Читать онлайн Ткани мира бесплатно
глава 1
Наша система здравоохранения – самая хорошая.
Потому что зиждилась на советском опыте.
А кто не согласен с этим – пусть горит в аду!
глава 2
Десять часов вечера. Июль. Темно уже.
Апостол спит в палате. Минувший хмурый дождливый день, утопивший город Z в месячной норме осадков и автомобильных заторах, представлявших собой бело-красные, словно польские флаги, полосы, то разорванные, то нетронутые ничем, обнадёжил Апостола: послезавтра ему снимут бинты на кистях, пострадавших от сильнейшего химического ожога, который даже опытным травматологам не мог сниться. Когда карета реанимации приехала (точнее, приплыла; ах, люблю летние дожди) в Главный госпиталь травматологии, кисти студента факультета психологии местного медицинского университета, музыкального активиста-авантюриста Андрея Синеозёрного, более известного в узких кругах, как Апостол, больше напоминали подгоревшие кроваво-коричневые грифельные карандаши, ожог разрушил всё вплоть до костей. Ещё больше, чем ожог Апостола, врачей поразило мёртвое спокойствие потерпевшего: ни слезинки, ни крика, даже тихого несмотря на то, что и кровь, и иные жидкости мгновенья назад фонтаном били, от нервных окончаний кистей не осталось и нейрона. Врачи заявили, что несчастный Апостол потерял около литра крови. К счастью, своевременно оказанная квалифицированная помощь помогла избежать куда более плачевных последствий, с лёгкостью бы переславших Синеозёрного к апостолам настоящим: Андрею, Петру и всей компании.
глава 3
Черкашин был не из лириков. Соответствующая запись в трудовой книжке не позволяла ему быть лириком. В его профессии не место лирикам.
Он ради дела, последнего дела, которое позволило вырваться из тесного кабинета городского эмира, посланного Конторой государственной безопасности, в столицу с вытекающим повышением в звании и увеличением денежного содержания, не гнушался никакими средствами; в итоге, он получил заветное дело. Кабинет теснил его, поэтому Черкашин не первый день снимает номер в гостинице «Лазурная», расположенной в том же квартале, где и Главный госпиталь травматологии, в котором лежал Апостол. Офицер-силовик доплачивает стоимость проживания в «Лазурной» из командировочных, выкладывая из этой своей кубышки не менее семи бумажных червонцев, либо несколько десятиграммовых золотых слитков, которыми тоже можно было свободно расплачиваться в государстве.
Хоть и существовали строжайшие запреты на курение на территории гостиницы, все сотрудники Конторы государственной безопасности, одним из которых и был полковник Валерий Павлович Черкашин, городской эмир, не очень-то соблюдали запреты. Курил, курил офицер без конца, без начала. Особенно, когда ему попадались дела, окутанные всякого рода мистикой, загадочностью, порой даже оккультизмом, с которым государство активно борется в течение последних семи лет. Но нынешнее дело Черкашина относится к разряду «более, чем…» Поэтому его номер превратился в огромную пепельницу с замкнутой системой циркуляции табачного дыма и биологических запахов Черкашина, а он сам превратился в тень самого себя. В дым самого себя.
Где только возможно выросли пепельные горы. Самая крупная из этих гор соседствует с письменным столом, на котором разложены листы, исчёрканные умозаключениями полковника, до которых он додумался как в трезвом состоянии, так и будучи опьянённым, сильно или слабо, алкоголем или чем ещё хуже. Там же и лежали показания свидетелей, так или иначе причастных к происшествию в химической лаборатории Третьей средней школы, когда двадцатичетырёхлетний Андрей Синеозёрный, выпускник данного учебного заведения, получил сильнейшие химические ожоги рук. В связи с экстренной госпитализацией юноши, беседы с ним не проводилось.
Его невеста, Софья Зимина, гобоистка Государственного молодёжного симфонического оркестра, рассказала Черкашину, что Апостол, работая с раствором, непреднамеренно, видимо, почувствовав недомогание, разлил реактив, который и полился как раз на руки.
Учитель химии Сергей Толмачёв, человек, обнаруживший Апостола в луже крови и химической бесцветной неорганики, пояснил, что в сосуде, который держал потерпевший, был раствор олеума, разъедающий всю органику. Кроме того, на столе был сосуд с раствором едкого натра, щёлочи, который уничтожает кости. Не забыл учитель предположить, что таким изощрённым способом Апостол хотел наложить на себя руки: уничтожение крупных артерий и нервов рук равносильно мучительной смерти от одновременного шока и потери крови. Приехавшие следователи на месте установили: в обоих сосудах действительно находились олеум и натр.
Двое других свидетелей, чьи показания значительно расходились, просили Черкашина не разглашать их имена. Они указывали на чёрный кейс, принадлежавший Апостолу. Кейс тут же был найден. Содержимое его повергло в шок не только Черкашина и сопровождавших его следователей, но и очевидцев. В ежедневнике полковник записал:
«Содержимое чемодана, владельцем которого является гражданин Синеозёрный, получивший сильные ожоги рук: семьдесят пять миллионов киргизских сомов, три миллиарда узбекских сумов, пятьсот тысяч таджикских сомони, четыре миллиона белорусских рублей. Всего обнаружено иностранной валюты на общую сумму три миллиона сто пятьдесят тысяч американских долларов. Валюта изымается для экспертизы на подлинность».
Позже выяснилось, что изъятые банкноты – подлинные. Черкашин немедленно послал запросы в государственные банки стран, чьи эмиссионные единицы были обнаружены на предмет возможности попадания больших сумм в обход налоговых деклараций. Никто из свидетелей не мог объяснить, откуда у двадцатичетырёхлетнего юноши, обычного студента-психолога под рукой было три лимона зелёных? Кроме того, на месте инцидента был обнаружен слиток из чистой платины, принадлежащий школе. Он был окровавлен. Самое интересное: отпечатки пальцев принадлежали Синеозёрному, а кровь – не его. В базах Конторы нет данных на владельца крови. Снова мистика? Исчезнувший потерпевший, мог с лёгкостью превратить статус Синеозёрного-потерпевшего в подсудимого. Вскоре и Черкашину стало не до дел с валютой. Он начал страдать галлюцинациями. С каждым днём он слабел, ему было всё труднее и труднее раскрывать это дело. Но дело нельзя пускать на самотёк. Нужно искать истину. В обратном случае честь мундира будет задета. Да что там честь, никакого повышения не видать. Надо разбираться. Во имя безопасности, которая превыше всего!
глава 4
Софья проснулась как обычно в восемь часов утра. Новый день, как и множество предыдущих, был расписан буквально по минутам. С десяти до трёх дня – занятия в музыкальном училище. С трёх до пяти – плотный обед, который с некоторого момента совпадал на время посещения Апостола в Госпитале. С пяти до восьми – репетиции оркестра, с восьми до одиннадцати – личное время, которое Софья всегда разделяла с Апостолом за чашкой японского чая или бокалом фалернского вина. Она вся в раздумьях. Зачем он пошёл в лабораторию? Как вообще такое могло произойти? А валюта? Откуда столько? А почему не в наших? Или не сразу в американских долларах? Ха, придумают ещё названия национальных валют, а нам, простым смертным, разбирайся с ними в кассах конвертации…
Пятикомнатная квартира Апостола и Софьи располагалась на четвёртом этаже сталинки, расположенной напротив железнодорожного вокзала, балконы выходят как раз в сторону транспортного узла. У этой влюблённой пары имеются стандартные фобии жителя мегаполиса: жених терпеть не может тишины, невеста панически боится темноты. А тут – какое благо цивилизации под боком, дающее и свет, и шум – паровозы, толпа, городское освещение, эти фонари, светящие бледно-кремовым цветом. Подходящий вариант для этой парочки.
Функции у комнат следующие: самую большую из них используют для музыкальных забав: в центре расположился кабинетный рояль «PETROF», выполненный из красного дерева, слева от двери стояло чёрное фортепиано «Беларусь», который Апостол приобрёл за свои честно заработанные деньги, когда парочка только въехала в квартиру, на нём лежал футляр с Софьиным гобоем и набором тростей, в противоположном углу на диванах лежали три гитары: испанская шестиструнка, русская семиструнная, воспетая многократно в цыганских романсах и двенадцатиструнная; сидения для почтенной публики. Стоимость интерьера одной этой комнаты превышает стоимость всей квартиры.
Слева от «музыкального зала» расположена спальня с огромной кроватью в стиле французских королей. Справа от большого окна уже отведено место для колыбели.
Также есть рабочий кабинет Апостола, более напоминающий кабинет крупного чиновника далёких времён Империи. Здесь же и библиотека Апостола, стоимость которой так же превышает стоимость квартиры. На полках стоят как современные издания, так и редкие старинные экземпляры, в число которых входят рассказы малоизвестных польских писателей, написаны на языке оригинала, пожелтевшие газеты, сообщающие о революциях, воинах, смертях и победах, сильно пожелтевшие географические карты. На письменном столе аккуратно лежат наборы металлических перьев, карандашей, красных и синих перманентных маркеров, чернильницы, пресс-папье, набор настоящих гербовых печаток, маленькие бледно-жёлтые конверты, листы бумаги. Имеется даже печатная машинка семисотлетней давности, но очень хорошо работающей.
