Читать онлайн Антропология и современность бесплатно

Введение

«Американская антропологическая ассоциация отвергает возникающие последнее время в Соединенных Штатах Америки заявления о том, что чернокожие уступают белым в биологическом развитии или врожденных умственных способностях, а также вновь заявляет, что не существует научных доказательств, которые могли бы оправдать отказ какой-либо расе в правах, предусмотренных Конституцией США. Основные принципы равенства возможностей и равенства каждого перед законом вполне соотносятся с тем, что нам известно о биологии человека. Возможности, необходимые для полноценного участия в демократическом укладе жизни и современном технологическом обществе, присущи всем расам».

Данное постановление было принято 17 ноября 1961 года на собрании Совета членов Американской антропологической ассоциации, прошедшего в Филадельфии – колыбели американской демократии – и борцы за равенство и всеобщее братство, для которых демократия была вопросом морали, тем самым вновь заручились поддержкой научного сообщества. В этот исторический период, когда тень расизма вновь накрыла планету, переиздание крупным тиражом исчерпывающих представлений о расе и культуре, изложенных человеком, который, как никто другой, ответственен за создание понятийного аппарата и научной основы антропологического подхода к этой важной проблеме современности, пришлось как нельзя кстати. Книга «Антропология и современность», написанная после более чем тридцати лет исследований в области расы и культуры, стала выражением убеждений Франца Боаса. Более ранняя публикация на ту же тему была переведена на немецкий язык (Kultur und Rasse, Leipzig, 1914) и в конечном итоге заняла почетное место на аутодафе в нацистской Германии.

Когда в конце XIX века Боас впервые обратился к антропологии, так называемая этнография представляла собой преимущественно бессистемные описания первобытных народов, сделанные очевидцами и путешественниками, не имевшими должного образования, а этнология – теоретические рассуждения об истории цивилизации, которые редко опирались на полученные сведения. Оба этих подхода к науке о человеке были в равной степени далеки от проблем современности. Пока «дикарей» воспринимали как иной биологический вид или низшую, менее развитую человеческую ветвь, у них едва ли можно было чему-то научиться, а к изучению их странных обычаев относились исключительно как к антикварной или коллекционной диковинке. Однако же Боас рано осознал, что истинное значение антропологических исследований гораздо шире. В 1889 году он писал: «Исследования [различных форм устройства семьи] показали, что эмоциональные реакции, которые нам кажутся естественными, на самом деле обусловлены культурой. Нам нелегко понять, что эмоциональная связь отца и сына отличается от привычной нам, но сведения о жизни народов, общественное устройство которых отличается от нашего, приводят к тому, что возникают ситуации, в которых конфликты и взаимные обязательства в корне отличаются от привычных нам и противоречат тому, что мы считаем “естественными” эмоциональными реакциями на кровных родственников. Этнологические данные доказывают, что структура нашей общественной жизни и история нашего народа определяет не только то, что мы знаем, но и то, что мы чувствуем. Чтобы понять развитие человеческой культуры, необходимо попытаться сбросить с себя эти оковы… Следует отбросить в сторону очевидные для нас точки зрения, ибо в древности они вовсе не были очевидны. Невозможно a priori определить, какие стороны нашей духовной жизни можно отнести к общечеловеческим, а какие – к обусловленным непосредственно нашей культурой. Благодаря этнологическому знанию мы можем не только достичь этого понимания, но и взглянуть без предубеждений на нашу собственную цивилизацию».

Жизнь Боаса кипела от многочисленных разногласий, и одно из них касалось устройства музейных коллекций: Боас твердо отстаивал свою классификацию экспонатов по принципу географии и племенной принадлежности, выступая против сторонников традиционного деления артефактов по их типам. Он полагал, что, помимо прочего, музеи должны «просвещать и развлекать», а этнологические коллекции необходимо представить таким образом, чтобы они показывали образ жизни народа, а не научные типологии. Его принципы одержали победу во всех американских музеях (кроме Национального музея США), а также во многих музеях Европы. Таким способом – одним из многих – Боас стремился при помощи антропологии высвободить человеческий разум из оков традиционного мышления, знакомя публику с разными, связанными друг с другом образами жизни.

Боас был воспитан в духе либерального романтизма, благодаря которому мир увидел Карла Шурца и философов-анархистов XIX века. Он был абсолютный протестант – превыше всего ценил независимость, уважал исключительные возможности каждого индивида. Он верил, что человек есть разумное животное и что он может, при постоянстве усилий, освободиться от суеверий и всего нерационального, дабы вести благоразумную и осмысленную жизнь в добропорядочном обществе. Впрочем, он прекрасно понимал, что для достижения этой цели человечеству предстоит пройти еще долгий путь. Этим отчасти объясняется его непреклонное противостояние Фрейду и всему психоанализу с его трагическим взглядом на жизнь и принятием нерациональности как неотъемлемой части человеческого бытия. В последние годы жизни – он скончался во время Второй мировой войны – картины накатывающих волн ненависти и войны повергли его в глубочайшее уныние. Но, несмотря на чувство беспомощности, вызванное возрастом и недугом, ничто не поколебало его веры в человека. Однажды его коллега сказал, как это, должно быть, трудно для их студентов взрослеть в самый разгар Великой депрессии, находясь под угрозой войны. На что Боас ответил: «Будь я молод, я бы что-нибудь сделал». Он всегда сохранял активность.

