Читать онлайн Рико, Оскар и тени темнее тёмного бесплатно
© 2008 by CARLSEN Verlag GmbH, Hamburg, Germany
First published in Germany under the h2 RICO, OSKAR UND DIE TIEFERSCHATTEN
All rights reserved.
© Steve Wells, illustrations, 2018
© Комарова В., перевод, 2011
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2019
Суббота
Макаронина-находка
Макаронина лежала на пешеходной дорожке. Она была волнистая и толстая, с дыркой внутри от начала и до конца. К ней прилипло немножко засохшего сырного соуса и грязи. Я поднял ее, вытер грязь и глянул на старый фасад дома номер 93 по Диффенбахштрассе, а потом – в летнее небо. Никаких облаков и, что важно, никаких белых полос от самолетов. Кроме того, размышлял я, окно в самолете нельзя открыть, чтобы выбросить еду наружу.
Я зашел в подъезд, промчался по лестнице, выкрашенной в желтый цвет, на четвертый этаж и позвонил к фрау Далинг. Как всегда в субботу, у нее в волосах были большие разноцветные бигуди.
– Наверно, это ригатони. А соус – совершенно точно горгонцола, – объявила она. – Очень мило с твоей стороны принести мне эту макаронину, золотко, но я ее из окна не выбрасывала. Спроси-ка ты лучше у Фитцке.
Фрау Далинг усмехнулась, постучала пальцем по голове и закатила глаза. Фитцке живет на пятом. Я его терпеть не могу, и вообще я не верил, что макаронина его. Фрау Далинг я выбрал первой, потому что она частенько выбрасывает чего-нибудь из окна: прошлой зимой, например, телевизор. Через пять минут она выбросила и своего мужа, но его – только из квартиры. А потом она прибежала к нам, и маме пришлось по ее просьбе налить ей «капельку».
– У него есть другая женщина! – объявила фрау Далинг в полном отчаянии. – Если б она была хотя бы моложе меня, эта глупая корова! Налейте-ка мне еще чуточку!
Раз уж телеку настал капут, а муж ушел, фрау Далинг, чтобы утешиться, купила себе на следующий день совершенно обалденный плоский телевизор и DVD-плеер. С тех пор мы с ней вместе время от времени смотрим фильмы про любовь или детективы, но только по выходным, когда фрау Далинг может выспаться. По будним дням она работает в торговом центре «Карштадт» на Германплатц, в мясном отделе. У нее всегда очень красные руки, вот как там холодно.
Когда мы смотрим телевизор, мы едим ленивчики – с колбасой и яйцом или с лососем. Если фильм про любовь, фрау Далинг изводит не меньше десяти носовых платков, но в конце всегда начинает ругаться: как же, парень и девушка вроде как нашли друг друга, но вот теперь-то и начнется настоящая лажа, да разве в фильмах такое покажут, они же все врут, сволочи… Еще ленивчик, Рико?
– Сегодня вечером, как договорились? – крикнула мне вслед фрау Далинг, пока я бежал на пятый, перепрыгивая через две ступеньки.
– Ну конечно!
Ее дверь захлопнулась, а я постучался к Фитцке. К нему всегда нужно стучаться, потому что звонок сломан, наверно, еще с 1910 года, когда построили наш дом.
Ждать, ждать, ждать.
Шарк, шарк, шарк, послышалось за толстой старой дверью.
И вот наконец-то сам Фитцке. На нем, как обычно, темно-синяя пижама с серыми продольными полосками. Помятое лицо все в щетине, а пряди седых волос торчат во все стороны.
Вот неряха, честное слово!
Тяжелый, спертый воздух ударил мне в нос. Кто знает, что у него там. Я имею в виду – у него в квартире, а не в голове. Я попытался незаметно глянуть мимо Фитцке, но он загородил мне путь. Нарочно! В нашем доме я заходил уже во все квартиры, только у Фитцке не был. Он меня не пускает, потому что терпеть не может.
– А-а-а, это ты, дурья башка, – прорычал он.