Что же касается двух прочих комнат, они были отведены для гостей, для их спокойного сна. Утилитарные кровати, тумбочки, светильники, а-ля Ильич. В комнате, обклеенной зелёными обоями, Апостол устроил настоящий ботанический сад: две пальмы стояли в горшках на полу, на подоконнике цвели тюльпаны и герберы, завезённые из Зеландии две недели тому назад. Многочисленные прочие растения стояли здесь. Но особенно Апостол любил такие прекрасные цветы, как декабристы. Четыре декабриста стояли в каждой комнате. Гости не без иронии спрашивали его: «Где же пятый?». Очень эрудированный Апостол отвечал: «На допросе у Бенкендорфа».
Квартира досталась Апостолу в наследство от его родного дяди, Казимира Огинского, самого старшего из живых дворян Огинских. Сам Казимир был не женат, без детей, прожил всю свою жизнь в гордом одиночестве. Родители Апостола, а также бабушки и дедушки считали старика Казимира душевнобольным, и бессчётное количество попыток отправить беззащитного пожилого поляка с пожухшей эспаньолкой в соответствующее медицинское заведение было с их стороны. Поэтому среди представителей дома Огинских и не было удивления, что старик был очень близок именно с Апостолом: они часто гуляли вместе по выходным в Комсомольском парке, вместе ходили слушать мессу в костёл, дед Казимир учил обрусевшего в третьем поколении Апостола польской грамматике, а молодой дворянин-психолог читал старику Толстого, Булгакова и Выготского в оригинале, а также стихи собственного сочинения, в том числе написанные и на польском языке. Казимир давал знать Апостолу, что в случае своей кончины, юноша будет единственным законным наследником всего, чем владел дед: огромной квартиры, счетов в банке, прочих безделушек, суммарная стоимость которых превышала двадцать миллионов рублей. Родня Апостола критически отнеслась к упавшему с неба подарку деда, но ничего не смогла поделать.
Софья как обычно вышла из дома в девять-пять утра. Училище было в трёх кварталах к югу от дома, поэтому Софья решила воспользоваться своим автомобилем. Она села в белую «Тойоту», справа от которой недвижимо стоял чёрный ЗИМ-12 Апостола, и поехала служить искусству.
глава 5
Когда глюки покидали накуренные извилины, Черкашин раздумывал над дальнейшей судьбой содержимого кейса Апостола. Согласно уголовно-процессуальному законодательству, денежная наличность подлежала передачи в бюджет страны только в том случае, если она была изъята исключительно в валюте страны. Передать в страны-эмитенты? Полковник хоть и не был силён в экономике, но он понимал, что большая наличность в руках граждан вызовет его медленное обнищание. Поразмыслив ещё немного, а заодно и прибравшись в номере, он взял авторучку и на первом попавшемся листе бумаги написал:
Генералу Ростову
Товарищ генерал, какова будет судьба изъятых у гражданина Синеозёрного денежных средств, после истечения предусмотренного уголовно-процессуальным законодательством?
Черкашин.
Закончив писать, Черкашин снова принялся думать. И снова мысли: студент-психолог, невесть откуда, невесть от кого-то, получает средства в валюте… в валютах. После этого студент-психолог идёт в школу, в которой он учился последнее время. Стоп. В Третью среднюю школу Синеозёрный перевёлся в последний год обучения. Всё прошедшее время он учился за границей. И вот, он пошёл туда, и решил свести счёты с жизнью… парадокс ситуации создаёт не столько сам способ, который, несомненно, сам по себе является более чем изощрённым, сколько… Здесь возникает очередной вопрос неотложный: а что «сколько»? Всё никак не мог он расставить и перечеркнуть, одно лишь слово приходит на ум – мистика.
Процесс размышления прервал стук в дверь.
– Завтрак в номер, – торжественно объявил приятный женский голос.
Черкашин не любил появляться на публику в силу особенностей профессии. Даже вместо шведского стола, он всегда заказывал завтрак к себе в номер. Прибрав жилое помещение окончательно, офицер принял нехитрые яства, дал три червонца, и вежливо попросил закрыть дверь с той стороны. Когда женщина, которая, похоже, расстроилась, хлопнула дверью, Черкашина осенило. Он решил вновь разобрать его досье, присланное из столицы. Андрей Синеозёрный. Родился 5 марта 2649 года. Вот и первая причина для незамысловатых рассуждений: родился то ли в Варшаве, то ли во Львове, то ли в Белостоке. В документе о рождении указан город Львов. Родился в вполне приличной семье: отец – офицер внутренней службы Польского Государства, мать – учитель польского языка в одной украиноязычной школе Варшавы. Ага, вот и ещё момент из биографии, который Черкашин почему-то пропустил: в документе о рождении указано «Анджей Огинский». Огинский. Полковник вспомнил, что в Польше президентом является некий Густав Огинский, пришедший к власти не очень честным путём, каково, однако, принято среди польских политиков, до сих пор считающих, что они ходят в крылатых гусарских доспехах. Фамилия редкая даже для поляков, возможно родственники. В первый класс Синеозёрный, тогда ещё Огинский, пошёл в одну из престижных школ Львова. Жил он в квартире некоего Казимира Огинского. Точно, родственники. Ещё одна бумага в столицу:
Генералу Ростову
Товарищ генерал, прошу выслать мне информацию, связанную с польской семьёй Огинских, гражданин Синеозёрный, урождённый Огинский, в детстве и юности очень хорошо общался с родственниками данной семьи, помимо родителей.
Черкашин.
За Казимиром Огинским числится участие в польском восстании Львова. О прямом, либо косвенном участии самого Синеозёрного не указано. Далее указано немного: приобретение гражданства Вольного города Львова, смена имени и фамилии, переезд в город Z, Третья средняя, факультет психологии медицинского университета… Получение в наследство от ныне покойного Казимира Огинского квартиры и денежных средств теперь уже не кажется для Черкашина каким-то сверхъестественным, даже вполне ожидаемым. Нужно допросить Синеозёрного. Врачи должны пропустить, не в реанимации же он. Через три часа можно будет посетить больного. Именно, что больного на всю голову: надо додуматься, утопить руки в кислоте. Впрочем, полковник надеялся, что это дело с лихвой окупит все дальнейшие повышения в должности, звании и окладе. Во имя безопасности!
глава 6
Илья Малышев нарезал круги вокруг колонн фойе училища.
– Нет, нет, и нет! Связался он на свою голову с кем-то, никогда не слушает меня, упырь очкастый, – Илья Малышев и раньше не отличался ласковыми словами в адрес своего лучшего друга – Апостола, а после инцидента в школе он словно проникся ненавистью к другу.
– Илья, – Софья решительно крикнула, пытаясь догнать и перегнать друга семьи, – ты понимаешь, что дело куда серьёзнее, чем мы только можем себе представить. Органы безопасности уже вмешались…
– И поделом! Твой…
– И твой!
– …Ладно, – наконец-то Илья начал задыхаться и присел на скамейку, – наш общий знакомый голубых кровей связался с нечистой силой.
– Если бы ещё пояснил, – в голосе Софьи всё отчётливее можно было услышать раздражительный тон.
Малышев посмотрел на неё взглядом, который иные называют «взглядом исподлобья», который всем известен благодаря двум известным «носителям»: юмориста древности Николая Бандурина и мультперсонажа Гомера Симпсона.
– Я был свидетелем только одного странного эпизода, связанный с тем, что произошло. В частности, – Илья сделал паузу.
Софья посмотрела на Илью со страхом. Ещё никогда она не боялась за Апостола так, как сейчас, когда он в больнице, в которой он оказался, будучи на грани жизни и смерти.
Илья приобнял Софью:
– Ну не пугайся, Соня.
– Я не пугаюсь, я просто хочу знать.
– Тогда пройдём, – Илья дал понять, чтобы Софья встала.
– Куда?
– В кофейню. За углом, в Литейном переулке.
– Знаю, ну веди меня.
Илья и Софья вышли из училища. Весь путь проходил в молчании.
– Не буду томить тебя, слушай.
И Илья Малышев, закурив папиросу, начал свой рассказ.
– Сначала договори фразу, – Софья хотела для начала прояснить суть рассказа Ильи.
– В частности, как у Андрея оказалось столько денег, если иностранную валюту можно назвать деньгами. Слушай, Софья.
Флешбек Ильи Малышева
Некоторое время Апостол промышлял тем, что в гостиницах играл. Нет, не в азартном смысле. Апостол же у нас талантливый пианист, ему хоть классику, хоть блатняк, всё сыграет на своих восьмидесяти восьми клавишах. Мне ли тебе рассказывать про него, Софья?
В ту ночь в гостинице «Октябрьская» давали ретро-концерт имени Дружбы народов. Советские мотивы и американский рэгтайм. Мы с Андреем не всегда играли на них, но в этот вечер мы обязаны были прийти и сыграть. С администрацией гостиницы был заключён контракт: десять концертов для гостей за полмиллиона рублей. Мы же всегда вместе ходили на эти мероприятия, поэтому ты знаешь, чем он, и я соответственно занимались.