«Что-нибудь сделать» значило для него использовать его науку во благо человека. Целью своей он считал просвещать человечество посредством антропологии. Он был неутомимым лектором, хотя и не любил публичных выступлений, а от частичного паралича ему бывало трудно говорить. Он без устали писал в различные научные журналы и в средствах массовой информации, был постоянным автором «писем в редакцию». Его влияние как преподавателя бесценно. Благодаря ему антропология в Америке обрела статус науки. Его студент в Университете Кларка Александр Фрэнсис Чемберлен стал первым, кто получил докторскую степень по антропологии в американском университете, и на протяжении более сорока лет едва ли не каждый американский антрополог находился под прямым или косвенным влиянием Боаса. В ранние годы Ф. Боаса в Колумбийском университете среди его студентов значились такие выдающиеся антропологи, как Альфред Крёбер, Роберт Лоуи, Александр Гольденвейзер, Эдвард Спайер, Кларк Уисслер, Пол Радин, Лесли Спир. В 20‑е годы ХХ века его студентами были Рут Бенедикт, Маргарет Мид, Мелвилл Дж. Херсковиц и Отто Клайнберг, а также целая плеяда менее знаменитых ученых, которые организовывали кафедры и проводили свои исследования по всему миру. Боас был суровым преподавателем – он не шел на уступки невежеству. Он не предоставлял своим студентам списков литературы для прочтения и всяких пособий. Свой курс по биостатистике он начинал так: «Полагаю, вы все знаете исчисления. Если нет – научитесь». На семинарах он задавал читать книги на голландском и португальском языках; ни один студент не осмелился бы сказать Боасу: «Я не понимаю голландского». Так или иначе, такой студент учился справляться. Боас редко предлагал темы диссертаций: если за два года изучения антропологии студент не отыскал проблему, которую хотел бы изучать, то он не стоил того, чтобы им заниматься. Ф. Боас обсуждал со студентами вопросы общего порядка, но не комментировал и не читал неоконченных работ. В своей критике он был краток («Вы упустили самую суть!») и почти никогда не хвалил. Чтобы выжить, надлежало быть стойким, независимым и целеустремленным. Он был строгим учителем и строгим человеком. Однако, несмотря на кажущуюся сдержанность, он искренне заботился о своих студентах, об их жизни и карьере, впрочем, по большому счету имел свое представление о том, что для них будет хорошо. Хотя он ценил независимость, порой был авторитарен. Он устраивал им поездки в поле, подыскивал работу и глубоко уязвлялся в случае отказа. Но ничто не могло поколебать его преданность студентам, как бы сильно он их ни осуждал. И хотя некоторые студенты жестоко ссорились с ним, как из-за научных, так и личных вопросов, никто из них никогда не терял к нему уважения и преданности. Сплоченные духом единства, они вместе боролись за утверждение их науки и возможность заявлять о своих идеях. Сейчас едва ли удалось бы создать узы, столь тесно связывающие учителя со студентами и студентов между собой.

Среди проблем, которые Боас считал необходимым осветить, была проблема рас. В своей ранней вышеупомянутой работе он указывал на необходимость различать те черты, которые народ наследует биологически, и те, что он приобретает как часть народной культуры. Этот вопрос занимал его на протяжении всей жизни и служил объединяющей темой для книги «Антропология и современность». Всякий раз, когда он изучал распространение физических типов человека, или народные черты, или уровень преступности, или темпы роста и развития детей, он старался тщательно построить свое исследование таким образом, чтобы отличать культурно приобретенные черты от врожденных задатков. В свидетели себе он призывал историю и всегда настаивал: те, кто объясняет различия между людьми биологическими причинами, обременены необходимостью это доказать. Боас получил образование в области естественных наук. То, что он привнес в антропологию из своего физического образования, не было особым методом: в самом начале своей карьеры он осознал, что методы одной области научного знания нельзя применить к другой, а общественные науки необходимо передавать иными средствами, нежели науки лабораторные. Он привнес в антропологию строгий стандарт доказательств, критический скептицизм в отношении всякого обобщения и свойственное физику нежелание относиться к любого рода обобщениям или объяснениям как к чему-то большему, чем просто полезная гипотеза, до того момента, пока не будет доказано, что такое объяснение – единственно возможное. Данный аспект теоретического подхода Боаса особенно раздражал тех его коллег, которые предпочли бы упрощенные обобщения и считали его стандарты доказательств «методологической смирительной рубашкой».

В области физической антропологии он был великим новатором; для него интерес представляли исключительно живые люди. Изучение окаменелостей и скелетов, которое составляло бóльшую часть физической антропологии XIX века, его не интересовало. Он был недоволен существующими определениями расы, основанными либо на отобранных формах «чистых» представителей, либо на столь же неудовлетворительных грубых статистических «усреднениях». Вместо размытого понятия «расы» он взял за единицу для исследования привязанные к определенному месту и времени народности, тем самым предвосхитив современные направления развития в генетике. Его исследования об изменчивости человеческих типов («Изменения в строении тела потомков иммигрантов», 1911) нанесли сокрушительный удар по теориям неизменности расовых признаков. Его выводы вызвали волну критики, но впоследствии были полностью подтверждены. Особое значение имеют результаты исследований Ф. Боаса о взрослении детей. Он не только ввел понятие физиологического возраста, отделив его от хронологического, что оказало значительное влияние на педиатрию и образование; его исследования жизни детей в разных социально-экономических условиях и в особенности изучение отставаний в развитии воспитанников из детских домов сыграли важную роль в преобразовании программ ухода за детьми дошкольного возраста и принятии плана по подготовке системы приемных семей.

