Читать онлайн Декадентский эпиграф ко всему бесплатно
Именем ничьим, во имя!…
Amen
…
Цветы Зла
В костях твоих нашли себе пристанище,
И душу оплели, как в клетке сохраня,
Твой ужас, твой порок, и мыслей обиталище,
Что день за днём испьют тебя до дна!
Мы – камни-монолиты с жизни кладбища,
От древности затёрлись имена;
По нашим стенам прославляя
смерти капище,
Взбираются со злобой семена.
Их чёрным листьям ведомо желание,
Спасение в безумном солнце ищут,
Их рост – услада и страдание,
Средь тьмы и света обезумев рыщут.
Иного не найдя себе призвания,
Чем жалкое, гнилое пожирание;
Во имя тишины, прославив увядание,
Распухнет их бутончик без прозвания!
Его заманчива согретая утроба,
Как лоно девушки, больная крышка гроба,
Подарит иль покой, иль наслаждение,
Бездумное, слепое наваждение.
Так оторвись от призраков деяния,
Творца безмозглого – чумные изваяния,
Скульптуры скоротечности, что вечностью живут,
Туманом пусть развеются-умрут!
Твоя ненависть
Скучна любовь твоя,
Как праздник тишиной затухший,
Себя не помню я,
Во скуке потонувший.
Твоя любовь – игра
По мне, она ужасна
Для злобы здесь пора
Здесь ненависть прекрасна!
Ну не упрямься ты!
Не радуйся, не улыбайся,
Со злобой Сатаны –
Со мной во тьме останься!
Где ярость – ледокол
По сердцу бьёт кинжалом,
Твоей души простор,
Скрутился в трубку жалом.
Возненавидь! Прошу!
Сними любови маску,
Иначе не прощу,
Оставив страсть и ласку.
В оскале подойди
Ко мне в часы огня,
На трон из тьмы взойди;
Пылай! Моя заря!
Тишина
Страшусь я тишины – как смерти,
Как к девушке, в её оъятья льну,
И уходя, страшусь её я мести,
К извечному, внутри меня, огню.
Огонь – то пламя, что во мне взыграет,
Ему неведом страх, он тот маяк,
Что, распаляя тьму, к пороку призывает,
К продаже душ, за веселость, за так!
Такими рождены, такими остаёмся,
Мы избранны и прокляты судьбой,
Нам вечность в дар, пока мы не сольёмся,
С той самой, одинокой тишиной.
В вине…
О благо – ты ничтожно и истина незрима!
Вино свалило бога – надежды пилигрима,
К тебе оно прилипло – теперь вульгарна Ты,
И топчешь без раздумий – невинности цветы.
Твой рот сочится алым, вино его царица,
Тебя оно обняло – любимая сестрица,
К тебе оно прилипло – теперь прекрасна Ты,
И подрастают тихо – безумия цветы.
Сон?
Я в мраке полусонном потону,
И снова окажусь перед стезёю,
Которая привидится тому,
С реальности сошедшему тропою.
В раскрытом образе извечная печаль,
И радость пляшут в танце сумеречном,
Меня влекут в возвышенную даль
Средь тьмы эпох круженьи бесконечном.
Там сны Коринфа в мысли вплетены,
И готика восходит меж потоков
Великих водопадов и истоков,
Что дремлют, пустотою рождены.
Средь скорых зим и лет веков обрывов,
Я вижу вереницею, след в след
Идут бездумно тени пилигримов,
Разбросаны скитальцы меж планет.
В глазах их ужас мерностью объят,
И тьма из них исходит непрестанно,
В них всякий облик – чёрен или свят,
Горит звездою мрачно и пространно.
И звёзды те – великий взор богов,
Исчадий бездны, ею отторжённой,
Им несть числа и в муке обнажённой,
Они нисходят к нам средь призрачных даров.
Их крик рождает звёздные ветра,
Их вопль пронзает души обречённых,
Безумьем наделяя те нутра,
Что тянутся за знаньем прокажённых.
Средь медленных движений пустоты,
Чей облик – Янус – демон многоликий,
Себе пристанище угрюмой простоты,
Находит демиург обманчиво-великий.
