Читать онлайн Воровка Теней бесплатно

1

Пыльная дорога лежала как сухой язык под августовским небом. Таким небом, которое больше напоминает море, когда оно абсолютно спокойно и прозрачно. Прозрачная голубизна. Яков задрал голову и сощурился, глядя вверх, но не видел ничего, кроме бесконечного воздуха, а в ушах стояло легкое уханье лопастей мельницы.

Он приходил сюда уже пятнадцать лет изо дня в день, с тех самых пор, как начал соображать, и выполнял одну и ту же работу: проверить, крутятся ли лопасти; спуститься в подвал; набить тачку фрагментами кирпича и осколками глиняной посуды; лопатой высыпать их все под жернов, на глиняное кольцо. Его мельница делала не муку для хлеба, а краску для художников – часть ее он всегда забирал себе после того, как проверял на вязкость. Он засыпал отломанные куски крыш и камней для красной краски, ракушки и снег – для белой, сапфиры и кусочки ночного неба – для синей, отражение ивы в пруду и листья одуванчиков – для зеленой, цветки ирисов и утренние лучи – для желтой и собственную тень – для черной. У Якова уже сто лет как не было тени, потому что он всю ее израсходовал на краски, и никто в семье этого не замечал. Он редко с ними виделся, проводя все свободное время на своей мельнице, которая день и ночь без устали молола и производила краску. Тяжелые жернова раскатывали камни в порошок, а порошок – в муку. Яков собирал его маленькой лопаткой и разжижал спиртом и маслом из пипетки, а потом раскатывать специальным камнем, пока порошок не превращался в гель. Потом он укладывал краску в тюбики и запечатывал их и нес на рынок в центр города, где распродавал почти все, оставляя для себя пару-тройку штук. На улице около мельницы в хорошую погоду сохли его картины, а во влажной тени внутри, в комнатке, где лежали материалы, он иногда рисовал при свете свечей. Он не боялся теней, потому что и их тут тоже не было: он забрал скачущие тени горок кирпича и мела, отбрасываемые с помощью свечей; забрал тень мольберта и самих подсвечников. И вскоре даже у самой мельницы не осталось тени – та была огромная, и ее хватило на целую партию тюбиков черной краски. Но рано или поздно все тени в окрестностях кончились, и черную краску было делать не из чего, и тогда он стал продавать ее втридорога.

Яков был нелюдим, но сердечно любил своего брата и мать. Их отец погиб, когда двое мальчишек были совсем маленькими, и они его не помнили. Яков только видел белесую надгробную плиту, которая стояла одиноко на пустующем кладбище в окружении мохнатых трав, но связи с ней не чувствовал.

К августу черная краска совсем иссякла, и он больше не мог рисовать, и это расстраивало его больше, чем что-либо на свете. Он стоял и смотрел в безупречное голубое небо, на воспрянувшую перед увяданием зелень, на песочную желтую дорогу и мягкий древесный каркас мельницы, но нигде не видел своего любимого черного цвета. Кожа на его лице была белая как снег, и вся чернота, которой он обладал, но не мог забрать и использовать, была в его волосах и глазах. Он вытянул перед собою руку и посмотрел на свою пятерню, которая так часто была заляпана разноцветными красками, что забирались под ногти. Но теперь она была чиста. И мольберт в подвале был пуст, а на улице у мельницы отцветали августовские цветы. И жизнь, казалось ему, встала.

Ветер сменился. Лопасти мельницы, перемалывающей никому не нужные оранжевые, зеленые, голубые и фиолетовые, кремовые и бирюзовые, янтарные и алые порошки, с тяжестью ухнули, а потом медленно встали. Яков недовольно вздохнул и поплелся туда, вошел в темный остов здания, снял кроссовки с ног и поднялся по узкой деревянной лестнице. Он выбрался на крышу и стал распутывать парусину, чтобы закрепить крылья своей мельницы. Обвязав несколько узлов, он как бы невзначай посмотрел вниз, на землю, и увидел там силуэт человека, настолько выразительный, что его руки замерли, и он совсем забыл, почему стоит босиком.

* * *

А Гвилим вовсе не был похож на своего брата и, пока тот был асоциальным и молчаливым, в ту же секунду, как старший исчез, – будучи экстравертом – почувствовал это. Да и разволновался так, что его густые, золотистые, а в тени – просто каштановые волосы встали дыбом, и он стал напоминать какого-то певца, который бесцельно сидит на сцене на стуле и бормочет свои песни про чертополох в плохо настроенный микрофон.

Он с утра побрился, приоделся в хороший выходной пиджак, подтянул рукава, и вдруг его сразило страшное ощущение, будто нечто забралось в его грудь, прошмыгнуло между ребер и воткнуло ледяную иглу куда-то рядом с сердцем. В первые минуты он решил, что у него случился инфаркт, и присел на диван, держась за лацканы пиджака, но потом, когда комната не уплыла и кровавые пятна не застелили обзор, а язык так и остался вполне обычным, не отмерзающим языком, он по-настоящему стал переживать.

Первой мыслью была мама.

Гвилим прибежал на рынок за пятнадцать минут, пару раз навернувшись, как и следует шалопаю вроде него, на мощеном мосту и порвав хороший пиджак в локте, и нашел свою мать на месте, за прилавком.

– Что такое? – испуганно спросила она. Ее взгляд упал на рваный локоть, и она посмотрела на сына с укором в изумрудных глазах.

– А где Яков? – спросил Гвилим.

Женщина пожала плечами.

– Может, все еще спит, а может, решил не приходить. Ты же знаешь, он часто опаздывает. Прошло еще всего полчаса.

Но у Гвилима было четкое ощущение, что сегодня – день, когда все изменилось. Что Яков не спит и не протестует, как обычно, вальяжно являясь на работу на сорок, пятьдесят минут позже, отрицая понятие временных рамок.

Яков частенько уходил из дома, когда ссорился с ними, но он всегда оказывался на мельнице, потому что просто не мог оставить ее. Мельница была его безопасным местом, его личным царством, где находилось все, что ему дорого в жизни. В этом был убежден Гвилим.

Поэтому, когда он обнаружил неподвижные лопасти и открытую дверь и абсолютную пустоту внутри, он распереживался не на шутку. Кроссовки брата оказались у подножия лестницы, ведущей на крышу, а там, на крыше, несколько узлов уже было готово к повороту конструкции. Что-то остановило его на полпути, когда Яков собирался разворачивать мельницу под сменившийся ветер, и потом он пропал.

Сейчас стоит бы заметить, что брат его, Яков, был самой злой и при этом мозговитой частью семьи. С самого детства он был наделен какой-то раздражительностью, озлобленностью на все и успокаивался, только когда ему давали заниматься своими молчаливыми делами – рисовать или решать головоломки. И, как ни трудно поверить, одним из немаловероятных вариантов была очередная его подлая шутка, и Гвилим бы даже согласился, если бы не принялся носиться как сумасшедший вокруг этой мельницы, обуреваемый паникой, что брат мог обустроить это место преступления, просто чтобы заставить семью думать, что его похитили.

Но и похитить Якова было очень сложно. Своими немощными конечностями – острыми, как мечи, коленями и локтями и твердыми, как когти, пальцами и кулаками – он отбивался от всякого человека, который просто пытался подойти к нему близко. В детстве Гвилиму быстро разонравилось ввязываться с ним в потасовки, потому что каждый конфликт Яков принимал очень серьезно, и у них начинался настоящий бой насмерть.

Словом, Гвилим оказался в тупике, и тупик этот выглядел иронично; стоял прекрасный поздний летний полдень, и птицы пели где-то высоко в небе, на хрустальной, недосягаемой высоте. Их пение разносилось по городу и летело на самые границы Копенгагена, достигая врат Кристиании. И в пении этих птиц звучала такая печаль, что она пробуждала даже камни: вот и услышал этот грустный зов Кукольник, скитающийся по земле, за границей человеческих земель. Он шел по дорогам, пересекал леса и восходил по звездной дороге прямиком в дом к своей подруге Луне, шагал вокруг серебристых озер в заколдованном лесу, исчезал в глубоких долинах, расстилающихся на многие километры, и снова появлялся в дальних краях, на рынках восточных городов, где еще разводили драконов, и в северных горах, где по снежным склонам бродили огромные мохнатые тени. Он глядел на их фигуры с печалью во льдистых голубых глазах, и его черные крылья трепетали от многих воспоминаний, которые кружились в его взбалмошной голове.

Но, услышав грустное пение птиц в Копенгагене, он отправился в путь туда, где не бывал уже очень давно; настолько давно, что его облик почти потерял обыкновенные человеческие черты, и, выйди он на дорогу в обычном мире, люди бы стали на него оборачиваться. Ведь нос его стал похож на клюв, а пронзительный взгляд сумасшедших глаз пронизывал до самых косточек; из карманов его плаща сыпались звездочки и летняя пыльца, а вороньи крылья то и дело проглядывали сквозь прорези-рукава. Ходил он смешно, подобравшись, часто убрав руки за спину; немного сгорбившись, семенил как курица. Кукольник был смешливым и добрым, но давно уже не видал людей – ни с той, ни с этой стороны.

2

Недели шли, а Якова все не было. Его искали по всему городу и за его пределами, отправляли гончих собак по следу в лес, но те быстро теряли его запах; полиция сбилась с ног, расклеивая его черно-белые фотографии на фонарные столбы, которые тут же срывал ветер. Мать Якова плакала днями и ночами, и вся ее стряпня, которую она готовила теперь для одного ребенка, была соленой. Гвилим не спал совсем от тревоги и вскоре приучил себя к бессоннице. Так он и лежал по ночам, глядя в окно, на плывущие, как рваная, смоченная в чернилах вата, тучи. А днем искал брата. И все дни стали похожи друг на друга. А там наступила зима.