Сделав акцент на том, что основным механизмом наследования служат семейные линии, а не раса, он создал научную основу индивидуализма. Равенство рас не есть равенство индивидов. Каждый человек исключителен; он – творение его особой наследственности, которую может разделить разве что однояйцевый близнец, а также жизненного пути, который в том числе составляет его культура. В истинно демократическом обществе всякий индивид, вне зависимости от цвета кожи, классовой принадлежности и пола, обладает равным правом пользоваться благами своей культуры и полностью раскрывать заложенные в нем неповторимые способности. Боас от лица науки провозгласил права человека.

Во время первой своей поездки к эскимосам Ф. Боас столкнулся с парадоксом единства и многообразия культур: «Plus ça change plus c’est la même chose»[7]. Он писал об эскимосах: «После длительного и тесного общения с эскимосами я покидал своих арктических приятелей с тоской и сожалением. Я увидел, что они, как и мы, наслаждаются жизнью – и жизнью нелегкой! Они тоже считают природу прекрасной. Чувство дружбы также укоренилось в их сердцах. Эскимосы – такие же люди, как и мы, несмотря на то что жизнь их кажется столь примитивной в сравнении с нашей. Их чувства, их добродетели, их недостатки так же берут свое начало в природе, как и наши собственные»[8].

Эти два аспекта культурной антропологии постоянно прослеживались в том, о чем он думал и о чем писал: единство человека как биологического вида, универсальность моделей его культуры (или, как ее впоследствии назовут, биограмма человека) и человеческая изобретательность, с которой он подходит к решению жизненно важных вопросов перед лицом различных и случайных условий, в какие его погрузили время и история.

Однако Боас не был склонен к культурному релятивизму, предполагавшему, что в этике не существует никаких абсолютов. У эскимосов и папуасов практика поедания ближнего своего может быть приемлемой и даже желательной, но не только оттого что первые делают это из нужды, а вторые – из религиозных убеждений. Подобные практики играют определенную роль в той конкретной культурной среде, в которой они находятся. Чтобы изучить данный феномен, антропологу надлежит подойти к нему с той же беспристрастностью, что биологу – к изучению хищных повадок тигров (которые оказываются не такими уж и хищными, как принято думать). Но такой беспристрастности трудно достичь, не запутавшись в моральных принципах, поскольку антрополог изучает людей и поскольку все мы являемся частью человечества и каждый, в глубинном смысле, есть сторож брату своему. Нам не доводилось жить, каждый день рискуя умереть от голода; нас не учили верить в то, что необходимо окропить землю кровью, дабы она стала плодоносить. Мы можем позволить себе роскошь ценить каждую человеческую жизнь.

Одно из распространенных заблуждений о Боасе заключалось в том, что его считали противником теории эволюции. В самом деле, он противостоял этноцентричному взгляду на эволюцию, бытовавшему в XIX веке: дескать, человечество прошло единый ряд ступеней эволюции от «дикости» до викторианской Англии, а все существующие культурные формы следует оценивать исходя из их сходства или отличия от этой наиболее развитой из культур. Однако он верил в эволюцию культуры, как должен верить каждый, кто наблюдает за столь длительной историей человечества на нашей планете. Он стремился исправить именно этот подход и предвзятость этноцентризма. Он верил не только в эволюцию, но и в прогресс, особенно в двух сферах деятельности человека: в накоплении знаний, повлекшем за собой развитие технологий и увеличение контроля человека над окружающей его средой, и в возросшем умении человека контролировать собственную агрессию, что позволило ему мирно сосуществовать со все увеличивающимися группами собратьев. На тот момент Боас не располагал обширными сведениями о поведении приматов, показывающими, при помощи каких механизмов животные поддерживают мир внутри группы либо с другими группами. Разделяя бытовавший в XIX веке взгляд о том, что в животном мире все решается «клыками и когтями», Боас представлял, что древние люди жили в состоянии непрекращавшейся борьбы. Однако он справедливо отмечал процессы непрерывной взаимной интеграции групп в более крупные объединения, бывшей не только результатом, но и необходимым условием для развития технологий. В 1928 году он пришел к заключению, что следующим неизбежным шагом будет интеграция всего человечества в единое братство, поскольку взаимозависимость наций делала национальное соперничество несостоятельным. Боас умер в 1942 году, до того, как на Хиросиму обрушилась бомба, а развитие человеческих способностей к самоуничтожению превратило интеграцию в единую общественную систему, в рамках которой война была бы запрещена, в саму основу выживания.

Книга «Антропология и современная жизнь», как и ее предшественница – «Ум первобытного человека», лишена претенциозности: они написаны простым языком, без нагромождения профессиональной терминологии и педантичности, описания сведены к минимуму. Однако эти книги – одни из тех, что изменили сознание людей. Если какие-то развитые в них идеи и кажутся нам теперь совершенно очевидными, то лишь потому, что за прошедшие с момента их написания тридцать лет они стали частью нашего образа мыслей. Но старое мышление умирает тяжелой, медленной смертью. Американской антропологической ассоциации было необходимо в 1961 году вновь утвердить свою установку на равенство всех рас. Многие полагают, что поддержки заслуживают лишь те общества, чье устройство напоминает наше; что богатства, которыми природа наградила Америку, можно делить лишь с теми, кто разделяет наши взгляды. Наблюдая, как развиваются страны Африки и Азии, мы должны устремить взгляд не только в далекое прошлое жизни человека на Земле, но и в далекое будущее – на следующую ступень его эволюции.

Рут Банзл Колумбийский университет,

Нью-Йорк,

15 января 1962 г.

Глава I

Что такое антропология?

Бытует мнение, что антропология представляет собой набор занимательных фактов о необычной внешности экзотических народов и их странных обычаях и верованиях. Она кажется увлекательной, но далекой от нас наукой, не имеющей никакого отношения к жизни цивилизованных обществ.

