Читать онлайн Пират, ищи! бесплатно

ISBN 978-5-08-007021-1

ДОРОГИЕ ДЕТИ!

Четверть века я проработал ветеринарным врачом, был и на фронте. За эти годы немало повидал неприметных героев в мирном и ратном труде. Вот об их подвигах я и хочу вам рассказать.

Но вместе с тем мне очень хочется поведать и о животных, чья жизнь и судьба тесно связаны с человеком в труде и в бою: то это доморощенный рысак Сокол, пострадавший от волчьих зубов, то собака Альфа – «аккуратный почтальон», которая спасла меня и Сокола, то верный пес Дружок – подносчик патронов, погибший на могиле хозяина. Или несравненные «живые тягачи» – верблюды Разбойник и Мишка, а то истребители танков – Волчок, Шарик и Полкан, поводырь слепого – «ученая» Норка, быстроногая Ласточка, дважды спасшая от гибели шестнадцатилетнего конника Петю Сердюка, и, наконец, миноискатель Пират, с помощью которого вожатый Лёнькин разминировал блиндаж.

Немало через мои руки прошло четвероногих пациентов, и я лечил их так же внимательно и любовно, как медики лечат человека. Присматриваясь к животным, я замечал, что не все они на одно «лицо», как думают некоторые люди:

у каждого свои привычки и повадки, свой «характер». Открывать эти особенности у «братьев наших ме́ньших», проникать в их внутренний мир, понимать их поведение, желания, нужды и, в конце концов, умело управлять ими – это очень интересно и поучительно. Тем более что в общении с людьми собака и лошадь учатся понимать всякий язык и способны проявлять к человеку привязанность и благодарность. Да и сами животные, как и птицы, при общении друг с другом применяют свою особую сигнализацию, свой «язык».

Тысячелетиями находясь в общении с человеком, домашние животные стали значительно «культурнее» и «умнее», чем их дикие предки. Особенно это заметно на собаке, самом верном друге человека.

Все, что написано в этой книге, – правда. В основу своих рассказов я положил истинные события – то, что видел и пережил сам или близкие мне люди.

Посвящаю ее моему школьному учителю-другу А. В. Фёдорову, который вложил в меня первые зерна любви к жизни и литературе.

Автор

Сокол

Однажды ранним утром, во время моего дежурства, в ветлечебницу привезли необычного пациента, и, когда сняли с него попону, которой он был прикрыт, я ужаснулся: в повозке лежал, весь в ранах, окровавленный жеребенок.

Привез его старший конюх колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров.

– Вот какой… и войны нет, а весь израненный, – сокрушенно сказал он. – Проморгал мой Мишка…

Около повозки понуро стоял небольшой паренек лет четырнадцати. Лицо у него было обветренное, нос в шелушинках.

Заметив мое недоумение, Иван Агапович пояснил:

– Волк его порезал.

Медлить было нельзя, и я побежал на квартиру к врачу. Александр Алексеевич Фёдоров жил тут же во дворе, в отдельном домике.

Врач осмотрел истерзанного жеребенка и покачал головой:

– Да-а… Изуродовал он его сильно.

– Александр Алексеевич, он ведь у нас от племенной матки. Может, как-нибудь выходим, а? – спросил Иван Агапович, с тревогой и озабоченностью заглядывая врачу в глаза. Александр Алексеевич прощупал у жеребенка позвоночник, ноги и сказал, обращаясь ко мне:

– Впрочем, кости и суставы, кажется, не повреждены.

Крови много потерял. Ну что ж, Василий Николаевич, попробуем полечить… Иван Агапович с сыном осторожно подняли жеребенка и понесли его на попоне в манеж. Жеребенок почувствовал, что его уносят от матери, приподнял голову, задрыгал ногами и тоненько заржал. Матка ответила ему ржанием и пошла вслед за ним, едва не ворвавшись в манеж вместе с повозкой. Дверь манежа закрыли. Матка неистово ржала и копала землю копытами. Пришлось ее выпрячь и ввести к сыну. Лишь там она успокоилась.

Жеребенка положили на хирургический стол. Ввели кровь. (У нас в лечебнице стоял конь Воронок – донор.) Лишь после этого мы приступили к операции. На теле маленького жеребенка оказалось семнадцать ран! И многие из них рваные, глубокие.

Пришлось некоторые зашивать, а кое-где и обрезать лохмотья кожи. Несмотря на обезболивание, жеребенок иногда вздрагивал и порывался встать. В такие моменты его мать тянулась к нему мордой и тревожно ржала.

Иван Агапович успокаивал ее:

– Ну-ну, дурочка. Ничего с твоим малышом не сделается. Все хорошо будет. У всех конюхов такая привычка: они разговаривают с лошадьми, и им кажется, что лошади их понимают.

Во время операции, придерживая голову жеребенка, Миша посматривал на мои руки. Его заинтересовала наша работа.

Возились мы с жеребенком часа два. Устал я и даже вспотел от волнения. Впервые мне пришлось делать такую сложную операцию. Александр Алексеевич помогал мне и руководил всем ходом операции.

После обработки ран мы наложили клеевые повязки, и темно-серый жеребенок стал пестрым.

Иван Агапович, довольный, улыбнулся.

