Читать онлайн Ротмистр Гордеев. Эскадрон особого назначения бесплатно

* * *

Глава 1

Говорил мне батя – не сиди, Леха, одной задницей на двух стульях – рожа треснет. Было это в другой жизни и в другом мире. Но от этого батина философия не перестает быть актуальной.

Наш отряд великоват для скрытной разведки в ближних японских тылах. Укрыться тут со всем нашим хозяйством сложно: четыре тачанки, лошади основные плюс лошади вьючные с припасами и боеприпасами. Но ничего – еще сутки-другие и уходим дальше в глубокий тыл к японцам для серьезного рейда.

Порядок действий уже отработан: разведка и добыча «языков» скрытным порядком – разведтройками. Тачанки и конный состав в этот момент прячутся в глубине лесных массивов. Тут же и захваченные «языки», с которыми продолжается работа и после первого экспресс-допроса. Перемещение глубокой ночью. Предварительно места для таких лагерей намечены на карте еще при подготовке рейда.

Несколько раз пускаю в рейды в составе троек и Маннергейма с Вержбицким. Оба впечатлены слаженностью действий моих разведчиков. Голуби уносят донесения в наш штаб. Хороший способ связи на это время и при полном отсутствии радиосвязи в действующей армии. В моем мире Маркони с Поповым уже лет десять как должны были изобрести радиосвязь, а что тут? Не было времени поинтересоваться. Или с наличием демонических сущностей вопрос быстрой связи можно решить не только с использованием радиоволн? Подводит меня все-таки моя нездешность.

Может, настоящий Гордеев, прячущийся до сих пор в глубинах нашего общего мозга, и знает ответ на этот вопрос, но мне об этом никак не сообщает. А кого спросить, чтобы не вызвать подозрений? Николова? Пожалуй. Но сейчас мы с ним даже по разные стороны фронта.

Ладно. Всему свое время.

Возвращаюсь к карте, на которую наношу пометки о размещении выявленных через показания «языков» японских частей. Эту карту с голубями не перешлешь в наш штаб, потому отправится она туда пешим ходом. Две разведтройки уйдут на нашу сторону через фронт с двумя особо ценными «языками» перед началом нашего рейда вглубь японской территории. А как поступить с оставшимися, не столь ценными?

– О чем задумались. Николай Михалыч? – Вержбицкий прерывает мое уединенное сидение над картой.

– Размышляю, что делать с захваченными «языками». Не тащить же их с собой.

– Мне кажется, вы напрасно утруждаетесь, штабс-ротмистр. Они – враги. Прикончить и вся недолга.

Не думал, что мой визави – настолько кровожадный. Хотя есть такие, что японцев за людей не считают, но в целом кодекс поведения офицера никто не отменял. Тем более офицера российского.

Объясняю ему на пальцах как младенцу:

– Они пленные. Одно дело убить врага в бою, другое дело – расправиться с беззащитным пленным.

Вержбицкий категорически не согласен:

– Исходить следует из целесообразности. Война требует жестких решений.

– И на войне люди должны оставаться людьми, – говорю вроде очевидные вещи я.

Но меня не слышат.

– Оставьте ваш гуманизм для салонных барышень, – морщится Вержбицкий.

Вот что такое легендарные польская спесь и гонор! Понимаю, что мне его не переубедить, говорю примиряюще:

– Учту ваше мнение, господин штабс-капитан.

Вержбицкий качает головой.

– Я гляжу, сами вы не слишком рветесь в свободный поиск «языков».

А вот это уже откровенный наезд, но мне есть чем на него ответить:

– Как раз думал отправиться самолично завтра.

До штабс-капитана доходит, что он малость попутал берега, Вержбицкий меняет тон на примирительный.

– Почту за честь составить вам компанию.

Иду ему навстречу, спокойно произношу:

– Не имею возражений. Подъем за полчаса до рассвета.

Будить пана Вержбицкого не приходится. Уже собран, упакован в маскировочную накидку и даже лицо себе разрисовал нашими самодельными маскировочными средствами – весь в серо-зеленых разводах, только белки глаз блестят.

– Как настроение, штабс-капитан?

– Боевое! – откликается он.

– Тогда нам пора. Труба зовет.

Компанию нам с Вержбицким составляют братья Лукашины, неразлучная казачья парочка: оборотень с характерником.

Движемся по лесу «волчьим шагом» в предрассветных серых сумерках. Местность пересеченная. Лес смешанный, часто приходится пересекать горные ручейки. Чтобы использовать лес как укрытие для нашего отряда, приходится забираться на отроги восточнее Южно-Маньчжурской железной дороги, вдоль которой в основном мы, собственно, и воюем с японцами. Внизу на равнине лесов практически нет – воевать удобно, а вот скрытно передвигаться такому отряду, как наш – наоборот.

К нужному месту выходим, когда небо на востоке уже ощутимо розовеет. Его обнаружили вчера под вечер – лагерь, разбитый для приема полка противника.

Должен похвалить противника – устроено все по уму: палатки для рядового личного состава, палатки для господ офицеров, штабные палатки, места для приготовления и приема пищи, места отхожие, пирамиды для оружия, охраняемый периметр, и главное в расположении любой регулярной воинской части – плац для построений с флагштоком.

Наблюдаем – со вчерашнего дня, изменений нет – в лагере только небольшая рабочая и интендантская команда, всего пара часовых, значит, основной состав полка еще не прибыл.

Делаю заметку в уме: расслабленно живут господа японские интенданты. Отхожие места – совершенно без охраны. Казалось бы, а что там охранять? Даже армейского дерьма пока не успело скопиться сколько-нибудь значительного количества.

В центре сооружения – траншея, с перекинутыми поперек нее досками – угнездившись на них в позе орла, и справляешь большую нужду, а с малой так вообще проблем нет. От досужих взглядов все огорожено хлипкими стенками из хвороста, для надежности укрепленными кольями.

Вот к такому заведению и направляет стопы потенциальная жертва – японский сеи (лейтенант).

Стараясь не шуметь, выдвигаемся к сортиру. Бедняга даже пикнуть не успел, когда братья Лукашины сдернули его с насеста со спущенными штанами. Зато успел скоропостижно доопорожнить кишечник, пока мы тащили спеленатого «языка» в лес.

Воняет теперь всю дорогу, приходится зажимать носы. Что поделать – война есть война, никакой романтики, только суровая проза жизни.

Быстрый допрос обосравшегося лейтенанта. К счастью, он знает английский. Так что уверенно беру допрос в свои руки.

Английский у Асано Токея своеобразный – букву «л» он не выговаривает, как и все японцы, заменяя ее «р». Да и столетняя разница в словарном запасе Шеина и представителя славного самурайского рода Асано дает себя знать.

Однако общий язык с «языком» (простите за тавтологию) находим. Тем более спецсредства и спецметоды не нужны: то ли молодой самурай перепуган, то ли сказывается шок от пикантных обстоятельств его захвата, но парень достаточно откровенен. Вываливает кучу всякой полезной информации.

Лагерь разбит в ожидании прибытия 17-го пехотного полка 5-й дивизии. Полк должен прибыть в новое расположение завтра пешим порядком, подготовиться к наступлению и уже из этого лагеря выдвигаться непосредственно на фронт.

Токей любезно поделился с нами и ожидаемым временем прибытия полка в лагерь, и обычным порядком движения полка: следование походной колонной поротно без боевого охранения и с обозом в арьергарде – а чего им тут беречься в собственном тылу?

В голове потихоньку зреет дерзкий план, но с ним чуть попозже. На повестке дня другой вопрос – лейтенанта выжали досуха, больше ничего интересного он не расскажет. И что прикажете с ним делать? Тащить голубя в лагерь, отмывать, отстирывать и таскать с собой дальше с остальными пленными?

К счастью, представитель рода Асано сам облегчает нам выбор. Почти не дрогнувшим голосом сею под конец допроса заявляет, что хочет собственной кровью смыть позор такого плена. Просит даровать ему милость сэппуку.

Уважаю выбор другого, особенно когда он облегчает мой собственный моральный выбор. Дав знак Лукашиным держать пленника под контролем, возвращаю ему его офицерскую саблю.

Парень садится на подогнутые ноги, обнажает сухощавый мускулистый торс, оборачивает лезвие сабли носовым платком, так, чтобы выступала часть лезвия сантиметров в тридцать-сорок. Губы шевелятся – предсмертное танку.

Падает роса,
Исчезает поутру.
Не таков ли я?
Что ни говори, а жизнь —
Это сон, всего лишь сон.

На лбу Токея проступает крупная испарина. Он делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить ощутимую дрожь в руках. С противным хрустом всаживает лезвие в свой живот, фонтаном брызгает кровь, походу, он сразу зацепил какой-то крупный сосуд. Лейтенант ведет разрез продольно, а затем резко разворачивает лезвие вниз… И заваливается на собственные выпавшие сизые кишки.

Вержбицкий извергает из себя содержимое желудка, братья Лукашины еле сдерживаются, чтобы не последовать за ним. Я сам захожусь в лихорадочном кашле, лишь бы не стошнить. Сипло приказываю уходить.

В лагерь возвращаемся молча. Обсуждать произошедшее не тянет. Это в кино смерть часто стараются показать красиво, романтично и даже героически. В реальности… В реальности это грязь, кровь и отвращение. И чтобы отвлечься от них мыслями, надо подумать, как увеличить количество этой грязи и крови, нанеся врагу максимально возможный ущерб.

Подтягиваю свой «штаб»: Маннергейма, Вержбицкого, Бубнова, Лукашиных и Буденного с Жалдыриным. Предлагаю сделать так, чтобы полк до фронта не дошел, а в лучшем случае отправился на переформирование.

Вержбицкий смотрит на меня, как на умалишенного, да и во взгляде Маннергейма интерес мешается со скепсисом.

– Полсотни человек против целого полка? – озвучивает Вержбицкий свои сомнения.

– Они не ждут нападения. У нас четыре пулемета. Жаль, мало взрывчатки. На полк не хватит, да и рискуем остаться вовсе без нее.

Достаю карту и с карандашом в руках излагаю свой план.

– Хорошая идея, – скепсиса ни в голосе, ни во взгляде тролля-барона больше не чувствуется.

– Доверимся вашему опыту, Николай Михалыч, – несколько кисло соглашается Вержбицкий с моей идеей операции.

– Тогда немедленно выступаем, времени почти нет.

Лежим в засаде, ждем. Проселочная дорога тянется меж двух холмов примерно километра два, вдоль дороги по обоим склонам холма мы и замаскировались по две стрелковые пятерки с каждой стороны дороги, два стога сена на входе на участок между холмами и два стога сена на выходе. В стогах спрятана наша ударная сила – пулеметные тачанки. Вся надежда на них, на гранаты и на внезапность.

– Интересный у вас английский, Николай Михайлович, – шепчет устроившийся рядом со мной Вержбицкий. – Где изучали?

Оп-па… а пан Вержбицкий продолжает меня по-тихому пробивать?.. Это «жу-жу» неспроста. Рановато я понадеялся, что недоразумения между нами улажены.

С ходу придумываю более-менее правдоподобную версию.

– Это американский английский, господин штабс-капитан. Он, знаете ли, довольно значительно отличается от британского английского.

Вержбицкий хмыкает.

Не убедил…

– Приходилось бывать в Северной Америке?

Ну етить-колотить! Когда ж ты от меня отстанешь?!

– Увы… Сосед наш по имению двадцать лет прожил в Северной Америке. Много интересного рассказывал: индейцы, прерии, золотая лихорадка… У него и учился английскому, – я стараюсь свалить с темы.

Взгляд Вержбицкого полон недоверия. Сейчас еще скажет, что-то кто-то перечитал Фенимора Купера или Майн Рида.

На мое счастье, дважды кричит сойка, причем с того направления, откуда мы ждем японцев. Сигнал – готовность номер один.

Приникаю к прицелу укороченной драгунской винтовки (сейчас она предпочтительнее револьвера – и бьет точнее, и дальность стрельбы поболее).

Вержбицкий следует моему примеру и направляет на дорогу свой наган.

Посмотрим, кто к нам пожаловал.

На дороге появляется выстроенный в походную колонну японский полк.

Хмурюсь. Совсем оборзели самураи, идут как на параде: темно-синие мундиры, белые гетры, фуражки с высокой тульей и желтым околышком. Старшие офицеры конным порядком, младшие и рядовой состав – в пешем строю. Где-то сзади плетется, пылит обоз.

Полк основательно втягивается в распадок между холмами. Голова колонны приближается к выходу из распадка. До двух стогов по обочинам дороги метров пятьдесят.