В тот день ты была с оркестром на своих гастролях где-то в Японии и Китае. А мы с Апостолом пошли в гостиницу. Знаешь, обычно на таких концертах народу не очень много, подавляющая часть которого слушает музыку исключительно для улучшенного пищеварения, но в этот вечер был аншлаг. После восточных миниатюр Амирова, а Апостолу очень нравится этот композитор, группа гостей за крайним столиком, он у окна, весьма странно стала проявлять своё восхищение игрой Андрея. Естественно, он обратил на них внимание, подошёл к микрофону и произнёс:
– Дорогие гости, мы делаем короткий перерыв, после которого мы вместе окунёмся в Новый Свет. Будет время рэгтайма. А пока пауза.
Я ему предложил сок, раз пауза, но он сказал, что пойдёт к буянам.
– Кто это? Ты их знаешь? – спрашиваю его.
– Дорогой Илюша, – отвечает он, – пей свой сок спокойно, а мне следует объяснить стоит слушателям правила хорошего тона.
– Ты сам не буянь.
И он пошёл к ним.
Разве я мог упустить возможность по шпионить за лучшим другом? Нет, конечно. Этих «буянов» было трое: все блондины, в одинаковых костюмах. Они поздоровались с Апостолом по-польски. Он грозно спросил на родном, на русском:
– Граждане, вы не могли бы умерить пыл своего восхищения?
– Андрюша, – отвечает ему самый молодой и самый приятный на взгляд мужчина, – мы же любя. Лорд Слизень просил тебе передать сие.
И протягивает ему чёрную папку. Он бегло просмотрел содержимое, бумажки какие-то, вроде чеки. Шептал себе что-то под нос. Потом положил папку на стол и сказал:
– Я очень признателен, что лорд Слизень восхищён моей работой, и что наши огромные вливания оказываются действенными. Я просмотрел дальнейший план действий, но вот с одним я не согласен: осуществить такой большой перевод в Валлию, даже транзитом через Польшу представляется в настоящее время невозможным. Поймите, наша типография не резиновая.
– Лорд Слизень готов возместить затраты вам прямо сейчас, – второй блондин передал Апостолу кейс. Кажется, в нём были деньги. – Здесь миллион. В валюте. После перевода двадцати миллионов валлийских фунтов вы получите ещё десять.
После этих слов Апостол взял кружку, доверху наполненную тёмным пивом у третьего мужчины и одним большим глотком, осушил её. И эти блондины, и я были удивлены. Тёмное пиво… Он никогда не пил такой грубый напиток, только чистый медицинский спирт, девяносто шесть процентов, как мы любим. Мы, не я, я алкоголь терпеть не могу, ты знаешь. А этот внезапно ставший на моих глазах представитель рабочего класса с музыкальным уклоном только и вымолвил:
– Если из-за вас, альбиносы, сгорит мой печатный станок, сами будете шить свои ткани мира, – здесь он поднялся, неаккуратно поднялся, алкоголик последний. Пошёл к роялю и крикнул:
– Дорогие гости, – он улыбнулся неестественно, – время для рэгтайма!
А рэгтаймы удались на славу. Как только Андрюшины пальцы не путались от опьянения, видела бы ты его в тот вечер. Мы с ним на бис четыре раза возвращались.
Администрация гостиницы выплатила нам за первый концерт сразу же семьдесят пять тысяч рублей.
– Как мы будем делить? – в своём еврейском стиле я спросил Андрея.
– Мне и двадцати пяти хватит, я ведь не думал, что нам могут что-то накинуть, Илюша. Если хочешь, чаевые можешь забрать себе.
– Нет, предлагаю пополам.
– Добро.
Поделили. Тридцать семь с половиной тысяч рублей. Любопытство взяло вверх, и я спросил:
– Андрюша, а эти блондины с какой-то швейной фабрики?
Он посмотрел на меня с удивлением.
– А с чего ты взял это?
– Речь у вас шла о каких-то тканях…
– Не бери в голову, я всё равно тебя лечить не буду, кудряш мой.
События, произошедшие позднее, не представляют интереса ни для нас, ни для наших чекистов.
глава 7
– Может, на самом деле валюта ни при чём? – Софья прервала молчание, – Ну взял под своё покровительство Андрей швейную фабрику. Если он оказывает им психологическую поддержку?
– Я нигде не видел, чтобы при оказании психологической поддержки полякам-блондинам в чёрных костюмах психолог пил пиво, – Малышев после рассказа снова вернулся к критике друга.
– Согласна с тобой.
Кофе сегодня, как назло, был с кислым послевкусием. Вместо ответов – новые вопросы.
– Илья, скажи мне, мил человек.
Малышев небрежно жевал табак, курить папиросы он уже не мог.
– Пока ты не загнулся от табака вонючего своего…
– Да ладно тебе, – усмехнулся Илья, – спрашивай.
– Есть в городе люди, с кем он в прошлом очень хорошо поддерживал отношения?
Илья вытащил из своего кроваво-красного дипломата пурпурную папку и протянул Софье.
– Почти по каждому из тех, кто в этом списке я могу тебе дать информацию об их нынешнем местоположении. Почти все они в розыске, скрываются хер знает с какого года, ещё до пересмотра границ их изгнали как собак бешеных, – Илья наконец-то прекратил потребление табака. – В пределах города некоторые засели.
– Среди этих людей есть друзья по университету?
– А как им не быть? Взять хотя бы Дональда Пекинского и Василису Збарскую. Те ещё товарищи. В розыске они уже пять лет. В Польском государстве, в Английской республике, даже в Объединённой Ирландии они приговорены к смертной казни. Ныне лишены всех гражданств, если они у них и были когда-нибудь.
– За что так с ними?
– Дональд Пекинский, впрочем, есть уверенность, что это ненастоящее имя с фамилией, заметил нашего Апостола в университете, завязалась дружба. Вместе ходили куда-то, он брал Андрея на сеансы, как дополнительная практика для него. В общем, в Польше его приговорили к пожизненному заключению за сексуальные связи с одной несовершеннолетней особой женского пола. Прости, что я так выражаюсь.
Софья, однако, сохраняла спокойствие.
– Какой возраст у особы?
– Шестнадцать лет. Я не гуру юриспруденции, но во многих странах сей возраст уже позволителен для сексуальной жизни. Но, так, или иначе, эта особа оказалась внучкой генерала польской Службы безопасности.
– Вот это поворот, – удивилась Софья, – почему его не посадили?
– Любопытный факт. Для меня это парадокс. Через четыре дня, после объявления приговора Пекинскому, был убит президент Польши Лев Кравчик. Началась революция. Амнистия от новой власти. А ты знаешь, кто стал новым президентом? Огинский! Густав Огинский.
– Андрей не мог быть замешан, мы ещё были во Львове и знать не знали.
Илья неестественно улыбнулся:
– А я и не сказал, что именно наш общий дружок отправил Кравчика на тот свет, но факт же упрямая сука-штука. По знакомым каналам Пекинский перебрался в Минск, где встретился с одногрупницей Збарской. Она тоже хороша. Детство было тяжёлое: Отец погиб при обороне Дублина, мать умерла от горя, сама она нашла могилы родителей только спустя большое время…
– Ирландка?
– Сучка та ещё, нет, чтобы всю свою генетическую обиду на англичан выплёскивать исключительно на англичан. В Лондоне убила четырёх кандидатов на пост премьер-министра, вызвав тем самым кризис власти, свержение королевы и установление республики. Так она ещё четырёх министров новой республики собственноручно удушила. И посла Ирландии ещё. За компанию. Чтобы рыжеволосый лепрекон мог поквитаться там.
Софья слушала леденящие кровь истории выпускников-психологов с интересом. Страха в её глазах не было: весь страх ушёл ещё во Львове не без помощи Апостола.
– А Болгария? Кто там нагадить успел?
– Оба. Но это была тёмная история, скорее всего, их просто оговорили под болгарскими пытками.
– Как же их пытали там, в Болгарии? Если честно, Илья, мне слабо это представляется.
– Заставляли слушать в течение пяти часов концерты Филиппа Киркорова.
Софья от смеха подавилась кофейным напитком.
– Якобы из-за них самолёт при посадке самолёт чуть не снесло в сторону моря. Но тут их подставили. А болгары, ну не мне рассказывать какие болгары сволочи бывают, не стали разбираться и по пожизненному заключению каждому. Так наши герои смогли сбежать и после двух дней скитаний объявились в посольстве в Стамбуле, откуда и вернулись на Родину. Вот так как-то.
Софья ещё долго молчала и переваривала информацию, рассказанную Ильёй. Она снова посмотрела в лица Пекинского и Збарской на фотокарточках: Блондин, волосы зачёсаны назад, едва заметные порезы от бритвы на бледном лице, словно он увидел в момент фотографирования призраки известных психологов: Фрейда-отца, Фрейда-дочь, Фрейда-мать, Выготского, Леонтьева… И чернобровая кустодиевская дева в очках с тонкой оправой, улыбка на таком же бледном лице, бледное лицо было от некачественно изготовленной французской пудры.
Затем она спросила:
– Они – любовники?
– Я тоже интересовался у них самих, Соня, я знал, что ты спросишь это, – Илья по-доброму улыбнулся, показав свои верхние зубы цвета титановых белил. – Нет, как они сами про себя говорили: «Вася мой глашатай, а я её глашатай. Ходим всюду и объявляем волю простым смертным».