Такое мнение ошибочно. Более того, я надеюсь, мне удастся показать, что, в полной мере уяснив принципы антропологии, мы сможем пролить свет на общественные процессы нашего времени и увидим, – если мы будем готовы воспринять этот урок, – что делать, а чего следует избегать.

В подтверждение своего тезиса я намерен вкратце объяснить, чем на самом деле занимаются антропологи.

Может показаться, что исследовательская ниша антропологии – науки о человеке – уже занята целым рядом других наук. Антрополог, изучающий человека с точки зрения биологии, оказывается лицом к лицу с анатомом, который вот уже на протяжении столетий исследует строение человеческого тела – от самых грубых основ до мельчайших его особенностей. Физиолог и психолог посвящают свои изыскания работе тела и разума. В таком случае есть ли у антрополога основания утверждать, что он может внести свой вклад в обогащение наших знаний?

Работа антрополога отличается от работы анатома, психолога или физиолога. Они имеют дело в первую очередь с наиболее типичным строением и функционированием организма человека. Небольшие отклонения, которые возникают в любой группе, либо остаются без внимания, либо воспринимаются как черты странные, не имеющие особого значения для всей группы, впрочем, иногда свидетельствующие о происхождении человека от низших форм жизни. Интерес всегда сосредоточен на личности как типичном представителе группы, а значение его внешности и работы его тела рассматривается с точки зрения морфологии, физиологии и психологии.

Для антрополога же, напротив, человек важен как член определенной расы или общности. Исследовать надлежит именно диапазон различий между людьми и их распространение, а также те характерные черты, которые выделяют сами члены этой общности. Распространение особенностей анатомии, физиологических функций, психических реакций – все это является предметом исследования антропологии.

Можно сказать, что знания об анатомии отдельного человека, его физиологии и психологии антропологию дополняют и она применяет эти знания по отношению к группам. Исследования в каждой из этих наук должны проводиться – и проводятся – с точки зрения антропологии.

В первую очередь интерес для антрополога представляет именно общность, а не личность. Мы можем изучать, кáк в рамках расовой или социальной группы распределены размеры человеческого тела с точки зрения роста и веса. Личность представляется важной только потому, что является членом данной группы, ибо нас интересуют факторы, определяющие распределение форм и функций в рамках группы. Физиолог может изучать влияние тяжелых физических нагрузок на работу сердца. Антрополог берет эти данные и исследует группу, в которой условия жизни в целом способствуют сильным физическим нагрузкам. Его интересует влияние нагрузок на то, как распределяются строение тела, общественные роли и модели поведения среди индивидов, составляющих группу, или на всю группу целиком.

Развитие и деятельность личности – это развитие и деятельность члена расовой или социальной группы. Строение тела наследуется от предков и определяется условиями среды, в которой человек живет. Хотя работа его организма регулируется этим строением, она зависит и от внешних условий. Организм людей, которые питаются исключительно мясом, по собственному желанию или из отсутствия выбора, будет работать совершенно иначе, нежели организм людей, имеющих такое же строение, но питающихся исключительно растительной пищей. Или же наоборот: если члены разных расовых групп питаются одинаково, в их физиологическом поведении будет прослеживаться определенный параллелизм.

Можно привести множество примеров того, что люди общего происхождения ведут себя по-разному в зависимости от их социальной среды. Психические реакции индейцев Межгорного плато, обладающих примитивной культурой, отличаются от психических реакций мексиканцев, принадлежащих к той же расе, но обладающих культурой более развитой. Сельские жители в Европе отличаются от жителей больших городов; рожденные в Америке потомки иммигрантов отличаются от их европейских предков; средневековый викинг – от средневекового скандинавского земледельца, проживавшего на северо-западных территориях; древний римлянин времен республики – от его выродившегося потомка периода Римской империи; русский крестьянин до революции – от того же крестьянина после революции.

Явления анатомии, физиологии и психологии можно рассматривать с индивидуальной, неантропологической точки зрения, поскольку кажется, что, теоретически, можно изучать личность обособленно, равно как и ставить вопрос о разнообразии форм и функций таким образом, чтобы общественный или расовый фактор не учитывался. В экономике, общественной структуре, религиозных верованиях, искусстве и иных основных общественных явлениях это совершенно невозможно.

Психолог может попытаться исследовать психические процессы, сопровождающие художественное творчество. Пусть сущность этих процессов везде одинакова, но сам акт творчества подразумевает, что мы имеем дело не только с художником как творцом, но и с его реакцией на культуру, в которой он живет, и реакцией других членов общества на его творение.

Чтобы распутать сложный клубок экономических процессов, экономист просто обязан изучать именно общность, а не отдельные личности. То же можно сказать об исследователе, изучающем общественную структуру. Ее можно рассматривать с чисто формальной точки зрения, дабы посредством тщательного анализа показать, какие понятия заложены в ее основании. С этого антрополог начинает свое исследование динамических процессов, протекающих в такой общественной структуре и проявляющихся как в жизни отдельной личности, так и в жизни группы.

Языковед может исследовать норму языкового выражения, характерную для данного времени, механические процессы, приводящие к изменениям фонетики, психологическое мироощущение, выраженное в языке, и условия, обусловливающие изменения значений слов. Наибольший интерес для антрополога представляет социальный аспект языковых явлений, язык как средство общения и его взаимосвязь с культурой.