– Вот какой пегаш стал, и не узнаешь. Теперь небось выживет? – спросил он, обращаясь к врачу.

– Трудно сказать… – уклончиво ответил Александр Алексеевич. – Может быть, и выживет, если волк был не бешеный. Придется оставить жеребенка в стационаре.

– Ах ты! – озабоченно сказал Иван Агапович. – Такое сейчас время горячее, а тут лошади приходится лишаться. Ну, что ж поделаешь, от матки сосунка не оторвешь. Придется тебе, Мишка, тут оставаться, а я корму привезу.

– Введите жеребенку противостолбнячную сыворотку, – приказал мне Александр Алексеевич.

Врач боялся столбняка: в раны попала земля.

Жеребенка с матерью поместили в просторный денник, который был похож на комнату с решетчатой дверью.

Миша Владимиров ухаживал за ними: кормил, поил, чистил и мне помогал, когда я менял повязки и обрабатывал раны. Ростом Миша был невелик, но телосложением крепыш. В работе расторопный и любознательный. Я рассказывал ему о болезнях, показывал в микроскоп микробов, давал читать книги.

Раны у жеребенка зарастали хорошо, без осложнений. Иван Агапович, приехав как-то проведать своего питомца, сказал:

– Вот, Мишка, гляди, что наука делает. Учись. Может, и ты когда лекарем будешь.

Мы подружились с Мишей. Главного врача он почему-то побаивался и робел перед ним, а ко мне, молодому практиканту, относился более доверчиво и просто. Может быть, потому, что мы были земляками и по возрасту я недалеко от него ушел.

Как-то вечером, на досуге, Миша рассказал мне подробно о происшествии с жеребенком. – Поехал я с ребятами в ночное в Песчанку. Пырей и острец там, сами знаете, во! По колено. Лошади, как попадут туда, оторваться не могут. Ну, приехали, пустили лошадей, а сами костер развели, картошку стали печь и сказки рассказывать. А у табуна двоих дежурных поставили: Саньку Учаёнкова и Тимку Полканова. У Саньки дробовик в руках. Но спать все равно никому нельзя. Волки по ночам рыскают. А тут так получилось. Я днем работал и здорово умаялся, а как стали сказки рассказывать, лег на спину и стал на небо глядеть. Гляжу и думаю: откуда все это взялось – звезды, луна, земля, люди? Вот так думал, думал и задремал. Вроде слышу голоса ребят и вроде как сплю. Сла-адко так! Вдруг слышу, кто-то крикнул: «Во-олки!» Ребята на крик побежали. Вскочил я – и за ними. Слышу, затопали лошади – земля загудела – и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком бьется. Волк жеребенка рвет и утащить хочет, а Ночка ему не дает: бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились – кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь – прыг в сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребенку, а он кровью истекает.

Миша умолк и тяжело вздохнул.

– Вот какая история… – сказал он. – Отец меня винит, а я что? Учаёнок виноват. У него ружье было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в жеребенка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой – только на словах храбрый. А тятя сказал, что я – сын старшего конюха – лошадь не сберег.

Запачкал, говорит, нашу фамилию и подорвал авторитет…

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребенка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

– Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, легкая. Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребенка выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

– Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребенка на ноги поставите.

У жеребенка на тех местах, где были раны, образовались беловатые шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

– Это ничего, постепенно разойдется, нужно проводку делать и массаж с пастой, – напутствовал главный врач.

Иван Агапович взял баночку с лекарством и еще раз поблагодарил врача.

Я провожал их со двора, а на прощание Иван Агапович сказал:

– И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай работать.

Жеребенок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно подпрыгивал.

Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный. Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и одежды, обуви, яблок, арбузов… И скота разного понавели. Крутилась нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на веревке большими разноцветными гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях, непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нем вздувались и жарились кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чи́брики!»

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр животных, приведенных на базар для продажи. В этой работе мне помогал ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша, который когда-то «проморгал» жеребенка.

После того несчастного случая он так увлекся ветеринарным делом, что поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной лечебнице. Он вырос и еще больше поплотнел. Походка у него была неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал все аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок и нес куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

– Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой человек с седыми усами. В упряжке был высокий, темно-серый, в яблоках, конь. Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв черную фуражку, громко, весело приветст вовал:

– Мое вам почтение, Василий Николаевич!

Подошел и протянул мне руку.

– Что, не признаёте своих земляков?

– Как не признать? – ответил я. – Признаю́. Только куда у вас, Иван Агапович, борода-то делась?

– Убрал я ее, Василий Николаевич. Помолодеть хочу.

Борода-то теперь не по жизни…

Он махнул рукой в сторону коня и сказал:

– Видали, каким красавцем стал наш Сокол? И умница.

Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А бегает – вихрем!..

Иван Агапович был навеселе – оживленный, раскрасневшийся.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось на солнце. Красавец!

– У нас теперь конеферма в колхозе – любо посмотреть, – хвалился Иван Агапович. – Нет такой во всем районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий Николаевич, покажу…

Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых всегда много на базарах и в праздничные дни.

– Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а Василий Николаевич вылечил. Да. – Он обнял меня рукой за плечи и продолжал: – А почему вылечил? Потому, что он ученый, ветеринарный доктор. Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись, Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!

Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но, чтобы не обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня я заметил неровные белые пятна. На тех местах, где были шрамы, выросли белые волосы.

Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие тесемочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошел широким шагом.

– И не хромает? – спросил я.

– Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью пойдет.

Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые ветлы с пожелтевшими кронами.

Иван Агапович слегка натянул вожжи, и конь перешел на рысь.

– А ну-ну, милок, пошевелись! – ласково и вместе с тем повелительно проговорил Иван Агапович.

Сокол сразу понесся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван Агапович, тем все быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришел такой момент, когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:

– Э-ге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!

За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Черный с блесткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпа́лась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:

– Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

– Не рассыплется! – кричал вошедший в раж Иван Агапович. – Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его: – Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется?

Меру надо знать.

Иван Агапович довез меня до дому и, прощаясь, сказал:

– Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули…

Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу. На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приемочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти «обутыми».

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров – с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвел Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой к «щетке», желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал ее в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

– Эх, хорош конь! – с восхищением воскликнул майор Севрюков. – А ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От наметанного глаза кавалериста не ускользнули недостатки коня.

– Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю… И почему у него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

– Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

– Значит, не годен. Придется его оставить. Жаль.

– Да что вы, товарищ майор, – торопливо и горячо заговорил Иван Агапович, – это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдется, почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

– Как ваше мнение, товарищ врач?

– Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

– Да что вы!.. Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подве дет. Он у меня ни огня, ни воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора – Воронка. «На фронте он понадобится больше, чем здесь…» – подумал я. Только кличка у него была какая-то странная – Воронок. По масти он был совершенно белый. Видно, кто-то в шутку так назвал его.

На третий день мобилизации мы грузились в вагоны.

Михаил Владимиров был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно на фронте.

При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал, будто пыль в глаза попала и они омылись слезами.

– Ну вот… Едешь, значит, на фронт… Вырос. Смотри у меня, работай как надо. И сердцем крепись. Не робей.

Обнялись мы с Иваном Агаповичем.

– Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его.

Он ведь один у меня.

Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:

– И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!

Поезд набирал скорость и вез нас на запад, где уже шла страшная битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока оно совсем не затуманилось струйчатым, зыбким маревом.

Боевое крещение Миши и Воронка

Выгрузившись на железнодорожном разъезде Коробе́ц, наша часть заняла оборону восточнее Смоленска, под Ельней. Враг стремился прорваться к столице, но артиллерия гро мила его так, что он голову не смел высунуть из своих зем ляных укрытий. Зато их авиация не давала нам покоя: «мессершмитты» гонялись даже за отдельными всадниками и пешеходами.

Однажды, по моему поручению, ветфельдшер Владимиров поехал в саперный батальон, чтобы эвакуировать оттуда раненых лошадей. Уехал он на Воронке ранним утром, а к вечеру должен был вернуться.

Близился вечер. Вышел я из землянки и на небо посмотрел. Солнце горело на закате – большое, красное. В стороне с гулом и ревом летела стая «юнкерсов» и где-то высоко-высоко в сизой дымке звенели моторами «мессершмитты». Ухали, гудели наши пушки.

Приложив руку козырьком ко лбу, я посмотрел на запад и заметил скачущего по дороге коня – пыль за ним клубится. Подбегает ближе – Воронок! Повод мотается двумя обрывками, весь в пыли, из белого стал серым, мокрый от пота, а на груди – кровь. Храпит, и глаза у него испуганные. А где же Владимиров?.. Я крикнул санитару: «Квитко! Сделай Воронку перевязку!» А сам быстро заседлал Сокола и помчался по дороге к передовой. Скачу и посматриваю по сторонам – не лежит ли где-нибудь Миша Владимиров…

В роще на огневых позициях стояла наша батарея. Доскакал я до артиллеристов и спрашиваю, не видали ли они всадника на белом коне.

– Как не видали! – отвечает мне командир батареи Дуванов и, показывая рукой на картофельное поле, говорит: – Видите, вон два самолета догорают? «Мессер» и наш «ястребок». Вашего помощника и летчика мы отправили в медсанбат.

– Как они?

– Да вроде ничего… А там уж дело врачей…

– Что тут случилось?

Вместо ответа Дуванов воскликнул:

– Ну и молодец у вас Миша! Спас летчика, а сам чуть не погиб.

И Дуванов рассказал мне то, что произошло на глазах у артиллеристов…

– Всадника на белом коне мы заметили еще издали, – начал свой рассказ Дуванов. – Ехал он по дороге легкой рысцой и временами, как и мы, посматривал на небо: шел воздушный бой. Два «мессера» напали на одного «ястребка».

Наш самолет увертывался от них, ввинчивался в небо, делал петли и стремился зайти в хвост врагу. Один «стервятник» задымил и пошел штопором вниз – за ним потянулся черный хвост дыма. Ребята закричали: «Так его, мерзавца!» И даже захлопали в ладоши.

