Читать онлайн Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии бесплатно
ИНСТИТУТ ЭТНОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ ИМЕНИ Н.Н. МИКЛУХО-МАКЛАЯ
РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК
Методы антропологии
Наблюдательный совет серии «Методы антропологии»
Д.А. Функ, О.Ю. Артемова, К.Л. Банников, Б. Грант, Е.С. Данилко, Д.А. Трынкина, Э. Уигет, Е.И. Филиппова, В.И. Харитонова
Joseph Campbell
THE FLIGHT OF THE WILD GANDER
EXPLORATIONS IN THE MYTHOLOGICAL DIMENSION
Перевод выполнен в рамках сотрудничества с Переводческим факультетом Московского государственного лингвистического университета (ФГБОУ ВО МГЛУ)
О переводчике: Валентин Игоревич Фролов, кандидат филологических наук, доцент кафедры переводоведения и практики перевода английского языка Переводческого факультета МГЛУ
© Трынкина Д., предисловие, 2023
© Фролов В.И., перевод, 2023
© Издательская группа «Альма Матер», оригинал-макет, оформление, 2023
© Издательство «Альма Матер», 2023
Предисловие
В 1970 году фольклорист Джон Гринуэй так подвел итоги в своей рецензии на книгу Джозефа Кэмпбелла (1904–1987):
Нельзя сказать, что «Полет дикого гуся» – это плохая книга. Совсем нет. У нее есть несколько серьезных достоинств. Во-первых, в ней полностью игнорируются работы профессиональных специалистов по мифам – фольклористов. Во-вторых, в ней изложены самые актуальные мистические воззрения на миф, так что, если вы прочитаете эту книгу, читать другие нет необходимости. Разве можно представить лучшую рекомендацию?[1]
Гринуэй отличался любовью к эпатажу, порой весьма сомнительному, однако в данном случае подобная ирония была почти оправдана: к началу 1970‑х годов Кэмпбелл заслужил себе звание ведущего специалиста по мифам (среди неспециалистов по мифам), и подобные нападки представителя академического сообщества были сродни бросанию мелкой гальки в памятник, поставленный человеку при жизни.
Книга «Полет дикого гуся» вышла в 1969 году и представляла собой собрание статей и выступлений Джозефа Кэмпбелла с 1944 по 1968 год, составленное им самим. В то время Кэмпбелл преподавал в колледже Сары Лоуренс. «Мифы, в которых нам жить» (1972) и «Сила мифа» (1988), где в полную силу раскрылось убеждение Кэмпбелла в том, что мифы должны сыграть решающую роль в жизни каждого, были закончены им уже по выходе на пенсию. К 1980‑м годам слава Кэмпбелла среди широкой публики как самого авторитетного ученого-мифолога достигла своего пика. Он даже получил собственное ТВ-шоу. Зрители были в восторге: харизматичный и мудрый профессор, на экране Кэмпбелл казался благожелательным ко всем и легко посвящал зрителей в самую суть загадочной науки о мифах. Слава Кэмпбелла и при жизни, и после смерти гремела по всем Соединенным Штатам Америки и за их пределами. Среди его поклонников отметились Джордж Лукас, Чак Паланик и Джим Моррисон, а его ключевая фраза «Следуйте за своим счастьем» (“Follow your Bliss”) стала рефреном жизни для миллионов.
Можно легко заметить, что подобная слава скорее характеризует проповедника или лидера нью-эйдж‑движения, а не академического ученого. Кэмпбелл, кажется, был вполне доволен таким развитием событий: не зря же он в своих работах либо полностью игнорировал коллег-современников, либо подвергал их воззрения резкой критике. Однако возникает вопрос, кого же в таком случае он рассматривал в качестве авторитета?
Кэмпбелл неоднократно ссылался на концепцию Адольфа Бастиана об «элементарных идеях» (Elementargedanken): тот полагал, что на заре развития человечества возникли некие общие идеи или символы, которые впоследствии тем или иным образом трансформировались в «народные идеи» (никакой конкретики о том, как эти идеи возникают, Бастиан не предоставлял). Бастиан полагал, что эти «элементарные идеи» нужно вычленять из культуры разных народов, однако, используя для критики эволюционизма идею «психологического единства человечества», он не принимал во внимание, что в разных культурах содержание символов формируется в разных контекстах[2].
Сама теория Бастиана появилась в XIX веке, практически на заре развития науки, и какой бы передовой она ни была для своего времени, к 1969 году эта концепция насчитывала уже практически столетнюю историю и была неоднократно раскритикована. Кэмпбелл пытался приписать приверженность этим идеям классику антропологии Францу Боасу, чьи лекции он слушал в Колумбийском университете, однако Боас хоть и был учеником Бастиана, к квазимистической концепции об «элементарных идеях» относился настороженно и считал ее одним из изъянов в методологии своего учителя[3], и это сомнение передал своему ученику Алфреду Крёберу[4].
Использовать идеи Бастиана в качестве концептуальной модели во второй половине XX века – это означало практически расписаться в оторванности от научной традиции. Впрочем, Кэмпбелл сам неоднократно рассказывал, что идеи о мифе, вдохновившие его на всю жизнь, пришли к нему, когда во время Великой депрессии он жил в изоляции в хижине в лесу. Сам Кэмпбелл вырос в католической семье и, видя параллели между христианскими верованиями и верованиями индигенных народов Америки, полагал, что они не могут быть случайностью или результатом независимого исторического развития. Это убеждение Кэмпбелл пронес с собой сквозь года, считая, что в мифах главным являются сходства, а не различия; что все мифологии мира связаны; что миф нужно интерпретировать символически и вне исторических рамок; и что религиозные системы сами не знают значения собственных мифов.