Кошусь на Вержбицкого – по измазанной маскировочной смесью щеке поляка ползет крупная капля пота. У меня тоже – кожей чувствую.

Теперь нужно выбрать подходящий момент.

Выцеливаю конного офицера во главе колонны.

Трижды кричу сойкой – сигнал к началу атаки, и жму на спусковой крючок. Винтовка сильно толкается в плечо.

Бах! Грохот моего выстрела спускает лавину. Трещат винтовочные выстрелы со склонов холма, а главное, тарахтят пулеметные очереди из стогов.

Эффект неожиданности, он и есть эффект неожиданности. Валятся растерявшиеся японцы под нашими пулями, мечутся – а куда бежать – спереди пулеметный огонь и сзади. А с флангов палят русские трехлинейки.

Паники добавляют гранаты, которые летят со склонов холма в середину колонны. Некоторые, считаные единицы успевают сорвать с плеч свои винтовки и пытаются открыть ответный огонь. Но их слишком мало, да и таких мы с бойцами выбиваем в первую очередь.

Еще чуть-чуть и от былой организации не остается и следа. Воинская часть превращается в обычную толпу.

О сопротивлении больше никто не думает. Кто убит, кто стонет раненый, кто стоит на коленях с поднятыми руками. Семнадцатый полк перестает существовать.

Отдаю приказ прекратить огонь. Не сразу, но выстрелы смолкают.

Наших пленных «языков» заставляем собрать валяющееся вдоль дороги оружие – в обозе нашлись запасы керосина. Несколько минут и груды «арисак» превратились в веселые костры.

Оставляем «языков» с деморализованными остатками 17-го полка. Забираем из обоза то, что может пригодиться в дальнейшем рейде: взрывчатку, тот же керосин, жаль, что его немного, ящики с патронами летят в те же костры из винтовок. Чем больше солдат врага и армейского имущества сейчас будет выведено из строя, тем лучше для нас. Спешно покидаем место побоища.

– Отличный бой, штабс-ротмистр, – Вержбицкий и Маннергейм пристраиваются рядом.

Устало киваю. Я привык к тому, что гладко бывает только на бумаге, но сегодня действительно все прошло как по нотам.

– И ни одной жертвы с нашей стороны, – ухмыляется Маннергейм. – Таким макаром недолго японцев обратно в море сбросить.

– Это, господа, большая удача, – остужаю их энтузиазм, – в следующий раз может и не повезти. И только беспечность японцев, в данном случае, что двигались они без боевого охранения, и позволила нам достичь такого успеха. Но противник не дурак и урок из этой истории извлечет.

– И что? – возмущается Вержбицкий. – Двинемся обратно?

– Нет, продолжим пакостить противнику. Но первое время помаленьку. А дальше бой покажет. Всё, пора сворачивать с дороги, пока сами не нарвались на неприятности.

Отдаю приказ, и отряд сворачивает вверх, в глубину лесистых горных отрогов.

Тачанки проявили себя в бою прекрасно, без них успеха с разгромом 17-го пехотного полка было бы просто не достичь. Да и не стал бы я затеваться без этих четырех пулеметов.

Но теперь конные повозки – проблема. Человек легко пройдет по лесному бездорожью и даже вьючного коня проведет в поводу. А вот провезти тачанку – это непросто. Скорость передвижения сильно падает. Преимущество превращается в обузу. Но делать нечего. К вечеру объявляю привал. Кручу карту и так, и этак…

Ну нет тут в горах дорог. Вьючные тропы есть. А дорог, чтобы нормально пройти четырем тачанкам, нет.

А вот это интересно. Между горными отрогами с востока на запад протянулась долина, по которой можно спокойно добраться до самого восточного побережья Ляодунского полуострова. А еще именно здесь кратчайший путь, по которому идет снабжение японской армии.

Черт возьми, все же в благостное время я попал: по ночам здесь не воюют. А это значит, что дороги, скорее всего, свободны по ночам, все передвижения конных разъездов и пеших патрулей, тыловых обозников и полевых частей происходят при свете солнца.

Днем отдыхаем. Обихаживаем оружие – чистка, смазка, перезарядка. Проводим ревизию наших припасов, как боевых: патроны, взрывчатка, самодельные гранаты… так и обычных: запасы питьевой воды, фуража, продовольствия.

Хорошо, что лошади частично на подножном корму. Лето. Да и ручьи и родники, частые в горной местности, позволяют нам иметь приличный запас питьевой воды, как для себя, любимых, так и для лошадей, родимых.

Шевельнулись волосы на затылке, холодком повеяло между лопаток, кольнул мой, настроенный на демонов, амулет. Даю знак соблюдать тишину и внимательно осмотреться.

Так и есть, в небе описывает круги темная точка. Японский тэнгу, крылатый демон. Неужели враг вышел на наш след. Так быстро?..

Точка снижается. Ну вот, предчувствия меня не обманули, в бинокль можно различить парящего на крыльях тэнгу.

Откуда ж ты взялся, гаденыш?!

Долго рассматриваю тварь в окуляры бинокля.

Аэродинамика бы авторитетно заявила, что такое существо физически летать не может, но демону положить с прибором на научные выкладки. Он летает, и это непреложный факт его демонической сущности.

Может, снять его из винтовки от греха подальше?

Подтягиваю к себе винтовку, досылаю в ствол патрон с серебряной пулей, заговоренной на демонов, передергиваю затвор, пытаюсь поймать летающую фигуру в перекрестье прицела.

Неожиданно тэнгу закладывает вираж и летит прочь. Похоже, он нас не засек.

Из чащи выходит Вержбицкий. Удивленно смотрит на замерший лагерь.

– У вас все в порядке, господа?

– Не считая тэнгу в небе, в полном, – отвечает поляку шведско-финский тролль.

– Где вы были? – интересуюсь у штабс-капитана.

Тот хмурится.

– Ходил до ветру.

Ночью выбираемся на дорогу и спокойно движемся в направлении долины. Ну как спокойно? Впереди, по флангам и сзади движутся секреты, на случай если кого принесет нелегкая.

Пронесло. Никого нелегкая не принесла.

Когда небо на востоке сереет, укрываемся в глубине горного леса. До нужной долины еще один переход. Днем над нами снова кружит в небе тэнгу. Неужели все-таки японцы сели нам на хвост?

Демон действует мне на нервы. Не нравится мне это, очень не нравится… Если есть воздушная разведка, где-то там, позади, по нашим следам могут идти отряды неприятеля.

Рассылаю в разные стороны разведтройки. Напряженное ожидание. Кажется, время густеет, как вязкий сироп. Мучительно тянутся минуты ожидания.

Разведчики возвращаются с хорошими новостями – нет никаких признаков выслеживающего нас противника. Горные леса в округе пусты. На дороге обычное движение: китайцы движутся по своим делам, японцы – по своим.

И это подозрительно. Потеря целого полка в собственном тылу не могла оставить противника равнодушным.

Еще и этот демон в небе… Что-то тут не так.

Под занавес следующего ночного перехода выходим к долине. И оп-па! – нас ждет сюрприз.

Все признаки железнодорожного строительства. Лагерь китайских рабочих-кули: неопрятные шалаши, навесы, люди спят прямо на земле, и рядом лагерь японцев: ровные ряды палаток, устроенные отхожие места, столовая под навесом, лагерная кухня, часовые по периметру и возле склада, где сложены шпалы, рельсы, рабочие инструменты.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы дотумкать – это строят рокадную железную дорогу, чтобы по ней перебрасывать с восточного побережья Ляодунского полуострова к фронту боеприпасы и подкрепления из Японии.

Цель, конечно, жирная – слов нет. Грех пройти мимо.

Братья Лукашины, Буденный с Жалдыриным, Бубнов и Маннергейм с Вержбицким с разной степенью энтузиазма выслушивают мой план – напасть на лагерь и постараться причинить максимальный ущерб строительству. Все прекрасно понимают, чем грозит нашей армии ускорение и улучшение снабжения противника.

Ночная конная атака на японский лагерь удалась, не могла не удаться – сколько тех японцев было? Примерно рота охраны и технические специалисты, которые, само собой, не вояки, пусть большинство и при оружии.

И если японцы еще пытались отстреливаться спросонья, то китайские кули, как только поняли, что дело пахнет керосином, испарились, как лужица воды в жаркий полдень.

Будем, как говорил Карлсон, курощать!

Пропитанные креазотом шпалы загораются плохо, но, если занялись – хрен потушишь. Тем более и тушит-то некому, да и нечем.

Пленный японский инженер запираться не стал: следующий лагерь строителей километрах в пятнадцати от нас. Организован по образцу и подобию только что разгромленного нами.

Вдоль всей линии строительства по долине идет неплохая грунтовая дорога. Нет, ночами патрулей на них нет. Никто не воюет ночью.

Обычным конным маршем мы бы там были часа через три. На рысях – полтора часа.

Решено, двигаемся рысью с одним малым привалом. Нельзя все же перед боем сильно изматывать лошадей.

Ко второму лагерю железнодорожных строителей вышли точно к завтраку. А вот тут фактора неожиданности не вышло – японцы оказались готовы к нашему визиту. Встретили нас ружейным и даже пулеметным огнем.

К счастью, пулемет у противника оказался только один, и мы довольно быстро его подавили. Обошлось без жертв, не считая того, что несколько моих бойцов получили ранения.

Прилетело и Маннергейму. Японская пуля цапнула барона-тролля в ногу. Серьезного вреда ему это не принесло – я впервые видел процесс регенерации тканей у демонического существа. Существенно быстрее, чем у обычного человека.

Маннергейм говорит, что это индивидуальная особенность троллей. Но в целом надо признать, что живучесть у нечистой силы все же повыше, чем у нас, людей, и чтобы уконтрапупить демона, надо изрядно постараться.

Остатки японской железнодорожной роты предпочли за лучшее отступить. Здешний склад постигла участь первого – все, что можно сжечь и уничтожить, мы сжигаем и уничтожаем. Взрывчатку стараемся забрать с собой. Уж чего-чего, а применение ей всегда найдется. Вон сколько вкусного попадается на пути.

И довольно испытывать судьбу. Пора уходить в горы. Устали и люди, и лошади, а японцы непременно соберутся с силами, чтобы кинуть ответку.

Весь день медленно движемся по горному лесу. Тащим тачанки из последних сил. Выбираем место для лагеря. Обустраиваемся – надо дать отдых всем и подумать, что делать дальше. Отправляю очередного голубя с донесением о том безобразии, которое мы устроили противнику, особо подчеркиваю, что наша ночная атака на лагеря железнодорожных строителей даст только временный эффект, задержит строительство, но не остановит его.

Под вечер в небе снова замечен тэнгу. Снова пытаюсь выцелить его, чтобы гарантированно снять. И снова он стремительно улетает, когда я кладу палец на спусковой крючок. Словно чувствует мое намерение.

Глава 2

Ночную тишину рвет в клочки взрыв снаряда. Какого хрена?!

Ни мы, ни японцы – не любители палить из пушек в темноте. Тем более наших тут и близко нет.

Судя по звуку, снаряд прилетел с изрядным недолетом.

Не успеваю об этом подумать, как грохает второй разрыв – на сей раз перелет.

Твою дивизию! Это ж классическая артиллерийская вилка…

– Уходим с позиции! – во весь голос командую я.

Бойцы действуют слаженно, мы быстро покидаем импровизированный лагерь в лесу и, надо сказать, вовремя: через минуту снаряды начинают рваться там, где мы только что находились, а ложатся они очень даже густо.

Интересно, как это японцы смогли нас засечь, подтянуть батарею, а потом еще и открыть огонь и явно с корректировщиком?

Времени на выяснение нет, спешно уходим под густое прикрытие деревьев.

Обстрел не прекращается. Японцы еще не знают, что закидывать нас снарядами больше не имеет смысла. Ну пусть лупят: каждый их бабах в пустоту – ущерб казне, а она у японцев не самая богатая. Чудом и с английской помощью до конца войны протянут.

Отмахав с полдюжины верст, делаем первый привал, заодно принимаю доклады от унтеров: «двухсотых» и «трехсотых» по счастью нет, имущество тоже не растеряли.

Больше всего переживал за взрывчатку – не приведи бог накроет снарядом – и всё, северный полярный лис котенку. И нам вместе с ним.

С обоими прикомандированными к отряду офицерами: Маннергеймом и Вержбицким – тоже полный порядок.

– Легко отделались, – резюмирую я.

