Читать онлайн Заблуждения толпы бесплатно

Прелюдия

Почти два столетия назад молодой шотландец по имени Чарльз Маккей одновременно и красочно напал на подданных Бога и мамоны. Рожденный в 1814 году, он сделал выдающуюся литературную карьеру, получил признание как популярный поэт, автор баллад, корреспондент и редактор британских газет времен гражданской войны в США. Но потомки запомнили его прежде всего за сочинение 1841 года (автору едва исполнилось двадцать семь лет) под названием «Мемуар о необычайно распространенных заблуждениях»; в этом тексте приводилось множество исторических эпизодов массового безумия, религиозного и финансового¹. С тех пор книга Маккея переиздается регулярно.

Автор скрупулезно излагал хроники религиозного безумия, которое охватило Европу накануне 1000 года от Рождества Христова – в ожидании конца времен, – и не оставлял без должного внимания поразительное религиозное исступление времен крестовых походов. А самые известные главы книги подробно описывали финансовые махинации и приступы самообмана в период голландской тюльпаномании 1630-х годов [1] – наряду с двойным биржевым пузырем в Париже и Лондоне в 1719–1720 годах [2]. Эти эпизоды, изложенные Маккеем в первых трех главах, и принесли его книге долгую славу [3]. После первого издания «Мемуара» финансовые мании обуревали общество столь часто, регулярно и обширно, что и спустя почти два столетия после написания эта книга по-прежнему считается важнейшим пособием для профессионалов в области финансов².

Маккей, конечно, далеко не первым осознал заразную природу человеческой иррациональности. Рассмотрим, например, следующий отрывок из Геродота³:

«Царь Дарий во время своего правления велел призвать эллинов, бывших при нем, и спросил, за какую цену согласны они съесть своих покойных родителей. А те отвечали, что ни за что на свете не сделают этого. Тогда Дарий призвал индийцев, так называемых каллатиев, которые едят тела покойных родителей, и спросил их через толмача, за какую цену они согласятся сжечь на костре своих покойных родителей. А те громко вскричали и просили царя не кощунствовать. Таковы обычаи народов, и, мне кажется, прав Пиндар, когда говорит, что обычай – царь всего» [4].

Да, эллины, то есть древние греки, были интеллектуалами античности, и Дарию, похоже, было приятно унизить этих зазнаек, похвалявшихся своей риторикой. Его невысказанное послание грекам звучало так: пусть вы наиболее образованный народ среди всех людей, но вы такие же иррациональные, как и все мы; вам просто лучше удается объяснять, почему, несмотря на все доказательства обратного, вы в чем-либо правы.

Люди античности, как и сам Маккей, были хорошо осведомлены о человеческой иррациональности и расхожих маниях, однако они не могли установить точных биологических, эволюционных и психосоциальных источников этих маний. Маккей, например, наверняка должен был задаваться вопросом, почему людские группы время от времени соблазняются одними и теми же смехотворно выгодными иллюзиями.

Сегодня мы гораздо лучше понимаем, как это происходит. Во-первых, экономисты установили, что люди интуитивно рассчитывают на крайне высокие и крайне редкие прибыли, скажем, приобретая лотерейные билеты, покупка которых обыкновенно означает потерю денег, но которые прельщают многих химерой невообразимого богатства. Кроме того, за последние десятилетия нейробиологи сумели описать базовый физиологическо-психологический механизм, лежащий в основе алчности и страха, – речь о так называемой лимбической системе, расположенной поблизости вертикальной плоскости, что разделяет правое и левое полушария мозга. Симметричная пара структур лимбической системы, иначе говоря, прилежащие ядра, находится, соответственно, за обоими глазами, а другая пара, миндалевидные тела, примыкает к вискам.

Используя функциональную магнитно-резонансную томографию (ФМРТ), исследователи обнаружили, что прилежащие ядра активируются посредством фактического вознаграждения, но и, причем куда интенсивнее, в ожидании награды, будь та кулинарной, сексуальной, социальной или финансовой. А вот миндалевидные тела порождают отвращение, страх и неприятие. Если, к примеру, вы обожаете лазанью своей тетушки Фло, ваши прилежащие ядра и их связи будут активироваться быстрее по пути к ее дому, а предвкушение, вероятно, достигнет пика, когда вы уловите аромат свежеприготовленного блюда. Но уже после первого куска возбуждение начинает утихать, а если тетушка еще скажет, что лазанья, увы, подгорела, то ваши позитивные ожидания почти полностью рассеются⁴.

Преимущества активной схемы упреждения выглядят очевидными; Мать-природа благосклонна к тем, кто предвкушает и стремится к цели, тогда как удовольствие от насыщения, однажды обретенное, сулит мало эволюционных перспектив. Сильнее прочего прилежащие ядра стимулируются, пожалуй, знанием о том, что некоторые из людей вокруг нас без видимых усилий становятся богатыми. Как отмечает экономический историк Чарльз Киндлбергер, «нет ничего более тревожного для благополучия и здравости суждений, чем встреча с разбогатевшим другом»⁵.

Писатели и историки на протяжении столетий твердили, что люди используют могучий человеческий интеллект вовсе не для беспристрастного познания мира, а скорее для того, чтобы рационализировать соответствие фактов своим эмоциональным предубеждениям. В книге журналиста Дэвида Халберстэма «Лучшие и самые умные» наглядно показано, как самые блестящие политики Америки тешили себя иллюзиями относительно военного вмешательства в дела Вьетнама (к слову, эта склонность вновь проявляется сегодня: наши недавние зарубежные приключения говорят о том, что мы не смогли успешно освоить эту кривую обучения)⁶.

За последние несколько десятилетий психологи накопили экспериментальные данные по поводу предпочтений, отдаваемых людьми рационализации перед рациональностью. Сталкиваясь с фактами и данными, которые противоречат нашим глубоко укоренившимся убеждениям, мы обычно нисколько не торопимся пересмотреть или изменить свои убеждения. Чаще всего мы избегаем противоречивых фактов и данных, а когда ускользнуть от них нет возможности, наши ошибочные оценки порой становятся жестче, и даже, что еще более удивительно, мы начинаем распространять их усерднее прежнего. Коротко говоря, человеческая «рациональность» представляет собой хрупкую крышку над бурлящим котлом уловок самообмана, что очень ярко и зримо продемонстрировал Маккей.

Собственное поведение Маккея служит доказательством того, что даже сугубо рациональные и хорошо информированные наблюдатели могут быть подвержены финансовой мании. Вскоре после публикации в 1841 году «Распространенных массовых заблуждений» в Англии вспыхнула финансовая мания, порожденная индустрией высоких технологий того времени, а именно железными дорогами, причем этот пузырь превосходил размерами упоминавшиеся выше пузыри в Париже и Лондоне в 1719–1720 годах. Инвесторы, расхватывая акции, способствовали тому, что длина английских путей выросла с двух тысяч миль в 1843 году до пяти тысяч миль в 1848 году; планировалась прокладка еще тысяч миль, но эти пути так и не были построены, а компании в конце концов обанкротились. Казалось бы, если кто и должен был предвидеть их крах, так это Маккей.

Увы, провидца из него не вышло. В годы этой мании он работал редактором в газете «Глазго Аргус», освещал продолжавшееся строительство железных дорог вполне оптимистично, а во втором издании «Распространенных массовых заблуждений» в 1852 году удостоил эту манию лишь краткой сноски.

Финансовые мании можно рассматривать как трагедию, подобно «Гамлету» или «Макбету»: выпукло прописанные персонажи, знакомая сюжетная линия, хорошо отрепетированные актерами реплики. Повествование контролируется четырьмя действующими лицами: это талантливые и беспринципные поборники финансовых схем; это доверчивая публика, которая покупается на посулы; это пресса, отчаянно раздувающая азарт; это, наконец, политики, которые одновременно суют руку в кассу и стыдливо отводят глаза от костра коррупции.

Первые, то есть махинаторы, следуют классическому трагическому пути Шекспира и, следовательно, являются самыми интересными из персонажей. Большинство здесь составляют даровитые и трудолюбивые провидцы, которые раньше других интуитивно осознают выгоды для общества от внедрения новой технологии. Осуществляя свои замыслы, они становятся богатыми и могущественными; в капиталистическом обществе, которое судит людей по богатству, они делаются, так сказать, львами своей нации. Когда мошенническая схема наконец лопается, эти люди оказываются опозоренными банкротами и обычно (но не всегда) чудом избегают тюремного заключения.

Публика предстает легкой добычей, падкой на уговоры красноречивых и харизматичных мошенников. Осознанные инвестиции требуют редкого сочетания математических способностей, технологических знаний и, что наиболее важно, практического понимания экономической истории. Но люди в массе своей предпочитают, как правило, данным и фактам красивые истории; сталкиваясь с подобными вызовами, они обычно прислушиваются к мнению окружающих и убедительным рассказам, среди которых, возможно, приятнее всего история о легком способе разбогатеть посредством вложения средств в новые технологии.

Пресса становится жертвой мошенников аналогично широкой публике. Журналисты состязаются друг с другом в том, кто бойче и красочнее опишет революционные начинания блестящих бизнесменов, которые с пугающей частотой попадают на обложки журналов – сначала как герои, а затем как обвиняемые и преступники.

Наконец, финансовые мании подчиняют себе амбициозных политиков, чьи репутация и популярность подкрепляются экономическим процветанием, которое возникает на короткий срок благодаря спекулятивным схемам; позднее политиков нередко застают за набегами, образно выражаясь, на банку с печеньем.

При это сам нарратив финансовых маний варьируется не слишком сильно. Большинство спекулятивных схем строится с учетом двух факторов – поразительных новых технологий, сулящих процветание для всех, и легкого кредита. Сегодня в США не более 10 процентов денежной массы состоит из фактически находящихся в обращении банкнот и монет; остальное существует в форме кредита, который создается банковской системой в определенных пределах по собственному желанию. Это, в свою очередь, обуславливается тем, насколько оптимистично настроены банки, ипотечные компании и другие кредиторы в отношении погашения долгов. Перед нами настолько парадоксальное и шокирующее зрелище, что нелишним будет повторить: именно банки печатают деньги. В самом деле, они столь же маниакально-депрессивны, как и публика, которой они служат, и в разгар эйфории банки часто раздувают пламя спекуляций, самоотверженно «зарабатывая деньги», что наиболее ярко проявилось, например, в преддверии финансового кризиса 2007–2009 годов.

Для пузыря характерны четыре важнейших признака. Во-первых, финансовые спекуляции начинают доминировать над всякой деятельностью, исключая только обыденные социальные взаимодействия; везде и всюду люди при встречах обсуждают не погоду, семью или спорт, а какие-то акции и вложения в недвижимость. Во-вторых, разумные профессионалы бросают надежную, хорошо оплачиваемую работу и берутся спекулировать вышеупомянутыми финансовыми активами. В-третьих, здравый скепсис наталкивается на яростное сопротивление; хотя всегда имеются те, кто, будучи достаточно взрослым и памятливым, уже видел исполнение такой пьесы и знает, каков будет финал, их предупреждения отметают с презрением и насмешками (в последние десятилетия обычно доводится слышать сакраментальные четыре слова: «Вы просто не понимаете». И последний признак: обычно спокойные наблюдатели начинают давать диковинные финансовые прогнозы. Согласно этим прогнозам, цены на активы не просто должны увеличиться или уменьшиться на 10, 20 или 30 процентов за определенный срок, но удвоиться или утроиться (или прибавить лишний ноль к итоговой сумме).

* * *

Помимо трех глав, посвященных финансовым маниям, в «Распространенных массовых заблуждениях» мы находим три длинные главы с описанием религиозных маний – одна по библейским пророчествам, вторая по крестовым походам и третья о преследовании ведьм. Может показаться, что религиозные и финансовые мании имеют мало общего между собой, однако лежащие в их основе причины сходны: это желание улучшить свое благополучие в этой или следующей жизни. Факторы, усиливающие распространение финансовых и религиозных массовых заблуждений, также схожи: это жестко запрограммированная человеческая склонность к подражанию, фабрикации и потреблению убедительных историй – и стремление к обретению статуса.

Религиозные мании выглядят почти неотъемлемой чертой человеческой истории. Довольно недавний пример нам дает трагедия храма Солнца [5]. Вечером 4 октября 1994 года жителей швейцарской деревни Шейри испугало пламя над фермерским домом, что стоял на склоне горы над поселением. Прибывшие пожарные увидели странное и жуткое зрелище: двадцать два мертвых тела, большинство в красных, черных или белых плащах, несколько женщин в золотых. Все жертвы, кроме трех, были застрелены, вдобавок у десяти на головах были пластиковые пакеты. Большинство погибших лежало кружком, головами наружу; на полу валялись гильзы и пустые бутылки из-под шампанского.

Это было только начало; за следующие два с половиной года в Швейцарии и Канаде выявили еще десятки жертв (убийств и самоубийств), их число составило в общей сложности семьдесят четыре человека. Все это были члены секты или их дети; все смерти, последовавшие за трагедией в Шейри, произошли через несколько дней после равноденствия или солнцестояния.

Секту возглавляли двое мужчин: загадочный, обаятельный и привлекательный сорокашестилетний бельгийский врач по имени Люк Журе, который в 1993 году бежал из Канады, где его обвиняли в заговоре и нелегальном хранении оружия, и семидесятилетний канадец французского происхождения по имени Жозеф Ди Мамбро. Среди потенциальных жертв оказались жена и сын Жана Вюарне, уважаемого французского спортсмена, чемпиона Олимпийских игр 1960 года в лыжных гонках (позднее он передал свое знаменитое имя международному производителю солнцезащитных очков) [6]. Перед гибелью младший Вюарне сказал репортеру: «Знаете, разговоры о жизни и смерти начинались снова и снова. Журе объяснял, что бояться нечего, наоборот, надо радоваться. Я начал чувствовать себя близким к самопожертвованию»⁷.

