Читать онлайн Этот большой мир бесплатно

Часть первая

Четыре дня в апреле

I

– Бритти, что ты там откопала?

Собака подняла голову и нашла глазами хозяина: мол, чего надо? Грызу себе, и грызу, имею право! В пасти у неё был зажат здоровый, весь почерневший от влаги сук, только что выкопанный из-под сугроба, слежавшегося, осевшего по-весеннему, с коркой неопрятного чёрного налёта. Апрель в этом году, как и предупреждали метеорологи, поздний – на дворе уже двенадцатое число, а лужайки возле Дома Пионеров на Ленинских до сих пор кое-где покрыты снегом.

Почему «на Ленинских» а не «на Воробьёвых»? А я так привык. Конечно, в разговоре с другими людьми, особенно с теми, кто не слишком мне знаком, я называю их на современный манер – но и то иногда забываюсь и путаю. Вот и Дворец Пионеров таковым для меня навсегда и останется – хотя сейчас он носит другое название, какое-то там «ГБПОУ «Воробьёвы горы». Ещё бы знать, как это расшифровывается…

Бритти, поняв, что никто покушаться на её добычу не намерен, прижала сук лапой к снегу и принялась увлечённо отдирать от него полосы раскисшей от сырости коры. Вообще-то, зря я её дёргаю: собакен в свой неполный год от роду вполне вменяемый и доброжелательностью не уступит Деду Морозу на новогоднюю ночь.

К тому же сейчас середина дня, четырнадцать ноль-ноль, и детей на аллее, ведущей от монумента Мальчишу-Кибальчишу к главному входу во дворец практически нет – как нет и их родителей, вполне способных домотаться на тему «Тут дети гуляют, а у вас собака без намордника!..» Как будто при первом же взгляде на эту лохматую, вечно улыбающуюся мордаху не ясно, что самое худшее, что она может сделать что ребёнку, что взрослому – это облизать с ног до головы. Дети это, между прочим, понимают с первого взгляда, и сразу же просят позволения погладить зверюгу – а та и рада.

Да, золотистые ретриверы, или, как их ещё называют, голдены – они такие…

В общем, мир вокруг меня… не то, чтобы прекрасен, но вполне себе приемлем. Голубенькое ситцевое небо, испятнанное облаками, плюс семь по Цельсию – достаточно комфортно для середины апреля. Лёгкий ветерок, дующий со стороны реки, неожиданно тёплый и почти не насыщен влагой.

А вот мне невесело. Не отзывается весна в душе – так всегда бывает со мной на двенадцатое апреля. Я и собаку-то из-за этого с собой взял, думал, поскачет рядом, когда я присяду, как делаю это каждый год, на одну из скамеек аллеи, ткнётся мокрым носом – «чего это ты раскис, хозяин, пойдём, лучше палочку покидаешь!» Тогда я потреплю ладонью лохматую башку и постараюсь отогнать прочь неизбежные депрессивные мысли, те, что одолевают меня в этот день с завидной регулярностью, уже который год подряд.

Да, праздник, конечно. Для кого как, а для меня – самый горький в году. День несбывшихся детских надежд и юношеских мечтаний, день, когда я всегда вспоминаю себя четырнадцатилетнего, с растрёпанными волосами, в расстёгнутой по-весеннему куртке, в окружении стайки таких же как я, весёлых, беззаботных мальчишек и девчонок. Мы торопимся к парадному входу Дворца от эскалаторной галереи – там всегда собирались за четверть часа до начала занятий и дожидались друг друга – чтобы потом бежать наперегонки, размахивая сумками и портфелями. Это было… мама дорогая, сорок пять лет назад! Всё это время эскалаторная галерея сначала стояла пустыми бетонными коробками, изображая гигантскую никому не нужную лестницу, а потом и вовсе развалилась, превратившись в неопрятные, исписанные граффити руины. Но сейчас она снова жива – восстановили, запустили, работает! Что ж, и на том спасибо.

А вот аллея за эти годы почти не изменилась. Сейчас она, как и было сказано, пуста, что вполне соответствует моим планам. Оглядываюсь по сторонам ещё раз – несколько воровато, поскольку намереваюсь злостно нарушать. Никого? Вот и славно… Вытаскиваю из кармана маленькую плоскую фляжку, пристраиваю рядом с собой на скамейке. Достаю завёрнутый в плёнку кусочек шпика и горбушку бородинского. Эх, ведь собирался порезать, когда уходил из дома, да забыл… Ничего, не беда – на свет появляется складной нож, и вот я уже пластаю розовое, с мясными прожилками сальце на клочке полиэтилена, пристроенном рядом с фляжкой. Не самая изысканная закуска к армянскому коньяку – но такова традиция. Скорее, если честно, привычка, причём дурная, но тут уж ничего не поделаешь. Да и незачем.

Детей в перспективе аллеи по-прежнему нет, а значит, моральная травма при виде стареющего мужчины, потребляющего алкоголь в прямой видимости образовательного учреждения, им не грозит. Да, нехорошо, сам знаю – ну так не мы такие, жизнь такая. Не дома же, в одиночку, давясь слезами при звуках песни из "Москвы-Кассиопеи"…

– Я предлагаю, – сказала Варя, – больше никогда друг другу о доме не напоминать… пусть эта глупость будет нам уроком.

– Согласен, – сказал Мишка Копаныгин. – Все эти воспоминания расслабляют волю, их необходимо отбросить.

– Как… отбросить? – спросила Катька насмешливо. – Забыть своих близких, родных? Всё что было там, на земле?

– Я не предлагаю забыть, – сказала Варька. – Просто не будем напоминать об этом друг другу.

– Варька права, – сказала Юлька. – Это так мучительно, когда начинаешь вспоминать…

Она была права, Юлька Сорокина, член экипажа звездолёта «Заря», восьмиклассница в больших очках и с трогательными бантиками на висках. Это действительно мучительно. Но ведь и отбросить, забыть – это не в силах человеческих, даже если ты этого захочешь. Даже если ты никуда не летишь, а просто приходишь на эту аллею раз в год, садишься на эту скамейку и… не можешь не вспоминать.

Готово дело: собака, улёгшись на брюхо, наслаждается подношением. Пора и мне, благо, три маленьких квадратных кусочка бородинского отрезаны, накрыты сальными квадратиками на манер бутербродиков-канапе. Отворачиваю крышку фляжечки – зажатый в ладони нож мешается, но положить на скамейку нельзя, сейчас он исполняет роль отсутствующей вилки. Подхватываю кончиком одну из канапешек – и не успеваю поднести фляжку к губам, как что-то жгучее, острое, пульсирующее, пронзает грудь, как раз там, где сердце. Фляжка вываливается из внезапно сделавшихся ватными пальцев и я сползаю набок, успевая осознать, что вот оно, всё, и Бритька, наверное, теперь пропадёт – куда ей деться, когда меня заберёт отсюда «скорая»? Или, что куда более вероятно – машина более печального предназначения…

…мокрый, холодный нос ткнулся в ухо, шершавый язык проехался по щеке и мазнул по уголкам губ.

– Тьфу ты!.. Бритька, бестолочь ушастая, прекрати!

Повизгивание в ответ – но не радостно-нетерпеливое, имеющее целью разбудить разоспавшегося под утро хозяина и потребовать немедленно, прямо сейчас отправляться на прогулку. На этот раз звуки почему-то тревожные, даже испуганные. Я с трудом разлепляю веки, потираю глаза, и…

…Какое ещё утро? Я сижу – точнее полулежу, завалившись на бок, на скамейке, собака крутится передо мной, встаёт передними лапами на скамейку, пытается облизать лицо. Ладонь моя у неё на загривке, пальцы сжимают ошейник. Крепко так сжимают, аж костяшки побелели…

– Ну, всё, всё, отбой тревоги, ничего страшного!

Так, по ходу, пронесло. А кольнуло-то солидно, как бы не намёк на инфаркт… И это не шутки – до дома отсюда минут сорок неторопливого хода, но это как-нибудь в другой раз. Сейчас куда разумнее будет вызвать «Яндекс-Такси» и пусть доставят нас домой, на родную мою улицу Крупской, дом восемнадцать. А уж там прикинем, что делать: вызывать «скорую», оставив Бритьку на попечение соседей (к радости их восьмилетнего отпрыска, который в ней души не чает) или как-нибудь само собой рассосётся?

Я разжал вцепившиеся в ошейник пальцы, и встревоженное повизгивание тут же сменилось громким лаем – собака, ощутив свободу, вывернула голову, уселась передо мной и принялась гавкать. Это, между прочим, нетипично: голдены вообще молчуны, а уж моё личное ушастое счастье не всякий день позволит себе гавкнуть хотя бы раз – разве что, увидит усевшегося на балконные перила голубя и выразит по этому поводу неудовольствие.

…я ей что, голубь?..

– Умолкни, Бритька, а то по загривку!

Так, смартфон-то где? Привычно запускаю руку в боковой карман куртки… чёрт, раскрытый нож цепляется, мешает – к тому же, на его кончик до сих пор наколот микробутерброд с салом. Не до него – полежит тут, рядом, на скамеечке… кстати, а фляжка где? Я же, вроде бы, её уронил, когда сердце прихватило, должна лежать под ногами! Случайно задел ботинком, залетела под скамейку? Ладно, это потом, а сейчас звонить, звонить, пока не повторилась эта пакость!

Так… моего старенького «Cамсунга» в кармане не оказалось. И во втором тоже, и вообще, содержимое карманов вызывает у меня оторопь. А как иначе, если на ладони смятая бледно-жёлтая бумажка, в которой я после секундного колебания опознаю рублёвую купюру советских времён, три монетки из тёмно-жёлтого металла – две побольше, с отчеканенными «5 копеек» и одна совсем маленькая, копеечная. Скромную эту коллекцию дополняет замызганный носовой платок, а так же конфета в пёстрой бумажке с надписью «Кара-Кумы» и силуэтами верблюдов – коричневые.

А смартфона, что характерно, нет. Может, меня тупо обнесли? А что – увидели, что лежит пожилой дядька на скамейке, пошарили по карманам, прибрали к рукам смартфон а в порядке моральной компенсации напихали туда вот этого, с позволения, ретро? Да нет, вздор: Бритька – вот она, и при всем её видимом добродушии шарить вот так, внаглую, по карманам собаковладельца вряд ли кто-нибудь решится. Я бы на их месте точно не рискнул.

И только тут до меня дошло, что рука эта не моя – во всяком случае, правая, которая сжимает сейчас горсть советской меди. Да и рукав, из которого она высовывается, тоже не совсем мой.

Я разжал кулак, мелочь посыпалась на землю, и Бритька немедленно принялась её обнюхивать. Но мне было не до монеток – вместо немаленькой волосатой лапищи, украшенной на тыльной стороне парочкой шрамов и большим бугристым пятном, следом старого ожога, глазам моим предстала розовая, как бы даже не детская кожа. Да, точно: вот и ногти обгрызены, помнится, в школе любил я это дело, за что постоянно попадало от родителей. И ещё – на внутренней стороне запястья почти стёртые, но всё же вполне различимые строки, сделанные чернильной ручкой. Какие-то математические формулы – помнится, в школе мы частенько прибегали к подобному методу.

…но это ж когда было? И… что вообще происходит, а?..

Звонкий, тревожный, с повизгиванием, лай стал мне ответом.

Быстрый осмотр себя, любимого. Собака, встревоженная хозяйским непонятным поведением, всё порывалась, встать на колени передними лапами, лизнуть – да так настойчиво, что пришлось строго на неё прикрикнуть. Впрочем, процессу она особенно не мешала – да и чем помешаешь, если основные моменты стали понятны в первые же секунды, причём с очевидностью неумолимой и неотвратимой?

Итак, это я, моё собственное тело, тут сомнений быть не может. Как и в том, что телу этому сейчас четырнадцать лет, ни годом больше, и ни годом меньше. Из чего это следует, спросите? Да вот из тёмно-синей корочки, нашедшейся в наружном кармане школьного пиджака, из первого моего удостоверения личности, которым я, помнится, ужасно гордился. Ну да, оно самое и есть: золочёный силуэт первого спутника на обложке, а внутри – «Кружок юных космонавтов при Московском Центральном Дворце Пионеров и Школьников, печать, имя-фамилия (Монахов Алексей, это я самый и есть), учащийся восьмого класса «В» школы номер семь города Москва. А ещё – дата. Нет, не рождения, а выдачи документа – девятое октября 1974-го года. Как сейчас помню: торжественное занятие кружка юных космонавтов, состоявшееся в малом зале Дворца (того, что в левом крыле главного корпуса, позади купола планетария) где нам в торжественной обстановке вручают эти вот самые корочки… Дело было в прошлом календарном (и, соответственно, в текущем учебном) году, так что подсчёты провести несложно.

Да чёрт с ними, с корочками – со мной-то самим что? То, что я вдруг, одномоментно, сбросил аж сорок восемь лет, конечно, вдохновляет, по крайней мере, никакой инфаркт мне пока не грозит. Но… где это видано, кроме попаданческих книжек, которые я нет-нет да почитываю на досуге? Ничего глупее быть не может: главный герой очнулся в собственном юном теле и начал уговаривать себя, что это никакое не попаданство, а галлюцинация или происки недобитых друзей, устроивших розыгрыш с применением сильнодействующих препаратов. А потом, при виде давно забытых реалий (тетрадка, извлечённая из портфеля? Календарик в кармане? Газета на уличном стенде?) постепенно, шаг за шагом, убеждается, что попал – и испытывает по этому поводу сильнейший шок…

Что ж, шок я уже испытал – когда ледяное жало кольнуло в сердце, оставив на прощание с бренным миром минуты полторы. Да убеждаться ни в чём не надо, всё ясней ясного: руки подростка, одежда, корочки с золочёным спутником, одежда, в конце концов. Зеркала, правда, нет, но я почему-то не сомневаюсь, что в нём увижу…

Так вот, об одежде. Всё до боли знакомо – куртка, ботинки на шнурках, школьная форма… стоп, отставить! Из неё в наличии только брюки из плотной тёмно-синей ткани, а вот «верх» неуставной. То есть, как раз-таки уставной, тот, что полагается ребятам и девчонкам, занимающимся в упомянутом кружке юных космонавтов: офицерская зелёная рубашка хэбэ, зелёный офицерский же галстук, носимый вместо пионерского, красного. А если засунуть ладонь под распахнутую по случаю тёплой погоды куртку – можно нащупать на плечах и погоны, прапорщицкие, гладкие, без просветов и звёздочек, зато с приклеенной наискось голубой матерчатой полоской и «крылышками» технического состава ВВС с радиальным пятицилиндровым движком и рубиновой звёздочкой в центре пропеллера. «Юные лётчики», занимавшиеся по соседству с нами, носили на погонах «гладкие» крылышки лётного состава, причём и те и другие чрезвычайно гордились своим аксессуарами…

Стоп, это всё потом. А сейчас важно вот что: если я в этой форме, то, значит, после школы успел зайти домой и переодеться перед походом во Дворец. Я нередко так делал: занятия начинались часов в шесть, и я шёл на Ленинские пешком, или проезжал несколько остановок на троллейбусе – после чего перекусывал в дворцовском буфете, и дожидался товарищей по кружку вот здесь, на аллее. Иногда приходил пораньше, часа в четыре – как, вероятно, случилось это и сейчас, ведь на небе пока ни намёка на сумерки, а темнеет в апреле довольно рано…

Так, если мои соображения верны – то и в сумке должны быть не школьные учебники, а несколько иное содержимое. Проверить это несложно, достаточно потянуть за металлический язычок, застёжка-молния» разойдётся, открывая моему взору содержимое. Сумка у меня тёмно-синяя, не слишком большая, с белым контуром мотоцикла и надписью «Мотоспорт». Такие в середине семидесятых стремительно вытеснили школьные портфели – они, и сумки с рисунком «жигуля-тройки» и надписями латиницей «Лада-Автоэкспорт». Дефицит, однако был, не всякому доставалась – мне вот, к примеру пришлось обходиться менее вместительным «мотовариантом».

И что же у нас внутри? Так… две общие тетрадки для занятий в кружке… журнал «Техника-Молодёжи» – мартовский номер 1975 года… а это что?

Две книги, обложку одной из которых я узнал с первого взгляда. У меня такая была в школе, и уцелела во всех переездах и перетрясках домашней библиотеки – довольно старый, шестьдесят пятого года томик Фрэнсиса Карсака «Робинзоны космоса» – издательство «Мысль», в бумажной потрёпанной суперобложке с изображениями, похожих одновременно на наскальные рисунки и на творения художников-абстракционистов: две угловатые, ломаные фигуры кентавров, один с луком, другой с копьём в поднятой руке.

А вот со второй случилась заминка. Хайнлайн, сборник «Тоннель в небо» и несколько рассказов. Маленький пухлый, в бумажной обложке (позже такие станут называть «покетбуки») из серии «Зарубежная фантастика» издательства «Мир» – и вот он неожиданно меня озадачил. Дело в том, что во времена оны я собирал эту серию, приобрёл почти все издания, хорошо знал её историю – но вот этой конкретной книги, хоть убейте, в руках не держал! Семьдесят пятый год, как гласила надпись на обложке – ну да, конечно, годом раньше, в семьдесят четвёртом издательство сменило дизайн серии на тот, что продержался до самого её закрытия в девяносто девятом. Но ведь, если память мне не изменяет, в семьдесят пятом было два выпуска: роман «Мутант-59» выпуск, сборник «Человек-компьютер», с главным произведением в виде известного романа Майкла Крайтона. Но чтобы Хайнлайн, да ещё и «Тоннель в небо»? Нет, ни хрена не помню.

…неужто, склероз передаётся при попаданстве? Если так – то дело худо…

Холодный нос снова ткнулся, на этот раз – в руки.

– Тебе чего, зверь?

Бритти виляла хвостом и глядела на меня снизу вверх, время от времени скашивая глаз с намёком на что-то, лежащее слева от меня, на скамейке. Я посмотрел – ну конечно, ножик с насаженной на его кончик «канапешкой» из сала и бородинского хлеба. Нелёгкое испытание, понимаю – так вкусно, а хозяин зажал, и занят какой-то ерундой, вместо того, чтобы покормить маленькую собаченьку!

– Ну, сейчас-сейчас, потерпи…

Ладно, Бог с ним, с Хайнлайном, может, и вправду, запамятовал… Я потянулся к ножу, взял – узкий кончик лезвия проткнул крошечный бутербродик насквозь и высовывался на пару миллиметров из розоватого сала – и тут меня словно током прошибло. Хорошим таким, на все двести двадцать вольт…

…всё, что я только что лихорадочно осматривал – от покетбука до собственных башмаков, – всё родом отсюда, из 1975-го года от Рождества Христова! Или «нашей эры», как было принято при советской действительности. Иначе, строго говоря, и быть не может – ведь переносу-то подверглась только «универсальное жизненное начало, витальная сила, присутствующая в каждом живом существе», она же «бессмертная субстанция, придающая целостность и непрерывность индивидуальному существованию». То есть душа, как учит нас Большая Советская Энциклопедия. Или личность, если кому-то так понятнее…

Но загвоздка в том, что упомянутый «субстрат всех сознательных и бессознательных психических процессов» есть явление сугубо нематериальное, умозрительное, о чём БСЭ и сообщает в той же самой статье. А нож, лежащий сейчас в нескольких сантиметрах от полы моей куртки, как и нанизанная на его кончик закуска – вполне материальны, что ясно хотя бы из аппетитного аромата, от которого у Бритьки слюни из пасти свешиваются чуть ли не до земли. Я даже отодвинулся чуть в сторону, чтобы избежать искушения потыкать нож пальцем – а не развеется ли? Но тут же взял себя в руки, двумя пальцами (не без некоторого, надо сказать, трепета) взялся за инструмент, снял канапешку и протянул собаке. За что немедленно был вознаграждён порцией слюней на ладони и довольным чавканьем. И – едва не повалился со скамейки, повторно испытав потрясение.

Нож ладно, нож, ерунда – хотя и ему тут быть, строго говоря, не положено. А вот эти двадцать пять килограммов шерсти, счастья и любви ко всему окружающему – их куда деть? Подумать только, прошло целых пять минут, в течение которых я хлопал себя по карманам, рассматривал кисти рук и копался в сумке – прежде, чем осознал, что вместе с моим «жизненным началом» (универсальным, если верить авторам БСЭ, но всё же насквозь нечувствительным и нематериальным) в прошлое перенеслась вполне материальная и ощутимая собака породы «голден ретривер». И ещё какая материальная – схрумкала вкусняшку (тоже, между прочим, контрабандную) и теперь более, чем ощутимо тычется мне мордой в руки. Я вытер обслюнявленную ладонь о школьные брюки и задумался.

Да, друзья мои, а ведь это, как говорил товарищ Огурцов из «Карнавальной ночи», нетипично. Если, скажем, «попаданство» происходит в собственной бренной оболочке, то ноутбук под мышкой, смартфон в кармане – да хоть танковая дивизия за спиной – тогда да, тогда это будет типично. Но если клиент перемещается в виде упомянутого нематериального духовного субстрата – тогда извините, всё, на что он может рассчитывать, это содержимое собственной памяти, благоприобретённое, или дополненное теми, кто этот гадский эксперимент затеял. И это тоже будет типично – а вот чтобы так? Нет, недаром говорят умные люди, что смешение жанров есть приём недопустимый. Жаль, что на этот раз их никто не спросил…

Я ещё раз потрепал собаку по загривку, словно желая убедиться в её реальности, и встал. Никогда мне ещё не было так сложно решиться на то, чтобы просто взять и подняться со скамейки. Однако же – стою, и не просто стою, а прислушиваюсь к внутреннему состоянию организма. Впечатления, надо сказать, самые благоприятные, особенно на фоне того полу-болезненного состояния, к которому я начал привыкать за крайние три-четыре не слишком-то благополучных года. Возраст, будь он неладен – зато теперь я чувствую себя, как космонавт перед стартом и готов хоть весь оставшийся световой день бегать в Бритькой наперегонки по просторным лужайкам дворцовского парка, невзирая на неопрятные, опадающие апрельские сугробы.

Нет, бегать мы сейчас не будем, хотя собака и заскакала вокруг, словно ощущая произошедшие со мной благотворные перемены. Тоже, кстати, интереснейший вопрос: это ведь себя можно обмануть, а собаку – поди, попробуй! Тем не менее, Бритти сразу и почти без колебаний (вот, к примеру, чем был вызван её испуг в первые секунды!) опознала во мне меня. И это несмотря на разительно изменившийся вид и наверняка ещё более разительно изменившимся запахом. Ведь не может же пахнуть одинаково и четырнадцатилетний пацан, и шестидесятилетний мужик, в которого он превратился почти полвека лет спустя?

Однако – вот он, факт, хвостатый и ушастый. Радостно прыгает вокруг, ничуть не сомневаясь в том, что я – это я…

Я огляделся – аллея по-прежнему пуста, только маячат около входа во Дворец две фигурки. Собрал с асфальта рассыпанную мелочь, всю, до последней монетки, которую пришлось выковыривать из глубокой трещины. Взгляд на часы – так, семнадцать-двадцать, скоро уже появятся кружковцы и… Нет, к этой встрече я сейчас не готов, да и с собакой во Дворец не пустят – а потому сегодняшнее занятие кружка юных космонавтов состоится без моего участия. Я свернул от здания влево, туда, где к лежащему в низинке большому пруду спускаются с горки две широкие лестницы, окаймляющие огромный, выложенный цветными камнями контур пятиконечной звезды. Свистнул Бритьке, что-то обнюхивающей на газоне, и торопливо сбежал по ступенькам вниз. Кое-кто из наших кружковцев приходят не от эскалаторной галереи, а появляются с противоположной стороны, от остановки троллейбуса, идущего по Проспекту Вернадского – а мне сейчас вовсе не нужны встречи, неважно, случайные или нет.

Ох, думается, это лишь самая незначительная из нарисовавшихся у меня проблем…

II

Первая из проблем оказалась довольно мелкой, и, тем не менее, решать её требовалось – и срочно. Не успели мы удалиться от здания Дворца на достаточное расстояние, как нас окликнули весьма недоброжелательным тоном.

– Мальчик, это твоя собака?

Женщине было на вид лет около сорока— типичная даже не «училка», а «завучиха». Невысокая, плотненькая, невыразительное лицо с густыми бровями и бесцветными тонкими губами, так же русые жидкие волосы, собранные на затылке в пучок, дополняли очки в пластиковой оправе, такой же блёклой, как «деловой» костюм, состоящий из юбки и то ли жакета, то ли пиджака невнятно-бурого цвета. Ни дать ни взять – Людмила Прокофьевна из «Служебного романа», до того, как оный роман вошёл в фазу бурного развития. Пальто в клеточку с воротником из искусственного меха накинуто на плечи – женщина явно торопилась из одного корпуса дворца в другой. К гадалке не ходи, какая-нибудь педагог-методист, а то и просто административный работник среднего уровня. Спешащие в сторону главного корпуса стайки местной школоты (время, когда стартуют занятия большинства кружков и секций уже наступило) поглядывали на неё с опаской.

…школота, значит?.. Ты это брось, дядя, с интернет-сленгом надо завязывать, и чем скорее, тем лучше. Ровесники неспроста так косятся на «Людмилу Прокофьевну» – наверняка «завучиха» (а может, главный методист, кто их разберёт?) способна доставить немало неприятностей. А мне тут ещё жить и дальше посещать Дворец.

Я торопливо запахнул куртку – не хватало ещё, чтобы моя визави разглядела выдающую меня с головой униформу кружка юных космонавтов! – и отвечаю, стараясь, чтобы это звучало максимально почтительно:

– Да, моя. Но вы не думайте, она очень ласковая и детей любит!

В ответ раздаётся раздражённое фырканье. «Людмила Прокофьевна» поджимает губы, из-за чего они превращаются совсем уж в ниточку.

– Меня не интересует, ласковая или нет! На территории, примыкающей к детскому учреждению, выгул собак категорически запрещён, повсюду таблички расставлены для особо одарённых! К тому же, она без поводка и намордника – а это уж совсем ни в какие ворота! А если покусает какого-нибудь ребёнка?

– Говорю же, она добрая, порода такая… – делаю я безнадёжную попытку.

– Ещё и грубишь старшим? – очки ходят ходуном на остреньком носу. От злости, что ли? – Мне что, милицию вызвать, чтобы объяснили тебе правила выгула собак?

Язык чесался ответить: что в примыкающем к дворцу парке жители окрестных домов спокон веку выгуливали своих четверолапых питомцев, тут даже собачья площадка имеется, с горками, барьерами и прочими брёвнами. Но я вовремя сообразил, что относится это к куда более поздним временам, когда порядка стало не в пример меньше. Или… не относится? В любом случае, спорить сейчас не время, «завучиха» настроена серьёзно, а на звуки её голоса (весьма противного и пронзительного) уже торопится от главного корпуса ещё одна представительница педагогического сообщества.

– Извините, тётенька, больше не повторится! – бодро отчеканиваю я, с удовольствием видя, как краснеет от негодования её лицо при слове «тётенька». Хватаю Бритьку за ошейник и чуть ли не бегом направляюсь к дальней ограде парка, что тянется вдоль улицы Анучина. Или, здесь она всё ещё именуется «Проектируемый проезд номер сколько-то-там»? Да какая, в сущности, разница…

«Людмила Прокофьевна» оказалась права: табличка с перечёркнутым силуэтом собаки и грозным «Выгул собак запрещён!» я обнаружил прямо возле калитки. И, кстати, проблема поводка тоже не была праздной: пойдём мы домой пешком, или поедем на троллейбусе – так или иначе, он понадобится. Мой-то остался в двадцать первом веке, а волочь ни в чём не повинного зверя всю дорогу за ошейник – удовольствие ещё то, причём для нас обоих. Поэтому я сначала ощупал пояс и, убедившись, что ремня в брюках нет, разжал, пыхтя от усилий, металлическое кольцо, которым крепился к сумке ремешок, снял и пропустил его в ошейник. Не бог весть, как удобно, да и сумку придётся тащить, прижимая к боку локтем – но это ничего, это можно пережить. Вот бы и всё прочее разрешилось с такой же лёгкостью…

Покинув территорию «дворцовского» парка, мы быстрым шагом пересекли Университетский проспект – по пешеходной зебре, а как же, ПДД надо соблюдать даже попаданцам… На ходу я озирался по сторонам- вроде, и дома знакомые, и улица та же, а нет, не то. Прежде всего, разрослись деревья, насаженные на месте тех, что были вырублены подчистую во время масштабного строительства начала шестидесятых. В моё время вдоль улицы высились липы, а во дворах стояли плечом к плечу, как солдаты на карауле тополя, каждое лето изводящие обитателей метелями, буранами, снегопадами пуха. А сейчас – торчат какие-то прутики, почерневшие, по случаю наступающей весны, и ничего, кроме жалости, не вызывающие…

На самом бульваре, протянувшемся вдоль Университетского проспекта, с растительностью было получше, и даже угадывались следы благоустройства в виде размеченных газонов, асфальтированных дорожек со скамейками. На одну из них я и уселся. Нет, ни о какой усталости речи не было – просто требовалось привести в порядок раздёрганные мысли, и бульвар, где в это время почти не было ни мамочек с колясками, ни собачников, ни прочей праздношатающейся публики вполне для этой цели подходил, как нельзя лучше. Мелькали изредка группки школьников – уроки уже закончились даже в старших классах, и теперь мои ровесники с упоением предавались отдыху. Им-то хорошо, с неожиданной завистью подумал я, а у меня впереди ворох нерешённых вопросов помудрёнее задачек по алгебре с геометрией, или упражнений по русскому языку. Скажем: как объяснить родителям появление в доме этого ушастого счастья, да так, чтобы вернувшись назавтра из школы, не узнать, что собаку отдали кому-нибудь из знакомых. Вот она, сидит рядом и преданно на меня взирает. Надо полагать – имея в виду шоколадную конфету в кармане куртки. Ну держи половинку, разделим по-братски! Конечно, сладости собакам не слишком полезны, но по такому случаю можно сделать исключение…

Ладно, это не сейчас, а только через несколько часов – родители наверняка на работе, и вернутся не раньше восьми вечера, время на подготовку есть. Вот только – к чему готовиться-то? Прошлая жизнь осталась позади, и с этим следует смириться. Нет, остаётся, конечно, надежда, что завтра утром я проснусь в собственной холостяцкой постели и пойму, что это всё был дурной глюк, но… нет, я бы не рассчитывал. А значит – надо как-то жить дальше, и для этого следует произвести ревизию активов. С материальными, вроде, всё ясно, вместе со мной перенёсся только складной нож и собака – а вот как обстоят дела с активами духовными и интеллектуальными? За неимением заполненного информацией ноутбука или смартфона именно они приобретают теперь решающее значение – во всяком случае, так должно быть согласно законам попаданского жанра.

Итак, что у меня в загашнике? Один из московских технических вузов, из которого я вынес общий набор инженерных знаний и стойкую неприязнь к точным наукам. Студенческие увлечения – КСП, горный, потом водный туризм. Фантастика, разумеется, хотя, это началось раньше, примерно… да, именно в восьмом классе, и осталось со мной на всю жизнь. Потом армия, лейтенантские погоны, и свобода – примерно через полгода после ввода войск в Афганистан. Ну а дальше… дальше чего только не было! Работа на Северах, водителем в геологической партии (к своей прямой специальности инженера-теплоэнергетика я так и не вернулся), два года в тайге, в поисках приключений, потом ещё три – палубным механиком на сейнере, на Камчатке… К разгару перестройки я успел накопить довольно приличный багаж и решил сдуру, что – вот оно, пришло моё время! И с треском обломился, сунувшись в зарождающийся книгоиздательский бизнес. То есть, поначалу-то всё шло неплохо, даже хорошо: мы издавали чудовищные переводы западной фантастики на скверной бумаге, в ярких аляповатых обложках, и сами же распродавали тиражи на книжном рынке «Динамо» и позже, когда это средоточие культуры и коммерции откочевало на «Олимпийский».

Лафа закончилась в начале девяностых. Гендиректор издательства и мой партнёр Лёша Волков (с ним мы несколько лет подряд проводили по два летних месяца на Белом море, под парусами) вдруг решил, что пора заняться высоким, сделав ставку на качественно изданные и оформленные книги – сказки, мифологию, современную российскую фантастику. И не угадал: рынок требовал жвачки, развлекательной макулатуры, благо наплевательское отношение к авторским правам позволяло тогда издавать что угодно и какими угодно тиражами, если сумеешь, продать, разумеется. Лёша не сумел – издательство прогорело, и у меня не хватило ума вовремя убраться с тонущего корабля. Родители, погибшие в авиакатастрофе в девяносто втором, оставили мне квартиру на улице Крупской, и у меня хватило в своё время ума не пустить драгоценную недвижимость в оборот, в безнадёжной попытке спасти загибающееся издательство.

В результате – развод (к тому времени я успел жениться), возвращение на Севера, на этот раз не с геологами, а с совсем другой, полукриминальной (а порой, вовсе даже и не полу…) публикой, и снова возвращение на родные московские мостовые. Году эдак в девяносто седьмом я обнаружил себя редактором небольшого журнальчика в Москве; Лёха Волков к тому времени успел побывать в политике, отметиться на защите Белого Дома (не припомню сейчас, которой по счёту), спиться и окончательно и бесповоротно забросить книгоиздательство. Я уклонился от его навязчивых предложений вступить в какую-то партию и занялся тем, к чему у меня лежала душа – фантастикой и нарождающейся индустрией компьютерных игр. Сменил множество изданий и издательств, попробовал силы на телевидении, побывал, правда, недолго, в шкуре военного корреспондента в Чечне и паре других горячих точек, за границами бывшего СССР. Пробовал писать сам, и даже не без некоторого успеха, издав то ли три, то ли четыре бодрых фантастических романа, освоил на приличном уровне английский и худо-бедно немецкий языки, сумел за всеми жизненными перипетиями сохранить верность парусному морскому туризму, и даже перешёл на новый уровень, приобщившись к ретро-судостроению. Дважды едва не женился, но всякий раз одумывался в самый последний момент – и так почти четверть века, пока, в итоге, я не оказался на скамейке, возле Дворца Пионеров на Воробьёвых горах, в возрасте шестидесяти трёх лет, с впечатляющим букетом хронических болячек, и в компании годовалого голден-ретривера по кличке Бритти. Единственного, по-видимому, существа на всём белом свете, которому я ещё нужен.

Так… я что, собираюсь и в новом, молодом теле предаваться старой депрессии, которая, надо полагать, довела меня в 2023-м году до той раздирающей боли в груди, которая известно чем заканчивается? Нет уж, как говорил Джигарханян в роли «Горбуна» в известном фильме: «Гони её прочь, тугу-печаль.» В моём случае совет самый подходящий, тем более, что персональный генератор оптимизма – тут, в двух шагах, преданно на меня взирает и виляет хвостом. А то, что по оставшемуся в двадцать первом веке жалеть не приходится, ну так это дополнительный бонус, верно? Куда хуже, если бы там осталась любимая жена, дети и всё остальное – то, что накрепко держит любого нормального человека, не давая ему изводить себя пустопорожней ностальгией.

Народу на бульваре тем временем прибавилось. Мимо моей скамейки уже несколько раз продефилировали собачники, ведущие на поводках разнопородное зверьё – я насчитал двух восточноевропейских овчарок, боксёра, болонку и сразу три колли – жертв популярности прошедшего по телеэкранам страны в начале семидесятых зарубежного телесериала «Лэсси». А вот время бешеной популярности эрделей ещё не наступило – это случится только через четыре года, когда выйдет на экраны «Приключения Электроника».

Но эрдели – эрделями, а пока нас облаивали, на нас удивлённо косились, смотрели во все глаза, даже порывались заговорить – и заговорили бы, если бы я всякий раз не отворачивался и делал вид, что высматриваю в перспективе бульвара что-то чрезвычайно важное. Предметом внимания была, разумеется, Бритька, и это тоже обещает стать проблемой, поскольку голден-ретриверы здесь проходят по разряду невидали. Этих весьма приметных собак с волнистой золотисто-палевой шерстью и столь же золотым характером в Союзе нет от слова «совсем» – первых привезли (привезут?) только в восемьдесят девятом году. Так что надо срочно придумывать, что отвечать на неизбежные вопросы – собаковладельцы народ въедливый, любопытный и любят поговорить о своих питомцах…

Пропустив очередного собачника (средних лет дядька с боксёром на поводке) я вскочил и чуть ли не бегом направился в сторону метро «Университет». Справа, на месте парка имени 40-летия ВЛКСМ пыхтела, лязгала и ворочалась за неопрятным, посеревшим за зиму дощатым забором большая стройка – там только-только начали возводить здание детского музыкального театра и, насколько я понимаю, провозятся с ним ещё года четыре. Впереди высится рубчатый купол нового Цирка, и мы, перейдя на светофоре Ломоносовский проспект, углубились во дворы сталинских, в форме каре, восьмиэтажек. Навстречу то и дело попадались группы ребят и девчонок, почти все в школьной форме. Сегодня, если верить газете «Труд» на стенде, мимо которого мы только что прошли, одиннадцатое апреля, пятница (забавно, а там было 12-е апреля – выходит, я «попал» с суточным опережением календаря?). И, значит, встреча с одноклассниками откладывается до понедельника.

Стоп, какой ещё понедельник? Здесь в школах шестидневка, а значит, завтра с утра надо быть за партой как штык – и это при том, что я даже под страхом высшей меры не вспомню, где сидел на протяжении третьей четверти восьмого класса! И таких вот вопросов без ответов будет завтра ох, как немало…

Впрочем до завтра надо ещё дожить, а пока – вот он, двор дома, в котором в прошлой своей жизни прожил не меньше сорока лет. Очертания двора знакомы, но как же тут всё изменилось! Разросшиеся к 2023-му году деревья пока ещё больше походят на саженцы; машин во дворе – раз-два и обчёлся, на месте будущей парковки красуется покрытый почерневшими весенними сугробами газон. Сетчатого загончика с турником и силовыми тренажёрами нет и в помине; детская площадка вместо хитроумной конструкции из лесенок и пластиковых желобов, наводящей на мысль о ленте Мёбиуса, украшена дощатым домиком с двускатной крышей, парой качелей да песочницей с торчащим посредине облезлым грибком-мухомором. Я задержался на минутку, давая Бритьке сделать свои дела на газоне, притворился, что не заметил удивлённого взгляда бабулек на скамейке – и подошёл к двери своего родного третьего парадного. Я ведь и номера домофона не помню, мелькнула мысль, придётся ждать, когда кто-нибудь откроет дверь…

…какой, нахрен, домофон в семьдесят пятом году? Да здесь и слова такого не слышали, как не знают и о железных дверях подъезда – их заменяют обычные, набранные из дощечек, с узким мутным стеклом в половину высоты створки…

Что ж, тем лучше, одной проблемой меньше. Я взялся за длинную, отполированную тысячами ладоней ручку и, чуть помедлив, потянул на себя.

С недоброй памяти девяностых у меня стойко закрепилась в мозгу картинка запущенного подъезда, обшарпанных, исписанных граффити и провонявших мочой лестничных клеток, где никогда не горят лампочки – по причине их полнейшего отсутствия. Потом, конечно, все привели в порядок, благоустроили, отремонтировали, покрасили – но образ остался, и сейчас я инстинктивно ждал повторения. Оказалось, ничего подобного: чистенько, даже по-своему уютно. Наша пятиэтажка относилась к самой ранней серии, какие возводили в Москве в самом начале хрущёвского строительного бума. Знакомый всякому москвичу список претензий к «хрущобам» – это не про них, дома этой серии даже по программе реновации редко пускали под снос, и ведь было с чего! Толстые, не пропускающие звуков, кирпичные стены, трёхметровые потолки, просторные, хоть в футбол играй, лестничные клетки, где (невиданное дело для двадцать первого века!) стоят возле квартирных дверей санки, а то и заботливо укутанные тряпьём велосипеды – и это при полном отсутствии домофонов, консьержей и видеонаблюдения!

