Читать онлайн Из бездны бесплатно

Конец «Юности»

Когда мне исполнилось пять лет, родители разменяли с доплатой однушку на двухкомнатную квартиру в девятиэтажке. Перловка как район, прямо скажем, была так себе – к нашему балкону жались двухэтажные бараки, у подъездов которых собиралась местная пьянь. Под окнами располагалась котельная, из нее по ночам раздавались пьяные крики, хохот и стоны. На веранде во дворе нередко находили измазанные клеем пакеты, а в ржавой «ракете» всегда было насрано.

Сразу за бараками – большой рынок, куда мама ходила за продуктами и где рыскали стаи тощих дворняг. Родители предостерегали, мол, они переносят бешенство. К рынку примыкала железная дорога, а вдоль шла грязная аллея, где меж деревьев возникали стихийные свалки. По ту сторону железки стояло несколько цыганских домов, и нам строго запрещалось гулять там: говорили, что цыгане воруют детей, отрезают им руки-ноги, ослепляют и заставляют побираться. Рассказывали, что цыгане гипнотизируют детей, чтобы те выносили из дома всякие ценности или вовсе отдавали ключи; рассказывали, что полноватые матроны в юбках могут угостить конфетой «Коровка» со спрятанным внутри лезвием или осколком стекла. И, конечно же, любимой легендой о цыганах была та, про «первую дозу», которую предлагают всем желающим бесплатно, чтобы потом подсадить на героин.

Детей-побирушек я на районе ни разу не видел, а вот стариков, наркоманов и бомжей хватало. Помню, меня сильно впечатлила нищенка, ковырявшая язву на ноге. Мама быстро утащила меня за руку прочь и прикрыла мне глаза ладонью, но я успел увидеть – или, скорее, нафантазировать, – как старуха собирает опарышей из язвы и поедает горстями, будто плов.

С первого дня в детском саду я подружился с двумя братьями – Серегой и Женькой Бажановыми. Женька – мелкий и борзый как хорек, Серега – на год старше, высокий и рыжий, но оба одинаково вороватые и себе на уме. Я подозревал, что у братьев разные отцы, но мне никогда не хватало духу спросить. Именно Бажановы ввели меня в «мальчишеский» мир девяностых. Научили лазить по помойкам и стройкам в поисках чего-нибудь ценного или интересного: сломанных игрушек, трансформаторных «ешек», резинок для рогаток. Особенно ценной добычей были сотки, на которые потом можно было выиграть еще больше соток себе в коллекцию. Они же научили меня правилам игры, когда нужно было до броска предупредить, что играем «без часточка» (это когда одним ударом переворачиваешь все) или «без подкрутки» (это когда последнюю сотку прижимаешь к поверхности пальцем, и та переворачивается). Сколько своих «кэпсов» с покемонами я проиграл братьям из-за изобретенных на ходу правил – не счесть. Научили разжигать костры, в которые потом было весело бросать шифер и баллоны из-под аэрозоля. Однажды такой баллон улетел Женьке в голову, и с тех пор он заикался.

Когда нас раскидало по разным школам – Бажановы пошли в пятую общеобразовательную, а я – в гимназию через Яузу, – мы все равно сохранили дружбу. По вечерам собирались на нашей веранде – во дворе братьев детской площадки не было, только столбы с бельевыми веревками и стол, за которым собирались алкаши.

Была в Перловке и еще одна школа – так называемая тринашка, окруженная бетонным забором. Ею меня пугали родители, когда я приносил трояки. Мол, переведут сюда, если буду плохо учиться. «Тринашка» была коррекционной, и обучались там воспитанники интернатов для детей с отклонениями. На территории школы росли яблоки, и мы с Бажановыми частенько залезали на забор – нарвать кислой антоновки и попялиться в окна. Иногда удавалось застать инвалидов за занятиями. Честно скажу, в первый раз я ожидал чего-то вроде цирка уродов – безногие, безрукие и слепые дети сидят, пускают слюни и старательно рисуют слонов. Так говорил мой отец про тринадцатую школу: мол, по очереди слона на доске рисуют. Заглянув в окно, я, однако, ни уродов, ни слонов на доске не увидел. За партами сидели не больше десятка самых обычных детей. Ну ладно, не совсем обычных. Стоило присмотреться, как в глаза бросались открытые рты, блуждающие взгляды, дерганые движения. Кто-то ковырялся в носу, кто-то ритмично кивал. Сидящий на задней парте толстый парень в очках обернулся в окно, заметил меня и неуверенно помахал. Из носа у него плотным ручьем шла кровь, но тот ее будто не замечал и кротко улыбался. Крупный, на вид уже взрослый дядька, из-за густой щетины, жирных прыщей на щеках и маленьких глазенок за толстыми линзами очков он походил на прямоходящего хряка. Из вежливости я помахал в ответ, и хряк расцвел, как розовый бутон.

Нас троих, меня и Бажановых, объединяло одно – истовая любовь ко всему страшному, пугающему и мрачному.

Когда солнце пряталось за крышами панелек и бараков, воздух наполнялся комариным писком, а малышню забирали с площадки, мы усаживались в веранде и принимались травить страшилки. Роли делили поровну: Женька обожал выдумывать разнообразных чудовищ, демонов и призраков, Серега же подгонял под них какое-нибудь реальное место или событие. Позже, когда мы расходились по домам, включался и мой особый талант: все рассказанное я старательно зарисовывал, обогащал деталями, раскрашивал и на следующий день показывал Бажановым. Те в один голос твердили:

– Да, точно так оно и выглядело!

Первым делом Бажановы рассказали мне о храме Донской иконы Божьей Матери и даже сводили на пожарище. Храм возвели в конце девятнадцатого века, а к тридцатому году коммунисты снесли его до основания и построили на том же месте жилой двухэтажный барак. Саму икону, говорят, кто-то припрятал в подполе. Буквально за год до нашего переезда в Перловку барак посреди ночи загорелся. Первым делом осыпались лестницы, люди выпрыгивали из окон, некоторые задохнулись в темных деревянных коридорах, часть оказались погребены под обвалившейся крышей.

Многие из выживших твердили в один голос, что видели раскаленную добела огненную Богородицу, которая водила руками по бревнам, и те вспыхивали, как бумага.

– Это она коммунистам отомстила, – объяснял Женька. Он тогда еще не заикался. – Говорят, если той иконе в глаза посмотреть – тоже сгоришь.

Еще была легенда о том, что в одной из знаменитых перловских дач заживо похоронили колдуна. Мол, чекисты побоялись переступить порог, чтобы поставить к стенке поганую контру, и просто заколотили дом наглухо, запретив местным приближаться.

Бажановы сводили меня и туда – у Перловского пруда действительно стояла изба со старательно забитыми окнами и дверьми. За три четверти века дом подперли гаражи, сверху угрюмо склонились многоэтажки, забор покрыли неряшливые граффити, а сам «дом колдуна» со временем обветшал, но никак не изменился, будто отпугивал одним лишь видом застройщиков и вандалов. Ходили слухи, что душа старика, не найдя выхода, так и осталась там и ночью можно услышать жуткий, полный надрывного страдания вой.

Мы по очереди перебрались через покосившийся забор, спрыгнули в траву, пригнулись. Осторожно подкрались к двери, на которой висел ржавый навесной замок.

– С-слушай, – шепнул Женька. – Только в щель не смотри, а то он тебя з-заметит.

Несколько минут ничего не происходило, и я уже собирался высмеять эту «бабкину сказку», как вдруг на грани слышимости раздался далекий обиженный рев. Бажановы тоже изменились в лице, и мы наперегонки рванули к забору, опасаясь гнева мертвого колдуна.

Сейчас я понимаю, что это был просто искаженный расстоянием гудок электрички – железная дорога пролегала метрах в двухстах, не больше.

Пруд, кстати, тоже оброс разнообразными слухами. В нем никто не купался – грязь с близлежащей дороги сливалась в воду, так что летом пруд поблескивал маслянистым бензиновым отливом. Бажановы же ходили сюда рыбачить. В основном таскали бычка и пескариков – для забавы и подкормить уличных кошек. В школе на занятиях по краеведению рассказывали, что когда-то граф Перлов, в честь которого Перловка и получила свое название, разводил здесь декоративных карпов. Видимо, какой-то отголосок той эпохи остался в пруду, залег под илом на дне, чтобы пробудиться в самое неспокойное для страны время, когда заголовки вроде «Сом-людоед терроризирует Поволжье» были в порядке вещей.

Эта легенда звучала столь же сомнительно, сколь и абсурдно, но рассказывали ее во всех окрестных дворах. Начиналось обычно так:

«Как-то раз один пацан – знакомый знакомого – сбежал ночью из дома на пруд ловить рыбу. Насадил он червя, забросил крючок и сидит, ждет. Вдруг видит – в камышах что-то шевелится. Глянул проверить, а там – баба голая».

Когда рассказывали эту историю, обязательно в подробностях расписывали грудь, уточняли, выбрит ли лобок, сравнивали с какой-нибудь актрисой. Серега вспоминал Ким Бейсингер из «Девяти с половиной недель», который мы смотрели тайком от родителей, без звука и стояли по очереди на шухере. Если рассказывали девчонки, то говорили: «Точь-в-точь Наталья Орейро».

«И вот сидит она такая в воде и пацана зовет, манит. „Помоги, – говорит, – выбраться“. Он руку протягивает, в глаза глядит, а глаза – мертвые, без зрачков. Баба хватается и тянет, рот у нее распахивается шире и шире, как рыбья пасть. И заглатывает пацану руку!» Или ногу – кто как рассказывает. Серега, старший из нас, обожал скабрезности, поэтому в его версии парню откусывали член.

Словом, героя этой истории едва не проглотили заживо, но фараонку-людоеда спугнула проезжавшая мимо машина. А пацан с тех пор «такой». Говоря «такой», обычно крутят пальцем у виска.

Женька же изобрел еще более изящный финал. На мой восьмой день рождения мама отвезла нас в «Макдоналдс» в центре Мытищ. И на обратном пути, проходя мимо Владимирской церкви, Женька ткнул меня в бок и кивнул в сторону храма:

– В-видишь, там мужик бе-ез руки сидит?

Действительно, на паперти сидел заросший, как медведь, бомж и демонстративно баюкал культю.

– Так в-вот, это т-тот пацан.

Не обошлось в детском фольклоре того времени и без бандитов. Они чудились нам везде – в соседях, в чернявых продавцах на рынке; в угрюмых парнях, что тусовались в подвальных качалках и пили пиво во дворах. Но, в отличие от остальных персонажей, бандиты были вполне реальны.

Например, у Насти Жульченко из моего класса, когда той было три года, перловские убили маму. Настина мама работала в ларьке-бытовке на Шараповке – это был соседний район, за Мытищинским парком. Приехали молодчики на черном джипе, подошли к ларьку, попросили пачку сигарет. Когда мама девочки нагнулась к окошку, выстрелили ей в лицо. Шли бандитские разборки, ларек оказался на «чужой» территории. А Настя осталась дома одна и четыре дня питалась подсолнечным маслом с сухими макаронами, прежде чем хозяин ларька обнаружил тело. На летней жаре в металлической бытовке труп разбух и разложился до состояния полужидкого киселя. Вычистить это оказалось нереально. Так все и оставили, вместе с испорченными продуктами внутри, заперев на замок. Товар потом, само собой, растащили, а ларек остался стоять. Женька клялся, что, если ночью прийти к бытовке и попросить сигарет, призрак из ларька затащит тебя через окошко внутрь и убьет. А вот если принести старую купюру достоинством в сто рублей – получишь целую коробку «Сникерса» или «Марса», потому что призрак не знает об инфляции и торгует по старым ценам. Главное, не глядеть при этом в окошко.

А вот история вполне реальная, и ее рассказывал Бажановым уже я, разумеется, приправив жуткими подробностями. Подобные ей всплывали то в одном, то в другом городе, и родители предостерегали: не разговаривай с незнакомцами, не садись в чужие машины, дверь никому не открывай.

В девяносто седьмом в нашем городе пропали шесть мальчишек моего возраста и один студент Кооперативного. Всех их в последний раз видели у Тайнинской платформы. Там, сразу за железнодорожной станцией, стоят ряды частных домов, огороженных высокими заборами. Через них пролегает кратчайший путь к ДК «Яуза». Почти все пропавшие возвращались оттуда с занятий или из кружков. Милиция перетрясла педагогов, прошерстила поселок, но не нашла никаких зацепок. Только к весне, когда после сильного ливня река подмыла береговую линию, из-под забора крайнего в линии участка выплыли детские останки. Владельцем оказался Семен Николаевич Мазурин пятидесяти четырех лет, слесарь-заводчанин, прозванный прессой Маменькиным Сынком. На допросах Мазурин признался, что встречал мальчишек у калитки и просил помочь усадить больную маму в машину. Едва жертва оказывалась во дворе, Мазурин бил ее по затылку молотком и уносил в подвал. Там делил на две части – верхнюю потрошил, прокручивал через мясорубку и кормил котлетами из человечины страдающую от деменции мать. Говорил, что маме нужно мясо, а зарплату задерживают. А все, что ниже пояса, он упаковывал в целлофан и несколько дней спал с этим, покрывая анус и гениталии поцелуями. Когда Мазурина спросили, почему он не скармливал матери и нижнюю часть, ведь там больше мяса, тот ответил, что это «зашквар».

Моя гимназия была там же, поблизости, и, когда дело Маменькиного Сынка прогремело на всю округу, я стал заливисто врать, что ходил в школу именно этим маршрутом и постоянно встречал Мазурина, возящегося во дворе со своим «жигуленком».

– Иду я как-то раз со школы – мама должна была меня забрать к шести, а продленку отменили. Ну не сидеть же мне там, – говорю, – прохожу мимо, вижу его, кричу: «Здрасте, дядь Семен!», а он под машиной во дворе лежит и говорит оттуда: зайди, мол, подай молоток.

– А т-т-ты?.. – выдохнул Женька.

– А что я? Зашел, подал. Он спасибо сказал. Он же под машиной – быстро не вылезет, убежать успею, – смело брехал я.

– Зачем ему под машиной молоток? – с сомнением спросил Серега.

– А я откуда знаю? Забить что-нибудь…

Были легенды и о приставках. В каждом дворе имелся пацан, владеющий игрой, в которой «можно все – убивать, грабить банки, баб насиловать, на тачках гонять, картинка, как в фильмах, и все оружие в мире». Само собой, этой игры никто никогда, включая владельца, в глаза не видел. Подобное вранье было частью этикета. Как рыбаки хвастаются «во-о-от такой щукой», так и пацанва во дворе придумывала видеоигры одну круче другой.

Однако была и другая легенда – о «красном картридже». История всегда начиналась по-разному: одни говорили, что это – тайный проект СССР, другие, что картридж – часть секретного плана Японии по захвату мира. Серега божился, что на него записали сатанинские заклинания в двоичной кодировке. Добыть картридж можно было ночью на кладбище – прийти одному к детской могиле и предложить ее обитателю поиграть в приставку.

Картридж отличался цветом: все остальные были зеленые в оранжевой пластиковой защите, а этот – голая красная микросхема. Названия записанной на ней игры за годы существования легенды никто так и не придумал. Зато говорили, что идет она на любой приставке – плевать, «Денди» или «Сега». Чтобы сыграть в красный картридж, требовалось закрыть двери, занавесить окна и подключить два джойстика. Один следовало взять себе, а второй – закинуть под кровать, за спину или, если не хватает провода, накрыть одеялом – лишь бы не видеть. Жанр игры варьировался в зависимости от рассказчика – это был либо платформер типа «Марио», либо файтинг, как «Мортал Комбат». Но в остальном рассказчики хранили единодушие: в игре все было красное, кругом огонь, пещеры и черти. Главный персонаж оказывался твоей пиксельной копией, а «второй игрок» всегда тебе противостоял. Смотреть на него не дозволялось, потому что… Обычно добавляли что-нибудь вроде «умрешь от страха» или «сойдешь с ума». С момента запуска красного картриджа не позволялось прерывать игру, ставить на паузу или ходить в туалет, ведь «второй игрок» ждать не будет. Чтобы освободиться от красного картриджа, следовало с первого раза, без проигрышей, пройти игру до конца, и тогда «второй игрок» исполнял любое желание. Если же нет…

– Тогда д-душу п-проигрываешь, – заканчивал Женька.

Техника – и телевизор, в частности, – вообще породила массу легенд. Пока родители вкалывали на работе, мы были предоставлены сами себе, и телевизор с видеомагнитофоном становились одним из немногих развлечений, если, допустим, никто не хотел гулять или ты пропускал школу по болезни. Мы смотрели диснеевские мультфильмы в жутком гнусавом переводе, какое-то провалившееся в зарубежном прокате детское кино, да и вообще все подряд, вплоть до «Кошмаров на улице Вязов» и «Молчания ягнят». Весь мой двор Серега научил искать «тайную кассету», которая обязательно была у родителей – высоко на антресолях либо на дне ящика с бельем. Так, кстати, будучи у кого-то в гостях, Бажановы нередко под предлогом поисков кассеты находили родительские заначки и утаскивали купюру-другую. Иногда «тайную кассету» удавалось обнаружить, но содержимое редко соответствовало ожиданиям: обычно вместо запретной «клубнички» на пленке оказывались семейные кинохроники. Бажановы говорили, что находили какие-то совершенно дикие вещи: как на видео мужик целуется с козлом взасос и чешет ему под пузом. Или как голая девушка сладострастно скачет на лице мертвеца. Тогда я им не поверил, ведь еще не знал о существовании фильма Буттгерайта «Некромантик». Про найденные у родителей кассеты ходило много слухов, и был даже своеобразный мальчишеский «грааль» – мультфильм «как Сейлор Мун, только все голые и трахаются».

Ходила среди нас и байка-предупреждение о том, что нельзя щелкать по пустым каналам, иначе можно дощелкаться до минус первого, где в облаках белого шума и помех обитают загадочные «они». Про «них» было мало что известно, но говорили, что встречи с ними заканчиваются плачевно. Якобы детей находили скрюченными, с выпученными глазами и открытым ртом напротив телевизора, передающего белый шум. А когда телевизор выключали, шипение статики не пропадало, потому что раздавалось из глоток несчастных.

Часто после подобных историй я не мог уснуть, ворочался в кровати, потом вскакивал и бежал к своему столу. Дело было не в страхе. Все, о чем я мог думать, – что же видели персонажи этих баек прежде, чем встретить свой бесславный конец? В попытках представить эту неописанную деталь – «второго игрока», лицо мертвой продавщицы в ларьке, очи пламенной Богородицы и загадочных обитателей телепомех – я мог перепортить с десяток альбомных листов. Все неудачные попытки отправлялись в урну. А удачных у меня не было. В каждом штрихе сквозила фальшь, ведь я никогда в жизни не смотрел в глаза злу. Даже история про Мазурина была ложью – и это делало мои рисунки пустышкой.

В глубине души, в тайне от себя самого, я страстно желал столкнуться с чем-то подобным, чтобы наконец понять, что есть ужас и что ждет героев в конце всех страшных историй. И одним августовским вечером девяносто девятого мне выдался шанс исполнить это желание.

За день до этого Женька с Серегой, вызвонив меня по домофону, начали утро с очередной байки:

– П-прикинь, в «Юности» по воскресеньям ночью к-кино крутят. Для деб-билов из «тринашки».

Старый советский кинотеатр «Юность» находился сразу за тринадцатой школой, белел известковой поганкой посреди неухоженного сквера. Когда-то, наверное, это было достойным образцом советской архитектуры, и отец даже рассказывал, как он, будучи таким же пацаном, набирал полные карманы кислой антоновки и проскальзывал мимо билетерши на индийские фильмы и «Неуловимых мстителей». Но к началу девяностых этот осколок сталинской эпохи превратился в мрачную развалюху. Двери исписаны всякой пошлятиной, колонны изъязвлены червоточинами сигаретных бычков, угол здания осыпался и превратился в гору щебня.

Женька настаивал на своем, а Серега поддакивал слишком высоким для его дюжего телосложения голосом:

– Я тебе клянусь! Мы со старшаками в школу лазили, я с забора сам видел, как их училки шеренгой заводят.

– Не училки, а воспиталки.

– Ну, воспиталки, похрен. Ты мне что, не веришь?

Я был уже стреляный воробей:

– Сердцем матери поклянись!

Обычно после такого сурового требования любые байки теряли в достоверности – рассказчик тушевался и не был готов отвечать «за базар». Но тут Серега решительно проговорил:

– Клянусь сердцем матери!

– Руки покажи! – потребовал я. Если скрестить пальцы, то клясться можно чем угодно. Но Серегины пальцы были демонстративно растопырены.

– Теперь веришь?

– Ну, крутят, и что? Мало ли, мож, какие-то лечебные…

– А п-прикинь, им за вредность что-нибудь попокруче показывают? Какие-нибудь бо-оевики или для взрослых… – мечтательно протянул Женька.

– За вредность молоко дают.

– Ну, з-за инвалидность. Жалеют, короче. Тебе ваще н-неинтересно?

Честно – меня тогда эта мысль не зацепила совсем. Фильмы и фильмы – у отца такая коллекция кассет, что я, наверное, за всю жизнь все не посмотрю. А вот Бажановы загорелись. Может быть, потому, что у них-то как раз не то что кассет – своего видика не было.

– Короч-че, у нас мамка на с-смене завтра в ночь. Я ду-умаю, если мы в-в шеренгу к дебилам вк-клинимся – сможем пройти на-а сеанс.

– А батя?

– Батя… – Серега хмыкнул. – Насрать ему. Ты-то как выберешься?

– Я?

К приглашению я был не готов. Честно говоря, вся эта затея казалась мне глупой и опасной. Что будет, если нас поймают? Хорошо если просто выгонят с пинками. А если сдадут в детскую комнату милиции?

– Я пас.

– Я ж говорил, з-з-зассыт, – кивнул Женька. – Давай, п-проспорил.