* * *

Марта прибрала волосы в косу, даже и не подозревая, что пройдет неимоверное количество времени, прежде чем она их расплетет, и что после этого ее волосы навсегда останутся волнистыми, как у русалки. Ее хорошенькое, улыбчивое лицо было покрыто веснушками, которые испуганно мерцали от вида апрельского неба. Прошел уже целый год, а девушка никак не могла привыкнуть к этому зеленоватому смогу без запаха, заволокшему небо. Никто не мог взять в толк, что случилось с Кристианией, самой солнечной и прекрасной страной из всех выдуманных миров. Куда подевалась радость каждого ее дня, легкость весеннего ветерка, блеск горизонта, отражающийся в широких, ровных реках, аккуратно разрезающих зеленеющие поля, жар летнего солнца и многогранность бриллиантовых снежинок белесых, полнокровных зим? Те, кто жили поближе к границе с обыкновенным, или, как его тут называли, внешним миром, говорили, что это все влияние реальности. По мере того как у них там меняется климат и умирают полярные медведи, и Кристиания начинает иссякать, как продолжительная, но не бесконечная мелодия. И, конечно, эти россказни повергли всех в ужас. На улицах какое-то время была паника, но потом все улеглось так же внезапно, как и началось. И это было хуже всего. Народ стал впадать в меланхолию, а затем – в апатию, а потом – в полное безразличие. Всех их свалил неожиданный озноб, все почувствовали некое недомогание, бессвязные мысли в их головах привели к настойчивой мигрени, и люди решили почаще оставаться дома, делая себе примочки из черного чая на глаза и посасывая скопленные с зимы серебристые сосульки. Жилища значительно отодвинулись от границы с внешним миром, потому что суеверие кристианцев было сильнее всякого здравого смысла: несмотря на все абсолютно иррациональные признаки смены погоды, все видели этот зеленый смог как некую болезнь, просочившуюся через главные ворота. В связи с чем их и закрыли. И газеты из Кристиании перестали носить в Копенгаген, а из Копенгагена перестали поставлять хорошую мебель и соленые пироги с кукурузой. Улицы Кристиании по всей тонкой линии, что граничила с внешним миром, почти опустели, и зрелище это было настолько же грустное, насколько и объяснимое. Вы бы видели этот отвратительный Апрель! Представьте себе выцветший зеленый пластмассовый грузовик, из тех, что покупают детям, чтобы возиться с ними в песочнице. Если ребенок забыл его на улице, то ему крышка. Солнце выпекает его некогда неестественно-зеленый кузов, и тот тлеет и тлеет и в конце концов приобретает прохладный, невыразительный грушевый оттенок – только к груше он не имеет никакого отношения, потому что в нем и близко нет никакой жизни. Такой пленкой, бледно подсвечиваемой солнцем, покрылось все небо, и температура упала до двенадцати градусов тепла и на том остановилась. И вот на улице было не тепло и не холодно, а когда ночь сменяла день, становилось серо, а затем, утром, серое менялось на серо-малахитовое, а потом опять все заново. Люди стали замечать, что золотистый загар сползает с них и уплывает в слив вместе с водой и кожа становится прозрачной. Ветер улегся и поднимался, только когда ему надо было дать кому-нибудь неприятную, пронзительную пощечину. Когда собирался дождь, на улицы падала такая духота, что хоть ложись на землю и дыши ртом; а ливня все не было. Иногда моросило – будто где-то наверху трясли маленькой лейкой. И в такой тоске Кристиания быстро потеряла свои краски – благо пока что эти страшные явления затронули только самые ее границы. Где-то глубоко внутри, на втором кольце, еще густо стояли изумрудные леса и шипело бирюзовое море; но об этом потом.

Семья Марты не покинула границ с внешним миром, потому что ее родители – и они очень гордились этим – знавались с Кукольником и получили от него весть: не двигаться, никуда не сбегать, все будет в порядке. Многие их соседи собрали вещи и уехали поглубже, туда, где еще шпарила солнечная жара или по-сатанински грохали молнии во время гроз, но особой надежды в их глазах не было. Все боялись, что эта муть быстро распространится по всей стране, а там пиши пропало.

Итак, волосы Марта собрала в косу. Ее длинные волосы все еще отдавали здоровым каштаном, и за ее косу ее же можно было хорошенько раскрутить и закинуть прямо за изгородь, поверх запертых высоченных ворот, ведущих в Копенгаген. Только вот Марта бы вам этого не позволила и скорее переломала бы вам руки, если б вы решили с чем-то таким на нее посягать.

Она развешивала черно-белое белье на веревке, точнее – перевешивала на другую сторону двора в надежде, что с запада ветер будет дуть получше. Одни и те же ночнушки уже четвертые сутки висели на улице и все еще были влажные насквозь. От этой непонятной жути ей иногда хотелось плакать, и никто не хотел ей объяснять, что же происходит и как это остановить. Да если бы она могла хоть что-нибудь сделать – она бы не раздумывая отправилась куда угодно и сделала все что угодно. Но дни шли, белье не сохло, на дворе стоял Апрель, и ее душа начинала покрываться плесенью.

Марта расправила ночнушку и тут услышала стук, будто кто-то стучался на крыльце в дверь. Она обошла дом, чтобы поглядеть, кто пришел, и обнаружила у дверей Кукольника. Он явился из какой-то несусветной дали, в которой даже не знали, как называется эта дивная страна, в которой все живут, оттуда, где даже не знали обыкновенных человеческих языков, а пользовались своими, непонятными языками, походящими на щелканье, щебет и стрекот. Об этом говорил его незаурядный вид. Кукольник походил скорее на огромную птицу, чем на человека, каким она его помнила. Огромные глаза смотрели вокруг слегка растерянно, но цепко, будто убранство дома он видел впервые и тут же находил в нем развлечение. Кукольник топтался на крыльце и отстукивал по дереву каблуками своих серебристых сапог; на нем были ярко-синий, с продольными линиями плащ и малиновые штаны, а его черные-черные волосы торчали в разные стороны, похожие на перышки. Марта так рада была его видеть, но еще больше она была рада видеть все эти выразительные, яркие цвета, по которым истосковалась до смерти.

– Здравствуйте, учитель, – сказала Марта и протянула руку. И Кукольник взял ее ладошку в обе свои и покачал ею из стороны в сторону, внимательно глядя в ее бледнеющее по минутам лицо. – Чего же вы здесь забыли? – поинтересовалась она.

Кукольник вздохнул.

– Не ты ли минуту назад думала о том, как было бы здорово спасти всю Кристианию собственными скромными силами? – почти с укором произнес он.

Марта с удивлением посмотрела в его проницательное лицо. Так он еще и читает мысли! За множество километров! Что же он за чудик такой!

Каждый раз, когда Марте казалось, что она знает Кукольника, он ее поражал. Когда ей было совсем мало лет – где-то пятнадцать, – ее родители отправили ее учиться ремеслу шитья и кройки в его скромное убежище на самом краю Копенгагена. Магазинчик Кукольника, где и располагалась его мастерская, стоял на улице, жутко похожей на обычную человеческую улицу, но внутри все так и дышало магией. Там в ранние утренние часы и в особо поздние, после закрытия, Кукольник учил ее мастерить платья и плащи, шляпки, перчатки и шарфы, а иногда и юбки. Он был чудаковатым, но добрым, задумчивым по четвергам, но очень разговорчивым во все остальные дни. Марта никак не могла его разгадать, а потому сильно влюбилась. Раз за разом Кукольник сильно поражал ее воображение, выделывая особенные, живые узоры на блузках или откручивая такую шутку, что она не могла устоять на ногах и заваливалась на колени от смеха. Кукольник питался только сахаром и больше не ел ничего, честное слово! Иногда он так крепко задумывался о чем-то, что над его головой начинали собираться мошки, сбиваясь в густую кучу. А иногда он был в таком хорошем настроении, что все предметы в его магазине начинали ходить ходуном, скакали как сумасшедшие. Нити с иголками пускались в пляс, люстра покачивалась под потолком, рулоны ткани разматывались, и просто сладу с ними не было. Марта проучилась у него около двух лет, приходя набегами и всегда надеясь, что сегодня получится – потому что у Кукольника было свое особенное расписание и угадать, когда он будет в магазине, было невозможно. В конце концов, он ее неплохо научил обращаться с иглой, и они навсегда остались друзьями.

– Ступай в приграничную деревню, к воротам. Я там встречу тебя и остальных.

– Остальных? – удивилась Марта, поспешно хватаясь за юбки своего полосатого платьишка. – Мне переодеться? Надолго мы идем? Кто такие остальные?

Кукольник поднял вверх палец и взмахнул плащом, разворачиваясь лицом ко двору.

– Погода скоро изменится. Но вам надо поторопиться. Как и мне!

И убежал.

Таким было его первое появление в Кристиании за много-много лет, а точнее, за шесть лет, потому что нынче Марте исполнился зелено-белый двадцать один год. Но ощущались эти годы как столетия, потому что время в этой волшебной стране измеряется ожиданием. А когда ждешь этого волшебника, кажется, что время останавливается вовсе – столько радости он с собой забирает, уходя.

