Читать онлайн Комсомолец бесплатно

Вступление

– Санек, вставай!

Я приподнял тяжелые веки, сквозь влажную пелену увидел лицо склонившегося надо мной человека.

– Э-э-э… давай, давай, – повторил мужчина. – Просыпайся. Нам через сорок минут выходить. В автобусе будешь досыпать. Пашка пошел ставить чайник. Умывайся, да будем чаевничать.

Я протер глаза. Попытался сообразить, что за парень меня разбудил. Выглядел тот лет на двадцать (плюс-минус год… скорее, плюс) – примерно, как мой младший сын. Черноволосый, коротко стриженый, гладко выбритый (я поморщился, уловив резкий неприятный запах дешевого одеколона), с чуть раскосыми карими глазами и то ли большой родинкой, то ли родимым пятном над верхней губой.

«Сосед по палате?» – промелькнула в голове догадка. Мне показалось, что нахожусь в больнице, уж очень казенными выглядели потолок и стены комнаты, где я проснулся. На мысли о больничной палате наводило и металлическое изножье моей кровати. А вот скрип кроватных пружин показался подозрительным: свежи были воспоминания о том, что пружин на кроватях в стационаре не было.

Я повернул голову, готовый в любое мгновение вновь ощутить боль в груди. Обежал взглядом тесную комнатушку. В подтверждение больничной версии увидел еще две кровати (-аккуратно заправленные), по старенькой тумбочке рядом с каждой, пару столов, нелепые шторы на окне. Но стойку с капельницей заменял громоздкий платяной шкаф (в больничной палате он смотрелся неуместно).

– Проснулся? – сказал парень. – Молодец. Давай, Санек, двигай умываться.

Я свесил с кровати ноги, поправил на плече лямку. Только теперь заметил, что одет странно: обнаружил на себе растянутую и давно не белую майку-алкоголичку (такую же, что и на разбудившем меня пареньке) и просторные красные семейные трусы (не боксеры, обычные семейники, какие я не носил со школьных времен). Опустил глаза, увидел у своих ног тапочки – старые, потрепанные и местами протертые, со стоптанными задниками, не уверен, что домашние.

Парень оставил меня в покое. Подошел к соседней кровати, выдвинул из-под нее сумку, принялся вынимать и складывать на стол газетные свертки. В комнате запахло едой. Как в плацкартном вагоне. Я сглотнул слюну, погладил заурчавший живот. Поискал взглядом свою одежду. Ни отутюженных брюк, ни джинсов, ни даже спортивок поблизости не нашел. Увидел на ближайшей тумбе небрежно брошенные вещи, в том числе и штаны неприятного коричневого цвета.

– Э-э-э… давай, Санек, – вновь обратился ко мне черноволосый. – Опоздаем из-за тебя!

Я указал рукой на тумбочку.

– Это… моя одежда?

– Ну не моя же, – ответил парень. – Просыпайся! Горазд же ты дрыхнуть. Сразу видно: в армии не служил. В следующий раз разбужу тебя, как только услышу будильник.

Он извлек из свертка кирпич хлеба, принялся нарезать его большим ножом.

Я натянул мешковатые штаны, детского размера на вид, но легко бы вместившие в себя двоих таких, как я. Набросил на плечи подтяжки (никогда не носил их раньше). Сдернул с металлического изголовья полотенце, повесил его на шею. Подивился странной высоте мебели: я словно смотрел на нее, стоя на коленях (столешницы обычно едва доставали мне до бедра, эти же едва не дотягивались до поясницы). Заглянул в тумбу, нашел там зубную щетку (явно бэушную) и тюбик с зубной пастой «Поморин».

Повертел щетку в руках. Точно не моя. Я бы такую убогую никогда не купил. Наверное, досталась мне в наследство от того, кто пользовался тумбой раньше. Чистить ею зубы точно не буду. Спрошу у персонала больницы, может, найдут мне хотя бы одноразовую. Я повертел головой, но мусорной корзины не нашел. Решил, что выброшу щетку в коридоре. Вставил ноги в тапочки (сын такие приволок, или тоже часть наследства от другого больного?). Шаркая ногами, направился к двери. Но вдруг замер. Потому что увидел в зеркале свое отражение.

Свое?

Молоденький парнишка, что смотрел на меня из зеркала, тоже держал в руке зубную щетку. Так же, как и я, щеголял в дурацком наряде: растянутой майке и похожих на шаровары штанах с подтяжками. Вот только был лет на сорок меня младше, гораздо ниже ростом и… вообще на меня не похож. Я помахал рукой. Белобрысый паренек в зеркале повторил мой жест, будто действительно был моим отражением. Я сдвинул нижний край зеркала в сторону, с удивлением обнаружил позади него стену.

– Санек, чего ты там себя разглядываешь? – сказал нарезавший хлеб черноволосый. – Поторопись! Опоздаем ведь!

Я только сейчас вычленил из его слов главное: «Санек».

Продолжал разглядывать смутно знакомого парня в зеркале. «Какой, нахрен, Санек?» – промелькнула в голове мысль. И без того немаленькие глаза белобрысого паренька открылись еще шире. Он в упор смотрел на меня – я пялился на него. Прикоснулся к подбородку (мы оба сделали схожие жесты), не почувствовал и намека на бороду. А ведь помнил, как недавно подравнивал ее в барбершопе. Меня побрили? Прижал ладонь к макушке (мы оба прижали), нашел там жиденькие волосы. Вместо привычной гладкой лысины.

Я тут же взглянул на свои руки. Увидел не знакомые широкие ладони (мои друзья обзывали их «лопатами»), а нечто скромное, детское, с длинными и тонкими узловатыми пальцами. Но это уже не в отражении! Я смотрел на свое тело, не в зеркало. «На свое? Разве?» Согнул руки в локтях, не услышал привычных щелчков в суставах. Захотел ударить себя по щекам, чтобы проснуться и прогнать этот сон, в котором мои накачанные в тренажерном зале руки превратились в две тонкие безволосые чужие веревки.

Прижал к груди ладонь – по привычке, а не потому что почувствовал сердечную боль. Отражение проделало то же самое. Не передразнивало меня: оно и было моим отражением. Во всяком случае – в этом сне. Ведь я точно сплю. Медикаментозный сон? Не помню ничего похожего после прошлых инфарктов. Или позабыл? Раньше меня в искусственную кому не вводили. Похоже, в этот раз мои дела действительно плохи, как и предсказывал тот молодой доктор, раз вижу (и ощущаю!) себя в чужом теле.

Сон. Это слово мне показалось хорошим объяснением всем увиденным странностям. Я сплю и вижу себя в странной больничной палате (или не в больнице?) рядом с незнакомым человеком (возможно, и знал его раньше, но теперь не помнил) и не в родном теле престарелого великана, а в тщедушном тельце юнца. Вот и объяснение тому, что мебель в комнате казалась мне высокой. Еще бы! Я-то привык смотреть на нее с двухметровой высоты, сейчас же во мне было от силы метр семьдесят (ну, может, на пару сантиметров побольше).

– Э-э-э… Санек! Да что ты там возишься?! Нашего сержанта на тебя нет. Он запросто бы научил просыпаться вовремя и быстро.

– Санек, – пробормотал я.

Напоследок снова пробежался глазами по комнате. Три кровати, три тумбы, два стола, два стула, шкаф, зеркало, бордовые шторы, окно с грязными стеклами. Совсем не похоже на больничную палату. Если только она не из странного сна. Взгляд задержался на чемодане, что виднелся под моей кроватью. Старый, потертый, коричневый с металлическими углами. Я видел похожие чемоданы в кино (в тех же фильмах про войну). Привлек меня не его ретровид, а наклеенная на него пожелтевшая бумага с короткой надписью «Александр Усик».

«Александр Усик, – мысленно повторил я. – Санек».

* * *

«Не больница», – подумал я, шагнув за порог комнаты. Вдохнул запах хлорки, поморгал, привыкая к скудному освещению. Посмотрел по сторонам. В удивлении вскинул брови (чужие, светлые, едва заметные). Коридор больницы во сне мог быть любым. Как и больничные палаты. Вот только этот коридор я узнал, пусть он и отличался в мелочах от тех его ипостасей, что мне доводилось видеть раньше.

Находился он точно не в больничном корпусе, а в корпусе студенческого общежития. Тут не могло быть сомнений. Уж очень хорошо я помнил это место. Эту лестницу, эту вечно запертую дверь, что вела в проход к соседнему корпусу. В бытность моего студенчества эти стены украшали похабные надписи, а линолеум пола пестрел многочисленными подпалинами – следами от брошенных на него окурков.

Еще я видел этот коридор с ровными и чистыми розовыми стенами, с аккуратными лестничными перилами и выполненными под мрамор плитками пола – блестящими, новенькими. Таким этот коридор я увидел, когда приходил в общежитие проведать своего младшего сына. Восхитился тогда хорошим ремонтом. И удивился стоявшим на каждом этаже столам – постам строгих дежурных.

Сейчас дежурных я не увидел, как и столов (подобных нововведений не было здесь и во времена моей учебы – в начале девяностых). А вот плитка на полу была – неприглядная, я бы даже сказал, стремная, точно как в ванной комнате, которая не ремонтировалась с советских времен. Да и стены, пусть и не расписанные пошлыми фразами, казались унылыми, походили на больничные, те, что мне запомнились с детских лет.

Я обернулся, посмотрел на дверь. Отыскал взглядом три подтертые цифры, нарисованные через трафарет. Шестьсот восьмая комната. Вот почему я стоял едва ли не посреди коридора. Моя бывшая комната (шестьсот четвертая) находилась ближе к комнате с раковинами и веревками для сушки белья. Сын сейчас проживал в триста пятнадцатой, это на третьем этаже, не на шестом.

Удивительно, что мне приснилось именно это место, а не то мое общежитие из девяностых. Для девяностых этот коридор выглядел более чем странно: слишком чистый (даже без сигаретных окурков на полу), без клубов табачного дыма в воздухе. Да и двери здесь открывались неправильно: внутрь комнат (мы их собственными силами перевешивали, чтобы сложнее было выбить).

Я поправил на шее полотенце. Зашагал привычным в студенческие годы маршрутом к комнате с раковинами (никогда не знал, как она правильно называлась). Удивлялся царившей вокруг тишине. Ни крика, ни музыки, ни воплей телевизора, ни пьяной ругани, ни даже смеха. Словно не общага, а детский сад. Не хлопали двери, а шарканье моих тапок звучало пугающе громко.

Не удержался, заглянул в туалет (вход туда находился напротив «помывочно-постирушной» комнаты). В бытность моей учебы туалет на шестом этаже был всегда закрыт: на вечном ремонте. Приходилось спускаться этажом ниже, временами и двумя этажами, когда уровень фекалий в уборной на пятом этаже поднимался до порога комнаты. Дверь неожиданно поддалась. Резко усилившийся запах хлорки заставил меня чихнуть. Открыто.

Старые знакомые конструкции: насесты на высоких помостах с дырами. Никаких унитазов. Память воскресила их во сне в точности. Удивительно, что при этом она рисовала прочую обстановку общаги такой странной. Ведь это именно мой родной третий корпус. В этом я убедился, выглянув в окошко, когда мочился. Окна второго корпуса напротив. В некоторых горел свет, и это несмотря на то что на улице почти рассвело.

Пошел умываться. Знакомые покосившиеся раковины. Те же, что были здесь в девяностые (или очень похожие). На натянутых от стены до стены веревках сохла одежда – странная, словно вынутая из бабушкиного сундука, где старушка хранила вещи покойного мужа. Из неплотно закрытых кранов капала вода. Через открытую форточку в комнату проникали трели пробудившихся птиц.

Я подошел к окну, выглянул на улицу. Понял, что не ошибся: в этом сне я действительно очутился в Зареченске, в студенческом общежитии Горного института. И все же картина, что предстала перед моими глазами, выглядела и знакомой, и незнакомой одновременно. Потому что проспект Ленина за окном смотрелся на удивление пустынным, а тополя под окном казались хрупкими, совсем юными.

– Что за хрень? – сказал я.

Подошел к раковине, подставил ладонь под падавшие из крана капли. Обнаружил, что вода мокрая, как бы по-идиотски это ни звучало. Сон удивлял своей реалистичностью. Я чувствовал запахи, слышал пение птиц и урчание (своего?) живота, ощущал холодные прикосновения капель воды. Никакой сердечной боли и нытья в суставах. Но языком обнаружил пустоту вместо малого коренного зуба на нижней челюсти.

Посмотрел на осколок зеркала, висевший на стене над раковиной, что у окна (в девяностые его здесь не было). Заглянул в него. Увидел настороженный взгляд водянисто-голубых глаз светловолосого паренька. Потрогал нос – парень в зеркале тоже прикоснулся к своей чуть приплюснутой переносице, нервно провел языком по пухлым губам. Не мое отражение. Но почему внешность того мальчишки в зеркале мне казалась знакомой?