Нередко на таких лестничных клетках силами жильцов устраивали настоящие зимние сады. В таком я и оказался сейчас – и испытал очередной приступ ностальгии. Всё, как услужливо подсказывает память, извлекая из давно запечатанных уголков: кадки с фикусами (или как там называют эти пучки длинных заострённых листьев?) на гнутых проволочных стойках, деревянные лотки с землёй, в которых зеленеет какая-то рассада – и, что характерно, ни следа граффити и прочего дворового творчества в стиле «Маша + Витя = Л». Плитка пола и ступени чисто выметены и, кажется, даже, вымыты, а что лифта нет – ну так, на то и пятиэтажка. Квартира наша на третьем этаже – туда я и взлетел по широченной лестнице вслед за Бритькой, тоже почуявшей нечто знакомое.

Мы безошибочно остановились перед нужной дверью. Обитая чёрным дерматином на латунных гвоздиках, резиновый рубчатый коврик под ногами… Я нашарил в кармане брюк ключи (класса до четвёртого я таскал его на шнурке, на шее) засунул в скважину и трижды провернул. Дверь подалась – и медленно распахнулась.

…ну что, вот я и дома?..

В своё время, как раз после очередной попытки устроить семейную жизнь, я осознал, что доживать в этой квартире придётся, скорее всего, в одиночку. В деньгах я тогда недостатка не испытывал – не настолько, впрочем, чтобы сменить недвижимость на более престижную, – а потому предпринял генеральную перепланировку, превратив родительскую «трёшку» в нечто, более соответствующее моим тогдашним вкусам. В результате я соединил кухню с большой комнатой, и чуть приподняв уровень пола в «кухонной» зоне. Установил у дальней стенки новомодный биокамин в настоящем кирпичном портале, приобрёл просторный угловой диван, большой круглый стол, получив, таким образом, столовую-гостиную. Две другие комнаты, поменьше, тоже подверглись трансформации – в одной я устроил спальню, а в другой, соединённой с первой широченной, в два дверных проёма, аркой, оборудовал кабинет-библиотеку с выходом на балкон. К этой комнате я всегда относился с особым пиететом – когда-то именно здесь прошли мои школьные и студенческие годы, так что работалось мне здесь особенно хорошо.

В обновлённой таким образом квартире я прожил лет десять без малого, но прежней обстановки (мебель я сменил до последнего стула), разумеется, не забыл. И вот я снова в нашей старой прихожей: справа вешалка с зимним маминым пальто с норковым воротником, слева – тумбочка с узким высоким зеркалом. В конце коротенького коридора белеет дверь в ванную комнату, а с кухни доносится бодрая музыка радиоточки («Маяк»? Точно, он самый и есть…) Наверное, в этот момент я почувствовал то же, что испытал киношный Пашка Козелков, когда спутники по звёздной экспедиции устроили ему сюрприз на день рождения.

А вот Бритька никакой ностальгии не испытывает. Подняла морду, шумно втянула носом воздух, дождалась, когда я расстегну ошейник – и потрусила исследовать свои новые владения. И ведь не дождалась, когда лапы вытрут, поганка хвостатая!..

III

Квартира носила признаки некоторой неустроенности, даже необжитости – ну конечно, мы ведь перебрались сюда в самом конце марта, двух недель ещё не прошло! Сняв куртку и разувшись, я вслед за собакой прошёл в комнаты. Так и есть: по углам родительской спальни громоздятся нераспечатанные картонные коробки со всякой всячиной, в гостиной тоже не слишком уютно – собрания сочинений, вместо того, чтобы радовать глаз ровными рядами корешков на полках, перевязаны бечёвками в стопки, да и сами полки пока ещё просто стоят на полу. Раздвижной стол от гарнитура, который мы обычно вытаскиваем на середину комнаты по праздникам, целиком заставлен блюдами и пирамидами чашек с тарелками из «синего» фарфорового сервиза – дедова подарка родителям на свадьбу. Несколько лучше дела обстояли у меня в комнате, и я сразу же вспомнил, как мама настаивала, чтобы отец занялся ею прежде двух других комнат, потому как «мальчику нужно где-то делать уроки!» Так что здесь книжные полки уже заняли положенные им места по обе стороны от окошка, и книги были расставлены в точности так, как на старой квартире: справа серые томики Жюля Верна, розовые Вальтера Скотта и голубые – Марка Твена. Слева же – Детская Энциклопедия в жёлтом с коричневыми буквами переплёте и, конечно, учебники.

На одной из полок книг не было вовсе – вместо них там стояли две склеенные модели. Броненосец «Потёмкин» из серого пластика и большой зелёный танк, продукция завода игрушек «Огонёк». Я немедленно вспомнил, как в своё время волновался, перенесут ли мои драгоценные модели переезд – и не зря, надо сказать, волновался, потому как только две эти и уцелели. Я поискал глазами – вот же остальные, вернее, оставшийся от них пластиковый хлам, наваленный в коробку из-под обуви, пластмассовый винегрет из самолётов, танков и ещё одного кораблика, крейсера «Аврора». Помнится, в тот раз я никак не соглашался на мамины предложения избавиться от этого хлама, убеждая себя, что рано или поздно возьмусь, починю, всё заново склею… Так и не собрался, конечно – хотя и «Потёмкина» и «Аврору» в итоге построил заново, но уже гораздо позже и на совсем другом уровне, со всеми полагающимися доработками, фототравлением и модельной покраской.

Повинуясь внезапному порыву, я снял «Потёмкина» и КВ-85 с полки и швырнул в коробку, нисколько не заботясь о сохранности хрупких пластиковых изделий. В любом случае, этот этап технического творчества пройден, а вот место на полке мне понадобится.

На кухне тоже всё было уже разложено, расставлено, развешено по своим местам – уж этим-то средоточием семейной жизни родители занялись в первую очередь. Холодильник «Бирюса» поприветствовал меня тряским гулом, и я в который уже раз удивился – как быстро вспоминаются давно, казалось, забытые вещи!..

А это что? На обеденном столе, придавленная чашкой записка. Почерк, вроде, знакомый: «Ужин на плите, завтрак в холодильнике. Разогреешь сам, позвони, как придёшь». Ага, это же бабушка, бабуля, мамина мама – зашла, уже после того, как я ушёл во Дворец. Она так частенько делала, пользуясь тем, что до их с дедом дома на Ленинском проспекте отсюда рукой подать, минут десять пешком, и наготовила впрок.

Я совсем было, снял крышку со сковородки, от которой по всей квартире расползались запахи чего-то аппетитно-мясного, как вдруг меня торкнуло.

Ну, хорошо, ужин – это понятно. Родители нередко задерживаются до девяти вечера. Им из подмосковного Калининграда (позже, в 90-х, переименованного в Королёв), где оба работают в НПО «Энергия», добираться небыстро, даже на машине, вот бабуля и проявила заботу о любимом внуке. Но завтрак-то зачем? Мать обычно сама всё готовит…

Вопросом этим я задавался около минуты, а потом случилось очередное озарение. Как я мог забыть? Они наверняка оба сейчас в командировке, в Плесецке или на Байконуре – обычно отец уезжал первым, на целый месяц, а мать присоединялась к нему двумя неделями позже. Меня же оставляли на попечение дела с бабушкой, благо жили они тут же, по соседству – хотя обычно я не меньше половины этого времени проводил у нас дома. Установился такой порядок как раз после нашего переезда сюда, на улицу Крупской, и это, надо полагать, первая «общая» командировка родителей. Если так – то бабуле, и правда, лучше позвонить, пока она не разволновалась и не заявилась сюда. Впрочем, прикинул я, пока, пожалуй, рановато – из Дворца я должен вернуться не раньше половины девятого, так что есть время утолить настойчивое бурчание в желудке. Да и собакой придётся поделиться, ведь привычного пятнадцатикилограммового мешка с сухим кормом нет, и, насколько я могу припомнить, в магазинах подобные изыски отсутствуют, как явление. Бежать же в «Диету» за ливерной колбасой «собачья радость» – извините, сейчас есть дела и поважнее. То, что родители в отъезде, даёт мне бесценный тайм-аут, и не стоит терять из него ни единой минуты – а ведь завтра ещё в школу…

Я вздохнул и, сопровождаемый нетерпеливым повизгиванием, потянулся к сковороде.

М-м-м, вкуснятина! Я подобрал остатки соуса хлебной коркой и протянул ее Бритьке, за что и был вознаграждён довольным чавканьем. Любой скажет, что приучать собаку к подачкам за столом – зло, но посмотрел бы я, как они поведут себя на моём месте! Голдены, как и лабрадоры, талантливые попрошайки, и отказать им совершенно невозможно – кусок в горле застрянет при виде этих «бровок домиком» и тоскливого выражения на морде «маленькую собаченьку не кормили никогда вообще!..»

А ужин и правда, выше всяких похвал, куда там ресторанам… Оно и понятно: продукт особый, эксклюзивный даже по ресторанным меркам – тушки мелких, меньше даже цыплёнка, птичек, запечённых со шпиком и пряностями, и картофельное пюре в качестве гарнира. Охотничий сезон на боровую дичь стартовал и дед, если не каждые, то уж точно через выходные выбирается с ружьём в свою любимую Запрудню, где он с тамошним егерем вась-вась, потому как родня… Умело приготовленные вальдшнепы и рябчики – блюда деликатесные. Бабуля по части их приготовления настоящая волшебница, и после особенно удачных выездов собирает всю немаленькую московскую родню за «охотничьим столом». Ну и в будние дни перепадает, а как же…

Между прочим, подумал я, отправляя мелкие косточки в стоящее под раковиной ведро, насчёт охоты – мысль стоящая. Это чуть ли не единственный предмет, касательно которого бабуля никогда не возражает деду, и если перетянуть его на свою сторону, это будет серьёзный козырь. А предъявить есть что: сам-то я ни разу не охотник, но несколько месяцев назад, просто чтобы занять подрастающего щенка делом, начал развивать в собаке охотничьи, сугубо ретриверские навыки – и дело, вроде бы, ладилось… Если удастся впечатлить деда Бритькиными талантами, дело, считай, в шляпе, бабуле придётся принять факт появления собаки, и тогда убедить родителей не составит труда. А объяснить, откуда она взялась – придумаю что-нибудь, время есть… по крайней мере, до завтра.

Ладно, это всё потом. Раз уж жизнь внезапно подарила мне тайм-аут, следует потратить его с пользой, чтобы подготовиться к неизбежным коллизиям. Но сначала я потянулся к телефону – самому обычному аппарату из серой пластмассы с наборным диском – и снял трубку.

– Ты почему не во Дворце? – голос бабулии нарочито строгий, хотя это всё видимость – я-то знаю, как она рада моему звонку.

– Да вот, отпустили пораньше, что-то у них там с подготовкой завтрашнего Дня Космонавтики…

Между прочим, чистая правда: память услужливо подсказала, что именно на это 12-е апреля администрация Дворца устроила праздничный показ «Отроков во Вселенной». И не просто показ, а с приглашением в гости экипажа «Зари» – юных актёров, сыгравших в фильме. И наш кружок с полным правом рассчитывает на особую роль в их приёме. Помнится, накануне, на занятии кружка мы до хрипоты спорили, как всё это лучше устроить, разошлись на час позже, когда тётеньки-вахтёрши стали многозначительно греметь в коридоре ключами. А я, выходит, сегодня это всё пропустил?

– Так ты и завтра во Дворец пойдёшь?

Ох, как хотелось бы! Фильм вышел на экраны только в прошлом году, до телепремьеры ещё год или два, так что событие, в самом деле, намечается грандиозное. Но тогда придётся объяснять, почему я пропустил сегодняшнее занятие, да и когда начнётся мероприятие, я не знаю. Наверняка ведь перед киносеансом что-нибудь, да намечено… Можно, правда, позвонить кому-нибудь из ребят-кружковцев, в записнушке, обнаруженной в кармане школьного пиджака, наверняка найдутся телефонные номера… Но тут есть проблема: это одноклассников я помню почти всех, а вот с ребятами из Дворца дело обстоит похуже. Наверное, что-то всплывёт в памяти при встрече, но сейчас я даже опознать их по записям скорее всего не смогу – и уж точно, не вспомню, с кем и в каких я отношениях. Так что, увы, от просмотра любимого фильма придётся отказаться. И правильно, есть заботы поважнее…

– Нет, лучше к вам. – отвечаю – Из школы прямо сразу и пойду. Дождёшься?

– Конечно. – бабуля, похоже, удивлена постановкой вопроса. – Я и сама собиралась заглянуть, обед приготовить… кстати, ужин понравился?

– Спрашиваешь! Ещё столько же осилил бы!

– Вот завтра и осилишь. На завтрак в холодильнике макароны по-флотски, в маленькой кастрюльке, той, с ручкой. Прямо в ней и разогреешь, на маленьком огне, только масла не забудь сначала положить…

– Да я видел, ба, спасибо! Прости, я пойду, а то ещё уроки делать…

– Ну, хорошо, только не задерживайся. Дед с утра дома, будем ждать.

Видимо, сытный ужин так на меня подействовал – а может, и сказалось сумасшедшее нервное напряжение этого дня – но, едва повалившись на диван в своей комнате, я сам не заметил, как задремал. Хорошо хоть, натянул перед ужином треники, а то помял бы школьные брюки, и пришлось бы, на ночь глядя, искать утюг и возиться с глажкой.

Поспать вволю мне не дали. Примерно через час в щёку ткнулся мокрый нос, и за этим последовало нетерпеливое повизгивание: «ты чего это, хозяин, а вывести маленькую собаченьку перед сном?» Пришлось вставать, одеваться, искать замену ремню от школьной сумки (для этой цели вполне подошёл старый пояс) и выходить на улицу. За домом располагался небольшой сквер – позже там поставят хоккейную коробку, а сейчас на покрытой прошлогодней бурой травой плеши торчали только два столба для волейбольной сетки. Мы были здесь не одиноки – по площадке носился пушистый, повизгивающий и гавкающий клубок, состоящий, кажется, из одних ушей, хвостов и лап. Бритька немедленно включилась в веселье, а я принялся знакомиться с собаковладельцами.

Здесь, как это нередко бывает, сложился кружок из собачников с достаточно молодыми питомцами (самому младшему, серому в чёрную крапинку мраморному дожонку было месяца четыре, старший же, чёрно-белый русский спаниель, не дотягивал и до полутора лет), а потому темы для разговоров крутились вокруг воспитания подрастающего зверья. Мы с Бритькой ожидаемо стали центров всеобщего внимания – во-первых, новички, а во вторых, никто из присутствующих не только золотистых ретриверов, но и лабрадоров не видел, даже на фотографиях. Так что я только успевал отвечать на сыплющиеся со всех сторон вопросы, и когда собеседники стали по одному расходиться, я испытал немалое облегчение. Подозвал собаку (Бритька послушно, хоть и неохотно, выбралась из свалки, заслужив парочку комплиментов своему послушанию) и отправился домой. Длинная золотистая шерсть была покрыта слоем весенней грязи, и я с грустью понял, что без полноценной водной процедуры сегодня не обойтись.

Ночь. Стрелки позаимствованного в родительской комнате будильника показывают четверть первого, Бритька уютно свернулась возле стула, на котором я сижу, и беззвучно посапывает – собаки, как и люди, подвержены стрессу от внезапной и резкой перемены обстановки. А мне не спится, то ли перебил охотку, придавив ухо после ужина, то ли – и это, пожалуй, самое вероятное – мысли одолевают. Всякие. Например: а дальше-то что делать? Ну, хорошо, собаку я как-нибудь легализую, план уже созрел. В новой жизни тоже освоюсь, благо, родителей раньше, чем через неделю, ждать не приходится. Со школой тоже всё более-менее понятно: смена квартиры сопровождалась и сменой школы, и хотя я настаивал на том, чтобы доучиться до конца года на прежнем месте, родители и слушать об этом не захотели. В тот раз помнится, я спорил с ними до хрипоты, и крайне огорчился, что не сумел настоять на своём – но сейчас меня это только радовало. Кататься ежедневно на метро от «Университета» до станции «Водный стадион» и обратно, да ещё там трястись остановок шесть на автобусе – удовольствие гораздо ниже среднего, хотя в четырнадцать лет и не кажется чем-то из ряда вон.

Куда важнее то, что, судя по записям в дневнике, первый урок четвёртой четверти состоялся для меня не первого апреля, а лишь в понедельник следующей учебной недели – то есть я успел проучиться всего-то пять дней. Что стало причиной задержки – то ли я простудился на каникулах, то ли родители, занятые хлопотами с переездом, не успели вовремя оформить бумаги на новом месте учёбы – сейчас значения не имеет. Я и прежней памятью неплохо помнил, как осваивался в новом коллективе. Это заняло немало времени, и по-настоящему своим я почувствовал себя только в начале следующего учебного года, уже в девятом классе. К тому же, предстоят переводные экзамены, на которых ко мне, как к новичку, отнеслись весьма снисходительно. И это тоже важно, поскольку до экзаменов меньше полутора месяцев, и готовиться к ним придётся всерьёз. Как и в большинстве московских школ, на новом месте девятые классы будут образованы из двух слитых восьмых каждый, а те из учеников, кто не сумеет вытянуть по итогу экзаменов и годовых оценок нужного балла, отправятся продолжать образование в ПТУ и техникумах. А значит – придётся поднажать, особенно, по русскому устному и геометрии, поскольку все эти правила, склонения и доказательства теорем давным-давно вылетели у меня из головы…

Ладно, будем разбираться с трудностями по мере их поступления. Например: в котором часу надо вставать? Память упорно подсказывала, что уроки в школе начинаются в половину девятого и идти тут быстрым шагом никак не больше десяти минут, но мне же ещё с собакой гулять! Так что я поставил будильник на половину седьмого, и тут только сообразил, что стоит поинтересоваться – какие уроки ожидают меня назавтра? Так… где тут у нас дневник? Химия, труд, история, русский – и по всем предметам, кроме труда, имеются домашние задания, записанные на соответствующих строчках дневника. Открыть учебники, пролистать для успокоения совести? Глаза уже слипались, и я махнул на учёбу рукой: ничего, как-нибудь выкручусь. И вообще, как-то всё получается странно, не по законам жанра, что ли? Вот кто я такой? Ясно же: попаданец, потенциальный прогрессор, и уж во всяком случае, носитель послезнания, ценнейшей опережающей информации. И логично представить, что все мои мысли будут именно об этом: как использовать всё это богатство на благо человечества, страны, да хоть себя, любимого!

Но нет, ничего подобного не происходит, и я занят отнюдь не построением грандиозных планов, а какой-то сугубо повседневной, пошлой ерундой. Вон, даже телевизор вечером не стал включать, а ведь стоило бы хоть новости посмотреть… Хотя – круглосуточных новостных каналов здесь ещё нет, а информационная программа «Время» идёт, если я не ошибаюсь, с двадцати одного до двадцати одного – тридцати, после чего следует ежевечерний художественный фильм, который я тоже пропустил. Ну, хорошо, бог с ним, с телевизором – можно послушать радио, в гостиной стоит большой, красивый приёмник с длинной антенной; можно, в конце концов, просмотреть газеты… или нельзя? Интересно, я ходил сегодня утром к почтовому ящику, или не подумал об этом (обычно, газеты по утрам забирает отец, и домой они попадают только вечером, когда он возвращается с работы), и ящик стоит, набитый битком? Ну, хорошо, можно полистать и вчерашние, в моём положении всё польза…

Ладно, хватит уже самоиронии и жалости к самому себе – так недалеко и до когнитивного расстройства. Или какой-нибудь ещё гадости, про которую редко пишут авторы попаданческих романов. Попала собака в колесо – пищи, а беги, а все прочие вопросы и сомнения мы с негодованием отметём. Как неорганизованные.

Это умозаключение и стало последним на сегодня – едва прикоснувшись к подушке, я провалился в чёрную, без сновидений, пустоту.

IV

– Здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую Зорьку»!

К моменту, как раздались эти слова, я уже успел переделать массу всяческих утренних дел. Вскочил под заливистое дребезжание будильника (почему-то этот звук не вызвал у меня приступа острой ненависти, как это неизменно случалось в более поздние годы!), принял наскоро душ, вывел погулять Бритьку – всего четверть часа, только дела свои сделать! – и покидал в сумку всё, что полагалось брать с собой в школу. По-хорошему, это следовало сделать с вечера, но… сами понимаете. В общем, когда из стоящей на кухонном столе радиоточки донёсся памятный с детства звук горна, мы на пару с собакой приканчивали завтрак, и я прикидывал, стоит ли заморачиваться и варить кофе. Увы, растворимого я на полках не нашёл, а жареный требовалось ещё помолоть, да и турку я не смог обнаружить – похоже, родители пользовались вместо неё маленькой алюминиевой кастрюлькой с длинной ручкой. Ладно, обойдусь – насколько я помню, в школьные годы я не был приверженцем этого напитка, а значит, организм никак не отзовётся на отсутствие регулярной порции кофеина. Всё же, в такой вот молодости есть свои преимущества: раз уж не успел обрасти дурными привычками, так, может, и начинать не стоит? К тому же, приличный кофе, что зерновой, что молотый, что даже растворимый здесь, надо полагать, в дефиците…

Содержание передачи я пропустил мимо ушей – отложилось лишь то, что она, как и следовало ожидать, была посвящена Дню Космонавтики. Мне, однако, было не до того: глотая завтрак, я торопливо листал учебники химии и русского, в попытке понять, что нам всё же задавали на сегодня. Покончили с этим занятием финальные звуки горна, и торопливо запихал «Химию» в сумку. «Пионерская зорька», начавшаяся в семь-сорок, длилась двадцать минут. Сейчас на часах восемь ровно, пора! Натягиваю форму – здесь она уже не прежняя, серо-унылая, в которой я начинал учиться, а вполне себе модная, с тёмно-синими приталенными пиджаками, блестящими пуговицами и клеёнчатым красно-жёлтым шевроном в виде раскрытой книжки и солнечного диска, – хватаю портфель и, потрепав на прощание по загривку Бритьку, выскакиваю за дверь.

За сорок с лишним лет окрестные дворы подверглись перепланировке – но, в общем, очертания свои сохранили, так что ноги сами несли меня знакомым с детства маршрутом. Вместе со мной в ту же сторону торопилось немало школьников, мальчишек и девчонок. Кто-то приветственно помахал мне портфелем, кто-то окрикнул, но я сделал вид, что не заметил, и наддал – сейчас мне предстоит первое в шкуре попаданца серьёзное испытание, и лучше оказаться на месте пораньше. Так что, озираться по сторонам времени не было, да и смотреть особенно не на что – разве что на автомобили в стиле «ретро», стоящие кое-где во дворах, да разъезжающие по узким внутриквартальным проездам. Это были, по большей части, грузовики – мусоровозы и фургоны с надписями «Хлеб», «Молоко», «Мясо». Один раз попался «ЗиЛ» с плоской цистерной, украшенной надписью «Живая рыба», и я даже припомнил, куда он направляется – к магазину «Диета», что на улице Крупской, известной всем обитателям этих мест «стекляшке», на втором этаже которой имеется отдел кулинарии. Помнится, там ещё продавались вкуснейшие фруктовые и сливочные желе в пластиковых стаканчиках…

Рыбовозка предупредительно бибикнула, я посторонился, пропуская машину мимо себя, и тут в глаза мне бросилась некая странность. На бело-голубой морде, там, где у «ЗиЛа» быть заводскому логотипу, действительно имела место трёхбуквенная аббревиатура – только вот буквы были другие, «ЗиС». И не выдавленные в металле капота – а на хромированном шильдике, замысловато переплетённые, украшенные многолучевой звездой и мелкими буквами «СССР».

Это, блин, что за новости? Завод имени лучшего друга детей переименован в честь Лихачёва еще в пятидесятых – и уж на стотрицатом «Зилке» ничего похожего быть не может по определению! Может, личное творчество водилы, тайного поклонника Иосифа Виссарионовича, раздобывшего где-нибудь этот раритет – как в более поздние времена дальнобойщики, особенно из Закавказья, пристраивали портреты генералиссимуса под лобовое стекло? Я недоумённо проводил грузовик взглядом, и тут меня сильно толкнули в спину – так, что я едва не полетел головой вперёд в осевший под апрельским солнцем, покрытый чёрной коркой сугроб. Чтобы удержаться на ногах пришлось, неловко взмахнув руками, пробежаться вперёд. Сумка при этом отлетела в сторону, угодив под стоящий рядом «Москвич».

– Эй, новенький! В школу торопишься? Отличник, что ли?

Я обернулся. Шагах в трёх позади стояли двое парней моего примерно возраста. Один – крупный, рыжий, в распахнутом пальто, физиономия вся в весёлых конопушках.

– Вот, понимаешь, поскользнулся и тебя толкнул! – развёл руками рыжий, не пряча широченной ухмылки – Не хотел, само получилось!

Второй за его плечом, чернявый, тощий – лыбится, как и его спутник.

Удивительно, но я узнал обоих с первого взгляда. Рыжий – Кулябьев Олег, троечник, самый здоровенный в нашем восьмом «В», с первого дня выбрал меня объектом насмешек и мелких, но неприятных шуточек. Второй, Вовка Черняк, сам по себе особой угрозы не представлял, но умел так поддакнуть своему «патрону», чтобы даже пустяковую подколку сделать особенно обидной. Пока ещё это не переходило в что-то пожёстче – но память

подсказывала, что ждать этого недолго.

Не то, чтобы я был ботаником или маменькиным сынком. Просто… в первой своей школе, где я проучился в первого класса, подобных вещей не происходило. Нет, мальчишки, конечно, могли ссориться, драться, даже подолгу враждовать – куда ж без этого… Но вот травли новичков или кого-то, выбранного изгоем, на моей памяти не случалось. В новой же школе, столкнувшись с совсем другими отношениями, я растерялся – и в результате стал объектом издевательств со стороны Кулябьева и троих его прихлебателей. Помнится, особенно обидно было, когда они вчетвером принимались осыпать меня насмешками в присутствии девчонок – и было особенно обидно, когда одноклассницы весело хихикали, услыхав очередной оскорбительный пассаж.

Я пытался решить проблему, разобравшись с Кулебякой один на один – но нет, эти ребята предпочитали действовать сообща, и первая же попытка закончились для меня унизительным фиаско. К своему стыду я тогда испугался, чем окончательно закрепил в глазах своих мучителей свой статус мальчика для битья. А потом – проблема решилась сама собой, поскольку рыжий главарь и двое его «миньонов» в девятый класс не прошли, а Черняк, оставшийся в одиночестве, не рискнул продолжать в том же духе. Тем не менее, полтора месяца унижений не прошли для меня даром – у Кулебяки нашлись последователи из параллельного «Г», с которым нас слили на следующий год, и мне пришлось потратить целую четверть, чтобы избавиться от унизительного клейма отверженного.

– Само, говоришь? – я демонстративно поглядел на асфальт под их ногами. Ни наледи, ни лужи, поскальзываться не на чем. – Что ж так неосторожно, а? На ногах плохо стоишь?

Я нарывался на драку прямо сейчас, и это было очевидно обоим моим оппонентам. Но до звонка на первый урок оставалось чуть больше десяти минут, и рыжий, видимо, решил пока не нагнетать.

– Ладно, на переменке поговорим… Монах!

Монах – это я, уже успели прилепить прозвище. Впрочем, на это я не обижаюсь, оно и в прошлой школе было такое же, в полном соответствии с фамилией. А вот тон говорившего мне не понравился. Но с этим мы ещё разберёмся… потом.

– Обращайся! – я изобразил жизнерадостную улыбку, надеясь, что она получилась похожей на оскал. – И гляди, не споткнись ещё раз, а то можно ведь носик расквасить, будет бо-бо!

Кулебяка при этих словах дёрнулся, но Черняк схватил его за рукав и что-то торопливо зашептал, после чего оба повернулись и заторопились в сторону школы. Я проводил их взглядом и встал на четвереньки, чтобы вытащить из-под «Москвича» сумку. Наскоро обтерев с неё грязь, я перекинул ремень через плечо и тряхнул головой. Да что это происходит, в самом-то деле, а? Шагу ступить не успел, как уже угодил в колею, накатанную бесчисленными книжными попаданцами в собственное детство. И уже, подобно им, готов строить планы: как бы разобраться с теми, кто имел неосторожность задеть меня в прошлой жизни? А с другой стороны, куда деться? Набивать по второму разу уже набитые однажды шишки – что может быть глупее? Разве что, полагаться на то, что подобные конфликты можно разрешить на словах. Н-да, первый полноценный день попаданца в новой реальности начинается не слишком духоподъёмно…

Я обогнул угол пятиэтажки и оказался на школьном дворе. Народу здесь было полным-полно, толпятся перед крыльцом, ожидая чего-то. У многих в руках букеты, что удивительно. Конечно День Космонавтики, – это праздник, тем более, для нашей семьи, но в череде широко отмечаемых «красных дней календаря» он, помнится, никогда не числился. А тут – толпа школьников всех возрастов, цветы, девчонки подозрительно нарядные, над козырьком крыльца красуются два кумачовых полотнища, натянутые на каркасы из реек. На первом вполне предсказуемое «12 апреля – День Космонавтики!»; на втором, поуже и подлинней, красуется лозунг: «Освоение космоса – кратчайший путь к построению коммунистического общества! Л.И. Брежнев». Не успел я удивиться ещё раз – что-то не припомню я таких высказываний за «дорогим Леонидом Ильичом», как и не помню, чтобы 12-е апреля когда-нибудь отмечали у нас с такой помпой – как большой чёрный динамик, стоящий на крыльце, зашипел, закашлялся, и над головами собравшихся поплыло бодрое:

«…Заправлены в планшеты космические карты,

И штурман уточняет последний раз маршрут.

Давайте-ка ребята закурим перед стартом,

У нас ещё в запасе четырнадцать минут…»

Забавно, усмехнулся я, здесь ещё не наступила эпоха повальной борьбы с курением. И то, что в наши времена не задумываясь, объявили бы вредоносной пропагандой, никто тут предосудительным не считает.

Сюрприз – а уроков-то сегодня, оказывается, нет! То есть по расписанию они есть, и те самые, что указаны у меня в дневнике – но на деле большую часть первого урока, труда, съел импровизированный митинг на улице; второй урок, русский превратился в праздничный классный час, благо учительница литературы Татьяна Георгиевна (сам вспомнил, без подсказок!) оказалась заодно нашим классным руководителем. Третий же и остальные уроки были отменены по всей школе – нас собрали в актовом зале, и после положенных речей устроили просмотр… как думаете, чего? Правильно, «Отроков во Вселенной!» То есть на этот фильм я сегодня всё же попал, хотя и без бонуса в виде общения с юными актёрами.

Соответственно, и встреча с одноклассниками вышла несколько смазанной. Почти всех я узнал, однако общения не получилось – все были радостно возбуждены по случаю праздника, и даже разборка с Кулябьевым похоже, откладывалась. Что ж, мне это, пожалуй, на руку – окончательно лохом и чмошником меня ещё не успели выставить, а значит, единожды данный отпор позволит поставить себя в новом классе, что называется, «с чистого листа». Но об этом будем думать потом, в понедельник. Сегодня рыжему и его рыбам-прилипалам точно не до меня.

Как и мне не до них. Потому как сюрпризы продолжились, и ещё какие! Ну, хорошо, насчёт масштабов празднования Дня Космонавтики я мог и запамятовать (хотя – с чего бы, всё остальное, вроде, помню?), но вот содержание речей, лозунги, праздничные стенгазеты и прочая наглядная агитация, которой в изобилии увешаны и актовый зал, и школьные рекреации – с этим как?

Про удивившую меня цитату Брежнева я уже упоминал. Но ею дело не ограничилось: на первом этаже, возле школьной раздевалки, где висят расписания уроков, я обнаружил стенгазету, выпущенную к праздничной дате одним из десятых классов. Не меньше четверти её объёма составляла старательно переписанная от руки и снабжённая вырезанными из «Огонька» фотографиями статья дорогого Леонида Ильича. В ней подробно, в деталях, излагалось, как в бытность свою первым секретарём ЦК КП Казахстана он принимал участие в строительства космодрома Байконур, в частности – всячески отстаивая строительство этого объекта не в Дагестане и не в низовьях Волги, на так называемых «Чёрных Землях», а именно в Казахстане. Более того: Брежнев в статье упоминал, что, став секретарём ЦК КПСС, он продолжал курировать вопросы развития космической техники, и даже был удостоен Золотой Звезды Героя Соцтруда за подготовку полёта Гагарина. Ни одной из этих подробностей я не помнил совершенно, но в одном мог дать голову на отсечение: парадных медальонов с профилями Гагарина, Королёва и Леонида Ильича в нашей реальности мне не попадалось!

И на закуску – прочувствованный пассаж из речи директора насчёт развития и углубления международного, в особенности, советско-американского сотрудничества в космосе. Поначалу я на это не отреагировал, решив, что речь идёт о подготовке к полёту «Союз-Аполлон», широко разрекламированного и в нашем прошлом. В конце концов, на дворе 1975-й год – и именно этот полёт наряду с окончанием вьетнамской войны стал чуть ли не самым запоминающимся его событием. Но когда директор упомянул о запущенной в прошлом году станции американской орбитальной станции «Скайлэб-2» я насторожился. Тут-то и прозвучали слова насчёт советско-американской миссии – но к моему глубочайшему удивлению, она называлась вовсе не «Союз-Аполлон», а «Союз-Скайлэб» – долговременная, как я понял из речи, программа, в которой кроме нашего корабля должна быть задействована первая американская орбитальная лаборатория. Что-то подобное, как я припомнил, планировалось и «у нас» – но так и не состоялось; здесь же об этой программе говорят, как о свершившемся факте. Мало того: на кружащей сейчас по орбите станции «Салют-4» работает совместная советско-американская экспедиция из двух человек – Виталия Севастьянова и неизвестного мне астронавта по имени Масгрейв, – а ближайший запуск «Союза» (порядкового номера директор не упомянул) производится для того, чтобы доставить на вторую «Небесную лабораторию» двух наших космонавтов, которым предстоит работать там с американцами и невесть как затесавшемся в их компанию французом!

Всё это не лезло ни в какие ворота и напрочь смазало удовольствие от просмотра любимого фильма. В итоге я едва досидел до финальной сцены с запиской (помните: «Не пора ли на Землю, друзья?) после чего подхватил сумку под мышку, выбрался из актового зала и не чуя под собой ног припустил домой. Ладно, с космосом так или иначе, разберёмся, даже не зарываясь в газеты – вот вернутся родители, и я всё узнаю из первых рук. Но интуиция уже сейчас прямо-таки вопит, что этим сюрпризы не ограничится, и давешний «ЗиСовский» шильдик на решётчатой морде стотридцатого «зилка» – всего лишь первый из них.

Не помню, как добрался до дома. Захлопнул дверь, отпихнул сунувшуюся, было, лизаться собаку, стащил ботинки и как был, не снимая куртки, потопал на кухню, к телефону. Произошедшее требовалось срочно обмозговать, но сначала надо принять кое-какие меры предосторожности.

– Бабуль? Это я. Да, всё нормально, только из школы. Что, Дворец? Нет, не пойду, устал, шумно у нас очень было – праздник ведь, а вместо третьего урока ещё и кино показывали. Да, и тебя тоже поздравляю, и деду передай поздравления… Только к вечеру вернётся? Ну да, конечно, у них там тоже торжества… Нет, не голодный, от вчерашнего обеда осталось. Что на ужин? Схожу в магазин, куплю пачку пельменей. Да-да, завтра прямо с утра к вам, не волнуйся… Ладно, пока, а то мне тут ещё кое-что сделать надо.

Так, полдела сделано, сегодня визита бабушки не будет. Это, с одной стороны, неплохо, не придётся объясняться насчёт собаки. А с другой – насчёт обеда я наврал, сковородка пуста и мне, в самом деле, придётся идти в магазин. Я встал, швырнул куртку на стол (хорошо, мать не видит, она бы мне задала!) и протопал в родительскую комнату. Деньги мать оставила как обычно, в сахарнице… так, трёх рублей должно хватить – пресловутые пельмени, ливерная «собачья радость» для Бритьки, ну и к чаю чего-нибудь, на вечер. Надо же как-то отметить первый день попаданства!

Чёрт, время-то как стремительно летит! Вчера, помнится, только и делал, что предавался рефлексии, а сегодня – некогда присесть и подумать. И ведь есть о чём: того немногого, что я успел выяснить с утра, с лихвой хватило, чтобы понять: прошлое, в котором я оказался какое-то… не такое. Причём отнюдь не в бытовых, памятных с детства мелочах, с ними-то как раз всё в порядке. Нет, тут расхождения основательные системные, а вот сформулировать, в чём они заключаются, не выходит. Космос? Да, конечно. Шильдик «ЗиС» вместо полагающегося «ЗиЛа»? И это – да, тем более, что на обратном пути я заметил минимум три знакомых грузовика с теми же самыми «аксессуарами». Но много ли увидишь во дворах, а на улицы, даже не самые оживлённые, вроде нашей Крупской, я сегодня не выбирался. Ну, ничего, до угла Ленинского проспекта всего полквартала, и там-то наверняка многое прояснится…

Что ещё – радио, телевизор? Я щёлкнул выключателем, экран «Темпа» (массивный лакированный ящик на тонких ножках) засветился. Чёрно-белый, конечно… ладно, сойдёт и так. А вот с выбором каналов тут неважно: на первой кнопке (никакой кнопки, разумеется, нет и в помине, а есть большой верньер из серой пластмассы, проворачивать который приходится с немалым усилием) какая-то классическая музыка. Вторая и четвёртая демонстрируют увлекательнейшее зрелище в виде настроечной таблицы, а на третьей – солидного вида товарищ рассуждает о вопросах научного коммунизма. Я совсем было собрался плюнуть и поискать газету с телепрограммой на неделю (она должна быть где-то здесь, вся исчёрканная карандашом на предмет того, что стоит посмотреть) – как вдруг что-то резануло мой слух. Я сделал погромче, подождал – и вот оно, снова!

– …в своей статье в «Правде» от десятого апреля сего года, – говорил ведущий, – член ЦК КПСС товарищ Шепилов коснулся вопросов дальнейшего развития марксистско-ленинской философии, как науки, определяющей…»

Я повалился в кресло, будто оглушённый ударом по голове… если не пресловутым пыльным мешком, то уж точно диванным валиком, с хорошего такого замаха. Как – Шепилов? Какой, нахрен, Шепилов? Тот самый, который «…и примкнувший к ним?..» Так его же с пятьдесят седьмого, после разгрома «антипартийной группы», законопатили в то ли в Туркмению, то ли в Киргизию, заведовать республиканским архивом, и больше о нём никто ничего не слышал? А тут – гляди ты, целый член ЦК, и, судя по тематике статьи, которую бодро обсуждает на экране марксистско-ленинский товарищ, занимается там как раз идеологией, заняв место… Суслова? Я кинулся в прихожую, где рядом с вешалкой, на тумбочке, мать складывала старые газеты. Да, есть! Стопка, правда, жидковата, ну так мы тут недавно, да и газет много уходит в процессе обживания новой квартиры – то застели, это подотри, то заверни и выбрось… Я разворошил всю пачку, безжалостно отшвыривая ненужные номера прочь, пока не наткнулся на то, что искал.

Вот оно – ряд фотографий членов ЦК! Вверху, крупнее других – ясное дело, Леонид Ильич. Косыгин тоже присутствует, и судя по подписи, занимает ту же должность Предсовмина, Подгорный – председатель Президиума Верховного Совета… чёрт его знает, в чём разница между этими двумя должностями, но фамилию эту я, вроде помню. Громыко глава МИДа, тут без сюрпризов, как и с Андроповым – он и здесь, надо полагать, не просто член Президиума, но и Председатель КГБ СССР… ага, вот!

Шепилов, Дмитрий Трофимович, Член Президиума ЦК… а Суслова нет. Вообще. Выходит, Шепилов занимает его место ведущего идеолога страны? Но ведь тогда…

…а что там пишут о дорогом Леониде Ильиче? Генеральный Секретарь ЦК КПСС с… как так – с семьдесят первого года? Хрущёва ведь сместили ещё в шестьдесят четвёртом, и с тех пор именно Брежнев занимал этот пост. Так, а кто был его предшественником в кресле Генсека?