* * *

В Копенгагене валил снег как сумасшедший. Снега стало столько, что некоторые ходили по городу на снегоступах, а Гвилим едва пробирался к рынку и с еще бо́льшим трудом – на мельницу. Он все еще заходил туда время от времени, и, хоть мельница и не работала больше, в отсутствие Якова, он ее проверял, а заодно следил за местностью. Не появится ли чего странного? Не обнаружит ли он новых следов? Но снега было так много, каждый день, что, даже если следы и появлялись, их тут же навсегда засыпало, пряча от любопытных глаз.

В один день, когда снегопад на время остановился, Гвилим вышел на прогулку и в магазин, купить кое-чего для своей матери, которая совсем расклеилась из-за Якова. Гвилим немного злился на брата, потому что тот пропал без предупреждения. Он мог поспорить, Яков никогда и не представлял, как сильно его любит мать, не мог себе вообразить, что с ней станется, если с ним приключится беда. Если б он знал, то подумал бы десять раз, прежде чем становиться жертвой преступления. Гвилим гнал плохие мысли прочь, не желая думать ни о чем плохом, и чем сильнее он уговаривал себя, тем яростнее шел снег – ну или так ему казалось. Ветер по ночам завывал как волк, срывая огромные ледяные глыбы с крыш домиков и с жутким грохотом кроша их на дороге. Бывало, все обитатели одной улицы просыпались от этого жуткого шума, когда очередной кусок льда раскалывался на мощеной дороге. И холодели в своих кроватях, надеясь, что никто не шел по улице в этот страшный час. Жители Копенгагена были в целом хорошими людьми.

Гвилим шагал по набережной, вдоль замерзшей воды и вросших в лед разноцветных корабликов, блистательные оранжевые и красные паруса которых спрятало белое одеяло снега. Весь город стал однотонным, и это вызывало у юноши некоторое волнение, потому что порой ему казалось, что он стал видеть весь мир черно-белым.

Но его страху суждено было очень скоро развеяться, ведь навстречу ему по набережной шагал, подгибая колени и подпрыгивая от возбуждения, Кукольник.

Насупившийся Гвилим не сразу увидел его, но пропустить его было очень сложно. Странный высокий чудак вдруг вырос прямо из-под земли у него перед носом, нависая над ним как какой-то граф в высоком остром воротнике. Гвилим онемел на секунду от удивления, выпучивая глаза, и большой голубой глаз посмотрел на него в ответ.

Волосы у этого незнакомца были чернее ночи, и Гвилим сразу подумал про брата. Его черный плащ был сплошь покрыт необычайно сверкающими синими звездами, такими блестящими, что они мерцали от каждого шевеления ткани. Но взгляд у этого человека (человека ли?) был совершенно спятивший. И его лицо, его лицо, будто вытянутая морда леопарда с клювом ворона и круглыми глазами шалашника – а Гвилим мог поклясться, они были абсолютно круглые, – напугало и очаровало его одновременно. Юноше пришлось сделать пару шагов назад и моргнуть пару раз, привыкая к этому зрелищу, которого, без сомнения, его взгляд еще не касался никогда в жизни. В одном он был уверен точно: перед ним маг. Только чародеи носят такие плащи со звездами, плащи, укутывающие стоящие по щиколотку в снегу ноги, и такие странные прически, напоминающие движение воздушных молний. Когда этот чудак открыл рот, Гвилим вполне оправданно ожидал услышать вороний крик, но до него донесся вполне обычный голос:

– Молодой человек! А я смотрю, мы не торопимся, да?

Кукольник всегда разговаривал со всеми так, будто они были обязаны поспевать за его бешено несущимися мыслями и понимать все, что понимает он сам, во всех одиннадцати измерениях. Кукольник, в силу возраста и сумасшествия, часто забывал, что люди обыкновенно живут в одном-двух и не забираются на луну, чтобы с ней посоветоваться, да и вообще, понятия не имеют, что их вечно ждут неотложные дела.

Гвилим оторопел и разозлился одновременно:

– Простите, вы к кому обращаетесь?

Кукольник покрутил головой, и из его волос выпало черное перо, которое он ловко поймал ладонью. Он протянул Гвилиму перо, показывая:

– Вот, это возьми и приходи на границу Кристиании, прямо за ворота, да не опаздывай! Надо же – прогуливается тут, как будто ничего не происходит!

– Простите, – снова повторил Гвилим, – но я не понимаю, кто вы такой и о чем ведете речь.

Кукольник фыркнул, разводя руками, и шагнул к Гвилиму, чтобы дотянуться, но парень отпрыгнул, испуганный. Отпрыгнул – запнулся в снегу, да и завалился на спину прямо в сугроб. Кукольник подошел к нему, шурша своим звездным плащом, нагнулся и сунул перо ему в карман куртки.

– Оно приведет тебя куда надо. Не выкидывай.

Увидев, как Гвилим смотрит на него, Кукольник немного сжалился:

– Ты же хочешь найти брата?

Бледное лицо парня замерло, и только струйка пара покинула его рот, уплывая в сторону реки.

– Откуда вы знаете?

– Здесь его больше нет. Можешь не искать в Копенгагене. И во всей Дании. Потому что твой брат в Кристиании, и у всех из-за него будут огромные проблемы.

Кукольник многозначительно приподнял брови.

– Что такое Кристиания? – спросил Гвилим, все еще лежа в сугробе. Снег забился ему за шиворот, и волоски на шее встали дыбом.

– Это волшебная страна, в которой я живу, – просто ответил Кукольник.

– Волшебная страна. Конечно, – наполовину смущенно произнес Гвилим. Он бы посмеялся в голос, может, даже поаплодировал бы этому бреду, но перед ним стоял странный, невиданный человек в серебристых сапогах с видом настолько затейливым, что смеяться казалось неприличным. Ситуация говорила сама за себя. – Я всегда думал, что волшебные страны существуют только в сказках.

Кукольник посмотрел на него сверху вниз.

– А ты где, по-твоему? Кто-то сейчас пишет эту сказку, сидя на белом диване и подогнув под себя одну ногу.

Гвилим помотал головой, пытаясь сосредоточиться. Мысли у него в голове стали шебуршать так громко, что снег под ним принялся таять. Он почувствовал, что к нему подбирается паника на липких лапках, и вот-вот попадет туда же, под куртку, где медленно превращался в воду ледяной снег.

– Не может быть, – пробормотал он, пытаясь подняться, но локти отказались разгибаться, а ноги отнялись.

– А где-нибудь далеко эту сказку уже ставят на сцене, и актеры ссорятся из-за того, какой плащ на меня надеть в первой сцене – голубой или зеленый, – глаза Кукольника сверкнули, – а еще дальше кто-нибудь только думает об этой сказке, сидя в ботаническом саду на скамейке и глядя на кактус. А кто-то где-то уже слушает эту сказку, сидя в кровати и дергая себя за ухо, чтобы не уснуть, потому что, строго говоря, сказка эта запутанная и почти без сюжета! Понятно?

– Нет, – честно ответил Гвилим.

– Я знал, что с тобой будет трудно, но тебе помогут. Не волнуйся, – вдруг его голос стал мягким, и Кукольник, что-то себе надумав, склонился и подал юноше руку, помогая ему встать. Он вдруг стал ласковым, глядя на мальчишку с нежностью, – я тебя не оставлю одного. Я бы так с тобой не поступил.

Гвилим попытался избежать этого проникающего взгляда, который полез туда же, за шиворот, под воротник, и коснулся его шеи. Ему вдруг стало так не по себе, что у него в животе что-то свернулось в петлю. Гвилим неуверенно сглотнул.

– Вы сказали… ладно, предположим… волшебная страна, – он робко взглянул Кукольнику в глаза и снова понурился, – вы сказали, мой брат где-то там? Вы понимаете, что это очень личная тема? У нас в семье большое несчастье.

– Я понимаю, – мягко сказал Кукольник, – поэтому я и пришел на помощь. Ты ведь не найдешь его здесь. Потому что его здесь нет. Ты хочешь вернуть брата?

– Конечно, – пробормотал он.

– Ну так и иди за пером! – рявкнул Кукольник. Он так резко развернулся, что полы его плаща на секунду обмотали Гвилима и скрутили его ноги, а снег полетел в разные стороны как порох. И потом ушел, плывя по набережной с такой легкостью, будто не было всего этого снега, в который люди проваливались почти по пояс.

Гвилим остался стоять, прислонившись к перилам, в мокрой куртке и с кусками льда, медленно сползающими вниз по дергающемуся непроизвольно хребту. Он подумал о словах этого сказочника: из-за Якова у всех будут огромные проблемы. И из всего услышанного и увиденного этому Гвилим удивился меньше всего! Перо в его кармане шевельнулось.

3

Про то, о чем Кукольник разговаривал с Кухулинном, я не могу сказать, потому что это большой секрет. Могу только открыть, что Кухулинн, как всегда, пунктуальный и дисциплинированный до смерти, был в деревушке у самых ворот еще до того, как Кукольник его позвал. Казалось, что он просто знал, что ему следует там быть, вот и пришел, вполне бесцельно, нашел ближайший бар и сел там, тихонечко напиваясь, как и следует. Стоял Апрель, и на улице было зябко, а внутри бара – душно, полумрачно, и сладко пахло пролитым везде сидром. А Кухулинн вписывался в эту обстановку как нельзя лучше, и там Кукольник его и нашел. Шептались они ровно минуту, а потом волшебнику надо было отправляться в наиболее долгое путешествие – в город, где подают к столу пироги, в которых прячутся вороны.

