Читать онлайн Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви бесплатно

Редактор Лурье Елена

Менеджер Козлова Жанна

© Марина Якобсен, 2024

ISBN 978-5-0062-4040-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моему отцу Виктору Михайловичу Космину

и Леночке Чернобровкиной

посвящается

Глава 1. Англия

…Старинное поместье на зелёном холме.

В гостиной у камина такого размера, что трубочист в него мог бы войти не наклонившись, человек с обветренным лицом читает газету. На безопасном расстоянии от пламени растянулся датский дог. Еще дюжина собак раскинулись на ковре. Судя по тому, как крепко они спят, собаки набегались до изнеможения.

– Вот это бизнес!! – Мой муж стоит в дверях нашего коттеджа, держась за притолоки и сияя, как ребёнок, увидевший рождественскую ёлку. – Представь? Санаторий для богатых собак, страдающих ожирением и впавших в депрессию от города. Все, что нужно делать – это выводить их на долгие прогулки и почти не кормить. Бегом, наперегонки, по лесам и полям, переплыв реки, подъём на холмы… За неделю проходит депрессия и за месяц – ожирение. Оооооо, я хочу, хочу так жить!

Где в безднах интернета он вычитал этот сюжет, и сам не помнит, и найти больше не смог, но видение особняка на холме и множества собак, которым нужна помощь, загипнотизировало нас обоих. Видимо, оно произвела такое мощное впечатление на подсознание, что в конце концов мы и оказались в большом белом доме на зелёном холме в окружении множества собак.

Их двадцать семь, и все они наши.

* * *

Явилось нам это видение в Англии, где я почему-то оказалась, выйдя замуж за датчанина.

Малолюдная, зеленая, древняя страна после вымороженной Москвы, задушенной пробками. Игрушечная, тёплая реальность, обнимающая человека, льнущая к нему, как миниатюрная собачка старинной породы.

За нашим вполне современным домом начинается ряд избушек с крышами, одетыми кружевной проволочной сеткой, чтобы не разлеталась солома. Неправдоподобно живописные, они зарегистрированы как национальное достояние. В них живут люди, но, как в музейной экспозиции, менять в домах ничего нельзя.

Извилистые переулки, один уютнее другого, сливаются в тупички, засмотришься, замечтаешься – и не выберешься. Входные двери в домах – стеклянные, заборов нет, вместо них – вечнозелёные изгороди… Пальмы! Цветущие пальмы в начале января! Кактусы в метр высотой… Кусты вьющихся роз со свежими желтыми бутонами. Птицы заливаются на все голоса – утром одни, вечером другие, а днём все вместе. И ночью в густой темноте, позолоченной фонарем, в нашем вечнозелёном крошечном садике насвистывает какая-то заливистая птаха, такая же счастливая, как я…

Первым утром я вышла в тапочках на улицу, чтобы посмотреть своими глазами со стороны, не сплю ли я и правда ли это наш самый настоящий английский коттедж с чугунным фонариком и бронзовой щелью для почты. Отполированная крышка над ней лязгнула, разбудила нас утром. Из просвета в двери свисало письмо на непереводимом языке, из которого я знаю только алфавит. Письмо держали две черные щетки.

И настоящий камин. И кочерга к нему с бронзовой ручкой! Они тут есть у всех!

Я чувствую себя ребенком в стране чудес. И главное из них – мой иностранный муж.

Всё в нем – другое, неожиданное, чудное и высококачественное.

Он ест пельмени и варёную кукурузу ножом и вилкой. Он пьёт только молоко (зато сколько). Он употребляет удивительные выражения: «Ты права», «Никогда не говори мне сорри», «Что бы ты хотела на завтрак?» и «Я пошел варить воду для яиц».

Он приносит мне в постель чай, который сам не пьёт и не умел «варить», но ради меня научился управляться с пакетиком, и бутерброды из божественного солоноватого хлеба, который сам испёк в хлебопечке, а еще свежий йогурт, который с вечера заквашивает в йогуртнице.