У Кэмпбелла было литературоведческое образование (в Колумбийском университете он получил бакалаврскую степень по английской литературе в 1925 году и два года спустя – магистерскую по средневековой литературе, так и не написав PhD)[5], однако мифы, о которых он писал, относились к сфере фольклористики и антропологии, о которых он имел опосредованное представление. Вероятно, именно эта добровольная и не очень научная изоляция заставила его обратиться к идеям Бастиана, которые он принял за чистую монету, увидев, что на них ссылается в своих работах об архетипах Карл Юнг (который, однако, разработал свою концепцию в 1910‑х годах, и Бастиан с тех пор оставался в ней в качестве базиса). Тем не менее даже спорную юнгианскую парадигму Кэмпбелл использует не совсем корректно: он интерпретирует миф путем выявления в нем архетипов (и останавливается на этом), тогда как Юнг полагал, что это всего лишь первый шаг и далее необходимо проанализировать значение этих архетипов в том или ином мифе, понять, почему в жизни того или иного человека конкретный миф значит столь много. Для Юнга анализ концентрировался на человеке, а не на мифе, а для Кэмпбелла архетипы, кажется, являлись достаточным объяснением. Религиовед Роберт Сигал указывает, что Кэмпбелл редко анализирует мифы полностью: обычно он игнорирует сюжет и вместо этого «выявляет» архетипы или некое значение, заложенное изначально, на заре времен. Кэмпбелл полагал, что знания «первобытных» людей значительно превосходят знания их потомков, которые утратили все их наследие. Как здесь не вспомнить энциклопедическую традицию эпохи Просвещения и Шарля Монтескьё с его благородным дикарем!
Более того, анализ Кэмпбелла является цикличным:
Он [Кэмпбелл. – Д. Т.] заявляет, что миф служит для выявления единства всего сущего, но миф может исполнять эту функцию, только если все сущее действительно едино. Откуда он знает, что оно едино? Потому что в мифе так сказано! Мы должны верить мифу, потому что миф достоверный. Когда другие специалисты обращаются к психологии, социологии, истории и другим наукам для того, чтобы истолковать миф, Кэмпбелл полагает, что миф может объяснить сам себя и сам себя обосновать. Например, вместо того чтобы использовать историю для анализа мифов о первобытном матриархате, он использует мифы для того, чтобы вытянуть из них исторические факты о матриархате. Миф, провозглашает Кэмпбелл, всегда прав. Почему? Потому что это миф[6].
Подобно ученым XIX века Кэмпбелл разделял позицию романтизма: мифы для него – это не способ объяснения физического мира, а способ самопознания. Метафизический контекст мифа в его трактовке апеллирует к откровению о природе реальности, и сны, ритуалы, искусство, идеология и наука становятся не альтернативами мифу, а его вариантами. Сам Кэмпбелл полагал, что мифы поддерживают цивилизации, моральные системы, жизненную и творческую силу. Этим широким подходом к толкованию природы мифа вполне объясняется непонимание Кэмпбеллом терминов, которые он использует. Он называет мифами всё (включая даже ритуалы), не осознавая того, что за каждым термином закреплено определенное значение. Алан Дандес, один из самых известных фольклористов нашего времени, указывал, что проблема известной концепции мономифа Кэмпбелла в первую очередь состоит в том, что она базируется не на мифах, а на легендах и сказках. Сам Кэмпбелл, кажется, не видит разницы между этими фольклорными жанрами: он использует в качестве примера сказку о Красной Шапочке, которую ни один фольклорист не мог бы назвать мифом. Более того, само использование этой сказки для иллюстрации того, что притча об Ионе во чреве кита является универсальным мотивом – это формальная ошибка. Помимо того, что в сказке действует не кит, а волк, Кэмпбелл очевидно работал не с фольклорными источниками, а с авторским пересказом Шарля Перро: в указателе сюжетов фольклорной сказки Аарне – Томпсона – Утера подобный тип сюжетов идет под номером 333, и во многих из них героиня в нем вообще не проглатывается волком, напротив, сюжет концентрируется вокруг ее хитроумной уловки, позволяющей этого избежать.
Проблема с записыванием всех источников в мифы и безразличием к авторским/фольклорным жанрам остается и в дальнейшем: так как сам Кэмпбелл еще в университете посвятил свою магистерскую диссертацию артурианскому циклу, он часто к нему обращался, однако, не отдавая себе отчет в том, что сюжеты оттуда – это легенды, а не мифы. Более того, в своих работах он пересказывает поэму «Тристан» Готфрида Страсбургского и роман «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха – это авторские произведения эпохи Средневековья, и в лучшем случае их можно назвать литературными легендами, но никак не мифами[7].
Однако даже анализ классических мифов у Кэмпбелла вызывает вопросы. Для начала, он использует только те мифы, которые ложатся в его концепцию, а о существовании других никак не упоминает. Те же, которые ему подходят, он вырывает из исторического и культурного контекста и значительно искажает их содержание, переставляя акценты и предлагая собственную трактовку вместо древнегреческой. Мэри Лефковиц, специалистка по классической литературе, указывает, что в сюжете о Телемахе, сыне Одиссея, Кэмпбелл представляет путешествие последнего как обряд перехода от детства к взрослению, тогда как в самом мифе на этом акцент никак не ставился: Телемах узнает о заслугах своего отца в ходе путешествия, и, как хороший сын, остается верным ему до конца, и на этой сыновней почтительности строится образ его как положительного персонажа. Кэмпбелл допускает и фактические ошибки: он пишет, что Телемах отправился к богу Протею, чтобы узнать, где его отец, хотя на самом деле Телемах никогда этим не занимался, – с Протеем общался его друг Менелай, но задавал ему вопросы не о судьбе Одиссея, а о том, как вернуться домой.