«Александр Усик», – снова мысленно произнес я, прислушиваясь к тому, какие воспоминания и ассоциации вызовут слова. Фамилия нередкая. Мой зам по экономике в Костомукше носил такую же. Мелькали на экранах телевизоров актеры Усики (или Носики?). Слышал про боксера Усика, вот только имя его я не сумел припомнить. Был ли среди всей той разношерстной братии подобный щуплый индивид?

«А что, если я не сплю?»

Я рассматривал крохотную лужицу на своей ладони.

«Что, если эта общага мне не снится? Что, если и она, и вот эта вода, и эта тощая рука реальны?»

Вода скатилась с ладони, струйкой стекла в испачканную зубной пастой раковину.

«Если сейчас не сплю где-нибудь в больнице, накачанный лекарствами, тогда… я умер?»

Посмотрел на (свое?) отражение.

Большеглазый паренек, что в зеркале, не выглядел мертвецом. И не походил на галлюцинацию. Хотя… я понятия не имел, как должны выглядеть навеянные лекарствами галлюцинации.

«Версия со смертью кажется не менее правдоподобной, чем вариант со сном».

Провел рукой по щекам и почувствовал редкие щетинки, но в мутноватом зеркале их не видел.

«Но если я умер, то у меня странное посмертие, – подумал я. – С другой стороны… А кто знает, какое оно должно быть? Почему бы и не такое?»

Начинала побаливать голова. Пусть она и выглядела чужой, но боль ощущалась очень даже своей. Сердце не поддержало головную боль, что порадовало. В этом сне оно меня баловало.

Я снова по привычке потер грудь. Плеснул на лицо холодной водой, вполне реальной, не иллюзорной. Проглотил несколько невкусных капель. Сплюнул, потер виски. Парень в зеркале повторял все мои действия. Я подмигнул ему…

И попытался вспомнить, что произошло перед тем, как я проснулся в этом общежитии.

* * *

– Здравствуй, Димочка, – сказала Людмила Сергеевна Гомонова, мой бывший институтский куратор. – Вижу, ты не забыл.

Женщина положила на заснеженный постамент две гвоздики рядом с двумя другими цветками, что я оставил в тени от бюста Пушкина пару минут назад. Принесенные мной цветы успело слегка припорошить снежинками. Снегопада сегодня не было, но в Пушкинском парке не стихал ветер. Гомонова куталась в старое пальто (я помнил его еще по прошлым нашим встречам здесь же, около памятника Пушкину), от нее пахло плавленым свечным воском и ладаном.

– Не забыл, Людмила Сергеевна. Двадцать пятое января – День студента.

– И дата смерти Светочки.

– Да, – сказал я. – Знал, что застану вас здесь. Ровно в полдень. Как всегда.

Оттянул ворот куртки: сегодня казалось, что тот меня душит.

– Иду сюда каждый год, Димочка. Как ты знаешь. После церкви. Заказывала там заупокойную по Светочке. Неспокойно ей там. Мается. Да и я тоже. Чувствую, недолго мне осталось сюда приходить: сестренка снова сегодня снилась. Звала к себе. Да и возраст уже…

– Какой возраст, Людмила Сергеевна?! – сказал я. – Вы совсем не изменились с нашей прошлой встречи. Все такой же внимательный взгляд, все та же ироничная улыбка.

Женщина убрала под платок седой локон, сощурила глаза, вгляделась в мое лицо.

– А вот ты постарел, Димочка, – сказала Гомонова. – Бледный. Краше в гроб кладут. Не пощадила тебя работа. Когда мы виделись в прошлый раз? Лет десять назад?

– Двенадцать. Я тогда разводился с женой.

– Помню. Не женился больше?

– Не было времени на глупости. Работал.

Гомонова кивнула.

– Слышала, тебя поставили генеральным на Костомукшский ГОК. Поздравляю. Помнится, ты всегда хотел стать большим начальником. Молодец, добился своего. Не сомневалась, что у тебя получится.

Она варежкой стряхнула с рукава моей куртки льдинки.

– То устаревшая информация, Людмила Сергеевна. Я уж почти год безработный.

– Подвинули?

Женщина нахмурила брови.

– Уволился. Сам.

– Почему?

У моей бывшей руководительницы дипломным проектом побелел заостренный кончик носа, так всегда случалось, когда она сердилась.

– После второго инфаркта. Написал заявление сразу, как вышел из больницы. Решил, что хватит с меня работы. Захотел пожить подольше, пообщаться с детьми, понянчить внуков. В директорском кресле вряд ли бы дотянул до сегодняшнего дня с моим-то сердцем. Вот такие пироги с капустой, Людмила Сергеевна.

Я прижал руку к груди, где с самого утра не угасала боль после разговора с сыном.

– Ну… и правильно сделал. Здоровье важнее.

– Я тоже так решил.

Вдохнул полной грудью, скривил губы.

– Ну и как, пообщался с детишками? – спросила Гомонова.

– Пообщался.

– Помнится, у тебя были мальчишки? Двое? Взрослые поди уже. Где они сейчас?

– Старший в Москве, – сказал я. – На прошлой неделе у него был.

– Учится?

– Закончил МГУ. Программист.

– Не пошел по отцовским стопам. Молодец.

– А младший здесь, в Зареченске. В Горном. Третий курс. Подземные горные работы. Подумывает перевестись на взрывное дело. Говорит, там больше перспектив. Хотя я и без всяких перспектив мог бы его хорошо пристроить. Хоть здесь, хоть в Череповце. Не поверите, живет в том же общежитии, где когда-то обитал я. Вот только сегодня утром с ним разговаривал. Предлагал ему переехать ко мне, я снял здесь квартиру неподалеку от Горного института…

– Теперь он университет.

– Да, слышал.

– И что сын? – спросила Гомонова. – Не согласился жить вместе с папой?

Я покачал головой.

– Не захотел. И денег не взял. Гордый…

Людмила Сергеевна взяла меня под руку.

Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы. Зима в Зареченске выдалась снежной, такие здесь случались редко. Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке рядом с памятником Пушкину убили ее старшую сестру, снега в городе навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала: сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в Костомукше, куда отправился «генералить».

Я вел своего бывшего институтского куратора по знакомым со времен учебы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками). Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли, привычно, почти не замечая ее: давно смирился с ее появлениями. С самого утра во рту стоял привкус лекарств.

Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что старший нашел в Москве неплохую работу по специальности, снимает квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо зарабатывает. Не берет у меня денег, все, что я ему посылал, переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих подачек отказался. Все возвращал, до копейки. Так и не простил мне развода с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.

Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком тепло оделся. Радовался, что именно сегодня двадцать пятое января, и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу Сергеевну в Пушкинском парке… если та еще жива. Непростой утренний разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на сердце, причем мне все больше казалось, что давил не только в переносном смысле.

Я замолчал, остановился, перевел дыхание.

Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих снежинок, заставил зажмуриться. Рука по привычке легла на грудь, поверх источника боли.

– Димочка, тебе плохо? – спросила Людмила Сергеевна.

Голос звучал приглушенно, будто вдалеке.

– Опять сердце пошаливает, – сказал я.

– Тебе нужно присесть.

– Сейчас все пройдет. Не переживайте.

Заставил себя улыбнуться.

И боль действительно притихла. Утренние таблетки подействовали, как раз вовремя: я потянулся за новой дозой лекарств. Зато закружилась голова. Будто я резко встал. Я пошатнулся, но устоял. Видел, как шевелились губы на лице у Гомоновой. Но не расслышал ни слова. Будто оглох. Заметил тревогу в глазах своего бывшего институтского куратора, когда меня резко повело в сторону, и я сообразил, что все же падаю. Перед глазами мелькнул памятник Пушкину. «Неужто мы успели навернуть круг по парку?» – подумал я за мгновение до того, как провалился в темноту.

* * *

Я склонил голову над раковиной, смотрел на падавшие из крана капли. Невольно вел им подсчет. И шарил в памяти. Но не находил ни одного воспоминания, что следовало бы по временной шкале за моим падением в парке. Январь. Двадцать пятое число. Зареченск. Завтрак, встреча с сыном, прогулка с Людмилой Сергеевной по Пушкинскому парку. Все это было словно вчера. А потом – пробуждение в комнате общежития. Зеленая (точно не январская) листва на тополях за окном. И лицо незнакомого паренька в зеркале.

Посмотрел на тюбик зубной пасты, что сжимал в руке. «Поморин». Раньше такой не видел; или видел, но позабыл об этом. Отвинтил колпачок, попробовал пасту на вкус. Мятная. Невкусная. Сплюнул остатки пасты в раковину. Смыл их водой. Бывали ли у меня раньше сны, когда я чувствовал привкус мяты, улавливал удушающий запашок хлорки, ощущал головную боль? Помню, как во сне понимал, что сплю, пытался те сны продлить или прогнать. Но такие, похожие на реальность вплоть до мелочей, не припоминал.

А если рассмотреть версию со смертью? Предположить, что я все же умер там, в январском парке, мое тело отправили в морг, а не в реанимацию. Что тогда? Не помню светлого тоннеля и доброго старца. Где я сейчас? В раю, в аду или в чистилище? Уж точно не ушел на перерождение: у моего отражения не облик младенца и даже не мой собственный (это если предположить, что я случайно заглянул в собственное будущее, а не прожил в нем десятки лет). Переселение душ? «Янки при дворе короля Артура»?

Я повернулся к окну. Коснулся взглядом стен домов, что виднелись сквозь листву. Знакомые, сомневаюсь, что спутал бы эту часть зареченского проспекта Ленина с любым другим местом, уж очень часто я замечал ее, глядя в окно. Вот и сейчас мне казалось: видел эти дома буквально вчера. Но не пошарпанными временем и непогодой, как сейчас. А совсем иными, свежеокрашенными, с пластиковыми стеклопакетами, застекленными балконами. Помнил я их и в нынешнем состоянии: похожими они были в первой половине девяностых годов.

Вот только сейчас явно не девяностые, нисколько не сомневался в этом. Иначе где знакомый линолеум в коридоре? Где следы постперестроечной демократии в виде похабных надписей на стенах и окурков на полу? Во времена моего студенчества в общежитии даже под утро не бывало тишины: кто-то возвращался с гулянки, кто-то собирался на работу под громкие вопли телевизора. И вряд ли я попал в будущее: уж очень архаичным выглядело все вокруг, ну прямо совдеповская обстановка из моего детства.

– А ведь и правда, – пробормотал я.

По-новому взглянул на интерьер комнаты, на сушившуюся здесь одежду, на молодые тополя за окном, на редко проезжавшие по проспекту Ленина машины (не заметил ни одной иномарки, словно угодил на фестиваль любителей отечественных ретроавтомобилей). Заценил и свой прикид: тапочки со стоптанными задниками, убогие штаны, подтяжки, некогда белая майка. Припомнил железную кровать с пружинами, отсутствие простейшей бытовой техники в комнате, древний чемодан с металлическими углами.

«Сон? Прошлое? Или параллельный мир?»

Поправил подтяжки.

«Если прошлое – то когда?»

Посмотрел на свое отражение в зеркале.

«И почему физиономия этого парня кажется мне знакомой?»

Глава 1

Едва не промахнулся, возвращаясь в комнату: ноги по старой привычке привели меня к двери с цифрой шестьсот четыре, а не шестьсот восемь. Сообразил, что пришел не по адресу, уже хватаясь за ручку. Именно дверная ручка (совершенно незнакомая) помогла не вломиться в теперь уже чужое жилище. Я тихо выругался, покачал головой. Ощущение неправильности всего того, что видел вокруг, начинало меня нервировать.

Заметил шагавшего по коридору рыжеволосого парня с допотопным чайником в руке, высокого (при нынешнем росте мне теперь все казались высокими), узкоплечего и тоже в дурацкой майке. Тот махнул мне рукой, сказал: «Сашок, пошли пить чай». Я не удивился, когда парень по-хозяйски распахнул дверь в комнату шестьсот восемь: должно быть, рыжий и был тем самым Пашкой, о котором упомянул другой мой сосед.

В комнате я старался помалкивать. Хлебал из старенькой чашки невкусный чай (сон или не сон, но кипяток больно обжег язык), жевал бутерброд с салом (очень даже неплохим), слушал болтовню соседей по комнате и исследовал взглядом окружающее пространство. Отмечал все, что соответствовало бы любой из версий, объяснявших произошедшие в моей жизни перемены. Но находил подтверждения лишь одной.

Обожженный язык не заставил меня проснуться (хотя волдырь на его кончике явственно чувствовался). То ли при медикаментозной коме подобные фокусы у спящих не прокатывали, то ли я все же сейчас не спал. Намеков на параллельную реальность я тоже отыскать не смог: не обнаружил вокруг себя ни незнакомых технологий, ни проявлений колдовства или намеков на альтернативную историю.