Артиллерийская канонада смолкает, начинается активная пальба из винтовок и ручных пулеметов. «Музыка» звучит довольно долго, как будто неприятель решил нашпиговать свинцом каждый квадратный сантиметр нашего бывшего лагеря. Эх. Значит, хорошо мы им дали прикурить, конкретно так разозлили!

Гляжу на часы, пальба продолжается. Японцы все еще не в курсе, что мы покинули лагерь, но как же мы проспали их разведку? Хор-роший вопрос! На все десять из десяти.

Зову к себе часовых, устраиваю допрос с пристрастием.

Учитывая, что ночью на часах стояли не обычные бойцы, а казаки-пластуны, у которых просто сверхъестественное чутье на неприятеля, удивительно, что они проморгали «джапов».

– Жду ваших объяснений, орлы! Почему врага просмотрели, соколики?

«Орлы» и «соколики» смущенно топчутся и опускают глаза.

– Вашбродь, крест целую – не было никого! – клянется старший из них.

– Так и есть, вашбродь, мы б никого к нам близко не подпустили, – уверяют остальные.

Хреново… Есть вероятность, что по нашим следам пустили какую-то неведомую «зверушку», то есть демона, с которым прежде не доводилось сталкиваться. Только так я могу объяснить этот обстрел.

– Господин ротмистр, – странно подмигивает мне Лукашин-старший.

– Чего тебе?

– Надо б поговорить… По секрету.

Отпускаю часовых, внимательно смотрю на характерника.

– Слушаю тебя, Тимофей.

Тот мнется.

– Вы, наверное, мне не поверите…

– Тимофей, что ты ломаешься, как девица на выданье… Говори, коль начал.

– Я насчет этого ляха – штабс-капитана, – решается казак.

– Вержбицкого? А что с ним не так? – удивляюсь я.

Особых претензий к поведению поляка у меня нет, палки в колеса не ставил, вел себя вполне достойно, сражался наравне со всеми. То, что малость кровожаден… Так война, дери ее за ногу. Противник по нам не пуховыми подушками насыпает. Любой озлобится.

– Что-то с ним не то, господин штабс-ротмистр…

– А поконкретней можно? – настроение у меня не очень, и я невольно начинаю кипятиться.

Не уверен, что он знает значение слова «конкретно», однако по смыслу догадаться можно.

– Ребята-часовые говорят, что за последние два дня видели, как он несколько раз выходил за расположение. И сегодня, перед тем как нас японцы накрыли, тоже куда-то отлучался, – сообщает казак.

Я задумываюсь. Действительно, припоминаю что-то такое. Но вообще криминала в этом не вижу. Во всяком случае, пока.

– Спасибо, Тимофей! Учту!

Характерник степенно кивает и удаляется по своим делам.

На войне легко стать параноиком, на своем опыте проходил. Тем более когда ситуация складывается не в твою пользу. То есть – это не ты насыпаешь, а тебе.

И все-таки, не будь этого артиллерийского обстрела, я бы, пожалуй, не придал большого значения словам Лукашина-старшего, мало ли по какой причине Вержбицкий оставлял лагерь. По большой нужде, к примеру.

Некоторые люди, даже в армии, бывают весьма стеснительными, не желают тужиться в присутствии других. Тем более Вержбицкий – шляхтич не из последних. Голубая кровь и все такое со всем таким.

Есть и другое объяснение его поступкам. К примеру, он таким образом проверяет часовых.

Спросить напрямую?

Тоньшее надо, ротмистр, тоньшее.

Собираю очередной военный совет, на котором присутствуют все офицеры: то бишь я, – тролль в хорошем смысле этого слова и Вержбицкий. Тема простая, как лом в разрезе: дальнейшие действия.

Излагаю родившийся экспромтом план – огорошить японцев. Привыкший к моим нестандартным подходам барон не удивляется, а Вержбицкий задумчиво трет красивый лоб.

– Поясните, господин ротмистр… Я вас не понимаю.

– А чего тут непонятного? – пожимаю плечами я. – Неприятель думает, что мы уходим к своим, может прикинуть маршрут нашего движения и сработать на опережение. А мы сделаем финт ушами: выйдем ему навстречу. Думаю, этого он меньше всего ожидает. На нашей стороне будет фактор внезапности…

– Попахивает самоубийством, – изрекает штабс-капитан.

– Это единственный способ избежать горячего приема у врага. Нас ждут впереди, а мы ударим по авангарду японцев, уничтожим его и зайдем с фланга.

– А вы – рисковый, – смеется в усы Маннергейм. – Согласен с господином Вержбицким, ваш план – лучший способ свести счеты с жизнью и загубить отряд, но… все-таки в нем что-то есть, и я, пожалуй, его поддержу. К тому же вы – командир, последнее слово за вами. Желаю всем нам удачи!

– Спасибо! Она нам очень пригодится, – киваю я.

Слова барона не доставляют большой радости поляку, на его лбу собираются многочисленные складки, брови хмурятся. Только другого выхода, кроме как согласиться со мной, у него нет.

Ну или сидеть и ждать чуда, например, волшебника в голубом вертолете, который привезет нам в подарок кучу эскимо, а потом заберет на нашу сторону фронта.

– Вынужден подчиниться, но, учтите, вы отвечаете не только за себя, но и за других. И да, оставляю за собой право отметить в рапорте на имя командира полка ваши безрассудные действия, – заявляет Вержбицкий.

Маннергейм шарахается от него, как от обделавшегося японского лейтенанта. Боевые офицеры всей душой ненавидят, когда кляузничают начальству.

Я спокойно развожу руками.

– Разумеется. Поступайте, как велят вам ваш долг и совесть.

– Когда выдвигаемся? – уточняет тролль.

– Тянуть не станем. Ночью, часа в два, снимаемся с места и выдвигаемся на противника. Надеюсь, застанем их врасплох. Желаю вам приятного отдыха, господа офицеры! Как понимаете, ночью будет не до сна.

На этом совет закончен, я делаю вид, что отправляюсь доводить приказ до подчиненных. Отхожу на метров пятнадцать и замираю за огромным валуном. За спиной тут же возникает характерник – все, как договорились.

Встречаю его тихим кивком.

Поначалу поведение Вержбицкого не вызывает подозрений, он просто лежит и дремлет, набираясь сил перед ночным боем. Вид у штабс-капитана абсолютно безмятежный. Глядя на него, так и хочется зевать.

Рядом дремлет барон, глубоко надвинув фуражку на глаза.

Везет людям, никаких тебе забот и проблем, это я тут играю в контрразведчиков – штатный «молчи-молчи» нам не положен, потому и обходимся своими силами.

Внезапно глаза поляка открываются, он медленно приподнимается на локтях, вроде бы непринужденно оглядывается по сторонам, сладко потягивается, трясет головой, бросает взгляд на тролля (Маннергейм храпит так, что птицы на лету глохнут – уж не на его ли храп наводился проклятый летучий демон?!), достает из полевой сумки лист бумаги и начинает что-то писать, положив планшет на колени.

Эх, знать бы, что он там ваяет? И спрашивать неудобно: вдруг любовное письмо…

А вот и нет, любовные письма в тонкие трубочки не сворачивают.

Вержбицкий встает и с непринужденным видом куда-то направляется.

Насколько мне известно, а мне известно наверняка, поскольку это я его выставлял – там находится один из наших «секретов», пара пластунов, бдительно берегущих наш покой. После инцидента с обстрелом я удвоил количество часовых.

– Кажись, началось, – тяжело дышит мне на ухо Тимофей Лукашин.

Я киваю.

Что-то и впрямь началось, только понять бы, что именно.

Собираемся двинуть вслед за штабс-капитаном, но внезапно нашу компанию разбивает третий – Маннергейм собственной персоной. Я даже не успел сообразить, когда это он успел проснуться и подкрасться к нам. Тролль есть тролль…

– Что здесь происходит, ротмистр? – недовольно рычит он.

Первую же попавшуюся версию отбрасываю как неудачную… Вторая улетает в корзину следом. Зараза! Ничего путного придумать не получилось.

Хрен с ним! Маннергейм производит впечатление надежного человека. К тому же есть вероятность, что мне понадобится свидетель, которому поверят в высоких кругах. Сам я пока еще не в большом авторитете у власть предержащих.

– Проверяю одну гипотезу, господин барон, – сообщаю я.

– Думаете, Вержбицкий – японский шпион? – усмехается финн.

– А вот сейчас и узнаем. Вы как – с нами? – испытующе смотрю на тролля.

– С вашего позволения, приму посильное участие, – легко соглашается барон. – Но, если решу, что ситуация развивается неподобающим образом – вмешаюсь.

– Ничего не имею против.

Втроем из укрытия наблюдаем, как Вержбицкий подходит к бойцам из секрета. Начинает ездить им по ушам, выражать недовольство: это ему не нравится, и то – и вообще, извольте застегнуться на все крючочки и встать по стойке смирно, когда с вами разговаривает офицер!

До боли знакомая картина!

Пропесочив казачков (а штабс-капитан проделал это легко и непринужденно), Вержбицкий оставил их задумчиво потирать затылки, а сам вдруг шагнул в высокие заросли молодых деревцев и пропал из виду.

А вот это нехорошо, непорядок!

Мы втроем резко срываемся с места и бежим в заветные «кустики», где скрылся штабс-капитан. Хорошо, что никого не надо было инструктировать: как вести себя тихо, не шуметь и не привлекать внимание, умеют все и дадут мне сто очков форы.

Один из часовых открывает рот, чтобы приветствовать командира, но я на бегу делаю упреждающий знак. Пластуны – народ понятливый, дураки на передке долго не живут, так что все проходит как по маслу.

Уже в зарослях амулет начинает ощутимо печь… Правда, источник угрозы (и угрозы ли) пока непонятен.

Пока вижу одного Вержбицкого. Он стоит к нам спиной. Что делает – непонятно…

Его рука лезет в боковой карман, достает из него тонкую хреновину, что происходит дальше – опять же не могу сказать, поскольку не вижу.

На помощь приходит слух.

Эта самая хреновина – что-то вроде свистка, который издает мелодичный, но при этом очень высокий по тональности звук. Я скорее догадываюсь о нем, чем реально слышу.

С каждой трелью амулет становится все горячее.

На Вержбицкого он не реагировал, значит, это кто-то другой и он подбирается ближе.

Судя по хищно раздувающимся ноздрям характерника, Лукашин тоже что-то почуял, да и наш тролль проявляет беспокойство.

На полянку выбегает мелкое мохнатое существо. Издали оно кажется мне крысой, но потом я начинаю различать детали и понимаю, что тварь больше напоминает чебурашку: такая же лупоглазая и ушастая. Только вместо умилительной улыбки – злобный оскал, а полной пасти зубов позавидует любая акула.

И на этого демона уже вовсю реагирует «будильник» моего амулета.

Характерник что-то шепчет вполголоса, я не могу разобрать слов: говорит то ли про какой-то взвод, то ли про воду. Наверное, поясняет, что это такое выперлось навстречу Вержбицкому, но меня имя демона волнует меньше всего.

Штабс-капитана это создание не атакует. Спокойно ковыляет поближе и садится в позу суслика. На шее у «чебурашки» кожаный ошейник с чехлом.

Вержбицкий засовывает в чехол записку, треплет тварь по холке.

Будет как-то не зашибись, если демон свинтит, унося с собой доказательства.

– Тимофей, справишься с ним? – спрашиваю у характерника.

– Справлюсь, вашбродь, – успокаивает казак. – Тварь, конечно, вредная, но не шибко опасная. Разве что кусается больно.

Он подается влево и уходит наперехват «чебурашке». Надо сказать, делает это весьма вовремя, Вержбицкий отпускает демона, тот немного чешется по-собачьи, потом становится на все четыре конечности и бежит, быстро скрываясь в траве.

Вержбицкий разворачивается, делает несколько шагов. Мы с троллем преграждаем ему путь.

– Господа? – удивленно поднимает правую бровь поляк. – Что вы здесь делаете?

– Сначала скажите, что здесь делаете вы! – наезжаю я.

Штабс-капитан хоть и растерян, но быстро берет себя в руки.

– Проверяю посты.

– Позвольте, а разве вас кто-то просил об этом? По-моему, это моя обязанность, как командира отряда…

– Мы на войне и обязаны помогать фронтовым товарищам, – складно лепит отмазку Вержбицкий. – Я уже устроил разнос на одном из постов, как раз собирался на следующий… Знаете, ротмистр, не все ревностно относятся к своим обязанностям.

Он ухмыляется.

– Составите компанию, господа?

– Мы видели, как вы общались с каким-то странным существом, – вставляет реплику тролль.