На этом месте надо, наверно, объяснить, что меня зовут Рико и я – необычно одаренный ребенок. Это значит, что я умею много думать, но думаю дольше, чем другие. С мозгом это не связано, он у меня нормальных размеров. Просто из него иногда что-то выпадает, но я, к сожалению, никогда не знаю заранее, что выпадет и откуда. И еще я не всегда могу сосредоточиться, когда что-нибудь рассказываю. Чаще всего я теряю красную нить – во всяком случае, мне кажется, что цвет у нее красный, – но может быть, она зеленая или синяя, в этом-то и заключается проблема.
В голове у меня иногда все просто идет кувырком, как в лотерейном барабане. В лотерею-бинго я играю каждый вторник вместе с мамой в клубе пенсионеров «Седые шмели». «Шмели» арендуют помещение у церкви. Понятия не имею, почему мама так любит туда ходить, там ведь и вправду тусуются одни пенсионеры.
Некоторые, кажется, никогда и не уходят оттуда домой, потому что по вторникам на них всегда одни и те же шмотки (как на Фитцке всегда его единственная пижама) и от них странно пахнет. Может, маме все это только потому так ужасно нравится, что она очень часто выигрывает. Каждый раз она сияет, когда идет на сцену и забирает какую-нибудь дешевую пластиковую сумочку. Выигрыши вообще-то почти всегда – дешевые пластиковые сумочки.
А пенсионеры не особо замечают, что происходит вокруг, многие из них иногда просто засыпают над своими бинго-карточками. Или отчего-то еще не следят за происходящим. Вот пару недель назад один такой совершенно спокойно сидел за столом до тех пор, пока не выпали последние цифры. Когда все стали уходить, он не встал, и в конце концов его попыталась разбудить уборщица. Он был мертвый. Мама тогда сказала: может, он уже в прошлый вторник умер. бинго-карточками
– Здрасте, герр Фитцке, – сказал я. – Надеюсь, я вас не разбудил.
На вид Фитцке еще старше, чем тот пенсионер, который помер в клубе. И он по-настоящему грязный. Наверно, ему тоже недолго осталось, поэтому он и носит одну только пижаму, даже когда идет за покупками в «Эдеку». Если он вдруг отдаст концы, то на нем уже будет подходящая одежка. Фитцке однажды рассказал фрау Далинг: еще когда он был маленьким, у него уже были какие-то неполадки с сердцем, потому-то он так быстро начинает задыхаться. И когда-нибудь – чпок! Я думаю, даже если Фитцке скоро умрет, он вполне мог бы одеваться аккуратнее или хотя бы иногда стирать пижаму – например, на Рождество. Мне вот было бы неприятно свалиться в «Эдеке» у прилавка с сырами и противно вонять, хотя я мертвый всего одну минуту.
Фитцке тупо пялился на меня, так что я сунул ему под нос макаронину.
– Это ваша?
– Откуда это у тебя?
– Нашел на пешеходной дорожке. Фрау Далинг думает, это может быть ригатони. Соус – совершенно точно горгонцола.
– Она там просто так лежала, – спросил он недоверчиво, – или лежала в чем-то?
– Кто?
– Купи себе мозги! Макаронина, дурья твоя башка!
– А про что вы сначала спросили?
Фитцке закатил глаза. Еще немножко – и он лопнет.
– Она там на улице просто так лежала, эта твоя чертова макаронина, или в чем-то еще?! Ну, в дерьме собачьем, не понимаешь, что ли.
– Просто так, – сказал я.
– Дай-ка посмотрю получше…
Он взял у меня макаронину и покрутил ее между пальцами. А потом сунул ее – мою личную находку! – в рот и проглотил. Даже не разжевав.
Дверь захлопнулась – БУМ-М-М!
Он что, совсем того? Следующую найденную макаронину, это уж точно, я специально обваляю в какашках и принесу Фитцке, а когда он спросит, не лежала ли она в какой-нибудь дряни, скажу, что это мясной соус.
Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей!
* * *
Вообще-то я собирался прочесать весь дом в поисках владельца макаронины, но теперь она пропала – исчезла за плохими зубами Фитцке. Мне было ее жалко. Так всегда бывает, когда что-нибудь теряешь: сперва кажется, ничего в этом особенного нету, а уж потом понимаешь, что макаронина-то была самой лучшей в мире. У фрау Далинг примерно так же. Прошлой зимой она сначала ругалась на мужа, что этот гад разрушил их брак, а теперь смотрит один за другим фильмы про любовь и очень хочет, чтоб муж вернулся.