А вот следов советского прошлого (или настоящего?) заметил предостаточно. Чего только стоила найденная под подушкой книга Николая Островского «Как закалялась сталь»! Наткнулся на нее, когда заправлял постель. Потрепанная, с карандашными пометками и следами от грязных пальцев. Раритетное издание тысяча девятьсот тридцать шестого года, словно сошедшее с полки музея.

Одежда, мебель, вид за окном – все это напоминало «преданья старины глубокой». Советской старины, если выражаться точнее. Похожее я в детстве повидать успел: застал поздний Советский Союз со всеми его прелестями и недостатками. Причем воспоминания о детстве сохранились хорошие. Запомнилось, что и небо в те времена было ярче, и вода чище, и трава зеленее. А пионерский галстук – частичка красного знамени.

Я разглядывал бомжеватую обстановку комнаты, активно пережевывал соленое сало и прислушивался к болтовне соседей по комнате. Разобрался, что будивший меня черноволосый парень носил гордое имя Слава, а рыжеволосый откликался на простое – Пашка. Оба парня оказались местными, зареченскими. Проживали в разных частях города, но далеко от института, потому вчера заселились в общагу.

И тот, и другой по окончании десятого класса успели отслужить в армии. Сыпали солдафонскими шуточками, рассказывали типично армейские истории – соревновались, чей рассказ произведет на меня более сильное впечатление, будто принимали меня за наивного школьника. Я старался исправно улыбаться их бородатым анекдотам, помалкивать и наяривать бутерброды.

За десятиминутку чаепития выяснил, что сейчас вовсе не январь (кто бы сомневался), а начало сентября. Точнее, второе число. Узнал, что я (нынешний) вместе с Вячеславом и Павлом учусь на первом курсе Зареченского государственного горного института. Снова. И опять на горном факультете («Открытые горные работы», если правильно понял). «Взрывное дело перспективней», – вспомнились слова сына.

Отучился в институте уже целый день (первого сентября присутствовал на ленинском уроке). С соседями по комнате познакомился только вчера – днем они ввалились в мою комнату. И даже сходил с ними в ближайшую пивнушку, чтобы отметить знакомство. Ну а сегодня я вместе со всеми своими одногруппниками отправлюсь в колхоз. На уборку урожая капусты. Как сообщил Слава: «На целую неделю! Деревенская романтика».

Я не разобрался, куда попал. Что вокруг? Сон или новая реальность? Склонялся к тому, что на реальных первокурсников мои говорливые соседи походили больше, чем на видения. Ни рыжего Пашку, ни Вячеслава я точно не встречал раньше: ни в их облике, ни в поведении не замечал ничего знакомого. Рассудил: будь я во сне, увидел бы здесь не эту парочку, а кого-то из своих бывших институтских приятелей.

Единственное, с чем я четко определился за время короткого чаепития, что не буду совершать резких движений. Разрешу себе пока оставаться безынициативным, плыть по течению. Моя молчаливость соседей по комнате не удивляла. Значит, я не сильно выбивался из образа. Буду наблюдать за происходящим вокруг и делать выводы. Сон вокруг меня или явь, но спешить мне было точно некуда. Разве что… на уборку капусты.

* * *

Уже по пути к институту я узнал, что Слава числился старостой моей группы, потому он и подгонял нас с Пашей: хотел явиться на место сбора одним из первых. Парни несли на себе новенькие туристические рюкзаки, дешевенькие, даже без элементов жесткости. Раздутые от вещей, как и мой; судя по его виду и состоянию, прошедший через Гражданскую и Отечественную войны. Жесткие лямки давили на подтяжки, натирали кожу. Я терялся в догадках, что именно тащил с собой: прихватить «собранный с вечера» рюкзак перед выходом из комнаты мне напомнил староста.

Зеленая листва на деревьях скрашивала унылость улицы, разбавляла царившую вокруг корпусов общежитий тоскливую серость. На проспекте меня встретил похожий вид. Я не увидел по пути к институту ни ярких рекламных баннеров, ни светящихся неоновых вывесок, ни даже ларьков, как в девяностые. Заметил клумбу с подстриженными кустами там, где недавно (по моим ощущениям) красовалась пиццерия. На месте банка обнаружил магазин «Гастроном» (мне казалось, банк тут был всегда). А вместо автомобильной стоянки – детскую площадку с горками, песочницей и чуть покосившимися качелями.

Я шаркал по земле подошвами неказистых растоптанных туфлей (не сразу поверил, что влезу в них: привык к виду сорок шестого размера), вполуха слушал болтовню спутников. Вертел головой – смотрел по сторонам и пытался сообразить: действительно ли угодил в прошлое или все же попал в параллельный мир. Упрощенная и обезличенная версия Зареченска, через которую я шагал к Горному институту, намекала и на то, и на другое. И знакомая, и незнакомая одновременно, в целом привычная, но отличная в деталях. Она вполне могла быть даже частью сна, странного и в то же время сверх-реалистичного.

Главный корпус Горного института стоял на привычном для меня месте (что порадовало: хоть что-то осталось неизменным). Он смотрел новеньким фасадом, украшенным лепниной с советской символикой, на проспект Ленина. Знакомые голые античные фигуры над входом, изображавшие простых рабочих – «семь всегда трезвых горняков». Каменные ступени, деревянные лавки. Чуть в стороне, в небольшом скверике, притаился бюст главного горняка и вождя мирового пролетариата по совместительству – Владимира Ульянова. Я до сих пор гадал: являлся тот бюст частью комплекса институтских строений или же имел отношение лишь к проспекту.

Радость от встречи со старой знакомой альма-матер чуть схлынула, и я стал замечать не только знакомые черты главного корпуса института, но и отличия, в основном касавшиеся ландшафта вокруг здания. Совсем молодые деревца (лиственные, никаких елок), «неправильные» фонарные столбы, незнакомый забор – такого я здесь точно никогда не видел. Парочка застывших около ограды автомобилей: «Москвич-424» и «Москвич-408» (подбор транспортных средств показался мне странным). А по соседству с ними – чудо советского автомобилестроения: автобус, модель которого даже я затруднялся припомнить.

«Неужто мы поедем вот на ЭТОМ? – мелькнула в моей голове догадка. – Покровители института не расщедрились на что-то поприличнее? Я, помнится, тоже выделял подшефным далеко не мерседесы. Но до подобного позора не опускался. А ОНО вообще до колхоза доедет?»

Около автобуса уже топтались студенты. Кто с сумками, кто с рюкзаками. Одетые кто во что горазд. Тут и юбки, не достававшие до колен, и треники с вытянутыми коленками. Туфли, резиновые сапоги. Футболки, рубашки, блузы и жуткого вида свитера. На ум мне пришло слово «колхоз». А значит, наряды студентов вполне соответствовали цели поездки. Я и сам не особенно выделялся в этой компании.

Но меня удивили не наряды и прически этих едва перешагнувших детский возраст людей, а их странное поведение. Молодежь разделилась на компании по три-пять человек. Что-то обсуждали, недовольно кривились, посмеивались. Парни посматривали на девчонок – те делали вид, что никого, кроме подруг, не замечали. Кто-то зевал, кто-то дремал, усевшись на рюкзак и прижавшись спиной к забору.

Но НИ ОДИН студент не держал в руке ни смартфон, ни даже простенький кнопочный телефон. Не делали селфи, не фотографировали друг друга, что со стороны казалось странным и неправдоподобным. Ведь даже моя рука шарила по карманам в поисках гаджета, а в голове вертелись мысли о том, что нужно проверить почту, узнать, не звонил ли мне младший сын, заходил ли сегодня старший на свои странички в соцсетях.

– Ох ты ж блин, – пробормотал я.

Сообразил, чего мне не хватало в этом сне или в этой новой реальности – интернета. Прошло около часа с момента пробуждения, а я не прочел ни одной новости, не узнал курсы валют, не пробежался взглядом по котировкам акций, не поинтересовался прогнозами на сегодняшние лыжные гонки и биатлон. Словно внезапно ослеп и оглох. Мир для меня сузился до размеров крохотного участка проспекта Ленина в Зареченске.

Рука прижалась к груди – сердечная боль не появилась. Зато я нащупал острые края комсомольского значка. Искал взглядом похожие значки на одежде одногруппников, пока я вслед за Пашей и Вячеславом здоровался за руку со всеми явившимися раньше нас парнями. Не увидел ни у кого. Похоже, лишь я щеголял с эмблемой ВЛКСМ. Нацепил его для прикола? Или потому что рьяный комсомолец?

Павел и Слава влились в одну из мужских компаний. Завели разговор о футболе (названия команд звучали знакомые, но вот фамилии игроков – совершенно мне неизвестные), об армии (ну как без нее), поделились информацией, кто на какую оценку сдал экзамены. Я постоял рядом с соседями по комнате, изображая бедного родственника; потом отошел в сторонку, уселся на рюкзак, вытянул ноги.

Мысленно раскладывал в голове по полочкам добытую информацию. Но не проанализировал ее. Успел лишь прикрыть глаза да пару раз зевнуть, прежде чем появился молодой усатый мужчина (не старше тридцати) в отутюженных брюках. Тот пробежался по студентам рассеянным взглядом, тоскливо вздохнул и заявил, что будет сопровождать нас «на картошку» (забыл или не знал, что едем собирать капусту?).

Мужчина поинтересовался, все ли собрались. Выслушал противоречивые ответы, поморщился, будто надкусил лимон. Стрельнул глазами в сторону группы девчонок – те взирали в его сторону аки преданные щенки. Тут же отвел взгляд, насупился. Строго спросил, кто староста, кивнул в ответ на поднятую руку Вячеслава. Представился доцентом нашей кафедры (с труднопроизносимой фамилией). Достал из нагрудного кармана шариковую ручку, открыл тонкую тетрадь (не журнал учета посещаемости).

– Сделаем перекличку, – сказал он. – Товарищи первокурсники, те, кого я отметил, сразу проходите в автобус, занимайте места.

Он посмотрел на циферблат наручных часов.

– Семь часов. Четверть часа подождем опоздавших студентов и отправляемся.

Он снова взглянул на ту же группу девчонок, словно ждал возражений с их стороны.

Не дождался. Пригладил тонкие пижонские усики.

– Начнем. Так… Аверин!

– Я! – бодро отрапортовал староста нашей группы и мой сосед по комнате – Слава.

Усатый кивнул, чиркнул ручкой в тетради.

– Так…

Я слушал фамилии своих одногруппников, пытался запомнить и их, и сонные физиономии их обладателей. Не из любопытства. Действовал по старой памяти: хороший руководитель должен помнить подчиненных в лицо, по возможности всех, а не только ближний круг. Руководителем я перестал быть, но выработанные с годами привычки остались. Я не видел надобности от них избавляться.

Мой второй сосед, как оказалось, являлся обладателем звучной фамилии Могильный. Я пометил этот факт в памяти. Как и то, что некоторых девчонок Пашкина фамилия заставила улыбнуться. Те улыбки не показались мне злыми или насмешливыми, скорее ироничными, будто их обладательницы мысленно представили себя законными супругами Павла Могильного.

Особо отметил я и фамилию Нежина. Сама по себе она не произвела на меня особого впечатления, в отличие от ее хозяйки, явно выделявшейся из собравшейся рядом с автобусом группы студенток. Именно к ней в первую очередь устремился мой взгляд, когда я решил заценить внешность своих одногруппниц. Да и не только мой – на нее украдкой поглядывали все парни, хотя никто не осмелился к ней подойти, чтобы поболтать.

Девицу не смущали чужие взгляды. Она их словно не замечала. Лишь хитро щурила глаза, насмешливо улыбалась – возможно, это и отпугивало представителей сильного пола. Я пристально рассматривал Нежину, когда та дефилировала к автобусу. Примерно с меня ростом; с хорошей, но не первоклассной фигурой; с заплетенными в косу светло-русыми волосами. Ничего необычного… но взгляды к себе девица притягивала, как магнитом.

– Так… Пимочкина, – царапнул мой слух голос усатого доцента.

– Я здесь! – отозвалась стоявшая ко мне спиной девчонка.

Она махнула рукой, схватила сумку с длинными ручками, забросила те на плечо и сразу же направилась к гостеприимно распахнутой двери. «Пимочкина», – мысленно повторил я. Шарил в закромах памяти, пытался понять, чем заинтересовала меня эта фамилия. Ведь она точно мне о чем-то напомнила. Или о ком-то. «Пимочкина…» Очень знакомо звучит. Нет, у моей бывшей жены была другая девичья фамилия…

– Светка, подожди! – крикнула худая блондинка со щедро присыпанным веснушками лицом. – Стой! Дай я тебя сфотографирую!

Пимочкина остановилась около ведущих в салон ступеней. Обернулась.

– А давай, – сказала она.

Подперла бока кулаками, горделиво приподняла голову, улыбнулась. Остроносая брюнетка с дурашливой усмешкой на фоне старенького автобуса. Такой я ее и увидел впервые, давным-давно, когда пришел домой к Людмиле Сергеевне Гомоновой. Фотография стройной девушки с сумкой на плече на фоне грязного автобуса стояла на полке серванта, в рамке за стеклом. Старая, пожелтевшая по краям.