– Ах, это… Я очень люблю диких зверей, господа, а этот симпатичный лесной зверек сам вышел ко мне навстречу и позволил себя погладить. Видимо, сразу понял, что я не причиню ему вреда, – улыбка Вержбицкого стала шире автомобильного бампера. – И вообще, давайте не будем больше говорить о пустяках. Проверим посты и поспим перед вылазкой.

Метрах в ста от нас раздался противный писк, вспорхнули с насиженных мест птицы.

Мы насторожились, только на лице поляка осталась блуждать странная ухмылка.

– Что это было? – спросил тролль.

– Не знаю, – Вержбицкий был сама беспечность. – Это лес, господа. Тут всегда на кого-то нападают и кого-то едят. Пойдемте отсюда, право слово – не вижу ничего интересного.

Он очень убедителен, немудрено, что с такими талантами и умением ездить по ушам к его мнению в полку прислушиваются. Даже Маннергейм колеблется, хотя видел все собственными глазами.

Нет ли тут какого-то наведенного морока?

Правда, амулет молчит…

Появляется Лукашин-старший, лицо у него торжествующее. Он тащит мелкого демона, держа его за большие уши, как добытого зайца.

Вержбицкий мрачнеет, его брови сдвигаются.

Я предупреждающе кладу руку на кобуру.

– Вот, ваши благородия. Споймал, как и было сказано! – хвастается Тимофей.

– Что это? – губы штабс-капитана подрагивают, но он пытается изобразить хорошую мину при плохой игре.

– Это-то? Изводу… Демон такой. Шустрый, собака, но и я непрост, – поясняет казак.

– Он как – жив? – спрашиваю я, разглядывая мелкую бестию.

– Сдох, гаденыш. Я ить его только чутка придушить пытался, да видать, силу-то и не рассчитал… Хлипкий уж больно, – сокрушенно произносит Тимофей.

Я снимаю с «чебурашки» ошейник, демонстрирую Вержбицкому чехол.

– Ничего не хотите нам сказать, штабс-капитан?

– А что вы ожидаете от меня услышать?

– Дело ваше.

Вскрываю чехол, достаю скрученную папироской бумагу. Разворачиваю и вижу мелкий убористый текст на английском. Вчитываюсь и, дойдя по последней фразы, удовлетворенно киваю.

– А вы молодец, Вержбицкий. Грамотно все изложили вашим японским хозяевам. Все наши планы раскрыли… Скажите, вы стали предателем за деньги или что-то другое? Может, вас шантажировали?

На Вержбицкого страшно смотреть, его глаза наливаются кровью, лицо становится пунцовым от гнева.

– Как вы посмели! Что вы вообще себе позволяете! Я – не предатель!

– Да-а? – задумчиво тяну я. – А кто ж вы тогда после такого? Присягу-то небось государю императору давали… Или хотите сказать, что работаете на русскую разведку и все это часть большой игры?

Вержбицкий взрывается.

– Да, я давал присягу и обещал служить русскому императору! Но я – поляк, моя родина порабощена вами, русскими! Я сражаюсь за независимость моей Польши!

– Вот оно как… Значит, присяга и честь офицера для вас ничто… – мрачнеет тролль.

К счастью, за независимость Финляндии он точно не борется. Во всяком случае, до 1917 года, что я знаю из моей истории.

– По сравнению со свободной Польшей – ничто! – гордо вскидывает подбородок шляхтич.

Я киваю Лукашину. Тот мигом соображает, что от него нужно, и скручивает поляку руки, заодно избавляя от оружия и прочих вредных для жизни предметов.

Вержбицкий не сопротивляется.

– Готово! – докладывает Тимофей.

– Благодарю за службу! – хвалю я. – Если бы не твоя бдительность, кормить бы нам червей сегодня…

Казак довольно улыбается. Он заслужил не только доброе слово, но и что-то гораздо существенней. Вернемся к нашим, надо представить его к награде.

– Чего вы добиваетесь? – удивляется тролль. – Бог с ней, с моралью и честью, раз они для вас так мало значат… Давайте смотреть фактам в лицо. Японии никогда не победить Россию.

Мне бы его уверенность, но пока меня больше интересует ответ пойманного на месте преступления предателя.

– Достаточно и того, что Россия ослабеет. Тогда она выпустит из своих дряхлых рук молодое польское государство. Польша станет свободной и независимой, – излагает программу Вержбицкий.

– С тобой все ясно, – устало машу рукой я.

– Вашбродь, – напоминает о себе Лукашин.

– Что, Тимофей?!

– Дозвольте, я этого пана поучу маленько! – умоляюще просит он.

– Это как?

– Нагайкой по жопе отлупцую. Сделаю так, что он теперь никогда не сядет… Ну или сядет, но не скоро…

Лукашин смотрит на меня с такой надеждой, что мне трудно ему отказать. Но…

– Прекрасно понимаю тебя, однако тут необходимы другие, более важные меры. Сначала штабс-ротмистра необходимо допросить: установить все его связи, контакты… Не удивлюсь, если кроме него есть и другие предатели.

– Что потом? – спрашивает Маннергейм.

– Ну не бросать же его здесь… Придется доставить в военную контрразведку.

– У вас ничего не получится, – объявляет поляк.

– Почему?

– У меня в ворот была зашита ампула с ядом… Как раз на такой случай. Скоро яд подействует. Прощайте, господа!

Глава 3

Тело поляка дернулось последний раз в пред-смертной агонии, выгнулось и застыло. Зеленоватая пена на губах, остановившиеся зрачки глядят куда-то мимо нас всех в небеса.

Поворачиваюсь к барону-троллю.

– У вас не найдется портсигар?

– Извольте, – Маннергейм удивлен, он знает, что я не курю, но протягивает мне серебряный портсигар. – Огоньку?

– Это уже лишнее. Благодарю.

Беру портсигар, подношу его ко рту только что опочившего Вержбицкого. Внимательно смотрю на отполированную блестящую поверхность. Нет… ни малейшего замутнения… Значит, и правда не дышит.

И что нам теперь делать с предателем? Вернее, с его телом? Таскать с собой по всем нашим разведывательно-диверсионным делам? Быстро протухнет. Прерывать миссию отряда и возвращаться обратно на нашу сторону фронта? Или похоронить здесь в безымянной могиле?

– Барон, на пару слов… – возвращаю портсигар хозяину.

Отходим с Маннергеймом в сторону.

Делюсь с троллем своими мыслями о вариантах посмертной судьбы пана Вержбицкого. Карл Густав закуривает, пускает дым пижонскими колечками.

– Каждый из вариантов имеет плюсы и минусы. Тащить с собой в дальнейший рейд, конечно, не стоит. Можно еще отрядить несколько человек и отправить их на нашу сторону с мертвецом и кучей подробных рапортов о произошедшем в придачу.

– Ослабить отряд? Ладно, утро вечера мудренее… – Поворачиваюсь к бойцам. – Сорока!

– Здесь, вашбродь, – казак мигом оказывается рядом.

– До полуночи сторожишь тело, потом тебя сменят.

Двое бойцов переносят покойника подальше за деревья, Сорока занимает при нем свой пост. Остальные возвращаются в лагерь. Перекусываем. Грамотных усаживаю писать рапорта о выявленном в рядах отряда японском шпионе. Сами с Маннергеймом тоже отдаемся эпистолярному творчеству.

Этой ночью японцы могут спать спокойно – нам не до них. А решение по Вержбицкому приму утром. Возможно, тролль и прав – выделить десяток человек и отправить их с рапортами и трупом предателя на нашу сторону, а самим продолжать пакостить «джапам» дальше.

Подзываю Савельича.

– Назначь двух сменных караульщиков на подмену Сороке. В полночь пусть его сменят. Смены по четыре часа.

– Сделаю, господин штабс-ротмистр.

Под веками, как песка насыпали. Ставлю последнюю точку в собственном рапорте при колеблющемся свете свечного огарка в потайном фонаре и устраиваюсь под деревом спать, подсунув под голову вещмешок. Последний взгляд в темное маньчжурское небо с яркими точками звезд.

Сорока, как мог, боролся с охватившей его сонливостью. Словно собака, встряхивал головой, каждый раз, как чувствовал, что клюет носом. Густые сумерки накрыли полянку, где он сторожил тело Вержбицкого. Лес жил своей насыщенной ночной жизнью. Какая-то мелочь шуршала палой листвой и мелкими ветками в корнях дальних деревьев. Перекликались ночные птицы, почти неслышно шелестела листва под порывами ночного ветерка. Темным, почти неразличимым на траве силуэтом в нескольких шагах лежало мертвое тело Вержбицкого. Сорока в очередной раз клюнул носом и сам не заметил, как закрылись его веки. Липкая, вязкая дрема охватила молодого казака.

Темный дымок, почти неразличимый в ночной мгле, медленно струился из ноздрей, ушей и приоткрытого рта мертвеца. Клубясь и извиваясь, он окутал все тело Вержбицкого, скрыв начавшуюся трансформацию. Деформировалось лицо мертвого офицера, зубы превращались в клыки, прорастали сквозь кожу рыже-черные волосяные пряди, само тело удлинялось и увеличивалось в размерах, человеческие кисти превращались в толстые лапы с острыми, до поры до времени спрятанными между подушечками волосатых коротких пальцев, когтями. Веки нового существа дрогнули и открыли янтарные глаза с черными, жуткими и пустыми как бедна зрачками, глянули оттуда в звездное небо.

Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.

Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо в душу. Волосы казака встали дыбом под папахой, а кожу словно свело жаркой судорогой. Очень хотелось закричать от ужаса, но язык не слушался.

Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.

– Вашбродь! Вашбродь! – меня тормошат и трясут, вырывая из темного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя – надо мной склонился встревоженный Савельич. – Беда, господин штабс-ротмистр!

Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами десятка полтора бойцов. Здесь же и Буденный, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.

В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбицкого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки – некоронованного царя маньчжурских лесов.

Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.

– А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?

Отрицательно мотаю головой:

– Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.

– Неужели тигр унес тело вместе с собой? – высказывает догадку один из солдат.

– Предварительно разорвав на нем мундир? – замечаю я.

И тут же добавляю:

– Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.

Поворачиваюсь к Лукашиным.

– Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…

– Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.

Резон в их словах есть. Не спорю.

– Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.

Лукашины крестятся.

Тигр-убийца бежал по ночному лесу. Птицы испуганно верещали в вершинах деревьев. Гигантская полосатая кошка их там, конечно, не достанет, но страха в крохотных птичьих мозгах от этого меньше не становилось.

Шершавый язык на ходу слизывает с волосатой морды вокруг пасти последние следы крови ночной жертвы. Мерно вздымаются полосатые бока, по которым хлещут ветки кустов и лесная трава. Тигр остановился перед лесным ручьем. Фигура его окуталась темной густой дымкой. А когда пелена рассеялась, на берегу ручья лежал голый человек, он застонал, открыл глаза, с трудом встал на четвереньки. Так, на четвереньках и преодолел несколько метров до ручья. Человек жадно припал к воде, пытаясь утолить жажду и голод.

Последнее пристанище Сороке было готово где-то через час – могила вышла не слишком глубокой. Каменистая почва плохо поддавалась нашим саперным лопаткам, приходилось практически долбить.

Погибшего бойца проводили в последний путь заупокойной молитвой. Жаль, батюшки не было, но что поделаешь, война…

Укрепили самодельный крест между камнями в изножье насыпи. Ну и помянули, благо винная порция подразделению была выдана еще перед началом рейда.

По следам таинственного тигра-убийцы со мной вызвались идти братья Лукашины, Маннергейм и, разумеется, мой верный ординарец. В лагере за старшего остался Бубнов. Я приказал удвоить караулы и всем быть настороже. И ни в коем случае не отлучаться из лагеря поодиночке.

Когда на востоке забрезжил красноватый рассвет, а звезды в небе словно подернулись пеплом и малость потускнели, мы двинулись в путь по тигриным следам. Мы углубились в лес, с первых шагов окруживший нас плотной стеной. Шли молча, только шорох шагов да обычные звуки предрассветного леса не давали тишине сделаться полной, вязкой и тягучей. След зверя-убийцы вел нас все дальше. Мы то поднимались на каменистые увалы, то спускались в небольшие распадки. В стороне вдруг резко застучал свою барабанную дробь по древесному стволу дятел. Продравшись сквозь густой подлесок, мы вышли на берег лесного ручья. Младший Лукашин дал знак остановиться.

– Все, ваши благородия, – обратился он к нам с Маннергеймом, – последний тигриный след. Дальше нет ни одного.

Мы с троллем переглянулись.

– А что есть? – спросил Маннергейм.