Точно так же Кэмпбелл перетолковывает миф о Тиресии: это миф о горькой судьбе провидца, чьи пророчества всегда сбываются, и сбываются к горю всех участников событий. Тиресий всегда говорит правду и всегда приносит страшные вести, в его фигуре воплощается трагизм фатализма и невозможности противостоять воле богов. Однако Кэмпбелл выворачивает миф о нем наизнанку и убирает оттуда всю трагедию: для него самое важное в образе Тиресия – это то, что он был и мужчиной, и женщиной. Для древнегреческой культуры это просто вводный эпизод к получению дара пророка от богов (после спора о мужчинах и женщинах Гера ослепляет Тиресия, а Зевс из сострадания дарует ему провидение), а для Кэмпбелла это становится самой сутью его дара: Тиресий может знать и видеть все из-за того, что был и мужчиной, и женщиной, и это – высшее благо. Любопытно, что подобная психология сексуальности – это видение XX века, и в классической культуре на подобные моменты самопознания акцент просто не ставился. Сама эта идея уже относится к эпохе романтизма, и сейчас мы являемся ее наследниками. Кэмпбелл не улавливает этого анахронизма, приписывая подобный мотив античным мифам, и, по сути, он, подобно викторианским фольклористам, полагает, что сами изучаемые народы не знают истинного смысла своих мифов, и нужно им об этом рассказать. Отказывая древним грекам в знании собственных сюжетов, Кэмпбелл навязывал своим читателям трактовки, свойственные западной культуре XX века.
Из этой же культуры Кэмпбелл и почерпнул свою идею о Великой богине, и из всех черт его «универсального» паттерна мифов, именно она показывает всю культурную ограниченность видения Кэмпбелла. Этот образ, очень далекий от репрезентации божеств, которым действительно поклонялись во втором тысячелетии до нашей эры, скорее является проекцией идеальной европейской (или американской) домохозяйки 1950‑х годов, целью самого существования которой считались забота и поддержка, более того, главной ее задачей является помогать мужчинам и вдохновлять их. Однако на деле греческие и римские богини только изредка напрямую вмешивались в человеческую жизнь, например, чтобы помочь любовнику или сыну. Все богини обладали своими собственными уникальным чертами характера, и разительно отличались друг от друга и пользовались независимостью от мужских божеств. Им поклонялись не из‑за того, что они любили своих детей, а потому, что они были могущественными, – Афина, к примеру, использовала гром и молнию Зевса, когда ей это было нужно. В своем исследовании мифологии Кэмпбелл жаловался, что, несмотря на то, что существовал период, когда преобладали культы богинь, они были подмяты гегемонией мужских божеств под предводительством Зевса. Он пишет, что патриархальная религия таким образом понизила статус женщин в мифах до «простых вещей». Однако в своей собственной мифологии (имеющей к греческой мало отношения) Кэмпбелл точно так же низводит роль богинь до невест и матерей, а их черты – до биологических половых. Женское начало для него важно именно в физическом плане: архетипная богиня для Кэмпбелла занимает пассивную позицию дарительницы неких благ, и он воспевает именно телесные качества женщины, а не ее сильную волю или решительность[8].
В целом, разумеется, подобная критика создает впечатление элитаристского дискурса, в котором слово имеют только академические ученые, а к остальным относятся с некоторым пренебрежением. Но суть этого предисловия в другом: многие универсалистские модели апеллируют к широкой публике своей простотой и стройностью схем, хотя, по сути, являются колоссом на глиняных ногах, и эти глиняные ноги – это искажение источников, укладывание их в прокрустово ложе, чтобы они укладывались в данную теоретическую схему. Благосклонному читателю стоит помнить слова Клода Леви-Стросса о том, что истинно научный анализ должен соответствовать фактам, отвечать критерию простоты и иметь объясняющую силу, и в конечном итоге ко всем этим критериям в концепции Кэмпбелла возникают вопросы.
Не стоит забывать, конечно, что именно Кэмпбелл привлек внимание к фольклористике, и очень многие абитуриенты впервые узнают об этой научной дисциплине из его трудов, и множество заявок на программы об изучении фольклора подается именно благодаря ему. В книжных магазинах благодаря его трудам появляются целые полки, посвященные фольклору и мифологии, и многие фольклорные фестивали и конвенции начали свою историю благодаря Кэмпбеллу: например, “Mythic Journeys”, которая начиналась как перформанс в его честь, и вот уже двадцать лет проводится в качестве ивента о роли мифа и сторителлинга в современном мире.
«Полет дикого гуся» Джозефа Кэмпбелла впервые переводится на русский язык, и мы рады представить его всем читателям, которые снисходительно взглянут и на небольшой критический этюд в начале. В конце концов, что все вышесказанное как не ворчание и бросание гальки в памятник? Знакомьтесь с эссе и выступлениями Кэмпбелла и следуйте за своим счастьем!
Дарья Трынкина
21 мая 2023 г.
Введение
Вошедшие в данный сборник изыскания охватывают – или вернее очерчивают – период длиной в двадцать четыре года, в течение которых мои мысли вращались вокруг тайн мифологии. Я пытался эти тайны разгадать, приподнять, так сказать, завесу богини в храме древнего города Саиса, даром что ее вечным рефреном были и будут слова οὐδείς ἐμοῦ πέπλου ἀνεῖλε – «никто не касался моей завесы».
