Читать онлайн Вернуться на развилку бесплатно

Редактор Анна Гутиева

Корректор Галина Бекмамбетова

Дизайнер обложки Владимир Аксёнов

© Максим Урманцев, 2024

© Владимир Аксёнов, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-6624-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Неизбранная дорога

(вместо пролога)

Скажи ему, что на небе 978 301 звезда, – и он поверит. Но скажи ему, что эта скамейка только что выкрашена, —

и он непременно потрогает ее пальцем.

Бернард Шоу

Дорожка тянется вдоль ажурной ограды, отделяющей парк Политехнического института от пустыря. Смотреть вдаль, поверх решетки, временами хотелось, чаще – отворачивал взгляд. Простор, зимой свежевыпавший снег и солнце сверкает – как будто русское поле. Но сегодня весна: грязь, хлам, торчат металлические обрезки, старые ящики из-под бутылок. Хоть бы субботник организовал кто-нибудь, что ли. Или уж бульдозером сравняли бы. Безнадежно. Но он не изменяет маршруту «вдоль ограды»: здесь мало народу. Особенно по утрам.

Еще сотня шагов и за поворотом увидит уединенную скамейку-спасительницу. Как по заказу поставили на самой середине пути. Можно отсидеться, восстановить силы. Ох, этот излишний вес. Когда успел набрать? При его невеликом росте – риск инфаркта. В зеркало смотреть не хочется: как шар, вылитый Карлсон, только вот на крышу уже не забраться. Сегодня сердце-моторчик подвело раньше времени – не тянет. Да и в пояснице прихватывает. Он останавливается, опирается на ограду, смотрит на пустырь. Вот и жизнь имеет четкую разделительную границу. До и после. Пока ты молод, нужен социуму – гуляешь по пейзажному парку, дышишь полной грудью, садовники подсыпают дорожки отсевом, скамейки красят по весне. Грязь за забором в поле зрения, но это тебя не касается – просто чья-то недоработка. А подкатила пенсия – берут под ручки, с почетом подводят к гламурной ограде и… пинком туда, к кочкам. И уже грязь не чья-то, а твоя: идешь с обидой, поскальзываешься на склизкой тропе, цепляешься за отрезки металлических тросов, торчащих из глины. И уже перипетии социума – не твой вопрос.

Но он сегодня еще здесь, с этой стороны границы – идет по парку. И это хорошо! Дышит апрельским воздухом, слушает синиц, вечером посмотрит телевизор. Дорожка еще не просохла – приходится обходить лужи. Он предусмотрительно обулся в боты. Долго с ними копошился – доставал из шкафа, чистил, подбирал новые стельки. Вот на эту возню ушло сил больше обычного, сейчас немного не дотянул до середины пути. Он прикрывает глаза, глубоко дышит.

Вроде дыхалка восстановилась – можно двигаться дальше. Ой! Кого это принесло в неурочный час?! На краешке вожделенной скамейки сидела грузная дама. Вполоборота. Книгу держит близко к глазам. Крупный торс, толстые голени, обвисшие щеки, длинный нос. Вылитая Фрекен Бок. Ресницы бросились в глаза – красивые, длинные. С характером тетушка, сразу видно – по жгучим глазам. Странно, что она села на краешек, а не развалилась, как царица.

– Разрешите? – спросил он.

Дама загадочно усмехнулась, и, не отрываясь от книги, кивнула. Читает комедию, что ли? Он сел на другой конец скамейки.

Тихо в парке – праздные прогуливающиеся еще не вышли. За аллеей тополей просматривался профессорский корпус. Из красного кирпича, четырехэтажный, основательный, дореволюционной постройки. Символ времен, когда «преподаватель высшей школы» звучало архипочетно. Нынешние жильцы – в лучшем случае потомки тех легендарных профессоров, а в большинстве – прибравшие квартиру к рукам нувориши. В песочнице на придомовой детской площадке вошкается дошколенок. Один. Странно. Ребенок бросил совок и ведерко, полез на горку, упал, завопил. В здании распахнулась дверь, мамаша ломанула через газон к горке, взяла плачущего на руки. Вот-вот. Глаз нельзя отводить, а не то, что бросить одного в песочнице!

На четвертом этаже на широкий балкон выкатили старушку в инвалидном кресле. Возможно, последняя из бывших. Молодая женщина, видимо, дочь, накинула на мать плед, на ухо прокричала ценное указание и ушла в комнату. Тоже оставили саму на себя. Старушка завороженно уставилась в одну точку, как будто там зажигали шоумены, задергала нижней челюстью – соображает ли она вообще? А когда-то преподавала студентам, порхала по кафедрам. Вот-вот.

Мимо скамейки вразвалку прошли две гражданки. Громко обсуждали, почему добавка к пенсии от города маленькая, а кому-то федералы дали большую. Несправедливость пенсионной реформы. Актуально.

Фрекен Бок вдруг запрокинула голову назад и закатилась громким смехом. Он, погруженный во внутреннее брюзжание, уже и забыл про соседку – передернулся всем телом.

– Небось думаешь: вот заботишься о детях, подтираешь попку много лет, а потом их ветром сдувает? – резко прекратив смеяться, пророкотала дама.

– В лучшем случае – на каталке выставят на балкон.

– Вы это мне?

– И в квартире слишком тихо. И прибрано – не придерешься. А ведь хочется иногда бедлама, как после Малыша с Карлсоном, – она вещала, не глядя на собеседника, как будто цитировала понравившуюся фразу из книги. – Брось! Пустое!

– Откуда такие выводы? – насторожился он.

Ему не понравилось амикошонское «тыкание», не понравился тон училки. Но в прозорливости дамочке не откажешь: быстро вычислила его боли. И про Карлсона… как мысли читает.

– Вот вырастают, получают образование и фьють… – продолжила дама, не обращая внимания на его контрвопрос, но сменила тональность, – разлетаются по просторам Земли. А мы остаемся одни. Пока они сами не пройдут тот же путь. Поднимать детей – адский марафон. Жалко же труд, ушедший в песок?

– Ни возразить, ни добавить.