Его миры – крупицы средь могил,
Других миров, что сотворил не зная,
И разрубил, под взорами светил,
Собою разрушенье нарекая.
Он видит нас, сквозь зеркала из снов,
И говорит на путанном наречьи,
С надеждой разрушенья всех оков,
Что тянутся неведомо извечны.
Из лона ужаса испил я, в том порок,
Стремленья к знанию безбрежно-неземному,
Где капля каждая – чудовищный росток,
Что дарит изводящую истому.
Смертельная скука
Какая скука! Разбавь её вином,
Fastidium est quies – шепнул тайком.
Разбавь vinum! С мольбой прошу,
Иначе – насмерть ухожу!
Какая скука! Начни же пляску –
Расшевели любовь, винцо,
Танцуй со мной. Надень ту маску,
Что так похожа на лицо.
Твоя улыбка несравненна, твой смех –
Янтарный, мягкий мёд.
В твоих объятьях, непременно, я грех
Найду, огонь и лёд.
Волос твой локон свеж как иней,
Цветок в нем сладкий заплетён.
И меж грудей, как взор богини,
Луны серп гладкий воцарён.
Бокал наполнил мне росток,
Кроваво-красный жизни сок. Его исток
Меж спелых ног, из лона, нежного, излился.
В начале, мрачном, возродился.
Твоя набухшая утроба –
Вдова, воровка и обманщица
Твоя улыбка – крышка гроба,
И вечная проказница.
Твой род – утопленник в вине,
Его стон боли слышен мне,
Тебя мы, грезящие, чтим,
И символ истины храним.
Разденься – мрачная обитель,
Всех устрашённых судьб губитель,
Возьми своё вино-проклятье!
И пей, за тёмное зачатье.
Пей и устами прикоснись,
К прохладе, стылой, павших ниц,
Перед тобой, как пред царицей,
Последней, ставшей, проводницей.
Коса клинком вознесена,
Бессмертна сталь обнажена,
И вкус на лезвии таков –
В нём крики душ и кровь богов.
Сначала весело, игриво, потом – тоскливо и уныло
Пиши пьяным – редактируй трезвым"
Такое правило, на вооруженье взяв,
Я сразу сделался немного пресным,
Себя на рюмку рому променяв.
До редактуры дело так и не дошло,
Сказал я сгоряча: "да к чёрту всё пошло!"
Моя душа – повесилась в саду,
Куда, бездушный, я теперь пойду?
Во тьме
Как сложно страннику предаваться дню,
Как представать перед солнцем, свечи – огню.
Человечность сияет во тьме,
И, о творец, больше нигде.
Праведность кается, окруженная вырождением,
Бесы молятся, увитые снисхождением;
Босх в раздоре культур забыт,
Последний гвоздь гроба давно забит.
Рай потерян, ад недостижим,
Нам блукать среди Лимба серых вершин,
Без монеты, и лодочнику нечего дать,
Нам судьба под движеньем планет увядать.
Мы цветы – проросшие средь могил,
И в бессмертии тянемся к ликам светил…
Маяковский
Маяковский утер святой пот
Свой! Оглянулся на мир и вот,
Он, раскрыт, как рубаха трупа,
Сочленением ребер, созвучием сердца звука!
Стук окончен и не зовет в дорогу,
Стул прикручен холодной дланью к полу;
Над протянутой вверх головой повисла глазастая лампа,
Как исхитриться, чтоб там, вместо лампы моя голова поникла как рампа?
В театре глухом....
"Мне хочется быть странной, абсурдной строкой…"
Мне хочется быть странной, абсурдной строкой
В повести Кафки, с многоточием, а не с запятой
В конце своём. И обязательно на немецком,
Чтоб думали все, что знаю язык, а не просто, на светском
Балу красуюсь. Чтоб читали и пропускали
Мимо ушей, как смысл между строк теряли
Любители, состязаясь с мастерами,
А те, едва замечая, вполоборота, словами;
И на выдохе: «Ладно, оставим ведь бесполезно»
И на вдохе: «Абсурд есть абсурд и как-то не лестно
В нём увязая, спорить с отъявленными дураками!»
А мне нипочём, я проза, не ставшая стихом!
Я слово, без запятой, с многоточием как с крюком!