Первая глава «О сказке» была изначально издана в 1944 году как предисловие к пантеоновскому изданию «Детских и домашних сказок» братьев Гримм, и здесь она играет роль пролегоменов к общему вопросу об истоках, истолкованиях и чарующей силе всех тех фантастических образов и сюжетов, которые ранее в куда более впечатляющем облачении представали перед нами как в священных писаниях Востока и Запада, так и в выспренних образцах светского искусства. Во второй главе «Биос и мифос», посвященной педагогической (по сути, биологической) функции самой мифологии и ритуалов, посредством которых она находит выражение и психологически усваивается, я формулирую главный тезис: миф есть функция и культуры, и природы, и столь же важен для гармоничного вызревания человеческой души, как пища – для тела. При этом в следующей главе «Первобытный человек как метафизик» я пытаюсь оживить замысел, впервые высказанный Кантом, об избавлении архетипических символических образов мифологического мышления от оков культурно и географически обусловленных матриц «значений». Свободные от употреблений, навязанных многообразием форм общественного бытования человека, они вновь предстанут перед нами как явления природные, обретшие утраченную тайну, предваряющие (как древесина есть предтеча дерева) те «значения», которые были им даны вместе с законами употребления.
Каково «значение» дерева? Бабочки? Рождения ребенка? Вселенной? Каково «значение» упрямо стремящегося вниз горного потока? Каждое из этих чудес просто есть. Они предваряют любое значение, однако затем «значения» могут быть им приписаны. Используя философский язык буддизма, мы называем их татхагата, «так пришедшие». Аналогичный эпитет носил и сам Будда, который растворен во всем сущем. Таковы и мифологические образы, раскрывающиеся подобно цветам перед удивленным взором нашего разума, и которые мы будем изучать до самого корня в поисках «значений» и возможностей практического применения.
Тот факт, что главной творческой силой мифа испокон и повсеместно был визионерский и сновидческий опыт, теперь признают все крупные исследователи мифологии. Сказка – явление того же рода. «В сновидениях, истолкованных наилучшим образом, – писал Фрейд, – часто приходится оставлять какое-то место неясным, поскольку при толковании замечаешь, что там начинается клубок мыслей сновидения, который не желает распутываться, но и не вносит ничего нового в содержание сна. Это – пуповина сновидения, место, в котором оно соприкасается с тем, что не познано. Мысли сновидения, на которые наталкиваешься при толковании, как правило, остаются незавершенными и разбегаются во все стороны похожего на сеть переплетения мира наших мыслей. Из более плотного места такого сплетения вырастает затем, слово гриб из мицелия, желание сновидения».
В том же ключе рассуждал и Карл Юнг: «Сновидение, как и любой элемент психической системы, есть результат психической целостности; поэтому-то в сновидении можно обнаружить все то, что спокон веку имело значение для людей. Как человеческая жизнь сама по себе не ограничена тем или другим инстинктом, а строится на основе многообразия влечений, потребностей, нужд, физических и психических обусловленностей, так и сновидение невозможно объяснить тем или другим элементом, сколь разительно простым ни казалось бы такое объяснение. Можно быть уверенным: оно неправильно, потому что никакая простая теория влечения никогда не была в состоянии постичь человеческую душу, эту мощную и загадочную вещь, – а потому и сновидение как ее выражение. Чтобы хоть немного заглянуть в его подлинную суть, нам нужны снасти, с трудом собираемые по всем областям гуманитарных наук»12.
Юнг выделял компенсаторную и проспективную функции сновидения, и то же, заметим, справедливо для мифа. «Как правило, – отмечал он, – бессознательное содержание даже контрастно по отношению к сознательному, что особенно заметно, когда сознательная установка имеет исключительно определенную направленность, чреватую опасностью для жизненных нужд индивидуума. Чем большей односторонностью страдает сознательная установка и чем больше она отклоняется от оптимума условий жизни, тем больше вероятность появления ярких сновидений с сильно контрастирующим, но целесообразно компенсирующим содержанием, – тогда они выражают психическую саморегуляцию». Чуть ниже он сравнивает эту компенсаторную деятельность психики с тем, как организм избавляется от болезни: «И если тело целесообразно реагирует на ранения, инфекции или ненормальный образ жизни, то и психические функции совершенно так же реагируют на неестественные или угрожающие нарушения, создавая целесообразные средства защиты»3. В этом смысле и в этой мере, разумеется, сновидение, образ, кошмар действительно имеют «значение» – аналогичное тому, что есть у чиханья, нагноения раны или высокой температуры.
Учение пророка тогда будет иметь такое же «значение», но для целого народа: его задача – указать здоровую стезю и удержать на ней. Впрочем, путеводные мифологические символы – представления о божественном, ритуалы искупления, празднества гармонии с природой и т. д. – даже после обновления через то или иное учение имеют целительное воздействие, только пока сохраняется породивший их контекст. Переходы от охоты к земледелию, а от земледелия – к промышленности необходимо влекут и смену символов, только если их не поддерживать искусственно. Но в таком случае они сами становятся возбудителями болезни, для избавления от которой понадобятся новые образы, новые пророчества и пророки, новые боги.