Неожиданно вспыхнувшее было раздражение в нем не разогналось, а утихло. Сбил низкий грудной голос собеседницы. Один в один – Фаина Раневская. Не мерещится ли ему? И по комплекции похожа. Он по телевизору видел спектакль «Дальше тишина». Его восхитили и мимика, и глаза, но больше тембр Раневской. А сколько жизненной силы ее бас вложил в мультяшную озвучку Фрекен Бок. Удивительно, как у двойников и ужимки, и внешний вид, и голос совпадают.

– А старики нужны социуму. Нужны-ы! Общество просто не понимает. Вот ты понимаешь – я вижу. Как балласт у корабля. Лишний груз вроде, занимает объем трюма. А без него – хана! Корабль в качку не устоит – перевернется. Правда, метафора к месту? – дама закрыла книгу, состроила мечтательную гримасу.

Ох, уж эти элегические полуулыбки и закатывания глаз. Он почувствовал, что сам рефлекторно приспустил брови. Значит, опять злится.

– Ты хотел бы вернуться в прошлое, на одну из жизненных развилок? – двойник Раневской продолжил то ли допрос, то ли обсуждение с космосом.

– Как было бы чудненько: фьють, и сменил дорожку.

– Это ваше хобби – лезть людям в душу? – раздражение пошло в рост.

– Говорят, что нельзя войти в ту же воду дважды, – опять она проигнорировала его реплику. – Это банальная отговорка. Нельзя дважды потрогать одну и ту же воду.

Маятник его отношения к собеседнице качнулся в обратную сторону: гнев стал замещаться интересом. Что не фраза, то в десятку: как будто она пролистала дайджест его судьбы и дум. Что за наваждение? Неужели он бормотал мысли вслух во время прогулок по парку, а она слышала из кустов? Нет, чушь, не может быть – до маразма еще далеко.

Но фраза про вхождение в воду – слово в слово его личный пассаж. Кто она? Колдунья? Как ярким всполохом пронеслись воспоминания. Молодость, отпуск в Ялте, девушка с длинными красивыми ресницами, покупающая плюшки с корицей. И он внезапно для себя проявил смелость и познакомился. Кажется, ее звали Фаина. (Не слишком ли много совпадений?) Девушка ответила дружелюбно, согласилась прогуляться по набережной. Фаина (да, ее звали именно так) поразила умением подхватывать на лету разговор. Гуляли долго. А вечером расстались, договорившись встретиться назавтра у «Ротонды» на набережной. Даже пошутили, что как Айседора Дункан с Сергеем Есениным. Но на следующий день его прибил к постели солнечный удар: мутило, поднялась температура. Он решил отлежаться. Силы вернулись к следующему утру. Пришел к «Ротонде» с опозданием ровно в сутки. Фаины не было. Ни в этот день, ни через два, ни через три. А он продолжал приходить. В том же месте, но не в тот час, и все: Есенина из него не получилась.

Почему он не нашел в себе силы подняться с постели, доползти до «Ротонды», объяснить ситуацию? Слабак! Глупец! Считал почему-то, их пути обязательно еще пересекутся. Поверил байкам, что Крым – место, где счастливые случаи – норма жизни. Друг Миша убедил рассказом про свою фантастическую удачу. Его чудо-встреча произошла за два года до истории с Фаиной. Миша еще перед отъездом из Ленинграда договорился с приятелем встретиться на железнодорожном вокзале Симферополя. В определенный день и час, чтобы дальше двигаться на южное побережье вместе. Но в назначенное время приятель отсутствовал. Ну не приехал – и не приехал: известный человек-фуфло. Миша поехал в Судак один. А через пару дней идет он к пляжу через центр города, кто-то окликает по имени. Оборачивается и видит голову приятеля, высовывающуюся из окна отъезжающего автобуса. Голова кричит, что едет в Коктебель. Миша взял билет на следующий рейс, добрался до Коктебеля, на пляже нашел приятеля в окружении девушек. Одна из девушек приглянулась, завязался бурный роман, и через год девушка стала Мишиной женой.

Как можно было повестись на россказни про счастливые крымские встречи? И не встать с постели, не дойти до «Ротонды». Он потом жалел об упущенном шансе, вспоминал длинные ресницы, скучал, и.. сам себе удивлялся – надо же так бездарно проворонить счастье.

– Сознайся! Ты же ошибался по жизни, – Фрекен Бок вернула его из воспоминаний в текущий день. – Так? А потом хотел вернуться и исправить.

– Еще не придумали машину времени…

– Необязательно именно в то время и в то место. Встретиться с человеком сегодня, обсудить, начать все с начала.

– Хотел. И даже пытался, – он вздохнул.

– Ну и как? Успешные рандеву?

– Нет, не люблю возвращаться. Пру через бурелом в точку нового пересечения. Срезаю углы. Чего возвращаться? Пока туда-сюда ходишь – солнце закатится.

– О! Ты эксцентрик! И тоже любишь метафоры. Чудненько. Надо нам чаще встречаться в парке, – дама развернулась к нему всем телом. – И как бурелом? Ноги-руки целы?

Ему все больше импонировала соседка по скамейке. Не влюбился ли он на старости лет? С первого разговора. С длинных ресниц. Или старые скелеты из шкафа разыгрывают его? А если вспомнить сюжет мультфильма, он мог рассчитывать на взаимность – Фрекен Бок мечтала о Карлсоне.

– Только исцарапался.

– А все-таки не думал, что лучше назад вернуться. А? На развилку. Там же другая дорожка была. Широкая. Утоптанная. Утешительная.

– Нет уже той дороги! Заросла. Нечего пилить опилки. Я исправляю одним рывком.

– Ха-ха! Знаете, за счет чего тупость управляет миром? Еще классик сказал. Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь.

Он поднялся, вдохнул глубоко. Прокуренные десятилетиями легкие засвистели, как будто включился несмазанный моторчик. Встал к ней лицо в лицо. Злости в груди не почувствовал. А не так она и стара еще. Но я уже не молод – вот что важно. Опять вспомнилась Мишина история с счастливым концом.

– На прощание давай я тебе прочту одно стихотворение, – дама выдержала взгляд.

– Неужели «мечтам и годам нет возврата»?

– Нет, не Пушкина. Другое. Роберта Фроста. Недавно написано. Не более ста лет тому назад, – вокруг ее глаз собрались сентиментальные морщинки. – Замечательное! После него расслабишься. Окей? И будешь вовремя приходить на свидания.