И после трёх точек, наверное, обращаюсь во что-то
В скорлупе с лапками. Как верно заметил кто-то:
«Проснувшись однажды утром, после беспокойного сна…»
Очутившись в мире, где вода, (как и многие здесь) жаждет дна!
Где о времени судят по наличию стрелок на часах, что есть брак
Где дома, повёрнуты окнами к солнцу (и смотрят), как будто там враг!
Чтобы, наверное, я только думаю, свет затопил их слепые глаза
Как топит волна мёрзлую деревушку, на приступе скал рубежа!
Предыдущую строку я не вижу, за своей тушкой, следующую
За мной, я не помню, но всегда смотрю, несмотря на гнетущую
Атмосферу. Несущую с собой разочарование и подозрение
Что позади – никого, а впереди, как прозрение
(не стиха, но прозы конца средоточие)
Моё… жалкое… многоточие…
Пастернак и веревка
Протянутая веревка оказывается злом,
Пастернак смотрит на руки, руки кажутся дном.
Нет тоски сильнее меланхолии. Не созданы тиски крепче депрессии,
Нет того, что душит изнутри, не сравнятся суды и репрессии.
Не сравнится побег за рубеж и оттуда летящие строки,
Пока здесь пробиваются и выносятся приговоры и сроки.
Есть веревка – как простота вещей. Есть балка, как завершение дней. Есть солнце,
Лучом падающее на смерть так же, как на церкви маленькое оконце.
Есть подвешенный человек – с этим трудно спорить,
Ему уже поздно, как нам, бегущей, стонущей жизни вторить.
"Сырой воздух на набережной становится избавлением…"
Сырой воздух на набережной становится избавлением,
Как волна для жаждущей воды суши спасением,
Каменная хватка города – тюрьма или утроба,
Схватывает тело как остов и крышка гроба.
Солнце смотрит надрывно сквозь серость тучи,
Петербург под дозой взгляда неотличим от навозной кучи,
Свежесть воздуха распластывается в легких подобно
Дыму сигарет. Бескрайним взором с переулков, что скорбно
Смотрит извне на тебя, на Пушкинский дом или том,
Скучающей вязью стихов и сказок, где гром -
Ничто, кроме желания грозного бога,
Как игла, затерявшаяся в хитросплетениях стога.
Волна, идущая на берег уже мертва,
Как слова, сказанные в пустоту неотправленного письма.
Погода обруганная и проклятая,
Стоит на своём как рюмка за душу пропитая.
И ты стоишь, может быть и не на своём
Месте, или точке в пространстве, где съём
Квартиры становится камнем преткновения,
Философии или определения,
Тебя как «Я», ещё кого-то как «Мы»
Человека здорового, как предвестника яда или чумы.
Звёздное небо, тяготея к живописи Ван Гога,
Вздохом лучей и света станет венцом итога,
Твоей жизни, вереницей прожитых дней,
Как лес обратится в вязанку дров и армию пней.
Ради листов для книг, для чувств, для поэта
Спасаясь в буйстве костров от зноя весны и лета.
Я скомкан тоскующей запиской со словами любви,
Лежу на дне мусорного ведра, считая летящие дни,
Меня окропил осенний лист, павший с дерева,
Смотрящего на зиму как на призрак далекого севера.
Молитва
Возвышенность, как аперитив перед солнцем,
И головы тянутся ввысь, как руки возложенные богомольцем,
Молитва рябит перламутром, скалиться, чуть не плачет,
И слово, где "Боже мой!" перед Иисусом скачет.
Монах, склонившись и потупив свой взор
Думает об утерянных волосах, о том как убрать вихор
Запутавшийся во взгляде, где свод храма равняется анфиладе
А стены сходятся на человеке, а человек при параде
Внутри ублажает нищенство и пустоту
И просто смотрит на мир, на солнце и красоту
Затерянной среди рубинов звезды
А если найдет, обязательно скажет: "Это не ты!"
И прибавит: "Это не я!"
В поисках истины теребя
Пресноводную библию, отлучившись
Самолично от церкви, перекрестившись
На прощание, и сказав: "Не забыл!"
И добавить изгнанником: "Не простил!"