Последних жертв храма Солнца обнаружили 24 марта 1997 года; двумя днями позже полиция на ранчо Санта-Фе, недалеко от Сан-Диего, нашла тела тридцати девяти членов другой эсхатологической религиозной секты – секты Небесных врат [7], которые тоже свели счеты с жизнью приблизительно в равноденствие, будучи убеждены, что после смерти их унесет с планеты космический корабль, спрятанный в хвосте кометы Хейла-Боппа⁸.

Религиозные секты храма Солнца и Небесных врат – лишь два примера из длинного списка хорошо известных современных апокалиптических групп: тут можно вспомнить и Храм народов Джима Джонса [8], где массовые самоубийства / убийства в Гайане в 1978 году унесли жизни 918 человек; и «Ветвь Давидову» в Уэйко, штат Техас, где противостояние с чрезмерно ревностными федеральными властями погубило 86 человек в 1993 году; и кровожадную японскую группу «Аум Синрике», совершившую атаку с применением нервно-паралитического газа в токийском метро в 1995 году [9]. Во всех этих группах поражает то обстоятельство, что многие из их членов, скажем, Журе и Вуарне, были людьми образованными и даже высокоучеными.

Массовые заблуждения по поводу конца света не являются приметой исключительно современного мира; история средневековой Европы пестрит обилием аналогичных, пусть и менее запоминающихся эпизодов. Современные нейропсихологические исследования проливают некоторый свет на то, почему группы разумных, просвещенных и хорошо приспособленных людей обманывают себя, уверяя всех вокруг, что конец света наступит определенным образом и зачастую в определенную дату. Люди постигают мир через нарративы; как бы мы ни льстили себе, рассуждая о нашей индивидуальной рациональности, хороший нарратив, сколь угодно неполноценный аналитически, откладывается в уме, находит эмоциональный отклик и убеждает больше, чем самые, казалось бы, неоспоримые факты и данные.

Сравнительно недавно психологи пришли к пониманию того, насколько эффективно эти убедительные нарративы сокрушают наши аналитические способности. Возможно, самая захватывающая из всех историй – это рассказ о конце времен; если мы осознаем свое место в этом нарративе, тогда всем нам хочется присутствовать при развязке. Сюжет о конце времен прочно укоренен во многих мировых религиях, особенно во всех трех авраамических религиях [10]; он настолько распространен, что стал почти обыденностью, спрятался за множеством ежедневных заголовков и твитов, а сам между тем восходит едва ли не к заре цивилизации (а то и к более ранним временам).

Нами движет не только стремление узнать «остаток истории»; эсхатологический нарратив обладает также еще одним соблазнительным преимуществом: он обещает избавление от человеческого существования, которое Томас Гоббс когда-то описал как «одинокое, бедное, беспросветное, тупое и кратковременное» [11] и которое пронизано коррупцией, потворствующей богачам и владетелям в ущерб праведникам. Немногие нарративы утешают лучше того, который обещает второе пришествие Спасителя, призванное исправить всяческую несправедливость. Эта тоска по новому началу хорошо заметна в Библии – особенно в книгах пророков Иезекииля и Даниила – и в Откровении, послужившем исходным материалом для ряда поздних кровавых сект.

* * *

Зарождающаяся область эволюционной психологии предлагает нам убедительное описание механизма распространения массовых маний. Примерно через десять тысяч лет после того, как древние племена перешли из Сибири в Северную Америку в конце последнего ледникового периода, люди обосновались на пространстве от субарктики до Великих равнин и тропического бассейна Амазонки. Биологическая эволюция шла достаточно медленно и не успевала вырабатывать крайне специфические навыки, необходимые для выживания в такой разнообразной среде; например, потребовалось бы слишком много времени, чтобы развить генетически талант к изготовлению каяков на субарктическом побережье, затем талант к охоте на буйволов на Великих равнинах, а далее – талант к изготовлению духовых трубок в бассейне Амазонки. (Примерами оперативного развития эволюционной адаптации человека могут служить выработка переносимости лактозы у взрослых североевропейцев и переносимость высоты у тибетцев – по оценкам, период приспосабливания в каждом случае занял от 3000 до 10 000 лет.)⁹

Вместо того чтобы закреплять в наших генах особую способность делать каяки, охотиться на буйволов или создавать духовые трубки для стрельбы ядовитыми стрелами, эволюция закодировала в наших организмах универсальный навык подражания. При достаточно большом количестве населения и достаточном количестве проб и ошибок кто-то в конце концов придумает, как построить, к примеру, надежный каяк, а остальные смогут точно имитировать этот процесс¹⁰.

Мы, люди, имитируем больше и чаще других видов животных; как только возникает полезное нововведение, остальные быстро берут его на вооружение. Однако наша склонность к подражанию также способствует усугублению неадаптивного поведения, и главной особенностью здесь выступают фантазии и заблуждения. Правда, в современном постиндустриальном обществе подражательное усвоение навыков фактически увеличивает наш экономический потенциал, зато оно куда меньше способствует выживанию вида, если сравнивать, скажем, с досовременной эпохой в субарктических регионах, на Великих равнинах или в бассейне Амазонки. Тем самым в современном мире компромисс между имитацией адаптивного и дезадаптивного поведения становится менее благоприятным для вида, нежели было в прошлом, и ныне мы вынуждены жить с предрасположенностью к подражанию, унаследованной от позднего плейстоцена и все более дорогостоящей в наши дни, – а одним из ее наиболее значимых и опасных проявлений и предстает коллективная вера в скорый конец света.

Люди не только охотнее реагируют на истории, чем на факты и данные; предварительные исследования показывают, что чем убедительнее история, тем больше она подрывает наши навыки критического мышления¹¹. Предполагается, кроме того, наличие внутреннего конфликта интересов между поставщиками и потребителями мнений: первые хотят внушить обществу наиболее убедительные из потенциальных нарративов, тогда как вторые, будучи людьми рациональными, должны сознательно чураться этих нарративов и полагаться только на данные, факты и аналитическую дисциплину.

Человеческая склонность к самообману тесно связана с нашей готовностью верить в убедительные повествования. Люди умеют выявлять признаки того, что другие им лгут, но способность обманывать себя как бы лишает нас этого умения и тем самым делает из каждого отличного обманщика¹². На протяжении всей истории человечества относительно немногие из главных пропагандистов массовых религиозных заблуждений и вправду оказывались откровенными аферистами – какими они рисовались скептически настроенным сторонним наблюдателям; скорее большинство из них составляли жертвы искреннего самообмана, поддавшиеся собственным заблуждениям.

Примерно 150 лет назад протестантское христианство выдвинуло доктрину, известную специалистам как «диспенсациональный премилленаризм» (если кратко, то «диспенсационализм»); современные сторонники этой доктрины отточили ее до самого убедительного на свете нарратива о грядущем конце времен. Пусть содержательное наполнение учения варьируется в зависимости от конкретного теологического направления, базовый нарратив гласит, что евреи вернутся в Израиль, восстановят Иерусалимский храм и возобновят в нем жертвоприношения. Затем Римская империя вновь возникнет на карте мира в форме конфедерации из десяти государств под руководством харизматичного, блестящего и внешне привлекательного лидера, который окажется антихристом, земным проявлением дьявола, и вступит в семилетний союз с евреями. Через три с половиной года антихрист предаст евреев и тем самым ускорит вторжение в Израиль не только русских, но и двухсот миллионов китайцев, которые ради достижения этой цели перейдут Гималаи.

* * *

Далее последует катастрофическая ядерная война, Армагеддон и другие ужасы, известные под общим названием Скорби. В конце семилетнего периода Христос возвратится к людям, чтобы победить антихриста и установить Свое тысячелетнее царство. Погибнут миллиарды человек. Христиане, нашедшие Иисуса, сумеют, конечно, спастись от Армагеддона и Скорби, они вознесутся на небеса – будут восхищены, и это случится прямо перед началом погибели. У евреев дела будут обстоять несколько хуже; треть из них обратится в христианство, станет проповедовать остальному человечеству и так переживет Скорбь. Остальным двум третям не повезет.

Нынешнюю поляризацию американского общества невозможно полностью понять без практического понимания вышеупомянутого диспенсационалистского нарратива, который большинству хорошо образованных граждан светской ориентации кажется, мягко говоря, странным. Напротив, для значительного меньшинства американцев эта последовательность предсказанных событий знакома ничуть не меньше «Ромео и Джульетты» или «Крестного отца», а популярность телепроповедников вроде Джерри Фолуэлла, Джима Баккера или Джимми Сваггарта твердо опирается на диспенсационалистские взгляды.

Сразу несколько причин побуждают принимать во внимание этот диспенсационалистский нарратив о конце времен. Центральная роль Израиля в этой системе верований, в частности, эпизод с восстановлением храма, сильно повлияла на ближневосточную политику США. Безусловная американская поддержка тактики Израиля по укреплению на Западном берегу Иордана и очевидный отказ от решения о создании там двух равноправных государств можно напрямую увязать с пропагандой евангелистов, то есть так называемых христианских сионистов, которые ныне намного влиятельнее былых еврейских сионистов. Действительно, благословение на открытии и закрытии нового посольства США в Иерусалиме в мае 2018 года произносили проповедники-диспенсационалисты. Один из них, Роберт Джеффресс, однажды заявил, что Гитлер помог организовать возвращение евреев в Израиль, а другой, Джон Хэги, назвал ураган «Катрина» карой Божьей за греховность Нового Орлеана¹³.

Даже легкий фатализм в отношении неизбежности Армагеддона в ядерный век чрезвычайно опасен. Опрос фонда Пью в 2010 году показал, что более трети американцев верят – Иисус вернется к людям еще при их жизни, а большинство из этого числа верит, что будет вознесено¹⁴. К числу таких американцев принадлежал Рональд Рейган, который со знанием дела обсуждал вопросы диспенсационалистского богословия с тем же Джерри Фолуэллом. Проповедники, большинство из которых симпатизирует диспенсационализму, составляют почти четверть армии США; их влияние особенно заметно в Военно-воздушной академии, подразделение которой управляет большей частью ядерного арсенала США¹⁵. В 1964 году, когда Дэниел Эллсберг и его босс в корпорации «РЭНД» [12], незадолго до этого проводившие аудит комсостава ядерных сил США, посмотрели фильм о докторе Стрейнджлаве и Джеке Риппере [13], генерале-психопате из САК [14], зацикленном на фторировании питьевой воды (эту одержимость даже сегодня разделяют отдельные диспенсационалисты) и начинающем Третью мировую войну, они отмечали, что фильм вполне мог оказаться и документальным¹⁶.

На протяжении всей истории рода людского христиане называли евреев слугами антихриста, и само это понятие чревато трагическими последствиями. И в наши дни для некоторых экстремистов-проповедников этот ярлык, выданный отдельному человеку или группе, выступает оправданием убийства.

Наконец, диспенсационализм сам по себе порой приводит к массовым смертям, как случилось в 1993 году в Уэйко, штат Техас, когда секта «Ветви Давидовой», возглавляемая одержимым книгой Откровение Дэвидом Корешем, вступила в противостояние с федеральными чиновниками, не понимавшими, с кем именно они столкнулись.

Учитывая, что корни апокалиптического мировоззрения обнаруживаются как в Новом, так и в Ветхом Завете, что они, вполне вероятно, восходят к древнему многобожию Плодородного полумесяца [15], вряд ли нас должно удивлять, что сценарии Судного дня как в версии израильских экстремистов, так и в версии «Исламского государства» поразительно схожи со сценарием христиан-диспенсационалистов. Различаются все три версии только в том, кому выпало быть героем, а кому суждено пасть. Нынешние мусульманские приверженцы идеи о конце света почти безоговорочно признают евреев слугами антихриста, а потрясающая способность «Исламского государства» привлекать новобранцев со всего мира на поля брани в Сирии и Ираке в немалой степени обусловлена повествованием о последних временах, заимствованным непосредственно из хадисов, то есть из изречений Пророка Мухаммада [16].

* * *

Если мы хотим понять, как возникают и распространяются социальные эпидемии наподобие финансовых пузырей и насильственных апокалиптических маний конца времен, не менее поучительным будет изучить те обстоятельства, при которых они не появляются. Наше современное понимание того, как толпа способна иногда вести себя разумно, восходит к осени 1906 года, когда новатор-эрудит (и двоюродный брат Чарльза Дарвина) Фрэнсис Гальтон посетил ежегодную выставку мяса и птицы Западной Англии в Плимуте. Там он поставил эксперимент и убедился в том, что большая группа людей может действовать с поразительной рациональностью. Приблизительно восемьсот участников купили билеты на состязания по взвешиванию быков – по шесть пенсов за билет, причем призы присуждались за наиболее точную догадку о весе «мясного» животного, то есть без головы и внутренних органов. Удивительно, но медианное предположение, 1207 фунтов, менее чем на процент отличалось от фактического веса, 1198 фунтов. Средняя оценка составила 1197 фунтов; Гальтон не привел эту цифру в своей первой статье в журнале «Нейчур», посчитав, что медианное значение, то есть среднее между оценками, более показательно с теоретической точки зрения, нежели более точное фактическое среднее¹⁷.

Вывод Гальтона относительно истинности коллективного знания с тех пор неоднократно подтверждался¹⁸. Совсем недавно репортер журнала «Нью-йоркер» Джеймс Суровецки подвел итоги этих теоретизирований в своем бестселлере «Мудрость толпы», где он изложил три основания для эффективного понимания толпы: независимый индивидуальный анализ, разнообразие индивидуального опыта и знаний, а также эффективный способ делиться мнениями¹⁹.