Тогда я и услышал впервые о Светлане Сергеевне Пимочкине. О Свете. О той, кого до сегодняшнего дня видел лишь на старых черно-белых фотографиях: о старшей сестре моей институтской кураторши, веселой и умной девушке с трагической судьбой. О той самой Светочке, которую убили в Пушкинском парке двадцать пятого января тысяча девятьсот семидесятого года. Или убьют.

* * *

– Так… Усик!

Света Пимочкина ушла в автобус. Вслед за ней туда же направились и еще несколько студентов. А я сидел на рюкзаке, завороженно рассматривал ступени, около которых девушка только что, на моих глазах, позировала для той самой фотографии. Вспомнились комментарии Людмилы Сергеевны: «Это Светочка на первом курсе. Отправляется вместе с группой на картошку. Тогда все студенты ездили в колхоз на уборку урожая».

«Такое мне вполне могло присниться», – промелькнула в голове мысль.

– Студент Усик здесь?

Усатый посмотрел на меня в упор. Потому что смотреть ему было больше не на кого: из мужской части группы первокурсников только я не забрался в автобус. На меня же уставились и две девчонки, чьи фамилии в списке усатого следовали за моей. В том числе и блондинка с фотоаппаратом «Смена» (прочел название на корпусе) в руке. Фотографировать меня девица не спешила – морщила покрытый желтоватыми пигментными пятнами нос, недовольным выражением лица намекала, что я всех задерживаю.

– Твоя фамилия Усик? – спросил доцент.

Спросил у меня, без сомнения. Дохнул в мою сторону чесночным ароматом. А ветерок добавил к запаху чеснока еще и удушающий смрад дешевого одеколона.

Я неуверенно кивнул.

– Да. Александр Усик.

Сказал это не усатому доценту, а прежде всего себе. Словно привыкал к звучанию нового имени.

«Точно! Того боксера звали, как и меня нынешнего. Вспомнил».

Сон не спешил заканчиваться. Кто знает, думал я, как долго мне предстояло отзываться на чужое имя. Придется пока позабыть о «Димочке». Или теперь имя уже не чужое? Ведь и тело это вовсе не мое прошлое… было. Нужно привыкать поглядывать вокруг с нынешнего скромного росточка, а не с высоты двух метров.

– Тогда чего молчишь? – сказал доцент. – Вспоминаешь основные тезисы доклада Леонида Ильича Брежнева на двадцать третьем съезде КПСС? Или еще не проснулся?

– Не проснулся.

Доцент сделал пометку в тетради, усмехнулся.

– На поле быстро проснешься, – сказал он. – Вам, городским, там понравится. Собирать урожай – это не книжки про шпионов читать.

Бросил взгляд на девчонок. Приосанился.

– Шагай в автобус, студент Усик. Не задерживай товарищей.

– Всегда готов, – пробормотал я.

Перед моим мысленным взором все еще стояла та старая фотография с брюнеткой на фоне автобуса. Я упрямо пытался припомнить хоть одну деталь, отличавшую ее от картины, что недавно увидел собственными глазами. Та же юбка на девчонке поверх трикотажных штанов. Похожая кофта (красный цвет по фотографии я распознать не смог бы, но фасон узнаваемый). Да и внешность девчонки – почти точная копия облика ее младшей сестры. Знакомый внимательный взгляд, схожие улыбки…

– Шевелись, Усик! Так… Фролович!

– Это я!

Девушка-фотограф подхватила вещички, рванула к автобусу, словно хотела опередить меня. Она и опередила – нагло оттеснила мое непривычно легковесное тело плечом от двери, резво взобралась по ступеням. Позволила мне полюбоваться на ее обтянутые синими трико ягодицы. Вошел в автобус, следуя за ягодицами-маяком. Привычно склоняя голову, чтобы не протаранить макушкой притолоку дверей. Поймал на себе пару мимолетных равнодушных взглядов. Большинство студентов не обратили внимания на мое появление.

Блондинка уверенно зашагала по салону, нещадно ударяя сумкой по выставленным в проход локтям. Я двинулся следом, внимательно оглядываясь по сторонам. Не искал свободные места (тех в начале салона и не осталось). Пытался найти взглядом знакомое остроносое лицо: хотел убедиться, что там, на улице, оно мне не привиделось. Девчонка с фотоаппаратом вдруг резко свернула, плюхнулась на сиденье. Рядом со Светланой Пимочкиной. Та поприветствовала подругу, вновь удивив меня схожестью с моей институтской кураторшей.

– Клевый фотик, – услышал я знакомый голос.

Увидел через проход от места, где уселась блондинка, своего соседа по комнате – Пашку. Вячеслав сидел с ним рядом, у окна. Тоже с интересом посматривал на соседок.

– Спасибо, – сказала Фролович. – Это мне папа из Москвы привез.

– Тебя ведь Олей зовут?

– Да.

Пашка протянул девчонке руку.

– Я – Павел.

– Могильный. Я помню.

Фролович пожала кончики Пашкиных пальцев – заметила меня. Вопросительно приподняла брови. Смотрела на меня с затаенной досадой, будто я ей мешал.

Я обратился не к ней, а к ее соседке.

– Ты ведь Светлана Сергеевна Пимочкина?

– Ну… да.

Пимочкина растеряно улыбнулась. Продемонстрировала мне ямочки на щеках, в точности такие же, какие я бессчетное количество раз видел на лице Людмилы Сергеевны Гомоновой. На фотографии я не мог точно определить цвет ее глаз. Но теперь видел, что они карие.

– У тебя есть младшая сестра. Как ее зовут?

– Люда.

Я кивнул.

– Сколько ей сейчас?

– Четырнадцать лет, – сказала Пимочкина. – А почему ты об этом спрашиваешь?

Света нахмурилась. Я вновь отметил ее знакомый строгий взгляд.

Ничего ей не ответил.

На негнущихся ногах пошел между рядами кресел. Уселся на ближайшее незанятое место. Пристроил в ногах рюкзак.

– Странный какой-то, – услышал слова Фроловой. – Кто это?

– Сашка Усик, – ответил ей Могильный. – Живет вместе с нами в комнате, в общаге. Нет, так-то он нормальный парень. Просто он детдомовский.

– А-а. Понятно.

Я не пытался догадаться, что именно Фролович стало понятно.

Откинулся на спинку кресла, смотрел в потолок поверх головы сидевшего впереди меня парня. Размышлял над добытой информацией. И думал о Светлане Пимочкиной: именно она стала якорем, определившим мое место в новой реальности. К предположению о том, что я сплю или пребываю в коме, встреча со старшей сестрой Людмилы Сергеевной ничего нового не добавила: мой спящий разум мог придумать и не такое. Зато она внесла некоторую ясность в версию с переносом сознания (или души?).

Попал я в прошлое своего мира или в альтернативную вселенную, пока не понял, но точно определился с годом этого попадания. Старшая сестра Гомоновой погибла в январе семидесятого, так и не доучившись на первом курсе Горного института. Ездила она «на картошку» в сентябре тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, во времена расцвета Советского Союза. Когда у руля СССР стоял пока еще «свеженький» Леонид Ильич Брежнев, а жители страны Советов уже жили при «развитом социализме».

Я посмотрел на свою руку: слабосильную на вид, с пальцами карманника или музыканта. Заметил на ней несколько тонких белых шрамов – чужих, незнакомых. Это точно не рука того известного боксера. Да и не родился тот еще. Не появился на свет в шестьдесят девятом и я. Мои родители лишь год назад познакомились на летней студенческой практике в Кингисеппе. Им и в голову пока не приходило, что будущий старший сын пойдет по их стопам. Но выберет для учебы не Ленинград, и даже не Москву.

На вопрос, где нахожусь (в этой реальности или во сне), я ответил еще час назад: в Зареченске, тут не могло быть никаких сомнений.

Не сомневался теперь и когда я здесь очутился: второго сентября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, это подсказала встреча со Светой Пимочкиной.

Догадывался, и чье тело занял.

Я поправил на груди комсомольский значок. Подумал: «Такое могло только присниться». Покачал головой: все еще не верил в реальность происходящего. Провел языком по сухим губам. Вспомнил лицо со впалыми щеками и голубыми глазами – того молодого паренька, которого рассматривал сегодня в зеркале. Знакомое лицо. Потому что я точно его видел раньше. И даже вспомнил, где именно. На фотографии.

«Александр Усик, – мысленно произнес я. – Вот такие пирожки с капустой. Лучше бы мое сознание переместили в меня молодого. Или хотя бы в того боксера».

Сжал кулаки, посмотрел на острые костяшки, обтянутые тонкой кожей.

«Не боксер. Точно не боксер».

Печально известного в Зареченске Сашу Усика, телом которого я теперь управлял, журналисты в будущем окрестили иначе: Комсомолец.

Глава 2

Светлану Пимочкину в тысяча девятьсот семидесятом году убил маньяк. В этом не сомневалась ее родная сестра, проводившая собственное расследование. По словам Людмилы Сергеевны, к тому же выводу в начале семидесятых пришло следствие. Об этом же в семидесятом шептались на кухнях Зареченска (официально о маньяке тогда не говорили), тоже по словам Гомоновой. Похожую версию уже в девяностые выдвинули и журналисты, выплеснувшие на страницы зареченских газет старые криминальные истории.

Пимочкина погибла в промежутке между одиннадцатью часами вечера и полуночью. Двадцать шестого января в начале первого ночи ее обнаружил на аллее Пушкинского парка, в нескольких шагах от памятника случайный прохожий. Уже мертвую. С пробитой головой. Там же потом нашли и орудие убийства – обычный молоток, какие в те времена использовались и продавались повсеместно. Точно такой же, каким маньяк убил до нее двух других женщин. А после проломил голову и четвертой, ставшей последней из его известных жертв.

Личность маньяка осталась неизвестной. Все свои преступления он совершил по схожей схеме. Подходил к молодым женщинам со спины, оглушал молотком. Потом оттаскивал их в кусты или, как с первой жертвой, в павильон на детской площадке. Насиловал. И добивал одним ударом молотка. Из общего ряда выбивался лишь эпизод с Пимочкиной: сексуальное насилие к ней маньяк не применил, потому что убил девушку первым же ударом. Перестарался, в тот раз не рассчитал силу, так полагала Людмила Сергеевна.

Она знала о действиях и жертвах зареченского «маньяка с молотком» намного больше, чем писалось в газетах. Гомонова лично беседовала со всеми, кто находил жертв маньяка, разговаривала уже в конце восьмидесятых с отставными милиционерами, что расследовали убийство ее сестры. Выдвинула множество собственных предположений, попыталась подтвердить их фактами. Много часов провела в архивах и библиотеках. Расследование смерти Светланы Пимочкиной заменило ей личную жизнь.

Моя институтская кураторша собрала много информации по тем событиям шестьдесят девятого и семидесятого годов. Мы с приятелями приходили к ней домой (консультировались по вопросам дипломного проекта, да и просто пили чай), слушали ее рассказы, читали записанные ею рассказы очевидцев тех давних расследований, смотрели газетные вырезки, разглядывали фотографии. Гомонова была бездетной, рано овдовела. Рада была даже таким не слишком внимательным и тактичным собеседникам, как мы.

Я с удовольствием слушал рассуждения Людмилы Сергеевны о том, почему «маньяка с молотком» из советского прошлого так и не поймали. Поглощал при этом килограммы пирожков, пирожных и прочих вкусностей: готовила Гомонова превосходно, а мой молодой организм постоянно требовал все новые партии белков и углеводом. Но если первые разы я наведывался к кураторше больше для того, чтобы отведать вкусностей, то после окончания института заходил к ней по-дружески, благо работал неподалеку от ее дома, на шахте «Юбилейная».

Главным обвиняемым в случившемся с ее сестрой несчастье Людмила Сергеевна считала неизвестного мужчину. Называла множество причин, по которым тот мог в семидесятом «забросить свою преступную деятельность»: умер, переехал, угодил за решетку, женился. Раздобыла список всех мужчин, осужденных в Зареченске после марта семидесятого года и вплоть до начала семьдесят первого. Попыталась проследить их дальнейшие судьбы. И узнавала: не появлялись ли по месту их нового, послетюремного, проживания убитые молотком женщины.

Поймать за руку бывших зэков она не смогла. Как и не обнаружила в криминальных сводках советских годов других похожих на убийства в Зареченске случаев. Однако она исследовала и иные пути, связанные уже не с убийствами при помощи молотка, а непосредственно с ее сестрой. Выяснила, кто из людей, имевших то или иное отношение к Светлане Пимочкиной, мог бы в теории решиться на убийство девушки. Помню, информацию об этих людях она складывала в отдельные папочки. На одной из таких папок красовалась надпись: «Комсомолец».

* * *

– Это правда, что ты живешь в общежитии вместе с нашим старостой? – прозвучал у меня над ухом тихий грудной женский голос.

