Читать онлайн Асфодель, цветок забвения бесплатно

Посвящение

She was always like a feather in the air,

I never knew if she was flying or falling.

She was always like a feather in my life,

I hope she flies[1].

Aura Dione, Song for Sophie

Burn your biographies,

Rewrite your history,

Light up your wildest dreams[2].

Panic! At the Disco, High Hopes

God, keep my head above water[3].

Avril Lavigne

Привет, девочка.

Такие простые слова. И трудные.

Хочу говорить их тебе каждый день, что бы ни случилось.

Мне тяжело было произносить твое имя не то что вслух, но даже думать о том, как тебя зовут. Конечно, это меня ничуть не оправдывает.

Я мог бы сказать: тогда с неба лило, как сегодня, а ты бы спросила: «Ну и что?» Ведь мы не знали друг друга столько лет. Какая тебе разница, шел в тот день дождь или нет?

Вместе с дождем воспоминания о девушке с каштановыми волосами приходят ко мне. У нее глаза цвета теплой осени. Как и у тебя. Когда греешь сахар, и он начинает плавиться, получается тот самый оттенок. Думаю, она бы тебе понравилась, та девушка.

Ведь у тебя ее имя.

Знаешь, в такой мокрый и неуютный день, как сегодня, несколько лет назад я резал запястье.

Погоди рвать письмо и называть меня идиотом. Хотя, конечно, я он и есть. Нет-нет, я не хотел умирать, никогда не хотел. Прости, что рассказываю, но, мне кажется, ты поймешь. По крайней мере, тебе следует знать.

Мне просто нужно было увидеть кровь, почувствовать, что я живой, понимаешь? А потом я стал «рисовать» птицу. Стрижа. Кривого, раскинувшего в стороны крылья. Я не чувствовал боли, и это было странно. Я замотал запястье платком и вышел под дождь. Волосы облепили лицо, я убрал их. Впервые подумал, что, наверное, надо обстричься, под дождем неудобно, за шиворот по хвосту стекает вода. Но если подстригусь – не смогу закрываться от людей, когда играю.

Ты…

У меня перехватывает дыхание, когда я думаю о тебе. Знаю, ты считаешь меня полным придурком, это жаль, но не смертельно.

Так бывает.

Я тебе сейчас подробно рассказывал об этой птице, потому что ты спрашивала меня о ней, помнишь? И я соврал. Сказал, что родился с ней. И ты почему-то поверила. Прости меня, девочка, я больше никогда не хочу тебе врать. Возможно, ты найдешь в себе силы и желание верить мне.

Когда-то я так же верил одному человеку. Той девушке.

Беспрекословно, безрассудно, бесконечно.

Люблю ли я тебя? У меня было слишком мало времени в самом начале, чтобы это понять. Но я хочу понять это сейчас. Хочешь ли ты?

М.

Часть первая

Город Снегов

Элли и Мика

Он помнил день, когда она появилась, но не помнил откуда. Хмурая, она возникла словно из параллельного пространства и стояла в дверном проеме, оценивающе разглядывая Мику. На ней было вязаное красное платье с длинным рукавом и блестящие туфли. Она стучала каблучком в пол, как будто отбивала ритм какой-то песни, крепко прижимая к себе большого плюшевого медведя. Ее волосы цвета темной карамели были заплетены в тугую корзинку. Мике казалось, что он знает песню, которую девчонка отбивает каблуком, и хотел было потопать с ней в такт, но она вдруг прекратила стучать и подошла к нему. Он стоял, не смея пошевелиться, пораженный самим фактом ее присутствия в его комнате.

– Я волсебница, понял? – сказала она, подойдя к Мике вплотную, нос к носу. – Медведя не трогай, а то заколдую насовсем!

В это мгновение она вторглась в его маленькое личное пространство, бесцеремонно, сразу и навсегда. Он смотрел в ее светло-карие глаза, оцепенев, и молчал. Она, довольная произведенным впечатлением, хмыкнула и прошла к его игрушкам, села на пол и стала играть. Он какое-то время продолжал стоять в ступоре, потом подошел к ней и плюхнулся рядом. Сидел и наблюдал за тем, как она достает его машинки и конструктор.

Медведя она задвинула за спину и погрозила Мике кулаком: не смей, мол, и смотреть даже на моего зверя.

Мика оглянулся и обрадовался, увидев в дверях маму. Вскочил, побежал и уткнулся ей в юбку. Мама подхватила его, и он, запинаясь, спросил, что за девочка в его комнате и как она умеет колдовать.

– Ты чего, Мишутка, это твоя сестра, Элина, – улыбнулась мама, целуя его в лоб и щеки, – я думала, ты помнишь.

Мика тихонько повторял: «сестра-сестра», буква «р» застревала где-то у неба, получалось «сестъя» – противное, колючее острое слово, не несущее в себе ничего хорошего.

Воспоминания о сестре до ее внезапного появления в дверях комнаты были смутными, размытыми и какими-то ненастоящими, словно раньше Элины вообще не было. Она же утверждала, что знала его с самого начала. Говорила, что когда он родился, то был лысым, потом стал белым как снег, а после немного потемнел. И что глаза у него сначала были черные, потом позеленели и, в конце концов, стали голубыми. Мика спрашивал у мамы, и та смеялась, отвечая, что все в точности так и происходило, видимо, сын долго не мог определиться, каким ему быть.

В другом воспоминании о сестре был ремонт в их общей комнате. Родители занимались им все выходные, и вот, наконец, закончив с поклейкой светлых обоев, уставшие, уложили детей на дневной сон и ушли на кухню пить чай. Проснувшись, Мика увидел на полстены кривое солнце, от которого расходились лучи с метелками, оно улыбалось большим неровным ртом и удивленно смотрело на него глазами-кругляшами разного размера. Элина была так увлечена рисованием метелки очередного луча, что не услышала, как ойкнула мама, зайдя в комнату.

Художницу отправили в угол, а мама долго и аккуратно стирала рисунок ластиком сначала под всхлипывания, потом под комментарии «ну красиво же было, ну солнце же». Угол был целой маленькой комнаткой, поскольку дверь из кухни закрывала его наискосок. Внутри разместился бочонок-пылесос, на который можно было присесть. Попричитав, Элина залезла на пылесос и стала распевать песни, и наказание в итоге превратилось в общее веселье.

Еще Миша хорошо помнил, как мама читала перед сном «Волшебника Изумрудного города», а на следующий день Элина уговорила всех «поиграть в сказку». Папа стал и Страшилой, и Дровосеком, и Львом одновременно. Он изображал всех по очереди: то переваливался с ноги на ногу, как неуклюжее соломенное пугало, то говорил металлическим голосом, как робот, хотя Железный Дровосек вовсе не был роботом, то рычал, как лев. Мама играла Тотошку и периодически волшебниц. Элина, конечно, была Элли, а Мика – Гудвином, потому что кроме Гудвина он никакую роль не хотел. Хоть Гудвин и обманщик, зато самый главный Волшебник.

А потом был общий день рождения, и Мика не мог понять, почему общий. Ведь в прошлом году у него был свой собственный день на одного, сейчас вдруг общий на двоих. Зато в этот раз торт был намного больше, чем всегда: огромный, бежево-кремовый, разделенный шоколадной линией на две половины, в каждой по пять свечей.

– Эля и Мика, загадайте желания и задувайте свечи, – их подвели к торту.

И тогда она отказалась задувать и надулась, топнула ногой и сказала, чтоб все звали ее Элли. Никто не сопротивлялся, какая разница – Эля или Элли. А имя Миша трансформировалось в Мику задолго до этого дня, потому что Элине было трудно произносить звук «ш». Она говорила: «Мика», и все стали звать его так. Ее водили к логопеду, и она довольно быстро заговорила чисто, но все равно продолжала звать брата Микой, как и мама с папой, да и все остальные тоже.

Эти все остальные – в садике, во дворе, в поликлинике – периодически шептались о чем-то, и до Мики долетали обрывки фраз:

– Интересно, им скажут?

– Бедняжка…

– Наверное, ужасно тяжело, такая ситуация…

Мике не нравились слова «ужасно», «тяжело» и «бедняжка», ему казалось, будто люди говорят о том, что Элли чем-то больна, и ему было не по себе.

Элли словно не слышала, а когда Мика рассказывал ей, о чем шепчутся взрослые, пожимала плечами. Она выглядела веселой и вполне здоровой, и он успокаивался: раз Элли все равно, значит, ничего не происходит.

Когда им было восемь, отцу предложили хорошую работу в городе Октябрьск-45, и шепотки остались во дворе дома города Топольки. Мика помнил, как они встали затемно и бабушка с дедушкой плакали, прощались и просили приезжать почаще, не забывать, писать и звонить, а они с Элли радовались, потому что у них начиналось первое настоящее путешествие. И потом они долго ехали в машине за КамАЗом, в кузове которого были коробки с вещами и разобранная, завернутая в тряпки мебель.

Мика помнил, что, когда они добрались до города, уже снова было темно и папа с водителем КамАЗа куда-то побежали, а они вышли с мамой на улицу и смотрели, как большие ворота разъезжаются и съезжаются, впуская и выпуская машины. Справа от ворот начинался освещаемый фонарями высокий длинный забор из колючей проволоки в два ряда, между которыми ходили солдаты с автоматами и бегали овчарки. Слева было небольшое двухэтажное здание с несколькими входами, одни люди входили, другие выходили, и Мика с Элли удивлялись, как много народа живет в таком маленьком доме. А потом за ними пришел папа, и они отправились туда, и оказалось, что это вовсе не дом. Там было несколько проходов со стеклянными будками, внутри сидели люди в военной форме, и люди в обычной одежде подходили к ним по очереди и протягивали какие-то разноцветные карточки, после чего их пропускали внутрь. А другие люди появлялись на этой стороне из других будок и уходили в двери, откуда зашли Элли с Микой и мамой. И они с мамой тоже пошли через стеклянную будку, и человек в военной форме проверял мамины документы, и потом они оказались с другой стороны. И все – деревья и трава – было то же самое, что и там, откуда они пришли, и в то же время другое. В чем заключалась «другость», сказать было сложно, как будто просто даже запахи были какие-то новые, непонятные. И оттого немного тревожные. КамАЗ выехал из ворот, за ним на машине папа, они сели к нему и, поднимаясь по дороге, смотрели, как плывут за окном здания, мигая десятками желтых окон.

Их дом был на возвышенности, а квартира – с видом на пруд, который находился за забором. Но сверху виднелись только лес и вода, так что казалось, будто никакого забора вовсе нет.

Октябрьск был городком зеленым, тихим и спокойным. И маленьким, как говорила одна местная поэтесса, «его можно было пройти за полчаса на шпильках». Тут она, конечно, преувеличивала слегка, поскольку город состоял из нескольких районов и постоянно расширялся. Пройти насквозь за полчаса по центральной улице его можно было от дома, где жили Элли и Мика, до главной вахты.

В новой квартире было три комнаты. Родители хотели расселить детей, но неожиданно встретили дружное сопротивление: Мика и Элли схватились за руки и заорали в один голос, что будут жить вместе.

– Нам же легче, – обрадовался папа, – тогда будет детская, гостиная и у меня с мамой комната!

Детской стала маленькая, но зато самая светлая комната в квартире, да еще и с собственным балконом. Поставили двухъярусную кровать, и Элли тут же заняла верхнюю часть. Мика расстроился, сестра сжалилась, и они договорились меняться раз в месяц.

В первую же ночь Элли свалилась с кровати. Мама и папа были в недоумении: как она это сделала?! Высокие бортики надежно защищали спящего ребенка от падения. После долгих слез и переговоров с родителями Элли пришлось смириться с тем, что ее место – нижнее. Мика радовался, но восторг свой не показывал, чтобы не расстраивать сестру.

С равнодушным видом он забрался наверх и стал деловито взбивать подушку. Элли насупилась и залезла под одеяло.

Зашел папа и поинтересовался, о чем дети хотели бы послушать перед сном. О Бермудском треугольнике или о возможности существования жизни на других планетах Солнечной системы? Или рассказать им о том, что такое спутник Земли Луна на самом деле?

У папы, казалось, всегда были ответы на самые фантастические вопросы, и дети обожали слушать его истории перед сном.

– Па, помнишь, когда мы еще не здесь жили, ты нам фокус с зеркалом показывал? – оживилась Элли. – И сказал, что есть такое природное явление… фа-а… ма-а-а… Забыла, как называется. Расскажи?

– Это когда вы видели замок из кубиков там, где его на самом деле не было? – улыбнулся папа.

– Ага, – кивнула Элли.

* * *

Пару месяцев назад они с Микой чего-то не поделили и играли порознь: Мика расположился возле кухонного стола на полу и строил замок из кубиков, Элли сидела за столом и рисовала. Подошел папа и поинтересовался:

– Дочь, видишь, что делает твой брат?

– Не-а, – не отрываясь от рисунка, отозвалась Элли.

– Хочешь посмотреть? – почему-то шепотом спросил папа.

– Нет. Я хочу свой рисунок нарисовать сначала, – пожала плечами Элли.

– Понятное дело, – согласился папа, – а хочешь, не вставая и не двигаясь с места, увидеть, что там, на той стороне?

– Как это? – Элли оторвалась от своего рисунка и недоверчиво посмотрела на папу. – Зачем ты взял мамино зеркало?

– Сейчас узнаешь, – улыбнулся папа, – Мика, иди к нам сюда, покажу кое-что.

Тот нехотя встал и подошел к ним.

Папа обогнул стол и с той, противоположной, стороны под небольшим углом развернул зеркало.

– Ого! – сказали дети, увидев в нем замок из кубиков, который, казалось, парил в воздухе. Замок, который на самом деле стоял на полу.

Папа стал объяснять, что в природе тоже бывают такие чудеса, только там в роли зеркала – воздушные линзы. По поводу линз дети в тот момент ничего не поняли, но за бурным обсуждением увиденного помирились.

* * *

– Значит, ты про Фата Моргану? – подсказал папа.

– Наверное, – согласилась Элли, – а кто она такая?

– Волшебница. Она умела строить невероятной красоты замки, где били высокие фонтаны, росли удивительные деревья, – сказал папа. – Фата Моргана заманивала усталых путников, которые сворачивали с верного пути к роскошным дворцам, но через некоторое время видения вдруг исчезали!

– И что делали бедные путники? – спросил Мика.

– Кто-то погибал, не найдя дорогу домой, а кто-то все же ее находил, хотя дорога была долгой и трудной, – ответил папа. – Но это сказки, а сейчас приведем исторические, а затем научные факты.

Папа всегда так говорил: он работал инженером на заводе и к самым невероятным историям подводил реальные факты и доказательства. Если он не мог с точки зрения науки объяснить какую-то легенду или сказку, они ему были не интересны.

И папа рассказал о том, как в восемнадцатом веке моряки китобойного судна «Аврора», плавая в Атлантическом океане, увидели острова, которые потом даже нанесли на географические карты, дав им имя того судна. Однако каково было удивление группы мореплавателей, которые отправились позднее в те края, но в указанном месте не смогли обнаружить эти новые земли!

– Что случилось, куда делись острова Авроры? – спросил Мика.

– В том-то и дело, что ничего, никуда они не делись! – ответил папа. – Их просто не существовало на самом деле, это был мираж. Подобные видения не раз доводилось наблюдать и в других точках земного шара. Например, на побережье Франции люди видели, как в Средиземном море на горизонте появляется большой остров и горы на нем, а потом вдруг исчезает в воздухе.

– Здорово увидеть такое, наверное, – протянула Элли, зевая.

– С точки зрения физики атмосфера подобна слоеному пирогу, у которого все слои имеют разную температуру, – продолжал объяснять папа, – сквозь них солнечные лучи проходят по-разному. Чем больше разница в температурах, тем извилистее путь лучей, а искривление происходит от более теплых слоев к тем, что холоднее.

– Я не очень понимаю, – вздохнул Мика.

– Ничего страшного, – сказал папа, – не так-то просто понять то, чего не видишь, а иной раз и невозможно! А что касается предмета нашего разговора, то еще есть такой момент: чем сложнее форма атмосферных слоев, тем причудливей мираж. А эти слои в потоках воздуха могут всячески перемещаться, накладывать изображение или его части друг на друга, создавая совершенно невероятные и удивительные картины. Ладно, сын, давай спать, а то твоя сестра давно уже нас не слышит. Спокойной ночи, Мика.

– Спокойной ночи, па.

Отец аккуратно закрыл за собой дверь, а Мика свесился с верхней полки и посмотрел на спящую сестру. Она улыбалась. Возможно, ей снились корабли, плывущие над землей к далеким зеленым островам, которых на самом деле не существует. Мика вернулся на свою подушку и не заметил, как провалился в сон, где он был капитаном и плыл на большом корабле. Над морем летала гигантская птица. Летала, летала, а потом опустилась на палубу, проковыляла к штурвалу, где стоял Мика, и спросила:

– Хочешь знать, как все было?

– Что все? Что было? – не понял Мика.

– Хочешь знать, что случилось вчера ночью? – спросила птица голосом Элли. – Только ты встань уже, а то как-то странно с тобой разговаривать, когда у тебя глаза закрыты.

Мика проснулся, и Элли вскочила со своей нижней кровати и сдернула с него одеяло. Это была игра: если не успеваешь удержать, бинго тому, у кого в руках одеяло! Лишишься его пять раз за неделю – моешь пол в комнате.

Мика недовольно поежился и спустился.

– Чего ты вскочила? Ты же вырубилась на середине папиного рассказа! – пробурчал он, поднимая одеяло.

Сестра схватила его за руку и шепнула:

– Да кошмары какие-то начались, вот и проснулась. Ну, знаешь, почему я упала ночью вчера? Один – ноль, если что!

– Не сильно стукнулась? – поинтересовался он, забирая одеяло. Все равно ей нельзя наверх, что бы она там ни рассказала.

– Вообще не сильно и не больно! Даже синяка нет! – похвасталась Элли и заняла выжидательную позицию: руки скрещены на груди, губы поджаты, глаза в потолок. Придется спросить, иначе она всю ночь так простоит.

– Ну и почему ты упала?

Она радостно выпалила:

– Ступеньки! Я шла, шла по ним, а они р-раз – и закончились. Вот я и упала!

– Понятно, – сказал Мика.

– Как это, понятно?! – возмутилась она.

– Откуда ступеньки, Элли? – вздохнул Мика.

– Ты думаешь, я вру? – сердито шепнула она.

– Ладно, – Мика сел рядом, – я верю, хоть и не вижу того, что видишь ты.

– Увидишь, – пообещала Элли, – когда-нибудь я смогу, придумаю, как показать!

Мика кивнул и полез наверх.

– Так что за ступеньки? – спросил он через минуту.

– Рассказать? – обрадовалась Элли. – Слушай! Когда вчера пришла ночь, все заснули, и даже выключились фонари, наступила тишина. Она была не очень долго, потому что вдруг зазвучала мелодия. Красивая-красивая. Колокольчики звенели, и какие-то птицы пели. И дудочки играли. Я услышала музыку и поднялась с кровати. Подошла к балкону, потому что оттуда свет… такой странный свет, не луны. Открыла дверь и увидела, как вверх идет длинная-предлинная лестница, конца у нее нет, а если есть, то он где-то очень-очень высоко, не разглядеть. Лестница прозрачная, в каждой ступеньке будто лампочка. Светящиеся ступеньки: красная, розовая, зеленая, желтая, сиреневая, оранжевая, голубая, синяя. Это от них была музыка!

Я сразу подумала, что мне надо туда, наверх, идти! Принесла табуретку с кухни, поставила к перилам. Тихо-тихо, чтоб не разбудить никого! Залезла и встала на ступеньку, а перил нет. Знаешь, как страшно! И я иду, иду, иду… Главное вниз не смотреть, а то испугаешься и упадешь. Поднимаешься высоко, все такое маленькое становится, игрушечное будто. Я поднялась на высоту вон того тополя. И тут началось облако. То есть ступеньки в облака ушли. Ничего не видно стало, и я не знала, что делать. А дудочка громче заиграла, будто позвала. Так жалобно, что я перестала бояться и пошла дальше, нащупывала пальцами ступеньки и шла. Потихонечку. Представляешь, как это – идти и под ногами видеть только облако. Эй, ты не уснул еще?

– Нет. И какое оно – облако? – спросил Мика.

– Белое, конечно, – отозвалась Элли, – а от огоньков ступенек – разноцветное, как радуга.

– А ты его трогала? Какое оно?

– Пушистое. Оно трогало меня за ноги, когда я шла, – сказала Элли, – оно похоже на мой свитер. Немножко колючее и прохладное, как свитер, когда он сушится на балконе. И вот знаешь, ступеньки сначала немного теплые были, а потом в облаках стали холоднее, ноги замерзли даже. Мерзла и шла… Наверное, два часа. А может, три. Лесенка вдруг кончилась, и я встала на что-то мягкое, но не провалилась. Облака расступились, и там было огромное поле с пушистой белой травой и серебряными цветами. И далеко-далеко были башни, целый город с башнями. Я пошла туда и еще примерно через час оказалась у высокой стены с закрытыми воротами.

– Из чего была стена? Из камня? Или деревянная? – уточнил Мика.

– Как лестница, – Элли зевнула, – но не такая прозрачная, а будто внутри залитая белым.

– Как стекло? – подсказал Мика.

– Да, только очень крепкое, – согласилась она.

– Откуда ты знаешь? – усомнился он.

– Стали бы такую стену вокруг целого города делать, если не крепкое? – заметила она. – А если враги или ураган?

– М-м, – протянул Мика, – тебе кто-то открыл ворота? Или ты обратно пошла? А ворота из чего?

– Ворота такие же, как стены, – пробормотала Элли, – конечно, я дальше пошла…

И она замолчала. Мика ждал, пока она продолжит свой рассказ, но не дождался – сестра уже крепко спала.

Все утро Мика внимательно наблюдал за Элли: придумала ли она вчерашнее? Или она папиных рассказов наслушалась, и они ей приснились? Он слышал от кого-то, что, если хочешь проверить, обманули тебя или нет, нужно пристально смотреть человеку прямо в глаза, и, если он отвернется, значит, точно наврал. Во время завтрака Элли была очень занята кашей, вернее тем, как бы ее не есть. Она ковыряла сероватую овсянку ложкой, размазывала ее по краям тарелки, копала, чтобы увидеть медвежонка, нарисованного на дне.

– Тебя покормить? – строго спросила мама.

Элли вздохнула, ковырнула микропорцию каши и с видом мученицы отправила себе в рот.

* * *

Ела она плохо. Ненавидела лук во всех его проявлениях, из каш любила только гречневую. В садике ее оставляли сидеть над тарелкой, пока она не съест хотя бы половину, а все дети шли на тихий час. Над Элли висела пышногрудая нянечка, в то время как воспитательница укладывала детей спать. В противный суп с большими кусками лука капали слезы, и Элли наблюдала, как расходятся круги. Потом нянечке надоедало, и она уходила мыть посуду, воспитательница отлучалась в туалет, или ей кто-то звонил, или она просто выходила, чтобы не смотреть на несчастную Элли, и Мика бежал на помощь. Он ел все, даже холодный соленый суп – давясь, вливал в себя хотя бы половину и убегал в кровать. Элли залпом выпивала компот, закусывая кусочком хлеба, брала стакан, тарелку и несла нянечке. К тому моменту все дети уже спали или делали вид, что спят. Элли ложилась в свою кровать и шепталась с медведем, которого повсюду таскала с собой. Пока Элли не засыпала, воспитательница чутко прислушивалась и не двигалась с места. Она просто как-то вышла из группы в сон-час на минуточку поговорить по телефону, а когда вернулась, дети кидались подушками, а Элли скакала по кроватям с криками: «Ура! Промазали!» От этой девчонки добра не жди – стоит отвлечься, и она всех вокруг на уши поставит. В четыре года Элина Яновская так вдохновенно изображала пианистку, сидя за детским столом, что дети в недоумении подошли к воспитательнице.

– Клавдия Яковлевна, а что это? – спросили они хором, показывая на вдруг ставшую им незнакомой мебель.

– В смысле, что? – пожала плечами воспитательница. – Стол!

– А Эля говорит, что пианино, – выдохнули дети с облегчением.

Когда Элли было пять, она подговорила Мику и его друга Колю уйти из сада домой. Вообще она давно хотела сбежать и обдумывала эту мысль постоянно. Особенно темными зимними утрами, когда по носу бил морозный воздух и валенки со скрипом топали по тускло мерцающей дороге. Элли шла и представляла противные пенки кипяченого молока, кусок вонючей рыбы, брошенный в середину тарелки с липким рисом, и ее подташнивало. Мике нравился детский сад. Он манил запахом свежих булочек, какао, сладкой молочной каши и творожной запеканки. Но у Элли эти запахи восторга не вызывали.

Был яркий солнечный зимний день. У забора дети в разноцветных комбинезонах ковыряли лопатками в сугробах возле заметенных кустов, катались с горки, ваяли снеговика. Когда прогулка закончилась, они под предводительством воспитательницы столпились у двери в группу и отряхивали сапоги и валенки, пыхтели, старались. Элли, Мика и его друг Коля стояли в этой очереди на осмотр чистоты обуви последними. Воспитательница вдруг рванулась в коридор за кем-то, кто плохо отряхнулся, и Элли осознала, что они остались на крыльце втроем. Все остальные были уже внутри. Элли шепнула: «Бежим!» И они побежали.

Конечно, сложно назвать бегом то, что делали эти трое в комбинезонах-мешках и шапках-шлемах, скорее, они передвигались, как космонавты по Луне, но им казалось, что они неслись на бешеной скорости, падая, вскакивая, не прекращая движение к калитке, которая по какой-то невероятной случайности была открыта. Трое захлебывались свободой, воздух звенел, словно зимние эльфы включили в нем победную песню.

Выскочив за калитку, троица побежала куда глаза глядят, вернее, куда вела Элли. Она хотела домой, прочь из ненавистного садика, Мике просто было весело поддержать сестру в ее затее, а Коле было все равно, что делать, лишь бы с другом.

Их поймали – запыхавшаяся красная воспитательница и охранник – на светофоре. Полдня троица провела в углу, точнее, в углах. Мика стоял и думал, что они скажут родителям. Он уже решил, что возьмет вину на себя или свалит на Колю. Нет, не свалит, нехорошо. На себя возьмет. Наверное, его накажут. Мика поглядывал то на друга, то на сестру. Коля тихонько плакал, на Элли смотреть было интереснее. Она сначала отскребывала краску со стены, потом сняла сандалию, за ней носок, из которого принялась выдергивать нитки. Присела на корточки и затихла.

– Что ты там делаешь? – наконец спросил Мика.

– Плету, – не сразу отозвалась Элли, – защитную веревочку.

– От кого? – хихикнул Мика.

– От монстров, конечно. Знаешь, сколько монстров вокруг? Особенно невидимых, – объяснила сестра и показала ему косичку-браслетик. – Завяжу тебе, когда домой пойдем. И даже не смей говорить, что это ты придумал сбежать сегодня!

Она всегда вела себя так, словно была старше его, Мики.

* * *

После ужина пришла мама, выслушала истеричные причитания воспитательницы и только открыла рот, чтобы ответить, как за Колей явился хмурый отец, и воспитательница закольцевала рассказ. После повторного прослушивания детей позвали из углов и велели одеваться.

Мама молча помогла натянуть одежду, взяла детей за руки, и они пошли, как обычно, домой. Только не разговаривали, как всегда, по дороге и не заглянули в магазин за чем-нибудь к чаю.

– Дети, вам плохо в садике? – прервала молчание мама, когда они пришли домой и разделись.

– Нам в садике хорошо, – затараторила Элли, – даже очень хорошо, нас кормят, воспитательница красивая, у нас с Микой много друзей.

Мика хмыкнул. Друзей у них не было, все сторонились сестры и его заодно, только вечно сопливый Коля с ними играл. Чего уж говорить о том, как Элли ест и насколько красива и добра старая толстая воспитка.

– Тогда почему вы решили сбежать? – прищурилась мама, не дожидаясь ответа сына по поводу того, как хорошо им в садике.

– Это я решил, она ни при чем, – заявил Мика и вскрикнул – сестра больно ущипнула его за бок.

– Он врет, потому что хочет меня защитить, – пояснила она.

– И зачем же? – спросила мама.

– Потому что он мой защитник, – невозмутимо ответила Элли, – вообще-то воспитательница обзывается и бьет нас.

Мика закашлялся.

– Как это?! – ужаснулась мама. – Когда она вас била и обзывала? Какие слова она вам говорила?

– Вот так! – воскликнула Элли. – Она обзывала меня размазней и паразиткой, а Мику идиотом. И еще вчера она дала мне подзатыльник, когда я не захотела есть картофельную запеканку, потому что там был противный лук.

Мика поежился. Половина из этого была правдой. Про обзывательства. И про лук в запеканке. Он точно знал, что половина, поскольку подзатыльника-то не было. Но у Элли так горели глаза, что он вдруг чуть ли не вспомнил этот подзатыльник.

Мама была белая, в глазах ее плясали злые искорки:

– Я… вашу воспитательницу…

– Не-не-не-не-не! – схватила ее за руки Элли, не дав закончить мысль, затараторила: – Мамулечка! Мне не больно вообще было, она, может, погладить меня хотела!

– Элина, погладить или подзатыльник?! – мама называла Элли полным именем, только если сердилась на нее. – Это разные вещи, понимаешь? Очень разные! Послушай, ты так часто выдумываешь, что я скоро перестану тебе верить!

Глаза янтарно-медового цвета наполнились слезами, губы задрожали. Когда Элли плакала, Мике хотелось плакать тоже.

– Стоп рыдать, вы оба! В угол. В разные углы. Элли, не в тот, где пылесос, а в тот, который напротив! Туда пусть Мика идет. До прихода отца чтоб я вас не видела и не слышала.

Элли вздохнула и переглянулась с братом. Снова в угол. Можно подумать, угол – это решение всех проблем и лучшее воспитательное средство. Если бы углом можно было что-то изменить, как прекрасен был бы мир!

Минут через десять пришел папа, наказание закончилось, и мама рассказывала папе за вечерним чаем о том, что учудили дети. Мика тихо, чтоб родители не слышали, спросил:

– А от чего твоя веревочка?

– Я тебе уже говорила. От всяких монстров. Очень много чудищ вокруг – плохих, между прочим. Мне-то не надо защиту, у меня все в порядке. А у тебя нет. Тебе надо. Носи.

* * *

Мика потрогал веревочку на левом запястье. Та, первая, давно порвалась. Вторая потерялась. Эта, третья, по словам сестры, была суперкрепкая и надолго. Так что насчет ночной истории? Врет или нет? Элли подняла глаза на Мику. И долго-долго не отводила взгляд.

– Что ты пялишься на меня? – наконец спросила она.

– Ты не дорассказала про Город на облаках, – понизил голос Мика.

– Сейчас не буду рассказывать. И вообще не буду, ты все равно мне не веришь, – ответила Элли, доедая свою кашу и продолжая смотреть ему в глаза, – в школу пошли. И хватит пялиться.

Половину пути Элли молчала. Потом губы ее стали шевелиться, и Мика расслышал в бормотании:

– Бьет на часах… бьет… двенадцать, пятьсот, нет, двести… нет, триста шагов… надо спешить… буду спешить… нет, буду я подниматься… в Город Снегов!

Бормотание явно было связано с ночной историей. Мика начал сердиться:

– Что? Что за Город Снегов?!

– Город. На облаках. Не твое дело, так-то, – отмахнулась Элли.

– Да ну тебя! – разозлился Мика, побежал вперед и, не оглядываясь, крикнул: – Иди одна!

– И пойду, – пожала плечами Элли.

Все равно сидеть вместе. Никуда не денется.

Зайдя в класс, Элли удивилась: Мика устроился за последней партой. Один. Она хмыкнула. Как долго он будет дуться? Весь день Мика не обращал на Элли никакого внимания, не смотрел в ее сторону. На требование учительницы пересесть отказался, за что получил запись в дневнике. Когда сестра подошла к нему и предложила поговорить, он демонстративно отвернулся и уткнулся в учебник.

Домой они возвращались по разным сторонам дороги, и Мика пинал листья, а Элли мечтательно разглядывала облака, при этом ни разу не споткнулась. А потом Мика на секунду потерял ее из виду (он все же краем глаза смотрел, как она идет, а тут задумался), и она исчезла. Мика перебежал дорогу, осмотрел все деревья в радиусе ста метров, заглянул в подъезды ближайших домов. Ее нигде не было. Испарилась!

Ключ у них был один на двоих, и носила его Элли. Мика взвыл. Он что, теперь, должен ждать у дома, пока ее высочество не появится?! В надежде, что Элли обогнала его и уже спокойно сидит в квартире, Мика рванул к дому, позвонил в домофон. Никто не ответил. Следующие десять минут Мика злился, бесконечно звоня в домофон. Ему казалось, Элли над ним издевается. Потом забеспокоился: а вдруг с ней что-то случилось? Прошло еще полчаса, а сестра все не шла. Было прохладно, подмерзшие лужицы хрустели под ботинками. Мика ходил взад-вперед, засунув руки в карманы куртки, сидел на скамейке, гонял воробьев. Наконец, дверь открылась, вышла соседка с малышом на прогулку, и Мика прошмыгнул в подъезд, взлетел на пятый этаж, с силой нажал кнопку, и там, в гулкой тишине трезвонило, трезвонило, трезвонило… Никто не открыл. Холодок разлился в области сердца: где она? что с ней? А вдруг ее сбила машина или она провалилась в открытый колодец?! Нет, нет. Мика замотал головой, отгоняя ужасные мысли. Медленно-медленно спустился на пролет, встал у окна, прижался лбом к стеклу. И увидел, как по дороге через двор идет Элли. Он сразу не понял, что было не так, она выглядела так же, как и час назад: красные сапожки, синие колготы, светло-коричневое пальто и кружевная беретка в цвет обуви.

Не так было вот что: за Элли шел незнакомец.

Это был мужчина небольшого роста, коренастый, в темно-серой куртке и черной кепке. Элли повернулась, что-то сказала ему и пошла дальше. Мужчина покачал головой и продолжил идти за ней. Мика дернул окно: открыть и крикнуть, чтоб странный мужик убирался! Окно заело. Мика залез на подоконник и высунулся в форточку. В этот момент Элли поравнялась с качелями, на которых сидела соседка с малышом. Мика услышал, как она громко спросила:

– Элиночка, что за человек с тобой?

Мужчина заозирался, замялся на месте и пошел на лавочку подальше от качелей, кивком подзывая Элли к себе.

Та пожала плечами, замотала отрицательно головой и побежала к подъезду. Мужчина отошел к дальней лавочке и присел, словно был уверен, что девочка вернется. Мике стало нехорошо, внутри росла злость. Дверь хлопнула, послышались торопливые шаги, и он ринулся вниз. Он так мчался, что чуть не сбил поднимающуюся Элли, она успела отскочить, а он грохнулся на ступеньку и потерял от удара сознание.

Через секунду он очнулся, в голове все плыло.

– Встать можешь? – спросила Элли. Глаза у нее блестели. – Ты меня напугал!

– Это я тебя напугал?! – возмутился Мика. – Где ты была так долго и что это за человек с тобой шел?

– Пойдем скорее, – поморщилась Элли и помогла брату встать.

Голова у него гудела и кружилась. Каждый шаг отзывался тупой болью в саднящем подбородке, которым Мика проехался по полу, прежде чем вырубиться. Потихоньку они дошли до двери квартиры, Мика прислонился к стене, пока Элли искала ключи в сумке. Руки у нее тряслись, она с трудом попала в замочную скважину, повернула ключ на два оборота и толкнула дверь. Они вошли в квартиру, Элли судорожно закрыла внутренний замок и села на тумбочку в прихожей. Мика снял обувь и как был, в курточке и кепке, добрел до дивана в гостиной, лег. В голове шумело, плыло, заволакивало туманом. Сквозь пелену Мика услышал:

– Как думаешь, он… еще там?

– Кто? – простонал Мика.

Элли стояла у окна, не решаясь отодвинуть штору. Наконец, решилась посмотрела. И тут же отскочила.

– Он все еще сидит! – вскрикнула она и заплакала.

– Кто он? Он обидел тебя? – одними губами спросил Мика.

– Нет… не обидел, и… не знаю я его, – всхлипнула Элли. – Ты пока не смотрел, я на соседнюю улицу свернула, за угол. Шла-шла и увидела перышко. Белое такое, неизвестно чье, с серебристым стерженьком. Хотя, кажется, я где-то встречала похожие перья.

– Не рассказывай, пожалуйста, про незнакомых птиц, – Мика закрыл глаза. К волшебным персонажам он сейчас был не готов.

– Ладно, – ничуть не обиделась Элли, – в общем, я перышко стала подбрасывать, и оно кружилось и падало очень красиво. Сверкало, переливалось на солнце. И тут этот дядька откуда-то взялся. И такую глупость сказал, что надо перышко к картофелине приделать и с балкона пустить, тогда вообще здорово будет падать. Спросил, на работе ли мама с папой. Я сказала, что дома никого нет. И он сразу очень захотел пойти со мной и пустить вместе перо с балкона. Конфеты предлагал. Я не взяла. Пошла от него. А он за мной. Я перешла на другую сторону, и он тоже. Зашла в магазин, и он туда. Специально там разглядывала все долго очень, думала, ему надоест, и он уйдет. А он стоял и ждал. Потом я через парк пошла – сам знаешь, это сильно в обход. Побежала. А он за мной быстрым шагом. Я устала и замучилась совсем. И домой пошла очень-очень медленно. Он тоже медленно за мной. Дальше ты видел.

Элли закусила губу. Пальцы ее побелели: она судорожно сжимала кулаки.

– Ты ему о чем-то говорила там, во дворе, – вспомнил Мика.

– Сказала, что у меня брат дома, – кивнула Элли, – и что мама скоро придет. Через час. Но раз он там все еще сидит, значит, или не поверил, или как?

– Пусть сидит, он же не знает, где мы живем, да и что он сделает, – простонал Мика.

Его мутило. Он сполз с дивана. Встал и пошел к туалету, шатаясь. Тошнота подкатила к горлу, он еле успел нагнуться над унитазом.

– Я маме звоню! – закричала Элли.

* * *

Через полчаса мама забежала в квартиру. Взглянула на Мику и вызвала скорую. Врач осмотрел его, спросил про потерю сознания, рвоту и велел ехать в больницу. Мама охнула и забегала по квартире, собирая сумку. Элли ревела, но ее оставили дома. Когда мама с Микой уехали, Элли выглянула в окно: мужчина все еще сидел на лавке и ждал. Только бы он не узнал, где она живет! А вдруг он увидел ее в окне?! И придет сейчас! Что ему нужно?

Элли стащила с кровати медведя, пошла в гостиную и забилась в угол. Стемнело, но она боялась пошевелиться и сидела, уткнувшись в плюшевый мех, пока не услышала скрежет замка.

Сначала она обрадовалась, но в следующую секунду в голову пришла ужасная мысль, что, возможно, тот странный мужчина раздобыл где-то ключ от их двери и пытается ее открыть. Элли спряталась с медведем за диваном и задрожала. Было темно.

В коридоре зажегся свет.

– Дома кто есть? – раздался родной веселый голос.

Элли выползла из своего укрытия, вскочила, бросила медведя и кинулась к отцу. Он подхватил ее, как пушинку, обнял. Руки его были крепкими, надежными, и Элли сразу же успокоилась.

* * *

Мама вернулась через несколько часов. Сообщила, что у Мики сотрясение мозга и лежать ему в больнице не меньше недели.

– Это все из-за меня, – опустила глаза Элли.

И стала рассказывать про странного мужчину, как тетя Катя из второго подъезда спугнула его, и про то, как брат упал на лестнице, когда бежал к ней навстречу. Мама стала белая, как потолок. Папа внимательно слушал и, когда Элли замолчала, принес блокнот, стал уточнять детали насчет мужчины, записывая все, что говорила дочь:

– Как думаешь, Элли, он старше меня или нет?

– Старше, наверное. Он вообще старый какой-то, хотя по голосу молодой.

– Он был лысый?

– Не знаю, он был в кепке. В черной.

– А рост какой? Выше меня? Ниже?

– Ниже. Намного. Ты-то вон какой высокий!

– В чем он был? В какой одежде?

– Куртка темная, серая такая, как асфальт. И грязная будто.

Мама встала и медленно вышла из кухни.

Папа продолжал спрашивать:

– А глаза какие? И что-то особенное, может быть, запомнила? Шрам или родинка?

– У него нос кривой, будто сломанный. А глаза как бутылка от минералки. Такие прозрачные, противные.

Вернулась мама с газетой.

– Смотри, – мама ткнула пальцем в картинку, будто карандашом нарисованную, – похож на того мужчину?

Элли вгляделась, отпрянула и вжалась в стул:

– Похож, а почему он в газете?

Страх был липкий, от него вспотели ладони и заныли виски. В них застучало – бум-бум-бум – так громко, что Элли зажмурилась от грохота.

Мама с папой переглянулись. Губы у мамы дрожали, и она не могла вымолвить ни слова.

– Он вор, – как-то слишком спокойно ответил папа, – проникает в квартиры с помощью маленьких и доверчивых детей, крадет деньги и ценные вещи. Надо будет соседку расспросить, и чтобы она с нами пошла. Надо ехать. Сообщить… куда следует… чтобы Элли все рассказала…

– Милый, не надо ее никуда водить, тем более сейчас, – тихо сказала мама и обняла дочь, – ты же видишь, в каком она состоянии. Сегодня был тяжелый день, но он уже заканчивается. Завтра все будет хорошо.

– Ты права. С утра я сам съезжу и передам… информацию. Вдруг это поискам и следствию поможет. Вдруг… спасет кого-то. Элли повезло, слава богу. Иди умывайся, малыш. Спать пора.

Элли долго ворочалась в своей нижней кровати. Потом залезла наверх, зарылась лицом в подушку, где был такой родной запах, и заплакала. Уснула в слезах, сжимая в ладони белое перышко.

* * *

Мике долго не спалось. Он прокручивал события дня, и мысли его останавливались на том моменте, когда он увидел Элли во дворе дома с незнакомцем. После этого мозг начинал показывать варианты развития событий, которые приводили Мику в ужас. Представлялось, что Элли связана по рукам и ногам, с кляпом во рту, в какой-то темной комнате, или будто она висит на цепях вся в крови, или вдруг лежит в полиэтиленовом черном мешке в яме, бьется и не может выбраться…

Мика вскрикивал и мотал головой, чтобы отогнать жуткие видения, а доброе сознание подкидывало еще и еще. Он стонал и сжимался в калачик. Голова раскалывалась. Мальчишка-сосед не выдержал и побежал к медсестре. Мике вкололи успокоительное, и тяжелый темный сон навалился на него, выключая страшные картинки.

* * *

На следующий день мама взяла отгул, забрала Элли после уроков из школы, и они отправились к Мике.

– Долго идти? – спросила Элли.

– На Дунькин Пуп, – ответила мама, – не больше получаса. Нам с тобой нужно поговорить про вчерашнее.

Рука Элли дернулась в маминой руке.

– Элли, пожалуйста, прошу тебя не разговаривать с незнакомыми людьми и не ходить с ними никуда, – мама прижала дочь к себе.

Плечи Элли затряслись.

– Девочка моя, все хорошо, все обошлось.

Мама гладила Элли по волосам, и та рыдала, всхлипывая и бормоча:

– Я не разговаривала с ним, он сам! Сам! Хотела уйти, шла от него. А он за мной.

– Все хорошо, малыш, давай вытрем слезы, – мама присела рядом, достала платок. – Вот, высморкайся, и порядок. Молодец. Пойдем к Мике.

– А нас к нему пустят? А он один лежит в большой палате или с кем-нибудь подружился? А что за Дунькин Пуп? – затараторила Элли, словно и не рыдала только что.