Вечером, приехав с работы и застав меня за компьютером, он радостно спрашивает, поедем ли мы в город или поужинаем дома? А что я желала бы съесть? И когда я планирую закончить, чтобы ему быть готовым с ужином, который он готовит с микровесами, стальным термометром и секундомером, а подает на разогретых тарелках.

Мне кажется, я попала на борт космического корабля из фантастического романа.

Командир экипажа в белых джинсах, которые он сам же выстирал с вечера и нагладил с утра, перед уходом на работу появляется, дирижируя первым концертом этого грандиозного русского Тчайкоффского, и следит, нравится ли мне завтрак. Сам-то он встал несколько часов назад, починил газонокосилку и немножко автомобиль. Отремонтировать он смог бы и сам космический корабль, хотя учился только на врача.

Я начинаю привыкать к постоянному вопросу: «Что бы ты хотела?», на который никогда не знаю ответа, и к новому имени «Моё сокровище». Я хотела бы сделать все дела, которых было море в новом доме, вот и всё. Но я ничего не должна. Главное, я не должна уставать. «Мне не нужна домработница, я всё умею сам, мне нужна счастливая женщина рядом!»

Он не разрешает мне рано вставать. Стоит заболеть моей голове, как меня чуть не за руку отводят отдыхать. У меня не стало обязанностей, остались только права. Даже готовит муж лучше меня, во всяком случае, его любимое мясо. Но больше всего он любит сэндвичи и всегда готов перекусить «хлебом с чем-нибудь».

Он хорошо зарабатывает, но ничего не тратит на себя. Одежду и обувь он донашивает дотла. Он всегда знает, где и как купить нужную вещь за четверть цены, но бледнеет при одном виде магазина, ибо ненавидит шоппинг. Он помнит все книги по истории, биологии, палеонтологии, астрономии, самолето- и танкостроению, физике и химии, которые он прочитал со школьных лет.

Неприхотливый и нетребовательный, весёлый, заботливый, всё умеющий и всё знающий, умный, щедрый, великодушный. С сердцем, как в Англии говорят, на правильном месте и головой, прикрученной хорошо. Он говорит на шести языках, а мой университетский немецкий, когда-то сданный на отлично, оказывается, здорово заржавел. Но впервые в жизни мне кажется, что любимый понимает меня абсолютно.

Мой космический корабль приземлился на седьмое небо.

Глава 2. Китти

Муж любит животных.

И это мягко сказано.

Четвероногие жили у него всегда, начиная с кролика Жозефины в детстве. Как правильно заметила его мама, с тех пор он так и не вырос, так же по-детски помешан на собаках и кошках, а ещё на медведях, слонах, китах, морских свинках, обезъянах, бобрах, волках и тиграх.

Узнав, что по китайскому гороскопу я – тигр, он присвоил мне почетное звание Тигер. А про себя иначе, как «мы, медведи» не говорит, потому что его имя на датском означает «медведь».

Его семейство до нашей встречи состояло из двух овчарок Янки и Бонни, кошки Леоноры и кота Ханнибала. По вечерам он в постели читал им вслух. Собаки предпочитали кулинарные книги, потому что там встречались знакомые слова, а кошки больше любили газеты.

…Мы уже засыпали, когда раздался звонок. Бьярни вскочил и долго расхаживал, воркуя в трубку, потом лёжа долго говорил по-датски и хохотал. Наконец угомонился.

– Знаешь что?

– М-м?

– У нас будет собака! – Тем грудным голосом, каким женщины говорят мужу: «У нас будет ребёнок!»

– М-мм-м-м?

– Blindenhund!

Ночью сквозь сон без словаря трудно переводятся неизвестные слова.

– Какая-какая? Ты же хотел пастушью?

– Конечно, это Schiefferhund, но она воспитана как Blindenhund, а это очень дорого стоит. Там в Германии живет один старый blienden-человек, у него две собаки, обе Blindenhunde, и одна очень старая и blinden, а молодая её гоняет, причем старая не видит, с какой стороны выскакивает молодая, и не может подготовиться для защиты. И чтобы обеспечить слепому и бедной собаке спокойную старость, молодую придется усыпить… Я сказал, что если моя жена согласится, я забираю её немедленно! Бедняге надо спасти жизнь!