– А они способны на такое в принципе?
– Как я вижу ситуацию, то, что человек удушил человека, не означает, что он – полное говно, моральный урод, скотина и прочее, и прочее, и прочее, – Илья взглянул на фотокарточки.
– Не говори такие вещи в общественном месте, – Софья резко щёлкнула перед носом Ильи. – Не забывай, что доносчики органов безопасности повсюду.
Илья помрачнел:
– Да я помню. Тогда давай вечером ты заедешь ко мне, я тебе расскажу про остальных изгнанников.
– Дай про эту парочку все документы мне, – вдруг потребовала Софья.
– Зачем тебе? В органы понесёшь, людей отдашь под суд, – Илья замялся.
– Неужели ты, Малышев, мне не доверяешь?
Нехотя, он передал Софье досье.
Время приближалось к пяти часам вечера. В очередной раз, вопреки прогнозу погоды, небо над городом затянули чёрные тучи. Доносились раскаты грома.
«Дорогой Андрюша, небо снова оплакивает твой поступок. Я еду к тебе. Я обещала, что каждый день я буду приезжать к тебе и целовать тебя в лоб, чтобы ты крепко спал. И я сдержу обещание. Потому что я люблю тебя».
– Куда едем, гражданочка? – голос таксиста вернул в суровую реальность Софью.
Она не хотела ехать на своей машине после рассказанного Малышевым про знакомых-убийц Апостола.
– Во-первых, я тебе не гражданочка, во-вторых, в Госпиталь травматологии.
– Ой-ой, гордые какие мы.
– На два червонца меньше чаевых получишь, шеф, если не прекратишь дерзить!
– Извините, девушка, я был не прав.
– Так бы сразу. Поехали.
И такси-воронок плавно поехал по проспекту. Дождь уже начал своё дело. В считанные минуты дорога утонула. Таксист сразу же принялся нецензурно ругать погоду за невозможность нормально работать. После каждого мата он приносил искренние извинения даме, которая уже приняла решение оплатить только стоимость поездки и ни копейки больше.
глава 8
– Ну не плачь, родная.
– Я не плачу, солнышко. Всё, не плачу, улыбнулась Софья Апостолу. – Смотри, я тебе принесла кое-что.
Апостол хотел потереть ладони, но, вспомнив, что то, что раньше было ладонями ещё перебинтовано, сказал:
– В другой раз, не хочу рисковать.
Софья по-детски захихикала. Апостол так же улыбнулся невесте.
Среди прочего Софья принесла: гору шоколада «Kinder», маленький блокнот и грифельный карандаш повышенной мягкости, а также застывшие мармеладные кисти рук в медицинских перчатках, приготовленные Софьей собственноручно.
– Мармеладные ручки? – Апостол недоумевал и смеялся одновременно. Он знал, что его любимая Софья при любом поводе найдет, как издеваться в хорошем смысле над ним. – Что я ими делать буду?
– Я решила, солнышко, что тебе стоит научиться самому бинтовать ладошки, – Софья погладила Апостола по голове, по слегка жестковатым чёрным волосам, которые Андрей и в мирное, обычное время расчёсывал раз в два дня. – Илья просил передать тебе пару ласковых.
– Я и не удивлён, – громко засмеялся Апостол, – кудрявый всегда неровно дышал в мою сторону, аж в голове отдавало. Родная, скажи мне вот что, мною заинтересовались?
Софья тут же прекратила все поглаживающие действия и отдалилась от Апостола. Она, конечно, хотела разузнать про деньги, про знакомых-убийц, про всё, что он задумал, даже про планируемый им конец света, но инициативу перехватил сам больной.
– Насколько мне известно, да.
Апостол потянулся к тумбочке, показывая, что он хочет взять оттуда. Софья не сразу, но поняла этот жест и открыла тумбочку. Он указал на белый кожаный ежедневник, который всегда носил с собой и который чудом не попал в руки сотрудников органов безопасности. На ежедневнике лежала связка медных ключей от всех замков в рабочем кабинете их квартиры. Апостол сказал, что большинство ответов, интересующих, как и органы госбезопасности, так и Софью, и возможно Илью Малышева находятся именно там. В числе прочего он упомянул, что с двенадцатилетнего возраста он работал с Казимиром Огинским над грандиозным проектом, равных которому ранее не было и не будет никогда. Секретное название проекта – «Ткани мира». Софья открыла ежедневник на титульном листе, где каллиграфическим почерком было написано это название. Своё откровение Апостол завершил словами:
– Я не хотел подвергать тебя большому риску, связанному с твоим знанием о проекте. За всеми нами шла настоящая охота, причём не только здесь, но и везде, где бы мы не разворачивали нашу работу. Думаю, – Апостол сделал большую паузу, чтобы обнять невесту. Поражённая тайнами деятельности Софья сама приблизилась, обняла Андрея и заплакала, – ну не плачь, солнышко, со временем ты поймёшь, почему я скрывал это от тебя. Львовское восстание. Я думаю, что ты догадываешься, что это отчасти наших рук дело.
– Я знала, – смогла только сказать Софья. – Андрюша, мне совершенно по барабану, какой деятельностью ты занимаешься. Не это главное для меня, пойми, родной, – Она снова заплакала. – Ты знаешь, что главное для меня.
– Знаю, зайка, – Апостол шептал на ухо, – я тебя сильно люблю, и никто не сможет нам помешать, нашей большой любви.
Их губы встретились. Они всегда целовались со всей страстью, со всем желанием бросить всё к чертям, перебраться в Западную Белоруссию, построить большой дом с фонтаном и жить в уединении, забыв предыдущую жизнь и умереть в глубокой старости в один день во сне. В своих кругах они были самой завидной парой, их боялись и уважали. Апостол никогда не появлялся на мероприятиях различного уровня без Софьи. Да и на встречах они бывали недолго, пообщавшись с деятелями, они вежливо уходили и отправлялись домой, либо в усадьбу, что в деревне Сокол в трёх километрах к северу от города.
– Мне пора, родной, – после нескольких минут поцелуя, Софья тихо сказала, – Прости, что не могу быть дольше.
Апостол мягко поцеловал Софью в лоб и ответил:
– Да, родная, но через два дня мы снова будем вместе. Давай до осени мы покинем город. Только ты и я. И никого. Никаких университетов, никаких оркестров. Закроемся в усадьбе.
– И что же мы будем там делать, авантюрист ты мой? – Софья подмигнула.
– Я не могу раскрыть все мои планы сразу, но одно тебе гарантирую: скучно нам точно не будет.
Они снова крепко поцеловались.
Софья медленно пошла к выходу. Ей не хотелось оставлять своего возлюбленного, но правила госпиталя есть правила госпиталя.
Она закрыла дверь в палату и направилась в сторону выхода.
Дождь давно закончился, кое-где дорога уже высохла, солнце в закате осветило молочно-розовым цветом город, который полным ходом готовился ко сну. Софья ждала такси, ведь свою машину она оставила у музыкального училища. Такси всё не подъезжало, но зато к ней подошёл мужчина средних лет в форме полковника службы безопасности.
«О, вот и подъехал воронок к суду», – подумала Софья, вглядываясь в больные желтоватые глаза.
– Гражданка Зимина. Моя фамилия Черкашин. Контора государственной безопасности.
Софья, сделав наглое выражение лица, протянула обе руки, сложенные вместе. Черкашин, однако, не оценил этот жест неизвестно доброй ли, злой ли воли.
– Уберите руки, я не за этим. Если понадобится, на каждого из ваших друзей найдётся браслет. Я пришёл поинтересоваться у вас.
– Один. Лишь. Вопрос, товарищ полковник, – Софья оставалась наглой и возмутимой.
– В этом городе есть родственники у Синеозёрного?
Софья призадумалась. Апостол не упоминал, что в этом городе у него могут быть родственники. Они ведь вместе приехали из Львова. Не без помощи Казимира Огинского, ныне покойного.
Софья собралась ответить, но к ним подъехал синий «Мерседес». Из него вышел Илья Малышев, не в настроении.
– Всех не пересажаешь, полкан! – бросился к Черкашину Илья.
– Малышев, угомонись и вернись к штурвалу, – Софья очень громко крикнула, что даже зеваки на противоположной стороне проспекта остановились, чтобы посмотреть на продолжение, которого никто не планировал.
– Ладно, гражданка начальник, сажусь за штурвал. Дорогу покажешь – Малышев вернулся в автомобиль.
– Гражданка Зимина, – отозвался наконец–то Черкашин, – вы не ответили на мой вопрос касательно…
– Есть, но он умер и его захоронение никому не известно. Прощайте, товарищ полковник… – Софья не успела проститься, так как Илья выдавил газ на полную, и «Мерседес» стремглав понёсся по проспекту в сторону недостижимого горизонта, оставив полковника в раздумьях.
– Соня, – спокойным голосом спросил Илья, – а чьё мёртвое местоположение так и не известно никому.
– Ну как ты мог такое забыть мог, кудрявый мальчик? – Софья так же оставалась наглой, – один из родственников Андрея, старый Казимир Огинский.
– Ну.
– Умер он.
– Это понятно, что умер он. Что с того?