– Тебе на какой вопрос отвечать? – улыбнулась мама. – Прямо растерялась я.

– На все!

– Конечно, пустят, только ненадолго. Он лежит с другими детьми в палате, их там шесть человек. Не знаю насчет «подружился», сама спросишь. Дунькин Пуп – так холм называется, больница там находится.

– Ничего себе холм! Целый пуп какой-то Дуньки! – развеселилась Элли.

– Да, говорят, жила там одна великанша Дуня триста лет назад, – с серьезным видом сообщила мама, – была такая толстая и большая, а спала прямо под открытым небом. Когда шел дождь, в ее пуп наливался целый пруд.

– Ничего себе пуп! – восхитилась Элли. – И что с ней стало, с этой Дуней?

– Посватался к ней один симпатичный великан, а она, нет чтоб сразу согласиться, послала его за неведомо чем неведомо куда, – ответила мама.

– Это зачем и куда? – удивилась Элли.

– Хотелось Дуне кольцо, в котором волшебная сила закована, чтобы всеми ветрами повелевать. Настоящая девочка, сама не знала, чего пожелала, – усмехнулась мама, – где ж взять то, чего не существует? Ушел великан на поиски и не вернулся, пропал. Может, до сих пор кольцо это ищет. А Дуня так загрустила, что от грусти-тоски взяла да и окаменела.

– На том месте, где Мика лежит? – охнула Элли. – Ну в смысле, где больница стоит?

– Ага, вот он, Дунькин Пуп, пришли, смотри, – мама показала на холм, – по лестнице подняться, и мы на месте.

Элли разочарованно вздохнула. Она ожидала увидеть большую каменную женщину, а это был просто небольшой холм с редкой жухлой травой. Наверху ютилось трехэтажное здание.

– Скорее к Мике! – воскликнула Элли и запрыгала вверх по ступенькам, напевая:

Громко пробьет двенадцать,

Триста шагов

Будем мы подниматься

В Город Снегов.

– Что за Город Снегов? – спросила мама через пять минут, подходя к крыльцу, где ждала Элли. – Ты такая быстрая, не угнаться!

– Скорее к Мике! – нетерпеливо повторила Элли, открывая дверь. – А Город Снегов – это просто стихи.

* * *

Охранник сказал, что отделение неврологии на втором этаже, и, выдав бахилы, пропустил их. Они поднялись и прошли к Мике в палату. Он сидел, облокотившись на спинку кровати, и скучал: читать нельзя, телевизор смотреть нельзя. Он был один: мальчишки-соседи ушли на процедуры.

Мама поцеловала его и ушла поговорить с лечащим врачом и помыть фрукты, купленные по дороге. Элли села к Мике на край кровати.

– Как ты себя чувствуешь? Голова болит? Тошнит? – спросила она с тревогой.

– Да все нормально, мне тут таблетки дают, капельницу ставят, – Мика пожал плечами, – не болит ничего, не тошнит… Нельзя ничего…

– Скоро отпустят? Без тебя очень грустно, – вздохнула Элли.

– Врач сказал лежать неделю. Потом анализы какие-то, обследования, и если все в порядке, то отпустят, – ответил Мика, – но потом еще месяц нельзя сильно бегать, прыгать, на физкультуру ходить. Кошмар, в общем.

– Кошмар, – повторила Элли и, подумав, добавила, – ну и что, будем в спокойные игры играть: шахматы, бродилки всякие.

Они помолчали. Мика дернул веревочку на запястье и усмехнулся:

– Говорила, тебе не нужен защитный браслет от монстров, а на самом деле нужен. Хотя разве может веревочка что-то сделать?

– Ты о чем? – Элли сделала вид, что не понимает.

– О дядьке, который за тобой шел. Он точно монстр, – понизил голос Мика.

– Мы же спаслись, – тихо сказала Элли, – он ушел. Все хорошо.

– А вдруг опять придет? – Мика снял веревочку и натянул на запястье Элли. – Тебе нужнее сейчас. Раз ты в эти штуки веришь.

Она не сопротивлялась. Несколько секунд она сидела, застыв, словно какая-то догадка ошеломила ее.

– Знаешь, кто это был? – наконец выдала она. – Колдун, который хочет захватить Город Снегов!

– Очень смешно, – мрачно ответил Мика.

– Вообще не смешно, – возразила Элли, – колдун, точно тебе говорю! Я только что поняла! Вспомнила, где я его видела раньше. Он так-то муж феи Морганы, но она его прогнала, потому что он злой и нехороший. Теперь он хочет ее убить, чтобы быть королем всего неба.

– Круто, – вздохнул Мика, – отличная история. А ты ему зачем, если он колдун?

– Я очень похожа на его дочку Лазурину, которая с мамой Морганой в Городе Снегов живет. Только у меня волосы коричневые, а у нее белые и глаза голубые. Прямо как у тебя. Лазурина на небе, поэтому имя такое… стихи еще есть: «Чиста небесная лазурь, теплей и ярче солнце стало», – пояснила Элли и, увидев очередной вопрос в глазах брата, продолжила: – Вот как колдун на земле очутился, не знаю, но он точно меня с ней перепутал! И он хотел, наверное, поймать меня, то есть дочку. И спрятать, чтобы Моргана сама ему Город отдала, лишь бы он меня, то есть дочку, отпустил.

– Как ты это делаешь? – рассердился Мика.

– Что? – не поняла Элли.

– Заставляешь меня слушать, а потом верить? – Мика зло выдернул одеяло из-под сестры, и та упала с кровати.

– Не заставляю я тебя ничего делать! – крикнула Элли, вскакивая с пола. – Ты псих вообще! Ни с того ни с сего орешь и бесишься.

– Может, я и псих, а ты вообще куку! Знаешь, где такие, как ты, лежат? В соседней больнице, тут рядом! – прошипел Мика. И добавил: – Зареви еще, ты же всегда ревешь, когда не по-твоему.

– Эх ты, – тихо ответила Элли, – а я тебе еще подарок принесла…

Она достала из кармана кофты перышко, вложила в руку брата. Он сжал ладонь, и маленький подарок хрустнул. Элли вздрогнула и отошла к дверям, в которых в этот момент появилась мама, неся тарелку с грушами и яблоками.

– Ну что, сын, врач сказал, ты до пятницы полежишь, и должны выписать, – сообщила она, поставив фрукты на тумбочку.

Элли срочно понадобилось в туалет, и она вышла. Мама поговорила с Микой, рассказала все новости. Элли все не возвращалась.

– Поссорились? – догадалась мама.

– Ну, так, – с деланным равнодушием отозвался Мика, – нет, вообще-то. Я с ней не ссорился.

– Ладно, малыш, мы пойдем, ты отдыхай, фрукты ешь, – улыбнулась мама, – завтра навестим тебя вечерком. Принести что-нибудь?

– Можно блинчиков? – оживился Мика.

– Конечно, милый. Напечем.

Мама обняла его, погладила по голове, поцеловала на прощанье в обе щеки и пошла искать Элли.

Та ждала ее у выхода из отделения.

– Мама, почему Мика лежит в нервологии, он нервный, что ли? – ткнула Элли в табличку над дверью.

– Прочитай еще раз по буквам, – предложила мама, – тут немного не так написано.

Элли зашевелила губами, проговаривая слово по буквам про себя.

– А-а-а-а, – протянула она и озадачилась еще больше, – а что такое «неВрология»?

– Вообще, ты по смыслу в первый раз прочла верно, – обняла ее мама, – это такое направление медицинское, которое лечит нервную систему.

– Значит, Мика нервный? – повторила Элли. – Он из-за этого тут лежит, а не потому, что головой стукнулся?

– Вот потому, что головой стукнулся, и лежит, – вздохнула мама, – неврология занимается головными болями и прочими вещами. И сотрясения мозга лечит.

Элли этот ответ вполне устроил, она взяла маму за руку, и они пошли домой. Оглянувшись, Элли увидела, как Мика стоит у окна и смотрит им вслед. Она отвернулась, словно не заметила его.

* * *

– Я к нему не пойду, – заявила Элли, наблюдая, как мама чистит картошку.

– Ладно, – согласилась мама, – а блины поможешь настряпать?

– Для него? – насупилась Элли.

– И для него, и для нас всех, – мама поставила перед ней кастрюлю с молоком.

Элли разбила туда два яйца и стала болтать венчиком.

– Потише, а то расплещешь тесто по столу, и на блины не останется, – улыбнулась мама и как бы невзначай спросила: – А чего ты сердишься на брата?

– Он мне не верит, – пробурчала Элли, – хотя я ему всегда только правду говорю! И еще орет и психует.

– Ясно-понятно, – не стала углубляться в подробности мама, – разберетесь, значит, сами. Давай кастрюлю. Молодец, хорошо получилось, с пеной. Пышные будут блинчики, как Мика любит.

– С дырками они будут, – пробубнила Элли. – Можно я уроки пойду делать?

– Надо же, ты у меня спрашиваешь разрешения уроки делать? – всплеснула руками мама. – Иди, конечно, радость моя.

Элли забралась на Микину кровать с тетрадками и учебниками.

Уроки она сделала быстро, поэтому через полчаса, освободившись, достала с книжной полки «Урфина Джюса». Этот мрачный, угрюмый столяр был коварный и злой, как колдун из Города Снегов. Он так же хотел захватить власть везде и всюду, точь-в-точь! Элли подумала, что, возможно, его могли бы даже звать так же, Урфином. Хотя вряд ли. У него, наверное, какое-нибудь совсем странное имя. Например, Хорбор. Или Брадбек. Или Грумльдум. Придумать имя колдуну было несложно. Сложно было справляться с грустью. Как там Мика?

Его выпишут, он придет домой, и они обязательно сразу же помирятся, рассуждала Элли. Может, не сразу-сразу, конечно, сначала она еще немного пообижается, а потом расскажет ему все про Город Снегов, и он ей поверит. Как не поверить, если она нашла перо серебряного стрижа? Как не поверить, если за ней, Элли, охотился колдун?

Мика ждет, что она придет к нему вместе с мамой, но она не собирается. Пусть сначала подумает над своим поведением! Пусть поскучает по ней и поймет, что был неправ. Пусть просит прощения, в конце концов!

И тогда она простит его. У него же не все в порядке с головой. И с нервами. Не зря же он в этой «НеРвологии» лечится!

* * *

Мика в это время лежал под капельницей и не собирался думать над своим поведением. Он скучал и хотел домой. Он считал, именно Элли виновата в том, что он валяется тут. Если бы не ее дурацкие сказки, она шла бы с ним тогда из школы, и тот дядька не посмел бы пристать к ним двоим. Он вообще бы им не встретился. Мика не рванул бы к ней на помощь по лестнице и не упал бы. Конечно, что было, то было. Просто у Элли удивительная способность попадать в разные истории, а он, Мика, страдает. Почему ей спокойно не живется?

От капельницы руку тянуло, Мика немного сдвинулся, и что-то кольнуло его в бок. Стараясь не задевать катетер, другой рукой Мика аккуратно достал колючку. Это было сломанное белое маленькое перышко.

Видно, что с крыла, маховое.

По форме и размеру оно было похоже на перо стрижика, который летом жил на их балконе.

Когда заехали в новую квартиру, в первый день, гуляя во дворе, они с Элли нашли стрижа со сломанным крылом и принесли домой. Мама посадила его в коробку и стала звонить знакомому врачу, а стрижик молча бился о стенки.

– Палки от мороженого, быстро! – скомандовала мама. Закончив разговор, она достала зеленку, бинт.

У Элли этого добра было хоть отбавляй. Ей почему-то вечно жалко выбрасывать плоские деревяшечки от мороженого и разноцветные фантики от шоколадок и конфет, поэтому они валяются в ее рюкзаке до тех пор, пока мама не выгребет, чтоб выкинуть тайком.

– Вот видишь, мамочка, не зря я палки собираю! – Элли высыпала на пол содержимое рюкзака.

– Нам нужно две, вымой их хорошо с мылом и посуши феном, остальную красоту собери и выброси, – ответила мама.

Пока Элли сушила палки, мама обработала руки, надела перчатки, взяла стрижика и пошла с ним в ванную. Мика побежал следом и помогал держать, а мама аккуратно разогнула птице крыло. С внутренней стороны оно все было в крови.

– Кошка цапнула, видимо, – сказала мама, промывая рану. – Элли, зеленку!

Стрижик верещал от боли и страха, дергался. Мика и Элли дули на рану, чтобы зеленка скорее высохла. Палки отломили по нужному размеру, чтобы сделать шину на сломанную косточку. Элли фиксировала, мама бинтовала. Наконец, операция успешно завершилась. В коробку положили мягкую пеленку, на нее другую, свернутую гнездышком. Стрижик трепыхнулся в новом домике, повозился лапками немного и уснул.

– Его надо кормить чем-то, – озадачилась мама.

– Я знаю чем! – воскликнул Мика. – Червяками!

– Стрижи насекомых на лету едят, – возразила мама, – надо мух. Червяков если только мелких.

Крыло заживало около месяца, и ежедневно в течение первой недели рана обрабатывалась и снова забинтовывалась. Дети ловили мух, залезали на черемуху под окном, болеющую тлей, собирали в коробочку мелких личинок.

После того лета черемуха излечилась.

В конце августа стриж потихоньку начал снова летать. Мама брала его на руки и подбрасывала. Он летел до черемухи и обратно, потом до соседнего дома, с каждым разом все дальше и выше, радостно крича: «Стр-р-ри-и-и-и-и, ви-и-и-ир-р-р-ри-и-и». Ночевал по-прежнему в коробке, и дети, перед тем как лечь спать, сидели возле него и говорили с ним. Его оперенье бурого цвета отливало зеленоватыми искорками, черные глаза-бусины блестели в темноте, и он слушал детей, тихонько отвечая: «Стри-и-и-и, ви-и-ири-и-и».

И как-то в сентябре стриж не вернулся. Папа предположил, что стриж встретил своих сородичей и отправился с ними на юг. Мама успокоила детей, что весной их любимец, возможно, вернется.

Вспомнив стрижика, Мика загрустил.

Перо в ладони очень походило на перо стрижа формой и размером, но оно было не бурое, а белое с искрой, словно чистый снег на солнце. Птиц с такими перьями Мика не встречал.

А вдруг правда Город Снегов существует?

И что, если тот дядька действительно колдун?

И что, если где-то летают бело-серебряные птицы?

Мика выпрямил стерженек. Надо будет склеить аккуратно, когда вернется домой.

И выяснить, какой птице принадлежит это перо.

* * *

Наконец Мику выписали.

Родители отправились забрать его из больницы, а Элли ждала дома. Когда он вошел, она бросилась к нему как ни в чем не бывало, и Мика, обрадовавшись, думать забыл об их ссоре. Дети обнялись, и мама с папой облегченно вздохнули.

Элли больше ни слова не говорила о колдунах и птицах. Его желание узнать, какой птице принадлежит белое перо, постепенно угасло, и он забыл, куда вообще спрятал подарок сестры.

Наступила зима, и дети ждали первого Нового года в новом городе.

В тот день снег валил огромными хлопьями, словно торопился укрыть голую землю и деревья. Зима выдалась необычайно теплой, снег падал и тут же превращался в грязную кашу. А сейчас даже небо было белым, и вокруг не осталось ничего, кроме этой слепящей белизны.

Под вечер Мика и Элли выбежали во двор.

– Мазила! – захохотал Мика, уворачиваясь от снежков. Убежал за горку и закидал сестру. Она упала на спину. Мика упал рядом.

– Как красиво, – глядя в темнеющее белое небо, прошептала Элли. На ее ресницах не таяли снежинки, волосы, выбившиеся из-под шапки, заиндевели. – Наш город как будто на облаках, как будто…

И замолчала.

– Ты похожа на Снежную королеву, – сказал Мика.

– Я не королева, а волшебница… А помнишь, как мы с тобой зимой убежали из садика?

– Помню, с нами еще Колька удрал. Ты садик ненавидела, а там, по-моему, неплохо было.

– Не, там ужасно было. Лучше бы родители меня на работу с собой брали. Я бы тихо себя вела, – хихикнула Элли.

– Ты тихо не умеешь, – хмыкнул Мика.

– Знаешь, у меня ужасно болит голова весь день и какие-то искры пляшут перед глазами, – вдруг пожаловалась Элли, – сейчас лучше, но все равно не очень хорошо. Пойдем домой.

– Пойдем, – согласился Мика, – только разок прокачусь!

– Не надо, – пробормотала Элли и удивилась, – почему я так сказала? Не знаю, но не надо тебе туда!

– Ерунда! – крикнул Мика и побежал на высокую ледяную горку.

Мика сам не понял, как это вышло, но его резко развернуло, и он ударился о бортик. Во рту стало солоно. Как он умудрился прокусить язык, Мика так и не смог объяснить ни родителям, ни врачу в приемном покое, куда они приехали всей семьей. Кровь не останавливалась, а кончик языка в буквальном смысле болтался. Язык распух, сделали анестезию, и Мика перестал чувствовать боль. Наконец рану зашили, и можно было идти и встречать Новый год, до которого оставалась пара часов. Мика не мог говорить, у него выходило одно мычание, и Элли от этого было грустно и смешно одновременно. На скорую руку накрыли стол, Мике налили супа, и он сидел и печалился, что не может нормально ни есть, ни говорить, при этом первое было гораздо обиднее. Элли тоже ела суп, за компанию.

Под бой курантов папа пожелал Мике ничего не прокусывать и не ломать в новом году, а Элли – учиться хорошо. Все, кроме Мики, закричали «ура». Мама зажгла бенгальские огни и заявила, что на улицу сегодня семейство не отправится, несмотря на ежегодную традицию ходить на городскую елку после двенадцати. Никто не возражал, поэтому все завалились на диван-кровать в гостиной и смотрели телевизор, пока не уснули.

Утром Элли снова пожаловалась на головную боль и «искры». Мама потрогала ее лоб, позвонила знакомому врачу. Элли обследовали совсем недавно, но причину головных болей так и не выяснили. После таблетки боль прошла, но искры не исчезли. Они появлялись тут и там, скакали и веселились, но кроме Элли их никто не видел. К обеду искры, наконец, решили оставить ее в покое. Мика чувствовал себя прекрасно, язык вернулся в прежнее состояние, швы ощущались, но это была ерунда по сравнению со вчерашним вечером. Играли в лото, потом дошли до городской елки, но кататься с горок никто не захотел. Спать легли не так поздно, как в предыдущую ночь, но все равно не рано.

Мике снился какой-то сон-боевик с танками и взрывами, когда вдруг из одного танка вылезла Элли и сказала:

– Проснись! Скорее, скорее, не то ничего не узнаешь!

– Что?! – спросонья заорал Мика.

– Тише! – Элли зажала ему рот ладонью. – Слышишь?

Мика слышал. Мелодия звучала где-то на улице. Дверь на балкон была закрыта, а длинная полупрозрачная штора отчего-то колыхалась, словно чудом отбившаяся от моря волна. Элли подошла к балкону.

– Веришь теперь? Веришь, да? – глаза ее блестели. – Ну, мне пора.

Она завернулась в штору-шлейф и открыла дверь. Холодный воздух вместе с мелодией наполнил комнату.

– Там зима! Мороз! Ты чего?! – Мика рванулся к сестре.

– Нет, нет, Мика! Тебе со мной нельзя! Не сегодня… я должна сначала поговорить с Лазуриной. Обещаю, когда все уладится, я обязательно возьму тебя с собой в Город Снегов!

Мика почему-то послушался и лег в кровать, а Элли вышла на балкон и исчезла.

Утром сестра спросила, что ему снилось, и Мика, глядя ей прямо в глаза, уверенно ответил: «Войнушка какая-то». Элли улыбнулась и больше ничего не сказала.

После этого случая она долго не вспоминала о Городе Снегов, и Мика снова забыл о нем. У Элли все чаще болела голова, и в это время она видела разноцветные искры. В один такой момент она закрыла глаза и ждала, пока искры не исчезнут, но они прыгали, плясали, а через несколько секунд начали склеиваться и в конце концов стали цветным силуэтом. Элли открыла глаза: на месте силуэта был Мика.

Вид у Элли был озадаченный и растерянный.

– Что с тобой? – спросил Мика.

– Все хорошо, – махнула рукой Элли, – голова просто болит немного опять.

В следующий раз она увидела разноцветную маму, потом папу. Постепенно Элли забыла, что такое темно, потому что весь мир вокруг стал цветным даже ночью. Предметы излучали свет: какие-то сильнее, какие-то слабее. Элли нравилось закрывать глаза и смотреть на людей, животных, деревья. Мир с закрытыми глазами был совсем не таким, каким Элли привыкла его видеть.

Пришла весна, и от деревьев, их зеленых листьев и стеблей шло оранжевое свечение. Люди и животные окрасились во все цвета радуги, и Элли было очень интересно почему, но она не знала, с кем поговорить об этом, а Мика явно не понял бы и не поверил, как всегда.

Шли дни, месяцы, Элли мучилась желанием рассказать Мике о своих открытиях и… молчала. В школе она, как и прежде, была хохотушка и активистка, а дома становилась серьезной и замкнутой. На все вопросы отнекивалась и отвечала односложно: да, нет.

Начальную школу Элли закончила на отлично, Мику еле вытянули на хорошиста. Брата во всем сравнивали с сестрой не в его пользу. Потому что кто лучше всех учится – Элли. Кто будет рисовать газету – Элли. А Снегурочка в школьном спектакле? Понятно, Яновская. А кто у нас танцует и поет лучше всех? Она и будет на празднике 8 Марта выступать. Мика же не пел, не рисовал, и вообще никакими талантами не блистал.

* * *

Лето дети проводили порознь. Мика с утра убегал с друзьями на лодочную станцию, где они купались, загорали и играли в волейбол. Элли как-то попросила взять ее с собой, но Мика сказал, что там одни пацаны, ей будет скучно, и что они не очень-то хотят видеть девчонок. Элли не стала настаивать.

Несмотря на то, что в классе она, заводила и активистка, ровно и доброжелательно общалась со всеми, близких друзей так и не обрела. Единственным лучшим другом Элли был брат, но между ними сейчас высились башни Города Снегов.

Скучать, правда, Элли было некогда. Она выходила из дома почти сразу за Микой и шла в парк. Там садилась под липу и закрывала глаза. В разноцветных силуэтах людей она пыталась читать истории, угадывать пол, возраст и с каждым разом делала это все лучше.

По ночам Элли видела Город Снегов и девочку с белыми волосами. И они разговаривали.

– Лазурина, когда я здесь закрываю глаза, я вижу то же самое, что с открытыми, а там, дома, я вижу совсем по-другому, – недоумевала Элли.

– Знаю, – отвечала Лазурина, – ты еще и лечить можешь. И видеть будущее и прошлое. Просто не умеешь пока.

– Как?! Как научиться? – спрашивала Элли.

– А зачем тебе? – эхом отзывалась Лазурина.

– Это же… здорово! – восклицала Элли.

– И все? – усмехалась Лазурина.

– Я очень хочу, – только и могла ответить Элли.

– Одного желания недостаточно, нужно знать зачем, твердо знать, – качала головой Лазурина. – Когда поймешь – скажи, и я буду учить тебя.

Каждое утро Элли просыпалась с одним вопросом: зачем? Если бы поделиться с кем-то этой тайной, если бы кто-то выслушал и понял, возможно, она бы нашла ответ, возможно, Лазурину бы он устроил.

Наконец, Элли решилась поговорить с братом, но днем никак не получалось – он уходил от любой беседы, придумывая разные причины: то он куда-то торопился, то устал, то еще что-нибудь. У Элли оставался только один способ застать его врасплох и вызвать на разговор.

Той теплой июльской ночью Мике снилось, что он едет в поезде к морю. Летели мимо дома, реки, мосты, леса. И вот, наконец, самая главная остановка, Мика вышел из вагона, его обдало жарким ветром, который прошептал в уши голосом Элли: «Просыпайся, пойдем со мной!»

Она вдруг оказалась рядом, и он впервые за последние полгода не разозлился, что она рядом, напротив, он был рад, словно не видел ее все это время. Словно они не были постоянно бок о бок друг с другом, не жили в одной комнате, не сидели за одним столом на кухне и за одной партой в школе. Он видел море вдалеке и не мог вспомнить, почему они с Элли не общались, глаза защипало от соленого воздуха или от внезапных странных слез, и он готов был обнять и расцеловать ее.

Она сама обняла его и сказала:

– Пойдем, я познакомлю тебя с Лазуриной. И расскажу кое-что по дороге.

– Пойдем лучше на море, я на море ехал, – возразил Мика.

– Сначала со мной, а потом море. Я так долго ждала, ну пожалуйста, – попросила Элли.

– Ладно, – нехотя согласился Мика, – пошли.

– Нужно спеть песню Лазурины. Она ее специально для меня… для нас придумала.

Элли взяла его за руку и тихо запела:

Дальше слова стали шумом, у Мики закружилась голова, и он словно провалился в яму, а потом резко взмыл вверх. Ему показалось, что он стал легким, как пух. Мыслей не было, и несколько секунд вокруг была тьма, он висел в ней, словно в невесомости, а потом вдруг увидел, что снова стоит рядом с Элли, но не у моря, а в их комнате.

– Слышишь? – спросила она.

Он слышал. Мелодия, похожая одновременно на пение птицы и шум дождя, лилась откуда-то с улицы. Элли взяла его за руку и повела к балкону. Штора из поблескивающей в свете луны органзы взлетела к потолку и повисла на невидимом крючке. Широкая лестница, по которой могли подняться двое, начиналась с пола балкона, ступени были в точности, как говорила Элли, – прозрачные, и в каждой была будто встроенная лампочка: они светились изнутри. Ступени пели. Элли и Мика, не сговариваясь, встали на первую, желтую.

И тут откуда-то выпорхнул белый стриж.

– Стри-и-и! Стрии-и-и-и! – поздоровался он, кружа над детьми.

– Элли, это же наш стриж, которого мы вылечили, – удивился Мика, – помнишь? Только почему он белый?!

– Да, наш стриж, я тебе хотела рассказать, но ты тогда не слушал, – ответила Элли и вздохнула: – Я тебе его перо принесла, а ты сломал.

– Это было сто лет назад, ладно тебе, – Мика протянул руки, и стриж опустился к нему в ладони.

– Он белый, потому что живет теперь в Городе Снегов, там все белые, и он такой стал, – объяснила Элли. – Он не смог догнать своих, когда они полетели в теплые края. И его подобрала Лазурина. С ней он и остался. А в тот день он предупредить меня хотел о чем-то плохом – о том, что колдун рядом. Вот, перо потерял, я нашла. Помнишь тот день, когда ты упал?

– Стри-и-и, тири-и-и-и-и-и! – стриж взмыл в небо, зовя детей за собой.

Элли прошептала:

– Я не боюсь, Элли. Почему триста? Ты считала? – усомнился Мика.

– Считала. Потому что страшно смотреть вниз, а когда считаешь, не думаешь о плохом, – ответила она, – но сейчас мне уже не страшно, так что я просто иду.

– Ладно, пошли, – заторопился Мика. Ему не терпелось увидеть то, о чем столько раз рассказывала Элли.

Они стали подниматься по лестнице, и ступени тонули в облаках, подсвечивая их. Стриж то кружил над их головами, то исчезал. Они поднимались все выше и выше. Потом облака расступились, и впереди раскинулось огромное поле с пушистой белой травой и серебряными цветами, точь-в-точь как рассказывала Элли. Вдалеке было что-то зыбкое, похожее на город, над которым шапкой стояли облака. Мика и Элли направились к нему и шли, пока не оказались у высокой стены, сделанной из непрозрачного белого стекла.

– Стучи, – Элли кивком показала на блестящую серебряную дверь.

Мика потянулся, чтобы достать большое витое кольцо, и оно обожгло его пальцы ледяным холодом.

– Уф! – воскликнул он, отдернув руку. Задышал на пальцы, отогревая.

– Стучи, – повторила Элли, – не то проторчим тут всю ночь.

Мика еще подышал на ладонь и решительно схватился за ручку. Там-бам – глухо отозвалась дверь, а Мика взвыл от боли, затряс вмиг замерзшей по локоть рукой.

– Молодец, – похвалила Элли, – теперь подождем. Нас услышали.

– Откуда ты знаешь? Может, тебе тоже постучать? – поинтересовался Мика.

– Так я ведь часто бываю тут, – напомнила Элли, – точно тебе говорю, услышали. Одного раза достаточно. Я когда первый раз пришла, долбилась-долбилась, руки отморозила, а мне объяснили потом, что все слышно сразу.

– Ясно, – усмехнулся брат, – ладно, подождем.

И он присел было на приступок у стены, но тут же отпрянул.

– Тут все ледяное, что ли?!

– Не все, – ответила Элли, – это просто первый уровень защиты.

– Сколько их вообще? – спросил Мика.

– Я знаю три, но их больше, – Элли смотрела вверх, – там второй уровень, облака. Они всегда над Городом должны быть.

– Зачем? – удивился Мика.

– Затем, что если будет яркое солнце над Городом, жители ослепнут, – объяснила Элли, – они белые-белые. Им нельзя на солнце долго быть, обгорят и зрение потеряют. И Город сам по себе разрушится и исчезнет, а с ним все его жители. Лазурина так говорила.

– Ночью же нет солнца. Ночью-то зачем облака?! – заметил Мика. – Они никогда звезды не видят?

– Нет, не видят, – ответила Элли, – но некоторые выходят за пределы Города по разным делам и тогда видят звезды. А над Городом всегда облака. Так надежнее. Ведь если кто-то захочет причинить жителям вред, он найдет способ включить яркий свет и ночью.

– Понятно, – согласился Мика. – А еще какая защита есть, подземная? В смысле подоблачная?

– Ага, – кивнула Элли, – смотри!

Ворота становились бледнее, бледнее, пока совсем не исчезли, и открылся Город, переливающийся и мигающий, словно наполненный тысячами светлячков. Так казалось из-за искрящихся крапин белого камня, которым были облицованы дома. За домами виднелись высокие башни с серебристыми шпилями.

Мика с удивлением смотрел на Элли: вместо ночной сорочки на ней было платье из легкой ткани, похожей на штору в их детской. В волосах – крошечные белые цветы. На ногах – красные атласные балетки.

– На себя посмотри, – улыбнулась Элли, перехватив взгляд брата.

Мика опустил взгляд и увидел светло-коричневые замшевые брюки вместо пижамных штанов. Вместо футболки – белый пиджак. И обувь под стать: мягкие бархатные ботинки.

– Ты прямо юный принц, – довольно произнесла Элли и повела его по гладкой мраморной брусчатке сквозь узкие переулки между домами.

Шаги звучали шелестом крафтовой бумаги в полной тишине Города, погруженного в глубокий сон.

Брат и сестра вышли на круглую площадь, в центре которой возвышался дворец с четырьмя башнями. Казалось, дворец парил над площадью, так легки и изящны были его линии. Белое каменное кружево фасада звало взгляд вверх, туда, где над острыми куполами крыши сияли шпили. На одном из них сидел белый стриж. Витые колонны у входа во дворец расступились, дверь распахнулась, и дети вошли в зал, где внутри стеклянного озера пола плавали серебристые змейки. Во всю стену был огромный витраж с двумя фигурами: женщина в синем платье с белыми птицами и диадемой и мужчина с кривым носом в сером одеянии. В центре зала висело большое пушистое облако.

– Мы здесь, почему ты не встречаешь нас, Лазурина? – спросила Элли.

– Потому что сегодня моя мама умерла, – ответило облако. Голос показался Мике очень знакомым.

– Как же так? – воскликнула Элли. – Она не могла умереть, она – волшебница!

– Волшебницы тоже умирают, – отозвалось облако, – мой отец оказался сильнее.

– Не может быть! Что теперь будет? – Элли еле сдерживала слезы.

– Эй, только не разрыдайся! – сердито крикнуло облако. – Прекрати сейчас же. Ничего не будет. Они сражались за пределами Города и поубивали друг друга. Теперь я одна. И королева, судя по всему.

– Ты же не видела, как все было, откуда ты знаешь, что они оба погибли? – возразил Мика.

– Оттуда, – зло ответило облако, – я была на стене и смотрела, вот откуда. Они бились всеми возможными и невозможными способами, пуская друг в друга молнии и ледяные стрелы. В итоге убили друг друга своей ненавистью.

– Какой ужас… как жалко, – сказала Элли.

– Да ладно, этим должно было все закончиться, и я попрощаться не успела, ты же знаешь, после смерти наши жители просто исчезают… Тают в воздухе. Сначала Моргана исчезла, а через несколько секунд Хорбор, я так же исчезну, когда придет время.

Облако качнулось, и из него вылезла девочка.

У нее была молочная кожа, белые волосы, брови, ресницы и светло-голубые глаза. Несмотря на то, что Мика эту девочку ни разу не встречал, и вообще никогда не видел людей с подобной внешностью, блондинка кого-то ему напоминала.

– Лазурина, – она протянула ему руку, и он пожал ее, – дурацкое имя, не правда ли?

– Нормальное, – пожал плечами Мика, – у нас в классе вообще Евграф учится.

– Евграф, может, и учится, а Лазурин ты точно до меня не встречал, – заметила она, – а если сокращенно – Лала. Как тебе, нравится?

Элли усмехнулась. Лазурине Мика был явно симпатичен.

– Если тебе нравится, могу звать Лалой, – отозвался Мика.

– Значит, теперь все войны кончились и вам нечего бояться? – прервала их увлекательную беседу Элли.

Лазурина ответила:

– Но ведь самый злой враг убит, ведь именно его больше всего боялись жители Города! – возразила Элли. – Какая пехота, какая беда?

– Колдун убит, но и Моргана тоже погибла, – ответила Лазурина, – и они оба были моими родителями. Значит, во мне есть и добро, и зло. Мне нужно быть осторожной. К тому же неизвестные враги могут появиться внезапно, мама говорила: «Никогда не знаешь, откуда придет беда, поэтому надо всегда быть готовым к бою».

Лазурина и Элли стояли прямо друг напротив друга, лицом к лицу, и Мика завороженно смотрел на них: они были похожи, как близнецы, лишь с разным оттенком кожи, волос и глаз. Они были словно книжка-раскраска, где на одной стороне полноцветная картинка, а на другой контур. Лазурина – чистый лист, Элли – пример для нанесения цвета на этот лист.

– Я боюсь, – тихо сказала Лазурина, – мне кажется, от Хорбора что-то осталось, какой-то сгусток беды, чего-то плохого, я ощущаю его так ясно! И теперь, когда Морганы нет, а я еще не совсем, вернее, еще совсем не волшебница, я почти ничего не умею. Слышите? Ливень начался, такого сотни лет не бывало, над Городом никогда не идет дождь. Если облака исчезнут, Город спалит солнце!

– Не бойся, Лала, – сказал Мика, – мы же пришли сюда. Вместе мы что-нибудь обязательно придумаем!

– Вам пора домой, – вздохнула Лазурина, – завтра приходите, может, и придумаем.

* * *

Перед глазами пошли яркие пятна, и Мика проснулся. На часах двенадцать. Дня. Ничего себе поспал. Элли в комнате не было. Мика слез с кровати и побрел в ванную. В голове прокручивались отрывки сна. Привидится же всякий бред. Главное, не проболтаться сестре, а то она еще подумает, что он ей поверил.

Элли сидела на кухне у окна и пила чай. Штора была убрана, и солнце светило так ярко, что вокруг Элли был сияющий ореол. Отливали прозрачной карамелью волосы, блестели медовые глаза.

– Какая-то ты конфетная вся, – поморщился Мика.

– И тебе утречко доброе, – ехидно поздоровалась сестра, – как спалось?

– Прекрасно, как обычно, – отозвался Мика, – где мама с папой?

– На работе, где же им еще быть, – ответила она, – вот записка.

– Сегодня же суббота, – удивился Мика, накладывая кашу в тарелку, – давно они уехали?

– Похоже, что да, я проснулась час назад, а каша чуть тепленькая. Вот записка: «Дети, завтракайте, мы поехали на рынок за продуктами. Целуем, мама, папа», – прочитала Элли. – А чего ты хмурый?

Мика пожал плечами.

– Будешь? – предложила Элли, пододвигая тарелку с бутербродами. – Знаешь, мне сегодня очень странный сон снился…

Мика чуть не поперхнулся, с трудом проглотил комок каши.

– Какой? – пробормотал он.

– Будто мы вместе в Город Снегов пошли, а там колдун Хорбор и Моргана сражались друг с другом и оба умерли, правда, мы не видели, а только слышали об этом. – Элли внимательно посмотрела на брата и добавила: – Городу грозит опасность, там дождь идет. Еще мы договорились, что придем сегодня снова. Ой, извини, ты же бесишься, когда я тебе об этом рассказываю.

– Да ладно, что там было дальше… говори, раз уж тебе хочется, – как можно равнодушнее сказал Мика, стараясь не смотреть на сестру.

– Ты ушел раньше меня, а я задержалась ненадолго, и мы с Лазуриной, или, как ты ее сейчас называешь, Лалой, – Элли многозначительно помолчала и продолжила, – пошли за стену, посмотреть, сколько облаков осталось, надолго ли их хватит, потому что дождь лил, лил и не прекращался.

Она посмотрела в окно. На улице было солнечно.

– И надолго хватит облаков? – с тревогой спросил Мика

Элли медленно повернулась к нему, медовые глаза потемнели. Она придвинулась поближе и шепнула:

– Я знаю, тебе снилось то же самое!

– Нет! – дернулся Мика. – Мне вообще другое снилось!

– Ну да, конечно, – усмехнулась она, – вообще другое про то же самое.

Мика молча доел бутерброд и ушел, хлопнув дверью.

Элли пожала плечами. Подумаешь, разозлился. Главное, у него как-то получилось увидеть ее Город на облаках.

На лестничной площадке послышались шаги и грохот. Элли подбежала к двери и прильнула к глазку: дверь напротив была распахнута настежь, суетились какие-то люди, заносили мебель.

И тут Элли увидела его. Он был старше их с Микой. Высокий, темноволосый и очень красивый.

Элли опустила глаза, потому что ей вдруг показалось, что он смотрит сквозь дверь и понимает, что она его разглядывает. Элли ушла на кухню и ждала, пока грохот за дверью не закончится. Подошла к глазку: на площадке никого не было, дверь напротив – закрыта. Элли вздохнула, надела босоножки и пошла на улицу. Во дворе было безлюдно, она заглянула за угол дома и увидела там брата. Он пинал мяч о стену, отрабатывая удары.

– Может, в десяточку? – неуверенно предложила Элли.

– Отстань, – огрызнулся Мика, – с подружками в свою десяточку играй кукольным мячиком.

И заорал вдруг зло, с ненавистью:

– Иди отсюда! Как ты меня достала!

Элли побледнела, постояла в нерешительности, но Мика вдруг резко и сильно бросил в нее мяч так, что она едва успела увернуться.

– Сдурел?! – выдохнула Элли.

– Иди отсюда! Оставь меня в покое! – крикнул Мика.

Она ушла во двор. Качаясь на качелях, она думала о том, что у брата бывают приступы агрессии. Еще в садике он мог на ровном практически месте на какое-то замечание воспитателя начать кидать стулья. При этом он молчал, глядя исподлобья и сжимая кулаки, словно намереваясь ударить любого, кто к нему приблизится. Успокоить его в эти моменты было нереально. Дома мама и папа долго выясняли причины, объясняли. Мика обещал: это больше не повторится, и он вообще сам не знает, зачем так сделал, не помнил, что конкретно происходило в тот момент.

До вечера они не виделись. В тишине поужинали под вопросительными перекрестными взглядами родителей: мол, в чем дело опять?

Молча забрались в свои кровати.

– Прости меня, Мика, – в полной тишине сказала Элли, наконец, – я, может, не вернусь сегодня, поэтому давай простим за все друг друга.

– Если твоей подружке и правда нужна помощь, то лучше уж мне пойти, – заявил Мика, – ты девчонка, а я дерусь хорошо. И у меня нож есть.

– Откуда, зачем он тебе? Ну-ка, показывай.

Мика неохотно отогнул матрас. Нож был настоящий. Элли схватила его, стала разглядывать. Большой, острый, блестящий. С черной пластмассовой ручкой. Из кухонного комплекта.

– Всякое в жизни бывает, – многозначительно выдал Мика, – я его припрятал, если понадобится с твоими врагами сражаться.… Там, на облаках.

– Мика, ты дурак, – грустно сказала Элли, – и ты такой ужасно злой был сегодня, ты меня пугаешь, когда такой. Что на тебя нашло?

– Не знаю, что-то нашло. Извини. Но ты сама меня вывела уже своими историями, – ответил брат.

– Нож отдай, – попросила Элли, – унесу на кухню.

– Не отдам, пусть сегодня под подушкой полежит, – проворчал Мика и отвернулся к стенке.

Элли вздохнула, забралась в кровать.

И они снова попали в Город.

На этот раз они просто вдруг оказались там – по крайней мере, ни один из них не помнил ни подъема по лестнице, ни того, как открылись ворота, чтобы пропустить внутрь.

Мика и Элли посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, молча пошли по гладкой мраморной брусчатке узких переулков между домами.

И снова шаги их ложились мягким шелестом в тишине Города, погруженного в глубокий сон. И вновь дорога привела на знакомую круглую площадь, где стоял белый кружевной дворец с четырьмя башнями и высокими шпилями. Белый стриж был там. Когда Мика и Элли остановились перед входом во дворец, стриж слетел вниз и сел на плечо Элли. Он сказал: «Стри-и-и», и витые колонны разошлись в стороны, дверь распахнулась, впуская в зал. Под толстым стеклом озера, вода в котором на этот раз бурлила, змеек не было.

– Облаков теперь в два раза меньше, – тихо сказали сзади.

Мика и Элли одновременно вздрогнули от неожиданности и повернулись на голос.

Лазурина стояла у входа, руки скрещены на груди.

– Времени совсем не осталось, – добавила она, – может быть, только сегодня. И все, Городу конец.

– Пойдем с нами, – предложил Мика.

– Неужели сделать ничего нельзя? – спросила Элли.

– Как я с вами-то пойду? Здесь мое место, мне не выжить внизу. А сделать… Разве что отсрочить немного можно, потянуть время, чтобы жители успели уйти. Чтобы успеть найти им новый Город. Но я не знаю, есть ли другой такой Город.

– Мы можем остановить дождь, – сказала Элли, – я знаю, мы как-то можем и должны остановить дождь!

– Мама могла, отец мог. А я мало чего умею еще, – вздохнула Лазурина, – вот если бы ты что-то умела, двойной силы нам хватило бы… возможно.

– Знаешь… – прошептала Элли, – мне кажется, у меня есть что-то, сила, или как там ты говоришь! Ведь я вижу, ты сама учила меня.

Лазурина с недоверием посмотрела на нее. Усмехнулась, но все же сказала:

– Хорошо. Посмотри на свои ладони, подними их на уровень сердца параллельно друг другу. Что чувствуешь?

Элли ответила без тени удивления:

– Тепло. Между ладоней будто упругий теплый шарик. Он оранжевый!

Прозрачные глаза Лазурины словно покрылись коркой льда:

– Это все замечательно, но даже если мы остановим дождь, подушку все равно не спасти. Мика, а у тебя какая сила есть?

– Сила злости! – хмыкнул он. – Сила ярости.

И проснулся.

Крикнул:

– Что за подушка?!

Молчание. Свесился вниз – Элли не было. Спустился вниз, побежал в ванную – никого. На кухню. Родители и Элли завтракали.

Он еле дождался, когда Элли выйдет из-за стола. Рванул за ней.

– Ма, па, мы гулять! – крикнула Элли, натягивая сандалии.

– К обеду возвращайтесь, пообедаем и поедем на озеро, – отозвался отец.

Прыгая за Элли по лестнице, Мика снова спросил:

– Что за подушка?