Но вот грянет дождь и озлобленность слов
Смоется, простится, как дорога забудет имена и число шагов
Ангелов слишком много, (ответов и истин не так)
Взор их, горящий любовью, становится как маяк.
Он должен светить, по-другому – никак
Ведь по-другому бог, как и дьявол – нам враг!
Жизнь – это смерть с конца
Симметрия это смерть
Мозга, который и сам
Симметричен. Ведь
Геометрия – храм
Без икон, и без лиц
Беса, дьявола, прихожан.
Цветок – вырожденье теплиц
Начерчен бутон, тюльпан
Молишься солнцу сам
И погибаешь сам…
Город – это ничто, выход
Из хватки подъезда
Где возвращенье – заход
К новой молитве у кресла.
Библия это дерево
Что умерло как солдат
Где Кесарю – кесарево
А грешным дорога в ад.
Это абсурд, дурман
Боль, выкрик, удар
Я гражданин и Тиран
Зверь, скулеж и капкан.
Жизнь придет и к тебе
Как раньше, как и всегда
Жизнь вооружена, и на её мече
Будут твои имена!
Жизнь – это смерть с конца
Симметрия, инь и янь
Стертое нечто с лица
Как у алмаза грань.
Это наоборот
Рождение – есть аборт
А мертвый цветок в окне –
Яркий, живой натюрморт
(А рыба на самом дне
Мечтает попасть вам в рот…)
Зоркость восхвалит слепец,
О словах заливает немой
Я хочу завещать конец
Прикрываясь холодной рукой
От солнца, цветов и слов,
Молчания, любви, взгляда;
От смерти, желания, снов
От жизни лекарства и яда.
Видение
Я смотрю на себя так,
Как будто я уже мертв,
Так, как будто побрал меня мор
Так, как будто мой дух телу враг!
Моё тело лежит на полу, рядом со стулом
В мебели больше жизни и чувства, чем в этом, сутулом
Облике не человека, но мертвеца
Начавшего жизнь с другого конца.
Мог бы верить, что умру не в квартире
А в бою, на худой конец в тире
Где сжимая в груди мишень
Запрокинусь и я, и мой день.
Хочется думать, что закрывая глаза
Весь мир обратится в ничто
Громом станет любая гроза
Моё эхо не слышит никто.
"Я поклонюсь теням поэтов…"
Я поклонюсь теням поэтов,
Как никогда не кланялся святым
Держащим множество неведомых обетов,
Дрожа под натиском времен, как древний Рим
Дрожал от орд, распутства и усобиц,
И утерял себя, своих детей прокляв,
Плодя врагов, покойников, покойниц,
Все узы государства разорвав.
Я преклоню колени перед Данте,
Что до сих пор скитается в лесах,
Где облики чарующе-занятны
То в зверя обращаются, то в страх.
Понурив взор, глядит изгнанник строго,
Его слова как всполохи небес,
Молитвой изгоняют духа злого
С надеждой на явление чудес.
"Вы можете забыть меня, отдав на растерзанье
Зверям, что в родине моей нашли себе оплот
И гостю говорят: "оставьте упованья"
Вам не пройти и Рубикона вброд.
Мир полон зла и нет здесь в нём надежды,
Нет истин, только судьи и Пилаты,
Где глас рассудка тише, чем невежды
Слова, захваченные в лживые догматы"
Миллисент
Змея укусит – больше не страшна,
Хотя и яд наполнил кровоток,
Теперь это бальзам и жизни сок,
И над тобой коса занесена.
Дворцовые интриги – колдовство,
Война, тоска, горящий красным крест
Но Миллисент жива, как божество
Как воля к жизни и спасенья жест!
И ветры мира помнят твое имя,
Твою улыбку, твой холодный взгляд,
Где кроме стойкости, печаль невыводима,
Как и убийства, человеческий обряд,
Невыводим из красок мира!
И дело ведь не в Каине, не в Аавеле,
Не в том, что жизнь – дорога в сумрачной аллее,
А в нас самих, уйди от мнимого незнанья!
Ведь наш удел: любовь, смерть и страданье…
Вот три кумира, три проводника,
Идут внутри и рядом с нами,
Не забывай о них – пройдут века –
Всё то же, к небесам, развернутое знамя.