Словом, чтобы рассуждать о реакциях человека на его собратьев, надлежит сосредоточить внимание на обществе, в котором он живет. Мы не можем рассматривать личность как нечто обособленное. Личность надлежит изучать в ее социальной среде. Вопрос заключается в том, представляются ли возможными обобщения, при помощи которых можно обнаружить функциональную связь между тем, что мы в целом знаем об обществе, и тем, как устроена и представлена жизнь отдельного человека. Иными словами, существуют ли какие-либо общезначимые законы, регулирующие жизнь целого общества.

Для научного исследования такого рода интерес представляют лишь взаимосвязи между изучаемыми явлениями, подобно тому как для физики и химии интерес представляет то, как с точки зрения наших органов чувств проявляется равновесие и движение материи. Вопрос о том, насколько полезно это знание, совершенно неуместен. Интерес физика или химика сосредоточен на том, чтобы всецело уяснить хитросплетения окружающего мира. Всякое открытие имеет ценность лишь потому, что оно по-новому освещает общие вопросы в данных науках. Физика совершенно не волнует вопрос о том, как применить полученный опыт для решения технических задач. Что представляет наибольшую ценность на практике, его может и вовсе не интересовать, а что для злободневных хлопот не имеет никакой ценности, для него может быть бесценным. Чистая наука признает лишь один подход к оценке новых открытий – их значимость для решения абстрактных вопросов общего порядка.

Такое представление о чистой науке применимо и к общественным явлениям, однако быстро становится ясно, что оно имеет гораздо более непосредственное отношение к нам самим, ибо едва ли не любая проблема антропологии касается самых сокровенных глубин нашей жизни.

Развитие группы детей зависит от их расового происхождения, экономического положения и общего благосостояния. Зная, как эти факторы взаимодействуют между собой, мы можем контролировать рост членов данного общества и обеспечить их наилучшими условиями жизни. Вся демографическая и общественная статистика весьма тесно связана с политикой, которую стоит принять либо же от которой следует отказаться. Оттого нелегко увидеть, что с точки зрения чистой науки интерес к нашим проблемам не представляет практической ценности, которую мы приписываем результатам исследования.

Наша цель – рассмотреть на страницах данной книги проблемы современной жизни в свете результатов антропологических исследований, проведенных с позиций чистого анализа.

Для этого необходимо разъяснить два ключевых понятия: раса и постоянство культуры. Их мы рассмотрим в соответствующих главах.

Глава II

Проблема расы

Теперь мы полагаем – или по крайней мере полагали до недавнего времени, – что человеческая культура расслаивается на различные культурные формы в соответствии с делением на расы. Несходство между европейской цивилизацией и цивилизацией Восточной Азии казалось разительным до тех пор, пока Япония не стала внедрять европейские культурные модели. Еще более впечатляющим представлялось несходство между европейцами и австралийскими аборигенами, африканскими неграми и американскими индейцами. Оттого неудивительно, что вопросу взаимосвязи между расой и культурой было уделено столько внимания. Даже в самой Европе мы наблюдаем существенные различия между культурой Северной Европы и Средиземноморья, Восточной Европы и Западной, и их также связывают с различиями в физическом строении. Этим объясняется возникновение бесчисленного множества книг, основанных на суждении, что каждой расе свойствен свой особый духовный характер, определяющий его культурное и общественное поведение. В частности, в Америке высказываются опасения, что расовое смешение, изменение или вырождение народного духа, вызванное притоком в Америку новых расовых типов, повлечет негативные последствия. Государство предлагает политику, которая контролировала бы рост населения, и принимает основанные на подобных суждениях законы.

Иным образом проявляется расовый конфликт в Меланезии. Если белый мужчина берет себе в жены туземку, которая, овдовев, может потерять и оставленное мужем имущество, и опеку над детьми. Даже будучи хорошо образованной, она или обречена на голод, или вынуждена выйти замуж за такого же туземца, чтобы вернуться к исконной жизни. Такое случалось, даже когда муж завещал жене свое имущество.

В Южной Африке экономическая нужда стала причиной острого конфликта между белыми и коренными жителями. Был издан закон, закрепивший одни территории исключительно за белыми, другие – исключительно за африканцами. За этим сей же час последовало немедленное насильственное выселение коренных жителей из регионов, отведенных белым, в то время как белые с африканских территорий уходить отказались. Политика буров[9] в целом заключалась в том, чтобы подавлять и эксплуатировать местное население.

Различия в культурном мироощущении и телесном облике не раз порождали вражду, которую пытались объяснить инстинктивной неприязнью между двумя расами.

В отношении понятия расы ясности нет. Мы четко определяем лишь популяции, и нам необходимо определить, насколько популяция (или локальная раса) совпадает с расой или же отличается от нее. Говоря о расовых признаках, мы имеем в виду те черты, которые в каждой расе определяются наследственностью и свойственны всем ее представителям. Если мы захотим сравнить цвет кожи, волосы и глаза шведов и негров, мы скажем, что у шведов наследственным признаком является низкий уровень содержания кожного пигмента, у негров – высокий; у шведов прямые или несколько волнистые волосы, у негров – кучерявые; у шведов узкий и вздернутый нос, у негров – широкий и плоский. Все это суть наследственные расовые признаки, ибо практически всем шведам свойственен один набор черт, а всем неграм – другой.

Во всем прочем определить расовые черты не так просто. Анатомы не могут с точностью отличить мозг шведа от мозга негра. Внутри одной группы устройство мозга разных ее членов может столь существенно различаться, что в отсутствие иных показателей сказать наверняка, принадлежит ли данный мозг шведу или негру, порой бывает весьма трудно.

Чем теснее связь между популяциями, тем больше у них будет общих черт. Знание всех телесных особенностей конкретного человека из Дании отнюдь не дает нам возможности говорить, что он – датчанин. Если он высок, у него светлые волосы, голубые глаза, продолговатое лицо и проч., он равным образом может быть и шведом. Такие же люди встретятся нам в Германии, во Франции и порой даже в Италии. Определить, что человек относится к определенной популяции (или локальной расе), не представляется возможным.