Он не любил стихов, не любил, когда пытаются дать советы, не любил хамства, не любил английских словечек, но промолчал. Напоминание о собственной слабости (проворонил Фаину тогда в Ялте) затмило другие чувства. Он давно решил, что ветер жизни сдул ту ошибку, как сухие опилки. Но нет: оказывается, опилки намокли, сгустком упали на дно и ждали. И вот, спустя десятилетия, всплыли и загорелись. В груди полыхнул костер. Огонь раздражения на себя, на свой неверный выбор распалялся стремительно, спустился в живот. А ведь тогда, валясь с солнечным ударом, он не взвешивал за и против. Легко и топорно принял решение. Его стиль: в будущем поступал схоже – питал слабость к экстравагантному. И не то, чтобы часто попадал впросак. А ведь сейчас слукавил: он через бурелом пер, но не на точку пересечения с прошлым, а к новым развилкам. Не жалея об ошибках. Как вот сейчас эта толстушка умудрилась взбаламутить опилки со дна? Не укладывается в голове.

Дама, не дождавшись ответа, открыла книгу сразу на нужной странице и начала декламировать. К скамейке вернулись гражданки, обсуждавшие пенсию. Откуда-то подтянулись праздно гулявшие профессора. Подкатил на велосипеде дед с рюкзачком, спешился. От песочницы, оббегая лужи, неслась мамаша с ребенком на руках. Старуха с балкона что-то кричала, размахивая рукой. Собралась толпа. Что за массовка?! Утро на дворе – никто не должен в это время здесь шабриться! Картина – сюр.

А над парком неслось:

Он глубоко задумался. А ведь он лукавил, что забывал ошибки. Нет, он просто загонял в глубины и старался забыть. Массовка галдела о печалях прошлого – каждый наперебой рассказал про свой черный день. Мужчины – про предательство и нанесенные обиды, женщины – хотели вернуться и прожить свою, а не чужую жизнь, все сокрушались собственной глупостью и бессмысленным упрямством. Ха-ха, как нас много-то, раскаявшихся! Огонь в груди потух, но неожиданно схватило поясницу. Зажмурился. Эта, м-м-м, Фрекен Бок обещала, что я расслаблюсь, а тут…

Боль в спине утихает. Он открывает глаза, оглядывается. Его руки опираются на ажурную решетку. До скамейки еще сотня шагов. Безмятежно шумит Политехнический парк. Лужи, ни живой души в песочнице у профессорского корпуса. На пустыре торчат те же обрубки металлических тросов. Он доходит до поворота – на скамейке пусто. Куда рассосалась массовка? А Фрекен Бок с ресницами? Кто читал стихи?

На другое утро привычный моцион он совершает штатным маршрутом вдоль ограды. Скамейка не занята. И на следующий день, и через два, и всю декаду. Вот она – обраточка!

Как там у Фроста: «Где путников обходишь за версту»? Так, меняем концепцию. Он проходит другим маршрутом -по центральной аллее парка. Где из одного учебного корпуса в другой бегут студенты, профессора ездят на своих «Волгах», присесть негде – все занято. Больше суеты, но без огня в груди и животе. Да и пустырь не видно – не на что, и не на кого брюзжать.

2023

Три знака

Рувимма получила еще один шанс. Все предыдущие тест-работы они с подругами провалили. Идеи вспыхивали в голове, как яркие импульсы, казались гениальными, а продюсер фотоагентства браковал. То позы моделей убогие, то мнение жюри о концепции – «не фонтан». Сам-то он что сделал? Как поразил человечество? Только и может бубнить «иди учиться». После седьмого фиаско продюсер попросил его не отвлекать, но напоследок все же прислал задание «Три грации в современном искусстве» – попробуйте, мол, эпатаж.

Хоть тресни, но в этот раз осечки допускать нельзя. «Что-то на стыке стилей, – подсказывала интуиция, – хватит импульсов, будем брать жюри интеллектом». Ретро-фэнтези, с элементом мистики? Изысканность против минимализма? Калмыцкие широкие скулы Рувиммы не очень подходили для винтажной фотографии. Она нахаживала километры по квартире. Думай, думай! Провалишься с «тремя грациями» – обеспечишь себе вечный почетный караул у кухонной плиты, диетические кнели – Жоржу, любимому мужу. А еще стоять смирно – перед свекровью. А как, топчась у доменной печи, прорваться в современное искусство? Да и творческих минут – кот начхал.

Мозг отказывался генерировать неординарное. У Рувиммы от жалости к себе выступили слезы. Неужели я пустышка?! Она забралась на легкое деревянное кресло в гостиной, странной формы с Z-образными ножками. Муж просил на него не садиться – не ровен час развалится. Думай, думай, на умственные способности компаньонок рассчитывать не приходится. Рувимма сгруппировалась, подтянула колени под подбородок и крепко обхватила руками. И вдруг концепция сложилась. «Рывок в будущее на фоне старого хлама». Вот прямо тут, фото с этой точки, только отодвинуть стеклянную горку с посудой. Кресло отозвалось «на старый хлам» скрипом соединительных нагелей.

«Мета-модерн пришел! Три грации ломали, ломают и будут разламывать эпохи! – резюмировала Рувимма подругам лейтмотив мизансцены. – Для эмоциональности посыла нужен реквизит. Давайте, ищите. Локацию покажу дома. Получится китч, но это может выстрелить». Высокая, губастая, в роговых очках Александра закивала, хотя идею поняла смутно. На точеном личике миниатюрной Лиды мелькнул скепсис, но возражать не стала.

Реквизит собирали по знакомым – шляпка с вуалью, мундштук, меховой воротник, старинный зонтик от солнца, лайковые белые перчатки. Броскую современную одежду позаимствовали из собственных гардеробов.

Загвоздка возникла с «разрешением на съемку»: Жорж категорически запретил фотографироваться на фоне портрета бабушки в детстве. Сомнения – надо ли гневить судьбу – закрались в душу Рувиммы, но образ доменной кухонной печи их разметал. Сделаем фотосессию тайком. Время шло, продюсер названивал, а удобные обстоятельства все не подворачивались. Наконец, за сутки до дедлайна, домашние разъехались по делам.