Увы, в газете об этом ничего не было – причём ни в одной из тех, которые я просматривал в течение следующих минут сорока. Н-да, задачка… в библиотеку, что ли, сходить? Районная здесь, неподалёку – я, помнится, был в неё записан, и уж подшивки газет шестилетней давности там точно найтись. Или… не должны? В нашей истории уже были прецеденты, когда газеты и журналы с упоминаниями чего-то не соответствующего новой линии партии изымали из библиотек по всей стране, не считаясь с затратами.

…а я-то, наивный чукотский юноша, всерьёз рассчитывал, что конфликт с болваном Кулябьевым – самая неотложная из моих проблем…

V

В общем, ни в какую библиотеку я не пошёл. Торопливость хороша только при ловле блох – что такого случится, если я разберусь в ситуации на сутки позже? В какой-то момент я стал ощущать нервную трясучку и осознал, что ещё немного, и допрыгаюсь до нервного срыва. А потому – сходил-таки в магазин (пельмени «русские» в знакомой с детства красно-белой килограммовой пачке по шестьдесят две копейки, ливерная колбаса (второй сорт, полтинник за кило) пачка «Геркулеса» – его предполагалось запарить сразу по возвращении, чтобы и вечером зверя покормить, и с утра, и ещё на завтрашний ужин хватило бы. Столь резкая смена рациона меня несколько беспокоила, но тут уж ничего не поделать – ни «Чаппи» с «Педигри», ни элитную дорогущую «Эканубу», ни даже отечественную «Трапезу» здесь взять неоткуда.

Поход в магазин обогатил меня давно забытыми и даже в чём-то умилительными впечатлениями: сначала пришлось отстоять недлинную очередь к прилавку, дождаться, когда необъятных габаритов продавщица взвесит и отложит всё, что нужно, потом ещё одну очередь, подлиннее, в кассу. Наконец, уже без очереди, получить покупки, обменяв их на выбитый лязгающим кассовым аппаратом чек, и запоздало порадоваться, что, уходя из дома, сунул в карман сумку авоську, потому как ни о каких пакетах для покупок тут не слыхали, а расскажи – не поверили бы, сочтя буржуазной пропагандой и враждебной вылазкой. Заодно, в «Кулинарии» на втором этаже я прикупил полкило печенья «Масляное» в виде больших рассыпчатых ракушек, и уже предвкушал, как заварю сейчас чайку покрепче (а кухне обнаружился) и предамся релаксации – как меня на подходе к родному двору, окликнули.

– Лена? Титова, да?

Девочку, которая обратилась ко мне, я узнал сразу, а неуверенности подпустил… сам не знаю, зачем. Может, от некоторого смущения – хотя смущаться мне, шестидесятилетнему мужику, пусть и в подростковом теле, вроде, как и не пристало.

– Верно! – очаровательная улыбка стала мне вознаграждением, как и жизнерадостное тявканье полугодовалого эрделя, весело скакавшего вокруг хозяйки. – Ты ведь в этом доме живёшь?

– Ага, в нём самом! – подтвердил я.

– А я вон в том, следующем! – девочка махнула рукой. – А тут гуляю с Джерри!

А то я не знаю! Весь следующий класс нам предстоит просидеть за одной партой, и я буду чуть ли не ежедневно провожать её до подъезда, и даже носить портфель. А влюблюсь всерьёз через год, в десятом классе – и не сказать, чтобы совсем уж безответно. Мы танцевали на выпускном, целовались… а потом, спустя всего три месяца я узнал, что Ленка вместе с родителями уезжает в Вену, а дальше – сами понимаете, куда. Насовсем. Это стало первой моей серьёзной жизненной катастрофой. Во всяком случае, так я тогда думал.

И собака у неё, помнится, была – сколько раз я выходил из дома после ужина, чтобы сопроводить эту парочку во время вечерней прогулки!

– Мама говорила – у тебя тоже есть собака? – спросила тем временем Лена. – Она вас вчера здесь видела, а сегодня перед школой заметила и узнала! Какая-то особенная, редкая порода и очень красивая?

Слов-то сколько… но интерес явно неподдельный. Оно и неудивительно, если вспомнить, какой фурор мыс Бритькой произвели вчера среди местных собачников. А что, чем не повод для развития и углубления знакомства?

– Так и есть. – отвечаю. – Вашего Джерри я помню, вместе гуляли вчера. – И, прежде чем она успела открыть рот для нового вопроса, торопливо добавил:

– Я вот тоже собрался сейчас вывести Бритьку – так может, дождётесь меня? Я быстро, туда и обратно, вот и познакомитесь!

И, не дожидаясь радостного «Да, конечно!» со всех ног припустил к своему подъезду, размахивая на бегу авоськой с пельменями и половиной круга ливерной колбасы.

Прогулка затянулась часа на полтора. Звери, спустив первый пар, притомились скакать и бегать, и держались поближе к нам – так что решено было отправиться на улицу Крупской, пройтись по бульвару. Одно слово, что бульвар: деревья не успели толком пойти в рост – так, торчит из земли что-то, недалеко ушедшее в развитии от прутиков-саженцев… Впрочем, нам было не до зелёных насаждений: сначала мы непринуждённо болтали о породах собак – Бритька ожидаемо вызвала у моей спутницы массу восторгов, – потом плавно перешли на одноклассников и вообще, школьные дела. Лена удивилась, узнав, что я живу один, пока родители в командировке – в её реакции я уловил нотки зависти. А когда я упомянул что уехали они не куда-нибудь, а на Байконур, то собеседница пришла в восторг. «Как здорово! Увидят всё своими глазами! – защебетала она. – Между прочим, сегодня вечером, после «Очевидного-невероятного» будет прямая трансляция, экстренный выпуск новостей с космодрома! Будешь смотреть?» Я удивился – в изученной мною телепрограмме ничего такого не значилось. Лена снисходительно объяснила, что экстренный – он на то и экстренный, об изменении программы объявили только вчера, во время программы «Время», и теперь её родители – как и все остальные, наверное, – ждут-не дождутся назначенного часа. Ещё бы, такое событие: первый запуск не с помощью ракеты-носителя, как раньше, а с помощью новой орбитальной катапульты! Весь мир будет у экранов, как в те два раза, когда американец Армстронг, а через два года и наш Фетисов по Луне расхаживали! Да ещё и передачу обещают цветную, классно же!

После её заявления о Фетисове на Луне я завис – и настолько, что даже не сразу обратил внимание на оговорку насчёт «орбитальной катапульты». Чтобы как-то выйти из неловкого положения (не спрашивать же, тем более, у девчонки – раз мои родители работают в космической программе, по идее сам должен знать!) я промямлил, что у нас телевизор чёрно-белый, и в цвете я трансляции не увижу. И немедленно получил предложение: «пошли к нам, у нас и посмотришь!»

– А родители не будут возражать? – спросил я. – Я ведь у вас никогда не был, и вообще, неудобно, да и собаку надо домой отвести…

А сам покосился на запястье – до начала «экстренного выпуска» оставалось минут двадцать.

– Нет, что ты, мама даже обрадуется! – легко отозвалась Ленка. – А собаку бери с собой. Она вчера весь вечер только о ней и говорила, всё сетовала, что хорошенько рассмотреть не смогла – вот, сейчас и рассмотрит!

– А отец?.. – я всё ещё не мог избавиться от сомнений.

– Папа будет поздно. Да и он не станет возражать, он собак ещё больше мамы любит! Соглашайся, чаем тебя напою, у нас кусок торта остался, «Прага». Вку-усный!

– Ну, раз «Прага», тогда пошли! – сдался я. В самом деле, зачем упираться, если так и тянет согласиться? И дело, если уж совсем честно, отнюдь не только в таинственной «орбитальной катапульте», действие которой мне предстояло увидеть на цветном экране…

Лена с родителями жили на седьмом этаже дома, углом выходящего на дворик с собачьей площадкой. Лифт был прочно оккупирован соседями – у них было что-то вроде переезда, и половина лестничной клетки на первом оказалась завалена тумбочками, замотанными в тряпки зеркалами и штабелями картонных коробок. Так что, на седьмой этаж мы взбежали вслед за собаками (какое это всё же удовольствие – ощущать себя в молодом, полном сил и здоровья теле, когда можешь бегом преодолеть четырнадцать лестничных пролётов и ничуть при этом не запыхаться!), и перепугали Ленкину маму ввалившимся в дверь лохматым, повизгивающим и гавкающим клубком из ушей, лап и хвостов. После чего, отчистив кое-как Бритьку с Джерри от собранной на улице грязи, для чего обоих по очереди пришлось запихивать в ванную, устроились в большой комнате, за застеленным скатертью столом, перед огромным, неподъёмным даже с виду, ящиком цветного «Рубина».

Мне не раз приходилось читать о разнообразных космических катапультах – от наклонных решётчатых эстакад, по которым в воображении фантастов пятидесятых разгонялись крылатые космопланы, до частично реализованного в Америке проекта улиткообразного центробежного ускорителя. В нём, помнится, «полезная нагрузка» разгонялась в кольцевой трубе до сумасшедших скоростей, чтобы потом выбросить её вертикально вверх, и по инерции достигать низкой орбиты. Но чтобы такое…

На первый взгляд это даже напоминало классический стартовый стол, каким все его знают по телепередачам и кинохронике: огромный вырытый в земле забетонированный котлован, прикрытый сверху козырьком, на котором, в свою очередь… только вот здесь не было раздвижных стартовых мачт с кабелями, трубопроводами, и площадками обслуживания. Вместо них поверх площадки, приподнятая на решётчатых опорах, красовалась тороидальная конструкция, сразу напомнившая мне великанскую катушку Тесла. С земли к «катушке» шли многочисленные жгуты кабелей, и всё это было подсвечено лучами прожектором. Что до ракеты, то она обнаружилась внизу, в котловане, ниже уровня стартового стола, и выглядела как-то неубедительно – во всяком случае, по сравнению с привычным обликом «Союзов», «Сатурнов» и «Энергий». Она походила на обрубок прежнего ракетного корабля – без разгонных труб первой ступени, да и короче вдвое, как минимум. Поддерживалась вся конструкция лёгкими решётчатыми фермами, и по ним, как продемонстрировали камеры телеоператоров, в кабину попали трое космонавтов, двое наших, и один американец, в точности, как было объявлено ещё утром. Имён я не запомнил – был слишком занят, разглядывая диковинную конструкцию. Понадобилось усилие, чтобы сосредоточиться на словах комментатора – тот как раз объяснял, что обмотки стартовой катапульты (ага, всё-таки обмотки! Значит, первое впечатление оказалось верным…) запитываются от ядерного реактора, смонтированного в десятке километров от космодрома, по подземной высоковольтной ЛЭП. С этого места я стал слушать внимательнее, и уже через минуту узнал, что если запуск пойдёт успешно и корабль выйдет на расчётную орбиту (а что могло случиться, если предыдущие три беспилотные запуска прошли без сучка, без задоринки?) – тогда с интервалом в сутки на орбиту отправится и американский корабль, который уже установлен на другой «орбитальной катапульте», смонтированной на космодроме мыса Канаверал. А за ним ещё через неделю последует и французский – с космодрома Куру во Французской Гвиане.

Пока я пытался осмыслить услышанное, диктор объяснил, как собственно будет происходить запуск. Прозвучали положенные напутствия, телекамеры крупным планом показали техников, закрепляющих последние болты на крышке обитаемого отсека, и…

Этому старту не хватало грандиозной, поистине вулканической торжественности взлётов многоступенчатых ракет. Сначала заискрилась «катушка» катапульты, по её поверхности зазмеились лиловые молнии-разряды, а комментатор с опасливым восторгом признался, что у него самого волосы встают дыбом – настолько воздух вокруг стартового комплекса перенасыщен электричеством. Потом сработала первая (и единственная) разгонная ступень, поднимая корабль на огненном столбе – и когда он пересёк плоскость «катушки», экран ослепительно вспыхнул и погас. Картинка с космодрома сменилась настроечной таблицей, но диктор предупреждал и об этом – электронику, в том числе и телекамеры, заранее вырубили, чтобы уберечь от сокрушительного электромагнитного импульса в момент срабатывания «катапульты». Люди же, находящиеся в опасной близости от установки, сообщил он, облачены в специальные защитные костюмы, и их здоровью ничего не угрожает. Когда картинка восстановилась, дымное облако, окутавшее и стартовый стол, и «катушку Тесла» уже оседало, а торжественный голос сообщал, что «пилотируемый корабль «Союз-К1» успешно вышел на расчётную орбиту и в настоящий момент выполняет манёвр разгона для последующего сближения и стыковки с орбитальной станцией. На Землю кораблю предстояло вернуться более привычным способом – сначала затормозив в разрежённых слоях атмосферы, а потом воспользовавшись парашютной системой. Но недалёк тот день, когда место старых «Союзов» и «Аполлонов» займут новейшие «космические самолёты» – они будут садиться на крыльях, а потом их снова запустят в космос. Уже сейчас первый такой самолёт под названием «Буран» готовится к лётным испытаниям, которые должны состояться этим летом. А пока – поздравляем вас, товарищи, с грандиозным успехом советской космонавтики, с этим поистине судьбоносным шагом, открывающим человечеству путь к освоению Космоса. И символично, что шаг этот совершён в день, когда весь мир празднует пятнадцатую годовщину первого полёта человека в Космос, ура!

Картинка снова сменилась, и на экране появился Брежнев – оказывается, он присутствовал на космодроме и теперь повторял основные тезисы речи диктора, делая результаты запуска официально совершившимся фактом. Что характерно – не забыл дорогой Леонид Ильич упомянуть и о том, как сам в далёком пятьдесят седьмом трудился, не покладая рук, на запуске Байконура, внеся, таким образом вклад в открытие космических врат для всей земной цивилизации…

Дальше пошла трансляция из ЦУПа, потом с американского стартового комплекса (точно такой же «бублик» катапульты поверх стартового стола, и кружащие над ним вертолёты в цветах американского флага»), потом выступление американского президента Никсона (Как так? А где Джеральд Форд, которому полагается сидеть в Овальном кабинете с семьдесят четвёртого года? Или, здесь и Уотергейта не было?..) Американский репортаж сменила картинка из французского ЦУПа, развёрнутого на борту авианосца «Клемансо», а я шумно выдохнул, обнаружив, что всё это время задерживал дыхание. И вслед за Ленкой и её мамой захлопал в ладоши – как хлопали сейчас миллионы людей перед экранами своих телевизоров по всему миру.

И как я только ухитрился пропустить информацию о предстоящем запуске? Ведь битый час копался после школы в газетах и журналах, да и в сумке со вчерашнего дня лежит номер «Техники-Молодёжи». И наверняка там (хотя бы по случаю надвигающегося Дня Космонавтики) было что-то, из чего можно было понять, что процедура старта будет не похожа на то, что я мог ожидать! Хех, не прогуляй я вчерашнее занятие во Дворце – наверняка всё знал бы. Хотя, «всё» – это, пожалуй, перебор. В той круглой штуковине явно используются какие-то иные физические принципы, из числа тех, о которых у нас рассуждали исключительно фантасты, вроде Беляева, описавшего в своём «Ариэле» объёмное ускорение ВСЕХ атомов некоего массивного тела. Какая-нибудь сигма-деритринитация, скажем… Разобраться в этомпри помощи сведений, содержащихся в статье из научно популярного журнала – вот это самая настоящая фантастика и есть. Гадать же можно хоть до морковкиного заговенья, и всё равно ни до чего не додуматься.

Итак, сообщения о предстоящем запуске я банально прозевал, увлечённый поисками портретов членов Президиума, и это не очень-то хорошо меня характеризует. Потому что с таких вот мелочей и начинается превращение гордого собой попаданца в скучного обывателя. Признаюсь, мысль эта несла оттенок иронии – тоже безусловно, вид защитной реакции… Но, если уж по гамбургскому счёту – так ведь оно и есть! Сперва не дать себе труда разобраться в чём-то, лежащем под самым носом; потом начать устраивать комфортную жизнь себе любимому «здесь и сейчас», а космос – что космос? Пить-есть его не будешь, а романтики и прочей фантастики, научной и не очень, я и в «той, другой» жизни наелся досыта и даже больше – так стоит ли начинать заново? А вот стоит, потому что однажды вся страна, если не весь мир приняли такое решение – и чем дело закончилось?

Попробуйте в семьдесят пятом году, сказать, что полвека спустя люди всё ещё будут спорить, стоит ли лететь на Луну, а над их головами станет нарезать круги ветхая орбитальные станция, запущенная четверть века назад – станция, в которой не успевают латать дыры, да дискутировать, топить её в океане, или обождать немного? Ну, хорошо, станций, положим, две, если считать китайскую «Тяньгун-2» – но летать-то к ним обеим по-прежнему будут в кораблях, мало отличающихся от нынешних «Союзов» и «Аполлонов»! Нет, не поверят такому пророку, засмеют, а то и по физиономии дадут, чтобы не поганил своим языком святого…

Вот и насчёт Политбюро – нет, не зря потрачено время, отнюдь не зря. Вопрос, как говаривал дедушка Ленин, «архиважный» – одна только замена угрюмого фанатика Суслова на вменяемого и ориентированного на внутрипартийный прогресс и развитие Шепилова дорогого стоит. А уж то, что страна была избавлена от хрущёвского волюнтаризма…

Да, пока я действительно мало что понимаю, – уж очень обрывочны и неопределённы полученные сведения, но уже завтра всё изменится кардинальным образом. И дело тут вовсе не в походе в библиотеку: встреча с дедом, затеянная ради легализации собаки, обещает обернуться чем-то совсем другим. Из рассказов матери мне было известно, что при Хрущёве дед занимал весьма высокий пост, был кандидатом в члены ЦК, и даже не сойдясь характерами с «кукурузником» (тот покончил с дедовой карьерой, по гроб жизни законопатив его в Госплан) сумел-таки продавить создание советской титановой индустрии. Против этого возражали некоторые советники Никиты Сергеича, но дед настоял на своём, за что его потом благословляли целые поколения авиа- и ракетостроителей, создателей атомных подводных лодок и экономистов. Не говоря уж о советских альпинистах, которым люто завидовали зарубежные коллеги – а всё из-за прочнейшего, почти невесомого титанового карабина «Ирбис».

Насколько я помню, дед всегда избегал любых политических бесед. Но тогда-то я был всего лишь школьником, мало интересующимся нюансами внутренней и внешней политики СССР – а сейчас вытягивать из него сведения будет человек, обладающий солидным жизненным опытом. Дед, если мне память не изменяет, семнадцатого года рождения – то есть, сейчас ему пятьдесят восемь, на три года меньше, чем было мне, когда я оставил свой две тысячи двадцать третий год и провалился в прошлое. А значит, разговор пойдёт на равных, и тут важно не перестараться что с психологическими уловками, что с демонстрацией послезнания…

Кстати, о послезнании. Ты уже понял, парень, что оно, это главное достояние попаданца – не более, чем фикция? Неизвестно ведь, как изменились видимые, а особенно, глубинные, подспудные течения мировой политики в этой, явно альтернативной реальности! Теперь можно рассчитывать лишь на самые общие сведения, вроде представлений о личностях тех или иных политических деятелей, выцарапанных из памяти дат природных катаклизмов, да того, что можно с натяжкой назвать «общими тенденциями». Но и это более, чем сомнительно: кто в «том, другом» 1975-м году мог бы помыслить о такой «общей тенденции», как создание программы «Интеркосмос», только на этот раз в советско-американском, да ещё и с французским участием, исполнении? То-то…

А вот и родной подъезд. Я подозвал собаку (в поводке Бритька давно не нуждалась, и я пристёгивал его лишь когда предстояло идти по многолюдным улицам или пересекать проезжую часть) и распахнул дверь, пропуская золотистое чудо вперёд. Сейчас – душ, стакан чаю и спать, спать. Есть не хотелось совершенно – обещанная «Прага» оказалась не только вкусной (Ленкина мама не преминула похвастать, что торт из кулинарии при знаменитом ресторане) но её ещё и оказалось так много, что воспоминание о дожидающемся дома печенье уже не вызывала особого энтузиазма.

Нет, но интересно-то как! И, похоже, дальше будет всё интереснее и интереснее. А тут ещё этот придурок Кулябьев со своими шакалами Табаки… Нет, ребята, ничего личного – придётся поскорее и пожёстче с вами разобраться, чтобы потом не отвлекаться на всякую ерунду.

…а попаданцем-то, оказывается, быть не просто увлекательно – захватывающе! Столько всего нового узнаёшь! Да и с Ленкой Титовой удачно вышло – хотя рецидив подростковой влюблённости более, чем сомнителен, не тот у меня жизненный опыт. А вот юношеские гормоны как раз те самые, так что зарекаться я бы поостерёгся…

Последнее, о чём я подумал, уже проваливаясь в колодец сна: по сути, я ведь «попал» в чрезвычайно удачный момент, точнёхонько на переход от старых, громоздких, опасных и чудовищно затратных ракет-носителей к куда более экономичному, а значит, и массовому способу выведения полезной нагрузки на орбиту! И пусть я даже приблизительно не догадываюсь, на каких принципах действует новинка, но она есть, работает! И это, если я правильно сложил два и два, обещает в самом ближайшем времени не просто гигантский скачок в освоении ближнего космоса – перелом, прорыв в новую космическую эру.

Случайность? Совпадение? Ох, сомневаюсь…

VI

Утро. Будильник молчит. Жизнерадостное апрельское солнышко пробивается сквозь занавески, и холодный нос тычет в щёку с напоминанием, что вообще-то пора, хозяин, и о собаке подумать. Ну, хорошо-хорошо – споласкиваю физиономию холодной водой, чтобы прогнать остатки сна, одеваюсь, выхожу на двор, где мы уже успели обрасти кое-какими знакомствами.

После получасовой прогулки – завтрак и включённый на полную громкость «Маяк», где только и говорят, что о вчерашнем успешном запуске, как, впрочем, и о запланированном на сегодня американским старте. Чай из пачки «со слоником» красноватый и чрезвычайно крепкий, печенье «Масляное» именно того вкуса, что помнился мне детства – жизнь определённо удалась, товарищи!

Во всяком случае, на сегодня.

Всё-таки я какой-то неправильный попаданец – раз не готов вот так, с пол-оборота строить планы о спасении страны или, хотя бы, об обеспечении дальнейшей безбедной и беспроблемной жизни себя, любимого. Может, дело в том, что попал я слегка «не туда», и весь мой бесценный багаж послезнания мало чего стоит? Или в том, что то немногое, что я успел увидеть, не вызывает непреодолимого желания спасать и предотвращать – а наоборот, жить, радоваться и наслаждаться ожиданием светлого (обязательно!) будущего? Нет, правда: я понимаю, что середина семидесятых для человека, помнящего и душный застой середины следующего десятилетия, и кромешный ад девяностых, и «прочая, и прочая, и прочая», включая войну на Украине и кажущуюся неотвратимой перспективу «третьей и последней», уже термоядерной – время чуть ли не райское. Но это ведь относилось ко всем книжным попаданцам, которые задумывались прежде всего о том, чтобы не допустить грядущие ужасы. А я – что, какой-то особенный?

А может, дело в том, что, что «особенный» не я сам, а мир вокруг меня? Ладно, не будем брать расхождения в космической программе, несоответствия в составе власть имущих, причём что в благословенном отечестве, что за океаном – но вряд ли только этим дело и ограничивается! А пока интуиция прямо-таки вопиет, что тут всё не так, и спасать ничего не надо, потому как оно и само неплохо так развивается. Или дело в эйфории, порождённой не в последнюю очередь ощущением собственного, юного и абсолютно здорового тела?

Разбираться со всем этим, конечно, придётся – но кто сказал, что этим надо заниматься немедленно? Если честно, после вчерашних потрясений у меня не хватит душевных сил даже на то, чтобы спуститься к почтовому ящику за газетами и просмотреть новости…

Нет, пожалуй, к газетному ящику сбегать всё же стоит, но дело вовсе не в новостях. Дело в том, что с января этого года в «Пионерке» печатают фантастическую повесть чешского писателя Александра Ломма «Дрион» покидает Землю». Довольно занятная и почти забытая любителями фантастики поздних времён история про инопланетянку прибывшую на Землю в шарообразном «биотехнологическом», как это сказали бы в наши времена, корабле. Дело происходило в Средней Азии, в период ликвидации басмачества; Миэль (так звали прекрасную астролётчицу), намеревалась ни много ни мало, избавить человечество от агрессивности и перспективы всеуничтожающей войны, покончив, попутно и со способностью к развитию. Но не сложилось: незваную «прогрессоршу» подстрелили в стычке с местными бармалеями; за этим последовал перелёт на её родную планету в сопровождении одного из землян, конфликт с местным спятившим электронным мозгом, увенчавшийся полным успехом и победой посланца Республики Советов на фоне романтической любви – и, наконец, возвращение на Землю.

Первую часть повести начали печатать в семьдесят четвёртом году, и я помню, как с замиранием сердца ожидал очередного выпуска. А, поскольку отец имел обыкновение забирать газеты, отправляясь на работу, приходилось на большой перемене бежать на первый этаж, где в холле, на стендах вывешивали свежие номера «Пионерки». Я даже собирал вырезки с новыми главами, они и теперь нашлись в картонной папке, в ящике моего стола. Но сегодня новой порции инопланетных приключений не было – оказалось, «Пионерская правда» выходит дважды в неделю, по вторникам и четвергам. Облом-с…

Ладно, что тут поделаешь, подождём до завтра (удивительно, но мне всерьёз хочется окунуться снова в давно забытую историю), а пока – можно расслабиться и получать удовольствие, не забивая себе голову всяким… нет, не вздором, конечно, но вещами до известной степени отдалёнными, во всяком случае, на текущий момент времени. Имею право, или где?

Еще как имею – а если даже и нет, то кто мне запретит? И раз так, то давайте-ка займёмся куда более скромными, но насущными текущими проблемами. Что у меня на сегодня запланировано? Прогуляться, наконец, по Ленинскому проспекту, поглазеть на окружающую жизнь? Попытаться (если это возможно, разумеется) хотя бы на этот воскресный день, хоть на небольшую его частичку ощутить себя обыкновенным беззаботным школьником, которых сейчас полным-полно на улицах, и все радуются весеннему солнышку? Позвонить Ленке и предложить вечером встретиться, погулять с собаками – а заодно продолжить осторожные расспросы о школе и одноклассниках? А вернувшись, поужинать пельменями и посидеть перед чёрно-белым телеком, наслаждаясь выпуском «Кабачка 13 стульев», которых в Интернете почему-то раз-два и обчёлся?

Да ведь есть ещё и самая срочная, самая актуальная задача: пообщаться с дедом на предмет легализации Бритьки. Вот и приступим, не откладывая…

И я потянулся к телефону.

С дедом мы встретились на бульваре, тянущемся вдоль улицы Крупской – там он по выходным совершал пробежки. Это был целый ритуал, под названием «дед бегает трусцой» – большой, крепкий, широкий в плечах, он надевал ярко-синий спортивный костюм, вязаную лыжную шапочку, кеды – и в таком виде отправлялся на пробежку, не делая различия для времени года или погодного прогноза. Исключения составляли те воскресные и субботние дни, когда он отправлялся на стенд, или на охоту – и как раз на эту тему я намеревался завести сейчас разговор.

Так оно и вышло. Я увидел его далеко в перспективе бульвара, махнул рукой и пошёл навстречу; Бритька, успевшая набегаться вволю, трусила рядом со мной, так что у деда было достаточно времени, чтобы задаться вопросом, что это там такое происходит – а когда мы сблизились на достаточное расстояние, оценить заодно явно охотничьи стати незнакомой собаки. Золотистый ретривер, как и лабрадор – порода в СССР почти неизвестная, но дед много лет выписывал журнал «Охота и охотничье хозяйство», в котором печатались статьи по охотничьему собаководству, плотно общался с весьма высокопоставленными людьми, отдающими дань тому же увлечению, и я рассчитывал, что породу-то он опознает. Ну, или примет за какую-то вариацию обожаемых им сеттеров – тоже неплохая база для первого знакомства…

Так оно и вышло: дед смерил нас удивлённым возгласом и, вместо того, чтобы подать мне свою огромную, как лопата, ладонь, присел на корточки и протянулся к собаке. Бритька, существо крайне доброжелательное и неизменно радующееся любому знаку внимания, не подвела: лизнула широким розовым языком руку, потом уселась и, склонив на бок улыбающуюся мордаху, в свою очередь подала новому знакомому лапу. Этот жест окончательно растопил ледок недоверия, даже если он и был: не прошло и минуты, как мы шли по бульвару вниз, в направлении проспекта Вернадского, собака нарезала круги вокруг нас, а я торопливо излагал деду заранее заготовленную и тщательно отрепетированную легенду.

Если вкратце: собака оставлена на моё попечение одноклассником, с которым мы учились в прошлой моей школе, и которому пришлось неожиданно уехать вместе с родителями за границу. Щенка его отец привёз полгода назад из загранкомандировки – но не предполагал тогда, что Родина в самом скором времени призовёт его продолжить службу на чужбине, причём предложив прихватить с собой и семью тоже. Собаку же начали обучать охотничьим премудростям (глава семейства и сам был страстным охотником), но, поскольку новое назначение было не куда-нибудь, а в Аргентину, от мысли взять зверя с собой в трансатлантический перелёт пришлось отказаться. Собаку оставили мне, причём по моей же горячей просьбе. «Ну, ты же такой охотник, дед, – сказал я, – и всё время таскаешь уток, вальдшнепов и прочую болотную и водяную дичь, а это её прямая специальность!»

Сочиняя эту историю, я практически ничем не рисковал: мой старинный, с первого класса, друг Димка Кулаков действительно после третьей четверти отбыл вместе с родителями в Аргентину. Они у него были сотрудниками советского посольства, хоть и не дипломатами – отец служил автомехаником в посольском гараже, а мать на прошлом месте работы, в советском посольстве в Дели была шеф-поваром. Проверить эти сведения без привлечения каких-то специальных способов не представлялось возможным, хотя я не сомневался, что дед при желании эти возможности изыскал бы. Но делать этого он не будет – в особенности, когда прозвучали волшебные словосочетания «работа по подноске дичи» и «подружейная порода, которые я в своём повествовании употребил каждое по меньшей мере, по три раза. К концу получасовой прогулки мы договорились, что через неделю вывезем собаку на пробу в Запрудню, на торфяники, постоять на вальдшнепиной тяге, а пока – наперебой обсуждали, как бы устроить так, чтобы бабушка смирилась с появлением в доме нового члена семьи. Нет, у меня и в мыслях не было оставить собаку у них дома – он, может, и согласится, поскольку всегда мечтал о хорошей охотничьей собаке, но график работы не позволил бы уделять Бритьке достаточно внимания. Бабулю же, в лучшем случае, можно рассчитывать убедить терпеть зверя, но чтобы взваливать на себя новую обузу— это вряд ли. К тому же и у меня не было ни малейшего желания расставаться с собакой, последовавшей за мной через почти пятидесятилетнюю пропасть, в какую-то другую, не нашу, альтернативную реальность. Но знакомиться всё равно придётся – и было решено сделать это прямо сейчас, не откладывая.

Надо было видеть, как поползли вверх бабулины брови, когда она обнаружила в дверях нашу весёлую компанию! Это помогло проскочить первый, самый важный момент – если бы она с порога, не слушая возражений, отказалась бы пускать Бритьку в дом, нам с дедом пришлось нелегко. Но она в удивлении сделала шаг назад, что позволило нам, всем троим, войти. И тут уж собака показала себя во всей красе: уселась на резиновый коврик с видом девочки-отличницы, и не сделала ни шагу, прежде чем не появился тазик с водой и тряпка, которой ей вымыли одну за другой все четыре лапы. Асфальт на улице не успел ещё подсохнуть, так что грязную воду пришлось дважды менять – и это произвело на хозяйку дома неизгладимое впечатление. Рушился главный и первый в такой ситуации аргумент: «притащили грязь в дом!» Потом Бритька сунулась к бабушке носом с намерением установить контакт обычным способом, а когда попытка эта была пресечена – «нечего тут нежности разводить!» – понимающе вздохнула, и наскоро осмотрев комнаты, улеглась в коридоре. Типа: «я тут такая маленькая, послушная, лежу, никого не трогаю, жду, когда дадут какую-нибудь вкусняшку». И даже не особенно протестовала, когда я пресёк её поползновения проникнуть в кухню во время обеда, хотя на морде было явственно написано: «и ты, Брут…»

После обеда мы с дедом устроились в гостиной и, как не смотрел я голодными глазами на шкаф с собранием сочинений Ленина, томом «истории КПСС» и подборкой журнала «Коммунист», пришлось продолжить беседу на охотничьи темы. Мы в подробностях обсудили предстоящую вылазку на природу, дед ощупал Бритькины лапы, морду и шею, отчего та пришла в полнейший восторг и перевернулась на спину, подставив для ласк брюхо. Дед осведомился, привычна ли псина к поездкам на автомобиле (в Запрудню предстояло добираться на машине дедова племянника и моего дяди, тоже заядлого охотника) и раз пять предупредил меня не кормить собаку с утра. Потом я попросил деда показать свою коллекцию охотничьих ножей – помнится, в своё время я приставал к нему с этим чуть ли не в каждый свой визит. Вот и сейчас с удовольствием перебрал «экспонаты», любуясь точными, безупречными формами лезвий и рукоятей. Один из ножей – знаменитый «полураскладной» НШ – «нож Шилина», который иные ножевые знатоки именуют «штабным». Удивительная, поистине уникальная среди советских ножей конструкция – длинное обоюдоострое лезвие штыкового типа при нажатии кнопки на две трети утапливалось в ручку, а оставшийся кончик входил в деревянные, со стальным наконечником, кургузые ножны, снабжённые для удобства кожаным подвесом. Кроме собственно клинка, в рукояти содержалось всё необходимое для штабной жизни: шило, открывашка для консервных банок, ещё одно лезвие, маленькое, для заточки карандашей – и, конечно, наиважнейший аксессуар, штопор. Самый раритетный образец в дедовой коллекции – как я убивался, когда после смерти деда в возрасте восьмидесяти трёх лет его вдова (не бабушка, та ушла из жизни гораздо раньше) избавилась от всего собрания – и ножей, и охотничьих ружей. А ведь среди них был редкостный, очень дорогой «африканский» штуцер «Holland & Holland», вывезенный после войны из Германии, где дед занимался репарациями по части чёрной металлургии.

Оставив, наконец, в покое ножи, мы (в меру моих познаний) обсудили особенности охоты с ретриверами. Дед посетовал, что порода эта неважно работает по поиску и подъёму дичи, я ответил: да, так оно и есть, зато за подранком идёт и на сотню метров, и на две, не то, что спаниели, которые ограничиваются, самое большее, тремя десятками шагов.

За этими разговорами пролетел остаток дня. Я отказался от предложения остаться на ночь (завтра в школу, а учебники и форма на той квартире, да и собаку – не здесь же бросать?) и, получив в нагрузку кулёк из плотной коричневой бумаги с котлетами, отправился домой. В авоське кроме запаса провианта лежал «Истории КПСС» 1973-го года издания – его я незаметно вытащил с книжной полки и вынес под мышкой, чтобы избежать лишних расспросов, к которым не был пока готов.

Я шагал к дому и чувствовал себя бесчувственным чурбаном. В самом деле, вот они, дед и бабуля, на чьих похоронах я, между прочим, был – вот они, оба живые, бодрые и даже младше, хоть и ненамного, меня-тогдашнего! Интересно, мелькнула отстранённая мысль, с родителями будет так же? Ведь я и правда не чувствую никакого прилива щемящей тоски – всего лишь радость от встречи с любимыми родственниками, которых не видел очень долго – и вот, наконец, сподобился…

…а может, так оно и есть на самом деле, и не стоит усложнять?..

Как ни пытался я проявить характер и не прикасаться к толстенному серому кирпичу – ничего из этого не вышло. И первое потрясение испытал, едва открыв книгу. Да какое!

Оказывается, здесь Сталин умер не в пятьдесят третьем году, а только в ноябре пятьдесят шестого – и за эти три с половиной года много чего успело произойти. Для начала, ещё в пятьдесят третьем он снимает с поста секретаря ЦК Хрущёва, отправляет его поднимать хлопковую отрасль в Узбекистан – «и больше о нём в этой саге не будет сказано ни одного слова». Нет, серьёзно: я пролистал несколько следующих глав и не нашёл ни единого упоминания о несостоявшемся «кукурузнике» и его дальнейшей судьбе – хотя бы обвинения в чём-то эдаком, следствия и расстрела Никита Сергеевич счастливо избежал. Второй член пост-сталинского триумвирата, Берия, не единожды продемонстрировавший таланты управляться с самыми безнадёжными и практически неосуществимыми заданиями, был брошен вождём и учителем на то, что в наше время назвали бы «нацпроектами». На этот раз ему поручили в кратчайшие сроки довести до ума Трансполярную магистраль и закончить строительство Сахалинского тоннеля – что он и сделал, доложив об окончании работ на 20-м Съезде КПСС, где в качестве генсека председательствовал, на секундочку, сам Сталин. Но вот какая незадача: всего через месяц после этого Лаврентий Палыч погибает в авиакатастрофе, возвращаясь с инспектирования финального участка магистрали «Ермаково – Енисейская – Игарка» – самолёт попал в пургу и разбился при посадке. Первый товарный поезд от Архангельска до Норильска отправился всего через месяц после этого прискорбного события, а ещё через две недели по его следам отправился и пассажирский состав – и с этого момента сообщение по новой магистрали стало регулярным, оставаясь таковым и по сию пору.

Что до Сталина, то он прямо на съезде слагает с себя полномочия ПредСовмина, добивается назначения на эту должность Маленкова, а сам – взрывает бомбу, мало уступающую известному докладу Хрущёва, сделанному на том же съезде, перед той же аудиторией но в иной реальности. Иосиф Виссарионыч объявил о старте коренной реформы партии – причём в выражениях, как и Никита Сергеевич, не стеснялся. «Я предлагаю отстранить ВКП(б) – КПСС, этого гиганта с гниющей головой, от практического руководства государством, – говорил он с трибуны, и слова падали в сердца слушателей расплавленным свинцом. – Этого требует не только спасение государства, но и спасение самой партии коммунистов-ленинцев, путь, на котором она, переродившись, станет интеллектуальной, элитарной силой нашей страны, передав практические вопросы управления народным хозяйством Совету Министров – что, товарищи, уже давно следовало сделать…»

Я захлопнул книгу и долго сидел, стараясь избавиться от ощущения нереальности, выдуманности происходящего. Мелькнула и пропала мысль: может, в этом мире уже успели побывать попаданцы, и приложили руку к преобразованиям – а я сейчас лишь наблюдаю плоды из усилий?

Подчиняясь внезапному импульсу, я кинулся в прихожую и после нескольких минут лихорадочных поисков держал в руках журнал «Огонёк» с нужной мне фотографией – большой, на половину разворота, в цвете.

Трибуна Мавзолея с огромными буквами «Ленин-Сталин». Снимок датирован январём этого года. Вот, значит, как…

Всё. Больше не могу – и не буду, если не собираюсь просидеть за историческими изысканиями всю ночь и наутро обнаружить себя с дикой головной болью и депрессией от общего непонимания окружающей действительности. Завтра, всё завтра… или послезавтра, или вообще через неделю, когда шквал обрушившийся на меня, как-то уляжется, устаканится, вернув способность мыслить рационально. А вот что точно надо сделать завтра, не откладывая ни на один день – так это решить вопрос с Кулябьевым и его присными. Причём решить так, чтобы на будущее исключить возможность рецидива – просто чтобы больше не отвлекаться на всякую ерунду. Внимание и сосредоточенность мне ещё ох, как понадобятся.