* * *

Если посмотреть на Марию со стороны, то кажется, что она вообще никогда не понимает, что она делает и куда идет. Скажем, кто же выходит за маслом и туалетной бумагой посреди декабря в одном свитере? Да и что это за набор такой? И тем не менее она пошла в магазин в одном свитере и в домашних штанах, на которых еще держалось тепло кошачьего тела, которое только что там лежало. Выходя из дома, Мария была убеждена, что через минуту вернется и позволит ему снова залезть к себе на колени, пока она работает на компьютере. В ее городе ничего не знали о Кристиании и никогда о такой стране не слышали; но Мария подозревала. Краешком сознания она всегда чего-то такого ждала.

Она шагала по заснеженной дороге от магазина до дома с зажатой под мышкой бутылкой подсолнечного масла и с рулоном туалетной бумаги в руке. И комки кошачьей шерсти на ее черном новогоднем свитере напоминали большие нетающие снежинки, запутавшиеся в махровых нитях. Волосы у нее были непричесанные и запутавшиеся – пятерню если сунешь, то уже не вынешь. Сапоги были застегнуты лишь наполовину, потому что идти тут было двести метров в одну сторону и двести – в другую. Словом, эту вылазку она воспринимала как открывание и закрывание балкона. Немного свежего зимнего воздуха попало в легкие, и снег, сидящий на хрупких, тонких ветках вокруг, светлел морозом, и немного белого попало в ее сознание, чтобы подтаять, когда она попадет обратно, в свою коричнево-красную квартиру с синей гостиной. В светлом дневном небе, где-то там, за молочными тучами, висела небольшая белая луна. Мария не могла видеть, но та слегка накренилась, и в этот момент Мария оскользнулась на льду, проглянувшем коварно из-под снега, натертом десятками ног, которые пока еще безопасно проходились по нему. Она удержала равновесие, но выронила бутылку масла, и та покатилась вперед по дороге. Дорога ее (двести метров) лежала через двор, выводящий на дорогу, перед которой стояли два небольших холма-бункера, оставшиеся еще со времен войны, всегдашние зловещие напоминания о тех временах. Тогда в них засовывали провиант и прятались, когда начинался обстрел, а сейчас в маленькие металлические дверцы запихивали мусор, и в конце концов бункеры были настолько им набиты, что там вот-вот завелись бы мусорные еноты и лисы. Марии, которая родилась уже после войны и не знала того мира, охваченного страхом, эти холмики всегда напоминали хоббичьи норы. Было нечто загадочное, что-то в их круглой симметрии, идеальной форме и том, как они слегка возвышались над землей, и она постоянно на них любовалась. Убежища, знамения того, что в любую секунду что-то может пойти не так, для ее бабушек, для самой Марии были больше сказочным атрибутом. Потому эти норы и послужили главным атрибутом того, что случилось в следующие минуты.

Бутылка покатилась, а Мария кинулась за ней, и тут прямо из холма появился человек, голову которого она сначала не увидела на фоне снега. Ведь волосы у него были такие же снежные, а кожа – ирландская, бледная, как молоко. Глаза у него были ярко-светлые, как льдинки или взрывы голубого фейерверка. Обут был человек в серебристые носатые сапоги и очень пушистую леопардовую шубу, вокруг шеи был обмотан красный шарф, а на штанах были темно-синие полоски. Появившись, он растопырил руки, чтобы преградить ей дорогу, но Мария остановилась заблаговременно – ведь не заметить его было очень трудно.

Стекла в ближайших домах даже не повылетали от появления такого чудного гостя в обыкновенном, лишенном магии городе. Деревья так же спокойно стояли вокруг, сосредоточенно удерживая на прогибающихся ветках снег, а где-то на соседней улице яростно заливалась собака. Бутылка масла прокатилась до поребрика, уперлась в него и остановилась. И Мария тоже стояла, вся в кошачьей шерсти и с растрепанными волосами, и сложно было сказать, кто из них двоих выглядел более сумасшедшим.

– Ага! – сказал Кукольник. Нам, конечно, понятно, что это был он, а вот Мария долго соображала, как бы его обозвать. Он появился как черт из табакерки, и девушка была убеждена, что он должен был в нее чем-нибудь кинуть, или опрокинуть с ног на голову, или украсть у нее туалетную бумагу, но он просто воскликнул «Ага!» и замолчал.

– Надо же, – наконец сказала она.

– И не говори. Ты в этом пойдешь?

– Надо же, – тихонько повторила Мария, хлопая себя по бокам. – Всегда знала, что такое придется именно на тот день, когда я выскочу из дома в самой уродливой своей одежде, буквально на три минуты. Но я полагала, это будет поход на помойку с мусором.

Кукольник пожал плечами.

– Откуда же ты взялся?

– Из твоих стихотворений, – ответил Кукольник, – из твоих снов. С луны. Из той осени, когда у тебя не было работы и ты пила кофе на кухне и смотрела в окно весь вечер. Откуда угодно. Из серебристого озера. Из нарисованной страны…

– Понятно, – Мария махнула рукой.

Кукольник переминался с ноги на ногу, взмахивая головой, чтобы стряхнуть пушистую челку с сияющих глаз. Здесь он был не к месту – на этом треугольном дворе (он побаивался треугольников), между военным бункером и общежитием, с которого в том марте спрыгнула насмерть женщина, и рядом с непристойно-разноцветной детской площадкой с уродливыми инопланетянами, сделанными из фиолетовой пластмассы. Среди всего этого пагубного, кровожадного реализма. Он мало того что разучился разговаривать с людьми, так еще и забыл, как ему плохо бывало во внешнем мире.

– А что, собственно, случилось? – спросила Мария, не уверенная, что понимает, что конкретно должен означать этот вопрос.

– Беда. Все умирает. И озеро снова закипело. Кто-то попал в него, и все отравилось. Всему конец.

Мария пристыженно посмотрела в землю, хотя со стороны и нельзя было понять почему.

– Ну так что, – требовательно воскликнул он, подступая на шаг, – ты идешь?

– Прямо так? – испуганно спросила она.

– Времени нет. Нужно торопиться!

И вдруг он схватил девушку за запястье, крепко смыкая пальцы, и потащил к хоббичьей норе. Мария разжала пальцы и выронила туалетную бумагу, представляя, что эти два предмета будут последними следами на месте ее похищения и полиция просто сломает себе голову, увидев, что следы ведут в забитый мусором холм. Она даже на мгновение испугалась, что, когда он откроет дверь, на них вывалится гора полиэтиленовых упаковок от чипсов, окурков сигарет и бутылок, но вместо этого там, по ту сторону, она увидела сухую улицу, совсем не по сезону, без единой снежинки, утыканную черными столбами фонарей.

– О! – вдруг вспомнил Кукольник, резко разворачиваясь к ней и преграждая путь. – Ни в коем случае не произноси моего настоящего имени, когда попадешь в Кристианию. И еще масло возьми, – он протянул ей откуда-то взявшуюся бутылку.

– Это так называется вот то место? – Мария вытянула шею, заглядывая в дверь.

– Да. Ты меня услышала, дорогуша?

– Да. Но почему?

– Очень опасно, – на мгновение его лицо стало непроницаемым, и глаза вдруг похолодели. Но тут же отмерли.

Мария посмотрела на него пристально.

– А как мне тебя называть?

– Зови Кукольником.

Мария обернулась обратно на улицу, чтобы кинуть прощальный взгляд, но глазу не за что было уцепиться. Вообще, она жила в неплохом месте по сравнению с тем, где…

Кукольник начал подталкивать ее в плечо, накрывая своей теплой шубой, и вдвоем они проскочили в проход, и потом дверь за ними захлопнулась.

– Я все-таки не понимаю, почему нельзя произносить имена, – Мария потерла ладони, потому что первый холодок наконец коснулся ее. Она начала задумываться о том, разумно ли это – приходить в зиму в одном лишь свитере и домашних штанах. Кошачья шерсть не греет так эффективно, если носить ее разрозненными клочками.

Кукольник наклонился к ней как-то мрачно, и показалось, что на улицу упала полусерая тень. Его шуба заслонила собою небо, и Мария немного втянула голову в плечи. А его глаза стали огромными, словно два сапфира.

– Очень опасно, – повторил он, – относись к этому серьезно. Моего имени никто не должен знать.

Потом он подумал немного и добавил:

– Иначе я тут же умру.

Обоим было очевидно, что это ложь, но Мария торжественно кивнула.

4

Зима в Кристиании бывала настолько прекрасной, что сказка про Щелкунчика не желала даже с ней тягаться. Она сверкала своими блестящими красками в отсветах снежинок и сосулек. Белый цвет, самый чистый, встречаясь с редкими солнечными лучами, отбрасывает все оттенки радуги в разные стороны, и их осколки летят в глаза и ослепляют на секунду. Снежные горы простираются так далеко, как можно только себе представить, и деревья одеты в огромные круглые шапки, а холмы идеально гладкие, пушистые, и скатываться с них по хрустящему шелковистому снегу в долины одно удовольствие.

Но в Кристиании давно уже не было зимы, а стоял все тот же Апрель, и жители только вспоминали зиму, воскрешая ее в своем сознании, пытались оживить в воображении колкость снежных зайчиков и запах свежести; но даже если они думали о зиме все одновременно, это нисколько не помогало – только туман немного поднимался над землей.

* * *

Кухулинн, которому суждено было стать самым уставшим человеком на всей земле, вышел из бара и передернул плечами, поправляя куртку. Он увидел странную компанию у дверей бара; они, казалось, не решались зайти и топтались снаружи, но на самом деле они стеснялись друг друга. Прямо у обочины дороги, где скучала одинокая деревянная табуретка и докуда еще доносились голоса из бара, стояли: две девушки – одна рыжая, другая шатенка, аккуратно причесанный юноша с кудрявой челкой и в щегольском вельветовом пиджаке и мужчина в одеяниях мага. На последнем были цветастая накидка и шляпа с волчьими ушами, и он смотрел прямо на Кухулинна.