Серега со вздохом извлек из кармана пятнадцать рублей пятирублевыми монетами, ссыпал в подставленную руку. После с укором взглянул на меня:

– Ладно, ссыкло. Ты тогда оставайся дома под маминой юбкой, а мы пойдем кино смотреть.

Каким бы я ни был трусоватым, я легко велся на манипуляции.

– Во сколько?

– В девять начало.

Поздно. Вряд ли меня выпустят в такое время. Что ж, если нет – это уже будет не моя вина и никто не назовет меня ссыклом.

– Я спрошу у родителей.

– Т-тупой, что ли? Тебя не п-пустят. Смотри, я все продумал. – Женька горячо затараторил, почти перестав заикаться. – Сегодня вечером наша мама п-позвонит твоей и скажет, что ты завтра ночуешь у нас. Типа, поиграем в п-приставку, и все такое. А завтра вечером ты придешь к нам, позвонишь своим, скажешь, что все нормально. Потом все вместе – к «тринашке».

– Ага. И что я скажу, когда вернусь посреди ночи?

– Зачем посреди ночи? К нам пойдешь, до утра посидишь. Бате похер – хоть табун приводи. Ну, забились?

– Забились, – обреченно кивнул я, понимая, что попал.

Вечером того же дня раздался звонок. Мама взяла трубку, защебетала:

– Да, да, конечно. Без проблем. Пускай поиграют. К половине девятого? Хорошо. Что собрать с собой? Ну, спасибо тебе, разгрузила, а то сама знаешь… Договорились. Все, пока!

Положив трубку, она спросила:

– А чего ты не сказал, что Бажановы позвали тебя с ночевкой?

– Забыл, – мрачно ответил я.

Спалось мне в ту ночь гадко. Я просыпался, вертелся, сбрасывал одеяло и снова натягивал, мучаясь то от липкой жары, то от лихорадочной дрожи.

Снилось, что я сижу в зрительном зале, а «дебилы», пуская слюни и сопли, смотрят на экран, где красотка елозит тем самым местом по мертвому сгнившему лицу. А потом это место оказывается вросшим в ее живот карпом, глодающим мягкие полуистлевшие щеки. Я кричу, и «дебилы» поворачиваются ко мне, открывают рты, а из них раздается оглушительный шум телестатики.

Весь день я провел, как перед казнью. Ночные кошмары не развеялись, а переросли в навязчивую полуденную тревогу. Любимые вещи не приносили радости – вафли «Куку-руку» казались не слаще картона, электронный писк приставки раздражал. Даже когда начался «Дисней-клуб» с его «Утиными историями», я мог думать лишь о кинотеатре «Юность» и фильмах, которые там идут по ночам. В голове вертелось четкое осознание: то, что там показывают, – неправильное, неестественное, злое. Перед глазами мелькали картины перекрученных, извращенных сюжетов: как Хома Брут, страшный, выпучив пустые и сверкающие, как у Вия, глаза, гоняется по церкви за панночкой в исполнении Натальи Варлей. Как Ким Бейсингер из «Девяти с половиной недель» медленно опускается на колени перед Микки Рурком и вгрызается ему в живот; по-собачьи треплет из стороны в сторону, вытягивает кишки. Как мертвенно-бледный Сталин в последний раз затягивается трубкой и выпускает пулю из чекистского маузера себе в висок, а за окном его кабинета виднеется Спасская башня, на которую, словно на здание Рейхстага, устанавливают огромный красный стяг с черным пауком свастики посередине.

К вечеру я был совсем измотан и выглядел настолько болезненно, что мама даже спросила, все ли в порядке и не стоит ли мне остаться дома. Я соврал, что все хорошо. Лучше разок потерпеть, чем прослыть ссыклом на весь район.

Как было условлено, в восемь я отправился к Бажановым, а в полдевятого позвонил домой. В гостях у братьев я бывал нечасто и в очередной раз отметил, насколько те бедно живут: старая мебель чем-то заляпана, на полу батарея пустых бутылок, в квартире витают неистребимые запахи вареной капусты и табака. В закрытой комнате громко работал телевизор, его кто-то перекрикивал.

– Опять батя с Ельциным ссорится, – пояснил Женька. – Погнали.

План был таков: на заднем дворе «тринашки» перелезть через забор по приспособленному для этих целей мусорному контейнеру. Осторожно пройдя под окнами, добраться до угла фасада и вклиниться в толпу, пока «дебилов» собирают в шеренги. Потом вместе со всеми войти в кинотеатр.

– А если будут проверять по фамилиям?

– От-тзовемся за кого-нибудь, кто будет т-тормозить. Они ж де-е-ебилы!

Но меня беспокоило другое – вряд ли после сеанса им дадут разбрестись кто куда. Скорее всего, подгонят автобус, чтобы отвезти в интернат, и хорошо если удастся сбежать раньше, ведь, насколько я слышал, выбраться из этого заведения ой как непросто.

– А как мы потом свалим?

– Я там окошко наметил, – ответил Серега. – Без решетки. С улицы не забраться – высоко, а наружу в самый раз.

– Ноги переломаем…

– А ты, когда прыгаешь, – группируйся.

Контраргументы и пути к отступлению закончились. Пришлось идти к «тринашке». Летняя жара спала, но солнце не спешило садиться и даже к девяти вечера еще пробивалось золотистыми, переходящими в розовый лучами. По контейнеру я без труда забрался на забор. А вот прыгать на лысый, усыпанный окурками и битым стеклом газон застремался. Еле-еле спустился по другой стороне забора, ободрав коленки. Братья Бажановы, как настоящие десантники, ловко приземлились на ноги, спружинив коленями для амортизации.

Окна школы еще светились, но в классах уже было пусто. Женька приложил палец к губам:

– Уже собираются. Идем.

Мы шмыгнули через кусты к углу фасада, и действительно – «дебилы» разбредались беспорядочной толпой, топтали клумбы, возбужденно мычали. Их было человек пятьдесят минимум – похоже, на сеансы собирали все классы. Две воспиталки срывали голоса, собирая стадо в шеренгу.

– Сейчас! – Серега толкнул меня в спину, и я вывалился из кустов, приземлившись на разодранное колено; зашипел от боли.

– Нет, ты погляди, они еще и поубиваться решили! – всплеснула руками полная воспиталка с обвисшим недовольным лицом. – А мне потом отвечать? А ну иди сюда! Быстро, кому сказала!

Сердце заколотилось. Я натянул на лицо маску парализованного безразличия и нарочито неловко зашагал на зов.

– А вы там чего в кустах? Клей нюхаете? Я вам! А ну-ка наружу!

Братья Бажановы последовали примеру, даже немного переусердствовав, – вывалили языки на всю длину и обслюнявили подбородки. На пути к воспиталке Серега настолько натурально спотыкался, что едва не растянулся на асфальте.

– Встали в шеренгу и разбились по парам, быстро!

Женька с Серегой тут же слиплись, будто сиамские близнецы. Я же, растерявшись, завертелся на месте и вдруг почувствовал, как мою ладонь стиснула чья-то влажная пухлая рука. Закатное солнце закрыла тень, блеснули линзы очков. За руку меня держал тот самый хряк. На его верхней губе подсыхала кровавая корка. Вблизи он оказался еще огромнее, чуть ли не в два раза выше меня. От толстяка кисло воняло потом и прогорклым салом. Бажановы, оглядываясь на меня, откровенно потешались и корчили рожи; шептали ерунду вроде: «Теперь можете поцеловать невесту».

– Всех собрала? – спросила тощая, как швабра, женщина с резким истеричным голосом.

– Фух, сейчас, Надежда Васильевна, по списку сверимся. Такая морока каждую неделю…

– Некогда сверяться. Опаздываем уже. Кого собрала, тех и поведем, – отрезала вторая воспиталка. Или заведующая – кто их разберет?

– За мной шаго-о-ом марш! – скомандовала «обвисшая», и нестройная шеренга зашагала вслед ее колыхающимся под летним платьем телесам. «Швабра» шла замыкающей.

– Ну вот, а т-ты ссал! – шепнул Женька за спину. Желудок скрутило едкой судорогой. «Ссать» я не перестал.

Громадень, державший меня за руку, то и дело опускал взгляд мне на макушку и расплывался в благодушной улыбке. Промямлил, будто сквозь кашу:

– Как тебя зовут?

Я представился.

– Первый раз в кино?

Я на всякий случай кивнул.

– Не иди, – доверительно сообщил он. В моих внутренностях крутанулись холодные жернова, сжали сердце зубцами.

– Почему?

Хряк лишь пожал плечами. Мои попытки добиться хоть какого-либо вразумительного ответа ничего не дали. Вскоре, розовые в закатном солнце, перед нами выросли колонны кинотеатра. Лепнина на фасаде скрошилась, и теперь рисунок напоминал бесформенный клубок червей. Перед входом «обвисшая» остановила шеренгу. Вперед вышла «швабра»:

– Так. Новичков среди нас вроде нет, так что напоминаю: все, что на экране, – понарошку, ненастоящее. Просто смотрим и запоминаем. Смотреть надо до конца, из зала не выходим. В туалет сходили?

Шеренга невпопад закивала. Я кивнул тоже.

– Тогда начинаем.

Вестибюля в кинотеатре не было – лишь небольшой закуток с пустующей билетной кассой. А по центру – врата в кинозал. Почему-то при взгляде на них мне пришло в голову именно слово «врата». Язык не поворачивался назвать этот темный зев и две внушительные, обшитые жестью створки дверьми. Парами нас запустили внутрь и принялись рассаживать.

Кинозал выглядел обшарпанным и убогим – пыльные старые кресла, от одного взгляда на которые хотелось чихнуть; серое полотно во всю стену с дырой у нижнего края. Наклон у зала отсутствовал, поэтому хряка, Серегу, а за компанию и меня отправили на задний ряд. Женьку же – самого низкого из нашей троицы – посадили перед экраном.

Краем глаза я заметил, как «швабра» вместе с «обвисшей» выходят из зала. Послышался скрежет замка. Теперь я и правда почувствовал себя в ловушке.

– Серега, – прошипел я, – где окошко?

Тот кивнул куда-то на другой конец зала, и я внутренне застонал: окно там действительно имелось, пускай и замазанное наглухо краской. Одна беда – видимо, предназначенное для проветривания зала, оно находилось почти в трех метрах от пола.

– Как мы туда заберемся?

Бажанов беззаботно пожал плечами, мол, кривая вывезет. Тут же я почувствовал, как мочевой пузырь взбунтовался и решил выставить меня ссыклом в самом буквальном смысле. Я сжал колени и заскрипел зубами, чтобы не опозориться. Меж тем медленно погас свет. Затрещала катушка проектора. На экране появились цифры, отсчитывающие секунды до начала фильма. Три… Два… Один!

– Не смотри, – снова добродушно пробормотал толстяк и закрыл мне лицо пухлой ладонью, как мама, когда мы шли мимо нищенки. После сказал в сторону: – И ты тоже.

Сначала было тихо. Я предположил, что фильм немой. Трещал проектор, спереди громко чавкали, полушепотом возмущался Серега:

– Убери руку, не видно же! Совсем дурак?

А следом раздался вой. Хриплый нечеловеческий вой, не из динамиков, а откуда-то из первого ряда. Так мог выть человек, прощаясь с собственной душой; так выл бы кто-то, кому рвут все зубы разом без анестезии; это был вой бегущего по лесу раненого зверя, слишком поздно осознавшего, что он зацепился кишками за сук. Не без труда я узнал голос Женьки. Я пытался его позвать, но вой отражался от стен, подчинял себе всю акустику, был таким густым, что, казалось, его можно вдохнуть, попробовать на вкус. И на вкус, я уверен, он был бы как кровь.

– Иди за мной! – громыхнул мне на ухо хряк с ледяным спокойствием, будто ничего не случилось. – Закройте глаза.

Я зажмурился, не желая видеть то, от чего Женька вопил дурниной, без слов и смысла, настолько дико и страшно, что мне захотелось ослепнуть, лишь бы не увидеть того, что видит он. Вновь ладони коснулась липкая от пота рука, и я вцепился в нее, как утопающий в соломинку. Рядом, я чувствовал, неловко перебирал ногами в ботинках на вырост Серега. Тот звал брата, звал идти на голос, но Женька вряд ли его слышал. Он был поглощен происходящим на экране. Казалось, это присутствовало не только в плоскости, на полотне, но как-то проникало, просачивалось в зрительный зал. Оно переступало длинными лапами меж рядов, наклоняло уродливую голову, и я почти слышал вкрадчивый хищный шепот Медузы Горгоны из «Битвы Титанов»: «Посмотри на меня!»

Когда мы наконец дошли до стены, толстяк прислонил нас к холодной штукатурке, как кукол, после чего сказал:

– Ты первый.

Я заметался, не понимая, что имеет в виду хряк, но меня мягко оттолкнули. Значит, речь шла о Сереге. Я услышал натужное хеканье, удар и звон стекла. На меня посыпались осколки, один рассек бровь. По ресницам побежала горячая юшка. Что-то глухо шлепнулось по ту сторону стены.

– Теперь ты.

Толстяк взял меня за руки и положил их себе на плечи, будто собирался научить танцевать. После – шлепнул по щиколотке, чтобы я поднял ногу. Сложенные лодочкой ладони с силой толкнули меня под подошву, и я полетел вверх по стенке, вслепую хватаясь, как падающий кот. Уцепившись за край окна, я тут же изрезал себе ладони и чуть не свалился обратно. Едва перекрикивая Женькин вой, хряк крикнул снизу:

– Уходи!

И я хотел уйти, клянусь. Я обернулся лишь потому, что желал убедиться – Женьку не спасти, ему уже не помочь. Я открыл один-единственный глаз лишь на долю секунды. Я врал себе, что это – для очистки совести. Врал, что не хочу потом мучиться мыслями о том, что Женьку можно было спасти. Но правда в том, что я просто хотел увидеть. Залитые ресницы с чмоканьем расклеились, кровь тут же устремилась в глаз, но я успел разглядеть. Размыто, не в фокусе, в багровом фильтре собственной крови, но успел. В этом было все – и располовиненные трупы, которые облизывал безумный маньяк; и гигантские карпы, заживо пожиравшие своих жертв; и хищные телепомехи; и «второй игрок»; и одинокий старик, умиравший от жажды и голода в собственном доме; и раздувшийся труп, истекавший гноем на упаковки с чипсами и газировкой; и жуткий Хома Брут, свисавший с потолка церкви и пучивший свои пустые всевидящие очи; и Сталин, выпускавший себе мозги; и голая Сейлор Мун, оседлавшая семиглавого Зверя, – все это было тут. Все то, что осталось за кадром страшных баек, теперь присутствовало здесь, воочию, не только доступное для глаз, но и способное взглянуть на тебя в ответ. Оно вываливалось за пределы экрана, по-паучьи перебирало конечностями, словно пыталось объять весь зал, а бесконечно-единое око равнодушно проводило меня взглядом, как рыбак отпускает с крючка малька, чтобы дать тому подрасти к следующей рыбалке.

Я перевалился через карниз и мешком грохнулся на бетон, не успев сгруппироваться. В щиколотке хрустнуло; из порванного носка выскочил осколок кости. Я завизжал, как заяц, попавший в капкан. Боль была такая, что хотелось отрезать ногу к чертовой матери. По штанам растеклось мокрое пятно.

На визг выбежала «швабра», грубо спросила, откуда я взялся. Ответил Серега: мол, лазили за яблоками, друг упал с дерева. «Швабра», матерясь, послала его за неотложкой. Серега разрывался между тем, чтобы подчиниться указанию взрослого человека и помочь брату, чей крик еще доносился из разбитого окна.

– Ну, чего застыл? – спросила воспиталка. Серега сделал выбор и рванул за моими родителями.

Те прибежали спустя, как мне показалось, вечность. Ругаясь на чем свет стоит, отвезли меня в травмпункт на машине. Серегу взяли с собой, буквально затолкав в салон, невзирая на возражения, – он тоже здорово порезался об это чертово окно. В травмпункте ему наложили шесть швов, после чего он сбежал и пешком из другого конца города добрался до «Юности», но кинотеатр уже был пуст. На дверях висел большой навесной замок. Ни Женьки, ни «дебилов», ни воспиталок рядом не наблюдалось. Мать Бажановых подняла на уши весь город, но никто ничего не знал. Или делали вид.

Наутро ей позвонили из районного отделения ПНД – оказывается, остаток ночи Женька провел там. Он сипло подвывал – сорвал напрочь голос. Несколько раз бедняга пытался выцарапать себе глаза, и его пришлось положить связать. Успокоился бедняга только через три месяца терапии и седативных препаратов. В обычную школу он вернуться уже не мог – врачи сказали, что когнитивная функция серьезно подавлена, – поэтому стал новым учеником «тринашки».

– Такое впечатление, что он пытается уберечь свой мозг от осмысления чего-то… слишком сложного или пугающего, – говорил психиатр.

Общаться с Серегой мне отец запретил. Я сменил школу, потом мы снова переехали в другой район. На все расспросы я с неохотой отвечал, что в кинотеатре «Юность» дьявол через экран пожирает души. Никто не верил, но оно и к лучшему. Вообще, вспоминая ту ночь, я чувствовал гнетущую недосказанность – я не знал настоящей концовки этой истории. Рисовать бросил. Понимал, что никаких умений и техник не хватит, чтобы воспроизвести увиденное краем глаза в «Юности». Делал наброски, скетчи, но мне не удавалось передать взор, пронзивший меня в том кинозале, ведь я побоялся взглянуть в ответ. Глаза моих чудовищ были пусты, как полотно погасшего экрана.

В две тысячи четвертом у меня появилась новая компания. Я начал курить, впервые попробовал алкогольный коктейль, втюрился в чужую девушку, и за это мне сломали нос. Так я снова попал в травматологическое отделение Мытищинской ГКБ.

Зайдя там в курилку, я приметил знакомую рыжую шевелюру. Курил Серега «без рук» – те были забинтованы. Рядом стоял участковый и придерживал ему сигарету.

– Там – мясное рагу, – сказал Бажанов, кивнув на свои кисти. – Ожоги третьей степени.

Серега явно не был рад меня видеть, но поделился:

– Я сжег этот херов кинотеатр. Больше никакого кино. Конец «Юности»!

Рассказал он мне и что стало с Женькой:

– Он убил себя. Сидел на уроке и вогнал себе карандаш в глаз. Достал до самого мозга.

– Ты узнал, что они там делали?

– Нет. В тетрадях писали какой-то бред. Каждую неделю Женьку водили в кино, и ему становилось хуже. Думаю, это потому, что он родился… ну… нормальным. Не дебилом.

Серега предполагал, что слабоумие – не результат воздействия, а защитный механизм, позволяющий жить дальше, не осознавая увиденного.

– Он не умел отворачиваться, понимаешь? Смотрел в глаза опасности. Как тогда, с баллоном. Как и в этот раз. Но теперь все. Больше никакого кино, – довольно подытожил Серега, выплюнув бычок. – Конец «Юности».

За поджог кинотеатра Сереге Бажанову дали шесть месяцев колонии для несовершеннолетних, и с тех пор мы больше не виделись.

Недавно вопрос с наследством вновь занес меня в Перловку. Перед встречей с нотариусом я решил пройтись, и ноги сами понесли меня к скверу. Теперь на месте «Юности» чернели ребра недостроенной церкви. Лесополосу очистили, облагородили и превратили в Перловский парк. В центре поставили детскую площадку с горками, окружили скамейками. Парк, похоже, не пользовался популярностью – несмотря на погожий денек, кругом было пусто, только одинокий солевой наркоман судорожно дергался на скамейке и созерцал ему одному доступные видения. Его глаза бешено вращались в орбитах, зрачки бегали из стороны в сторону, грудь тяжело вздымалась. Вспомнился Женькин истошный вой, под сердцем кольнуло. Остаток дня я провел как в тумане – ставил подписи, ходил делать копии, стоял в очереди в банке, но думать мог лишь о том чертовом фильме без названия. Загнанный на задворки памяти, теперь он занял все сознание. Мне не суждено было узнать, что я увидел тогда на экране, и это мучило меня.

Решив вопросы, я зашел перекусить в отстроенный у самой станции ТЦ «Перловский». Взял кофе и пирожок, сел за столик на фуд-корте. Мое внимание привлекла невероятно тучная уборщица, собиравшая мусор со столиков. Толстые очки, полоска свернувшейся крови под носом, валики жира над трениками – за пятнадцать лет хряк почти не изменился, лишь выросла некрасивая вислая грудь. Даже сейчас, взрослый, я все еще был ниже ее. Только теперь я понял, что спасла меня в ту ночь девчонка. Спасла того, единственного, кто проявил к ней хоть каплю симпатии. Отойдя от осознания, я сорвался с места, подскочил к ней, уцепился за рукав, прошипел:

– Помнишь меня? Я хочу досмотреть. Правда хочу.

Уборщица шмыгнула носом, облизнула кровь на губе. Гормональная щетина влажно поблескивала.

– Я знала, что мы встретимся. Зачем обернулся?

Не говоря больше ни слова, она жестом позвала меня за собой. Мы шли через какие-то служебные помещения и подсобки, пока не оказались в пустом кинозале торгового центра.

– Теперь они здесь, – пояснила она.

Я занял место в первом ряду, там же, где сидел Женька, в котором любопытство всегда побеждало страх, и он не отводил взгляд. Я загляну в глаза чудовищ и узнаю наконец, чем на самом деле заканчиваются все страшные истории. Эти «что там было – неизвестно», «больше его никогда не видели» и «никто не знает, что случилось в ту ночь». Оставшееся за кадром городских легенд и жаждавшее воплощения нетерпеливо ворочалось на бобинах. Зажужжал кинопроектор, на экране начался отсчет. Три… Два… Один. Я больше не отвернусь.

Виртуальная машина

– А я бывал в Тихом Доме, – вырвалось у Саши. Уже через секунду он пожалел о сказанном, почувствовав на себе тяжело налипшие взгляды. После провала с компиляцией ядра ему хотелось как-то реабилитироваться, заявить о себе, сбить спесь с этих надменных миллениалов.

Но нечаянно брошенная фраза вызвала пренебрежительный смех.