– В том то и мистика, что пышных похорон не было, потому что человек и при жизни стал мрачной легендой, но так и никто не знает, где могила.
– А зачем её искать? Пусть прах покоится с миром, грех тревожить могилу.
– Ты это скажи украинским националистам! – Софья перешла на крик.
Илья сразу замолчал.
Молчание затянулось. Пять минут тишина господствовала в салоне машины.
– Как он?
Софья не ответила.
– Ты обиделась?
– Нет.
– Он что-то сказал? Или ты не спрашивала его про Пекинского и Збарскую?
– Нет. Но он дал мне свой ежедневник, – Софья достала из сумки упомянутую вещь, полученную у Апостола.
– Вот ты молодец. Как я сразу не додумался. Он ведь всегда с этой книжулькой ходил, хоть на концерт, хоть в туалет. Ну, что там, читала уже?
– Только первую страницу, – Софья открыла на титульном листе ежедневник и показала Илье.
– «Ткани мира»? – он громко прочитал, – звучит как название магазина ковров в Пакистане.
– Прекрати свои двусмысленные шутки. Мне они не нравятся.
– Так Андрей всегда так двусмысленно шутит при тебе и при мне. Особенно про мою национальность, как будто мы, евреи, что-то плохое ему сделали.
– Сделали, – Софья ответила с уверенностью в своей правоте. – Нас создал ваш Бог.
– Мля-я-я, вот ты и фрукт, Зимина. Подъезжаем к тебе.
– Поднимешься со мной, жидок, – с ухмылкой сказала Софья.
– Это ещё зачем? Запрёшь в вашем ботаническом саду? Чтобы я умер из-за недостатка кислорода? – Илья начал впадать в панику.
– Я тебя и на парсек не подпущу к декабристам Андрея, он за них спросит даже с Верховного Правителя, и ты про это очень хорошо знаешь. – Софья, видимо, огорчилась. – Должен кто-то расшифровывать пиктограммы Андрея.
– Ты это про записи из его кабинета. Так у него там замков больше, чем в Госбанке. – Илья скептически и не без обоснований заметил, что любые, пусть даже маломальские записи, пометки, просто каракули, а почерк Апостола нельзя иначе охарактеризовать, он скреплял семью печатями с гербом дворянского рода Огинских и запирал на замки, которые можно было открыть лишь медными ключами, выполненными в единственном экземпляре.
– А это нам на что? – Софья с лицом добытчика потрясла перед носом Ильи связкой ключей Апостола.
– Так нечестно, – Вскрикнул Илья, – это дискриминация.
– Заткнись и иди за мной!
– Яволь, Herr оберштурмбанфюрер.
– Свой «Herr» будешь показывать малолеткам, что на Авиаторной стоят как Почётный гвардейский караул.
– Да заткнулся я. Веди меня в вашу Империю старины…
глава 9
Софья зажгла свечи в рабочем кабинете Апостола. В нехитром светильнике, грозно свисавшем из центра потолка, не было лампочек. Сам Апостол говорил, что ему приятнее работать при свечах, так как свечи горят не так ярко. К тому же дополнительное пассивное освещение было представлено яркими огнями привокзальной площади. Так что рабочий кабинет долгое время оставался самым тёмным помещением квартиры. И самым богатым на запертые замки, которые сегодня открылись.
– А я и не думал, что Андрей может быть евреем, – ухмыльнулся Илья, который рассматривал древнюю карту «Союз Советских Социалистических Республик».
– Завидуй, – не оборачиваясь и открывая последний замок, ответила Софья, – это тебе не малолеток с Авиаторной улицы снимать. – Кто ещё может из твоего расстрельного списка знать про дела тёмные Андрея?
– Да я думаю, что будет лучше для начала поработать с Пекинским и Збарской.
– Ты, кстати, не сказал, где она может прятаться, – Софья начала перебирать рукописи Апостола из верхнего ящика письменного стола.
– Не исключаю возможности, что мы их застукаем вместе где-нибудь в развалинах храма при свете луны после очередного месячного шабаша, – Илья открыл дверцу библиотеки и достал потрёпанный ежедневник, обитый чёрным бархатом, который местами уже оторвался. – Он всегда свои каракули хранит между Марксом и Гиляровским?
– Что? – Софья посмотрела на Илью, – точно. Молодец, Малышев, есть в тебе ещё песок. То есть порох. Давай посмотрим, что там.
Титульный лист ещё больше заинтересовал Софью и Илью. «Переводы».
День 23-го апреля 71-го года
Сегодня из типографии я несу три пачки для Домбая.
1-ая пачка: белорусских рублей на сумму три миллиона
2-ая пачка: английских фунтов на сумму один миллион
3-ая пачка: немецких марок на сумму семь миллионов.
День 05-го июня 71-го года
1-ый чемодан: долларов Гонк Конга на сумму пятьсот миллионов.
Прочие переводы отложены по моему указанию. Казимир не стал противиться.
День 29-го июня 71-го года
1-ая пачка: далмацких марок на сумму триста миллионов
2-ая пачка: румынских марок на сумму двадцать миллионов
3-ая пачка: английских фунтов на сумму два миллиона.
Пекинский промыл мозги. Азиатские государства сердечно просил не трогать, пока не устроим всеобщий кризис в Европе.
День 01-го июля 71-го года
Победа типографского социализма приведёт к поражению президентского идиотизма! Лорд Слизень – тварь и моральный урод, но его пожелания приходится учитывать. Такой же апартеид, как и мы все по статусу. Ещё и этот сон про рояль…
1-ая пачка: украинских рублей на сумму двести тысяч
Жалко Украину. Хороший там рубль, стабильный. Мир его праху.
2-ая пачка: ирландских фунтов на сумму пятнадцать миллионов
3-ая пачка: корсиканских франков на сумму пять миллионов.
Илья первый не выдержал изучение переводов:
– Это же спекуляции чистого вида. Как он посмел таким заняться?
Софья дала ему подзатыльник:
– Заткнись и читай дальше.
День 03-го августа 71-го года
1-ый чемодан: долларов Гонк Конга на сумму пятьсот миллионов.
По хер на мнение Пекинского, узкоглазым пора показать их не очень удобное место в мировой геополитической системе.
День 31-го августа 71-го года
Слабаки!
Стоило вывести на руки вторые поллярда, чуть не полетели все мы. Но результат меня успокоил: Гоминьдан подчинил себе неверных.
День 18-го ноября 71-го года
Типография работает, но выпускать готовую продукцию боится.
1-ый чемодан: Далмацких марок на сумму восемьсот миллионов.
День 30-го марта 72-го года
Информация для Селезня.
Надеюсь, что ты прочтёшь эти записи раньше сотрудников Конторы Государственной Безопасности: эти соплежуи очень сильно им обрадуются. После твоего оповещения об аресте Кисточкина я решил перестраховаться и спрятать чемодан с десятью миллионов белорусских рублей у тебя в «Гнезде».
День 16-го июля 73-го года
Облавы не было, но все последующие данные о переводах были мною уничтожены в связи с указаниями Селезня о повышении мер предотвращения утечки информации.
1-ая пачка: белорусских рублей на сумму четыре миллиона
2-ая пачка: таджикских сомони на сумму двести пятьдесят тысяч
3-ая пачка: киргизских сомов на сумму семьдесят пять миллионов
4-ая пачка: узбекских сумов на сумму три миллиарда.
Домбай в этот раз превзошёл самого себя, назначив место передачи чемодана рядом с Третьей средней. Хе–хе, надо по пути обязательно заглянуть.
– Он ещё и смеяться вздумал по этому поводу, спекулянт? – Илья не мог успокоиться.
Софья никак не отреагировала. Она лишь смотрела на ежедневник, представляя те самые огромные суммы валюты, проходивших через руки Апостола в страны-жертвы. Стало ясно, что проект «Ткани мира» является беспрецедентным актом валютной спекуляции в особо крупных размерах. Не удивительно, что банки не могли получить контроль над такими массами. Эта стратегия мгновенно оправдывала себя в плане разрушения стран. Софья взяла белый ежедневник с основной информацией о проекте: положения в большинстве случаев сходятся.
Илья заметил, что не все замки в кабинете открыты. Есть шкатулка, расписанная жостовскими ремесленниками, который был заперт наглухо и ни один из ключей в связке Апостола не подходил.
– Замечательно, – закричал Илья и бросил шкатулку на пол.
Она не открылась.
– И где теперь искать ключ к этому ферменту русской культуры?
– Декабрист, – Софью вдруг озарило.
– Что? – переспросил Илья, но, поняв, о чём идёт речь, подошёл к подоконнику и взял горшок с декабристом, под которым лежал маленький ключик от шкатулки.
Илья поднял шкатулку и начал открывать её. Крышка оказалась ближе к полу, поэтому при открытии шкатулки из неё полетели листы.
– Новые тайны века, – огорчился Илья, надеявшийся с тайнами покончить и приступить к поискам изгнанников Пекинского и Збарской.
Софья подняла листы и начала читать.