«Ястребок» ринулся на другого врага прямо в лоб, но тот скользнул вниз и ушел в сторону, а в это время из-за облаков вынырнул третий «мессершмитт» и длинной пулеметной очередью ударил в хвост Яку. Самолет задымил и пошел на снижение. Он летел к земле так круто и с такой большой скоростью, что, казалось, уже не спланирует и врежется в землю. «Но что же летчик не выбрасывается с парашютом?.. – беспокоились мы. – Может, убит…» Нет, вот самолет выравнивается, планирует… Наверно, думаем, сядет в рожь. А рожь-то сухая, спелая. Загорится. Смотрим, шасси́ почти задевают за колосья, но самолет минует ниву и садится на картофельное поле: подпрыгивает, качается из стороны в сторону и бороздит, пылит землю. Ох, как бы не перевернулся! Я тут же крикнул двум автоматчикам: «А ну, бегом к самолету!»

Но нас опередил всадник на белом коне. Он проезжал недалеко от места приземления самолета. Смотрю в бинокль: спрыгнул с коня и – к самолету, от которого валил черный дым; появились язычки пламени. Владимиров вскочил на крыло и, ухватив летчика под мышки, вытащил его из самолета. В это время «мессершмитт» снизился и, сделав над «ястребком» круг, дал пулеметную очередь. В бинокль я заметил, как пули пробежали по картофельному полю и запылили. Видно, немец бил из крупнокалиберного. Владимиров схватил летчика в охапку и потащил его в сторону, к большой яме, из которой местные жители добывали песок. В горящем самолете стали рваться боеприпасы. Как бы, думаю, не сразило ребят осколками… Потеряв из виду своих бойцов, я нервничал: где они там пропали?.. А Владимиров вот-вот уже у ямы… Еще бы один шаг – и он в укрытии. «Мессер» делает круг и бьет пулеметной очередью. Владимиров с летчиком повалились в яму…

«Эх, думаю, не успели мои ребята!..»

После этого немецкий летчик решил расправиться и с белым конем, который ожидал своего хозяина у кустика. Сделав над ним круг, летчик дал очередь из пулемета. Летчик не заметил во ржи двух наших автоматчиков. Они ударили по «мессеру» бронебойно-зажигательными, он врезался в землю и взорвался. А ваш белый конь помчался по дороге…

Дуванов помолчал, а потом добавил:

– Вот и вся история…

Я поехал в медсанбат. В саду под яблонями стояли длинные палатки с целлулоидными окошками.

Около палатки я встретился с командиром медсанбата врачом Александровым.

– Наверно, за своим помощником приехали? – спросил он.

– Да. Ну как он?

– Герой. Летчика спас и первую помощь ему оказал. Но сам ранен.

Мы зашли в палатку. В ней рядами лежали на носилках раненые после операций. В углу, слева, мы увидели смуглого молодого летчика с забинтованной головой. Около него сидел Миша Владимиров. У него была забинтована шея. Как только мы вошли, Владимиров встал и, будто в чем-то винясь передо мной, доложил:

– Товарищ начальник, ваше задание выполнил. А тут такой случай… Задержался… И Воронок куда-то убежал…

– Ничего, Миша, все в порядке. Воронок дома. Ну а ты как?

– Спасибо. Не беспокойтесь – я скоро выпишусь.

Летчик спал. Лицо у него было бледное. Дыхание глубокое, ровное.

– Угостили мы его спиртиком, – тихо сказал врач Александров, – пусть поспит, успокоится. Пальцы на ноге оторваны и ранение лба, но кость цела. Жить будет. И еще полетает…

В ту же ночь раненого летчика эвакуировали в полевой госпиталь. Миша провожал его. Летчик, пожимая ему руку, тихо говорил:

– Спасибо, браток. Запомни – Сафонов. Может, встретимся после войны… Я к тебе в село приеду.

Миша молчал. Пережитые опасности роднят людей.

– До свидания… – промолвил он глухо.

Через две недели Миша Владимиров выздоровел и вернулся ко мне. А раненого Воронка мы вылечили и передали в дивизионный ветлазарет. При этом я сказал начальнику лазарета ветврачу Махову:

– Воронок – дорогой конь, донор. Не стоит ему так про ливать кровь… Его ценной кровью вы спасете немало тяжело раненных лошадей.

Как Сокол стал бояться воды

Много раз я благодарил колхозного конюха Ивана Агаповича за то, что он вырастил такого сильного и резвого коня, каким был Сокол. Иной раз пустишь его во весь дух за машиной – и не отстает. Шофер выглянет из кабины и с восхищением воскликнет: «Ого! Вот это дает!..» Сокол был послушным и смелым. Но однажды с ним произошла такая оказия…

Ветфельдшер Миша Владимиров сел на Сокола без седла и поехал на водопой. Недалеко от нас, за железнодорожной линией, протекал ручей.

Через несколько минут, сидя в блиндаже, я услышал надрывный звук пикирующего самолета, а потом – пулеметную очередь.

Вскоре в блиндаж вбежал Миша. Показывая на дверь, закричал:

– Скорей! Скорей! Сокол…

– Что случилось?

– Сокол пропал…

– Как – пропал? Убили?

– Нет! Утонул…

– Где утонул?

Я знал, что в том ручейке, где мы поили лошадей, было воробью по колено.

– В болоте! – воскликнул Миша.