– Кошмар какой. Я не хочу чужую собаку с садистским характером. Я мечтала о щенке с толстыми лапами!

– У неё не садистский характер, просто она безработная и страдает. Такой собаке с университетским интеллектом нужна пища для ума и работа для общества!

– Подожди… ты говоришь, старик blinden, старая собака blinden, и наша тоже – blinden? Они все слепые?

– Да нет! У него две собаки-поводыря, и обе очень дорого стоят, потому что получили дорогое образование. Она очень многое умеет, знает и понимает. Это почти доктор наук!

– О господи, передай мне, пожалуйста, словарь… Как же слепой старик останется с одной слепой собакой? И что мы будем делать со слепым высокообразованным псом? Как мы дадим ему пищу для ума? Купим компьютер по Брайлю?

– Наша собака не слепая! Не blinden Hund, а Blindenhund – поводырь для слепых! Это, наоборот, старая дама, у которой она живет – слепая!

– Ах, это дама? Так что слепая дама будет делать с единственной слепой собакой, если зрячую мы у неё заберем?

– И старая собака тоже не слепая! Просто она плохо видит от старости, она очень, очень старая. Им нужен покой. И для Китти мы – последний шанс!

– Хорошо, если так, я согласна, конечно, но какую мы найдем работу этому доктору наук? Будем выезжать в город, искать слепых старушек и насильно переводить их через дорогу? И гонять их, выскакивая с разных сторон, если они будут сопротивляться? А если мы эту работу ей не найдем, она будет нас гонять с разных сторон?

– Придумаем что-нибудь… Я, например, могу купить зелёные очки, и Китти будет водить меня на работу. Я буду первым и единственным слепым дантистом в городе!

– И последним. От хирургического стола к пациенту в рот тебя тоже будет водить Китти? Зубы пациентов показывать на ощупь и называть по номерам?

– Превосходная идея! Собаке не будет скучно! Так я звоню, пусть она делает прививки, паспорт, визу и выезжает?

* * *

…Система медицинского страхования Германии покупает таких собак и вручает слепым бесплатно, как в других странах костыли калекам или глюкометры диабетикам.

– Как странно, что такую дорогую собаку эта женщина не вернула государству, что её не передали другому слепому…

– Нет, это невозможно. И, похоже, Китти слепым людям не подходит. Друзья говорят, что Китти немножко слишком нервная и доминантная для поводыря. Она ощущает, что хозяйка слишком слаба, значит, ей нужно брать власть в собственные лапы.

– …Значит, Китти ещё и сирота.

– Почему?

– Выросла в питомнике, без любимого хозяина или собственной семьи. В вольере, как песец или курица!

– Нет, вполне возможно, у нее был хозяин. В Германии некоторые люди разводят собак для того, чтобы в возрасте двух лет продать их государству. Они покупают трех-четырех щенков и водят их на курсы…

– Ох, ещё хуже! Растить собаку на продажу! Как цыплят! А бедная девочка небось его любила!

Бьярни вздыхает. Это не приходило ему в голову.

* * *

К сожалению, полетит наша доктор наук в клетке, в багажном отсеке.

Странные люди. Китти могла бы одна лететь в салоне и читать немецкие газеты. Время от времени провожая незрячих старушек в туалет.

* * *

Ждём. От нетерпения по вечерам выходим гулять – без собаки! Нонсенс… Абсурд.

А что делать?

…На безлюдных улицах среди коттеджей довольно темно и, если не шевелиться, хорошо видны звезды. Но как только ступишь на тротуар перед чужим домом, включатся его фонари. Экономно, безопасно и торжественно одновременно. Мы идем по ночной улице, и наша траектория отмечается пунктиром вспышек. Оттуда, сверху, хорошо отслеживать наш маршрут.

Бьярни говорит, что у нас есть такой же сенсор, просто руки не дошли его включить. Я перевожу дух от сознания собственной значительности в этом мире.