– Третья степень защиты, – равнодушно ответила Элли.

– Ну да, все ясно, – хмыкнул Мика, – просто третья степень защиты, как я сразу не догадался!

– Мы остановили дождь, но это не спасет Город, – грустно сказала Элли, – облачная подушка, на которой стоит Город, разрушается, понимаешь? Когда она исчезнет, Городу конец. Подушка мощная, конечно, ее, может, на год даже хватит. Но без Морганы она разрушится, без ее силы сохранить этот уровень защиты невозможно… Пошли в парк?

– Пошли.

– Что это у тебя в тряпку завернуто? – насторожилась Элли, заметив сверток в руках брата.

– Да так, ножик покидаю в мишень, – отмахнулся Мика. – Лучше расскажи, почему нам с тобой снится одно и то же?

– Не знаю, просто представляю, что ты со мной, и все. Не понимаю, как это делается, – пожала плечами Элли. – А еще, знаешь, я вижу все не так, как ты или все люди. Раньше мне нужно было закрывать глаза, сейчас я переключаюсь просто, и мир становится другим. Он тоже цветной, но иначе, он цветной даже зимой, понимаешь? У всего, даже у камней, есть своя энергия, и я вижу это. Болезнь вижу, она такая… ядовито-зеленая обычно, противная. Деревья красивые очень в переключенном режиме. Вот эта береза, например, такая голубая, светится, как будто портал в космос…

Мика завороженно слушал.

– А ты знаешь какой? Ты оранжевый, как солнышко!

– А я? – раздалось язвительно-насмешливое.

Элли и Мика посмотрели в сторону, откуда прозвучал вопрос. Там стоял мальчишка, которого Элли на днях видела в глазок. Их новый сосед. Высокий, темноволосый и очень красивый.

– Что за бред ты несешь? – он сплюнул. – Портал, режим переключения, оранжевый мальчик. Твой младший братик? Мало того, что у самой тихо шифером шурша, так еще и дурит мозги всем вокруг!

Элли не понимала, как этот тип услышал их с Микой разговор, он словно возник из ниоткуда. И еще почему он вот так просто обзывается и вообще лезет!

А парень продолжал глумиться и издеваться, слова превратились в гул, Мика смотрел и молчал.

Приступы ярости были неконтролируемыми. Когда это случалось, Мику начинало словно разрывать изнутри, его трясло, хотя в первые минуты он казался вполне спокойным. Он сжимал кулаки и уточнял, правильно ли он понял то-то или то-то. Только Элли слышала звон в его голосе в такие моменты и могла вовремя переключить, остановить, увести его, в конце концов. Но сейчас Элли слышала только гул гадких слов. А этот гад издевался. Что-то мерзкое плел. Что экстрасенсов надо ловить и уничтожать, держать подальше от нормальных людей. Убивать в утробе до рождения, чтобы не мучились и других не доставали. Мика тихо предложил ему заткнуться. Несколько раз. Посчитал: двенадцать. Любимое число Элли. Потом предупредил, что врежет. А дальше Мика не помнил. Очнулся дома, над ним были лица мамы и Элли.

– Мика, Мика… Что ты делал, помнишь? – спросила сестра.

– О чем ты?

– Ты бегал по двору с ножом. За этим парнем…

– За каким парнем?!

– За тем, который меня обидел, наговорил гадостей. Тот парень что-то продолжал говорить тебе, и я видела, что ты… очень сильно злишься… и я прямо хотела, чтоб кто-то побил его. Сильно. Это я виновата во всем…

– Элли, брат тебя защитить хотел. Но вот нож! Зачем вы нож взяли?! А если бы… подумать страшно! Хорошо, что этот мальчик смог убежать от тебя. Он сосед наш, оказывается, закрыл дверь перед твоим носом, Мика, и ты ужасно кричал, долбился в эту дверь. Ты дверь ножом исколол! – голос у мамы дрожал, в глазах были слезы и недоумение. – Отец не знает еще, как я ему скажу, не представляю. И отец этого мальчика так кричал, он пошел заявление в полицию писать на тебя. Вернее, мы все вместе с тобой, с мальчиком и его отцом пойдем сейчас.

– Мама, я не помню, что бегал с ножом за ним. Хотел ему врезать, потому что он обидел Элли. Не помню, врезал или нет, – бормотал Мика. – Вообще не помню, что было после того, как я ему сказал заткнуться. Много раз сказал. И потом… не помню, что было.

Мама с ужасом слушала его.

Она давно понимала, что с сыном не все в порядке. Когда он был маленьким, она обращалась из-за его приступов агрессии к психологу, тот развел руками: нормальный парень у вас, нет отклонений. Сегодня могло бы случиться непоправимое. Нужно срочно снова обследоваться.

– Идем, Мика. Подождем соседей внизу.

И они вышли.

* * *

Элли села под дверью. В голове сумбур и туман. Очнулась от шагов на площадке. Вскочила, посмотрела в глазок и едва не закричала. Из соседней квартиры вышел мерзкий мальчишка, а за ним… колдун.

Дядька, который шел за ней осенью почти год назад.

Хорбор, что убил Моргану!

Но ведь он погиб?!

Значит, выжил…

Элли села на корточки, обняла руками колени в надежде унять дрожь. Это просто невозможно, она ошиблась, обозналась! Или новый сосед не тот человек? Но он так похож на того мужчину, на колдуна…

Ужасно похож.

Сердце бешено колотилось. Элли сидела, сжавшись в комок, и боялась пошевелиться. У нее разболелась голова, все плыло перед глазами, грань между реальностью и снами стала такой прозрачной! Тронь – и исчезнет, растворится, растает, а с ней и зыбкое равновесие, которое хранило покой Элли.

До прихода папы оставалась еще пара часов, и пережить их было невероятно трудно, невыносимо, немыслимо…

Часть вторая

Если придет осень

Элли

– Послушай, нашу группу надо назвать «Мишель».

– Что за странная идея?

– Очень даже не странная. Миша и Элли. Миш-Эль, Мишель, понимаешь? Круто? Представляешь, как все упадут на выпускном?

– Круто, да не очень. Я не Миша, а Мика. И тоже мне выпускной. Зачем он вообще после девятого?

– «Микаэль» не очень звучит. Тупо как-то.

– «Мишель» еще тупее, к тому же наверняка уже есть группа с таким названием.

– Погоди, я напишу. Вот, смотри, «Миш Эль». Мишкин эль, ха-ха-ха. Прикольно же.

– Давай одну букву от моего имени оставим, будет группа «Мель». Или «Мел».

– Или «МЭЛ», то есть Мика, Элли…

– А буква «Л» о чем?

– Дурак ты. О любви, конечно. У нас с тобой самая крепкая в мире любовь. Никто и ничто не сможет нас разлучить. Никогда. Что бы ни случилось.

– Пф-ф, сколько пафоса! Ладно, я уже на «Мишель» согласен, лучше, чем все остальные варианты.

– Да не, я еще думаю, думаю… – Элли потерла лоб. – А как тебе IF?

– Типа «если»? И что это будет значить? – поинтересовался Мика.

– И типа «если», и как зашифрованные слова! – объяснила Элли. – In Fall – осенью. Сейчас осень, а мы название придумываем, и вообще.

– Это мне нравится, – сказал Мика, – как замок Иф еще получается.

– Точно! Здорово, столько всего в одном слове! – Она помолчала, а потом выдала: – Я новую песню сочинила… она… м-м-м… обо мне.

– Ты такая скромная, – ухмыльнулся Мика, – все будут рады послушать песню про тебя.

– Не умничай, – сказала Элли, – она на английском, никто не поймет. А петь будешь ты. И музыку надо еще сделать, я только припев написала.

– А, музыку, ну это самое легкое, ерунда вообще, – хмыкнул Мика, – раз плюнуть и растереть, до-ми-соль.

Элли сделала вид, что не заметила стеба.

– Ты послушай, это будет хит.

И напела:

Мика рассмеялся.

– Sister Elle[5]?! Эль? Ну все, я тебя так и буду называть! А еще лучше Эл. Типа, Эл, как ты? Эй, Эл, как дела?

– Да, пожалуйста, – пожала плечами Элли, – по-моему, отличный припев.

– Прекрасный припев. Особенно вот это, про цитадель. Какая цитадель? При чем она тут вообще? – возразил Мика.

– Мы и про тебя песню напишем, – технично ушла от ответа Элли, – попозже.

– Вот про меня точно не надо, – возразил Мика, – я не так хочу славы, как ты.

– Ой, ладно тебе! Посмотрим, как запоешь, когда станешь известным музыкантом, – хмыкнула Элли. – Я в магазин, ты со мной?

– Не, я порепаю еще, – помотал головой Мика, – тебе же ничего тяжелого не придется нести?

– Хлеб только. И пакет молока. Я быстро!

Элли закрыла дверь и спиной почувствовала, как кто-то смотрит на нее. Она резко повернулась: сосед-красавчик, прислонившись к косяку, откровенно ее разглядывал.

– Наконец-то мы встретились. А ты ничего, – сказал он, усмехнувшись. Голос у него был вкрадчивый, низкий. – Но ты когда-нибудь ответишь за то, что мой отчим сидит.

У Элли от этого голоса и слов внутри все сжалось, и кошмар вернулся.

Несколько лет назад полиция по ее описанию вышла на отца Стаса практически сразу после того, как эта семья переехала в их подъезд. В ходе следствия выяснилось, что К.Н. Хорбовский работал патологоанатомом в морге соседнего городка, где за год до переезда Хорбовских в Октябрьск-45 с интервалом в пару месяцев пропали две школьницы начальных классов. Их тела были обнаружены в хранилище морга в ходе проверки, где работал Хорбовский, но прямых доказательств не нашли, к тому же на момент страшной находки подозреваемый исчез в неизвестном направлении. И не отправься он в тот день за Элли, возможно, все еще оставался бы на свободе.

* * *

– Мой отчим невиновен, киска, – зло сказал Стас и сплюнул. – Когда его оправдают, знаешь, что он с тобой сделает? Но ты можешь изменить свою ужасную судьбу, если захочешь…

Элли еле сдержалась, чтобы не врезать этому гаду. Мало того, что ее трясло от одного упоминания о его отчиме, так она еще и прекрасно помнила, что перед тем, как полиция схватила маньяка, Мику поставили на учет по делам несовершеннолетних из-за Стаса. Брата тогда положили в больницу на обследование – он в приступе неконтролируемой ярости носился за этим парнем по двору. Выяснилось, что у Мики из-за родовой травмы были какие-то проблемы с головным мозгом, а сотрясение обострило их. Мику лечили два месяца, и сейчас он каждую осень и весну должен пить таблетки и ставить инъекции.

* * *

Элли, холодея от ярости, молча двинулась к лестничному пролету. Стас перегородил ей дорогу:

– Куда бежишь? Торопишься?

– Мне нужно идти… Стас… меня ждут, – пробормотала Элли.

Он наклонился и шепнул ей на ухо:

– Завтра погуляем вместе, зайка?

– Обязательно, – сквозь зубы пробормотала Элли, и он, ухмыляясь, пропустил ее.

– Меня зовут Элина! – крикнула она с первого этажа и хлопнула дверью.

Выйдя на улицу, оглянулась. Так и есть, Стас стоял у окна и смотрел ей вслед.

В парке она подошла к любимой липе, обняла ее. Элли казалось, дерево возвращает ей уверенность и спокойствие. Медитировать сегодня не получалось, силуэты размывались, вокруг прыгали яркие пятна. Элли вздохнула и достала блокнот и ручку. Кругляши, сердечки, крестики. Мелко-мелко, чтобы на листке не осталось пустых мест. И быстро-быстро, чтобы не осталось в голове ни одной мысли об этом… Стасе.

– Нервничаешь?

Элли вздрогнула, оторвалась от рисунка и увидела знакомые кроссовки.

– Фу, напугал, – выдохнула Элли, не поднимая глаз. Рука продолжила выводить кругляши, сердечки и крестики.

– И я тебе рад, – Мика присел рядом, – ты ведь в магазин пошла. Не дошла? Что-то случилось? Давно ты тут?

– Как-то вопросов много, – пробормотала Элли, – и, по-моему, ты сам все знаешь, иначе как бы нашел меня? Ты наверняка шел за мной.

– Я услышал, как вы с этим… соседом общаетесь, – признался Мика, – не нравится он мне, гад он. И ему семнадцать, а тебе четырнадцать.

– И что? По-моему, он просто прикалывается. Таким парням не нравятся малолетки, – пожала плечами Элли.

– Вот именно. Разве ты не можешь залезть к нему в голову? – спросил Мика.

– К нему – нет, – вздохнула Элли. – Он как-то умеет блоки ставить, помнишь, я тебя учила, чтобы ты мог защищаться.

– Типа кирпичиками стену вокруг себя?

– Типа, – передразнила Элли, – много же способов, неважно, каким пользоваться.

– Значит, его мысли ты не можешь прочитать, – задумчиво проговорил Мика, – но я все-таки понять не могу: а со мной почему у тебя получается? Как ты это делаешь? И как ты включаешь свой бред в моей голове? Людям не снятся одинаковые сны!

– Я уже сто раз объясняла тебе, – сказала Элли. – Во-первых, ты открытый очень, поэтому я учу тебя защищаться и сама защиту тебе делаю постоянно, но ты умудряешься ее куда-то девать.

– А во-вторых, ты не специально, и вообще ты сама не знаешь, где бред, а где не бред… – подхватил Мика.

– Ага, – поддакнула Элли, – так и есть. Помнишь, я дамочку в магазине довела? И папу вместе с ней.

Мика усмехнулся. Своими историями Элли могла довести до белого каления кого угодно. А про тот случай в супермаркете он помнил хорошо, потому что тогда Элли впервые заговорила о Городе Снегов.

В то время он во всем был с сестрой заодно, ему нравилось ей подыгрывать. Им было по пять. Они с отцом пришли в большой супермаркет, и Элли отрешенно скидывала с полок все подряд с корзину, а папа и Мика методично выкладывали это обратно. В отделе для домашних животных Элли зависла. Она задумчиво сняла с полки коробку с кормом для попугаев. Подошла милая девушка-консультант с длиннющими ресницами в короткой синей юбке и на огромных каблуках.

– У вас дома птички? – защебетала девушка, умильно переводя взгляд с папы на Мику. – Попугайчики? Волнистые или какой-то другой вид? Если волнистые, то я бы поре…

– Стрижики у нас, – мрачно прервала ее Элли, толкая брата локтем в бок.

– Стрижики! – поддакнул Мика.

– У нас их двенадцать штук, и все белые, – заявила Элли.

Папа вздохнул. Консультант захлопала ресницами.

– Ничего себе! Первый раз такое слышу! – воскликнула девушка и обратилась к папе: – У вас правда двенадцать стрижей?

Папа пожал плечами и вздохнул, а Элли и Мика закивали.

Консультант продолжала вопросительно смотреть на отца. Один стриж – еще можно понять, несмотря на то, что это – птица вольная, но двенадцать? Да еще и альбиносов?! Папа знал, что, если он скажет, что никаких птиц у них в доме нет, Элли будет смотреть на него как на предателя и, может быть, заплачет. Папа пожал плечами и снова вздохнул.

– Хотите, покажу Январика? – довольным голосом спросила Элли. – Или Апрелика? Они со мной сейчас.

Консультант перевела взгляд на Элли:

– У тебя птицы с собой?! В магазин нельзя с животными!

– Не волнуйтесь, – успокоила ее Элли, – если я им скажу, они вас не заклюют.

Она пошарила в своем рюкзачке, бросила его на пол и протянула консультанту пустые руки.

– Видите? Они оба просто лапочки. Держите, пока не улетели. И скажите, пожалуйста, у вас есть сухие червячки? Они очень любят червячков.

Девушка-консультант выдала нервный смешок.

– Ну ты даешь, девочка, я чуть не поверила… Я ведь правда подумала, что у тебя с собой птицы!

– Вы что! – возмутилась Элли. – Вот же они: Апрелик и Январик, не видите, что ли?!

– Разве не видите, какие они… э-э-э… красивые? – поинтересовался Мика.

Девушка решила подыграть и сделала вид, что гладит птицу на ладони Элли:

– Какая хорошенькая!

– Это мальчик, вообще-то, – хмуро сообщила Элли, – и нам нужен корм. Червячки!

– Но у нас нет червячков. Возьмите просто корм для попугаев, – заговорщицки подмигнула девушка отцу. – У вашей дочери замечательное воображение.

– Вы действительно не видите стрижей? – сердито спросила Элли. – Их не кормят едой для попугаев!

– Ладно, все, поиграли, и хватит, пошли на кассу, – сказал папа.

– Я не играю, у меня тут белые стрижи! Они прилетели ко мне из Города Снегов! – крикнула Элли со слезами в голосе. – А сейчас пусть тут живут!

Раскрыла руки, словно выпустила в воздух птиц, топнула ногой и побежала. Мика за ней. Они носились между рядов и сбрасывали с полок товары. Папа и консультант бегали за ними по всему магазину. Через пять минут девушка выдохлась и вызвала охранника…

– Мы убежали на склад и спрятались там, помнишь? Отвратительные дети, – вздохнула Элли. – Папа с этой дамочкой и охранником нас еще час искали, наверное. Больше нас в тот магазин не пускали… Приходилось за два квартала в другой ходить.

– Да уж, бедная продавщица. А мы и правда ужасные дети. Ей твои стрижики снятся до сих пор, наверное. Может, она их и наяву разглядела.

– А ты сам разве не видел стрижиков? – хихикнула Элли.

– Я по твоей воле много чего видел. Другой бы уже с ума сошел, но у меня железобетонная психика. Чего стоит твой Город Снегов, про который ты мне с того самого дня рассказывала постоянно, – проворчал Мика.

– В магазине на складе здорово было, сидели, болтали в темноте. А потом влетело по полной. Помнишь, я еще из дома ушла? – спросила Элли.

Это Мика тоже помнил. Когда отец их обоих, вопящих и возмущающихся, привел домой, мама, выслушав, поставила детей в угол, а папу повела отпаивать чаем.

Потом с детьми был долгий разговор с требованиями пообещать, что больше такого не повторится. Мика тут же это сделал, а вот Элли заупрямилась, уверенная в своей невиновности и правоте.

– Тогда тебе нужно пойти и пожить от нас отдельно, раз ты такая самостоятельная и делаешь все, что тебе вздумается, – сказала мама в надежде, что дочь осознает свое поведение.

– Тогда я ухожу, – заявила Элли.

– Что ж, – произнесла мама, – пойдем собираться.

Папа подмигнул маме и ушел в гараж.

Мама вытащила с верхней полки шкафа небольшой кожаный чемодан, который папа брал с собой в командировки. Элли положила туда своего медведя, любимое красное платье и нарядные босоножки.

– Можно булку хлеба и пакет молока? – спросила она.

– Конечно, – мама еле сдерживала улыбку, несмотря на раздражение, которое вызывали в ней спокойствие и бескомпромиссность дочери.

Откуда это непоколебимое упрямство? Ведь стоило ей попросить прощения за этот дурацкий саботаж в магазине, и мама просто обняла бы ее, и все было бы забыто и прощено. Попытки вывести Элли на извинения и объяснения ничем не увенчались: это было похоже на разговор с глухой стеной.

– Пижамку положим? Трусы, майки, колготки? Вдруг холодно, может, курточку еще? – ехидно предлагала мама, но Элли, казалось, не замечала нотки сарказма и послушно складывала в чемодан все, что озвучивалось. В итоге, чтобы вещи влезли, пришлось вытащить медведя.

Так – в одной руке чемодан, довольно тяжелый, в другой пакет с молоком и хлебом, под мышкой медведь – Элли вышла из дома.

– Ну… до свидания, – сказала ей мама в спину.

Элли посмотрела на нее через плечо.

– Пожалуй, прощай. Передай мое «прощай» папе тоже, – ответила она. В глазах ее не было ни граммулечки раскаяния, ни слезинки, лишь равнодушие и недоумение по поводу того, что ее, такую хорошую девочку, выгнали из дома ни за что ни про что.

И стала спускаться, волоча чемодан. Медведь по дороге выпадал пару раз, и Элли, сердито сопя, поднимала его, засовывала под мышку и шла дальше. Мика прыгал по ступенькам за ней.

– Пока лето, я буду жить в избушке, – сообщила Элли, не оборачиваясь.

– За домом? В бабкиежкиной? – уточнил Мика. За их домом стояла кособокая деревянная избушка, и Элли всем рассказывала, что там живет страшная Баба-яга. Так рассказывала, что дворовая ребятня это сооружение, предназначенное, вообще-то, для детских игр, стороной обходила. – Не боишься?

– Нет никаких бабок-ежек, – строго сказала Элли, – сказки это.

– Ты сама рассказывала, какая там ужасная ведьма живет! – возмутился Мика.

– Будешь мне приносить хлеб и молоко? – перевела тему Элли. – Можно мороженки иногда. Раз в день.

– Молоко и хлеб – буду. Из дома можно носить. Наверное, мама и папа разрешат. А на мороженки у меня денег нет, – сказал Мика.

– Ладно, – вздохнула Элли, – обойдусь.

– А можно не уходить никуда, а дома остаться? – спросил Мика.

– Нет. Мама и папа меня не понимают. И мама сама меня выгнала, – ответила сестра.

– Тогда я с тобой пойду, – решился Мика, – но сначала соберу вещи тоже. А к тебе завтра жить приду в бабкиежкину избу.

– Хорошо, – кивнула Элли, – хотя нет. Кто тогда будет носить еду? Тебе нельзя уходить. Ты меня кормить будешь.

– Точно, – согласился Мика, – а может, ты там два дня поживешь и вернешься обратно?

– Нет, не вернусь. Я все решила, – отрезала Элли и открыла дверь на улицу.

– А зимой? – крикнул Мика. – Где ты будешь жить зимой?

– Не знаю, – пожала плечами Элли. – Может, в Городе Снегов. С белыми стрижиками.

И дверь за ней захлопнулась. Мика постоял пару минут, а потом кинулся следом. Элли стояла у подъезда с папой. Подняв голову, Мика увидел, что мама смотрит на них всех из окна. Мика отошел в сторону, прислушиваясь к разговору папы и сестры. Папа спокойно объяснял Элли, в чем она конкретно не права, что они с мамой очень любят ее и испугались за нее. И что дети лет до восемнадцати не могут делать все, что им вздумается. Особенно убегать и исчезать. Ведь бог знает, что могло произойти!

Элли отвечала, сначала громко и с вызовом, потом тише, тише – и вдруг начала всхлипывать.

Папа предложил пойти домой и покаяться перед мамой, и Элли, бросив чемодан, наотмашь распахнула дверь и, спотыкаясь и падая, понеслась наверх. Мама бросилась ей навстречу, и они стояли какое-то время на лестничной площадке у квартиры и плакали обе…

* * *

– Как была упрямая, так и осталась, – заметил Мика, – до сих пор не врубаюсь, что тебе стоило сразу попросить прощения? Зачем надо было устраивать шоу?

– Ой, сама не знаю. Но мне сначала ведь даже весело было. Чемодан собирать, представлять, как я в этой избушке жить буду, как ты в гости придешь, – ответила Элли. – А потом, когда папа разложил мне все по полочкам, так тоскливо стало, до меня дошло, что я и правда могу одна остаться, что без вас всех жить буду. Дурочка.

– Ты осторожней с этим Стасом все-таки, – вспомнил Мика, – гад он.

– Да ну, не переживай, – отмахнулась Элли, – а вдруг он повзрослел и… исправился?

– Ты серьезно? – возмутился Мика.

– Ладно, перестань, а? А ты бы хотел уехать куда-нибудь из нашей консервной банки? В ней как в Городе Снегов – шаг туда, шаг сюда. И все. Там стена, а тут проволока колючая. Вот я очень хочу уехать. Мечтаю жить в таком месте, где всегда лето, – перевела тему Элли. – Или зима. Или осень, или весна. Потому что когда одна и та же погода, время останавливается, и тебе кажется, что ты не стареешь. И что никогда не умрешь.

– Это типа в Арктике? Все время холодно, зима, красота. Как в твоем Городе Снегов, только нужно одеваться в шкуры медведей и жить в иглу? Погнали, – усмехнулся Мика.

– Не, лучше, где тепло, в Индии или Таиланде, чтобы лето всегда-всегда-а-а, – протянула Элли. – А еще хорошо бы, чтобы там спалось без снов, а то мне часто снится всякое странное…

– У тебя разве бывает не странное? – усомнился Мика.

– Да я про другое. Мне иногда снится не мама, а какая-то другая женщина, – ответила Элли. – И в этом сне она – моя мама. А Лазурина – сестра-близнец, а тебя там нет… Может, это из прошлой жизни какие-то воспоминания. Чушь, конечно.

– А ты со скольких лет себя помнишь? – вдруг спросил Мика. – Просто… я помню себя… без тебя. В смысле, первое, что помню с тобой: ты в красных туфлях, с медведем в руках… Но нам тогда уже было года четыре, наверное. А раньше тебя не помню почему-то.

– И я до меня с медведем в той старой квартире только какие-то отрывки помню. Светлый дом, крыльцо с белыми ступенями. И почему-то все без звука. Словно я оглохла. Только яркие краски бьют по глазам, и передо мной крыльцо. Какое-то невыносимо белое прямо. Как дворец в Городе Снегов.

– Может, с мамой и папой поговорить? – предложил Мика. – Вдруг это нормально: плохо помнить себя и кого-то до четырех лет. Они по-любому расскажут, что ты упала к ним с неба. Из этого Города своего.

– Очень смешно, – похвалила Элли. – Именно поэтому я на папу похожа. И, конечно, мы не близнецы, хоть у нас день рождения в один день, бывает же такое! А раз мы не брат и сестра, надо срочно влюбиться друг в друга, ага? Как в мыльной опере. Класс?

– Зашибись, – согласился Мика.

И они одновременно захохотали. А потом Элли пробормотала:

– Но… может, спросить все-таки… Что это за дом белый и вообще… Если разозлятся и пошлют лесом, то все хорошо…

– Спроси, – просто согласился Мика. – Уверен: пошлют. Ведь этого не может быть, потому что…

– Этого не может быть никогда! – со смехом закончила фразу Элли.

* * *

За ужином Элли нервничала. Она даже не ковыряла вилкой, по своему обыкновению, еду в тарелке, а быстро все съела и сверлила глазами родителей, переводя взгляд с мамы на папу и обратно.

– Элли, что-то случилось? – не выдержала мама.

– Все в порядке, – деланно спокойно отозвалась Элли. Помолчав, добавила: – Сны снятся дурацкие.

– Какие? – весело поинтересовался папа.

– Будто вы – не мои родители, – тихо сказала Элли и пристально посмотрела ему в глаза.

Мама поперхнулась и закашлялась, а папа отложил вилку и смотрел на нее, не отводя взгляд.

– А кто тогда твои родители? – ровным голосом спросил он.

– Вы, конечно, кто же еще. Говорю же: сны снятся, – повторила Элли.

– Так и есть, мы твои родители. Самые настоящие, а ты – наша любимая дочка, – сказал папа дрогнувшим голосом.

Мама молчала, глаза ее блестели.

– Мамочка, прости, – голос Элли задрожал, – прости меня, я несу всякую чушь!

– Доченька…

Элли бросилась к ней, обняла.

– Доченька, – голос у мамы зазвенел. – Нам нужно поговорить. Дело в том, что…

Мама потянулась к Элли.

Та отстранилась, застыла.

Все-таки сны ее не обманули!

– Дело в том, что я вам не родная дочь, – бесцветно закончила она фразу.

– Самая родная, только родили тебя не мы, – папин голос был непривычно мягким.

Папа встал из-за стола, подошел, чтобы обнять, но Элли отскочила от него как ошпаренная. Взгляд у нее был совершенно безумный.

– Родная, но не вы родили?! Это как?! – крикнула она и вылетела из кухни.

Трое сидели за столом в оцепенении некоторое время. Потом Мика пошел к Элли. Через минуту вернулся.

– Ее нигде нет. Дверь входная открыта. Ну, в смысле, не нараспашку, а на ключ не заперта.

Мика с отцом, не сговариваясь, обулись и вышли. Мама на ватных ногах подошла к окну. Она видела, как муж с сыном выскочили из подъезда, быстро о чем-то посовещались и побежали в разные стороны. Решили разделиться: отец – в парк, Мика – через дворы на Дунькин Пуп. Любимые места Элли, где она чаще всего гуляла. Мика завернул за угол дома и уперся взглядом в избушку – ту самую, куда собиралась уйти жить Элли, когда была маленькой. Слишком просто, помотал головой Мика. Она же не глупая, чтобы пойти сюда, первое место, которое им обоим придет в голову после сегодняшнего разговора. На всякий случай дернул ручку двери – закрыто. Точно, ее тут быть не может, дверь давно заколочена.

Мика рванул на Дунькин Пуп. Сумерки сгущались, и холм выглядел мрачным и заброшенным. Сюда часто приходил со своей компанией Стас, и Мика меньше всего на свете хотел бы сейчас его видеть. Послышались вкрадчивый голос соседа и знакомый до боли смех.

Мика подкрался ближе, спрятался за деревом. В полумраке были различимы несколько силуэтов, чуть поодаль стояли двое. У Мики сжалось сердце. Стас что-то говорил Элли, слов было не разобрать, а она… тихо смеялась. Потом он наклонился к ней, но она отстранилась, пошатнувшись, и Мика услышал:

– Не надо, Стас.

– Иди ко мне, зайка, – чуть громче сказал тот, схватил ее за руку и притянул к себе.

– Отпусти меня, – неуверенно пробормотала Элли. У нее был странный голос, не такой, как всегда. – Я не хочу… вот… так… это неправильно.

– Да перестань ты ломаться! – в голосе Стаса появились злые нотки. – Нечего строить из себя!

– Я сказала, отпусти ме… – Элли не успела договорить, как парень резко нагнулся и поцеловал ее.

Она вырвалась, шагнула назад и запнулась. Мика еле успел подхватить ее. Она выпрямилась, посмотрела на него и рассмеялась. От нее разило спиртным.

– Ты всегда будешь за ней следом ходить? – раздраженно поинтересовался Стас. – Вали домой. У нас тут свои дела с сестренкой.

– Она сказала отпустить ее, – спокойно ответил Мика.

– Кто ты такой? Забыл, что по тебе тюрьма плачет? Или психушка! Я-то помню, как ты бегал за мной с ножом, придурок недоделанный, – усмехнулся Стас.

– Ты ее напоил, а ей четырнадцать. Еще неизвестно, что и по кому плачет, – парировал Мика, удивляясь собственной невозмутимости. – Пошли домой, Элли.

– Вообще-то мне почти пятнадцать… А домой – это куда? – хмыкнула она и икнула. – Ты же слышал, что я…

– Идем, – перебил ее Мика. Ему вовсе не хотелось, чтобы сестра говорила сейчас что-то, о чем может пожалеть, протрезвев. Элли посмотрела на него невидящим мутным взглядом, и он испугался, что она никуда не пойдет, останется с этим Стасом и…

Надо что-то делать, увести ее отсюда. Дать возможность родителям объясниться. Элли все не так поняла, они…

– Идем, – вдруг согласилась Элли.

И они начали спускаться с горки. Элли вцепилась в брата, с трудом передвигая ноги, и он практически тащил ее на себе.

Вслед им неслась нецензурная брань и крики о том, что она профукала свое счастье и не видать ей больше такого, как Стас, никогда в жизни.

– Вот и замечательно, – бурчал Мика, – такие, как Стас, пусть идут лесом.

– Он красивый, – прошептала Элли, – он мне нравится. Может, я влюбилась вообще…

– Ты совсем с катушек съехала, – возмутился Мика, – он же гад! И чем он тебя напоил?

– Он не напоил, я сама… Взяла бутылку и несколько глотков сделала… пф-ф, как люди это пьют?! Ой, погоди, мне плохо…

Она упала на колени. Мика одной рукой обхватил ее за плечи, другой держал ей волосы. Его самого едва не выворачивало от жалости и отвращения.

– Спасибо тебе… – пробормотала Элли, вставая. И тут же обмякла, отрубившись. Мика еле успел подхватить ее.

– Ну, приехали, – выдохнул он. Хоть Элли и была девушкой стройной, нести ее было тяжело. Особенно в темноте, когда ничего под ногами не видно. Наконец внизу показалась освещенная фонарем остановка. Мика ускорился было, но, запнувшись о камень, чуть не упал и снова стал спускаться потихоньку. Добравшись до остановки, он осторожно положил сестру на скамью и позвонил маме.

– Я нашел ее, – сказал он, – скажи папе. Все нормально, не переживайте, мы скоро… придем.

* * *

Когда Элли открыла глаза, у ее изголовья сидела мама. Несмотря на тщательный макияж, было видно, что ночь ее прошла без сна и в слезах.

– Ма, мне такая чушь приснилась… – простонала Элли. – Как голова трещит…

– Отдыхай, все хорошо, – тихо сказала мама.

– Черт, я вспомнила! Мне не приснилось! – Элли закрыла лицо ладонями.

– Девочка моя… – потянулась к ней мама. – Доченька…

– Я не твоя дочь, – отстранилась Элли, – и не папина. Откуда вы меня взяли? Из детдома? Зачем?! У вас же был Мика. Кто мои родители?

– Нет, не из детдома. Твоя мама была папиной сестрой. И… ты родилась не одна, у тебя была сестра, но она прожила всего несколько минут… Ей даже имя не успели дать…

– Лала ее зовут, – одними губами сказала Элли, а вслух произнесла: – Папина сестра? Тетя Аня?! Кто мой отец?

– Элли, Элиночка, – женщина погладила складку на одеяле, – твоей мамы не стало, когда тебе было три года. А кто твой отец, мы не знаем, правда. Она никогда не говорила о нем… Мы не рассказывали тебе, потому что просто не знали… как. Мама твоя была настоящая красавица, талантливая, необыкновенная… И мы с твоим папой…

– В смысле, моим дядей, – уточнила Элли.

– Биологически дядя, спорить не буду, но разве была хоть секунда, когда ты сомневалась, что он – твой отец? Мы с твоим папой сразу решили, что удочерим тебя.

– Я помню, бабушка и вы говорили, что тети Ани не стало, когда она была совсем молодой. Как она умерла? – спросила Элли.

– Она утонула. При этом она прекрасно плавала, непонятно, что именно случилось, нам сказали, что она по своей воле это сделала, но мы не верим, – глаза женщины были полны слез, голос дрожал. – Мы не сразу смогли забрать тебя, сначала было следствие, потом искали твоего отца, тебя отправили во временный приют, потом собирались перевести в детдом. Господи, нам полгода потребовалось, чтобы оформить все документы… Когда мы приехали в детдом, ты подбежала ко мне, я взяла тебя на руки, и ты залепетала: «Мама, мама…» И в тот момент для меня перестало существовать все, что было до.

– Ясно, – бесцветно произнесла Элли.

– Господи, сколько раз мы с отцом хотели рассказать тебе и находили причины этого не делать! Нам казалось, что так лучше для тебя, Мики и нас…

– Ясно, – повторила Элли.

– Доченька…

– Пожалуйста, дай мне побыть одной, – тихо сказала Элли, легла и отвернулась к стене.

* * *

Весь день она практически не выходила из комнаты, лежала, отвернувшись к стене, не реагируя даже на брата.

Мика тихо заходил и садился рядом на край кровати, смотрел на нее, укутавшуюся в одеяло, словно в кокон, и его душили слезы. Она не двигалась. Дыхание ее было ровным, словно она безмятежно и глубоко спала. Если бы он знал, как помочь сестре, как вытащить ее из темного озера боли, в котором она сейчас была! Он бы все отдал, чтобы поменяться с ней местами.

Но как можно поменяться с кем-то местами, даже если это самый близкий человек? Мика протягивал руку к ее плечу и останавливался. Он чувствовал, что она не хочет сейчас никаких прикосновений, никаких слов.

К ужину Элли сама вышла из комнаты как ни в чем не бывало, села со всеми за стол и, привычно ковыряясь в тарелке, начала задавать уточняющие вопросы спокойным и отстраненным голосом.

Выяснила, что матери ее, Анне, на момент смерти было двадцать пять, что была она художницей, рисовавшей декорации и костюмы для местного театра в Топольках и иногда картины на заказ. Что о биологическом отце Элли ничего не известно, и в свидетельстве о рождении (настоящем, уточнила она) в соответствующей строке стоял прочерк. Что плюшевый медведь, со слов Анны, был подарен малышке биологическим отцом, когда она, Элли, родилась. Причем, как уже было сказано, никто этого отца, кроме Анны, никогда не видел. Попросив семейный альбом, Элли долго смотрела на фото, где была Анна.

Вот они с братом идут по улице и катят коляски. Вот Элли на руках у Анны, а Мика на плечах у отца. Элли много раз до этого рассматривала альбом, но сейчас словно впервые видела эти фотографии. Вот Анна в театральном костюме из какой-то пьесы. На фото благородная дама со средневековых картин: квадратный вырез платья, волосы гладко причесаны и убраны назад, на лбу тонкая лента. На губах легкая улыбка, а глаза грустные. Элли вытащила фотографию из уголков, медленно закрыла альбом, встала из-за стола и ушла в комнату. Положила фотографию Анны под подушку, легла и отвернулась к стене.

Родители молча допили чай и ушли в свою комнату, а Мика еще долго сидел за столом и рассматривал фотографии в альбоме. Мыслей было много, но они так перепутались между собой, что выделить хоть одну ясную и четкую было совершенно невозможно. У Мики возникло ощущение, что он находится в каком-то странном стеклянном месте, где нет ни входа, ни выхода, ни потолка, и вот-вот закончится воздух, и наступит кислородное голодание. А мир вроде бы такой же, как всегда, и все прозрачно, но в том-то и дело, что все упирается в это «вроде бы». И вот они – родители, а выясняется, что они четырнадцать лет не говорили им с Элли правды. И вот она – любимая и родная сестра, которая вдруг словно больше не видит и не знает его. И в глазах у нее страшная пустота, и у него начинают дрожать руки, когда она, Элли, так смотрит.

Мика закрыл альбом и опустил лоб на его клеенчатую коричневую обложку, проваливаясь в темный тяжелый сон. Ему снилось, что он попал в какое-то параллельное пространство, где все состоит из разноцветных пазлов, и он сам тоже сделан из маленьких кусочков, которые вдруг начали один за другим отцепляться и разлетаться в разные стороны. Было совсем не больно, но почему-то очень холодно, и из клубка запутавшихся мыслей выбилась одна, жуткая и четкая: еще пара минут, и все будет кончено, и ни одного кусочка от его тела не останется. Вместо луны в окно светил большой белый пазл. Органы чувств отключались, и краем сознания Мика уловил, что белый пазл влетел в кухню и мигает прямо над ним.

– Кто ты? – мучительно раздвигая губы, выдавил Мика.

– Вставай, попрощаемся, – ответил большой белый пазл голосом Элли.

– В смысле? – не понял Мика.

– В коромысле, – отозвался пазл и окончательно превратился в Элли, – не могу я тут. Не хочу, плохо мне.

На кухню зашел отец.

– Где картины моей мамы, если она была художницей? – поинтересовалась Элли вместо привычного «доброе утро, па». – Должно же было хоть что-то остаться.

– У бабушки и дедушки, наших с Аней родителей, – ответил отец, – Бабушка многое сохранила: одежду, картины, игрушки…

– Тогда я поехала, – сказала Элли. – Все равно же, как обычно, собирались в Топольки? Вот я и поеду. Пусть мне бабушка и дед расскажут, почему врали, как и вы.

– Можно с тобой? – попросил Мика. – Пожалуйста.

Элли пожала плечами. Пожалуй, было бы неплохо ехать в компании брата.

– И с чего бы нам вас отпускать одних на поезде? – поинтересовался отец. – Хватит выдумывать, у нас с мамой отпуск через неделю, вот и поедем все вместе.

– Тогда я из дома уйду, и вы вообще меня больше никогда не увидите! – процедила Элли.

– Смелое заявление, звучит как угроза, – повысил голос отец, – тогда запрем тебя в комнате, пока не передумаешь сбегать.

– Милый, не надо, успокойся.

Мика посмотрел на маму: выглядела она неважно. Бледная, осунувшаяся, с темными кругами под глазами.

– Пусть дети собираются, у меня знакомая проводницей устроилась, помнишь, я говорила? К ней в вагон возьмем билеты, а там бабушка и дедушка встретят. Позвони, пожалуйста. А через неделю мы приедем к ним.

Когда Мика и Элли были маленькими, они жили у бабушки с дедушкой в Топольках по пол-лета и очень любили эти ежегодные путешествия. Через станцию, которая находилась в двадцати километрах от их города, поезд проходил в час ночи. Нужно было как можно тише, чтобы не будить народ, пройти на свои места, быстро переодеться, убрать чемодан и нырнуть под одеяло. Родители и Мика моментально засыпали, а Элли смотрела на долго не гаснущую лампочку, потом садилась и считала фонари, мелькающие за черным окном, пока кто-нибудь не начинал ворчать, что слепит и холодно, и не опускал штору. Элли вздыхала, ложилась и еще полчаса не могла уснуть, думая обо всем на свете.

Когда она просыпалась, все уже завтракали, разложив бутерброды, вареные яйца и прочую красоту на маленьком столе. Элли быстро умывалась, и ее, по обыкновению, пускали к окошку, где она уютно поджимала под себя ноги и смотрела на убегающие деревья и столбы.

* * *

В этот раз они с Микой были вдвоем. Отец посадил их на поезд, Мика закинул чемодан на третью полку, потому что оба нижних места с багажными отделениями были заняты спящими пассажирами. Забравшись на верхнюю полку, Элли отвернулась к стене. Мика лежал и смотрел на сестру. Как так все изменилось в один момент? Он не мог избавиться от мысли, что все это – ошибка, ведь ему всегда казалось, что Элли мама и папа любят больше, чем его, а как такое может быть, если она им не родная дочь? Впрочем, разве изменилось что-то вообще? Ведь для него Элли как была сестрой и самым близким в мире человеком, так и осталась. Зря она так расстраивается. Мама и папа пылинки с нее готовы сдувать, относились к ней всегда как к чуду какому-то: умница, красавица, фантазерка. Да она и есть чудо, он тоже ведь так думал и думает.

– Мика, хватит сверлить мне затылок, – сказала Элли, – спи уже.

Мика вздохнул и отвернулся.

Проспали почти до обеда, так что даже чай не успели попить. Быстро собрались и выскочили на перрон, где поезд стоял десять минут, ведь Топольки не были конечной станцией.

Там их ждали.

Бабушка, как всегда, красивая и нарядная. Ее бабушкой-то язык не поворачивался назвать: статная, высокая, при прическе и каблуках. Дед коренастый, смуглый, с широкой улыбкой, обнажающей крепкие желтые зубы. Они с бабушкой были одного роста, но когда та была на каблуках, то оказывалась чуть выше, и дед посмеивался, что в пуп ей дышит.

Город Топольки своему названию соответствовал: тополя были повсюду. Когда начинал лететь пух, это был рай для детей и ад для аллергиков. Мика и Элли, бывало, носились по двору за ребятами с зажигалками, восторженно глядя, как огонь, разбегаясь, поедает белую вату. Носились, пока дед не выходил на балкон. Местная детвора деда побаивалась, поэтому тут же затаптывала огонь и делала вид, что так и было. Дед качал головой и садился на лавочку. За рыжей настурцией, буйно цветущей на балконе, его почти не было видно, но все знали, что он там. Игра с пухом заканчивалась, приносили мяч и играли в вышибалы и «я знаю», когда на каждой фразе мяч переходит к новому игроку в хаотичном порядке. Не зевай, лови, на ходу сочиняй! В рифму. Элли вечно выигрывала.

– Я!

– Знаю!

– Все!

– На свете!

– Например?

– Как дует ветер!