В таких условиях мы не можем говорить о расовой наследственности. Строго говоря, чтобы определить популяцию как расу, необходимо, чтобы определенными чертами были наделены все представители популяции, такими как структура волос, цвет кожи и форма носа негра в сравнении с теми же чертами у жителей Северной Европы. Когда такими отличительными чертами обладают лишь некоторые представители популяции, в то время как все остальные внешностью и работой организма схожи между собой, эти черты уже нельзя считать истинно расовыми признаками. Значение их тем меньше, чем больше представителей популяции, которых можно по этому признаку сопоставить. Жителям севера Италии присуща круглая форма черепа, скандинавам – продолговатая. Однако внутри каждой группы может наблюдаться такое разнообразие форм, а иные черты могут быть между собой столь схожи, что с уверенностью утверждать, что случайно отобранный нами человек – итальянец или скандинав, попросту невозможно. Наиболее ярко выраженные черты можно с наибольшей долей вероятности отнести к той или иной местности, однако черты усредненные могут быть свойственны и другой группе. Особенности телесного облика двух групп суть не расовые признаки в строгом смысле этого слова. И хотя в наиболее типичных таких группах можно описать количественные параметры тела и особенности внешности, не все ее представители будут этим показателям соответствовать.

В качестве примера можно привести физические особенности итальянцев. В Италии наиболее разительно отличаются друг от друга жители Пьемонта и Сардинии. Мы располагаем данными о форме черепа людей в этих двух группах, а также о структуре и цвете их волос. Если мне, на основании этих трех черт, нужно будет совершенно случайно определить принадлежность человека к одной из двух групп, меж собой идентичных, я ошибусь 125 раз из 1000. Если же мне нужно будет определить, является ли человек пьемонтцем или сардинцем, я ошибусь 43 раза из 1000. Невзирая на существенные различия между этими двумя группами, вероятность того, что я определю их представителей верно, лишь в три раза выше, чем в случае со случайным распределением.

В заблуждение легко может привести общее впечатление. У большинства шведов светлые волосы, голубые глаза, высокий рост и продолговатый череп. От этого в наших умах формируется образ типичного шведа, и мы забываем, что в Скандинавии встречается множество других вариантов внешности. Говоря о сицилийцах, мы представляем себе смуглого, невысокого человека с темными глазами и волосами. Когда мы думаем о «типичном» сицилийце, люди иной внешности нам на ум не приходят. Чем более народ однороден, тем крепче наше представление о таком типе. Нам представляется, что всякая страна населена людьми определенного типа, характерные черты которого заключаются в наиболее часто встречающихся особенностях. Впрочем, это ничего не говорит нам о том, в каком сочетании они наследуются и как могут между собой различаться. Тип формируется довольно субъективно на основе нашего повседневного опыта.

Также стоит помнить, что тип есть в большей или меньшей степени абстракция. Редко в одном человеке можно наблюдать все характерные черты, однако поскольку они часто встречается во всей массе населения, нам представляется типичный образчик, наделенный ими всеми одновременно.

Субъективность оценки типа можно вывести также из следующего соображения. Предположим, что швед, проживающий в регионе, где у подавляющего большинства жителей светлые волосы, голубые глаза и высокий рост, прибыл в Шотландию и простодушно делится своими впечатлениями. Он скажет: там так много людей шведского типа, однако есть в этой стране и еще один тип, со смуглым лицом, темными волосами и глазами, но высокий и с продолговатым черепом. Создается впечатление, что население делится на два типа, хотя нет никаких биологических доказательств того, что имело место смешение двух рас. Он выразил свою мысль, основываясь на своем предыдущем опыте. Мы выделяем незнакомый тип как нечто новое и склонны воспринимать этот новый тип как принадлежащий к другой расе. И наоборот, если шотландец посетит Швецию, он будет поражен тем, что большинство шведов так похожи на светловолосых шотландцев. Он скажет, что у многих знакомых ему шотландцев светлые волосы, и ему не придет в голову вывод, что тип его собственной страны – смешанный.

Подобным образом мы рассуждаем о расовых типах. Когда мы смотрим на американских индейцев, мы признаем, что некоторые из них похожи на азиатов, другие – на жителей Восточной Европы, а третьим приписывают еврейские черты. Мы различаем многообразие форм, основываясь на своем предыдущем опыте, и склонны считать, что наиболее непохожие из них, глубоко закрепившиеся в нашем сознании, суть чистые типы, особенно если черты их внешности выражены наиболее ярко.

Так, многие считают чистыми типами светловолосого жителя Северной Европы или армянина с его высокой переносицей и примечательно высоким подъемом головы, которая, если смотреть в профиль, из шеи переходит сразу в затылок, без какой-либо видимой округлости.

С биологической точки зрения такое суждение не обоснованно. Представители с наиболее яркими проявлениями расовых черт вовсе не обязательно представляют собой чистые типы. Мы не знаем, насколько их потомки меж собой различались и каково было их происхождение. Даже если будет найдено доказательство тому, что представители с наиболее ярко выраженными чертами имеют однородное происхождение, это никак не докажет, что происхождение промежуточных типов в меньшей степени однородно.

Важно помнить, что наследственность есть передача анатомических и физиологических признаков от предка к потомству. Популяция состоит из множества семейных линий, и доказать их общее происхождение от единого предка невозможно.

Когда у пары рождаются дети, они воплощают в себе переданные по наследству качества своих предков. Подобная группа братьев и сестер называется семейным поколением.