Федор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.

– И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше – человечий. До самого ручья.

Все страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!

– А за ручьем есть человеческие следы?

Наш следопыт внимательно все осмотрел по обоим берегам ручья и отрицательно помотал головой.

– Вот здесь он вошел в воду. Дальше ушел по воде. Вверх или вниз – непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.

– Федор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?

– Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.

– Николай Михалыч, – Маннергейм пристально смотрит на меня, – а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.

– Увы, Густав Карлович, – ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесенной контузии я стал хуже владеть этим даром.

– Жлобским? Разве Вержбицкий был скрягой? – Маннергейм удивленно смотрел на меня.

Вот же ж… стоило немного расслабиться, и тут же вылезло словечко из моего родного мира и времени.

– Ну… я несколько в ином смысле… Пан Станислав порой был излишне спесив и заносчив.

– О, да у вас тонкое чувство юмора, – улыбнулся тролль в усы, – вы прошлись по пану поляку его же собственным родным языком, ведь буквально по-польски «жлоб» – олух и грубиян.

– Да, у нас в имении был поляк-управляющий, он нередко употреблял это словечко, вот и прилипло к памяти, – надеюсь, что я смог выкрутиться. Впредь не стоит терять осторожности.

– Что дальше, Николай Михалыч?

– Предлагаю разделиться. Вы со старшим Лукашиным двинетесь вниз по течению ручья, а мы с Федором и Кузьмой – вверх. Будем искать, где оживший и обернувшийся тигром-убийцей пан Станислав выбрался на берег.

– И как долго будем двигаться?

– Думаю, с четверть часа. Нам еще в лагерь возвращаться.

– Что ж, сверим наши часы, – Маннергейм выудил из нагрудного кармана своего кителя – часы-«луковицу».

В среднем темпе втроем движемся по берегам ручья вниз по течению. Основная надежда на нашего следопыта-оборотня Федора, но и мы с Кузьмой внимательно смотрим на берега, не появится ли след, где поляк-предатель выбрался на берег.

Солнце уже поднялось достаточно высоко. Мы движемся словно по дну огромного зеленого океана. Звенит летняя мошкара, досаждая нам ежеминутно, перекликаются птицы, журчит весело вода в петляющем между берегов ручье.

– Господин штабс-ротмистр! – Кузьма хватает меня за плечо и показывает на довольно свежий обвалившийся край берега ручья. – Не здесь ли?

Да, похоже, что кто-то поднимался здесь от воды на берег.

– Федор, что скажешь?

Оборотень склоняется над следами. Отрицательно качает головой.

– Кабаны, Николай Михалыч, спускались к ручью на водопой. Вон, копытца отпечатались.

Н-да, это явно не Вержбицкий был в тигрином или человеческом обличье. Смотрю на часы. Отведенное время почти на исходе. Надо возвращаться.

Обе наши поисковые группы встретились в условленном месте почти в обговоренный срок. На мой немой вопрос барон отрицательно покачал головой. Что ж, этот гештальт нам закрыть не удалось.

– Возвращаемся. Дальнейшие поиски отнимут слишком много времени, а с ним у нас просто швах.

Пояснять, что такое «швах», не приходится – постепенно и сам тролль начинает перенимать кое-что из моего лексикона.

Движемся по собственным следам обратно. Выходит быстрее, чем в первый раз проделали мы тот же самый путь в погоне за ускользнувшим не то тигром, не то поляком-шпионом. Солнце уже довольно высоко, воздух прогрелся, и даже здесь, под кронами деревьев основательно припекает. Птицы смолкли, лишь перестук дятлов то тут, то там несколько оживляет тишину. Неожиданно Федор делает знак остановиться. Замираем, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее. Невозмутимую тишину нарушило еле слышное за расстоянием хрюканье.

– Кабаны. Должно быть, целое стадо.

В голосе младшего Лукашина прямо сквозит желание свежего мясца. Прекрасно его понимаю, сухомятка всем уже порядком надоела: каша с вяленой рыбой да каша с вяленым мясом, вот и все наше пищевое разнообразие в рейде. Да еще каменного состояния сухари – мечта стоматолога.

– Что, господин барон, скрадем кабанчика? – предлагаю я.

– А если враг заслышит нашу пальбу? – осторожничает Маннергейм, но по его виду чувствуется: тоже не прочь разнообразить рацион.

– Ограничимся парой выстрелов. Да и мы далековато от японских расположений, чтобы выстрел-другой мог быть ими услышан, – излагаю соображения я.

Барон кивает:

– Тогда никаких возражений.

Стадо кабанов расположилось на прогалине у небольшого дубняка: пара матерых секачей, пяток кабанчиков-подростков с уже наметившимися клыками, штук семь молодых игривых свинок, четыре матерые самки и с полтора десятка веселых полосатых поросят, суетящихся меж более взрослых особей.

Ветер тянул на нас, а потому кабанье стадо чувствовало себя вольготно – наши запахи до них просто не долетали. Стадо полагало себя в полной безопасности. Многие звери развалились на охапках ветвей и смятой травы. Вокруг них прыгали и перелетали сороки, склевывая обильных кровососов-насекомых, привлеченных кабаньей кровью.

Карабины мы с бароном подняли одновременно. Я прицелился в подсвинка, чесавшего спину об обломанный сук одного из деревьев. Барон выстрелил первым, я почти без промедления нажал на спуск. Жертвой Маннергейма стала молодая свинка. И моя пуля прилетела, куда надо.

В первое мгновение после наших выстрелов на тайгу обрушилась звенящая тишина. И почти сразу звери с треском бросились вверх по косогору, унося ноги поглубже в дубняк. Следом за ними с возмущенным стрекотом снялись с места и сороки.

Когда мы подошли к нашим лежащим жертвам, оба зверя были уже мертвы. Только поблескивали остекленевшие глаза, пялящиеся в голубое небо.

– Ваши благородия, надо бы поспешить с потрошением, а то застынут туши, будет не повернуть их, – Скоробут торопился дать дельный – совет.

Впятером мы принялись за дело. Желудки нашей добычи были набиты полупереваренными желудями и свежими ветвями каких-то кустарников. На запах свежей крови тут же налетела масса мух, так что пришлось отплевываться от лезущих в глаза и рот наглых насекомых. Сообразительный Кузьма вооружился веткой и принялся разгонять эти мушиные орды.

Как ни старались, а в крови мы все же изрядно выгвоздались. Сняли с добычи шкуры и в них завернули лучшие куски – мякоть, окорока и печень. Остальное пришлось оставить. Даже впятером нам это было не унести.

В лагере бойцы встретили неожиданный приварок к надоевшей сухомятке с энтузиазмом. Часть мяса пошла в варившуюся кашу, а печень и часть мякоти запекли кусками на прутьях над углями. Если бы не война, могло создаться полное впечатление выехавшего на корпоративный пикник крепко спаянного мужского коллектива.

А потом пришлось собирать мозги в кучу и писать в кратких, но емких выражениях историю с вскрывшимся предательством Вержбицкого, его «смерти» и последующего исчезновения. (Я бы исписал тетрадь мелким почерком, но почтовый голубь такое послание просто не поднимет в воздух, так что пришлось изощряться в крат-кости и убористости.)

Последний голубь взмывает в воздух, я провожаю его взглядом. Но что это? Наперерез нашему посланцу из-за дальних деревьев устремляется тэнгу.

Черт, неужели японцы так близко от нашего тайного убежища? Это первая плохая новость. И вторая… Тэнгу настигает нашего голубя. Птица мечется, пытаясь избежать поимки.

Вскидываю карабин – была не была: не знаю, что хуже, перехват нашего послания командованию или обнаружения себя противником? Задерживаю дыхание, жму на спуск, передергиваю затвор, целюсь, стреляю.

Тэнгу не успевает дотянуться до моего голубка, кубарем валится с небес в сторону нашей многогрешной земли. Кажется, от него во время попадания даже перья в разные стороны полетели, но думаю, это иллюзия – разглядеть такие мелкие подробности на таком расстоянии без хорошей оптики невозможно. Голубь благополучно скрылся из глаз, но и тэнгу сумел выправиться над самыми деревьями и превратить падение в хромающий и кособокий, но все же горизонтальный полет.

– Отряд! Тревога! В ружье! – командую я.

Я сам только что раскрыл противнику наше местоположение, так что теперь надо удирать, путая следы, если хотим уцелеть.

Интерлюдия 1

Иттохэй (рядовой первого разряда) 14-го полка армии микадо Масаро Морита стоял на посту у провиантского склада, когда со стороны леса показался странный человек. Незнакомец был гол и грязен, явный гайдзин – сквозь грязь у неизвестного проступала белоснежная кожа. С первого взгляда Морита решил было, что человек – в крови, но это закатное солнце так прихотливо окрасило его тело своими лучами. Часовой действовал строго по уставу. Сорвал с плеча «арисаку» с примкнутым штыком и рявкнул срывающимся от страха голосом:

– Tai tte, dare ga rai tei ru to![1]

Штык смотрел точно в направлении приближающегося голого гайдзина. И дрожал мелкой дрожью. Гайдзин с каждым шагом был ближе.

– Tai tte, shi ha utsu deshou!!![2]

Морита передернул затвор, досылая патрон в ствол. Гайдзин был уже в шаге от часового – штык уперся в его грязную голую грудь.

– Chouhou bu no Ishikawa taisa ga hitsuyou desu[3], – гайдзин тщательно выговаривал японские слова, явно некогда крепко им заученные наизусть.

Морита чуть отодвинул штык от груди незнакомца, поднес к губам висевший на шее свисток и резко дунул три раза.

Спустя несколько часов у штабной палатки в расположении 14-го полка японской императорской армии остановились двое всадников: полковник генерального штаба Исикава и британский военный агент при японской армии майор Флетчер. Они спешились, оставили коней у коновязи и вошли в палатку.

Зрелище им предстало фантасмагорическое. Отмытый от грязи гайдзин, завернутый в одеяло на манер римского патриция, с аппетитом поглощал содержимое армейского котелка, которым его любезно угощал один из старших офицеров полка.

– Здравствуйте, Станислав-сан, – на чистом русском языке приветствовал гайдзина Исикава. – Рад видеть вас живым и здоровым.

Вержбицкий, а это был он, поднялся навстречу японцу и англичанину.

– Я тоже рад быть живым и здоровым. Если бы не ваша волшебная пилюля, подселившая ко мне в критический момент демона-оборотня, я бы сейчас болтался на каком-нибудь суку, вздернутый лично штабс-ротмистром Гордеевым.

– Ну и что вы скажете об этом русском офицере? – поинтересовался Флетчер.

– Это очень опасный человек, господа. Последнее время он проявил себя как дерзкий диверсант, полный необычных, но действенных придумок. Я писал в донесениях о «тачанках», маскировочных накидках и других его идеях. Они оказались действенными – разгром 17-го полка осуществлен отрядом Гордеева, который насчитывает чуть более полусотни человек.

Флэтчер и Исикава встревоженно переглянулись.

– Это, действительно, опасный человек. Он всегда был таким?

– Нет. Очень изменился после ранения несколько месяцев назад.

Глава 4

Бегство от противника – почти всегда слабая позиция, признак проигранного сражения, особенно когда солдат охватила паника.

А вот убегать с целью сманеврировать и нанести новый удар в неожиданном месте – совсем другое дело.

Помнится, в училище пичкали всякими байками из жизни великих полководцев. Про Нельсона одноглазого рассказывали, что, когда ему доложили, мол, на горизонте превосходящие силы противника, он приставил подзорную трубу к выбитому глазу и заявил, что ни видит никакого превосходства.

Но к нашей ситуации больше подходит история про Александра Васильевича, свет Суворова. В одном из боев противник был силен и крепко вдарил по суворовским богатырям. Те не выдержали и давай отрицательно наступать в сторону собственных тылов. А Суворов вместе со своими солдатушками бежит да прикрикивает: «Веселей, братцы, веселей! Заманивай!» Солдаты понять ничего не могут, что же их командир творит. А Суворов, знай себе: «Заманивай!» Добежал до какого-то одному ему ведомого рубежа. Когда решил, что преследующий их враг несколько выдохся бежать за ними взапуски, развернулся, махнул шпагой: «В атаку, орлы! Бей басурмана!» И побежал со своей шпагой на врага. Богатыри переглянулись, почесали репы – непорядок, командир один в атаку пошел. Развернулись и вдарили штыками.

Я вот не раз думал, а может, Александр Васильевич и сам из наших будет? В смысле из попаданцев?