Я уже хотел побежать от Фитцке вниз на третий этаж, но потом передумал и позвонил в квартиру напротив. Там живет новый сосед, он только позавчера переехал. Я его еще не видел. Хотя макаронины у меня уже не было, но глупо упускать удобный случай сказать «привет». Может, он впустит меня к себе. Я очень люблю заходить в другие квартиры.
В этой долго никто не жил, потому что она очень дорогая. Мама как-то подумывала, не снять ли ее, ведь на пятом этаже больше света, чем на третьем, и даже есть «вид» – сквозь деревья видно другую сторону улицы и низкое здание старой Урбанской больницы. Но когда мама узнала, сколько эта квартира стоит, она отказалась от своих планов. И это просто счастье, ведь тогда бы прямо напротив нас жил Фитцке. Этот обжора!
Нового соседа зовут Вестбюль, так написано на табличке около звонка. Его не было дома, и я, если честно, почувствовал облегчение. Если придется обращаться к нему по фамилии, это будет сплошной стресс – «вест», «ост» и всякое такое. Я вечно путаю право и лево, и на компасе тоже. Когда нужно различить право и лево, у меня в голове запускается лотерейный барабан.
Я бежал по лестнице вниз и сердился. Если бы Фитцке не уничтожил мое вещественное доказательство, можно было бы целый день классно играть в детектива. Круг подозреваемых ведь очень узкий. Например, на шестой этаж с двумя шикарными квартирами в мансарде сегодня можно вообще не ходить. Рунге-Блавецки вчера отчалили на каникулы, а Маррака, который живет рядом с ними, не было видно ни вчера, ни сегодня. Наверно, он снова ночует у подруги, которая ему еще и белье стирает. Каждые две недели все видят, как Маррак с огромным мешком, полным барахла, сбегает по лестнице, выходит из подъезда, а потом снова входит, и снова выходит, и снова входит, и так далее. Фрау Далинг однажды сказала: это ужасно, что вытворяют в наше время молодые люди, раньше, если они собирались ночевать не дома, то брали с собой только зубную щетку, а теперь – половину того, что висит в шкафу. Так или иначе, Маррака дома не было. В его почтовом ящике, внизу при входе, еще торчала вчерашняя реклама. Такие вещи я замечаю на раз, не зря же мне гораздо больше нравится смотреть детективы, а не всякие там сопли про любовь.
О’кей, с шестым этажом все ясно. На пятом живут Фитцке и новенький с фамилией, в которой спряталась какая-то сторона света. На четвертом этаже, напротив фрау Далинг, живет Кизлинг. Звонить ему в дверь не имеет смысла до самого вечера, он зубной техник и целыми днями вкалывает где-то в Темпельхофе. Этажом ниже живем мы с мамой, а напротив нас – шестеро Кесслеров, но они тоже уже уехали на каникулы. В квартире Кесслеров (она их собственная) есть лестница вниз – в квартиру на втором этаже, которая принадлежит им же. Четверым кесслеровским детям надо много места.
Больше всего меня бы порадовал визит в квартиру на втором этаже напротив Кесслеров, то есть под мамой и мной. Ведь там живет Юле, а еще Бертс и Массуд. Они все студенты. Но без предъявления макаронины идти к ним, к сожалению, бессмысленно. Бертc в полном порядке. А вот Массуда я терпеть не могу, потому что Юле влюблена в него вместо меня. (Ладно, хватит об этом.) Ну почему я не начал опрос с них! Или хотя бы со старого Моммсена, нашего дворника, – он живет в полуподвале.
В общем, какой этаж ни возьми – ловить там нечего. Ладно, пойду на третий, домой.
Когда я вошел в нашу квартиру, мама стояла в прихожей перед золотым зеркалом, украшенным толстощекими ангелочками. На ней была голубая футболка, которую она задрала до подбородка, сосредоточенно рассматривая свою грудь, – наверно, это продолжалось уже довольно долго. Я видел в зеркале ее озабоченное лицо.