– Наконец! – он всплеснул руками. Три пары глаз уставились на новоприбывшего. – Мы тебя уже заждались.

Кукольник посмотрел на запястье, где у всех обычных людей прячутся под рукавом часы. Но у него ничего там не было, и он притворился, что смотрит на время, хотя ни черта не понимал в самой концепции времени; только знал, что его осталось критически мало.

– Впрочем, вполне вовремя. Молодец.

Рыжая тут же ткнула в него пальцем:

– Это ж Кухулинн.

Остальные похмыкали, и Кухулинн на всякий случай осмотрелся краем глаза, к собственному разочарованию, убеждаясь, что разговаривают с ним и о нем.

Кукольник, который, Кухулинн мог поклясться, выглядел как подросток несколькими часами ранее, когда говорил с ним, подошел и похлопал его по плечу, подталкивая к компании.

– Молодцы. Вот мы и на месте, – сказал он, вышагивая по кругу, когда все четверо оказались рядом друг с другом. – Посмотрите по сторонам, посмотрите друг другу в глаза – с этими людьми вы в ближайшее время пройдете очень сложный и, возможно, малоприятный путь.

Кукольник принялся вышагивать как генерал, покачивая полами накидки, и его волчьи уши на шляпе тоже приплясывали в такт его шага. Кухулинн не мог оторвать глаз от его сияющих сапог. Марта смотрела на Гвилима и его хорошо пошитый пиджак, его опрятную прическу и лицо, веснушки, очень напоминающие ее собственные, и пресно-голубые глаза, делающие его лицо проницаемым, водянистым, но все же красивым, как расплывшаяся акварель. Гвилим глазел на Марию, которая выглядела так, будто ее взяли за ногу и хорошенько встряхнули. Та же смотрела на Кухулинна, его прямую осанку, его кожаную потертую куртку и коротко подстриженные рыжие волосы, его сощуренные глаза, и будто то ли приглядывалась, то ли силилась что-то вспомнить.

Все они робко оглядели друг друга, стараясь не вкладывать в свои взгляды враждебность и любопытство, чтобы не показаться невежливыми; но все же смотрели пристально, слушаясь Кукольника. От их взглядов не ускользнуло ничего. Каждый видел, что Гвилим вцепился в рукава своего пиджака и перекосился на одну сторону от неуверенности и смятения; что он бледен, потому что мало спал; что он смотрит на остальных с легким испугом, но в глубине его глаз таятся отчаянье, убежденность. Каждый видел, что Мария явилась в домашней одежде, с бутылкой масла под мышкой, что волосы у нее нечесаные, а под глазами – круги от бессонницы, но она спокойнее самого лежащего трупом на дороге ветра, будто уже знает, что ее ждет и где она находится. Каждый увидел и что Марта одета во все полосатое: практичная, хорошо тянущаяся одежда, джинсы и кофта; что она собрана, сосредоточена и вполне открыто смотрит по сторонам, но чаще бросает выжидательные взгляды на Кукольника, и глаза ее, когда она на него глядит, сияют как мед. Кухулинн, имени которого никто не знал, но который в сознании всех тут же сросся со странной кличкой, которая выпала у Марии изо рта, держался на полшага дальше остальных и взирал на всех исподлобья; его руки были скрещены на груди, и он заранее выглядел утомленным; он смотрел, но не желал подпускать к себе, глядя с подозрением.

Кукольник удовлетворенно кивнул и хлопнул в ладоши, разряжая воздух, как молния разряжает обстановку перед самой грозой и застоявшиеся слои кислорода начинают медленно плыть в разные стороны, освобождая пространство дождю.

– Оглядитесь вокруг, – сказал Кукольник, – что вы видите?

В этот момент, когда все стали крутить головами, из бара вышел лысеющий мужчина в рыбацкой куртке нараспашку и осоловело поглядел на пятерых у дверей, бездумно скользя по ним взглядом.

– Алкоголика, – сказала Марта.

– Пасмурно, – заметила Мария.

– Вас, – угрюмо отозвался Кухулинн.

– Что мы должны увидеть? – спросил Гвилим.

– Эта дорога, – продолжал Кукольник, будто и не услышав их ответы, – ведет в первое кольцо Кристиании. Марта живет здесь, и она вас сориентирует, если что. Для того чтобы вы не потерялись, я принес вам карту…

Он неуверенно запустил руку под накидку, открывая бант под шеей, атласный и сиреневый, принадлежащий блузе такого же оттенка. Его глаза нерешительно замерли.

– Сам-то я карты не умею читать, но на всякий случай… – он пожал плечами и протянул ее Кухулинну, просто чтобы тот принял более открытую позицию.

– А куда мы идем?

– Искать брата Гвилима.

– Гвилим – это… – протянула Марта. Гвилим приподнял руку, поджимая губы.

– Почему мы идем искать его брата? Я его не знаю, – сказал Кухулинн.

– Каждый из вас найдет что-то, – просто сказал Кукольник, – не думай, что у этой вашей затеи одна-единственная прямолинейная цель.

– Нашей затеи?!

Волшебник невинно пожал плечами, но его губы едва заметно по-хулигански искривились. Он поправил шляпу.

– Вам надо поторопиться и найти, где бы переночевать, прежде чем наступят сумерки. Около границы слоняться после заката не стоит.

Все подняли головы к небу, пытаясь понять, когда наступят сумерки, но, понятное дело, сделать это было невозможно. Зеленоватый свет был однотонным и равномерным, и сейчас запросто могло быть и утро, и вечер.

– Ни у кого из нас нет денег, – заметила Марта, – ну, точнее, у меня точно нет. Ты не говорил ничего брать с собой.

– У меня есть немного, – сказал Кухулинн.

– Все гостиницы позакрывались, ночлег придется устраивать на улице.

– Я не могу спать на улице, – заявила Мария, – у меня слабые кости! То есть… ну, их продувает! Я не смогу ходить, если проведу ночь на земле при такой погоде!

Все посмотрели на нее.

– Никто не живет поблизости?

– Я живу в Копенгагене, – сказал Гвилим.

– Ворота закрыты, – напомнил кто-то.

– Но мы же как-то попали сюда?

– У Кукольника есть ключ.

– Вы не можете пойти в Копенгаген, – вставил Кукольник.

– Придется спать на улице.

– Ну нет!

– А ну-ка, притихли, – Кукольник снова захлопал в ладоши, – не волнуйтесь. На улице не так холодно, как кажется. Ночью совсем нет ветра, так что никто не замерзнет, особенно если вы соберетесь в кучку, как котята. Будете греть друг друга.

Остальные слегка взбешенно выкатили глаза. Конечно же, никто не собирался спать эту ночь в обнимку с едва знакомыми людьми по указке какого-то сумасшедшего с волчьими ушами. Только Марта полностью полагалась на него, но и она не горела желанием спать, обхватив вельветовый пиджак или волосатый свитер, от которого у нее может начаться астма.

– Неподалеку есть парк, – продолжал Кукольник, заложив руки за спину, – там можно провести ночь, а с утра отправиться в путь. Я думаю, вы разберетесь…

Наконец, собрав всех вместе, он мог выдохнуть на минутку и ни о чем не думать. Но эта минутка очень быстро грозила кончиться, потому что у него была еще куча дел. И много тревоги. Тревога в нем была, и немало, и она все росла и росла, прямо в животе и груди, и могла достичь немалых размеров, если ничего с ней не делать. Так что ему надо было срочно уходить.

Когда он сказал об этом, Марта немало расстроилась, а остальные просто пришли в еще большее смятение.

– Перестаньте, – повторял Кукольник, – перестаньте нервничать. Вы все здесь, все хорошо. Разберетесь по дороге. Не надо переживать из-за проблем, которые еще не возникли – ведь тогда они могут возникнуть намного раньше! Зачем время торопить? Оно и так иссякает – гляньте на небо. Ступайте и дайте Кухулинну…

– Меня зовут не Кухулинн.

– …читать карту. Положитесь друг на друга, и вскоре вы узнаете, что можете друг другу доверять. Я, знаете ли, родом из одного туманного города, в котором река однажды вышла из берегов. И когда она это сделала, люди стали бегать по городу как угорелые и совершенно отказались работать сообща. Знаете, к чему это привело?

Все молчали.

– Раскол общества. Нашелся умник, который построил в центре города высоченную башню и свез туда всех, кто мог себе позволить жить в роскоши даже в такие горькие времена, а остальные потонули или превратились в преступников. Вот так. А теперь и со всей Кристианией происходит то же самое, и это, если честно, немало меня беспокоит.

Когда Гвилим понял, что Кукольник собрался совсем уходить, он воскликнул:

– Стой! Но расскажи мне о брате. Где мне его искать?

Кукольник посмотрел на него как на безмозглого.

– Ну конечно, там, куда он ушел!

Воцарилась тишина.

– Все, мне пора идти. Если попадете в беду – бегите.

На том они распрощались. Кукольник качнул волчьими ушами на шляпе и пошел, пританцовывая как курица на дороге, а все остальные стояли и смотрели ему вслед, не обращая внимания на накрапывающий теплый дождик. Потом, когда его фигура растворилась в зеленоватой пелене улицы, все стали снова смотреть друг на друга, и ничего им в голову не шло.

Кухулинн кашлянул.

– Ну что ж, – сказал он, разворачивая карту. Он быстро смирился с тем, что его ждет. Ему все равно нечего было делать. Этим утром он встал с кровати, понятия не имея, чем займется, ведь не помнил своей жизни вчера. – Он сказал – парк?