Сами посудите, показуху армейскую терпеть не мог, к солдатам по-человечески относился, не то что большинство офицеров в его время: чуть что – кулаком в морду или под розги за малейшую провинность.

Кашу из солдатского котла ел, сам со своими чудо-богатырями и в марш-броски, и в бой бок о бок ходил. На авось не полагался, а занимался тактическим тренингом.

Мы бежим или, правильнее сказать, тактически перемещаемся, чтобы оставить преследующего нас врага позади и снова вырваться на оперативный простор японских тылов.

Ну как бежим? С конями и тачанками по предгорьям, заросшим густым лесом, не сильно побегаешь. Но стараемся выжимать максимум и поддерживать хороший темп.

Преследователю тоже не позавидуешь.

За нами гонятся два пехотных батальона из 5-й бригады Ямагучи. Навскидку человек пятьсот, может, больше.

Лобовой дневной бой с превосходящими силами в условиях ограниченного маневра для нашего мобильного отряда нам не выиграть, даже при наличии пулеметов, боезапас которых уже изрядно поредел, а пополнять его негде – японские патроны для наших «максимов» не годятся.

Поэтому вредим по-мелкому – оставляем ловушки: волчьи ямы на тропах, несколько растяжек с гранатами, запас которых тоже недостаточен. Нескольких лучших стрелков я отрядил в отрядные «кукушки» – забирается такой снайпер в своей «лохматке» на дерево и садит по противнику, который не ожидал боевых действий на разных плоскостях.

Спасибо за идею Маннергейму – глядя на тролля, вспомнил о придумке его аналога из нашего мира времен Зимней войны. В моем мире она сработала против Красной армии, а здесь – на пользу России.

И пусть сами финны говорили, что, мол, это все сказки, не было никаких «кукушек», причем в товарных количествах, я предпочитал верить рассказам фронтовиков.

Времени на отдых почти не остается – мы петляем и тратим время на устройство ловушек, а противник преследует нас более-менее по прямой. Зато мы движемся и днем, и ночью, а японцы по ночам не воюют.

– Николай Михалыч, мы так и будем, подобно лисе, убегать от охотника? – Маннергейм присаживается на поваленный ствол кедра во время короткого привала-передышки.

Я ждал этого вопроса и уже подготовился.

– Мы не просто убегаем, Густав Карлович. Смотрите. – Я достал карту и обвел наше примерное местоположение на этот день. – Это юго-западные отроги Цяньшаня. А вот здесь, по данным нашей собственной разведки, – я крестиком пометил селение Сюянь, – квартирует 21-й пехотный полк 5-й дивизии японцев.

– Предлагаете атаковать их? – Тролль задумчиво подергал усы. – Попахивает безумием. Нас всего шесть десятков, даже при четырех пулеметах.

– Возможно, это было бы самоубийством, учини мы такой маневр среди белого дня. Но ночью…

Глаза Маннергейма зажглись блеском азарта. Он хлопнул меня по плечу, чуть не свалив с кедрового ствола на землю.

– С вами не соскучишься, господин штабс-ротмистр. Что ж, приступим к планированию операции?

Мы склоняемся над картой. Как говорится, одна голова хорошо – две лучше.

Скинуть преследователей с нашего следа так и не удалось, но получилось значительно оторваться от них, что стоило нам двух бессонных ночей и беспрерывного движения.

21-й пехотный полк полностью занял китайскую деревеньку Сюянь. Фанзы пошли под квартиры офицерскому составу, сараи, хлева и прочие хозяйственные службы приняли сержантский и рядовой состав японцев.

Хозяева? Китайцев японское командование просто отселило подальше – в шалаши и какие-то самодельные халабуды в полях. Тем лучше, мирным жителям ничего не грозит, под наш огонь не попадут.

По границам деревни выставлены часовые, на дорогах, на въезде и выезде – настоящие блок-посты: барьеры из мешков с песком и землей, шлагбаумы. В полночь караулы сменились.

Что ж, у нас есть пара часов до новой смены. Отряд разбит на группы, каждая из которых имеет свой маневр и задачу.

Смотрю на часы – пора.

Дотрагиваюсь до плеча Скоробута, ординарец рядом со мной и исполняет роль транслятора приказов. Он понимает без слов.

Резкий трещащий крик коростеля трижды разносится над ночной деревней. Почти бесшумно щелкают арбалеты моих бойцов. Оседают без вскриков наземь пронзенные смертельными стрелами японские часовые. Некоторых, впрочем, моим ребятам приходится снимать ножами – часовых у японцев оказалось поболее, чем у нас арбалетов.

С разных концов деревни доносятся ответные крики коростелей. Часовые, в том числе и на блокпостах, больше не проблема.

Входим в деревню с разных концов. Тачанки занимают свои позиции, выверяют сектора обстрела.

Тем временем на соломенные крыши фанз и прочих строений летят горящие факелы, а в окна особо богатых домов – вряд ли командование полка станет на постой в лачугах бедняков – гранаты. Бойцы берут под прицел окна и двери.

Грохочут взрывы. Огонь с треском и ревом разгорается все сильнее, охватывая не только крыши, но перескакивая на стены зданий и соседние строения.

Крики, неразбериха и паника царят среди личного состава 21-го полка императорской японской армии. Наверняка многие японцы спросонья решили, что прямиком оказались в огненном аду.

Нет, ад еще только начинается.

С криками, в одном исподнем выскакивают японцы из охваченных огнем строений – прямиком под пули моих бойцов: только успевай перезаряжаться.

Пулеметы косят мечущихся и ничего не понимающих солдат и офицеров противника, словно косой смерти. Почти никто не пытается оказать сопротивление. Лишь в отдельных местах вспыхивает редкий одиночный ответный огонь.

– Это не бой, Николай Михалыч, это какая-то бойня, – тролль хоть и морщится, но метко всаживает пулю за пулей в мечущихся бестолково по улице японцам.

– Война не спорт, Густав Карлович, – отвечаю, занимаясь тем же самым.

Маннергейм только хмыкает – не до досужих разговоров. Целься, жми на спусковой крючок, перезаряжай – и все по новой.

Страшный рев потряс деревню. Взлетел в воздух и разметался по досочкам какой-то сарай, а из-под его обломков поперло на нас гигантское полуголое человекоподобное демоническое существо с синей кожей и гигантской пастью, полной крупных и острых зубов. В лапах у него устрашающего размера палица, окованная железными шипами.

Взмах, и пара бойцов, кинувшихся ему наперерез, отлетели, словно тряпичные куклы, на десяток метров.

Чудовище разворачивается, распахнув устрашающую пасть в сторону бегущего на него с обнаженной шашкой казака. Бойцу удается увернуться от удара палицей, казак рубит наотмашь. Заговоренная на демонов, видимо, сталь отсекает демону пару пальцев с кривыми острыми когтями. Хлещет синяя дымящаяся кровь.

На этом везение казака иссякает. Щелкают гигантские челюсти, и верхняя половина бойца исчезает в гигантской пасти чудовища. Меня чудом не тошнит, да и тролль сереет зеленоватым лицом.

– Что за?..

– Это они-хитокути, – Маннергейм зло сплевывает, – живоглот по-нашему. Говорят, создание буддистского ада.

– Приходилось сталкиваться, господин подполковник?

– Государь рассказывал. Он цесаревичем путешествовал в Японию, случилось лицезреть там это страшилище.

– Вы близко знакомы с императором? – поражаюсь я.

– Я же кавалергард, приходилось во время дежурств во дворце пересекаться. Хотя с матушкой его знаком гораздо ближе.

Черт! Не до светских разговоров.

Живоглот прет прямо на нас, и мой амулет печет грудь, как борщ, только что снятый с плиты.

Выхватываю наган, снаряженный серебряными заговоренными пулями. Бац-бац! Одна из пуль попадает демону в глаз. Он с криком боли хватается за свое ужасающее лицо. И кидает в нас с бароном свою палицу, словно городошную битку.

Еле успеваем пригнуться, чудовищное оружие со свистом, вращаясь, пролетает над нашими головами.

А демон совсем рядом. Из разинутой на нас с Маннергеймом пасти (она таких размеров, что кажется, может поглотить сразу обоих) вырывается зловонное дыхание – сквозь разверстую глотку, кажется, можно увидеть сам ад…

Рев монстра закладывает уши.

Раз серебряные пули для него все равно, что слону дробина, нужна «артиллерия» большого калибра.

Нашариваю в подсумке гранату, начиненную заговоренным серебром, дергаю кольцо и закидываю ее прямо в широкую глотку.

Раз, два, три… Они-хитокути разносит на части. Нас с Карлом Густавом забрасывает склизкими вонючими ошметками и обдает потоками синей крови.

– Живы, и слава богу, – Тролль крестится на лютеранский манер.

Осматриваемся в багровых отсветах догорающих домов.

Бой стихает. Деревня завалена телами мертвых и раненых японцев. Наши потери – пять «двухсотых», из них трое приходятся на долю живоглота. Ох и попортил же он нам крови…

Масса пленных, растерянных и полуголых японских солдат и офицеров. Заставляем их под конвоем собирать по деревне и сносить в кучу вражеское оружие и боеприпасы.

На площади выросла большая куча – «арисаки», несколько станковых «гочкисов» на лафетах (я с завистью смотрел на эти вдвое более легкие, чем наши «максимки» французские пулеметы, хотя все же недостаточно легкие, чтобы использовать их как ручное оружие, и их второй плюс – воздушное охлаждение – однозначно затрофеим), офицерские «смит-и-вессоны», абсолютный аналог одноименному русскому револьверу (однозначно трофеим, вооружу своих унтеров и пулеметчиков), штыки и офицерские сабли.

И пленные… Из почти трех тысяч личного состава 21-й пехотного полка уцелела едва половина, большая часть из них – раненые, в том числе и тяжело.

– Кузьма! – оглядываюсь в поисках ординарца.

– Здесь, вашбродь! – Скоробут, как обычно, в нескольких шагах от меня.

– Найди кого-нибудь из уцелевших старших офицеров, кто понимает по-нашему.

Кузьма растворяется в темноте. И вскоре возвращается, подталкивая в спину раненного в руку японца средних лет в офицерских штанах и исподней рубахе.

– Штабс-ротмистр Гордеев, – представляюсь, – с кем имею честь?

– Тайи Мицуи Такатоси, командир второго батальона, – говорит по-русски с сильным акцентом.

Тайи на наши дрожжи – это штабс-капитан или штабс-ротмистр.

– Ваше коварное нападение противоречит всем законам войны, – горячится японец.

– Хотите об этом подискутировать? Победителя не судят. Такатоси-сан, я не чудовище, как вам может показаться. Организуйте оказание вашим раненым первой помощи. Соорудите носилки для тяжелораненых. У вас час, после чего я требую, чтобы вы покинули Сюянь.

– Куда же мы пойдем среди ночи?

– В любом направлении – все дороги для вас открыты.

Тайи злобно зыркает на меня своими узкими глазами. Но выбора у него нет. Отправляется исполнять.

А теперь самое интересное: надо решать, что делать с трофеями. Их так много, что все не утащить, а жаль. Приходится выбирать самое ценное.

– Кузьма, унтера Бубнова и Жалдырина ко мне!

– Бу сде, вашбродь! – Домовой козыряет и снова растворяется в темноте.

А я пока поворачиваюсь к Маннергейму. Тролль задумчиво курит, глядя на суету японцев, перевязывающих своих раненых и мастерящих носилки из подручных материалов под руководством Такатоси.

– Отпустите японцев? – спрашивает он с недоумением.

Пожимаю плечами.

– А куда нам девать полторы тысячи человек, большая часть из которых ранена? Предлагаете расстрелять? Это несложно: выстроить тут на улице и вдарить пулеметами…

Тролль смотрит на меня изумленно и с возмущением.

– Господин штабс-ротмистр…

Ну вот, еще немного, и он вызовет меня на дуэль. Понимаю, что перегнул палку.

– Вот и я, господин полковник, на такое все-таки не способен. Одно дело использовать ночь и фактор неожиданности, и совсем другое – цинично расправиться с безоружными. Это уж совсем не по-людски, что ли. Так что пусть идут и молятся своим японским богам, что уцелели.

Барону ответ приходится по душе.

– Я рад, что не ошибся в вас, Николай Михалыч, – Маннергейм пожимает мне руку.

А вот и Бубнов с Жалдыриным. Они-то мне и нужны.

Водоплавающему начальнику моей пулеметной команды ставлю задачу как следует затрофеить «гочкисы»: размонтировать с лафетов пулеметы, забрать с собой все патроны для них и зиповские комплекты.