Я повернул голову. Лишь сейчас заметил, рядом с кем уселся.

Крупная девица. Неплохо смотревшаяся бы рядом со мной… прошлым. Повыше меня нынешнего. Не полная – скорее, крепкая. С румяными щеками, похожим на небольшой шарик подбородком и длинными кукольными ресницами. Она смотрела на меня в упор, словно вела допрос. То и дело поправляла свою стрижку (должно быть, безумно популярную в это время: похожие сооружения я видел на головах двух третей сидевших в автобусе девчонок). Ее темно-русые локоны упрямо не желали лежать «правильно».

Вынырнул из пучины воспоминаний и рассуждений. Мысленно повторил вопрос соседки. Потому что в изложении девицы я его услышал, но не понял.

– Правда.

Девчонка прикоснулась к моей руке.

– А куда его ранили? – спросила она.

Вспомнил ее фамилию: Боброва.

– Кого? – переспросил я.

– Нашего старосту, конечно, – сказала Боброва.

– Кто его ранил?

Девица одарила меня презрительным взглядом, точно я только что доказал ей свою умственную неполноценность.

– Китайцы, кто же еще, – сообщила она. – На Даманском. Нам на Ленинском уроке об этом говорили!

– Славку?

Боброва нахмурилась. Поджала губы.

Я понял, что она не поверила в искренность моего удивления.

Девица бросила мне в лицо:

– Ну и ладно! Не больно-то и хотелось знать.

Отвернулась к окну.

Но тут же, словно невзначай, взглянула на темную макушку Вячеслава Аверина, сидевшего через два ряда кресел от нас. Посмотрела на нее с нескрываемым интересом.

Я огляделся: на Славу поглядывала не только моя соседка.

«Вот, значит, почему Аверина назначили старостой, – подумал я. – Отслуживший в армии. Раненый в самом настоящем бою. Герой. Хороший образец для подражания. Все правильно».

Думать об Аверине я сейчас не мог.

Вернулся к воспоминаниям о Комсомольце.

* * *

Понял, почему Паша Могильный назвал меня детдомовским. Александр Усик был выпускником школы-интерната. И этот факт, пожалуй, все, что я помнил о достуденческом прошлом Комсомольца. Его краткая биография точно имелась в папке Людмилы Сергеевны. Память подсказала, что Гомонова расписала ее на пяти страницах. Вот только прошлое Усика меня тогда не заинтересовало. Я спешил прочесть о деяниях, вписавших имя Александра Усика в криминальную историю Зареченска.

Неприметный студент заинтересовал мою кураторшу в первую очередь тем, что был одногруппником ее покойной сестры. Это во-первых. А во-вторых, мутной историей, связанной с некой попыткой изнасилования, в которой обвинили бывшего ученика школы-интерната. Имя девицы, на чью честь покусился Усик, в бумагах Людмилы Сергеевной не упоминалось. Там было сказано, что делу дали ход лишь по комсомольской линии, да и то только благодаря активным действиям комсорга первого курса Светланы Пимочкиной.

Александру, благодаря Пимочкиной, «впаяли аморалку». И исключили из комсомола. Мне тогда показалась притянутой за уши версия Гомоновой с подозрениями в адрес Усика. Исключение из рядов комсомольской организации не виделось мне чем-то ужасным. Тем более что в милицию заявление на Сашу Усика не написали, не исключили парня из института. Плюнуть, растереть и забыть. Если тот действительно попался на попытке изнасилования, то должен был радоваться, что легко отделался. Вот только парень, как оказалось, считал иначе.

Первого мая тысяча девятьсот семидесятого года Александр Усик явился на праздничную демонстрацию в честь Дня Интернационала вместе с другими студентами Горного института. Шел в составе колонны первого курса. Пока не сработало лежавшее в его сумке взрывное устройство. Бомба взорвалась неподалеку от трибуны, с которой в тот день приветствовали рабочих и учащихся руководители партии и комсомола города. Ни один из партийных и комсомольских вождей от взрыва не пострадал. Погибли пятеро студентов, два десятка получили ранения.

Погиб и Александр Усик. В его комнате позже провели обыск, в вещах студента нашли предсмертную записку с жалобами на «несправедливое» исключение из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. А еще несколько нераспечатанных пачек пороха, того самого, которым обиженный студент начинил свою бомбу. Парень все же сумел привлечь к себе внимание властей. Официально горожанам объявили, что рядом с трибунами в тот день взорвался газовый баллон.

История Александра Усика стала достоянием общественности только в девяностые.

Журналисты в своих статьях прозвали его Комсомольцем.

* * *

Я поднял голову. Посмотрел по сторонам.

Свет в салоне не горел. Но в искусственном освещении уже не было необходимости: за окнами рассвело. В воздухе витал запах пыли, бензина и табачного дыма (курил папиросу водитель автобуса). Передняя дверь оставалась открытой. Рядом с ней маячил усатый доцент.

Студенты первого курса шумно переговаривались, смеялись, размахивали руками. Там, впереди, бренчали на гитаре. Кто-то пытался петь. Наряженные в нелепую одежду. Улыбчивые, со смешными прическами. Живые. Для меня все эти первокурсники выглядели детьми. И парни, и девчонки. Даже те, кто успел отслужить в армии. Мой младший сын казался старше каждого из этих студентов, пусть и был столь же юным. Но тоже оставался для меня маленьким мальчиком.

«Интересно, кто из них погиб в тот день вместе с Усиком? – подумал я. – Кто получил ранение? Кто остался инвалидом? Если я сейчас размозжу голову своему новому телу, это спасет кому-то из них жизнь? Или я в этом теле надолго, и детишкам не грозит пострадать на первомайской демонстрации?»

* * *

Не сам взрыв в День Интернационала привлек внимание к Александру Усику моей институтской кураторши, а готовность парня убивать. Она предположила, что если Комсомолец был тем самым непойманным «маньяком с молотком», то это многое объяснило бы. В образ маньяка-Усика укладывался и тот случай с неудачным (так я полагал) изнасилованием (которое парень в предсмертном письме отрицал). А его ссора со Светланой Пимочкиной объясняла, почему убийца не рассчитал силу первого удара: не совладал с эмоциями, ведь именно действия комсорга Пимочкиной инициировали исключение Усика из комсомольской организации.

Во время первых двух убийств Александр Усик уже проживал в Зареченске – учился в институте. Я помнил, что те случились осенью, но не читал о них, теперь не мог припомнить, где именно и когда погибли первые две женщины (или погибнут?). Знаю только, что каждый раз рядом с мертвыми телами находили (найдут) орудие убийства – молотки. Но не обнаружат никаких указывавших на убийцу следов. Как и в случае с Пимочкиной. И в случае с той женщиной, что погибла восьмого марта в парке Ленинские аллеи и стала последней известной жертвой «маньяка с молотком». Не потому ли, что первого мая тот погиб при взрыве самодельной бомбы?

Предположение, что зареченским маньяком мог быть Саша Усик, выглядело не лучше и не хуже, чем несколько других. К каким-то событиям из известной биографии «маньяка с молотком» кандидатуру Комсомольца Людмиле Сергеевне удалось привязать, но где-то выходили несостыковки: на одно из первых убийств у студента-первокурсника нарисовалось алиби. Это не снимало с него подозрения. Как и не указывало на других, чьи «дела» хранились в отдельных папочках Гомоновой. Но все же у Александра Усика было самое большое количество пересечений со Светланой Пимочкиной. Ну и, конечно же, у него был мотив для убийства.

* * *

Я рылся в памяти, выуживал все, что помнил о прошлом и будущем бывшего владельца своего нового тела. Зевал, потирал глаза. Наблюдал за тем, как мои соседи по комнате вели уже активную беседу с блондинкой фотографом. Парни демонстрировали Фролович свою эрудицию и чувство юмора. Девица им о чем-то рассказывала, жестикулировала, улыбалась. Пимочкина в разговоре почти не участвовала, но прислушивалась к нему. Иногда усмехалась, согласно кивала. И изредка посматривала в мою сторону.

Пару раз наши взгляды встретились. Я не прятал глаза. Не улыбался и не подмигивал. На время выныривал из глубин памяти. Вглядывался в правильные черты лица девушки, изучал их без стеснения. Удивлялся тому, как сильно Светлана походила на свою младшую сестру. Вновь и вновь отыскивал сходства Светланы Пимочкиной с Людмилой Сергеевной. И с теми черно-белыми изображениями покойной Светочки, что хранила Гомонова в гостиной, за стеклянными дверьми старенького серванта.

Пимочкина замечала мое внимание. Поначалу надменно отворачивалась. Потом вопросительно вскидывала брови. Я невольно улыбался, наблюдая за ее узнаваемой мимикой: все же общался с ее сестрой не один год, семейные черты у них прослеживались очень явно. Изучал внешность девушки – как смотрел на картинку. Но у меня и мысли не возникло вступить с Пимочкиной в общение. Игнорировал ее немые вопросы, а когда Светлана снова отворачивалась, вспоминал о Комсомольце.

– Все-таки не скажешь? – вновь прозвучал рядом с моим ухом тихий женский голос.

Я повернулся к соседке.

Спросил:

– Не скажу что?

– Куда Славика ранили, – сказала Боброва.

«Славика», – мысленно повторил я.

Обратило на себя внимание не только само имя моего соседа по комнате, но и то, каким тоном оно было произнесено – ласково, с придыханием.

Отметил: «У Аверина появился клуб поклонниц. Правильно. За геройство положены награды. Сомневаюсь, что можно считать за награду назначение старостой группы. А вот восторженные взгляды девчонок – в самый раз для паренька его возраста».

– Не спрашивал у него, – сказал я. – Честное… комсомольское. Но если хочешь, поинтересуюсь. Потом. Когда приедем в колхоз.

В глазах Бобровой промелькнул испуг.

Девица отстранилась от меня, будто я испортил воздух. Прижалась плечом к оконному стеклу. В то пространство, что освободилось между нами, запросто поместился бы мой рюкзак. Боброва посмотрела на меня сверху вниз, одарила суровым взглядом. Я увидел, как напряглись ее мощные мышцы предплечий (руки этой девчонки больше, нежели те, что достались мне, напоминали мужские). Отметил и ее мускулистые бедра, обтянутые тонкой тканью трикотажных штанов. К ушам и скулам студентки прилила кровь.

– Да я… так, просто спросила! – сказала она. – Не нужно ему ничего говорить!

Я пожал плечами.

– Как скажешь.

И вдруг добавил:

– Советую тебе самой к нему подойти и расспросить его о ранах и о китайцах. Мужчинам нравится о таком рассказывать, хвастаться своими подвигами.

– Вот еще, – фыркнула Боброва. – Нашелся… советчик.

– Я тебе хороший совет даю, – сказал я. – Таким можно и воспользоваться. Это сейчас Славка свободный парень. А будет ли он свободным, когда вернемся из колхоза, это уже не факт. Смотри, уведут парня. Вон, как ему уже глазки строят. Герои – это штучный товар, на каждом углу не валяются и редко остаются бесхозными.

– Что ты болтаешь! – сказала девица.

Тут же спросила:

– Кто уведет? Олька Фролович, что ли? Эта рыжая и тощая?

Посмотрела на бодро ворковавшую с парнями студентку фотографа. Недоверчиво ухмыльнулась. Вцепилась в поручни на спинке переднего кресла, не постеснявшись отодвинуть голову сидевшего впереди нее паренька. Прислушалась к рассказу рыжей. Не знаю, что она услышала (до меня доносились лишь обрывки фраз), но Боброва нахмурилась. И взглянула на Фролович уже иначе: как на соперницу.

– Ей этот… второй понравился, – неуверенно сказала она. – Могильный. Заметно же. Вон как она на него зыркает.

Я не продолжил беседу с Бобровой. Потому что вдруг сообразил: видел лицо этой девчонки раньше. Как и лица Вячеслава Аверина и Павла Могильного. И понял, почему не сразу опознал в своем отражении Александра Усика.

Среди бумаг, что я видел в папке с надписью «Комсомолец», была одна фотография, большая (форматом восемнадцать на двадцать четыре), черно-белая, но неплохого качества, хоть и местами пожелтевшая. На ней Светлана Пимочкина стояла по соседству с тем самым Комсомольцем; едва ли не прижималась к нему плечом. Выглядела счастливой. Людмила Сергеевна тогда сказала, что других фотографий Александра Усика в альбоме покойной сестры не нашла. Только эту, сделанную на фоне новогодней елки.

Я прикрыл глаза, попытался воскресить в памяти все, что видел на том фото. Всех.

Пимочкина и Комсомолец стояли в самом центре снимка, создавалось впечатление, что они держались за руки. Улыбались. Казались примерно одного роста: должно быть, девчонка нацепила обувь с высокими каблуками. Платье Светланы украшала мишура и бумажный серпантин. Усик же словно только вернулся с улицы, где гонял с приятелями в футбол: не выглядел нарядным. Я сообразил: не сразу узнал его лицо из-за дурацкой шапки, отвлекавшей на себя внимание, буденовки.