– Да у нас тут крутой хакер! – тряхнул дредами Морф, затянувшись вейпом. Водянистые глаза его недобро блеснули: – «Цикаду Три тысячи триста один» тоже ты создал?

– Бери выше! – хохотнул парень в очках и растянутом свитере, со странным именем Емельян. – Наш Нео «Силкроад» проложил, верно говорю?

Что такое «Цикада 3301» и «Силкроад», Саша понятия не имел – когда он учился программированию, всего этого дерьма в Cети было гораздо меньше. Еще не так давно он был на форумах «Батей», а теперь выслушивает колкости от малолеток, которые еще пешком под стол ходили, когда он написал свое первое Hello World!

От этих мерзких смешков тянуло рвать и метать, но Саша не хотел подвести Алену – если и с этой командой не выгорит, то о переводе в престижную фирму придется позабыть. Так и останется кодить за тридцать тысяч в пыльном офисе, а Алена найдет себе кого-то успешнее, импозантнее и – главное – моложе.

– Ален, ну подтверди! – попытался он сохранить лицо, обратившись к худенькой блондинке в толстовке NASA. Подтверждать Алена, конечно же, ничего не стала. Сделав вид, что вопрос обращен не к ней, она отвлеклась на монитор, сосредоточенно вперившись взглядом в прогресс-бар установщика.

– Ага, подтверди, Ален! – передразнил Морф измененным, густым голосом, выпуская облако пара изо рта. – И что ты увидел в Тихом Доме? Призраков, Бога, Ад?

– Ну… – протянул Саша неуверенно, пытаясь спешно придумать ответ.

Что такое Тихий Дом, он не знал – встретил упоминание на сайте интернет-страшилок да и запомнил неизвестно зачем. Сейчас он активно шерстил память в поисках хоть какой-нибудь дополнительной информации, чтобы не выглядеть профаном и лжецом.

– Если он скажет, что это пустой чат, – я пакую манатки! – громко заявил очкарик. – Ты, Ален, конечно, извини, но работать с мракобесом – это зашквар.

– Ты кого мракобесом назвал?! – набычился было Саша, но вмешался Морф:

– Ты, Саня, с темы не соскакивай. Что там в Тихом Доме?

Морф потянулся, его стильно порванные джинсы немного сползли, и глазам открылась резинка трусов с надписью It’s gonna be a Big Bang! натянутая меж торчащих тазовых костей. Рисуется, сволочь! Невольно Саня потер собственное немалое брюхо, которое прятал под мешковатой футболкой.

– Ты у нас один такой, посвященный! Я, например, в Тихом Доме не бывал. Емеля, ты бывал?

– Не довелось, – ответил Емеля, поправляя очки.

– А ты, Ален? – не унимался красавчик с дредами.

– Ребят, давайте уже спокойно поработаем! – огрызнулась Алена. В изгибе ее спины, в наклоне головы, в нервном пощелкивании мышкой чувствовались стыд и досада. Досада на него, на Сашу, который, попытавшись заработать авторитет, лишь вырыл себе яму в полный рост и сам же в нее сиганул.

– Там, в общем, – прочистив горло, наконец ответил он, – самому видеть надо. Не описать.

– Ага. Неописуемо. Лавкрафт бы одобрил, – уже со скукой отозвался Емеля, поворачиваясь к монитору. Кажется, он потерял к Саше интерес.

– А ты сходи туда еще разок, а? – неожиданно, осененный идеей, предложил Морф. – И мы тебе поверим!

– В Тихий Дом?.. – растерялся Саша.

– Ага. Когда у нас следующая рабочая сессия? Четверг. Дня два должно хватить, – не унимался Морф. – Удиви нас, докажи, что ты крутой хакер. Забьемся?

– На что? – напряженно спросил Саша, не ожидая ничего хорошего. Вряд ли Морфа устроит денежная ставка.

– Ну, скажем… – Парень с дредами притворно осмотрелся, но куда целил его взгляд, Саша знал с самого начала. – А, скажем, если ты в четверг не докажешь, что был в Тихом Доме, то вот Аленка со мной на свидание сходит? Как тебе?

– Совсем дурак? – отозвалась Алена, но как-то вяло, будто возмущалась не содержанием предложения, а его формой.

– А если докажу? – вновь набычившись, ответил Саша.

– Ну… Тогда я уступлю тебе кресло проект-менеджера. По рукам, Нео? – ухмыльнулся Морф, и, глядя на эти ровные белые зубы, аккуратно постриженную бородку, колечки пирсинга, выбритый на висках узор, Саше хотелось выбросить руку вперед. Расплющить нос, свернуть на сторону челюсть, выдавить глаз… Но вместо этого он протянул открытую ладонь и крепко сжал пальцы Морфа, надеясь, что увидит, как его лицо исказится от боли, но чертов хипстер оставался невозмутим.

– Вот и славно! – осклабился он и повернулся к очкарику. – Емельян, разбей!

– Придурки! – буркнула Алена, даже не глядя в их сторону.

* * *

В машине Алена с Сашей ехали, сопровождаемые тягучим молчанием. С каждым днем он ощущал все сильнее, что упускает ее. Поначалу девушке с ним было интересно и весело: когда он рассказывал про локальные сети, мемы дофейсбуковской эпохи и старые игры. Когда превосходил ее в знаниях, умениях, казался ей талантливым программистом – все было по-другому. Потом Алена закончила учебу, получила место графического дизайнера в динамично развивающейся студии по разработке мобильных приложений и… Поняла, что рядом с ней находится застрявший во времени неудачник, чьи знания давно устарели, а титулы и достижения сегодня уже ничего не стоят. И теперь Саша ее терял.

Наконец oн осмелился заговорить:

– Поехали сегодня ко мне, а? Куплю вина, сыр, фильм посмотрим, а?

– Не хочу. Я слишком устала сегодня, – ответила Алена, даже не отвернувшись от окна. По стеклу сползали струйки дождя – видимость была почти нулевой. «Она просто не хочет смотреть на меня», – подумалось Саше.

– Слушай, если ты из-за этого спора… – начал было он, но наткнулся на глухую оборону:

– Я не хочу об этом говорить. Высади меня здесь, надо продукты купить.

– Тебе отсюда минут двадцать идти! – возразил он.

– Пройдусь! Останови здесь! – приказала она не терпящим возражения тоном и принялась отстегивать ремень безопасности.

Саша притормозил у обочины перед светофором, и Алена выскочила из машины как ошпаренная.

– Набери мне, как будешь дома, – я волнуюсь! – крикнул он в стену дождя, но девушка уже растворилась в толпе пешеходов, что переходили дорогу.

Скрипнув зубами, Саша уронил голову на руль и просидел так минуту или две, пока за спиной не завыли клаксоны.

Вскоре он с тоской окинул взглядом свою студию. Когда сюда приходила Алена, утлая однушка превращалась в уютное гнездышко, где, закутавшись в плед, можно было сидеть, обнявшись, смотреть фильмы и сериалы, целоваться и заниматься любовью, пока за окном бушевала стихия. Без нее же это было типичное, захламленное проводами, корпусами системных блоков, неработающими мониторами и пивными бутылками унылое логово холостяка.

Открыв холодильник, Саша достал бутылку «Миллера» и уселся за компьютер. Огромный изогнутый монитор являл собой центр всех линий квартиры, к нему, как в Рим, вели все дороги. Матово светилась зеленым дорогущая механическая клавиатура – Аленин подарок. Мерно, точно осознавая свою мощь, жужжал кастомизированный системный блок, похожий на гигантский советский холодильник.

Наивно было думать, что, придя домой и спросив у поисковика, что такое Тихий Дом, он получит ответы.

Поисковик предложил массу ссылок и статей. Судя по ним, Тихий Дом лежал на самом дне Интернета и был финалом и венцом всего, пересечением Сети с ноосферой. Последней страницей книги, абсолютным знанием и пониманием всего сущего и одновременно концом любого пути.

Данные разнились, но большинство статей и сайтов сходились в одном: Тихий Дом – это просто мистификация, местная легенда наподобие лох-несского чудовища.

Отчаяние прокатилось опустошающим вихрем по Сашиным внутренностям и вырвалось протяжным «твою ма-а-ать!». Лишь теперь он понимал, как на самом деле облажался. Должно быть, это прозвучало как утверждение, что он водит дружбу с йети.

– Ой дебил! – сокрушенно прижал он руки к лицу, представляя себе, что будет в четверг. Понятное дело, Алена откажется идти на свидание с Морфом, но это поражение пробьет очередную трещину в их отношениях…

«Откажется ли?» – спросил он вдруг сам себя. В голове закрутился калейдоскоп картинок, одна гаже другой. Вот Морф ведет ее в какое-нибудь модное, навороченное кафе, заказывает смузи и моккачино, они едут в лофт, уже вдвоем. Сальные, с поволокой, рыбьи глаза скользят по туго обтягивающим задницу Алены легинсам, бледные, похожие на пауков-альбиносов руки тянутся к ее талии, обрамленные мерзкой бородкой губы приближаются к ее лицу…

– Стоп! – стукнул Саша кулаком по столу. Подскочила бутылка – ее еле удалось поймать, прежде чем пенный напиток полился на клавиатуру. Алена была бы в бешенстве. Если бы, конечно, вообще еще когда-нибудь навестила его.

Все началось из-за кризиса. Засидевшемуся на месте программисту найти работу оказалось не так просто. Пришлось обратиться за помощью, Алена уговорила коллегу принять Сашу в свой стартап, и тот, заинтересованный в опытных кодерах, согласился. Теперь Саша четко понимал: интересовался Морф только Аленой и, похоже, твердо намеревался воспользоваться ситуацией.

Тут Сашу осенило – а что мешает обратиться за помощью и в этот раз? Наверняка среди его старых форумных знакомых есть кто-то, разбирающийся в вопросе. Так он хотя бы будет знать, что попробовал все варианты.

Быстренько набросав тему на форуме, он принялся раз за разом обновлять страницу. Волнение не позволяло отвлечься ни на что другое. Перечитывая только что написанное, Саша выдувал одну бутылку пива за другой, не замечая вкуса.

«Здорово, форумчане! Нужна помощь людей компетентных. Хочу спуститься в Тихий Дом. Какие подводные, с чего начать, куда идти? Киньте туториалы, ссылки, распишите, Батя в долгу не останется!»

Поначалу писали всякие тролли – мол, перекинь мне сто штук деревянных, я тебе ссылку дам, и все в таком духе. Повылезали местные знатоки, принявшиеся в нелестных выражениях обсуждать «дегенерата», что повелся на интернет-легенду. Когда четвертая бутылка пива подходила к концу, а досада и отчаяние близились к апогею, при очередном обновлении страницы появилось новое сообщение.

Писал некий PsychoPMP:

«На людях такое не обсуждаю. Могу поработать проводником. За подробностями – стучись сюда».

Ниже была ссылка. Прочтя ник еще пару раз, Саша наконец уловил тонкую иронию.

– Психопомп, значит. Ну, поехали! – повеселел он и перешел по ссылке. Сайт оказался похож на одну из тысяч чат-рулеток. Высветился интерфейс, загорелся огонек вебки, хотя никакого разрешения камере Саша, конечно же, не давал, что уже нервировало. Собеседник предпочел разговаривать без изображения – с монитора на него смотрела дефолтная аватарка с темным силуэтом.

– Привет, – раздалось из динамиков так резко, что Саша аж подпрыгнул на месте, снова едва не разлив пиво. Голос был программно изменен на какой-то густой и глубокий бас – сразу вспоминался фильм «Пила».

– Здорово. Так, значит, ты бывал в Тихом Доме? Что там вообще? Он существует?

– Я знаю дорогу туда, – уклончиво ответил Психопомп. – Вожу людей за деньги.

– Какова цена вопроса? Есть какие-то гарантии, доказательства?

– Никаких гарантий. Либо ты мне веришь и мы идем, либо я отключаюсь.

– Так что по деньгам? – с волнением спросил Саша. На счету у него было не сказать чтобы густо. – Какие методы оплаты принимаешь?

– Биткоин, эфириум, дэш. За один проход беру сто зеленых. Дополнительные расходы на тебе.

Казалось, из этого голоса кто-то хирургически удалил эмоции. На секунду Саша предположил, что общается с ботом.

– Оке-е-ей… – протянул он. С биткоином и прочими криптовалютами он дел раньше не имел. – Слушай, а у тебя Сбер есть? Ты из Москвы? Я бы вживую передал, если не хочешь счета светить.

– Нет, мы не увидимся. Заведи кошелек, я дам реквизиты.

– Я вообще-то еще не согласился… – замялся Саша. – И вообще – если я перекину деньги, что тебе мешает свалить в туман сразу после?

– Найди сайт-гарант. Переведи деньги им. Составь договор, дай мне ссылку. Идет?

Разумеется, Саша уже давно мысленно согласился на условия Психопомпа. Сто долларов – сумма большая, но он прекрасно осознавал, что, если упустит Алену, потратит их на то, чтобы напиться до беспамятства и, если повезет, задохнуться в собственной блевотине.

– Идет. Когда приступаем? Как с тобой связаться?

– Погружение завтра. Свяжемся в двадцать один ноль-ноль по Москве. Мне нужно кое-что сделать. Тебе, кстати, тоже. Я трасернул, это проксовоз? Кинь мне свой Ipsec и почту. Я дам инструкции.

– Может, тебе еще и ключи от квартиры дать, где деньги лежат? – хохотнул Саша. Делиться с каким-то неизвестным типом такими данными не хотелось решительно. – Зачем тебе?

– Мне нужно создать зашифрованный ВПН-тоннель, чтобы минимизировать помехи со стороны. Много кто захочет сесть на хвост, нам это не нужно. Чтобы попасть в Тихий Дом, тебе придется довериться мне безоговорочно.

– Вот как? – Никакой внутренней борьбы не было. Пока Саша мысленно решался на это действие, его пальцы уже скопировали адрес электронной почты и текст бессмысленного, на первый взгляд, протокола в чат. – Надеюсь, ты правда того стоишь. Учти, если обманешь – я найду тебя.

– Не найдешь, – констатировал голос. – Инструкции у тебя на почте. Я отключаюсь. Не опоздай завтра.

– Подожди! – вдруг заволновался Саша. Выдав столько личной информации незнакомцу, теперь он отчаянно желал узнать еще хоть немного больше, получить хоть какие-то подтверждения добросовестности намерений этого Психопомпа, доказательства его компетенции. – Слушай, а что там? В Тихом Доме?

Ответ был всеобъемлющ и одновременно бессмысленен:

– Там всё.

* * *

На подготовку к погружению у Саши ушел почти весь день. Инструкции были предельно четкими, некоторые казались странными, другие бессмысленными. Например – установить зеркало за спиной так, чтобы в нем отражался монитор. Требовалось установить дополнительную видеокарту и оперативную память, что звучало логично. Поставить Тор и Нексус, что было необходимо, и в то же время принести микроволновку с кухни и расположить рядом с компьютером, что казалось безумием. Также в инструкцию входила установка целого пакета эксплойтов и брутфорсеров. В поисках Священного Писания на английском Саша обежал три книжных магазина. Найти ЭЛТ-монитор было задачей попроще – с десяток таких было на «Авито». Найдя, как требовал Психопомп, самый древний, Саша поехал на другой конец Москвы. У того же продавца оказалось и несколько старых жестких дисков, также указанных в инструкции.

Вернувшись домой, Саша был вынужден тащить тяжеленный монитор аж из соседнего двора – на его обычном месте, перед самым подъездом, припарковался какой-то ржавый фольцовский фургон с наглухо забитыми картоном окнами. Водителя на месте, разумеется, не оказалось.

Уже дома, установив зеркало и перетащив микроволновую печь поближе к компьютеру, Саша, изможденный, повалился на диван. Часы показывали семь вечера. Обычно Алена выходила с работы в шесть и, оказавшись дома, отправляла ему сообщение. Сейчас же телефон молчал. Под сердцем заворочался гадкий червячок беспокойства. Набрав номер, Саша приготовился слушать гудки, но Алена взяла трубку необычайно быстро:

– Ты чего-то хотел?

– Привет… – огорошенный таким приемом, растерянно протянул Саша. – А ты где?

– Мне отчитываться надо? – с холодной сталью в голосе спросила она.

– Нет, но… Я просто волнуюсь. Ты еще не дома?

– Я задержалась на работе, тут…

– О, Нео? Передавай привет! – послышалось на заднем плане, и Саша напрягся.

Последний, чей голос он хотел слышать в трубке любимой девушки, – это Морф.

– Алена, это он? Что он там делает?

– Он мой коллега, Саша. Мы работаем, – с нажимом ответила Алена, а Морф на заднем плане все не унимался.

– Можешь сказать своему Отелло, я тебя и пальцем не трону! Если только он не проиграет спор! – глумливо прокричал он в трубку, и Сашу захлестнула волна ярости. Через секунду до мозга дошло осознание – если хипстера слышно так хорошо, значит, он орет прямо в трубку и стоит вплотную к Алене.

– Ален, езжай домой, а?.. – попросил Саша, не зная, что ему делать и как себя вести в такой ситуации.

– Закончу и поеду. Все, Саш, давай, у меня много работы. – Она старалась завершить разговор как можно быстрее.

– Напиши, как будешь дома, ладно?

– Если не забуду, я страшно устала.

– Я люблю тебя! – отчаянно выкрикнул он в последний момент, перед тем как Алена положит трубку, будто пингуя подвисший сервер. Словно желая удостовериться, что связь между ними не оборвалась.

– Я тоже люблю тебя… – выдохнула Алена машинально. Сервер, как и ожидалось, выслал пакет данных обратно. Вновь послышался голос Морфа, Саша силился разобрать, что говорит чертов хипстер, но девушка уже отключилась.

Нужно было продолжить подготовку. Открыв корпус системного блока со всех сторон, Саша поочередно открутил винтики на материнской плате, кулерах, дисководах и прочем железе. Добавил вторую видеокарту, чтобы повысить производительность, и подсоединил параллельно четыре жестких диска, разумеется, не закручивая болты, так что те можно было легким движением вынуть в любой момент. Толстый блокнот и ручка уже лежали рядом с клавиатурой.

Следом Саша заменил свой великолепный монитор на громоздкую развалюху желтого пластика. Стоило подключить этот реликт к компьютеру и запустить, как в глазах тут же зарябило. Скрепя сердце Саша удалил антивирус и отключил файерволл. Деньги уже лежали на сервисе «Гарант Про», требовавшем на редкость грабительский процент за услугу. До сеанса связи оставалось минут пять, и Саша впервые закурил в квартире.

Горьковатый дым щипал глаза, и так раздраженные пятью минутами работы за древним монитором. Как он просидит за этой дрянью всю ночь, Саша представлял с трудом. Слегка ошарашенный своим поведением в последние сутки, он сокрушенно осматривал свое изуродованное рабочее пространство.

И без того весьма захламленная холостяцкая однушка теперь напоминала логово обезумевшего хакера из голливудского кино. Разбросанные вокруг корпуса детали компьютера, все еще подключенные к системному блоку, напоминали внутренности раздавленного на трассе животного, которое еще не осознало свою смерть и упрямо продолжает ползти по асфальту. Микроволновая печь на табуретке, огромный том Священного Писания, мерцающий монитор, отражающийся в узком зеркале высотой в человеческий рост, которое Саша кое-как закрепил на дверцу шкафа. Три бесперебойника задорно подмигивали из темноты под столом, напоминая люминесцентных подводных тварей. Успокаивающе шумели кулеры, поскрипывали старые жесткие диски.

Затушив бычок в старой чашке с отколотой ручкой – пепельницы дома не было, – он уселся за компьютер и открыл ссылку той безымянной чат-рулетки. PsychoPMP был уже в Сети – под безликой аватаркой светился зеленый кружочек.

– Ты вовремя, – вновь раздался голос из колонок, заставив Сашу подпрыгнуть в кресле. – Отлично. Все подготовил?

– Все по инструкции! – отрапортовал тот в радостном мандраже. Впереди ждало настоящее приключение – опасное, интересное, с обязательной наградой в финале. Также он выдохнул с облегчением, наконец увидев, что поход в Тихий Дом – не какая-нибудь афера. – Монитор, жесткие диски, микроволновка, зеркало, Библия.

– Зеркало вижу. Тор, Нексус установил?

Саша кивнул. Если «луковый» браузер казался ему объяснимым требованием – по-другому на неиндексируемые страницы не попасть, – то зачем было скачивать это допотопное убожество, больше похожее на окошко о ошибке? Он решительно не понимал.

– Так, теперь пробрось двадцать второй порт через Sat, мне нужно недолго похозяйничать на твоем компе.

– Это еще зачем?.. – протянул Саша. Полномочия незнакомца ширились с каждой новой «встречей».

– Я, кажется, обсуждал с тобой этот момент. – Теперь в голосе слышалось раздражение. – Безоговорочное. Доверие. Или я отключаюсь. Деньги у «Гаранта Про» можешь выскребать сам.

– О’кей-о’кей! – в примиряющем жесте воздел руки Саша. – Сейчас тебя подключу.

Саша потер глаза. Этот монитор и правда был убийственным. Не зря в его детстве так много говорили, что компьютеры вредны для зрения.

– Готово. Лови. А что ты хочешь сделать?

– Я должен подключить тебя к тоннелю и загрузить свои виртуальные машины.

– Куда? – спросил Саша, глядя, как курсор мечется по экрану, открывая и закрывая окна, а цифры печатаются сами собой, повинуясь воле таинственного Психопомпа.

– Это как компьютер внутри компьютера, – пустился в пространные объяснения незнакомец. – На сервере в Сети, где-нибудь в Зимбабве, существует операционная система. Мы подключаемся туда и работаем в ней, как на обычном компьютере. Внутри мы подключаемся к еще одной виртуальной машине, а внутри – к еще одной, и еще. Всего – четыре, по одному на каждый уровень Сети.

– Я знаю, что это. Я имел в виду – зачем? За нами может кто-то следить? – догадался Саша.