Схватив моток кожаного «повала», которым мы связывали лошадей во время сложных операций, я выбежал из блиндажа. На ходу крикнул бойцам хозяйственного отделения:

– За мной, товарищи! С лопатами! Конь утонул в болоте!..

Во весь дух мы побежали к месту происшествия.

Оказывается, когда Владимиров ехал на водопой, на него пикировал «мессершмитт» и дал очередь из пулемета. Сокол испугался и шарахнулся в сторону. Миша упал с коня. Сокол помчался по полю и ввалился в болото.

Конь увяз в трясине по самое брюхо. Голову тянет вверх, глаза вытаращенные, глухо стонет.

Сунулись мы к нему – ноги вязнут, опасно. Остановились, замешкались. Что делать? И вдруг Миша закричал, показывая рукой в сторону железнодорожного полотна:

– Щиты! Щиты!..

Около железнодорожного полотна стояли деревянные щиты, сложенные шалашиками. Бойцы бросились к щитам и быстро сделали настил по болоту.

По этому настилу мы добрались до Сокола и настелили щиты вокруг него. Стоим. Хорошо держат. Не тонем, только немного вода просачивается.

Начали откапывать коня лопатами – еще больше за – сасывает.

– Отставить! – приказал я. – Давайте «повал».

Просунули конец ремня под брюхо коня, схватились за концы «повала», а кто за гриву и хвост и потянули под команду: «Эх, взяли! Еще раз взяли!» Трудно подается. Тяжел, да и тина крепко держит. Только мы начали тянуть, вдруг слышим крик нашего наблюдателя:

– Воздух!

Прилипли мы к щитам и притихли. Слышим, где-то недалеко со звенящим свистом самолет летит. Через некоторое время наблюдатель крикнул:

– Отбой!

Вскочили мы и опять стали тянуть.

Около коня щиты положили в два слоя – так-то надежнее – и на них вытащили Сокола. Связали ему ноги и в таком лежачем положении вместе со щитами, на которых он лежал, потянули. Кое-как выволокли на твердый грунт. Развязали. Вскочил Сокол на ноги, дрожит. Весь в грязи, да и мы изрядно извозились. Смотрю, на задней ноге у него кровь. Обмылись мы в ручейке и коня вымыли. На бедре у него увидели неглубокую рану.

– Да, Миша, – сказал я, – легко вы с Соколом отделались. Могло быть хуже…

Рану мы зашили и закрыли повязкой. Поставили коня в убежище.

– Пусть недельку постоит, – сказал я. – Ранка подживет, и сам успокоится. А то, видать, он сильно перепугался…

…Прошло дней десять. Заседлали Сокола, и поехал я на нем в подразделения полка. Дорога пролегала через тот ручей, в котором поили лошадей. У ручейка Сокол вдруг остановился, наклонил голову и, испуганно глядя на воду, заревел каким-то медвежьим, утробным голосом: «У-ур-р-ры-ы!..» Никогда я не слышал у лошадей такого рыка.

Сделал я посыл ногами – конь ни с места. Рассердился и ударил Сокола концом поводьев. Конь шагнул, но не вперед, а назад. И при этом глаз не сводит с воды и ревет: «У-ур-ур-ы-ы!..»

Пришлось слезть с седла и повести коня в поводу. Перешагнул я ручеек и тяну его за повод.

– Ну-ну, вперед, Сокол! Вперед!

Сокол сначала упирался, а потом ка-ак скакнет через ручей! Перемахнул – копыт не замочил. Дрожит и на ручеек оглядывается.

Сел я на Сокола и поехал дальше. Еду и думаю: «Вот еще не было печали, так в болоте черти накачали. Никогда не боялся воды, а тут – на́ тебе. На фронте такая лошадь и погубить может».

Но странное дело: после этого случая, где бы я ни оставлял Сокола без привязи, он шагу не ступит. Даже если невдалеке снаряды рвутся – стоит как вкопанный на месте, только изредка вздрагивает и ушами прядёт. Чтобы уберечь от осколков, я приучил его ложиться на бок. Лежит и временами стонет, но не вскакивает. Может быть, он потому никуда не убегал, что боялся опять погрязнуть где-нибудь в болоте?.. Воды испугался – зато огонь стал легче переносить. Вот какие чудеса в жизни бывают!

«Аккуратный почтальон»

Солдаты передовой роты уже несколько дней не получали писем. Трудно было доставить. А без писем на фронте тяжко.

Комбат майор Терехов вызвал к себе в блиндаж связиста-вожатого и сказал:

– Товарищ Первушкин, не сможет ли ваша Альфа доставлять газеты и письма в первую роту? Уже двух письмоносцев убило…

– Не знаю как… – нерешительно ответил связист. – Попробую. С грузом-то через реку тяжеловато будет.

Стояла дождливая, грязная осень.

В такое время особенно трудно было воевать: земля раскисла, люди промокали до нитки, а ночи стояли длинные и темные-темные.

Первая рота форсировала реку и закрепилась на том берегу: вырыли окопы, залегли. Противник пытался столкнуть роту обратно в реку, но все его атаки захлебывались. Телефонная линия часто рвалась от огня противника, и связь поддерживали по радио и с помощью служебной собаки.