Итак, что же такое, применительно к нашим целям, «толпа» – мудрецы Фрэнсиса Гальтона и Джеймса Суровецки или неразумное сборище, по версии Люка Журе, Жозефа Ди Мамбро и Дэвида Кореша?

Сумасбродов от мудрых отличает степень взаимодействия членов группы друг с другом. Сомнительно, чтобы все или даже большинство из восьмисот участников эксперимента Гальтона когда-либо физически собирались в одну группу. Ключевая особенность его эксперимента, о которой обычно забывают, состояла в том, что учитывался «мясной» вес быка. Конкурсантам полагалось заполнить карточку со своим именем и адресом, чтобы победителя можно было уведомить почтой; а поскольку результат оставался неизвестным до тех пор, пока быка позже не забили, это мешало участникам эксперимента объединяться в группу перед заполнением карточек.

Несколько лет назад финансовый специалист Джоэл Гринблатт воспроизвел вариант эксперимента Гальтона в гарлемской школе, предъявив детям приоткрытую коробку, где лежало 1776 мармеладок. Опять-таки, среднее значение догадок, изложенных на учетных карточках, оказалось удивительно точным – 1771 мармеладка. Далее Гринблатт поочередно опросил детей, и результаты опроса изрядно подпортили точность коллективного суждения: по «открытым» оценкам в коробке должно было находиться всего 850 мармеладок²⁰.

Таким образом, чем теснее взаимодействует группа, тем больше она ведет себя подобно толпе и тем менее точными становятся ее оценки. Иногда взаимодействие в толпе делается настолько интенсивным, что приводит к безумию. Как лаконично выразился Фридрих Ницше²¹: «Безумие единиц – исключение, а безумие целых групп, партий, народов, времен – правило» [17]. Маккей тоже это осознавал; пожалуй, самая известная цитата из «Распространенных массовых заблуждений» гласит: «Люди, как говорится, думают стадно; мы покажем, что и с ума они сходят стадно, а вот в себя приходят медленно и поодиночке»²².

Получается, что точность коллективного суждения зависит от мнений участников, которые не уподобляются толпе. Также, что отмечает Суровецки, многое зависит от состава группы: чем разнообразнее в ней точки зрения и оценки, тем более точной может оказаться итоговая догадка.

Разнообразие мнений способно приносить пользу не только группе, но и индивидууму. Как писал Ф. Скотт Фицджеральд, «доказательством первоклассного интеллекта служит способность одновременно удерживать в уме две противоположные идеи и при этом сохранять способность действовать»²³. За последние три десятилетия психолог Филип Тетлок изучил точность прогнозов сотен экспертов и обнаружил, что те из них, кто учитывает широкий спектр часто противоречивых точек зрения, превосходят в корректности выводов тех, кто рассматривает мир через одну теоретическую призму²⁴. Проще говоря, следует остерегаться идеологов и ревностно верующих, будь то в политике, религии или финансах.

Книга Суровецки, посвященная толпе, описывает процесс принятия групповых решений, а я в своей работе намерен показать, как люди ошибаются и что происходит, когда они ошибаются. В самых крайних случаях безумствует не просто толпа, но, как неоднократно случалось в двадцатом столетии, сходят с ума целые народы.

* * *

Маккей не все понял правильно, да и сам его текст был не слишком оригинальным; не исключено, что он черпал вдохновение или даже прямо опирался на опубликованное четырьмя годами ранее сочинение некоего Ричарда Дэвенпорта «Очерки самозванства, обмана и доверчивости», где речь во многом шла о том же самом, пусть и не настолько подробно²⁵. Дотошное описание тюльпаномании у Маккея, например, ввело сам этот термин в современный обиход, однако такое внимание к этому событию заслужило немало критики со стороны обозревателей, которые отмечали, что вряд ли размах мошенничества был так велик в масштабах всего общества²⁶.

Кроме того, порядок глав, выбор тем и хронология у Маккея довольно хаотичны; главы о поведении толпы (например, о финансовых пузырях и крестовых походах) перемежаются главами о моде и причудах (длина волос и бороды, дуэли), а также о здоровье и научных тупиках (животный магнетизм, алхимия)²⁷.

Впрочем, любые ошибки, недостатки и возможное отсутствие оригинальности в тексте Маккея – ничто в сравнении с тем фактом, что автор этого текста осознал, как и надлежало беспристрастному свидетелю эпохи, насколько часто наша социальная природа вмешивается в нашу рациональность.

Я впервые прочитал книгу Маккея более четверти века назад; финансовые мании, описанные им в первых трех главах, меня попросту очаровали, но я счел, что они не имеют отношения к относительно благополучным рынкам капитала начала 1990-х годов. Я ошибался: в следующие несколько лет, пока складывался пузырь доткомов [18], прямо на моих глазах словно оживало финансовое безумие из описаний Маккея.

Два десятилетия спустя «Исламское государство» и его предшественники настолько преуспели в обращении верующих по всему свету, что сумели привлечь тысячи людей из безопасных и процветающих западных стран на смертоносные просторы Ирака и Сирии. Добились они этого, по большей части делясь нарративом о конце времен, как будто позаимствовав историю конца мира у христиан (о чем тоже довольно подробно писал Маккей).

Для человека, который уже находился под сильным впечатлением от работы Маккея, возвышение «Исламского государства» стало громким и четким сигналом. Если мы вправе рассуждать о современных проявлениях религиозной мании, вот наглядный пример; значит, настала пора браться за изучение истории массовых заблуждений от Средневековья до наших дней сквозь призму свежайших выдающихся открытий нейробиологии.

Некоторыми казусами, подробно описанными у Маккея, я решил пренебречь; в первую очередь это мода и здоровье. Меня также могут упрекнуть в том, что в сегодняшней, напряженной и поляризованной, политической атмосфере я счел возможным обойтись без прямого рассмотрения политических эпизодов. Дабы эта книга не разрослась до неприличных размеров и в силу личного характера многих финансовых и религиозных массовых маний, я в итоге ограничился именно указанными двумя областями. Однако читателю, полагаю, не составит большого труда увязать эпизоды, излагаемые далее, и лежащую в их основе психологию, с разнообразными прочими маниями, особенно с тоталитаризмом прошлого века и вирусными теориями заговора, популярными в нашем столетии.

Очевидно, что наиболее важным геополитическим событием новой эпохи стало 11 сентября 2001 года, нападение на башни-близнецы ВТО и Пентагон; эта атака усугубила нынешний исламский фундаментализм, заботливо взращенный политическим и культурным доминированием Запада и вторжением СССР в Афганистан в 1979 году. Быть может, величайшая трансформация американской культурной и политической жизни в прошлом столетии заключалась в возвышении евангелического протестантизма, который сегодня представляет серьезную угрозу американской политике на Ближнем Востоке и принципам управления стратегическими вооружениями. Подъем мусульманского фундаментализма и евангелического протестантизма можно и нужно истолковывать в контексте предшествующих религиозных маний.

В более общем плане данная книга предлагает читателю психологические рамки для понимания того, почему человечество порой страдает от разнообразных массовых маний. Совершенно очевидно, что человек есть умная обезьяна, которая подражает, рассказывает истории, добивается статуса, выносит моральные суждения и тоскует по старым добрым временам; все перечисленное сулит нам будущее, где в изобилии станут процветать массовые религиозные и финансовые мании.

* * *

Любой, кто пишет о массовых заблуждениях, быстро выясняет крайне неудобный факт, установленный социологами. Подобно грекам и каллатиям, о которых вещал царь Дарий у Геродота, каждый из нас подчиняется принятым социальным нормам, а порой устои одного общества являются скверной для другого общества. Многие, если не большинство богословов мира, например, склонны рассматривать иные системы верований как еретические даже среди близкородственных вер. Более того, в последнем случае так происходит чаще всего; это знаменитый «нарциссизм малых различий», цитируя Фрейда [19]. Старая шутка гласит, что заблуждение, разделяемое сотнями людей, зовется культом, но заблуждение, которое разделяют миллионы людей, становится религией.

Значительное число американцев искренне верит в достоверность Откровения апостола Иоанна: мол, мир рано или поздно сгорит в катаклизме, который подведет черту под историей человечества. Те, кто настроен менее фундаменталистски, и атеисты могут воспринимать этот сюжет как досужий вымысел, но подобные институциональные заблуждения лишь изредка наносят серьезный урон как верующим, так и остальному миру. На самом деле все происходит ровно наоборот: все успешные общества в определенной степени зависят от общих заблуждений. Каковы бы ни были недостатки американского общества, нашей самой сильной стороной является вера в главенство закона и равенство всех людей перед законом; а наша экономика функционирует достаточно хорошо потому, что почти все убеждены, будто бумажные деньги и фактически бесплотные электронные платежи суть реальные активы и обязательства. Хотя, по сути, такие полезные общие убеждения являются мошенничеством в масштабах общества в целом: они сохраняются, пока в них верит большинство людей – это так называемый принцип феи Динь-Динь [20]. Поэтому я решил сосредоточиться на массовых заблуждениях, чреватых социальными потрясениями, написать, если угодно, о чрезвычайно вредных массовых заблуждениях и безумствах толпы.

События в книге располагаются в нестрогом хронологическом порядке, от средневековых маний конца света, упущенных Маккеем, и до ярчайших недавних примеров той же мании (речь о возвышении «Исламского государства» на Ближнем Востоке). Между этими крайними точками течет непрерывный поток финансовых и религиозных маний на протяжении нескольких столетий, и они описываются по порядку с соответствующими нейробиологическими комментариями.

Наше путешествие в темное сердце массовых заблуждений начинается в средневековой Европе, где малоизвестный цистерцианский монах, вдохновленный апокалиптическими описаниями в Библии, составил вероучение, воспламенившее вереницу жутких протестантских культов конца света.

Глава 1

Дети Иоахима

Тигру надо жрать,

Порхать – пичужкам всем,

А человеку – спрашивать:

«Зачем, зачем, зачем?»

Но тиграм время спать,

Птенцам – лететь обратно,

А человеку – утверждать,

Что все ему понятно[21].

Курт Воннегут²⁸

В конце двенадцатого столетия короли и королевы Европы совершали утомительное путешествие в монастырь в отдаленных калабрийских холмах, чтобы приобщиться к легендарной мудрости ныне почти забытого цистерцианского аббата по имени Иоахим Флорский. Двигаясь этой дорогой для участия в Третьем крестовом походе 1190–1191 годов, заглянул к аббату и Ричард Львиное Сердце, пожелавший узнать свое будущее²⁹.

Тихий интеллектуал, аббат Иоахим любил цифры и исторические аналогии, а правителей всей Европы влекло в его монастырь учение о трех эпохах истории человечества и пророчество грядущего золотого века. К сожалению, Иоахим, сам того не желая, воспламенял сердца людей. Его видение будущего красноречиво сулило избавление угнетаемым беднякам и предвещало революции; в последующие столетия изначально мирная историческая схема Иоахима трансформировалась в кровавое богословие конца света, охватившее широкие слои Европы.

Чтобы понять, как это произошло, необходимо обратиться к трем основным библейским нарративам конца времен – к ветхозаветным книгам пророков Иезекииля и Даниила, а также и к Откровению Иоанна Богослова, последней книге Нового Завета. Эти три текста могут показаться современному неискушенному читателю темными и неясными, однако они помогают объяснить культурную поляризацию между евангельскими христианами и остальным американским обществом, столь заметную в недавних предвыборных схватках. Для евангелистов содержание этих трех книг знакомо ничуть не меньше историй об американской революции и гражданской войне; для остальных же это фактически terra incognita [22]. Более того, даже евангелисты нередко пренебрегают давней историей Ближнего Востока, лежащей в основе этих повествований, нисколько не интересуются непростыми взаимоотношениями египтян, филистимлян, ассирийцев, вавилонян, персов и двух еврейских государств, Израиля и Иудеи [23].

Иезекииль, Даниил и Иоанн своими текстами заложили основу многих массовых религиозных заблуждений, по своим последствиям довольно сильно схожих с трагическим эпизодом в Шейри. Такие мании являются почти постоянной особенностью авраамических религий с момента их зарождения: в первую очередь на ум приходит истерия в немецком Мюнстере в шестнадцатом столетии, миллеристское брожение в Соединенных Штатах Америки середины девятнадцатого века и широко распространенные предсказания неминуемого конца света после создания современного государства Израиль [24].

* * *

Как правило, религиозные мании возникают в тяжкие времена, когда человечество желает избавления от одолевающих его забот и возвращения к старым добрым временам, в мифическую эпоху мира, гармонии и процветания. Одна из древнейших греческих поэм, «Труды и дни» Гесиода (ок. 700 г. до н. э.), хорошо показывает это стремление. Греция в ту пору изнемогала в нищете, и Гесиод описывал³⁰ нелегкую жизнь крестьянина в Беотии, к северо-западу от Афин: «тягостная летом, зимою плохая, никогда не приятная» [25]. По Гесиоду, раньше все было куда лучше. Первыми в мир пришли олимпийские боги, которые создали «поколенье людей золотое»:

Следующее поколение «уже много похуже, из серебра сотворили великие боги Олимпа». Эти люди пользовались покровительством божеств, но грешили и перестали приносить жертвы богам; их сменило третье поколение, чьи доспехи, дома и инструменты были из бронзы. По какой-то причине боги отдали четвертому поколению преимущество перед третьим: половина людей этого поколения пала в битвах, зато вторая половина наслаждалась бытием полубогов. Пятое поколение, по словам Гесиода, составили «железные люди. Не будет / Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя, / И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им». Дети этих людей, предрекал Гесиод, окажутся в еще более скверном положении: «Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут. / Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин»³². Фактически древнегреческий поэт на два с лишним тысячелетия опередил Томаса Гоббса с его «Левиафаном»: жизнь и вправду виделась ему одинокой, бедной, беспросветной, тупой и кратковременной.