Нынешняя тенденция употреблять слово «миф», подразумевая «неправду», сама по себе есть наглядный симптом неубедительности и выморочности наших отживших учений (будь то Ветхий Завет или Новый) и сопряженных с ними мифов (грехопадение и изгнание из рая, скрижали откровения, геенна огненная, второе пришествие Спасителя и др.). Но также недейственны и призванные заменить их современные «утопиаты» (используем такое название). Живой миф – это не некая истина, о которой можно прочитать в книге. Для его описания категории истинности и ложности неуместны, но миф может быть действенным или недейственным, благотворным или болезнетворным. Мифы можно сравнить с ферментами человеческого тела, а если речь идет об однородной общности людей, то с уровня индивидуального организма мы переходим на уровень организма социального. Их не изобретают – они просто происходят, и поэты-визионеры становятся их свидетелями, превращая затем в катализаторы духовного (т. е. психологического, душевного) оздоровления. В конечном итоге не сработает ни зачерствелая, ни мишурная мифология: ни жрец, ни социолог не заменит поэта-провидца, которым – что самое изумительное – бывает каждый из нас, находясь в царстве сновидений. Увы, пробуждаясь, мы снова начинаем говорить языком прозы. Обратимся к древней мудрости Чхандогья-упанишады: «Подобно тому как люди, не знающие [истинного] местонахождения, снова и снова проходят над спрятанным [в земле] золотым сокровищем, не находя его, так же и все эти творения день за днем идут в мир Брахмана, не находя [его], ибо им препятствует обманчивое»4. Не посулов отдельного взятого мифа, не слепо переданного предками бога, а живого истока всех мифов, всех богов, всех миров – вот чего нужно искать в наше время. И именно этим поискам я посвящу страницы данной книги, смиренно сознавая при этом всю несоразмерность человеческих сил такой цели. Ибо сказано в Кена-упанишаде: «Того, во что не проникает зрение, не проникает речь, не проникает мысль, мы не ведаем и мы не понимаем, как можно этому учить… Кому непонятно, тому понятно; кому понятно, тот не знает; [это] непознано теми, кто познает; это познано теми, кто не познает»5. И та же мысль в «Дао дэ Цзине»: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает»6.
Таким образом, во второй и третьей главах этой книги мифология, как было уже сказано, представлена как явление природное, служащее, с одной стороны, биологической функции полноценного созревания психики, а с другой стороны, метафизической или даже мистагогической функции обретения утраченной тайны, возвращения в состояние татхагата, «так пришедшего». Обе работы посвящены памяти выдающихся людей, с которыми я имел честь быть знакомым и без трудов которых не была бы возможна и моя скромная лепта. «Биос и мифос» был опубликован в 1951 году, став частью сборника «Психоанализ и культура», который был приурочен к 60‑летию Гезы Рохейма. Следующая глава «Первобытный человек как метафизик» была изначально написана для сборника «Культура и история», изданного в 1960 году в память о великом антропологе-первопроходце Поле Радине.
В свою очередь, в четвертой главе «Мифогенез» – которая представляет собой переработанный вариант доклада, читанного мной в 1959 году в Асконе во время ежегодных чтений общества «Эранос», – от природно-биологических я перехожу к культурно-историческим аспектам мифа. Рассматривается при этом одна-единственная североамериканская легенда и обстоятельства ее создания, а также личный опыт визионера, старого индейца, целителя, в памяти которого она сохранилась.
Текст пятой главы также был впервые представлен в Асконе, на собрании общества «Эранос», но в 1957 году. Эту работу можно считать пиком моих изысканий в области исследования мифологии. Приняв во внимание новейшие археологические открытия, я переработал вторую часть первого раздела. В остальном работа осталась неизменной.
Наконец, тема последней главы «Секуляризация сакрального» (написанной для первого и, дай бог, не последнего симпозиума «Религиозная панорама: 1968») – это современная ситуация кризиса, вызванного противоречиями между Европой с ее традицией уважать идиосинкразию творческого порыва и Азией, искони авторитарной, безыменной, но теперь еще и машинизированной.
Примечания
1Фрейд З. Толкование сновидений / Пер. А.М. Боковикова // Собрание сочинений: В 10 т. М.: Фирма СТД, 2008. Т. 2. С. 527.
2 Юнг К.Г. Общие подходы к психологии сновидений / Пер. с нем. В. Бакусева // Об энергетике души. 3‑е изд. М.: Академический проект, 2013. С. 169.
3 Там же. С. 140.
4 Чхандогья-упанишада, 8.3:2 / Пер. А.Я. Сыркина.
5 Кена-упанишада, 1:3, 2:3 / Пер. М. Хельзиг.
6 «Дао дэ Цзин», 56 / Пер. Ян Хин-шуна.
Глава 1
О cказке
Труд братьев Гримм
Фрау Доротее Катарине Фиманн было около пятидесяти пяти лет, когда в 1813 году судьба свела с ней братьев Гримм. В далеком 1777 году она вышла замуж за портного из деревни Нидерцверен близ Касселя, а теперь могла похвастаться семью детьми и многочисленными внуками.