Альфа была похожа на волка: здоровенная, темно-серая.

Работала на связи при двух вожатых. Один вожатый, Коробков, находился на том берегу, в окопах, а другой, Первушкин, – на этом берегу, при штабе батальона. Первушкин был строг к Альфе и ласкал ее редко, а Коробков помягче характером, голос у него ласковый, и за хорошую службу он часто поощрял собаку. Первушкина Альфа побаивалась, а Коробкова любила, но к обоим привыкла и обоих слушалась.

Письменное приказание Первушкин клал в маленький портдепешник, привязывал его к ошейнику и говорил строго:

«Альфа! Пост!» Альфа устремлялась через кусты к реке, переплывала ее наискосок (течением сносило) и бежала в окопы к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась. Альфа отдыхала в окопах. Коробков ее подкармливал, а потом она обратно переплывала реку, неся в портдепешнике донесение от командира роты.

$Рис.5 Пират, ищи!$

А теперь комбат дал новое задание. Сможет ли Альфа с грузом переплыть реку? Уж очень течение быстрое.

Первушкин закрепил на спине собаки брезентовый вьюк и положил в него несколько газет. Альфа переплыла с вьюком реку и доставила газеты в первую роту. Первушкин пошел к комбату и доложил:

– Товарищ майор, испытание сделано. Можно назначить Альфу почтальоном. Думаю, справится.

Улыбнулся комбат:

– Хорошо. Давайте. Только не нагружайте ее помногу. Как бы не утонула.

– Будьте покойны, товарищ майор. Она у меня будет делать по расписанию два рейса в день. Аккуратно доставит.

На другой день Первушкин ранним утром послал Альфу в первый рейс с газетами. Альфа реку переплыла и, прыгнув в траншею, побежала по извилистому пути к вожатому. Но Коробкова на старом месте не оказалось. Собака понюхала землю и устремилась по ходу сообщения дальше. Солдаты попытались остановить связную собаку: «Альфа, Альфа, стой!» Но она увернулась от них и даже оскалила зубы. Солдаты отстранились от собаки и поругали ее:

– Вот злюка! Ученая, а некультурная…

Альфа не обращала на них внимания. Она нюхала землю и шла по траншее вперед. Траншеи солдаты по ночам копали – по направлению к противнику, и сейчас Коробков находился в самом отдаленном ответвлении.

Альфа разыскала хозяина. Коробков обрадовался, погладил собаку и ласково сказал:

– Хорошо, Альфа, хорошо.

И угостил ее сахаром.

Вынув из вьюка газеты, Коробков роздал их солдатам.

– А когда же она письма принесет? – спрашивали все.

– Сегодня вечером.

– А как же она нашла тебя по следам? Ведь следов-то много.

Коробков улыбнулся:

– Простая хитрость: подошвы я смазал рыбьим жиром и этим усилил запах своих следов. Вот Альфа и нашла меня!

Вечером Первушкин завернул пачку писем в парусину и вложил в брезентовую сумку вьюка. Надо было сберечь их от воды. Письма были в разных конвертах – и в серых, и в желтых, и в синих, и простыми треугольниками.

И в каждом из них своя жизнь, своя тоска и надежда.

По команде «Пост! Пост!» Альфа побежала знакомым маршрутом. Сначала она бежала через кусты, потом поплыла. Вражеские снаряды рвались на обоих берегах реки, где располагались наши войска. Иногда снаряды падали в реку, и вверх взлетала высоким фонтаном грязно-бурая вода. Аль фа привыкла к этим взрывам, и как бы близко они ни появлялись, она не изменяла своего маршрута.

Альфа вылезла из воды и, отряхиваясь, побежала по берегу к окопам. В это время недалеко от нее разорвалась мина, и многочисленные осколки мгновенно взборонили землю. Альфа взвизгнула и упала на живот – будто ей подсекли ноги. Песок под ней окрасился кровью.

Коробков поджидал своего почтальона и часто выглядывал из траншеи – посматривал по направлению к реке. Здесь пролегает линия связи. Вон там, около песчаного холмика. Альфу уже можно было увидеть. «Как бы под огонь не попала… – тревожно думал Коробков. – Она ведь с письмами…»

И вот Коробков увидел своего почтальона. Собака шла медленно, покачиваясь, иногда приседала, ложилась и пыталась ползти.

Коробков вылез из траншеи и пополз навстречу собаке.

– Альфа, ко мне! Ко мне! Альфа! Ползи!

Собака слышала призыв хозяина, скулила, скребла лапами песок и не могла сдвинуться с места. Коробков дополз до собаки, схватил ее за вьюк и потащил за собой в окоп.

– Тихо, Альфа, хорошо, Альфа… – приговаривал Коробков, успокаивая собаку.

За ней оставался кровавый след.

Втащив Альфу в окоп, Коробков сбросил с собаки вьюк и начал торопливо перевязывать раны. Раны были на всех ногах, а на правой задней перебита кость. Два солдата помогали Коробкову перевязывать раны, а другие протягивали ему свои перевязочные пакеты и говорили:

– На́, на́, Коробков, перевязывай скорее, а то кровью изойдет. Вот молодчина: раненная, а письма принесла.