В августовский полдень 2021 года три грации собрались на месте. Старый фонд, петербургский дом-колодец. Потолки – четыре метра. Чтобы сдвинуть буфет-горку, пришлось вытащить всю посуду и складировать на овальном ампирном столике. Тарелки, чашечки – классно расписаны, настоящий авангард. И старинная тряпочная кукла Пьеро с истлевшим и порванным кружевным жабо. Семейные реликвии. В зале, на стене – старинная картина в золотой раме, портрет с тремя девочками. Большой портрет, два на два метра. Александра и Лида залюбовались полотном. Две сестрички-шатенки лет десяти, чемто неуловимым похожие друг на друга, стоят около окна.

А в центре картины – яркая блондинка, помладше, полулежит на софе, излучая счастье в окружении сестер. Белые кружевные платьица. Волосы распущены. На заднем плане в окно видны сосны. На полу – богатый персидский ковер. Идиллия.

– Шикардо-ос! – восхитилась, растягивая букву «о», Александра. – Это модерн!

– Импрессионизм. От модерна только элементы. В концепции нашей фотосессии – это классика, – пояснила Рувимма. – Реквизит не забыли? Быстро переодеваемся так, как я говорила. Лида, настраивай аппаратуру. У нас – полтора-два часа, не больше. И вечером никуда не уходи – будем отбирать лучший кадр.

– А ты разбираешься в модерне? – съязвила Лида, вытаскивая из чехла треногу.

– Так разве наша концепция не об этом? – Александра сделала вид, что не заметила подколки. – Руви, это же плод твоей хваленой импульсивности! Так?

– Еще раз ликбез для тех, кто не понял! – Рувимма, медленно проговаривала каждое слово, как будто читала лекцию. – Главная идея – три девушки пророчат культурный перелом. Старые парадигмы сгнили – выскакивает мета-модерн. Этот портрет с сестричками символизирует то, что тянет вспять, «бог – во всем». Модерн и декаданс олицетворяет Шура со своей томностью. Черная вуаль, шляпка, мех, зонтик. На лице выражение: «старый бог умирает, экспериментируем с новым богом, я знаю истину». Поняла? Лида! Ты – постмодерн. В постоянном протесте. Лукавое личико. Тебе это просто. С иронией смотришь на Шуру – мол, старая закомплексованная дура. В рваной футболке, трубка в зубах. Шорты с бахромой. Заодно блеснешь своими ножками. Выражение лица – «бог умер окончательно». А я – в центре, мета-модерн. Заигрываю с каждой, колеблюсь. Платье-микс. «Бог – то есть, то нет».

– И как твои колебания увидят на фото? – на лице Александры возникло недоумение. – Это же миг.

– Во-первых, у Лиды «Никон», с широкоугольником мы будем снимать видео, а потом отберем лучший кадр. Во-вторых, я изображу на лице, что мне нравится Вертинский, Битлз и Бах одновременно. Поняла? И ты как-нибудь постарайся.

– Му-му какое-то, Руви! Нет? – неуверенно возразила Лида. – Не боишься, что ни хрена продюсер не поймет, кто выскакивает, куда выскакивает?

Рувимма не ответила на вопрос, но пристально вгляделась в подругу.

– Может, тебе постричь челку? Как у тебя было в детстве. В этом больше иронии.

– Откуда ты знаешь, что я носила челку? Я тебе свои детские фотки не показывала. В прошлый раз ты так же сказанула то, что не можешь знать. Откуда инфа?

Повисла пауза. Две гостьи двусмысленно переглянулись. Лида повторила вопрос. Без ответа.

– Да ладно, девчонки. Каждый изобразит, как сможет. Я с трубкой во рту как-нибудь умное лицо изображу, – решила разрядить напряженность Александра, не спеша стянула джинсы и завязала на ноге черный бант.

Рувимма с силой втянула воздух ноздрями – огрызаться на дур или промолчать? Ладно, сначала дело сделаем. В раздражении вытащила из чемодана пестрое платье, переоделась. Лида скривила губы и вернулась к настройке фотоаппарата.

– Быстрее, не мешкать! – Рувимма вдруг обратила внимание на бант. – Это что? Не было в задумке. Какая копуша! Час будешь завязывать?

– Да, со вчера после вакцинации торможу, – вяло ответила Александра.

– Что?! Привилась?! И не боишься, что в тебя вшили чип?

– Надоело шарахаться от любого встречного. Уже и целоваться нельзя. Лучше пусть хвост отрастет, чем бояться людей.

– С кем это ты целуешься? А вдруг вырастет павлиний хвост – так даже эффектнее станешь, – съязвила Лида.

– Как всех страх прижал за одно место! Смешно рассчитывать на вакцину! – вдруг расхохоталась Рувимма. – Хотя чего теперь. Поздно нервничать – коньки отбросишь. Фотосессию успеть бы.

– А ты антиваксер, что ли?

– Сама говорила – стакан лопнул в руках! Знак, что на тебе клеймо смерти! Ха-ха. Не хнычь, я будущее не могу предвидеть.

– Не шути! – рявкнула Лида. – Мне мать написала, что всей семьей переболели ковидом. С ивээлом. Она выкарабкалась, а отчим нет. Теперь мать – дважды вдова, ходит в черном.

– Извини, не знала… дурацкая получилась шутка, – Рувимма сменила раздраженный тон на примирительный.

– Сочувствую твоей маме, но хватит, девочки, о грустном! Так что мне делать с бантом? Снимать?

– Хватит – так хватит. Аппаратура готова, – отрапортовала Лида.

– А вон смотри, Руви, на портрете у той младшей, что в центре, тоже черные банты, – заметила Александра. – Как галки сели на грудь. Может, снимемся на другом фоне?

– Чего сдрейфила? Давай мне бант, я нацеплю себе. Встаем в позы, начинаем работу. Лида, запись. Говорите что-нибудь, чтобы рот открывался.

Только они стали входить в роли, как костыль, державший портрет в кирпичной стене сто семь лет, выдержавший и бомбежки в блокаду, и многочисленные ремонты, вдруг заметно заерзал. Откуда-то из-под потолка посыпались, зашуршав по холсту, мелкие осколки кирпича и штукатурки. Рама накренилась. Лида и Александра обернулись и посмотрели вверх. Рувимма продолжала свои движения – стрекот старого кинопроектора заглушил для нее шуршание штукатурки.