Бубнову приказываю отобрать сотню «арисак» с хорошим запасом патронов и все «смит-и-вессоны». А остальные винтовки сжечь. Найти керосин и запалить жарким огнем всю эту кучу оружия.

– Что придумали сделать с трофейным оружием? – интересуется шведско-финский тролль.

– В ближайшее время использовать против врага.

– Хотите устроить рейд еще на какое-нибудь расположение японцев?

– Не успеем – до рассвета всего пара часов. Что бы вы сделали, барон, если бы на соседний с вами полк ночью напали?

– Выдвинулся бы на помощь.

– Думаю, японцы поступят так же. Ближайшие части у «джапов» вот здесь, – показываю Маннергейму карты с отметками, – Гунцзиво и Танчун.

– Двадцать две версты до одного пункта и двадцать девять до другого. И там, и там – пехотные части. Как раз к рассвету прибудут проверить, что за ночной переполох. Встретим с огоньком.

После сегодняшнего разгрома барон на подъеме. Думает, что нам теперь вся японская армия по плечу.

Сразу после окончания ночного боя в Сюани я отправил по обеим дорогам, верст на пять по каждой, тройки разведчиков. Их задача – обнаружить подход к японцам подкреплений и вовремя предупредить, откуда именно ждать супостата.

Собственно, я уверен, что первыми сюда доберутся японцы из Гунцзиво. Вряд ли двинут весь полк, скорее всего, отправят два батальона. Для нашего небольшого отряда многовато будет, но коль взялся за гуж…

Не знаю, где старший унтер раздобыл керосин, но гора японских винтовок бойко запылала в ночи, осветив даже самые тайные закоулки центральной площади деревни.

Пока они горят, в душе все просто переворачивается. Эх, как же хреново, что приходится уничтожать такую кучу добра!

Снова подзываю Бубнова.

– Савельич, надо заминировать подходы к деревне со стороны Гунцзиво. Метрах в трехстах от околицы. Бери Ипполитова и кого сочтешь нужным.

Унтер козыряет и испаряется исполнять поставленную задачу. Его сменяет Жалдырин.

– Вашбродь, – мореман весело щерится, – ваше приказание выполнено, пулеметы затрофеены.

– Отберете с Семеном для них и для себя вторые номера из бойцов.

– А наших куда?

– А ваши вторые станут первыми номерами для «гочкисов». Разместите их вот здесь, здесь и здесь, – показываю Жалдырину на карте примерные точки по обе стороны от дороги на Гунцзиво.

– По кому стрелять собираемся, господин штабс-ротмистр?

– По японцам. Жду пару батальонов из Гунцзиво. Должны же были они слышать наш ночной бой. Обязательно отправят разузнать, как и что. Тут мы их прихватим.

– Любопытная эволюция намечается, вашбродь.

– Что?

– В смысле маневр. Это по морской привычке так назвал.

– Надо запомнить, – киваю. – Сигнал на открытие огня – взрыв на дороге. Уяснил?

– Так точно. Разрешите выполнять?

– Дуй.

Маннергейм бросает взгляд на карманные часы.

– Время, отведенное японцам, вышло.

– Благодарю, что напомнили, Густав Карлович. Кузьма!

Скоробут тут как тут.

– Здесь, вашбродь!

– Найди главного над пленными. Этого… Такатоси.

Домовой козыряет и растворяется в темноте. Через пару минут возвращается, подталкивая прикладом винтовки Такатоси.

– Вы готовы выдвигаться, Такатоси-сан?

– Да, господин Гордеев, – кивает японец.

– Выдвигайтесь колонной в направлении Танчуна. Чем быстрее вы это сделаете, тем вам же будет лучше. – Поворачиваюсь к Скоробуту: – Уведи его.

Через пять минут колонна японцев под командованием Такатоси с ранеными и деморализованными ночным разгромом бойцами скрывается в ночной мгле в направлении Танчуна.

Надеюсь, с их стороны проблем у меня не – будет.

Еще через десяток минут Бубнов докладывает, что фугасы на дороге из Гунцзиво заложены и будут взорваны по первой команде.

Ипполитов и один из разведчиков, посланных на дорогу Гунцзиво, подходят почти одновременно.

Выслушиваю их доклад.

Пулеметы расставлены по моему указанию. На дороге замечены приближающиеся японцы. Три батальона, винтовки на плечах, но штыки уже примкнуты – стало быть, готовы с ходу вступить в бой.

Отправляю посыльного к разведчикам, ушедшим на дорогу в Танчун – пора им вернуться. Занимаем позиции в темноте по обе стороны дороги. Все бойцы в дополнение к собственным карабинам вооружены японскими винтовками с большим количеством боеприпасов к ним. Пусть японское оружие послужит против своих хозяев.

Скоро снова в бой…

Сперва слышится отдаленный легкий гул, переходящий в приближающийся мерный топот множества бегущих ног. Это они, три батальона, посланные из Гунцзиво на подмогу.

Голова колонны показывается из-за поворота. Японцы бегут побатальонно трусцой, винтовки уже в руках, штыки примкнуты. До околицы им метров пятьдесят.

И тут дорога буквально вздыбливается под ногами второго батальона. Закладывает уши от грохота взрыва – срабатывают обе заложенные нами мины. Летят в воздух комья земли и части разорванных человеческих тел.

Хвост колонны – третий батальон – тормозит. С флангов по нему бьют пулеметы Буденного.

А с фронта включаются в симфонию ночного боя пулеметы Жалдырина. Трещат винтовочные выстрелы. Это не бой, это мясорубка.

Враг настолько растерян, что не успевает сообразить, что к чему, и выстрелить в ответ.

Десять минут – и все кончено. Дорога на подходе к Сюани покрыта ковром мертвых и раненых тел. Восток розовеет, еще немного и взойдет солнце. Нам пора.

– А теперь, Густав Карлович, уходим. И как можно скорее – надо успеть уйти как можно дальше до наступления дня, – говорю я, вытирая с лица пот.

– Согласен, Николай Михалыч, не стоит искушать судьбу. Нам и так повезло по высшему разряду.

Тут уж не поспоришь.

Глава 5

Красиво уйти не получается. Да, мы разгромили три батальона, выдвинутых из Гунцзиво, но это далеко не последние воинские части в округе. В подтверждение получаю от арьергарда известие: со стороны Танчуна по нашим пятам идут джапы, и на вопрос – сколько их – следует простой ответ: до хрена! В смысле так много, что сказать сложно.

А нас уже меньше полусотни, мы прем на себе кучу всего, включая пополненный из вражеских запасов боекомплект.

К тому же мы только-только вышли из боя, многие устали и вымотаны. И пусть на лицах все еще светятся улыбки – шутка ли, мы так вжарили противнику, что если кому сказать – не поверят, но на одном кураже не продержишься.

У всего есть предел, и не только у людей: и финский усатый тролль Маннергейм уже еле держится, и братья Лукашины то и дело закусывают губы от усталости, и мой ординарец Скоробут едва передвигает ноги.

Да и мне тоже не очень чтобы очень, а держусь я лишь потому, что как командир должен подавать пример подчиненным. Причем пример исключительно положительный.

Японцы, конечно, тоже отмахали приличное расстояние – уже три с лишним десятка верст. Они в курсе об учиненном нами разгроме, наверняка в их ряды влились и солдаты из той колонны пленных, которую я отправил под руководством Такатоси.

Короче, ребятам было о чем поговорить.

Сейчас японцы полны решимости взять реванш, потому и чешут за нами с удвоенной силой. Темп они набрали быстрее нашего, дистанция между японским авангардом и моим арьергардом все меньше и меньше, скоро сократится до дистанции винтовочного выстрела. Иногда мне кажется, что я спиной ощущаю вражеские взгляды, и кто-то из стрелков получше выцеливает меня.

Одно радует – против нас действуют пехотные части. Будь среди них кавалерия, пришлось бы совсем кисло. Но и пока отнюдь не сладко.

На ходу проводим маленький военсовет с троллем.

– Люди ваши, вам и решать, – отводит взгляд в сторону он. – Но, если вас интересует мое мнение – нам не оторваться. Давайте остановимся и дадим бой… От японцев нам не уйти, так давайте хоть погибнем достойно!

Сообщаю, что у меня несколько иные планы на ближайшее будущее и прямо сейчас погибать во славу царя и Отечества не собираюсь.

Мы не успеем подготовить позиции, не спасут даже пулеметы – несколько тысяч японцев без особых проблем размотают наш маленький отряд.

– Тогда что делать? Уж не собираетесь ли вы выкидывать белый флаг?! – зло щерится тролль.

Хоть это и будущий президент Финляндии, пока что он – боевой русский офицер, и любая мысль о плене звучит для него хуже предательства.

– Ни в коем разе! За кого вы меня принимаете, Густав Карлович!

– Тогда я решительно не понимаю ход ваших мыслей. Японцы вот-вот нас настигнут…

Я несколько минут назад принял трудное решение.

Вызываю Жалдырина.

– По вашему приказанию прибыл! – козыряет он. – Какие будут распоряжения, вашбродь?

Вроде устал как собака, а держится молодцом. Только впалые щеки и взгляд выдают крайнюю степень измотанности.

– Слушайте приказ! Врага необходимо задержать. Насколько именно – сказать не могу… хотя бы на час – на два. Лучше твоей пулеметной команды с этой задачей никто не справится.

Оба мы понимаем, что я фактически обрекаю его и остальных пулеметчиков на верную смерть. Задержать японцев реально, особенно если занять позиции на нескольких сопках, стоящих от нас в отдалении. С них, как с господствующих высот, можно встретить противника кинжальным огнем, но японцы – ребята настырные, если надо – пойдут вперед по трупам своих же, как было в Порт-Артуре. Рано или поздно высоты возьмут. В этом никто не сомневается.

Времени на отход у пулеметчиков будет мало. Если быть точнее – его вообще не будет, спасти парней может только чудо. У меня, как назло, такого в рукаве нет.

– Слушаюсь, вашбродь! – спокойным тоном отвечает Жалдырин.

Наверное, он уже мысленно прощается с родными, отцом, матерью, братьями и сестрами, с моряками из его экипажа.

Но это война, а Жалдырин – солдат.

Обнимаю его до хруста костей.

– Спасибо!

– Потом скажете, вашбродь, – вдруг улыбается он.

– Обязательно. Даже не сомневайся. Ну, ступай, братец! – говорю я бодрым тоном, голова моя при этом переполнена хреновыми мыслями.

Тяжело отправлять своих людей на верную смерть. Самое страшное в жизни офицера.

Жалдырин уходит к своим. Краем глаза замечаю, как его команда достает из заплечных сидоров белые нательные рубахи. Надевает на себя новую рубаху и Буденный. Блин, если он останется там – как сильно изменится ход истории?

В горле застревает ком, глаза предательски чешутся.

– Понимаю ваши чувства, – ловит мой взгляд Маннергейм.

– Сейчас от этих героев зависит жизнь всего отряда, – говорю я.

Мы уходим, оставляя за своей спиной простых русских ребят, которые приготовились встретиться со смертью и как можно дороже отдать свою жизнь.

Через десять минут слышим работу «максимов» и «гочкисов», японцам пока нечего противопоставить этому огненному натиску. Характерных винтовочных выстрелов почти не слышно.

Отзвуки боя еще долго преследуют нас, а потом… Потом вдруг становится слишком тихо. И это та тишина, что оглушительно бьет по ушам и отдается на сердце тяжким грузом.

Скоробут осеняет себя крестным знамением.

– Упокой Господь душу рабов грешных!

Глядя на него, крестятся и остальные.

Смотрю на часы: пулеметчики подарили нам целых три часа. Еще столько же японцы потратят на зализывание ран. За это время мы отмахали еще добрых верст десять-двенадцать.

Даю людям короткий привал и, пусть ноги гудят со страшной силой, обхожу отряд. Каждый из этих бойцов сейчас на вес золота.

– Ничего, парни! Скоро наши – выйдем к ним, пойдем на отдых – в баньке попаримся, девок поваляем…

Солдаты улыбаются, они верят мне, как командиру, а меня самого охватывают сомнения – да, передовая близко, но на то она и передовая: прежде чем прорвемся к своим, предстоит преодолеть вражеские окопы, и те, кто в них сидят, тоже умеют воевать.

У нас достойный противник, если относиться к нему снисходительно – быстро столкнешься с суровой действительностью.

Пока сижу и пью из походной фляжки теплую воду, в голову приходит мысль: а что если все, что мы сделали, было зря? Да, поколошматили мы японцев изрядно, по тылам прогулялись хорошо, но в масштабах всей войны – это ведь комариный укус, не больше. Максимум – отодвинем сроки японского наступления, возможно, где-то оно окажется не столь интенсивным, как было задумано.