«Буденовка», – мысленно повторил я. Суконный шлем со складывающимися бортами и большой звездой над козырьком, именно в таком был Комсомолец на фото. О цвете шлема и звезды на нем я мог только догадываться (благо видел подобные штуковины в старых фильмах). Головной убор Усика показался мне нелепым и странным еще при первом знакомстве с фотографией, совсем не подходящим для новогоднего костюма. Он сильно отвлекал внимание от лица парня, делая то незаметным при первом взгляде на фотографию.

А вот от лиц двух других парней, что стояли на снимке по правую руку от Комсомольца, внимание ничто не отвлекало. Напротив: их улыбки притягивали взгляд. Да и их одежда пусть и была в стиле ретро, но гармонировала и с елкой, и с нарядами девчонок. Не постеснялись парни и украсить себя серпантином. Додумались не нахлобучивать на голову странные шапки со звездами. Потому я и сумел сейчас воскресить их лица в памяти. Рядом с Усиком на том фото стояли Пашка Могильный и Славка Аверин.

«Ух ты ж, как интересно, – подумал я. – Получается, та Пашкина фраза: „Тебя ведь Олей зовут?”, прозвучала не впустую. Усик, Аверин и Могильный жили в одной комнате. До Нового года успели сдружиться – это понятно. Оказались на одной новогодней вечеринке. Кто-то из них замутил с Пимочкиной или Фролович. Уж не Комсомолец ли? Понятно, почему Ольги Фролович не было на фотографии: она фотографировала. А вот как оказалась на том снимке Боброва? Сумела все же охмурить Славку?»

Я покосился на свою соседку по автобусу. Темные волосы, короткая прическа, маленький нос – никаких отличий от той нахмуренной дамочки, что была на новогоднем фото рядом со Светланой Пимочкиной. Без сомнения, на то фото с Комсомольцем затесалась и Боброва. Три парня и две девицы под елкой… три девицы, если учитывать Олю-фотографа. Мысленно тут же вообразил три счастливые пары… Вот только на том фото студенты не казались влюбленными парочками (если только Усик и Пимочкина).

«Усик и Пимочкина мутили любовь? – подумал я. – Не на попытке ли форсировать события парень схлопотал аморалку? Светке не понравилось? Или… он решил развивать отношения, но не с ней?»

Я снова взглянул на Боброву. Заурядная мордашка. Да и фигура… средняя, но слишком уж мощная. Не сумел представить ее и тщедушного Сашу Усика идущими по улице, держась за руки (или в нынешние времена не принято держаться на людях за руки?). Комичная получилась бы картина. С ее мускулатурой она Комсомольца и на руках смогла бы носить, особенно не напрягаясь.

Ухмыльнулся.

Скорее уж я видел рядом с Бобровой не Комсомольца, а героя битвы на Даманском Славку. Тем более что девица уже мысленно застолбила для себя место рядом с ним. И, судя по ее серьезному взгляду, за это место она поборется. Если преодолеет стеснительность. Хотя… успех бы я ей не гарантировал, потому что на том новогоднем фото она и Аверин не казались влюбленной парочкой.

Мои размышления прервал громкий крик усатого доцента.

Он не только разогнал мои мысли, но и заставил замолчать первокурсников.

– Так… студенты, занимаем места! Больше никого не ждем!

Доцент кивнул водителю. Уселся на сиденье, где раньше стояла большая сумка. Рядом с той самой приглянувшейся мне студенткой, обладательницей заплетенных в косу светлых волос, Нежиной. Пригладил усики, положил на колени тетрадь со списком студентов. Помахал рукой – отогнал от себя клубы табачного дыма (водитель пыхтел папиросами без перерыва).

Шумно закрылась дверь автобуса.

– Отправляемся! – скомандовал доцент.

* * *

Автобус поехал – дребезжа, подпрыгивая и раскачиваясь: настоящее чудо техники. Затрудняюсь вспомнить, когда в прошлый раз имел удовольствие прокатиться на подобном шумном транспорте. Пол под моими ногами завибрировал. Запах выхлопных газов в салоне усилился. Но ненадолго: через приоткрытые форточки хлынул свежий воздух, лишь слегка пахнувший табачным дымом. Разговоры в салоне продолжились – из-за дребезжания они стали на порядок громче. Снова забренчала гитара, то и дело раздавался девичий смех.

Я отвлекся от раздумий, с интересом смотрел за окно на знакомую и в то же время почти неузнаваемую улицу. Проспект Ленина – главная улица Зареченска. И невероятно длинная. Потому что сам город… в девяностые он был протяженностью в тридцать пять километров – тонкой кишкой тянулся от шахты к шахте. В советские времена в Зареченске работали семнадцать шахт (рядом с каждой – свой микрорайон). В девяностые – только тринадцать. Когда я интересовался этим вопросом в две тысячи семнадцатом году, рабочими оставались девять.

Поначалу я просто тешил любопытство: уж очень странной казалась проплывавшая за стеклом картина. Сверял увиденные за окном картинки со своими воспоминаниями, как в тех рисунках, где следовало находить отличия. Вот серый фасад с большой вывеской «КНИГИ». Заглядывал в этот магазин, будучи студентом. Помню витавший там между стеллажей запах типографской краски, длинные ряды стеллажей с книгами и строгую продавщицу, напоминавшую библиотекаря. Расстроился, когда тот магазин закрылся.

Ярких красок на проспекте стало меньше. Исчезли броские рекламные стенды вдоль дороги. Над домами не светились большие буквы иностранных брендов. Лишь пару раз мне попадались выцветшие плакаты, прославлявшие Ленина, СССР и КПСС, что вернуло меня к догадкам о том, я угодил в осень тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Я стал посматривать за окно уже не бесцельно – искал подтверждения любой из трех своих версий: сну, перемещению во времени, попаданию в другой мир.

Отметил пустынность проспекта и слабое движение транспорта. Обилие ретроавтомобилей. Причем совсем ретро: «Победы», «Москвичи»… Не увидел ни единого детища АвтоВАЗа, что совсем уж было странным для Зареченска с его возрастным населением. Помню, сколько стареньких «Жигулей» ржавели во дворах под бдительным присмотром хозяев-пенсионеров. Или же… сейчас те возрастные жители, что составляли в девяностых большинство избирателей, только-только начинали свой трудовой путь?

Я с удивлением замечал рядом с домами таксофонные будки. В детстве застал их на городских улицах, вот только все больше они тогда встречались с разбитыми окнами, с обрезанными трубками и загаженным полом. Те таксофоны, что попадались мне на глаза теперь, выглядели вполне целыми и, судя по суете людей рядом с ними (в семь утра!), вполне рабочими. С недоумением увидел у стены красного кирпичного здания, рядом с автобусной остановкой, автоматы для продажи газировки. Разглядел в них стаканы! Даже брови вскинул от удивления.

Так и не понял, был ли этот проспект Ленина плодом воображения моего спящего мозга. Но точно не заметил на нем следов неведомого и непонятного. Лишь видел знакомую по детским воспоминаниям и старым фильмам реальность: спешащих по делам советских граждан (разных, но чем-то неуловимым все же похожих друг на друга), старинные машины, дворников с большущими метлами. Незамысловатые надписи на вывесках магазинов, ателье и парикмахерских. Не приметил полицейских (милицейских?) патрулей.

Картинка за окном вдруг изменилась. Авто-бус резко свернул на светофоре на улицу Коммунаров, проехал через жиденькие ряды неказистых пятиэтажек, быстро добрался до разношерстных частных домов – мы словно заехали в деревню. В этом и была отличительная черта Зареченска. При полумиллионном населении во многих своих частях он состоял из четырех-шести параллельных улиц, обрамленных территорией частного сектора, за которой почти сразу же начиналась степь, некогда бывшая колхозными полями.

Вот только в этой реальности колхозные поля рядом с Зареченском еще не заросли сорной травой, хотя по большей части уже пустовали, пашней привлекали к себе стаи птиц, в основном ворон и воробьев. Я не сообразил, что росло летом на ближайшем к городу вспаханном поле. Засмотрелся на убегавшую вдаль проселочную дорогу.

«Нам повезло, что вчера не было дождя», – промелькнула в голове мысль.

Между полями я не заметил ни клочка асфальта, ни даже утрамбованного щебня – лишь две извилистые колеи.

Не помню, чтобы бывал именно в этих местах раньше, уж очень сильно походили одна на другую картины местности за пределами Зареченска. Раньше вокруг города мне виделась лишь степь, ездили через нее с приятелями на рыбалку (к прудам в безлюдных деревнях). Теперь же дикая степь сменилась полями, что не слишком изменило картину: сплошное однообразие вокруг. Поля разделялись тонкими полупрозрачными лесополосами. Отличались друг от друга лишь видом растущих там сельхоз-культур.

Картошка с кукурузой меня сейчас не интересовали. Похожие насаждения могли быть и в прошлом, и в будущем; и в параллельной вселенной, и во сне. Отсутствие дорог лишь говорило о том, в какой именно стране я находился: то наша отличительная черта – была, есть и будет, как мне казалось. Какое-то время я смотрел сквозь запыленное окно на сельские пейзажи. Потом сомкнул плотнее челюсти, чтобы не щелкать зубами, прикрыл глаза. Надеялся, что сумею породить гениальные умозаключения. Но сам не заметил, как задремал.

Глава 3

– Эй, просыпайся!

Я почувствовал толчок в бок. Разомкнул веки, увидел перед собой тонкую загорелую шею и покрытый короткими русыми волосами затылок. Не сразу сообразил, что за картину узрел. Громко зевнул. Огляделся. Не без удивления понял, что нахожусь в салоне автобуса вместе с шумной ватагой студентов. И моего роста снова не хватает, чтобы смотреть поверх головы сидевшего передо мной парня. Взглянул на свои руки – маленькие, почти детские. Тот странный сон продолжился.

Сообразил: автобус сбавил ход, покачивался, словно не ехал, а подкрадывался. Я выглянул в окно. Пейзаж не изменился. Все те же поля и жиденькая лесополоса. Солнце светило уже не в лобовое стекло – слепило меня со стороны, где сидела хмурая соседка. Не помню, когда мы свернули и когда солнце успело подняться так высоко. Мне почудилось, что кто-то перемотал время: утро резко сменилось днем.

«Неужели я так долго спал? Получается, я спал во сне? Такое вообще бывает?»

– Эй, просыпайся, – повторила Боброва. – Сказали: мы почти приехали.

– Куда?

– В колхоз, куда же еще.

Студентка одарила меня презрительным взглядом. И тут же отвернула лицо к окну, будто испугалась, что я продолжу спрашивать глупости. Но к ней новые вопросы в моей голове не появились. Хотя я все же отметил: «Давно меня так не называли». Если ко мне вообще когда-то так обращались: «Эй». «Теперь понятен мой статус среди однокурсниц, – подумал я. – Не „Димочка” и даже не „Славик” – всего лишь „Эй”. Чувствую, на кокетливые взгляды девчонок мне рассчитывать пока не стоит».

* * *

Из автобуса нас высадили в поле, около небольшого кирпичного строения с покатой крышей, покрытой серой черепицей. В колхозах мне раньше бывать не доводилось, но одинокое здание среди полей даже вместе с прижимавшимися к ней мелкими деревянными постройками выглядело уж очень скромно для «колхоза имени Ильича». Нам объяснили, что в этом домике обычно обитала бригада трактористов, что обрабатывала окрестные поля. Здесь колхозники питались, отдыхали – в сезон. Теперь на неделю уступили свое жилище нам.

Колхозники провели беседу с усатым доцентом и с нашим старостой. Мы в это время, подобно стаду овец, толпились на месте высадки (автобус уехал, едва из салона выбрались студенты). Лишь сейчас я с удивлением отметил, что девчонок в нашей группе немало, почти половина состава. Удивился: что позабыли они на «открытых горных работах»? Когда я учился в Зареченском горном институте девяностых, в моей группе было только пять студенток, диплом после пятого курса защитили две.

Колхозники укатили. Поспешно, будто боялись: мы станем их просить вернуть нас в город. Но пока среди студентов не звучали жалобы и мольбы вернуть их домой, к маме. Напротив, среди первокурсников царило веселье. Поднятая машиной колхозников пыль медленно оседала на сухую, изрезанную трещинами землю. Я проводил автомобиль взглядом и в хвосте длинной процессии направился к унылым строениям. Видел, что над крышей дома струился дымок, понадеялся, что нас не погонят на поле голодными.

Доцент со старостой устроили экскурсию по новому жилищу уже для нас. Показали две похожие на казармы комнаты (заставленные двухъярусными деревянными кроватями): «девочки направо, мальчики налево». Сообщили, где колодец, где дрова для печи, доцент пообещал расписать очередность дежурств по дому. Славка Аверин ткнул пальцем в сторону расположенных на улице «удобств». Повел нас в столовую. Сказал, что обед нам колхозники приготовили, а вот ужин придется готовить самим.