* * *

Конец мая 1914-го года – сплошные дожди. Но это не останавливает Якова Лойцанского от решения вывезти семью на дачу раньше обычного. Чутье подсказывает: лучше спрятать жену и дочек в тихое место. Воздух столицы беспокойный. Териоки, небольшой курортный городок на территории княжества Финляндского, – тишь и лепота. Дачу арендуют уже не первый год у толстяка-хозяина по имени Микко, хорошо говорящего по-русски. Дом возвышается на краю обрыва, оголившемся несколько тысяч лет назад, когда отступало предбалтийское море. Вид с террасы на нынешний Финский залив чарует как домашних, так и гостей. Особенно восхищает панорама при низком солнце, когда рассеивается дождевая хмарь. Микко знает про достоинство своей террасы, поэтому берет за лето больше других. Но Яков соглашается переплачивать, поскольку любит жену и дочерей и желает их ублажать пусть даже на пределе возможностей. Дом хорош не только видом – удобное расположение комнат, светлая детская, электричество, тихая спальня, просторная гостиная, отдельная комната для бонны, респектабельные соседи.

Каждое утро Яков добирается на извозчике до Териокского вокзала к раннему поезду и отбывает в Петербург. Он окончил институт, стал гражданским инженером, дорос до управляющего в строительной конторе. Хозяин, Бент Ларсен, хорошо ему платит. Работа спорится, вот-вот закончится возведение доходного дома Ларсена на Петербургской стороне. После сдачи квартир Бент обещает Якову вхождение в состав компаньонов. Интересное поприще, обещающее хорошие перспективы.

Ежедневный выезд на службу и обратно – утомительное занятие, два часа только в одну сторону, но сохранить семейную идиллию важнее.

Последний вечерний поезд возвращает Якова в Териоки. Извозчик отпущен, на террасу выходит встречать любящая Далия. Почему он сегодня сутулится? Поцелуи, традиционный маленький подарок жене. Бонна здоровается и деликатно уходит к себе. Стол накрыт свежей скатертью. Небольшой, но изысканный сервиз мейсенского завода. Ужин для мужа разогрет. Из двух блюд, несмотря на позднее время. Уха по-фински, со сливками. Суп каждый день – признак семейного благополучия. На второе – фаршированная щука. Традиционное, национальное. Рыбу ночного улова продают рыбаки из артели соседнего поселка. А свежие молоко, творог, сметану привозит финн с хутора.

– Девочки спят? – задает Яков дежурный вопрос.

– Легли. Потом можешь зайти их поцеловать. Все хорошо. Как прошел рабочий день? – традиционно спрашивает Далия, накладывая из супницы уху.

– С трудом добрался до вокзала, еле успел на поезд. В Питере неспокойно. Особенно на северных заводах. Рабочие что-то опять требуют. Громят хлебные и мясные лавки, бьют окна в ювелирных магазинах. Проходил мимо немецкого посольства. Почему-то студенты кричали «долой жидовскую дипломатию». К чему?

– О, ужас! Могут быть погромы?

– В Питере не допустят. Не в черте оседлости все-таки. Мы здесь, прошлое там. Не беспокойся.

– А куда смотрит полиция?! У нас в парке тоже пассаж случился: духовой оркестр около казино заиграл французский гимн, а группа подростков громко запела «рабочую марсельезу». Кто-то выкрикнул «в борьбе обретем мы счастье свое». Хулиганье. И где жандармы? Не оказалось.

– Власть что-то упускает, лишнего суетится. Полиция, дворники бегают, пугают, а ничего не могут сделать. Читал в газете, что забастовок этой весной больше, чем в революцию, в пятом году. Не нравится мне все это.

– Не накаркай. Соседки говорят – это первое спокойное лето. В прошлые годы – то убийство Столыпина, то «Титаник», то дело Бейлиса. Каждый сезон что-то нехорошее. Ох, плохие знаки. А этим июнем, слава Б-гу, и поговорить не о чем – событий нет. А мне тревожно. Слышала, в Териоки приехала черная вдова…

– Ох, уж эти ваши дачные сплетницы: кто отравил собственного мужа – знают, зачем убили премьера – знают, кто пьет кровь христианских детей – тоже знают! Смешно и больно! Вы тут в дачном раю оторвались от жизни. Надо аккуратнее. Слухи могут сами собой исполняться, – Яков вытер салфеткой губы, подошел к зеркалу, провел рукой по лысеющей голове. – Но согласен – сигналы нехорошие. Моя бабушка говорила, что сначала появляется тень, а потом само несчастье.

– Какая тень?

– Знаки. Их должно быть три. Как тройка – семерка – туз. И если вместо туза пришла пиковая дама – беда.

– Не пугай, Яша. Я так переживаю за наших девочек. Рассказывают, что в большой даче, что за центральным парком, жила прекрасная семья. Помнишь? Там еще икона в окне стояла ликом на улицу.

– Ликом на улицу?! – судорога пробежала по телу Якова, он задел столовый прибор, тот со звоном упал на пол. – Так мама от погромов в Екатеринославе спасалась – православные иконы выставляла в окно.

– Прошлым летом их мальчик еще с нашими чудно играли, – продолжает Далия, не обращая внимания. – Помнишь, мальчик тогда промок под дождем, простудился? Под дождем! Летом. Не зимой в проруби! Ерунда, правда? А через месяц воспаление. И умер. Ужас какой. Все мы под Б-гом ходим. А если чахотка? А если заражение крови? Девочки могут поцарапаться ржавым гвоздем.

– Перестань себя накручивать. Что от нас зависит – все сделаем! Все и будет хорошо. У меня перспективы, хорошие дивиденды, вот-вот стану акционером. Захворают – вызовем докторов, поедем на юг. Никто не заболеет: это у тебя невроз.

– Да, невроз. Но что я могу сделать?

– Даша, подумай своим еврейским умом. Сейчас все-таки какая-никакая, но медицина-наука. А сто лет назад? Жили от мора до мора. Приходила чума, холера, оспа – сметало всю деревню. И не стали же повальными параноиками?