– В том числе. Но в первую очередь виртуальные машины нужны, чтобы не умерла твоя система. – Похоже, Психопомп, обычно немногословный, любил поболтать на околокомпьютерные темы. – На каждом уровне Сети есть дыры, ловушки и просто уровни перехода, которых обычный компьютер не выдерживает. На нашем пути их встретится как минимум четыре, разного уровня.

– Ты хочешь сказать, поход в Тихий Дом опасен для компа? – подозрительно спросил Саша. В ответ из колонок раздалось жуткое басовитое уханье, точно в них поселился филин. Лишь через пару секунд до него дошло, что так звучит смех, измененный преобразователем голоса.

– Первая система крашнется еще на поверхности. Банальная «ось», ничего особенного.

– А мои харды не сгорят?

– Не ссы, салага! – задорно выкрикнул в колонку Психопомп, и даже через все компьютерные искажения Саша безошибочно определил, что собеседник лет на десять моложе его самого. – Передаю управление.

– Слушай, а с монитором это обязательно? – Мерцающий динозавр, Сашин ровесник, заставлял глаза слезиться, а картинку – расплываться. – У меня скоро шары вытекут.

– Обязательно. Такое качество изображения необходимо… В общем, есть в Сети такое, от чего и мозги вытечь могут. И лучше это не наблюдать в высоком разрешении.

– Для того и старый браузер? – догадался Саша.

– Точно. Погружаемся.

Саша глубоко вдохнул, будто и в самом деле собирался нырнуть в темные неизвестные воды.

– Значит, так, открой Тор и Библию. Прочти первую строфу. Постарайся сделать это одновременно.

– На какой странице? – спросил Саша, чувствуя себя идиотом.

– А это уже решать Дому. Мы должны получить инвайт.

Подцепив краем пальца страницу где-то в середине, Саша нацелил курсор на ярлык в виде луковки и совершил чудеса ловкости, чтобы выполнить оба действия одномоментно.

– «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам не добрым и кротким, но суровым», – прочел Саша на английском.

– Хорошо. Преобразуй это в цифры в «Си плюс плюс», – приказал Психопомп. – Введи их в строку браузера. Так мы немного срежем.

После недолгой процедуры Саша разочарованно вздохнул:

– Страница не найдена…

– Повтори. Закрой браузер и книгу и повтори снова.

– «В полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, до первенца узника, что в темнице», – прочел Саша и повторил все предыдущие действия.

Ошибка «404» вновь светилась на экране.

– Еще!

Снова ошибка.

– Еще! – неистовствовал голос.

– Какой в этом смысл, не потрудишься объяснить?

– Библия – самый популярный ключ для шифров, а в Дипвебе зашифровано все. То, что мы сейчас делаем, – почти брутфорс, только медленный. Еще!

В какой-то момент Саша уже подумал, что так они просидят всю ночь, перепечатывая цитаты из Библии, как вдруг после преобразования в цифры строфы «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» страница запестрела мелким текстом. Изуродованный закорючками Юникода, он был совершенно нечитабелен, а по центру топорщилась пикселями монохромная картинка в очень низком разрешении, но у Саши все равно перехватило дух – таким резким и жутким было ее появление.

– Ты чего? – спросил Психопомп, заметив его выражение лица.

– Кажется, есть, – ответил Саша, не в силах оторвать глаз от архивного фото обугленного младенца с пробитым черепом. То ли смерть застала маленького человечка в движении, то ли какой-то неведомый декоратор с извращенным чувством прекрасного поработал над трупом, но младенец, казалось, полз к зрителю и указывал на него пальцем.

– Отлично. Инвайт есть! – удовлетворенно хмыкнул Психопомп. – Выбирай ссылку.

– Ссылку?.. – недоуменно переспросил Саша, водя курсором по неразборчивому тексту. Тот то и дело высвечивался – все это и было огромным скоплением ссылок. – Какую надо выбрать?

– Ты еще не понял? Это твой путь. В Тихий Дом ведет лабиринт, и карты нет.

Одна из комбинаций символов привлекла внимание Саши – если убрать перекладину тут и апостроф там, получалось что-то похожее на имя «Алена». Недолго думая, он клацнул мышью.

Страница окрасилась розовым, текст потек вниз, а вместо фотографии сожженного младенца появилось масса скриншотов из разнообразных порнороликов.

– Что, баба не дает? – хмыкнул Психопомп. – Не просто так тебя сюда вынесло.

– Не твое дело! – огрызнулся Саша. – Что дальше?

– Ты уже понял принцип. Выбирай ссылку и кликай на нее. Направление есть только одно – вниз.

Здесь Саша кликнул в случайную картинку с двоящейся, с растянутыми по экрану бедрами косплеершей – кажется, порно для очков VR. Та выдавала рекомендацию на следующее видео: азиатка, явно фотомодель, давила громадными каблуками котенка. Тот жалобно попискивал, явно доживая последние секунды. Следующая рекомендация – дряблая полуголая старуха в ажурных чулках испражняется в эмалированную кастрюлю на плите. Сашу передернуло: кто мог вообще желать смотреть подобное?

Пока он прыгал по ссылкам, прошло добрых часа два, не меньше – на улице успело стемнеть. Все это походило на какую-то глупую игру. Картинки менялись с невероятной скоростью, не похожие одна на другую, странные, в плохом качестве и почти всегда ужасающие. Люди, пожирающие мозги живой обезьяны. Тощие африканские дети, дерущиеся насмерть за бутылку колы. Прыщавый пацан, решивший постримить, как нюхает клей. Разнополые сиамские близнецы, туповато пялящиеся в мерцающий монитор. Плюгавый мужичок, имеющий толстуху в ее необъятные складки на животе. Гравюры с средневековыми пытками. Исламистские казни. Копрофагия. Зоофилия. Каннибализм. Скримеры, чудовища, кровь, расчлененка, порно, порно, порно…

– Хватит! Сколько можно? Что мы вообще тут делаем?! – взорвался Саша. – Зачем я смотрю все это? Это и есть твой путь к Тихому Дому?

– Нет. Туда ведет масса путей. Но я знаю этот. Хочешь отступить? – спросил Психопомп будто меню компьютерной игры, когда нажимаешь на кнопку выхода.

– Нет, – с досадой ответил Саша. – Долго это будет продолжаться?

– Мы рядом, я чувствую. Продолжай.

И Саша кликал на картинки дальше, переходя по ссылке за ссылкой. Некоторые начали повторяться. Эту облысевшую обезьяну с бейсбольной битой в руках он уже видел. И это небрежно собранное, будто из лоскутов, кукольное шоу – тоже. Чаще других начали встречаться двое детей, сросшиеся затылками. Поначалу похожие на сиамских близнецов, при ближайшем рассмотрении мальчик и девочка оказались погодками, а неаккуратный, в подтеках сукровицы шов не оставлял сомнений: несчастных действительно сшили головами и, судя по лицам, засняли на камеру еще живыми. Сморщившись от вида очередного отвратительного изображения – глумливый карлик по локоть засовывал руку в анальное отверстие какому-то мужику, – Саша все же почему-то выбрал этих увечных, соединенных чьей-то злой волей детей. Он нажал на кнопку мыши, не ожидая никаких изменений, но вдруг экран застыл, а потом курсор распался на десяток самоповторяющихся фракталов.

«Ну вот, какой-нибудь троян словил!» – подумал Саша и потянулся было к кнопке перезагрузки компьютера, но услышал громогласное «не трогай!» из колонок, пробивавшееся даже через жуткую долбежку зацикленного звона.

– Быстро хватай ручку и записывай в блокнот ссылку, по которой перешел! – кричал Психопомп в микрофон, – Нужно успеть, пока виртуальная машина не крашнулась.

Саша резко выбросил руку вперед, и ручка укатилась со стола. Под нервные «скорей!» невидимого собеседника он нашарил ее на полу и принялся спешно, небрежными каракулями выводить беспорядочный поток символов в блокноте. Стоило написать последнюю цифру, как экран посинел, выплюнул строки каких-то белых букв и погас. Наконец-то затих и сигнал об ошибке, от которого у Саши едва не разболелась голова. Или она болела от мерцающего допотопного монитора?

– Успел? – раздалось из колонок.

– Да.

– Отлично. Значит, Сеть пропускает нас дальше! – облегченно выдохнул Психопомп. – Вирусная стена уничтожила первую виртуальную машину. Можешь ее закрыть. С горячих клавиш. Для следующего уровня нужна ось, построенная целиком на файерволлах и антивирусах, – мы отправляемся в очень грязное место.

Зажав Аlt и F4, Саша немало был удивлен, увидев вполне рабочий экран Windows, но экран пестрел уведомлениями о блокировках, карантине и обнаружении угроз – удалось узнать по меньшей мере десять антивирусных программ, еще больше осталось неопознанными. В углу ехидным маленьким окошечком все так же висел его с Психопомпом чат. Тот так и не включил камеру, поэтому Саша видел в цифровом отражении только себя. За спиной его миниатюрного изображения зеркало отражало его же спину и монитор. Наверное, можно было бы разглядеть и маленькое окошко чата через гладь амальгамы, но этот полуцифровой зеркальный тоннель оказался слишком коротким из-за низкого качества изображения.

– Открывай Тор и вводи ссылку! Вручную! – скомандовал незнакомец.

Ломая глаза в неверном свете монитора, Саша перепечатал собственные каракули в строку, надеясь, что нигде не ошибся.

– Новое правило, – наставлял Психопомп, – чувствуешь, что комп виснет или дурачится, – переписывай ссылку, не дожидаясь команды. Понял?

– Да… – растерянно проговорил Саша, удивленно рассматривая открывшуюся страницу. Это был его форум – тот самый, на котором он оставил объявление о поиске проводника в Тихий Дом. Только теперь к каждому сообщению крепился дополнительный текст, подписанный пользователями вроде Anon234 или Mask905.

– Что это? – спросил он, пробегая глазами по тексту. В сообщениях договаривались о продаже наркотиков, ворованных кредиток, оружия и детской порнографии.

– Паразиты. Лепятся к форумам, соцсетям и чатам на изнанку, обкашливают делишки. Найди свое последнее сообщение.

С этим Саша справился без труда – форум посещали нечасто, и тема все еще висела вверху. Но, кликнув на нее, он покрылся холодным потом, читая написанное неким FoxGuy345 под его «Здорово, форумчане…». Дополнительный текст, белый на черном, гласил:

«Ваззап, народ. Принимаю заказы на снафф. Предлагаю: вивисекция, отравление, асфиксия, огнестрел. За отдельную стоимость добавлю износ. Стучитесь в личку».

Следя глазами за ответами на это сообщение, Саша едва удержался от соблазна вырубить к чертовой матери компьютер и больше никогда в жизни не посещать это ужасное место. Анонимы спрашивали, можно ли натравить на жертву собак, будет ли изнасилование после убийства стоить дороже, можно ли устроить игру на выживание. Под сообщением самого Саши – он отвечал здесь какому-то троллю – и вовсе висел вопрос: «А можно, чтоб был ребенок, не старше двенадцати?»

– Нашел? – вырвал его из кошмарного оцепенения голос Психопомпа.

– Да.

– Хорошо. Переходи по ссылке, которую оставили в ответ.

Проскроллив страницу ниже, Саша увидел, что топикстартер написал: «Дети? Это дорого. Убедись, что готов заплатить. Вот тебе превьюшка на затравку – …» Далее шла состоящая из случайного набора символов ссылка.

– Я не буду этого делать, – твердо заявил Саша. – Не хочу это видеть. Этого не будет на моем компьютере. К черту все!

– Перестань. Это единственный путь. Ты заплатил триста долларов, накупил техники, притащил зеркало для того, чтобы отступить? – кажется, упрашивал незнакомец. – Неужели для этого достаточно одного превью с детским порно?

Саша сопел, глядя в черный силуэт на месте аватарки Психопомпа. Что делать дальше, он откровенно не знал. Разумеется, хотелось достичь цели, доказать этим напыщенным хипстерам, что он круче их всех, но…

– Нет, извини. Игра окончена.

– Это не игра! – громогласно взревели колонки, после чего Психопомп сменил гневный рык на почти нежные увещевания. – Тебе не обязательно смотреть видео целиком. Как только заметишь ссылку – сразу по ней перейдешь, и все.

– К черту. Ладно! – злясь на самого себя, рыкнул Саша и ткнул курсором в ссылку.

Видео начало загружаться, появилась размытая мыльная картинка, но все равно удавалось разглядеть девочку лет семи, привязанную к голой панцирной кровати.

– Куда жать? – кричал он, лихорадочно шаря взглядом по сайту. Отдельные элементы прогружались очень медленно. Стоило задержать взгляд на какой-то ссылке, как та уползала вниз, сталкиваемая не пойми откуда взявшейся картинкой. – Куда?!

– Ищи!

В панике Саша просто ткнул наугад в случайное скопление букв и цифр, лишь бы не видеть, как ребенок хнычет в камеру, а чья-то тень уже входит в кадр.

– Куда ты полез, дебил?! – ярился голос, пока на экране прогружалось новое видео. В грязной избе, в кружевах помех и полосок, некто в солдатской форме валял сапогами по полу беременную бабу. Та пыталась отползти прочь, но безжалостная тупоносая обувь всюду настигала ее. Лица солдата не было видно, но в его позе, в наклоне головы, в этих театрально-выверенных движениях чувствовалось: он знает, что на него смотрят.

– Закрывай, придурок! – выли колонки. – Здесь опасно!

– Сейчас-сейчас… – Саша сосредоточенно елозил по странице курсором в поисках чего-то, что привлекло бы его внимание. – Вот, есть!

Одна из картинок в углу экрана изображала уже знакомых Саше сшитых затылками детей.

– Быстрей! – паниковал Психопомп, а тем временем баба под ногами солдата затихла и тот медленно, демонстративно поворачивался к камере. – Ты не должен увидеть его лицо!

Ор проводника навевал панику, и Саша случайно совершил несколько переходов, нажав несколько раз подряд на клавишу мыши. Клик-клик-клик-клик – и вот уже страница демонстрирует какие-то пронумерованные аудиозаписи.

– А это что?

– Правительственные радиостанции, – уже, успокоившись, пояснил собеседник. – Здесь потише. Надо теперь вернуться к детскому снаффу и найти правильную ссылку.

– Правительственные? – Заинтересовавшись, Саша уже было ткнул курсором в один из треков, когда глазам его предстал не пойми откуда вылезший рекламный баннер. Волосы зашевелились у него на затылке, когда в бесстыдно задравшей юбку девчонке с запакованным презервативом в зубах он узнал Алену.

– Чем ты занят? – настороженно спросил Психопомп, видимо, заметив у Саши на лице нешуточное волнение. Тот медленно навел курсор туда, на русый треугольник лобковых волос. Услышав то, что раздалось из колонок, он обомлел, узнав до боли знакомый голос:

– Слушай, я не могу! А если Саша узнает?

– Тебя это правда заботит?

Второй, насмешливый и ядовитый, голосок Саша бы ни за что не спутал. Это был Морф.

– Ну же, детка, это ведь будет приятно нам обоим…

Липкие, будто слюни, слова Морфа прерывались дыханием и какими-то причмокиваниями.

– Ну перестань, я умоляю тебя, хватит…

Саша уже кипел от ярости, когда разговор любовников прервало басовитое:

– Хватит! Не слушай их.

– Но я хочу…

– Не слушай. Это Сирены. Они покажут тебе что угодно, лишь бы ты кликнул. Они здесь, чтобы сбивать с пути, – терпеливо объяснял Психопомп. – Ничего такого на самом деле не происходит. Это все иллюзия. Фейк.

– А если нет?

Не слушая незнакомца, Саша с силой клацнул правой кнопкой мыши. Открылась фотогалерея. Кипя желчью, он листал фотографии, сделанные будто бы скрытно, – как Морф и Алена сидят в кафе. Его девушка улыбается, пьет латте, на следующем фото уже держит Морфа за руку. Вот ее губы приоткрываются, глаза слегка прикрыты. Следующая фотография приближает ее ноги в колготках, что видны под столом. Приближение сильнее. Еще. Видно, что рука Морфа лежит у нее на бедре и скрывается под юбкой.

– Доволен? Можем идти? – раздраженно спросил Психопомп.

Но прямо там, где елозила похотливая рука Морфа, неожиданно высветились еле заметные на фоне темных колготок синие символы. Совершенно автоматически Саша перешел по ссылке, даже не предполагая, что ему предстоит увидеть.

Комната заполнилась стонами, хлопками и хлюпаньем. Колонки ревели, заглушая голос Психопомпа, а на экране Алена ритмично двигалась в такт бедрам Морфа, прижатым к ее ягодицам. Никаких сомнений не было – они трахались. Теперь Саша был уверен: слезы текли по щекам не от мерцания древнего монитора, а от осознания этого гадкого, низкого предательства.

– Говорил же, что ты не захочешь этого видеть! – пробился сквозь стоны девушки голос незнакомца. – Это все Сирены. Идем. Нам нужно продвигаться дальше.

– Это не настоящее? – спросил Саша, еле сдерживая горькие рыдания, налипшие комьями в горле.

– Так могло бы быть, – прозвучал уклончивый ответ. – Идем.

Но в ответ на шевеление мыши курсор отозвался лишь слабым подергиванием, его движения на экране напоминали слайд-шоу.

– У меня что-то зависло.

– Говорил тебе, не кликай. Сирены жрут оперативку со страшной скоростью. Поздравляю, теперь кто-то майнит через тебя эфир или использует твой кэш для временного хранения файлов.

– И что дальше?

– Ничего. Эту виртуальную машину придется дропнуть. Следующая в разы слабее – зато менее привлекательная для цифровых форм жизни.

Саша переписал ссылку и закрыл очередное окно, а следом за ним показалось еще одно – на вид это была ручная сборка Windows 95, будто нарочито примитивная.

– Поехали. Больше не отвлекайся. Дальше – жестче. Впереди Перевал.

Введя ссылку, Саша с легкостью отыскал следующую ступень – короткое видео, где толстяк-клоун кормил какой-то дрянью через воронку истощенного мужика, прикованного к стулу. Досматривать, к счастью, было необязательно – ссылку грубо вырезали на спинке стула прямо внутри видео. Вглядываясь через мерцание монитора, Саша не без труда перепечатал нужные символы.

Экран почернел полностью. Поначалу Саша подумал, что сдох либо монитор, либо видеокарта, но посередине еле заметно серела строка поиска. Голос из колонок скомандовал:

– Тебе снова нужна Библия. Не ошибись.

Саша долго листал громоздкий талмуд, но все, что ему попадалось, не казалось подходящим. Дойдя до последней страницы, он перелистнул вновь в начало, где в глаза ему бросилось «Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен». Переведя строфу в числовой формат, он ввел получившийся набор цифр.

– Тебе сегодня везет, – прокомментировал Психопомп, когда экран расцвел какими-то кошмарными психоделическими цветами. Ссылки наслаивались одна на другую, по экрану сновали, будто автомобили в ускоренной съемке, едва различимые картинки. Люди, пожирающие сырое мясо, подобно зверям. Вгнившие в свои постели трупы. Групповые изнасилования. И, подобно Белому Кролику, бегало по экрану изображение детей, сшитых головами.

Саша попытался несколько раз поймать его, но не хватало скорости.

– Сейчас нужно встроить Нексус. Старый браузер замедлит отображение элементов. Просто открой его через Тор, – наставлял Психопомп.

– Ты же знаешь, что это так не работает? – с сомнением ответил Саша, но все же выполнил указание. К его удивлению, один браузер действительно врос в другой.

– На этом уровне все работает иначе. Твой компьютер уже изменился – Тихий Дом чувствует твое приближение.

Теперь картинки двигались медленнее, кислотные цвета больше не жгли глаз и можно было не спеша нажать на нужную ссылку.

Дождавшись изображения искусственных сиамских близнецов, Саша уже кликнул было прямо в грубый окровавленный шов, что разделял их затылки, как вдруг из разрозненных пикселей в мгновение ока собрался тощий человеческий силуэт. Мельтешение цветов загородило ссылку и тут же исчезло.

– Это что было?

– Не обращай внимания. Просто не упусти в следующий раз, – ответил Психопомп, но голос его был явно напряжен.

Вновь поплыли по экрану нечеткие, из черно-белых квадратиков изуродованные дети. Стоило Саше приблизить к ссылке курсор, как тощий пиксельный силуэт опять вмешался, загородил ее собой, чтобы та уползла за пределы экрана, после чего испарился.

– Какого хрена?! – выругался Саша, но Психопомп не спешил с ответом.

В этот момент мерцающий силуэт показался крупнее, ближе и так саданул по экрану с той стороны, что Саша даже, казалось, почувствовал вибрацию. В этом месте монитор выгорел.

– Чувак, что происходит?! – в панике кричал Саша, пока фигура, выскакивая с разных сторон экрана, оставляла все больше и больше черных пятен. Теперь, разглядев ее поближе, Саша наконец смог понять, из чего собран этот слишком тощий для человека силуэт, – друг друга сменяли мириады миниатюрных аватарок из соцсетей. Рты раскрыты в безмолвном крике, глаза распахнуты так, что будто вот-вот вылезут из орбит. – Что это за херня?!

– Минотавр, – обреченно ответил Психопомп. – Подцепили, сука.

– Это шутка?

– Открой чат.

Саша послушался и развернул окошко, в котором с одной стороны темнел силуэт Психопомпа, а с другой – зернистое изображение с его вебкамеры. В какой-то момент Саша даже не узнал себя – настолько бледным и растерянным было его лицо. А в зеркале за его спиной…

– Никаких резких движений. Не дергайся, если не хочешь поделиться с ним своей аватаркой.

Силуэт стоял в глубине зеркально-цифрового тоннеля и медленно, покачиваясь из стороны в сторону, шагал вперед, приближаясь к Саше. Нанося удар за ударом, он разбивал отражения вебкамеры в зеркале, оставляя за собой темноту.

– Так, это же на экране, да? – сглотнув, спросил Саша. – Это на экране?

– Не дергайся, говорю тебе, сиди тихо. Ты настроил жесткие диски? Параллельное подключение?