VII

«Вот с чего я вчера раздухарился?» – гадал я наутро по дороге в школу. – Ну ладно, мир вокруг полон неожиданностей и далеко не во всём совпадает с тем, откуда я прибыл. Но – что это меняет? Лично для меня, здесь и сейчас? Школьная программа изменилась? Вообще-то, могла и измениться – только вот из наскоро просмотренных к сегодняшним урокам страничек учебников это не следует. Люди на улицах другие? Вроде, те же самые, и даже одеты так же… Может, апрельское небо не такое голубое – скажем, из-за того, что где-то там, в его глубине кружит на своей орбите отсутствовавший в нашей реальности «Скайлэб-2»? Тоже нет – во всяком случае, простым глазом это никак не заметно…

Да ведь интересно, и ещё как! Хотел бы я заполучить в руки книжку, в которой подробно, шаг за шагом расписаны все изменения, произошедшие в здешней истории начиная с пятьдесят третьего года! Чтобы прочесть, обдумать и всё понять, и уже исходя из этого строить планы – как это и приличествует всякому попаданцу. Так ведь опять нет! Вот скажите: мог бы простой восьмиклассник в нашем семьдесят пятом году добыть такую книжку? Да что там, восьмиклассник – студент, инженер, даже преподаватель ВУЗа? И вообще – как могла появиться подобная книга в реальности, которую её обитатели считают единственной и неповторимой? То-то…в лучшем случае, можно надёргать кусочки сведений (которые ещё проверять и проверять) а потом долго и упорно склеивать их вместе, пользуясь для этого самым надёжным цементирующим средством – слухами, приватными беседами на кухне и прочими источниками, которые принято называть «неофициальными». А есть ли у меня сейчас доступ к таковым? Нет, и не предвидится, поскольку вопросы текущей внутренней политики, и её скрытые механизмы пребывают далеко вне сферы интересов московского школьника – как пребывали они вне сферы моих собственных интересов в мои четырнадцать лет. И это нормально, иначе и быть не может, не тем заняты мысли среднестатистического подростка среднестатистической московской семьи…

Это, впрочем, не значит, что я не смогу в итоге составить цельную картину нового (для меня нового, разумеется) мира. Смогу, во всяком случае, постараюсь – но не за день-два, даже не за неделю. И уж точно, не пролистав первые попавшиеся под руку газеты и книги – пусть это даже том «Истории КПСС». Информацию надо накапливать постепенно, обдумывать, раскладывать по полочкам, неспешно разбираться, целенаправленно выискивая недостающие фрагменты мозаики – и вот тогда, тогда… Да и то сказать: куда торопиться-то, крыша, что ли, горит? Лучше положиться на естественный ход событий – не забывая, разумеется, держать уши и глаза открытыми. А заодно, тщательно выбирать слова, когда дело дойдёт до расспросов или бесед на кухне.

Кстати, вот вопрос – а здесь есть «голоса»? Помнится, в своё время отец (уж насколько убеждённый коммунист!) слушал их по вечерам, закрывшись на кухне, на большом приёмнике, тщательно вычленяя осмысленные фразы из воя и какофонии «глушилок», чем повергал меня в тягостное недоумение. Приёмник этот сейчас стоит в родительской спальне, и, пожалуй, надо будет попробовать – после возвращения родителей проделать это будет затруднительно.

Ладно, это всё потом, скажем, сегодня вечером. Вот он, школьный двор, стайки мальчишек и девчонок выныривают из окружающих дворов и бегут – надо торопиться, до первого звонка осталось минут семь, не больше. Младшие размахивают смешными матерчатыми мешками на верёвочке – сменная обувь, а я-то свою не взял, могут и завернуть, не пустить… Вот строгая высокая девочка ведёт за руку малышку в огромных белых бантах – старшеклассница провожает сестрёнку, ясное дело… А вот и натоптанная тропинка, ведущая от «перелаза» через забор к крыльцу коротким путём по газону. Сегодня её караулят дежурные старшеклассники, выставленные завучихой Зинаидой Петровной – ты смотри, помню, помню! В другие дни те же старшеклассники сами с удовольствием сигают через забор, срезая полсотни шагов в обход, но сейчас они стараются вовсю – как же, такая возможность поглумиться над младшими, проявить свою власть! Вот трое десятиклассников, явно не из числа тех, что не могут похвастать пятёрками и четвёрками, торопливо смолят сигаретки в укромном уголке, образованном школьной стеной и боковым крыльцом. Двое передают бычок друг другу и торопливо пускают дым а третий, тощий и сутулый, опасливо оглядывается – не появится ли в опасной близости кто-то из учителей, которые, конечно, осведомлены об этом злачном месте и систематически устраивают «облавы»? Да, люди здесь уж точно те же самые – несмотря ни на каких попаданцев, которые то ли были на самом деле, то ли всего лишь плод моей нездоровой фантазии…

– Вот темы сегодняшнего сочинения.

Русичка проскрипела мелом по доске, заканчивая строку, отряхнула руки и пристроила белый кусочек на узкую полочку. Вообще-то Татьяна Николаевна преподавала у нас и русский и литературу, но термин «русичка» приклеился к ней намертво – пока в девятом не сменился на ласково-любовное «Танюша»

– Вопросы есть? Нет? Тогда приступайте.

Я пробежал глазами написанное

1. Каким предстаёт в поэме Гоголя «Мёртвые души» губернский город?

2. Каково отношение автора к чиновникам губернского города?

3. Каково отношение автора к главному герою?

4. Почему «Мёртвые души» Гоголь назвал поэмой?»

Что ж, вполне ожидаемо – было бы, знай я заранее о предстоящем сочинении. И ведь знал наверняка, но почему-то не удосужился пометить в дневнике! И вот теперь – сиди, высасывай из пальца что-нибудь на тему бессмертного творения Николая нашего Васильича…

Я поднял руку.

– Можно?..

– Да, Монахов, что у тебя? Сиди-сиди, не надо вставать…

Демократичная она у нас, Татьяна Николаевна. Впрочем, иронизирую я зря – педагог она замечательный, а как классная руководительница и того лучше. Правда, оценить это по достоинству я смог только в следующем, девятом классе.

– Какой должен быть объём сочинения?

На меня посмотрели с удивлением – все, начиная с русички, и заканчивая соседкой по парте, Леной Титовой.

Татьяна Николаевна справилась с недоумением быстрее своих подопечных – учительница всё же…

– Если одолеешь хотя бы три страницы, то будет уже неплохо.

– Ага, ясно… – киваю. – И ещё вопрос: можно сначала писать в черновике? Неохота править в тетрадке, неопрятно получится…

Мёртвая тишина была мне ответом, а брови у собеседницы полезли на лоб. Похоже, такая постановка вопроса здесь никому ещё в голову не приходила.

– Что ж, если тебе будет так удобно… а что, в твоей прежней школе, так было принято?

В моей прежней школе, чуть не ответил я, принято править каждую фразу в «Ворде». И если применить тот же подход к написанию сочинения – а я не смогу так вот, с ходу от этого отказаться – то черкать придётся каждое предложение раз по несколько, и финальный вариант будет состоять в-основном, из зачёркиваний и кривых строчек на полях. Вряд ли найдётся учитель, который это оценит.

– Да, – говорю, – нам разрешали. Сначала в черновик, ну а потом перенести в тетрадку. Заодно грамотность можно исправить и стилистику, по мелочи – ну, знаете, близкие повторы, несогласованные предложения, да мало ли чего всплывает в процессе редактуры?..

Кажется, она поперхнулась, а Ленка – та и вовсе смотрела на меня с откровенным испугом. Я что, сморозил глупость? Да нет, вопрос как вопрос…

– Хорошо, делай, как тебе удобно, но постарайся всё же успеть к концу урока. – она обвела класс строгим взглядом. – А теперь за работу, время идёт!

Не то, чтобы я совсем уж не помнил «Мёртвые души» – но в последний раз я открывал эту книгу лет эдак тридцать назад. Да и то, скорее всего, не открывал, а смотрел советский многосерийный телефильм с Калягиным в роли Чичикова, который здесь, к слову сказать, ещё даже и не начали снимать. А потому – уверенно выбрал третий пункт из предложенного меню: «отношение автора к главному герою».

Своё творение я озаглавил «Обаятельные мошенники», и построил на сопоставлении нескольких персонажей: собственно Чичикова, Остапа Бендера, весёлой парочки из О'Генри – Энди Таккера и Джеффри Питерса – а в самый последний момент приплёл ещё и лису Алису и кота Базилио. Не то, чтобы я хотел как-то по-особенному выпендриться – просто подобный материал позволял легко выстроить недлинное и не слишком перегруженное отсылками к оригиналам рассуждение. А уж за стилистику я не беспокоился – три с лишним десятка лет в журналистике и на постах редакторов чего-нибудь, да стоят.

Минут за тридцать я исчеркал с обеих сторон три вырванных из общей тетрадки листка в клеточку, после чего ещё за десять минут перенёс текст в тетрадку по литературе, сопроводив его (исключительно из хулиганских соображений) эпиграфом:

И, только сдав одним из последних в классе работу, сообразил, что «Приключения Буратино» здесь, может статься, ещё и не вышло на телеэкраны, а значит, придётся выкручиваться. Но было уже поздно – русичка убрала тощую стопку тетрадок с нашими литературоведческими изысками в портфель, прозвенел звонок и восьмой «В» в полном составе ринулся на перемену.

Следующий урок – физика. Здесь трудностей не предвиделось и не случилось: я наскоро пролистал нужную главу учебника («законы отражения света») и, когда меня пригласили к доске, не ударил в грязь лицом. Изобразил мелом на доске схему опыта, устанавливающего «угол отражения равен углу падения», потом набросал изображения перископов, добавив несколько живописных подробностей насчёт их применения в субмаринах, танках и окопной войне. И совсем, было собрался перейти от плоских зеркал к криволинейным – но тут выяснилось, что этого мы ещё не проходили, и пришлось садиться на место с заслуженной пятёркой в дневнике.

Вторая перемена длилась уже не пять, а целых десять минут – эти нюансы, как и многие другие, с составляющие суть школьной жизни я успел позабыть. Следующим уроком значилась история, кабинет которой располагался в левом холле четвёртого этажа – пятый целиком отводился под актовый и малый спортивный залы. Проходили мы, как я уже успел выяснить, русско-турецкую войну 1877-78 годов, и необходимости готовиться не было – тему я знал куда детальнее, чем это изложено в учебнике, а потому, бросив сумку на свою парту, вслед за одноклассниками выбежал в холл. И только вернувшись через пару минут, наткнулся на пакостливо-торжествующие взгляды Черняка и Кулябьева – и понял, что меня подловили.

Не знаю, как в других, а в этой школе был обычай на переменах выбрасывать из окон сумки и портфели одноклассников. В прежней моей школе такого не было, а в старших, девятых и десятых классах, до подобных дешёвых выходок уже не снисходили – вот и получилось, что в своей школьной жизни я столкнулся с этим малоприятным явлением лишь в течение тех полутора месяцев, которые провёл на новом месте учёбы, заканчивая восьмой класс.

На самом деле это была не сравнительно безобидная шутка (биться-то в наших сумках по любому было нечему), а своего рода способ прощупывания новичка на предмет податливости – а в перспективе и способ травли. Увы, я не раз становился его жертвой и хорошо помнил унизительное ощущение, когда сопровождаемый смешками и ухмылочками одноклассников сначала ищешь своё имущество, заглядываешь под чужие парты, открываешь шкафчики, стоящие по стенам класса – может, обошлось и засунули туда? И лишь потом, осознав глубину проблемы, высовываешься по пояс из окошка – и, обнаружив искомое на газоне, сломя голову бежишь вниз, а первый звонок-то уже прозвенел, и учительница вот-вот войдёт в класс! И придётся под насмешливыми взорами всего класса краснеть, оправдываться и пробираться на место с мокрой от весенней грязи сумкой под мышкой, потому как вытереть её времени не было…

Вот и моя сумка валяется сейчас под окнами кабинета, на раскисшем под апрельским солнцем газоне – и недруги мои заранее предвкушают продолжение развлечения. Но нет, ребятишки-шалунишки, на этот раз хохма не пройдёт. Тут ведь как: дашь раз слабину – и всё, пиши пропало, ты неудачник, слабак, размазня и вообще конь педальный, а возвращать прежний статус придётся долго и мучительно. Так что надо пресечь все эти поползновения сразу и максимально жёстко – чтобы не просто обозначить свою неготовность уступить, а испугать «шутников», потрясти до глубины души, так чтобы они и глянуть косо в мою сторону больше не решались…

Мне даже заранее стало неловко – в душе, про себя, разумеется. И неважно, что Кулябьев почти на голову меня выше и куда шире в плечах, ни единого шанса ни у него самого, ни у его шайки нет. Помните, у Высоцкого в «Профессионалах»: «Как школьнику драться с отборной шпаной?..» А никак. Во всяком случае, не сейчас. Извините, ничего личного, простейшая психология. Не повезло вам сегодня.

Так, картина ясна. Сумку, скорее всего, выбросил Черняк. Заводила сам мараться не станет – он и ещё один прихлебатель, устроившись на подоконнике, наблюдают за происходящим. С ухмылочками наблюдают, в предвкушении…

Короткий взгляд на часы – три минуты ещё есть. Пожалуй, достаточно.

Кулябьев обычно сидит на последней парте в среднем ряду, рядом с Черняком. Да вон же его портфель – рыжий, как и шевелюра хозяина, потёртый, стоит у ножки парты в проходе. Крышка откинута, оттуда выглядывает уголок учебника. Подходяще…

Я подхватил портфель Кульябьева, перевернул – и содержимое пёстрым потоком посыпалось на пол. С дребезгом раскатились карандаши и ручки, разлетелись под парты учебники, раскрывшаяся тетрадь спланирована на середину прохода. Никто из одноклассников даже шевельнуться не успел – только поворачивали головы в сторону происходящего, а я уже встряхнул портфель и с размаху нахлобучил на голову обалдевшего от такого беспредела Черняка. Тот сделал попытку вскинуться, но я пресёк это поползновение солидной плюхой по макушке – не больно, удар кулака смягчил портфель, но очень, очень унизительно. Черняк звучно плюхнулся обратно на стул и обеими руками схватился за то, что теперь заменяло ему голову.

Пауза длительностью секунды три – вот теперь на меня со всех сторон уставлены ошеломлённые, потрясённые взгляды. Высокая девочка, стоящая в проходе – Лариса Ивлееева, кажется? – громко охнула и схватилась обеими ладошками за губы. Глаза огромные, в пол-лица.

– Ух ты! – кто-то восторженно ухнул где-то за спиной, и это звук заглушил рык Кулябьева:

– Ты чё, Монахов, совсем?..

Дослушивать, что именно «совсем» я не стал. Кулябьев соскочил с подоконника (его подпевала, кажется, Генка Смирский) так и остался сидеть на прежнем месте, отвесив челюсть и явно не веря своим глазам) и попёр на меня по проходу.

– Ну, ща я тебя!..

Если кто-то ждал, что я пущусь наутёк, перепрыгивая через парты, то он был сильно разочарован. Вылетевшая из кармана «бабочка» сверкнула тёмной сталью – недаром вчера я половину вечера крутил ей, рассматривая книги и газеты. Утерянный вместе с мышечной памятью навык восстановился удивительно быстро – ну, может не на прежнем уровне, но вполне приемлемо. Да и нет ничего хитрого в такой пальцевой эквилибристике – если, конечно, нож хорошо сбалансирован и не болтается в каждом сочленении.

Мой – не болтался. Я вообще неравнодушен к ножам, собрал в «предыдущей жизни» целую коллекцию из самых разнообразных экземпляров. Этот приобрёл, помнится, приобрёл на ножевой выставке в «Гостином Дворе» – меня тогда подкупило сочетание полированных половинок рукояти из нержавейки с чёрными костяными вставками и тёмно-серого, в чёрных разводах клинка из кручёного дамаска. Лезвие, длиной около двенадцати сантиметров, было выполнено в классической манере – узкой, длинной щучкой, и великолепно держало заточку. Дома у меня имелся целый арсенал оселков, разнообразных брусков и ремней для тонкой правки – и здесь рука не поднялась уродовать любовно направленное лезвие единственным найденным на кухне точильным камнем сомнительного качества. Надо будет одолжить у деда что-нибудь поприличнее, а пока и так сойдёт – крайний раз я наводил остроту на свою стальную «бабочку» всего за день до «попадалова», и с тех пор особо нож не использовал…

Кулябьев, как и прочие зрители, не сразу сообразил, что это так весело блестит у меня в руке, а когда понял, наконец – я уже приблизился на расстояние трёх шагов.

Как там советовал сын турецко-подданного? «Клиента надо довести до состояния, когда его можно испугать простым финским ножом». Ну, может, не точно так, не слово в слово – но общий смысл передан верно, и сейчас Кулябьеву придётся в этом убедиться.

Это был полнейший беспредел, разумеется. На моей памяти ни в той, прежней, ни в этой школе, ни разу за все десять лет не то что ножей – свинчаток в ход не пускали. Да что там не пускали, не припомню, чтобы кто-то из одноклассников хотя бы хвастался подобными опасными игрушками. Всё же, интеллигентский район, где я обитал раньше, как и новое место жительства, проходящее по разряду элитного (хотя здесь такие понятия ещё не в ходу) – это вам не хулиганские Лихоборы или совсем уж бандитская Капотня. И ничего подобного приличные мальчики и девочки из восьмого «В» класса школы номер семь никак не ожидали. Ну, извините, так уж получилось: нет у меня ни времени, ни желания долго и упорно убеждать вас, что я не маменькин сынок, не размазня и не потенциальный объект для небезобидных шуточек, а то и откровенной травли. Давайте поставим все точки над «Ё» сразу, жирно, чтобы все поняли, что к чему – а там видно будет.

А Кулябьев-то сдулся, как-то сразу, вдруг. Веснушки сделались яркими на враз побледневшей физиономии, на лбу выступили крупные капли пота. Он уже не прёт буром навстречу – пятится, не отрывая полных ужаса глаз от пугающей «мельницы» в моих пальцах. Шаг, ещё шаг – и вот он упёрся лопатками в доску, и Ирка Кудряшова, вторая «рыжая» в нашем классе, испуганно прыснула в сторону со сдавленным «ой, мамочки…»

Смещаюсь чуть вправо, так, чтобы моя спина загораживала хотя бы от части одноклассников картину происходящего. А ведь с Кудряшовой станется выбежать сейчас с воплем в коридор – и если на её зов явится кто-то из педагогов, мне придётся кисло.

А значит – не будем терять времени.

– Ты чё, а?… – выдавливает из себя Кулябьев.

– Через плечо. – отвечаю нарочито ласково. – Просьба к тебе имеется. Ты ведь не откажешь, верно?

Балисонг клацнул, складываясь в рабочее состояние. Лезвие метнулось к воротнику расстёгнутого пиджака. Громкий деревянный стук – это затылок моего визави пришёл в соприкосновение с доской, после того, как он попытался размазаться по её поверхности.

Стальная бабочка порхнула чуть ниже, к верхней из ряда блестящих ярко-белых пуговиц. Бритвенно-острая кромка без малейшего усилия перехватила нитки, продетые в алюминиевое ушко, и пуговица весело запрыгала по полу.

– Видишь ли, какой-то придурок уронил в окно мою сумку. – я нарочно говорю громче, чтобы слышно было в каждом уголке класса. – Так ты попроси Черняка сбегать за ним, хорошо? А то урок вот-вот начнётся, а у меня колено что-то побаливает…

А балисонг тем временем живёт своей жизнью. Вторая пуговица заскакала по серо-зеленоватому линолеуму… третья… четвёртая ударилась о плинтус и закатилась под учительский стол. Я скашиваю взгляд – Черняк уже успел стащить с головы портфель и попытается спрятаться за партой. Безуспешно – над краем торчит взлохмаченная макушка и перепуганные глаза.

– Так ты попросишь? Вы же, вроде, кореша, он тебе не откажет…

Последняя пуговица улетела куда-то вбок.

– Или мне отрезать ещё что-нибудь ненужное?

Лезвие обозначает движение вниз, по направлению к паху, но останавливается на полпути. Перегибать всё же не стоит, как бы не обмочился… Беспредел тоже должен иметь свои пределы.

А Черняку указание, похоже, не требуется – он торопливо выскакивает из своего убежища, с грохотом опрокидывает один стул, спотыкается о другой и пулей вылетает из класса. Хочется верить, действительно, за моей сумкой, а не за завучем, директором, трудовиком – или кто там ему первым попадётся на лестнице?

– Вот и хорошо! – «бабочка» скрывается в ладони, сложив с лёгким звоном стальные крылышки. Я поворачиваюсь на каблуках и, сопровождаемый потрясёнными взорами всего класса, иду к своей парте. Мне нужны ещё две или три секунды, чтобы сесть и незаметно засунуть нож в чехольчик из сложенной вдвое картонки, которую я предусмотрительно примотал пластырем к внутренней стороне лодыжки. Если мне на самом деле сподобятся устроить обыск – хрена лысого они его там найдут.

VIII

Вошедшую учительницу встретила мёртвая тишина и перепуганные взгляды. Кудряшова, а за ней ещё одна девочка, прижавшаяся к стенке возле шкафа, стали пробираться к выходу, где-то позади раздался громкий всхлип. Девушка – именно девушка, а никак не взрослая училка, лет двадцати самое большее, в легкомысленных кудряшках, длинной, почти до щиколоток узкой юбке и белоснежной блузке с кружавчиками – обвела класс недоумённым взглядом, чуть задержавшись на содержимом кулябьевского портфеля, усыпающего проход между партами.

– Что-то случилось, ребята?

Если сейчас позволить кому-то отвечать, – с оглушительной ясностью осознал я, – начнутся половецкие пляски с непредсказуемым финалом. Конечно, практикантка (точно, это же одна из студенток педвуза, присланных к нам в школу на практику!) это не завучиха, и даже не полноценная учительница, но, чтобы поднять кипиш, и её хватит с лихвой. Скорее всего, пошлёт кого-нибудь – да хоть ту же Кудряшову, вон она, уже почти подобралась к ней по стеночке, – за старшими товарищами, и тут такое начнётся… Ножа у меня, может, и не найдут, но я бы предпочёл, чтобы разбирательство состоялось как можно позже. Лучше всего, завтра, когда эмоции поулягутся, и острота восприятия учинённого мною безобразия притупится. А значит, как говорил Папанов в известном фильме: «куй железо, не отходя от кассы…»

– Екатерина Андреевна, он… – всхлипнула, было, Кудряшова, но я не дал ей договорить.

– Тут маленькая неприятность вышла. – я изо всех сил старался, чтобы голов мой звучал беззаботно. – Вова Черняк решил пошалить и выбросил мою сумку в окошко. Ну, я объяснил, что так поступать нехорошо, Вова проникся и побежал на двор, за сумкой. Сейчас вернётся.

По коридору торопливо простучали подошвы, дверь распахнулась настежь, едва не снеся хрупкую Екатерину Андреевну (так, оказывается, зовут практикантку), и на пороге возник Черняк. Физиономия перекошена, глаза вытаращены, шевелюра всклокочена, мокрую, заляпанную грязью сумку он прижимает к груди, словно спасательный круг.

– Вот видите, я же говорил – добавляю в голос искренней радости. – Спасибо, Вова, это очень любезно с твоей стороны.

Строго говоря, я сейчас нарушил все и всяческие нормы поведения в пацанской среде – стукачество, жалобы учителям дело последнее.

Практикантка не понимает ровным счётом ничего. Она ошарашена даже не столько содержанием моего спича, сколько тоном, которым всё это было изложено. Но против фактов не попрёшь: вот она, сумка, вот и сам провинившийся.

– Володя… тебя же Володя зовут?

Торопливый кивок. Пальцы, вцепившиеся в кожзам, побелели.

– Володя, ты действительно выбросил его сумку в окно?

Хоть Вовой не назвала, и на том спасибо – а то в моё исполнении это прозвучало нарочито-издевательски, как и сознательно вставленное «решил пошалить». Практикантка, к тому же терялась, поскольку не успела выучить имён и фамилий – и, скорее всего, не успеет, за те три-четыре урока, которой ей предстоит у провести в нашем классе. И в этом плане мне, конечно, незаслуженно повезло, потому как с историчкой Аллой Георгиевной подобные штучки никак не прокатили бы.

Тем не менее, позволять говорить ни ей, ни Черняку сейчас нельзя. Хотя – он и так ни слова выдавить из себя не способен, только еле слышно поскуливает.

– Не стоит, Екатерина Андреевна! – Я подхожу к Черняку (он сжимается, сразу становясь меньше) и мягко высвобождаю своё имущество из его рук. Пальцы для этого пришлось разгибать по одному.

– Он не хотели ничего дурного, просто неудачная шутка. Он больше не будет. Ты ведь не будешь… Вова?

Как он закивал! Мне даже показалось, что шейные позвонки захрустели. А вот в классе при этой моей реплике кто-то хихикнул. И хорошо, продолжаем переключать внимание…

– Вот видите, Екатерина Андреевна! Инцидент исчерпан.

– Ну, не знаю… – Практикантка нахмурилась. – Ладно, садитесь по местам. А ты… как твоя фамилия?

– Монахов. Монахов, Алексей. Геннадьевич. – добавляю я после крошечной пазы. Снова смешки в классе, практикантка неуверенно улыбается.

– Ты, Алексей… Геннадьевич, сумку-то почисти, а то она вся в грязи. Сходи в туалет, тряпку какую-нибудь найди…

А вот это сейчас точно ни к чему. Откуда мне знать, что начнётся, когда я выйду из класса?

– Не нужно, я прямо здесь.

И, прежде, чем практикантка успевает возразить, беру с доски одну из тряпок, старательно вытираю сумку и – штрих мастера! – тщательно прополаскиваю тряпку в рукомойнике, что приткнулся в углу класса.

– Вот и всё!

– Ладно, садись.

Киваю, поворачиваюсь и иду к своей парте. Огибаю Кулябьева – он на четвереньках, шарит по полу, собирая своё имущество и испуганно смотрит на меня снизу вверх, будто опасается, что я походя отвешу ему пинка. Остальные провожают меня взглядами, а я вижу только огромные в пол-лица глазищи Ленки Титовой, моей соседки по парте.

– Кто скажет, что у нас на сегодня?

– Про Боливара, Екатерина Андреевна, про Латинскую Америку! – Катя Смолянинова на первой парте торопливо выбрасывает руку вверх. – А ещё Алла Георгиевна задала дополнительно почитать про революцию в Мексике. Этого в учебнике нет, но она обещала, если кто подготовиться, спросить на пятёрку!

Мне бы сейчас посидеть, перевести дух – щедрая порция адреналина постепенно рассасывается, колени становятся ватными, ещё чуть-чуть и задрожат пальцы. Я уже дошёл до своей парты и даже взялся за спинку стула, но садиться не стал – поднял руку и легкомысленно помахал ладонью в совсем не «школьном» жесте.

– Можно мне, Екатерина Андреевна? Я учил, правда!

Практикантка, похоже, уже смирилась, что странный восьмиклассник ломает все шаблоны – поэтому только кивнула мне в ответ. Смолянинова, видимо, подготовившаяся по дополнительному материалу и рассчитывавшая что вызовут именно её, недовольно фыркнула и опустила руку. И ещё кое-что изменилось: словно по мановению волшебной палочки, разлитое в воздухе напряжения, только что ощущавшееся почти физически, уже спадало. Спрашивают домашку – что может быть обыденнее? Осталось наложить завершающий штрих, и дело в шляпе…

Я начал с того, что одарил всех – и практикантку, и одноклассников, и отдельно Катю Смолянинову – чисто американской ослепительной улыбкой во все тридцать два тщательно вычищенных с утра зуба. И таки да, добился своего: по классу пронёсся недоумённый шорох.

– Во-первых, Катя, (очередная улыбка, адресованная персонально Смоляниновой) правильно говорить не Боливар, а Боливар, хотя об этом частенько забывают…

Такого она снести, конечно, не могла.

– Но Алла Георгиевна на прошлом уроке…

– Стереотип, и только. – ещё одна лучезарная улыбка. – И, как и большинство стереотипов, ошибочный. Не верите – можно потом справиться в Большой Советской Энциклопедии, там всегда в именах собственных ударения проставляются, не то, что в учебниках. Если уж и это для вас не авторитет…

И шутовски развёл руками, получив в ответ широко потрясённый взгляд нашей признанной отличницы. Пассаж насчёт энциклопедии предназначен, впрочем, не ей, а практикантке, которая смотрит на меня во все глаза, слегка приоткрыв рот. Народ, то есть восьмой «В» в полном составе, безмолвствует.

…удивлены, девочки и мальчики? То ли ещё будет!..

– Я, с вашего позволения остановлюсь на дополнительной теме, то есть на мексиканской революции шестидесятых годов прошлого века – это почти через сорок лет после Симона Боливара и падения последнего оплота испанцев на континенте, перуанской крепости Кальяо. – бодро начал я свой «доклад». – Времена действительно были тогда занятные: по всему континенту, от южной оконечности, Аргентины и Чили, и до границы Мексики и Североамериканских штатов бурлило, как в закипающем котле, одни только войны за гуано и Великая Парагвайская война чего стоят…

По недоумённому выражению, проступившему на миловидном личике, было ясно, что об этих событиях Екатерина Андреевна слышит если не впервые в жизни, то уж никак не более второго раза. Вот и хорошо, это мне и нужно, добавим интриги…

– Один поэт, наш соотечественник, побывавший в тех краях, сочинил на эту тему стихотворение… своеобразное, но довольно забавное, и как раз об интересующих нас событиях. Вы позволите?..

Девушка кивнула – машинально, не успев сколько-нибудь обдумать моё предложение. Я набрал воздуха и…

Своего я добился – на задних партах скабрёзно захихикали, оценив по достоинству заключительный пассаж. Практикантка попыталась что-то сказать, но только открывала и закрывала беспомощно рот, словно вытащенная на берег краснопёрка.

На самом деле, я ничем не рисковал. Бродский, которого после эмиграции действительно занесла нелёгкая в Мексику, сочинил – вернее, только ещё сочинит – это стихотворение из цикла «Мексиканский дивертисмент» в текущем, 1975-м году. В СССР эти строки станут известны лишь через несколько лет, когда малоизвестный пока бард Александр Мирзаян положит их на музыку под названием «Мексиканское танго» – так что сейчас уличить меня никто не сможет даже в теории. Ну, а если потом кто-нибудь вспомнит и удивится, то мне это будет уже глубоко по барабану.

Дальше пошли пояснения. Фраза «Максимильян танцует то, что станет танго», говорил я – это намёк на африканское происхождение названия танца (буквально, на нигерийском наречии означает «пляска под барабан»), а на родине современного танго это слово вошло в обиход лишь в девяностых годах прошлого века. Сам танцор – это не кто иной, как император Фердинанд Максимиллиан Иосиф фон Габсбург, получивший сан при поддержке французского императора Наполеона III-го. Последнему императору Мексики крупно не повезло: революционеры расстреляли его в 1867-м году, и эта дата, заявил я, и была взята поэтом в качестве заглавия. Имя автора стихов я благоразумно забыл упомянуть, а когда въедливая Смолянинова, не простившая мне унижения с ударением в имени Боливара, всё же поинтересовалась – улыбнулся лучезарнее прежнего и сослался на забывчивость.

На сём мой бенефис завершился. Екатерина Андреевна, к тому моменту кое-как опомнившаяся, вывела в дневнике пятёрку, и я направился на своё место, провожаемый удивлёнными, но уже без страха и неприязни взорами одноклассников.

…теперь-то мне дадут, наконец, прийти в себя?..

Ну что, из классического набора попаданца в «себя-школьника» я почти ничего не упустил? Так, зажимаем пальцы. Первый, большой: «начистить физиономии злыдням, которые обижали тебя в школе», готово. Правда, обошлось без мордобоя, но это, во-первых, ещё не поздно, а во-вторых ни к чему – результат получен, причём именно силовым путём. Второй палец, указательный: «завоевать авторитет самого крутого перца в классе» – первый шаг сделан и, думается, с результатом проблем не будет. Третий, средний: «потрясти одноклассников и учителей своими знаниями, чем углубить и расширить эффект от предыдущего пункта» – а я виноват, если оно само так получилось? Не двойку же было домой тащить… хотя заглядывать в мой дневник всё равно некому, во всяком случае, в ближайшие неделю-полторы…

Пункт насчёт «трахнуть одноклассницу, в которую был безнадёжно влюблён в прошлый раз» я благоразумно пропустил – она, эта самая одноклассница, идёт рядом, и её портфель оттягивает мне руку. Не то, чтобы я был совсем уж равнодушен к зову гормонов, но здравый смысл пока одерживал верх, да и ситуация не грозила выйти за рамки романтической привязанности. А раз так – оставим всё, как есть и не будем торопить события.

– Вот уж не думала что ты, Лёшка, такой… – подала голос предмет моей безнадёжной страсти. Я покосился на Лену – от школы мы отошли уже шагов на двести, миновав трёхподъездную восьмиэтажку и выйдя на внутриквартальный проезд, – а она только сейчас заговорила о моих давешних художества. А ведь наверняка только об этом всё время и думала…

– Я такой, да… – отвечаю с самоуверенной ухмылкой. – Одно слово: сомнительный тип. И это ты ещё не видела, что я с котятами делаю!

– Что? С какими котятами?

Кажется, она испугалась. Ну что за народ здесь, элементарных шуток не понимает…

– А таких. – говорю. – Которые в фольге и пустые внутри. Неужели ни разу не видела?

Шоколадные фигурки котят, медведей и зайчиков я обнаружил в кондитерском отделе «Диеты».

– Фу, дурак… – она ткнула меня острым кулачком в плечо. – А я уж и вправду, подумала…

– Что я их ем? Так и есть, ем. Знаешь, какие вкусные?

После этих слов ей оставалось только рассмеяться – звонко, заливисто, пролив живительный бальзам на мою истерзанную душу.

– А это твой нож… – она заговорщицки понизила голос. – Он что, и правда, настоящий?

Вот это постановка вопроса!

– Нет, игрушечный. Откуда у меня настоящий, я же не бандит какой-нибудь!

– Врёшь! – ещё один тычок в плечо. – Я сама видела, как ты ему пуговицы обрезал, так игрушечным не сделаешь!

– А раз видела – чего ж спрашиваешь? – я пожимаю плечами. – Ну да, настоящий, только не бандитский, а филиппинский.

– Какой-какой? Опять твои шуточки?..

– Никакие не шуточки! – я добавляю в голос капельку обиды. – Я правду говорю: «балисонг» придумали рыбаки на Филиппинах. Такой нож легко разложить одной рукой, что очень удобно, когда другая занята снастями. А во время войны американские солдаты, которые там воевали, эти ножики подсмотрели и привезли в Европу.

– Сколько ты всего знаешь… – с уважением протянула Ленка. – А тебе-то зачем этот… басилонг?

– Балисонг. – поправил я. – На тагальском – это язык, на котором говорят на Филиппинах – означает «бабочка». Очень удобная штука чтобы тренировать ловкость пальцев.

– Да, я видела, как ты ловко его крутил. – кивнула моя собеседница. – А тебе к чему ловкость пальцев?

…вот ведь, любопытная! Нет, решительно ничего в этом мире не меняется: хорошие, воспитанные девочки по-прежнему неравнодушны к плохим мальчикам. И неважно, что те в состоянии принести из школы по три пятёрки зараз…

– Как зачем? – деланно удивляюсь я. – По чужим карманам лазить, зачем же ещё? Ещё можно карточные фокусы показывать, но это так, приятное дополнение.

– Монахов! – Лена остановилась и повернулась ко мне. Её зеленоватые, с коричневыми прожилками, глаза метали гневные молнии. – Ты вообще можешь говорить серьёзно?

– Так я серьёзно. Хочешь, фокус покажу? Правда, у меня карт с собой нет, но можно и с монеткой…

…сказать прямо сейчас, какие у неё красивые глаза?..

– Всё, нет больше моих сил! – она рассерженно топнула ножкой, но гнев в глазах уже сменился весёлыми чёртиками. – Давай уже портфель, пришли. Ты когда со своей красоткой гулять выйдешь? Я с Джерри – через час, ждите нас в сквере, хорошо?

Легко повернулась на каблучках и скрылась в подъезде, оставив меня гадать о вечной, как мир, загадочности женской натуры.

Уже вечером, валяясь на родительском диване перед телевизором в обнимку с собакой, я сообразил, что не выполнил главного, пожалуй, ритуала любого попаданца: не задался вопросом «а что делать дальше?» И точно – не было такого! Удивление, недоумение, желание как можно быстрее разобраться в завихрениях здешней истории – да, имело место. Решение текущих проблем вроде легализации Бритьки или вопроса с Кулябьевым и его присными – а как же, разумеется! А вот глобального «спасти СССР» или, скажем, «предотвратить перестройку» – нет, такого пока не просматривается.

Может, дело в том, что этот СССР (версия 2.0, лицензионная, пропатченная, ха-ха…) пока не вызывает острого желания его спасать? И дело не в том, что он мне несимпатичен – как раз наоборот, одна только космическая программа с этой «орбитальной катапультой» чего стоит! – а… просто всё выглядит так, словно ни в каком спасении не нуждается. Нет, я понимаю, что и в моём прошлом семьдесят пятый год выглядел, во всяком случае, на первый взгляд, вполне благополучно – но не настолько же! Я ещё не брался за серьёзный анализ из-за недостатка данных, но общее ощущение было именно такое: всё здесь хорошо! Словно в фильме «Москва-Кассиопея», в первой его части, где дело происходит на Земле – почти идеальная с точки зрения зрителя из тех же восьмидесятых жизнь и полнейшее видимое отсутствие проблем, которые в итоге и привели страну … к тому, к чему привели.

Ощущения, конечно, дело не слишком надёжное – но были у меня и кое-какие фактики, помимо тех разительных изменений, что происходили в руководстве страны. А может, как раз и не «помимо», а как прямое их следствие? В общем, судите сами…

Я вытряхнул на диван содержимое сумки и извлёк обнаруженный в первый день томик Хайнлайна, «Тоннель в небо». Мелочь, вроде – ан нет, не мелочь вовсе. В той реальности, которую я оставил, эту повесть не печатали аж до начала девяностых по соображениям сугубо идеологическим – есть там несколько пассажей, не вполне совмещавшихся с тогдашней генеральной линией партии. Не настолько, конечно, как в «Звёздной пехоте», при желании можно было и подредактировать, вымарать – но не стали, сочли враждебной вылазкой. Я быстро пролистал страницы – ага, вот и здесь упомянутых эпизодов нет…. Значит, идеологический контроль дал слабину? Или, наоборот, это сознательная позиция, возможно, следствие широкого сотрудничества с Штатами в области того же космоса? А может космосом дело ограничивается?..

И ещё одна пустяковая мелочь, едва не оставшаяся незамеченной за всеми перипетиями прошедшего дня – а если хорошенько подумать, то вовсе не пустяковая, и не мелочь. Дело в том, что во время вечернего похода в «Диету» в отделе мясной гастрономии обнаружился не замеченный мной в прошлый раз уголок с товарами для домашних животных. А в нём – в бумажных мешках с невзрачными этикетками (вместимость пять кэгэ, отпускается так же и вразвес) – самый настоящий сухой корм для собак, аж трёх разных видов: мясо, мясо со злаками и мясо птицы со злаками!

Ясное дело, я образовался, потому что это разом избавляло меня от ежедневной возни с овсянкой и ливерной колбасой – да и по деньгам выходило дешевле. На вид сухой корм мало отличался от хорошо знакомой нам обоим «Чаппи» или отечественной «Трапезы» – те же буроватые комки с острым, не самым приятным запахом. Видимо, и по вкусу он тоже соответствовал, поскольку Бритти новинку одобрила, проглотив на ужин полную порцию.