Иоанн
Иоанн, на картинах Да Винчи, и его
"Предательская улыбка" не предателя
Но преданного. Отрешенного от всего,
Кроме бога-создателя!
Обезглавлен красивым танцем,
Позабыт даже тем, "кто прибудет следом"
Лишь закат рядится багрянцем,
Говорит: "и мне он неведом!"
Гиппиус
Я попросил у Гиппиус совета,
Она ответила: "любовь, проказа, смерть,
Есть в жизни зло и мало в жизни света,
Есть смрад могилы и могилы лесть…
Есть обольщение старухи костяной,
То, что принудит размышлять о ней;
И говоря: "что будет там, за мной?"
До капли жизнь свою испей!"
Её улыбка между слов летала,
Порхала белой птицей, пока смысл
Язвил острее бритвы или жала,
Меня от лжи святой водой умыл.
Мне нравится ваш образ – всегда черен,
Короткий спад волос и сильный нрав,
Быть может вы, опасный, злой Печорин,
Любви и ярости великий сплав…
В (не)пристойнейшем заведении
Спелись два поэта – пошел разнос,
Там рифма, там бокал разбитый,
Там перевернутый поднос,
Официант упал, убитый
Ему на труп немного роз!
Декадентъ
Я стал черно-белым, о, магия кино!
Холодное, грязное, черствое дно!
Цвет можно услышать, попробовать на вкус,
Но мне плевать, я не вижу свой курс!
Я стал неудобным… непереваримым
Может дьяволом, может серафимом
Я очистился до грязи,
Снизошел до всякой мрази!
Я подвожу губы тенями твоей жены,
Я читаю ей стихи, дарю цветы,
Я не прячусь в шкафу, когда ты возвращаешься,
Я уже в её глазах, пока ты раздеваешься.
***
Не думайте, что женщины безвинны,
Если б узнали тех, которых я любил,
Увидели б моей души кончину,
Как женский бальзам слов меня чуть не убил!
Как за насмешкой следовал отказ,
А за согласием – издевка,
Мне не помог и божий глас,
Едва не обняла веревка…
Сальери и Моцарт
Ах, Моцарт подними бокал, и пей за здравие усопших,
Сними усталость пальцев на нотах хрусталя,
Großdeutschland! На небесах лики продрогших!
А в сердцевине опьяненная заря!
В трескотне похабного бара,
Средь играющих Паганини,
И в вертепе блестящего зала,
Ты как в золоченой могиле.
Сальери ведь тоже пьет и травится так же, как ты,
Но не берет яд с дьявола мзды!
Рука, привыкшая к клавишам больше, чем к женскому телу,
Куда-то взметнулась
По какому такому делу,
Она встрепенулась?
Опавшая листом с дрожащей осенней ветки,
Ищет себе пьедестал, хоть на потолке табуретки…
Тебе!
Ma
courtisane
…
Лукавый взор, неспешный взгляд
И дьявола улыбка на лице
Твоим объятьям всякий рад
Забыться в ангельской пыльце…
Наряд – вульгарная, роскошная порода
Под ним же хрупкое, скульптура-тело
Ты – лишь мгновение людского рода
И лишь для одного пригодна дела…
Есенин
Есенин оттолкнул портвейн, полетели рюмки, бокалы,
Стол, опрокинулись книг стопок завалы,
Он крикнул: "Дорогая, где ром?!"
Айседора с перевязанной шеей шарфом:
"Вот, дорогой, самогон!"
"Какой к дьяволу самогон?! Я говорил – ром!"
"Деревенский, дорогой, амбре, синдром
Твоих стихов, твоей мечты…"
"Постой… Но этот шарф… ведь умерла ТЫ!"
"Ты пьян Сереженька, как пить дать…
С меня, мертвячки, что уж взять?
Умри, скорей, за мною, вслед…
Зачем тебе весь этот бред?"
Есенин стреляет в призрак жены
В шарфа белые, воздушные круги
"Уж да… мертвецы живым – враги"
Поэты
Смотрю, поэтов развелось! Что за притон?
Обжора, клубик, поэтический питон!
Скинуть бы вас в речку, с вашими стихами, сонетами,
Со словами любви и советами!