– Да. Он же не у меня за спиной?

– Просто медленно протяни руку в системный блок и возьмись за четвертый хард в цепи. Когда скажу – дергай. И главное – не оглядывайся.

Стоило Саше это услышать, как ему безумно захотелось посмотреть: что там за спиной? Убедиться, что монстр, собранный из кричащих аватарок, существует только на мониторе компьютера и там, в зеркале, окажется лишь его отражение. А что, если отражения достаточно?

– Его же нет в моей квартире, так? – спрашивал Саша напряженно молчащего Психопомпа. – Его же здесь нет?

– Знаешь, откуда он появился? – неожиданно спросил Психопомп.

– Чувак, он у меня за спиной или нет?

– Когда люди умирали перед вебкамерами, последнее, что от них оставалось, – эти две-три секунды видеозаписи, которые, словно грязная вода, сливались в глубины Сети.

– Что за…

– Не шуми! – приказал голос. – Так вот, скапливаясь на дне, они сформировали это создание. Никто не знает, почему он охраняет проход, – это его программа, приказ или он просто здесь охотится.

Тем временем тоннель все темнел и темнел за спиной увеличивающейся твари. Из-за ее ломаных, дерганых движений казалось, что люди на аватарках двигаются, царапают себе лицо, кричат в объектив, плачут – и все это в стиле двух- трехкадровых гифок. В какой-то момент стало казаться, что нечто вышло из зеркала и его тонкие, зубчатые от пикселей руки вот-вот лягут Саше на плечи.

– Он уже близко!

– Суть в том, что Минотавр опасен не только на экране. Пока он существует в любом виде, пускай даже записанный на флешку, он может нанести вред. Поэтому…

– Чувак, скажи, что это только на экране! Оно ведь ненастоящее? Да?!

И вдруг зеркало за спиной Саши лопнуло, обдав его ливнем острых осколков. На секунду он ощутил, как чье-то прикосновение, похожее на легкий удар током, коснулось волос на затылке. Колонки взревели, шипя и фоня, паническим:

– Дергай!

В первый раз влажные от пота пальцы соскользнули с гладкого пластика, но Саша тут же ухватился вновь за край жесткого диска и резко вытянул его из порта, оборвав шлейф.

– В микроволновку и включай! Сейчас же! Пока он записан, Минотавр все еще опасен.

Лишь через секунд тридцать, когда пластик уже потек на стеклянную тарелку, а металл искрил под излучением две с лишним тысячи мегагерц, Саша понял, что не дышит. Шумно вдохнув, будто спасенный в последнюю секунду утопленник, он повернулся к монитору. Очередная виртуальная машина была мертва.

– Я не записал ссылку, – горько сообщил он Психопомпу, закрывая окно.

– Это уже не важно, – был ответ, – ты преодолел Перевал. В обычный Интернет ты уже все равно не вернешься. Продолжай погружение.

Следующая виртуальная машина не была похожа ни на что, знакомое Саше. Какие-то серые блоки из BIOS соседствовали с ультрасовременными элементами визуального интерфейса, больше похожими на психоделические картинки художников-визионеров.

– Что это за ось? – спросил Саша из профессионального любопытства.

– Ты такой не знаешь. Моя собственная. Работает только на самой Глубине, используя ее ресурсы: военные серверы, чужие компьютеры, майнинговые фермы. Такие мощности необходимы, чтобы работал «Арго».

– «Арго»?

– Искусственный интеллект на основе нейросетей. Я написал его сам. Алгоритмов обычной системы недостаточно, чтобы ориентироваться за Перевалом. Инфоперегрузка слишком велика, «Арго» отсеивает лишние данные, ведя нас к цели.

И действительно, вместо привычного Яндекса стартовой страницей оказался все тот же безымянный поисковик с черным фоном.

– Куда дальше?

– Ты знаешь, что делать. Просто вводи цитату.

На этот раз Саша даже не стал открывать Книгу книг. «Ищущий да обрящет».

– Отлично. Это последний этап. Нужно только пройти.

– Что за херь?

Даже в аскетичном интерфейсе Нексуса это выглядело совершенно… невероятно и хаотично.

– Где мы?

– Вирусный Суп. Изначальная материя, – со скукой ответил невидимый собеседник. – Все смертельные файлы, не существующие протоколы, пустые страницы, цифровые формы жизни рождаются здесь. Рекомбинируются, растут и выползают в привычную тебе Сеть.

По экрану ползали ссылки-амебы, файлы-черви метались из угла в угол, шевелили лапками верткие аудиофайлы в бесконечной черноте Глубины.

– Здесь потребуется брутфорсер. Запусти подбор паролей на правильную ссылку. Выбирать уже ничего не надо. «Арго» поведет тебя.

Саша отнял руку от мыши – и курсор самостоятельно заплясал по экрану. Выцепив собранную из символов юникода многоножку, «Арго» самостоятельно совершила переход. Высветилась строка ввода пароля.

– Брутфорс займет добрые сутки. И это если код цифровой. У меня нет столько времени, – заметил Саша, все же запустив программу. К его удивлению, когда он договорил фразу, пароль уже был подобран – многострочная белиберда из букв и цифр. Никакая программа подбора не выдала бы результат так быстро. – Как это? Я думал…

– Я знаю. Время здесь течет иначе: прошлое и будущее становятся несущественными. Чем ближе к Тихому Дому, тем быстрее идет время в Сети. Это как черная дыра наоборот. Здесь вычислительные системы работают на почти бесконечной скорости. Пока ты кликаешь мышкой – в Глубине проходят годы.

– Не понимаю. Это же всего лишь Сеть.

В ответ прозвучал лишь пренебрежительный смешок.

На экране продолжали сменяться окна набора паролей. Брутфорсер справлялся сам, и Саша просто держал зажатой кнопку подтверждения. Тем временем монитор мерцал все ярче и чаще, заставляя болезненно потирать глаза. Кулеры шумели, будто пылесосы. В какой-то момент от системного блока начал подниматься едкий дым – пахло горелым пластиком и пылью. Один из жестких дисков заискрил, и Саше пришлось выдернуть и его.

– Чувак, у меня комп горит!

– Частично. Это нормально. При инфоперегрузке такое происходит с любым носителем. Мало какое устройство выдержит такие потоки. У тебя сильная машина, ты должен выдержать.

– Слушай, может…

– Нет, отступить уже не выйдет. Перевал – как горка. Трудно забраться наверх, но на другую сторону ты скатишься уже сам. Лучше не пытайся замедлить падение, а то зацепишься и останешься здесь.

И действительно, картинки на мониторе менялись с бешеной скоростью. Палец с кнопки подтверждения давно был убран – теперь, казалось, система управляет сама собой. В какой-то момент мерцание усилилось до невероятной частоты, и Саша словно провалился туда, в бесконечные глубины кишащего вирусами, информационным мусором и отвратительными видео космоса. Комната размылась, исчезла, он летел через тьму, набитую ссылками и файлами, – не было больше видно ни монитора, ни клавиатуры, лишь мерцающий хаос. С каждой секундой или с каждым тысячелетием – Саша не различал – амеб, червей и многоножек становилось все меньше, они расползались по краям, исчезали, и наконец, когда с угла экрана пропала последняя мешанина пикселей, наступила тьма.

– Поздравляю, Нео, ты добра… – Окончания фразы Саша уже не слышал.

Он не слышал и не видел уже ничего. Не было ощущения кресла под задницей, не было пластиковой дымной вони из микроволновки, не было мерцающего монитора. Вместо этого Саша просто знал. Знал, что сейчас сидит в своей комнате, а по подбородку текут слюни. Знал, кто скрывался под личиной Психопомпа. Знал молекулярный состав, местонахождение, плотность и температуру каждого предмета во Вселенной, который когда-либо существовал или будет существовать.

Морф зашел в квартиру, воспользовавшись ключом, который стащил у Алены. Плотно заперев за собой, он обернулся к Саше:

– Ну, здорово, Нео.

Тот, конечно же, никак не отреагировал на визит своего соперника. Все, на что теперь хватало его мозга, под завязку нашпигованного информацией, – это функции вегетативной нервной системы. Под креслом натекла лужица мочи.

– Могу поздравить – спор ты технически выиграл, – ухмыльнулся Морф, доставая ноутбук из своей сумки. Вставив мобильный модем в порт, он включил устройство. – Не волнуйся, на свидание с Аленой я бы не пошел. Впрочем, ты и так знаешь, да? Все знаешь.

Вбивая пароль от системы, Морф довольно улыбался, поглядывая на Сашу так, будто увидел его с какой-то новой стороны.

– Ты ведь уже все понял? Виртуальных машин было не четыре, а пять. Ни одно устройство, за исключением самого сложного – человеческого мозга, не способно вместить в себя код Тихого Дома. Всякие спецслужбы и тайные лаборатории знали это, пытались воссоздать искусственный интеллект такого уровня, чтобы он мог сравниться с настоящим. Меня одного осенило – ведь можно загрузить Тихий Дом и напрямую в человека. Обладание абсолютным знанием – слишком большая инфоперегрузка. Лезть самому в Тихий Дом – этим или другим способом – чистое самоубийство. Прежде всего потому, что Тихий Дом – не место, а состояние. Что толку все знать, если не можешь воспользоваться, верно? Зато воспользоваться могу я.

Наконец браузер на ноутбуке Морфа прогрузился, и тот, размяв пальцы подобно пианисту, занес их над клавиатурой.

– А я ведь почти испугался, что ты увязнешь на Сиренах. Хорошо, что тебе хватило воли. Я знал, что на роль терминала ты подойдешь идеально: у тебя хорошая башка, и ты ею не пользуешься. Знаешь, говорят, что Тихий Дом существовал задолго до появления Интернета, задолго до появления людей. Это мы до него дотянулись при помощи Сети. Архив всего – прошлого и будущего. Представляешь, какие это возможности? Давай начнем с простого: мне нужен доступ к счетам HSBC Holding. Ключ на двухфакторную идентификацию, логин и пароль.

Саша не отвечал. Стеклянные глаза, совершенно расфокусированные, смотрели в пустоту.

– Ну, я жду.

Тело Саши, похожее на манекен, даже дышало как-то осторожно и незаметно, будто скрываясь. Стукнув кулаком по столу, Морф подошел к нему и как следует тряханул:

– Я жду! Доступ к счетам, все логины и пароли, быстро!

Морф пробовал хлестать его по щекам, ковырять под ногтем зубочисткой, орал в ухо и даже тыкал карандашом в глаз, но тот никак не реагировал. Перепробовав все, Морф будто что-то понял, заметив какой-то очевидный просчет во всей своей гениальной схеме. Прогнав мелкую дрожь, он вдруг что-то осознал. Засунув поочередно оставшиеся жесткие диски вместе с материнской платой Сашиного компьютера, он вскипятил их в микроволновке, следом отправился и Сашин телефон – на всякий случай. Оглядев квартиру как следует, Морф протер какой-то тряпкой все поверхности, которых мог случайно коснуться, и самого Сашу. Даже когда грязная ветошь прошлась по глазным яблокам, тот не среагировал, продолжая тупо пялиться куда-то в погасший монитор.

* * *

Саша ничего не чувствовал, но четко осознавал: он лежит в отделении интенсивной терапии в Первой Градской больнице, подключенный к системе искусственного жизнеобеспечения. Обнаружила его спустя два дня соседка – Морф не стал закрывать за собой дверь. За это время Сашины глазные яблоки высохли, в области крестца и лопаток образовались пролежни, а организм серьезно страдал от обезвоживания. Причину глубочайшей комы третьей степени врачи определить не смогли, впрочем, как и объяснить зашкаливающие показатели ЭЭГ.

Саша же знал все. Знал, как вылечить рак, как избавить мир от войн и нищеты и даже как вывести первый управляемый шаттл за пределы Солнечной системы и дальше к бесконечности. Знал, как появился первый живой организм во Вселенной, и знал, как умрет последний. Чего Саша не знал, так это как пошевелить хотя бы кончиком пальца. В его голове прошлое, будущее и настоящее слепились в единый клубок безвременья. Как божество, он был всеведущ и знал ответы даже на те вопросы, что смертные еще не успели задать, но как человек он был слаб и думал лишь об Алене.

О том, что Морф все же нарушит свое слово, дождется, пока девушка позабудет о Саше, предложит попить вместе кофе… Сына они назовут Олегом, дочку – Лилей. Через пять лет Морф, одержимый идеей получить доступ к Тихому Дому через человеческое сознание, попытается создать терминал доступа, соединив два мозга, – в надежде на то, что один сможет извлекать информацию из второго. Материалами для эксперимента послужат их с Аленой дети. Поняв, что потерпел неудачу, он скроется в Подмосковье, где замерзнет насмерть в заброшенном деревянном доме. Алена же, вернувшись с работы, застанет Лилю и Олега уже мертвыми – Морф сошьет их затылками без анестезии, чтобы не нарушать ясности мышления. Алена же умрет в психиатрической лечебнице спустя восемь месяцев – разгрызет себе запястья и будет втирать в них собственный кал, чтобы вызвать заражение крови.

Абсолютное знание обо всем вытеснило Сашину личность, его воспоминания и эмоции. Он стал ничем и всем. Не было ничего видно и слышно, Саша был будто заперт в глухом коконе. Или же он сам был – бесконечный пустой кокон. Саша знал, что пролежит, подключенный к аппарату жизнеобеспечения, бесконечно долгие шесть лет, три месяца, пять дней, восемь часов, две минуты ровно, пока не умрет от кровоизлияния в мозг. И еще больше времени пройдет здесь, в Тихом Доме, где, словно в черной дыре, часы останавливались, так что впереди ждала бесконечность. Он хотел кричать, но у него не было рта.[1]

Le châtiment[2]

14 июля 1833

Невероятная жара. Подаренный княгиней Р. платок совсем запачкался, не видны больше ни инициалы, ни сердечко; его можно выжимать, как и мою сорочку. На комфорт в своем voyage я не рассчитывал – дорога из Санкт-Петербурга до Ипсуича выдалась весьма непростой, но каково же было мое удивление, когда по прибытии в Англию выяснилось, что за место на судне мне придется конкурировать с буквально тысячами ирландских голодранцев! Благо за достойную сумму один из капитанов предложил мне место в собственной каюте; о том, чтобы получить отдельную, речи даже не шло. Ирландские бедняки набивались битком на палубу, в трюмы и едва ли не на мачты, а все новые и новые прибывали к трапу, сыпались с пристани в воду и буквально задыхались в страшной толчее. Картофельный неурожай прошлых лет согнал шебутных кельтов с насиженных мест, и теперь, если хочешь попасть из Европы в Америку, – мирись с соседством этой кривозубой, дурнопахнущей и шумной толпы. Увидев судно, на котором мне предстояло преодолеть Атлантику, я едва не решился перенести поездку: New Hope оказался самым настоящим «плавучим гробом» – одним из тех, на которых раньше перевозили рабов из Африки. Эта старая, изношенная скорлупа поначалу вселила в меня недостойную заячью трусость, но, если подумать, она же и стала символом и флагом моего путешествия. Если моя книга все же когда-либо будет завершена, то именно «Новая надежда» станет идеальным названием для этого труда.

Несмотря на жалкое состояние судна, капитан-англичанин, судя по всему, славно знал свое дело, а может, сам Господь Бог Вседержитель благоволил моей святой цели. Так или иначе штормы и бури вечно беспокойной Атлантики обошли меня стороной. Сейчас происходит выгрузка ирландских мигрантов на острове Эллис – как его еще называют, острове Слез, – и во время этой небольшой остановки, когда качка наконец прекратилась, я могу позволить себе заняться своими заметками, прежде чем New Hope пристанет в порту Нового Йорка.

Этот трактат от имени титулярного советника Степана Андреевича Костюковского,1790 года рождения от Рождества Христова, призван стать исповедью, покаянием и посланием потомкам от имени всякого, чья спина гнется под кнутом.

С самого детства я ощущал свой долг и вину перед каждым невольником, что лишь по праву рождения и происхождения оказался почему-то в роли понукаемого. Моя покойная maman – царствие ей небесное – своим примером сформировала мою картину мира происшествием с сенной девкой Таськой. Таська была хороша собой, заглядывались на нее и деревенские холопы, и даже баре, что приезжали с матушкой испить чаю. Даже я, в тогда еще нежном возрасте, ощущал непривычный трепет, когда Таська приходила мне поправить постель. Все это не укрылось от глаз maman. Однажды маменька во время ужина выпила лишнего и кликнула к себе Таську, а когда та подошла – подвела ее к печи, заслонку открыла и говорит: «Ты, Таисия, гляди, дрова вроде все горят, но все по-разному. Эти – сухие да ладные, тепло да свет дают. А вот эти, с краю, посырее, – токмо дым пускают да глаза застят. Вот и на тебя мущины глядят и ту же красу видят – ложную да дымную, глаза трут, ничего не разумеют. А я-то все вижу: обыкновенно испорченную девку!» Таська и понять ничего не успела, а maman кочергу из печи выхватила и по лицу Таське мазнула. Веко одно на кочергу налипло, глаз закипел и спекся, а маменька-с сказала: «Вот теперь-то все увидят, какая ты сама есть!», а после – взяла меня за руку и повела к гувернантке – английский учить.

Той же зимою я и осиротел: как-то раз холодную зимою Таська, видать сослепу, неаккуратно закрыла басинуар[3], положенный под одеяло моей maman. Уголек, по всему, вывалился из жаровни и остался лежать под покрывалом. Не представляю, как матушка могла лечь в постель и не заметить дыма – возможно, выпила лишку вина, – но смерть ее постигла страшная: она не задохнулась, а прямо-таки сгорела заживо. Притом, полагаю, моя maman могла бы и спастись, но ее любимые шелковые простыни, когда горят – плавятся и липнут к чему ни попадя. Так она и погибла в этом огненном коконе, а хоронили ее в закрытом гробу – так и не смогли отодрать обожаемый ею китайский шелк от кожи.

Le châtiment, как сказала тогда моя гувернантка. В тот день я задумался о том, как хитро переплетаются события и причинно-следственные связи в головах простого люда. Не из злобы, но из отчаянной надежды растет их вера в справедливость высшую, коль человеческой здесь места не осталось. Сии мысли не оставляли меня до самого дня моего совершеннолетия, когда все права на матушкино наследство законным образом перешли в мои руки. И я пообещал себе – ценою жизни ли, свободы ли – открыть глаза людские на творящееся безумие, дабы предостеречь и спастись от грядущего Le châtiment, что уже зреет в головах тех, кто гнет спину. И верно писал опальный Александр Николаевич Радищев: «Русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость…»

Таким образом, цель mon voyage есть доказать власть имущим, мне подобным, но слепым в своей безбрежной алчности, что «блажени кротцыи: яко тии наследят землю». И что молитвы тех, на чьей невольничьей спине уж не осталось целой кожи от гнета и ударов плетью, дойдут до Господа скорее тех, что произнесены жирными да сытыми губами.

17 июля 1833

Наконец-то прибыл в Нью-Йорк, переоделся в свежее. Сердце молодого государства встретило смрадом и грязью. Не сравнить с выхолощенным великолепием столицы Российской империи и уж тем более с моим сонным имением: кругом крик, визг, мельтешение, носятся кареты, голосят мальчишки-газетчики. Кругом кипит какая-то насекомая, грязная суета; за смешные два пенса – paddy бросились разгружать мою поклажу. Не успел я нанять извозчика, а уж две уличных девки – обе рыжие – предложили мне свои услуги; несомненно, определили во мне богача по трости и цепочке шатлен. Улицы кишат крысами и бездомными – больше всего тех самых ирландцев. Оборванные и грязные, они хватаются за любую предложенную работу. Лошадиный навоз покрывает улицы толстым слоем, от вони можно буквально задохнуться.

Перед визитом к миссис Хиггс я предложил пенни, чтобы уличный мальчишка начистил мне обувь, – в ту же секунду меня окружила конопатая толпа. Клянча и пресмыкаясь, они разве что не вылизали изгвазданные нью-йоркскими улицами туфли до блеска. К ним прибился кучерявый арапчонок – малыш совсем, лет пяти на вид, но тут же был бит, а когда, спотыкаясь, побрел прочь – вслед ему полетели комья грязи. Возмущенный до глубины души этой гадкой сценой, я не дал мелким поганцам ни цента, даже ткнул одного тростью, за что тут же испытал ответный укол совести.

С миссис Хиггс я ранее общался по переписке. Богатая вдова мануфактурщика, происходящая из рода квакеров-пилигримов, активно сочувствовала немногочисленному движению аболиционистов – граждан Америки, ратующих за отмену рабства – и даже делала взносы. Встретившись с ней и ее ныне покойным мужем на курорте в Бад-Ишле, мы весьма недурно провели время за играми в крикет и обсуждением сходства порочных систем крепостничества в Российской империи и рабства в США. После скоропостижной кончины ее мужа – тот угодил в ткацкий станок на собственной фабрике – вдова Хиггс нашла утешение в наших беседах, пускай и по переписке, а также неоднократно зазывала погостить в своем особняке. Это и натолкнуло меня на мысль о voyage, который позволит мне составить наиболее яркую и разностороннюю картину того, что творится в головах невольников по всему свету.

Надо сказать, я был приятно удивлен практически полным отсутствием чернокожих среди прислуги вдовы Хиггс. Единственным исключением оказался пожилой дворецкий с облачком седых волос вокруг лысой макушки, по имени Фред. Все остальные слуги были ирландцами. Когда я не преминул отметить данное обстоятельство, вдова Хиггс несколько охладила мой восторг: оказывается, дело здесь вовсе не в человеколюбии – просто ирландцы готовы работать лучше и за меньшие деньги. Она сказала: «Там, где ниггера нужно одеть, обуть, накормить и обогреть, ирландец сделает все за пару никелей и в два раза расторопнее, чем эти ленивые porchmonkey (прим. – ленивая макака)». Таким образом, вдова заменила всех negroes ирландцами. Исключением стал лишь верный как пес старый Фред, который нянчил еще покойного мистера Хиггса. «Было бы верхом жестокости изгонять его в столь почтенном возрасте, к тому же никто лучше него не знает дом».