Но дело, конечно, было не только в обнаруженном продукте, отсутствовавшем в оставленной мною реальности. Уже дома, рассматривая этикетку на упаковке, я обнаружил, что сухой корм изготовлен артелью «Собачья радость», город Клин Московской области. Артель, понимаете? Артели и потребкооперация – термины, казалось, прочно забытые к концу семидесятых, после экономических реформ «кукурузника», и всплывшие гораздо позже, во времена расцвета теневой экономики, воплощением которой стали цеховики. А вот тем, кто помнил сороковые и пятидесятые годы, понятие это вполне знакомо – и неотделимо от двухукладной по своей сути сталинской хозяйственной модели. Что же, выходит, здесь артели, как и саму модель, решили сохранить? А что, логично – ведь порушил-то её Никита Сергеич, под бурные аплодисменты горячего приверженца идеологической чистоты товарища Суслова…

В ухо мне привычно ткнулся сначала мокрый нос, а потом купленный в соседнем магазинчике резиновый мячик: «чего это ты задумался, хозяин, собаченька заскучала, давай, поиграем!» Я принял из собачьей пасти игрушку – так и есть, уже прогрызен в трёх местах, и больше, чем пару дней не выдержит, придётся искать что-нибудь ещё. Замахнулся, запустил мячик в коридор. Бритька, спрыгнув с дивана, кубарем поскакала следом. Ретриверы – они такие, дай только чего-нибудь притащить…

Ладно, бог с ними, с глобальными проблемами. Пока мне везёт: и время для некоторой подготовки имеется благодаря родительской командировке, и материальных проблем нет, и даже в школе мои не слишком-то разумные (чего уж там…) выходки имеют шанс обойтись без особых последствий, поскольку никто ещё толком не знает, чего ждать от новичка. На прежнем месте учёбы наверняка возникли бы вопросы, недоумение, а здесь, пожалуй, что и прокатит…

Итак, в апреле этого 1975-го года мною прожито в роли попаданца уже четыре дня. Возникает разумный вопрос: это надолго? «Нет, ну, как вам сказать… – ответил И.О.О. на вопрос девочки Кати, пуская по глади Останкинского пруда сто двадцать восемь «блинчиков», – на всю жизнь…»

Что ж, на всю, так на всю. Я потрепал Бритьку по загривку и она, не выпустив из пасти мячика, с довольным урчанием перевернулась лапами вверх. Знаете, что, господа и товарищи, исполняющие особые и все прочие обязанности в этой истории? Пожалуй, мы оба не против…

Конец первой части

Часть вторая

Ступенька в небо

I

– Как вам, надеюсь, известно, первые работы над «космическим батутом» – журналисты называют его «орбитальной катапультой», но мы избегаем использовать этот термин – начались в сорок седьмом году. – говорил Геннадий Борисович. – Тогда по инициативе председателя Специального комитета по использованию ядерной энергии – надеюсь, вы не забыли его имя? – были собраны воедино все материалы, касающиеся аналогичных разработок у американцев, и на их основе была создана особая исследовательская группа. Некоторое время она работала, так сказать, в тени, осваивая по большей части, полученные данные, пока в пятьдесят четвёртом году не наметился, наконец, прорыв…

Студенты внимали, затаив дыхание. История создания ядерного оружия в СССР обросла за последние лет двадцать множеством противоречивых, а порой и откровенно диких слухов. И уж тем более, это относилось к детищу ядерного проекта, программе так называемых «безракетных запусков», которые Геннадий Борисович и его коллеги по НПО «Энергия», в чьём ведении находилась эта программа, именовали «космическим батутом». Подражание англоязычному термину «space trampoline», разумеется – но что поделать, если начало этим работам было положено именно за океаном, в далёком сорок третьем году одним суперсекретным проектом – суперсекретным для всех, кроме сотрудников советской разведки, сумевших раздобыть и переправить в Союз все материалы.

К сожалению, им об этом не расскажут, вздохнул про себя Димка Ветров, один из трёх студентов-практикантов, сидящих перед инженером в тесной аудитории. Во всяком случае, не сейчас – хотя Геннадий Борисович наверняка всё знает в подробностях. Кому как не ему, одному из ведущих инженеров проекта быть в курсе? И ведь не то, чтобы информация была запретной – поди, запрети что-нибудь, когда точно такие же работы ведутся и в Штатах, и во Франции, причём происходит это в рамках единой программы! – просто говорить и писать на эту тему как-то не принято. Глухая стена молчания, окружающая международную программу «Space trampoline» состояла по большей части не из прямых запретов, а из массы недоговорок и слухов той или иной степени абсурдности, и в них, как в болоте, тонули те крохи достоверной информации, до которых имел шанс докопаться неспециалист. А, поскольку такое положение вещей поддерживалось по взаимному согласию всеми сторонами-участниками, то действовала принятая система достаточно эффективно.

Во всяком случае, до тех пор, пока с Байконура, а потом и с мыса Канаверал во Флориде не были успешно осуществлены первые «прыжки» на орбиту. Теперь, как полагали все причастные к проекту (и Димка Ветров был совершенно с ними согласен), теперь ситуация должна перемениться кардинальным образом. А пока – что ж, здесь они, группа студентов Московского Энергетического Института для того, чтобы проходить преддипломную практику по своей специальности, а вовсе не для того, чтобы вести исторические изыскания. А уж что удастся услышать и осмыслить в недолгие свободные часы между заводом сжиженных газов (космодром потреблял уйму жидкого азота, кислорода и даже гелия), сидением в библиотеке и сном, то это их дело. Никто ведь не запрещает задавать старшим товарищам вопросы – другое дело, согласятся ли те на них отвечать? И здесь Димке и троим его однокашникам, пожалуй, повезло: их руководитель практики оказался человеком доброжелательным, сам интересовался историей всего, что связано с проектом «космического батута» – и охотно делился сведениями с «подопечными».

Вот и сегодня он устроил для них импровизированную лекцию в одной из комнатушек, примыкающих к библиотеке, и ни Димка, ни прочие студенты, и не подумали пропустить – и это несмотря на хроническое недосыпание и неумолимо накапливающуюся усталость. В течение тех полутора недель перед запуском, которые практиканты успели провести здесь, работать приходилось по двадцать пять часов в сутки; обедали студенты и их руководители сплошь и рядом на рабочих местах, а недолгие часы сна урывали в углу цеха на брошенных на пол матрацах. Ну, ничего, теперь, когда всё прошло успешно и корабль выведен (заброшен, как тут говорят) на орбиту, должно стать полегче. Вот и время появилось для лекций по истории вопроса – а это несомненный знак того, что нагрузка неуклонно снижается, оставляя время для дел, напрямую не относящихся к работе или подготовке диплома, которую, между прочим, тоже никто не отменял.

Сегодняшняя лекция касалась по большей части технических аспектов проекта. А именно – сложного комплекса криогенного оборудования, обслуживающего потребности нового стартового стола с установленным на нём гигантским сверхпроводящим бубликом, в «дырке» от которого и возникало то, ради чего городили весь огород. Неощутимая и неосязаемая, хотя и видимая глазом плёнка – не материальный объект, разумеется, и не плазменное облако, раскатанное в тончайший, куда меньше размера одиночного атома, блин, а своего рода, комбинация силовых, электромагнитных и ещё каких-то полей, названия которых у Димки не всегда получалось выговорить без ошибки. Плёнка эта именовалась «горизонт событий» и обладала удивительным свойством: при прохождении через неё материальный объект перемещался в заранее установленную точку пространства, лежащую где-то очень далеко, но обязательно на оси «бублика». Размеры и вес объекта роли при этом не играли, «космический батут» с одинаковой лёгкостью отправлял на орбиту и пачку овсяных хлопьев «Геркулес», и многотонный контейнер, наполненный научным оборудованием. Главная сложность заключалась в том, что в финишной точке «прыжка» перемещаемый объект обладал той же скоростью (и по вектору и по величине), какую он имел в момент пересечения «горизонта событий» – то есть гораздо ниже первой космической. А значит, должен был в полном соответствии с неумолимыми законами небесной механики, разделить судьба любого предмета, угодившего в гравитационную воронку планеты: снизиться, войти в разрежённые слои атмосферы и погибнуть там в огненном аутодафе. Или, если предмет был достаточно массивным, то его обломки имели шансы долететь до нижних слоёв, и если там в этом момент царил ночной сумрак – расцветить небо одной или несколькими огненными полосами.

Именно поэтому с помощью на орбиту отправлялись не просто контейнеры с грузом и пассажирами, а полноценные космические корабли – в советском варианте это были проверенные «Союзы», несколько доработанные под новые задачи. «Космический батут» забрасывал корабль на орбиту, расположенную несколько выше орбиты станции. При старте кораблю придавалось ускорение при помощи блока твердотопливных ускорителей, так что «горизонт событий» он проходил с некоторой скоростью, далеко, впрочем, не дотягивавшей до значения первой космической или так называемой «круговой» скорости. Этого требовало удобство дальнейшего маневрирования, но ни в коем случае не являлось обязательным – как объяснил студентам Геннадий Борисович, на стартовом столе имелось мощное гидравлическое устройство, способное при необходимости просто подбросить «полезный груз» на пару десятков метров вверх, сквозь «горизонт событий».

– …Оказавшись на орбите, корабль начинает снижаться, – объяснял он, вычерчивая на доске меловые кривые траектории корабля и орбитальной станции, и выписывая рядом с ними столбики цифр, означающие характеристики орбиты, вроде большой полуоси, склонения, аргументов перицентра и долготы восходящего узла. – При этом он разгоняется ещё сильнее, включаются маневровые двигатели, корректирующие полёт и обеспечивающие дальнейший разгон до… кто напомнит, до какой величины?

– Семь и девять десятых километра в секунду! – торопливо отозвался Димка. – Первая космическая скорость, определяемая при помощи…

– Не сомневаюсь, что вы это знаете, юноша, хотя на вашем факультете и не изучают небесную механику. – прервал его инженер – Впрочем, если мне память не изменяет, это входит в школьный курс физики, и я рад, что вы его не забыли. Так или иначе, вы… простите, запамятовал?..

– Ветров Дмитрий, группа Ф-1-70 – торопливо ответил Димка.

– Да, конечно, простите мою забывчивость… Так вот, Дмитрий, вы совершенно правы: набрав эту скорость, корабль ещё раз корректирует параметры орбиты. Далее следует стыковка, манёвр достаточно хорошо отработанный во время предыдущих полётов и нами, и американцами – но об этом мы с вами поговорим в другой раз. А пока упомянем о том, что тот же корабль служит и для возвращения экипажа на Землю. Решение это временное, и вскоре привычные капсулы на парашютах сменят так называемые «орбитальные самолёты». Они будут садиться в аэродинамическом режиме и после подготовки отправляться на орбиту вновь и вновь. Их конструкция основана на американских и советских проектах «космических челноков» – да собственно, это и есть те же самые челноки, только с значительно упрощённой, а значит, и более надёжной двигательной установкой. «Бублик» же, размеры которого позволяют запускать новые корабли, уже возводится в степи, в полутора десятках километров от прежнего стартового комплекса, и через несколько дней я собираюсь устроить для вас экскурсию на строительство…

Неторопливую речь Геннадия Борисовича прервала звонкая трель. Он умолк на полуслове, крякнул, извлёк из-под письменного стола портфель и достал из него самый обыкновенный будильник, исправно оглашавший аудиторию оглушительным дребезжанием. Слушатели, не исключая и самого Димки, отреагировали на это смешками. Будильник заменял «лектору» звонок в институтской аудитории – здесь, в библиотеке филиала Центра Подготовки Космонавтов имени Юрия Гагарина, расположенном в Байконуре, подобные излишества предусмотрены не были.

– Что ж, на сегодня мы закончили, друзья мои. – сказал инженер, прерывая звук нажатием на пумпочку звонка. – Завтра жду вас в одиннадцать-ноль-ноль здесь же. А пока – желаю вам хорошенько отдохнуть. Это была нелёгкая неделя и все мы нуждаемся в отдыхе и восстановлении сил. Поверьте, они вам понадобятся.

Он обвёл слушателей весёлым взглядом, и Димка заметил тёмные круги под глазами, которые не в состоянии была скрыть массивная роговая оправа очков. Что верно, то верно – неделя перед стартом выдалась хлопотной, и хорошо, что им дали два дня на отдых – до конца практики ещё три недели, и работы предстоит немало…

– Кстати, – заметил Геннадий Борисович, укладывая в портфель сначала будильник, а потом папки с бумагами. – Когда заработает новый комплекс, мощности завода сжиженных газов придётся, по меньшей мере, утроить – и это помимо того фронта работ, который ожидает ваших коллег-криогенщиков на самом стартовом столе! Так что, если кто-то из вас задумывается о подобной перспективе, то сейчас самое время!

И, договорив, внимательно посмотрел на Димку.

«Он что, мысли мои читает?.. – гадал молодой человек, выходя вслед за другими студентами из кабинета. – Что ж, тем лучше – во всяком случае, для него, твёрдо решившего связать свою дальнейшую судьбу с космонавтикой. А где же ещё браться за такое дело, если не здесь, на Байконуре?»

Ленинск[1], город, выросший вместе с космодромом и благодаря космодрому, был построен в Казахстане, в пустыне, к востоку от Аральского моря, на широкой излучине реки Сыр-Дарьи, и вблизи железной дороги «Москва—Ташкент». Днём рождения, как города, так и космодрома, официально считается второе июня1955-го года, когда официальной директивой была утверждена оргштатная структура «пятого научно-исследовательского испытательного полигона» и создан его штаб, войсковая часть 11284. В том же году было возведено первое на полигоне деревянное здание, а уже через два года с новенького, с иголочки, стартового комплекса взлетела королёвская «семёрка», забросившая на орбиту первый искусственный спутник Земли. С тех пор Ленинск неуклонно разрастался и строился невиданными темпами – стремительно увеличивающемуся в числе персоналу космодрома и людям, занятым в многочисленных вспомогательных службах требовалось где-то жить, отдыхать, учить детей. Однако по-настоящему уютным и удобным для жизни город так и не стал; попытки озеленения сводились на нет пустынным климатом, и максимум, чего сумели пока добиться городские службы – это высадить и заставить прижиться несколько рядов хилых деревцев на центральных улицах города. На окраинах же безраздельно царствовали полынь, саксаул и верблюжья колючка, а редкие арыки почти всё лето оставались пересохшими, несмотря на то, что воду они получали из огибающей город Сыр-Дарьи. Люди же, как постоянные обитатели города, так и бесчисленные командировочные, военные и практиканты, в первую очередь усваивали, что здесь не стоит оставлять окна открытыми – пыль, вездесущая пыль из пустыни скрипела на зубах в любом блюде, набивалась в складки постельного белья и превращала ежедневную уборку комнат в подобие земляных работ. Не спасали даже американские ящики-кондиционеры, установленные в комнатах общежития – заграничная техника то и дело выходила из строя, не выдержав испытания казахстанской пылью.

Димке Ветрову, считавшему себя (и не без оснований!) поклонником и большим знатоком научной фантастики, Ленинск живо напомнил город-космодром Мирза-Чарле, описанный братьями Стругацкими в повести «Стажёры». Всё здесь было такое же: и огромные грузовики, тянущие прицепы-платформы с контейнерами, и ряды складов-пакгаузов на окраине, и, главное – люди, по большей части, молодые, от студентов в брезентовых, исполосованных надписями и эмблемами куртках-стройотрядовках до инженеров, сотрудников космодрома, и офицеров разных родов войск, которых в Байконуре тоже было великое множество.

Не было, правда, злачных мест, вроде описанных в повести бара "Ваш старый Микки Маус", но этот пробел вполне замещали кафе на центральной площади и двух выходящих на неё бульварах. В одном из них Димка с удовольствием съел три шарика отличного, не хуже чем в московском «Космосе», мороженого, которое молодая, улыбчивая официантка подала ему в блестящей вазочке из нержавеющей стали.

А вот иностранцы в городе как раз были, и в немалом числе. В общежитии, где разместили практикантов, целое крыло было отведено американцам, студентам из Калифорнийского Технологического института, прибывшим на Байконур на практику по обмену. Димка знал, что в Штатах, на космодроме мыса Канаверал находится сейчас группа наших студентов – он и сам рассчитывал попасть в её состав, да помешало слабое знание английского. Это тоже была одна из зарубок, сделанных им на будущее: сотрудничество СССР и США в космической области развивалось стремительными темпами и без отличного знания английского, который наравне с русским становился международным языком общения в космосе, делать в этой отрасли, похоже, нечего.

Хватало на улицах и женщин, и не только из числа сотрудников космодрома. Горожане, обитающие по соседству с самым крупным на планете «звёздным портом», жили обычной жизнью: рожали и воспитывали детей, домохозяйки ни торопились куда-то с авоськами и хозяйственными сумками; мамочки выгуливали коляски с малышами, а несколько раз мимо Димки пролетали стайки загорелых до черноты мальчишек и девчонок. Одна из таких стаек пронеслась вдоль улицы и Димка, поравнявшись с ними, услышал, как ребята громко обсуждают предстоящее купание в реке. «Надо бы тоже сходить, искупаться. – подумал он. – А то в арыке за зданием общежития, вода грязная, да и нет её почти, а душ, хоть и действует исправно, не в состоянии принести удовлетворение.

А солнце здесь злое, неприветливое. Хотя на календаре всего-то середина апреля, и по ночам порой становится довольно зябко, – но днём город, закованный в асфальт и бетон, прокаливается сверх всякой меры, становясь совершенно непригодным для жизни. На реку, что ли, сбегать, в самом деле? Да, пожалуй; только лучше подождать, когда спадёт дневная жара и позвать с собой ребят. Если повезёт, то в магазинчике рядом с общежитием можно взять пива, но это вряд ли, к вечеру обычно всё разбирают. И ладно, и обойдёмся – главное, можно будет погрузить усталое тело в какую ни то, а всё же проточную воду, и наплаваться, наплескаться вдоволь. А потом натянуть рубашку прямо на мокрое тело и так и идти через половину города – а когда вернёмся в общагу, то повалиться на койку, не забыв хорошенько запечатать окно, чтобы не проснуться с утра с отвратительным скрипом на зубах и с бровями и шевелюрой, словно припорошенными серым пеплом.

Пыль… здесь всюду пыль. А что делать? Никто не обещал лёгкой жизни будущим покорителям межзвёздных просторов!

За спиной бодро затарахтело.

– Дима? Ветров?

Молодой человек обернулся – пока он гадал насчёт похода на реку, сзади подкралась жестяная коробка с гайками, именуемая ЛуАз – 969 «Волынь». Незаконнорожденное дитя оборонки, прямой потомок ТПК, «транспортёра переднего края», моторизованной тележки, способной взять на борт кроме водителя, пару носилок или шестерых сидячих раненых, оснащённой полным приводом, лебёдкой, и способной, к тому же, плавать, в гражданском варианте превратилось в уродливое средство передвижения, которое и автомобилем-то не у всякого язык повернётся назвать. В крупных городах вроде Москвы или Ленинграда эти угловатые уродцы, похожие на детские педальные машинки, зачем-то увеличенные в несколько раз, попадались нечасто. А здесь, в Ленинске, да и на самом Байконуре они чуть ли не на каждом шагу – эти неприхотливые машинки, выкрашенные в цвет горохового супа, выдают в личное пользование сотрудникам среднего звена, по большей части, инженерам, занятым на космодроме, сборочном заводе и многочисленных вспомогательных службах. При отсутствии нормального общественного транспорта (здесь его заменяют заморенные служебные ПАЗики, совершавшие рейсы по неопределённому расписанию) это чуть ли не главное средство передвижения по городу – вместе с многочисленными мотороллерами и велосипедами, на которых не стесняются разъезжать даже военные.

– Ты сейчас в общежитие? – Геннадий Борисович перегнулся через боковое сиденье и приоткрыл низкую трапециевидную дверцу. – Давай подвезу, мне как раз в ту сторону.

Идти Димке всего ничего, квартала три, но отказываться было неловко. Он кивнул – «спасибо, ГенадьБорисыч!» – и забрался в открытый кузов – временный владелец транспортного средства не стал утруждать себя установкой брезентового тента, который всё равно не спасал от вездесущей пыли. Инженер повернул торчащий в жестяной приборной панели, ключик-крохотульку. Двадцатисемисильная «запорожская» четвёрка знакомо закашляла (у Димкиного отца был горбатый «Запорожец»), звук отразился от голого металла кабины, ЛуАЗ снялся с места и резво выкатился на проспект.

До общежития доехали меньше, чем за пять минут, и за это время Димка успел изрядно наглотаться пыли. Прощаясь, Геннадий Борисович пожал ему руку и спросил:

– Я слышал, ты, вроде, интересовался возможностью распределиться после диплома сюда, на Байконур?

От неожиданности Димка, как раз выбиравшийся из машины, споткнулся, с трудом удержавшись на ногах. Ну да, он говорил о чём-то таком, но только в компании других студентов, но ни в коем случае не при «старших товарищах», вроде аспиранта Хохлова, куратора практики. А вот на тебе, Геннадий Борисович откуда-то знает?..

– Да ты не переживай, я не против. – инженер, заметив Димкино замешательство ободряюще улыбнулся. – Хотел даже обсудить это с собой, но сейчас совершенно нет времени. У вашей группы на завтра что намечено?

– С утра нас повезут на космодром, на новый стартовый стол. Потом обед и самоподготовка в библиотеке! – с готовностью отрапортовал Димка.

– Ясно. – Геннадий Борисович сделал пометку в извлечённом из нагрудного кармана рубашки с блокноте. – Новый стартовый стол – это хорошо, это в тему. Вернётесь вы, надо полагать часам к трём, потом обед, ещё часик накинем на библиотеку… Давай поступим так: когда закончишь со своими делами – сразу не уходи, посиди, что ли в кафетерии, там пирожки вкусные…. Я освобожусь в половину шестого и буду ждать внизу, в холле. Хочу тебя кое с кем познакомить.

II

Удивительно, но сцена с ножом продолжения не имела. То есть настороженные взгляды одноклассников никуда не делись, но вчерашнего страха (а то и откровенной вражды) в них уже не наблюдалось. То ли сработала импровизация с «мексиканским танго», то ли свою роль сыграло то, что история была последним, пятым уроком, и после него все разошлись по домам – но до учителей эта история не дошла. Поправка: пока не дошла. На этот счёт я не питал иллюзий: кто-то наверняка поделится, да и родителям многие уже рассказали, а те молчать не станут. Но расследования по горячим следам не случилось, а это уже немало. Что наплести потом, я как-нибудь соображу, не таким бобрам лапшу на уши вешал – и ничего, глотали…

Кулябьев и Черняк держатся от меня подальше. Может, и стоит закрепить достигнутый успех, наложив заключительный штришок типа «ну что, Олежик, пуговички мама пришила, или сам расстарался? Поди, пальчики все исколол? Ну, так это не страшно, иголка не перо, заживёт…» но по здравому размышлению я решил воздержаться. Судя по затравленным взглядам, оба и так дошли до нужной кондиции, и проблемой быть перестали, во всяком случае, на обозримое время. Меня это вполне устраивало, поскольку голова была забита другим – сегодня вторник, занятие в кружке Юных космонавтов. И как только прозвенел звонок с последнего урока, со всех ног бросился вниз – и через четверть часа уже отпирал дверь квартиры.

Бритька встретила меня радостными прыжками. На кухне, на плите ожидал, распространяя умопомрачительные запахи, закутанный в полотенце чугунок с бабушкиным пловом, золотистым, с истекающими жиром кусками баранины и цельными головками чеснока – живём! Я наложил себе щедрую порцию, делая вид, что не замечаю печальные взгляды изголодавшейся, ни разу в жизни не кормленой собаченьки, быстро переоделся (офицерская рубашка с погонами, галстук взамен школьного пиджака и сорочки) и уселся за стол. До начала занятий во Дворце оставалось ещё часа полтора, и в кои-то веки торопиться мне но совершенно некуда.

Наглядная агитация – одно из величайших изобретения человеческого гения, думал я, стоя перед длинным, в половину стены, стендом. Название «Страна гордится покорителями Космоса!» было выписано во всю длину буквами ярко-красного цвета на фоне звёздного неба – по-моему, это было сделано с помощью обыкновенного пульверизатора. Стенгазета украшала собой небольшой, заставленный моделями спутников, космических кораблей и звёздными и лунными глобусами холл дворцовского планетария – того, что расположен в левом крыле дворца и легко определяется издали по серебристому эллиптическому куполу. Здесь мы по вторникам; что до стенгазеты, то, судя по подписям, создавалась она совместными усилиями наших «космонавтов» и ребят, занимающихся в астрономическом кружке.

Творение получилось основательное, монументальное даже: на четырёх склеенных листов ватмана были отражены этапы освоения космоса, как представляли его себе авторы этого шедевра агитпропа. По нижней кромке для наглядности было нанесена временная шкала с размеченными годами и месяцами – к ним были привязаны рисунки, статьи и фотографии, и я немедленно принялся изучать эти «хроники».

Так… до отметки «1968» всё развивалось, в общем, по знакомому мне сценарию. Октябрь 1957-го – первый «Спутник»; 12 апреля 1961-го года – полёт Юрия Гагарина; март 1965-го – Восход -2», Леонов с Беляевым, первый человек в открытом космосе; 1967-1 – Комаров, первый «Союз» и первый человек, погибший в космосе, октябрь 1968-го – «Аполлон-8», Борман, Ловелл и Андерс, первый пилотируемый облёт Луны. А вот дальше начались сюрпризы.

В январе 1969-го года (выделено на «шкале времени» жирной вертикальной чертой) Советский Союз и США заключают долговременное соглашение по освоению космического пространства – и с этого самого момента расхождения с известной мне хронологией освоения космоса становятся настолько значительными, что говорить о каких-то соответствиях смысла уже не имеет. В стенгазете не было ни слова о том, каким образом лидеры двух сверхдержав сумели договориться и затеять вместе такое грандиозное и полезное для человечества дело. Отмечался только огромный личный вклад нынешнего руководителя СССР дорогого нашего Леонида Ильича, удостоенного, между прочим, за заслуги в деле освоения космоса Золотой Звезды Героя Соцтруда. Зато сама хронология программы была изложена достаточно подробно – ровно настолько, чтобы я прилип к стенгазете, забыв обо всём.

Итак, в июле 1969-го на Луну, как и положено, опустился Аполлон-11, и Нейл Армстронг произнёс свои бессмертные слова насчёт маленького шага и гигантского прыжка. Правда, некоторые отличия от «нашего варианта (ох, чувствую я ещё не раз и не два произнесу это навязшее на зубах словосочетание!) наметились уже здесь. Так, «Орёл» прилунился не в юго-западном районе Моря Спокойствия, а несколько западнее, в Центральном Заливе, в самом центре лунного диска. Я не слишком хорошо помню историю американской лунной программы, и не могу сказать с уверенностью, фигурировал ли этот район в списке запасных вариантов. Но, как говорится, это ж-ж-ж неспроста…

Дальше – больше: в составе двух последующих лунных миссий уже было зарезервировано по одному месту для наших космонавтов. «Аполлон-12» успешно слетал в ноябре того же 1969 года, и лётчик-космонавт Феоктистов стал первым советским человеком, ступившим его пыльную, испещрённую метеоритными кратерами поверхность спутника нашей планеты. Тут я ухмыльнулся: вот и разрешение давнего спора о том, была программа «Аполлон» реальностью, или всего лишь голливудской постановкой? Уж наших-то американцы не втравили бы в подобную авантюру ни за какие политические коврижки – а значит, были люди на Луне, были! Не то, чтобы я и раньше в этом сомневался, но ведь к 2023-му, когда я (пусть и не по своей воле) оставил своё время и заделался попаданцем в прошлое, повторить это деяние так никому не удалось – а значит, грыз где-то в глубине червячок…

Ну, бог с ними, с фейками и Голливудом – городских сумасшедших, фанатов «Космопоиска» и прочих сторонников теории Плоской Земли хватает при любых режимах и правительствах. С очередной лунной миссией, в которой так же принимал участие наш космонавт, дело обернулось скверно. На «Аполлоне-13» случился пожар, экипаж трое суток подряд боролся за живучесть, центр управления в Хьюстоне помогал им, как мог, сначала пытаясь наладить работу отказавших систем дистанционно, потом советами – всё в точности, как в известном фильме с Томом Хэнксом в главной роли. Только вот, в отличие от известной мне, здесь эта история не получила традиционного голливудского хеппи-энда. После того, как терпящая бедствие связка из посадочного модуля и командного отсека ушла в тень Луны, связь была потеряна и более не возобновилась. Попытки обнаружить их средствами радиолокации не принесли, да и не могли принести результата, и по прошествии нескольких наполненных ожиданием, отчаянием и пустыми надеждами суток пришлось признать: двое американцев, командир корабля Ловелл, пилот командного модуля Суагейт и наш Валерий Севостянов, выполнявший в этом полёте функции бортинженера и пилота лунного модуля (предполагалось, что он вместе с Ловеллом спустится на поверхность Луны) стали первыми представителями человечества Земли, кто нашёл своё последнее пристанище за пределами родной планеты.

Была ещё одна деталь, по-настоящему трагическая: один из фрагментов последней радиопередачи, сильно искажённый помехами, позволил предположить, что отчаявшийся экипаж сделал попытку опуститься-таки на поверхность Луны, набившись втроём в рассчитанный на двоих посадочный модуль – чтобы хоть так обрести надежду на то, что когда-нибудь, пусть спустя столетия их всё же найдут, и тогда они смогут вернуться домой…

Эта история легла в основу художественного фильма под названием – да, конечно, «Аполлон-13»! – снятого совместно студией «Уорнер Бразерз» и «Мосфильмом». Не так давно картина прошла по кинотеатрам всего мира, и я дал себе слово обязательно посмотреть её – хотя, видеомагнитофонов тут, наверное, днём с огнём не сыщешь…

Что ж, катастрофа – катастрофой, а жизнь на этом не остановилась, а лунная программа, если и тормознулась, то совсем ненамного. Уже через год после трагедии на Луну опустилась наша «Селена-3», которой командовал Константин Феоктистов. Вывела корабль на орбиту новая сверхтяжёлая ракета-носитель – в её контурах я без труда узнал так и не полетевшую в нашей реальности Н-1.

Следующий визит на Луну стал уже совместным: на поверхность спутника Земли с интервалом в половину суток опустились наша «Селена-4» и американский «Аполлон-17» – на нём, кроме «лунного кара», прибыл на Луну первый французский астронавт (Франция присоединилась к советско-американской лунной программе в начале 1970-го года, после чего в мировых СМИ стали говорить о «Космической Программе Трёх Держав», или просто «Программе Трёх»). Корабли пробыли на Луне около трёх суток, экипажи обменялись визитами вежливости при помощи всё той же электрической тележки, провели запланированные исследования, установили титановый флагшток с флажками трёх государств. И точно в намеченное время стартовали – причём один из американцев, как это и было запланировано, улетел назад на «Селене», а его место в лунном модуле «Аполлона» занял наш Сергей Анохин.

Дальше был запуск сначала нашей, а потом и американской орбитальных станций. На Луну отправились ещё две совместные миссии, в ходе которых экипажи провели на поверхности спутника Земли уже целых восемь суток. Во время последней из миссий, носившей название «Союз-Аполлон – III» недалеко от места прилунения была обнаружена крупная карстовая пещера, и двое космонавтов обследовали её – насколько позволяла обстановка и быстро истощающиеся запасы кислорода. Учёные обеих стран, изучавшие результаты этой первой лунной спелеологической экспедиции поначалу сулили сенсационные открытия, но потом дело почему-то застопорилось. Видимо, дело решили отложить до следующей экспедиции – неспроста ведь первую долговременную обитаемую станцию на поверхности спутника Земли решили заложить недалеко от обнаруженных подлунных пустот?

Параллельно полным ходом шла разработка проекта пилотируемого полёта к Марсу – базой для него должна была стать одна из новых орбитальных станций. В прошлом, семьдесят четвёртом году состоялся первый, он же пока единственный, запуск французского пилотируемого корабля, закончившегося гибелью астронавта – а три дня назад, случилось то, что все, от авторов дворцовской стенгазеты, до дикторов центральных телеканалов, хором называют началом нового грандиозного этапа освоения космоса.

И знаете, что, понял вдруг я, – так оно, похоже, и есть на самом деле! Понять бы ещё, что же случилось в середине шестидесятых, что кардинально, на сто восемьдесят градусов развернуло и нашу и американскую космические программы? В стенгазете об этом не было ни слова, но у меня сложилось стойкое впечатление: где-то в середине шестидесятых обе стороны увидели перед собой некие цели – грандиозные, манящие, стоящие любых усилий – и осознали, что достичь их поодиночке не получится. Вот и сумели договориться, объединить усилия, результаты чего я имел удовольствие наблюдать вчера вечером на экране цветного «Рубина».

Что касается сегодняшнего занятия во Дворце – то у меня на него имелись определённые планы. Следовало срочно восстановить в памяти то, что могло сохраниться там насчёт однокашников-кружковцев. Одноклассников, причём по обеим школам, я помнил достаточно хорошо, а вот тут мой склероз меня подвёл – как ни старался, я не смог вспомнить ни одного имени, ни одного лица. Не то, чтобы это меня так уж угнетало – но расставаться с Дворцом в ближайшее время я не собирался, а значит, дыру в памяти срочно надо было затыкать. Я надеялся, что при личной встрече в памяти всплывут имена, кое-какие особенности характеров – а пока предстоит как-нибудь выкручиваться. Скажем – изобразить нездоровье, чтобы свести общение к минимуму.

Занятия Кружка Юных Космонавтов проходили обычно в двух местах – либо в планетарии, либо на балконе, нависающем над холлом и гардеробом главного входа. И любой посетитель Дворца, проходивший по длинной галерее второго этажа, тянущейся вдоль всего здания, мог видеть мальчишек и девчонок, занимающимися на разнообразных тренажёрах – вертикально установленных колёсах внутри которых полагалось крутиться, вращающихся креслах, качелях с двумя степенями свободы и тесных, похожих на решётчатые бочки, центрифугах, где можно разместиться, лишь поджав под себя ноги.

Сегодня как раз предстояли занятия на тренажёрах, и стоило заикнуться о неважном самочувствии, как руководитель, Семён Евгеньевич, предложил мне посидеть на скамейке – по нашим строгим правилам к этой части занятий не допускали тех, кто имел проблемы со здоровьем. Я некоторое время понаблюдал за кружковцами, облепившими тренажёры, помог кому-то облачиться в противоперегрузочный костюм, что составляло одну из главных радостей подобных занятий, и осознал, что сеанса восстановления памяти не получается – голова забита тем, что я почерпнул с давешнего стенда о славных покорителях Космоса. Многое, конечно, прояснилось, но в складывающейся мозаике по-прежнему не хватало нескольких весьма существенных фрагментов – и я поймал себя на том, что не в состоянии думать о чём-то другом.

А раз так, то стоит ли изводить себя? Я подошёл к руководителю и шёпотом попросил разрешения уйти с занятий. Разрешение было получено, но я, вместо того, чтобы бежать в гардероб, спустился на первый этаж и направился в левое крыло здания, где располагалась библиотека Дворца. Удостоверение кружка Юных Космонавтов вполне заменило читательский билет, и уже через пять минут я убедился, что из газетных подшивок, ради которых я сюда пришёл, имеются только толстые простёганные бечёвкой папки с «Комсомолкой» и «Пионерской правдой». Не вполне то, что требуется – впрочем, не всё ещё потеряно. На часах половина седьмого вечера, а районная библиотека, расположенная в квартале от нашего дома, на улице Строителей, работает, если мне память не изменяет, до девяти. Если поторопиться, то останется ещё часа полтора, на то, что хотя бы наскоро просмотреть то, что мне нужно.

В библиотеке – в следующем тысячелетии она будет носить имя Данте Алигьери и приобретёт известность после громкого скандала, когда помещение библиотеки, существовавшей с тех самых пор, как этот микрорайон появился на карте Москвы, попытался оттяпать для себя расположенный в том же здании Следственный Комитет, – я сразу направился в читальный зал. И там вполне ожидаемо столкнулся с суровой реальностью в виде пожилой смотрительницы, потребовавшей предъявить читательский билет. Трюк с дворцовскими корочками здесь не прокатил бы – библиотека не относилась к числу детских, и для записи в неё требовался паспорт или иное, но обязательно «взрослое» удостоверение личности вроде студбилета. Пришлось давить на жалость, выклянчивая у тётеньки в читальном зале позволения поработать с подшивками «Красной Звезды», что якобы требовалось для доклада на политинформации, который я должен был подготовить к завтрашнему дню – да вот, отложил на потом, позабыл, а теперь уж поздно искать материалы где-то ещё. Библиотекарша, растроганная моим неподдельным энтузиазмом, сдалась, и в итоге я просидел в читальном зале до половины десятого вечера, покинув его последним из посетителей.

Почему именно «Красная звезда», спросите вы? Ещё в том, прошлом детстве было у меня своего рода хобби – я вырезал и наклеивал в большой альбом для рисования газетные и журнальные фотографии, заметки, статьи, связанные с авиацией. Одним из главных их «источников» служили для меня уличные газетные стенды, на которых, кроме обязательных «Известий» и «Правды», вывешивали ещё и «Красную Звезду». Помнится, я подолгу простаивал возле них, воровато оглядываясь по сторонам, выбирал момент, когда рядом не было прохожих и торопливо, зубчатым краем трёхкопеечной монеты вырезал из газетного листа нужный мне кусочек бумаги с текстом или скверной чёрно-белой фотографией.

С тех самых пор с памяти у меня прочно отложились многочисленные заметки об учениях военно-воздушных сил НАТО, о поставках боевых самолётов, которыми проклятые империалисты снабжали своих союзников – и, разумеется, фотографии «МиГов», «Сушек» и «Ту» наших, советских соколов. Именно эти материалы, а так же редакционные статьи, предназначенные «целевой аудитории» газеты, военнослужащим, которых в 1975-м году не меньше двух с половиной миллионов, меня сейчас и интересовали. В первую очередь, общий тон статей и очерков, выдержанных в неизменном стиле «если завтра война, если завтра в поход» – и это несмотря на свирепствовавшие в те годы разрядку и разоружение.

Так вот – ничего подобного я здесь не нашёл! Да, статьи о боевой подготовке, да, материалы о вооружённых силах других стран и необычайно много исторических экскурсов – но накал даже близко не напоминал тот, прежний. Так, я довольно скоро выяснил, что Вьетнамская война закончилась аж три года назад, и финал её обошёлся без той кровавой бойни, что случилась в нашей реальности. Оказывается, здесь этот конфликт был урегулирован чуть ли не дипломатическим путём – во всяком случае, упоминаний о грандиозных бомбардировках вроде печально известных операций «Лайнбэкер» я нигде не нашёл, как и кадров эвакуации американцев с крыши посольства в Сайгоне на вертолётах.

Да что там Вьетнам – здесь, считайте, что вовсе нет блокового противостояния в старушке-Европе! То есть, НАТО и Варшавский договор никуда не делись, но существуют они в каком-то урезанном варианте. До деталей я пока не докопался, но понял, что Франция в военную организацию НАТО так и не вернулась, что ядерное оружие американцы из Европы вывели, оставив некоторое количество тактических боеголовок в туманном Альбионе. Что касается другой стороны, то советская Группа Войск в Германии сокращена до совершенно неприличных размеров и выполняет сугубо декоративные функции, не помышляя ни о каком броске к Ла-Маншу.

Что ж, вот ещё один кусочек мозаики – хотя, конечно, белых пятен в складывающейся картине этого мира пока хватает. Если здесь не случилось разорительной гонки вооружений, танковых, авиационных и морских армад, которые в нашей реальности наперегонки клепали потенциальные участники Третьей и Последней, если здесь не вбухивались чудовищные средства в ракетно-ядерное соревнование – что ж, вполне можно представить себе, что у них хватило денег на серьёзные космические программы. Заодно, получает объяснение тесное сотрудничество великих держав – раз уж они сумели избавиться от дурной привычки смотреть друг на друга через прицельные устройства пусковых ракетных комплексов. И всерьёз взялись за воплощение того, что описывал Казанцев в «Лунной дороге», и Артур Кларк в своих романах, где американцы и наши вместе осваивают космос – по-настоящему вместе, а не устраивая политические показушные шоу вроде «Союза-Аполлона».

Или же, я выдаю желаемое за действительное, основываясь на явно недостаточной информации? Что ж, во всяком случае, теперь ясно, в каком направлении надо искать – а времени у меня, похоже, навалом.

Размышления прервал весёлый заливистый лай. Джерри рыжим пушистым клубком подкатился к моим ногам и принялся радостно скакать вокруг, а потом появилась и Лена. Мне было высказано недовольство – оказывается, она уже полчаса, как ждёт в сквере с собакой, а мы с Бритькой всё не появляемся, куда это годится? Впрочем, получив заверения, что я не забыл, наоборот, тороплюсь из дворца, чтобы застать их на прогулке – девочка сменила гнев на милость и даже пригласила меня назавтра в гости, по случаю своего дня рождения. «Приходите с собакой, – сказала она, – мама не станет возражать, а мы с Джерри будем рады!»