У женщины этой, – писал Вильгельм Гримм в предисловии к первому изданию второго тома 1815 года, – приятная, но суровая внешность, взгляд – ясный, острый. В юности она, должно полагать, была красавицей. Все давние сказания она крепко держит в своей голове, а это – по ее же словам – редкий талант, ведь у многих в голове не держится вообще ничего. Истории она пересказывает вдумчиво, точно, с необычайно живостью и нескрываемым удовольствием. Сначала бойко, а потом – если требуется повторить – медленно, благодаря чему представляется возможным даже записывать под диктовку, слово в слово. Многое нами именно так записано и было, и точность ее пересказов замечательна. Всякий, кто полагает, будто старые предания легко подделать, что хранятся они небрежно, посмотрел бы сначала, как заботливо фрау Фиманн излагает их, с каким усердием печется о точности каждой фразы. Повторяя одну и ту же историю по несколько раз, она не меняет ни слова, а если вдруг ошибается, то первая исправляет себя. Меж тех, кто все еще живет традицией, привязанность ко всему, что получено в наследство, крепче, чем мы – падкие на многообразие – можем помыслить1,[9].Именно от подобного рода людей Якоб и Вильгельм Гриммы в течение многих лет получали материалы для своей книги – простых крестьян, жителей близлежащих деревушек. Истории черпались из прядильных горниц и пивных Касселя. Многие были получены братьями также от друзей и близких знакомых. В записях нередко можно встретить: «Рассказала Дортхен Вильд, в Касселе», «Рассказала Дортхен, в саду». Доротее Вильд – будущей супруге Вильгельма – мы обязаны десятком сказок. Она и пять ее сестер были хорошо подкованы в сказаниях старины, а все благодаря их няне, die alte Marie («бабке Марии»)[10]. Семья Хассенпфлугов снабдила братьев историями из их родного Ханау, семья фон Хакстгаузенов – из Вестфалии[11]. Гриммы также тщательно изучали средневековые рукописи и все доступные собрания сказок и народных сказаний с лютеровских времен.
Труд Якоба и Вильгельма отличал непривычный для той эпохи научный подход к материалу такого рода. Предшествующие компиляторы обращались с источниками более чем свободно. Гриммы же беспокоились о точном переводе язык народа в печатную форму. Да, предшествующее поколение романтиков глубоко чтило народное творчество. Новалис объявил сказку высочайшим поэтическим эталоном человечества. Не скупился на славословие и Шиллер:
- Tießere Bedeutung
- Liegt in dem Märchen meiner Kinderjahre
- Als in der Wahrheit, die das Leben lehrt[12].
Как известно, сэр Вальтер Скотт был страстным собирателем баллад шотландско-английского приграничья. Воспевал «старушку Смерть» Вордсворт. Но никто не проявлял такого терпения и интеллектуального смирения по отношению к шероховатости, грубости, беспритязательности народной сказки, как братья Гримм. Компиляторы группировали, восстанавливали и ретушировали, поэты использовали как сырье для собственных шедевров, но собственно этнографического подхода не было.
При этом примечательно то, что братья Гримм, по сути, его не разрабатывали: вчерашние студенты юридического факультета, они начали с чистого листа, ничтоже сумняшеся. Якоб, изучая библиотеку их любимого преподавателя, правоведа Фридриха Карла фон Савиньи, наткнулся на собрание песен немецких миннезингеров, и именно в тот момент судьба братьев была решена. Параллельно в 1805 году представители так называемого гейдельбергского романтизма Клеменс Брентано и Людвиг Ахим фон Арним издали первый том сборника народных песен “Des Knaben Wunderhorn” («Волшебный рог мальчика»), чем очень вдохновили Гриммов. Впоследствии Якоб и Вильгельм помогали им в работе над последующими томами. Но в то же время они уже сами занимались поисками, расшифровкой и редактированием средневековых рукописей. Сборник сказок был лишь частью масштабного проекта. Его можно было бы сравнить с главным выставочным залом этнологического музея, в котором одновременно проводились исследования, едва ли столь интересные широкой публике.
Дело продолжалось даже вопреки обстоятельствам. В 1806 году войска Наполеона захватили Кассель. «Те дни, – писал Вильгельм, – крушения всего, на чем доселе зиждилась наша жизнь, запечатлелись во мне навсегда… Только рвение, с которым мы продолжали изучение древненемецкого языка, помогло преодолеть душевную подавленность… Несомненно, само положение дел в мире и необходимость с головой погрузиться в тишину и покой науки стали подспорьем в деле возрождения давно забытой литературы. Однако в прошлом мы не только искали утешения, мы уповали на то, что трудами нашими мы внесем посильный вклад в наступление светлого будущего». Да, «чужие люди, чужие манеры и чужой, слишком звучный, язык» заполнили города и улицы, «а многим приходилось идти на смерть», но братья не бросали работы, пытаясь воскресить настоящее с помощью прошлого.
В 1805 году Якоб побывал в библиотеках Парижа. Благодаря своему знанию французского языка он смог получить небольшую должность клерка в военном министерстве. Двое его братьев служили гусарами. Сразу после смерти матери в 1808 году его назначили ревизором государственного совета и заведующим личной библиотекой Жерома Бонапарта, марионеточного правителя Вестфалии. Таким образом он был освобожден от денежных тягот, но работы было много. Первый том под названием «Детские и домашние сказки» вышел зимой 1812 года во время отступления Наполеона из Москвы. Два года спустя, в разгар работы над вторым томом, Якоб был внезапно отправлен в Париж по делам городской библиотеки. Затем в 1816 году, после участия в Венском конгрессе в качестве представителя Кассельского курфюрстшества, он снова был отправлен в Париж по книжным делам. Библиотекарь, некий месье Лангле, застав его за изучением рукописей, с возмущением запротестовал: “Nous ne devons plus souffrir ce Monsieur Grimm, qui vient tousles jours travailler ici et qui nous enlève pourtant nos manuscrits”[13].