После ужина мне показали гостевую комнату с magnifique балконом, выходящим, однако, на весьма шумную улицу; роскошной кроватью с балдахином и невероятно изящным черепаховым кабинетом с множеством ящичков и отделений. Такая обстановка вдохновила меня все же поработать немного с записями перед отходом ко сну.

Изначальным моим замыслом было жизнеописание невольничьего быта в самых его неприглядных проявлениях – голод, жестокость, невыносимые условия и непосильный физический труд. Но, поразмыслив, я пришел к выводу, что очерствевшие сердца помещика и дворянина не содрогнутся, но лишь позлорадствуют, поглумятся: мол, если мужика глупого розгою не сечь да барским словом не направлять, так распустится и сгинет, пустится во все тяжкие, будет пить горькую да разгильдяйничать, душе своей и плоти на погибель. Как тут достучаться до того, кто сам себя назначил судиею над душами людскими – с фальшивым пряником в одной руке, натруженным кнутом – в другой? Лишь ужас Высшего суда, лишь зеркало небесное способно отразить и взвесить тяжесть греха властей предержащих. Как «усмиряется» мужик кнутом – так усмирится и душевладелец, заслышав свист над собственной спиною. И этот свист я запишу так, как услышу, со всякого края Земли, где гнутся изувеченные спины, где стонет люд и правит глад. Невольничья молитва громче, пуще и отчаяннее всех тех, что мы бормочем в углах красных, псалтырь читая по закладам. Не зная верных слов, не зная имени Господня, их обращенья достигают адресата, минуя бюрократию Небесных Канцелярий. К сему поведаю я первый из примеров, записанный со слов одной крестьянки из Брянской губернии (в моей редактуре, дабы не оскорблять взор читателя просторечиями).

«Я сама при дворе не служила никогда. Другие-то шастали, а мне самой в поле сподручней да на мялке. Барин-то у нас хороший был, * * * – его фамилия, а вот наследничек-то с гнильцой уродился. Я от повитухи нашей слыхала, что пуповиной его обмотало, задыхался он – долго не дышал, уж отпевать думали его, так очнулся всем на беду. Матушка его через те роды отмучилась, померла – не помогли ни мыльца от преподобного, ни хваленая мазь моренковая. Барин у нас деловой был, все ездил, а барчук с мамками да няньками, но сам себе на уме. Бывало, найдет какого кутенка или куренка – и давай измываться: то лапку ему отхватит ножичком, то лучиною прижгет. А дворовые только ходили да крестились – что ж будет, когда барчук подрастет, да не лучше ли его в постели удавить? Не решились. А барчук уж новые игрушки нашел – на конюха верхом залезет и ну его кнутом стегать, чтоб, значит, катал – по двору и дальше. Иль хвать клюку хромого старосты – и прочь бегом: старик бранится, а тот вокруг скачет и потешается. Страсть началась, когда вошел барчук тот в возраст, когда на девок принято заглядываться. Сенным прохода не давал – то ущипнет, укусит, а то и вовсе под рубаху лезет. Барину-то все не до того, а барчук знай себе наглеет; а мамки-няньки-гувернантки ему давно уж не указ. Служила при дворе у нас такая Акулина – как есть ну андел, лицом бела да черноброва, с толстенною косой. Она на выданье была, у ней и жених имелся – Антипка, кузнецовый сын. Барина ждали – просить благословенья. Но судьба иначе вывернула. Барчук ее в опочивальне своей караулил – велел воды принести, умываться, мол, хочет. А как она вошла… Того я знать уже не смею, но вышла Акулина ни жива и не мертва, а токмо рубаха разодрана, да сама в крови вся и в синяках. До хаты так и не вернулась, решилась горемычная на самогубство – в сарае за конюшней накинула петлю на балку. Веревку, значит, лошади на шею, а петлю – себе. Стегнула хворостиною, да лошадь как рванет – такой тяжеловоз был, хоть три сохи запрягай, – да головушку ее от шейки лебединой и сорвало напрочь. Когда про то Антипка прознал, хотел он барчука кузнечьим молотом учить, но не успел – сдержали мужики. Барчук его велел пороть арапником, покуда кожа со спины не слезет. Три дня и ночи умирал Антип, кричал, ругался, видел духов. Говорил, что видит адские котлы, где варится его невеста, на вечные мученья осужденная: голова в одном котле, а тулово в другом. Слезает кожа, лопаются очи, и мозжечок в костях вываривается. А там и сам Антипка помер. Его отпели, омыли, как положено. Похоронили у оградки, с невестою бок о бок – с одной стороны он, а она – с другой. И воду с омовенья старая ключница в ведерко собрала да зашептала. К вечеру барчук сызнова задумывал умываться, так ключница ту воду мертвую ему велела подать. Барчук умылся, как обычно, а утром спозаранку на охоту собрался. Велел взнуздать коня поретивее и отобрал на псарне гончих – голодных, что твой волк, чтоб не филонили, значит. Того, что было дальше, сама я не видала – кажу со слов дворового мальчишки. На лесной тропе барчук завидел зайца. В азарте бросился за ним – по псиному следу. Коня до пены захлестал, а заяц в чащу уводит. И то ли барчук не увидел, увлеченный охотой, то ли засеченный конь не услыхал команды, но ровно шеей угнездился насильщик прям меж двух ветвей. Плотно засел ногами в стременах, да так, что тулово барчука дальше за зайцем поскакало. А башка висеть осталась, оскаленная, жуткая. Когда догнали лошадь – та лежала на боку со сломанной ногою, а рядом гончие тянули барчуковы сладкие кишки».

Заведомо прошу меня извинить за чрезмерно макабрические сцены, коие вы будете и впредь обнаруживать в моих записях там и тут, но случай сей отнюдь не уникален.

Как говорится, кто бывал в имении Измайлова, уж в подворотнях носа не зажмет. И если голь на выдумки хитра, чего ж сказать о властью облеченных: гаремы из крестьянок, что честь бы сделали султану; переодетые в наяд и нимф, уж с малолетства «барщину» свою им отрабатывать привычно. Не удивится душевладелец ни спине исхлестанной, ни властью развращенному барчуку. А важно в той истории, что le châtiment догнал-таки злодея, и здесь не место совпаденью: причину – следствие не проследить нельзя. Нельзя сказать, какой Господь ответил тем молитвам, каковые повитуха нашептала над водою с потом мертвеца, но, видно, столько сил в мольбе невольника, что их оставить без ответа невозможно. Пускай не высшее возмездие тому виною, а лишь дурной характер барчука: судьба ему подобных незавидна и печальна. Но сей урок – первый из многих – должен стать предупрежденьем тем, владевшим безрассудно: Le châtiment настигнет всех.

21 июля 1833

Спешу запечатлеть замечательный случай, что произошел со мной намедни. Сопровождая вдову Хиггс в течение ее обычного променада, мы по обыкновению обсуждали ужасы рабского Дикси. «Представляете, – с каким-то нездоровым придыханием говорила она, – после акта Джефферсона – запрета на ввоз рабов из Африки – их количество ничуть не уменьшилось. Представьте себе, плантаторы с Юга придумали такую штуку, как племенная ферма. Я слыхала о такой в Ричмонде и на востоке Мэриленда. Только подумать: конфедераты отбирают самых здоровых особей, надевают им на головы мешки и сводят их с рабынями – плевать, хоть мать, или сестра, или дочь – натурально, как породистых жеребцов. Только вообразите!» При этих словах декольте вдовы так возбужденно колыхалось, что мне стало неприятно. А она продолжала разглагольствовать: «Когда бы судьба соизволила доверить мне управление этой фермой – я бы уничтожила ее в ту же минуту, Господь свидетель словам моим! Но что может сделать одинокая женщина в мире жестоких мужчин? Право слово, я даже размышляла, не примкнуть ли мне всерьез к сообществу аболиционистов, но эти квакеры со своей чванливой дурищей Мотт окончательно помешались на трезвости!» Вдова при этом хохотнула и пихнула игриво меня локтем. В смущении я принялся смотреть по сторонам и заприметил того самого enfant noir, что был бит ирландскими мальчишками. Малыш ковырялся в мусорной куче и выглядел крайне истощенным – черная с проплешинами головка на тонкой шее, вздувшийся живот и конечности-спички. Он походил на тех как будто обгоревших человечков, что его африканские предки рисовали на кувшинах. Желая отвлечь вдову от ее неуместного флирта, я указал на арапчонка: «Не начиная с малого, нет и шанса приблизиться к великому. Сделайте маленькое добро – и тем внесете свою лепту. Вспомните, как у Исайи: „Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом“». Я подошел к арапчонку и обратился к нему: «Малыш, как тебя зовут? Ты голодный?» Арапчонок смотрел на меня мутными глазами с гнойничками в уголках и, похоже, не понимал, что я говорю. Тогда я, предварительно обмотав ладонь платком от княгини Р., взял арапчонка за руку и изумился: до чего же она хрупкая и крошечная, точно птичья. Не желая распоряжаться гостеприимством вдовы, я решил покормить малыша в знаменитом Delmonico’s, что на Бивер-стрит; кинул пенни ирландскому заморышу, чтобы тот кликнул нам извозчика. Войти в приличный ресторан с арапчонком оказалось неожиданно непростой задачей, но тут вмешалась моя дорогая вдова: одержимая жаждой добрых дел, она так рявкнула на швейцара, что того натурально «сдуло» с поста. Официант, тоже negro, оказался уже учтивее, разве что выбрал самый дальний столик на террасе; вероятно, чтобы не оскорблять взор достопочтенных господ видом заморыша. Честно говоря, я совершенно не знал, чем кормить арапчонка, поэтому решил раскошелиться и взял всего понемногу: яйца бенедикт в соусе hollandaise с ломтиком ветчины и посыпкой из трюфелей, цыплят a la Keene в сливочном соусе, ананас, устриц, различных пирожных, три куска торта, бутылку белого вина, лимонаду и, конечно же, знаменитый стейк Black & red средней прожарки. Арапчонок, явно в жизни не видевший такого изобилия яств, сидел растерянный и хлопал глазенками в странной смеси страха и надежды: наверняка думал, что джентльмен и леди решили позабавиться за его счет и едва он откроет рот – тут же все отберут, а следом вытолкнут его взашей. А снаружи еще и наподдадут завистливые ирландские голодранцы. Эти мысли вызвали во мне такой человеколюбивый порыв вкупе с умилением, что я, недолго думая, посадил арапчонка себе на колени и принялся нарезать стейк на мелкие кусочки. Поначалу малыш недоверчиво и осторожно пережевывал мясо, но вскоре, войдя во вкус, уже сам вовсю наворачивал курятину, руками прямо с тарелки, едва успевая запивать. Тут, к своему стыду признаюсь, я подлил немного хереса в его лимонад – для аппетиту. Попробовал предложить арапчонку устриц, но тот лишь недоверчиво покосился на перламутровое ложе с моллюском и продолжил обгладывать куриную кость – настоящий дичок из племени Мумбо-Юмбо. Ничего удивительного в том, что рабовладельцы видели в рабах едва ли не животных. Сложно не заметить разницу между чванливыми джентльменами в легких фланелевых костюмах, степенно разделывающими дымящиеся стейки, и этим почти первобытным зверским аппетитом. Вскоре арапчонок перешел на пирожные, но, слопав буквально пару штук, тяжело откинулся на стуле и окинул разоренный, как после налета индейцев, стол осоловелым взглядом. Судя выражению лица, он был на седьмом небе от блаженства; он даже затянул какую-то заунывную песню без слов – очень похожую на те, которыми няньки баюкают младенцев в колыбельках, но очень скоро затих. И без того круглые глаза вдруг совсем выпучились, а цветом арапчонок изменился от темного шоколада к очень слабому кофе, сильно разбавленному молоком; на лбу его выступили капельки пота. «Воистину, алчность – смертный грех!» – усмехнулась миссис Хиггс. Я же был взволнован – ребра арапчонка ходили ходуном, воздух выходил с хрипами. На ощупь он стал почти как мороженое, которым был украшен съеденный им кусок ванильного торта. Я растерялся, но тут ситуация разрешилась сама собой – пускай и не лучшим образом: арапчонок застонал и вывалил прямо на белую скатерть половину съеденного. От такого конфуза я не знал куда прятать глаза. Вдова Хиггс малодушно ретировалась, оставив меня разбираться с происшествием. Тут же подскочил метрдотель с двумя официантами, и те принялись наводить порядок, чтобы не оскорблять ни обоняние, ни взоры других гостей, уже поглядывавших в нашу сторону с презрением; какой-то тучный джентльмен сплюнул в мою сторону откушенный кончик сигары. Смущенный, я не посмел ему ответить: в Петербурге я бы, пожалуй, вызвал нахала на дуэль, а здесь, в чужой стране, был вынужден стерпеть оскорбление. Отсчитал ассигнации и выскочил с арапчонком на руках – тот не был способен передвигаться – на крыльцо ресторана.

Что делать дальше, я не имел ни малейшего понятия, и мозг мой посетила даже такая микропсихия: что, если просто оставить арапчонка прямо здесь, на улице, да кликнуть поскорее извозчика? К счастью, ситуация разрешилась сама собой: на крыльце ресторана тощая и одетая в лохмотья негритянка о чем-то скандалила со швейцаром, явно пытаясь попасть внутрь. Увидев меня с арапчонком, она тут же оставила швейцара в покое и бросилась ко мне; выхватила малыша и принялась мне что-то злобно выговаривать. Не зная куда деваться от стыда, я вместе с тем испытал облегчение – ребенок воссоединился с матерью. Наспех выхватив целый квартер, я втиснул монету в ее пыльную ладонь и поспешил в ближайшую скобяную лавку, а вслед мне неслась какая-то неразборчивая брань. Полагаю, негритянка увидела во мне щедрого безумца, готового раздавать еду и четвертаки направо и налево, и твердо вознамерилась добыть еще. В скобяной лавке я старательно делал вид, что меня невероятно интересуют литые пружины, а за окном звенело: «Ti bebe! Ti bebe!» Наверняка это означало что-то вроде «дай». Я изо всех сил старался не оборачиваться, но все же не смог не заметить: по холщовому платью арапчонка ползли какие-то красно-бурые потеки. Я прождал добрых минут десять, прежде чем ее прогнали полисмены.

Обсудив происшествие с вдовой за вечерним чаем, мы пришли к выводу, что доброделание без рассудительности лишь вредит тем, кого намерен облагодетельствовать. Приведу слова вдовы Хиггс: «Вы с ними по-доброму, а им, бедняжкам, эта доброта боком выходит. Сами посудите: какая у негра доля? Мыкаться по белу свету, переходить из рук в руки. И такая минутная доброта – ваша же слабость – лишь подчеркивает беспросветность их бытия. Им сколько ни дай, все не впрок. Дайте им рыбу и нанесете вреда более, чем принесли пользы. Научите ее ловить – и вам воздастся за ваши труды сторицей. Лишь под надзором белого человека они научатся быть свободными, а предоставленные сами себе лишь ожесточатся и погрязнут в пороке. Шаг за шагом! Вспомните: и евреям потребовалось сорок лет хождений по пустыне, чтобы вытравить из себя рабскую натуру, что уж говорить о ниггерах?»

После ужина в постель я лег в смятенном, неспокойном состоянии духа.

21 июля 1833 (вечер)

Спешу засвидетельствовать произошедшее нынешней же ночью, пока ясная картина не растворилась под рассветными лучами. Я засиделся за своими заметками, когда вдруг услышал какие-то жуткие нечеловеческие крики под своим окном. Выглянув осторожно на балкон, я увидел давешнюю негритянку и поначалу даже возмутился: неужели оборванка выследила меня и решилась попрошайничать прямо здесь? Но, приглядевшись, на руках ее я увидел арапчонка. Он был совсем белый, впору подумать, что негритянка украла чужого ребенка, но я узнал его по раздутому животу и плешивой головенке. Un petit negre лежал безвольно на коленях матери и, кажется, не дышал. Мать же смотрела прямо в мое окно – ошибки быть не могло – и выла что-то неразборчивое на неизвестном мне языке. То и дело она прикладывалась лицом и губами к вздутому животу своего дитяти, мазала его уличной грязью, точно пыталась похоронить без могилы. Я ни слова не понимал из изрыгаемой ею тарабарщины, но по заплаканным глазам и рычащим интонациям было ясно: она винит меня в смерти своего ребенка. Не могу передать, как в тот момент сжалось мое сердце. Будь я сильнее духом, я бы вышел сам на улицу и выслушал, принял весь материнский гнев лицом к лицу, но слишком страшно было мне от мысли, что может сделать обезумевшая в горе мать с убивцем собственного сына. Потерянный и раздосадованный, я позвал служанку и попросил прогнать безумную прочь от особняка. Служанка подняла с постели старика Фреда, и тот, хромая, вышел к негритянке, но женщина была будто глуха и слепа – сверлила черными буркалами мое окно, вздымала руки к небу. В свете луны покрывшая их кровь казалась черной. Приглядевшись, я не мог понять, откуда кровь: на дичке ни царапины. Конечно, не считая тех, что покрывали бы обычные мальчишеские ноги. Над спящим городом стелилась безутешная нения, пробуждая по всей округе белых господ, что незаслуженно дремали снами праведников. Раздался очередной куплет, и негритянка вцепилась ногтями в собственное лицо, оставив длинные потеки крови, – вот она откуда. Увещеваньям Фреда безутешное созданье не вняло, пришлось позвать полисменов. Те споро скрутили несчастную и увели прочь. А дичка труп остался где лежал – прямо под моим окном.

Я лег в постель; душа была полна унынья. Сон не шел. Не выдержав терзаний, я спустился вниз, в каморку, где обитал старый Фред. Хромой старик еще не спал, и я спросил его: не знает ли, о чем была литания несчастной? Старик, что, на удачу, знал креольский, ответил: «Песнь была та не о скорби, масса. Зловещее то пожелание: „Да сбудутся страшнейшие твои кошмары, да плюнет Мама Бриджит ядовитою слюною тебе в душу, да станет смерть пусть слаще жизни!“» Такое пожеланье мне оставила рабыня. Надо сказать, тревога и уколы совести смешались во мне с восторгом: неужто даже здесь, на Севере, я стал свидетелем творения невольничьей ворожбы? Я думал попросить старика Фреда записать мне эти строки, но бедняга, как выяснилось, ни читать, ни писать не умел – за обучение сей науке negroes ломали пальцы. Надеюсь, там, в Луизиане, найдутся те, кто сможет мне помочь восстановить – хотя бы по памяти – те строки. Для науки и потомков.

24 июля, раннее утро, 1833 год

Чтобы успеть на утренний паровоз до Балтимора, пришлось пренебречь завтраком. Слава Создателю, как говорят американцы, что препоручил подготовить к поездке мой скарб старому Фреду, а вовсе не бестолковым ирландкам – эти бы провозились до полудня. Вдова провожала меня как будто с легкой грустью: мнится мне, она ожидала от моего визита большего (вымарать, чтобы не порочить честь миссис Хиггс).

Путь предстоит неблизкий – чтобы добраться до Луизианы, мне придется сделать крюк вдоль Восточного побережья до Балтимора, и эта часть поездки обещает быть комфортной. Далее мне нужно будет пересесть на пароход и спуститься южнее по реке Огайо до самого Канзас-Сити, что на границе с Миссури. Об этом пароходе также отзывались весьма недурно, а вот следом я отправлюсь через дикий Юг, в самую его глубь, и чего ожидать от этого, я не имею ни малейшего представления. Пожалуй, мне стоило брать с собою меньше багажа. В крайнем случае я смогу оставить часть в какой-нибудь гостинице в Балтиморе, а забрать на обратном пути. Думаю, поступить так разумнее всего. А пока, в комфортабельном купе, думаю, будет уместно заняться моими заметками.

В деле сломления чужой воли не стали исключением и далекие собратья-азиаты из Страны Восходов. В кровавые и темные далекие века – периоды Нара и Хэйан – они жестоко и недальновидно существовали обществом раскола: людей делили на рёмин и сэммин. Сэммин – то слово, что людей мешало с грязью; ужасен перевод – «подлые люди». А вся их подлость заключалась лишь в рождении в семье себе подобных – в касте рабов и бедняков. Но то преданья старины глубокой, не вижу толку разбирать здесь, что есть правда, а что ложь. Гораздо ближе к теме моих изысканий стоит история рабыни Нацу. Родового имени ее история не сохранила, зато известны точно даты: то были годы храбрых капитанов, морских волков и гроз ветров, когда весь мир пред человеком открывался, подобный раковине с жемчугом. То был ревущий ветром тысяча шестьсот тридцатый: галеоны португальской Ост-Индской компании приставали к берегам Японии. Покуда шли торги кораллами и серебром, матросы ринулись исследовать дома, где шли торги другого рода – весною; как называют их квартал – «юкаку». Матросы погружались в оргии разврата. Жужжала Йошивара от наречья португалов. Кто побогаче – капитаны и торговцы – возлежали головами на коленях горделивых таю, слушая сладкоголосый кото; кто победнее – матросня, солдаты – истязали плоть несчастных юдзё и хаси-дзёро, что в переводе означает «проститутка за решеткой». Немало было среди них решивших добровольно продавать свою весну, не меньше было проданных их за долги иль собственной семьею, чтоб крохи получить на пропитанье. Одной из тех была и Нацу – бедняжка родилась с одной рукою, и сироту продали, чтоб прокормить других детей, кому удача улыбнулась больше. Девчонку не ждала судьба камуро – ученицы: о-каа-сан сочла ее уж больно неуклюжей, не вышло б из бедняжки ни ойран, ни таю горделивой. Девичество ее продали за бесценок, едва несчастной стукнуло двенадцать, а после – посадили за решетку, плоть услаждать подонков и оборванцев всех мастей. Матросам португальским приглянулась Нацу – договорившись с о-каа-сан, ее купили за десяток монов. Таких рабов – всех проданных гайдзинам – именовали страшно: сейко – «живой рот». Бедняжка Нацу уж надеялась, что гайдзины окажутся добрее к ней, но на горемычную сиротку будто сыпались несчастья. Забрав девчушку на корабль, матросня не стала церемониться с бедняжкой: ей определили место в бочке. Кормили ее гнилью и соломой, куражились и мучили; доводили жаждою до исступленья, после – поили девочку морской водой. Не говорю уже о том, что пользовались ею «по назначенью» – ни дня не проходило, чтоб бедняжка не баюкала в слезах растерзанное португалами нутро. Недолго длились те мученья – Нацу вскоре захворала. И, погибая в бочке, полной нечистот, она, малышка, призывала кары на головы своих мучителей-гайдзинов, а те лишь насмехались, не понимая ее слов. Когда же неудачливая сейко отмучилась, ее все с той же бочкой швырнули за борт. А следом начался кошмар: матросы в муках умирали, их лица покрывали язвы, гнили глаза, проваливались их носы, крутил кишки понос кровавый. Дошли до порта на Гоа лишь крохи, но на берег им сойти не дали, страшного проклятья опасаясь. Эту историю нередко рассказывают старые японцы-рыбаки и молодые гейши – и в развлеченье скрыто назиданье: Le châtiment неумолим и неизбежен. Рассказывают, будто Нацу себя в невесты Умибодзу завещала: морской ёкай, водный монах, является он людям черным исполином, чья лысая глава с утес размером над волнами всплывает под луной. И Нацу свою плоть и душу отдала чудовищу пучинному – не чтобы выжить, а во имя мести грязной матросне.