На том мы и расстались. Завтра – новый день, уже шестой по счёту в этом почти родном и, одновременно, незнакомом для меня мире…

III

Вблизи комплекс не производил такого грандиозного впечатления, как на телеэкране в момент старта. Димке доводилось бывать в Десне, и тамошний синхрофазотрон хоть и уступал размерами бублику «космического батута», но всё же напоминал его до чрезвычайности. К тому же, в Дубне синхрофазотрон размещался в закрытом помещении, в специально построенном для него здании, имеющем в плане круглую форму; здесь же голая, как стол, казахская степь «съедала» солидные размеры космодромных сооружений. И даже в сравнении с разведёнными кабель-мачтами и башнями обслуживания других стартовых столов, «космический батут» казался каким-то несолидным – словно ребёнок-великан походя обронил свою игрушку, да так о ней и позабыл…

В остальном же бублик смотрелся весьма эффектно. Вблизи было видно, что он набран из отдельных сегментов, к каждому из которых ведут многочисленные жгуты бронированных кабелей и пучки трубопроводов, утыканных задвижками с штурвалами-кремальерами и ящичками контрольно-измерительной аппаратуры. Часть трубопроводов были покрыты густым слоем инея – со стоящих рядом серебристых автоцистерн с надписью «ЖИДКИЙ АЗОТ» белыми буквами на голубой полосе в ёмкости, где помещались сверхпроводящие обмотки «батута», закачивались целые озёра сжиженного газа при температуре 77,4 градуса по шкале Кельвина. Димка знал, что это только первый, самый длительный этап операции. Вслед за азотом последует жидкий гелий, но это произойдёт непосредственно перед запуском – если продержать эту невероятно холодную (4,2 по Кельвину!) и к тому же сверхтекучую субстанцию в баках слишком долго, то потери ценного газа будут огромны.

Если бы Димка поднапрягся, он сумел бы вспомнить и объёмы жидких газов, потребных для каждого запуска «космического батута», и временные интервалы, в течение которых происходила закачка, и даже тщательно подобранный режим охлаждения сверхпроводящих обмоток – операции тонкой, сложной и добавившей седых волос не одному коллеге-криогенщику. Но сейчас ему было не до того – вместе с остальными практикантами Димка Ветров сперва вдоволь полюбовался, задрав голову, нависшей над стартовым столом конструкцией («бублик был укреплён на трёх массивных решётчатых опорах высотой около пятнадцати метров каждая) потом, подчиняясь указующему жесту экскурсовода, подошёл к краю котлована и насладился зрелищем собственно стартовой площадки, с которой поднялся три дня назад «Союз-К1». Она, в общем, напоминала те, с которых взлетали его предшественники – разве что, раздвижные конструкции, поддерживающие ракету, были раза в три ниже, а дополнительный котлован, вырытый для отвода газов при старте, был заметно скромнее. Оно и понятно – ракета только отрывается от поверхности Земли и набирает небольшую скорость с тем, чтобы разогнаться до первой космической уже на орбите. И недаром «финиш-точка» (так называли точку, где корабль выходит из прыжка с «космического батута») находится несколько выше орбиты станции, с которое ему предстоит состыковаться. Разгон требует времени, и к тому моменту, когда орбитальная скорость корабля сравняется со скоростью станции, он успеет немного снизиться.

Геннадий Борисович, рассказывавший на вчерашнем семинаре обо всех этих тонкостях, упомянул, что в будущем корабли будут забрасывать не на низкие, ограниченные тремя-четырьмя сотнями километров орбиты, как это делается сейчас, а гораздо выше, на так называемые геостационарные орбиты. Название это возникло из-за того, что размещённый на такой орбите спутник как бы висел над одной и той же точкой земной поверхности – так, что направленная на него антенна практически не нуждалась в корректировке. Такая орбита имеет радиус (если считать от поверхности Земли) более тридцати пяти с половиной тысяч километров; орбитальная скорость на ней в два с половиной раза меньше, первой космической, равной примерно восьми километрам в секунду – и, соответственно, потребуется гораздо меньше усилий и топлива чтобы уровнять скорости корабля и станции, которую ещё только предстоит построить и вывести на эту самую геостационарную орбиту. Для привычной «ракетной» космонавтики такая задача была бы невероятно сложной и затратной, объяснял Геннадий Борисович – но теперь, когда в нашем распоряжении имеется «космический батут», всё сводится к тому, чтобы подать на сверхпроводящий «бублик» достаточно энергии и правильно рассчитать параметры «скачка». В чём именно заключается сам скачок, и какие физические принципы лежат в основе процесса, который фантасты именуют «телепортацией» или «нуль-транспортировкой», он не объяснял. Но ничего, убеждал себя Димка, это ненадолго – не могут же быть засекречены принципы действия установок которые совместно разрабатывают и строят по обе стороны океана? Надо просто проявить терпение, и всё прояснится. Тем более, что сегодня после обеда ему предстоит встретиться с загадочными «кое-кем», о чём его вчера предупредил Геннадий Борисович. И наверняка на этой встрече выяснится что-то очень-очень важное.

В самом деле, почему бы и нет? Уж очень происходящее напоминало вспомнившийся давеча эпизод из «Стажёров» – то самый, где сварщик Юрка Бородин получает из рук матёрых космолётчиков Быкова и Юрковского пропуск в Большой Космос. Конечно, с Байконура пока не взлетают ни ядерно-фотонные корабли, направляющиеся к Венере, Марсу, и спутникам далёкого Сатурна, ни «звездолёты аннигиляционные, релятивистские ядерные», чья цель лежит в невообразимой дали, возле звезды Шедар, иначе именуемой Альфа созвездия Кассиопеи. И пусть это всё фантастика – но вдруг и ему тоже повезёт? Пусть не так, пусть совсем по-другому, как он сейчас и вообразить-то не в состоянии… но ведь может же случиться что-то, способное целиком перевернуть его, Димкину жизнь?

– Экскурсия окончена! – раздался гулкий, через мегафон, голос старшего группы. Сейчас организованно возвращаемся к автобусу, и чтоб ни шагу за ограничительные полосы! Имейте в виду – нарушителям будут аннулированы допуска на объекты космодрома.

Димка с сожалением оторвал взор от громады стартового комплекса, вздохнул и вслед за остальными поплёлся к ожидающему их в километре от стартового стола бело-зелёному запылённому ПАЗику. Маршрут, которого следовало придерживаться, обозначала нанесённая на бетон разметка в виде диагональных чёрно-жёлтых полос. Пространство между этими линиями ничем не отличалось от того, что было снаружи, но Димка знал, что экспериментировать в данном случае не следует. Уже двое из их группы лишились упомянутых «допусков» и в тот же вечер уехали домой – с невесёлой перспективой объясняться в деканате по поводу изгнания с практики и последующим более, чем вероятным отчислением. Но даже если и пронесёт, если позволят защититься и получить диплом – о распределении на Байконур или другие объекты космической отрасли после такого можно забыть навсегда. А разве не к тому стремился каждый из них, добиваясь направления на эту практику? Нет уж, лучше обойтись без дурацких выходок, которые легко сходили с рук где-нибудь в стройотряде в Минусинске или в подмосковном совхозе, куда их курс каждый сентябрь отправляли на картошку. За порядком здесь наблюдают люди с известной трёхбуквенной аббревиатурой на корочках удостоверений – а они по долгу службы напрочь лишены и чувством юмора, и элементарной снисходительности.

– Давно скучаешь, студент?

– А? Что? – Димка подскочил в кресле, где он устроился полчаса назад, и не заметил, как задремал. – Ой, это вы, Геннадий Борисыч! А я тут немного…

– Ничего, ничего. – инженер добродушно улыбался. – После трудного дня не грех и на массу придавить. Небось, укатали вас сегодня на стартовом комплексе?

– Да нет, ничего… – молодой человек замотал головой. – Просто в автобусе немного укачало, а потом ещё пообедал, вот и разморило…

– Да, брат, порции тут такие, что не всякий грузчик одолеет. – согласился Димкин собеседник. – А насчёт автобуса – это у тебя часто? В смысле, укачивает?

– Да нет, что вы! Просто я в конце сидел, а там какие-то тряпки были под сиденьем, от них бензином жутко воняло. Я-то ещё что, а одну из наших девиц стошнило, пришлось прямо в степи останавливаться…

В группу практикантов кроме Димки и ещё двоих парней-криогенщиков входило ещё десятка полтора студентов – в том числе и девушки, по большей части, с АВТФ – факультета автоматики и вычислительной техники. Они работали в большом вычислительном центре, расположенном в городе, и не успели притерпеться к ежедневным поездкам на тряском ПАЗике.

– Ну, хорошо, если так, а то моим знакомым ты нужен здоровый и с безупречным вестибулярным аппаратом. – кивнул Геннадий Борисович. – Впрочем, всё равно проверять будут, и не единожды даже… Давай-ка сейчас выпьем кофейку, а то меня тоже в машине разморило. Минут пятнадцать у нас есть, как раз поспеем.

И он быстрым шагом направился в угол холла, где рядом с трёхногими круглыми столиками стояли в ряд узкие, со стеклянными дверцами торговые автоматы. В точности, как в кафетерии на втором этаже родного ВУЗа, и тоже, наверное, продают картонные стаканчики с кофе и яблочным соком, бутерброды и сочники с творогом. Димка встал и заторопился за инженером, гадая, кому это он мог понадобиться, да ещё и с исправно функционирующим вестибулярным аппаратом?

Знакомые Геннадия Борисовича проживали в номере ведомственной гостиницы с оригинальным названием «Звёздная». Располагалась гостиница в половине квартала от здания библиотеки; неулыбчивый вахтёр в тёмно-синем кителе и военной фуражке без звёздочки кивнул инженеру, как старому знакомому, а потом долго изучал Димкин студбилет и квиток временного сотрудника – такие выписали каждому из практикантов по прибытии на «режимный объект», каковым являлся и космодром, и сам город Ленинск. Сличение фотографий на документах и оригинала, слегка встрёпанного после стремительного подъёма на четвёртый этаж, поскольку ни один из двух гостиничных лифтов не работал, вахтёра удовлетворило. Он кивнул и, сделав пометку в книге регистрации посетителей, вернул документы законному владельцу. Димку несколько удивило, что вахта здесь расположена в холле четвёртого этажа, а не у входа в гостиницу, где они просто прошли мимо девушки на проходной, поприветствовав её кивками. Может быть, постояльцы, обитающие на этом этаже, относятся к какой-то сверхважной категории, и их покой берегут особо старательно?

– В гостинице, сейчас располагается кадровая служба нового проекта. – объяснил Геннадий Борисович, словно прочитав мысли спутника. – Строители, видишь ли, затянули со сдачей основного здания – это недалеко, в трёх кварталах отсюда, – вот и пришлось распихать часть служб по всему городу. Бардак, конечно, неимоверный, а что делать? Сейчас в городе площадей не хватает катастрофически, а будет ещё хуже – с полноценным запуском программы «космический батут» число работающих на космодроме утроится, как минимум, да и в городе населения прибавится…

С этими словами он остановился перед дверью с латунными выпуклыми цифрами «412» и трижды постучал. Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина – в тренировочном костюме и домашних тапочках, что мало вязалось с заявлением Геннадия Борисовича насчёт «кадровой службы».

– Принимайте рекрута, господа вербовщики! – жизнерадостно заявил инженер. – Нацедить ему кувшин рейнского, заплатить десять талеров, выдать мушкет с багинетом, обрядить в парик и форменный камзол – и марш-марш под барабан и флейту, на покорение межпланетных просторов!

Человек, открывший гостям дверь, представился, как Евгений Петрович. Имени-отчества второго Димка не знал, остальные обращались к нему просто «товарищ Андреев». В ответ тот за всё время, пока они находились в номере, сказал не больше трёх слов, из чего молодой человек сделал вывод, что «товарища Андреев» служит в КГБ.

Итак, «Проект» – с заглавной буквы, без дополнительного названия или какого-то цифрового или буквенного кодового обозначения. Это слово значилось на бумаге, которую «товарищ Андреев» дал Димке подписать сразу, как только он вошёл в четыреста двенадцатый номер. Вообще-то, это оказалась самая обычная форма о неразглашении, он уже подписал целую пачку таких, оформляя практику на Байконуре. После того, как на бланке появился желанный росчерк, (молодой человек был настолько встрёпан, что лишь с опозданием сообразил, что не почёл текст) его усадили в кресло, налили в высокий стакан минералки из бутылки, извлечённой из новенького холодильника с неразборчивой, но явно «фирменной» нашлёпкой – и с этого момента разговор пошёл по существу. К Димкиному удивлению Геннадий Борисович в разговоре участия практически не принимал – только кивал в ответ на обращённые к нему реплики, лениво листал номер «Огонька» да разок попросил у «товарища Андреева» закурить. Услыхав это, Евгений Петрович неодобрительно покачал головой и сказал: «сколько раз говорил тебе, Гена, пора бросать! Дождёшься, что и тебя следующая медкомиссия завернёт из-за каких-нибудь шумов в лёгких, как Чугуева!» В ответ инженер легкомысленно махнул рукой, пробормотал что-то вроде «какие мои годы», но пачку сигарет, как заметил Димка, открывать так и не стал – положил возле себя на журнальный столик. Ему стало ещё интереснее: что за инженерная работа такая, на которой требуется проходить регулярные медосмотры и избавляться от вредных привычек?

Впрочем, долго гадать не пришлось.

– Насколько я понимаю, юноша, вы собираетесь связать свою профессиональную карьеру с космосом? – спросил Евгений Петрович. – Что ж, считайте, что вам повезло: присоединившись к Проекту, вы получите такую возможность. Ваш… э-э-э… наставник (он кивнул на Геннадия Борисовича, потягивавшего из запотевшего стакана «Боржом») рекомендует вас, как способного молодого человека, подходящего под наши, не скрою, довольно взыскательные, требования.

Это вальяжное «э-э-э…» немедленно напомнило Димке всё тех же «Стажёров» – и вообще, происходящее в ним в течение последних суток было словно списано со страниц этой повести. Хотя, Евгений Петрович внешне, да и манерами совершенно не походил на Юрковского, да и Быкова напоминал мало – невысокий, подвижный, весь словно собранный из пружинок, он не уселся в кресло напротив собеседника, а принялся расхаживать по комнате. Разговаривая, он то и дело помогал себе разнообразными жестами – в общем, вёл себя, по мнению Димки, недостаточно солидно. И, похоже, его спутник разделяет это мнение – вон как иронически косится из-за страниц «Огонька»…

– Ну-ну, Женя, полегче… – сказал Геннадий Борисович, отложив журнал в сторону. – Какие такие у нас требования? Специалист он неплохой… то есть, станет неплохим, если продолжит в том же духе. Во всяком случае, на кафедре парня хвалят, я наводил справки у Юры Крохина, помнишь такого? Он у него руководитель диплома, я звонил отсюда в Москву, наводил справки о практикантах.

– Крохин-то? – оживился Евгений Петрович. – Он всё на кафедре? Зазывал я его к нам, не соглашается…

– Докторскую готовится защищать, не до нас ему. – развёл руками инженер. – А парня ты не запугивай, требования у него, понимаешь… здоровье отличное, комсомолец, спортсмен, альпинист, даже в автобусе не укачивает! Где ты ещё такого отыщешь?

– А нам пугливые не нужны. – отпарировал Евгений Петрович. – Тем более, сам говоришь, альпинист…. Что у тебя, значок, второй разряд? – обратился он уже к Димке.

– Этим летом, в августе будет категорийное восхождение на первый! – заявил Димка. Тут ему, в самом деле, было чем гордиться. – Альплагерь Безенги, Джанги-тау Главная!

– Пятитысячник? – Евгений Петрович покачал головой, как показалось Димке, с уважением. – Знаем, плавали… Но, вынужден разочаровать тебя, мой юный покоритель высокогорий: если ты примешь наше предложение, то о восхождениях придётся забыть. Во всяком случае – на ближайшие несколько лет. Мы, видишь ли, не можем позволить, чтобы будущий обитатель новой космической станции рисковал переломать себе кости, карабкаясь на никому, в сущности, не нужные ледники и скалы. Впрочем, не расстраивайся… – он поднял руку в успокаивающем жесте, увидав, как вскинулся собеседник. – Случаев проявить себя будет предостаточно. А сейчас главный вопрос: ты, парень, действительно так уж хочешь попасть в Космос?

IV

Дело было на следующий день, в среду, на второй, десятиминутной перемене. Я торопился на четвёртый этаж, в кабинет химии, поотстав от стайки одноклассников, поскольку на ходу приходилось листать учебник. Вчера вечером времени, ясное дело, не нашлось, да и предмет не из числа любимых – но складывающийся образ отличника с хулиганских окраин укреплять всё же надо, потому я и просматривал заданный на дом параграф. Что тут у нас? Так… серная кислота… свойства… применение… Ерунда, с этим как-нибудь справлюсь, а чтобы поддержать имидж – можно рассказать о применении серной кислоты скажем, во взрывателях якорных морских мин. Или бомб, которыми эсеры и анархисты взрывали царей и министров. Как там у поэта-эмигранта Георгия Иванова?..

«Бога нет, царя не надо,

Губернатора убьём!»

…или это не он вовсе, а народное творчество, о котором нам не расскажет на уроках литературы милейшая Татьяна Николаевна?…

– Монахов? Лёша? Можно тебя на минутку?

Я обернулся. Ну вот, накаркал: русичка, на пол-пролёта ниже по лестнице, машет рукой, подзывая к себе. И ведь не сделаешь вид, что не слышал – раньше надо было думать, не оборачиваться…

– У вас сейчас что, химия?

– Да, в двадцать пятом кабинете, я как раз туда…

Она посмотрела на крошечные блестящие часики, свисающие с шеи на цепочке, на манер кулона и раздосадовано покачала головой.

– Осталось пять минут, толком ничего не успеть… Вот что: на большой перемене, как позавтракаешь, зайди ко мне в семнадцатый, хорошо? Я надолго тебя не задержу.

Семнадцатый – это русский язык и литература, её кабинет, и сегодня у восьмого «В» там уроков не намечается.

– Зайду, конечно, мне нетрудно. Да я и раньше могу, всё равно на завтрак не пойду… А в чём дело, Татьяна Николаевна?

На завтрак я действительно идти не собирался, а вот приглашение меня слегка встревожило. Неужто, уже настучали насчёт вчерашнего, и классная, всегда принимающая близко к сердцу беды своих подопечных, решила подготовить меня к надвигающейся грозе?

– Нет, не волнуйся, всё в порядке, это насчёт твоего сочинения. Со всеми остальными будем разбирать завтра, на уроке, но ты, меня, признаться удивил – вот и решила поговорить загодя. Так зайдёшь?

…уф-ф-ф, прямо камень с души. Хотя – смотрит внимательно, с понимающим таким прищуром, словно уже прочла все мои мысли…

– Зайду, я же обещал! А сейчас – простите, Татьяна Николаевна, мне ещё параграф дочитать…

– Ну, иди. – она махнула рукой. – А позавтракать всё же сходи, я тебя обязательно дождусь.

Что отвечать, когда русичка станет допытываться насчёт сочинения, я прикинул заранее. Тут неожиданностей не предвиделось – нескольких общих фраз насчёт недавно прочитанного О'Генри и горячо любимых Ильфа и Петрова вполне хватило. За сочинение я получил 5/4, первая оценка за содержание, вторая за грамотность – кто бы сомневался, опять накосячил с запятыми! Сколько ни материли меня корректоры, а я от этого, наверное, никогда не избавлюсь… Ну и обязательное: «что за манера писать как курица лапой, Монахов! Надо бы тебе хорошенько поработать над почерком, я прослежу…» Ага, поработаешь тут, когда пальцы если не мышечной, то уж точно какой-нибудь нервно-рефлекторной памятью тянутся к клавиатуре, а необходимость писать от руки воспринимается как изощрённая форма пытки! Так что писать придётся учиться чуть ли не заново, тут уж ничего не поделаешь.

А вот напоследок она меня огорошила. «Ваша Катя… в смысле, Екатерина Андреевна, она ведёт у вас историю, говорила вчера, что ты какие-то стихи читал на уроке. Не почтёшь, очень любопытно?..»

Ну конечно, запоздало сообразил я, практикантка сразу после уроков побежала к нашей классной и всё ей рассказала. И правильно, к кому же её ещё обращаться, не к завучихе же? Тем более, что про сцену с «бабочкой» она не в курсе, а рассказала только об истории с выброшенном портфелем да несколько странном поведении одного из учеников. Вот Татьяна наша Николаевна и заинтересовалась – я, как новенький, да ещё и появившийся под самый конец учебного года, пока оставался для неё тёмной лошадкой, успев проявить себя разве что давешним сочинением. Но и упоминание о стихах не оставило её равнодушными – я отлично помню, что русичка обожает поэзию Серебряного века и в будущих девятом и десятом классах постарается передать эту любовь ученикам. Она и Бродского с Галичем нам читала – не называя, разумеется, фамилий, и не на уроках, а в купе поезда, когда мы всем классом ездили в Ленинград, или у костра, во время поездки по есенинским местам, совмещённой с двухдневным турпоходом… Так что, тут следовало быть предельно осторожным, и неважно, что стихотворение ещё не написано – чуткое ухо подлинной ценительницы вполне может уловить знакомые нотки, пойдут расспросы… а оно мне надо? Поэтому на просьбу прочитать кусочек я ответил, что и рад бы, но вот прямо сейчас мне до зарезу надо полистать геометрию к следующему уроку, так что, может, лучше в другой раз? «Опять домашнее задание не сделал? – понимающе усмехнулась она. – Ну, иди, листай, но имей в виду – мы к этому разговору ещё вернёмся…»

Ага, вернёмся – особенно, когда до классной дойдут-таки слухи о том, как любящий литературу новенький размахивал в классе ножом, словно заправский уголовник. Вот тогда и посмотрим, о чём она станет со мной говорить… да и станет ли вообще? Может, просто постарается сделать так, чтобы меня прокатили на переводных экзаменах, лишив шанса остаться в этой школе? Вообще-то, на Татьяну Николаевну это не похоже, а вот завуч – тётка вредная, въедливая, такая вполне может создать проблемы… если получит для этого достаточно веский повод, разумеется. До сих пор я с ней нос к носу не сталкивался, уроков она у нас не ведёт – вот и хорошо, надо и впредь держаться от неё подальше. Менять школу, да ещё и по такому идиотскому поводу, мне не хотелось категорически – тем более, что Кулябьева в девятом классе не будет, а проиче, пока ещё потенциальные недруги проблем теперь не составят…

Что до стихов – тут имелся ещё один повод быть предельно осторожным, и повод неожиданный. Заходя в кабинет, где ожидала меня Татьяна Николаевна, я мельком бросил взгляд на стенд с портретами современных советских поэтов – и чуть на месте не хлопнулся, обнаружив рядом с Робертом Рождественским и Вознесенским Иосифа Бродского! Что же, выходит, здесь автор «Мексиканского танго» никаким гонениям не подвергался и в эмиграцию не отбыл? Объяснение этому может быть только одно: внутриполитические расклады в СССР изменились настолько, что портрет поэта, объявленного в моём варианте истории чуть ли не врагом народа, вешают на школьный стенд и даже изучают его творчество? Привет товарищу Суслову – уж не знаю, жив ли он сейчас, но к идеологии в масштабах страны его почему-то не допустили, и результат не замедлил сказаться. А ведь тут, пожалуй, и Галича не запрещают, подумал я, сбегая по лестнице на второй этаж, и Высоцкого слушают не только на полуподпольных концертах, капустниках да квартирниках-междусобойчиках. Что же до прочитанных вчера стихов – то их здесь они могут не появиться вовсе. Сами подумайте: раз Бродский не уехал в эмиграцию, то не случилось и его путешествия по Мексике – а значит, нечем было вдохновляться на создание цикла «Мексиканский дивертисмент». Или – было чем? При таких тектонических сдвигах в идеологии запросто можно представить, что советские литераторы могут ездить туристами не только в Болгарию и Польшу, но и в ту же Мексику или, скажем, Бразилию, где в лесах много-много диких обезьян, а от Педров и вовсе проходу нет…

Ладно, это потом, как-нибудь, когда будет время хорошенько всё обдумать. Вот, к примеру, с Ленкой как-нибудь завести разговор на тему современной поэзии – помнится, она в этом хорошо разбиралась… в «той, другой» жизни. А меня сегодня ожидает визит во Дворец, вторник – день занятий в Кружке Юных Космонавтов. И есть подозрение, что и тут не обойдётся без сюрпризов. А пока – бегом в кабинет математики, мурлыча под нос накрепко прилипшую мелодию Мирзаяна на известно чьи стихи, которые здесь, возможно, и сложены-то не будут…

«…В ночном саду под гроздью зреющего манго

Максимильян танцует то, что станет танго…»

А ведь сегодня день рожденья Лены, и там наверняка не обойдётся без одноклассников и одноклассниц. Сообразив это, я почесал в затылке – и решил пошарить на антресолях, где, как подсказывала память, отец хранил свою старую, оставшуюся ещё с их с мамой студенческих лет, гитару. Бритька, конечно, внесёт некоторое оживление в предстоящий светский раут, (кстати, надо бы её хорошенько вычесать перед визитом, а то ведь туалеты девчонок будут в золотистой шерсти!) – но и некоторая нотка романтики не помешает. Заодно, попробуем слегка подкорректировать складывающийся имидж гопника с окраины, угодившего в общество воспитанных мальчиков и девочек из хороших семей.

Поляна, которую Ленкина маман накрыла по случаю дня рождения любимой дочки сразу удивила меня бутылками с американской газировкой советского производства. Сам-то я впервые попробовал «Пепси» в Анапе, в санатории, куда мы отправились на один из летних месяцев с бабушкой и двоюродной сестрой – один из первых заводов по её разливу построили, кажется, в Новороссийске, в семьдесят четвёртом году. Но более-менее доступен буржуинский напиток стал лишь к концу семидесятых, когда её стали разливать в Евпатории, Прибалтике и Питере, а в Москве, как грибы после дождя, стали плодиться яркие красно-сине-белые киоски из пластика с логотипом «Пепси».

Однако, сейчас календаре семьдесят пятый год – но, вот она, коричневая «Пепси», десяток знакомых бутылочек ёмкостью 0,33 литра, выставленных на стол, словно ни в чём не бывало! Но окончательно я впал в ступор, увидав разлитые в точно такие же бутылки (помнится, у когда в них стали продавать водку, они получили прозвище «чебурашки») бледно-оранжевую апельсиновую «Миринду» и прозрачную, в хрустальных пузырьках, лимонную «Севен-Ап» все с теми же надписями «Изготовлено в СССР из концентрата и по технологии компании «Пепсико» – что уж вовсе непонятно, поскольку эти напитки появились у нас гораздо позже, на подходе к девяностым…

Осторожные расспросы позволили выяснить, что продукт сей, хоть и числится по разряду дефицитного, но такого ажиотажа, как в моей юности, не вызывает. Собственно «Пепси» продаётся в московских магазинах уже года два, а вот её фруктовые «одноклассницы» появились недавно, и их приходится искать – впрочем, не слишком долго и без особых усилий. Если прийти пораньше, объяснила мама Лены, то почти всегда можно застать хоть бы и в нашей «Диете».

Это была новость, требующая осмысления – а сколько ещё подобных с виду незначительных, а на самом деле весьма и весьма существенных расхождений со своим временем мне предстоит обнаружить, когда я, наконец, перестану метаться из стороны в сторону, и вдумчиво займусь изучением мира, где предстоит жить?

Но это всё потом, а пока – я оказался на образцовом дне рождения образцовой советской школьницы. «Наполеон» домашней выпечки с пятнадцатью (Ленка-то, оказывается, почти на полгода старше меня!) свечками, нарезка колбасы, апельсины, салатик – не традиционный «оливье», а что-то типа «мимозы», с тёртым сыром и рыбой. Меня усадили рядом с именинницей, и это наверняка вызвало бы массу заинтересованных шепотков в девичьей части застолья – если бы не почётный эскорт с Бритькой по мою левую руку и Джерри по Ленкину правую. Обе собаки накрепко приковали к себе внимание гостей, не оставив времени для досужих измышлений…

Всё когда-нибудь заканчивается, подошло к концу и это застолье. Доеден «Наполеон», опорожнены все до одной бутылочки с разноцветной заморской газировкой, собаки притомились от непрерывного внимания и устроились поспать, свернувшись двумя калачиками, рыжим и палевым, на Джерриной подстилке. А гости перебрались в Ленкину комнату, где мне вручили гитару. Как выяснилось, принёс я её зря – у именинницы был свой инструмент, и даже не один: старая обшарпанная отечественная гитара, на которой Ленка, как тут же поведала всем присутствующим, училась играть, и новенькая, блестящая свежим пахучим лаком, чешская «Кремона», да ещё и с немецкими нейлоновыми струнами – большое сокровище для людей понимающих, подарок Ленкиных родителей на пятнадцатилетие. Я, было, запротестовал: пусть именинница в таком случае и играет, тем более, что получится у неё это наверняка лучше, чем у меня, однако попытка протеста была немедленно пресечена. «Раз уж принёс гитару, – заявила Лена – вот и играй, тем более, что меня здесь все слышали, а твои таланты пока никому не знакомы. А я подыграю, можешь не сомневаться!» Что ж, с именинницей не поспоришь – я сдался, и мы принялись подкручивать колки, состраивая инструменты перед импровизированным концертом.

Собираясь в гости, я не задумывался, что, собственно, собираюсь исполнять. И вот теперь, когда вопрос встал ребром, я стал искать подсказки, и прежде всего, на книжных полках – а где ещё лучше проявляются вкусы и пристрастия обитателя комнаты?

Подсказку я нашёл почти сразу – правда, она оказалась не среди книг, а в углу, за письменным столом. Длинная сумка из плотной клетчатой ткани в форме груши с очень сильно вытянутым верхним кончиком и молнией по всей длине – я в первого же взгляда узнал сугубо специфический аксессуар, используемый спортсменами-фехтовальщиками. Осторожный взгляд выявил так же маску – довольно-таки покоцанную, что ясно свидетельствовало о частом использовании. Тут же имелась сразу три спортивные рапиры, одна из которых была снабжена характерной рукоятью-«пистолетом», отлитым целиком из алюминия и с штыревым разъёмом на внутренней стороне щитка; две другие оказались типичным оружием новичка – с обычной, слегка изогнутой обрезиненной рукояткой, с гайкой-навершием в виде пластикового усечённого конуса. Верхняя четверть клинка «продвинутой» рапиры была замотана пластырем – ага, значит хозяйка участвует в достаточно серьёзных соревнованиях, где используется электрофиксация укола? А ведь это первый юношеский, никак не меньше…

– Давно занимаешься? – спросил я шёпотом, увидав, что Ленка перехватила мой взгляд.

– Ага, в Лужниках. – кивнула девочка. – Зимой сдала на второй взрослый!

…второй взрослый? А что, очень даже неплохо…

Я совсем, было, собрался развить тему, как вдруг в глаза мне бросилась ещё одна подсказка – томик «Трёх мушкетёров» полке, над самым письменным столом. Причём, не «макулатурная», с силуэтами гасконца и его друзей, вроде той, что стояла (и сейчас стоит?) у нас дома – нет, гораздо более раннее издание, из «Библиотеки приключений и фантастики». Ого, а рядом-то «Двадцать лет спустя», и тоже не «макулатурная», а чуть ли не пятидесятых голов! Когда-то я сам прочёл продолжение похождений знаменитой четвёрки в этом самом томике со связкой шпаг на бледно-жёлтом коленкоровом переплёте…

– Нравится? – кивнул я на книги.

Она слегка покраснела – в самом деле, как-то несолидно взрослой уже барышне увлекаться «мальчуковым» чтивом, – но всё же кивнула.

– Здорово! – ответил я. – У меня они тоже на полке любимых книг. Кстати, и песенка есть подходящая. Подыграешь?

Честно говоря, первой мыслью было спеть «Пора-пора-порадуемся…», ставшую бессмертной в исполнении Боярского, но что-то меня остановило. Сам сериал должен выйти на экраны лишь через пару-тройку лет, но песни из него звучали в более раннем музыкальном спектакле Дунаевского – я сам когда-то видел его в Московском ТЮЗе. Есть там именно эта песня или нет, я не помнил, но экспериментировать не стал – очень уж хотелось удивить именинницу чем-то, чего она ещё не слышала, но обязательно романтическим.

…что ж, вы просите песен? Их есть у меня!..

Спасибо моим прежним знакомым, бывшим ролевикам и реконструкторам, увлечённым темой семнадцатого века. Это была часть большого музыкального спектакля «Роман плаща и шпаги» – собственно, не песня даже, скорее стихи, исполняемые под гитарную музыку. Так я и поступил – и наградой мне стала тишина, после первых же строк повисшая в комнате.

Именинница, прежде чем начать импровизированный концерт, зажгла несколько свечей, вставленных в горлышки бутылок из-под шампанского (одна из них уже почти скрылась под натёками разноцветного воска), и потушила верхний свет. Так что обстановка вполне соответствовала.

Ленка начала подыгрывать, сначала тихо, потом, уловив ритм, принялась импровизировать смелее, и я отметил, что мне с моими пятью аккордами и двумя баррэ до её уровня владения инструментом как до Луны… на четвереньках.

Я взял последний аккорд и умолк. Ленка, поняв, что стихи закончились, выдала утихающий проигрыш. Несколько секунд в комнате было тихо, после чего гости дружно захлопали. Я заявил что-то вроде «Раз уж я явился с пустыми руками – ну извините, не успел, исправлюсь! – пусть это и будет моим подарком!» И тут же сообразил, что говорить так не следовало, потому что со всех сторон посыпались вопросы: «Ох, а это твои стихи? А есть ещё что-нибудь? Почитай, ну Лёша, пожалуйста, очень просим!» Пришлось сначала уверять, что нет, стихи не мои (по-моему, вышло не слишком убедительно), потом дать клятву, что да, конечно, почитаю, и спою даже, но только когда подберу мелодию – особенно, если именинница поможет. Благосклонный взгляд в ответ, после чего Ленка подкрутила колки «Кремоны» и запела душещипательную «Дождь смоет все следы». А я забился в угол возле пучка рапир, и оттуда, из относительной безопасности, принялся рассматривать слушателей.

Кроме меня, гостей было семеро. Две девочки мне незнакомы – судя по обмолвкам, они были из спортивной секции, где занималась Лена. Ещё одна из параллельного «А» – я встречал её в школе и запомнил, благодаря ярко-рыжей шевелюре и множеству, ещё больше, чем у поганца Кулябьева, крупных веснушек. Остальные четверо были из нашего класса – две девчонки, Татьяна Воронина, невысокая смешливая толстушка с иссиня-чёрными волосами, которые она заплетала в толстенную косу, и Оля Молодых, внешне составлявшая полную её противоположность. Высокая, худая, в свои четырнадцать лишённая даже намёка на женственные округлости, с лицом того типа, который называют «лошадиным, она была первой отличницей во всех четырёх восьмых классах – и, несмотря на это, оказалась приятной собеседницей, живой и остроумной. За столом мы перекинулись с Олей несколькими фразами по поводу моего сочинения по «Мёртвым душам», куски из которого русичка прочитала всему классу на сегодняшнем уроке литературе. Я с удивлением узнал, что Оля любит американскую литературу, кроме О'Генри, проглотила всего Фолкнера, обожает Хемингуэя и – дело, невиданное для девочки её возраста! – даже читала Мелвилла, «Моби Дика». На эту тему я мог говорить бесконечно, но тут вмешалась именинница – сдаётся мне, что Лену не обрадовало внимание, которое я уделяю её подруге…

Кроме этого цветника на торжестве присутствовали двое парней из нашего класса. Одного я, как ни старался, так и не вспомнил – видимо, в моём прошлом он не перешёл в девятый класс, и за оставшиеся от четвёртой четверти полтора месяца ни имя его, ни внешность попросту не отложились в памяти. Второй же… тут дело совсем, совсем другое.

Андрей Поляков, с которым мы (опять же в том, предыдущем варианте) дружили весь девятый и десятый классы и за которым я едва не пошёл в МГРИ[3], поддавшись на романтику походов, альпинистских баек и песен Визбора под гитару. Ими нас потчевал Андрюхин отец, геолог, альпинист с двадцатилетним стажем, владелец неофициального, но чрезвычайно почётного в этих кругах титула «Снежный барс», дававшегося за покорение всех четырёх семитысячников Советского Союза – пика Коммунизма, пика Победы, пика Ленина и пика Корженевской. Он погиб при восхождении на какую-то из кавказских вершин, когда Андрюха учился на втором курсе. Помнится, тогда он психанул, напился, угодил после пьяной потасовки с членовредительством в милицию и получил полтора года колонии. Больше я его не видел и понятия не имел, как сложилась его дальнейшая жизнь – хотя несколько раз писал ему, и даже пытался наводить справки, когда срок отсидки истёк. Бесполезно – Андрюхина мать к тому времени уехала из Москвы к родственникам куда-то в Казахстан, у прежних наших знакомых он не объявлялся, а посланные в колонию письма так и остались без ответа.

Здесь я ещё не успел с ним сблизиться, а, увидав его в школе, после первого порыва подбежать и обнять, старался держать дистанцию. Может, и зря – друг он был, каких поискать, и если бы не то роковое происшествие, может, мы на всю жизнь сохранили бы школьную дружбу, некоторым удаётся… Но сейчас у меня не было ни малейшего желания идти с ним на сближение – как, впрочем, и с другими одноклассниками. Ленка и прочие представительницы прекрасной половины нашего коллектива – это ладно, тут ситуацию в изрядной степени определяют подростковые гормоны, от которых никуда не деться. Но о чём я буду говорить с парнями-ровесниками? Как ни крути, а ведь я старше их… страшно подумать во сколько раз, знаю о многих такое, о чём они и сами не догадываются… и хорошо, что не догадываются, уж больно непростые были времена, когда приобреталось это знание. Ну, сами посудите: какие точки соприкосновения могут найтись у шестидесятилетнего мужика, видевшего и испытавшего в этой жизни всё – и четырнадцатилетних сопляков, только-только перешагнувшим порог пубертатного периода? Откуда взяться у них общим интересам, которые могли бы наладить какое-никакое общение?

Правильный ответ – ниоткуда. Вот и оставалось мне сидеть в углу, чесать за ухом перебравшуюся поближе к хозяину Бритьку, да ностальгировать по безвозвратно, как выяснилось, ушедшей юности…

V

В номере 412 гостиницы «Звёздная» они провели не больше часа. После ошеломившего Димку вопроса – действительно ли он хочет работать за пределами Земли, в Космосе? – последовали объяснения: да, в новый космический проект набирают сотрудников, причём отбор ведётся по новым, не тем, что использовались раньше, критериям. И да, отборочная комиссия, изучив личное дело студента пятого курса Энергофизического факультета МЭИ (специальность «криофизика и криогенная техника») Ветрова Дмитрия Олеговича сочла его достойным принять участие в проекте. Упомянутый студент Ветров имеет отличные показатели практически по всем предметам – некоторое отставание по английскому языку не так страшно, но в дальнейшем его придётся, разумеется, ликвидировать. На кафедре он на хорошем счету, и даже получил предложение подумать о продолжении обучения в аспирантуре. Кроме того, вышеозначенный Дмитрий Ветров находится в превосходной физической форме, занимается серьёзным видом спорта, требующим от проименованного студента Ветрова преодоления серьёзных физических, и морально-психологических нагрузок, что безусловно подтверждают его товарищи по восхождениям, у которых представители Отборочной Комиссии тоже не поленились навести справки.

– Как там пел артист Владимир Высоцкий в «Вертикали», – усмехнулся «вербовщик»:

– К тому же – и это в данном случае немаловажно! – продолжил Евгений Петрович, не убирая с лица иронической усмешки, – вышеперечисленный студент не успел ещё обзавестись семьёй. В своём родном Томске, где живут его родители, он бывает нечасто и, насколько известно, не планирует серьёзных перемен в семейном положении. Что, не скрою, могло бы стать определённым препятствием…

«Они и это знают! – промелькнуло у Димки в голове. – Может, таинственная «Отборочная Комиссия в курсе даже, что он расстаться с Галкой за месяц до того, как отправился на практику? А ведь дело тогда шло к свадьбе и только дурацкая случайность… впрочем, сейчас это не имеет значения, поезд ушёл…»

– Всё верно. – твёрдо сказал он. – Не планирую.