Замираю около очередного мини-дворца, перед которым в резных амфорах спят крошечные разномастные кипарисы, пальмы и кактусы одновременно. По стене ползет куст плетущихся роз, под его ветки подставлены деревянные ажурные решетки. Нижний этаж стеклянный, и весь освещён. Окна не занавешены будто специально: смотрите, как у нас уютно… И какой порядок… Это кресло с пледом, это подушки с кистями на диване. Это блеск каминной решётки и язычки огня. Электрического, ну и ладно. Это фаянсовые скульптуры – леди и джентльмен под часами – на каминной доске, и розовый кружок света над толстой свечой. Дом просвечивает насквозь, и в саду за вторым рядом оконных кружев – плакучая ива, а под ней псевдоразбитый глиняный кувшин на боку, из горлышка растут анютины глазки… И уже цветут – в январе!

У входной двери на овальной фарфоровой табличке – эмалевый собачий портрет там, где должен быть номер дома. Но у дома не номер, а название. Понять его я пока не могу.

– Маrina! – зовет меня Бьярни. – Я нашел новую звезду! Во всяком случае, я её не знаю. Она светит строго над нашим домом!

– Неужели… А название ты придумал? – вежливо интересуюсь я. Мужчины всегда отвлекают нас от самого главного бог знает чем. Но нужно быть терпеливыми: не всем же дано. У них очень несфокусированное внимание, они не способны найти свои носки под стулом и полотенце в шкафу. Зато они помнят названия множества звезд.

– Её можно назвать… например… звезда «Собачка»! – размышляет Бьярни. Это было одно из первых русских слов, которое он запомнил. Оно ему очень нравится, особенно уменьшительный суффикс -чка.

– Нет, – сам себе с сожалением отвечает муж. – Такая звезда уже есть.

На его портативной карте звёздного неба (такие вещи всегда нужно иметь с собой) два круга – маленький перемещается по большому. В их пересечении получаются имена звёзд.

– Смотри! Звезда, которую я нашел! Она и есть – Kleine Hund! Это – Собачка!!! Невероятное совпадение!

И правда…

Собаки в нашей жизни – это судьба. Можно сказать, что собаки познакомили и подружили нас. Наши письма друг другу заполнены собаками. Подруга говорит, что мы ненормальные и очень хорошо, что мы замкнули свое сумасшествие друг на друге. А то другие могли бы и пострадать.

Так мы и гуляем, радуясь встречам с каждой собакой. Приходим домой, обласкав по дороге всех повстречавшихся четвероногих. Они здесь и вообще-то очень дружелюбны, а уж завидев Бьярни, за десять шагов, извиваясь, приседают от радости. Не знаю, рост у него такой внушительный, бас такой убедительный, или что-то особое написано на лице?

Бьярни говорит, что любовь к человечеству – это первое условие собачьего воспитания в Европе.

«Собак нельзя воспитывать как собак. Собаки – тоже люди».

* * *

Оформление документов затянулось на целый месяц. Мы извелись. Владелица непослушной овчарки так устала от неё, что друзья Бьярни на время забрали собаку к себе.

«Китти такая милая, что если бы не вы, мы бы оставили её у себя, – писали они нам. – Она, например, очень совестлива: если что сделает не так, сразу идет прощения просить, не ждёт, когда преступление раскроется. Даже не верится, что она вела себя так плохо. Её бывшая хозяйка говорит, что среди грехов Китти есть воровство мяса со стола».

Среди грехов хозяйки, подумалось мне, есть один смертный: не кормить животное как следует.

…Наконец мы дождались документов. Всё готово, но каждый день приезд откладывается. То клетку прислали бракованную, то в прививках ошибка, то самолеты не летают, то у друзей ребенок разбил голову, и им не до отправки собаки.

Бьярни уже и есть, и спать перестал, и только вздрагивает крупной дрожью. Думала я, что видала сумасшедших собачников, сама такая, но оказывается, нет: наблюдаю впервые. Как мне всё-таки повезло!