Это было неизменное начало, потом нужно было все говорить в рифму: вопрос – ответ.

– Почему мурлычет кот?

– Он довольный и поет!

– А мяукает когда?

– В миске кончилась еда!

– Где лягушки прячут ушки?

– У них перепонки, а не ушки!

– Не в рифму! Вылет, переход хода!

– Сама-то не сможешь сказать! Если не придумаешь, сама вылетишь!

Три девчонки и два пацана с вызовом смотрят на Элли. Мика чуть отошел, улыбается. Элли бьет мячом об асфальт, потом в такт ударам говорит:

– Где лягушки прячут ушки?

Да почти что на макушке!

Перепонки у лягушек

Вместо ушек.

И не поспоришь, и все в рифму. Игра продолжалась, веселье тоже. Особенно, когда кто-то из ребят задавал Элли и Мике вопросы о том, откуда они приехали. Тут уж она давала волю фантазии и рассказывала о Городе Снегов на Земле. Что стоит он, Октябрьск-45, окруженный невидимым забором, и просто так не попасть туда, только если ты альба или родственник альбы. Например, у тебя троюродная бабушка-альба в этом городе жила или живет, и ты можешь предъявить медицинскую справку. Что два мощных уровня защиты у города: подземный и окружной, который состоит из колючего проволочного забора, за которым высится ледяная стена, и все это укрывает невидимая силовая завеса. А в самом городе сплошные чудеса творятся. В булочных разноцветные батоны и хлеб с самыми разными ароматами: лаванды, розы, апельсина. Во всех магазинах тюбики, как для космонавтов, продаются. Захотел поесть борща – тюбик берешь с борщом, захотел мясо по-французски – пожалуйста. Любое блюдо на заказ делают. В тюбиках, конечно. Банкеты и праздники вообще очень удобно со специальным комплексным набором делать: разложил тюбики с пирожными да закусками разными – и красота!

Мика слушал, как уверенно и складно заливает сестра, и сам почти верил, что они в таком городе живут. Слушал и поддакивал, еще и свое приплетая: и футбольное поле-то у них огромное, самое большое в мире, даже в Книгу Гиннесса занесли его в прошлом году, а у мэра-то пять собак хаски, и он выгуливает их в центральном парке каждый день утром и вечером. Можно запросто к мэру подойти, погладить собак и поговорить о том о сем. Элли смотрела на брата с уважением: молодец, хорошо тему ловишь, моя школа.

История про Дуньку и ее пуп всегда рассказывалась в рубрике «Легенды и сказания Октябрьска-45». Красиво, убедительно, и сложно было не поверить, что когда-то давным-давно жила-была в самом деле великанша Дунька на этой благодатной и удивительной земле. Слушатели внимали с большим интересом и вздыхали о том, что никогда-никогда им в своей жизни не попасть в чудесный город за пятью уровнями защиты, ведь ни троюродной бабушки-альбы у них не было, ни просто даже дороги в те края.

* * *

– Ба, – аккуратно размешивая сметану в борще, сказала Элли, – ты же знаешь, что я знаю теперь.

– И что с того? Наши с тобой родственные связи остались прежними, несмотря на раскрытие информации. И у деда с тобой тоже, – отозвалась бабушка. – Отцу надо было давно рассказать тебе, но я его за это не могу судить, хоть Аню, твою маму, любила без памяти. Раньше специально женщины изображали беременность, чтобы никто не подумал, что ребенок приемный, чтобы оградить от злых языков вот хотя бы. Это сейчас психологи говорят, что надо в малолетнем возрасте говорить, дескать, нечего тайну делать. Ну знаешь, у всех свои причины. Я тебе про свою дочь и твою мать дурного говорить не буду, не хочу тревожить ее душу беспокойную. Но поверь, не просто так твои родители, а они и есть твои родители, Элиночка, всем сердцем они тебя любят!.. Так вот, не просто так они не говорили тебе правды, уберечь тебя хотели.

– От чего уберечь? – усмехнулась Элли. – Они только хуже сделали! Все равно бы я узнала, я же чувствовала: что-то не так со мной! Может, если бы от меня не скрывали правду, я бы не была такой… ку-ку…

– По большому счету вот прямо сейчас, если убрать эмоции, ничего не изменилось, – вздохнула бабушка.

– Конечно, не изменилось! – повысила голос Элли. – За исключением того, что я ничего не знала! А теперь вдруг узнала, черт возьми! Может, для вас ничего не изменилось, только вот вы! Все! Врали!

– Не ругайся, – легонько стукнул ложкой по столу дед.

Элли умолкла и, пока не закончила с борщом, не подняла глаз от тарелки.

– Идем, – вздохнула бабушка.

– Спасибо, очень вкусный борщ, я помою посуду.

Элли аккуратно задвинула стул под столешницу. Вместо скатерти было оргстекло в размер поверхности стола, а под ним открытки, детские рисунки внуков, фотографии. Взгляд зацепился за одну из них: Элли и Мика маленькие на руках у мамы и… мамы. Элли на руках родной матери.

– Идем, Элиночка, потом помоем, – тихо повторила бабушка.

Элли кивнула и пошла за ней.

* * *

Бабушка открыла комнату, в которой дети обычно играли и спали каждое лето. Сейчас их сумки тоже стояли здесь, возле кроватей. Здесь, когда были детьми, жили папа Мики и мама Элли.

– Можно посмотреть мамины вещи? И рисунки, – попросила Элли.

– Всегда было можно, внученька, все здесь. Игрушками их вы играли все детство. Куклы, кубики, – ответила бабушка. – Рисунки вон там, на шкафу чемодан, в нем они.

– Ба, почему, когда мы с Микой спрашивали, что за женщина на фотографиях, ты говорила, что это наша тетя? Почему ты мне не сказала?

– Потому что твой отец попросил, – вздохнула бабушка, – он тебя вырастил, значит, он и есть твой отец, Элиночка, а не тот, которого никто, кроме Ани, не видел.

– С моей мамой было что-то не так? Почему? – Элли никак не могла сформулировать то, что мучило ее больше всего, то, что было причиной ее отчаяния. Темноты, в которой она вдруг отстранилась от истинной безусловной родительской любви, окружавшей ее долгие годы.

– Аня, твоя мама, была очень талантливой художницей. И у нее была шизофрения. По крайней мере, такой диагноз врачи ей поставили. У нее видения были, иной раз галлюцинации. Вот и обследовали ее.

– Что это значит? Она была сумасшедшая? – выдохнула Элли. – Так вот почему я… такая… ку-ку…

Бабушка покачала головой и замерла. Казалось, не может подобрать слов.

Мика встал на табуретку и снял большой деревянный чемодан.

Элли открыла тугие металлические защелки-скобы и подняла крышку. Бабушка встрепенулась, они с Микой и Элли сели рядом на пол и стали вместе смотреть рисунки.

Бабушка рассказывала, как и когда Анна нарисовала «вот этого кота соседского рыжего, шпану, метил все вокруг, показывая, кто хозяин на районе». Достав красочную композицию с кувшином и фруктами, улыбнулась: «Тут Анечке лет десять было, и она первый раз натюрморт нарисовала, правда, груша очень реалистично получилась?»

И наконец: «А здесь волшебный город придуманный, Анечка рассказывала, что он где-то на облаках, ей было лет двенадцать, когда она его нарисовала».

– Волшебный город? – переспросила Элли, беря рисунок дрожащими пальцами.

– Город на облаках? – повторил Мика.

И они оба уставились на рисунок. Он трясся, поэтому Мика забрал его у Элли и стал держать на вытянутой руке, чтобы им обоим было хорошо видно.

Там, на голубом фоне, было облако, на котором стоял дворец с четырьмя башнями. Здание было прорисовано так детально, что можно было разглядеть тончайшие белые кружева камня, линии вели взгляд снизу вверх, где над острыми куполами тянулись шпили, а еще выше летали белые птицы. Внизу, у витых колонн, обрамляющих вход во дворец, спиной к зрителю стояли две маленькие фигурки. Девочки. Они держались за руки. У одной были каштановые волосы до плеч, синее платье и красные туфельки. У второй – белые волосы, светлый длинный плащ в пол.

Элли и Мика посмотрели друг на друга. Потом на рисунок. Потом снова друг на друга.

– Все нормально? – обеспокоилась бабушка. – Вы странные какие-то, притихли чего-то. Погулять, может, пойдете? Или в кино.

– Возьму этот рисунок? – спросила Элли, и это прозвучало почти как утверждение. Она спросила как можно равнодушнее: – Ты не знаешь, кто здесь… м-м-м… изображен?

– Бери все что хочешь, Элиночка, – кивнула бабушка. – Спрашиваешь, что тут нарисовано? Так твоя мама вечно придумывала что-нибудь.

Бабушка взяла рисунок и замолчала на минуту.

– Анечка называла его Городом Снегов. Говорила, что это такое чудесное место на облаках, где исчезают все страхи и печали. И говорила, что когда у нее будут дочки, она обязательно расскажет им о Городе Снегов.

– Дочки? – повторил Мика. Потому что Элли сидела, уставившись в пол, и молчала.

– Две дочки и родились, словно Анечка сама себе будущее нагадала, – вздохнула бабушка, – но вторая девочка не выжила.

– Что с ней случилось? – спросила Элли. – Мне сказали, что она прожила несколько минут после родов.

Бабушка присела на край кровати, глаза у нее блестели от слез.

– Да, Элиночка. Она была очень слабенькой, у нее сердце остановилось. Ей и имя-то даже не дали, твоя мама не смогла, плакала все время.

– Есть у нее имя, – одними губами сказала Элли, но бабушка не слышала.

– Там еще есть много интересного, Анечка рисовала, посмотрите, – бабушка промокнула уголки глаз, встала и пошла к дверям.

– Спасибо, ба, – отозвалась Элли, – пока… достаточно… этого. Я потом посмотрю… И да, мы пойдем погуляем, пожалуй.

– К ужину прилетайте, стрижики.

Элли вздрогнула. Бабушка так всегда называла их с Микой после того, как они спасли и вылечили стрижа, но сейчас это слово вдруг стало иметь другое значение.

Элли скрутила рисунок и перетянула снятой с хвоста резинкой.

– На крышу? – предложил Мика.

– Идем, – согласилась Элли.

Это было их тайное место. У деда как старшего по подъезду лежали два ключа от чердака, ведущего на крышу. Один из ключей Мика и Элли выкрали пару лет назад, потому что понимали, что никто их одних на крышу не пустит. Они вели себя осторожно и ни разу не попались на своих вылазках.

Там, прямо под небом, было хорошо. Элли и Мика брали с собой бутерброды, конфеты и бутылку с водой. Они могли часами сидеть и болтать здесь обо всем на свете. Это было место их свободы и силы.

А сейчас Элли подошла к краю крыши, посмотрела вниз и выдохнула:

– Хочу прыгнуть.

– На самом деле, – спокойно сказал Мика, – ты хочешь летать, но…

– Хочу умереть, – перебила его Элли, – мне вчера снова снился сон, что я тону, как… моя мама. Она сумасшедшая была, понимаешь? Вдруг я тоже? Я не хочу так! И если я все равно должна умереть, то какая разница? Здесь хотя бы небо. Хотя бы на миг.

– Мы планировали с тобой дожить до ста как минимум и уйти в Город Снегов в один день, – напомнил Мика.

– До ста – не мой вариант, я видела, как это будет, и не хочу так, как я видела… И… наверное, я больна, поэтому… – Элли осеклась и замолчала.

– Твои сны о смерти не означают, что ты на самом деле умрешь. Не, ну, когда станешь совсем старая, тогда и умрешь. И с чего ты вообще взяла, что больна?

– Ты же знаешь: я вижу и слышу то, чего нет, – грустно ответила Элли, – и, судя по всему, это наследственное.

– Нет, сестренка, – Мика обнял ее за плечи, – ты видишь больше, чем другие. Мы видим половину радуги, а ты – всю целиком.

– Я чувствую себя так, словно внутри у меня разбитое стекло, мелкие острые колючие крошки. Все, во что я верила, все, что делало меня сильной, рухнуло в одну секунду. Когда я иду по улице, мне кажется, что асфальт холодный, хотя стоит такая жара! Словно даже дорога не узнает меня, словно ей неприятны мои шаги. Я не знаю, как жить дальше, понимаешь?

– Красиво говоришь, – ответил Мика. – Зачем знать, как жить? Просто жить – не вариант?

Она замолчала. Мика взял ее за руку и потянул к себе. Увести от края, где любое движение опасно, где перехватывает дыхание, а в голову ударяет кровь и холодеет в груди. Увести и быть рядом столько, сколько нужно. Пережить, переждать. Элли вздохнула, но сопротивляться не стала.

Он усадил ее на выступ у окна чердака и присел рядом. Потом заглянул в ее потемневшие глаза и предложил:

– Группа IF давно не репетировала. Споем?

– Давай, – пожала плечами она.

Мика стал отбивать бит и через несколько тактов запел:

Через несколько битов Элли, словно очнувшись, подхватила и запела тихо-тихо:

Потом глаза ее засияли и голос зазвенел:

– Хорошо у нас вместе получается, – сказал Мика после последнего «over and over again»[9]. – Запишемся на отборочный к новогоднему концерту?

– Отборочный осенью? – спросила Элли.

– В середине сентября, кажется, – ответил Мика.

– Мы пройдем, – улыбнулась Элли, – у нас ведь название даже тематическое. И если… Если придет осень, мы обязательно пройдем отборочный и выиграем все что можно.

– Если придет осень… – повторил Мика. – За летом всегда приходит именно она.

– Кто-то остается в лете, – сказала Элли.

– Не начинай снова, – нахмурился Мика, – осень обязательно придет. И уже в этом году. Идем в кино?

– Я хочу спать, – отрезала Элли.

Мика смотрел на Элли и не видел той, с кем разговаривал буквально минуту назад. Словно сестра выстроила вокруг себя стену. Там, за этой прозрачной стеной, стояла незнакомая чужая девочка, которой никто не был нужен.

Пусть идет спать. А ключ от крыши нужно выбросить. На всякий случай.

* * *

Следующие два дня Элли читала «Сиддхартху» Гессе, которого обнаружила в книжном шкафу, перебирала рисунки и фотографии. Мика играл с дедом в шахматы. Потом она дала брату «Сиддхартху» со словами: «Нормальная книга, тебе полезно». Если бы Элли с ним общалась, как всегда, ему бы и в голову не пришло читать что-либо. Они бы гуляли, говорили, ходили в кино, но что делать, если Элли будто выключили? Она лежала с утра до ночи, отвернувшись к стене или глядя в потолок невидящими глазами. Из всех вещей, которые любил делать Мика, чтение было на последнем стопятидесятом месте, но сейчас он сидел с книгой на кровати напротив. Периодически выдавал какую-нибудь глубокомысленную цитату, но Элли никак не реагировала. Но он все равно разговаривал с ней.

– Элли, мне кажется, буддизм – это твое. Типа глупо метаться в поисках смысла. Вроде как стоит слушать тишину, настроиться на вечное… Ты вот и с деревьями разговариваешь, как Сиддхартха с рекой.

– Слушай, Мика, – наконец ответила Элли, не поворачиваясь, – мне вообще все равно сейчас. Кажется, я уже настроилась на вечное. И мне как раз не интересны поиски смысла. Вообще без разницы. Понимаешь, я просто не знаю, зачем мне с кровати вставать, что-то делать и куда-то идти. Судя по всему, я уже достигла нирваны. Хотя, знаешь, кое-что я все-таки хочу.

Элли встала и пошла к бабушке на кухню.

– Ба, где моя мама похоронена?

– Элиночка, милая, можно сказать, нигде, – ответила та, раскатывая тесто. – Аня, когда ей лет восемнадцать было, дала мне конверт заклеенный. Сказала открыть, когда ее не станет, до похорон. Я всерьез не восприняла, конечно, отругала ее. А вот, сбылось. В письме она просила кремировать ее тело, а прах в поле возле храма Николая Чудотворца развеять.

– Это который за городом? – уточнила Элли. – Где нас с Микой крестили?

– Да, он самый, – кивнула бабушка.

– А погибла она где? – спросила Элли.

– В пруду нашем. С обрыва упала, – бабушка положила скалку и тяжело оперлась на край стола. – Ударилась головой о камни и утонула. Прямо у берега нашли ее. Дело быстро закрыли. Дескать, несчастный случай. Только как несчастный случай? Почему в одежде прыгнула? А у Ани диагноз же был. Поэтому даже говорили, сама она. Но сама не могла она, не верю! Она так тебя любила, Элиночка!

Бабушка закрыла ладонью рот и беззвучно затряслась, Элли подскочила, обняла ее.

– Ба, – рыдая, произнесла Элли, – я хочу туда… Туда, где мама погибла. И туда, где ее развеяли над полем. Пожалуйста.

– К храму хорошо, а вот туда, на обрыв, не полезем. Опасно там, – отозвалась бабушка.

* * *

В выходные приехали родители. Встретили их на вокзале. По дороге до дома Мика с отцом бурно общались на тему буддизма. Элли шла рядом с приемной матерью.

– Можно при монастыре пожить? – спросила Элли. – Я звонила им вчера, сказали, раз нет восемнадцати, надо с кем-то из родителей. Можно хоть на месяц туда приехать, только нужно ваше письменное разрешение. Вы же с папой не против?

– Ты имеешь в виду храм Николая Чудотворца, где вас с Микой крестили?

– Да. Там еще поле рядом, – кивнула Элли.

Оставшуюся часть пути до дома они молчали.

За ужином Элли снова завела разговор о монастыре. Она говорила, что хочет побыть одна, разобраться в своих чувствах, принять все, что на нее свалилось.

Отец зачем-то стал поправлять воротник рубашки и теребить верхнюю пуговицу, а потом дернул ее так, что она оторвалась. Он усмехнулся и убрал ее в карман.

– Хорошо, Элли. Но я поеду с тобой, провожу тебя, – сказал он наконец.

– Ладно, не вопрос, – согласилась Элли.

– Кстати, ты же там не будешь одна, в храме всегда люди, – сказал отец, – и почему монастырь?

– Потому что я пока не могу зарабатывать себе на жизнь и снимать квартиру.

– Ясно. А почему именно этот монастырь? – продолжал сопротивляться отец.

– Потому что это единственный монастырь в округе, разве нет? – усмехнулась Элли. – И потому что рядом поле, где развеян прах моей матери.

– Я с тобой пойду, – сказал Мика, – может, меня тоже в монастырь возьмут.

– Ну конечно, в женский возьмут тебя десять раз, – мрачно ответила Элли.

– А вдруг. Интересный жизненный опыт, – парировал Мика.

Бабушка поставила нетронутый чай в раковину и вышла из кухни.

– Ладно, – сказал папа. – Элина, тебе не помешало бы… одеться… соответствующе. А то в шортах в храм, наверное, нельзя.

– У меня нет ничего такого… Дадут, может? – неуверенно пробормотала Элли.

– Вот, Элиночка, держи, – бабушка вернулась в кухню с пакетом и протянула его Элли.

В голове у Элли застучало от странного предчувствия. Мысли путались, пульсировали, извивались, а в груди стоял колючий ком, и его было никак ни выдохнуть, ни загнать глубже, чтобы не мешало, не болело, не жгло.

Элли открыла пакет и достала платье. Синее, длинное и такое знакомое. По нему летели белые стрижи. У Морганы с витража в замке Города Снегов было похожее. Морганы. МоргАнны.

У Элли пересохло во рту – у тяжести, которая колючим клубком медленно перекатывалась в груди, казалось, в одно мгновение выросли пики, и они словно проткнули ее насквозь изнутри во все стороны. Элли съежилась и прижала ладони к груди. «Боль такая настоящая, – подумала она, – будто я сейчас в считанные минуты истеку кровью и упаду замертво».

– Что это? – проговорила она. Хотя прекрасно знала, что.

– Любимое платье Анечки, – ответила бабушка.

Элли, шатаясь, ушла в ванную и переоделась. Платье было чуть-чуть свободно. Элли смотрела на свое бледное лицо, красноватые припухшие веки и глаза, обычно цвета янтарного меда, но теперь такие темные, словно мед загустел и превратился в нефтяную пленку. Элли поправила рукава-крылышки. Белые стрижи летели по чистому синему небу как ни в чем не бывало, свободные, беспечные, безмятежные.

Элли убрала волосы в хвост, плеснула в лицо холодной водой, потом долго стояла, уткнувшись в полотенце. Наконец, словно очнувшись, выпрямилась и вышла из ванной.

– Я уже решил, что ты передумала, – вздохнул Мика.

– К сожалению, нет, – ответила Элли.

* * *

На следующее утро Элли с отцом и Микой сели на рейсовый автобус, который отправлялся с автовокзала Топольков до деревни и монастыря со старинным храмом Николая Чудотворца. Храму было больше трехсот лет, а монастырь при нем появился около ста лет назад. Рассказывали, что после революции возле его стен расстреляли трех монахинь. Как этот храм уцелел в темные времена Советского Союза – было загадкой. Его не тронули трансформации, коснувшиеся большинства церковных построек, все триста лет храм, который в народе называли Никольской церковью, был действующим: и когда прогремела революция, и в разгар всех войн, и на протяжении всей советской эпохи. Старые люди говорили, что место здесь такое намоленное, что боли и страдания тех, кто приходит сюда, непременно отступают.

Автобус остановился у поля. В саму деревню он не заезжал. Чтобы добраться до монастыря, нужно было пересечь засеянное овсом поле, пройти две улочки и мост через речку. Тропа была заросшей, едва приметной, по ней ходили редко, поскольку жилых домов в деревне имелось от силы пять-шесть. Мика шел рядом и нес рюкзак сестры, отец чуть поодаль, сзади. Элли не поднимала глаз, наблюдая за своими кроссовками, сминающими траву, усыпанную мелкой росой. Прошло больше десяти лет с тех пор, как над полем пролетел прах ее матери. Больше сотни дождей назад он растворился в земле, но Элли казалось, она чувствует запах пепла.

На мосту Элли остановилась и долго смотрела с него в воду, а потом на поле. Мика с отцом ждали ее на той стороне и пускали по речной глади блинчики. В конце концов один из блинчиков, пущенных Микой, так бодро запрыгал по воде, что капли долетели до Элли, и она, ощутив воду на лице, очнулась, отпустила перила и пошла к храму, стоявшему на пригорке над рекой. Золотое солнце сияло над тройной аркой ворот в ограде вокруг монастыря. Храм со множеством карнизов и лепных украшений над окнами был высоким и величественным. На куполе цвета мерзлой земли, лишенной травы, рассыпались звезды.

Старинные часы на колокольне пробили восемь. На чугунных ступенях, где были выбиты библейские сюжеты, дрожала белесая утренняя дымка. В храме спросили игуменью, мать Серафиму, но бойкая розовощекая старушка у прилавка с иконами сказала, что матушка в паломнической поездке по святым местам и за старшую мать Ариадна. Попросили позвать или проводить до нее. Старушка закивала и позвонила кому-то. После сказала:

– Ждите, придут к вам. А пока можете свечки поставить да заказать чего надобно: требы и прочее.

Отец заказал сорокоуст за упокой рабы божьей Анны. Мика и Элли сели ждать на лавочку.

Вскоре к ним вышла небольшого роста женщина с белой фарфоровой кожей без единой морщинки, губами, такими бледными, что отчетливо была видна лишь прямая черта рта, и светлыми глазами с черными ресницами, такими густыми, что они казались накрашенными. На вид ей было не больше тридцати, и было странно видеть в монашеском одеянии столь яркую красавицу. Имя оказалось ей под стать: Ариадна, вернее, мать Ариадна.

Она спросила у Элли имя, данное той при крещении, и с той секунды обращалась к ней исключительно как к Елене. Потом отвела в сторону отца, и разговор их длился не более двух минут: монахиня слушала, кивала головой. Он протянул ей листок с телефонами и домашним адресом, и та свернула и убрала его в складки рясы. Затем она перекрестила их всех, взяла Элли за руку и повела внутрь храма. Мика рванулся было следом, чтобы расспросить, сам не зная о чем, удержать, не отпускать сестру, но тут мать Ариадна остановилась, повернулась и тихо сказала:

– Господь с вами.

И пошла дальше. Отец с Микой стояли и смотрели, как монахиня и Элли уходили вглубь храма. Элли ни разу не оглянулась.

У Мики было чувство, что он может ее больше никогда не увидеть, что она навсегда останется в этих темных стенах среди отрешенных ликов святых. Ему казалось, что глаза, смотрящие с икон, были невидящими и пустыми. Голова закружилась, и стены храма вдруг поехали на Мику, и он, шатаясь, с трудом добрался до двери и вывалился на улицу. Отец ждал его снаружи.

– Мне не нравятся церкви, – процедил Мика, тяжело опустившись на ступени, – мне всегда плохо внутри, там такой странный запах, что тошнит. Зачем ей туда? Неужели она думает, что ей там станет легче, или чего она вообще хочет от этого… заведения? Никогда не думал, что она… верит. Идем отсюда, пожалуйста.

Они пошли по направлению к остановке.

– Бог внутри нас, – сказал отец. – И повсюду. И имен у Него миллион, и ни одно из имен не является Его именем. Я не эксперт рассуждать о религии, сын, да и смысла не вижу философствовать на тему, в которой столько политики и вопросов, с верой вообще не связанных, но мне лично понятно только одно: люди с момента своего появления на свет ищут Бога. Значит, Он им нужен или есть. И если честно, неважно, что из этого больше похоже на правду.

И если честно, мне без разницы, – парировал Мика, – только непонятно, зачем вы крестили нас обоих, почему сделали выбор за нас в пользу православия, христианства вообще? Может, мне ближе буддизм?

– Какие проблемы? Выбор веры – это твой выбор. Как и любой другой выбор! Что касается буддизма, то он не отрицает ни одну из других существующих религий, так ведь? – Отец похлопал Мику по плечу и добавил: – Он ведь не требует от человека веры в Бога и не призывает отказываться от вероисповедания, которому ты привержен.

– Гаутама был обычным человеком, он себя называл обычным, – сказал Мика, – и он считал, что рассуждения о существовании или отсутствии Бога не имеют смысла. Так что нет никакого Бога.

– Будда говорил, что обсуждения и рассуждения по поводу наличия Бога в мире несущественны, но он не отрицал ни отсутствие, ни присутствие Бога, – возразил отец. – Буддизм чрезвычайно терпим к культам вообще. В свое время он принял весь этот индийский пантеон богов, а потом везде, где распространялся, принимал местные культы с их божествами. Ты знаешь, например, что буддисты в Калмыкии и Бурятии почитают христианского святого Николая? Зовут его Миколой-бурханом и Белым Старцем.

– Па, откуда в твоей голове столько информации? Как ты хранишь это

все?! – поинтересовался Мика. – У меня вот извилин не хватает, видимо, даже самое важное помнить.

– Автобус, – кивнул отец, – побежали, успеем! А то следующего час ждать.

И они рванули через поле к остановке, куда подъезжал желтый пазик.

Запыхаясь, влетели в него и плюхнулись на заднее сиденье. Автобус затарахтел и, взбив колесами пыль, поехал.

– Она вернется, – негромко произнес отец, – завтра. Или послезавтра.

– Может, и вернется, – согласился Мика и уткнулся в телефон.

* * *

Монахиня вела Элли сквозь храм к боковому проходу, откуда лился мягкий тусклый свет. С каждым шагом Элли чувствовала, как ее потихоньку отпускает, воздух, пропитанный сладковатым запахом ладана со слабыми нотками лимона и меда, успокаивал, убаюкивал. «Все будет хорошо, – думала Элли, – все уже хорошо… Наверное».

– Вы очень красивая, – сказала Элли, когда мать Ариадна привела ее в тесную комнатку, где каким-то непостижимым образом умещалось две кровати, две тумбочки и стол. В углу, у маленького окна на полочке стояло несколько икон. – И почему у вас такое имя… мифическое? Ой, простите, что спрашиваю.

– Сколько тебе лет, Елена? – парировала мать Ариадна вопросом на вопрос.

– Четырнадцать.

– Совсем молодая…

– А вам сколько? – быстро спросила Элли.

– Это неважно, Елена, монахиням не положено о таком говорить, бог с тобой, – ответила мать Ариадна и кивнула на кровать, заправленную голубым покрывалом. – Клади вещи свои, будешь тут спать. Вместе жить станем, пока ты с нами.

– А кто раньше тут спал? – поинтересовалась Элли и поставила рюкзак рядом с кроватью.

– Мать Ангелина, умерла месяц назад. Вот здесь прямо и отдала Богу свою светлую душу.

Элли передернуло от мысли, что она будет спать на кровати, где кто-то умер. Она попыталась возразить, но мать Ариадна подарила ее таким спокойным и холодным взглядом, что Элли умолкла.

Мать Ариадна повела Элли обратно в храм, рассказывая по дороге про распорядок дня в монастыре.

– Подъем в пять тридцать. С шести до семи утра – молитвы. Затем чай, но тебе можно брать кашу в трапезной. Овсяную обычно варят.

«Бр-р, – подумала Элли, – лучше просто чай, потерплю».

– Дальше по своим послушаниям идут сестры, – сообщила монахиня. – Кто-то в трапезную готовить пищу, кто-то петь на клиросе, кто-то работать на огороде или в коровнике.

– Могу петь или готовить, – сказала Элли, когда мать Ариадна сделала паузу в своем монотонном рассказе.

Та проигнорировала и продолжила вещать:

– В двенадцать обед, в три чай, в семь ужин. Суббота – день причащения Святых Тайн сестер обители. И послушания сегодня заканчиваются до чая. Потом готовимся к вечернему богослужению в семь. Отбой около одиннадцати. – Мать Ариадна помолчала и добавила: – А какое у тебя послушание будет, Елена, бог даст. Сейчас пойдем чистить подсвечники после службы.

Она дала Элли фартук, кисть, скребок, миску и кусок ткани. Элли смотрела, как ловко управляется мать Ариадна, и старалась не отставать. Сперва нужно было соскрести воск в миску, потом вычистить маленькие подсвечники, закрепленные на пластине, и натереть металлические поверхности тканью, чтобы блестели. Элли снимала воск медленно, наблюдая за тем, как он облепляет гладкую поверхность кисточки.

– Мать Ариадна, а вы давно стали монахиней? – спросила, наконец, Элли.

– Об этом нам говорить не положено, – отрезала та.

Элли вздохнула, очищая кисточку от воска. Через несколько минут тишины она снова открыла рот:

– Мать Ариадна, скажите, пожалуйста…

– Господь с тобой, Елена, искушение ты мое, – вздохнула монахиня, – неважно это все. Монахам не пристало о таком говорить и думать. Не должны они отвлекаться, им следует быть в молитве всегда, лишь она мысли занимать должна. Тогда и дела наши быстрей идут.

– У вас голова болит, – вдруг тихо сказала Элли, – в висках стучит, как молоток: бум-бум-бум.

Мать Ариадна, не поднимая глаз от подсвечника, прошелестела:

– Пройдет, на все воля божья. А тебе, дитя, лучше не говорить такое людям, от лукавого это.

– Я попробую убрать боль, – сказала Элли, которой вдруг показалось, что она может это сделать, – хотите?

Монахиня посмотрела на нее долгим тяжелым взглядом:

– От лукавого это, Елена. Молись, чтобы оставил он тебя. А теперь пойдем, закончили мы тут.

Мать Ариадна отвела Элли во внутренний дворик с цветочными клумбами, откуда начинался небольшой огород. Вдоль грядок со свеклой и морковью ходила высокая монахиня с лейкой. Завидев мать Ариадну, она кивнула.

– Елена на несколько дней у нас, мать Ксения, – объяснила мать Ариадна, – поможет в огороде тебе. После в трапезной увидимся.

Мать Ксения снова кивнула, молча дала Элли маленькую тяпку и продолжила поливать.

– Господь с вами, – сказала мать Ариадна и, пройдя через двор, вышла за калитку и скрылась из глаз.

Элли хотела было завязать беседу с Ксенией, но та угрюмо посмотрела на нее, показала на рот и промычала что-то нечленораздельное. Элли вздохнула, села на корточки и принялась рыхлить свеклу и убирать сорняки. Монотонная работа притупляла мысли, нагоняла сон, и Элли в полудреме копошилась в земле, пока не очнулась от похлопывания по спине. Мать Ксения, закрыв собой солнце, улыбалась, и это означало, по всей видимости, что-то доброе.

– Обедать? – сонно спросила Элли.

Та кивнула, и Элли, разминая затекшие колени ладонями, медленно встала и пошла за Ксенией.

Когда они зашли в трапезную, монахини вдруг запели:

Многая лета, многая лета, многая лета!

Благоденственное и мирное житие,

Здравие и спасение, во всем благое поспешение

Подаждь Господи ныне рабе Твоей Ксении

И сохрани ее на многая и благая лета!

Ксения покраснела, застенчиво улыбаясь, теребя фартук и кланяясь сестрам. Спев поздравление, монахини расселись за столы обедать, а Ксения, продолжая смущаться, ловя приветливые улыбки со всех сторон, прошла к дальнему столу, где ее ждала маленькая шоколадка, букетик ромашек и фигурка голубя, вырезанная из яблока. Элли присела рядом с ней и тихонько тронула ее за локоть:

– С днем рождения!

Ксения кивнула, а монахиня, сидевшая напротив, сказала:

– Мы дни рождения земные не празднуем, день ангела у Ксении сегодня.

– Понятно, – Элли опустила глаза, поводила ложкой в супе и вздохнула: в них плавали большие куски лука.

А сестры тем временем в унисон проговорили-пропели:

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых Твоих, яко благословен еси во веки. Аминь.

Элли повторила «аминь» и, аккуратно отодвигая прозрачные мясистые чешуи, от вида которых ее передергивало, выбирала картошку и морковь, смотрела, как через край ложки затекает жидкость, зеленоватая от укропа, и медленно отправляла в рот под пристальным взглядом соседки напротив.

Та молчала, улыбаясь кротко и ласково.

– Моя дочка тоже лук не любила, – наконец шепотом сообщила она, перекрестилась, умолкла и отвела взгляд.

После обеда сестры прочитали молитву:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…

И разошлись по своим послушаниям. Элли с Ксенией продолжили работу на огороде. Через пару часов к ним подошла мать Ариадна.

– Пойдем помолимся, Елена, – кивнула она Элли.

Они прошли к витой оградке, за которой было небольшое монастырское кладбище, и присели на каменную лавку.

Элли почувствовала, как невыносимо болит у Ариадны голова, и взяла ее за руку:

– Пожалуйста, разрешите мне?

На этот раз мать Ариадна сопротивляться не стала, и Элли положила ладони на голову: одну на лоб, другую на затылок. Боль прыгала ярко-белым клубком в самом центре, и Элли, закрыв глаза, остановила ее и, убрав руку с затылка монахини, представляла, как вытягивает пальцами нить клубка из правого уха, и та тянется, тянется, и вот уже достает до земли и уходит в нее, зарываясь, словно червяк, а клубок уменьшается, съеживается. Это длилось от силы минуты две. Потом Элли встряхнула руки и сказала:

– Все.

Мать Ариадна открыла глаза.

– И правда, все. Молитвы какие знаешь? – спросила она. – Нельзя такое творить без молитвы. Лукавый жаждет завладеть твоей душой. Дары, что нам Господь дает, защищать от нечестивого надобно. Если будешь людям помогать, защиту имей, с молитвой делать ты это должна.

От тихого ровного голоса монахини Элли почему-то стало не по себе.

– «Отче наш»? – спросила она.

– Хотя бы! Николаю Чудотворцу выучи. – Монахиня глубоко вздохнула и пристально посмотрела на Элли. – Молитвослов возьми.

Она достала из складок одежды маленькую пухлую книжицу в темно-синей клеенчатой обложке и протянула Элли.

– Хорошо, – согласилась Элли, – спасибо.

– Ты возьми его себе насовсем, – кивнула мать Ариадна.

– Хорошо, спасибо, – повторила Элли.

– Не место тебе тут… пока, – тихо сказала мать Ариадна, – дар твой беречь от лукавого надобно, ты сама должна определиться. Что делать с ним, куда идти, чему жизнь свою отдать. Молода ты еще совсем, не можно в таком возрасте из мирской жизни деву брать. Будет восемнадцать тебе, приходи, если выберешь с православной молитвой людям служить.

– Мне защита нужна, вот что я понимаю, – возразила Элли, – и я хочу людям помогать, лечить, говорить им об опасностях, которые вижу в их судьбах.

– Однако не по этой причине ты сюда пришла, Елена, не это было первым твоим желанием, – покачала головой монахиня. – Не Господь привел тебя, а гнев, желание сбежать от проблем, забыться. Так ведь?

– Так, – согласилась Элли, – это плохо?

– Не хорошо и не плохо, – вздохнула мать Ариадна. – Многие приходят сюда, Елена, ища покоя от скорбей, и ошибаются. Здесь есть свои скорби, и они порой тяжелее мирских. Эти стены, и одежды, и все послушания не значат ничего, если душа не работает. Работа души имеет целью перерождение человека путем заповедей Божьих. Любить ближнего как себя и Бога более всего остального…

– Принимая ложь, полюбить ближнего? А как принять ложь? Даже если она во спасение?! И вы любите Бога больше всего на свете? – перебила Элли.

Монахиня ласково посмотрела на нее. Помолчав немного, она не ответила на вопросы, а продолжила рассуждать, словно сама с собой говорила:

– Неведомо подчас человеку, сколько нужно времени и сил, чтобы полностью отречься от страстей и полюбить Бога больше всего земного, больше себя самого. Неведомо, какая порой непосильная борьба идет над собой, чтобы полюбить ближнего как себя! И мы несовершенны, нас каждый миг одолевают искушения, но здесь у всех одна цель – следовать за Христом.

– Хочу врачом стать, людей лечить, – сказала Элли, – наверное, это моя цель.

– Здесь, Елена, тебе не обрести тех знаний, которые даст мир в области медицины. Стань врачом, а потом с верой и знаниями сможешь творить большие дела. Возвращайся домой. Примириться тебе надобно с родными и с самой собой. Оставить горечь и скорби свои, ибо они не так страшны, как видятся тебе.

И мать Ариадна стала молиться:

– Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источай многоценное милости миро и неисчерпаемое чудес море… Радуйся, яко тобою отгонится рыдание, яко тобою приносится радование… Радуйся, Николае, великий Чудотворче…

Элли встала и подошла к витой оградке, за которой было монастырское кладбище. Где-то стояли кресты и фигуры ангелов, где-то просто лежали плиты. И было большое дерево, стволом обнимавшее старое зеленоватое надгробие. Элли долго смотрела на треснувший от крепких объятий камень, пытаясь прочесть даты и имя, ставшие неразборчивыми. Невольно закрыла глаза и ощупывала цифры и буквы пальцами. Камень, изъеденный мхом, не выдавал имя той, кто лежал под ним, а монотонный голос матери Ариадны обволакивал, уносил в далекие туманные края:

– Радуйся, избавление от печали, радуйся, подаяние благодати… Радуйся, скорый утешителю в беде сущих…

Элли увидела зимнее утро и молодую женщину в серой монашеской одежде, а напротив нее человека в военной форме и с красной звездой на фуражке. Раздался выстрел, и женщина упала. Она смотрела в небо, во лбу ее было темное отверстие, а вокруг головы растекался по снегу красный ореол.

– Радуйся, безчисленных неврежденно сохранивый… яко тобою лютыя смерти грешнии избегают…

– Ее звали Анной, как мою маму, – вдруг сказала Элли, убирая ладонь с камня.

Мать Ариадна, словно не слыша, продолжала монотонно:

– Радуйся, Николае, великий Чудотворче… всяких исцелений источниче… Радуйся, яко тобою всякая истина сбывается…

– Ее звали Анной, – сипло повторила Элли и откашлялась, – убили здесь, во дворе монастыря. И еще нескольких монахинь. Они рядом тут лежат, под теми плитами. Ни за что… расстреляли.

– Радуйся, яко тобою от вечныя смерти свобождаемся, яко тобою безконечныя жизни сподобляемся, – будто в бреду бубнила мать Ариадна. – Угодниче Христов, миру всему источаяй милости миро и неисчерпаемое чудес море…

– Она какой-то родственницей вам была, – нахмурилась Элли, – какой-то дальней по матери.

Мать Ариадна вдруг очнулась и посмотрела на Элли:

– Это мне неведомо, но все остальное – истина. Красные комиссары пришли сюда и вызнавали у монахинь, где церковное имущество: ценные оклады на иконы, золотые и серебряные приборы и утварь. Анна и сестры тайны не выдали и были расстреляны у стен храма нечестивцами, гореть им в гиене огненной.

– Значит, я и правда могу видеть прошлое, – выдохнула Элли.

– Прошлое Господь простил и забыл, коли покаялись мы, – отозвалась мать Ариадна.

– Может, и будущее получится видеть, – прошептала Элли.

– О будущем не наше дело знать времена или сроки, Он сам сказал нам это, – отозвалась мать Ариадна. – Коли кто говорит, что видит будущее, тот не обладает истинным знанием, ибо это от бесов все. Кто бесам поклоняется, тому они будущее показывают, повергают души глупцов в самообольщение. Неведомо нам истинное будущее! Ибо все в руках Божьих.

– Ясно, – кивнула Элли, – можно мне послушание? Полоть или полы мыть…

– Вечерняя служба сейчас будет, – ответила мать Ариадна, встала со скамьи и пошла к столовой.

Элли смотрела, как монахиня идет к храму, как сестры заходят внутрь. Зазвенела песня колоколов по округе, стая птиц взметнулась и закружилась над куполами. Из окон полился монотонный молитвенный речитатив, обрамляемый через небольшие промежутки стройным богатым многоголосием.

Элли подошла к храму и опустилась на чугунные ступени, те, на которых несколько часов назад сидел ее брат. Поправила платок на голове, подергала крестик. Посмотрела вверх, на угомонившихся и рассевшихся на крестах птиц, и вдруг остро захотела домой.

В конце концов, она не хотела спать сегодня в постели того, кто недавно в ней умер. Разве можно вообще лечь в такую постель? Это же как в гробу оказаться!

Надо было забрать из кельи рюкзак, в котором лежали вроде не особо ценные вещи, если не считать кошелька с мелочью: зубная щетка, паста, шампунь, мыло, полотенце. Оставлять их здесь не стоило в любом случае, да и деньги нужны, чтобы купить билет на автобус.

Элли поднялась, открыла тяжелую дверь и вошла в храм. Монахини молились и подпевали сестрам на клиросе. Медленно и осторожно, стараясь не привлекать внимания, Элли двигалась к проходу, ведущему к кельям, пока не столкнулась взглядами с матерью Ариадной. Монахиня, не прекращая молиться, кивнула ей, и Элли замерла, опустила глаза и забормотала вместе со всеми незнакомый ей текст, стараясь попадать хотя бы в какие-то слова.

Убедившись, что мать Ариадна не смотрит в ее сторону, запев вместе с остальными сестрами очередное «Аллилуйя», Элли скользнула к двери в проход и аккуратно закрыла за собой дверь. Она побежала по длинному коридору в пристройку, где находились кельи монахинь, и не сразу поняла, в которой лежат ее вещи. Вспомнив, что дверь была пятой от входа в пристройку, зашла в келью, схватила рюкзак и двинулась обратно, соображая, как пройдет мимо матери Ариадны незамеченной. Элли понимала, что если монахини увидят, как девочка, которую отец привез по договоренности на несколько дней, уходит с вещами из храма, вряд ли отпустят ее с миром на все четыре стороны. И в одну сторону-то не отпустят. Вспомнила, что в келье было окно, и вернулась в комнату. Первый этаж, совсем низко, внизу трава. Элли улыбнулась, подумав о дороге в Город Снегов по лестнице, ведущей из окна. Правда, здесь нужно было не вверх, а вниз. Да и волшебные ступеньки были ни к чему. Элли залезла на подоконник и спрыгнула, легко спружинив о землю. Кроссовки – это прекрасно. Особенно когда они белые и чудесно смотрятся с голубым платьем, по которому летят стрижи. Элли стянула платок с головы, засунула его в рюкзак и направилась к автобусной остановке.