Тем не менее жалкое прозябание человека во времена Гесиода при всей мрачности того периода было обусловлено местными условиями – скудостью почвы, продажностью соседей, агрессивностью соседних городов-государств. Но враждебные соседи (греческие города) исповедовали ту же религию и росли в той же культуре, а также, нередко порабощая побежденных, до Пелопоннесской войны обычно не предавали захваченные поселения мечу.

Приблизительно в тот же период, когда Гесиод сочинял свои строки в нескольких сотнях миль севернее, древние евреи испытывали тяготы более экзистенциального характера, вследствие чего в конечном итоге и возникли наиболее распространенные в настоящее время предания о конце времен, сулящие счастливое существование в загробной жизни – по крайней мере, для тех, кто сохранил веру и выжил после изгнания.

Как и когда евреи заселили Святую Землю, до сих пор не установлено, историки подвергают сомнению как существование Моисея, так и Исход из Египта. Но не подлежит сомнению, что израильтянам удалось достаточно быстро покорить хананеян, более утонченных в культурном отношении, но менее агрессивных коренных жителей Палестины, а вот свирепости «народов моря», которые пришли следом, противопоставить они ничего не смогли. Эти загадочные народы терзали набегами Египет и, быть может, были причастны к уничтожению нескольких цивилизаций западного Средиземноморья, включая микенскую. Вскоре после предполагаемого Исхода отколовшиеся от «народов моря» филистимляне отвоевали себе плацдарм между современным сектором Газа и Тель-Авивом, откуда начали продвигаться в глубь суши.

Угроза со стороны филистимлян заставила объединиться малые и разрозненные израильские племена. В конце концов они выбрали своим вождем Саула, прежде наемника филистимлян [26]. Он одолел своих бывших нанимателей и положил начало объединению евреев. После его смерти, вскоре после 1000 г. до н. э., один из помощников Саула, Давид, также служивший ранее филистимлянам, стал его преемником. Более одаренный в военном отношении и более харизматичный, он сумел подчинить не только северные и южные владения, Израиль и Иудею соответственно, но также завоевал в качестве личного владения сильно укрепленный город Иерусалим, принадлежавший хананеянам.

При Давиде еврейское государство достигло максимальной географической протяженности – до Дамаска на севере. «Царство Давидово» не было единым государством, состояло скорее из трех отдельных провинций – Иудея и Израиль считались отдельными царствами, которые Давид завоевал, а Иерусалим был его личной собственностью.

Сын Давида Соломон сохранил эту конфедерацию. Будучи амбициозным строителем, он возвел множество дворцов, крепостей и культовых сооружений, в том числе Иерусалимский Первый храм. Кроме того, он часто прибегал к брачной дипломатии: он обручился с дочерью фараона и содержал, по крайней мере, согласно Первой книге Царств, еще семьсот жен и триста наложниц. Одна из его крепостей, в Мегиддо, позднее сделалась известной под греческим названием Армагеддон.

Дворцовое строительство Соломона, прежде всего, непомерные трудовые обязанности, необходимые для возведения всех этих сооружений, будили недовольство царем, и, когда он умер в 931 году до н. э., его сын Ровоам отказался ехать на север, в столицу Израиля Сихем на венчание на царство, а потому Израиль вышел из конфедерации³³.

Раскол между севером и югом оказался роковым для еврейской независимости, которой стали угрожать обретшие военное могущество ассирийцы. К девятому столетию до н. э. северное царство Израиль уже платило им дань, а Тиглатпаласар III, взойдя на ассирийский трон в 745 году до н. э., двинул свои войска на запад и разделил Израиль на части. Его преемники Салманассар V и Саргон II завершили завоевание в 721 году, и, как сказано в «Анналах Саргона» [27], «27 290 человек, которые жили там, я прогнал, пятьдесят колесниц для моего царского войска у них отнял… Этот город я восстановил и сделал краше прежнего; людей из земель, завоеванных моими руками, я поселил в нем»³⁴.

Саргон депортировал элиту северного царства на берега Тигра и Евфрата, после чего они растворились в тумане истории как десять «потерянных колен» Израиля – скорее всего, ассимилировались в месопотамском населении. Далее ассирийцы попытались покорить южное царство Иудея: они предприняли неудачное нападение в 701 году до н. э., а затем по непонятной причине оставили евреев в покое на целое столетие – может быть, в качестве буферного государства между собой и египтянами. Этот перерыв спас Иудею и еврейский народ от забвения, постигшего северное царство.

Когда ассирийцы пали под натиском вавилонян около 605 года до н. э., евреи столкнулись с еще более грозной силой, воплощенной в вавилонском царе Навуходоносоре, который в 597 году захватил Иерусалим и, по словам Четвертой книги Царств, «…вышел Иехония, царь Иудейский, к царю Вавилонскому, он и мать его, и слуги его, и князья его, и евнухи его – и взял его царь Вавилонский в восьмой год своего царствования.

И вывез он оттуда все сокровища дома Господня и сокровища царского дома; и изломал, как изрек Господь, все золотые сосуды, которые Соломон, царь Израилев, сделал в храме Господнем; и выселил весь Иерусалим, и всех князей, и все храброе войско – десять тысяч было переселенных, – и всех плотников и кузнецов; никого не осталось, кроме бедного народа земли» [28].

Худшее было впереди. Около 587 года до н. э. Седекия, царь-марионетка, поставленный вавилонянами, восстал против хозяев. В ответ вавилоняне проломили стены Иерусалима и ворвались в город. Царь бежал, но был пойман близ Иерихона, и там вавилоняне «сыновей Седекии закололи пред глазами его, а самому Седекии ослепили глаза, и сковали его оковами, и отвели его в Вавилон» [29].

Иудеи, должно быть, знали, учитывая опыт исчезнувших северных соседей, что Навуходоносор угрожает гибелью культуре и самому их существованию, а потому стали искать радикальное решение, в отличие от своего близкого греческого современника Гесиода, чья культура не подвергалась экзистенциальной угрозе: они возжаждали чудесной катастрофы, способной уберечь их от забвения.

Среди изгнанников, увезенных на берега Евфрата вместе с Иехонией в 597 году до н. э., был и обученный в Первом храме священник по имени Иезекииль. Его книга в Библии, написанная либо им самим, либо кем-то от его имени, начинается пятью годами позже, около 592 года до н. э., с видения неба, откуда является колесница Господа, запряженная четырьмя фантасмагорическими крылатыми существами, каждое с четырьмя ликами – человеческим, львиным, бычьим и орлиным.

Кто бы ни написал эту первую из масштабных апокалиптических книг Библии, он сочинял ее в те десятилетия, на протяжении которых условия жизни на Святой Земле непрерывно ухудшались. Как рассказывается в Четвертой книге Царств, вавилоняне изгнали царскую семью Иудеи, священников и богатых людей, но не тронули большую часть низшего сословия. Первоначально элита, увезенная в Вавилон, держалась оптимистично и рассчитывала на скорое возвращение, но разрушение Иерусалима и Первого храма в 587 году до н. э. заставило их проникнуться апокалиптическими настроениями.

Автор книги Иезекииля в своем повествовании переходит от нечестия Иудеи, ставшего причиной завоевания, к возвращению Господа и восстановлению целости еврейского народа. Так сложился нарратив, который утверждался в сознании людей на протяжении тысячелетий: развращенность человеческая, гнев Божий, Его возвращение, а позднее пришествие Его Сына, дабы восстановить Его Царство и осудить неверных на вечное проклятие.

Книга Иезекииля состоит из трех частей: первая рассказывает, как Иезекииль стал пророком (тем, кто передает послания от Божества); вторая говорит о восстановлении царства Давидова и уничтожении врагов, не только реальных, но и мифических, вроде грозного Гога, правителя земли Магог; третья описывает великолепие нового Храма и возрождение куда более многочисленного еврейского народа. (Более поздние книги Библии вносят путаницу в вопрос, кто такие и что такое Гог и Магог, ведь они оказываются то отдельными личностями, то племенами.)

Иезекииль также описывает, как после восстановления былого царства Давида израильтяне пострадают от вторжения упомянутого мифического народа, но все же его победят; это первое существенное библейское упоминание о персонаже, который в конечном счете превратится в новозаветного антихриста, одного из главных действующих лиц в современных протестантских сценариях апокалипсиса³⁵. Данный трехэтапный процесс пророческого подтверждения – с чудесными и пугающими видениями, победой злых сил и возникновением нового мира – лег в основу множества последующих нарративов о конце времен.

* * *

Действие второй из главных апокалиптических книг Ветхого Завета, книги пророка Даниила, предположительно, разворачивается одновременно с действием книги Иезекииля. Она открывается завоеванием Иерусалима, Вавилонским пленением и покровительством, которое Навуходоносор оказывает четырем умным евреям – Анании, Мисаилу, Азарии и Даниилу: «во всяком деле мудрого уразумения, о чем ни спрашивал их царь, он находил их в десять раз выше всех тайноведцев и волхвов, какие были во всем царстве его» [30].

Навуходоносору как будто приснился сон, который царь едва мог припомнить. Он знал только, что ему было во сне великое знамение, но подробности на ум не приходили. Когда придворные прорицатели признались, что они не в состоянии восстанавливать содержание сновидений, царь повелел убить их заодно со всеми прочими мудрецами, включая и четырех упомянутых евреев.

К счастью для Даниила, Господь открыл ему содержание царского сна: там было жуткое привидение, истукан с золотой головой, серебряной грудью и руками, чревом и бедрами из меди, голенями железными, ногами частично из железа и частично из глины (отсюда современная фраза про колосса на «глиняных ногах»). Камень раскалывает истукану ноги, затем сделался «великой горою и наполнил всю землю» [31].

Золото / серебро / медь / железо в этом истукане очевидно совпадают с поколениями человечества по Гесиоду; вряд ли это случайное совпадение, ведь персидские тексты того же периода тоже повествуют о четырех исторических эпохах, обозначаемых в соответствии с четырьмя указанными металлами³⁶.

Господь также истолковал Даниилу царский сон, и пророк исправно передал слова Божества Навуходоносору: голова зверя – это сам царь, серебряные и медные части – малые будущие царства, а железные и глиняные ноги – огромная объединенная империя, которая легко распадется из-за несовместимости двух ее элементов. В завершение Господь принимает власть: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» [32].

Книга Даниила написана не во времена Вавилонского пленения, как подразумевается в самом тексте, а скорее во втором столетии до нашей эры. За более чем три века между правлением Навуходоносора и фактическим написанием книги произошло многое: персидский царь Кир разгромил вавилонян и позволил евреям вернуться в Палестину, был построен Второй храм, но позже пришлось вновь покориться захватчику – македонцу Александру (332 год до н. э.). Любому грамотному жителю Иудеи в годы греческого правления было очевидно, что железные и глиняные ноги истукана из сна Навуходоносора олицетворяют слабость греческих империй Птолемеев и Селевкидов – государств, возникших из завоеваний Александра Великого, – и их неизбежное разрушение. Авторы и редакторы книги Даниила нарочно старались делать вид, что текст составлен тремя столетиями ранее, чем на самом деле, чтобы придать ему пророческую достоверность.

Греки оказались для евреев еще одной экзистенциальной угрозой. В 167 году до н. э. Антиох IV Епифан, правитель греческой империи Селевкидов в Леванте, назначил иудейским первосвященником некоего Менелая; тот ратовал за радикальное реформирование религиозных практик, желал отменить жертвоприношения и закон Моисея. Он превратил Второй храм в светское пространство и осквернил помещение статуей Зевса.

Конфликт между священниками-реформаторами, традиционалистами и Антиохом перерос в итоге в открытое противостояние; между 167 и 164 годами до н. э. воины Антиоха разграбили Храм, уничтожили священные свитки и принялись казнить за соблюдение шаббата, обрезание и принесение жертв. Также был разграблен Иерусалим; тысячи жителей убили, поработили или изгнали, стены города разрушили и поставили гарнизоном греческий отряд.

На этом унижения не закончились: евреев обязали поклоняться идолам на территории Храма и приносить в жертву свиней. Социальный взрыв, восстание 164 года до н. э., во главе которого стояли братья-традиционалисты Маккавеи, покончил с этими кощунствами и обернулся созданием независимого Иудейского государства, которое просуществовало вплоть до римского завоевания в 63 году до н. э.

Первая половина книги Даниила заканчивается тем, что герой отправляется в львиный ров, молясь Господу и уповая на Его милость. Во второй половине текста уже сам Даниил видит во сне призраков, явления которых будто бы не понимает, но на самом деле это просто разновидность сна Навуходоносора. Четыре фантастических зверя, каждый новый страшит сильнее предыдущего, выступают из моря: лев с орлиными крыльями; медведь с клыками между зубами; барс с четырьмя головами и четырьмя крыльями; и последний, бросающий вызов систематике, «страшный и ужасный», с железными зубами и рогами, число которых все возрастало на глазах у пророка, на одном роге глаза и уста, «говорившие высокомерно». Далее является Господь на престоле как «пламя огня», побеждает этого четвертого зверя, который, как и во сне Навуходоносора, воплощает собой империю Селевкидов. В последующие царствования Кира и его преемников, Дария и Валтасара, Даниила посещают иные видения, в которых завоевание Персии Александром и распад Македонской империи описываются в иносказательной форме. В последней главе книги описывается божественный суд, на котором мертвые воскресают, некоторым из них суждено наслаждаться «жизнью вечной», а другие обречены «на вечное поругание и посрамление» при царствии Божием на земле³⁷.

* * *

Третья великая апокалиптическая книга Библии, Откровение Иоанна Богослова, была составлена около 95 года н. э., и автор ее зовется в тексте Иоанном, смиренным служителем Господа, Который дает ему средства к существованию. Вероятно, автором текста следует считать не апостола Иоанна, которому на ту пору было уже почти девяносто лет, а бродячего пророка, жившего, скорее всего, в плену на острове Патмос в Малой Азии. Его сочинение в конечном счете признается большинством христианских сект как последняя книга Библии.