– Парк поблизости, – бесцветно повторила Марта. Она присмотрелась к Марии, которая всеми силами пыталась распрямить волосы или собрать их в хвост. Она подошла к табуретке, одиноко торчащей из земли, и поставила ногу на перекладину, заглядывая в карту через плечо юноши. – Вон он. Я его вижу.

– Идем туда. Сумерки вот-вот наступят.

– Откуда ты знаешь? – спросил Гвилим.

На секунду оба посмотрели друг на друга, и случилось то, что обычно случается, когда двое мужчин понимают, что надолго застряли друг с другом: они смерили друг друга взглядами, а потом сцепились глазами, ожидая, кто первый сдастся. Но ни один не хотел отступать. Наконец Гвилим моргнул. Кухулинн повел головой, принюхиваясь.

– Чувствую, – лаконично ответил он.

5

Они все были сплочены вокруг высоченного Кухулинна, которому второй самый высокий, Гвилим, был по плечо. Впрочем, и Марта была практически одного с Гвилимом роста. Эти двое еще какое-то время исподтишка вглядывались друг в друга с подозрением. Наверняка в голове копенгагенского юноши крутились мысли вроде «почему эта жительница Кристиании похожа на меня больше, чем мой собственный брат?»

Яков, впрочем, не был похож ни на кого из живущих.

Гвилим бы очень сильно удивился, узнай он, какие мысли роятся у Марты в голове. Она стояла и думала: «Почему этот парень из внешнего мира как две капли воды мне меня напоминает?»

И впрямь, когда они стали плечом к плечу, Мария тоже заметила: эти двое были будто бы версиями друг друга. Кухулинн будто бы не замечал, или ему было все равно: он нахмурился, вглядываясь в карту так, будто у него была мигрень; недовольно, но с усердием, будто бы ему очень хотелось то ли заплакать, то ли закурить. Рыжая девушка с печалью подумала, что не с кем ей тут будет по душам поговорить.

Карта напоминала паутину, одна нить из которой вела в самый центр, неровно раскрашенный зеленым. Каждый представил себе, как Кукольник присел на пень на обочине и карандаши вываливались у него из-за пазухи, а он, высунув кончик языка и сдвинув шляпу с волчьими ушами набок, положив одну ногу на другую, раскрашивал участки карты, размашисто водя рукой по старой бумаге. Вот! Он слишком сильно дернул запястьем, и в карте образовалась дырка. Кухулинн с удивлением сунул в нее кончик пальца. Область «Длинная Гора» исчезла с карты, осталась лишь надпись.

– Так, а где мы? – не выдержал Гвилим.

– Вот здесь, – авторитетно заявила Марта. Она ткнула пальцем с коротким аккуратным ногтем в маленькие ворота (которых действительно было не видать вокруг) у самого первого круга паутины. И принялась объяснять: – Кристиания строилась кругами. Я живу на самом первом, мой дом тут недалеко, – и, предвосхищая вопросы недовольных, сразу добавила: – Ко мне ночевать нельзя, у меня дед больной дома.

Мария сразу поникла.

– Второй круг очень близко к первому, и на нем тоже еще Апрель.

– А почему ты произносишь Апрель с большой буквы? – поинтересовалась Мария.

– Потому что это больше, чем месяц. Больше, чем сезон.

Марта вздохнула так, что у нее раздулись ноздри – будто она знала, кто конкретно виноват в этом Апреле; у Марии в голове все зашевелилось. Начали вспоминаться старые сказки из детства.

– Что же случилось в Кристиании? – неуверенно спросил Гвилим.

Кухулинн молча почесал голову. Наступила тишина: Марта все еще раздувала ноздри, а он просто не помнил. Вопрос так и остался без ответа.

– Третий круг значительно дальше от второго, и потом, продвигаясь вглубь страны, вы будете замечать изменения. Насколько я знаю, Апрель еще не добрался до центра. Там Кристиания прежняя…

Гвилим вытянул руку между Марией и Кухулинном и провел пальцем по бумаге, скорее потому, что хотел почувствовать, какая она на ощупь:

– И нам надо… сюда.

Его палец остановился в самом центре, где жирная, черная, как глубина морского дна, точка почти прокалывала дремучесть Леса. Все верно, в центре Кристиании был некий Лес, и он рос спиралями, охватывая два последних круга. Конечно, кроме этого Леса в стране были еще леса, но они не были такими дремучими, такими густыми и такими зелеными (Кукольник постарался, чтобы все увидели), такими волшебными. Именно туда он прочертил линию, кружащую по карте, заканчивающуюся в самом сердце чащи.

– Мой брат там?

Вопрос Гвилима снова остался без ответа. Кто же мог знать, куда забрали его брата?

– Пока идем в парк, – Марта наконец нарушила тишину.

Недалеко от ворот, в сторону от бара, где Кухулинн провел последнее спокойное утро, был парк – пока еще вполне цивилизованный, начальнокружный, испещренный дорожками парк с чинно тянущимися к клейкому небу орешниками и ивами.

– Мы что же, будем спать прямо на земле? – поинтересовалась Мария, заранее потирая запястья.

– Что, у тебя все так плохо с костями? – спросил ее Кухулинн, поворачивая гибкую шею.

Она пожала плечами.

– Любой сквозняк – и у меня потом несколько недель все болит, кости будто бы выкручивает.

Марта сочувственно свела брови. Гвилим посмотрел на нее, будто пытаясь представить себе, как ее кости выкручиваются. Стоя перед ними в черных сапогах, черных домашних штанах и черном свитере (впрочем, покрытом белой кошачьей шерстью), Мария казалась просто мешком с беспорядочно набросанными белыми, стучащими друг о друга костями.

– Что же с тобой не так? – немного грубо спросил юноша. Мария будто не оскорбилась.

– Родилась такая.

– Ладно, пошли, – Марта махнула рукой, и они все одновременно двинулись за ней. – Разведем костер, там потеплее станет. Кукольник прав: ветра сейчас нет, и воздух не то чтобы теплый, но и не холодный.

«Хуже некуда», – подумала Мария.

Они с Гвилимом, двое из внешнего мира, крутили головами по сторонам, рассматривая незнакомую местность. Всю дорогу до парка – мощеная тропа с неживой зеленоватой травой по бокам – они провели в молчании, медленно адаптируясь к условиям своего путешествия. «Что ж, – думали гости, один из которых до сих пор нес под мышкой бутылку масла, – вот я и здесь, и приключение застало меня в том виде, в котором я есть сейчас. И я не в силах изменить погодные условия или эту землю, так что буду играть по ее правилам». В конце концов, каким бы ни был Яков, брат отчаянно желал найти его. Даже если по окончании квеста он бы всего лишь имел возможность посмотреть ему в глаза и отругать как следует. Его сердце дергалось как на ниточках, когда он представлял, как Якова кто-то перебрасывает за плечо или связывает его руки, созданные для того, чтобы рисовать, а не быть скрепленными вместе или раздробленными.

У Марии в голове, кажется, вообще не было никаких переживаний, кроме состояния ее костей. Бутылка масла тихонько булькала у нее под мышкой, золотая жидкость волнами качалась, и этот цвет был самым ярким в Кристиании, практически слепящим.

* * *

Парк был тихим, немного гулким. Старые фонари не зажигались уже очень давно, потому что днем в них не было надобности, а по ночам сюда никто не ходил. Впрочем, какая разница – днем сюда тоже не ходили. Кто хочет шастать по парку, когда он купается в неуютном серо-блеклом цвете и небо выглядит так, будто вот-вот пойдет осенний дождь? И дорожки с мелкой галькой потеряли свой сочно-серебристый цвет и стали просто серыми. И совы уже ухали апатично, с кислыми минами на мордах. Раньше они мечтали, чтобы люди перестали постоянно приходить сюда и шуметь, пока они спят. А теперь они, не желая переступать через свою гордость, не могли признать, что опустевший их парк стал грустным. Не было в траве цветов, не было белок, шустро бегающих между стволами, и в тьме между дубами не мерещились вьющиеся туманные воронки и чьи-то наблюдающие глаза. Все было хуже: он был пуст. Подумайте об этом. Самое страшное место – то, где пусто. Нет ни монстров, ни героев. Одна неживая зеленая трава.

И путешественники все это чувствовали. Еще не до конца опустились сумерки, а они уже стремились найти уголок поуютнее, потемнее и теплее, инстинктивно ступая с тропы и углубляясь в мелкую чащу, стремясь к толстым, теплым стволам дубов. У некоторых из них – не будем указывать пальцами – на глаза слезы наворачивались от того, в какой упадок пришло это некогда живое, радостное место. Они даже не заметили, как сблизились, пока шагали через кочки и торчащие корни деревьев по упругой, не желающей пригибаться траве. Оступившись, Мария приподняла ногу и с ужасом увидела: трава-то стала пластмассовой. Она присела, укладывая бутылку масла себе на колени, и потрогала травинки. Они были твердыми и прохладными, совершенно искусственными. Она уставилась на медленно отдаляющиеся спины своих спутников, а потом обернулась на оставшуюся позади тропу. И тут ей стало по-настоящему страшно. Она бы предпочла, чтобы за ней из-за деревьев кто-то наблюдал, чтобы кто-то шептал ее имя или дышал в шею, но здесь не было ничего, и она быстро встала и посеменила за остальными.

– Нужен костер, – внезапно решительно заявил Гвилим.

Кухулинн молча кивнул и, чтобы не произносить ничего лишний раз, прямо тут закурил, как бы показывая, что у них есть огонь.