* * *

После простенького, но сытного обеда студенты отправились делить койки в спальнях. Мне досталась кровать на нижнем ярусе, ближе к дальней от входа стене. Ее для меня застолбил Пашка Могильный. Его кровать находилась в ряду после моей, под койкой Славки Аверина. Похоже, бывшие дембеля, поселившиеся вместе со мной в комнате общежития, решили взять надо мной шефство. Я этому противиться не стал: пока не разобрался, где очутился (сон или нет?), пребывал в легкой прострации.

Выдалась, наконец, минута, чтобы заглянуть в рюкзак. Видел, что студенты переодевались для полевых работ. Решил последовать их примеру, потому что догадывался: те брюки, что были на мне сейчас, вполне могли оказаться парадными. Резиновых сапог среди своих вещей не обнаружил, единственной сменной обувью оказались серьезно потрепанные кеды. Еще увидел в рюкзаке кучку до дыр застиранного нижнего белья, синие текстильные штаны с вытянутыми коленками… и буденовку.

Достал суконный шлем из рюкзака, повертел его в руках. Не новый головной убор с потертыми краями и попахивавший нафталином. Ткань и звезда над козырьком выгорели, словно буденовка редко лежала на дне сумки или чемодана, а уже немало повидала на своем веку. Вспомнилась та новогодняя фотография, где присутствовал Комсомолец. Та ли это буденовка, я определить не смог. Похожа. Такая же нелепая. От мысли, что головной убор мне на поле не помешает, отмахнулся, вернул суконный шлем на дно рюкзака.

* * *

Радовало, что в колхозном доме не оказалось зеркал: я не видел себя со стороны. Но уже то, как усмехались при виде меня одногруппники, намекало, что мой прикид не годится для столичного показа мод. Хотя я мог бы то же самое сказать и об окружавших меня студентах. Ни один из них не явился для уборки урожая в наряде от Версаче или в найковском спортивном костюме. А вытянутые коленки присутствовали не только на моих штанах. Славка Аверин протянул мне сложенную из газеты шляпу, точно такая же красовалась и на его голове.

– Так…

Голоса собравшихся на площадке около колодца студентов смолкли. Доцент, сменивший отутюженные брюки на штаны от спортивного костюма, указал рукой на меня. Сощурился, будто о чем-то задумался. Пощелкал пальцем. В новом наряде он выглядел еще моложе. Если бы не усы, казался бы первокурсником. Доцент, как мне показалось, и сам это понимал: удерживал на лице напускную маску строгости и высокомерия (чтобы выглядеть начальственно), пытался выставить себя в лучшем свете.

– Усик, – подсказал Пашка Могильный.

Он стоял справа от меня.

– Да, Усик, – сказал доцент. – Что это у тебя на ногах?

– Кеды, – ответил я.

Нацепил на голову пилотку из газеты «Труд».

– В этом ты собираешься работать? – спросил усатый начальник.

Он пригладил усики – прикрыл рукой усмешку.

Улыбнулись и стоявшие рядом с ним девчонки.

– В этом я собираюсь хорошо работать, – подтвердил я.

Старался, чтобы мой голос звучал браво.

– Ты вообще понимаешь, куда приехал? – спросил доцент. – Здесь не городской парк, мальчик. Где твои резиновые сапоги… студент?

Все студенты посмотрели на мои ноги – на кеды.

Мне вдруг вспомнился мультфильм «Каникулы в Простоквашино», где Шарик купил кеды вместо валенок. Представил, как выглядел сейчас в глазах окружающих. «Шарик, ты балбес», – мысленно повторил я слова Матроскина. Но балбесом себя не почувствовал.

И смущенным тоже: не без штанов же стоял перед строем ранимых девиц. Да и в том случае тоже… Взглянул на свою далеко не новую обувь. «Не угробить бы в этом колхозе кеды», – подумал я. Уже узнал: стипендию мне выплатят только в октябре. Если не проснусь раньше.

– В магазине, – сказал я. – Дожидаются моей первой стипухи.

Скулы доцента налились краской, отчего мужчина еще больше помолодел: теперь казался ровесником того же Аверина.

– Это ты так шутишь? – спросил он.

Подпер кулаками бока. Маленькими кулаками, такими же, какие теперь были у моего нового тела. Заметил, что стоявшая рядом с ним девица прикусила губу, чтобы не улыбнуться.

– Он детдомовский, – раздался позади меня возмущенный девичий голос (Пимочкина?).

После этой фразы у доцента запылали еще и уши. Обида в его глазах сменилась смущением. Усатый начальник скользнул растерянным взглядом по лицам студентов, откашлялся. Мне даже почудилось, что он чего-то испугался. Неужто посчитал, что я могу ночью перегрызть ему горло? Или что пожалуюсь на притеснения с его стороны в обком комсомола?

Доцент взглянул на мои кеды, вздохнул. Снова посмотрел на меня – виновато, точно нашкодивший щенок, а не строгий руководитель.

– Так… – сказал он. – Оденешь пока мои… студент. Размер тебе подойдет: я покрупнее тебя… буду. Поработаешь в моих сапогах. Это лучше, чем в кедах. Я не пойду сегодня с вами на поле: займусь распределением дежурств – дело важное и небыстрое. А завтра… Завтра мы что-нибудь придумаем.

Доцент кивнул головой, словно в подтверждение своих слов. Посмотрел мне за спину, будто пожелал удостовериться, что поступил правильно.

Его поступок, должно быть, одобрили: доцент улыбнулся, перевел дыхание. Я обернулся – наткнулся на суровый взгляд комсорга Светланы Пимочкиной. Невольно представил ее в кожаной куртке, с наганом у пояса. Улыбнулся. Маска комсомольского вожака дрогнула – Пимочкина в немом вопросе приподняла бровь, как не раз делала в автобусе.

– Так… инцидент исчерпан, – сообщил доцент. – Теперь все в порядке очереди получают орудия труда и дружно следуют за старостой. Не забывайте об осторожности при работе с инструментом. И не снимайте головные уборы – опомниться не успеете, как получите солнечный удар. Надеюсь, мне никому не придется напоминать, что мы сюда приехали не развлекаться, а работать?

Усатый начальник нахмурил брови.

– Помните, что я буду писать отчет о нашей поездке, – сказал он.

Выдержал многозначительную паузу.

Продолжил:

– Слава Аверин на месте объяснит вам, что и как нужно делать.

Указал на старосту.

– А на дежурстве в доме останутся…

Доцент вдруг снова посмотрел на меня. Напрягся, будто вновь силился вспомнить мою фамилию. «Неужто сапоги зажал?» – пронеслась в моей голове мыслишка. Но проверить догадку я не сумел. Потому что у забывчивого руководителя так и не получилось совладать с памятью.

– Так… – оттягивая момент произнес он.

– Могильный и Фролович, – подсказал Пашка Могильный.

– Могильный и Фролович, – повторил усатый доцент.

Обреченно выдохнул.

– Все остальные студенты идут… за старостой.

* * *

Самым трудным испытанием для меня (недавнего генерального директора ГОКа) в этом сне или новой жизни казалась необходимость противиться привычке командовать. Хотелось разобраться в целях процесса, взять на себя бразды правления, наладить вертикаль управления, добиться понимания и поддержки со стороны коллектива. Мысленно подмечал все огрехи со стороны доцента и старосты. Сжимал челюсти, сдерживая так и рвавшиеся наружу ценные советы, критику и командирские поучения.

Спасало то, что прошлый год я провел в статусе безработного – целый год сдерживал начальственные порывы. Вот и теперь, наблюдая за неумелыми попытками Славки Аверина обуздать шумную толпу первокурсников, напоминал себе о том, что я больше не главная лягушка на болоте. Удел «Эй» – молчать, слушать и выполнять распоряжения. В одночасье «Эй» начальниками не становятся. А их попытки совершить резкий рывок вверх по социальной лестнице обычно не находят понимания у окружающих.

Из «Эй» всегда получались ценные, но низкооплачиваемые работники (кто везет, на том и едут) и козлы отпущения. Потому в любом коллективе первоначально необходимо обзавестись нормальным узнаваемым именем, а потом уже шевелить лапками в попытке возглавить человеческий социум. Нужды пробиться в начальники я сейчас не испытывал, потому что пока не разобрался в своих целях и потребностях. Предпочел временно оставаться сторонним наблюдателем.

* * *

На место работы студенты двинулись неорганизованной толпой, возглавляемой старостой. Первокурсники спорили, смеялись, помахивали здоровенными ножами, со стороны напоминая банду головорезов (меня удивила наивная беззаботность организаторов, вручивших недавним школьникам похожие на мачете тесаки). Кто-то залихватски свистел, надышавшись пыльным воздухом родных просторов. Бывшие солдаты попытались петь строевую – одногруппники их порыв не поддержали.

Единым коллективом студенты шагали лишь пару минут. На дольше их единства предсказуемо не хватило. И уже вскоре толпа разделилась на мелкие группы – как и там, около института, когда дожидались посадки в автобус. Парни вырвались вперед, возглавляемые Славкой Авериным. Девицы разделились на «кружки по интересам». Нежина не примкнула к девчонкам – шагала в сопровождении трех говорливых кавалеров, что, распушив хвосты, перекрикивали друг друга в попытке заслужить ее внимание.

Я делал вид, что шагаю вместе с группой Аверина, хотя с удовольствием отстал бы от всей этой шумной ватаги, выбрался бы из поднятого ногами студентов облака пыли, полюбовался бы на деревенские пейзажи. Подумывал переместиться в хвост растянувшейся процессии. Ветер дул сбоку – пыль улетала в поле. Ноги сами по себе замедлили движения (идти в похожих по весу на металлические колодки сапогах то еще удовольствие). Я очутился между группами из девчонок и парней. Вот только не сумел остаться там в одиночестве.

Меня дернули за рукав, я повернул голову, увидел догнавшую меня Пимочкину.

– Усик, – сказала она. – Почему ты расспрашивал о моей сестре?

Говорила Света строгим тоном, будто выносила мне порицание. Невольно почувствовал себя участником спектакля, поставленного неумелым режиссером. Странные декорации (экономили бюджет?), неумелые актеры, изъяснявшиеся слишком театрально, не как в реальной жизни – переигрывали. Вот и Пимочкина казалась одной из таких неумех, актрисой дешевого сериала. Я увидел в ее глазах крохотные отражения своего нового лица – лица Александра Усика (тоже актера?).

– Поосторожнее с инструментом, – сказал я.

Показал на тесак, которым студентка размахивала, будто дирижерской палочкой; сделал это собственным тесаком.

Светлана посмотрел на свой нож, нахмурилась, будто тот ей не понравился, но благоразумно опустила инструмент острием вниз.

– Не заговаривай мне зубы, Усик, – сказала она. – Откуда ты узнал о моей сестре?

У девицы побелел кончик носа (точно как у ее сестры!): рассердилась.

Я ответил:

– Ты сама мне о ней сказала.

– Не ври!

Резким тоном девица привлекла к нам внимание Нежиной и ее спутников. Парни оценивающе скользнули по мне взглядом, словно прикидывали, сумеют ли защитить от меня свою спутницу. Судя по их ухмылкам, особого впечатления моя тщедушная фигура на них не произвела. Альбина Нежина посмотрела на Свету – проверяла, не нужна ли той помощь. На меня она даже не взглянула, будто не заметила. Отбросила за спину косу, легким кивком велела кавалерам продолжить разговор.

– Я только предположил, что она у тебя есть. У многих есть сестры. Разве не так?

Внимание со стороны группы Нежиной Свете явно не понравилось: она заговорила тише.

– А если бы у меня был брат?

Я пожал плечами.

– У тебя сестра. Как оказалось. Угадал, такое случается.

– Зачем?..

Комсорг покосилась на Нежину.

Та проигнорировала ее взгляд.

– Зачем ты о ней заговорил? О моей сестре.

Желание уклониться от расспросов, похоже, проявилось на моем лице. Пимочкина схватила меня за рукав старой рубахи, которой я решил пожертвовать для битвы за урожай (иного варианта для рабочей одежды не придумал: не в майке-алкоголичке же идти на поле). Притянула к себе, не позволив сбежать.

– Отвечай, Усик!

– Ты совсем глупая, Пимочкина? – сказал я.

– Что?!

Доступная для просмотра картина в глазах девчонки вдвое увеличила свою площадь.

Светлана резко вдохнула, словно собралась закричать.

– Разве не понятно? – сказал я. – Хотел привлечь к себе твое внимание.

Ход удался: Пимочкина выдохнула.

– Зачем? – спросила она.

Вновь покосилась на Нежину и ее компанию.

Белое пятно на кончике Светиного носа стало поменьше.

Пусть я теперь и выглядел не старше этой девчонки, но все же чувствовал, что разговариваю не со сверстником – с ребенком. Такого наивного взгляда не видел даже у младшего сына. При нашем разговоре в тот день мы с младшеньким говорили на равных. Он высказывал здравые мысли. Слушая его рассуждения, я вовсе не ощущал, что между нами возрастная пропасть. А вот при общении с Пимочкиной сам себе казался умудренным прожитыми годами стариком.