Многие люди на улице, в особенности мужчины, оглядываются на маму. Конечно, там она не бегает с задранной футболкой. Там она выглядит просто замечательно. Всегда надевает суперкороткие узкие юбки и обтягивающие майки с глубоким вырезом. Да еще серебряные или золотые босоножки на высоких каблуках со множеством ремешков. Мама – блондинка с длинными волосами, она носит их распущенными и гладко расчесанными. И еще надевает много-много позвякивающих, позванивающих браслетов, бус и серег. Больше всего мне у мамы нравятся ногти, они очень длинные. Каждую неделю мама наклеивает на каждый ноготь что-нибудь новенькое – крошечных сверкающих рыбок или маленьких божьих коровок. Она всегда говорит, что есть толпы мужчин, которые это любят, потому-то она так успешно работает.
– Когда-нибудь они превратятся в уши спаниеля, – сказала мама мне и своему отражению. – Даю им еще два-три года, а потом они станут жертвой силы тяжести. Жизнь – это какой-то чертов отрывной календарь.
Про силу тяжести я не знал, надо было посмотреть в словаре. Я всегда ищу в словаре все, чего не знаю, – чтобы стать умнее. Иногда спрашиваю маму, или фрау Далинг, или моего учителя Вемайера. А то, что узнал, записываю. Примерно вот так:
СИЛА ТЯЖЕСТИ
Если что-то тяжелее, чем ты сам, оно тебя притягивает. Например, Земля тяжелее вообще всего, и поэтому с нее никто не падает. Обнаружил силу тяжести человек по имени Исаак Ньютон. Она опасна для груди и яблок. Возможно, и для других круглых вещей.
– И что тогда? – спросил я.
– Тогда заведем новые, – сказала мама решительно. – Тут ведь речь идет, в конце концов, о моем основном капитале.
Она вздохнула, потянула футболку вниз и повернулась ко мне.
– Как все прошло в школе?
– Нормально.
Мама никогда не говорит «Центр вспомогательного обучения», потому что знает, как я ненавижу это название. Там Вемайер уже несколько лет безуспешно пытается упорядочить движение лотерейных шариков в моей голове. Я как-то раз подумал, не предложить ли ему сначала остановить барабан, а уж потом взяться за шарики, но потом решил ничего не говорить. Раз уж он сам до такого дойти не может – сам тогда и виноват.
– А зачем Вемайер велел тебе еще раз прийти? – спросила мама. – Я думала, вчера уже был последний школьный день?
– Из-за одного проекта на каникулах. Кое-что писать.
– Тебе – писать? – Она наморщила лоб. – А что?
– Просто сочинение, – пробормотал я.
На самом деле все было сложнее, но мне не хотелось пока что посвящать в это маму. Сначала самому надо убедиться, что все получится.
– Понимаю. – Мамин лоб снова разгладился. – Ты уже ел? Бургер или еще чего-нибудь? – Она взъерошила мне волосы, наклонилась и поцеловала в лоб.
– Не-е-е.
– Голодный, значит?
– Ясное дело.
– Ладно. Сделаю нам рыбные палочки.
Она исчезла в кухне. Я бросил рюкзак через открытую дверь в мою комнату, пошел за мамой, уселся за обеденный стол и стал смотреть.
– Мне нужно тебя кое о чем спросить, Рико, – сказала мама, растапливая масло на сковородке.
Моя голова автоматически вжалась между плечами. Когда мама меня о чем-то спрашивает и при этом называет по имени, это значит, ее что-то тревожит, а когда ее что-то тревожит, это чаще всего имеет под собой серьезную причину. Серьезную – я имею в виду, вескую. Ну а «веская» – это все равно что «сложная», а значит, шарики в лотерейном барабане непременно запрыгают.
– Про что? – спросил я осторожно.
– Речь идет о Мистере 2000.
Мне очень захотелось, чтобы рыбные палочки были уже готовы. Самый распоследний дурак мог предвидеть, во что выльется этот разговор. Мама открыла холодильник и принялась царапать и ковырять ножом в морозилке, где под слоем синего льда примерзла упаковка рыбных палочек.
– Он опять освободил ребенка, – продолжала она. – На этот раз того, которого похитили в Лихтенберге. Это уже пятый. А предыдущий был…
– Из Веддинга, я знаю.
А еще трое до того – из Кройцберга, Темпельхофа, Шарлоттенбурга.