Записи из дневника Апостола об осаде Львова
День 14-го августа 65-го года
…Почти год мы работали во Львове. Можно сказать, мы разбили здесь настоящий подземный лагерь в лабиринтах, растянувшихся вдоль улиц Степана Бандеры, Петро Дорошенко, площади Мицкевича и парка имени Ивана Франка. Входов было несколько: попасть можно было и из здания Львовской политехники, из музея этнографии и художественного промысла, национального университета имени Ивана Франка, здания гостиницы «Днестр». Казимир Огинский всегда планировал на два шага вперёд; он уверял, что, если и есть на планете место, где ничего не меняется стремительно – так это и был Львув, как его называл на польский лад поляк Огинский, веривший, что потеря Галиции и Волыни в одновременно далёком и близком 1939 году Польским Государством есть не что иное, как историческая роковая ошибка. Как никто другой он отлично знал настроение польской диаспоры Львова, он предлагал план действий, первичной целью сначала являлась простое привлечение к себе внимания, а конечной – польское торжество возвращения Галиции и Волыни в Польшу; от нас же он требовал железное терпение, кровью клянясь в отсутствии каких-либо больших действий от поляков города в ближайшие дни. Не знаю, как у прочих сотрудников типографии, а моё бессознательное почуяло в этом лестном славословии стареющего деспота с явными признаками болезни Альцгеймера дилемму. Так или иначе, работы в типографии продолжались, в три смены наши сотрудники печатают, создают новые дизайны, рассчитывали все издержки, докладывали о каждом вздохе Казимиру. Установили даже систему паролей и отзывов, чтобы ограничить доступ посторонних:
– Мы за бумагой для фотографирования.
– Проверять будете? – отзыв.
– Лично, – противосложение.
Работа шла в высоких темпах, есть ещё такой старый термин – стахановские темпы. Иначе я и не смогу описать. Но, увы, нельзя всё предугадать. Особенно сие стало понятно после убийств на площади Мицкевича. Тот день я никогда не забуду. 30 июля 77-го года. Я сильно пожалел, что отправил Пекинского и Казимира в тот день гулять по городу. Эти страшные события и стали экватором нашей тайной деятельности.
– Львов?
– Мы тогда и познакомились, – пояснила Софья, – во время польского восстания.
День 29-го августа 65-го года
Участие в авантюрах с дедом Казимиром сулило психологическую травму. В словесных баталиях в городской администрации он представал весьма подавленным, но непреклонным. И я, и заместитель его Пекинский его яростно защищали от нападок украинских националистов, обвинявших его во всех громких и тихих делах, включая отравление Бандеры и образование Священной Римской Империи, государства, которое существовало более двух тысяч лет назад.
После этого переговоров более не проводили.
Перешли к оружию.
К оружию!!!
День 01-го октября 65-го года
Четвёртая неделя.
В город ввели войска.
Теснили польскую диаспору, заранее лишив Львов всякой связи с Польшей.
Мы заняли Франковский район и район аэропорта, единственный транспортный узел, позволивший снабжать город, в частности, польскую диаспору.
«Фронт» проходил по следующей границе: улица Мельника – улица Горбачевского – улица Академика Андрея Сахарова до Стройского парка.
Последние пять дней шли бои за железнодорожный вокзал. Цель – железнодорожное сообщение с Западом. Украинские деятели понимали это. Хотя официальная Варшава отказалась помогать польскому повстанческому движению Галиции, проявив государственную мудрость, очень редкую для наших дней, правда, не без должного сочувствия к затянувшемуся кровопролитию, многие общественные организации Польши собирали всё, что можно использовать для длительной обороны и посылали самолётами: кукурузниками в основном. Вновь отношения поляков и украинцев достигли взаимной жестокости и ненависти.
Илья не мог не комментировать:
– Вечно эти поляки хотят «от моря до моря».
– Как будто евреи по-другому действовали?
День 02-го октября 65-го года
Типография в районе украинского контроля.
Нам грозило неминуемое разоблачение с последствиями, которые никто не мог предвидеть. Всякое могло случиться. Даже смертная казнь всех нас. Но даже угроза смерти не приостановила работы ни на миг. Мы так же печатали, мы так же разрабатывали новые дизайны, заключали контракты с банками нескольких стран, издержки, приходы, пароли, доносы…
День 06-го октября 65-го года
Казимир Огинский, будучи одним из руководителей повстанческого движения, был на передовой, оставив контроль за работой типографии своим заместителям: Дональду Пекинскому и Карлу Белосельскому-Белостокскому. Оба они были из Брестской ветви дома Огинских – кроме Варшавской и Карпатской эта была третья ветвь, которая поддерживала старика Казимира. Мне же старик отвёл роль посыльного между штабом повстанцев, расположенного близ Песковых озёр и типографией. Наверное, из-за того, что помимо самого старика только я знал украинский язык. Провели тёмные сговоры. Поселили меня в гостинице «Днестр» с указаниями «вести себя так, как просит того украинское правительство».
– Пожалуйста, без генетических запутанных словно паутина шелкопряда связей. Что там дальше?
Den’ 09-go oktjabrja 65-go goda
Starik Kazimir Oginskij dal mne eščё odnu ustanovku – pisat’ svodki isključitel’no latinicej.
Ljubopytno, tret’i sily ne vmešivalis’ v ètot konflikt, čto bylo na ruku obeim vraždujuščim storonam. Stolknovenija slučalis’ vsё reže, količestvo ranenych svodilos’ k nulju, no ni odna iz storon ne dostigla postavlennych zadač. Poljaki L’vova ne byli razgromleny, no i železnodorožnyj vokzal povstancy tak i ne zachvatili.1
– У него почерк и так неразборчивый, так он ещё и латиницей начал писать. Юморист. Как он будет выписан, я его на курсы каллиграфии запишу.
– Небось за свой счёт? – засмеялась Софья. – Продолжаем чтение.
– Читай без меня, я тут в его каракулях каких-то разглядел особенность одну. Сейчас проверю и присоединюсь к тебе, – Илья пошёл за письменный стол, перебирать уже многократно рассмотренные листы.
Софья продолжила. Оставалось всего ничего.
День 11-го октября 65-года
Сегодня проснулся в семь утра. Выглянул в окно. Моё внимание привлекла девочка, на вид тринадцати лет. Она стояла почти рядом с дорогой, на саму проезжую часть она поставила мольберт и что-то усердно писала на холсте. Так себе зрелище с утра, но вот к ней подошёл украинский патруль. Двое парней-студентов Политеха. Я их сразу узнал: бандеровцы Осип Мельник и Микола Гайдамаков, единственные бандеровцы, которые поддерживали со мной хорошие отношения. Вижу, что они расспрашивают девочку. Я выйду сейчас и улажу ситуацию, мало чего можно ожидать от студентов-нациков.
Я пригласил девочку к себе в номер гостиницы, осознано иду на такой риск. Старик Казимир такого мне точно не простит.
– Спасибо вам, молодой человек. Сама я бы не справилась. Они как-то двусмысленно предлагали мне пройти с ними в комендатуру, – говорила девочка, когда мы поднимались в номер.
– Да не надо благодарности. Ты мне вот что скажи, – я протянул ей стакан с молоком и бутерброды с маслом, – Ты чего в такую рань вышла? Знала же, что патруль ходит здесь.
– Знала, в этом месте вид хороший, особенно утром. Хочется сохранить на холсте этот прекрасный вид.
– Так ты у нас художница? – я аккуратно, по всем правилам этикета откусил пряник.
– Это всего лишь хобби. Кстати, я так и не знаю имя своего спасителя.
– Я предпочитаю фразу «гражданина, который спас от произвола украинцев».
– И всё же, как вас зовут? – девочка постепенно начинает улыбаться мне.
– Андрей.
– Очень приятно, Андрей. Я Соня Зимина. Мои родители работают в Чернобыле, здесь я живу одна, иногда меня навещают бабушки и дедушки. Можешь тоже меня навещать. Я живу недалёко отсюда, на улице Шопена. Знаешь где это?
Вот последние слова меня особо насторожили. Юноша, на вид лет шестнадцати-семнадцати (из-за происходящей здесь хуйни я забыл свой биологический возраст, на очереди потеря психологического возраста, малые эпилептические припадки, и пожалуйста – «Я пришёл к тебе с приветом, утюгом и пистолетом…») приходит в гости к тринадцатилетней девочке, пусть даже по её воле. Конечно, Соня Зимина, родители которой работают в Чернобыле, очень красивая, я никогда прежде таких красивых девочек не видел ни здесь, во Львове, ни в Варшаве и нигде более. Аккуратно собранные в два хвостика длинные каштановые волосы, доходящие ей почти до талии, ростом она чуть ниже меня, ангельское личико, есть румяны на щёчках, а когда она улыбается, на щёчках хорошо видны ямочки. Невольно самому хочется улыбаться в ответ этой девочке.
– А точно можно? А то мне сейчас слегка неловко: девочка сама меня приглашает к себе в гости, даже не будем делать поправку на сложившиеся обстоятельства, – надо же мне было разъяснить ситуацию.
– У тебя разве есть девушка? – вопрос, окончательно поставивший меня в тупик. И именно в тот момент, когда я начал подносить кружку с чаем-кипятком.
Что же ей ответить? Со мной такое впервые: любой ответ влечёт за собой последствия, которые, как я вижу ещё оставят хорошо различимые отпечатки в моей жизни, и без того потрёпанной работой со стариком Казимиром и Дональдом.