– Что ж, тем лучше. – «вербовщик» снова улыбнулся, на этот раз одобрительно, без тени иронии. – Значит, вы нам подходите – во всяком случае, по анкетным данным. А значит, остаётся ещё один вопрос – подходим ли мы вам? Не отвечайте сразу: учтите, что ваша жизнь изменится, возможно, гораздо сильнее, чем у ваших предшественников. Те, в конце концов, в массе своей были офицеры, люди военные, и зачисление в отряд космонавтов означало для них не более, чем перемену места службы и переход на новую технику и иные методы подготовки. К тому же, мало кто из них проработал в космосе больше одного-двух месяцев; вам же, как и прочим участникам нового проекта, придётся провести там годы, любуясь родной планетой только через иллюминаторы. Так что, обдумайте всё хорошенько, а через три дня дадите ответ – здесь, же, в этом самом номере, скажем… – Евгений Петрович взглянул на часы, – в четырнадцать-ноль-ноль. Пропуск для вас будет оставлен на проходной; сюда вы придёте только в том случае, если решите принять наше предложение, и сделает это в одиночку, без сопровождения вашего наставника. Впрочем… – добавил он, – сейчас вам ничто не мешает замучить его за оставшееся время вопросами. Ведь они у вас, как я понимаю, есть?

Димка покосился на Геннадия Борисовича. Тот ободряюще улыбнулся, и молодой человек кивнул. Чего-чего, а вопросов у него хватает.

– И ещё один момент. – добавил «вербовщик». – Я понимаю, соблазн велик, но не стоит рассказывать о полученном предложении вашем товарищам по практике. Особого секрета тут нет, но поверьте, так будет лучше. Это ясно?

– Всё ему ясно. – ответил вместо своего подопечного Геннадий Борисович. – Ну что ж, тогда мы пойдём?

И посторонился, пропуская Димку к двери.

– До сих пор отбор в отряд космонавтов был куда строже. – объяснял Геннадий Борисович. Они неторопливо шли вдоль пыльного бульвара, протянувшегося по проспекту Гагарина, главной улице города. – Брали в первую очередь военных летчиков или авиаинженеров, а гражданские, вроде Пацаева или того же Анохина, если и попадали в отряд, то лишь из профильных КБ и НИИ, как специалисты по тем или иным областям космической техники. Но теперь, со стартом программы «Космический батут» всё меняется, и прежде всего – резко возрастает число тех, кому предстоит работать в космосе, причём подолгу. И это, заметь, относится не только к орбитальным станциям, количество и размеры которых в ближайшее время вырастут скачкообразно – нет, им предстоит осваивать и Луну, став обитателями первого лунного города, который будет заложен уже в этом году.

– А подолгу – это примерно сколько? – осведомился Димка. Вот и «вербовщик обмолвился, что новому поколению покорителей космоса придётся работать там не месяцы, а годы. – Я читал, что постоянное пребывание в невесомости плохо влияет на организм…

– Так и есть. – кивнул инженер. – Но ты наверняка слышал о проектах внеземных станций, где будет искусственная гравитация?

– Это вращающиеся бублики, где тяготение создаётся центробежной силой? Слышал, конечно, про них многие фантасты писали. А у Соколова и Леонова даже картина есть – «На орбитальной станции», там именно такая штука изображена.

– Да, всё верно. – подтвердил Димкин собеседник. – Впервые идею подобного способа создания искусственного тяготения предложил ещё Циолковский, в своей повести «Вне земли». Пока на практике её не проверяли, но разработок было множество – и вот пришло время их реализовать, причём сразу в серьёзных масштабах. Недавно наш Институт Космических Исследований совместно с американским Стэндфордским университетом закончили разработку проекта «Остров-1» – огромного орбитального сооружения диаметром в полкилометра, способного вместить до пятисот человек, которые будут там постоянно жить и работать. И вся эта махина будет вращаться вокруг своей оси со скоростью, позволяющую создать искусственную гравитацию примерно равную земной – за счёт центробежной силы.

– И нам… в смысле, тем, кого вы сейчас набираете, предстоит там работать? – восхитился Димка. – Но ведь такую станцию наверняка придётся строить очень долго, одних ракетных запусков сколько потребуется…

– Это ты верно заметил. – согласился инженер. – Только металлоконструкций в космос придётся вывести не одну тысячу тонн. Но ты забываешь о «космическом батуте». Обычными методами, с помощью ракет-носителей, даже сверхтяжёлого класса, вроде американских «Сатурнов» или нашей Н-1 и Н-2 такая задача не решается и за десять лет – да что там, она вообще не решается, если принять во внимание затраты на одни только запуски! Но наш чудо-бублик позволит справиться с проблемой гораздо быстрее и с куда меньшими затратами. Вам во время экскурсии показывали новый стартовый комплекс – тот, что ещё только строится?

– Нет. – Димка помотал головой. – То есть сказали, что он будет, и даже на карте показали где, но возить туда – не возили.

– Ничего, ещё успеешь посмотреть. Видишь ли, тот комплекс, что вы осматривали, и с которого производились недавние запуски – это, по сути, опытный образец, времянка, вчерашний день. Новый «космический батут», который возводится в десятке километров от старого, рассчитан на куда более серьёзные задачи. Диаметр «горизонта событий» – пятьдесят два метра, масса выводимых объектов до двухсот тонн, а старт с поверхности Земли будет осуществляться без ракетных ускорителей «по минометному», при помощи подрываемых под грузовыми контейнерами пороховых зарядов. Звучит, конечно, диковато, но можешь поверить: методика эта, разработанная для запуска тяжёлых межконтинентальных ракет, уже приспособлена под нужды нового «космического батута», и сомнений в её надёжности нет. Но, самое главное: новый «космический батут» будет забрасывать грузы не на низкую орбиту, а сразу на геостационарную, где не придётся набирать такую высокую скорость – а значит, ракетные двигатели, даже маневровые, контейнеру с грузом не понадобятся. В финальной точке его примут малые корабли, так называемые «космические буксиры» – их сейчас ускоренными темпами разрабатывает одно из наших КБ совместно с французскими конструкторами в рамках «Космической Программы Трёх Держав». Удивительные получаются малыши – кабина в виде сферы из закалённого толстенного стекла, небольшой отсек с движками и запасом топлива, и огромные дистанционно управляемые клешни-манипуляторы, с помощью которых можно будет захватывать и надёжно фиксировать разные предметы. А ещё проектируют такие же буксиры, но поменьше – в них космонавт будет находиться не в кабине, а снаружи, в скафандре, пристёгнутым к ложементу. Я тебе потом покажу эскизы – фантастика, да и только!

Слов не было – перед Димкиным мысленным взором уже мелькали огненные языки, вырывающиеся из маневровых дюз «космического буксира», поворачивался на фоне далёкой – тридцать шесть тысяч километров, не жук чихнул! – Земли гигантский тор строящейся космической станции и лиловые искры сварочных аппаратов мигают на его поверхности… И он сам, конечно, в кресле-ложементе, с прозрачным шлемом скафандра на голове, с руками, лежащими на рычагах управления клешнями-захватами, тянущимися к рифлёной поверхности контейнера, заброшенного с Земли «космическим батутом»…

– Ну что, интересно? – спросил Геннадий Борисович.

Димка сумел лишь кивнуть в ответ, потрясённый открывающимися перспективами.

– То-то, братец ты мой… – инженер остановился и оглянулся. – Слушай, а не заглянуть ли нам в кафе-мороженое? Посидим, побеседуем – я ведь тебе ещё толком ничего не рассказал…

Потрясение – потрясением, но какая-то часть Димкиного мозга лихорадочно анализировала полученную информацию, беспристрастно, взвешенно – в общем, как учили. Что-то тут не склеивалось – во всяком случае, с точки зрения небесной механики, которую, как верно подметил давешний его собеседник, в программе их ВУЗа нет…

– Можно вопрос, Григорий Борисыч? – сказал он, и, не дожидаясь ответа, зачастил:

– Я вот прикинул наскоро – не получается насчёт скоростей! Новый комплекс ведь будет тут, на Байконуре?

Инженер удивлённо посмотрел на собеседника.

– Где ж ещё? Сам же видел, где его строят!

– Видел, потому и спрашиваю. Я к тому, что экваториальная скорость на широте Байконура – триста шестнадцать – триста двадцать метров в секунду, точнее не помню…. А скорость спутника на геостационарной орбите – три тысячи восемьсот шестьдесят метров в секунду! Не первая космическая, конечно, но всё равно солидно. Где недостающие три тысячи пятьсот с лишним метров в секунду брать?

– Да, мы в тебе не ошиблись, парень… – Геннадий Борисович одобрительно улыбнулся и похлопал Димку по плечу. Чётко соображаешь, и быстро. Ты прав, конечно – разность в скоростях имеет место, и в обычном случае её пришлось бы компенсировать при помощи ракетных ускорителей. Собственно, так и придётся поступать с первыми партиями конструкций будущей станции. Но вот потом…

Он сделал интригующую паузу.

– Попробуй предположить, почему – кроме создания искусственного тяготения, разумеется, – выбрали именно тороидальную, кольцеобразную, то есть, схему для будущей космической станции?

– Ещё один «космический батут», только на орбите? – предположил Димка. – Вообще-то, у меня были такие мысли…

– И неудивительно! – Геннадий Борисович щёлкнул пальцами. – Собственно, за этим ты нам и понадобился в проекте – ты, и другие специалисты по криогенной технике, которых мне предстоит ещё найти. Новый космический «батут» будет снабжён сверхпроводящим бубликом ещё больших размеров, и ты можешь себе представить, какое количество сжиженных газов для него понадобится! Мы сейчас разрабатываем транспортный контейнер, предназначенный специально для криогенных жидкостей – та ещё задачка, особенно, если учесть, что потом он должен стать частью конструкции самой станции. А сколько при этом возникает других проблем – одна защита от радиации, чего стоит, ведь на геостационарной орбите мы не будем прикрыты защитными зонтиками магнитного поля Земли! А компактный, но всё равно здоровый и тяжеленный ядерный реактор, который сперва предстоит забросить туда, а потом наладить эксплуатацию? Это, брат, такие инженерные задачи – никакому фантасту в страшном сне не привиделись бы!

– Кстати, о «миномётном» запуске», о котором шла речь… – молодой человек говорил несколько неуверенно. – Раз уж вы упомянули о писателях-фантастах – я недавно перечитал сборник «Навигатор Пиркс», Станислава Лема, так у него там упоминается миномёт, используемый для заброски грузовых капсул. Дело, правда, происходит на Луне, так они там снабжают обсерваторию в труднодоступном кратере…

Инженер кивнул.

– «Условный рефлекс» – как же, помню. Отличный рассказ, да и весь цикл просто превосходный. Конечно, там не совсем то, что мы делаем – но, в общем, идея правильная, особенно на Луне с её одной шестой привычной, земной силы тяжести. Но сейчас у нас речь пойдёт о совсем других материях. Скажи, что тебе известно о принципах действия «космического батута»?

Димка замялся – правда, всего на секунду.

– Ну… наверное, то же, что и всем неспециалистам. Принцип открыт нашими физиками-ядерщиками, работавшими над мирным использованием энергии атома. Кажется, какие-то исследования по производству направленных ядерных взрывов, когда вся высвободившаяся энергия концентрируется в определённом направлении, подобно лучу лазера?

– Да, именно так и пишут, что у нас, что в Штатах, что в других странах. – кивнул Геннадий Борисович. – Но это… как бы тебе объяснить… далеко не вся правда. Прикрытие, довольно удобное – тем более, что проект «космического батута» в самом деле некоторое время функционировал именно в рамках ядерной программы СССР. Если точнее – то с пятьдесят шестого года, когда было заключено советско-американское соглашение о совместной разработке этой темы, и проект передали в ведение НАСА и нашего Центра Космических Исследований. Но этому событию предшествовала много ещё чего, о чём тебе, как сотруднику проекта, надлежит знать.

– Но ведь я ещё не сотрудник! – опешил Димка. Уж очень быстро развивались сегодня события, воображение за ними не поспевало. – Вот и товарищ… э-э-э… Евгений Петрович просил дать ответ только через три дня…

– Только не говори, что ты собираешься отказаться! – инженер деланно нахмурился. – Я, видишь ли, высокого мнения о своём умении разбираться в людях, и не хотелось бы разочаровываться.

– Нет, но…

– А раз нет – так и говорить не о чем. Бумаги о неразглашении ты подписал?

– Да.

– Вот и хорошо. Будем считать, что помолвка состоялась, а свадьба – в смысле, оформление на работу в качестве сотрудника Проекта – будет по возвращении с практики – но это уже из разряда сугубых формальностей. Может и подождать – в отличие от моих объяснений. Должен же ты понимать, во что ввязываешься?

В следующие полтора часа Димка узнал множество поразительных вещей – об одних ходили смутные слухи, о других проскакивали разрозненные сообщения в прессе, но на то, чтобы собрать их воедино и сделать выводы, мало у кого хватило бы желания и усидчивости. Было и такое, о чём он сам никогда не слышал, а если бы рассказали – не поверил бы, поднял на смех.

Итак. В самый разгар войны, в 1943-м году группа американских учёных по заказу военно-морского флота затеяла эксперимент, получивший название «Проект «Рейнбоу». Целью его было сделать невидимым крупный объект – например, боевой корабль класса «эсминец». Из просочившихся в прессу сведений (в Америке они всегда просачиваются, это вам не СССР с его тотальной шпиономанией!) можно было сделать выводы, что под «невидимостью» имеется в виду незаметность для радаров, которые к тому момент уже получили немецкие и японские боевые корабли, и даже дальние морские бомбардировщики. Мелькала так же тема «дегауссизации», то есть размагничивания стального корпуса судна, с целью обезопасить его от магнитных торпед и донных мин, которые так любили использовать немцы, выставляя их с самолётов и подводных лодок на подходах к портам Англии.

Для эксперимента был выбран новенький эсминец "Элдридж", DE-173. На борту корабля было смонтировано оборудование, которые немногочисленные свидетели этих работ описывали как огромные «катушки Тесла» – всё, связанное с этим то ли великим изобретателем, то ли не менее великим мистификатором было чрезвычайно популярно в США в промежутке между мировыми войнами. А захватывающе-неправдоподобные истории о «лучах смерти» и «Башнях Тесла», предназначенных для беспроводной передачи электроэнергии на огромные расстояния, и вовсе уж невероятных вещах вроде машины времени, мелькали в американских бульварных журнальчиках постоянно. Ходили даже слухи, о причастности к проекту «Рейнбоу» самого Эйнштейна – но великий физик впоследствии усиленно от этого открещивался.

Решающий опыт состоялся в октябре того же, сорок третьего года. Немногочисленные свидетели рассказывали, что во время эксперимента эсминец, окутанный паутиной молний и коконом из зеленоватой дымки, исчез с якорной стоянки и объявился в трёхстах двадцати километрах, в Норфолке – причём из команды численностью в сто восемьдесят один человек невредимыми остались не больше двадцати. Остальные получили несовместимые с жизнью ожоги и поражения электричеством. Некоторые обезумели; тела других были буквально «впечатаны» в переборки и палубы. Отмечается ещё такая деталь – у всех выживших часы отставали на одно и то же время…

После столь трагического фиаско программу свернули, материалы засекретили и постарались как можно скорее о ней забыть. Сам эсминец (которому после демонтажа опытного оборудования понадобился серьёзный ремонт) отправился на Средиземное море, а потом и на Тихий океан, где и прослужил до конца войны.

Официально флот не признавал факта проведения эксперимента – однако никакие заявления адмиралов и правительственных чиновников не могли остановить поползшие слухи. После войны проектом «Рейнбоу» заинтересовались так называемые «независимые расследователи», один из которых опубликовал в начале пятидесятых книгу, благодаря которой и вошёл в обиход термин «Филадельфийский эксперимент», породивший в последующие полтора десятка лет немало конспирологических теорий и взятый за основу авторами нескольких фантастических романов и художественных фильмов. Для нас же, рассказывал Геннадий Олегович, важен вот какой момент: в сорок шестом году один из американских физиков, сотрудничавших с советской разведкой по Манхэттенскому проекту, передал своим кураторам заодно и фотокопии документов по проекту «Рейнбоу», к тому времени уже несколько лет, как похороненных в архивах. Эти материалы, вместе с другими, касающимися ведущихся в лаборатории Лос-Аламос работ, легли на стол председателя Специального комитета, по использованию атомной энергии, товарища Берия – и тот неожиданно проявил интерес к теме, казалось бы, прочно забытой даже самими американцами.

– Сейчас уже не выяснить, кто именно убедил Лаврентия Павловича заняться этим всерьёз. – говорил инженер. – Сам он давно покинул бренный мир, его ближайшие помощники, те, кто ещё живы – люди не из болтливых, и вряд ли будут откровенничать даже в мемуарах. Наверняка мы знаем только то, что тогда же, в сорок шестом, в рамках Спецпроекта была создана особая группа, работающая автономно, без связи с остальными подразделениями. Именно ей и передали все материалы по проекту «Рейнбоу». Учёные взялись за работу всерьёз, и уже через год «Филадельфийский эксперимент» был повторён на секретном полигоне, где-то в Заполярье.

Для опыта флот выделил эсминец «Прочный» – бывший немецкий Z-20 «Карл Гальстер», полученный СССР по репарациям от Германии. Для этого корабль перегнали с Балтики, предварительно смонтировав на нём в Ленинграде экспериментальную установку, замаскированную под новую особо мощную радиолокационную станцию. Эксперимент состоялся в октябре сорок седьмого – памятуя о жертвах, которыми сопровождались опыты американцев, людей на корабле не было, оборудованием управляли дистанционно. Но, то ли материалы, полученные из Штатов, оказались неполны, то ли в расчёты вкралась ошибка – установка так и не заработала. После нескольких попыток, также ничем не закончившихся, оборудование демонтировали, эсминец вернулся в Лиепаю, где прослужил до пятьдесят четвёртого года, когда был переоборудован в плавучую казарму, а ещё через два года отправился на слом. И тут бы лаборатории «98» (это безликое наименование носило незаконнорожденное дитя проекта «Рейнбоу», скрытое в недрах советской ядерной программы) и благополучно скончаться естественным путём – если бы не событие, из разряда тех, какие не могут быть предсказаны никакими аналитиками и прогнозистами, разве что, ясновидящими вроде популярного в то время в СССР Вольфа Мессинга. Случилось оно в сорок восьмом году, очень далеко и от Москвы, и от Филадельфии, и от безымянной бухты на северном побережье Кольского полуострова – в Монголии, в безжизненных песках пустыни Гоби, где советская палеонтологическая экспедиция уже третий год копалась в чёрных барханах, извлекая из-под чёрных песков окаменелые кости гигантских доисторических ящеров.

VI

Очередной день в школе обошёлся без сколько-нибудь заметных событий, не считая момента, когда парни из нашего класса на уроке труда воспользовались отлучкой трудовика и домотались до меня с просьбами показать «эти штуки с ножиком».

Что ж, если люди просят – отчего не пойти навстречу? «Бабочку» я теперь носил не в кармане, а засунув за носок – пришлось для этого выбрать в шкафу те, что поуже и повыше. А что, и удобно и практично, искать запретный предмет в штанине никому из учителей в голову не придёт – чай тут не зона, чтобы обшаривать школьника с головы до ног. Ну, карманы могут заставить вывернуть, ну, проверить, нет ли чего за поясом – не более того…

В общем, я внял уговорам. Продемонстрировал несколько базовых вращений и проворотов (всё же новому телу было далеко до отработанных мышечных рефлексов прежнего, тут необходима постоянная тренировка), а под занавес хлопнул растопыренную пятерню на деревянный верстак и проделал распальцовку в стиле андроида Бишопа из «Чужих». Всё, как положено: в ускоряющемся темпе, хотя и без «ассистента», чью ладонь я прикрыл бы своей – была, признаться, такая мысль, но это был бы уже явный перебор. Шоу завершилось эффектным броском ножа в школьную доску – с одним оборотом, в полную силу, так, что доска загудела от тяжкого удара, а Андрюшка Поляков, сунувшийся выдёргивать нож, справился лишь с третьей попытки, да и то, предварительно расшатав его обеими руками.

Клоунада, скажете? Клоунада и есть, кто бы спорил – только теперь признанные плохиши школы, независимо от возраста и весовой категории, будут предупредительно улыбаться при встрече и обходить десятой дорогой дворы, по которым я возвращаюсь из школы.

В остальном же день прошёл без приключений – и даже на уроке истории я сдержался, и не стал запугивать симпатичную практикантку Екатерину Андреевну избыточными для советского школьника познаниями. На большой перемене, когда я вернулся из столовой, всё ещё находясь под впечатлением сладкого творожного сырка в тонкой бумаге (забытый с детства вкус!) ко мне подошла Таня Воронина. Смущённо улыбнувшись, она протянула общую тетрадку: «Запиши, если не трудно, ту песню, что пел вчера, на Ленкином бёзднике!» Тетрадь при ближайшем рассмотрении оказалась девичьим песенником – эдаким аналогом альбомов, времён пушкинских и тургеневских барышень – а я то и забыл, что нечто подобное должно быть у всякой уважающей себя советской школьницы…

Вот, собственно, и всё. После уроков я проводил Ленку –

демонстративно, от самого школьного крыльца забрав у неё портфель (местные правила хорошего тона требовали сделать это лишь завернув за угол ближайшего дома). Договорился о совместной вечерней прогулке с собаками и отправился домой, где меня ждал бабулин обед и ещё одно дельце, намеченное с вечера.

Этот письменный стол достался нам после смерти другой бабушки, матери отца. Она приобрела резной кабинетный гарнитур после войны в магазине ОсобТорга, торгующем «случайными вещами» – этим эвфемизмом обозначали тогда поступившее в доход государства имущество тех, кто был по разным статьям осуждён с конфискацией, а так же некоторую часть товаров повседневного спроса, вывезенных из Германии в рамках репараций. Стол был поистине монументальным: огромный, просторный, как флайдек авианосца, из благородного тёмного дерева, с резными уголками, на львиных лапах, он, кроме полудюжины обычных ящиков, был снабжён ещё и особым, потайным. Этот ящик, вделанный в верхнюю часть одной из тумб, я обнаружил случайно – уже в девяностых, после гибели родителей в автокатастрофе, когда разбирался с их наследством. В тайнике кроме пачки писем сугубо личного содержания да жиденькой стопки долларов, нашёлся тогда ещё и маленький карманный пистолет – бог знает, где отец его раздобыл, может, он так и остался от прежних хозяев стола, и лежал в тайнике, не обнаруженном товароведами ОсобТорга? Скорее всего, так оно и было – пистолет этот, редкой системы Хелфрихта, выпускался в Германии в промежутке между мировыми войнами скромными сериями. Несмотря на это, оружие успело засветиться даже в советском кинематографе: таким вот «дамским сверчком» угрожает Армену Джиграханяну, в роли подпольного перевозчика золота с приисков старуха-скупщица, роль которой сыграла актриса Эмилия Мильтон – только там следователь Знаменский, а вслед за ним и эксперт Кибрит, которым по должности полагается разбираться в подобных вещах, упорно называют его бельгийским «Браунингом».

Сейчас пистолет мне был ни к чему – я надеялся обнаружить в тайнике какие-нибудь бумаги, связанные с отцовской работой. Я знал, что он изредка брал домой документы, и каждый раз предупреждал меня ни в коем случае к ним не прикасаться. Так может, и сейчас, уезжая в командировку, он оставил там что-нибудь, не предназначенное для моих глаз?

Поиски не заняли много времени – немудрено, когда знаешь, что искать и помнишь заветный сучок в облицовке, на который надо надавить чем-нибудь твёрдым, а потом, слегка утопив, провернуть примерно на четверть оборота. Так я и сделал – плоский ящик выдвинулся со звонким щелчком, открыв моим взорам и сам «дамский сверчок» и маленькую, серого рыхлого картона, пачку с двадцатью патронами 25АСР, они же 6,35х15 мм «Браунинг», и жиденькую пачку купюр – только на это раз не долларов, а советских сторублёвок. Всего в пачке оказалось около четырёх с половиной тысяч – ага, семейные накопления на новые «Жигули» взамен старого, разболтанного «Москвича-407» – помнится, мы как раз весной, после переезда на новую квартиру и приобрели новую тачку… Кроме перечисленных сокровищ, в секретном ящике имела место бледно-зелёная дерматиновая канцелярская папка с завязками из ботиночных шнурков, а так же ещё один предмет, который я меньше всего ожидал здесь увидеть.

…темный и безжизненный стоял звездолет, никак не реагируя на приближение собрата. Лучи прожекторов пробежали дальше, сверкнули, отразившись, как от синего зеркала, от колоссального диска – нет, не диска, а кольца, громадного тора со спиральными выступами на поверхности и огромным, примерно на половину диаметра, отверстием в центре. Тор стоял наклонно, на ребре, частично погруженный в черную почву. На мгновение наблюдателям показалось, что за диском торчат какие-то скалы, а дальше сгущается черная тьма. Там, вероятно, был обрыв или спуск куда-то на низменность…

Я положил перед собой заглавную страницу. На пожелтевшей бумаге заглавными машинописными буквами было напечатано слепым машинописным шрифтом: «Туманность Андромеды», И.А. Ефремов, 1956 г.» И в верхнем правом углу выцветший лиловый штамп «Для служебного пользования» и чья-то почти неразличимая подпись.

Вот те раз! Неизвестная версия знаменитого романа Ивана Ефремова, причём с изрядными расхождениями по сравнению с каноническим текстом! Благо, сравнить нетрудно – потрёпанный томик «Туманности Андромеды» лежит тут же, и это ему я так удивился, открыв тайник. Нет, отец, конечно, уважал научную фантастику, и даже иногда её почитывал – но всё больше с моей подачи. А тут такая находка, которой впору оказаться в столе преданного поклонника творчества Ивана Антоновича….

А ещё этот штамп «Д.С.П.» – он-то к чему?

– Вы думаете предпринять исследование звездолета-тора? – спросил биолог.

– Обязательно! Как может простить себе ученый упущение такой возможности! Только это, возможно, не звездолёт, тем более, что звездолёты такой формы в смежных с нами населенных областях неизвестны. По Великому Кольцу до Земли несколько раз доходили сообщения о группе цивилизаций, овладевших способом мгновенного перемещения в пространстве при помощи особых внепространственных «ворот», которые они устанавливают как на планетах, так и в удобных для астронавигации точках пространства. Так вот, эти самые «ворота» как раз и имеют подобную необычную форму – плоского кольца с выступающими на поверхности спиралевидными рёбрами-выступами. Как только кончим перегрузку «Паруса», займемся этим объектом – ведь если мы сумеем проникнуть внутрь.

Мы просто обязаны это сделать! – с энтузиазмом воскликнула астронавигатор «Тантры», рыжеволосая Низа Крит. Тогда появится шанс изучить неизвестные ранее принципы перемещения в Пространстве – а значит Земля, и другие цивилизации Великого Кольца окажутся друг от друга не в сотнях, тысячах парсеков, на преодоление которых даже при помощи могучих анамезонных двигателей сейчас не хватит и сотни человеческих жизней, а буквально на расстоянии вытянутой руки!

Да, и тогда название, которое люди Земли дали своей эпохе – Эра Встретившихся Рук, – приобретёт новое, настоящее значение! – кивнул Эрг Ноор. Но с этим, к сожалению, придётся повременить – сейчас нельзя оторвать от работы по перегрузке ни одного человека…

Я отложил пачку листов и сел – до сих пор я просматривал из стоя, разложив на отцовском столе. «Всё страньше и страньше», как говорила девочка Алиса… Выходит, в первоначальном варианте «Туманности» Ефремов описывал способ перемещения по Галактике при помощи своего рода кольцеобразных порталов, созданные неведомой цивилизацией? Причём располагаться эти порталы могли как на поверхности планет, так и в открытом космосе – видимо, для того, чтобы через них могли проходить корабли? Где-то я уже это встречал, причём неоднократно…

Я пролистал «авторский вариант» до того эпизода, где земляне встречаются со страшными «электрическими медузами» – и пожалуйста, буквально во втором абзаце встретил фрагмент, отсутствующий в известной мне версии! Я даже полез в книгу, хотя ни на миг не сомневался в собственной правоте. Ну, точно: биолог Эон Тал в ответ на предположение, что пока «спиралотор» функционировал, через него на планету Железной Звезды могли проникнуть существа из иных, неведомых миров, вообще-то несвойственные здешней биосфере.

Ну, конечно: «Звёздные Врата», известный в девяностых фантастический фильм с Куртом Расселом, а потом не менее известный долгоиграющий сериал! Понять бы ещё, с чего это Ефремов решил использовать в своём бессмертном творении эту идею – не слишком-то популярную в те времена повального увлечения ракетными полётами?

Всё, больше не могу! Я с некоторым сожалением взвесил на ладони пистолетик (вряд ли эта штука когда-нибудь мне здесь пригодится – как, впрочем, не пригодилась и в той, прошлой жизни), вернул его в потайной ящик уложив на прежнее место, рядом с пачкой денег и обоими экземплярами «Туманности Андромеды», и решительно запер тайник. Как хотите, а загадок и впечатлений многовато для двух дней. Надо как-то отвлечься, расслабиться что ли, собаке, вон, внимание уделить, а то она совсем загрустила, лежит себе возле стула и косится снизу вверх укоризненно: «Совсем забросил меня, хозяин? Нехорошо, ну да что поделать? Такая моя жизнь собачья, потерплю, подожду…»

На этот раз несчастному зверю ждать не пришлось. Один звонок, четверть часа на сборы – и вот мы уже шагаем вдоль бульвара на улице Крупской в сторону Ленинского проспекта. В сумке, кроме учебников на завтра, кулёк с Бритькиным сухим кормом – мы намереваемся остаться у деда с бабулей на ночь. Собирался дед привыкать к собаке в ожидании скорой поездки на охоту? Вот пусть и привыкает, всего два дня осталось! Кстати, надо заодно взять у него записку с просьбой отпустить меня с занятий в ближайшую субботу «в связи с семейными обстоятельствами». До родной дедовой Запрудни по Дмитровскому шоссе верных полтора часа, и если мы хотим выбраться на утреннюю тягу – выезжать надо в пятницу, вечером.

На часах – больших, настенных, дореволюционной часовой фабрики «Мозер» – половина девятого вечера. Ужин съеден, собака выгуляна и дрыхнет посреди комнаты на ковре, школьная форма приведена в порядок на завтрашний день, и мы с дедом устроились на диване за шахматной доской. Я не большой любитель этой игры, и в последнее время вообще ни разу к ней не прикасался – но в школьные годы, помнится, при каждом визите мы с дедом обязательно расставляли фигуры на клетчатой доске и проводили за ними не меньше полутора часов кряду. Играл я так себе, и по поводу проигрышей не комплексовал – две-три ежевечерние партии были, скорее, поводом для неспешных бесед на разные темы. Вот и сегодня: я совсем, было, настроился на разговор о предстоящей охоте и о нашей с Бритькой роли в этом мероприятии (дебют, как-никак, дело серьёзное!) когда в глаза мне бросился ярко-красный томик на полке книжного шкафа.

Это было издание цитат Председателя Мао – подарочный вариант «маленькой красной книжечки», снабжённый массой репродукций, фотографий, а так же фотокопий особо выдающихся высказываний «Великого кормчего», выполненных по всем канонам китайской каллиграфии. На дорогом коленкоровом переплёте вытеснен профиль автора, ниже – названия, на русском языке и китайскими иероглифами. Я нашёл выходные данные: смотри-ка, напечатано в позапрошлом году! Значит, китайские товарищи не только издают книги для идейных противников в лице «советских ревизионистов», но ещё и раздаривают их – видимо, по случаю неких официальных мероприятий?

Стоп, какие ещё ревизионисты и идейные противники? Если здесь не было Хруща с его случилось осуждением политики Сталина, который так до сих пор и лежит в Мавзолее рядом с другим вечно живым вождём рабочего класса – то, может, и отношения с Китаем выглядят не совсем так, как в нашем варианте реальности? А ведь тема-то важная, не разобравшись в ней, цельной картинки из кусочков мозаики, которые я старательно собираю все эти дни, не сложить… Роясь в газетах, я как-то упустил из виду китайскую тему – может, сейчас воспользоваться случаем и прояснить? Дед, похоже, и здесь избегает разговоров о неоднозначных аспектах нашей новейшей истории – но насчёт вещей общеизвестных вполне может просветить любимого внука. Зачем? Очень просто: скажем, в школе объявили, что теперь политинформации будут проводить все, по очереди, в порядке подготовки к вступлению в комсомол – вот я решил озаботиться повышением своей политграмотности. А что, отмазка не хуже любой другой…

Уже минут через сорок я постарался свернуть разговор, сославшись на то, что завтра рано встать – перед тем, как завтракать и отправляться в школу, до которой отсюда минут двадцать скорым шагом, надо ещё с собакой погулять. Бабуля, узнав, что хвостатое чудо на полдня остаётся на её попечении, недовольно поджала губы, но возражать не стала – да и бесполезно это после того, как дед весь вечер смаковал детали предстоящего сафари. Я же сложил шахматные фигуры и устроился в большом кресле с ногами, старательно делая вид, что решил перед сном освежить познание в алгебре.

Н-да… сюрприз за сюрпризом, иначе и не скажешь! Даже и не знаю, с чего начать – решительно вся линейка развития советско-китайских отношений не имеет ничего общего с тем, что известно мне. Для начала: оказывается, здешний Китай не имеет ядерного оружия! Мао не раз обращался к руководству СССР с просьбой предоставить Китаю наработки по созданию атомной бомбы, но добился только заключения большого, на двадцать лет вперёд, соглашения по строительству в Поднебесной нескольких ядерных электростанций и центра Атомных исследований совместно с СССР, имеющего, однако, сугубо мирную направленность. То есть получается, что ошибки Хруща в этой версии истории повторять не стали – и, соответственно, никакого Даманского, как и прочих прелестей советско-китайского противостояния вроде взаимных обвинений в ревизионизме, отходе от единственно верной ленинской линии и сговоре с проклятыми империалистами не случилось.

А ещё – здесь не случилось никсоновского отказа от «золотого стандарта». Нет, Никсон-то президентом был, а как же – только вот что-то пошло не так в недрах то ли Бреттон-Вудской системы, то ли ещё каких-то международных финансовых институтов, о которых я и в прежней жизни особо не задумывался.

Что ж, оно наверняка к лучшему. Ясно, что здешние геополитические расклады в корне отличаются от наших, но чтобы анализировать возможные последствия этих расхождений у меня пока недостаточно информации.

Из дальнейших разъяснений деда я понял следующее. Когда СССР, США и Франция сконцентрировались на создании с нуля грандиозных космических отраслей, эти усилия стали постепенно сказываться на производстве других видов продукции, вроде товаров повседневного спроса, бытовой и сельскохозяйственной техники и много чего ещё. И если в СССР проблема стояла не так остро – не жили хорошо, нечего и привыкать! – то Франция и, в особенности, привыкшая к изобилию Америка позволить себе такого, конечно, не могли.

И вот, чтобы обеспечивать население и экономику своих стран массовым потоком недорогих товаров повседневного спроса – от пляжных тапочек и утюгов до асфальтоукладчиков и сельхозтехники – эти производства решено было развивать в Китае. По сути, было повторено то, что в нашей реальности привело к взрывному экономическому росту Поднебесной в 90-х и нулевых – специалисты ССР, США и Пятой Республики помогли построить там заводы, обучить персонал, и теперь китайские рабочие производили нужную продукцию, по большей части, из сырья, поставляемого с нашей стороны границы. Специально для обеспечения этой грандиозной программы в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке были проложены несколько стратегических железнодорожных и автомобильных магистралей, вокруг которых, как грибы после дождя, стали расти шахты, шахтёрские посёлки, заводы и даже новые города. Программа активно действовала с начала шестидесятых; мне запало в память, что одним из её горячих сторонников стал выдвиженец Мао Ден Сяопин. В этом году он, уже в должности заместителя премьер-министра и члена ЦК КПК совершил грандиозное турне по СССР, Франции и США с целью начать переговоры о присоединении КНР к «Космической Программе Трёх». Вслед за ним в подобный вояж отправился и премьер-министр Японии и, как говорят, провёл несколько содержательных бесед. Во всяком случае, японский астронавт уже включён в списки одной из ближайших миссий «космического батута», а ведущие японские корпорации получили крупные заказы на электронное и иное оборудование для нужд Проекта.

Дед не зря столько говорил именно об этом китайском деятеле – оказывается, во время визита в СССР Дэн Сяопин завернул в Госплане, и дед имел с ним долгую беседу, о которой, впрочем, распространяться не стал. «Скучно тебе это, внук. – сказал он. – Это наши дела, металлургические: большой комбинат на севере Китая заложили, грандиозная будет стройка, и всё на нашем рудном концентрате, а как же…»

Возражать деду я не стал. Скучно мне, конечно, не было, даже наоборот – а вот мозг уже отказывался воспринимать новую, потрясающую информацию. Так и заснул в кресле, с учебником алгебры, и проспал бы до утра, если бы бабушка не заставила меня перебраться на диван.

Посреди ночи я проснулся в холодном поту – мне приснились Мао Цзедун и Хрущёв. В развевающихся одеждах, расшитых серпами и молотами вперемешку с китайскими драконами и цитатами из Конфуция, выполненными иероглифами, они, взявшись за руки, летали вокруг Луны, на каждом витке пытаясь попасть в висящие на орбите Звёздные Врата – и всякий раз промахивались и отчаянно ругались по-русски и по-китайски.

VII

– …В конце 48-го года советская палеонтологическая экспедиция, работавшая в монгольской пустыне, раскопала некий артефакт, крайне необычный и не имеющий никакого отношения к окаменелым останкам динозавров, ради которых экспедиция и была затеяна. – продолжал свой рассказ инженер. Между прочим, находку сделал начальник экспедиции Иван Ефремов – слыхал, надеюсь, о таком?

– Автор «Туманности Андромеды?» – радостно вскинулся Димка. Уж в чём-чём, а в фантастике он разбирался. – Ещё бы не слыхать!

– Он самый. – кивнул Геннадий Борисович. – Но сейчас нам интереснее другой его рассказ, «Олгой-хорхой».

– И и его знаю! – подтвердил Димка, обрадованный тем, что беседа свернула в знакомую колею. – Там ещё геодезист с монголом-проводником встречают в пустыне Гоби электрического такого червяка, огромного…

– Так и есть. С этим рассказом вот какая история: знатоки творчества Ивана Антоновича упорно твердят, что он стоит среди прочих его произведений как бы особняком. Не укладывается, понимаешь, в обычную для Ефремова эстетику романтики научного поиска, хоть ты тресни! Вспомните: сначала следует долгое, немного даже занудное описание мёртвых песков Гоби, экспедиционной рутины, а потом – бах! – и встреча с чем-то необъяснимым, за которым не следует вообще ничего!

– Ну… пожалуй, так. – Димка подал плечами. – Но ведь рассказ написан в сороковых, ещё во время войны, в эвакуации, и Ефремов только-только пробовал свои силы в литературе. Немудрено, что со временем изменился и он сам, и литературный стиль!

– Что ж, не исключено. Но есть и другой вариант, и он мне нравится больше: «Олгой-Хорхой» никакой не рассказ, а описание реальных событий, научный отчёт, переделанный в очерк для журнала.

– То есть, вы полагаете, что Ефремов сам видел этого электрического червя?

– Да, и, скорее всего, не один раз. Видишь ли, ты читал «Туманность Андромеды» в отредактированном варианте, в том, который пошёл в печать на страницах «Техники-Молодёжи» в пятьдесят седьмом…

– А что, был ещё какой-то вариант? – удивился Димка. – Не знал…

– Не ты один. На самом деле, в первоначальной версии романа экипаж «Тантры» находит на планете «Железной звезды» не чужой звездолёт-спиралодиск, а некое устройство под названием «звёздный обруч», с помощью которого представители цивилизации из галактики Туманность Андромеды мгновенно перемещались на огромные расстояния. По сюжету романа земляне отправляют на планету Железной звезды новую экспедицию, чтобы раскрыть тайну «звёздного обруча» и передать её всем прочим цивилизациям Великого Кольца.