Ужин закончен. Яков, хотя знает, что еду готовила повариха, но благодарит жену. Выразить признательность за все – таков обычай в счастливых семьях. Какая она у меня красавица, как подходит ей имя Далия – «цветущая ветвь». Яков заглядывает в детскую – дочки спят. На подушке рядом с головкой Таи лежит тряпочный Пьеро. Грустный и нелепый он какой-то с этим белым кружевным жабо. Почему выбрала эту куклу, а не веселого Арлекина? Какая она у нас еще ребенок! Он умиляется и возвращается к зеркалу – первые седины уже видны, лысина на лбу ширится, но в целом еще вполне бодрый вид. Дано указание бонне присмотреть за детьми, и чета Лойцанских, взявшись под руки, спускается к заливу.

Волны мерно набегают на берег. Что может умиротворять душу лучше, чем прогулка по променаду вдоль кромки воды? Небо чистое, на горизонте – полоска облачков. Пахнет соснами. Красный закат – диск солнца медленно опускается. Закатится за кромку моря – будет ветрено, а в тучку – дождливо. Подкатывают три пляжные повозки с будками для переодевания. Купальные машины, как их с долей иронии называют местные жители. Лошади заходят в воду по колено, разворачивают повозки в сторону залива. Из машин выскакивают девушки и мужчины в купальниках, барахтаются в воде. Кто-то кого-то невзначай прихватывает за талию. Слышен визг и хохот.

– Художники, – комментирует Далия. – Говорят, что Мейерхольд и в этот сезон опять не приедет.

– Жаль. Его театр – что-то новое, свежее в искусстве, – отвечает Яков, – разбередил ваше сонное дачное царство.

– А я люблю классику. Все эти театры условностей, манифесты среди природы. «Нанижем колесо мироздания на ось судьбы» – не по мне. Яша, хочу тебе кое-что сказать по секрету. От девочек. Не проболтаешься?

– За кого ты меня принимаешь?!

– Скоро твое сорокалетие. Мы хотим подарить тебе портрет девочек. Большой, групповой. Я договорилась с одной художницей. Мария – чудо, сама скромность. Простая, без богемных закидонов, миловидная, из провинции. Ученица Репина, ездит в Пенаты – берет уроки живописи. Но работы нет. Надо помочь. Вот ей и дала заказ на портрет. Решили, что девочек изобразим в полный рост. В бальных белых платьицах, которые остались после новогоднего представления. Они ходят позировать каждый день. Это нелегко – стоять неподвижно два часа. Они стараются. Но это от тебя секрет. Понял? Ты не должен знать.

– Хорошо, Даша. Сделаю удивленные глаза. Два часа! Как они выдерживают?

– Ради тебя. Там в мастерской холодно, у Марии нет денег на дрова. Я дала аванс, но он весь ушел на какие-то ее прошлые долги, холст, подрамник. Ты бы не мог еще денег добавить? На полную оплату. Такая симпатичная девушка. Не обманет.

– Конечно, милая. О чем речь!

Все спокойно, в лесу выписывает рулады соловей, комары ушли в ночной сон и не беспокоят. Художники накупались и переодеваются. Солнце проскакивает мимо тучки и опускается в море. На улице светло – белые ночи. Лошади на фоне малинового неба. Слишком все пасторально.

– Богема! Зачем им купальные машины? Могут и голышом плюхаться в воду.

– В августе, как потемнеет, так и будут. Еще только начало лета – все развлечения впереди.

– Дожить еще надо до августа.

– Эх, какие закаты на Финском в конце лета!

Дачный сезон продолжается. Утром Яков опять уезжает на службу. На сегодня прогноз погоды благоприятный, после обеда запланирована «длинная» прогулка до озера. Собирается большая веселая компания соседей. После завтрака сестрички идут позировать.

Далия заходит в мастерскую художницы к полудню, сеанс закончен, девочки переодеваются. Можно прощаться, но Мария предлагает взглянуть на портрет.

– Ой, Мария! – у Далии расширяются зрачки. – Что это?! Что за красный закат в окне? Почему столько пестрого? Откуда эти наряды, эти смуглые лица, ядовитая ирония в глазах?! Еще два дня назад все было иначе!

– Портретное сходство же есть? Вы этого хотели? – оправдывается художница. – Это современное искусство. Модерн. А это – красная заря на подходе.

– Подождите, Мария, зачем мы тогда достали из кофра и надели белые платья, белые банты?! Это никак не похоже на серовскую «Девочку с персиками». Мы о чем договаривались? И какая красная заря? Двадцатый век – век гармонии и гуманизма, торжество науки, человеческого разума. Или вы тоже считаете, что затмение солнца в августе – предвестник апокалипсиса?

– Вот именно – науки! Грядет великое время. Сентиментализм – прошлогодний снег. Не гнаться же за ретроградным Серовым с его чувственным застоем? В театре появился Мейерхольд. Культура взрыва Кандинского. В поэзии – Маяковский, Бальмонт. В архитектуре – югендстиль, северный романтизм с ассиметричными окнами. И все это здесь, в Териоках, у вас на глазах. Нельзя же отстать, оступиться перед входом в храм будущего?! Этот портрет на века – пусть потомки оценят, что персонажи глядят вперед, а не под ноги. Мир на переломе, вы слышали?

– Я слышала, что при переломе накладывают гипс. А все эти ваши декадентские корчи рассматриваю как гнойники – их прижигают йодной настойкой.

– Зачем уж так, Далия Иосифовна, – корчи, йод? Вы еще услышите и перелом, и хруст хрящей с суставами.

Далия оглядела Марию с ног до головы, как будто увидела впервые. Как это она сразу не приметила типаж, задурманенный эмансипацией. Каким уверенным тоном доказывает свою правоту. Простушка при первом знакомстве, но если присмотреться – со вкусом одевается, владеет навыками спора, живой и, главное, твердый и даже высокомерный взгляд. Такие фанатички могут бросить бомбу в кого угодно ради революционных химер. Она уже пожалела, что выбрала эту художницу. Но все деньги выплачены – обратно не возьмешь.

– А вы, Мария, не так провинциальны, как могло показаться.

– Да, я из предместий. Я рвусь в искусство. Но там, откуда я, остались люди, они живут в жутких условиях. И не надо их обижать пренебрежением. У их детей нет игрушек из финифти, но…

– Нет-нет-нет, извините, если вас обидела. Мы тоже родились не в столице. И всё, чего достигли, включая финифть, заслуга мужа. Он выучился, стал успешным инженером. Но поймите мой интерес. Я хочу подарить ему на юбилей милых дочурок с милыми чувствами, а не персонажей, как вы сказали давеча, не абстрактную фантасмагорию и красный смех.