Если говорить начистоту, большинство современных читателей, даже имея глубокое религиозное прошлое, с трудом воспринимают Откровение – настолько этот текст плотен и почти не поддается истолкованию. Согласно одному из наиболее известных специалистов по этой книге Р. Г. Чарльзу, «с самого возникновения Церкви повсеместно признавалось, что Апокалипсис [Откровение] – это труднейшая для понимания книга во всей Библии… Смущается не только поверхностный читатель, но и серьезный исследователь, как явствует из истории толкования Апокалипсиса»³⁸.

Откровение кажется беспорядочным нагромождением образов, более фантасмагорических даже, чем в снах пророка Даниила, с которыми у него много сходств (пожалуй, тут не стоит усматривать игру случая).

Вследствие сказанного для осмысленного понимания книги требуются специальные исторические познания – не только по истории Восточной Римской империи, но и по истории Иудеи периода Маккавеев. Подробный литературоведческий анализ, выполненный Чарльзом, показывает, что Иоанн Патмосский, вероятно, умер незадолго до того, как закончил книгу, и что сложность этого текста связана, по-видимому, с некомпетентным редактированием незаконченной первоначальной рукописи; даже среди ученых мужей царит почти полное отсутствие согласия по поводу повествовательной структуры текста, и за последние несколько столетий ясности в этом вопросе нисколько не прибавилось³⁹.

Откровение состоит из двадцати двух глав; первые три представляют собой вступительные послания Иоанна к семи церквям в восточной части Римской империи. В следующих двух главах описывается престол Господа, окруженный двадцатью четырьмя старейшинами и четырьмя поклоняющимися животными, а также появление свитка с семью печатями, которые сможет сорвать лишь потомок Давида, царя иудейского. Закланный агнец с семью рогами и семью очами, толкуемый библеистами как Иисус, оказывается этим потомком и снимает печати одну за другой.

В главах с шестой по восьмую описывается, что происходит дальше: снятие первых четырех печатей выпускает в мир лошадей белого, рыжего, черного и бледного окраса, что означает соответственно войну, международные конфликты, голод и чуму. Снятие пятой печати вызывает над жертвенником души мучеников (это гонения на праведных); снятие шестой печати оборачивается землетрясением. Затем следует интермедия, 144 000 евреев «запечатляется» (печатью с именем Господа на лбу, по 12 000 человек от каждого из двенадцати колен Израилевых). Седьмая, последняя печать знаменует появление восьми ангелов; первые семь несут трубы, а восьмой несет кадило [33].

Следующие три главы представляют собой столь же ошеломляющую картину: пение семи ангельских труб, учиняемое ими опустошение, которое, по сути, повторяет снятие семь печатей с перерывом между шестой и седьмой (тут ангел приказывает Иоанну съесть небольшую книжицу, а далее наставляет спроектировать новый Иерусалим и Храм).

Во второй половине текста фигурирует громадный красный дракон с семью головами, семью коронами и десятью рогами, отождествляемый с сатаной; он безуспешно пытается поглотить новорожденного Сына Божьего, которого вот-вот должна родить аллегорически описанная Мария [34].

За этим следуют новые фантазии и фантазмы: еще один зверь с семью головами, десятью коронами и десятью рогами, учиняющий хаос на белом свете; третий составной зверь, всего с двумя рогами, который творит то же самое; возвращение «агнца» (Иисуса), который повелевает 144 000 евреев; выливание влаги из семи чаш (или фиалов, в зависимости от версии текста), вызывающее бедствия, аналогичные бедствиям после снятия печатей и пения труб; наконец, появление ужасающей женской фигуры, великой Вавилонской блудницы, которую ученые толкуют как образ Римской империи или отступившего от Бога Иерусалима.

В главах 19 и 20 ангел изгоняет дракона / сатану в озеро огненное на тысячу лет, а мученики воскресают. Спустя тысячу лет сатана возвращается и набирает огромное воинство, «числом как песок морской», включая Гога и Магога, для последней битвы, в исходе которой сатану низвергают обратно в огненное озеро – навсегда. Страшный суд отделяет праведных от нечестивцев, последние из которых падают за сатаной в огненное озеро вместе со «смертью и адом». Последние две главы описывают величие необъятного Нового Иерусалима [35]: «двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны» – и предрекают скорое второе пришествие Христа⁴⁰.

Основной нарратив Откровения, по-видимому, подразумевает, что Иисус возвращается на землю и сражается со злом, побеждает и низвергает зло в огненную пасть на веки вечные, привечает праведников и забирает их на небеса, осуждает остальных и разрушает мир. Однако точные детали повествования остаются вопросом интерпретации. Кроме того, этот сюжет почти наверняка имеет общее происхождение с аналогичными ветхозаветными повествованиями о последних временах, особенно с книгой Даниила, с которой Откровение поразительно схоже. Действительно, структура и содержание книги Даниила и текста Откровения вряд ли уникальны для христианства и иудаизма; философ и историк теологии Мирча Элиаде выявил множество сюжетов, общих для религий по всему миру и во многие эпохи; один из наиболее популярных – это сюжет уничтожения мира в огне, который щадит праведных (по мнению Элиаде, этот сюжет имеет персидское / зороастрийское происхождение⁴¹).

В высшей степени неоднозначное, Откровение допускает бесконечное разнообразие толкований, в частности, как именно следует понимать выражение «тысяча лет», когда это тысячелетие наступит в человеческой истории и когда, таким образом, случится конец света. На богословском жаргоне изучение таких вопросов известно как «эсхатология», то есть окончательное избавление от человечества в конце времен.

Непрозрачность и двусмысленность Откровения немало способствовали распространению его влияния, предлагая широчайшие возможности для аллегорических интерпретаций относительно конца света. По словам историка религии Роберта Райта, «двусмысленности, выборочное умолчание, вводящие в заблуждение парафразы – все это в совокупности обеспечило верующим обилие доказательств значимости их религии. Но по сугубо семантической силе ни один из этих инструментов не может сравниться с ловким использованием метафор и аллегорий. Мгновенно буквальное значение текста стирается и подменяется чем-то совершенно другим»⁴².

Согласно международному опросу, проведенному в 2010 году, почти 35 процентов американцев сегодня верят, что Библия – это дословная запись Слова Божьего; такой же процент думает, что Иисус вернется к людям при их жизни⁴³. Кажется разумным предположить, что чем глубже мы уходим по времени от наших дней, тем более универсальными должны быть такие верования.

С первых дней христианства богословы предлагали три различные хронологии второго пришествия Христа. Первая утверждала, что церковь уже установила тысячелетнее царство и что Христос вернется под завершение этого срока. В богословских терминах эта временная последовательность именуется «постмилленаризмом» и характеризует текущий или будущий тысячелетний период, за которым последуют Страшный суд и возвращение Иисуса. Вторая концепция, премилленаризм, подразумевает, что Иисус вернется до начала тысячелетнего царства, а далее состоится Страшный суд; другими словами, не только возвращение Иисуса и Страшный суд, но и само тысячелетнее царство относится в будущее. Третья хронология исходит из допущения, что тысячелетнее царство – просто аллегорическое понятие, в реальности его ждать не нужно; это так называемый амилленаризм⁴⁴. Если сравнивать три толкования, премилленаризм обеспечивает наиболее убедительный нарратив, а в результате едва ли не с момента составления Откровения двусмысленность этого текста и тоска человечества по резонансному традиционному завершению повествования порождали и порождают неиссякаемый поток премилленаристских историй о конце света.

Самый выдающийся христианский богослов поздней Римской империи, святой Августин из Гиппо [36], сопротивлялся этому искушению и отвергал любые попытки вычислить наступление конца времен: «Мы напрасно стали бы рассчитывать и определять годы, которые остаются еще настоящему веку, коль скоро из уст Истины слышим, что знать это – не наше дело» [37]; если выражаться более разговорным языком, «расслабьте пальцы и дайте им отдохнуть»⁴⁵. Сдержанность Августина останется доминирующей в эсхатологической позиции церкви до тех пор, пока на сцену не выйдут богословы – наследники Иоахима, жаждущие конца времен.

* * *

Люди воспринимают мир преимущественно через нарративы, а пророчества о последних временах могут считаться, пожалуй, едва ли не самыми убедительными из таких нарративов, но вот по поводу сбываемости пророчеств возникают обоснованные сомнения. Исследования по прогнозированию показывают, сколь ничтожна людская способность предугадывать будущее; простое внимание к «базовой ставке» прошлых исторических событий почти всегда позволяет предсказывать будущее гораздо точнее, нежели исходя из нарративной основы. Очевидно, что базовая ставка в случае прогноза о конце времен стремится к нулю.

Учитывая нулевую точность предсказаний о конце света, логично задаться вопросом, почему мы до сих пор так увлечены этими убедительными нарративами? А также почему, рассуждая обобщенно, нарративное мышление настолько ошибочно? Психологи доказали, что люди «скупы на познание», что мы чураемся строгого анализа и предпочитаем эвристику, то есть этакие «прямые умственные пути», а убедительный нарратив может считаться наилучшей эвристической процедурой [38].

В двадцатом столетии нейробиологи обнаружили, что существует два различных типа мыслительных процессов: быстрые эмоциональные реакции, продукт давно и глубоко укоренившейся в нас древней лимбической системы (это наш так называемый рептильный мозг), и гораздо более медленное мышление, плод эволюционно более новой коры головного мозга, «надстройки» лимбической системы. В 2000 году психологи Кейт Станович и Ричард Уэст предложили для этих типов обозначения «система 1» и «система 2», и с тех пор мы придерживаемся прозаической классификации⁴⁶.

С эволюционной точки зрения приоритет системы 1 перед системой 2 вполне логичен: сотни миллионов лет, задолго до появления поразительной системы 2, оперативно реагирующая система 1 управляла поведением животного царства и заставляла поступать конкретным образом в ответ на шипение змеи или на еле слышную поступь хищника, поэтому неудивительно, что более медленная система 2, которой, вероятно, меньше ста тысяч лет «от роду», подчиняется куда более древнему мыслительному аппарату. Проще говоря, наша оперативная эмоциональная механика ведет за собой более медленный «рассуждающий разум». В естественном состоянии преимущества доминирования системы 1, которая воспринимает сенсорную информацию об опасности еще до того, как та достигает сознания, очевидны, но в относительно безопасном постиндустриальном мире, где угрозам присущ более длительный временной горизонт, доминирование системы 1 часто требует больших затрат.

Нарративы задействуют прежде всего динамичную и подвластную эмоциям систему 1, в результате чего аналитическое мышление начинает отказывать. В большинстве случаев мы прибегаем к нарративам для достижения полезных целей: так, страшные истории о нездоровой пище и о вреде курения призваны побудить человека к изменению пищевого поведения и к отказу от потребления табака. А проповеди и басни о честности и тяжелом труде призваны развивать социальные функции и так далее. С другой стороны, нарративы, подавляя нашу систему 2 и препятствуя логическому мышлению, вовлекают нас в аналитические проблемы.

Словом, чем больше мы зависим от нарративов (и меньше – от достоверных данных), тем сильнее отвлекаемся от реального мира. Вы когда-нибудь погружались так глубоко в какой-то роман, чтобы не замечать ничего вокруг? Слушали когда-нибудь радиопередачу, которая настолько завораживала, что вы сидели в машине, желая непременно все дослушать? В мире психологии это называется «транспортацией». Психолог Ричард Герриг определяет нарратив как способ временной ментальной транспортировки слушателя или читателя из непосредственного окружения; когда все заканчивается, люди возвращаются в привычное окружение, «несколько измененные мысленным путешествием»⁴⁷.

Иными словами, художественное или документальное произведение, фильм, сценическое представление или картина на время переносят читателя, зрителя или слушателя из реального мира – и возвращает его обратно уже немного другим человеком. Как писала Эмили Дикинсон⁴⁸,

За последние несколько десятилетий исследователи сумели наглядно продемонстрировать, насколько легко восприятие простых фактов искажается вымышленными сведениями, даже если последние четко обозначаются как вымышленные. В классическом эксперименте Пола Розина и его коллег из университета Пенсильвании испытуемым сообщали, что две свежекупленные и одинаковые стеклянные бутылки содержат сахарозу и что обе бутылки ранее не открывались. Далее их уведомили, что на бутылки наклеены совершенно новые этикетки, на одной из которых написано «сахароза», а на другой – «цианид». При этом экспериментаторы повторяли: «Запомните, в обеих бутылках сахар».

Затем сахар из обеих бутылок размешали в нескольких стаканах с водой, а испытуемых попросили оценить, насколько им хочется выпить из конкретного стакана. После чего попросили сделать по глотку из каждого. Сорок один из пятидесяти испытуемых выбрал стакан с водой из бутылки с надписью «сахароза», причем эффект сохранялся, даже когда испытуемые сами наклеивали этикетки⁴⁹.

Это и подобные им исследования показывают, что люди неспособны разделять миры факта и вымысла – что мы, образно выражаясь, не в состоянии «переключаться» между вымышленным и реальным мирами. Вот рецензия 1975 года на премьеру фильма «Челюсти». Журнал «Тайм» писал: «Былые смелые пловцы ныне собираются группами в нескольких ярдах от берега, купальщики, истомленные солнцем, нервно бродят у кромки воды и выискивают взглядами спинной плавник, чтобы опрометью кинуться на сушу. “А тебя сожрут!” – кричит один ребенок другому на пляже в Санта-Монике, штат Калифорния. Даже безобидную морскую собаку, этого спаниеля морей из породы акул, подозревают в кровожадности. “Прикончи ее, прикончи! – убеждал рыболов с Лонг-Айленда своего товарища, подсекая двухфутовую и почти беззубую рыбину. – Не то она слопает всех нас, когда подрастет!”»⁵⁰

Так вышло не случайно. Продюсеры намеренно затянули с выходом фильма на экраны, чтобы его премьера совпала с летним сезоном. Как сказал один из них: «Невозможно, чтобы купальщик, который видел фильм или слышал о нем, не вспомнил о большой белой акуле, заходя в море»⁵¹.