Они набрали упавших веток (настоящих – деревья лучше сопротивляются мору и унынию, чем трава; в конце концов, трава беззащитна, а деревья – могучи) и развели огонь, а затем сели вокруг него, почти прижимаясь друг к другу локтями. Конечно, спать вместе, как котята, грея друг друга, они еще не были готовы, но уже заметно потеплели друг к другу – по мере того как теплели их побледневшие от прогулки лица. Яркий огонь, красно-оранжевый, ревущий и свирепый, оживил все вокруг. Человеческое присутствие принесло некоторое оживление в парк, и совы, томящиеся от одиночества, как только проснулись – прилетели к ним и уселись на ветки деревьев вокруг. Их черные меланитовые глаза поблескивали в свете, пока они жадно наблюдали за четверкой, тихо переговаривающейся вокруг костра. Странно, но никто не был голоден. Мария даже сунула руку себе под свитер, чтобы пощупать свой теплый, мягкий живот и убедиться, что она сама еще не превратилась в неодушевленную пластмассовую фигурку.

– Итак, кто и зачем здесь? Кукольник сказал, что все мы найдем что-то в этом путешествии, – Марта всегда была готова начать разговор. Она не стеснялась людей и не боялась первой открыть рот. Она редко говорила глупости, а даже если и говорила – ее это не очень заботило. Ведь слова, единожды вырываясь изо рта, тут же растворялись в воздухе, да так быстро, что никто не успевал рассмотреть их форму.

– Путешествие – это сильно сказано, – Кухулинн приподнял брови, меланхолично глядя на костер. Свет причинял глазам боль. Он вдруг понял, что не помнит, где живет. Мысль о том, что это – «путешествие», в смысле не какое-то там непыльное предприятие на один день, а целое «путешествие», была ему в крайней степени неприятна.

– Начинай ты, – предложила Мария, обращаясь к Марте.

– Кукольник пришел ко мне и сказал, что пришло время спасать Кристианию, – спокойно отозвалась она.

– Прямо вот так, – Гвилим недоверчиво повел носом, – просто вышла из дома и пошла спасать Кристианию? От чего?

Марта харизматично усмехнулась. Прядки ее темных волос упали на лицо, и она слегка повела головой. В свете огня ее глаза блестели, как два драгоценных камня.

– Ты никогда здесь раньше не был, да? Обобщения для нас – не моветон, а способ сначала начать, а потом разобраться. Если сказано спасать страну, я пойду и спасу ее, а как – пойму по пути.

– Но мы знаем, что здесь, собственно, случилось? – спросила Мария.

Гвилим возмущенно приоткрыл рот, когда на этот вопрос все сразу бросились отвечать.

– Может, какая-то биологическая катастрофа.

– Или черная магия.

– Что-то с водой, точно.

– Апрель – вот что с ней стало. Апрель как-то начался, а потом не закончился. И в итоге он так усугубился, что хоть вешайся. Что многие уже и сделали. А другие мигрировали на круги поглубже, но рано или поздно Апрель доберется и туда.

– Ладно, но у Апреля же должна быть причина.

– А твоя семья почему не переехала?

– У меня больной дед.

– Я думаю, она просто слишком патриотична.

Они даже умудрились немного посмеяться, обсуждая это крайне грустное происшествие. И костер от этого вырос. Каждый раз, когда кто-то из них улыбался, огонь становился сильнее, а когда наконец на зверином, суровом лице Кухулинна проступил еле заметный оскал, хвосты пламени так взмыли вверх, что все разом отпрянули, боясь опалить лица. Совы на ветвях неуверенно переступили с лапы на лапу и переглянулись.

– С Гвилимом все понятно, он брата ищет, ну а ты? – спросил Кухулинн, снова зажигая сигарету и вставляя ее в острые ровные зубы.

Все посмотрели на Марию, у которой в рыжих волосах огонь играл с таким удовольствием, будто был собакой. Она задумчиво теребила отходящие нитки на своем свитере пальцами, грея у костра колени. Вдруг ее лицо приняло задумчивое выражение, и Кухулинн подумал, вопреки всякому здравому смыслу, что они с ней в чем-то похожи. То, как он чувствовал себя, отражалось на ее лице. И он совсем не удивился, когда та ответила:

– Я пока не знаю. Давайте просто решим, что мы идем спасать волшебную страну и брата Гвилима. А мы с Кухулинном так, за компанию.

– Это ответственное дело, а мы совсем не знаем, кто вы и хорошие ли вы, – прямолинейно заявила Марта.

Мария пожала плечами.

– Если что, со мной будет очень легко расправиться, так как драться я не умею и вешу всего лишь сорок пять килограммов.

Кухулинн тактично промолчал. Он-то был сто девяносто три сантиметра ростом, и его сухое, жилистое тело владело повадками тигра. Его рука могла так быстро прыгнуть в карман за ножом, что и кошка бы не заметила; одним ударом кулака он мог разбить сразу четыре носа; и, хоть весил он немного, справиться с ним было бы очень сложно целой королевской армии. Однако он хоть и не помнил, но подозревал, что был скорее хорошим, нежели плохим. Или, на худой конец, был нейтральным, никаким. Ибо у него не было явного желания кого-нибудь убить или покалечить.

На этом они и решили, что уже устали от прогулки и легких удивлений. Они легли вокруг подуспокоившегося огня, все повернувшись головами по часовой стрелке. Кухулинн закинул руки за голову и смотрел в плотное, непроницаемое небо, которое было не отличить от древесных крон; Гвилим повернулся лицом к головешкам, цепляясь взглядом за свет. Марта закинула ногу на ногу, лежа на спине, и уснула мгновенно. Мария свернулась калачиком, уверенная в том, что наутро ей будет паршиво. И так оно и было.

6

Они были как потерянные птенцы в глазах Марии, в ее обыкновенных глазах (хотя в данный момент моя отсылка к ее метафорическому, духовному видению никак, конечно, не может полностью отражаться на поверхности ее глаз, а потому никак не нуждается в уточнении оттенка, но все же…

…Если уж мы стали говорить о глазах, то позвольте. Глаза Марты были ярко-янтарными, и Мария ей завидовала. Как и твердой, прохладной, снежной букве Т в ее имени, косе, более длинной, чем у нее, и более спортивному, крепкому телосложению. Если Марию можно было переломить в районе пояса как солому, то с Мартой убийце пришлось бы повозиться. Марта напоминала всем им, собравшимся птенцам, активную девчонку, Пеппи Длинныйчулок, которая любопытственно приподнимает нос и как бы нюхает воздух, словно кошка. Марта была более проницательна, чем казалось, и носила полосатую одежду, еще сильнее усиливая ассоциацию. Она любила привстать у края дороги, упершись одной ногой в камень, как бронзовая статуя, и задуматься. О чем она думала, всем было прекрасно известно: куда им дальше идти.

Этот вопрос сильно волновал и пресноглазого Гвилима, который настолько переживал по поводу того, куда им идти, что иногда всех утомлял своим беспокойством. Он то и дело с тревогой вглядывался вперед, и мысли в его голове неслись быстрее ветра и даже ворона, спешащего по делам. Его волосы по приходе в Кристианию постоянно стояли дыбом, хотя никто из его спутников ни разу не видел, чтобы он в момент особенной душевной слабости, подчинившись книжным заветам, запускал в шевелюру длинные, пианинные пальцы. Так Мария их называла – пианинные пальцы, а Гвилим воспринимал это как оскорбление.

У молчаливого Кухулинна были глаза-хамелеоны, сурово взирающие на всех вокруг и ловко отсвечивающие тем цветом, который преобладал в воздухе. Апрель стоял, и по рассказам местных, уже целый год; Апрель – невыносимый, пластмассово-желтоватый месяц, хуже которого, пожалуй, только муссоновый ноябрь, непробиваемый, истощающий и безвременный. Впрочем, два полюса отчаянья сравнивать тяжело, и многим казалось, что они идут рука об руку, а то и вообще окажутся в конце концов одним и тем же месяцем. Иногда глаза Кухулинна были такого же оттенка – ноябрьского, и он весь погружался в тень, становился похожим на изваяние, что, согласитесь, уже тяжеловато для романтическо-юмористической зарисовки о путешествии друзей).

Тут мы наконец закрываем скобку – да-да, вон она там началась – в самом первом абзаце. В глазах Марии вся эта компания была потерянными птенцами, ведь они не вполне понимали, куда им идти – и об этом красноречиво говорили перекособоченные плечи Кухулинна, взъерошенные волосы Гвилима и переполненные тревогой взгляды, которые он бросал по сторонам. Марта брела вдоль дороги, выглядывая камень, чтобы поставить на него ногу, иначе ей не думалось. Мария взглянула на медленно текущее Апрельское небо. Оно растянулось как мокрая марля, которую не получается отжать. У нее болели с ночи запястья, потому что они снова спали на улице, сгрудившись в кучу, прямо на траве, а ближе к утру поднялся ветер – да и вообще, спать в Апреле снаружи холодно. Она все еще была в своем испещренном дырками свитере и домашних штанах, облепленных кошачьей шерстью, и сапогах на босую ногу – так, как поймал ее Кукольник, когда она выскочила из дома за маслом. Бутылку временно несла Марта, потому что даже такой небольшой вес был слишком отягощающим для ее рук.

– У кого карта? – возмущенно поинтересовался Гвилим.

– На, – угрюмо отозвался Кухулинн.

Они уже, наверно, в двадцатый раз стояли плечом к плечу, уткнувшись в пострадавший от многих складываний лист бумаги. Мария задумчиво смотрела на поворот мощеной дороги, кажущийся ей смутно знакомым. Коричневый фасад магазина, серость впереди – и замшелая зелень весенних пейзажей. Небо близко-близко к земле, и ощущение, что улица меньше, чем мир, будто воздух на самом деле можно потрогать.