Пройдя через мост, оглянулась на Никольский храм, на сияющее солнце на воротах и золотые звезды на темно-коричневом куполе. Воздух был густым, плотным, даже каким-то выпуклым, словно линза, из-за которой могут случаться миражи фата-морганы. Хоть бы гроза подождала, пронеслось в голове. Не сейчас, пожалуйста!

Почему купол не голубой, ведь, если на нем звезды, он явно символизирует небо? Размышляя об этом, Элли пошла дальше, через поле к остановке. Ответ был простым: многие монастырские храмы имели темные купола, но Элли об этом не знала. Для нее где-то на уровне подсознания глубокий коричневый отзывался оттенками разочарования и разрушения, он был цветом ее внезапных, не решаемых на данном этапе проблем, цветом безысходности, отчаяния и одиночества. И было непонятно, при чем здесь эти радостные звезды, по которым словно хорошенько прошлись тряпицей, той, что Элли натирала до блеска подсвечники в храме.

Старинные куранты пробили восемь.

«После службы заметят, что меня нет, – вдруг подумала она. – Начнут звонить домой. Надо предупредить хотя бы Мику». Элли достала телефон из кармана рюкзака. Ну конечно, очень кстати. Разряжен. Тотально. Она вчера забыла про него, а с утра не поставила на зарядку.

Скорее на автобус, они ходят каждые полчаса-час. Пока не хватились, может, получится до окончания службы добраться до Топольков! А от автовокзала до бабушкиного дома совсем рядом. Элли побежала.

Мост, цветущие метелки овса, бьющие по щиколоткам, свист ветра. Громкое сердце, которое словно перепрыгнуло в горло.

Остановка. Обшарпанная скамейка, к которой, может, лет двадцать не прикасалась кисть с краской, дырявый ржавый навес над ней. Наверное, от дождя он укрывает неважно. Господи, где тут расписание вообще? Где же, где…. Да ладно! Не может быть! Элли опустилась на скамейку. По выходным последний автобус отсюда уходил в семь тридцать. Полчаса назад, значит, ушел. Мысли путались. Идти обратно в монастырь и спать на кровати, где кто-то умер? Бр-р-р. Сидеть здесь до первого автобуса в шесть утра? Отличный вариант, тут удобненько. Вид такой красивый на храм… До города километров двадцать, не больше, подумаешь. Если срезать вон там, через лес, будет и того меньше. До полуночи можно добраться домой.

Элли решительно встала и направилась в сторону города. Перешла автодорогу. Подумала: может, поймать машину? Ага, а вдруг маньяк какой-нибудь. Того, который в детстве ее преследовал, конечно, посадили. Но мало ли этих недоделков по земле ходит и ездит.

Элли уверенно пошла по тропинке через лес. Здесь они раньше собирали с Микой и отцом грибы, только последние два года сюда не ездили, но Элли была абсолютно уверена, что знает, куда идти. Как там, в задачке по математике из началки? Пешеход идет со скоростью пять километров в час. Бодрым шагом это расстояние она одолеет часа за три, максимум четыре. Летом темнеет поздно, так что все хорошо.

Лес был густым, смешанным. Элли невольно улыбнулась, вспомнив, как отец учил их с Микой различать деревья. В семь-восемь лет легко запомнить березу или рябину, их, понятное дело, ни с чем не спутаешь, а вот ель и пихта похожи. Элли потрогала хвою: плоская, мягкая, ствол темно-серый, а на нем шишечки, наполненные смолой, – пихта. А вот лиственница, которая в августе начнет желтеть, а пока еще делает вид, что она вечнозеленая. Несколько стройных сосен и справа и слева. Элли остановилась, провела пальцем по глубоким трещинам в толстой чешуйчатой коричневатой коре… Подняла ладонь выше по стволу, туда, где кожа сосны была тонкой, шелушащейся, погладила полупрозрачные хлопья… Пошла дальше, к поляне, на краю которой стояли три кедровых сосны. За ними тропа раздваивалась, и нужно было пойти по правой ветке, которая вела к пруду. А у него, конечно, роскошные густолистые ивы. И там, как дойдешь до воды, до дома уже рукой подать – город будет слева. Час по берегу, и делов-то.

Элли вышла на поляну и удивилась тому, что увидела. В ее памяти это было место, где не так давно вырубили деревья, и пеньки по осени были усеяны опятами. Сейчас перед ней расстилалось нарядное поле иван-чая, землепроходца, заполнившего пустоту леса розово-сиреневыми всполохами. Элли осторожно шла, раздвигая крепкие стебли, вглядываясь в узкие просветы между ними, чтобы не спотыкаться о пни. Шла и думала, как было бы замечательно заполнить ее внутри этим романтичным розовым, чтобы ни о чем не думать, не вспоминать, не жалеть, не злиться. Иван-чай поселяется на местах пожарищ и вырубок, стремительно закрывая пенно-вишневым покрывалом пни и обуглившуюся землю. Пни и обожженная земля остаются там, под этой красотой, но, как бы там ни было, никуда не деваются. Не исчезают навсегда. Элли подняла глаза, проверила ориентир: кедры на месте, идем прямо по курсу.

Резко надвинулась темень, сверкнуло над лесом у края поляны. Небо затянуло низкими серыми тучами. Грохотнуло прямо над розовым полем, и сверкнуло совсем близко. Нельзя быть в чистом поле во время грозы, молния может убить, вспомнила Элли и ускорила шаг. Бежать не получалось: повсюду торчали пни.

Хлынул ливень, а через пару минут его словно перерезало. Элли облегченно вздохнула, но шаг не замедлила. До кедров оставалось метров сто. Молния сверкнула слева, вроде бы подальше, чем в первый раз. Может, гроза уходит, обрадовалась Элли.

И тут посыпался град. Сначала мелкий, как кунжут, потом размером с вишневую косточку. Градины становились крупнее, некоторые были размером с перепелиное яйцо, и, когда они били по Элли, было очень неприятно. А потом в голове запульсировала мысль: «Шаг вправо, шаг вправо!»

И через секунду ее пронзила выворачивающая наизнанку боль, от которой перехватило дыхание. Элли замерла, не в состоянии пошевелиться. Из глаз полились слезы. Откуда взялась эта дикая боль, разлившаяся по всему телу, проникшая в каждую клеточку?! Элли казалось, что она находится в прозрачном сверкающем пузыре, и сейчас он взлетит, протаранив эту черноту, где его разорвет вместе с ее ставшим невесомым телом на тысячу градин. Телом, потому что душа ее в тот момент была где-то за пределами боли. Она словно со стороны наблюдала за происходящим.

Боль и пузырь исчезли так же внезапно, как появились, а в голове все стучало: «Шаг вправо! Шаг вправо!» Элли послушалась, шагнула и оступилась. Упала, запнувшись об пень, и в это же мгновение в то место, где она только что стояла, ударило ослепительно-белым. Молния. Она бы убила, если бы Элли не шагнула вправо! Страха не было. Вообще не было никаких ощущений, даже холода, словно та ненастоящая и несуществующая боль заморозила органы чувств, отключила мысли.

Ощущения вернулись, когда Элли добралась, наконец, до кедров. Она села под средним, чья густая крона укрывала от града лучше всего. Элли смотрела на свои руки в синяках и царапинах и почувствовала вдруг, как они ноют и саднят. С тревогой изучила платье. Облегченно вздохнула: оно было намокшее, но целое, нигде не порвалось. Элли, прижавшись к стволу, ощутила потрескавшуюся кору всем позвоночником и потеряла сознание. Ей показалось, что это длилось всего пару секунд.

Когда она пришла в себя, было темно, но уже не от грозы: тучи разошлись. Смеркалось, воздух был холодным и влажным. Элли с трудом поднялась на ноги, достала кофту из рюкзака и засунула ее обратно – видимо, вода попала внутрь, ткань была мокрая. Элли обошла кедры и ахнула: две тропинки за эти два года превратились в четыре, и по какой нужно брать вправо, было непонятно. Интуиция молчала. Шестое, седьмое и какое там еще могло бы быть суперсверхчувство бездействовало. Элли двинулась наугад в надежде, что суперсверхчувство проснется и, если она идет неправильно, остановит ее и подскажет верную дорогу.

Элли шла довольно быстро до тех пор, пока можно было разобрать тропу, пока небо не стало иссиня-черным и все остальные цвета не умерли.

Она брела на ощупь, не понимая, куда идет, и как долго, и сколько вообще времени. С непривычки ноги гудели от усталости, влажные сумерки были наполнены звуками: то словно ветер выл в трубе, то откуда-то выпыхивались резкие низкие ы-ы-ы-бууум, ы-ы-ы-бууум несколько раз подряд. То и дело какая-то птица ухала хриплое ка-ау. Шелест, шорохи, шумы ползли по траве, сплетали ветви кустов и деревьев, звенели мелкой мошкой, черными точками висящей в густом воздухе, и ткали повсюду тонкую липкую шуршащую паутину.

В непрерывном гуле и уханье она надеялась услышать единственный звук, который бы означал, что она идет в правильном направлении. Единственный звук, от которого все страхи улетучились бы в ту секунду, улови его Элли, – плеск воды. Но были только шорохи, и шелест, и перекличка ночных птиц. Тропа под ногами стала каменистой и скользкой, а может, она вообще давно исчезла, по крайней мере, в темноте этого было не разобрать. Элли осторожно двигалась вперед, медленно переступая, то и дело спотыкаясь об узловатые корни деревьев, которые торчали из-под земли, хватали за щиколотки, цеплялись за подол длинного платья, словно щупальца огромного земляного осьминога, поджидающего свою добычу.

Потом она закрыла глаза. И цвета души леса ожили для нее. Вокруг были желтые и оранжевые стволы со светящимися ветвями и листьями, без намека на просвет, какой бывает над тропой. Элли отругала себя за то, что ей раньше не пришло в голову идти с закрытыми глазами. Так бы она не потеряла тропу и, возможно, уже пришла бы к пруду. А теперь что? Она стоит посреди леса в прекрасном оранжевом сиянии и понятия не имеет, как вести себя дальше. Господи, что же делать-то? Хоть у деревьев путь домой спрашивай!

Спросить у деревьев. Они наверняка знают, где вода. Найти пруд, а там уже все рядом. Ладно, не рядом, но хотя бы известно, куда дальше.

* * *

Элли сняла рюкзак, положила его рядом с собой и прижалась к ближайшему стволу. Широкие трещины по шершавой коре. Спокойная и ровная энергия. Сосна. Родная. Элли обняла дерево и почувствовала, как теплая волна обдала ее с ног до головы. Глубоко вдохнув, задержала дыхание и медленно выдохнула. Потом снова вдохнула, раскрыв руки, впуская энергию сосны. Элли видела, как струятся соки дерева из-под земли, поднимаются по стволу к ветвям, и она сама, словно часть дерева, принимает потоки силы, наполняясь надеждой и уверенностью в том, что еще немного, и все будет хорошо.

Только ответа, куда идти, не было. Элли мягко оторвалась от сосны, погладила кору, опустилась к рюкзаку и нащупала маленькую пухлую книжицу, которую отдала ей монахиня.

Когда-то один парень выбрался из лабиринта с помощью нити Ариадны. Может, Элли сумеет найти дорогу с помощью другой Ариадны? Глупо, конечно, но что, если почитать молитву Николаю Чудотворцу, поймешь, куда идти?

Сконцентрироваться на конкретной мысли. Сегодня Элли увидела прошлое, о котором думала в тот момент, когда монахиня молилась, вдруг именно это помогло? Вот только как сосредоточиться и читать одновременно… И опять же: как читать в темноте?

Элли открыла молитвослов и закрыла глаза. От страниц шел слабый свет, но разобрать буквы, а тем более сложить их в текст не получалось. Элли убрала книжку в рюкзак и попыталась вспомнить хотя бы что-то из молитвы Ариадны. Церковнославянским Элли не владела, и слова приходили в голову на языке современном:

Николай, Великий Чудотворец… Прогони слезы, беду и печаль, принеси радость… Освободи от смерти и приведи к вечной жизни… неисчерпаемое чудес море… Прошу тебя, покажи мне дорогу домой, пожалуйста. Прошу тебя…

За спиной потянуло холодом, и Элли обернулась, но кроме ствола дерева ничего не увидела: широкого, разлапистого у земли, зовущего присесть и отдохнуть. На Элли навалилась такая усталость, что под ее тяжестью она опустилась на землю, и старое дерево зашелестело над ней. Элли прижалась лбом к морщинистой коре, погладила ее пальцами. Ясень. Дерево, способное открыть будущее и забирающее душевные и физические силы.

«Мне сегодня терять уже нечего. Забирай то, что дала сосна, – сообщила ясеню Элли, обняв колени, словно так могло стать теплее. – Спокойной ночи».

Ясень зашелестел в ответ, и Элли провалилась в темное тревожное забытье. Оно было похоже на узкий длинный тоннель: бесконечный, извилистый, такой тесный, что нужно было двигаться по нему на коленях. Некоторое время вокруг была чернота, потом под ладонями запрыгали разноцветные светлячки, сначала два, потом четыре, шесть, их становилось все больше и больше, они рассыпались вокруг и в глубину тоннеля и сначала хаотично сверкали со всех сторон, а потом стали перетекать по кругу в одном направлении справа налево. Световой поток ускорялся, и Элли ощутила, как тоннель тронулся влево и поехал с этим потоком.

Она не двигалась, а туннель перемещался. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Через секунду ее ладони и колени оторвались от земли, и она полетела по прямой в неизвестность, а тысячи радуг повсюду мигали и перетекали по бесконечной спирали. В голове и груди пульсировало, ладони горели, и тысячи радуг превратились в огромного необъятного змея, пожирающего собственный хвост.

Внезапно цвета пропали, вокруг осталась тесная давящая чернота, и далеко впереди Элли увидела темно-синее небо, истыканное булавками звезд. Через мгновение она почувствовала, что падает.

Из черноты выхлестнулись щупальца, подхватили ее, резко выбросили из туннеля. Все исчезло, мир выключили.

Элли очнулась от пронизывающего ветра. Спине было холодно, в лопатки врезались острые края камней. Над головой раскачивались щупальца, такие же, как в туннеле, и сквозь них было видно ясное ночное небо. Ветер стих так же внезапно, как и начался. В свете луны присмотрелась к щупальцам: это были длинные тонкие серые ветви с шелковистыми серебристыми листьями. Ветви каскадом спускались вниз. От малейшего движения воздуха они вытягивались, почти касаясь лица. Элли выползла из серебристой завесы и осмотрелась.

Ива.

Пруд.

Чуть поодаль полупрозрачная лестница, уходящая в темное небо.

Элли приблизилась к ней. Ступени сияли и мигали, и у Элли не было сомнений в том, что нужно идти. Она шла и смотрела, как ступени подсвечивали голубое платье, заляпанное грязью. Подол местами походил на рваную бахрому. Подняв глаза, Элли увидела, что стоит рядом с краем обрыва над водоемом. До нее донеслись голоса. Метрах в десяти от Элли разговаривали двое.

– Оставь нас в покое, и я буду молчать, – умоляла женщина. – Ни одна душа не знает, кто ты такой на самом деле и что ты отец моей дочери. Клянусь, мы уедем далеко отсюда.

– Проблема в том, что ты все знаешь, милая, – равнодушно ответил мужчина и резко толкнул женщину. Крик, падение, всплеск.

У берега дно пруда покрывали острые камни. Женщина лежала в воде лицом вниз и не шевелилась.

– Умница, – сказал мужчина, – кажется, не придется добивать тебя.

И повернулся к Элли. Она узнала Хорбовского, только моложе того, который шел за ней несколько лет назад.

Он усмехнулся и исчез.

Элли посмотрела вниз и увидела только темную воду пруда. Женщины не было. А лестница вела куда-то в черноту неба, но Элли знала, что там.

– Ну да, конечно, – пробормотала Элли, глядя вверх, – если я пойду дальше, то подниматься не меньше часа. Если не пойду, может, больше не окажусь там никогда.

И встала на следующую ступеньку. Лестница задрожала и эскалатором поехала вверх.

– Так, пожалуй, быстрее, – одобрительно произнесла Элли, присев на ступени, чтобы не упасть, – перил у лестницы не было.

Повернувшись спиной к небу, Элли смотрела, как удаляется от нее темная вода пруда.

Пожалуй, слишком быстро.

Пожалуй, стоит вернуться. Страха не было, и Элли спрыгнула со ступеней, но не упала в воду, а оказалась на прозрачной площадке, сквозь которую просвечивали неровный овал пруда, лес и огни города на левом берегу. Элли посмотрела вверх: на Город Снегов не было ни малейшего намека. И лестница исчезла.

– Какая встреча, – раздался за спиной хриплый мужской голос.

Элли резко повернулась. Кривой, будто сломанный нос. Прозрачные, почти бесцветные глаза. Серая одежда, похожая на монашескую рясу.

– Хорбор, тебя не существует. И Города Снегов не существует! Я сплю, – сказала Элли, уверенная, что после ее слов он исчезнет.

– Еще как существую, – ухмыльнулся Хорбор, подходя ближе, – и ты меня боишься.

– Того гада, который шел за мной в детстве, поймали! Я точно знаю, он в тюрьме, – возразила Элли, отступая, – а он – это ты! Ты убил мою маму! За что?!

– Даже если он – это я, во-первых, всегда имеется возможность побега, во-вторых, мы существуем не только в физическом обличье на Земле, – невозмутимо ответил Хорбор, продолжая идти на Элли. – На моем счету по молодости была пара девчонок, а твоя мать чуть не спасла одну из них как раз в тот день, когда с обрыва упала. Жаль, что Анна лезла куда не следует. Видения у нее были, знаете ли.

– Каким обра… – правая нога повисла в воздухе, и, теряя равновесие, Элли выбросила руки вперед, тут же оказавшись в цепких объятиях Хорбора.

– Попался, стрижик, – усмехнулся он, крепко прижимая ее к себе, – можешь кричать, здесь никто тебя не услышит. И братца рядом нет.

Элли казалось, что все органы внутри сжались и обледенели. Остался инстинктивный животный страх.

«Это сон, – билась в голове спасительная мысль, – я сейчас проснусь».

– Если бы я знал тогда, что ты – моя дочь, все было бы иначе. Но ты хуже Анны, – сипло сказал Хорбор.

«Господи, – подумала Элли, – спаси меня. Или Николай. Кто-нибудь, спасите меня! Разбудите меня!»

Хорбор ударил Элли по лицу, она упала, и он навалился на нее всем телом. Его ледяные руки сцепились на ее шее.

«Лала, Лала», – вспомнила Элли. И краем глаза увидела, как от платья отрываются бледные силуэты стрижей.

Взмыв вверх, они склеились между собой в ослепительно-белый шар, который через мгновение с бешеной скоростью врезался в Хорбора. Элли пронзила такая дикая боль, словно на нее обрушилась каменная плита. И они вместе упали вниз.

Мир снова выключили.

Воздуха не было. Сердце замерло, в голове шумело и стучало, и Элли уходила глубже и глубже. Вода залилась в уши, нос, глаза. Стало все равно. И вдруг хорошо и спокойно. И тепло, словно это был не остывший за ночь пруд, а горячая ванна. В линзе воды Элли увидела свое лицо с прозрачными голубыми глазами.

«Это не я, – пришло в голову, – это Лала. И я все еще сплю».

«Привет, – одними губами сказала Лазурина, – поплыли».

И потащила Элли за руку вверх.

– Что за дурацкий сон, – пробормотала Элли, когда они выбрались на берег, – где Хорбор? Стрижи утонули? Где рюкзак?

– Ты по-прежнему задаешь слишком много вопросов одновременно, – заметила Лала.

– Ты по-прежнему не будешь на них отвечать? – поинтересовалась Элли. – Можно организовать какую-нибудь одежду?

– Отвечу, раз такое дело. Ты ведь решила узнать и будущее и прошлое. Столько всего тут наворотила, – пожала плечами Лазурина. – Вот только тебя никто не учил, как правильно, поэтому ты чуть не умерла раньше времени своей запланированной смертью.

– Какую из них ты имеешь в виду? – с сарказмом отозвалась Элли. – Когда отпрыгнула от молнии, или когда ползла по норе – или что это там было, или когда забралась на верхотуру, и меня чуть не… И… я… свалилась оттуда? Или сейчас, когда тонула?

– Последний вариант, – отозвалась Лала. – Тебе будет двадцать один. Ты утонешь. Здесь, недалеко от берега. Хочешь посмотреть на свою могилу или непосредственно момент смерти? Мне просто интересно, что ты конкретно хотела увидеть, когда устроила все эти перемещения и полеты сознания сегодня. Что касается Хорбора, то ты сама знаешь, что он давно тебе не может ничего сделать! Ровным счетом ничегошеньки! Тот насильник и убийца, которого язык не поворачивается назвать отцом, сидит в тюрьме далеко отсюда, если тебя это успокоит. Так что все в твоей голове – и воспоминания, и страхи. Конечно, с ними есть большой шанс встретиться снова, но я надеюсь, сегодня ты от них избавилась.

– Почему ты не в Городе Снегов? – вспомнила Элли. – И где он вообще?

– Город Снегов разрушился, его жители, мои подданные, стали белыми стрижами, только так их можно было спасти, – ответила Лазурина. – А я еще здесь, потому что я – это ты. Ты держишь меня. Когда ты умрешь, я буду свободной.

– Я обязательно должна умереть? – нахмурилась Элли.

Лазурина внимательно посмотрела на нее и предложила:

– Если хочешь, я уйду вместо тебя.

– Как ты это сделаешь? Тебя ведь нет почти с самого начала, почему же ты все еще со мной? И почему я должна умереть? – возразила Элли. – Может, я тонула, потому что это было в прошлом и вообще не со мной?

Лазурина внимательно посмотрела на нее и сказала:

– Все может быть. Особенно в твоей голове. Но в любом случае имеет смысл сделать выбор и либо уйти, либо выполнить наше общее предназначение.

– Какое? – спросила Элли.

Вместо ответа Лазурина подняла руки, и они стали крыльями. С ее одежды и волос полетели клочья, превращаясь в белых стрижей. Через мгновение она исчезла, а белые птицы взмыли в небо и растворились в воздухе.

Элли открыла глаза. Она лежала на берегу пруда. На ней было разорванное в нескольких местах платье с белыми летящими стрижами. Приподнявшись на локтях, Элли смотрела, как алое на горизонте небо перетекает в желтый и после становится синим.

– Домой, – сказала она себе и встала.

– Элли! Элли! – услышала она родные голоса.

К ней бежали Мика, отец и еще какие-то люди с собаками.

Элли затрясло, и она зарыдала навзрыд. Рванулась навстречу и не смогла сдвинуться с места от внезапной слабости в ногах. Опустилась на колени и беззвучно плакала, перебирая пальцами гальку, до тех пор, пока отец и Мика не подбежали к ней. Словно в тумане, путаясь в показаниях, Элли рассказывала спасателям из поискового отряда, как хотела ехать домой, но пропустила последний автобус, а из-за севшего телефона не смогла предупредить, и как шла всю ночь через лес.

– Папа, папа!

Обвив шею отца, Элли прижалась к нему, и он на руках нес ее по берегу до машины скорой помощи. Там они написали отказ от госпитализации, поскольку Элли убедила бригаду, что с ней все в полном порядке и она «просто немного замерзла и хочет домой и спать». Их довезли до дома и отпустили с условием, что Элли покажется в поликлинике хотя бы на следующий день.

На пороге квартиры их встречала женщина, у которой за эту ночь волосы стали белыми, как снег.

– Мамочка, прости, прости, прости!

И Элли бросилась к ней.

Отец, Мика и бабушка с дедушкой обняли их, и так они стояли долго-долго.

И через несколько недель пришла осень.

Часть третья

Асфодели поля

Мика

– Мика, ты таблетки съел?

Когда твоя сестра учится на врача, это потрясающе. Особенно, если она собирается стать психиатром. Учитывая, что она и так выносила тебе мозги всю жизнь, а окружающие только ее, сестру в смысле, и видели и то и дело пеняли тебе и твоим родителям: «Ах, какая девочка, умница-красавица, не то что брат, ему-то не повезло, обделила природа-матушка».

Сейчас она еще и за здоровьем его, Мики, следит с особым тщанием. Пристрастным на тысячу процентов.

И почему он с ней живет вообще? Им по двадцать лет, они поступили в разные универы Топольков, но родители считают, что они должны держаться вместе и жить, пока учатся, вместе. Тем более квартира бабушки и дедушки свободна. Их обоих не стало два года назад. Бред какой-то. Но сколько можно «держаться вместе»?

Понятное дело, когда ты всю жизнь с кем-то и до четырнадцати лет вообще думаешь, что рожден с данным кем-то как близнец, это накладывает отпечаток на твою картину мира. Вы постоянно вместе и зеркалите друг друга. Вы помните себя исключительно друг с другом, и все поровну: страхи, фантазии, печали и радости. И побег из садика, и драки с обидчиками в школе. И эти ужасные сложные экзамены. И выпускной, конечно, когда Элли в шикарном платье с открытыми плечами была красивее всех на свете Дам со всеми их горностаями, и многие парни из класса и параллели хотели с ней танцевать, а она убежала с ним, Микой, и они гуляли, такие взрослые, полные надежд и мечтаний, по заброшенной стройке. Элли сломала каблук, и они пошли на Дунькин Пуп, и оба, сняв обувь, ступали по мягкой и влажной от вечерней росы траве, смеялись, пели и танцевали под свои песни.

То, что они приходились друг другу братом и сестрой, было прекрасной частью их истории.

Светлой и волшебной видимой стороной Луны.

Да, в школе его постоянно с ней сравнивали не в его пользу. Да, тогда он жил в ее тени. Сейчас все было гораздо лучше: они учились в разных местах, у каждого появились свои друзья и интересы.

Она могла гулять полночи с подружками, танцевать в клубе, возвращаясь под утро, пока он сходил с ума, названивая ей. Она просто не брала трубку, а потом смеялась, называла его глупеньким и предлагала пойти с ней в следующий раз.

– Ты же знаешь, что я ненавижу попсу, – сквозь зубы цедил он.

– Тогда на твою тусу пойдем в «Август», – весело говорила Элли.

– Я туда хожу, только когда сам играю, потому что ненавижу всякие тусы вообще, ты же знаешь, – отвечал он.

– Мы могли бы снова выступать вместе…

– Нет, не могли бы, – пресекал он ее мечтательные речи, – хотя бы где-то я должен что-то делать без тебя.

– Ты на инженера без меня учишься замечательно, – напоминала она.

– Это не то, ты знаешь, о чем я, – с нажимом говорил он.

– Понятия не имею, – смеялась она и бросала в него подушкой, – когда у тебя уже девушка появится?

Вместо ответа он тоже бросал в нее подушкой.

Всегда одно и то же, все сводилось к шуткам, к «пойдем попьем вместе чаю» и «ты стал какой-то агрессивный и злой, нужно курс успокоительных», а «глицин – это для мозгов инженерных хорошо».

– Мика, таблетки? – повторила она. Голос какой-то тревожный.

– Отвали, Элли, – вяло ответил он.

– А ты знаешь, какая я молодец? – она бросила в него ручкой, и он поймал ее не глядя, правой рукой. – На работу я устроилась, а знаешь, куда?

– В психушку, как и хотела? – спросил Мика. – Когда собираешься все успевать?

– По выходным и два раза в месяц ночные смены, в эту субботу первый раз пойду, – похвасталась Элли. – Мне за практику зачтут потом, оформят помощником младшего медицинского персонала.

– Поздравляю, – сказал Мика.

– У тебя по осени и весной преддепрессивное состояние, которое нужно купировать, – снова начала Элли, закрываясь конспектом с надписью «История медицины». Она готовилась к завтрашнему зачету.

– Сейчас январь, – заметил Мика, у которого на следующий день был назначен экзамен по геодезии, но мысли на эту тему бродили еще очень невнятные.

– Вот именно, – важно сказала Элли, – необходимо подготовиться. Тогда все пройдет гладко, а не как нынче осенью, когда вообще из дома не выходил.

– В воскресенье выступаю, – перевел тему Мика. – Пойдешь?

– Ой, круто, конечно, пойду! – вскрикнула Элли, бросая тетрадку на пол. – Ура, ура! Ты ведь уже больше месяца не выступал, да? А с кем играть будешь, с Котлом?

– Котел кинул меня, он в «Палую лошадь» ушел басистом. Я теперь со Славкой Ястребом, мы думаем, как группу назвать, – ответил Мика. – Можешь предложить варианты. Мы их даже рассмотрим.

– «Иф»? In Fall, классное же название, то, что у нас с тобой было? – обрадовалась Элли.

– Не, мы играем готический металл, нам чего-нибудь помрачнее надо, – покачал головой Мика, – и с глубоким смыслом.

– М-м-м. Из латыни, например? Типа Vita brevis? «Жизнь коротка» и все такое? Mors immortalis. «Бессмертная смерть», – хмыкнула Элли.

– По-моему, уже есть такая группа, а первое мне по звучанию не нравится, – сказал Мика.

– «Асфодель»? – предложила Элли.

– Где-то я слышал такое, – отозвался Мика, – что это? Мне кажется, уже есть группа с та…

– Даже если и есть, то точно не в радиусе нашего города и области тоже, – перебила его Элли и затараторила: – Название – огонь, точно тебе говорю. В подземном мире древних греков были поля асфоделей, по которым блуждали тени умерших. Это были те, кто не сделал ничего плохого, поэтому их не отправляли на поля наказаний, но поскольку они подвигов тоже не совершили, в Элизиум, местный рай, их и подавно не пускали. Такие… остались болтаться нигде. Асфодель – это цветок забвения. Они забывали, и о них все забывали.

– Неплохо, – похвалил Мика, – мне нравится. Думаю, Ястреб тоже оценит.

– Он симпатичный? – спросила Элли.

– Не трогай друга моего! – оперным голосом грозно пропел Мика. – О, коварная искусительница и разбивательница хрупких мужских серде-е-е-ец!

– О, не порочь меня в глазах друзей свои-и-и-их! Я чиста и прекрасна, как ангел небе-е-есны-ы-ы-ый, – подхватила меццо-сопрано Элли.

– И посему отшиваешь нещас-с-с-с-сных мужчин бессердечно и

ежеча-а-а-а-асно! Не боясь никакого наказа-а-ания, плакали по тебе ас-с-с-сфоделей поляа-а-а-а-а! – басом протянул Мика. – Так что видеть тебе друга моего лишь на сцене, в ореоле славы-ы-ы-ы!

– Слава в ореоле славы, как романти-и-и-ично! – взвыла где-то на альтах Элли. – О, не сопротивляйся же, брат мой, вдруг это моя судьба-а-а-а?!

Мика захохотал и бросил в нее подушкой. А она в него. Ну как обычно.

* * *

Зачет Элли сдала блестяще, Мика умудрился выкружить тройку «автоматом». В субботу она рано утром поехала в клинику, а он к обеду ушел репать.

Репетиция прошла бодро: Мика и Слава за месяц отшлифовали пять динамичных композиций и были вполне довольны тем звучанием, которого им удалось добиться совместными усилиями. Мика предложил Славе пару старых песен из их с Элли репертуара, и Славе они понравились. Так что Мика предвкушал, как удивится Элли, услышав знакомые вещи.

Когда Мика вернулся с репетиции в десятом часу вечера, он рассчитывал застать сестру дома. С улицы он увидел, что света нет, и позвонил ей, но она не ответила.

Написал сообщение: «Ты где, встретить тебя?»

Ноль реакции.

Дверь в квартиру не была закрыта на ключ. Мика зашел и включил свет. Элли лежала на диване и от внезапного яркого света даже не поморщилась.

– Я тебе звонил и писал, – сказал Мика.

– На беззвучке, – ответила она.

– Чай? – спросил Мика.

– Можно, – прошелестело в ответ.

Когда Элли такая тихая… Странная…

«Впрочем, пойдем пить чай и выясним», – решил Мика и поставил чайник.

Элли пришла и села напротив. Она была похожа на тень, бледная, с красными опухшими веками.

– Как твой первый рабочий день? – поинтересовался Мика. – Чем занималась?

– Нормально, определяла антропометрические показатели, меняла белье, подавала судно, опорожняла мочеприемники, – перечислила Элли.

– Увлекательно, – поддержал беседу Мика, – а как же подача грелки и постановка компрессов? Раздача лекарств и кормление больных? Они имели место быть?

– Влажная уборка палат и коридора были, – ответила Элли, – и знаешь, что?

– Что? – переспросил Мика.

– Там в одной из палат отец Стаса лежит, – сказала она.

– Кто такой Стас? – не сразу понял Мика.

Элли подняла бровь, смотрела ему прямо в глаза и молчала.

– Стас – сосед? – у Мики невольно сжались кулаки. – И там… его отец-педофил? Ты уверена? Его не могли выпустить из тюрьмы, Эл! Как они все оказались здесь, в Топольках?

– Понятия не имею. Но это точно он, – ровным голосом ответила Элли. – И я его убью.

– Ну да, конечно, ты его уничтожишь своей бешеной энергией, – усмехнулся Мика. – Во-первых, я не верю, что там именно он. Того мужика посадили пожизненно за изнасилование и убийство, ты забыла?

– Вот именно, посадили пожизненно, но он сейчас в психиатрической клинике, Мика! – почти кричала Элли. – Он в закрытой палате, но не в тюрьме! Как он это провернул?! Ведь он… он может сбежать! И снова кого-нибудь убить! Он меня убьет в первую очередь, понимаешь? Он придуривается, что болен, как ему удалось, черт возьми?!

– Эл, тебе надо успокоиться, – сказал Мика. – Надо проверить, узнать. Может, просто очень похожий человек? Может, ты обозналась?

– Ты прав! – ухватилась за эту мысль Элли. – Ты прав, у меня крыша поехала. Надо карту посмотреть и проверить, да. Ведь я даже не посмотрела его имя и фамилию.

– Я пойду с тобой завтра, – сказал Мика.

– Спасибо, братишка, но не получится. Там по пропускам вход. И по паспорту к пациенту, если установлена степень родства, – вздохнула Элли. – Не переживай, я справлюсь с этим. Все будет хорошо. Только вот, знаешь… Если там вдруг будет Стас…

– То его убью я, – закончил предложение Мика.

Элли грустно засмеялась.

– Надо же быть такой дурой, да?

– Любовь зла, – сказал Мика.

– Как можно быть такой идиоткой, как я? Чтобы любить того, кого надо бы ненавидеть. Или хотя бы относиться равнодушно. Надо же быть такой извращенкой, простите, – Элли закрыла лицо ладонями.

– Прощаю. Забыла бы ты его уже, а? А то я тебя со Славкой знакомить не буду, – пригрозил Мика.

– Я хочу, очень хочу перестать вспоминать о нем, – сказала Элли. – Или хотя бы перестать вспоминать о том, как он целуется, и…

– Избавь меня от подробностей, Эл, – попросил Мика, которому невыносима была сама мысль о том, что этот тип вообще к ней прикасался.

– Да, прости, все, все, заткнулась, – махнула рукой Элли.

* * *

Весь следующий день Мика не мог думать ни о чем, кроме того, что сестра в больнице находится рядом с маньяком. Мысль о том, что Элли обозналась, успокаивала, но ненадолго. На звонки и сообщения сестра не отвечала, и Мика то бесился, то мучился. Матанализ не спасал, а раздражал, и факт того, что зачет через день, не вдохновлял.

В конце концов, Мика плюхнулся на кровать сестры и залез под подушку, чтобы устроиться поудобнее. Рука наткнулась на что-то твердое, и Мика, пошарив, достал сначала маленькую пухлую синюю книжицу с полустертой надписью «Молитвослов», а следом блокнот в серебристой обложке.

С «Молитвословом» Мика был знаком: когда Элли бралась лечить кого-то, она читала молитву Николаю Чудотворцу, верила, что это ей помогает «не брать на себя плохую энергию».

Блокнота Мика раньше не видел. «Вот только не надо сейчас рассуждать о том, что нехорошо открывать и читать чужие записи», – подумал Мика. Уж она-то, Элли, без спросу залазит к нему в голову и заставляет, когда хочет, видеть то, что видит сама. По крайней мере, раньше постоянно так забавлялась. Так что посмотрим, что тут у нас.

Вчера все посходили с ума в ожидании звездопада. Но было пасмурно. Я сидела на окне, держала в руках чашку, из которой ты утром пил кофе, и представляла, как там, за тучами, падают звезды. Я была для тебя такой чашкой, не навязывалась, появлялась тогда, когда ты этого хотел и когда тебе надоедало кутаться в плед своего одиночества. Однажды я решу, что больше не хочу быть с тобой и тресну в твоих руках, разлечусь на сотни осколков, и пусть хотя бы маленький шрам останется на твоей коже в память об этом. Если бы все было наоборот, если бы ты был моей чашкой и разбился, мое сердце последовало бы твоему примеру. Ты же не последуешь со мной никуда. Данный факт меня, как ни странно, успокаивает. Мозг требует сказать тебе: «Прощай, Стас», но это единственное, что не в состоянии сделать мое глупое сердце.

Мика отложил блокнот и вышел на балкон. При любом упоминании о Стасе внутри оживала темная злоба. Появись он здесь, Мика бы сбросил его вниз, перекинув через перила, а потом медленно спустился бы по лестнице и потушил сигарету о ненавистный лоб. Словно след от пули.

Когда отца Стаса посадили, а потом перевели на пожизненное поселение куда-то далеко от их города, Мика надеялся, что бледная тихая женщина заберет сына, которому Хорбовский приходился отчимом, и они уедут в неизвестном направлении навсегда. Но они почему-то остались. Мать Стаса работала в школьной столовой поваром, унося домой каждый день пакеты с едой.

У Стаса деньги были всегда. Его боялись, у него была свита «сборщиков», с которыми он отбирал деньги у всех, кто попадался на его пути. Кроме Мики.

Его звали Психом после той истории, когда он бегал за Стасом по двору с ножом. Стас делал вид, что Мика – пустое место, зато оказывал всякие знаки внимания его сестре. Мика бесился, но Стас был осторожным и границ в зоне видимости не переступал. Тем не менее у этого парня и Элли что-то закрутилось после того лета, когда она потерялась в лесу и Стас вместе со всеми добровольцами из Октябрьска, неожиданно для Мики, приехал в Топольки и принимал участие в поисках его сестры. Стас и Элли начали встречаться, но она тщательно скрывала от родителей и Мики эти отношения, потому что как можно понять то, что девочка встречается с пасынком того, кто надругался и убил нескольких детей и чуть не совершил то же с ней самой? Элли никому не рассказала, что видела, как погибла ее мать и кто ее отец. Даже брату.

Мика вернулся в комнату и плюхнулся с блокнотом в кресло.

Иногда мне снится Город Снегов, и утром я просыпаюсь в смятении и тревоге. Когда он снится мне, я или заболеваю, или приходит какая-то нехорошая весть. После того, как я увидела его месяц назад, умер дед. Потом бабушка. Я уже боюсь этих снов, особенно когда в них есть мой двойник, девочка-альбиноска. Фантом моей сестры-близнеца. Ее появление – всегда предупреждение, почти всегда – беда. Облачные фантазии, кажется, родились вместе со мной. Их еще моя мама придумала и, возможно, когда я была совсем маленькой, Город на облаках был первой яркой картинкой после маминого лица, которую поймал мой взгляд. Я много думала о Городе, фее Моргане и колдуне Хорборе. Эти двое стали странными воплощениями моих биологических родителей: Анны, которая была больна шизофренией, и Хорбовского, убийцы и насильника. Во мне столько зла и морока, получается. Чисто физически, на уровне ДНК. Кто же я на самом деле? Могу ли я освободиться от наследственного сумасшествия? Силой духа, верой, например. Или я неизбежно иду во тьму, как Анна-Моргана? Почему я вижу прошлое и будущее? Откуда у меня способности лечить? Возможно, моя мама не была больной? Возможно, она тоже видела и лечила? Как моя мама умудрилась связаться с таким человеком, как Хорбовский? Кажется, я никогда не отвечу на эти вопросы.

Хорбовский?! Биологический отец? Что за нелепое предположение! Но Элли не предполагает, она уверена в том, что пишет! Как такое возможно?!

Мика продолжил читать в надежде на объяснение, но о Хорбовском больше не было ни слова.

Маленький Октябрьск – физическое воплощение моего Города Снегов, а я сама подобна Моргане. Город Снегов словно древний кельтский рай, Авалон, где фея охраняла душу сводного брата. Как я храню своего брата. Я его лучший друг и самый заклятый враг. Мика – пленник моей силы, вечный житель моего острова, окруженного океаном. Да, здесь нет ни в чем нужды, все решения я приношу на блюдечке с золотой каемочкой. И мы думаем, что старости и смерти нет, а мир всегда будет только нашим.

Мика отложил блокнот. Пленник? Ну да, конечно. Когда она это написала? Два года назад. Действительно, в то время Мика и шага не мог ступить, не сказав ей, не посоветовавшись с ней, не получив ее одобрения. Словно он был ее марионеткой, ее неуклюжим плюшевым медведем. Как тот старый дурацкий медведь, с которым она спит в обнимку до сих пор.

Она зачем-то располосовала его ножницами после того, как они вернулись от бабушки с дедушкой домой. В то самое лето, когда ее всю ночь искали в лесу. Она так и не объяснила эту внезапную ненависть к плюшевой игрушке. Мама зашила медведя, он неделю сидел в углу, словно наказанный. А потом Элли забрала его обратно в постель со словами: «Ты всего лишь игрушка, ты ни в чем не виноват». И даже сюда привезла. Сидит медведь на ее кровати, глаза блестящие, будто сейчас заплачет. Элли – большая девочка, а так и спит с медведем. Говорит, без него «сны не такие добрые». А без него, Мики, у нее, видимо, жизнь не такая веселая. Кому она будет рассказывать о том, как спасла преподавательницу по психологии от операции по удалению камней, ловко раздробив их до состояния песка силой… э-э-э… мысли, или чем там она это делает. Или как убедила одногруппников не ездить на базу отдыха, и в тот день в домике, который они собирались забронировать, неожиданно случился пожар, но, слава богу, там никого не было, стало быть, никто не пострадал. Элли каждый день рассказывала ему подобные истории, и он привык к ним, как к чему-то обыденному, словно сестра просто говорила, как день провела: училась, ехала на трамвае, обедала в столовой. Ну и так, полечила между делом кое-кого. И кое-кому жизнь спасла. Подумаешь. Интересно, пишет ли она о своих таких делах в этом блокноте…

Мне нужно освободить Мику, отпустить его, стать для него миражом, призраком ушедшего в никуда Города Снегов. Дать ему уплыть с моего острова несбыточных надежд. Когда-то папа рассказывал нам о кораблях-призраках, кораблях без огней, где нет ни одного живого человека. Это корабли, которым нельзя было пристать к берегу из-за того, что на их борту свирепствовали эпидемии каких-то болезней, и ни один порт не пускал их. Люди умирали там, и корабли оставались вечными скитальцами.

До сих пор помню одну из папиных историй о корабле, дрейфующем у побережья Гренландии. Корабле мертвецов, чьи трупы не разложились в условиях полярного холода.

Если я не освобожу Мику, он будет болен мной всегда и рано или поздно станет таким призрачным кораблем, застрявшим во льдах Арктики.

Опять она, витиевато выражаясь, про какую-то чушь. Когда она уже вернется? Мика пролистнул блокнот до последней записи. Дата стояла вчерашняя.