Не все представители семейного поколения похожи друг на друга. Они все вращаются вокруг одного среднего значения. Если бы все типичные формы во всех группах братьев и сестер, составляющих популяцию, были распределены одинаково, мы могли бы говорить о расовой наследственности, ибо каждое братство представляло бы собой набор расовых признаков. Если представители разных семейных поколений друг от друга отличаются, о расовой наследственности говорить не приходится, то есть распределение форм в разных семьях различно. В таком случае в семейных поколениях представлены различные семейные линии. В действительности же во всех известных нам популяциях семейные поколения показывают, что отдельные семейные линии весьма разнородны. Это указывает на то, что наследственные признаки в семьях разнятся, чего можно ожидать в тех случаях, когда предки обладают разными наследственными признаками, которые наследуются независимо друг от друга. Вдобавок можно заметить, что у семейного поколения в одной расе может иметься поколение-двойник в другой расе; другими словами, наследственные признаки, обнаруженные в одной расе, могут принадлежать не только ей, но и другим расам.

Это можно рассмотреть на показательном примере. Если мне захочется узнать, каков типичный житель Нью-Йорка, я не смогу просто отобрать любую конкретную семью и утверждать, что она – хороший представитель этого типа. Быть может, мне попадется семья с чисто английскими корнями. А может – семья ирландцев, итальянцев, евреев, немцев, армян или негров. Все эти типы столь не похожи друг на друга, что, если они не будут смешиваться с другими типами, продолжение их рода будет весьма последовательно и никого из них нельзя будет принять за типичного жителя Нью-Йорка. Подобные условия наблюдаются и во Франции. Француз может быть светловолосым представителем Северной Европы, более смуглым жителем Центральной Европы или средиземноморским типом. Как в Нью-Йорке, так и во Франции семейные линии столь разнообразны, что в них нет ни расового единства, ни расовой наследственности.

Иначе обстоят дела в древних общинах, в которых имело место кровосмешение. Если несколько семей на протяжении веков заключали браки между собой, не смешивая свою кровь в ощутимом количестве с чужой, родственные связи между ними будут весьма крепки и во всех семьях будут проявляться одни и те же черты их предков. Братья и сестры одной семьи могут быть довольно непохожи друг на друга, однако во всех семейных линиях будет наблюдаться видимое сходство. В отличие от предыдущих случаев здесь мы с гораздо большей вероятностью сможем получить общее представление о популяции на примере исследования только одной семьи, а несколько семей дадут нам хорошее представление о целой группе. Подобные условия часто встречаются среди землевладельцев маленьких европейских деревень. Их можно найти как среди европейской знати, так и в некоторых обособленных племенах. К примеру, эскимосы, проживающие на севере Гренландии, жили обособленно на протяжении столетий. Численность их никогда не превышала нескольких сотен человек. У них нет строгих правил, регламентирующих близкородственные браки, отчего можно предположить, что при выборе супруга редко придерживались какой-либо системы. Предположительно, предками этого племени было небольшое число семей, которые, так случилось, поселились на этой земле и чья кровь течет в жилах каждого представителя нынешнего поколения. Все члены племени весьма похожи друг на друга, однако, к сожалению, мы не можем сказать, насколько похожи их семейные линии.

Нам известно, что такая ситуация наблюдается в одной из изолированных долин штата Теннесси, где люди вступают в межродственные браки на протяжении столетия. Семейные линии в этой общине крайне схожи.

В таких случаях, однородно ли происхождение народа или восходит к разным расам, значения не имеет. Пока люди вступают в межродственные браки, семейные линии будут обретать сходство друг с другом. Различия между расами, к которым восходит группа, проявится скорее в различиях между братьями и сестрами: одни будут тяготеть к наследованию одних черт предков, другие – других. Чем дольше группа будет заключать браки лишь внутри самой себя, тем больше будут схожи разные расовые формы, распространенные во всем многообразии семей. На это мы можем привести несколько примеров. Бастеры Южной Африки – в основном давняя смесь из голландцев и готтентотов; чиппева восточной Канады – потомки французов и индейцев; кисарцы со смешанной кровью – жители острова в Малайском архипелаге, потомки голландцев и малайцев, – все они представляют собой близкородственные сообщества. Соответственно, семейные линии у них показывают значительную близость, в то время как братья и сестры в каждой отдельной семье сильно отличаются друг от друга.

В современном обществе, особенно в городах, условия не благоприятствуют кровосмешению. Чем больше населенная людьми территория, чем плотнее и подвижнее население, тем меньше межродственных союзов и тем больше вероятности появления весьма разнообразных типов семейных линий.

Истинность данного утверждения легко доказать. Несмотря на мнимую однородность шведского народа, в нем представлено множество различных семейных линий. Многие из них – «типичные» белокурые шведы, однако в других семьях по наследству передаются темные волосы и карие глаза. Диапазон наследственных форм весьма широк.

Ранее уже говорилось, что многие представители шведского типа могут встречаться в соседних странах. То же самое относится и к семейным линиям. Найти в Дании, Германии, Голландии или Северной Франции семьи, которые, вероятно, с таким же успехом могут оказаться шведами, не составит труда; или же найти в Швеции семьи, которые с таким же успехом могли бы оказаться французами или немцами.

Истолковать это можно двумя разным способами. Возможно, шведский, немецкий, голландский и северофранцузский типы имеют одинаковое происхождение, однако они столь изменчивы, что подобные линии встречаются во всех этих группах. Или же разнообразие можно объяснить смешением глубоко различных расовых типов, каждый из которых достаточно устойчив.