В 1970-х годах психологи Клейтон Льюис и Джон Андерсон изучали влияние заведомо ложных утверждений на достоверность хорошо известных фактов. В простейшем примере испытуемым рассказывали исторически правильные сведения: Джордж Вашингтон был первым президентом США, пересек реку Делавэр и носил парик. Когда звучали утверждения, помеченные как ложные, – например, что Вашингтон написал «Приключения Тома Сойера» или что он до сих пор жив, – испытуемым требовалось больше времени, чтобы проверить истинность этих утверждений, и с каждым дополнительным ложным утверждением они делали все больше ошибок⁵².

Герриг описывает и другие эксперименты, часто довольно хитроумные и загадочные, демонстрируя, что чем больше вымысел прикрывается историческими фактами, тем труднее читателю впоследствии отделить этот вымысел от фактов. В качестве одного из примеров он приводит случай Шерлока Холмса: в этих текстах исторические и географические подробности в целом довольно точны. Хотя читатель сочинений Артура Конан Дойла поначалу вполне четко отделяет вымышленный Лондон девятнадцатого столетия от реального исторического Лондона, Герриг утверждает, что конан-дойлевское изображение Лондона чрезвычайно реалистично, и в результате вымышленные элементы вторгаются в реальное ментальное представление о городе⁵³.

Иными словами, литература, фильмы и искусство могут затмевать факты и внушать вымысел. Как выразился Герриг: «Погружение в нарративы чревато изоляцией от фактов реального мира»⁵⁴.

Другие исследователи заходят еще дальше и предполагают, что убедительные вымышленные нарративы фактически уничтожают аналитическое мышление. Два психолога из Университета Огайо, Мелани Грин и Тимоти Брок, дополнили анализ Геррига. Они отмечают, что нарративы явно привлекают больше общественного внимания, чем риторические доводы: «Романы, фильмы, мыльные оперы, тексты песен, статьи в газетах и журналах, теле- и радиопередачи приковывают к себе сильнее, чем реклама, проповеди, передовицы, рекламные щиты и тому подобное. Способность нарративов изменять человеческие убеждения никогда не подвергалась сомнению и всегда вызывала опасения»⁵⁵. Грин и Брок количественно оценивают «транспортацию» по нескольким критериям: способность читателя визуализировать сцены нарратива и помещать себя в них, степень умственной и эмоциональной вовлеченности, восприятие повествования как релевантного, желание узнать финал, ощущение того, что «рассказанные события изменили мою жизнь». Напротив, осознание того, что происходит вокруг, рассеянное внимание и легкость, с которой история забывается, снижали оценку «глубины транспортации».

Испытуемых просили прочитать душераздирающую правдивую историю о смертельном ранении маленькой девочки по имени Кэти пациентом психиатрической больницы. Это «Убийство в торговом центре» выдавалось в ходе эксперимента в двух форматах. Первый представлял собой «документальную» версию в виде двух столбцов мелким шрифтом, как будто из газетного репортажа; вторая, «художественная» версия, словно из литературного журнала, предварялась предупреждением, выделенным жирным шрифтом: «События в материале вымышлены, рассказ опубликован в сборнике «Акрон бест фикшн», изданном литературным журналом штата Огайо в декабре 1993 года. Всякое сходство с реальными людьми, событиями и местами является случайным».

Далее испытуемых разделили на две группы в соответствии с упомянутыми выше баллами «транспортации» и попросили поделиться мыслями, которые у них вызвал этот сюжет. Выяснилось, что испытуемые с высокой степенью «транспортации» куда охотнее, чем менее «транспортированные», сочувствуют Кэти, маленькой героине истории, и считают, что мир несправедлив, что нападения на торговые центры происходят регулярно и что свободу пациентов психиатрических клиник надлежит ограничить. Примечательно, что недвусмысленное предупреждение о вымысле нисколько не повлияло на увлеченность историей: эффект «транспортации» оказался одинаковым для документального и художественного форматов.

Затем испытуемых попросили провести элементарный анализ текста наподобие анализа сказки о Пиноккио в четвертом классе школы, когда требуется отметить слова и фразы, которые соответственно кажутся ошибочными или которые четвероклассник не знает. Результаты поразили исследователей: в обоих случаях группа с высоким уровнем «транспортации» выявила менее половины таких слов в сравнении с другой группой. Эти данные вполне согласуются с гипотезой о том, что, по словам авторов исследования, «транспортируемые индивидуумы менее склонны сомневаться, задавать вопросы или критически анализировать текст. Транспортация способствует аутентичному восприятию»⁵⁶. Иными словами, высокая увлеченность нарративом сказывается на способности к критическому суждению.

Грин и Брок также отмечают, что обозначение текстов как достоверных или вымышленных практически не влияет на глубину «транспортации» читателей: «Едва читатель погружается в убедительный нарратив, сторонние факторы перестают действовать. То есть убеждения, подразумеваемые в нарративе, могут быть восприняты независимо от того, соответствуют ли они реальности. Тем самым нарративы, следовательно, могут использоваться ради подкрепления источников, не заслуживающих доверия, или слов тех, кто не может привести убедительные доводы»⁵⁷.

Значит, чем глубже читатель или слушатель погружается в историю, тем сильнее он верит и тем меньше внимания обращает на то, правдива или вымышлена эта история. Возможна, конечно, и обратная причинно-следственная связь – менее склонные к аналитическому мышлению люди охотнее поддаются «транспортации», но логичнее допустить, что именно «транспортация» ухудшает аналитические способности и что чем убедительнее нарратив, тем больше погружаются в него его потребители.

Если выразиться иначе, хорошая история обычно подавляет самые неопровержимые факты. Так, показательным примером здесь могут служить первичные дебаты республиканцев 16 сентября 2015 года. В ответ на вопрос о безопасности вакцин Бен Карсон, известный нейрохирург, кратко резюмировал обилие сведений, подтверждающих отсутствие корреляции между вакцинацией и аутизмом. А Дональд Трамп ответил, что «аутизм превратился в эпидемию», после чего поведал историю о «милом ребенке» своей сотрудницы, у которого в результате прививки диагностировали аутизм. Большинство очевидцев признало победителем Трампа; один журналист написал: «Трамп знает, что делает, потому что история вроде той, которую он рассказал, поражает и убеждает сильнее простого изложения фактов»⁵⁸. Если хочется кого-то убедить, обращайтесь к системе 1 собеседника через нарратив, а не к системе 2 посредством фактов и данных.

Музыка стимулирует систему 1 даже сильнее, чем нарратив. Слуховая информация проходит через волосковые клетки внутреннего уха к акустическому нерву, затем движется снизу вверх по стволу мозга и попадает в таламус, который передает информацию о звуке системе 1 и системе 2.

Схематическое изображение потока звуковой информации к системам 1 и 2

Парная структура таламуса располагается на вершине мозгового ствола; ее можно рассматривать как первичную ретрансляционную станции обработки информации от органов чувств. Важно то, что таламус напрямую связан с системой 1, прежде всего с прилежащими ядрами и миндалевидными телами, которые опосредуют соответственно удовольствие и отвращение⁵⁹. Также таламус отправляет информацию о звуке в слуховую часть системы 2, которая охватывает элемент височной доли, известной как извилина Гешля, и корковых ассоциативных областей за ее пределами. Они интерпретируют звук и заставляют нас его осознавать; необходимо отметить, что эти связи с системой 2 скорее косвенные и потому более медленные, чем связи с системой 1.

Более прямой путь от таламуса к системе 1 означает, что даже до того, как захватывающая мелодия достигает нашего сознания через систему 2, она способна вызвать у нас мурашки по коже, активируя прилежащие ядра; наоборот, когда мы слышим печальную, минорную тональность, которая сопровождает появление злодея в фильме или предвещает скорую гибель героя, наши миндалевидные тела реагируют почти мгновенно.

Таким образом, музыку можно трактовать как эволюционно древнюю супермагистраль наших эмоций. Поскольку музыка способна эффективно обходить систему 2, ее воздействие высоко ценилось с незапамятных времен; мелодия вполне могла предшествовать синтаксически сложной человеческой речи. Матери спонтанно напевают младенцам, и во всем мире почти все религиозные церемонии и патриотические мероприятия подразумевают использование музыки.

Джордж Оруэлл прекрасно описал иррациональное влияние музыки в своем «Скотном дворе»⁶⁰: Главарь (Major, аллегорический Маркс или Ленин) призывает своих сторонников восстать против фермера Джонса песней из детства под названием «Твари Англии»:

«Животные пришли в неистовое возбуждение – так потрясла их эта песня. Не успел Главарь допеть песню до конца, как они тут же подхватили ее. Даже самые тупые усвоили мотив и отдельные слова, но самые из них умные, то есть свиньи и собаки, через несколько минут знали песню наизусть от первого до последнего слова. И, прорепетировав раз-другой, вся ферма как один дружно грянула “Твари Англии”. Каждый пел на свой лад: коровы мычали, собаки лаяли, овцы блеяли, лошади ржали, утки крякали. Песня так легла животным на сердце, что они пропели ее пять раз кряду и, наверное, пели бы всю ночь напролет, если бы их не прервали» [40].

Возможно, самым известным примером реального музыкального воздействия является фильм «Триумф воли» Лени Рифеншталь, документальное повествование о съезде нацистской партии в Нюрнберге в 1934 году. Этот фильм, в котором видеоряд мастерски сплетается с музыкой Рихарда Вагнера и нацистского композитора Герберта Виндта, примечателен тем, что не содержит словесного наполнения, не считая фрагментов выступлений Гитлера и других нацистских лидеров. «Триумф воли» настолько впечатлил голливудских кинематографистов, что, когда США вступили в войну, Фрэнк Капра смоделировал на его основе свой сериал «Почему мы сражаемся».

Музыка в основном оставалась латентным политическим инструментом до середины 1980-х, когда американские политики с энтузиазмом восприняли идею о мелодике рекламных кампаний: бодрые и воодушевляющие мелодии в мажорной тональности сопровождали кандидата, а оппонентам доставались унылые минорные тональности (или, реже, риффы а-ля цирковая клоунада).

Классикой жанра является тридцатисекундный клип для президентской кампании Джорджа У. Буша в 2004 года под названием «Волки»: все начинается с закадрового голоса под аккомпанемент мрачной и задумчивой музыкой, демократов в Конгрессе обвиняют в срыве финансирования контртеррористических операций по всему миру, угрозу которому воплощает стая волков [41]. Известный музыковед и специалист по теории коммуникаций Пол Кристиансен отмечает: «Хотя изображение и закадровый голос придают рекламе смысл, они всего-навсего прислуживают музыке, которая оказывает основное эмоциональное воздействие. Причем годится не любая музыка – речь о музыке словно из фильмов ужасов: низкий, раскатистый гул, дикарские барабаны, пронзительный диссонанс, сверхъестественные тембры и многое другое»⁶¹.

Нарратив конца света выглядит таким привлекательным и по еще одной причине: человек жаждет трагедии. Машины «Скорой помощи» вокруг смятого автомобиля на обочине дороги замедляют движение транспорта, в отличие от пустого, но неповрежденного автомобиля в том же месте. Заголовок «Десятки шахтеров погибли от взрыва» стимулирует продажи газеты, тогда как заголовок «Все постепенно становится лучше» оказывается в том отношении бесполезным. Толстой в начале своего романа «Анна Каренина» употребил фразу, ставшую знаменитой: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»⁶². Путь в бестселлеры редко пролегает через описание удачных браков и гармоничного существования братьев и сестер.

Люди больше обращают внимание на плохие новости, чем на новости хорошие. Это, как кажется, неотъемлемая черта человеческой натуры, и потому психологи проводят многочисленные полевые эксперименты, проверяя, насколько мы на самом деле интересуемся трагедиями и личными невзгодами. В ходе одного исследования участники делали ставку на исход футбольного матча, а через неделю пришли за выигрышем и ради беседы с психологами. Выяснилось, что проигравшие склонны обсуждать игру гораздо дольше, чем победители⁶³. Человеческое пристрастие к плохим новостям настолько распространено, что выражение «плохое сильнее хорошего» сделалось одной из базовых предпосылок экспериментальной психологии; с точки зрения эволюции внимание к негативным результатам обеспечивает генетическое преимущество, заставляя людей тщательнее оценивать риски выживания⁶⁴.

Подобно многим психологическим явлениям, обусловленным эволюцией, в цифровую эпоху полезность дурных новостей заметно снизилась с функциональной точки зрения. Например, одно исследование показало, что фейковые новости, как правило, жуткие и сенсационные, на 70 процентов чаще будут ретвитнуты в сравнении с достоверными. Исследователи отмечают, что появление ботов вовсе не способствовало распространению фейковых новостей – в отличие от людей с клавиатурами и мобильными телефонами. Феномен «трех шагов до Алекса Джонса» [42] на YouTube стал мрачной шуткой среди ученых-медиков: мол, всего три щелчка мыши отделяют видео о замене свечей зажигания в газонокосилке от ролика с мистером Джонса, который бубнит, что резня в школе в Сэнди-Хук «придумана СМИ»⁶⁵.

Учитывая влечение людей к негативным новостям, стойкая популярность библейской книги Откровение не вызывает удивления.