Само собой, виною гибели экипажа было не японское проклятье, но французская болезнь, иль по-другому – люэс обыкновенный. И помогли бы не молитвы, но простая ртуть.

26 июля, 1833 год

Страшная жара. Купе похоже на самую настоящую духовую печь. Я, не сочтите за вульгарность, был вынужден остаться в одной лишь сорочке, но и это совершенно не спасает от липнущей влажности. Вдобавок я, похоже, во время поездки через Атлантику подхватил от ирландцев каких-то особенно надоедливых блох или вшей. Притом ни одно насекомое или хотя бы даже гниду мне обнаружить не удалось. Поначалу я грешил на постельное белье в купе – был уверен, что дело в клопах. После третьей смены белья зуд так и не прекратился: во время одной из остановок я купил у торговца, похожего на индейца, тисовую чесалку для спины и теперь весь покрыт четверками зудящих царапин, будто от детских пальчиков. Большая выдержка требуется, чтобы не чесаться хотя бы в тех местах, что не прикрыты одеждой. Особенно дурно приходится голове – под волосами кожа покрылась кровавыми корками от постоянных почесываний. Какой позор! Слава богу, в Америке у меня больше нет никаких знакомых и некому стать свидетелем моего позора!

27 июля 1833 год

Балтимор оказался той еще дырой. С трудом мне удалось обнаружить более-менее приличное место, чтобы подкрепиться перед пароходом; даже швейцар здесь был не арап и не ирландец, а вполне себе белый не то немчик, не то француз. Проходя мимо него в открытую дверь ресторации, я не мог не отметить, как швейцар с откровенным презрением оглядывает мою плешивую исчесанную голову – от непрестанных попыток унять зуд волосы полезли клоками. Никаких чаевых он от меня, разумеется, не получил. Ловил себя на мысли – не сбрить ли мне свою каштановую шевелюру и не обзавестись ли париком, но, во-первых, качественный парик – удовольствие не из дешевых, а во-вторых, ума не приложу, как носить его на этакой жаре. В ресторации я отобедал ужасно пересушенными садовыми овсянками в мятном соусе: было не разобрать, хрустят ли то хрупкие косточки или жесткое, как подошва, мясо. Я читал, что приготовление этого французского блюда не имело никакого отношения к гуманизму: несчастной птичке выкалывают глаза и сажают ее в коробку с зерном, отчего та начинает есть сверх всякой меры и буквально заплывает жиром; после бедняжку живьем топят в арманьяке, где та маринуется, а затем она отправляется на вертел. И даже зная все это, я ничего не могу с собой поделать – слишком уж я влюблен в этот божественный вкус. Откровенно, я едва не плакал, понимая, что повар просто уничтожил мясо и буквально обесценил страдания маленьких птичек; я едва удержался, чтобы не закатить скандал метрдотелю, но мне еще предстояло немало дел в городе. Балтимор меня разочаровал до крайности – грязные улочки, заполненные бедняками; без дела слоняющиеся негры и совершенно кошмарный балтиморский английский. С ужасом предвкушаю, какая встреча меня ждет на еще более жарком и менее цивилизованном Дикси. К вечеру я нанял пару носильщиков-ирландцев, чтобы те перенесли мой багаж на пароход. Истинно говорю: столь бестолкового мужичья я не видел ни в жизнь; только природно свойственное мне человеколюбие и глубокие гуманистические убеждения удержали меня от того, чтобы отходить этих бездельников по спинам тростью. Теперь, когда пароход тронулся и вечерняя прохлада от реки несколько облегчила мои мучения, я могу, наконец, отложить чесалку и вернуться к записям.

О порочной сути крепостничества можно рассуждать долго. «Заповедные лета», провозглашенные царем Иоанном IV Грозным из рода Рюриковичей, ознаменовали долгий и длящийся поныне период нарушения всех Господних заповедей. Иезуитская логика одиозного и широко известного в определенных кругах господина Грибовского подарила дворянству своеобразную индульгенцию (далее – цитата): «Торговля идет не душами, а обязанностями, душа не имеет к этому отношения». Есть в этом, однако, и своя ирония, ведь именно «душами» именуют крепостных в официальных документах.

Однако, действительно, Quae sunt Ceasaris Ceasari etquae sunt Dei Deo, то есть кесарю – кесарево, а Божие – Богу: именно духовный, внутренний мир подневольного остается единственно неприкосновенным. И нет ничего удивительного в том, что угнетенное крестьянство принялось искать защиты там, где у распоясавшихся дворян не оказалось власти: в мире духовном. Позвольте в качестве примера привести вам следующую историю, записанную мной со слов одного знакомого душеприказчика. Главным героем этой истории выступит некий помещик. Дабы не называть имен и не возводить напраслину на фамилию – все-таки это научный труд, а не сатирический пасквиль, – я обойдусь псевдонимом С. Этот С. обитал в Пензенской губернии и слыл весьма зажиточным помещиком: огромное наследство досталось ему от многочисленной родни, погибшей во время Пугачевского восстания – урока, который следовало бы усвоить. Будучи человеком суровым, можно даже сказать жестоким, С. при этом обладал достаточно изощренной фантазией и необычной страстью к коллекционированию. Крепостные у С. ходили исключительно, что называется, по струнке. Самовольство, непослушание, леность и прочие подобного рода проступки были редкостью в этом имении. Объяснялось это тем, что С., будучи не ограничен в средствах, выписывал себе из Европы самые разнообразные орудия пыток – от немецкой «железной девы» до знаменитого «испанского сапожка», да еще без счету разнообразных клещей, щипцов и «масок позора», которые используются, чтобы вливать кипяток и разогретую смолу в глотку приговоренного. В случае малейшего неповиновения С. устраивал самый настоящий «суд» над провинившимся. В качестве присяжных и адвокатов он использовал многочисленную дворню. Приговор неизменно был суров: замучивание до смерти посредством одного из многочисленных ужасных устройств, любовно собранных в коллекцию. Разумеется, подневольные столь жестокого барина не могли не пытаться хоть как-то улучшить свое положение. Были даже попытки дойти с жалобой до царя-батюшки – покойного Александра I, но безуспешно: крестьян поймали как беглых и согласно Соборному уложению от 1607 года возвернули хозяину. Полагаю, судьба неудавшихся просителей была незавидна.

Но не буду ходить вокруг да около, а перейду сразу к тем событиям, которые бы я хотел привести в пример. Далее – записано со слов душеприказчика, который узнал эту историю из уст ключницы.

«Долгая весна выдалась тогда, холодная. Сеять-пахать – все без толку, все едино – дождем размоет. Барин все хандрой мучился – хотел на лето поехать в Петербург, подальше от жары, да куда там: дороги раскисли – ни проехать ни пройти. Да и хозяйство участия требовало. Затосковал барин да придумал такую штуку: домашнее стрельбище. Да не просто стрельбище, а, значит, с движущейся мишенью. Велел он сарай освободить да скамейками оградить место стрельбы. А после – приказал конюхам найти какого-нибудь бобыля или сиротку, а лучше всего мальчишку, чтоб, значит, пободрее скакал да бегал. Вскоре вернулись конюхи – притащили сухорукого мальчонку. Им сказали, мол, ничейный, они и не стали разбираться. Запустили его, значит, в этот загон и наказали бегать да крякать – как утка на охоте. Славно потешился С. – сначала мальчонке в ручку выстрелил, опосля – в другую, дале – в ножку. А как тот упал, горемычный, так он его ногами и забил. А вечор вернулась с поля мамка названая, что сухоручку из жалости приютила. И давай она выть-рыдать да на все лады барина распекать. Отходили ее розгами, чтоб, значит, слух барский не оскорбляла своими криками. А после не видел ее никто. Через неделю нашли – на болотах, нагую да сумасшедшую, зверьми как будто подранную. Да только царапины и ссадины эти в письмена складывались. Никто их прочесть не мог, а голова от того болеть начинала и шепоты всякие мерещились. Вернули ее в усадьбу, отстегали, как водится, да в темничке заперли, покуда решали, как с ней дальше быть. А ночью девка дворовая слышит: барин у себя в спальне блажит да молится. Думала, сон дурной ему приснился. Зашла – глядь, а там тело сухоручки того выкопанное в креслице сидит. Глазки уж высохшие приоткрыты и на барина так страшно пялятся, а барин перед ним на животе ползает, аки червь, да прощения вымаливает. Наутро девки пришли – а тела-то и нет, только землица могильная кругом да барин на полу спит. Так и повелось ночь за ночью. Заходить уж никто не решался, да и сам барин запирался изнутри. А через неделю – бах! – выстрел. Сбежались дворовые к барской спальне, а тот не открывает. Дверь выломали, глядь – а барин-то с левольвертом во рту, а глазища такие напуганные. А напротив – сухоручка сидит и вроде как улыбается, или кожу ему так стянуло в могиле».

Как я слышал, поместье С. крестьяне после всего разобрали по кирпичикам и местные еще долго давались диву страшным чудесам, обнаруженным в подвалах. Разумеется, крепостные С. были уверены, что приемная мамка сухорукого мальчика наслала на барина некое языческое проклятие – неспроста же на ее теле появились странные письмена. Крестьяне были уверены, что это – печать договора, заключенная с древними болотными силами, с которыми бедная женщина расплатилась собственным разумом, то есть самой что ни на есть душой. Здесь мы видим классический случай, как невольничий фольклор выдает желаемое за действительное: именно вера в некоего неподвластного дворянству защитника обездоленных лежит в основе данной истории, в которую одновременно заключены и предостережение для держащего кнут, и надежда для кнутом понукаемого. На самом же деле, полагаю, Струйского просто свела с ума обыкновенная падучая, которой, как выяснилось, тот страдал с самого детства. На фоне сильнейшего перевозбуждения, кое не чуждо даже самым черствым из сердец, заболевание обострилось и вылилось в такую вот по-настоящему макабрическую историю. Но Le Châtiment вновь ложится в основу этой, безусловно, занимательной фольк лорной единицы и падает в копилку представлений кротких о божественной справедливости.

29 июля 1833 года

Зря я надеялся на облегчение, которое обещали холодные воды Огайо. Чесотка не прошла, а и вовсе усилилась. По утрам я начал находить под ногтями целые корки перхоти и кожи; то же самое обнаруживал я и на простынях. Полагаю, дело все же не в паразитах, а в какой-то подхваченной мной кожной инфекции. Не удивлюсь, если моя доброта по отношению к дичку в Нью-Йорке вышла мне боком: кто знает, по каким нечистотам ползал этот enfant noir[4], царствие ему небесное. Пароходный врач уверил меня, что никогда с таким не сталкивался, хотя и намекнул, что, возможно, дело в моей sexual immoderateness[5], как тот выразился. Я, конечно, принял это как личное оскорбление, а выписанные мне ртутные капсулы не потрудился приобрести. Однако появляться на публике с разодранной в кровь головой я не решался, а потому при первой же возможности – пароход встал в каком-то захолустье – купил за баснословных четыре доллара целую коллекцию соломенных шляп. Если я переживу mon voyage – из них выйдет недурной сувенир. Чесалку я, как следует поразмыслив, выбросил за борт – пользы от нее немного, а вот вред спустя время стал очевиден: на сорочке то и дело выступали капельки крови в особенно расчесанных местах. Боже, помоги мне!

3 августа 1833 года

Прибыли в Канзас-Сити. Дыра дырой. Измотанный дорогой, я даже не нашел в себе сил осмотреть город. Остаток пути я мучился страшной тошнотою, будто снова преодолевал бурные воды Атлантики. Подозреваю, что все дело в неграх, работавших на бортовой кухне: не удивлюсь, если они вовсе не мыли рук перед тем, как трогать продукты. Конечно, negroes нуждаются в очень серьезном воспитании, и за это, безусловно, ответственны именно мы – просвещенное цивилизованное общество. Впрочем, довольно на сегодня работы: проведу ночь в гостинице, а утром мне предстоит пересесть на пароход до Нового Орлеана, где меня ждет финальная цель моего пути.

4 августа 1833 года

Ночь выдалась ужасной. До самого рассвета меня терзали разного рода кошмарные видения: будто я вдруг почему-то превратился в того самого графа Струйского, а в руках у меня – левольверты, и я стою в его домашнем тире. А там, отгороженный скамейками, сидит тот самый арапчонок, которого я так недальновидно угощал в Нью-Йорке. Enfant noir не шевелится и только жалобно-жалобно мурлыкает ту самую жуткую песню, что выла мне под балконом его мать, – да не детским, а женским голосом. И я пытаюсь его взять на руки, вынести из этого проклятого тира, но в руках у меня неизменно оказываются левольверты. А потом я лежу в постели с maman – она протягивает обгоревшие руки и укрывает меня пламенеющим покрывалом. Я мечусь, пытаюсь вырваться, а она укутывает да укутывает. Мне нечем дышать, и я кашляю дымом. Наутро я обнаружил себя замотанным в простыни, будто в кокон. Ужасный сон. К тому же на простынях я нашел пятна крови, а на себе – следы от чертовой чесалки: по четыре красные линии. Но ведь я выкинул чесалку еще на пароходе! Безумие какое-то!

7 августа 1833 года

Сел на пароход до Нового Орлеана. Сплавляться по Миссисипи мне предстоит почти две недели, и сидеть затворником в каюте не представляется возможным: в замкнутом помещении от качки и жары можно совершенно свихнуться. Посему приведу себя в порядок, насколько это возможно, и попытаюсь вести хотя бы подобие светской жизни. К тому же, кто знает, вдруг общение с попутчиками позволит мне обогатить эти заметки. В немалой степени я обеспокоен вероятностью, что диагноз пароходного врача был не столь ошибочен: на коже проявилась на редкость назойливая сыпь, а местами, особенно под мышками, взбухли не то бубоны, не то гнойники. Здесь, наверное, мне следовало все же попросить уже у здешнего доктора ртутной мази, но слухи подобного рода разносятся в закрытых обществах очень быстро; не хотелось бы, чтобы местная публика принялась шарахаться от меня, как от чумного. В исступленной чесотке я решился все же вскрыть один гнойник и едва не завыл от ужаса: кожа под ним омерзительно почернела. Преодолевая себя и шипя от боли, я залил ранку виски и забинтовал старой сорочкой от греха подальше. Остается лишь молиться, чтобы это оказалась не гангрена, а лишь необычный след экзотической болезни.

9 августа 1833 года

Первый же собеседник, и какая невероятная удача! В результате чистейшего совпадения мне удалось познакомиться с сыном плантатора из округа Покахонтас, что в Западной Вирджинии. Тот ездил заключать деловые сделки в Балтимор и теперь, явно довольный результатами, возвращался обратно на Юг. Этот господин вел себя до крайности омерзительно, надрался как свинья и общался со своим черным камердинером исключительно посредством пинков. Несмотря на резкую неприязнь, вызванную во мне этим избалованным и явно до предела порочным «барчуком», я тем не менее решил воспользоваться ситуацией. Алкоголь развязал моему собеседнику язык, и выяснилось, что мистер Д. (приличий ради, его имя я оставлю в секрете) оказался не понаслышке знаком с негритянским фольклором. По словам мистера Д., его собственная матушка пала жертвой «ниггерского проклятия». Далее записано с его слов.

«Случилось это, когда мне едва исполнилось семь. Мой отец владел тогда еще совсем небольшой плантацией. Матушка моя Люсинда – на сносях, сестричка Эмили, я и десятка три ниггеров, трудившихся в поле. Еще дядюшка Тим, надсмотрщик, и его свора. Не смотрите на мой костюм, мистер. Все это заработано честным трудом; мы, сэр, простые люди, н-да. Жили ниггеры у нас не сказать чтобы хуже, чем у прочих. Я-то и по Луизиане поездил, и в Катахуле и Джексоне побывал. Так вот, мой отец, Д.-старший, был для ниггеров милосердным хозяином, даже незаслуженно добрым. Видал я плантации сахарного тростника, где на ниггеров надевали железные маски, чтобы те не смели жевать сырье; а руки у них все были покрыты ожогами от жженого сахара. Отец же был добрым христианином и никогда не поднимал ни на кого руки без повода. Помню, когда поймали одного беглого раба при попытке бежать, Д.-старший даже не стал его клеймить как беглеца. Только продержал его сутки в выгребной яме, а после – продал за бесценок заезжим работорговцам. От ниггера так смердело, что тех пришлось едва ли не уговаривать на покупку.

Так вот, тот год был неурожайным. Град выпал, поди, как Божья кара за то, что мы ниггеров на эту землю привезли. Белый чистый град лупил по грязным ниггерским спинам с особой яростию, я сам это видел с веранды. В городе побило одного белого и девять ниггеров до смерти. Значит, ниггеров Бог любит в девять раз меньше, так я тогда понял. Н-да… Весь хлопок полег, вот отсюда и до самой границы штата. Негры ревели, как животные. В основном насмерть побило тех, что помельче были. Вон там, у реки, лежало четыре трупа. Гуськом. Глупые ниггеры бежали от реки, где купались, и буря била им по лицам. Они не догадались спрятаться. Так и легли. Как бежали, в рядок. Туда же и прочие ниггеры стянулись, поскулить да попрыгать, как они любят… Да… Истинно говорю, их кривляния с крестом никакого отношения к Христу не имеют. Зря мы их крестили. Бог все равно их к себе не примет, он это ясно дал понять в тот день. Н-да… А после грянула засуха. Вот видите, сэр, где сейчас берег? Так вот, вода отошла от него на сорок футов. И это были сорок футов скользкой глины и вонючей дохлой рыбы, я вам истинно говорю. Негры протоптали тропинку по обнажившемуся дну среди рогоза и камышей, черпали воду и брели обратно. Вода текла из ведер, а они натаптывали глину в мерзкую жижу, похожую на кал. И там водились черви, н-да… Ноги у ниггеров были все ими покусаны.

Нам приходилось нелегко, без сырья на продажу мы едва сводили концы с концами. Долгое время отец думал, что может сохранить всех ниггеров. Но, ясное дело, прокормить такое стадо во время засухи было вовсе невозможно. Стоило продать хотя бы треть, да только кто бы их купил – у всех в округе посевы побило, а их же нужно чем-то кормить да поить… Нда-а. Тогда отец решил, что начнет кормить ниггеров так, как будто их уже меньше на треть, ниггеры всё поймут, и вскоре их станет меньше. Он перестал закупать свинину и курятину, оставив им их обычные кукурузную муку и картофель. Так был шанс продержаться до следующего урожая и не пойти по миру. Но ниггер, мистер, он жаден и неблагодарен. Собравшись толпою, они обратились к моему отцу с требованием улучшить им паек. Ясное дело, мой батюшка дар речи потерял от такой наглости; досталось им, ясно дело, крепко. Дядюшка Тим спустил свою свору, одного даже насмерть подрали, зато больше таких «делегаций» не появлялось. А тут еще дьявол надоумил одну из рабынь – кажется, ее звали Гарриет – взять да и понести от кого-то из этих остолопов. Они же, известный факт, существа донельзя развратные. Мозг ниггера, как говорят ученые, меньше нашего и даже меньше, чем у китаёзы, зато колотушки такие, что не в каждые брюки влезет. Да и зачем ниггерам брюки? В общем, кто-то из этих молодчиков ее и обрюхатил. А Гарриет у нас работала прислугой в доме, ну и начала, значит, подлизываться к матушке да лишний кусок выпрашивать и вроде даже что-то с кухни стащила. Матушка отцу пожаловалась, а он, как прознал, не буду греха таить – всыпал ей по первое число; да так, что та едва не на карачках к себе уползала. А вскоре и плод скинула. Как говорится, good riddance to bad rubbish (примечание: «баба с возу – кобыле легче»). Была у нас одна ниггерша, она на кухне работала. Отец ее уже взрослую купил на Барбадосе. чтоб она в пути ему жрать готовила. Ну и так привык к ее стряпне, что с собой привез, а не продал корабельной шлюхой, как обычно. Звали ее по-ихнему, как-то Титуба или Тапива, я не разбираюсь, мы ее Татой называли. Нда-а… Она часто с курами возилась, то перья соберет, то глаз выдерет, да к ниггерам шла, мазать этой гадостью им лбы да кости вправлять голыми руками. Как с любимыми собаками, возилась с ними. Ясное дело, к нам ее с этаким добром не подпускали, а вот ежели ниггер, скажем, подхватит лихорадку или еще какой недуг либо ногу сломает, Тата что-то намешает, нашепчет, и вот уже и лекарств никаких не надо – полезная, словом. Но, оказалось, помимо прочего, Тата умела что-то еще – гадкое да богохульное, потому что… Сейчас, мистер, верьте или нет, а произошло следующее.