– Ты и правда глупая, Светлана, – сказал я. – Детские вопросы задаешь. Зачем парень хочет привлечь к себе внимание симпатичной девчонки? Неужели правда не понимаешь?

Покачал головой (надеюсь, сумел сделать это «укоризненно»).

Не стал дожидаться, пока девчонка поразмыслит над моими словами: понял, что своим откровением вогнал ее в ступор. Увидел, как порозовели выглядывавшие из-под панамы мочки девичьих ушей. Выдернул из Светиных пальцев рукав рубахи (получилось сделать это на удивление легко), смерил Пимочкину взглядом и поспешил догонять группу парней. Подумал: «Лучше уж буду слушать наивные пацанские рассуждения о жизни, чем оправдываться перед сопливыми девчонками».

Услышал за спиной:

– Сам ты… дурак, Усик!

Не обернулся.

* * *

Сбор капусты оказался на редкость скучным и однообразным делом. Во всяком случае, для меня. Мой дорожный разговор с Пимочкиной не укрылся от внимания старосты. Уже на поле Славка поинтересовался, чем я разозлил нашего комсорга. Та все еще поглядывала на меня – щурилась, будто прицеливаясь. Пришлось соврать соседу по комнате, что в автобусе перепутал ее с одной знакомой и вот теперь забодался оправдываться.

Слово «забодался» произвело на Аверина сильное впечатление. Он пару раз произнес его вслух – наслаждаясь звучанием. Потом оценивающе посмотрел на Свету. Прищелкнул языком, поправил на голове бумажную пилотку: сдвинул ее на бок. Похлопал меня по плечу, пообещал, что «как старший товарищ» придет мне на выручку. Сказал, что с радостью пободается с комсомольским вожаком вместо меня.

Походкой бывалого ловеласа староста направился к ловко подрезавшей капустные стебли Пимочкиной. Не убоялся ее большого ножа. Я мысленно благословил героя на очередной подвиг, пожелал ему избежать новых ранений. Пробормотал жалобы на то, что даже во сне (если все же сейчас спал) труд колхозника меня не привлекал. И что лишь в неправильном сне резиновые сапоги так быстро натирали на ногах мозоли.

Аверин переключил внимание с меня на Пимочкину. Я тут же в глазах студентов снова стал «Эй» – человеком-невидимкой. Никто не пытался заговорить со мной, не подходил ко мне близко. Мне чудилось, что парни и девчонки поглядывали на меня настороженно, как на незнакомого зверя – будто прикидывали, насколько я для них опасен. Совсем никакого внимания я не заметил только со стороны Альбины Нежиной.

Такое отношение сокурсников к моей персоне удивляло (был раньше избалован вниманием), но не смущало. Я сам не заметил, как погрузился в размышления, ловко срезая своим мачете капусту и оттаскивая ту на кучи. Взмах ножом – рукой ловишь кочан. Относишь его к стремительно разраставшейся капустной горе, по щиколотку погружаясь в сухую землю. Вытер пот с лица, поправил пилотку. Снова взмах…

* * *

Работа в поле далась мне неожиданно легко, словно была для моего нового тела привычной и необременительной. Поймал на себе несколько завистливых взглядов, когда в составе толпы еле переставлявших ноги студентов бодро вышагивал к дому трактористов. Не слышал от сокурсников ни рассуждений о пользе спорта, ни фамилий спортсменов. Позабыли студенты и о достижениях советской космической программы. Не рассказывали анекдоты. Лишь урчали животы, да звучали предположения, какие именно блюда ждали нас на ужин.

По пути к дому трактористов я не слышал жалоб на голод и усталость от Аверина (за локоть старосты держалась бледная комсорг Пимочкина). Статус героя не позволял Славке жаловаться вслух, хотя живот Аверина кричал едва ли не громче других, а пилотка из газеты на его голове выглядела такой же измученной, как и сам Вячеслав. Обходилась без нытья и Альбина Нежина. Она гордо вышагивала с прямой спиной в окружении обновившейся компании бледных от усталости кавалеров. Даже изредка улыбалась, иронично поглядывая на своих спутников.

Нежина, пожалуй, была единственной из девчонок, на кого я изредка с интересом посматривал – точнее, на ее фигуру, особенно когда оказывался позади Альбины. Нынешняя одежда этой девицы на первый взгляд ничем не отличалась от нарядов других студенток – «колхоз колхозный». Но в то же время она выгодно подчеркивала женственные изгибы тела, не болталась бесформенным балахоном. Отметили эту особенность и другие. Пару раз я слышал завистливые слова одногруппниц: «Где только деньги берет на портных?»

Ревнивые взгляды девчонок, казалось, нисколько не волновали Нежину. Как и внимание парней. Альбина не отдалялась от общей группы студентов, но словно всегда была сама по себе. Будто солистка ансамбля – в коллективе, всегда на виду, но подчеркнуто особенная, отличная от других. Парней ее поведение интриговало, девчонок – злило. Тем и другим Нежина улыбалась в лицо: открыто, с хитринкой во взгляде: как та лиса, что заглянула в курятник с официальным визитом.

И только меня Альбина в упор не замечала. Чувствовал себя при ней не просто «Эй», а человеком-невидимкой. Такое отношение меня поначалу удивляло: в прошлой жизни привык быть завидным женихом. Привлекал внимание симпатичных женщин, даже перевалив за полтинник. Теперь и не вспомню случая, когда женщины вот так сквозь меня смотрели: будто через прозрачное стекло. Поначалу злился. Но потом махнул рукой: рассудил, что мне странно расстраиваться из-за невнимания со стороны семнадцатилетней соплюшки.

За время полевых работ большая часть мужской половины группы сделали попытку заслужить расположение Нежиной, будто соревновались друг с другом. Совершил пробный заброс удочек и староста (одним из первых, еще во время обеда). Как и остальные, удостоился лишь равнодушной улыбки. Я отметил, что Аверин обиделся, хоть и не подавал виду. Он-то и прозвал Нежину Снежной королевой. Альбина никак не отреагировала на прозвище, но оно приглянулось студентам. Только к вечеру сократилось до Королевы.

* * *

После ужина я в одиночку отправился к колодцу, где помылся под ледяной водой да устроил постирушки. Пока не определился, что вокруг меня, сон или реальность, но даже во сне не хотел ложиться в кровать грязным: от этой привычки избавляться не пожелал. Тело Комсомольца в очередной раз меня удивило. На колодезную воду оно отреагировало спокойно, будто холодный душ для него не в новинку. Следовать моему примеру студенты не спешили. Девчонки затеяли возню с тазиками (собирались греть воду на печи?). Парни ограничились походом к умывальнику.

Очутился в центре внимания, подходя к дому. Гулявшие по двору студенты при виде меня умолкали. Рассматривали мое тело, будто никогда не видели по пояс голых мужчин. Не сразу сообразил, что глядели не на мои выпиравшие ребра и не на впалый живот – всеобщий интерес привлекли украшавшие меня шрамы. Еще у колодца я отметил, что жизнь здорово потрепала Александра Усика. Нашел на своем животе следы от старых рваных ран, места порезов на руках и груди. Какие картины открылись зрителям на моей спине, лишь догадывался по сочувственным взглядам.

Прошел в жилую мужскую комнату, борясь с желанием ускорить шаг. Порылся в рюкзаке, поспешно натянул найденную там майку. Стеснительностью я никогда не страдал, но сочувственные взгляды, что провожали меня до кровати, совершенно не понравились. Не помню, чтобы в записях Людмилы Сергеевны видел упоминания причин всех этих старых ран Комсомольца. Парню когда-то сильно досталось. В школе-интернате? Или туда он угодил уже со всеми этими отметинами на теле? Так или иначе, но детство Саши Усика прошло явно не на берегу кисельной реки. Не удивительно, что крыша у парня подтекала.

Желания прогуливаться по полям я не испытывал. Участвовать в студенческих спорах и беседах тоже не рвался. Объектов для исследования вокруг дома трактористов я не видел: сомневался, что в девяностых колхозные поля сильно отличались от тех же, что были в шестидесятых. Пашка Могильный и Слава Аверин активно ездили по ушам двум подружкам: Фролович и Пимочкиной – бывшим одноклассницам. Рядом с этой четверкой вертелась и моя соседка по автобусу Надя Боброва, она оказалась соседкой Оли и Светы по общежитию. Присоединяться к компании я не пожелал. Решил, что несколько дополнительных часов сна перед завтрашним рабочим днем мне не помешают.

Но сразу завалиться спать не получилось: на своей кровати обнаружил гитару. Смутно припомнил, что инструмент принадлежал застолбившему верхнюю полку надо мной студенту. В памяти мелькнуло воспоминание о прочитанной в интернете заметке. Ее автор сообщал, что шестиструнную гитару в СССР запрещали. Мол, знаменитые композиторы доказали, что семиструнный инструмент лучше, что для него есть больше аккордов. А шестиструнная «испанка» – западное веяние, плохо влиявшее на советских людей. Потом автор и вовсе впадал в маразм, доказывая, что наш инструмент не гитара – гусли.

«Сам бы играл на тех гуслях», – подумал я.

Взял в руки гитару – привычную, шестиструнную. Хотел было отложить ее на соседнюю койку. Но не удержался, провел рукой по струнам. Пальцы словно только того и ждали: пробежались по грифу, вспоминая аккорды. Моя музыкальная карьера вышла в пик во времена студенчества. После окончания учебы в институте я нечасто брал инструмент в руки. А вот Усик, похоже, игрой на шестиструнке не пренебрегал: уж очень ловко мои пальцы перебирали струны – без навыков, на одних только прошлых знаниях так не сыграешь. Заинтригованный, я уселся на кровать, отвернулся от входа в комнату, проиграл простенькую мелодию.

Затягивать баловство я не намеревался.

Улыбнулся, вспомнив девяностые, когда я, подвыпивший, усаживался на перила в коридоре общаги и на пару с пареньком из Мурманска устраивал концерты.

Уже собрался было забросить гитару на верхнюю полку, как вдруг услышал голос Пашки Могильного.

– Нет, посмотрите на него, – сказал он. – Спрятался тут. С гитарой обнимается. Девчонок испугался?

Пашка взял со своей кровати спортивную кофту (вечером на улице жара не досаждала) с надписью «СССР» на груди, но одеваться не спешил.

– С детства их боюсь, – сказал я.

– Это ты зря.

Пашка указал на гитару.

– Что, и играть умеешь? – спросил Могильный.

– Баловался когда-то.

Я примерился, желая вернуть инструмент на кровать его владельца.

Но Пашка помешал мне расстаться с гитарой.

– Нет уж, – заявил он. – Сыграй что-нибудь.

– Да я…

Могильный положил мне на плечо руку – не позволил встать с кровати.

– Спокойно, Саша. У меня сестра училась играть на скрипке. Пять лет! Поверь мне: я многое слышал и пережил, терпеливо отношусь к юным талантам. А больше тебя никто и не услышит. Не стесняйся. Что умеешь? Высоцкого можешь сбацать?

Я погладил струны кончиками пальцев.

– Ну…

Попытался припомнить: исполнял ли когда-нибудь песни Владимира Высоцкого. Не припомнил ни одну мелодию. В девяностые мы предпочитали иной репертуар.

«А Комсомолец?»

Мысли о Комсомольце помогли мне выбрать музыкальную композицию.

Проиграл вступление.

– Давай, Саня, – подбодрил меня Пашка. – Я тебе подпою.

– Ты эту песню не знаешь. Она не на стихи Высоцкого.

– Играй. Начало хорошее.

Решил: спою.

Не потому что поддался на уговоры Пашки.

Хотел проверить: смогу ли.

От Александра Усика мне достались гибкие и ловкие пальцы музыканта. А еще множество шрамов на теле. И необычный имидж, в поддержку которого я и решил спеть. Ни на секунду не усомнился, какая песня для моего исполнения была бы более уместной.

Она наверняка бы понравилась Саше Усику.

– Я начал жизнь в трущобах городских. И добрых слов я не слыхал…

Слова лились легко.

Голосом Комсомольца природа не обделила. Да и сам он, похоже, занимался пением. В своем настоящем теле я ТАК исполнить эту песню не смог бы – без сомнения.

Шептать и прятаться я не собирался.

Сам удивился мощи своего голоса.

И тому, как уверенно и ловко пальцы порхали над струнами.

Песня из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» – вот что ассоциировалось у меня с образом Александра Усика. Пожалуй, это единственная композиция, которую я заучил после института, уже в двухтысячных, под впечатлением от сериала «Бригада». Пел ее тогда на корпоративных вечеринках для своих тогдашних начальников. Уже потом узнал, что песня старая, написана еще в начале семидесятых годов совсем для другого фильма. И исполнялась она уже тогда неизвестным мне коллективом.