– А у тебя разве есть молодой человек? – Решил избрать не очень хорошую тактику ответа вопросом на вопрос, сразу отмечаю, что и здесь я последствия не просчитываю.
– А я первая спросила, – ответила Соня уже на повышенном тоне.
– Нет, – личное бессознательное ответило вместо меня.
– А почему? – девочка снова смягчилась в голосе.
Что ей отвечать? Мне совершенно не хочется портить разум этого ангелочка, но бессознательное всё чаще указывает мне, что девочка красива и хороша. Так и слышу у себя в голове распевы «Она а-а-а-ангел, она а-а-а-ангел…» Я не помню, сколько времени прошло с вопроса Сони, но я ответил:
– Давай я тебя провожу до дома? Патрули раза два на неделе заглядывают в номера гостиницы.
– Ну проводи меня, Андрей, – с улыбкой ответила Соня.
Здесь я оставляю дневник без присмотра, предвкушая выволочку от старика Казимира, и сопровождаю Соню Зимину, родители которой работают в Чернобыле, домой. Думаю, что весь путь я буду смотреть на неё, любоваться ангельской красотой.
«Я ему с самого начала понравилась?», – думала Софья, вспоминая обстоятельства, при которых они познакомились.
День 30-го октября 65-го года
Информация от старика Казимира, отправленная мне, судя по дате, в субботу, вызвала у меня двойственную реакцию: в руководстве польского ополчения всё чаще звучат мысли о бессмысленности восстания и возможности заключения мира и представлении всех зачинщиков перед украинским судом. Я прекрасно понимаю, что в эти списки входят и старик Казимир, и Пекинский сотоварищи, и даже я сам. Согласно украинскому законодательству, за попытку насильственного захвата власти, максимальным наказанием является пожизненное лишение свободы в какой-нибудь захирелой, гнусной колонии особого режима. Но чутьё подсказывает, что власти припишут преступления необоснованные, абсурдные, местами нелепые, чтобы поляков смогли законно приставить к стенке и подарить каждому несчастному граммы свинца. Такая перспектива меня ни капли не устраивала, ведь я не только себя подставлял под острие украинства. За эти дни, что я навещал в жёстких комендантских условиях Соню Зимину, я успел к ней привыкнуть, привязаться. Мы беседовали абсолютно обо всём: о культуре, спорте, о конце света, даже о сексуальности, о которой мне было очень неловко говорить в присутствии тринадцатилетней девочке. Оказалось, она знает слегка больше фактов, касающихся этой пикантной темы, чем я.
– Ты мне так и не ответила на мой вопрос, – вспомнил я нашу первую встречу.
Соня всё улыбалась, изредка приглаживая свои волосы.
– Какой?
– У тебя есть молодой человек?
Тут я совершил тактическую ошибку, улучив момент для питья горячего чая с бергамотом.
– Комплексуешь из-за того, что про сексуальность я знаю больше тебя?
Случилось то, что случилось. Слизистая рта мне это не простит. В течение добрых двух минут я кашлял, пытаясь избавиться от чая в дыхательных путях. Соня очень ласково и сильно стучала мне по спине, после чего она применила способ Геймлиха, от которого я стал вдыхать воздух со звуком икающего суриката. После чего она снова села напротив меня и продолжила пить чай с бергамотом, лукаво подмигивая мне. Чего она хочет этим добиться? Показать, что она более образованна, чем юноша на вид лет шестнадцати-семнадцати? Меня даже это не волнует так, как собственно моё отношение ко всему происходящему. Я не могу точно описать своё состояние, удивительно, не находятся слова, которые максимально точно смогли бы охарактеризовать мою внутреннюю картину… А если это болезнь? Всегда отбрасываю этот вариант, потому что такая симптоматика ни к какой известной медицине и психологии болезни не подходит. А если это… любовь? Неужели я влюбился? И как поступать далее? Объясниться Соне, или мучиться дальше, держа свои чувства, ранее мне неизвестные в себе?
– Знаешь, Соня, – решился я начать свою отчаянную попытку признания в любви, – я прежде никогда не знал таких образованных девочек, которые спокойно могут говорить с парнями на такие щекотливые темы. Со мной такое впервые, но я не знаю, как это описать.
– Ты уж постарайся, Андрей, нет ничего во Вселенной, что нельзя описать даже одним словом, – Соня всё так же сохранила улыбку на лице.
– Только ты не подумай, что я с приветом в голове и по жизни.
– А ты постарайся.
– Хорошо, я постараюсь, – я сделал паузу и начал, – Соня, мы с тобой знакомы вот уже четыре дня, мы с тобой уже всё на свете обсудили. И мне часто кажется, что я тебя знаю гораздо дольше, не четыре дня. Я… я… я люблю тебя, Соня. Не умею слова связывать, в первый раз у меня такое.
Соня молчала. Даже кружку с чаем поставила подальше. Она смотрела попеременно на меня и в потолок. Если я впервые объяснялся в любви девушке, то Соня впервые слушала объяснения в любви от парня. Всё-таки у неё не было молодого человека. Мы долго молчали. Я решил прервать молчание:
– Я, наверное, пойду.
– Уже уходишь, Андрей? – помрачнела Соня.
– Украинский патруль – это не только два парня, – вымолвил я, – я ведь не каждого украинца могу послать на хер.
– Завтра придёшь ко мне? – спросила Соня.
– Если ты, конечно, будешь рада меня видеть.
– В силу вскрывшихся обстоятельств, у меня на тебя появились планы.
Я от удивления бегло осмотрел дом Сони. Вот ситуация, даже не успел оценить квартиру. Двухкомнатная, светлые обои, люстры, похожие на цветки белой лилии, фортепиано… Ух ты, инструмент. Чёрный полированный. Соня поняла, что я приковал свой взгляд на нём:
– Беларусь.
– Что? – я повернулся к Соне.
– Инструмент называется так. «Беларусь». Хорошие были инструменты. Недавно возобновили производство. Этот, кстати, – Соня открыла крышку фортепиано, – четвёртый из новой партии. Давай я тебе сыграю. Вот я неумелая, даже не устроила тебе экскурсию по своему жилищу.
Соня села за инструмент, я снова вернулся к столу. Она сыграла вальс, я не слышал его ранее, но этот вальс был великолепным. Сонины пальцы плыли над клавишами, её тело в такт музыке двигалось, помогая вжиться в музыку. Я старался лишний раз не дышать, музыка была очень красивой.
– Знаешь композитора? – спросила Соня по завершении игры.
– Даже предположений никаких нет, – ответил я.
– Грибоедов.
– Который дипломат и драматург.
– Именно.
– Ранее не слышал этого вальса.
– А ты умеешь играть?
– Не буду скрывать, сам я тоже играю, семь лет оттачивал своё умение игр: джазовые этюды Дворжака, вариации на тему Коли Паганини, марши разные.
– Сыграй мне.
Честно говоря, мои руки давно отвыкли от клавишной муштры.
– Обязательно, но в другой раз, Соня.
Она мне подмигнула:
– Ловлю на слове, – немного подумав, ещё добавила, – Андрей. Уже пойдёшь?
Я кивнул.
– Хорошо, но для начала закрой глаза, – попросила Соня.
– Что же ты ещё задумала?
– Просто закрой глаза, – на этот раз более настойчиво потребовала Соня.
Я закрыл. Наступило молчание. И тут я ощутил лёгкое прикосновение тёплых губ на лбу. Вегетативная нервная система первая оценила этот приятный подарок от Сони Зиминой, девочки, которая играет на пианино так же хорошо, как и пишет осаждённые пейзажи древнего Львова.
Как дошёл до гостиницы не помню.
Софья тихо расплакалась, чтобы не привлекать внимание Ильи.
«Боялся, глупыш», – думала она, прижимая листки к сердцу.
День 06-го ноября 65-го года
Казимир и Пекинский меня разбудили ни свет ни заря.
– Поднимайся, спящий красавец, – грубым многократно сломанным голосом крикнул старик, – Типография сворачивается, Проект переезжает в другой город.
Я, не открывая глаз, спросил:
– Ку…куда, дядя Казимир?
– Эвакуируемся в Люблин. И поторопись, если не хочешь оказаться в числе военных преступников. Завтра украинские парламентёры здесь подпишут Акт о независимости Львува.
– Тогда я иду, только халат накину.
– Рубашку наденешь. Лучше смирительную, – ответил Пекинский.
День 07-го ноября 65-го года
В торжественной обстановке представители Украинского государства и польской диаспоры города Львова подписали мирный договор. Через два часа картографы начали печатать карты с новым государством в Европе – Вольный город Львов. Первые паспорта граждан Вольного Львова получили Казимир Огинский, Дональд Пекинский и Андрей Синеозёрный, то есть я. Паспорта, дающие нам права граждан, чтобы тайно продолжить работу типографии.
День 08-го ноября 65-го года
В гостях у Сони Зиминой я сыграл старинную музыку советских композиторов, о которых Соня не знала. Так получилось, что мы болтали до трёх часов ночи. Потом мы засыпали в обнимку на диване, либо же на полу рядом с фортепиано. И это – только начало. Я в это верю. Придёт время, и я сделаю ей предложение руки и сердца.