Мне почти двадцать, значит, неизбежное близко, и нужно делать выбор. Я не боюсь смерти, которая размахивает перед моим носом белым платочком, но я знаю, что сейчас ее можно просто принять и после этого жить долго и счастливо. Хорбор, который в кошмарах преследовал меня с детства, снова материализовался в моей жизни. Возможно, мне привиделось, но это в любом случае знак. Все чаще вспоминаю книгу Гессе о Сиддхартхе, которую попросила у бабушки и забрала с собой после того, как провела день в монастыре и ночь в лесу. Папа сказал тогда: «Буддизм больше всего остального уже потому, что не отрицает других учений, не противопоставляет себя иным религиям». Он сказал мне: «Может, с ним ты найдешь свой путь». Не думаю, что папины слова сразу дошли до меня, но я их запомнила. Та ночь перевернула мое сознание, я чувствовала себя потерянной – уничтоженной, наверное, даже. И я хотела любить и быть любимой, и потом рядом оказался Стас, такой заботливый и милый. И красивый… Он казался мне влюбленным и нежным. И я забыла, кто его воспитал. И как мы связаны с ним. И какой он сам. Мне было странно и льстило, глупой девочке, что он так меня… добивается. Я плыла в реке своей любви, не понимая, что происходит. А потом, когда я уже готова была «отдать милому и душу и тело», он вдруг стал холоден и равнодушен. Словно я пустое место. Почему он не взял то, на что я была готова? Тело, душу, силу. Впрочем, про третье он не знал, а первый пункт, наверное, не так уж его интересовал: он мог заполучить любую девчонку, какую бы ни захотел. На какое-то время моя душа съежилась до состояния испуганной и потерянной крошечной птички, которую поместили в тело, словно в клетку.

Мика отлично помнил этот период, когда Элли, пребывающая несколько месяцев в состоянии эйфории и необъяснимой радости, вдруг стала тихой и грустной. Зато после этого периода, во время которого из нее можно было вытянуть только «у меня все прекрасно» и «обожаю тебя, братишка», они снова начали разговаривать – как в старые добрые времена, вести долгие беседы на ночь глядя.

В один из таких вечеров вспомнили про Сиддхартху.

– Мика, помнишь, в начале истории Сиддхартха ставил себе целью опустошение души? Типа вытравить из себя все стремления, мечты, радости, желания и страдания? Как думаешь, такое возможно?

– Зачем тебе это? Ты же помнишь, он несколькими путями шел, и первый путь в поисках истинного «я» не стал для него единственным, – возразил Мика, – он все равно возвращался к исходной точке, как ни старался, как ни превращался мысленно в цаплю или мертвого шакала. Разрушая и уничтожая себя мысленно, он снова оказывался в точке собственного «я», не мог вырваться из круговорота.

– Как ты умно говоришь, – засмеялась Элли, – на философский не хочешь поступать?

– Не очень, – ответил Мика, – я просто эту книжку раз десять прочитал, она же короткая. И забавная. И немного про тебя как будто.

– Здрасте-какие страсти, – удивилась Элли, – ты, наверное, в основном перечитывал про куртизанку Камалу, ага? И в каком месте вот это все про меня?

– Ты ищешь свой путь, свое предназначение, – Мика сделал вид, что не заметил стеба, – даже когда мы были совсем мелкими, ты всегда была в поиске своего я. А сейчас хочешь что-то там из себя вытравить. Ты для меня всегда была кем-то вроде Сиддхартхи, ведь само понятие «сиддха» – это состояние свободы выбора. Но ты так часто не здесь и не сейчас, словно уже избавилась от сансары или точно знаешь, как это сделать. А я – Говинда, просто идущий следом за тобой.

– Нет, нет, Мика! – горячо возразила Элли. – Ты должен идти своим путем, без меня!

Идти своим путем – это понятно. А как идти без Элли? Мика снова открыл блокнот, полистал и зацепился взглядом за рисунок. Тонкими, почти прозрачными линиями была изображена клетка, в которой лежал стриж кверху лапками.

Прошло полгода, и Стас вдруг снова появился. В смысле, он никуда не уезжал и жил напротив все это время. Я имею в виду, что он вспомнил обо мне. Правда, ненадолго. Он просто решил взять то, что ему, как он был уверен, принадлежало с самого начала. Он хотел увериться, что я все еще думаю только о нем, увидеть, насколько сильна моя одержимость им. Он сказал: «Ты никогда меня не забудешь». Словно я могла и собиралась. Моя любовь была его глупой птичкой, белым стрижиком, распевающим по его воле. Стрижиком, запертым в клетке. В ту ночь мы были на даче его друга, в домике у пруда. Я почти сдалась, но остановилась в последний момент. Он пытался взять меня силой, но я посмотрела ему в глаза так, что он отступился. Просто мысленно сказала ему: «Ты не хочешь и не тронешь меня». Он оцепенел на мгновение, сплюнул, назвал меня ведьмой. Потом уехал и оставил меня там одну. Перед тем, как бросить меня, он предупредил, что на улице злющий пес, которого он сейчас спустит с цепи, раз я так «прокинула» его, Стаса. Хозяин дачи вернется под утро, так что у меня будет время подумать над своим поведением. Стас сказал, что утром я смогу поехать домой с первым автобусом. Не знаю, сколько прошло времени, но я решила идти. Неважно куда, просто подальше от этого места с кривыми стенами в мелкий зеленый цветочек и не просыхающим, тошнотно пахнущим ковром на полу. Я вышла на крыльцо, и ко мне с рыком бросилась огромная тень. В каких-то сантиметрах от меня чудовище остановилось, издавая устрашающий оглушительный лай. Он так же гавкал, когда мы со Стасом приехали сюда вечером, но в тот момент пес был на короткой цепи, а сейчас он ничем не был связан и находился так близко, что я ощущала его зловонное дыхание у лица. Не то чтоб мне стало страшно, но в гробу хотелось хотя бы красиво выглядеть. И мне всегда снились сны, что я тону в пруду. Смерть от зубов собаки не входила в мои планы. Он рявкнул мне что-то в ухо на своем песьем и вдруг лизнул в щеку. Сел напротив и заскулил. Нет, я ничего такого не делала и мыслей ему никаких не внушала. Кажется, он просто меня… пожалел. Наверное, вид у меня был не очень бодрый. Я обняла его за шею и присела рядом на крыльцо, и мы какое-то время смотрели на далекие холодные звезды. Потом я встала, погладила пса, закрыла за собой калитку и пошла на берег. У ивы, нависающей над обрывом, я опустилась на землю. Черная вода подо мной, чернота в моей душе готовы были стать одним. И я бросила мертвую птичку в стоячую темноту воды, которая жадно проглотила маленькое белое тельце. А мне вдруг стало легко, словно смерть любви может быть радостной. Впрочем, рано веселиться, мои стрижи имеют склонность к реинкарнации.

Мысли путались, и тихая ярость поднималась и душила, душила… Мика помнил ту ночь. Это был теплый сентябрь их выпускного года, Элли ушла гулять, как она сказала, с подружками на дискотеку и «ночевать к Тане на дачу». Вернулась утром уставшая и голодная, накинулась на яичницу с колбасой и хохотала, рассказывая про злую собаку и как они с девчонками «гадали на картах и пели песни у пруда во все горло», что даже сторож прибежал. Мике все это показалось странным, потому что подруг у Элли не было и мифическую Таню он не видел ни до, ни после.

Мама с папой ни секунды не сомневались в правдивости рассказа. Они вообще ей верили, что бы она ни сочиняла. С детства. С того момента, как она сломала себе палец на ноге, когда они лет в восемь строили домик во дворе. Опорами назначили стволы тополей, растущих рядом, между которыми на веревках крепили палки. Вместо крыши натянули полиэтиленовую пленку, добытую у мусорного контейнера. Оставалось сделать дверь. Элли показала на выложенную из квадратных плит дорожку через двор. Мика покрутил у виска. Элли пожала плечами, подбежала к плите у песочницы и стала поднимать ее. Плита не поддавалась. Мика вздохнул и пошел помогать. Вдвоем им удалось оторвать ее от земли. Руки тряслись – плита была тяжелой, и они потихоньку понесли ее к деревьям. И уронили за два шага до домика. Прямо Элли на правую ногу. Взвыв, Элли запрыгала на левой.

– Нормально, – через минуту остановилась, – все нормально, ставим дверь!

Дверь прислонили к стволу, на пеньке-столе расставили пластиковые стаканчики и формочки, забытые малышней в песочнице. Играли до ужина, и Элли, казалось, забыла, что у нее болит нога. А наутро начала хромать. Родители отнеслись к этому как к очередной выдумке, проигнорировали жалобы на большой палец и отправили обоих детей в школу. Элли прихрамывала всю дорогу туда и обратно, и Мике приходилось ее ждать. На переменах она не бегала, как обычно, а сидела за партой. После уроков гулять во дворе не осталась, и Мике пришлось играть «в дом» без нее, о чем он и рассказал за ужином, а Элли демонстративно сняла носок и показала распухший палец. Мама охнула, папа засобирался и повез дочь в травмпункт. Оказалось, перелом. Элли три недели ходила с загипсованным пальцем и страшно гордилась тем, что их с Микой возят до школы и обратно на такси.

* * *

Мика захлопнул блокнот и убрал его под подушку. Пришло сообщение от Элли.

Не теряй меня, осталась на ночную смену. Тут удобный диванчик, думаю, удастся поспать. С утра поеду по делам, увидимся на концерте. ХХХ.

По каким таким делам она поедет, интересно. И как она будет держаться на ногах вечером, если работает круглосуточно?

Абонент недоступен.

Отлично.

Интересно, на концерт придет та блондинка, которая клеилась к нему после прошлого выступления? Надо было поехать к ней… Или хотя бы взять ее телефон. Или узнать ее ник, найти в соцсетях.

Хорошенькая. Светлые, почти белые волосы и голубые глаза, как у… ну да, конечно, еще давайте вспомним наши детские истории. Наверняка она не натуральная блондинка. Такой цвет волос бывает только у альбиносов, а она явно не из них. В полумраке, где она стояла, облокотившись о колонну, ее лицо выглядело совсем юным. Она была там все пять песен, которые он исполнял, и не отрываясь смотрела на него. После выступления он с Ястребом и барабанщиком Вовой зависли в гримерке с пивом и чипсами, и она пришла туда. Мика предложил ей выпить, и она, пожав плечиком, изящно взяла бутылку. То есть двумя пальцами. Непонятно, как не уронила. На ней было черное кружевное корсетное платье, волосы заколоты набок, на левую сторону, а во все правое ухо вилась ветка серебристого каффа, с которого свисали маленькие красные пауки. Не отрывая глаз от Мики, блондинка залпом опрокинула бутылку и аккуратно поставила ее на стол.

– Меня зовут Катя, – шепнула она ему в ухо. – Поехали ко мне? Мамы нет дома…

Мика взял ее лицо в ладони и поцеловал пухлый, накрашенный темно-бордовой помадой рот. Она закрыла глаза, и он заметил, какие длинные у нее ресницы. Наверное, накладные или наращенные. Не может быть таких длинных ресниц у нормального человека. Куколка. И молоденькая совсем. Может, она школьница еще? Тогда не стоит связываться даже. Мика сослался на какие-то дела и ушел в тот вечер, оставив Катю с Ястребом и Вовой.

Но если она придет сегодня, он ее не отпустит.

Пора. Мика сложил аппаратуру и гитару в кофр, оделся, замотался шарфом и вышел из дома. Маршрутка приехала довольно быстро. Всю дорогу он думал о Кате, представлял, как увидит ее, скажет ей: «В этот раз я не уйду. Если хочешь, вообще никогда не уйду». И посмотрит ей в глаза. И она…

– Конечная, – крикнул водитель, – выходим!

Мика выпрыгнул из маршрутки. У клуба уже собирался народ, хотя до открытия было еще полчаса, а до выступления группы «Асфодель», хедлайнера мероприятия – два часа. Круто, конечно, звучит: «хедлайнер», но учитывая, что клуб находился на отшибе, и туда кроме групп, играющих за выпивку, заманить было никого не реально, может, не все было так уж и классно. Мика называл это «раскруточным этапом» и верил, что у них есть свое звучание, запоминающиеся с первого раза песни. Сейчас они составляли трио: клавишник и гитарист Слава Ястребов, барабанщик Вова Иванов и солист и бас-гитарист Мика Яновский. Все трое – длинноволосые «мрачные личности», как говорил Мика. Рыжий веселый толстяк Вова, который меньше всего подходил под описание «мрачной личности», и черноволосый, вполне демонической внешности Слава носили хвосты. У Мики были вьющиеся темно-русые волосы, и на концертах он распускал их. Они играли готический металл с элементами трип-хопа. Песни «Фобии», «Почему люди убивают себя», «Город Снегов» и «Асфодели поля» люди на концертах пели вместе с Микой еще в период, когда группа «Асфодель» только начала записывать и выкладывать песни в соцсети. На них писали комментарии, кто-то ругал, кто-то восторженно расхваливал каждую строчку. Многие спрашивали: «Как вы сочиняете песни?»

Музыку писал Мика. Чаще всего первыми приходили стихи, а потом на них ложилась мелодия, но бывало и наоборот. Тексты сочинялись тоже по-разному. Иногда Элли придумывала стихотворение полностью, как «Город Снегов», текст которого они оба знали с детства, а иногда Мика выдавал некий поток сознания или четко сформулированные мысли, и Элли превращала и то и другое в звонкие рифмованные строки.

Если говорить о «Городе Снегов», то это была самая старая песня из репертуара Мики. С ней он и Элли еще в школе стали победителями городского конкурса песни и исполняли ее на всех праздниках города и на выпускном вечере.

В новой группе, которую Мика организовал, когда они стали студентами, Элли не пела. Не то что бы она этого не хотела, но все складывалось так, что время репетиций никогда не совпадало с ее свободным временем – то ли случайно, то ли нарочно. И на выступления она не приходила ни разу, но в этот раз пообещала. Она должна прийти. Хотя, конечно, не так уж Мика хотел, чтобы она конкретно сегодня пришла, ведь сегодня у него планы были поинтереснее.

В гримерке его уже ждали Ястреб и Вовка. Они намахнули втроем по пиву перед выходом на сцену. Подключили инструменты к колонкам, стали перебирать струны, настраиваясь. Вовка прошелся палочками по барабанной установке. Все звучало как надо. Мика кивнул и выпустил первый аккорд. Вовка дал бит, через пять тактов Ястреб ударил по басам, и они заиграли «Город Снегов». Народ начал подтягиваться к сцене. Ни Кати, ни Элли не было, но еще, как говорится, не вечер. Мика закрыл глаза и запел:

Открыв глаза, Мика увидел Элли. Она опиралась ладонями о край сцены, густо подведенные глаза ее блестели. Она пела вместе с Микой, но, конечно, он не мог ее слышать в реве гитар:

Когда песня закончилась, Элли запрыгнула на сцену и крепко обняла брата. Народ заулюлюкал.

– Это моя сестра. Она – автор текстов нашей группы. Спасибо, что ты пришла сегодня, – сказал в микрофон Мика. – А сейчас песня, которая посвящается тебе, Эл.

Убрав микрофон, чтобы никто, кроме Элли, не услышал, добавил:

– На английском, чтобы было сложно понять, как сильно я тебя люблю.

Элли улыбнулась:

– Я ж сама тебе ее переводила. А вот это может стать новой песней.

И, вложив ему в ладонь свернутый в трубочку листок бумаги, спрыгнула вниз. Мика сунул записку в задний карман джинсов и рванул струны.

Элли осталась рядом со сценой.

Славка Ястреб на проигрыше подошел к краю сцены, явно стремясь произвести впечатление на героиню песни. Элли помахала ему рукой, послала воздушный поцелуй брату и пошла в зал, где присела за столик рядом с симпатичной блондинкой.

Мика присмотрелся. Кажется, это Катя. Она пришла, значит, следующая песня будет про любовь. Медленная и романтичная.

Ястреб дал соло, и Мика посмотрел туда, где сидели Элли и блондинка. Издалека они были чем-то похожи: длинные распущенные волосы, у одной белые, у другой темные; у обеих густо подведенные глаза с длинными ресницами, черные платья. Они повернулись друг к другу, и их профили что-то смутно напомнили Мике. Его передернуло, он положил гитару, спрыгнул со сцены и подошел к столику. Элли и блондинка одновременно посмотрели на него.

Да, это Катя. И конечно, нет ни малейшего сходства с его сестрой. Они с Элли абсолютно разные внешне. Слава богу. Мика протянул руку блондинке, и та, вложив свои тонкие пальцы в его ладонь, легко поднялась и прильнула к нему. На Кате было то же корсетное платье, что и в прошлый раз. Такие платья способны практически любую фигуру превратить в идеальную, сделать грудь волнительно пышной, уменьшить талию.

Интересно, насколько прекрасно ее тело без платья, невольно подумал Мика. Они танцевали под немного затянувшийся проигрыш Ястреба и молчали. Потом Мика мягко усадил ее за столик, поцеловав в щеку, и вернулся на сцену, чтобы допеть:

На последних аккордах песни он встретился глазами с Элли. Та улыбалась. Мика нагнулся за гитарой, а когда поднялся, увидел, что Элли нет. Зато Катя здесь и уходить, кажется, не планирует. Смотрит на него.

Осталась пара песен, и он наконец-то будет общаться со своей блондинкой.

Элли все не было.

Куда она делась? Плохо ей быть не должно: она не пила ничего, в отличие от Кати, которая постукивала розовыми ноготками по уже не первой бутылке с пивом. Ну уж нет, в этот раз он не побежит никого искать. В этот раз он займется симпатичной блондинкой и не будет заморачиваться по поводу того, куда делась сестренка. Еще одна песня – и надо выяснить, достиг ли предмет интереса совершеннолетия.

Катя медленно встала и подошла к колонне возле сцены. Длинные ресницы, сияющие глаза.

Соло Ястреба, раскаты барабанной дроби – и в тишине:

Народ скандировал: «АС-ФО-ДЕЛЬ, АС-ФО-ДЕЛЬ!», пока они собирали инструменты и провода в кофры. Мика кивнул Кате в сторону гримерки, и та в ответ пожала плечиком.

Два пролета вниз, в подвал. Изрисованная маркерами дверь: черепа, кости, названия групп, даже Asphodel уже имеется, а вокруг овалом колосок с цветами-звездами, явно дело рук Ястреба или Вовки. В комнатке полумрак: подвальное помещение, лампочка слабенькая. Ястреб с Вовкой плюхнулись на старый диванчик, Мика повернулся к двери, чтобы закрыть на защелку, и тут в нее постучали.

– Катя-а-а, – протянули Славка и Вовка одновременно, закатывая глаза.

– Заткнитесь оба, – хмыкнул Мика и открыл дверь.

На пороге стояла симпатичная брюнетка из бара с подносом. Пиво, нарезанный лимон, бутерброды.

– От заведения, ребята, – промурлыкала она, – вы сегодня были в ударе, отожгли, красавчики!

– Прэ-лестно, – пропел Вовка, подскочив, чтобы забрать угощение, – а вы к нам не присоединитесь, леди?

– К сожалению, нет, работу никто не отменял, – хихикнула она. И подмигнув, добавила: – Может, после? Увидимся, мальчики.

– За нас, мужики! – выдал Ястреб и опрокинул бутылку, не чокаясь.

– Иди к ней, а то измучился уже, бедолага, – участливо сказал Вовка, глядя на Мику.

– Хочешь, я за ней схожу? – предложил Ястреб. – Кстати, где твоя сестра? Ты обещал познакомить, между прочим.

– Нет, не хочу, где сестра – не знаю, – ответил Мика, затягиваясь сигаретой. – Кстати, о сестре, да, я тут новую песню начал писать. Вы ж знаете, как мы с ней это делаем: я пишу слова, а она их складывает в текст. Тема такая: я бы хотел жить в таком месте, где всегда одинаковая погода. Типа в Арктике, где снег, лед, северное сияние. И медведи белые. Или в тропиках, где все время влажное сумасшедшее лето, жара, цветы, обезьяны, слоны… Просто если ты все время видишь и чувствуешь во внешнем мире одно и то же, тебе кажется, что ничего не меняется, все стабильно, и времени вообще нет. То есть день и ночь, конечно, никто не отменял, но они как бы не влияют на поток времени. Ты как бы вечно молодой, ведь тебе реально кажется, что ты застыл во времени и проживаешь каждый день один и тот же день. А потом спишь одну и ту же ночь.

– Хорошо, когда спишь не один. Тогда и правда, пусть лето и зима не заканчиваются, – вкрадчиво сказали за спиной.

Мика, не оглядываясь, завел руку за спину, и узкая ладонь легла в его пальцы.

– Пока я тебя не поцеловал, скажи мне честно, девочка, насчет своего возра… – все еще не оборачиваясь, пробормотал Мика.

– Не парься, музыкант, мне уже полгода все можно. Да и кого это вообще волнует? – перебили его.

Мика повернулся к ней, и она с готовностью обвила его шею руками и поцеловала.

– Оп, оп, полегче, нам тут на диванчике завидно! – возмутился Ястреб.

– Да, Михаэль, ты не увлекайся, друзей не бросают в такой холодный зимний вечер, – поддакнул Вовка.

– Простите, парни, мы пойдем, пожалуй, – весело ответил Мика, отстраняясь от Кати, чтобы забрать гитару. – Там официанточка симпатичная, и вообще, в зале полно девчонок.

– Репа в среду, – шумно вздохнув, напомнил Ястреб.

– Пока, веселись, – еще громче вздохнул Вовка.

– Пока, – усмехнулся Мика, закрывая за собой дверь.

В подвале было относительно тихо, но когда поднялись в гардероб, разговаривать стало невозможно из-за грохота басов, потому что колонки висели повсюду, даже в фойе клуба.

– Я живу недалеко, – сообщила Катя, когда они вышли на улицу, и их обдало морозным воздухом, – пять минут пешком. Мама не будет против.

– Прекрасно, – согласился Мика, завязывая ей шарф, – а папа?

– Папа умер три года назад, инфаркт, – ответила она, и ее длинные ресницы дрогнули.

– Мне жаль, – сказал Мика.

– Идем, – дернула его Катя за рукав куртки, – холодно. Я напою тебя чаем.

– Теперь это так называется? – усмехнулся Мика. – Шучу, чай – хорошо. Черный. С сахаром.

– С джемом смородиновым подойдет? – поинтересовалась Катя.

– А то, о джеме я и не мечтал, – Мика притянул ее к себе, хотя это было и не очень удобно: идти вот так, с гитарой на плече, левой рукой обнимая девушку.

– Успеем пообниматься, – хихикнула Катя, – давай я просто возьму тебя под руку.

– Знаешь, когда мы вместе, я хочу взять тебя за руку и идти, – продекламировал Мика.

– Да, классная песня. О ком ты написал ее? – спросила Катя.

– Ни о ком, Эл текст писала, сестра моя, – ответил Мика. И вспомнил, что она исчезла на концерте. А вдруг она пришла, когда они уже закончили выступать? А вдруг она все еще там, ищет его? Хотя там же Ястреб и Вовка, они скажут, не о чем переживать.

– Она со мной за столиком сидела, – сказала Катя, – подошла, спросила, свободно ли у меня. А я одна, мне какая разница. Вы внешне совсем разные, словно и не брат с сестрой. Разве что глаза похожи, но у тебя серые, а у нее карие, кажется. Трудно было разглядеть в темноте. Мы пришли, сейчас ключи достану.

Пока она копалась в своем маленьком рюкзачке, бормоча: «Бардак в женской сумке», Мика курил, выдыхая дым вверх, к фонарю под козырьком подъезда. В голове не было ни одной мысли, морозный воздух, смешиваясь со смолой и никотином, обжигал горло и колол легкие. Вокруг фонаря, словно студень, дрожала мелкая белая крупа, Затянутое облаками небо точечно расцвечивали огни города.

Катя, наконец, достала ключи в комплекте с розовым пушистым зайцем, открыла дверь.

– Гламурный брелок, – усмехнулся Мика.

– Да, не череп, конечно, но это папа подарил, – ответила Катя, нажимая кнопку лифта. – Курить, кстати, можно на балконе, туда дверь из кухни и из моей комнаты. Папа курил, его пепельница все еще стоит там.

Лифт, скрипучий и дергающийся, остановился на восьмом этаже вместе девятого. Катя сказала, что это нормально, он уже давно так делает, и вообще два пролета подниматься полезно для здоровья. Аккуратно открыла дверь. Шепнула:

– Мама спит, снимай ботинки и пошли сразу ко мне, там разденемся, чтобы не будить.

И впустила его в квартиру, в свою комнату и в свою жизнь.

И он принял это как само собой разумеющееся. Просто поменял место жительства. Нужно было только забрать самые необходимые вещи на первое время и учебники, чтобы сдать оставшиеся два экзамена. А там посмотрим. Отправил сообщение Элли: «Не теряй меня, в среду заеду».

Она не ответила, но это было обычным делом. То у нее на беззвучке, то еще что-нибудь. Иногда шикарное объяснение типа: «Я тебе мысленно ответила и забыла, что надо написать».

* * *

Утро среды было солнечным. Мика спал на боку: одна рука под подушкой, другая – на Катиной груди. Катя лежала на спине, смотрела в потолок и улыбалась. Этого мальчика она не отпустит. Он будет жить с ней долго, счастливо и все такое. Они будут называть друг друга дурацкими ласковыми именами и родят кучу детей. Еще утром в понедельник она сказала маме, что он будет здесь, пока они не пойдут в загс. Та пожала плечами и приготовила им большую яичницу с колбасой. Катя смотрела, как он ест, и ее сердце сжималось от нежности, а потом пододвинула к нему свою тарелку. В понедельник они вообще не выходили из дома, во вторник дошли до магазина и набрали какой-то ерунды и пива с чипсами. Валялись на кровати, смотрели ужастики. Потом Катя вытащила толстую книжку с либретто опер мира, и они по очереди, хохоча, читали их вслух.

– «…Кармен приветствует Хозе, пришедшего сюда после своего освобождения из-под ареста. Как и обещала, она поет и танцует для него. В разгар ее танца слышится звук трубы, который для дона Хозе является сигналом явиться в казарму. Он хочет идти. «Так ты обращаешься с девушкой?» – кричит она ему в гневе, она не желает больше видеть мужчину, для которого есть что-то более важное, чем ее любовь», – декламировала Катя, бросая в Мику искусственными розами, которые она вытащила из вазы в гостиной. Мика, хохоча, уворачивался и напевал:

– У любви, как у пташки крылья, как там дальше, не помню текст!

Лю-бо-о-о-о-овь! Любо-о-о-овь!

И утро среды обещало прекрасный день. Можно съездить в ледовый городок на центральной площади или сходить в кино. Или просто в магазин и опять остаться дома. Ей, Кате, никуда не надо, она уже сдала все экзамены в колледже. А если Мике куда-то надо, она может составить ему компанию, когда он проснется, умоется, позавтракает. Она может расчесать его длинные волосы. Забавно, но они длиннее и мягче ее волос. И они так красиво лежат, словно он специально их укладывает, просто мечта некоторых девушек, проводящих в ванной с феном и утюжком не меньше получаса, чтобы добиться эффекта естественной волны.

Мика, не открывая глаз, спросил:

– Сколько времени?

– Десять почти, – ответила Катя.

– Встаю, – пробормотал Мика, поднимаясь с кровати, – мне нужно съездить домой.

– Я с тобой, – сказала она, – могу. Если хочешь, конечно.

– Не, я сам, – помотал головой он. – Возьму учебники и вещи кое-какие. У меня экзамен завтра, надо почитать хоть. Я приеду к вечеру. Если что, позвоню.

– Ладно, – вздохнула она, – тогда завтракай и поезжай. Быстрее уедешь – быстрее вернешься.

– Ага, – улыбнулся он, натягивая джинсы.

* * *

По дороге Мика позвонил сестре несколько раз – абонент недоступен. Отрубила специально, наверное. Занимается или на работе. Или злится? Хотя с чего бы.

Открыл дверь.

– Эл, ты дома?

Бросил куртку на стул в коридоре, заглянул в комнату. Элли не было. Пошел на кухню. На столе стояла кружка с недопитым чаем, которую он оставил здесь в воскресенье. У Элли был пунктик насчет посуды, она не могла не убрать его кружку, если бы…

Неужели за эти три дня она ни разу не приезжала домой?

Но где она тогда?

Мика поднял подушку на ее кровати. Заглянул в шкафы, посмотрел на полках. Везде посмотрел: молитвослова и дневника не было. И медведь исчез.

Значит, заходила? Не факт, она ведь и раньше могла их забрать… Но зачем брать с собой медведя на работу?

Мика нашел телефон психиатрической клиники.

– Добрый день, подскажите, пожалуйста, у вас работает Элина Яновская?

– Добрый день, перевожу на отдел кадров.

Музыка из «Лебединого озера» минуты две, потом игривый голос дамы неопределенного возраста:

– Отдел кадров, чем могу помочь?

– Здравствуйте, скажите, работает ли у вас Элина Яновская, студентка Медакадемии?

– Молодой человек, студенты по договору обычно, это временные сотрудники, искать знаете, как долго?

– Пожалуйста, я ее брат, она не появлялась дома три дня.

– Какое отделение?

– Я не знаю, какое. Она говорила, что работает несколько раз в неделю, иногда ночные смены.

– И как я должна ее найти?

– Она говорила, у вас пропуска и отмечают каждый день. Может, в журнале посмотреть?

– Молодой человек, я не пойду в журнале смотреть, это в соседнем здании. Приезжайте, объясняйте ситуацию, разговаривайте с охраной и сами выясняйте тут, на месте, – раздраженно ответили на том конце и бросили трубку.

Мика какое-то время слушал молчащий мобильник, потом начал ходить по комнате, машинально скидывая в рюкзак учебники, вещи. Остановился. Бросил все на кровать, схватил куртку, закрыл дверь и, одеваясь на бегу, рванул к остановке. В висках стучало, ветер бил по щекам. Трамвай, пересадка в центре на автобус и сорок минут до места назначения.

– Сосновый бор, психбольница, – объявил кондуктор.

Фактически это была еще черта города, но вокруг стояла такая тишина, как на турбазе в будний день. От остановки шла дорога через заснеженный лес туда, где за высоким серым забором с железными воротами виднелись плоские крыши. На вахте потребовали предъявить паспорт, спросили, куда идет. Мика ответил, что не знает, и стал объяснять про сестру, про отдел кадров, журнал… Охранник отправил его в главный корпус – кирпичное здание, соединенное стеклоблочными переходами с другими подобными пятиэтажными строениями. К главному корпусу примыкала часовенка целителя Пантелеймона.

Мика представил, как Элли шла по этой тропинке, как скрипел под ее красными ботинками снег, а с веток сосен, которые росли здесь повсюду, то и дело падали белые хлопья. Выстукивал ли дятел, как сейчас, когда она шла здесь? Замирала ли на стволе бурая пушистая белка, кося черными бусинами глаз: нет ли у тебя угощения с собой? Заглядывала ли Элли в маленькую кирпичную церковь?

Мика ощущал присутствие сестры, и это давало ему надежду, что она сейчас где-то рядом.

Вахтер, бодрый старичок, выслушав сбивчивый рассказ, спросил, как выглядит сестра, нет ли фотографии. Мика полез за телефоном в карман джинсов и не заметил, как из него выпала аккуратно сложенная бумажка.

Мика поискал в телефоне фото, показал несколько охраннику.

– Элина Яновская ее зовут, посмотрите, пожалуйста, когда она была на смене?

– Красавица, хорошая девочка, – сказал вахтер, хлопнув ладонью по стопке журналов, – здоровалась всегда, спрашивала, как дела. Кажется, не приходила она на этой неделе, но, может, я запамятовал. Плохо, что не знаешь, какое отделение. У нас их тут одиннадцать, на каждое свой журнал, студенты везде есть. Давай вместе поглядим. С воскресенья по сегодняшний день, говоришь?

В третьем журнале Мика увидел знакомый почерк. Значит, пятое отделение, Э. Яновская, дата, подпись. Суббота, время 07.20, все верно, она уехала рано утром, а потом осталась на ночную смену с субботы на воскресенье. Понедельник, вторник, среду она не отмечалась. Если только не живет в отделении все эти дни.

Мика перевел взгляд на светло-коричневый кафель пола и заметил бумажку, лежащую у ботинка. Нагнулся, поднял. Медленно разворачивая, вспомнил, где он видел такие листочки в мелкую сиреневую звездочку. Дневник сестры. Вспомнил, как она вложила ему в руку записку на концерте, эту самую бумажку, а он сунул ее в задний карман.

Мика, передай маме и папе, когда прочтешь! Пожалуйста, примите то, что я выбрала уйти, не ищите меня ради бога. Простите за боль, которую я вам причиняю, и умоляю поверить, что это необходимость и мой выбор. И еще поверить, что у меня все хорошо. Будьте счастливы и светло вспоминайте обо мне иногда. Увидимся в другой жизни, молюсь за вас, за меня не молитесь. Обнимаю, целую, люблю, люблю, люблю, ваша Элли.

Как всегда, пафосно. Как она сказала, отдавая ему свернутый в трубочку листочек? «А вот это может стать новой песней». Ну да.

Появится через пару дней и будет нести очередную таинственную пургу. Мели, Емеля – мети, метеля. А он, Мика, распереживался и приперся в эту дыру на краю географии для того, чтобы обнаружить записку, которую мог прочитать еще в воскресенье.

Пафосно, да не как всегда. У нее не было привычки объясняться записками и исчезать на несколько дней. Она сообщала, где она, когда приедет. Только тогда, летом, когда она шла домой из монастыря, с ней не было связи всю ночь, но утром она нашлась. Эта была длинная ночь, длиннее и страшнее которой для Мики, как он думал, уже ничего быть не могло.

– Можно в пятое отделение? Вдруг там знают, где она, – сказал охраннику Мика.

– Видишь название журнала-то? Судебно-психиатрическое экспертное отделение для лиц, содержащихся под стражей, – покачал головой старичок, – не пустят тебя, скорее всего. Ну, я внесу паспортные данные-то твои, распишешься и иди. Это сразу за церковью, двухэтажное здание с отдельным забором с колючей проволокой. Там отдельная охрана. Пропуск держи, покажешь на вахте.

Мика кивнул. Уже в дверях обернулся и крикнул:

– Спасибо!

– Удачи! – ответил вахтер. – Найди свою сестренку.

Выйдя на улицу, Мика снова прочитал записку, словно там мог появиться еще какой-нибудь текст. Будто после слов «…люблю, люблю, люблю, ваша Элли» возникнет информация о том, где она сейчас и когда вернется. Мика набрал ее номер. Абонент недоступен. Второй день недоступен абонент. До этого гудки проходили.

Вот и здание за отдельным забором. Мика невольно подумал: странно, что Эл именно в этом корпусе работала, тут столько отделений, а она сюда попала. В будке охраны сидела миловидная женщина лет пятидесяти, она выслушала Мику, забрала пропуск, просмотрела его паспорт и пропустила, не говоря ни слова.

Мика зашел в корпус. Сдал в гардероб куртку, ему протянули бахилы, сообщив, что пятое отделение находится на третьем этаже по правую руку.

Кабинет заведующего с табличкой «Ястребов Андриан Павлович» был закрыт. Мика опустился на скамейку напротив, развернул записку. Чем дольше он смотрел на нее, проговаривая каждое слово, тем бессмысленнее казался ему текст. Буквы стали ничего не значащими нелепыми закорючками, символами неизвестного ему языка. Потом они превратились в море волнистых линий на клочке бумаги в мелкую сиреневую звездочку…

– Молодой человек, вы ко мне?

Мика поднял голову. Над ним стоял высокий крупный темноволосый мужчина в белом халате.

– Андриан Павлович? – вспомнил Мика имя с таблички на двери в кабинет.

– С утра вроде так звали, – пожал плечами тот, открывая дверь ключом, – вы пациент? Что-то я не помню вас. Почему без сопровождения? Что вы здесь делаете вообще, как вас пропустили?

– Пациентом пока становиться не планировал, – усмехнулся Мика, спешно засовывая листочек в карман, – мне очень нужно поговорить с вами.

– У меня на сегодня нет консультаций, – возразил Андриан Павлович, заходя в кабинет.

Мика вскочил и схватился за ручку, не давая двери закрыться.

– Я насчет сестры. Она здесь работает, Элина. Элина Яновская.

Андриан Павлович внимательно посмотрел на Мику и впустил его в кабинет.

– Присаживайтесь, молодой человек, – показал заведующий на стулья напротив своего кресла за большим темно-вишневым лакированным столом. – Как зовут?

– Мик… Михаил Яновский.

– Миша, вы играете в группе «Асфодель»? Слава, мой сын, упоминал вас. Когда я фамилию вашей сестры услышал, подумал еще, что родственники, но Яновские – не сказать чтоб очень редкая фамилия.

– Да, играем, и мы с Ястребом – ой, простите, со Славой – друзья, – обрадовался Мика.

– Ну, раз вы друг моего сына, скажем так: вашу сестру я видел последний раз в субботу перед ночной сменой, – Андриан Павлович задумчиво постучал ручкой по столу. – Видите ли, молодой человек, в воскресенье меня не было, а в понедельник мне передали заявление об увольнении.

– Она исчезла. С воскресенья, – Мика старался говорить спокойно, – три дня о ней ничего не известно. Телефон недоступен.

Андриан Павлович тяжело вздохнул.

– В ночь с субботы на воскресенье при невыясненных обстоятельствах умер пациент в одноместном изоляторе. Элина Яновская была последним человеком, который видел пациента живым.

Мика вспомнил слова Элли о том, что среди пациентов, кажется, появился их сосед, отец Стаса.

– Вы хотите сказать, что моя сестра имеет к смерти этого человека какое-то отношение? – спросил Мика.

– Мне не следует вообще что-либо вам говорить, молодой человек, – ответил Андриан Павлович, доставая из ящика стола папку, – но поскольку, повторюсь, вы друг моего сына, а Элина – ваша сестра, и, как вы говорите, она исчезла, это может быть связано с тем, что произошло во время ее дежурства.

– А что произошло-то? – Мика старался говорить как можно спокойнее, хотя его уже слегка потряхивало.

Андриан Павлович открыл папку, поискал в бумагах.

– Это копии показаний свидетелей. В отчете написано, что когда практикант Элина Яновская вошла в палату после вечернего обхода и стала мыть пол, пациент вдруг набросился на нее и начал душить. – Заметив ужас в глазах Мики, Андриан Павлович снова встал из-за стола, подошел к нему, похлопал по плечу: – Это же стационарное судебно-психиатрическое экспертное отделение для лиц, содержащихся под стражей, молодой человек, охрана среагировала моментально, пациенту ввели успокоительное, зафиксировали ремнями. А вот потом произошло нечто загадочное. Во время утреннего обхода пациент был найден мертвым, повесившимся на решетке окна. Удавкой ему послужили ремни.

– Человек же не может сам развязать ремни? – поинтересовался Мика.

– Верно, это нереально, – подтвердил Андриан Павлович. – С одной стороны, видеозапись с 23.50 до 24.00 отсутствует, просто нет этого куска. Потом, в двенадцать, пациент с фиксирующими ремнями в руках стоит у окна, делает из них удавку, закрепляет на прутьях и, собственно, вешается.

– Ясно, – только и смог выдавить из себя Мика.

– Напротив, очень даже неясно, что случилось в эти десять минут. Охрана утверждает, что в палату к пациенту никто не заходил, – продолжал Андриан Павлович, – не силой мысли же он ремни развязал! Мы тут всякое повидали, конечно, и могли бы сами себе уже кучу диагнозов поставить. Но массовая шизофрения – это слишком, не правда ли?

– Не правда ли, – повторил Мика.

– А теперь расскажите мне, что вам известно, – Андриан Павлович остановился и внимательно посмотрел на собеседника. От этого пронизывающего взгляда тому стало не по себе, словно врач что-то увидел в его глазах и уже прочитал все ужасные мысли, которые пронеслись за время их беседы в голове Мики. – Ваша сестра что-то говорила накануне? Как она себя вела?

– Она го… говорила, что из тюрьмы перевели па… пациента. И все, – вдруг начал заикаться Мика. – В воскресенье мы виделись на концерте. Ястреб, в смысле, Слава, тоже был там. А п-потом она исчезла, и три дня о ней ничего не известно.

– Она никакой записки не оставила? – спросил Андриан Павлович, словно знал про листок, лежащий у Мики в кармане.

– Нет, – твердо сказал Мика, вставая, – спасибо за рассказ и… Можно я пойду?

– Идите, – ответил Андриан Павлович, протягивая визитку, – если появится информация о сестре и она сама, просьба сразу же связаться со мной.

– Конечно, – кивнул Мика, пятясь к выходу, – сразу же свяжемся.

Через пять минут он уже был на остановке и звонил отцу.

На следующий день родители приехали в город, и они с Микой пошли в полицию заявить о пропаже человека.

По отчету о доставленных смс от Мики до того, как абонент стал недоступен, был определен сектор местонахождения телефона Элли. Когда Мика увидел распечатку, в глазах у него потемнело: это был берег пруда у Топольков, где Элли уже когда-то искали несколько лет назад.

Полиция выехала на место, но ничего не обнаружила. Трое суток поисков отряда добровольцев не дали результатов.

Никаких зацепок. Никаких следов.

Фото Элины Яновской появилось во всех газетах, его показывали на телевидении по всем каналам в течение нескольких недель.

В середине апреля рыбаки выловили в пруду большой рюкзак с вещами Элли. В нем были синее платье с белыми стрижами, телефон, молитвослов и старый плюшевый медведь с камнями в брюхе. Поиски возобновились, в пруду работали водолазы, но тела не обнаружили.

Через шесть месяцев с момента исчезновения Элина Яновская была признана без вести пропавшей.

* * *

– Мишечка, может, в следующий раз мы в другое место поедем?

Катя поправила загнувшийся край пледа.

– Тут отличное место, – не открывая глаз, пробормотал Мика.

– Тут психушка рядом, – напомнила Катя.

– И как это влияет на пляж и воду? – поинтересовался Мика. – Пойдем лучше искупаемся.

– Ты чего, вода холодная еще, – Катя капризно поджала губы, – к тому же…. мне надо беречься сейчас.

– В каком плане беречься? – все так же, с закрытыми глазами, спросил Мика.

– В тако-ом, – задумчиво протянула Катя, – самом обычном, как берегутся в подобных случаях.

– А, теперь все понятно, – хмыкнул Мика, поднимаясь, – ну берегись тогда. А я пойду сплаваю.

– Осторожнее там, – сказала Катя, и голос ее дрогнул, но Мика уже не слышал. Он шумно влетел в воду и поплыл.

– Катюха, тепло, иди сюда! – позвал он и издал несколько протяжных гудков. – Просьба отставшим пассажирам срочно подняться на борт!

– Ну уж нет, – засмеялась она и крикнула в ответ: – Пароход «Михаил Яновский» ожидают в порту!

Мика медленно плыл на спине и смотрел в синь без единого облачка. Прекрасный день, сессия позади, собеседование пройдено, и теперь у Мики есть работа на лето, а может, и дольше, если согласятся оставить студента. В конце концов, последние два курса можно и на заочке доучиться. Ястреб и Вовка тоже нашли работу, и теперь они втроем будут арендовать студию по субботам, а не играть в гараже у Вовкиного отчима, где акустика просто никакая. И наконец-то запишут свой первый альбом. Ястреб, будущий архитектор, уже обложку нарисовал: темно-серое поле с мелкими звездами асфодели, а над ним в ночном небе парит сияющий остроконечный замок. По поводу названия альбома споров не было. Над замком рваными белыми буквами Ястреб написал: «Город Снегов», под ним таким же шрифтом: «Асфодель». Вовка, увидев обложку, сказал: «Класс, да, Миха?» Тот просто кивнул и вышел из гаража на улицу.