Три месяца весь Берлин только и говорит, что о Мистере 2000. По телевизору передавали, что это, наверно, самый хитрый похититель детей всех времен. Некоторые еще называют его АЛЬДИ-похитителем, потому что его похищения такие недорогие, как товары в супермаркетах сети «АЛЬДИ». Он заманивает маленьких мальчиков и девочек в машину и увозит их, а потом пишет родителям письмо:
«Дорогие родители, если вы хотите получить назад вашу маленькую Люсиль-Мари, это обойдется вам всего в две тысячи евро. Подумайте хорошенько, стоит ли ставить в известность полицию из-за такой смешной суммы. Если вы это сделаете, то получите вашего ребенка назад только по частям».
До сих пор все родители извещали полицию лишь после того, как платили выкуп и наконец-то получали ребенка назад целиком. Но весь Берлин ждет того дня, когда родители маленькой Люсиль-Мари или какого-нибудь Максимилиана сваляют дурака и ребенка им доставят домой не полностью. Может, какие-то родители обрадуются, что их ребенка похитили, и поэтому не дадут ни цента выкупа. Или они бедные, и у них есть только пятьдесят евро или чуть больше. Если Мистеру 2000 дать только пятьдесят евро, от ребенка, наверно, останется только одна рука. Интересно, что он тогда вернет: руку или все остальное? Скорее всего, руку, это незаметнее. Кроме того, на большую посылку с остатками ребенка ушли бы все пятьдесят евро.
Если честно, я считаю, что две тысячи – это ужасно много денег. Но в случае крайней необходимости любой соберет нужную сумму, нужно только очень захотеть. Так объяснил мне Бертс. Он изучает Эм-м-м Би-и-и А-а-ай, это что-то связанное с деньгами, так что он должен в таких вещах разбираться.
– У тебя есть две тысячи евро? – спросил я маму. Точно ведь никогда не знаешь. В случае крайней необходимости я бы разрешил ей взломать мой рейхстаг. В его стеклянный купол бросают монеты, там есть щель. Рейхстаг у меня с тех пор, как я научился думать, и я надеюсь, что уже накопил хоть на одну руку или ногу. За двадцать или тридцать евро у мамы осталось бы тогда хоть маленькое воспоминание обо мне.
– Две тысячи? – сказала она. – Что, я разве похожа на такого человека?
– А ты смогла бы их собрать?
– Для тебя? Даже если мне придется для этого кого-нибудь убить, солнышко.
Раздался треск, и толстая глыба льда приземлилась на кухонный пол. Мама подняла ее, фыркнула и бросила в раковину.
– Морозилку нужно срочно разморозить.
– Ростом я не такой маленький, как другие дети, которых он уже похищал. И я старше.
– Да, знаю.
Мама надорвала упаковку палочек.
– Все-таки надо было в последнее время тебя каждый день отводить в школу и забирать оттуда.
Мама работает до самого утра. Возвращаясь домой, она приносит мне булочку, целует меня перед тем, как я отчаливаю в Центр, а потом укладывается спать. Встает она чаще всего только после обеда, когда я уже давно дома. С отведением меня в школу и забиранием оттуда ничего бы не вышло.
Мама на секунду замерла и сморщила нос.
– Рико, я безответственная мать?
– Да ты что!
Несколько мгновений она задумчиво смотрела на меня, а потом вытряхнула замороженные рыбные палочки из коробки на сковородку.
Масло было до того горячим, что брызнуло во все стороны. Мама отпрыгнула от плиты.
– Вот гадость какая! Теперь от меня будет этим вонять!
Мама все равно бы пошла в душ перед тем, как отправиться вечером в клуб. После рыбных палочек она всегда принимает душ. Самые дорогие духи в мире, сказала она однажды, не такие прилипчивые, как запах рыбных палочек. Пока эти самые палочки шкворчали на сковороде, я рассказывал маме про находку-макаронину и как Фитцке ее истребил, и поэтому я теперь не смогу выяснить, чья она была.
– Старый пердун, – пробормотала мама.