Все здесь было таким: едва теребящим какие-то воспоминания. Запах непроходящего холода, призрачный шелест ветра, извилистые улицы и низкорослые домики в английском стиле. Эта страна звалась Кристианией и располагалась внутри Копенгагена, но на этом сходство с реальностью заканчивалось. У Марии было ощущение, что она знает что-то об этом странном мире, но пока не понимает, что она знает. Точнее, будто бы не может вспомнить до конца.

За спиной Марта уже перенесла весь вес на ногу, стоящую на большом круглом камне, а Гвилим с Кухулинном умудрились не поссориться, взявшись двумя руками за два края карты и медленно поворачивая ее по кругу, будто она могла измениться от вращения.

– Мы можем попробовать дойти сюда, на мост Революции…

– Кукольник не говорил мне ничего про мост Революции, он сказал идти сразу к зеленому крестику, который ведет на третий круг.

– Ну не понятно же, где он точно. Кукольник сказал…

– Вы знаете, что Кукольник псих, – Мария повернулась к ним, – да? Он сумасшедший.

Марта сняла ногу с камня. Она поигрывала бутылкой, раскручивая ее, как дубинку.

– О да! – согласился Гвилим. У него еще были свежи воспоминания о странной встрече на набережной. – Каждый раз, что мы его видим, он выглядит по-новому. Когда он нашел меня, у него были огромные голубые глаза и черные перья торчали из головы, и я был просто уверен в том, что он на самом деле огромный ворон.

Все кивнули.

– В баре, когда он вербовал меня, он был тощим и вытянутым, совсем как подросток, и с очень длинным носом, – вставил Кухулинн.

Он искоса посмотрел на Марту, потому что знал, что ей не очень нравилось, когда обсуждают Кукольника. Но в этот раз она, похоже, подрастеряла свою веру в него и спустила им все с рук. Более того, она добавила:

– Он и впрямь не в себе. И постепенно становился все хуже и хуже. Вы знаете, какие слухи ходили по городу о нем?

Гвилим переступил с ноги на ногу. Мария почувствовала себя зябко.

– Будто он никогда не спит.

– И еще у него нет тени, – добавил Гвилим.

– Он может превращаться в ворона, – машинально вставил Кухулинн.

– А если он поцелует тебя, на этом месте начнут расти анютины глазки.

– И если он подложит тебе в карман перо, то ты обречен видеть его снова и снова, – вздохнул Гвилим.

– И еще он разговаривал с луной.

– Что только один человек на свете знает его настоящее имя.

– И он никогда не стареет.

– Потому что он вампир.

– Нет, просто он живет задом наперед, как Мерлин.

– И его глаза на самом деле – синие стеклянные шарики, которые для аквариумов.

– Ну это уже чушь, – оборвала Марта, – глаза у него человеческие… Или кто он там?

Она отлучилась из беседы на мгновение, чтобы толкнуть какой-то камушек ботинком, а потом продолжила:

– Я же училась у него шить одежду два года, давным-давно, когда на первом круге была смена сезонов и эта местность кишела жизнью. Он всегда выгонял меня домой до заката, так что я не знаю, спал ли он, но про тень – это правда. В солнечные дни, еще до того, как наступил Апрель, я иногда смотрела на него, когда он не смотрел на меня. Солнце падало прямо на него, а тени не было.

– И давно он такой? – спросила Мария.

– Он уже был таким, когда я пришла к нему учиться. И кстати, я ни разу не видела, чтобы он мастерил кукол.

– Откуда же тогда это прозвище?

Волосы Гвилима, те, которые стояли на голове прядями, слегка шевелились на легком ветерке, поднявшемся лишь на четвертый день. У Марии ныли кости. У нее разболелась шея, и она аккуратно терла ее руками. От этой боли пришла изможденность, будто на суставы ее были накинуты силки. Неприятно тянуло слева, прямо под ухом, словно кто-то пытался переломить ей шею, но бросил на полпути.

– Про него ходит очень много слухов. Единственное, что я знаю наверняка, – он волшебник, – просто ответила Марта, – поэтому он постоянно меняется, может быть, поэтому он не спит и не отбрасывает тень. У него много странностей.

Она помотала головой и помрачнела.

Мария указала рукой на поворот.

– Идем туда.

Все посмотрели на нее.

– Откуда ты знаешь?

Еще чуть-чуть – и она начнет хромать. Она чувствовала себя старой бабкой, на которую пагубно влияет влажность воздуха. Небо Апреля было угрожающим, наполненным водой, но все же никак не разрождающимся дождем. И эта стоячая влага в ветре, и его промозглость, и безнадежность бледного однотонного света, и бесконечность белых туч ощутимо давили на нервы и вызывали мигрень. В Кристиании она стала ходячим барометром, и ей казалось, что и сама она наполняется тяжелой влагой, впитывая ее из клумб и земли.

– Мне снилась эта улица. Я думаю, это лучше, чем ничего.

Им пришлось согласиться.

Оловянная улица тянулась вдоль редкого парка и была похожа на неровный ряд разноцветных зубов. В солнечный денек магазины красиво отсвечивали стеклами и радовали прохожих радужными дверьми. Сегодня на улице не было прохожих, помимо этих четверых людей с разным цветом глаз, которые гулко шагали по мощеной дороге, а солнца было не видно за облаками, так что казалось, что все дома погрузились в зеленоватую воду, потому что от этой влаги уже и само небо начало затягиваться плесенью.

Ухоженный газон был окружен зелеными насаждениями, и единственная скамейка пристроилась вдоль узкой дорожки как прямоугольный черный жук. Марта и Гвилим смотрели вправо, на витрины закрытых магазинов, на плотно прикрытые двери на золотых щеколдах и пружинах, на задвинутые оконные рамы и деревянные перекладины, складывающиеся в кресты; заглядывали в пыльные окна, в темные комнаты заброшенных мастерских и кофеен, гадая, когда там в последний раз бывали люди и куда они все подевались. Но когда тебе снится сон, твой личный, персональный сон, и весь мир создан твоим воображением, вокруг не бывает людей, потому что сюжет сосредоточен на тебе.

Кухулинн смотрел вперед, сжимая ненужную карту в руке. Можно было гадать, что происходит в его рыжевато-пшеничной голове. И зачем он идет туда, куда идет? И зачем он так угрюм и всегда нетерпелив, если все знают, что ему некого искать? Ведь на самом деле в такую дорогу отправляешься, только чтобы найти кого-то. Гвилим, скажем, искал своего пропавшего на мельнице брата. Марта искала Кукольника, и каждый раз, что она находила его, он снова исчезал, чтобы ей пришлось его искать и ждать указаний. Мария искала приключений, которые пришлось отложить из-за ломоты в костях. И только Кухулинн, думалось, оказался здесь случайно, будто его загнали силком. И он словно бы торопился куда-то, но одновременно не хотел идти – как если бы ему нужно было на прием к стоматологу.

На скамейку присел облаченный в черное джентльмен в цилиндре и сюртуке. Он опирался одной рукой на зонт, и его осанка была идеальна. Он слегка склонил голову, когда четверо проходили мимо, и Мария приподняла руку в приветственном жесте. Ее запястье снова заныло, когда она его изогнула, и она натянула дырявые рукава пониже. Всю жизнь ее мучали сквозняки, обгладывающие ее кости. Словно они истончались каждый раз; и их было никуда не спрятать, не вынуть и не положить в мешок, не сунуть между батарей, подальше от открытых окон; гуляющий воздух нужен был, чтобы спать. Сквозняк проникал под одеяло и ввинчивался в колени и локти и подъедал ее днями, а то и неделями. Мария уже привыкла к слабости в конечностях. Но шея – это было что-то новенькое. Это напомнило ей один стишок, который читала давным-давно. У кукольника была кукла – со сломанной шеей. Шея переломилась пополам, и кукольник, пожалев свое создание, примотал ее изолентой обратно, но шея не встала обратно, а так и осталась, и голова лежала на боку.

Мария медленно крутила головой, разминая пораженные мышцы, и, оторвав глаза от веснушчатого джентльмена с зонтом, увидела бледно-зеленую дверь магазина. Марта шагала рядом тяжелым шагом, и от ее полосатой кофты рябило в глазах, но вдруг зеленая дверь встала перед нею так ясно, будто ее только что нарисовали. Бледные окна, покрытые сухой пленкой времени, глядели слепо, но медная вывеска еще не совсем потускнела. Прежде чем остальные трое успели уйти далеко вперед, Мария подозвала их.

* * *

Дверь оказалась не заперта, и они вошли в комнату, которая казалась больше изнутри, чем снаружи. Потолок заканчивался прямо у них над головами и вдруг ухал вверх, становясь выше, и оттуда, с почти темного потолка, свисали на длинных веревках оперенные ловцы снов, которых самый долговязый Кухулинн касался макушкой. Гвилим начал крутить головой в поисках источника света – потому что окна оставались темными; свет с улицы не проникал внутрь, но в магазине царило теплое древесное свечение. Марта лишь сделала вывод, что деревянные панели источали этот свет, да и все равно он сходил на нет постепенно, уступая место серому дневному, проходящему сквозь дверной проем. Мария подошла к прилавку, глядя на полки с фарфоровыми куклами в разноцветных платьях. У всех были белые улыбающиеся лица, и это были хорошие куклы, не страшные, не жуткие. У них были добрые улыбки и яркие, каких не бывает у человека, глаза. Она посмотрела на Марту, но та не узнавала место.