– Мика, прости, давай перерисую, другую сделаем, – Ястреб закурил рядом. – Хотя Эл понравилась бы, наверное, но я понимаю, что…

– Нет, все отлично, – перебил Мика, – Эл понравится. Она обрадуется, когда увидит.

Мика всегда поправлял себя и других, кто невольно говорил о его сестре в прошедшем времени.

– Обложка крутая, факт, – сказал Вовка.

* * *

Мика задержал дыхание и нырнул.

Эл не могла утонуть, она прекрасно плавала. К тому же знала о том, что с ней может случиться, ей часто это снилось. Дико представить, что она специально отправилась к пруду зимой и каким-то непостижимым образом ушла под лед.

Бред, бред, бред.

Мика вынырнул почти у самого берега, где Катя ждала его с полотенцем. Он вышел из воды, выжимая длинные волосы.

– Лучше ты меня согрей, – сказал он и рывком привлек ее к себе.

– Ты мокрый! И холодный! – вскрикнула она, пытаясь вырваться, но он крепко держал ее и улыбался.

– Мокрый понятно, но я очень даже горячий! – возразил Мика.

– Не знаю, не знаю, – пробормотала Катя, – я уже замерзла от тебя.

– Ха-ха, как можно замерзнуть от кого-то? – хмыкнул Мика, целуя ее. – Я тебя размораживаю. И вот так. И еще вот так…

– Уже намного теплее, – прошептала Катя, прижимаясь к нему. И помолчав, проговорила с трудом: – Миш, у меня… у нас будет ребенок.

– Собаку или кошку хочешь завести? – спросил он. – Мы же обсуждали: когда у нас будет свое жилье, тогда хоть кролика с шиншиллой и попугая к ним.

– Миша, ребенок – это не собака, – тихо сказала она.

– Мы же предохранялись, – не понял Мика, – как это может быть?

– Ну, бывает такое, что же теперь… – голос у нее дрожал, словно она собиралась заплакать. – Хочешь, аборт сделаю.

Мика отстранился, взял ее за плечи и внимательно посмотрел в синие глаза, помутневшие от подступивших слез.

– Конечно, хочу, – сказал он очень спокойно, и лицо ее исказила гримаса боли, – но мы не будем этого делать. Мы поженимся. И у нас будет ребенок.

Катя бросилась ему на шею и разрыдалась.

– Я не знала, как сказать тебе, – всхлипывая, бормотала она, уткнувшись ему в грудь, – боялась, что ты бросишь меня, мы же не планировали.

– Перестань, – Мика гладил ее по светлым волосам, и мысли его были далеко отсюда. Он был в растерянности, но говорить об этом рыдающей любимой девушке? На автомате он повторял ровным голосом: – Все будет хорошо, не реви, слышишь? Все будет хорошо.

Они подали заявление на следующий день. Мика вышел на работу, и через пару недель нежная и покорная Катя вдруг превратилась в девушку с претензиями, пожелавшую сделать «красивую свадьбу». На робкое «давай просто распишемся» она разозлилась и не разговаривала с Микой два дня. Он вздохнул и сдался. Начались бесконечные поездки по магазинам, выбор платья, костюма, колец, общение с ведущими, флористами, операторами, фотографами, шариководами и прочими очень важными, по мнению Кати, людьми. Микины сбережения на гитару, первый аванс и кредит, который он взял по настоянию невесты, растворились в этом бесконечном потоке. Родители Мики оплатили кафе, где должны были собраться пятьдесят родственников со стороны невесты и пять человек со стороны жениха. Счастливый день приближался. Катя чувствовала себя неважно, ее постоянно подташнивало, но ничто не должно было омрачить «красивую свадьбу», поэтому она стойко рассылала приглашения, утверждала меню, музыкальное сопровождение с диджеем и план мероприятия с ведущим.

Мика как мог абстрагировался от всей этой суматохи, но был не против, по возможности, принимать участие. Его устраивало, что каждый его день был расписан по минутам: чертежи с девяти до шести, потом встреча с невестой для очередных важных дел на пару часов и вечерняя прогулка перед сном.

Жили они у Кати. Он был признателен маме Кати, которая пустила его в квартиру с вещами и гитарой и всеми силами не лезла в их жизнь, иногда даже очень успешно. Он был благодарен Кате, ласковой, нежной, понимающей, ни слова не сказавшей о его сестре за все это время. Поэтому, подумаешь, деньги. Это всего лишь деньги. Главное, что любимая довольна. И они будут жить долго, счастливо, никогда не умрут и все такое.

– Давай переедем в квартиру моих бабушки и дедушки. Родители хотят переписать ее на меня, – сказал он, когда они вечером перед свадьбой качались на качелях во дворе.

– Зачем? – искренне удивилась Катя. – Ты же прекрасно ладишь с моей мамой, мы можем жить здесь сколько захотим. И потом маме будет удобнее помогать нам с малышом.

– Кать, нам надо жить отдельно, я уверен, что так будет лучше для всех, – возразил Мика. – К тому же с твоей мамой я «прекрасно лажу, и это лажа» только ради тебя.

– Кому это лучше? – возмутилась Катя. – У нас с мамой нормальная трешка, мы с тобой даже можем занять гостиную, а у ребенка будет своя комната потом, когда подрастет. Зачем нам уезжать? Ты рассуждаешь как эгоист, совсем не думаешь обо мне и ребенке! А ту квартиру можно продать. Или сдавать кому-нибудь. Деньги не лишние.

– С таким же успехом мы можем уехать в Октябрьск к моим, – заметил Мика, – там тоже трешка, и мои родители примут нас.

– Шутишь? – Катя недоверчиво посмотрела на него. – Спятил? Променять большой город на твой маленький Октябрьск за колючей проволокой?!

– Чем тебе мой Октябрьск не нравится? – Мика спрыгнул с качели и подтолкнул сиденье Кати. – Красивый, тихий, детские сады, школы, магазины, кинотеатр, дети могут спокойно допоздна гулять во дворе, не то что здесь. И мои родители с удовольствием будут нянчиться.

– Ага, гулять допоздна, – проворчала Катя, – ты сам рассказывал про маньяка, который за твоей сес… Ой, прости, пожалуйста, я не хотела!

– Все нормально! – Мика повысил голос. – Что вы меня все оберегаете? Что вы все заикаться начинаете, когда говорите о моей сестре?! Я в порядке, понятно?

– Понятно, успокойся, пожалуйста, – сказала Катя, – и хватит раскачивать, голова закружилась уже.

– Я спокоен, – пожал плечами Мика и остановил качели. – Ты выходишь за меня замуж, Катя. Так что или мы переезжаем от твоей мамы, или уезжаем в Октябрьск.

– Тогда пусть на свадьбе не будет твоего Славочки! – выдала Катя.

– С чего бы? – изумился Мика. – Почему это другу и свидетелю нельзя на мою свадьбу?!

– С того, – пробормотала Катя, явно жалея о том, что сказала, – что вы там напьетесь, и вообще.

– А Вовке можно, значит? – усмехнулся Мика. – С ним я не напьюсь, а с Ястребом, значит, наклюкаюсь, да? Какая-то странная логика у тебя, дорогая. Что-то ты не договариваешь, а?

Катя опустила глаза и молчала.

Мика аккуратно поднял ее подбородок двумя пальцами и заглянул в лицо, вдруг покрывшееся красными пятнами.

– В чем дело, Кать?

– Это было до того, как мы с тобой стали встречаться, – еле слышно прошелестела она.

Посмотри на меня! Что – это? Что – было? – Мика взял ее лицо в ладони.

В тот вечер, когда мы познакомились, – начала она, и тогда он

догадался. И уже не хотел слышать то, что услышал. – Мы со Славой…

– Нет, – сказал Мика.

И она могла бы что-то придумать, выкрутиться. Хотя нет, не могла бы, это было не в ее характере. Катя была бесхитростной и прямолинейной. Она или молчала и копила переживания, или сразу выдавала весь поток сознания, не задумываясь. Про Славу она не собиралась рассказывать вообще, но тут, как говорится, нашла коса на камень. И притормозить бы, но Катю уже несло. Она умудрилась обвинить Мику в том, что он сам оставил ее с Ястребом в тот вечер, что они напились и закрылись в туалете… и потом еще было пару раз, пока она не была уверена в Мике…

Он закрыл ей рот ладонью:

– Замолчи, хватит. – И жестко добавил: – Ястреб придет на свадьбу. Он мой друг, как бы там ни было. Как бы неприятно тебе ни было его видеть. Это твои проблемы.

– Хорошо, – сказала она, и губы у нее задрожали.

– Какая же ты дура, Катя, – Мика опустился на лавку напротив качелей и сплюнул. – Может, ты не от меня беременна, а?

– Миша, зачем ты так? Конечно, это твой ребенок! – крикнула Катя, закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Он слушал, как она громко всхлипывает, смотрел на ее вздрагивающие плечи, и липкая темная неприязнь колыхалась где-то на уровне сердца. Он говорил себе: надо подойти к ней, обнять, утешить, сказать какие-то слова любви и что ему все равно и он понимает. И продолжал сидеть и смотреть на нее. Просто ждал, когда она успокоится, и курил сигарету за сигаретой.

– Ты обещал бросить, когда родится ребенок, – вдруг зло сказала Катя, прекратив плакать. – И если ты передумал жениться, не вопрос! Проживем без тебя, и ребенка не увидишь!

– Нашла чем пугать, – усмехнулся Мика, – пошли. Надо выспаться, а то завтра самый прекрасный день в нашей жизни. И мы переедем, да? Сегодня я ночевать буду в той квартире. В девять утра стартуем в загс.

– Да, Мишенька, – вздохнула Катя. – Ты не злишься на меня?

Она смотрела на него исподлобья, как нашкодившая маленькая девочка, которая уверена, что не сделала ничего плохого, но на всякий случай изображает саму невинность.

– Нет.

Мика протянул ей руку и повел к подъезду. Черт возьми, конечно, он злится. Хотя это не злость, наверное, а булькающее ледяное бешенство, которое силой закупорено сейчас, но пробка так нестабильна, может вылететь в любой момент – и тогда зальет всех, кто окажется рядом.

* * *

Полночи они пили с Ястребом и Вовкой. Весь следующий день Мика помнил какими-то кусками. Сначала дверь в подъезд, где поджидали тетки невесты, заставившие жениха прыгать, плясать, орать: «Катя, я люблю тебя!» и еще как-то веселиться, потом уляпанные плакатами и шарами лестничные пролеты с дурацкими заданиями от двоюродных сестриц Кати, которых ему хотелось спустить с лестницы вместе с остальными родственниками, гикающими и подначивающими его со всех сторон. Сжимая кулаки, плечо к плечу с Ястребом и Вовкой с обеих сторон, Мика мужественно преодолевал ступеньки, плохо понимая смысл происходящего. На последнем пролете нужно было спеть песню, и жених с друзьями, не сговариваясь, затянули:

Черный ворон, что ж ты вьешься над моею голово-о-ой?

На строчке «черный ворон, я не твой» сестрицы заорали:

– Молодцы, мальчики, а сейчас выкупаем ключ от квартиры, и невеста ваша!

Вовка щедро насыпал им конфет в мешок, получил ключ, открыл дверь, и они ввалились в квартиру.

Невеста стояла в гостиной: белая, бледная, с непроницаемым лицом. У Мики сжалось сердце, когда он увидел ее. Распущенные светлые волосы спускались по мягко очерченным плечам до пояса легкими волнами. Часть волос была собрана высоко на затылке, под маленькую серебристую диадему, к которой крепилась тончайшая органза фаты. Кружевной корсет, поддерживающий грудь, от талии превращался в невесомое легкое облако до пола.

– Ты прекрасна, как бы банально это ни звучало, – сказал Мика, подходя к ней с аккуратным букетом из мелких роз.

Она просияла.

– Меня ужасно тошнит с утра, – виновато произнесла она, покусывая нижнюю губу, – прямо не знаю, как я выдержу сегодня.

– Поздняк метаться, – весело ответил Мика и галантно подал ей руку.

Машина, шампанское, регистрация, где большая пышная женщина громовым голосом вещала: «произносите за мной мысленно слова клятвы», «друг мой, жизнь моя, любовь моя», «согласны ли вы», «а теперь распишитесь вот здесь». Гудящая, шумящая и всхлипывающая толпа Катиных родственников с гладиолусами, пионами и еще какими-то пахучими большими цветами рванула к ним, и Мика стоял и мечтал о моменте, когда они останутся вдвоем, в тишине.

– Сынок, Катенька, поздравляем, – родители, заметно сдавшие за последние несколько месяцев, сейчас выглядели бодрыми и веселыми, словно выпили эликсир молодости. Глаза у мамы сияли, папа улыбался. Они обнялись. Мама поцеловала Катю, потом Мику: – Будьте счастливы, ребятки наши!

Переезд в кафе куда-то за город, бледная невеста, борющаяся с тошнотой и пытающаяся быть радостной, стопка за стопкой водки. Укоризненный взгляд невесты, не менее укоризненные взгляды родителей и Катиной мамы, сочувствующие глаза Ястреба и Вовки. Пьяные песни родственников, очередной выход на перекур – и ну, конечно! Давайте поиграем в игру «Невесту украли»! Почему бы и нет! Мика с друзьями облазил близстоящие беседки, обшарил близрастущие кусты и через полчаса поисков вернулся в зал, матерясь и посылая к черту каждого, кто говорил ему о продолжении квеста «Найди Катю».

Родственники и мать невесты были возмущены и подавлены. Их, включая тещу, послали каждого вместе и по отдельности, на что они, конечно же, молчать не стали, а ответили не менее емкими речами. Родители и друзья жениха пребывали в растерянности. Жених продолжал пить, сквернословить и рассказывать присутствующим о глупости данного мероприятия, недостатках тещи и о том, как ему глубоко наплевать на всех, кто сегодня пришел на дурацкую тусовку.

– Я теперь муж, Славка, а это не хухры-мухры тебе, – напоследок заявил он, показывая Ястребу палец с кольцом, и отрубился.

* * *

Микины воспоминания стопорились на начале поисков невесты. Выспавшись, протрезвев, восстановив провалы в памяти, он пошел к молодой жене, которую увезли в квартиру матери. Ему отказывались открывать дверь, и он сидел под ней, играя на гитаре, пока Катя не вышла на лестничную площадку.

Мика вскочил, прислонил гитару к стене, встал перед Катей на колени, сжал ее тонкие холодные пальцы и говорил, говорил, говорил: просил прощения, признавался в любви и умолял пойти с ним. На пятой минуте Катя сдалась и сообщила, что вещи собраны и она хоть сейчас готова. Под причитания тещи Мика забрал чемодан, рюкзак и два пакета из Катиной комнаты – и они отправились в самостоятельную жизнь.

Осенью токсикоз закончился, молодая жена стала весела и беззаботна, как раньше. Она с нежностью вила их уютное гнездышко, наглаживая рубашки мужу и постельное белье, готовя вкусные ужины к его приходу с работы. Он перевелся на заочное отделение, и его официально приняли на полную ставку инженером-конструктором. Репетиции постоянно срывались из-за того, что Катя, ссылаясь на неважное самочувствие, просила побыть с ней.

В один из дождливых осенних вечеров, когда Катя ушла погостить к матери, Мика залпом выпил бутылку коньяка, вышел на лестничную площадку и стал резать запястье. Он резал не там, где вены, а сбоку, где большой палец. Ему вдруг стало необходимо увидеть кровь, почувствовать боль, потому что уже несколько месяцев ему казалось, что он ничего не чувствует.

Сначала сделал один маленький надрез, потом другой. Промакивая кровь салфеткой, стал вырезать птицу. Она получалась кривая, линии наполнялись красным, а Мике не было больно. В конце концов он замотал запястье платком, вышел под дождь. Около полуночи его остановили сотрудники правоохранительных органов. Мику увезли в вытрезвитель и наутро выпустили, выписав штраф. Кате он так и не смог толком объяснить, что произошло, и они неделю не разговаривали.

Из двенадцати треков альбома, который хотели выпустить до конца года, в декабре не было записано ни одной песни. Приближался Новый год, и с каждым днем Мика становился все мрачнее. В его восприятии себя в какой-то момент главным стало ощущение ничтожности. В конце концов Мика перестал интересоваться всем, что раньше приносило ему радость. Он объявил друзьям, что больше не принимает участие в работе группы «Асфодель», предложив им записать альбом без него. Мику все чаще посещали мысли о том, что он – бесполезный человек, не способный добиться в жизни чего-то стоящего. Мысли стали вязкими и тягучими, он сам – рассеянным и медлительным. Свою работу он выполнял на автомате, и в этом плане все было в порядке, потому что там от него не требовалось принимать решения. Он был исполнителем, рисующим похожие один на другой чертежи изо дня в день.

Ночами его мучила бессонница, несмотря на то, что он испытывал жуткую усталость. Когда под утро он забывался, то в беспокойном тревожном сне видел Элли. Они были в Городе Снегов, гуляли по извилистым улочкам, заходили в гости к Лазурине, и та предлагала ему бросить все и остаться с ней. Элли прощалась, и он не мог сдвинуться с места, глядя, как она идет по прозрачному полу, под которым плавали неторопливые рыбы. Элли шла сквозь открытые настежь двери, через площадь, сворачивала в ближайший переулок и исчезала. А он все стоял и не мог пошевелиться, словно его заморозили. Лазурина закрывала дверь, подходила к нему, обнимала за шею и говорила, что Элли умерла. Он плакал и сходил с ума от знакомого запаха ее прохладной нежной кожи.

– Кто такая Лала? – однажды утром спросила Катя. Глаза ее были красными, веки припухли.

– Какая Лала? – равнодушно отозвался Мика.

– Это я тебя спрашиваю. Ты постоянно во сне произносишь это имя. Неделю-то точно, – пояснила Катя.

– Двойник Элли, – не задумываясь, ответил Мика, пребывая в состоянии полутранса, – или ее сестра-близнец. Альба Лазурина, принцесса, которая живет в Городе Снегов на большом белом облаке.

Катя посмотрела на него с ужасом.

– Милый, ты бредишь, какой двойник?! Лазурина?! Нет такого имени!

Мика очнулся.

– Мишенька, что ты несешь? – в голосе Кати звенели слезы. – Твоя сестра пропала почти год назад, и…

– Ты же знаешь, я скучаю по ней, – Мика задумался, глядя в потолок. И тут пришла спасительная мысль, как успокоить Катю. Он повернулся и, поглаживая ее большой круглый живот, глядя в глаза, твердо сказал:

– Лазурина – это одно из имен Эл, она такая фантазерка, все время сочиняла что-нибудь. Помнишь, я рассказывал тебе, как она продавщицу в магазине с невидимыми стрижами довела?

– Хочешь, мы назовем дочку Элиной? – Катя потянулась к нему.

– А может, Лазуриной? – отвечая на поцелуй, пробормотал Мика.

– Лазурина – слишком… экзотично, но красиво, конечно, – заметила Катя, – давай остановимся на первом варианте. И, может, ты сходишь к врачу? Ты какой-то… невменяемый последнее время, тебе ничего не надо, как это слово? Апатия у тебя или что там…

Мика вспомнил об отце Ястреба, Андриане Павловиче из Соснового бора, где когда-то работала Элли.

– У меня есть один знакомый врач, визитка где-то была его.

– Так запишись к нему! – обрадовалась Катя. – Хочешь, я съезжу с тобой?

– Нет, что ты, я сам. Если честно, я уже сам от себя устал. Вдруг действительно со мной что-то не так, – ответил Мика. – К тому же, если и правда что-то не так, то белый билет в нашем положении не помешает, верно?

* * *

Иногда тебе выписывают лекарство, которое не помогает.

Иногда то, от которого становится хуже. То есть первую неделю тебе кажется, что все хорошо, ты ощущаешь прилив сил, и мир вроде как разноцветен и прекрасен, несмотря на то что вокруг серо-белая каменная зима.

И вот ты, возвращаясь домой, доставая у подъезда ключи, смотришь в темнеющее небо, и оно внезапно начинает падать на тебя. Голова кружится, внутри все сжимается, и тебя безудержно рвет на корку грязного снега в подтеках собачьей мочи.

* * *

Мика лежал на животе и корчился в судорогах на обледеневшем асфальте. В ушах стоял грохот, как в клубе, и сквозь него доносился тоненький мелодичный звук телефона из нагрудного внутреннего кармана куртки. Руки тряслись, и Мика никак не мог его достать.

– Смотри-ка, тут какой-то алкаш развалился.

– Кажется, он из нашего подъезда, вот молодежь пошла!

Мика поднял голову и увидел пару ботинок.

– Пожалуйста, вызовите скорую, – еле слышно выговорил он. Вернее, ему казалось, что он сказал именно это, но изо рта выходило бессвязное мычание.

Ботинок пнул его в ребра и исчез.

Наконец-то удалось достать телефон. Хорошо, когда есть быстрый набор и можно нажать цифру 1.

– Миша, ты где?

– Катя, скорую.

– Миша, ты пьян?! Ты мычишь, я ни слова не понимаю!

Мика собрал все силы и по слогам произнес:

– Мне плохо. Я тут. Скорая.

Он перевернулся на спину. Тело крючилось в судорогах.

Может быть, вот он, конец? Может быть, это черное холодное небо в мелких сияющих булавках Элли видела в тот день, когда решила уйти? Может, она придет сейчас, чтобы забрать его с собой?

– Если ты есть, Бог, – его губы беззвучно шевелились, – спаси меня. Я не хочу умирать, пожалуйста, спаси меня, Бог.

Над ним появилось белое лицо.

– Миша! Миша! Да, алло, здравствуйте! Мирославская, 26, первый подъезд, человеку плохо, срочно. У него судороги и… Нет, он не наркоман, он мой муж! Спасибо. Очень ждем.

– Катя, – с трудом сказал Мика и закрыл глаза.

– Ты можешь встать? – она наклонилась к нему, чтобы убедиться, что он дышит. – Нет, лучше лежи, тебя всего колотит, господи. Вот так, давай-ка голову мне на колени. Ничего, ничего, сейчас приедут.

Она держала его голову у своего живота, ребенок пинался, но Мика не чувствовал ударов.

Время стало мутной тягучей рекой, и он тонул в ней, не в состоянии сопротивляться. Катя трясла его, и он выныривал из этой черноты, едва разбирая обрывки ее слов, и липкие щупальца снова тащили его вниз.

– Мишенька, Мишенька! Сейчас приедут, слышишь?! Вот уже едут, едут, слава богу! Держись, держись!

Над ним нависло одутловатое лицо с узенькими щелками глаз, Мике посветили фонариком в зрачки, пощупали пульс, и, словно из бочки, медленными басами донеслось:

– Да он наркоман же у вас. Вася, поехали, это не наш пациент. Помрет так помрет, сам виноват.

Где-то далеко звенел Катин голос, и бас что-то ответил ей и умолк, заглушенный ревом мотора.

– Они уехали! Сволочи, уехали! – всхлипывала Катя, вызывая такси. – Алло, девушка, Сосновый бор, да, психбольница. С Мирославской, 26. Пять минут? Очень ждем, спасибо.

Мика не помнил, как таксист затащил его в машину и как Катя рыдала всю дорогу, пытаясь привести его в чувство. Он не помнил, как на вахте она кричала, чтобы кто-то помог донести его до приемного покоя и позвать Андриана Павловича. Не помнил, как его обыскивали и Катя сложила в свою сумку его перочинный нож, телефон и ремень.

* * *

Когда Мика открыл глаза, над ним был белый потолок. Правую руку в локтевом сгибе ломило, и, переведя взгляд, Мика увидел бинт, от которого шла трубка.

– Тебе капельницу поставили, – сказала Катя, поднимаясь с кресла в левом углу палаты, и Мика повернулся на ее голос, – слава богу, ты пришел в себя. Андриан Павлович не мог взять тебя к себе в отделение, там же… преступники. Так что у тебя другой врач. Он сказал, тебе нужно полежать.

– Я лежу, – сказал Мика и удивился сипу вместо голоса.

– В смысле полежать какое-то время, неделю или две, – ласково объяснила Катя, гладя его по голове.

– Катя, спасибо тебе. Спасибо, что привезла меня сюда. Поезжай домой, – сказал Мика, – и не приезжай, пока я здесь. Далеко. И я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

– Как же не приезжать? – удивилась Катя, хотя в голосе ее слышались нотки облегчения.

– Береги себя и малышку. Я скоро, – Мика закрыл глаза. – Скоро вернусь. Буду звонить, если разрешат.

Катя поцеловала его потрескавшиеся губы и ушла.

А Мика лежал и вспоминал прошлый январь, пока не провалился в тревожный темный сон, в котором они с Элли были детьми.

* * *

Они стояли во дворце Лазурины.

– Зачем мы опять пришли в твой Город Снегов? – вздохнул Мика. – Кто такая Лазурина на самом деле? – спросил он.

– Наша сестра, ты же знаешь. Она старше меня на двенадцать минут. Дождалась моего рождения и ушла, – ответила Элли. – Видишь ли, она – альба, это почти альбинос, но вот только альбы не могут жить на Земле. У них легкие приспособлены к разреженному воздуху, они обычным не могут дышать, я же тебе рассказывала! А в Городе Снегов то что нужно.

– А ты? А мы как там дышать можем? – усомнился Мика.

– Легко, – засмеялась Элли, – я же вокруг нас кокон делаю специальный, соприкасаясь с его поверхностью, и воздух меняется, делается подходящим для дыхания.

– Все же просто, кокон – и нет проблем, – отозвался Мика. – Хорошо, пусть Лала, как ты говоришь, существо неизвестного рода альба, но как она стала дочерью правителей?

– Легко! – ответила Элли. – Твои же родители удочерили меня. У Морганы с колдуном не было своих детей, вот они и забрали мою сестру. А потом их любовь кончилась, пришла ненависть, Колдуну стало казаться, что Моргана хочет его убить и единолично править Городом. И началась война.

– А Лала пыталась их помирить? – спросил Мика.

– Тут главное слово «пыталась»! – мрачно сказала Элли. – Что тут ни делай, но если двое взрослых вступили в войну, они будут биться до последнего, разрушая себя и все вокруг, а ребенку надо или бежать, или вставать на чью-то сторону. Лала хотела бежать ко мне, но она не может жить на Земле, я тебе уже говорила, поэтому открыла путь в свой Город, чтобы был хоть кто-то, кто может помочь.

– Так ты смогла помочь, Эл? – вспомнил Мика. – Вы с Лалой остановили дождь, но под Городом разрушалось чего-то там.

– Да, облачная подушка, – ответила Элли, – Лазурина смогла сохранить только часть под своим замком. Она знала, что подушка исчезает, умоляла жителей перебраться к ней во дворец, но они, упрямцы, оставались в своих домах. Мы не верим в возможность катастрофы до последнего, не видим и не слышим сигналов. Подушка начала распадаться, и Лала превратила всех жителей города в стрижей, и они теперь живут под крышей ее дворца.

* * *

Мика проснулся от того, что его похлопывали по плечу. Он открыл глаза и увидел санитара.

– Умываемся, зубы чистим, – сообщил тот и выдал щетку и пасту.

Мика побрел к умывальнику, где уже толпились такие же сонные, как он, пациенты.

– Сколько времени вообще? – поинтересовался Мика у впереди стоящего широкоплечего высокого мужчины.

– Пять тридцать, – не поворачиваясь, ответил тот.

Мика едва дождался своей очереди, его мутило. Сдав щетку с пастой санитару, он упал на кровать и уснул. Его разбудил лечащий врач во время утреннего обхода.

– Яновский, как самочувствие? – врач открывал историю болезни.

– Спасибо, почти хорошо, – ответил Мика, приподнимаясь в кровати и оглядываясь по сторонам.

Да, все так же, как вчера вечером: человек десять в палате, не меньше: напротив молодой парнишка сидит на кровати и раскачивается, что-то бубня себе под нос. Два седых старичка стоят у зарешеченного окна, еще один ходит рядом с ними взад-вперед. Мрачного вида мужчина лет сорока забился в угол и остервенело дергает волосы на руке, остальные лежат в кроватях, или безучастно глядя в потолок, или закутавшись в одеяло и отвернувшись к стене. У дверей сидит санитар и сканирует всех по очереди равнодушным взглядом.

Мика ответил на вопросы врача, который, выдав направления на кровь и мочу, перешел к следующему пациенту. Когда врач закончил обход, появился лаборант, взял кровь. Потом пациенты стали собираться у входа, и санитар отвел всех к туалету. Мика поначалу не решался войти туда, потому что все двери были открыты, а санитар наблюдал за физиологическими процессами каждого, входящего туда. Мика отворачивался и понимал, что, когда он зайдет туда, все будут пялиться на него. От этих мыслей желание сдать анализы пропало напрочь, хотя пять минут назад Мика был уверен, что ему надо. В палате желание вернулось, но санитар отказался вести его в туалет.

– Делай свои дела здесь, – заявил санитар, – а потом будет у тебя трудотерапия. Ты же новенький, будешь мыть палату и сортир.

Мике хотелось ему врезать, но он понимал, что это не выход. Посчитал до двенадцати, выдохнул.

– Без проблем, я помою. Пожалуйста, разрешите дойти до туалета.

Потом ему сказали: «Парень, тебе повезло, что у санитара было хорошее настроение, когда плохое, ребята справляют нужду прямо здесь, а дежурный убирает».

До завтрака оставался час, и Мика успел помыть туалет и палату, за что был поощрен сигаретой. После этого их палата отправилась завтракать в столовую. Мика с трудом запихал в себя пару ложек пресной овсянки. Размазывая серую массу по краям пластиковой тарелки, он вспомнил, как Элли ела в садике: так же давясь, мучаясь. Напротив него сидел мужчина лет сорока, уплетающий кашу так, словно это были креветки в кисло-сладком соусе, и вдохновенно рассказывал про мышь, живущую у него в животе, которую нужно много и часто кормить, чтобы она не сожрала его внутренности. Сосед справа напевал «Калинку-малинку». Мика подумал, что здесь продержаться будет сложно и надо как-то задружиться с санитаром, чтобы в расцвете лет не сойти с ума. После завтрака мужчина с мышами в животе подсел к нему на кровать и, понизив голос, сказал:

– Парень, тебе повезло, что санитар добрый сегодня. Меня Игорь зовут, если что.

– Очень приятно, Михаил, – сказал Мика.

– Сегодня вообще классно, – хихикнул парень, лицо которого показалось Мике очень знакомым, – даже сыр дали к хлебу с маслом, не всегда дают.

И он заливисто захохотал, показывая пальцем куда-то на стену.

– Ржет все время, говорит, что в голове живут тролли, которые постоянно его смешат. Мы его Весельчаком зовем, Стас-весельчак, – сообщил мрачный мужчина, который утром дергал на себе волосы, – он на игле до психушки сидел, а тут после ломки сбрендил.

Мика присмотрелся. Стас. Не может быть, чтобы тот самый, хотя очень похож.

– Тролли, да, – подтвердил Весельчак и снова захохотал.

Парень, напевавший в столовой русско-народное, сейчас исполнял что-то на непонятном языке, выбивая ладонью по колену довольно сносный бит. О нем Мике сказали, что в него вселяются разные исполнители, на этой неделе, например, он был Лучано Паваротти, и у всех головы болели от его арий. Сейчас у него передышка, видимо, так что народ радуется.

На соседней кровати мужчина, с которым Мика разговаривал утром и ни слова не проронивший за завтраком, читал книгу с интригующим названием «В плену страсти». Про него сообщили: Молчун – бывший санитар из пятого отделения, того, что для преступников, а на вопрос, что с ним, вздохнули: в его смену повесился пациент, и у бедолаги начались галлюцинации.

У окна на полу расположилась троица седовласых старичков, один из них бормотал и крестился, сидя на коленях.

– Это у нас пророк Моисей, – сказал о нем Игорь с мышами в животе, – а вон тот зовет себя Сиддхартхой, но кроме меня это имя никто не выговаривает, так что для всех он Сид[11].

Второй старичок сидел в позе лотоса с закрытыми глазами. Третий старичок в простыне в позе ребенка упирался лбом в пол.

– А это – Мухаммед[12], – сообщил Мрачный.

– Отличная компания, – сказал Мика, – боюсь предположить, кто все остальные.

– Все остальные нормальные и попали сюда по ошибке, – цинично заметил Мрачный и подсел к толстому мужчине лет пятидесяти, лежащему на кровати возле выхода. – Да, Пухляк?

Тот подскочил, подвинулся, и все его тело заколыхалось, словно желе.

– Голоса слышит, – объяснил Мрачный, – причем добрые. Они ему говорят зубы чистить, носки стирать, он без них шагу ступить не может, ничего не делает, пока голоса очередного не дождется. А так нормальный чувак. Ни разу не вязали его.

– Что значит «вязать»? – спросил Мика.

– Когда пациент становится буйным, его, с разрешения врача, фиксируют ремнями к койке, – сообщил санитар, до этого момента не вступавший в беседу.

– Ясно, – пробормотал Мика, – учту на будущее.

– Самые ку-ку у нас Лесник и Птичник, – сказал Игорь, поглаживая живот, усмиряя своих невидимых мышей, – но если на улице спокойно – деревья не шумят и птицы не голосят, у этих двоих тоже все хорошо. При них окна стараются не открывать.

Лесник и Птичник, два худощавых парня неопределенного возраста, играли в карты.

– А что с ними такое? – спросил Мика.

– Лесник боится деревьев, ему кажется, что они его ненавидят и хотят убить, а Птичник то же самое думает о птицах, любых. Его трясет от голосов, перьев, одного вида птиц. Поэтому их обоих даже гулять не выводят.

– Можно выходить на улицу? – удивился Мика.

– После тихого часа самые спокойные гуляют, – ответил Мрачный, – это врач должен разрешить.

Когда народ отправился на прогулку, в палате остались Мика, Молчун и Птичник с Лесником. Мика спросил у санитара, где можно покурить, на что ему, не отрываясь от книги, ответил Молчун:

– Будешь хорошо себя вести – пойдешь завтра на улицу, там и покуришь.

– А тебя чего не пустили? – поинтересовался Мика.

– С чего б меня не пустили-то, я сам не хочу. Книжка интересная, – пробурчал Молчун.

– Говорят, ты был санитаром в пятом отделении … – начал Мика.

– Люди болтают что ни попадя, – отрезал Молчун.

– Моя сестра в прошлом году там работала, – не унимался Мика.

– Много кто там работал в прошлом году, – парировал Молчун, – может, я здесь из-за такой, как твоя сестра. Все беды от баб.

И отвернулся к стене, всем видом показывая: продолжения разговора не будет.

Мика вздохнул и подошел к зарешеченному окну. Пациенты гуляли на огороженном пятачке под присмотром санитара: кто-то курил, кто-то сидел на лавочке, кто-то ходил вокруг клумбы.

– Была у нас в прошлом году одна практикантка в пятом отделении, – вдруг сказал Молчун, – Элиной ее звали.

Мика вздрогнул.

– Хорошенькая, а там такое отделение, парень, одни преступники вокруг. Психи-преступники, что еще хуже. Не знаю, как ее вообще определили-то туда, столько отделений, а ее в пятое, – рассказал Молчун.

– И долго она работала там? – как можно равнодушнее спросил Мика, продолжая смотреть в окно.

– Не очень долго, я даже приударить за ней не успел, – усмехнулся Молчун, и у Мики невольно сжались кулаки. – Она убила одного психопата и сбежала из больницы. Интересно, где она сейчас…

– В смысле – убила?! Что ты несешь?! – повернулся к нему Мика. Видимо, слишком резко, потому что Молчун снова уткнулся в книгу, делая вид, что все, что Мика слышал, – галлюцинация.

Птичник присвистнул.

– Ничего ты его разговорил, – сказал Лесник, – он обычно за день больше двух слов не выдает.

И они вернулись к своим картам.

Счет до двенадцати не помог, Мика подлетел к Молчуну и схватил его за плечи.

– Рассказывай, что знаешь, – жестко сказал Мика и прижал Молчуна к стене.

Глаза у того округлились, он зашипел и попытался вырваться, но Мика крепко держал его под улюлюканье Птичника и Лесника.

– Компот новенькому! – вопил Птичник.

– На вязки! – веселился Лесник.

– Отпусти его! – заорал под ухо санитар. Жало шприца вошло Мике в бедро, через несколько секунд руки его разжались, Молчун поплыл и размазался в большое бледное пятно, а самого Мику словно разобрало на пазлы и разбросало в стороны.

* * *

Наступила ночь, и Мика пришел в себя. Спина одеревенела от жесткой бугристой поверхности, на которой он лежал. Все тело онемело, он не мог пошевелиться. Вернее, мог, но движения были ограниченными – руки и ноги привязаны к сетке кровати. Он ощущал полоску ткани на шее и не мог приподнять голову.

– Допрыгался, малыш? – прошелестел кто-то и хихикнул. – Да, видимо, к нашему новенькому пришел твой брат, бешеный тролль. Говорили, он накинулся на Молчуна и чуть не задушил его, прикинь? А если новенький снова накинется на Молчуна? Да-да, его тогда уведут в изолятор и там привяжут на сутки, как нас с тобой, помнишь?

Весельчак разговаривал со своим внутренним троллем, Мика думал о том, что произошло, и не мог вспомнить, почему он бросился на Молчуна. Ему казалось, они просто разговаривали, а потом подбежал санитар и…

– Эй, Стас, тебя ведь так зовут? – позвал Мика. – Давно я так лежу?

– Он очнулся, – сообщил Весельчак внутреннему троллю. – Мы пришли с прогулки, а тебя уже повязали, ты в отключке был. Знаешь что?

Весельчак слез с кровати и на четвереньках подполз к Мике.

– Кажется, я тебя где-то раньше видел, чувак, – глаза Стаса блестели совсем близко, и Мика чувствовал его несвежее дыхание, но не мог отвернуться: шея была мягко, но крепко зафиксирована. – И мой тролль говорит, что видел тебя, ты хочешь меня убить, говорит.

– Что еще тебе сообщил твой тролль? – поинтересовался Мика. – Где мы с ним встречались?

– Тролль говорит: когда мы жили в городе с колючей проволокой, ты гонялся за мной с ножом.

Мика замер. Точно. Тот. Самый. Стас. Забавно, что именно это воспоминание. Что он еще помнит?

Куда делся уверенный и наглый красавец, которому принадлежал весь мир и любовь Эл?

Как давно он в больнице? Что с ним случилось? И какие боги решили, кто из них кинул кости, чтобы выпал один процент из ста и они встретились здесь, в этом проклятом месте?

– Давно ты тут, Стас? – спросил Мика.

– Не помню, давно, – ответил тот и захрипел: – Почему ты хочешь меня убить?

– Стас, мы не знакомы, я тебя не знаю, ты меня тоже, – твердо сказал Мика, глядя ему прямо в глаза, – скажи своим троллям, чтобы успокоились.

Страх во взгляде Весельчака стал пустотой. Вздохнув, Стас отодвинулся на край кровати. Через минуту спустился на пол и уполз, что-то бубня себе под нос и хихикая.

* * *

Мика закрыл глаза. Эл удивилась бы? Обрадовалась бы или расстроилась, увидев здесь свою любовь? А может, она… имеет к этому какое-то отношение?

Впрочем, какая разница: Эл, или закон бумеранга, или боги, бросающие кости? Младшему Хорбовскому прилетело от кого-то или чего-то, и, похоже, это с ним надолго.

Если Эл вернется…. Нет, когда Эл вернется, Стас не сможет к ней подойти, не сделает ей больно, ведь теперь это жалкий призрак. Тролль какой-то. Мика усмехнулся.

Надо поговорить с Молчуном, он что-то знает об Эл. Убедить его, что он, Мика, ему не враг. Надо вообще быть спокойнее, потому что оставаться здесь надолго не вариант. Хотя в целом неплохо, когда тебя не привязывают. Даже к еде можно привыкнуть, наверное. Народ забавный, у каждого – история, достойная романа. Или песни как минимум. Целый альбом можно сочинить. А там, за забором, что делать? Ходить на нелюбимую работу, чтобы зарабатывать на жизнь? А зачем она там, эта жизнь, если нет ни желаний, ни музыки, ни даже любви больше нет?

Стоп. Вот оно что. Он больше не любит Катю. Мика вдруг так отчетливо понял это, что к горлу подступил ком.

У них будет ребенок, а Мика не ждет его и, наверное, не сможет принять и полюбить. Как он будет заботиться о женщине и ребенке, которые ничего для него не значат? Разве такой муж и отец нужен кому-то?

Слезы вытекали из-под закрытых век, бежали по щекам и заливались в уши. Храп соседей постепенно превратился в далекий шум, и Мика провалился в забытье.

* * *

Она выглядела чуть старше, чем в тот день, когда он ее видел последний раз. На ней было платье ее матери: голубое небо и белые стрижи.

– Мне жаль, что тебе больно. Прости меня за все, что я сделала тебе, – сказала она.

– Ты исчезла. И все, кроме родителей, думают, что тебя уже нет в живых.

– А ты как думаешь?

– Я не знаю. Прямо сейчас ты здесь. И я не понимаю, как ты это делаешь. Хотя, наверное, ты просто мне снишься.

– Мика, помнишь, я пела на твоей свадьбе, а ты так напился, что в белой горячке всех послал к чертям, а потом вырубился. И мне сказал, что я для тебя умерла.

– Я так говорил? – удивился Мика. А потом вспомнил: – Эл, какая свадьба?! Тебя на ней не было.

– Ладно, не было, – заговорщицки понизила голос она, – и поскольку мое тело не нашли, то чисто теоретически я могу быть живой.

* * *

– Подъем!

Мика дернулся. Черт! Ремни держали его, и он спросонья какое-то время не мог понять, что происходит.

– Успокоился, парень? – спросил санитар, развязывая его.

– Все нормально, – пробормотал Мика, – порядок.

– Надеюсь, – санитар протянул ему щетку и пасту, – у тебя вроде есть шанс выйти отсюда раньше остальных, так что не перегибай палку.

– Заметано, – ответил Мика.

– Пол в сортире ждет, – сказал санитар. – Будешь нормально себя вести – замолвлю за тебя словечко, пойдешь на прогулку сегодня.

Мика кивнул и пошел мыть туалет.

На обходе врач подошел к нему после всех других пациентов и пригласил пройти для беседы в свой кабинет. Там они сели напротив друг друга, и врач спросил:

– Михаил, расскажите, пожалуйста, по какой причине вы набросились на пациента Васильева вчера после тихого часа?

– Прошу прощения, я на него не набрасывался, а просто хотел поговорить, – сказал Мика.

– Дежурный санитар утверждает, что ваше поведение в тот момент можно было охарактеризовать как агрессивное, пугающее. Было очевидно, что вы могли причинить физический вред пациенту своими действиями, поэтому-то и были применены вынужденные меры в виде успокоительного и мягкой фиксации, – возразил врач, записывая что-то в карту.

– Возможно, на меня нашло помутнение, – предположил Мика.

– Ранее с вами случались подобные приступы неконтролируемой агрессии, когда вы не помнили, что делали? – врач оторвался от карты и пристально посмотрел на Мику.

– Да, было в детстве несколько раз, – смутился тот. – Лежал в больнице два месяца, лечился. У меня родовая травма вроде была.

– А диагноз какой ставили? – заинтересовался врач.

– Честно, не помню, – пожал плечами Мика. – Можно, наверное, запросить данные, но меня давным-давно сняли с учета.

– Хорошо, понятно, информацию запросим, – врач снова начал что-то писать в карте. – Михаил, а что с вами сейчас, как вы думаете? Почему вы здесь?

– Полагаю, у меня депрессия, – ответил Мика.

– Простым языком говоря, да, хотя, по сути, видов депрессии несколько, – согласился врач, – и наша с вами задача – определить способ лечения, который для вашего расстройства наиболее эффективен. Депрессия в большинстве случаев хорошо поддается лечению и коррекции, если вовремя ей заняться. Единственное, что меня смущает, – это ваш вчерашний припадок, даже не он, а то, что вы ничего не помните. Вы хотите выздороветь и жить полноценной жизнью?