– Вы – заказчица. Я сделаю, как просите. Но нужен акцент на важной детали хотя бы. Как у Репина в «бурлаках» – на заднем плане дымящий пароход. Это ключ к картине, который говорит, что…

– Хорошо, согласна на вашу говорящую деталь. Но девочек верните в их платья. И фон – как был. Завтра же! Я приду проверить. Все эти ваши авангардистские танцы – спрячьте за кулисами. Никакой асимметрии! Понятно?

Текут будни, отличающиеся только наличием или отсутствием дождя. Хотя Далия долго не может успокоиться – права ли она, отстаивая классику? Хорошо, что в Териоки начался чемпионат по лаун-теннису. Весь местный бомонд две недели только его и обсуждает, и семья Лойцанских вместе со всеми. В парке специально обустроены три площадки, в клубном павильоне – мужские и дамские комнаты, веранды для судей, помещение для сторожа. Приехал сам чемпион теннисной России граф Михаил Сумароков-Эльстон. На богатые призы собирают средства местные меценаты. Проходит с успехом и женский турнир.

Далии обидна нерегулярность приездов Якова: он то на одну ночь, то на две остается в Петербурге. Пролетарские волнения не прекращаются. То забастовка на одном заводе поддерживает рабочих другого завода, то все вместе перекрывают проспекты Выборгской стороны. То молодежь забаррикадирует поезд на Финляндском вокзале. А вот вдруг прибывает с визитом французский президент Пуанкаре. В чем необходимость ему лично приезжать? Пресса визжит от восторга. На пляже говорят, что полиция заставляла горожан встречать его радостными возгласами. Зачем эта показуха? Опять у железнодорожного вокзала видели женщину в черной вуали: говорят, что ее черный автомобиль реквизировали на нужды армии. Ох, не к добру. В августе день рождения мужа. Кого звать на торжество?

Восемнадцатого июля Далия выходит к завтраку. Бонна уже усадила дочек за стол, несет кофейник. Приятный запах утреннего кофе щекочет ноздри. Наконецто – солнечное утро. Как надоели дожди! Можно сходить в лес пособирать чернику. Повариха накладывает еду. Заходит хозяин дачи Микко. И долго с хохотом рассказывает, как он пошел с утра пораньше на рынок в центр Териок, и чем-то не угодил корове, которую привели на продажу. Корова сорвалась с веревки и понеслась на него. Он улепетывал несколько кварталов. Отхохотавшись, Микко бросает как бы невзначай:

– Кстати, война будет. Вы закупились водкой? Объявили сухой закон.

– Как?! С кем война?

– С немцами. Царь объявил всеобщую мобилизацию. Будете воевать за сербов. Вы, славяне, друг за друга готовы в пекло голову засунуть.

– Мы не совсем славяне, – Далия роняет чашечку на блюдце, кофе расплескивается на белую скатерть черными кляксами. – Мы евреи.

– Ну, это для меня одно, раз говорите по-русски, – отмахивается Микко и уходит по своим делам.

Вечером Яков не приезжает. Присылает телеграмму, что задерживается в Питере. И на следующую ночь остался в квартире на Спасской улице. Только двадцатого июля добрался до Териок. Обстановка в городе сложная. То тут, то там собираются на митинги в патриотическом угаре, кричат лозунги за панславянское братство, крушат немецкие лавки. Император объявил с балкона свое решение – площадь встала на колени. Те, кто еще месяц назад требовал его свержения, теперь кричат «ура». Какие-то группы рабочих продолжают качать права, но протесты сходят на нет. Зевак прибавилось на улицах: любопытство берет вверх – а что будет? Шествия уже не понятно за что или против чего – что требуют, что хотят? Соседи по Спасской в унынии – догадываются, что война – мясорубка. Но, главное, самое главное – Ларсен заморозил строительство, собирается продавать недоделанный дом. А ведь уже четвертый этаж закончили. Еще немного, и мебель можно завозить, постояльцев пускать.

– Кто-нибудь знает истину? – ужасается Далия.

– Какая может быть истина в такое время? Почитай правые газеты – патриотизм захлестывает, почитай левые – сплошные дезертиры. Голова идет кругом. Ваш кумир, прощелыга Сумароков-Эльстон, записался добровольцем на фронт. А умница Бент собрался закрыть дело и эмигрировать. Зачем? Он же датчанин, не немец, чего испугался? Считает, что война подтолкнет Россию к революции. Откуда он это взял?! А черносотенную прессу лучше вообще не брать в руки – замараешься.

– Может, и нам эмигрировать, Яша? Ларсен – не глупый человек…

– Что за чушь! Мы для чего перебрались в Питер? Чтобы сбежать? А Бента зажали в тиски слухи. Сплетни! Понимаешь, какая чушь? А ведь современный человек! Пока сидите здесь, в Териоках, – резюмирует Яков.

– Нет, ни в коем случае! – кричит Далия. – Ты не знаешь главного! Еще главнее твоего. Все говорят, что приплывут немецкие подводные лодки и будут обстреливать Териоки! Надо съезжать с дачи! Да и финны стали смотреть косо – они говорят, что скоро получат независимость. Могут в злобе отравить чем-нибудь. А если перекроют границу? Ты – там, а мы – здесь. Нет, нет и нет!

– Даша, опять паранойя! Какие подводные лодки в Финском заливе, который тебе по пояс?! Зачем им обстреливать курортный городок?! А финны живут с дачников – им-то зачем травить гусыню, несущую золотые яйца? Это опять досужие разговоры!

– Ты сам говорил, что слухи «самосбываются». Когда все говорят – это не шутки! Уже Добрянские съехали. Коломойцевы собирают вещи. Нам надо срочно паковать чемоданы. Ты наймешь подводы и вывезешь кофры. А мы – по чугунке. Девочки в опасности! Дина, Роза, Таечка. Подумай о них!