* * *

Одним из первых христианских богословов, проложившим путь для нарратива конца света, был Иоахим Флорский. Родившийся в 1135 году в Калабрии, на «пятке» итальянского «сапога», он, как и его отец, обучался занятию нотариуса, прежде чем совершить паломничество (ближе к тридцати годам) в Святую Землю, где Иоахима, очевидно, подстерег духовный кризис. Он вернулся из Святой Земли на Сицилию и зажил отшельником под сенью вулкана Этна, затем снова пересек Мессинский пролив и стал проповедовать, скитаясь по Калабрии. Потом с головой ушел в изучение Священного Писания и был рукоположен в бенедиктинском монастыре в Кораццо. Вероятно, он был также немало искушен в политесе, ибо сумел заручиться поддержкой папы Луция III, благодаря чему стал настоятелем монастыря и успешно перевел тот под эгиду ордена цистерцианцев⁶⁶. Впоследствии Иоахим заслужил идеологическое одобрение еще двух пап.

Он сызмальства увлекался цифрами, в особенности цифрами 7 и 12: семь эпох Августина [43], семь дней творения, семь печатей и сосудов Откровения; двенадцать апостолов, двенадцать колен Израилевых. Что немаловажно, двенадцать разлагается на семь и пять, а это семь церквей Малой Азии и пять чувств. Конечно, думал Иоахим, эту могучую нумерологию необходимо приложить к толкованию Библии, дабы полнее раскрыть историю и мораль – и дабы предсказывать будущее.

Еще Иоахим ценил цифру 3. Он полагал, что ключ ко всему – Святая Троица, которая делит историю на три эпохи: эпоху Отца, от Авраама до Рождества Христова; эпоху Сына, от явления Христа до эпохи самого Иоахима; и последнюю эпоху Святого Духа, эпоху настоящего и будущего, черту под которой подведет ангел с мечом.

Склонный к математическим штудиям, Иоахим также распределил Священное Писание по геометрическому принципу, а историю человечества представил, среди других форм, в виде переплетенных кругов и деревьев с ветвями и побегами. Все это описано в его «Книге фигур»⁶⁷.

Современный читатель может посмеяться над подобной вненаучной нумерологией – над «числовым мистицизмом», как выразился математик Эрик Темпл Белл, – но у средневековых теологов имелось веское оправдание. Гениальность греческого математика Пифагора, установившего законы природы сугубо математически, не подвергалась сомнениям на протяжении тысячелетий. «Все есть число», – будто бы заявлял Пифагор, и до тех пор, пока Фрэнсис Бэкон не изобрел научный метод, основанный на наблюдениях, числа занимали почетное место в натурфилософии, как тогда называли естественные науки, а также и в теологии⁶⁸.

Говоря языком психологии, все мы приматы, ищущие закономерности. Это утверждение отнюдь не ново: уже около 1620 года Бэкон⁶⁹ замечал, что «человеческий разум по своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит» [44]. То есть мы фактически запрограммированы выявлять некие отношения даже там, где их зачастую вовсе нет; эту склонность научный журналист Майкл Шермер назвал «упорядочиванием». Причудливые нумерологические схемы Иоахима, безусловно, можно отнести к этому разряду⁷⁰.

Естественный отбор в ходе эволюции дает готовое объяснение нашей склонности к галлюцинациям упорядоченности. В далеком человеческом прошлом кара за игнорирование серьезной угрозы была по-настоящему строгой: достаточно пропустить негромкое шипение или промельк желто-черных полос в зарослях, замеченный краем глаза, – и ты труп; цена желания везде и всюду слышать змей и видеть тигров была высока, но несопоставима с гибелью. Следовательно, эволюция поощряла чрезмерное внимание к данным не только у людей, но и в любом организме с функционирующей нервной системой⁷¹.

Библия – громадный текст, около 783 000 слов, более чем 2000 стандартных печатных страниц, в нем перечисляется бесчисленное множество персонажей и событий, вследствие чего этот текст представляет собой сокровищницу для тех, кто ищет закономерности и связи; не остался в стороне и тяготевший к математике Иоахим, чья историческая схема утверждала, что третья эпоха будет эпохой радости, свободы и изобилия, когда истина Божья сделается доступной всем верующим без церковного посредничества, и это счастливое положение дел продлится до Страшного суда⁷².

Иоахим не был ни революционером, ни харизматичным пророком, бередившим умы масс посланиями Господа; скорее он был произвольным толкователем Священного Писания. Более того, он старательно уклонялся от изложения точных сведений о третьей эпохе, этого времени смутного совершенства человеческой природы и протокоммунизма, который искоренит все человеческие пороки, прежде всего приверженность материальным благам. Поневоле вспоминается неясное предзнаменование Маркса: «Каждому будет дано столько, что он станет радоваться не своему благополучию, а тому, что его ближний тоже что-то получил. Он будет считать предметы не своей собственностью, а чем-то таким, что даровано другим через него»⁷³. Видение Иоахима было настолько неопределенным (подразумевалось, что жизнь постепенно изменится без какого-либо заметного вмешательства устрашающих фантазий Откровения), что его одобрили сразу трое сменявших друг друга пап. Иоахим считал, что грядущая третья эпоха в конечном счете исправит недостатки современной ему второй эпохи, но угнетаемые феодалами массы не отличались терпением нашего аббата. Они рассчитывали на более радикальные меры.

Математика Иоахима, в силу того что она одновременно привлекала широкую публику и позволяла использовать всевозможные библейские схемы и числовой мистицизм Библии, сохранилась в той или иной форме до наших дней. Среди духовных наследников аббата, к примеру, выделяется фракция обретавших могущество францисканцев, которые отвергали материализм, свойственный идеологии их ордена. Для них математика была проста: у Матфея (1:17) ясно сказано, что четырнадцать поколений лежат между Авраамом и Давидом, еще четырнадцать поколений – между правлением Давида и Вавилонским пленением, еще четырнадцать поколений – между пленением и рождением Христа. Таким образом, первая эпоха должна насчитывать сорок два поколения, каждое из которых длилось тридцать лет, – всего получается 1260 лет. Текущая вторая эпоха будет такой же длинной и завершится в 1260 году, после чего начнется тысячелетнее царство третьей эпохи.

Чем прочнее утверждалось Средневековье, тем увереннее экономический рост, вызванный кризисом феодализма и ростом торговли и денежной экономики, вел к неравенству доходов, что обернулось появлением множества яростных антисемитских нарративов о конце времен. Один текст, «Книга ста глав» на немецком языке, появился почти одновременно с еретическими воззрениями Мартина Лютера.

Этот текст начинался с того, что архангел Михаил излагает анонимному автору послание Господа: человечество настолько разгневало Всевышнего, что Он готов был обрушить на землю кары небесные, но все же решил дать людям отсрочку. Господь через Михаила велит автору собрать праведных в ожидании прибытия «Императора из Шварцвальда» [45], который изречет кровавое пророчество о конце времен в духе книги Откровение, но также принесет в изобилии еду и вино. Праведные, в основном страдающие бедняки, будут повсюду сеять смерть и разорение, не щадя ни аристократов, ни духовенство. Мессия этого текста не готов подставлять вторую щеку, он потребует убивать двадцать три сотни священников ежедневно на протяжении четырех с половиной лет ⁷⁴.

Отвращение к развращенности церкви не было чем-то новым: задолго до Мартина Лютера и задолго до Иоахима распутство и плотские грехи духовенства, в особенности грехи пап, вызывали недовольство христиан. Лютер всего-навсего оказался в нужное время в нужном месте. Печатный станок Гутенберга, изобретенный приблизительно семьюдесятью годами ранее, значительно снизил затраты на воспроизведение памфлетов и книг (примерно в 30 раз), а мастера в лютеровском Виттенберге могли печатать не только на латинице, но и на греческом и древнееврейском языках, как и положено авангарду новых технологий.

Для реформации Лютеру требовалась поддержка аристократии, поэтому он старательно изливал недовольство на теологические вопросы и тщательно избегал касаться политических тем. Великий реформатор обращался за советом к библейским текстам – к Посланию Римлянам, к Первому посланию Петра, где утверждалось, что законы цезаря (кесаря) должны по-прежнему соблюдаться: «Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа» [46].

Сам Лютер не слишком-то стремился, как видим, к социальным реформам, но другие люди применяли его методы в социальной области. Лютер не только разрушил крепкую церковную монополию на толкование Священного Писания, но и продемонстрировал всем могущество печатного станка. Когда его спросили, почему он мало проповедует, Лютер ответил: «Мы полагаемся на наши книги»⁷⁵.

В начале шестнадцатого столетия скудный урожай, бесчинства аристократии и лютеровское рвение сообща привели к кровопролитному народному восстанию. Легенда гласит, что 23 июня 1523 года, через шесть лет после того, как Лютер прибил свои девяносто пять тезисов к дверям виттенбергской замковой церкви, графиня Люпфен-Штюлинген (это Швабия, к северу от современной центральной Швейцарии) велела тысяче двумстам крестьянам, вышедшим собирать сено, заняться вместо этого сбором улиток, раковины которых она предположительно намеревалась нанизать на бусы. Потребность графини в улитках настолько разозлила крестьян, что вспыхнул бунт, который за следующие два года распространился по большей части немецкоязычной Европы⁷⁶.

В 1524–1525 годах крестьянские воинства выдержали череду сражений, известных под общим названием Немецкой крестьянской войны (в просторечии – войны улиток), против ландскнехтов, то есть наемников, привлеченных местной аристократией. Эти столкновения чаще всего заканчивались массовыми расправами над плохо обученными и плохо вооруженными бунтовщиками. На протяжении большей части этого периода крестьянами двигали именно социальные, а не религиозные соображения, и широко известная Швабская лига [47] выступала за социальные реформы, но кровавая развязка восстания оказалась во многом плодом усилий священника-милленариста Томаса Мюнцера, а также его заблудших и отчаянных последователей.

В марте 1525 года бунтовщики встретились в швабском городе Мемминген и составили дюжину требований, так называемые «Двенадцать статей», которые были напечатаны тиражом не менее двадцати пяти тысяч экземпляров. Лишь первое из требований было откровенно теологическим: объявлялось, что каждый город сам избирает себе проповедника, который будет «просто оглашать Евангелия» (по-видимому, это означало отмену латинской католической мессы). Следующие десять требований были по своему содержанию скорее экономическими, чем религиозными: среди них право проповедников на оплату, отмена серважа [48], снижение арендной платы, право охотиться и ловить рыбу, возвращение недавно приватизированных общинных земель. В последней статье смиренно отмечалось, что, окажись любое из предшествующих одиннадцати требований противоречащим Священному Писанию, его следует признать недействительным⁷⁷.

Однако Мюнцер, выбившийся в руководители ближе к завершению восстания, прочитал как минимум один из трактатов Иоахима Флорского – и истолковал его содержание по-своему. О происхождении Мюнцера известно мало. Можно предположить, что он родился в семье ремесленника в Штольберге, недалеко от Ахена, на стыке современных Бельгии, Германии и Нидерландов. Об образовании сведений тоже немного; он практически не оставил академического следа, и некоторые утверждают, что его отца повесили по ложному обвинению, а сын потому вырос ярым противником дворянства, приверженным апокалиптике. Наверняка известно, что он был рукоположен (духовное служение не требовало университетского образования) около 1514 года, но в его сочинениях заметна университетская подготовка.

Три года спустя, когда инакомыслие Лютера нашло выход в Виттенберге, Мюнцер отправился туда, чтобы впитать революционный пыл. Скорее всего, он встречался с Лютером и даже проповедовал с его кафедры; кроме того, он точно встречался с блестящим коллегой Лютера Филиппом Меланхтоном. Сначала Мюнцер бок о бок с виттенбергской фракцией воевал против сторонников папы, а в 1520 году Лютер рекомендовал его проповедником в Цвикау вместо Иоганна Сильвия Эгрануса [49], который отправился учиться у знаменитых ученых-гуманистов, в том числе у Эразма Роттердамского.

В Цвикау Мюнцер дал полную волю своей теологической нетерпимости и милленаристскому рвению. Подобно Лютеру, он именовал католических священников и монахов «чудовищами» и «раздирающими плоть гарпиями», а также утверждал с кафедры, что спасение возможно обрести через прямое общение с Господом, без посредства Священного Писания⁷⁸. Это оказалось чересчур для Лютера и Эгрануса (последний к тому времени вернулся в Цвикау и отослал Мюнцера служить в одну из малых городских церквей). На новом месте Мюнцер, возможно, подпал под влияние «цвикауских пророков», то есть мирян, которые разделяли его мистическую веру в важность сновидений и несущественность Священного Писания для личного спасения.

Подстрекательские проповеди и трактаты Мюнцера привели к его изгнанию – сначала из Цвикау, а затем из Праги и многих других мест; в конце концов он осел в саксонском городке Альштедт. Между тем в его голове вызревало апокалиптическое видение конца времен. В 1524 году он произнес знаменитую проповедь перед герцогом Саксонским Иоганном, отталкиваясь от сюжета библейской книги пророка Даниила о сне Навуходоносора. На случай если Иоанн пропустил намек, Мюнцер сообщил герцогу, что церковь в Риме и те дворяне, кто ее поддерживает, ныне занимают место обреченной греческой империи Селевкидов. В качестве вишенки на милленаристском торте Мюнцер дал понять, что сны пророков, зачастую простых людей, не начитанных в толковании Писания, куда важнее ученых мнений и что уже наступила эпоха последних дней. Что важнее всего, он объявил себя новым Даниилом и заявил, что его последователи, «избранные», сознающие близость Апокалипсиса, должны не только наблюдать за происходящим, но и активно в нем участвовать.

После проповеди Мюнцера герцог удалился в гневном молчании, а Мюнцер продолжил разжигать недовольство в Альштедте, публикуя все новые антиклерикальные памфлеты. В конце концов терпение герцога лопнуло: он закрыл типографию Мюнцера и вызвал проповедника в свой замок в Веймаре на допрос. Опасаясь за свою жизнь, Мюнцер покинул Альштедт и спустя несколько бурных эпизодов разделил командование с силами бунтовщиков в катастрофической битве при Франкенхаузене, этой кульминации крестьянской войны в Германии.