– Очень интересно…. – ответил Димка. – Только я не понимаю: при чём тут пустыня Гоби и олгой-хорхой?

– Сейчас поймёшь. – пообещал инженер. – Дело в том, что найденный во время раскопок артефакт представлял из себя огромное, около десяти метров в диаметре, кольцо во спиральными выступами на поверхности. Кольцо было целиком засыпано песком, но согласно отчётам экспедиции, к нему был прорыт ход, что-то типа норы – собственно, по этому ходу его и обнаружили. Артефакт был изготовлен из неизвестного металла, и символы на его поверхности не соответствовали ничему, известному на Земле – поэтому Ефремов уже тогда выдвинул предположение, что это ни что иное, как творение инопланетной цивилизации, устройства, служащее для мгновенного перемещения в пространстве. А олгой-хорхой – суть обитатель иного мира, с которым «звёздный обруч» был связан, пока действовал.

– То есть эти электрические червяки повылезали на Землю с другой планеты? – опешил Димка.

– Именно! Местные кочевники-монголы встречавшие их на протяжении многих веков и не раз страдавшие от этих опасных тварей, сложили о них страшные легенды. Причём, судя по тому, что ведущую к «обручу» нору не успело засыпать песком – а барханы в Гоби находятся в постоянном движении, так что надолго она не сохранилась бы – последние инопланетные чудища выбрались оттуда буквально перед самым появлением археологов! Ефремов даже предположил, что раскапывая артефакт, они вызвали песчаный оползень, который его и повредил – потому что никаких признаков того, что эта штука действует, найти не удалось. Кстати, он и в первоначальном варианте «Туманности Андромеды эту мысль обыгрывает – вот вернёмся в Москву, дам тебе почитать…

– Было бы неплохо. – согласился Димка. У него в воображении уже складывались фантастические картинки с пустыней, электрческими инопланетными червяками, лезущими из полу-занесёнными чёрными гобийскими песками «звёздного обруча». – если дадите – почитаю с удовольствием. Но только какое отношение ко всему этому имеет проект «космического батута»?

– А ты ещё не догадался? – удивлённо хмыкнул Геннадий Борисович. – Похоже, напрасно мы назвали тебя сообразительным. Ну, давай, Дмитрий… как тебя там по батюшке, напомни?

– Олегович, но…

– Без «но». Ну же, Дмитрий Олегович, напряги воображение, не заставляй меня в тебе разочаровываться!

– Разработка «космического батута» как-то связана с изучением гобийской находки Ефремова? Видимо, те же физические принципы?..

– Можешь ведь, когда хочешь. – удовлетворённо кивнул инженер. – Когда артефакт был признан творением инопланетной цивилизации, всё, связанное с ним немедленно засекретили. Личным распоряжением Берии – он тогда руководил всеми работами по атомному проекту СССР – была создана специальная группа по его изучению. Работа шла ни шатко ни валко, поскольку материал «звёздного обруча по-прежнему не поддавался ни одному из известных способов воздействия. Через год пришлось признать, что работы зашли в тупик, и деятельность группы наверняка бы свернули, не случись одно из тех совпадений, что иногда, очень редко, кардинально меняют весь ход мировой истории.

Так уж получилось, что к работам по «звёздному обручу» привлекли в качестве консультанта одного из физиков, занимавшихся изучением материалов Манхэттенского проекта – он-то и высказал первым мысль, что американцы попытались пойти по тому же пути, по которому пошли некогда обитатели чужого мира, оставившие на Земле «звёздный обруч». Об этом было доложено Берии, а он распорядился слить два проекта.

– Тут-то дело и пошло на лад? – спросил Димка. Рассказ Геннадия Борисовича увлёк его по-настоящему, куда там фантастическим романам!

– Если бы! – вздохнул инженер. – Кое-какие подвижки действительно были, но, проработав ещё два года, исследователи снова упёрлись в глухую стену. Причём на этот раз дело было не только в таинственном материале «обруча» или чём-то в этом роде: в докладе тогдашнего руководителя группы указывалось, что им не хватает теоретических наработок, которые были у американцев, когда те брались за осуществление проекта «Рейнбоу». Видимо, всё-таки старик Эйнштейн и Никола Тесла всё же приложили руки к этой теме, потому что наши физики обломали об неё зубы.

Зато некоторые подвижки наметились в расшифровке символов, которыми была покрыта торцевая поверхность «обруча». Группа выдающихся учёных-лингвистов, работая в обстановке полнейшей секретности, совершила настоящий научный подвиг, на фоне которого расшифровка знаменитого Розеттского камня не более, чем разгадывание ребуса в воскресном номере газеты «Сельская жизнь». Они сумели частично прочесть письмена на инопланетном языке – и выяснили, что находка Ефремова действительно часть межзвёздной транспортной системы, своего рода терминал, установленный немыслимо давно в нашей Солнечной системе. Из того же расшифрованного фрагмента следовало, что кроме гобийского «обруча» имеются ещё по меньшей мере три: один на Луне, другой – на одном из спутников Марса. По поводу местонахождения третьего учёные спорят до сих пор, сходясь на том, что он, скорее всего, висит где-то в пространстве, вдали от крупных объектов вроде планет или планетоидов.

– А что же, Ефремов тоже участвовал в этих работах? – спросил Димка.

– Да, но в пятьдесят первом году Иван Антонович покинул группу. Его, видишь ли, тяготила собственная роль в исследованиях – он ведь был палеонтолог и не разбирался ни в физике, ни в лингвистике. По сути, его вклад сводился к тому, что он нашёл артефакт. Правда, в пятидесятом году он добился отправки ещё одной экспедиции в Гоби, с целью тщательно обыскать место находки. Экспедиция провела в песках три месяца, но так ничего и не добилась, а по возвращении Ефремов написал заявление об уходе из проекта.

– И что, его отпустили?

– Разумеется. – кивнул инженер. – Взяли, конечно, уйму всяких подписок, но это уж как водится в нашем благословенном отечестве. Но это не слишком-то помогло: Иван Антонович, будучи человеком творческим, а, как палеонтолог, далёким от государственных секретов, удержаться не сумел – недаром в первой версии «Туманности Андромеды» земляне как раз и находят устройство, по своему назначению соответствующее гобийскому артефакту! Берия, ознакомившись с первоначальным вариантом романа, запрещать его не стал, хотя такие предложение и звучали, но потребовал изъять из текста любые намёки на «звёздный обруч», что Ефремову и пришлось сделать. В результате, роман вышел в том варианте, который знаком читателям всего СССР. Что касается проекта – то он агонизировал ещё четыре года, и дело уверенно шло к сворачиванию работ. Но в пятьдесят пятом, незадолго до своей гибели в авиакатастрофе Лаврентий Павлович обращается к Сталину с неожиданным предложением: совместно с американцам создать научно-исследовательскую группу по изучению «звёздного обруча». В случае удачи, убеждал он вождя, обе державы, да и всё человечество могут получить доступ не просто в космос, но и во всю Галактику. И уж, во всяком случае, державам, принявшим участие в столь грандиозном проекте, надолго станет не до войн и прочих противостояний здесь, на Земле.

– И что, Сталин вот так просто взял и согласился? Но почему? Разве СССР и США тогда не враждовали?

Честно говоря, Димка не слишком интересовался недавней историей, знал её в рамках школьной программы. А там говорилось о жёстком противостоянии двух держав в начале пятидесятых, о создании атомной бомбы и войне в Корее. А тут – предложить вождю, известному своей подозрительностью, порой, на грани паранойи, не просто заключить союз со смертельным врагом, а ещё и передать ему сведения, перед которыми бледнеют любые ядерные секреты!

Геннадий Борисович пожал плечами.

– Согласен, сейчас такое решение выглядит достаточно странно. Но, как говорят, Иосиф Виссарионович обладал поразительной интуицией, и привык на неё полагаться в наиважнейших государственных делах. Конечно, это не отменяет того, что он детально вникал во все подробности, прежде чем принять решение – но, я думаю, что в данном случае вождь опирался именно на интуицию. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем все подробности, разве что, лет через сто, когда это будет интересовать только историков – но уже через полтора месяца после той памятной беседы была созвана секретная научная конференция из ведущих учёных обеих стран. На которой и были выработаны рекомендации правительствам: как можно скорее бросить все силы на разработку нового проекта, получившего название «Космический батут». Были заключены соглашения о совместной работе по освоению Космоса и поставлена ближайшая цель: экспедиция на Луну для поисков второго «звёздного обруча». Извлечённые из архивов результаты американских исследований по проекту «Рейнбоу», как и ожидалось, дали новый импульс научным исследованиям. Вскоре состоялся большой прорыв, и учёные с уверенностью обещали создать первую рабочую установку уже через десять-пятнадцать лет.

– Но это ведь был только «космический батут», верно? – спросил Димка. – До этого самого «обруча», позволявшего путешествовать к звёздам, ему ещё далеко?

– Да, примерно как плоту из брёвен бальсы до подводной лодки с корпусом из титана и винтом, вращаемым энергией ядерного реактора. – согласился инженер. – Но не забывай, что именно на таком плоту Тур Хейердал и его товарищи пересекли Тихий океан. Так что мы, земное человечество, на верном пути. «Маленький шаг для одного человека…» – помнишь?

– «…и огромный скачок для всего человечества.» – закончил знаменитую фразу Димка. – Нейл Армстронг, миссия «Аполлона-11».

– Верно. Это самый маленький шаг состоялся в семьдесят втором году, когда первый действующий образец «космического батута», установленный здесь, на Байконуре, забросил на околоземную орбиту спутник связи. Он был совсем небольшой и проработал недолго, всего полгода – но за это время была построена новая установка в Штатах, на мысе Канаверал. Она отправила груз уже на орбиту Луны – автоматический зонд, которому предстояло совершить посадку на поверхность спутника нашей планеты. К сожалению, связь с зондом была потеряна, но было ясно: установка действует, и весь вопрос в том, чтобы довести её до ума. На это понадобилось три года, а результаты мы наблюдали несколько дней назад.

– Понятно. – Димка тряхнул головой в знак согласия. – А можно вопрос?

– Я полагаю, и не один? – улыбнулся Геннадий Борисович. – Валяй, чего уж теперь…

– Я о совместной экспедиции на Луну. Тогда в газетах сообщали, что была обследована какая-то пещера в кратере вблизи места посадки. Это как-то связано с поисками второго артефакта?

– Разумеется. И поиски эти увенчались успехом. В глубокой каверне в стене одного из лунных кратеров, ровно там, где это и было указано на первом «звёздном обруче», удалось найти второй – к сожалению, наполовину уничтоженный, видимо, прямым попаданием крупного метеора. Однако, часть надписей на его поверхности удалось разобрать, и теперь учёные уверены, что всё поняли правильно. Раса создателей «звёздных обручей» действительно путешествовала когда-то по всей Галактике, причём они могли обходиться без кораблей – на некоторых планетах, в частности, на Земле и Луне, «звёздные обручи» были установлены прямо на поверхности, что позволяло переместиться за сотни и тысячи световых лет так же легко, как выйти в калитку в заборе.

– Ясно. Наверное, из-за этого и лунную базу решили там строить? Ведь вряд ли находку смогли тогда доставить на Землю!

– Верно мыслишь, студент. – кивнул инженер. – Штука тяжеленная и здоровая, они не то, что переправить её к посадочным модулям – выкопать целиком из лунного грунта не сумели, так и оставили, пометив вешками и радиомаяками, питающимися от изотопных элементов. И, конечно, когда принимали решение о месте для будущего лунного поселения, именно это сыграло главную роль. К тому же, в глубине каверны нашли залежи водяного льда, и это стало дополнительным и весьма существенным аргументом в пользу выбора места.

– А что, аргументы против тоже были?

– Были, куда ж без них! Есть там несколько непростых моментов, связанных, по большей части с сейсмоактивностью – оказывается, Луну тоже нет-нет, да трясёт. Но об этом, с твоего позволения, в другой раз.

Какое-то время они шагали молча. Димка на ходу переваривал полученную информацию. Получалось не очень.

– Ну что, студент, ещё вопросы есть? – Геннадий Борисович вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет «Космос» – их, Димка это знал точно, хоть сам и не курил, недавно начали выпускать на московской табачной фабрике «Ява». Стоила новинка шестьдесят копеек. Инженер повертел тёмно-синюю, с красной звездой и стилизованным изображением ракеты, пачку и вдруг решительно скомкал её, огляделся, и швырнул в ближайшую урну.

– Врачи велели бросать – вот и борюсь с соблазном. – объяснил он. – Да ты не стесняйся, спрашивай, я уже смирился, что ты меня весь вечер пытать будешь.

Димка немного помедлил – и решился.

– Значит, мне предстоит принять во всём этом участие?

– Нам. – инженер проводил взглядом смятую пачку, как показалось Димке, с некоторым сожалением. – Мне, тебе и ещё многим другим. На станции «Остров-1» будет работать не менее полутысячи человек, и часть техников для обслуживания орбитального «космического трамплина» решено обучить из таких как ты, студентов последних курсов профильных ВУЗов. Скажу тебе больше: в скором времени и у нас и в Штатах появятся специальные учебные заведения, где будут готовить специалистов для проекта «Великое Кольцо» – и поверь, это будут далеко не одни инженеры! Космические врачи, пилоты орбитальных кораблей, монтажники, да хотя бы повара и садовники для будущих гидропонных оранжерей!

– Но если грузы на станцию будет доставлять так просто, то зачем же на орбите ещё и гидропоника? Не легче ли возить свежие овощи и фрукты с Земли?

– На всякий случай, студент, на всякий случай. И потом – будет ведь ещё постоянное поселение на Луне, и когда ещё там смонтируют приёмный «космический батут»? А вот провизия и кислород понадобятся сразу. Его ведь тоже будут строить с размахом, не на десяток-другой учёных, а сразу на несколько сотен обитателей – так что и гидропоника ох, как пригодится!

– Скажите, Геннадий Борисович… – Димка замялся, но всё же решился спросить. – Почему вы мне так легко всё это рассказываете? Ведь раз никто – из обычных людей, я имею в виду, – не знает ни о гобийском артефакте, ни о лунной находке, ни об истинной подоплёке «Программы Трёх», то, значит, всё это держится в секрете? А я ведь всего-то подписку о неразглашении давал…

Собеседник покосился на Димку – на этот раз без тени иронии.

– Подписка – дело серьёзное, и я бы не рекомендовал с ней шутить. Но дело, конечно, не в подписке. Ты прав, разумеется: вся программа наглухо засекречена – «чернее ночи», как говорят наши американские коллеги. Но сейчас работы вышли на такую стадию, когда в них задействовано очень много людей, и скоро скрывать что-либо станет уже невозможно. Так что в течение ближайших двух месяцев о программе «Великое Кольцо» – такое официальное название она получит, решение на этот счёт уже принято – будет объявлено с трибуны Генассамблеи ООН. А после этого… – инженер снова улыбнулся. – После этого, друг ты мой Дмитрий Олегыч, наш мир изменится до неузнаваемости.

VIII

Вот он, сбывшийся кошмар попаданца: оказаться в мире, на первый взгляд, в повседневных, бытовых деталях неотличимый от того, ты оставил – и внезапно выяснить, что на фундаментальные сущности это сходство не распространяется! Что послезнание твоё не стоит выеденного яйца, что многое здесь, от карьер политических деятелей до тенденций технического прогресса, пошло по иной колее. И даже книги здесь пишут – и будут писать! – другие. Нет, не принципиально иные, но всё же, отличающиеся от тех, что тебе известны. К примеру, ефремовский «Час «Быка», в моей реальности вышедший в виде отрывков в технике Молодёжи» в шестьдесят, кажется, восьмом году – надо будет отыскать этот номер в библиотеке, хотя я и без того уверен, что увижу там совсем другое произведение, мало похожее на то, чем я зачитывался в своей юности. А с чего бы ему спрашивается, быть тем же самым? Я, конечно, тот ещё литературовед – но знаю, что в «том, другом» варианте истории «Час Быка» создавался под впечатлением культурной революции в Китае. Впрочем, не буду настаивать: может я и не прав, и могучий интеллект Ивана Антоновича обошёлся бы и без столь явных ассоциаций. Возможно и то, что он сознательно представлял свой роман как антимаоистский, на что ясно указывали журнальные иллюстрации, заранее предвидя обвинения в идеологических ошибках и клевете на советскую действительность – привет Юрию Андропову, поднявшему этот вопрос на заседании Секретариата ЦК… И недаром, наверное, Ефремов так высказывался о своём творении: „Ярая книга! Пропитана яростью, которая накопилась у нас. Это удивительно! Я их понять никак не могу. Они рубят сук, на котором сидят…“

Но ведь здесь этот сук никто не рубит, верно? Ладно, бог с ним, с Китаем, в котором «культурная революция», хоть и состоялась, но обошлась без иных уродливых перегибов и, соответственно, не вызвала такой реакции в нашей стране. Сам СССР стал другим за эти двадцать восемь без малого лет – если принять за точку бифуркации обнаружение «звёздного обруча» гобийской экспедицией Ефремова, что тоже, строго говоря, далеко не факт. История вышла… светлее, что ли? Добрее к людям и их судьбам? Мне трудно подобрать подходящие определения, но факт остаётся фактом: Карибского и Берлинского кризисов здесь не случилось, Вьетнамская война, как я уже успел выяснить, хоть и состоялась, но в «лайт-версии», без того ожесточения, что в «нашей реальности» – да и закончилась она на три года раньше. Да, ядерные субмарины с межконтинентальными ракетами на борту всё ещё бороздят океаны и прячутся подо льдами, а другие ракеты ждут своего часа в бетонированных стартовых шахтах – но, похоже, угрозу ядерной войны никто больше не рассматривает всерьёз, а ядерное разоружение, полное или частичное – не более, чем вопрос времени. Чехословацких событий шестьдесят восьмого здесь тоже не случилось, обошлись полицейскими мерами. Скорее всего, примерно так же было и в Венгрии. Не было, надо полагать, и Новочеркасского расстрела, не в последнюю очередь спровоцированного идиотскими решениями лысого кукурузника – а ведь все эти невесёлые события как раз и пришлись на то время, когда Иван Антонович работал над своим романом…

Для меня же вывод более, чем очевиден: обычное для попаданца занятие вроде «спасения СССР» тут не прокатит. Потому что – не от чего его спасать! Я иронизирую, разумеется, но ведь то, что я успел узнать и увидеть собственными глазами более всего напоминает тот светлый, полный надежды и грандиозных ожиданий мир, из которого стартовали космонавты "Зари" – и неудивительно, что здесь этот фильм практически не отличается от того, что я видел в своём детстве. Или – прошлое той Земли, где жила Алиса Селезнёва, и летали по галактике звездолёты и был в Москве удивительный «КосмоЗоо»…

Размечтался? А как не размечтаться, если в недавнем выпуске «Очевидного-невероятного» Капица долго и пространно рассуждал, когда люди доберутся до Юпитера и Сатурна – через три года, или всё же придётся подождать ещё десяток лет? А потом мы до хрипоты спорили о том же на занятии кружка юных космонавтов? И ведь не на пустом месте спорили – руководитель кружка развесил на доске плакаты, демонстрирующие действие «орбитальной катапульты» и долго объяснял, каким образом это устройство приблизит человечество к Дальнему Космосу. Кстати, оказалось, что специалисты называют его «космическим батутом» – услыхав это, я хрюкнул, сдерживая смех, поскольку на память немедленно пришёл язвительная рекомендация Рогозина, данный в своё время американцам: «летать на орбиту с помощью батута». Выходит, здесь его совету последовали?

Всё это здорово, разумеется, но мне, попаданцу, что теперь прикажете делать? То-то, вот и я понятия не имею. По всему выходит – просто жить. Жить – и радоваться тому, что здесь вполне могут сбыться те надежды, которые не сбылись там.

Но может, я чего-то ещё не знаю, и на самом деле картина не столь радужная? Как говорили, в недоброй памяти девяностых: «Если ты не понимаешь, кто в схеме лох, это значит что лох – ты сам». Что ж, как говорят в Одессе – будем посмотреть…

– Не секрет, что за семейные обстоятельства такие, что надо пропускать целый учебный день?

Разговор состоялся на следующий день, после пятого урока, которым был русский. Я передал классной дедову записку, получил официальное разрешение не приходить в школу в субботу, так что на вопрос свободно можно было и не отвечать. Но – зачем?

– Дед собирается в Запрудню, это посёлок под Москвой. Там его родня – живут, работают, и всё такое… Дед ездит иногда к ним в гости и вот, решил взять меня с собой.

Строго говоря, я сказал правду: в Запрудне немало дедовых родственников, и даже егерь дядя Семён, служащий в местном охотхозяйстве, приходится деду сколько-то – юродным то ли племянником, то ли братом. Хотя – чего мне скрывать? В конце концов, истинную цель этой поездки при некотором полёте воображения можно воспринять, как стремление пойти по стопам иных русских писателей, немало когда-то походивших по среднерусским лесам с ружьишком и собакой.

– А ещё мы собираемся поохотиться. Собаку вот попробовать, как она по вальдшнепу будет работать… Молодая ещё, года нет. Учить-то её учили, а на настоящую охоту до сих пор не брали – надо же когда-то и начинать? Да вон, Титова её видела, мы живём в соседних домах и каждый вечер вместе собак выгуливаем…

Ленка в ответ только захлопала глазами – с ней я своими планами поделиться забыл. Ещё две девчонки из нашего класса, слышавшие мой разговор с Татьяной Николаевной, изумлённо уставились на меня, причём Кудряшова (вот уж, действительно, в каждой бочке затычка!) изумлённо приоткрыла рот. Кажется, к моей репутации первого школьного хулигана и странного всезнайки добавился ещё один штришок, и весьма многозначительный.

– А птичек тебе не жаль? – удивлённо приподняла брови русичка. – Этих самых… вальдшнепов, да? Живые же!

…что ж, ты сам этого хотел, Жорж Данден!..

– А чего их жалеть? – Я демонстративно пожал плечами. – Дичь же! И потом: как думаете, Пришвин или, скажем, Тургенев тоже по поводу каждого подстреленного селезня слёзы проливали? А ведь оба знали толк в ружейной охоте, и даже в книгах об этом писали! Или вот вы, скажем, – я кивнул слушательницам, – вы сегодня на школьном завтраке съели по сосиске?

– Ну да, как и все. – подтвердила Кудряшова.

– Как полагаешь, корова, из которой её сделали, сама свела счёты с жизнью?

Против такого аргументов ни у кого не нашлось. Ленка, вовремя уловившая, к чему я клоню, послала мне озорную улыбку – незаметно для одноклассниц, разумеется. И так о нас с ней уже болтают невесть что…

– Ну, ладно, убедил. – учительница примирительно подняла перед собой ладони. – Но, раз уж ты пропускаешь литературу в субботу… Девочки, напомните – когда у нас урок на той неделе?

– Во вторник, Татьяна Николаевна! – с готовностью отозвалась Ленка, а я немедленно насторожился. И, как выяснилось, не напрасно.

– Вот и хорошо. Тогда вот тебе, Монахов, дополнительное домашнее задание. Раз уж ты так хорошо знаком с творчеством Пришвина – напиши дома небольшое сочинение, на пару страниц, посвящённое сравнению вашей охоты с той, о которой он писал. А я прочту твоё произведение перед классом, и мы все вместе его обсудим. Ну как, справишься?

– Пуркуа па? – пожимаю я плечами, замечая краем глаза, как расцветает в улыбке Ленка. Я уже знаю, что она видела в ТЮЗе «Трёх мушкетёров», где звучит песня «Пуркуа па?», так что намёк понят. – Правда, Пришвин, охотился по большей части, на русском Севере, в Олонецкой и Архангельской губерниях – но почему бы не попробовать? Вальдшнепы там тоже водятся, а бельгийский «Бердан» двадцатого калибра, его первое ружьё, не так уж и отличается от тульской двустволки из магазина «Охота»…

И, выпустив эту парфянскую стрелу, вышел из класса, оставив собеседниц изумлённо переглядываться.

Т-дах! Т-дах!

Вальдшнеп, встретившийся со снопом мелкой дроби, кувыркнулся в воздухе и пёстрым комком свалился в осоку, шагах в тридцати от стрелка. Дед переломил свой «Мосберг», ловко, одним движением, извлёк обе стреляные гильзы и воткнул вместо них новые патроны. Агат, нетерпеливо повизгивая, сделал стойку на подбитую птицу, но с места не сдвинулся – только крутил, словно вентилятором, куцым хвостиком. Бритька брала пример со «старшего товарища» – замерла, приподняв правую переднюю лапу и вытянувшись в струнку – идеально прямая линия от носа до кончика хвоста.

Т-дах! Т-дах!

Т-дах! Т-дах!

Это дядя Коля, сын дедова родного брата. Сам Георгий Петрович стоял в полусотне метров дальше по просеке, и его итальянский полуавтомат бодро отзывался на наши дуплеты.

Я присел на корточки, положив руку на загривок Бритьки – ощущалось, как дрожат под лохматой шкурой натянутые, как струна, мускулы. Весенняя охота, особенно, когда речь идёт об утках, весьма требовательна к подружейным собакам – им даже хорошая легавая не всегда может соответствовать. Требования к вальдшнепиной тяге несколько мягче, но и здесь собака тоже должна сидеть на месте, следить за небом и слушать, не хоркает ли в лесу подлетающий вальдшнеп. Сама тяга, объяснял дед, продолжается недолго, редко больше минут тридцать – но и за это время на выстрел может налететь с десяток лесных петушков. А значит, каждая минута на вес золота, и стоит чересчур энергичной или плохо обученной собаке подать голос или сорваться с места – всё, о тяге можно забыть. Зато потом, когда прозвучит последний выстрел – надо будет в сумерках собрать битую птицу и принести хозяевам.

Агат – русский спаниель, опытный охотник восьми лет от роду, с самого начала с подозрением отнёсся к появлению «конкурентки». Но после того, как Бритька продемонстрировала, что понимает, кто тут старший и вообще главный – сменил настороженность на милость, и начал обучать молодое пополнение. Наблюдать за этим было так увлекательно, что я даже отказался от предложенной мне двустволки шестнадцатого калибра – пострелять я ещё успею, а пока постараюсь, как смогу, помочь собаке в её дебюте.

– Агат, пошёл!

Дед сказал это совсем тихо, больше для себя, нежели для пса. Спаниель пронял всё и без слов – мохнатой чёрно-серой молнией сорвался с места и нырнул в кусты. Бритька тоже метнулась следом, но, сделав три прыжка, резко сломала траекторию и кинулась обшаривать заросли осоки. И когда это они успели договориться о разделении «секторов ответственности»?

Агат вынырнул из кустов – в пасти у него был зажат вальдшнеп. Из зарослей осоки раздался плеск и довольное фырканье. Ага, значит две подбитых напоследок птицы упали в воду, вот Бритька и старается. И точно: из-за бурых прошлогодних стеблей появилась мокрая насквозь собака, волокущая сразу двух подбитых вальдшнепов. Подбежала ко мне, бросила ношу к ногам и уселась на попу ровно. Морда счастливая, улыбка до ушей – «ну что, хозяин, я ведь хорошая?»

Конечно, хорошая, а как же? Я добыл из кармана кусочек колбаски, который тут же был проглочен с довольным чавканьем.

– А она у вас молодчина! – сказал дядя Григорий, подходя к нам. Ружьё он нёс на плече, держа за ствол, и тёмно-зелёные болотные сапоги были раскатаны доверху, до самого паха. – Я видел сбоку – второй вальдшнеп не сразу упал, пролетел ещё метров семьдесят, и плюхнулся чуть не посредине озерка. Так она сначала к нему поплыла, отыскала, подобрала, а второго прихватила уже на обратном пути. Слышь, Петрович, отличная собака, почаще её бери!

Петрович – это дед. Похвала в адрес Бритьки, похоже, польстила ему ничуть не меньше чем мне.

– Ну что, домой? – дядя Григорий прицепил добычу к узким кожаным ремешкам с петельками, пристёгнутыми к ягдашу, и забросил ружьё за спину. – Завтра ещё на утреннюю зорьку сходим, а сейчас надо выспаться.

И, не дожидаясь ответа, направился в сторону прорезающей жиденькую рощицу просеки – по ней до заимки, где мы собирались заночевать, было около получаса небыстрым шагом. Агат пристроился рядом с ним, а Бритька – вот же электровеник! – принялась нарезать вокруг нас круги. А я взял у деда ружьё и бодро зашагал рядом, выслушивая, в который уже раз, его любимую историю о том, как повздорили однажды на вальдшнепиной тяге Лев Толстой и Тургенев из-за не найденного собакой Тургенева (по версии Толстого), или не битого плохим стрелком Толстым (по версии Тургенева) вальдшнепа. Может, вместо заданной нашей классной темы о Пришвине изложить в художественном виде эту историю, разбавив её собственными охотничьими впечатлениями? А что, мысль неплоха… кстати, завтра надо пострелять и самому. А иначе, откуда впечатлениям-то взяться?

Вторая половина апреля в этом году выдалась тёплой, трава с листвой зеленели совершенно по-майски. Но ночи всё ещё были стылыми, холодными, и я вдобавок к спальнику захватил на сеновал нашедшееся на заимке рыжее одеяло из верблюжьей шерсти. Собственно, никакой это был не сеновал – так, низкий, где не выпрямиться в полный рост, чердак. Внизу было куда теплее, особенно, когда дед растопил печку (обычная, сваренная из железных листов буржуйка, обложенная снаружи камнями и обломками кирпича на растворе), но я всё равно ушёл наверх. Во-первых, проявляя деликатность – охотникам хотелось отметить успех, для чего из Запрудни были прихвачены две бутыли с прозрачным первачом, а предаваться этому традиционному для «национальной охоты» занятию в моём присутствии деду было неловко. А во-вторых, мне просто хотелось побыть одному. Я закинул в узкое окошко чердака свёрнутый спальник, одеяло, сумку с термосом и бутербродами, потом заставил вскарабкаться по лестнице протестующую против такого обращения Бритьку, и устроился на охапках душистого прошлогоднего сена.

От проходящей сквозь крышу железной трубы шло тепло, в окошке видны были высыпавшие на небе бледные весенние звёзды. Чай в отцовском термосе с нержавеющей колбой оставался горячим, пригревшаяся собака уютно сопит, свернувшись калачиком у меня под боком – что ещё нужно для простого человеческого счастья? Я стащил сапоги, брезентовые штаны, штормовку (терпеть ненавижу забираться в спальник в верхней одежде!), закинул руки за голову и принялся вспоминать вчерашний день. А вернее – вторую его половину, ознаменовавшуюся для меня походом во Дворец.

По пятницам занятия кружка юных космонавтов обыкновенно проходили в учебном классе – там же, на «козырьке» над парадным холлом, только в крыле, отгороженном от остального пространства с тренажёрами, лёгкой передвижной стенкой. Ещё одну стену, капитальную, выложенную мелкими кусками мозаичных плиток, украшала большая школьная доска; две других заменяли панорамные, от пола до потолка окна. За ними раскинулась большая лужайка перед главным зданием Дворца, в центре которой высилась алюминиевая игла флагштока.

Вот и сегодня: не успели мы рассесться за столами, демократично расставленными полукругом, как случился сюрприз, да какой! Семён Палыч, наш руководитель, совмещающий занятия во Дворце с основной работой в располагающемся тут же, на Ленинских горах, астрономическом институте Штернберга, объявил, что этим летом в «Артеке» проводится международная «космическая» смена. Базой для неё станет дружина «Лазурная» – сам «Артек», если кто не в курсе, разделён на несколько дружин, по сути, самостоятельных лагерей – а участниками будут юные любители космоса, и всего, что с ним связано, из нашей страны, Штатов, Франции и даже Японии с Китаем. И отправятся они в Крым (который здесь не является частью УССР, а имеет статус автономной республики в составе РСФСР) не просто так, а приняв участие и добившись успеха в конкурсах фантастических проектов, которые в течение ближайших полутора месяцев пройдут во всех этих странах.

Как хотите, а это «ж-ж-ж» точно неспроста! В «той, другой» (и, соответственно, в этой) жизни мне уже случилось побывать в Артеке – летом, после шестого класса, и как раз в дружине «Лазурная», о чём свидетельствовал выцветший памятный вымпел, висящий с тех самых пор над моим письменным столом. Тогда, правда, я попал во всесоюзную пионерскую здравницу не за какие-то особые заслуги, а «по блату» – расстарался двоюродный отцовский брат дядя Валера, занимавший (и, надо полагать, занимающий по сей день) немаленький пост в московском городском комитете комсомола. А во вторых… помните? Всё в точности как в том самом фильме:

«…я представляю к защите фанпроект полёта к звезде Альфа Кассиопеи на космическом корабле «Заря», что означает звездолёт аннигиляционный релятивистский ядерный…»

Решено, лечу! В смысле – еду. В Артек. Правда, для этого надо сначала занять одно из трёх первых мест в дворцовском конкурсе, где без меня будет участвовать ещё сотня без малого энтузиастов от космонавтики – это если считать «юных астрономов», которые тоже, надо полагать, захотят попытать счастья. Но… попаданец я, в конце концов, или где? Конечно, новый, революционный способ хранения антивещества я вряд ли предложу – но если не послезнание касательно многочисленных (и в большинстве своём нереализованных) проектов, то какое-никакое, а всё же инженерное образование должно сыграть мне на руку! А не поможет это – что ж, я без зазрения совести воспользуюсь ещё одним «конкурентным преимуществом». Отец, насколько я понимаю, трудится как раз в самой, что ни на есть, актуальной космической программе, этой самой «орбитальной катапульте» – так неужели не поможет сыну хотя бы советом? А там, глядишь, и…

«…команда формируется из подростков не старше четырнадцати лет, с таким расчётом, чтобы…»

Не то, чтобы я всё это всерьёз. Не о полётах к звёздам, во всяком случае – я ещё не настолько потерял голову от этого поразительного, нереального и одновременно такого знакомого мира. Или… уже настолько? В конце концов, Смоктуновский в роли ИОО говорит в начальных кадрах фильма, что описанные события произошли летом будущего года, верно? Фильм вышел на экраны в семьдесят четвёртом, то есть сейчас как раз и есть то самое лето будущего, семьдесят пятого…

Бритька завозилась, перевернулась на спину, сложив по-заячьи лапы на груди и ухитрившись при этом свернуться калачиком. Нос её угодил мне подмышку, отчего собака сразу громко засопела. Я осторожно подвинул сладко спящего зверя, вжикнул «молнией» спальника и повернулся на бок, прижавшись спиной к мохнатому боку. Сна мне оставалось часов пять, а завтрашний день обещал стать долгим и хлопотным.

Конец второй части

Третья часть

Звездопад, звездопад…

I

Я всегда любил поезда дальнего следования – особенно когда появились эти новые вагоны повышенной комфортности с вай-фаем, душем, отличными кондиционерами и массой прочих мелочей, делающих жизнь железнодорожного путешественника не просто сносной, а удобной по-настоящему. В их число, безусловно, входит и буфет (это помимо традиционного вагона-ресторана) где всегда можно было взять с собой, в купе сосиски с горошком, салатик, порцию куриных крылышек или ещё что-нибудь из незамысловатого ассортимента фастфуда на колёсах.

Чего мне иногда не хватает, так это тёток-торговок на всяком полустанке – с пирожками, варёной картошкой с укропом и жареной курочкой. То есть кое-где они сохранились, в особенности за Уралом и дальше, на восток – но вот в центральных районах страны их безжалостно вытеснил организованный сервис. И как же приятно было приобщиться к этому снова – хоть и под недоумённые взгляды спутников, предпочитавших полагаться на собранные мамами в дорогу кульки с провизией. Был такой и у меня – с изумительно вкусным содержимым, заготовленным бабулей, но… традиция есть традиция, куда ж без неё?

Торговали на перроне и пивом (жигулёвское в тёмно-коричневых бутылках со знакомой наклейкой на горлышке), но тут пришлось ограничиться тяжким вздохом и парой бутылок «Буратино». Слава богу, моя сомнительная репутация не успела просочиться из школы во Дворец – а раз так, то не стоит и начинать. Пусть полагают, что я воспитанный школьник из интеллигентной семьи, увлечённый, как и все, собравшиеся в этом вагоне поезда «Москва-Симферополь», освоением космоса. Последнее, кстати, верно – увлечён, а как же, не меньше иных прочих. Правда, на свой манер – но это уже, как говорится, детали…

Насколько я мог припомнить, в школе, в дальних поездках, мы всегда брали билеты в плацкартные вагоны. И дело даже не в уменьшении нагрузки на родительские кошельки, просто взрослым, сопровождающим шумный детский коллектив, куда проще следить за порядком именно в плацкарте – иди себе по коридору и обозревай подопечных, никаких закрытых дверей, за которыми много что может твориться, включая распитие упомянутого «Жигулёвского», купленного у несознательных вокзальных торговок.

Но на этот раз непреложное правило было нарушено – возможно, из-за того, что вместе с нами из Москвы в Крым на том же поезде отправлялось некоторое количество иностранных участников «космических смен», и организаторы не захотели ударить перед ними в грязь лицом. Так или иначе, в распоряжении трёх десятков победителей конкурсов фантпроектов из разных стран (с нами ехали трое американцев, двое французов и японец), а так же пятерых вожатых-сопровождающих оказался купейный вагон на тридцать шесть спальных мест – невиданная роскошь! Я, будучи опытным железнодорожным путешественником, застолбил себе место поближе к купе проводников, и занял нижнее, дальнее по ходу, место. Соседи не спорили – они (как и мы в своё время) были уверены, что верхние места это самое лучшее, что можно придумать. Я не стал их разубеждать – закинул рюкзак (от чемодана, который пытались навязать мне родители, я отказался категорически) в узкий отсек над дверью, раскатал на сиденье матрац и уселся у окна. Поезд отправлялся с Курского вокзала столицы – в более поздние, недобрые времена в Крым приходилось ездить с Казанского, дальним, кружным путём через Воронеж, Ростов и Тамань, пересекая Керченский пролив по Крымскому мосту. Здесь же первая остановка была, как и полагается, в Туле, часа через два с половиной после отправления поезда из Москвы. К тому времени «космическая» братия успела поделить места, рассовать по полкам сумки с чемоданами, и на скорую руку перезнакомиться.

Всего здесь из Дворца семь человек – трое наших, «космонавтов», трое «юных астрономов» и ещё один из «лётчиков». Официально их кружок в конкурсе космических проектов не участвовал, однако то ли трое, то ли четверо, присоединились к нему в инициативном порядке – вот победителю и выделили одно из мест. Москвичей в вагоне вообще хватает: кроме нас семерых ещё одиннадцать человек, из районных Домов Пионеров, школьных астрономических кружков и детских клубов при «профильных» организациях, вроде Института Космических Исследований при Академии наук.

Остальные – из разных, по большей части, не самых крупных городов, плюс пятеро «варяжских гостей». В соседнем с нами купе расположились четверо представителей славного города Калуги, и не успели мы отъехать от Москвы хотя бы на полчаса, оттуда донесся звон гитары и что-то бодро-романтичное, исполняемое мальчишечьими и девчоночьими голосами. Наши оживились, и по одному потянулись на звуки веселья. Я выдержал характер и отправился последним, прихватив с собой бутылку газировки и синюю, с изображениями полицейских-лимончиков с саблями банку засахаренных цитрусовых долек – её мама в последний момент засунула в рюкзак, и я уже предвкушал, как устроюсь на полке и откупорю любимое лакомство. Но – не идти же в гости с пустыми руками? Так что я, прихватив вдобавок к «долькам» ещё и пачку печенья «Юбилейное», покинул купе.

– А кто из вас Виктор Середа?

Вопрос задал один из дворцовских, «юный астроном» Юрка Кащеев. Он наполовину свешивался с верхней полки, куда части гостей пришлось забраться ввиду крайней тесноты. Двое других, включая сидящую рядом со мной девочку из нашего кружка, хихикнули. Калужане переглянулись, один из них ответил, несколько сумрачно:

– Ну, я Середа. Ещё вопросы будут?