После перевязки ран Коробков роздал солдатам письма. Солдаты с радостным оживлением благодарили:

– Спасибо, Коробков, спасибо.

А потом все предлагали Альфе галеты, сало и сахар, но она отворачивалась от соблазна и посматривала на Коробкова так, словно хотела спросить: «Можно ли взять?» – Ишь какой привередливый твой почтальон, – сказал один солдат, – от такого угощения отказывается…

– Не привередливая, а дисциплинированная, – пояснил Коробков, – она из чужих рук не должна брать пищу.

Ночью на резиновом поплавке переправили Альфу через реку и привезли к нам в лазарет. Мы удалили из тела собаки осколки, а на перебитую ногу наложили гипсовую повязку.

Через месяц Альфу вернули в строй. На задней ноге у нее осталась костная мозоль, но Альфа не хромала и бегала хорошо.

После этого и прозвали ее «аккуратный почтальон».

Гибель Альфы

Как-то мы с Мишей Владимировым возвращались из передовых частей к себе, во второй эшелон дивизии. Я ехал на своем верном Соколе, а фельдшер – на Гнедке, быстроходном маленьком иноходце. Едем мы с Мишей легкой рысцой и вдруг замечаем: в полукилометре от нас по склону высотки бежит волк. «Наверно, спугнули его снарядом из логова – вот он и удирает теперь подальше от огня, в тыл…» – подумал я. Но бежит зверь как-то странно: медленно и зигзагами, иногда покачивается и приседает. Хвост поленом волочит, и голова опущена до земли.

– Владимиров, за мной! – крикнул я, и мы полной рысью помчались наперерез волку.

На ходу я выхватил пистолет из кобуры. Подскакиваем ближе, осаживаем коней. Это оказалась собака овчарка, похожая, как известно, на волка.

Спрятал я в кобуру пистолет и крикнул громко, властно:

– Стой!

Собака вздрогнула и остановилась. Повернула голову и покосилась на нас правым открытым глазом. Вся морда у нее была в крови, левый глаз затек кровью, а полуоторванное левое ухо свисало вниз. На шее – кожаный ошейник.

Я спрыгнул с коня и подошел к раненой собаке. Она дрожала.

– Миша, кажется, это Альфа…

Поглаживая собаку по спине, я приговаривал тихо и ласково:

– Альфа, спокойно… Ложись.

Собака легла, и дрожь у нее стала затихать. Лошади таращили на собаку глаза и тревожно фыркали. Все животные пугаются и волнуются, когда чуют кровь.

Успокоив собаку, я приказал:

– Владимиров, сумку!

Через плечо у фельдшера висела большая кожаная сумка, в которой находилось все необходимое для оказания первой помощи раненым животным: бинты, вата, хирургические инструменты и некоторые лекарства.

Да, то была Альфа – «аккуратный почтальон». Мы узнали ее по костной мозоли на правой задней ноге.

Мы расстелили на земле попону и положили на нее своего пациента. Ноги связали бинтом, а на челюсти наложили петлю. Это страховка, чтобы во время операции собака не могла укусить. Владимиров придерживал Альфу. Осторожно тампонами я снял с морды свернувшуюся кровь. Мы опасались, что у нее повреждены череп и левый глаз, но наши опасения не оправдались. Видно, небольшой острый осколок, словно лезвие безопасной бритвы, чиркнул по голове и разрезал кожу лба наискосок от правого уха к левому глазу. Здесь он рассек надбровную дугу, но не затронул глаза.

А другой осколок оторвал наполовину левое ухо.

Рану мы зашили шелковой ниткой. И ухо пришили. После этого забинтовали голову, оставив два окошечка для глаз.

Во время операции собака иногда вздрагивала и повизгивала. Когда же мы ее развязали, она встала, потянулась, будто расправляла уставшее тело, и замотала головой.

– Что, Альфа? Неловко? – спросил я.

Собака наклонила голову и попыталась лапами сорвать повязку.

– Альфа, нельзя! Фу! – крикнули мы разом с Мишей.

Собака послушалась.

– Надо теперь проследить за ней, – сказал я Владимирову, – а то она испортит нам все послеоперационное лечение.

Владимиров сел в седло, а я на руках подал ему Альфу.

Гнедок покосился на нее и фыркнул. Миша положил собаку поперек седла впереди себя и обхватил ее руками. Альфа прильнула к нему и как будто задремала.

Чтобы не тревожить пациента, мы ехали шагом и через час добрались до своей землянки. Нас встретил ветсанитар Квитко.

– О-о, да вы с прибылью… – сказал он, принимая от Владимирова раненую собаку.

Квитко предложил нам пообедать. В солдатском котелке он приготовил мясной кулеш.

– Но он уж, наверно, остыл. Я его сейчас подогрею.

– Не надо подогревать, – остановил я санитара, – нам как раз и нужен чуть теплый. А ну-ка, дайте консервную банку.

Мы отдали собаке свое мясо, и она охотно съела его.

Потом мы налили ей в банку суп и покрошили в него хлеб.

И это блюдо Альфа тоже охотно съела и даже облизала банку. Таким образом, в этот день от нашего обеда остались нам с Мишей, как говорят, одни рожки да ножки.