Вильгельм не отличался решительностью и трудоспособностью Якоба, он был более добродушным и мягким. В годы работы над собранием он мучился тяжелым сердечным расстройством, из-за которого неделями не выходил из дома. Но братья были вместе всю жизнь. В детстве они спали в одной постели и работали за одним столом; в студенческие годы спали и работали они врозь, но жили в одной комнате. Даже после женитьбы Вильгельма на Дортхен Вильд в 1825 году «дядюшка Якоб» продолжал жить с ними. При этом «в доме царило такое согласие, что, казалось, даже дети были общими». Поэтому, говоря об их трудах, трудно определить, где заканчивается Якоб и начинается Вильгельм.
На гравюрах с портретами братьев мы видим двух очень симпатичных юношей с ясными взорами и тонкими чертами лица. Лоб Вильгельма крупнее, подбородок острее; глаза смотрят из-под дугообразных, слегка нахмуренных бровей. У Якоба более крепкая челюсть. Его волосы на тон темнее, менее завитые и прилизанные. Хорошо очерченные рты братьев идентичны. Оба изображены в ярких, мягких воротниках и с развевающимися как на ветру локонами по моде того времени. Они внимательны, остроносы, чутки. Их лица привлекают взгляд моментально.
В работе над сказками Якоб был, пожалуй, более деятельным, более строгим в том, что касалось научной точности, неутомимым в поисках материала. Вильгельм трудился над сказками с чуткостью и преданностью и тонкой рассудительностью, терпеливо отбирая, группируя и упорядочивая их. В 1809 году они подумывали о том, чтобы передать рукописи Брентано. Но Якоб не доверял обыкновению их приятеля перерабатывать народные сказания, насыщая их личной фантазией, где-то сокращая, где-то додумывая, блестяще комбинируя и всегда приправляя на современный лад. Он жаловался на небрежное обращение с текстами в «Волшебном роге». Поэт, в свою очередь, считал ученого скучноватым и не проявлял никакого интереса к идеалу целомудренной исторической достоверности. Ахим фон Арним, напротив, много помогал братьям словом и делом. Правда, он пытался убедить Якоба немного ослабить хватку, но не отмахнулся от братьев, когда те настояли на своем подходе. Именно он нашел для них в Берлине печатника Георга Андреаса Раймера.
Первый том вышел на Рождество 1812 года с посвящением Беттине, жене Ахима фон Арнима, и их сыну. В Вене книга была запрещена как сочинение из области суеверий, но в других местах, несмотря на политическую напряженность того времени, она была напечатана. Клеменс Брентано охарактеризовал необработанные материалы как неряшливые и порой чрезвычайно скучные; кто-то жаловался на непристойность некоторых сказок; газетных рецензий было мало, и восторга они не выражали. Тем не менее книга моментально завоевала любовь широкой публики. Братья Гримм невольно создали шедевр, так долго чаемый всем немецким романтизмом. Фон Арним писал Вильгельму: «Ваша работа чрезвычайно своевременна, как и не раз полученная Вами помощь. Но об этом Якобу знать необязательно…»
Разумеется, не всегда братьям попадались такие светлые головы, какой была рассказчица из Нидерцверена. Зачастую сказки передавались им в искаженном, опрощенном виде. Бывало, что приходилось собирать истории из осколков. Но Вильгельм держал руку на пульсе, и если что-то и добавлялось, то лишь для того, чтобы достроить за нерадивым рассказчиком сюжетную канву, но никогда – чтобы улучшить или приукрасить. Более того, во всех последующих изданиях, которые появлялись из года в год, все отчетливее была видна бережная, любящая, содействующая рука. Метод Вильгельма, совсем непохожий на подход романтиков, развивался параллельно с тем, как он все глубже знакомился с народной речью. Он тщательно подмечал слова, которым люди отдавали предпочтение, типичные манеры описательного повествования, а затем, кропотливо пересматривая материалы, полученные у того или иного рассказчика, отсекал абстрактные, слишком литературные или бесцветные обороты и вставлял в них характерные, сочные словечки, почерпнутые им по городам и весям. Якоб поначалу такой вольности не одобрял. Но было ясно, что от терпеливой преданности младшего брата рассказы только выигрывают; а поскольку Якоб к тому времени увлекся изучением грамматики, он постепенно переложил все дело на Вильгельма. Даже первое издание второго тома было уже в значительной степени в его руках. Дальнейшая же работа всецело принадлежала ему одному.
Второй том появился в январе 1815 года, и в этот раз братья получали помощь отовсюду. «Первый том мы собирали вдвоем, – писал Вильгельм одному из друзей, – совершенно самостоятельно и посему чрезвычайно неспешно, в течение шести лет; теперь дела идут гораздо лучше и бойче». Второе издание вышло в 1819 году – исправленное и значительно расширенное, с предисловием Вильгельма «О природе народных сказок». Затем, в 1822 году, появился третий том. То была работа с комментариями, частично составленная из заметок к предыдущим изданиям, но содержащая дополнительные материалы, а также полновесное сравнительно-историческое исследование23. В 1825 году братья опубликовали томик из пятидесяти избранных сказок, а в 1837 году выпустили третье издание двухтомника, вновь дополненное и исправленное. Каждое последующее издание 1840, 1843, 1850, 1857 годов было лучше, чем предыдущее. Почти сразу же появились переводы на датский, шведский и французский языки; в настоящее время сказки братьев Гримм существуют на голландском, английском, итальянском, испанском, чешском, польском, русском, болгарском, венгерском, финском, эстонском, армянском, иврите и эсперанто. Сказки, прямо или косвенно заимствованные из собрания братьев Гримм, также появились среди коренных народов Африки, Мексики и Южных морей.