* * *

…Час мы ехали, в задумчивости глядя на закат, силуэты платанов и саженцы деревьев вдоль трассы, заботливо обёрнутые пленкой от кроликов, которых в Англии не меньше, чем мышей. Тысячи прутиков – и каждый в рулоне, как в вазе.

Кролики выходят к ним в сумерки. Обескураженные, сидят на обочинах дорог и чешут задней лапой за ухом по-собачьи.

Когда едешь по главным трассам, обходящим стороной шумные города, кажется, Англия вся состоит из разноцветных полей, живых изгородей, каменных оград, замшелых церквей, старинных замков и крошечных деревень в пене мелких цветов. И трава, трава, трава – вечнозелёная трава на каждом клочке земли. Поэтому здесь необыкновенно чисто.

Тут говорят, траву нельзя убить. В засуху она может выгореть дотла, но всегда возродится с дождями.

А ещё говорят, трава – это душа Англии.

Стемнело. Наша овчарка уже приземлилась, а мы опоздали. Едем и физически ощущаем, как где-то в амбаре среди коробок и тюков в клетке мечется перепуганное животное, потерявшее всё.

Нервным собакам для перелета дают снотворное, но у них совсем другая психика, трудно рассчитать дозу, и бывает, они умирают от передозировки. Без лекарств умирают тоже – от инфаркта, инсульта, от аварийного отключения обогрева, что редко, но случается. Эта система перевозки в багажном отсеке – пыточная жестокость и для животных, и для людей. Неужели нельзя сделать пару купе в салоне, где собака летела бы с хозяином, не причиняя проблем другим пассажирам? Или отдельные рейсы, где в салоне летело бы много людей с собаками по дорогим билетам, а остальные места продавались бы дешевле для тех, кто любит животных и согласен?

Собачники отдали бы последние деньги за такой билет.

…А мы всё едем! Мимо бесшумно и без выхлопов мчатся дорогие автомобили, встречные водители поднимают брови, глядя на меня: я сижу, откинувшись, безучастно смотрю в окно – на месте водителя! Машина-то у нас из Дании, руль континентальный, слева.

– Хорошо было бы также изредка сажать на твое место Китти, – острит Бьярни. – В конце концов, её работа – указывать путь. Пусть встречные водители полюбуются. А что? Что же ещё должен делать слепой водитель? Конечно, ездить с собакой-поводырем.

Вот так, с серьёзным видом, он постоянно морочит мне голову. По своей рассеянности и доверчивости я даже приняла как должное, что мы не паркуемся на первом этаже гаража при супермаркете только потому, что это, как отдельный туалет для инвалидов – этаж для парковки машин слепых водителей. Только через месяц до меня дошло.

…А мы всё едем!

На подъезде к Лондону из машины повалил дым. В оранжевом свете фонарей и красных фар впереди он приобрел цвет огня, застил окно, и мы решили, что горим. В шоке съехали на боковую дорожку. Так всегда происходит, когда нельзя опоздать!

Неужели вызывать аварийку, сдавать машину в ремонт? А дальше что, на такси? А с собакой возьмут?

К счастью, Бьярни справился сам.

Дёргая веком (Бьярни) и закусив губу (я), покатили дальше.

И тут началась пробка…

– Боже, сколько их, – застонал Бьярни. – Нам-то надо, а они-то зачем?

Стоим. Видение воющей в огромном авиа-амбаре голодной сироты с высшим, почти человеческим образованием, которую никто не встретил, не проходит. Почему мы не выехали раньше, мы, которые благодаря мужу всегда и всюду являемся слишком рано!

– Потому что так нам назначили… Пока самолет опустеет, пока закончится разгрузка и оформление багажа… Это же все-таки не человек и не чемодан, она не может выйти по трапу и ее нельзя выкинуть на транспарант вместе с сумками.