Она терпеть не может Фитцке. Несколько лет назад, когда мы переехали в этот дом на Диффе, мама таскала меня по всему дому, чтобы представить соседям. Рука, которой она меня держала, была совершенно мокрой от пота. Мама – человек мужественный, но не хладнокровный. Она боялась, что никто не захочет иметь с нами дела, когда выяснится, что она не «приличная дама», а я немного не в себе. Фитцке открыл дверь на мамин стук, представ перед нами в пижаме. В противоположность маме, которая никогда не выдает своих эмоций, я ухмыльнулся. Это была явная ошибка. Мама начала говорить что-то вроде:
– Добрый день, я здесь новенькая, а это мой сын Рико. У него не все в порядке с головой, но его вины в этом нет. Так что, если он что-то натворит…
Фитцке прищурил глаза и скривил лицо, будто ощутил во рту неприятный вкус. Потом, ни слова не говоря, захлопнул дверь у нас перед носом. С тех пор он называет меня «дурья башка».
– Он говорил тебе «дурья башка»? – спросила мама.
– Не-е.
Что толку, если она расстроится?
– Старый пердун, – снова сказала она.
Она не спросила, почему мне непременно нужно знать, кому принадлежала макаронина. Мама восприняла это как одну из идей Рико, да так оно и было. Никакого смысла расспрашивать подробнее.
Я смотрел, как мама переворачивала рыбные палочки, мурлыкая какую-то песенку и переступая с левой ноги на правую и обратно. Между делом она накрыла на стол. В окно светило солнце, воздух вкусно пах летом и рыбой. Я чувствовал себя очень хорошо. Я люблю, когда мама готовит или делает еще что-нибудь заботливое.
– Кровавую кашу надо? – спросила она, когда все было готово.
– Конечно.
Она поставила на стол бутылку кетчупа и пододвинула мне тарелку.
– Значит, в школу не провожать?
Я помотал головой.
– Сейчас ведь каникулы начались. Может, за это время его сцапают.
– Уверен?
– Да-а-а-а!
– Хорошо.
Мама прямо-таки набросилась на рыбные палочки.
– Мне скоро надо будет уходить, – объяснила она в ответ на мой вопросительный взгляд. – Хотим пойти с Ириной к парикмахеру.
Ирина – мамина лучшая подруга. Она тоже работает в клубе.
– Покрашусь в клубничную блондинку. Что скажешь?
– Это красный цвет?
– Нет. Белокурый с очень легким красноватым налетом.
– А при чем тут клубника?
И что это еще за налет? Кто куда налетает?
– У нее тоже бывает такой налет.
– Клубника ведь ярко-красная.
– Только когда уже поспела.
– Но до того она ведь зеленая. Что это за налет?
– Просто так говорят.
Мама не любит, когда я пристаю с расспросами, а я не люблю, когда она говорит так, что я ее не понимаю. У некоторых вещей совершенно дурацкие названия – тут уж хочешь не хочешь, а спросишь, почему они называются так, как называются. Мне, например, совершенно непонятно, почему клубнику называют клубникой, хотя никаких клубней у нее нет.
Мама отодвинула от себя пустую тарелку.
– У нас не хватает кое-чего на выходные. Я и сама бы купила, но…
– Я схожу.
– Ты мой золотой.
Она улыбнулась и облегченно вздохнула, встала и принялась торопливо шарить в карманах брюк.
– Я написала список, подожди-ка…
Мама носит брюки такие узкие, что я иногда боюсь, что когда-нибудь ее придется из них вырезать. И удивляюсь, как это ей удается столько всего запихивать в карманы. Она выиграла в бинго по меньшей мере десяток сумочек, но никогда ими не пользуется. Даже не хранит, а тут же выставляет на аукцион «И-бэй».
– Тут не много, – мама наконец-то протянула мне смятую бумажку. – Деньги в ящике тумбочки. Самое главное – это зубная паста. Масло я не записала, но оно тоже кончилось. Запомнишь или лучше записать?
Я наколол первую рыбную палочку на вилку и торжественно окунул ее в кровавую кашу.
– Запомню, – сказал я.
Наверно.
Все еще суббота
Оскар
Поход за покупками прошел отлично. Зубная паста, масло, соленые палочки, всякое разное для салата и йогурт. Я протянул деньги кассирше, а она отсчитала сдачу и сказала, чтобы я передавал большой привет маме. Вид у нее при этом был такой, будто на самом деле она желает маме мучительной смерти. После того как мы переехали на Диффе, мама с ней поговорила: любезно объяснила, что я не умею считать и что однажды она уже сломала обе руки тому, кто вздумал меня обманывать.