После супа мы угостили Альфу сладким. Хрупая сахар, она виляла хвостом и смотрела на нас с благодарностью. Карие ее глаза, выглядывающие из марлевых «окошечек», увлажнились и блестели.

– Ишь ты, сластена… – проговорил я.

Собака лизнула мне руку, и мы поняли это как просьбу повторить сладкое.

– Хорошенького понемножку, – промолвил Владимиров и повел Альфу в землянку.

После обеда я прилег отдохнуть в землянке. Альфа легла у моих ног и задремала. Сон у нее был тревожным. Она часто вздрагивала и тихо скулила.

Через неделю швы сняли. Раны зажили хорошо. И ухо приросло. Только рубец стянул немного его: ухо укоротилось и не поднималось «свечкой».

Чтобы восстановить у собаки силы, мы кормили ее вдоволь кониной. Квитко давал ей слишком большие куски. Альфа разрывала их на три-четыре части и прятала мясо в землю в разных местах, чтобы съесть после.

Первушкин очень обрадовался, когда узнал, что его собака жива и находится у нас.

– Наша Альфа никогда с маршрута не сбивалась. А потом раз – и пропала. Мы уже подумали: прямое попадание снаряда либо мины…

Вероятно, когда Альфа возвращалась с передовой к своему вожатому в штаб, то попала под артиллерийский налет и, раненная, сбилась с маршрута и побежала куда глаза глядят, подальше от огня. Вот тогда-то мы и повстречали ее в поле.

Первушкин увел Альфу в роту, а через три дня снова привел ее к нам.

– Товарищ ветврач, не годится собака для боевой службы. Испорчена.

– Почему? – спрашиваю я. – Что случилось?

– Огня боится. Не идет на передовую. Я уж ее и так и сяк – ничего не помогает: ни хлыст, ни сахар. Отбежит от меня немного и опять ко мне обратно.

– Ну и что же теперь с ней делать будем?

– Да вот командир роты к вам прислал. Посмотрите хорошенько. Может, у нее что-нибудь в мозгах сдвинулось…

Прямо не узнать собаку. Как рванет где-нибудь снаряд, дрожит, жмется ко мне и скулит, будто плачет.

– Ну что ж, – говорю я, – оставляйте. Понаблюдаем за ней.

– Только вы уж, пожалуйста, в тыл ее не эвакуируйте.

Уж больно способная была собака. Может, и выправится со временем.

Я дал слово вожатому никуда не отправлять Альфу, и она осталась у нас.

Вожатый ушел. Миша, довольный, улыбался.

– Чему, – спрашиваю, – радуешься?

– Да вот Альфа теперь у нас будет. Может, и совсем останется.

– Не радуйся, Миша, – сказал я, – наверно, она получила тяжелое нервное потрясение…

– Ничего, товарищ начальник, не волнуйтесь. Мы ее опять приучим к боевой службе.

– Не забывай, Миша, что Альфа была ранена и контужена в голову. После сотрясения мозга нелегко поправляются.

Находясь у нас под наблюдением, Альфа стала вести караульную службу. Когда мы спали, она бодрствовала у землянки и охраняла нас и лошадей. Альфа везде следовала за мной. Обычно она бежала впереди меня, на перекрестках или развилках дорог останавливалась и, повернув ко мне голову, оттопыривала правое ухо и громко, отрывисто взлаивала: «Ам!» Я понимал это как вопрос: «Куда идти?» Я указывал рукой по тому или иному направлению и кричал: «Прямо!», «Направо!», «Налево!». И Альфа бежала в указанную сторону.

Иногда где-нибудь в лощине я оставлял своего коня и шел дальше пешком, а Альфу ставил в караул около Сокола. Она ложилась у его передних ног, и никто не мог подойти к коню. Обычно он стоял спокойно и без привязи, но иногда соблазнялся хорошей травой и тянулся за ней, делая шаг-другой. Альфа мгновенно вскакивала и легонько цапала зу бами за передние ноги коня и рычала, словно хотела выразить: «Ни с места!» Она даже не позволяла приближаться ко мне незнакомому ей человеку, если я не говорил: «Свой, Альфа, свой».

Но однажды Альфа удивила меня…

Поехал я по делам службы к командиру полка полковнику Смирнову. Штаб полка размещался в блиндажах, вырытых на обратных от противника скатах безымянной высоты. Тут же внизу был заросший кустарником овраг. Подъезжать к штабу на машинах и на лошадях запрещалось, потому что немецкие самолеты могли засечь его и разбомбить. Лошадей и машины надо было оставлять в полукилометре от штаба, а затем идти пешком. Так я и сделал. Не привязывая, поставил Сокола в кустах и, приказав Альфе лечь около коня, пошел по оврагу, пригибаясь к кустам. Отошел я от коня метров пятнадцать и оглянулся. Смотрю, Альфа идет за мной. Удивился я и строго прикрикнул на собаку: «Назад!» Вернулась Альфа и опять легла у ног коня. Еще прошел метров пятнадцать и опять оглянулся. Альфа опять следовала за мной. «Что такое? – думаю. – Почему она не хочет выполнять мое приказание?» Рассердился я. Вернулся, подошел к собаке и стукнул ее рукой.

– Назад! Ложись!

Продолжить чтение