Однако если брать ситуацию в целом – никакого перелома в войне нет, Порт-Артур в осаде, мы чаще обороняемся, чем идем в атаку…

На душе становится грустно.

– Подъем! – командую я.

Солдаты нехотя поднимаются с земли, сил, чтобы стряхнуть с себя пыль и грязь, у бойцов нет.

Сопки заканчиваются, мы спускаемся к плоской как доска равнине. Взгляд натыкается на полудюжину валунов, разбросанных в причудливом порядке.

Не могу понять – что в них не так. Просто не нравятся мне, вот и все…

На всякий случай приказываю держаться от камней подальше, и плевать, что у меня нет объяснения причин – почему. Я привык доверять предчувствиям, и они меня не подводят.

Внезапно ближайший из валунов подлетает метров на десять в воздух и взрывается на мелкие брызги-осколки, щедро орошая все вокруг.

Двое из солдат начинают орать и кататься по траве, а моя левая рука отзывается приступом дикой боли – словно на кожу попало кипящее масло.

Твою дивизию! – а ведь это что-то вроде мины-лягушки, только срабатывает она сама и разбрасывает не осколки, а слизь, обладающую свойствами кислоты. Жжется немилосердно…

Сбрасываю с себя пострадавшую гимнастерку. На коже ставшие водянистыми волдыри.

Вот блин!

Я еще сравнительно легко отделался, а вот те двое, которые упали в траву, представляют собой жуткое зрелище – жидкость выела их лица, без содроганий смотреть невозможно.

Срабатывает второй «сюрприз», за ним третий, четвертый – хорошо, что достаточно далеко, достается разве что бедной высушенной земле.

Вряд ли это какое-то техническое средство, ощутимо веет магией.

Интересно, они давно тут лежат или специально для нас положили? Вот только спросить не у кого.

Но это я так думаю, а Лукашины внезапно, без всякой команды, срываются с места и скрываются за небольшими зарослями.

Зная их, можно понять – это не просто так. Они что-то увидели или почувствовали.

Через несколько секунд они появляются, таща упирающегося старикашку с желтой сморщенной кожей, узкими колючими глазками, лысым черепом и редкой седой бородой.

Подтаскивают ко мне и бросают на землю. Лукашин-старший придавливает его тело ногой – чтобы не рыпался.

И тут амулет начинает греться.

– Кто это? – спрашиваю у казачков.

– Нечисть японская. Не знаю, как ее зовут, но мне станичники про таких рассказывали. Это он нам на дороге свои «лепехи» раскидал, – сообщает старший.

Поворачиваюсь к барону.

– Густав Карлович, слышали про него?

– Как и вы – впервые вижу это чудо-юдо, – пожимает плечами Маннергейм.

По моему приказу Лукашины начинают экспресс-допрос старикашки. Тот сначала строит из себя Жанну д’Арк и героически молчит, но в арсенале у казачков полным-полно работающих методов. Приставленный к глазу заговоренный клинок быстро развязывает язык демону. Окриветь ему ой как не хочется.

После первых слов твари становится ясно, что перед нами очень редкое магическое существо, которое считается практически вымершим. У него очень длинное название, чтобы не забыть – царапаю карандашом в планшетке. Получается какая-то лютая непроизносимая хрень.

– Кто тебя послал?

Тварь называет имя, и я не верю своим ушам.

– Неужели до нас снизошел сам командующий второй японской армией генерал Оку Ясуката?

Демон кивает, а я чувствую себя польщенным. А хорошо, видать, прижали мы хвост японцам, что обо мне решил позаботиться целый генерал…

И что совсем интересно – демон был личным слугой Ясуката, то есть по сути лицом штатским.

– И много еще впереди твоих ловушек?

Тварь мнется, не желая развивать тему.

– Лукашин…

– Сделаем, вашбродь! – Характерник находит очередное уязвимое место демона.

– Не надо! Я все скажу! – благим матом орет старикан.

– Внимательно слушаем. Итак, много таких ловушек впереди? – повторяю вопрос я.

– Только здесь. У меня было мало времени, я не успел толком подготовиться, – жалуется японец.

– Ну прости, – усмехаюсь я. – В другой раз… Хотя нет, другого раза у тебя не будет. Пока не переводи этого, Тимофей. Хочу еще кое-что вызнать у демона.

Говорю, улыбаясь – демон хоть и не знает русского, но по тону может почувствовать на-двигающийся кирдык. И что он способен выкинуть, когда прижмут к стенке, а вернее – поставят к ней, – загадка, ответ на которую не больно мне и нужен. Всем нам хорошо известен хрестоматийный пример про загнанную в угол крысу.

Кстати, есть в морде лица этого демона что-то крысиное. Такая же вытянутая отвратная харя.

Выясняются неприятные новости – впереди нас ждут и прямо-таки хотят, как ту Ларису Ивановну. Ну просто спать не могут!

Мы успели стать притчей во языцех, за наши головы назначена награда. Заодно и целая очередь желающих поквитаться. Без этого тоже никак.

Заставляю нарисовать примерный план расположения частей. Художник из демона так себе, но, высунув от усердия язык, начинает чертить палочкой на песке какие-то закорючки и снабжать каждую из них комментарием.

Я мрачнею. Короткого прямого рывка, на который я возлагал большие надежды, не получится – опять придется как всем нормальным героям кривулять и петлять. Что еще хуже – впереди пасется вражеская кавалерия в количестве двух эскадронов, уйти от конницы не получится – быстро догонят и начнут махать своими катанами, нагоняя сквозняк. А там и до простуды недалеко.

Попутно выясняется способ постановки «минных» заграждений демоном – физиологически процесс напоминает усеивание окрестности коровьими лепешками.

Не скажу, что эта информация улучшает аппетит. Тем более у меня двое погибших, еще пятеро, включая меня, получили химические ожоги. Ладно хоть не сильные.

Выпотрошив демона как следует, заставляю его рыть братскую могилу.

Землю он гребет не хуже экскаватора. Мы бы долбились тут час, не меньше, а он управился минут за пятнадцать и даже не вспотел.

Какой ценный кадр пропадает!

– Достаточно!

Осторожно опускаем тела солдат, бросаем по горсти земли, читаем молитву, закапываем и делаем небольшой холмик, в который Лукашин-младший втыкает импровизированный крест.

– Что будете делать с ним? – кивает в сторону демона барон. – Он ведь гражданский…

– Этот гражданский убил наших ребят. Как думаете, какой приговор могут вынести их товарищи? – задаю встречный вопрос я.

Не время и не место разводить политесы. Перед нами нечисть, опасный и коварный враг. Окажись кто-то из нас на его месте, пощады не жди.

– Пасую перед вашей логикой, – быстро соглашается Маннергейм.

Скорее всего, он и без меня склонялся к такой же мысли, но был нужен толчок.

– Тимофей, – делаю знак характернику я.

Тот понимающе кивает, выхватывает шашку… Хек! Голова твари, отрубленная с одного удара, катится с наклона, попадает в ямку и замирает, уставившись пустыми глазами в небо, затянутое облаками.

– Уходим, – командую я.

На душе все еще скребут кошки, особенно как вспомнишь пулеметчиков.

Если бы я имел право – остался бы с ними, прикрывать отход отряда, но… я несу ответственность и за других.

– Густав Карлович, у вас найдется что-нибудь выпить…

– Я так понимаю, о воде речь не идет, – хмыкает барон.

– Верно понимаете. Мне немного. Буквально капельку.

– Французский коньяк подойдет?

Делаю квадратные глаза.

– Шутите?

– Да уж какие могут быть шутки в таких обстоятельствах? – удивляется тролль. – Прихватил с собой самую малость. Думал распить с вами при более приятных обстоятельствах, а так…

Он извлекает из недр своего вещмешка маленькую стеклянную бутылочку.

– Настоящий. Купил, когда был в Петербурге.

Перевожу взгляд с Маннергейма на коньяк и обратно.

– Простите, Густав Карлович, я передумал. Давайте в другой раз, как вернемся к нашим.

– Договорились! Тогда угощение с вас!

– Конечно!

Идем дальше, внезапно откуда-то сзади доносятся крики, чьи-то довольные голоса. И это точно не джапы, каждое второе слово сопровождается нашим русским «мать-перемать».

Кто это может быть?! Сердце радостно замирает…

– Жалдырин! Ты! – кидаюсь на командира пулеметной команды, тискаю в объятиях, жму руку.

С ним еще несколько бойцов, Буденный и… пулеметы, включая трофейные «гочкисы». Как это они доперли на себе – ума не приложу.

Что с остальными людьми – спрашивать не надо. То, что вернулись Жалдырин и часть его команды – уже действительно чудо, о котором я только мечтал.

– Как ты? – этот простой вопрос вмещает в себя кучу всего.

– Задали мы им жару! Долго еще нас помнить будут! – зловеще усмехается мореман. – Полторы роты уложили, если не больше. Эх, видели бы вы это, вашбродь! Жаль, патроны быстро кончились, а то б мы до вечера еще воевали.

От возбуждения его аж трясет. Понятно, горячка, еще не отошел от боя.

– Как вам вырваться удалось? – задаю главный вопрос я.

– Так я снова применил хитрость… – улыбается он. – Ну, помните, как когда-то в первый раз, когда мы еще только познакомились и ехали штурмовать демонов в монастыре?

– Вызвал реку? – вспоминаю я.

Мореман скромничает.

– Рекой это не назовешь… Так, прудик получился, но с ходу его не перейти. Думаю, япошки там долго поблукаются. Хорошо, если к ночи сюда заявятся, но, думаю, го-о-раздо позже.

А вот это здорово! Время – то, с чем у нас большие проблемы.

– Тачанки? – спрашиваю я.

– Тачанки пришлось уничтожить. Уж больно крепко им досталось. Япошки садили в нас из всех стволов – поломали все, да лошадей побили, – виновато говорит Жалдырин. – Простите, вашбродь, не уберег!

– Понимаю. Главное, что сам вернулся и людей с собой вывел. А тачанки… Дело наживное. Когда вернемся к своим – представлю тебя и твоих орлов к награде!

– Так не ради орденов и медалей воюем, – смущается герой.

– Согласен. Но если заслужил награду – изволь получить!

Про то, что даже «Георгием» мужиков из могилы не поднять, молчим оба. Война, будь она неладна!

И снова в дорогу, и снова в путь, и на сей раз нам предстоит горный переход. Надеюсь, что все-таки сбросим с хвоста японцев и выйдем через горы к своим. Но для этого потребуется приложить много сил и энергии.

Иногда я уже сам не рад, что ввязался в эту авантюру. Радует только, что результат получился на все пять баллов из пяти и даже превзошел все ожидания.

Мы идем, пока не становится так темно, что хоть глаз выколи. Становимся на привал.

Уходит солнце, приходит ночная прохлада, но костры по моей команде не жжем. Зачем лишний раз светиться перед японцами? Пусть думают, что мы где-то далеко-далеко или пошли совсем другим путем.

Перед тем, как провалиться в сон, шепчу ночную молитву, поминаю тех, кого с нами больше нет.

Если можете, там, наверху, простите меня, грешного!

Глава 6

Старина Мерфи оказался прав на все сто: если есть у тебя бутерброд с маслом, он обязательно упадет. Другими словами, если что-то могло пойти не так, оно обязательно пойдет не так.

– Ваш план потерпел неудачу, Николай Михалыч. Японцы догадались, где мы попробуем прорваться. Нас ждут, – мрачно констатирует тролль, передавая мне бинокль.

Я подношу его к глазам и грустно вздыхаю: до нашей линии окопов – рукой подать, по прямой версты три-четыре, меньше часа пешком при среднем темпе, но видит око, да зуб неймет: наперерез нашему маленькому измученному отряду вылетает добрый эскадрон японской кавалерии.

В другое время и при других обстоятельствах мы бы с ним разобрались, вот только под моим командованием не наберется и полусотни бойцов, вдобавок мы только что проделали долгий и изнурительный путь в горах. И это я еще не упомянул про самое главное – боезапас. Его у нас попросту нет, мы пустые. В лучшем случае имеется по два-три патрона на винтовку, причем не у каждого.

А ведь как удачно выбрали момент, сволочи! Подловили, как только мы спустились с гор на равнину, и отрезали путь к нашим.

1 Стой, кто идет! (яп.)

2 Стой, стрелять буду!!! (яп.)

3 Мне нужен полковник Исикава из разведки (яп.).

Продолжить чтение