Типы историй
Труд братьев Гримм навсегда изменил отношение научных кругов к материалам, полученным от народа. После 1812 года новый род смирения ученого перед информантом стал повсеместным. Точность, а не украшательство, становится первым требованием, а вмешательство – непростительным грехом. Число и грамотность собирателей фольклорных материалов начало стремительно расти. Полевые исследователи, вооруженные блокнотом и карандашом, отправились во все уголки земли. Сегодня собраны целые тома из Швейцарии, Фризии, Голландии, Дании, Швеции, Норвегии, Исландии, Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии, Франции, Италии, Португалии и Испании, с Корсики и Мальты. Задокументированными сводами фольклорных материалов могут похвастаться почти все народы мира: баски, ретороманские горцы, греки, румыны, албанцы, словенцы, сербы, хорваты, болгары, македонцы, чехи, словаки, сербы и поляки; великороссы, малороссы и белорусы; литовцы, латыши, финны, саамы и эстонцы; черемисы, мордвины, вотяки и зыряне; цыгане и венгры; турки, татары, чуваши и башкиры; калмыки, буряты, вогулы и остяки; якуты, сибирские татары, народы Кавказа, население Индии и Ирана, Месопотамии, Сирии, Аравийской пустыни, Тибета, Туркестана, Явы и Суматры, Борнео, Филиппин, Бирмы, Сиама, Аннама, Китая, Кореи и Японии, Австралии, Меланезии, Микронезии, Полинезии, Африки, Южной, Средней и Северной Америки. В областных, национальных и международных институтах накапливаются еще неопубликованные архивы. Там, где раньше была нехватка, теперь такое изобилие, что проблема заключается в том, как все освоить и за что браться.
В этом океане историй встречаются самые разные виды повествования. Многие собрания этнографических материалов о так называемых первобытных народах включают мифы, т. е. по сути своей религиозные тексты, отражающие опыт преломления преходящего в вечном. Они воспроизводятся не для забавы или увеселения, а для поддержания духовного благосостояния человека или общины. Также появляются и легенды, т. е. своего рода обзоры традиционной истории (или эпизодов из нее), составленные таким образом, чтобы мифологический символизм наполнял события и обстоятельства жизни отдельного человека. Мифы в наглядной форме воплощают космогонические и онтологические представления, а легенды касаются непосредственно жизни и быта конкретного общества[14]. В легенде может проявляться религиозная сила мифа, и в этом случае туземному сказителю надлежит быть внимательным к обстоятельствам повествования, чтобы не сбить силу с ее путей. Да, мифы и легенды можно рассказывать и слушать ради развлечения, но исходная их функция – обучающая.
Если же говорить о сказках, то они, разумеется, изначально замыслены как особая форма времяпровождения: сказки у камина, сказки зимними ночами, детские сказки, сказки в гостиных, сказки моряков, сказки паломников и караванщиков, желающих скоротать бесконечные ночи и дни. Самые древние письменные источники и свидетельства из жизни первобытных народов говорят об одном: у людей всегда был вкус к хорошей истории. Засчитывалось все. Мифы и легенды глубокой древности, ныне обесславленные или уже малопонятные, утратившие былую силу (но все еще способные очаровывать), послужили сырьем для того, что сегодня называют просто сказками о животных, героическими или романтическими приключениями. Великаны и гномы германских народов, ирландские лепреконы, драконы, рыцари и дамы артуровского цикла – все они некогда были богами и демонами европейского континента и «зеленого острова». Точно так же божества первобытных аравийцев в сказочном мире исламских историй предстают перед нами в облике джиннов. К сказкам с подобным происхождением люди, которые их рассказывают, относятся с разной степенью серьезности. Что же касается слушателей, то они могут воспринимать их с суеверным благоговением, ностальгией по былым временам, ироничным умилением или просто восторгом от описаний невообразимых чудес и хитросплетений сюжета. Но какой бы ни была атмосфера восприятия, те истории, которые мы теперь относим к разряду сказок, сочиняются в первую очередь для развлечения. Они перестроены с точки зрения драматического контраста, напряженности повествования, повторения[15] и развязки.
От обычного мира вневременное, утопичное (буквально – «негдешнее») волшебное царство отделяют традиционные формы зачина и концовки: «Давным-давно»; «В некотором царстве, в некотором государстве»; «Во времена доброго короля Артура»; «В давние времена, когда в Бенаресе правил Брахмадатта»; «И жили они долго и счастливо»; «Вот и сказке конец»; «Вот вам сказка, а мне бубликов связка»; «И стали они вместе жить да поживать, да добра наживать»; «Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Красивое завершение находим у занзибарских суахили: «Коли история была красива, красота принадлежит всем, а коли была плоха, виноват я один, рассказчик».
Обычно повествование ведется в прозе, но в особенно важные моменты язык сказки начинает рифмоваться:
- Зеркальце, зеркальце, скажи
- Да всю правду доложи:
- Я ль на свете всех милее,
- Всех румяней и белее?
- Вернись скорей, вернись домой,
- Зашла в притон ты воровской!
- Тише, тише вы, великанчики,
- Позаботился я о вас,
- И привез дорогой запас.
- Уточка, красавица!
- Помоги нам переправиться;
- Ни мосточка, ни жердинки,
- Перевези же нас на спинке.
В арабских сказках прозаический текст может непосредственно перетекать в рифмованный. В прекрасной французской средневековой песне-сказке «Окассен и Николет» стихотворные отрывки регулярно чередуются с прозой. В бардовских сказаниях, пересказываемых воителям в пиршественном зале, в эпосах, созданных в более поздние времена, и в народных балладах