– Хочу, – сказал Мика, – и готов лечиться.

– Вы рассуждаете как человек, имеющий все шансы на выздоровление, – заметил врач, – начнете принимать антидепрессанты, пройдете курс психотерапии, а там посмотрим.

– Курс – в смысле разговоры с лечащим врачом? – спросил Мика.

– Можно сказать и так, – улыбнулся врач.

* * *

За завтраком Молчун сел напротив Мики и следил за каждым его движением.

– Прости, – Мика отложил ложку, – я напугал тебя вчера. Больше такого не повторится. Я понял, что ты все равно ничего не знаешь о моей сестре. Или не помнишь, если знал. Будешь?

Мика протянул ему хлеб с маслом, Молчун взял, откусил кусок и лег щекой на стол.

– Прости, правда, я не знаю, что на меня нашло, но мне уже выписали кое-какие лекарства, так что все будет хорошо, – сказал Мика.

– Ему дают зеленые капсулки, – хихикнул подсевший рядом Весельчак. – Почему нам их не дают? Почему мы едим одни и те же белые таблетки? По-моему, они не действуют вообще. Эй, новенький, тебе нравятся твои колеса?

Мика кивнул и сказал себе: «Я не буду разговаривать с ним, и это не Стас, а больной, болтающий с троллями, я его не знаю, он меня тоже».

– Мы желаем временных вещей, оттого и страдаем, – сказал Сид то ли Весельчаку, то ли Мике, пододвинув к себе тарелку с липкой серой массой геркулеса, – то, что временно, держит нас в иллюзии существования нашего «я», держит в рамках. Избавься от желаний, и будет счастье.

– К чему бы это, – пробормотал Мика.

– Избавиться от страданий можно, обретя правильные устремления, – заметил Моисей.

– Что значит «правильные устремления»? – поинтересовался Мика и подумал: «Зачем я спрашиваю, к чему ответ на этот вопрос?»

– Правильно надеяться на Аллаха одного. Все устремления, ожидания и надежды направлять лишь на него одного, ведь лишь он может менять положение людей, – ответил Мухаммед.

И трое продолжили общаться между собой. Каждый говорил на языке своей веры, и никого не смущало, что они выдают опровергающие друг друга высказывания. Мика слушал мирную непринужденную беседу и думал: вот оно, дружественное пространство единого Бога, именуемое измененным сознанием. А выглядит все таким прекрасным, и, наверное, вот такой могла бы быть идеальная вселенная. «Учись, – сказал он себе, – и найдешь способ разговорить Молчуна». Они встретились взглядами, и Молчун показал язык. Мика не задумываясь ответил тем же, и они одновременно улыбнулись друг другу.

Весь день они переглядывались, а на прогулке, куда им обоим разрешили пойти, Молчун подошел к Мике и попросил сигарету. Прикурив от зажигалки санитара, они присели на лавочку.

– Погодка что надо, – глубокомысленно произнес Молчун, – весной пахнет. Кстати, я – Василий.

– Ага, прикольно, Василий Васильев, – ответил Мика, – приятно познакомиться. Михаил.

– Вообще-то не люблю весну, – Василий прицокнул, – слякоть, грязища везде, жуть невозможная.

– Ага, – поддакнул Мика.

– Ну а так-то неплохо же: теплеет, природа просыпается, птицы прилетают, гнезда вьют, – заметил Василий, – я вот стрижей люблю, они шустрые, вообще не садятся на землю никогда, все в полете делают: и едят, и размножаются.

– Красавцы, – хмыкнул Мика. – А мы как-то с сестрой спасли стрижа в детстве. Он выздоровел и улетел, а мы скучали по нему.

– Твоя сестра – ведьма, – процедил Василий.

– С чего бы? – Мика с трудом сохранял спокойствие.

– У нас мужик лежал в пятом, Хорбовский у него фамилия была. Он все время нес что-то про Город на облаках и белых стрижей, – Василий сплюнул. – А потом эта практикантка, твоя сестра, появилась, зашла к нему в палату, он как кинется на нее с воплями! Я как раз на дежурстве был.

– И что потом? – Мика внимательно смотрел на Молчуна.

– Сам знаешь, суп с котом, убила она его, – сплюнул Василий.

– Как она это сделала? – как можно равнодушнее спросил Мика.

– Он кинулся на нее, заорал что-то вроде: «Ведьма, ты сводишь меня с ума», – сдавленно произнес Василий, – я услышал, забежал в палату, вколол ему. Девчонка была белая, как простыня, и так… улыбалась, явно не в себе, но помогла привязать его к кровати.

Василий замолчал.

– А потом? – немного подождав, спросил Мика.

– Да что ты заладил: потом-потом. Хрен с хвостом! Ничего! – огрызнулся Васильев. – Ночь настала, вот что. Я дежурил, а эта девчонка, Элина, со мной сидела на посту, мы болтали обо всякой ерунде. В пятом отделении камеры везде, Хорбовский в отдельной палате был. Я его проверил около двенадцати, он был в отключке, ну ты ж сам представляешь, каково это.

Мика кивнул. Воспоминания об успокоительном и «мягкой фиксации» были свежими.

– Ну вот, я покурить пошел, а девчонка на посту осталась, меня десять минут не было, – продолжил Василий. – И знаешь, что случилось за эти десять минут?

– Что?

– Девчонка зашла к Хорбовскому, – Василий понизил голос, – развязала и загипнотизировала его! И он, представляешь, сделал себе удавку из ремня и повесился на решетке окна. Я к нему зашел около шести утра, а он висит, голубчик!

– Ага, – Мика затушил сигарету и бросил бычок в урну, – ты сам, что ли, видел, как она его развязывала?

– Не видел, но кто, если не она? Там больше не было никого! – прошипел Василий.

– А запись? Ты же сам сказал: камеры везде, там должно было записаться все, что на самом деле произошло.

– Так она ведьма, я ж тебе объясняю! – повысил голос Василий. И перешел на полушепот: – Стерла кусок записи силой мысли, я так думаю, и все. Я им говорил: «Она это сделала!» Девчонку-то допросили и отпустили, я ее больше не видел, уволилась, говорят. А меня допрашивали-допрашивали, дело завели на меня, типа я его привязал не по протоколу, и он сумел освободиться. Да как же не по протоколу-то! Я десять лет проработал! В итоге вот, запихали в отделение. Типа у меня галлюцинации, шиза и все такое прочее. Да я ж сам медбрат, е-мае. И я нор-маль-ный!

– Ага, – согласился Мика, – мы все нормальные, и ты, и я. Поэтому мы здесь.

– Не веришь? – зло процедил Василий.

– В то, что ты – нормальный? – спросил Мика.

– В то, что она его убила! – снова повысил голос Василий.

– Нет, – усмехнулся Мика, – зачем ей нужно было его развязывать, если он представлял для нее угрозу? Как можно человека в отключке поднять с кровати и заставить повеситься? А потом еще… м-м-м, что ты там сказал: «стереть запись силой мысли»…

– Да пошел ты, – сплюнул Василий и отошел в сторону.

* * *

Ночью снова снилась Элли.

– Мы уйдем по лестнице в наш Город Снегов, и никто не найдет нас. Мы пройдем триста шагов…

– Не продолжай, – застонал Мика, – ненавижу эту песню.

– Раньше она была твоя любимая, – возразила Элли, – ты всегда просил меня спеть ее перед сном. И на концертах пел ее первой всегда. И даже альбом…

– Нет, – перебил Мика, – она была твоя любимая. А у меня таких не было.

– А как же песня обо мне?

– Она умерла вместе с тобой.

– Я же тебе уже тысячу раз сказала, что я жива!

– Докажи! Ты приходишь и, как в детстве, дуришь мне голову! Я в Деда Мороза не верил с первого класса, а в твой Город Снегов верил до двенадцати лет!

– А сейчас? – грустно спросила Элли.

– Слушай, Эл, у меня депрессия, а не шизофрения. Мы же были как близнецы. Мы сначала смотрели друг на друга, а потом на других. Между нами было какое-то особое знание вселенной. Мне не хватает нашего языка без слов. Того, как мы могли взглядом сказать друг другу так много. Я смотрю в зеркало и вижу твое лицо вместо своего отражения. Господи, что мне с этим делать?!

– Тебе грустно?

– Эл, почему люди думают, что депрессия – это когда тебе грустно? Это капец не грустно, Эл, это – темнота, которая ползет к тебе, проникает в каждую клетку. Она высасывает все эмоции, забирает все, опустошает, обездвиживает. Не печаль или гнев, а… беспомощность! Вот что! Представь: ты просыпаешься, а мир вокруг бесцветен. Выходишь на улицу, где нет звуков, дуновения ветра и запахов. Ты ешь и не ощущаешь вкуса пищи. Обнимаешь кого-то и чувствуешь себя абсолютно одиноким. Это не плохое настроение, но пустота, немота, глухота, и, кажется, они никогда не уйдут. Одиночество в комнате, полной людей. И словно нет надежды, совсем нет! Ни-ка-кой! Мы живем в мире, где, если ты ломаешь руку, все сочувствующе смотрят на твой гипс, но если ты говоришь, что у тебя депрессия, или панические атаки, или что ты хочешь умереть, все стараются уйти на другую сторону дороги. Мы живем в мире стереотипов. Воспринимаем то, что касается тела, но не разума. Когда у тебя что-то «ломается» в голове – другим непонятно. И… это – равнодушие чистой воды.

– Тебе на философский надо было идти, а не на стройфак… – сказала Элли. И, помолчав, добавила: – Отпусти меня и вылечишься. Все пройдет.

Мика открыл глаза. Было еще темно, за окном шел снег.

* * *

Как могло все так соединиться здесь, как вселенная привела в одну палату их троих: Стаса, Молчуна и его? У Мики это не укладывалось в голове, но ему стало казаться, что все совпало для того, чтобы свести его с ума. Те двое, вернув ему боль по имени Элли, перестали существовать для него, как и то, что происходило вокруг. Боль по имени Элли снова стала такой сильной, что все остальное потеряло значение. Мика не испытывал ни малейшего желания вставать с кровати и начинать новый день.

Через две недели тем не менее лекарства начали действовать, галлюцинации мучили реже и реже, но состояние было такое, словно мозг заморозили, словно он застыл студнем. Не хотелось ни думать, ни говорить.

Врач уверял, что все идет своим чередом и буквально через несколько дней к Мике начнет возвращаться радость жизни и все, что с этим связано, но Мика в это не особо-то и верил. Его перевели в другую палату со свободным выходом и без постоянного присутствия санитара. Теперь можно было ходить по коридору и видеться с родными. Несколько раз к Мике приезжали родители с Катей, и они общались в комнате для свиданий около пятнадцати минут. Мика надеялся, что, увидев их, он хотя бы обрадуется, но надежда была напрасной. Каждый раз они уезжали от него с такими печальными лицами, что он не выдержал, в конце концов, и попросил больше не приезжать, пока он не выйдет отсюда.

– Я болен, – сказал он им на прощанье, – врач объяснял, что мое поведение типично для такого состояния. Не могу видеть, как вы расстраиваетесь, что я не бросаюсь вам на шею и не выражаю никаких эмоций. Просто у меня пока их нет. Все будет хорошо. Надеюсь. Так врач говорит.

* * *

После отбоя Мика подолгу смотрел на потолок и ждал, пока не подействует снотворное. И был почти счастлив, просыпаясь, что не видит больше снов. Прошел месяц, и Мика чувствовал себя вполне сносно. Он читал, регулярно ходил на прогулки, ему разрешили писать, дали ручку, и он вечерами чиркал в блокноте, а по ночам разговаривал с сестрой. Чаще всего это был один и тот же диалог, который с небольшими вариациями повторялся из раза в раз. Начинался он с одной и той же фразы, которую говорил ей Мика:

– Когда я просыпаюсь, на самом деле я сплю и не могу проснуться. Мне нужно слышать твой голос, видеть тебя. Почему ты ушла, Эл?

– У человека всегда есть выбор, – отвечала она, – и мне пришло время сделать его: умереть в этой жизни и родиться в другой или жить обычной жизнью и умереть, уже без права на воскрешение. Я выбрала первое, потребовалась особая цена.

– Как всегда, я не понимаю, о чем ты. Говорят, со временем я справлюсь, рано или поздно справлюсь, но мне становится хуже с каждым днем. Когда мы встретимся, когда я умру? Попаду ли я в твой Город Снегов или меня отправят в какое-то другое место?

– Мика, тебе рано туда, а ко мне вообще… не надо… У тебя еще много дел впереди, и… – прошептала Элли.

– Я разговариваю сам с собой. Не знаю, кто я, забыл, кем я был. Смогу ли я любить кого-то как тебя? Я не чувствую себя живым, понимаешь? – крикнул он.

– Но ты – живой. У тебя есть жена и скоро появится дочь, ты нужен им, – возразила Элли.

– Они не нужны мне! – резко сказал Мика. – Эл, почему ты меня бросила? Я не знаю, как жить без тебя! Как ты так сделала, что я без тебя не живу, а существую!

Мика закрыл лицо руками. Плечи его дрогнули.

Она обняла его, гладила по волосам.

– Вернись ко мне, Элли. Ты же все можешь! Или забери меня. Пожалуйста, Эл… – бормотал он, и слезы невольно катились по щекам.

Обычно на этом месте он просыпался и долго смотрел в темноту, пока за окном не начинался рассвет. Но сегодня их разговор не закончился.

– Я всегда буду любить тебя, братишка, всегда-всегда, – сказала Элли, – между нами могут быть океаны, но ты знаешь, что я люблю тебя[13].

– Мы так решили с самого начала, ты и я будем всегда жить в сердцах друг друга[14], – отозвался Мика.

– Отпусти меня и вспоминай светло, пожалуйста. Грань между реальностью и фантазиями очень тонка, но тебе нужно быть на той стороне. На моей ты долго не протянешь. – Элли взяла его за руки: – Возвращайся в свой мир, братишка. Я буду оберегать тебя, буду рядом, когда понадобится. Отпусти и освободишься сам.

Мика посмотрел на нее.

– Знаешь, кто ты, Элли? И кто ты для меня?

– Призрак?

– Ты – волшебница, Эл. Ты всегда будешь моей волшебницей.

Она улыбнулась, разжала руки, сделала шаг назад и прыгнула с обрыва. Мика услышал всплеск воды и через несколько секунд смех Элли.

Он подошел к краю и посмотрел вниз, уже зная, что там никого нет. Поверхность воды выглядела ровной и гладкой, словно здесь не бывало ни течений, ни волнений.

Мика открыл глаза. Светало. Он встал с кровати и выглянул в окно. Слева сосновый лес, справа, вдалеке, – город. Шел то ли мокрый снег, то ли дождь – мелкая морось. Мика смотрел в серую мглу, и в голове звучали строчки:

Элли сложила бы эти слова в рифмы, но он, Мика, не умел и не хотел ничего складывать. «Хорошая будет песня», – подумал он.

В голове было ясно, и Мика физически ощутил, как его боль становится светлой печалью, синим небом в точках белых стрижей.

* * *

Через неделю его, как пациента, показывающего устойчивую положительную динамику, выписали, дав рекомендации на периоды обострения. На прощание врач пожелал ему больше никогда сюда не возвращаться, разве что в храме свечку поставить за здравие близких, а также выразил надежду, что при отсутствии приступов депрессии в течение трех лет Михаила Яновского снимут с учета.

Мика вернулся домой. Он решил, что сначала найдет работу и восстановится в университете, а потом сообщит Кате, которая переехала обратно к матери на время его отсутствия, что выписался из больницы, и заберет ее. Они договорились, что если начнутся роды, она сразу напишет ему, так что у него было немного времени привести свою жизнь в порядок.

* * *

– Здравствуй, Катя.

– Здравствуй, Мишенька.

Он обнял ее осторожно, стараясь не давить на большой живот. От нее пахло топленым молоком, и она вся была такая круглая, уютная, мягкая. Мика уткнулся лицом в ее светлые волосы, и в носу у него защипало от нежности.

– А мама твоя где? – поинтересовался Мика.

– Она на день рождения к подруге ушла, после работы не стала домой заходить, – ответила Катя и подняла на него сияющие глаза: – Я так скучала по тебе. Смешная я стала, да? Толстая, неуклюжая, ходить тяжело. Уже совсем скоро…

– Ты красавица. И дочка у нас будет красавица, – сказал Мика. – Это же точно моя дочка?

Катя вздрогнула.

– Конечно, твоя. Ты сомневаешься?

– Я во всем сомневаюсь, прости. Шутка неудачная.

Она отшатнулась от него, губы задрожали. Погладив живот, она спросила:

– Ты не любишь меня? Мы тебе не нужны?

«Мика, ты идиот, но ты сейчас это скажешь. Ты же врать не умеешь, даже когда очень надо».

– Я не знаю.

Она посмотрела на него так, словно увидела впервые.

– Кать, я, – начал Мика, – ты не так по…

– Миш, в роддом надо, кажется, у меня воды отошли, – перебила его Катя, вдруг став самим спокойствием. Бледная и отрешенная, она опустилась в кресло, и Мика, вызвав скорую, сел на пол рядом и обнял ее ноги.

– Не обращай внимания на мои слова, пожалуйста, я еще не совсем здоров, видимо, – объяснял Мика, – конечно, я люблю тебя и дочку нашу, я же пришел!

Катя молчала и гладила его по голове.

Идиллия длилась минут десять, пока у Кати не начались схватки. Она сползла с кресла и встала на корточки. Когда она стонала от боли, Мика места себе не находил, не зная, чем помочь; тем более, что бы он ни делал, все было бесполезно: массаж поясницы, слова, объятия. Корчась от боли, она кричала ему, что он все делает неправильно. Он ощущал полную беспомощность, нервничал, переживал, думая, что должен как-то поддерживать жену, но совершенно не понимал, каким образом. В конце концов, он так устал от того, что все делает неправильно, что прекратил попытки облегчить ее страдания.

Приехала бригада, Мика схватил приготовленные Катей пакеты, помог одеться и дойти до машины.

– Не надо со мной, не хочу, чтобы ты там был, – сказала Катя.

Мика поцеловал жену, дождался, когда скорая скроется за углом дома, покурил и пошел домой, убеждая себя, что Кате все равно, с ней он сейчас или нет. Включил телевизор и смотрел какие-то новости, пока его вдруг не накрыло волной животного страха.

Вдруг там что-то не так?

Может, она на самом деле хочет, чтобы он был рядом?

И, конечно, ей необходима его поддержка?

Мика рванул в роддом, который был в двух кварталах от Катиного дома. Вбежал в приемный покой и получил сообщение:

У нас девочка, 3450, 52 см.

Мике одновременно захотелось рыдать и смеяться от радости. Он схватил телефон.

– Катя, я здесь, здесь, я приехал, – затараторил он в трубку, – не смог дома сидеть, надеялся успеть… Как ты? Как наша девочка?

Голос жены был мягким и ласковым:

– Мишенька, все хорошо, но ее увезли пока, отдадут попозже. Я нормально, поезжай домой, завтра созвонимся!

– Что привезти? – спросил Мика.

– Можно бульон куриный, но мне мама его уже пообещала, не беспокойся, – ответила Катя. – Я напишу или позвоню тебе.

– Как мы назовем ее?

– Мы же обсуждали, Мишенька. Элина, конечно.

* * *

Когда медсестра протянула ему сверток, из которого выглядывало маленькое красное личико, он сначала даже не понял, что нужно делать.

– Папочка, принимайте ребенка уже, – снисходительно хмыкнула медсестра.

Мика взял сверток и смотрел, как маленький круглый рот открывается и закрывается, издавая резкие низкие звуки.

– Не плачь, Элли, – наконец сказал он.

Красное личико застыло, и на Мику в упор уставились темные вишни глаз.

– Ты такая чудесная, – шепнул он ей, – самая прекрасная девочка на свете!

Круглый рот выпустил пару пузырей и звук, похожий на голубиное курлыканье.

– Я твой папа, – сообщил он, целуя маленький сморщенный лоб, – и я тебя люблю. Что бы ни случилось, знай это.

Рот сложился в аккуратный бантик. Круглые темные глаза, не отрываясь, серьезно смотрели на него.

– На тебя похожа, папина лялька, – сказала Катя, гладя его по плечу.

– Машина у ворот, выходите скорее, а то мне на работу надо, – недовольно произнесла Катина тетя.

– Так, ну все, поехали! – засуетилась теща.

– Тут же недалеко, – робко возразил Мика, – минут тридцать, может, дойдем сами? Коляску я купил, у входа стоит.

Катя вопросительно посмотрела на мать.

– Совсем, что ли?! – ахнула та. – Танечка специально с работы приехала, коляска, надеюсь, складывается? У нас стол накрыт, уже приехали все. И Катенька с малышкой будут жить пока у нас первое время…

– Ну, уж нет, – твердо сказал Мика, – Катя – моя жена, она и дочь едут домой. Коляска складывается, но если мы едем на машине, то едем домой. Мы трое.

– Ты поуказывай еще, сопляк, – возмутилась теща, – дом – это там, где Катя выросла, так что, если на машине, то туда!

Катя хотела было что-то сказать, но посмотрев, как у Мики ходят желваки и как он нежно, но крепко держит их дочь, опустила глаза и пробормотала:

– Мамочка, все хорошо, мы с Мишей.

– Катенька, но мы же договорились с тобой вчера, и у него же не готово ничего, как же вы, – запричитала теща, – ты говорила, что вы поссорились, что пока поживешь дома…

– Мои родители привезли кроватку, тоже накрыли стол и ждут нас. И мы с Катей не поссорились, – жестко отрезал Мика, – а даже если и так, то это наши с ней дела. Мы сами разберемся.

– А ты мне не груби, зятек! – взвизгнула теща.

– Я вам не грублю. Просто не лезьте в нашу жизнь, если хоть немного хотите нам счастья, – сказал Мика.

– Мамочка, мы сами, – Катя поцеловала мать в щеку, – тут правда недалеко, мы пешочком дойдем или Мишенька такси вызовет сейчас, все хорошо, поезжайте. Извинись за нас перед тетей Таней, пусть не обижается.

Родители Мики накрыли стол, бабушка тут же забрала малышку и носила ее на руках, пока все обедали. Через пару часов они засобирались и поехали домой в Октябрьск, наказав на прощание звонить в любое время, приезжать в гости и звать на подмогу, если нужно.

Элина уснула на руках у Кати, не выпуская материнскую грудь изо рта, Мика лег рядом.

– Я нашел работу. Правда, пока разнорабочим в цех, но если покажу себя, уверен, меня возьмут в проектный отдел. Восстановился на заочке, так что все отлично, Кать.

– Это замечательно, милый, – улыбнулась она.

– Мы с ребятами так и не сделали альбом, – начал он.

– Ну, он-то может подождать, верно? – нахмурилась Катя.

– Да, конечно, – вздохнул Мика, – потом запишем. В другой жизни.

– Вот и хорошо, – поцеловала его Катя.

Начались рабочие будни и бессонные ночи. Элина кричала громко и вдохновенно, и сил ее хватало на несколько часов. Они по очереди укачивали ее, пока она не засыпала у кого-то из них на руках. Катя худо-бедно немного отдыхала вместе с малышкой днем, Мика клевал носом на работе, но держался изо всех сил.

Дома его встречала мрачная измученная раздраженная женщина, у которой на лице было написано: «Разве по мне не видно, как сильно я устала?» и «Не заметно, что ребенок не слезает с рук?», чтобы Мике сразу стало понятно, как тяжело ей быть матерью, при этом держать квартиру в чистоте и постоянно готовить. А Мика включал режим «отключка», потому что у него по возвращении домой было всего два желания: что-то закинуть в желудок и пойти поспать, пока никто не кричит. Страдальческое выражение лица и молчаливый укор оставались для него незамеченными, поэтому молодую мать засасывала вселенская печаль. В конце концов, однажды она не приготовила ужин и не прибралась в квартире. Казалось бы, какая ерунда.

Мика, вернувшись домой, на автомате побрел на кухню.

– Кать, что у нас на ужин? – спросил он.

– Ничего. Я доела вчерашний суп, – равнодушно ответила она. – Если ты хочешь есть, приготовь себе уже сам что-нибудь. Картошку пожарь. А я пойду подремлю еще, пока Эля спит.

Мика достал пакет, вывалил картошку в раковину и молча стал чистить. В голове не было ни одной мысли, а в груди поднимались обида и раздражение. В чем дело-то? Он пашет целыми днями, чтобы прокормить семью, а жена с ним так разговаривает? Сказала бы, что устала, заказали бы вместе еду или еще что-то там. Но ведь она явно нарывается на скандал, хочет поругаться!

– На меня пожаришь? – спросила Катя.

Она открыла дверь в кухню. Мика посмотрел на нее, неряшливую, сонную, в замызганном халате, с грязными волосами и темными кругами под глазами, и его замутило от отвращения. Плохо соображая, что делает, он схватил пустой мешок из-под картошки и бросил в нее, уверенный, что тот не долетит до ее лица.

Мешок долетел, и пыль осела на бледные щеки и шею, засыпалась в ложбинку между грудями.

Катя взвизгнула и убежала в ванную.

– Ну вот, помоется хоть теперь, – пробормотал Мика и продолжил чистить картошку.

Элина заплакала, и Мика бросил нож в раковину, помыл руки и пошел к дочери. Из ванной фурией вылетела мокрая Катя, схватила ребенка и крикнула, чтобы он, Мика, не приближался к ним обеим. Мика пожал плечами и вернулся к картошке. А через десять минут в дверь позвонили. Мика открыл дверь. На пороге стояла теща со своей старшей сестрой и еще несколько представителей родни жены.

– Где моя дочь, подлец ты такой? – грозно спросила теща.

Мика открыл рот, но его ответ никому не был нужен. Все заговорили одновременно, перебивая друг друга. Вокруг него начались активные действия, все замелькало, и сквозь шум он слышал обрывки фраз:

– От мужиков одни беды! Катенька, вот сюда складывай…

– Катенька, хорошо, что написала, видишь, как быстро мы!

– Какой козел оказался все-таки, но этого следовало ожидать!

– Он же психопат, не дай бог, на ребенке сказалось…

– Гад такой, Катеньке всю жизнь испортил…

– Танечка, да, да, вот эти пакеты и сумку большую. Коленька, кроватку не трогай, я дома Катенькину достала, чемодан забери с вещами, он тяжелый.

– Катя! – крикнул сквозь гул голосов Мика. – Катя, что все это значит?! Какого черта здесь делают твои родственники?

– Ты меня достал, – холодно ответила уже одетая Катя, засовывая в комбинезон плачущую Элину. – Ты плевать хотел на меня и дочь, мы уезжаем к маме, там нам будет намного лучше.

– Катя! Прости меня, я идиот! Пожалуйста, скажи, чтобы они все ушли, – взмолился Мика, – прошу тебя! Катя, Катя, не делай этого!

– Катенька, мы все забрали, идем! Перестань разговаривать с ним, он же придурок последний! – крикнула теща с лестничной площадки.

– Прощай, теперь ты сможешь дописать свой альбом, наконец, – сказала Катя, закрывая дверь.

Мика рванул за ними, но дорогу ему перегородил Коленька – сын тещиной сестры, большой качок с туповатой ухмылкой. Легким ударом он вырубил Мику, занес его обратно в квартиру, выключил свет и удалился.

Мика очнулся и, лежа в темноте, какое-то время силился понять, что произошло. Потом вспомнил, пошел на кухню, включил свет, дочистил картошку, поставил сковороду и налил в нее масла. Чтобы картошка получилась хрустящей и быстро прожарилась, нужно нарезать ее ровными тонкими ломтиками, и у Мики это получалось отменно.

Дымящаяся, ароматная с золотистой корочкой – что еще нужно для счастья! Забудь о проблемах, пожарь картошку!

Мика уплел целую сковородку и лег спать прямо в одежде. Он впервые за этот месяц выспался. Утром пошел на работу, написав Кате: «Хватит дуться, возвращайтесь, люблю вас», уверенный, что вечером жена и дочь будут ждать его дома.

Но вечером его никто не встречал.

Он снова пожарил картошки, позвонил Кате. Та не взяла трубку. «Перебесится», – решил Мика. Нужно дать ей время.

Через день написал: «Катя, завтра после работы приеду за вами, собирайтесь».

«Даже не мечтай, ты нас больше никогда не увидишь» – пришел через минуту ответ. Он набрал номер, но тот уже был недоступен.

На следующий вечер после работы он полчаса звонил в домофон, пока не вышел кто-то из соседей, и тогда Мика проник в подъезд. Он звонил и стучал в дверь квартиры. Слышал голоса, плач дочери, но никто не открывал ему около часа. Наконец, Катя в скважину сказала ему, что подала на развод и чтобы он не звонил, не писал и ушел из их жизни навсегда. И что он им не нужен. Совсем. И она ушла вглубь квартиры. Мика кричал в скважину, плакал, просил пустить, поговорить, показать дочку.

Обессиленный, сидел под дверью еще пару часов.

Потом встал и пошел домой, в свою новую жизнь.

* * *

Несколько выходных группа «Асфодель» записывала альбом. По субботам играли в клубе. Весной прошли кастинг на рок-фестиваль, по результатам которого летом две песни из альбома – «Город Снегов» и «Убивая любовь» – попали в ротацию рок-радио. Группа «Асфодель» дала свой первый платный концерт, после которого Мика, Ястреб и Вовка пошли в бар на первый гонорар с выступления. Поднимая бокалы с пивом, впервые они верили, что их проект выйдет за рамки клубной группы.

– У тебя телефон звонит, – заметил Ястреб, – кажется, бывшая жена, если только у тебя не несколько Кать.

Мика взял трубку и вышел на улицу. Они не разговаривали с того самого дня, когда он сидел под дверью ее квартиры. Прошло почти полгода.

– Слушаю, – хрипло сказал он.

– Миша, здравствуй.

– Здравствуй, Катя.

– Слышала тебя на радио, здорово, поздравляю.

– Спасибо.

– Может, встретимся?

– Зачем?

– У тебя есть дочь…

– Кажется, тебя полгода этот факт не особо волновал, с чего бы сейчас озадачиться?

– Алименты не приходят.

– Может, потому что я нигде не работаю официально?

Мика вздохнул. И уже мягче добавил:

– Катя, давай я буду перечислять сам сколько смогу. Сегодня же переведу, хорошо?

– Хорошо. Миш…енька… Может, не поздно нам с тобой…

– Поздно, Кать, не надо. Что прошло, то прошло, но я хочу видеть дочь.

– Нет, исключено. Если мы не будем вместе, ты Элину не увидишь! – резко ответила Катя и положила трубку.

* * *

О том, как жили Катя и Эля первые три года, Мика знал очень немного. Он регулярно отправлял деньги, но видеться с дочерью ему не давали, его родителям приезжать к внучке тоже было категорически запрещено. За это время Мика записал с группой «Асфодель» второй успешный альбом. Их пригласили на гастроли в Германию, из-за чего Мика расстался с очередной девушкой.

Незадолго до гастролей Катя, узнав, что Мика свободен, пригласила его сходить вместе в парк. Втроем. Катя прекрасно выглядела, стала немного полнее, чем до свадьбы, но это ее ничуть не портило. Высокий хвост, нежно-розовое струящееся платье, и Мика подумал: черт возьми, может быть, им снова?

Элина, хорошенькая, темноволосая, кудрявая, с ясными глазами цвета лесного ореха, сначала пряталась за маму, а через полчаса уже сидела на плечах у отца, обнимая его за шею.

На следующий день он перевез Катю и Элину к себе. Первые две недели ему казалось, что все хорошо и правильно, но чем ближе был день отъезда, тем мрачнее становилась Катя, тем чаще плакала и говорила ему о своей любви и тем больше претензий по поводу и без повода слышал от нее Мика.

– Катя, я уезжаю всего на одну неделю, ты же знаешь, отпуск специально взял.

– Не уезжай, пожалуйста. Как мы тут без тебя?

– Послушай, вы почти четыре года без меня жили, что ты устраиваешь сейчас?

– Что ты хочешь этим сказать? Что тебе все равно? Что ты снова нас бросаешь? У Элички день рождения!

– Я буду! У меня поездка на следующий день после ее дня рождения начинается, я тебе уже говорил! Ты как будто не слышишь меня, Кать!

– Ребенок только привык к тебе, а ты уезжаешь, ведешь себя как эгоист! А я всегда любила только тебя одного. После свадьбы у меня же никого не было, кроме тебя. Скажи, что любишь меня! Скажи мне это!

– Это ради нашего будущего, Катя, не только для меня, понимаешь?

– Ты не любишь меня? Не любишь нас с Элиной?

– Не надо, Кать…

– Говори!

– Прости, я надеялся, что все вернется, но…

– Если ты не любишь меня, значит, ее – тоже. Ты забыл, что перед роддомом мне сказал?

– Катя, зачем ты? Не надо, пожалуйста.

– Ты сказал, что она тебе не нужна. И что я не нужна.

– Кать, ты прекрасно знаешь, почему.

– Неважно, важно то, что ты это сказал.

– Важно то, что сейчас. И, похоже, нам не стоило начинать сначала. Похоже, это была плохая идея. Прости.

– Мне… нам уйти?

– Давай не сегодня, Элли спать пора.

– Хорошо, не сегодня. Значит, завтра?

Мика промолчал.

Катя всхлипнула и начала собирать вещи.

Мика пошел укладывать Элину.

Утром Катя одела и увела ее. Мике написала, что прощает его и не будет противиться его встречам с дочерью по предварительному согласованию, а также разрешает родителям Мики общаться с внучкой.

Через неделю он уехал на гастроли. Мике очень редко удавалось видеться с дочерью, в основном из-за того, что Катя каждый раз придумывала какие-то причины для отказа. И если первые несколько лет он переживал по этому поводу, то потом успокоился. Летом Элина гостила две недели в Октябрьске у родителей Мики, и он приезжал навестить ее. Элина не проявляла к отцу никаких чувств, что, впрочем, было неудивительно. И чем старше она становилась, тем напряженнее были их встречи.

Элине было десять, когда Мика женился во второй раз. Узнав об этом, месяца три она отказывалась видеться с отцом, при любом упоминании о нем кричала, что ненавидит его, плакала. Около полугода они не общались, и Элину с трудом убедили поехать летом к бабушке и дедушке в Октябрьск, где наконец они с отцом смогли поговорить и прийти к нейтралитету в отношениях.

За пять лет брака у Мики и его второй жены так и не появились дети, и Элина тайком радовалась в надежде, что ее мать и отец сойдутся вновь.

На пятнадцатилетие Мика подарил ей золотую цепочку с маленькой подвеской в виде птички и билет на свой концерт. Цепочку она взяла, а от билета на концерт отказалась.

Тогда он написал ей письмо, которое начиналось словами:

Привет, девочка.

Бумажное письмо в бумажном конверте. Он хотел убедиться, что оно попадет ей лично в руки, поэтому встретил ее в субботу после школы. Он смотрел, как она идет ему навстречу: в коротенькой курточке и узких джинсах, стройная, ладная, хорошенькая. Она была без шапки, несмотря на минус пять, и на ее каштановые волнистые волосы садились снежинки. Взяв конверт двумя пальцами, она усмехнулась и сказала:

– Я тебе отвечу, может быть. В следующую субботу, может быть. На неделе же ты точно не приедешь? Кстати, я хожу на вокал, если тебе интересно.

– Конечно, интересно, – обрадовался Мика в надежде на развитие диалога.

– Пока, мне пора, – обрубила Элина.

– Тебя подвезти? – предложил Мика. – Я за рулем.

– Нет, лучше потом купишь мне машину, – сказала Элина и ушла.

А через день он нашел в своем почтовом ящике письмо от нее. Она не стала ждать субботы.

Привет.

Ты объяснял мне, что никогда не бросал меня, вы с мамой тогда съехались потому, что ты надеялся, будто все можно исправить, будто мы втроем будем семьей. Но ты, видите ли, не смог. Еще скажи, что я должна тебя пожалеть! Есть такое воспоминание: мне четыре, мама всхлипывает, собирает какие-то вещи (она думает, что я сплю, хотя на самом деле я давно не сплю и все прекрасно слышу). Потом она будит меня, быстро одевает, и мы уходим рано утром с одной сумкой. Ты потом принес нам все остальное: мои игрушки и велосипед. И большую коробку с одеждой, которую мы не смогли унести. Помню, как ты поднимал вещи на лифте, оставлял и уходил, не смотря на меня. Это был день моего рождения. Я стояла и не сводила с тебя глаз. Потом ты сунул мне в руки медвежонка и ушел. Молча.

Знаешь, что с ним стало, с этим дурацким плюшевым медведем? Он реально дурацкий, ключик в спине. Заводишь, а он: «ятебялюблюятебялюблю» и не затыкается, пока завод не кончится.

Знаешь, где он теперь, этот медведь?

Не поверишь, так и сплю с ним в обнимку.

Ненавижу.

Мама до сих пор часто говорит, что ты испортил ей жизнь. Глупо, конечно. Испортил жизнь – это как? Была свежая, стала прокисшая? Я не считаю, будто ты один виноват в том, что вы расстались, это ваши с мамой дела.

Но я не прощу тебе тот день, когда мы ушли. И мой день рождения, когда ты оставил меня с медведем в руках, не сказав ни слова.

Говоришь, тебе не давали со мной встречаться, спрашиваешь, почему я сама не звоню. Потому что мама расстраивается, когда просто даже имя твое слышит. Она чернеет прямо вся. До сих пор.

Знаю, ты даешь на меня денег сколько можешь. Мы встречаемся у бабушки раз в год летом в маленьком городе за забором, куда я приезжаю на пару недель в каникулы. И еще ты приходишь поздравить меня с Новым годом, а через месяц с днем рождения, стараясь выбрать время, когда мамы нет дома. Когда мне было двенадцать, мама сказала, что не против наших регулярных встреч по выходным, но я не была уверена, что хочу этого, поэтому ничего не изменилось.

А ведь раньше я очень хотела, чтобы ты был со мной каждый день. Во втором классе я стащила из шкафа на кухне коробку конфет, а когда бабушка спросила, я долго отпиралась, а потом расплакалась и созналась: все девочки в школе хвастались, что папы им подарили на 8 Марта, а ко мне папа даже не приходил в тот день. Мне стало так обидно, я взяла конфеты, принесла в школу и угостила всех. Сказала, что мне их папа подарил. Понимаешь?

Спасибо за приглашение. Я еще не знаю, захочу ли я когда-нибудь прийти к тебе на концерт, но ты можешь продолжать приглашать меня, и, пока я не решила, буду отдавать билеты друзьям, которым нравится твоя группа.

Кстати, если у вас с твоей женой все-таки когда-нибудь кто-нибудь родится, даже не надейся, что я буду ему или ей хорошей сестрой.

Элина

P.S. И еще давно хотела сказать тебе: не называй меня Элли. Да, я видела фотографии, бабушка показывала. Да, мы с твоей сестрой похожи, но ты же знаешь, я больше похожа на тебя. И самое главное: я – не она.

Эпилог

Последние аккорды, и на сцену поднимается юная красавица-блондинка в синем коротком платье с букетом цветов и плюшевым медведем.

Солист, темноволосый мужчина лет тридцати пяти в белоснежной рубашке и узких джинсах, говорит в микрофон:

– Моя дочь, Элина Яновская. Споем?

– Давай, пап, – кивает она и обращается к музыкантам: – «Город Снегов», пожалуйста. Кажется, вы забыли про нее сегодня.

– Нет, не забыли, я просто ждал тебя, – улыбается Мика и ударяет по струнам.

Послеэпилог

– Мы идем уже целый день! Па, долго еще?

– Санечка, давай ко мне, – предложил Михаил кудрявой голубоглазой девчушке лет шести. Та радостно закивала, и он усадил ее к себе на плечи.

– Санечка – нытик, – хихикнула Эля, подавая малышке яблоко. – Погрызи и не бузи! Радуйся тому, что ты помогаешь старшей сестре писать дипломную работу!

– Да уж, угораздило Элину Яновскую на философском учиться, – заметил отец, – хотя чему я удивляюсь, мне его столько раз пророчили, видимо, вселенная тебе нашептала.

– Будете прикалываться – пойду на высшее буддийское образование! – пригрозила дочь.

– А как же замуж, дети и юбилейный альбом с отцом? – возмутился отец.

– Одно другому не мешает, папуля, – сказала Эля, – смотрите, почти пришли. Вот он, указатель!

Она показывала на желтую фанерку, прибитую к столбу. На ней был нарисован план местности: луковка, изображающая монастырь, скалы. И подпись внизу: «На скалу Верблюд необязательно идти через храм».

– Метров сто, и будем подниматься! – радостно сообщила Эля.

– Зачем люди забрались на гору жить? – поинтересовалась Санечка.

– Если честно, мне тоже очень интересно, зачем! – поддержала ее Эля. – Мы обязательно это выясним. Вперед, вверх по тропинке! Мы дойдем, даже если вы думаете, что это невозможно!

– Все возможно! – весело крикнул Михаил, – вперед, дочери мои!

– Эге-гей! – поддакнула Санечка, которую спустили с рук, и она, поддерживаемая и подбадриваемая отцом, карабкалась по узкой тропинке.

Эля скакала по камням так, словно у нее открылось второе дыхание.

Через двадцать минут подъема они добрались до вершины горы.

– Ого! – воскликнул Михаил Яновский.

– Вот это да! – восторженно выдохнула Эля.

– Ух ты! – восхитилась Санечка.

Над ними была бесконечная синь, под ногами плыли пушистые редкие облака, а там, внизу и повсюду вокруг, был бескрайний хвойный лес.

– Па, тут так круто, что дух захватывает, – Эля широко раскрыла руки и подняла лицо к солнцу, – мне даже расхотелось спрашивать, зачем они сюда пришли. Я бы тоже тут осталась. На пару дней хотя бы.

– Кстати, может, найдем людей? – предложил отец.

– Ворота! – крикнула Санечка, показывая на два красных столба с перекладиной.

– Точно, ворота, а забора-то и нет! – удивилась Эля.

Они прошли под перекладиной к постройке с зеленой крышей и каменным фундаментом. Над крышей возвышалась белая ступа с красным наконечником. Эля включила режим видео:

– Я нахожусь на высоте восемьсот метров над уровнем моря. Когда-то на этой горе было святилище манси, а в восемнадцатом веке в окрестностях горы вспыхнула платиновая лихорадка, но быстро прошла, зато в двадцатом веке началась добыча магнитного железняка, которая продолжается по настоящее время, здесь находится несколько карьеров. И в конце концов в конце двадцатого века сюда пришли буддисты и основали монастырь, видимо, их притянуло сюда магнитным полем горы. Неужели здесь и правда находится некое место силы? Кроме монастырских двухэтажных зданий с белыми крышами, мы можем видеть хозяйственные постройки, на склоне большой участок земли, засаженный картофелем. Чуть дальше загон, где пасутся несколько коз. На крыше одного из зданий имеется спутниковая антенна! А что у нас там? Да это же баня! В общем, для вполне комфортного существования все есть! Пожалуй, остановимся на ночлег, если нам разрешат, ведь мне о многом хочется расспросить местных обитателей! А вот и один из них. Посмотрите, перед нами настоящий монах с бритой головой. Он сидит практически над пропастью. Даже страшно. Похоже, он молится. Ой. Это женщина. Простите, пожалуйста, глупость сморозила, я записывала для своей дипломной работы…

Эля убрала телефон, краснея от неловкости. Женщина легко поднялась с земли. Она стояла спиной к обрыву, и ее светло-карие глаза улыбались. На ней было длинное льняное платье с широкими рукавами. Она перевела взгляд с Эли на Санечку, а затем на их отца.

– Здравствуй, Мика, – сказала она, – вот ты и пришел в мой Город Снегов.