К тому времени он успел убедить самого себя и многих последователей в том, что Господь избрал его для осуществления Апокалипсиса; в подтверждение этого он ссылался не только на свои сны, но и на многочисленные отрывки из Священного Писания. Более всего его привлекала, похоже, 24-я глава Евангелия от Матфея, где Иисус предрекал разрушение Храма, за которым случится глобальная катастрофа с голодом, чумой, войной, землетрясениями и другими бедствиями. Господь также вооружил Мюнцера мечом Гедеона [50], которым ему и его воинству суждено одолеть значительно превосходящие силы дворян и, по словам одного очевидца, «поймать все вражеские пули рукавом куртки»⁷⁹.

Воодушевленные этими призывами, повстанцы 14 мая 1525 года устремились на ландскнехтов; те потеряли убитыми полдюжины человек, а сами уничтожили почти 90 процентов атакующих – приблизительно шесть тысяч душ⁸⁰. Мюнцер в спешке бежал с поля боя, но был схвачен и доставлен к дворянам, которые после длительного допроса отправили его на плаху⁸¹.

Насильственная смерть Мюнцера и его последователей приподняла занавес над кровавой апокалиптикой, которая, распространяясь на процветающих балтийских торговых путях, охватила впоследствии всю северо-западную Европу.

Глава 2

Верующие и проходимцы

В феврале 1534 года в вестфальском городе Мюнстер царило настолько массовое и всеохватное умоисступление, что горожане видели в небе сразу три солнца, – для той эпохи не составляло труда опознать в них то же самое знамение, которое после смерти Юлия Цезаря возвестило о грядущем Втором триумвирате Октавиана, Марка Антония и Лепида [51].

Это видение особенно воодушевило новую протестантскую секту, так называемых анабаптистов, отвергавших традиционную католическую практику крещения младенцев и вместо этого крестивших новообращенных уже во взрослом возрасте. Католик по имени Герман фон Керссенброк, в детстве ставший очевидцем событий 1534 года, позже записал в дневнике: «В небе будто распахнулся огромный зев, повсюду пролегли длинные трещины, из которых вырывались языки жуткого пламени… [Крестьянам] почудилось, что город запылал, они поспешили в том удостовериться и быстро поняли, что пламя нисколько не повредило городу, а затем и вовсе исчезло»⁸².

Молодой фон Керссенброк дивился безумию уличных сценок и писал об анабаптистах так:

«… столь повредившиеся умом, столь неуравновешенные, столь обезумевшие, они превосходили даже фурий [52], прославленных в поэзии. Они совершенно бесстыдно бродили по улицам и рынку, простоволосые, растрепанные, кое-кто в одних лохмотьях, и волосы их развевались на ветру. Кто-то предавался безумным пляскам, как если бы норовил взлететь над землей, полагаясь на свою манию. Кто-то падал вниз лицом, раскидывая руки крестом… Кто-то возлегал в уличной грязи, катался по ней снова и снова. Кто-то приседал на колени и истошно вопил. Кто-то выл по-звериному, яростно сверкая глазами. У кого-то выступала на губах пена. Кто-то непрестанно сыпал угрозами, мотал головой и скрежетал зубами, а кто-то, наоборот, громко причитал и бил себя в грудь. Кто-то рыдал, кто-то хохотал. Мы, люди вокруг, не столько посмеивались над бедолагами, сколько горевали»⁸³.

Менее чем через десять лет после короткого и кровопролитного восстания Томаса Мюнцера другая группа детей Иоахима куда более умело принялась воплощать в жизнь фантазии взбудораженного сознания. В городе Мюнстер с 1533 по 1535 год так называемое анабаптистское безумие сполна пожало свою жатву, прежде чем с ним наконец справились местные власти.

После катастрофической крестьянской войны, опустошившей Германию, центр общего безумия сместился на север, на территорию нынешних Западной Германии и Нидерландов. На протяжении десятилетий эта область наслаждалась процветанием благодаря Ганзейскому союзу, свободной конфедерации торговых государств, владения которой тянулись по берегам Балтийского и Северного морей приблизительно от сегодняшней Эстонии до Фландрии [53]. Крестьянская война вспыхнула в первую очередь из-за широкого социального недовольства, а вот новые беспорядки в Германии и Голландии оказались вызваны религиозным учением анабаптизма.

В конце восьмого столетия Карл Великий покорил поселение на месте будущего Мюнстера, города к востоку от современных Нидерландов и к югу от Эмдена, и направил туда проповедника по имени Людгер для принудительного обращения горожан в христианство. На берегах реки А Людгер возвел монастырь (monasterium), от которого город и получил свое имя. Мюнстер рос и богател, наслаждаясь притоком средств в ганзейской экономике, а его роскошный собор и многочисленные церкви служили наглядной демонстрацией этого благополучия.

Церковное великолепие Мюнстера обходилось недешево: церковная десятина, обязательная к выплате, тяжким бременем ложилась на спины верующих, причем само духовенство налогов не платило, а плоды с монастырских угодий и изделия ткацких станков в монастырях конкурировали с результатами трудов местных крестьян и производителей ткани. Подобная алчность со стороны церкви вряд ли была уникальной: повсюду в Европе поведение церковников разжигало пламя религиозной розни и общественного гнева⁸⁴.

Анабаптизм как таковой восходит к череде маловнятных богословских дискуссий, состоявшихся десятью годами ранее в Цюрихе, где католический священник-реформатор по имени Ульрих Цвингли создал в 1519 году новую церковь. Цвингли принимал участие в официальных доктринальных дебатах, устроенных городским советом, и был объявлен победителем. Одним из вопросов, по поводу которых шла дискуссия, было установление правильного времени крещения. (Слово «анабаптизм» происходит от латинского слова anabaptismus, означающего «второе» или «повторное крещение.) Логически рассуждая, лишь взрослый человек по собственной воле может сознательно предать себя Господу, как и заповедано Евангелиями. Однако, вопреки этим заповедям, уже к третьему столетию широко распространилась практика крещения во младенчестве; ко временам Лютера и Цвингли эта практика стала почти повсеместной.

Один из противников Цвингли на дебатах, торговец по имени Конрад Гребель, возражал против крещения во младенчестве – против «детского омовения», как станут позднее выражаться его преемники в теологии. После дебатов Гребель лично окрестил заново одного своего приятеля, Георга Блаурока, а затем они вместе начали крестить по новой других взрослых.

В ту пору мало кто обратил на это внимание. Сам Цвингли мимоходом отметил изрядное сходство своих воззрений на богословие с учением Гребеля, помимо «несущественных внешних проявлений, вроде того, должно ли крестить младенцев или взрослых и может ли христианин быть городским чиновником»⁸⁵.

Но искра анабаптистов уже воспламенилась. Точнее, искр было две: одна заставила загореться Прибалтику и Нижние земли (современные Нидерланды, Бельгию и территории в устьях рек Рейн, Эмс, Шельда и Маас); другая запылала в Мюнстере. Оба пожара полыхали по отдельности до 1534 года, когда они объединились в Мюнстере и породили одно из наиболее ярких массовых заблуждений в истории.

Мельхиор Хоффман, немецкий торговец мехами, который торговал на прибыльных маршрутах между ганзейскими городами, запалил пламя в Прибалтике и Нижних землях. Будучи на десять лет моложе Лютера, он сумел около 1523 года заручиться одобрением профессора из Виттенберга и стал распространять «реформистскую ересь» Лютера в своих странствиях. Несколько лет спустя Хоффман настолько проникся библейской книгой Откровение, что отринул учение Лютера и начал проповедовать неминуемый апокалипсис – последнюю битву между силами добра и зла.

Подобно своим предшественникам и будущим приверженцам апокалипсиса, он с энтузиазмом применял «народную» эсхатологическую математику. Хоффман высчитал, что Христос умер в 33 году н. э. и что апостольский период длился сто лет, до 133 года н. э. Он верил, что за грехи иудеев человечество обречено страдать три с половиной года, умноженные в двадцать раз из-за Вавилонского пленения и еще в двадцать раз за отпадение церкви от Христа, то есть что страдания должны длиться 1400 лет. Следовательно, апокалипсис произойдет в 1533 году (133 + 1400); это пророчество спровоцировало беспорядки во многих балтийских торговых городах, включая Любек, Стокгольм и ряд датских портов, – вследствие чего Хоффману запретили появляться во всех этих городах⁸⁶.

По своей сути анабаптизм был привлекательным и децентрализованным богословским учением, сторонников которого объединяла разве что вера в необходимость крещения во взрослом возрасте. Со временем общины анабаптистов распространились по всей Западной Европе, особенно вдоль ганзейских торговых путей. Хоффмановский апокалиптический анабаптизм прочнее всего утвердился в Нижних землях, в первую очередь в Эмдене, крупнейшем городе Восточной Фризии, прибрежной области Германии к востоку от современной границы Нидерландов.

Габсбурги унаследовали Нижние земли от Бургундской династии в конце пятнадцатого столетия. Постепенно тамошние города сделались едва ли не богатейшими на континенте, а их жители, воспользовавшись лютеровским разрушением церковной монополии на толкование Священного Писания и возможностями печатного станка Гутенберга, объединялись в малые неофициальные группы, так называемые собрания (conventicles), из которых вырастало множество разнообразных религиозных сект.

Около 1530 года торговые дела привели Хоффмана в Страсбург, подлинный рассадник реформаторской деятельности. Среди прочего, в этом городе проповедовали мягкую швейцарскую версию анабаптизма, которую Хоффман счел полезной для своего апокалиптического видения. В 1531 году, толкуя Откровение, он решил, что Страсбургу суждено стать тем местом, где соберутся 144 000 святых посланников, которые одержат победу над осаждающими город силами зла. Прошение к городскому совету Страсбурга об учреждении собственной церкви обернулось очередным изгнанием, после чего Хоффман вернулся в Нижние земли, где принялся заново крестить взрослых (сразу триста человек на единственном собрании в главной церкви Эмдена)⁸⁷.

В декабре 1531 года власти Священной Римской империи, которой, как считалось, принадлежали Нижние земли, пленили одного из учеников Хоффмана, Яна Фолькертса, сумевшего повторно крестить пятьдесят новообращенных в Амстердаме. Ему фактически открыто предлагали бежать, но вместо этого он выбрал мученичество и был обезглавлен заодно с девятью последователями. В ответ Хоффман призвал приверженцев к осторожности и запретил открытое крещение взрослых⁸⁸. В 1533 году Хоффман неосмотрительно вернулся в Страсбург, где местный синод тут же признал его виновным в некоторых незначительных ересях и заключил в темницу. Он стойко воспринял смену окружения: раз апокалипсис неизбежен, значит, скоро он выйдет на свободу. Это оптимистическое предположение не сбылось: Хоффман провел в тюрьме десять лет, и прохожие на улице порой слышали, как он тихо распевает псалмы и бесконечно повторяет: «Горе безбожным книжникам Страсбурга»⁸⁹.

После заключения Хоффмана в тюрьму один из его последователей, пекарь по имени Ян Маттис, в Амстердаме объявил себя пророком Енохом и к радости верующих возобновил крещение взрослых. Библейский Енох – один из двух ветхозаветных персонажей, взятых на небеса при жизни (другим был Илия, имя которого присвоил Хоффман). Некоторые анабаптисты цитировали главу 11 книги Откровение (3–12) в доказательство того, что Енох и Илия суть двое безымянных очевидцев, вознесенных на небеса. Когда 1533 год сменился 1534-м, верующим Нижних земель пришлось перенести конец света на следующий, 1535 год и сменить место; из Страсбурга они перебрались севернее, в более терпимый к религиозным сектам город Мюнстер.

В марте 1534 года по крайней мере три тысячи амстердамских анабаптистов попытались добраться до Мюнстера, переплыв озеро Зюйдерзее. Их остановили солдаты Габсбургов, но реакция властей в целом оказалась довольно мягкой для той эпохи: казнили всего около сотни еретиков, остальных отпустили как обманутых. На следующий день сразу несколько «апостолов» уже размахивали мечами, ведя за собою паству по улицам Амстердама, и предрекали наступление Судного дня незадолго до Пасхи; их всех схватили и убили. В Гааге Габсбурги разместили особые «летучие отряды» для поимки анабаптистов из Нижних земель, а пойманных еретиков пытали и ставили перед выбором между отречением и казнью⁹⁰.

Холодной февральской ночью 1535 года группа анабаптистов пробежала нагишом по Амстердаму с криками: «Горе безбожникам!» Публичное обнажение, символ невинности праведных перед Богом, также было обычным явлением в Мюнстере; мужчин, что отказывались одеваться, казнили на плахе, а женщин попросту топили. (Эти события пополнили нидерландский язык двумя новыми словами – zwaardlopers, то есть «носители мечей», и naaklopers, то есть «голые ходоки».)

Бунты анабаптистов вспыхнули также во многих других голландских городах, что обернулось новыми казнями. К середине 1535 года не менее 20 процентов населения Амстердама, пожалуй, успело окреститься заново. Причем большинство новообращенных составляли чужаки, беженцы от нарастающих репрессий, а сопротивление властям постепенно вылилось в несколько крупномасштабных генеральных сражений. 11 мая вооруженные анабаптисты захватили главный рынок города и перед арестом кричали: «Кто любит Господа, присоединяйтесь к нам!» Три дня спустя власти вырвали сердца одиннадцати главарям, летом же отрезали язык одному из предводителей анабаптистов, дабы «не изрекал лживые проповеди», отрубили ему правую руку, которой он крестил других, и лишили головы⁹¹