В тот вечер Тата наготовила к ужину настоящий пир: сочащийся кровью ростбиф, нежнейший суп из кресс-салата, жаренный на сливочном масле картофель, печеная индейка, пирожные и еще какое-то огромное блюдо, которое, кажется, состояло наполовину из приправ, а на вторую половину – из нежнейшего мяса, таявшего буквально на языке. Сколько отец ни спрашивал Тату, откуда такое роскошество и, главное, что это за мясо, она так ничего и не смогла объяснить, как язык проглотила. Наелись мы от пуза, до легкой дурноты; особенно еду нахваливал дядюшка Тим. А ночью, когда все спали, нас разбудили крики из спальни матушки. Мы с сестрой хотели броситься на помощь, но отец захлопнул дверь перед самым носом. Через замочную скважину я увидел только кровь на простыне, а еще слышал матушкины крики: «Он залез в меня! Он шевелится, я его чувствую! Он ест моего ребенка!» С того дня матушку мы живой не видели. Дверь в спальню оставалась заперта, а заходить туда разрешалось только врачу, приезжавшему из города, да рабыням – те выносили ведра, полные бурой от крови воды. Через три дня моя дорогая матушка скончалась, н-да. Перед смертью она страшно бредила, и мы слышали через стенку ее крики: она утверждала, что нерожденное дитя Гарриет залезло в нее, сожрало внутри нее плод и теперь грызет ее плоть острыми белыми зубами. Не скрывайтесь, мистер, я уже вижу этот скепсис на вашем лице. Только я вам скажу вот что: доктор с разрешения отца все же извлек плод – тот оказался черным. Черным, как ниггер!

Повесили Тату, наверное, седьмого июля, если уж матушка шестого почила. А дергать ногами она перестала только девятого, получается. Нас из дому в те дни не выпускали, пока мать хоронили, да мы из окна видели, прямо из столовой. Ветра нет, а она вдруг закачается да давай ногами стучать. А по ночам будто напевать начинала. Как матушку зарыли – так оно и прекратилось. Ниггеры потом говорили: дождалась, мол. Так не терпелось ей с матушкой в аду увидеться, что в окна к нам заглядывала да пританцовывала. Н-да… Отец мой после того случая за правило взял: не пытаться исправить ниггера. Вы же не пытаетесь исправить опоссума, который куриные яйца пожрал? Он не поймет вас. Вы просто бьете черенком от лопаты ему по башке – и кидаете в яму. Есть у вас опоссумы там, в России? Нет? Повезло же вам. Избавил вас Господь от опоссумов и от ниггеров. Пусть так будет и впредь».

Я счел лишним говорить своему собеседнику, что, вероятнее всего, причиной кончины его матушки стала самая обыкновенная смерть плода в утробе. Не удивлюсь, впрочем, если смерть плода была вызвана теми самыми неизвестными приправами, добавленными в еду черной кухаркой. Пожалуй, такому грязному, гнусному отравительству действительно нет оправдания, но причину очередного Le Châtiment любой читатель без труда проследит. Как и сам, без моей подсказки, догадается, что черный цвет плода обусловлен обыкновенным гниением и, соответственно, причиной смерти матушки молодого мистера Д. стал самый обычный сепсис. Если, конечно, не предположить крамольно, что Гарриет была не единственной любительницей «колотушек». Так или иначе эти простые объяснения ничуть не умаляют этнографической ценности данной, безусловно показательной истории. Касательно же «пенькового фанданго» кухарки, как это называют в Испании: вероятнее всего, мой собеседник лукавил, говоря о милосердии своего дорогого батюшки, и тот просто избрал наиболее болезненный способ повешения для убийцы своей жены – когда тело опускают на веревке медленно, а петлю затягивают совсем чуть-чуть. Так казненный может мучиться часами и даже днями, медленно изнывая от удушья.

10 августа 1833 года

Совершенно не получается думать о работе. Речная прохлада нисколько не спасает от жары; вдобавок сладкая кровь белых привлекла москитов. Negroes как будто не замечают, а вот почтенные дамы в кринолинах и господа в летних костюмах то и дело почесываются от укусов. Кажется, насекомые кусают чернокожих как-то менее больно, чем нас, белых. Впрочем, в глубине души я благодарен гнусу: мне, с моим чесоточным недугом, удалось наконец затеряться на общем фоне. Стоит запустить руку под шляпу, как под ногтями остаются хлопья перхоти с красными прожилками. Поначалу я имел привычку каждый вечер оглядывать себя в зеркале и сдирать корки, но отныне ложусь спать так, не раздеваясь, в глупой детской надежде, что если о проблеме не думать, то она исчезнет сама собой. По иронии, книга моя ровно об обратном: необходимости купировать грядущую беду в зародыше – до того как невольничьи верования переплетутся вместе и выльются в кровопролитное общемировое восстание. Здесь я ни секунды не сомневаюсь, что Франция лишь первая из многих пострадает от багровых огней la revolution. Спал плохо, постоянно вскакивал: мне снилось, что я – один из наших крепостных, матушка за какую-то провинность заперла меня в чулан, а голодные крысы лакомятся моими ушами и ноздрями. Проснулся с кровотечением и заляпал всю сорочку. Кажется, под кожей на голове что-то шевелится.

12 августа 1833 года

Наутро под одеждой вновь проступили кровавые пятна – видимо, я чешусь во сне: все руки, грудь и даже спина – как я туда только дотянулся? – покрыты саднящими полосками. Неужели у меня такая маленькая рука? Пристойной, не испачканной кровью и гноем, одежды остается все меньше. Поймав одну пожилую арапку – из обслуги, – я велел ей выстирать свои костюмы от крови, но та их вскипятила, и кровь запеклась ужасными бурыми пятнами. Честное слово, едва удержался, чтобы не огреть идиотку тростью! Теперь приходится одеваться во что попало, отчего выгляжу я как совершеннейший скоморох. Вдобавок, сколько я ни прятался под маркизами и зонтами, жаркое солнце Миссисипи все же настигло меня, и мое лицо приобрело оттенок лежалой печени, даже вздулся волдырь, отчего я вынужден был ходить, пригнув голову и пряча лицо под шляпой. Эти обстоятельства привели к столь оскорбительному происшествию, что доверить его я могу лишь бумаге. А происшествие было следующим: я стоял на палубе и отдыхал после весьма обильного, хотя, признаюсь, совершенно неизысканного ужина. На горячее подавали отвратительно пересоленный гуляш, как они его назвали, «по-каджунски», и от острых приправ мне уже добрый час крутило желудок. В какой-то момент среди зарослей красного кедра мелькнула человеческая фигурка, раздался собачий лай. Вглядевшись, я различил чернокожего паренька, которому в ногу вгрызался огромный пятнистый пес. Другие собаки облаивали его с двух сторон, арап кричал и вырывался, а к потасовке уже спешили двое белых на лошадях – скорее всего, охотники за беглыми рабами или виджиланты. Так я понял, что мы пересекли границу «благословенного» Дикси. Вскоре сцена эта пропала из поля зрения, река сделала поворот, и наш пароход проследовал по течению. Вскоре я увидел эту же компанию снова – бедному арапу выкручивали руки из суставов, а он, судя по открытому рту, визжал, но совершенно беззвучно – я слышал лишь шум воды в пароходном колесе. Капризная Миссисипи снова заложила вираж, и нам пришлось обогнуть небольшую речную косу, приблизившись к ней едва ли не вплотную. Пожелай я – мог бы схватить и отломать себе ветку на память. Так я увидел злополучную компанию в третий раз: на этот раз арап словно бы висел в воздухе, с его ноги капало темное, рядом горел костер. Арап дрыгался и сучил ногами, пока один из головорезов крепил веревку за корень дерева. Второй как ни в чем не бывало подкидывал ветки в костер. Никогда еще так близко не видел я настоящей казни, зрелище поглотило все мое внимание, притянуло взгляд; парализованный отвращением, я завороженно всматривался в лицо висельника, в глаза, мерцающие сквозь тень, и пытался поймать то мгновение, когда живое становится мертвым. В душе я оправдывал свое подлое любопытство тем, что как исследователь обязан быть беспристрастным наблюдателем даже самой противоестественной мерзости. Вдруг тот, что разжигал костер, плеснул чем-то из фляжки на дрова, и пламя взвилось до самых пяток висельника. Короткой вспышки оказалось достаточно, чтобы я в изумлении и ужасе сжал деревянные перила так, что захрустели ногти, едва не ломаясь: каким-то непостижимым образом я увидел в искаженном последней гримасой лице арапа мои собственные черты, только черные и разбухшие – будто оплавленные на костре. Застыв в болезненном томлении, я не сразу понял, что грубые окрики за спиной адресованы мне. Кое-как я различил: «Эй, ниггер, ты оглох? Я к тебе обращаюсь!»

Чья-то трость несильно хлестнула меня по плечу. В совершенном смятении я развернулся, чтобы увидеть перед собой красное от выпивки лицо уже знакомого мне мистера Д. Тот, осознав, что поднял руку на белого человека, тут же стушевался, принялся неловко извиняться и зачем-то отряхивать мой костюм, бормотал, что принял меня по ошибке за своего слугу. Он уговаривал выпить с ним в знак примирения, уже кликнул официанта, однако после такого позора оставаться на палубе было выше моих сил; я схватил бутылку виски с подноса и поспешно ретировался в каюту. Напоследок я обернулся туда, где должен был болтаться висельник, но ничего не увидел в густеющих сумерках – разве что искры от костра.

Вечером с удивлением обнаружил, что у меня сошел ноготь. Видимо, остался в перилах. А я даже не заметил. Непостижимо. Ужасно болит лицо, как будто меня долго били. Боль расползается от носа к щекам. Не могу спать.

13 августа 1833 года

Карикатурно распухли губы и язык, как у актеров в дешевых варьете, что изображают дикарей и арапов. Наверное, мой организм не привык к этим жгучим каджунским приправам. Или виновата местная рыба? Все время за ужином мне казалось, что кошмарная тварь смотрит на меня, а мясо отдавало илом и тиной. Гадость! Речь моя стала крайне невнятна, груба – будто горячей каши в рот набрал. Еще хуже обстоят дела на голове. Даже перед зеркалом мне страшно снимать шляпу: кажется, через корки перхоти пробиваются черные жесткие волоски. И следы от чесалки. Везде следы от чесалки! О боже, помоги мне! На палубу почти не выхожу – от стыда за свой внешний вид и происшествие с мистером Д. Казалось бы, сейчас идеальный момент для работы, но пальцы тоже не слушаются, ручка выскальзывает, а чернила размазываются. Пожалуй, я отдохну немного от своих научных изысканий, прежде чем снова отправлюсь в путь. Уже завтра пароход прибывает в Новый Орлеан, нужно собрать вещи и привести себя хоть в какое-то подобие порядка.

14 августа 1833 года

Сошел с парохода. Меня встретил провожатый – смуглый неотесанный каджун, из тех, кто питается мясом аллигаторов и возлежит с родными сестрами. Сплюнув какой-то омерзительной рыжей дрянью, он сказал, что моя «аудиенция» назначена на завтра. Слухи о новоорлеанской Voodoo Queen расползлись далеко за пределы континента, поэтому провожатого было не удивить очередным белым, приехавшим на rendez-vous к болотной ведьме. Он посмеялся над моим акцентом: «Не думал, что вы, русские, говорите по-английски совсем как ниггеры». Думаю, мою речь исказила непроходящая болезнь полости рта или все же постыдный люэс. Вдобавок мне казалось, что провожатый надо мной то и дело посмеивается, а прохожие на улице неодобрительно косятся в мою сторону. В гостевом доме для меня долго не могли найти комнату, а когда нашли – я буквально обомлел: это была грязная каморка рядом с кухней, под ее окном смердела мусорная куча. Добравшись до трюмо в холле, я понял причину странного к себе отношения: выглядел я как самая настоящая цирковая обезьяна, разряженная потехи ради в совершенно несочетаемые друг с другом детали туалета – это были немногие мои вещи, не пострадавшие от кровавых последствий моей чесотки. Но и лицо мое выглядело не лучше – все вспухшее, в язвах и рытвинах; из-под шляпы торчали странные вьющиеся колтуны, а шею покрывали свежие следы от чесалки, которую я, казалось, давно уж выбросил. Да уж, неудивительно, что на меня смотрели как на совершеннейшего l’épouvantail. Я счел за лучшее как следует отдохнуть и подготовиться к грядущей встрече.

Здесь стоит упомянуть о финальной цели mon voyage – интервью с знаменитой Мари Лаво, которую черное население Юга считает буквально своим матриархом и едва ли не святой – как папу римского. Если верить слухам, именно она собрала воедино разрозненные детали анималистских культов, привезенные с Черного континента, перемешав их с католическими символами. Дочь плантатора и креолки, простая парикмахерша – она стригла и причесывала жен влиятельных чиновников и мануфактурщиков, что позволило ей оплести паутиной своего влияния едва ли не всю Луизиану: черные поклонялись ей, почитая едва не как богиню, а белые негласно прислушивались к ее советам – насколько мне известно, Мари Лаво была весьма сведуща в народной медицине. Будет, несомненно, презабавно попросить у нее средство от моей чесотки: какие-нибудь порошки из сушеных жаб или мазь из жира аллигатора. Все-таки сложно не заметить эту пропасть, разделяющую две цивилизации.

15 августа 1833 года

Кое-как привел себя в порядок. Встретился с провожатым на выходе из гостиницы, и мы направились в знаменитую парикмахерскую на площади Конго, что во французском квартале. Разумеется, Мари Лаво – самая влиятельная женщина, пожалуй, во всем Новом Орлеане – больше не щелкает ножницами и не укладывает волосы в прически, но местные настолько привыкли к этому заведению как к месту, где у мудрой mambo можно попросить совета и покровительства, что теперь эта самая парикмахерская стала своеобразной «приемной». Со стороны улицы все выглядело чинно и благородно: кофейнокожие креолки с огромными серьгами в ушах обслуживали степенных леди, а в соседнем переулке с черного – ха-ха, какая игра слов – хода уже выстраивалась небольшая очередь из negroes, ждущих приглашения к хунфору[6]. К самой парикмахерской их никто не подпустил бы. Мой провожатый перекинулся парой фраз с рабом – настоящим великаном, покрытым татуировками. Полагаю, тот исполнял роль телохранителя для госпожи Лаво. Провожатый после испарился, велев мне ожидать, пока меня позовут. К счастью, я догадался взять с собой несколько остро заточенных карандашей и мог скоротать время за работой над записями.

Рабство – древнейшая и гнуснейшая форма взаимоотношений человека с человеком. Вселяет ужас мысль, что однажды надетый на ближнего ошейник так стремительно возвышает одного и втаптывает в грязь второго. Нет сомнений, что второй, подавленный чужой волей, уповает лишь на высшую справедливость, ведь никакого другого защитника – уж во всяком случае, на грешной Земле – у него не обнаружится. Трудно сейчас, спустя тысячелетия, перечесть всех богов, которым несчастные по всему миру возносили свои молитвы о возмездии, – их имена вряд ли остались даже в устных источниках. Но совсем несложно найти древнейший и наиболее известный случай, когда в стечении обстоятельств угнетенные неволей узрели высшую справедливость. Эти события описаны в Ветхом Завете, конкретнее – в Книге Исхода.

Известен факт, что библейский Моисей был рожден рабом, но невероятная удача одарила его свободой. Тем не менее, не забыв своих корней, пророк глубоко сочувствовал своим сородичам, находившимся в рабстве. Далее, если верить Писанию, именно пророку Моисею была поручена миссия освободить народ Израилев. Фараон, как мы знаем, не внял просьбам Моисея, что и вылилось в череду бедствий, постигших египтян. «И были глад и мор, и кровью стали реки». Страшнейшей карой, согласно Писанию, обрушившейся на Египет, была «смерть первенцев» – от первенца правителя «до первенца рабыни, яже у жернов». Здесь речь идет о некоем, явно слепом и безжалостном ангеле, что по запаху овечьей крови, которой Моисей поручил евреям измазать притолоки дверей, отделял евреев и отмеченные дома обходил стороной, а в остальные – заходил и отнимал дыхание у детей. Таким кровавым наветом Моисей отделил господ от невольников, провел красную черту, определив виновных. И здесь берет свое начало история о своего рода витающем в эфире скоплении идей, некоем общем на всех образе, способном дать надежду тем, кто находится внизу. Пускай все казни были лишь чистейшим совпадением – неурожай и падеж скота очевидно привели к эпидемии среди египетского населения, рабы же не пострадали, так как жили обособленно, и все же – вот яркий пример того, как идея о мести властям предержащим объединила целый народ. А посему…

15 августа 1833 года

Произошел форменный обман! Увлекшись историей исхода израильтян из Египта, я просидел буквально до заката. Negroes уже расходились, остались только я и тот, огромный, татуированный. Я был уверен, что я – следующий в очереди, как вдруг дверь отворилась и навстречу мне вышла сама Мари Лаво. Ее нетрудно было узнать по нарочито богатому, совершенно безвкусному платью – казалось, она замоталась с головы до ног в разноцветные цыганские платки. Лицо Voodoo Queen выражало надменнейшую скуку, какова свойственна светским дамам. Я рванулся было ей наперерез, но был остановлен тяжелой рукой татуированного арапа – как будто налетел на толстую деревянную балку. Он угрожающе рыкнул, что «госпожа Лаво сегодня больше не принимает». Тут, конечно, я понял, что меня обманули и, похоже, договариваться об аудиенции придется самому; шанс не хотелось упускать – не ждать же мне неделю или целый месяц, пока луизианская шарлатанка вновь снизойдет до просителей. Высовываясь из-под стволоподобной руки телохранителя, я, дабы привлечь ее внимание, обратился к ней: «Мадам, со всем моим уважением, я целый день простоял здесь, под солнцем, ожидая аудиенции с вами. Я переплыл океан и проехал много миль, чтобы увидеть вас! Не сочтите за дерзость, но я бы хотел…»

Лаво действительно остановилась, пригляделась ко мне внимательно, втянула широкими ноздрями воздух и брезгливо выдохнула, будто учуяла запах нечистот. Она недобро расхохоталась и бросила что-то на непереводимой смеси креольского и французского, после чего вышла из проулка на дорогу, где ее уже ждала повозка. Арап оттеснил меня и двинулся за своей госпожой следом, а я так и остался один в заплеванном negroes переулке. Вдруг я заметил, что все же не одинок: за бочкой с дождевой водой сидела сухонькая старуха-негритянка, одетая в грязное тряпье. Из плеч торчали две гноящиеся культи. Я бы нипочем не заметил ее в тени переулка, если бы та вдруг не разразилась тоненьким, едва слышным смехом, будто сидела в бельэтаже варьете и смотрела какую-нибудь невероятно смешную постановку. Стоило мне обернуться к ней, как старуха тут же прервала смех и принялась, с удивительной ловкостью орудуя пальцами ног, запихивать в рот лежавшие перед ней куриные кости и яростно обсасывать – видимо, зубов у нее не осталось. Мне до глубины души совестно за этот поступок, но я был столь раздосадован потерянным днем, утомлен жарой, voyage и беспрестанной чесоткой, что не смог сдержать гнева. Со злобой я подскочил к калеке – та запихнула кости в рот, едва не подавившись, видимо, думала, что я их отберу, – и ткнул ее тростью. Спросил: «Что ты видишь смешного, убогая? А? Что смешного?» Старуха квохтала, давилась куриными костями и отмахивалась от меня ногами, а я тыкал ее тростью и спрашивал: «Чего тут смешного? Чего смешного?»

Уже задыхаясь, вымотанная борьбой, калека ответила:

«Она сказала, что не разговаривает с проклятыми… Не разговаривает с проклятыми, ха-ха! Ананси под твоей кожей переплетает твою судьбу, я вижу!»

Да простит меня Господь за то, что случилось дальше, за то, чему нет места на странице этого дневника. До конца жизни я буду молиться о прощении за содеянное и…

После небольшого променада я вернулся в гостиницу и сейчас, совершенно опустошенный, пишу эти строки. Непонятно, стоит ли мне оставаться еще на черт знает сколько времени, чтобы все-таки добиться встречи с овеянной славой Мари Лаво, или купить билет на ближайший пароход и покинуть эту негостеприимную страну, в которой грязные метисы даже не осознают своей удачи – в их дверь стучится народоволец, меценат и гуманист… Довольно славословий. И, проклятье, как же все зудит! Мне непременно нужно найти доктора.

* * *

Чешется. Как же все чешется, проклятье! Кажется, под кожей шевелятся чьи-то лапки. Все руки уже бурые от крови, но я не способен остановиться. Вся простыня и белье в кровавых разводах. Кожа сходит лоскутами. Адский, невыносимый зуд! На воздух, срочно на воздух – возможно, ночная прохлада облегчит эту муку. Я где-то оставил еще один ноготь. Что со мной?!

* * *

Я только что снял кожу с руки, как перчатку. А под кожей рука оказалась черной! Черной!

* * *

Едва не угодил в какое-то болото. Изорвал сорочку о мангровые корни. Вода немного успокоила чесотку. Кажется, будто меня скребут десятки, нет, сотни маленьких пальчиков – точь-в-точь как пальчики того арапчонка. Или я сам себя скребу? Нет, это изнутри!

* * *

Это кошмары, какие-то кошмары. Отражение в воде не похоже на меня. Я сам не похож на себя. Я пишу черными руками по белой бумаге! Что со мной? Кажется, я гнию заживо. О, за что мне такое проклятие! Проклят! Я проклят! Чертова старуха из чертова переулка ухмыляется мне из воды. Если эти записи кто-то увидит – Бог мне свидетель, я каюсь за сотворенное с ней…

* * *

Пауки под кожей, они скребутся! Скребутся!

* * *

Я держу в руках свое лицо. Как маску. Оно расползается на лоскуты, как разваренная курятина. Что у меня теперь вместо лица? Боюсь касаться. Что теперь вместо него? Что, черт возьми, у меня вместо лица?! Рассвет. Не хочу глядеть в отражение.