– Соня, – подошёл Илья, – почему ты улыбаешься как первоклассница на выпускном?
– Он у меня такой глупыш, но я его всё равно люблю. Он такой зайка, он ведь ко мне каждый день приходил, – мягко ответила она.
– Понятно, не хочешь узнать, что я узнал из пиктограмм нашего общего товарища?
Софья с грустью в душе вернулась в действительность и принялась слушать Илью.
– Я так и знал: в одном из документов Андрей указывает об адресе того самого «Гнезда», места, куда он спрятал какой-то кейс с валютой. Я сверил с данными из своей пурпурной папки. Оказывается, хозяином «Гнезда» является Дональд Пекинский, как я полагаю, он и есть тот самый Селезень. Так же есть ещё одно совпадение из моих списков: Кисточкиным является Карл Белосельский-Белостокский, главный художник этой самой типографии, но он, к сожалению, пропал в Польше, и никаких следов. Не исключаю, что он уже мёртв.
– Каковы будут наши действия сейчас? – спросила Софья.
– Предлагаю отправиться в это самое «Гнездо», – с уверенностью ответил Илья. – И чем раньше мы туда отправимся, тем будет лучше. Не забывай, что тот полковник тоже может об этом знать.
Софья понимала, что в эту погоню вступили и они сами, и сотрудники органов безопасности. И что любой неверный шаг может обернуться расстрелом всех причастных к этому сложному делу. И если Илья предлагает узнать правду, то необходимо сегодня же выезжать по указанному адресу, не понимая, что там может их ожидать.
– Мы выедем за полночь, – уточнила Софья.
– Добро, – поддержал Илья и добавил, – а ужин перед поездкой будет?
глава 10
– Ну и домик у изгнанников, – Илья выронил изо рта папиросу, высоко подняв голову, чтобы оценить плачевное состояние дома.
Софья ничего не ответила. Она включила фонарь, но его тусклого света было недостаточно, что осветить дом.
Здание, расположенное по адресу, неоднократно указанному в бумагах Апостола, представляло собой трёхэтажную бетонную коробку: выглядело очень утилитарно, облицовки не было никакой, в некоторых оконных проёмах ещё не успели вставить рамы. Абсолютно безжизненный кусок земли. Пугающую обстановку добавляло тёмное время суток, ведь Илья предложил застать изгнанника именно ночью, когда все изгнанники мира выходят из своих укрытий с целью удовлетворения своих биологических потребностей, изгнанники тоже люди, правда более жестокие, чем среднестатистические налогоплательщики.
– Жуткое зрелище, – шепнула Софья.
– Мрачно, крайне мрачно, – подтвердил Илья и включил предусмотрительно взятый с собой фонарик, тусклое свечение которого напоминала агонию самого бедного уранового кристалла, который только мог попасть в руки учёных-ядерщиков. – Смотри, – он указал на два высоких ствола, предположительно пятнадцатилетней липы, в коре очень хорошо были видны отверстия, их было не менее тридцати, расположенных на разной высоте относительно друг друга. Из одной из таких неестественных дыр Софья достала почерневшую пулю. Илья посветил на неё и определил, что такая пуля калибра в три линии принадлежит одному из самых древних и самых надёжных винтовок мира – «мосинке». Возникла мысль о перестрелке между изгнанниками и сотрудниками Конторы государственной безопасности.
Вдруг рядом с ушами раздался громкий шум. От коры липы разлетелись крошки во все стороны. Соня и Илья мгновенно упали на землю, закрыв голову руками. Птицы подняли шум и разлетелись во все стороны.
– Что это было? – дрожащим голосом спросил Илья.
– Выстрел, кудрявый, выстрел.
– Думаешь, в нас стреляли?
– Из любопытных граждан, пришедших к изгнаннику, только мы с тобой. Поднимайся, Илья.
Они поднялись, отряхнулись и пошли в сторону дома, не исключив возможности скорейшей смерти из мрака здания. На внешней облицовке здания, думали Софья и Илья, будет не менее ста пулевых отверстий, но, к удивлению, не было ни одной дырки. Более того, краска была очень свежая.
Ворота оказались незакрытыми, значит, дом обитаем. Либо разграблен.
– Илья, – сказала шёпотом Софья, – отвори ворота.
Малышев, дрожа, медленно толкнул ворота, и они, предательски скрипя в ночи, отворились, открыв путь в дальнейшую тьму. Но не успел он сделать и шаг, как из темноты быстрыми и громкими шагами навстречу вышел молодой человек в рваном плаще, давно не стираных джинсах, без обуви, но с карабином в руках, направленным на Софью и Илью. Лицо его было наполовину в саже.
– Вдвоём пришли расстреливать? Не дамся! – человек выстрелил поверх головы Малышева. Пуля пролетела в пяти сантиметрах и аккуратно вошла в липу. Илья упал без сознания почти бесшумно. – Слишком просто, – перезарядив, он навёл карабин на Софью, – какой охламон приказал столь юной миледи прийти расстреливать изгнанника?
– Охламона звать Андрей Синеозёрный, – Софья перед ликом смерти с карабином ответила твёрдым голосом, – и ему не очень понравится, что апартеид чуть не застрелил его невесту. На землю, – она указала на карабин.
Человек посмотрел на Софью не в прицел оружия.
– Синеозёрный? – он бросил оружие в кусты у калитки и поднял бездыханного Малышева. – Сейчас я окажу вам помощь, но к утру этот дом должен быть пустым.
– Почему ты избавился от винтовки? – спросила Софья.
– Ты же сама сказала: «На землю». Потом заберу, не бойся за меня, смогу о себе позаботиться. Я же один в городе остался. Ни связи с центральными типографиями. Вы ведь из-за этого дела пришли за мной?
– За тобой могут прийти только сотрудники из соответствующих органов государственной безопасности, а мы пришли к тебе за помощью. Андрей остался без рук. Обжёгся. Кислотой. И мы хотим знать, почему он так поступил?
Пекинский, утерев немытое лицо руками, включил примус и поставил на него чёрно-оранжевый чайник с кривым носиком.
– Эндрю сильно отличался от всех нас, на кого была возложена ответственность за реализацию проекта «Ткани мира», но суицидальных предпосылок я не наблюдал. Наоборот, он учил всех нас жить, жить как обычные люди с обычными проблемами, – Пекинский положил смоченный водой из чайника, еле как очищенный лоскут белой ткани на лоб Малышева. – Старик Казимир, – мир его праху – поучал нас жезлом стальным. У меня до сих пор следы от ударов на психике не проходят. А Эндрю, который очень любил и уважал старика, хоть и не всегда повиновался его приказам, решился поучать нас жезлом берестяным. И даже старик был вынужден признать провал своей морально-агитационной программы по воспитанию каменного духа у сотрудников. Вот и чай готов, – Пекинский убрал с огня чайник, достал какие-то железные кружки, бросил туда тысячелетние чайные пакетики с прахом, который в прошлой жизни был чайной заваркой и налил кипяток. – Сейчас принесу вафли, единственное, что у меня осталось из провизии. Не знаю, как дальше питаться.
Потихоньку начал оживать Малышев. Он застонал от боли и ощущения собственной бесформенности.
– Где я, – нараспев спросил он.
– В логове изгнанника Пекинского, – сухо ответила Софья, которая глядела на потухший примус. – Сам ведь меня сюда привёл, чуть не пристрелили нас. Забыл уже, оглобля?
– Чего, бля? – Малышев зажмурился что есть мочи, – я не при чём. Это всё Андрей.
– Заткнись и ляг.
– Да молчу я.
Вернулся Пекинский, который держал в руках мешок с вафлями.
– Всё, что нашёл.
– Спасибо вам, Пекинский. Если будет нужно, мы вам принесём ещё еды.
– Не утруждайтесь, Софья…
– Александровна, – прервала паузу изгнанника Софья.
– Не стоит, Софья Александровна. Вам лучше сейчас поспать. Завтра я расскажу всё, о чём я сам знаю. Но на закате вы будете должны покинуть этот дом. Я готовлюсь к последней обороне. Патронов мне хватит, да и я сам не одной своей родненькой трёхлинейкой обделён. Кстати, налево по улице в квартале отсюда есть магазинчик, если проголодаетесь сами. Но мне ничего не нужно. Спите спокойно.
Софья, изрядно подуставшая, улеглась на матрас рядом с примусом и не сразу, но уснула.
А Пекинский пошёл к кустам за карабином. Пополнив магазин усиленными патронами, именно ими он стрелял в стволы липы, стоящие рядом с калиткой и полуразвалившимся забором, он присел к двери здания и устремил свой усталый взор в чёрное небо, вспоминая Апостола. Своего подопечного, под сильным влиянием которого Апостол выбрал в качестве своей профессии из увлечения музыкой и увлечения психологией второе.
«Прецедент из ряда вон выходит. Чтобы Эндрю, пусть даже непроизвольно, на уровне своего такого же ненормального бессознательного, как он сам, пусть даже случайно лишил себя кистей… кислотой. Страсти настоящие, упаси Бог», – здесь Пекинский осенил себя крестным знамением и прекратил думать о тяжёлой судьбе Апостола. Снова он стал смотреть в небо, где нет ни одной звёздочки, несмотря на то, что ночь сегодня выдалась ясной и тёплой.