Выдайте мне Люгер, я постреляю всех,
Всю поэт-мелочь, что ждет похвал, чей путь – успех;
Я засуну вас в огонь Нотр-Дам-де-Пари
И пламени скажу – пали!
Поэтишки сейчас как разбегутся,
И головою в стенку разобьются,
Потом молва: зашиблен был за даму, на дуэли,
Честь отстоял! Ноктюрны уже спели!
Все пишут, кто по чем горазд, писульки продают,
И что, скажите, вам женщины за это – (сердца) дают?
Статуя
Трещины ползут по голове и лицу,
Улыбка терзает и уподобляет лик демону, подлецу;
Есть лишь искусство, и растянувшийся вечности миг,
Солнца апогей или неясный блик?
Статуя смотрит, зеркало, вы так похожи,
Порой даже цветом пороков и кожи,
Мертвец и камень несчастного Давида
Отломанная рука говорит, какая ты гнида!
Трещины, шрамы, узор плетущейся татуировки,
Бездушный взгляд и холод прикосновения,
Недвижность и отсутствие сноровки
Тело взывает к похоти, желание меж грудей,
Вечность – лишь жизни мгновение,
Любовь – отсутствие идей…
Viva decadenceъ
Viva темная любовь! Славься мрак и извращенье,
Оставь блаженное сомненье,
Прижмись ко мне и сладостно дыши!
Забудь кресты, оставь крещенье…
И юбочку повыше подними…
Разденься, проклиная целый мир,
Я вижу Декаданс отец твой и кумир!
Твой танец – дикость молодой Вакханки,
А песня – вожделенье зрелой самки!
Босиком по прохладной траве,
Внутрь прими мой отравленный дар,
И не думай о скорой зиме,
Зреет в лоне желания жар!
Девичьи плечи
Грустные, едва заметные, опущенные, девичьи плечи,
Мне кажутся засильем красоты,
На кожу капающий воск, затушенные свечи,
Опавшие с осенней ветки… листы!
Все в них! И сексуальность форм, и уголья утрат,
Я говорю: "Сестра моя!" Ты говоришь: "Мой брат!"
"Безумная, темная гладь…"
Безумная, темная гладь,
Тихий стон или крик, где-то вблизи,
Деревьев великая стать,
Среди них одиноко ползи!
Средь мрачных движений руки,
Увитой в ограде цветов,
Где мысли – теченья реки,
Из тысячи тонущих слов!
Царапая камень надгробий,
Сочись перламутром слез,
Не ведай запретов, условий,
Идущий дорогою грез.
Насмешка дьявола неотличима,
От лая бешеной собаки,
Жена твоя непогрешима,
Бледна во мраке…
Её насилуют черви, порок и похоть
Тебя – лишь твои стихи, напиться… сдохнуть?
Бал
В стразчатом блюде теплится кокаин,
Безбрежность… перламутровая синь,
В темном владычестве траурных лент
Мерзкие дуновения апрельской жары,
Золотая оторопь… льющийся свет
Взгляд возбужденной жены…
Не различить, тьма… быть может, сестры?
Пластинка жалко волочится на патефоне,
В углу кто-то бесформенный тихо стонет,
Вальс, убитый царапаньем старой, ржавой иглы,
Разговор, приказ, поцелуй: "не лги!"
Незнакомец в креслах, с трубкой меж тонких губ,
Глаза порочно горят или отражают,
Огонь ламп, прерываемый движением слуг,
Сами пьяны, и сами ничего не знают…
Преломленное сияние хрусталя, красная жажда вина,
Надзор дальних звезд, занавесь слепого окна,
Как в преддверии неумолимой смерти, лоскута, сна;
Ткань ложится на обнаженную грудь,
Приставленный к коже нож, очерченный путь…
Переливы в глазах незнакомца, опиум для гостей,
Запах замершего костра, вместо поленьев, костей
Постукивание, клокотанье…
Присутствие, знанье…
Бал к концу, ни один не поднялся,
Лишь тихий смешок с тонких губ…
Сквозняком… Сорвался…
Я
Я Гумилев! С сиянием упадка той звезды
Что дремлет тихо, всюду путеводной