Если исходить из первого предположения, следует упомянуть, что наследственные признаки не являются расово обусловленными, а относятся к семейным линиям, которые встречаются во всех этих местных группах. В таком случае понятие «расовая наследственность» теряет всякий смысл. Мы можем говорить исключительно о наследственности по семейным линиям.

Можно также предположить, что популяция возникла в результате смешения различных типов. Мы уже рассмотрели, что наше представление о типах зиждется на субъективном опыте. Из-за того, что «типичных» шведов большинство, мы склонны считать всех людей другого типа представителями иной расы, чужеродными примесями. В Швеции представлен несколько особый тип в старых горнодобывающих районах, в которых поначалу работали валлоны, и более чем вероятно, что бóльшая смуглость кожи в этом регионе обязана притоку валлонской крови. Мы с готовностью стремимся объяснить любое отклонение от типа подобным образом. Во многих случаях это, несомненно, верно, ибо смешение различных типов людей происходило на протяжении тысячелетий. Однако нам неизвестно, до какой степени может измениться тип в условиях отсутствия примеси чужой крови. Из опыта животноводства видно, что даже при высокой степени кровосмешения между чистыми представителями породы, между отдельными особями все равно будут наблюдаться существенные различия. Мы не можем сказать, в какой степени подобные различия могут проявляться в чистой человеческой расе, и обретение сколько-нибудь убедительных доказательств маловероятно, ибо у нас чистых рас нет.

Даже в случае крайне тесного кровосмешения и крайне единообразных признаков предков мы всегда должны ожидать некоторую изменчивость семейных линий, ибо наследственные признаки наследуются отдельно. Одни наследственные формы могут встречаться в одной группе потомков, другие – в другой. Однородность могла бы возникнуть только в том случае, если бы все признаки предков были абсолютным единым целым, которые было бы невозможно расщепить на составляющие. У человека же такие условия не возникают никогда.

Приведем пример: цвет кожи может зависеть от конкретных наследственных признаков таким образом, что если структура оплодотворенной яйцеклетки изменится в одну сторону, пигментация будет более темной, если в другом – более светлой. Тогда цвет кожи членов одного семейного поколения, произошедших от этих яйцеклеток, будет наследоваться по-разному, а образовавшиеся семейные линии – различаться между собой, поскольку наследственный признак разделился на две отдельные линии.

Из истории человеческих рас, насколько мы можем проследить, видно, что человечество находилось в постоянном движении: народы Восточной Азии переселялись в Европу; народы Западной и Центральной Азии вторгались в Южную Азию; народы Северной Европы захватили страны Средиземноморья; народы Центральной Африки расширили свои территории, почти полностью захватив Южную Африку; народы Аляски переселялись на север Мексики и наоборот; жители американского Юга поселились практически на всей восточной части континента; малайцы переселялись дальше на запад, вплоть до Мадагаскара и до Тихого Океана на восток. Словом, с древнейших времен можно наблюдать картину постоянного переселения и, соответственно, смешения различных народов.

Вполне возможно, что именно таким положением дел и объясняется отсутствие четких географических и биологических границ между населением разных территорий, даже между разными расами. Подобные условия нередко можно наблюдать в мире животных. Локальные расы, проживающие в отдаленных местностях, можно легко распознать, однако во многих случаях их объединяют некие промежуточные формы.

Предположение, что во всякой популяции сочетается несколько расовых типов, привело к попыткам проанализировать популяцию и выявить, из каких рас она состоит. В таких похожих друг на друга популяциях, как в Европе, не располагая глубокими знаниями морфологической устойчивости черт и строгих законов наследования, нам удастся разделить население на расовые типы исходя из исключительно субъективной оценки черт. Мы уже отметили влияние повседневного опыта на установление типов. В подобного рода исследованиях изучались цвет кожи, структура волос, голова, нос, лицо, строение тела, однако так и не было дано ни единого доказательства того, что такой искусственно созданный чистый тип действительно существовал и популяция берет свое происхождение именно от него. Даже голубой цвет глаз – признак, явно закрепленный генетически, – мог развиться в разных типах независимо друг от друга в процессе одомашнивания человека, как это произошло при одомашнивании многих видов животных. В нынешних смешанных популяциях, произошедших от совершенно разных рас, таких как евразийцы, мулаты, самбо или американские метисы, все составляющие элементы нам известны, и мы можем изучать, какое влияние они оказывали на семейные линии этой смешанной популяции. Если же, наоборот, нам нужно будет по данным смешанной популяции воссоздать, от каких неизвестных нам типов она произошла, мы легко можем прийти к неправильным выводам об их характерных особенностях. Попытки путем исследования теперешних популяций установить «чистые расы предков» – затея авантюрная.

Как мы уже показали, порой из-за отсутствия резких различий между соседними популяциями семейные линии, внешне тождественные, встречаются в обеих популяциях, и человек в одной из них может физически походить на человека в другой. Невзирая на их сходство, можно доказать, что с генетической точки зрения они отнюдь не тождественны, так как, если сравнить их детей, окажется, что они в большей или меньшей степени восходят к тому типу популяции, к которому принадлежат их родители. Приведем пример: у жителей Богемии голова преимущественно круглая, у шведов – продолговатая. Однако и в той и в другой популяции можно найти родителей с одинаковой формой головы. У выбранной группы шведов голова будет естественным образом более круглой, чем у среднестатистического шведа, а у выбранных богемцев – более продолговатой, чем у среднестатистического богемца. Головы детей отобранной группы шведов окажутся более вытянутыми, чем у их родителей, а головы детей отобранной группы богемцев – более продолговатыми, чем у их родителей.