На следующий день завтрак накрывают на террасе. Далия следит, чтобы девочки доели до последней крошки – нехорошо оставлять еду в тарелке, когда другие голодают. Спускается Яков. Бонна выносит чашку с кофе, сливки в кувшинчике. Утреннее солнце отражается в волнах залива, как будто соблазняет остаться. Почему-то не пришел сказать традиционное приветствие Микко. Наверное, опять отправился на рынок. Выходит повариха: «что купить в колбасной?». А может, больше ничего не надо ни в колбасной, ни в магазине «мясо – рыба – зелень – дичь». Девочки резвятся на поляне перед дачей. Ветра нет, ясно, но в воздухе неспокойно. Вдруг на террасу с шумом залетает черная галка, садится на перила, громко каркает, как ворона. Далия вскрикивает, Яков шарахается и роняет кувшинчик, кувшинчик разбивается. Девочки заливаются плачем от неожиданного шума. Галка, взмахнув широкими крыльями, двусмысленно скосив глаз, демонстративно улетает. Или это только кажется? Яков и Далия обмениваются взглядами – они принимают решение без обсуждений: объявлен отъезд в город.

К вечеру все вещи собраны. На утро заказан извозчик. С телегами для вывоза кофров возникает сложность – все заняты на неделю вперед. Ладно, это решим позже. Начнем с важного – женщины должны уехать в город. Экипажи двигаются один за одним. Уже начиная с поворота к железнодорожному мосту – столпотворение. Паровоз заправляется водой из «гусака» – скоро подадут состав на посадку. Коляскам не хватает места на привокзальной площади. Истошный крик. Кто-то потерялся. Бегут, чемоданами и тюками задевая друг друга, сбивают с ног. В общей кассе давка. Слухи, что сегодня только один состав пустят в столицу, передается толпе. Яков с трудом покупает билеты в первый класс. Отводит Далию, бонну и девочек в зал ожидания. Буфет закрыт. Паровоз медленно тащит вагоны к платформе, как будто в чем-то сомневается. Первый звонок. Дачники бросаются занимать места. У дверей сутолока. Второй звонок. Начальник станции лично приглашает пройти из зала ожидания в вагон первого класса. Протиснувшись сквозь толпу, Далия заходит в синий вагон первой. За ней Дина, бонна. И тут раздается третий звонок. Толпа издает общий рев. Все, кому не хватает места в желтых и зеленых вагонах, устремляются в синий. Якова с Таей и Розой отшвыривают от дверей. Далия еле успевает занять сидячее место, как уже в вагоне нет ни единого свободного метра, проходы и сени забиты телами. Яков подхватывает Розу на руки и забрасывает в вагон через открытое окно. Паровоз свистит и пыхает из трубы черным облаком, с шумом прокручиваются колеса. Вагоны дергаются, и тягуче отправляются в сторону Питера.

«Всем – от края платформы! – начальник станции бежит вдоль состава. Кто-то орет благим матом «ногу сломали». Где Таечка?! Яков оглядывается вокруг себя. Исчезла.

Тая в ужасе отпрянула от состава, бросилась бежать вдоль платформы, прижалась к стене кубовой. Человек в черном костюме мочит носовой платок под струей кипятка и обтирает грязь с локтя.

– Вот, быдло, обрызгали новую одежду – только два дня как купил, – чертыхается он. – Тебе чего, девочка, водички хочешь набрать?

– Дядя, мне страшно! Я потерялась!

– Чья девочка?! – громко кричит человек в костюме, продолжая мочить платок под краном.

Яков бросается к Тае, подхватывает, бежит вперед по платформе, сбивая всех на своем пути. Но синий вагон уже далеко, другие мелькают перед глазами. Что-то истерично кричит Далия. По губам читается: «Береги Таечку! Мне страшно!». Яков машет рукой, опуская девочку на платформу. Хочется подбодрить, но кричать бессмысленно – все заглушает грохот состава. «Ждите нас в городе, доберемся к вечеру вместе с вещами, – говорит Яков про себя. – Не бойся, Даша, был только один знак!»

Дым от паровоза еще какое-то время виднеется вдали. На станции – люди с узлами, возмущаются, кричат на начальника станции: «Когда будет следующий состав? Почему так рано дали третий звонок?» – «Что за паника? Все по расписанию – через час. Куда вас всех несет? Вот Репин никуда не сбегает, остается на даче».

К Якову подходит человек в костюме, подает куклу Пьеро. «Вот, ваша дочь обронила. Жабо порвалось и испачкалось в грязи. Почему эти финны не чистят платформу? Безобразие!» Яков благодарит, берет плачущую Таю за руку и идет к стоянке извозчиков. Возвращаются на дачу. Надо где-то договориться о подводах. Но все финны с телегами уже зафрахтованы. Вечером приходит телеграмма от Далии: «Добрались квартиры благополучно ЗПТ Питере волна патриотических демонстраций ЗПТ дай Марии городской адрес отправить портрет юбилею ТЧК». Как женщины помнят о таких мелочах? Два дня Яков рыщет в поисках подвод. Безрезультатно. Микко предлагает остаться до конца лета, обещает скидку. Таечка возвращается из парка в слезах. Здание казино захватили дети местных жителей, устроили театральное представление, в конце спектакля душили кошку, как немецкого шпиона. Отец запрещает дочке выходить из дома. Заходит к Марии, сообщает адрес на Спасской улице, дает денег на доставку: «В августе, надеемся, станет спокойнее с транспортом».

Только через двое суток он договаривается о подводе, заплатив тройную цену. Коробки с посудой, саквояжи с игрушками, тяжелые кофры для платьев и обуви. Это же надо – сколько барахла! Когда тронулись в сторону Петербурга, Яков засыпает без сил. Зато Тая с интересом следит за дорогой. Первые двадцать километров проезжают быстро. Но уже после границы с Финляндией движение уплотнилось, массово добавились дачники-«беженцы» с Сестрорецкого курорта, начались «пробки» из подвод. А через пару километров и вовсе встали. Некстати накатила жара. Тая просится отойти пособирать чернику. Финн-возница молчит всю дорогу – только требует доплаты за «вторые сутки». Да, лучше остановиться на ночевку в Лисьем Носу. Хозяйка приносит простокваши, Тая пьет две кружки, играет с домиком из финифти и уходит спать. Яков всю ночь дежурит на улице, чтобы не растащили мелкие вещи. Рядом ночуют другие подводы.