Полчаса мы в темноте плутали между складами. «Аэрофлот», «Японские авиалинии», «Эфиопский багаж», «Намибия-груз», «Индия Карго»… Бесконечные рефрижераторы чудовищной величины приехали получать явно не собак-поводырей… Из-за поворота выруливает самолет и взлетает рядом с нами, в иллюминаторах видны точки человеческих лиц, сам самолет глубокого темно-синего цвета…

Полчаса мы провели у стойки, за которой чрезвычайно вежливый седой индус в белоснежной чалме, джинсах и кроссовках заводил в компьютер Бьярнин паспорт, его водительское удостоверение, его свидетельство о рождении, его договор о найме дома, факс из Германии о том, что собака вылетает именно к нам, и чуть ли не снимал отпечатки пальцев… А собака всё ждёт!

Наконец нам поверили, что мы имеем право на драгоценный груз, выдали ещё одну карту – как отыскать Китти на складе, и мы помчались, срезая в темноте повороты и подрезая рефрижераторы. В центре бесконечной территории аэропорта нашли наконец двухэтажный домик «Animals reception».

Подъехали к воротам-жалюзи, Бьярни прыгнул вперёд, а меня отвлекло любопытство: такая куриная ругань, такие птичьи проклятия понеслись из окна, что я подошла к приоткрытой фрамуге и обомлела: за окном на перекладинах сидели, отчаянно ругаясь, штук десять огромных, как бройлеры, зелено-лимонно-чёрно-белых попугаища.

«Крра-а!!!» – с сильным вороньим акцентом сказали они мне и вперевалку, быстро перебирая когтями по жердочке, убрались подальше. Ящик на ящике: белые с серебристым переливом голуби битком, как пассажиры в метро. Морские свинки. Черепахи. Кролики! Господи, в ящиках, бедные… Обезъянки? Но эти хоть в клетках…

А Бьярни уже оказался внутри! И стеклянная панель отрезала мне вход. Напрасно я показывала ему кулак, умоляя открыть: служащая вывезла на тележке пластиковую клетку со скругленными для безопасности углами, ещё раз проверила благонадежность мистера Якобсена по документам и оставила их наедине.

Бьярни открыл решётку и присел на корточки, рассказывая, как долго мы ждали Китти, как торопились и нервничали. Но из темноты клетки только на секунду высунулся толстый чёрный принюхивающийся нос.

Долго пришлось ему убеждать собаку, что есть смысл рискнуть, выйти и довериться. Но вот наконец из клетки, пошатываясь, на тонких прямых, как палки, ногах, прижав уши и натянув поводок, вышло маленькое худое существо с хвостом, спрятанным под живот, и пьяно пошло куда-то вбок. О, бедняга! Это же половина овчарки… Её вообще-то кормили?

Бьярни, как личный церемониймейстер, на цыпочках выступает на другом конце поводка:

– Осторожно, Марина! Лучше не подходи! Она очень напугана!

За кого держит меня этот человек? Куски мяса и пахучей колбасы взяты с собой первым делом, вот они, в правом кармане. Должна же я как-то представиться.

Не успев их протянуть, я от прыжка с поцелуем в губы едва не оказалась на земле. Сногсшибательная встреча.

Вот это характер!

С такой собакой да не поладить…. Это надо суметь.

За спиной у нас кто-то подъехал и вышел из машины, хлопнув дверцей. Китти встрепенулась, как раненая птица: кто там? Кто это? Кто приехал? Завиляла в надежде хвостом… И тут же угасла.

Кого надеялась встретить эта дважды оставленная хозяевами бедняга в чужой стране? Уборщицу из питомника? Первого хозяина, вырастившего её на продажу? Слепую хозяйку, хотевшую её усыпить? Наших друзей, забиравших её на время? У них она, кстати, вела себя идеально и никогда ничего не брала со стола – только утащила у ребёнка игрушечного кролика. Его ей и подарили на память, положили в клетку.

Увидев открытую дверцу нашего автомобиля, Китти влетела внутрь, как в убежище, и замерла. Пока Бьярни разбирал и укладывал клетку, я предложила ей попить, что она сделала с жадностью, и пройтись, размять лапы. Мы вдвоем посетили газон, Китти пометила его и проверила новости под двумя фонарями.

С великим облегчением загрузились мы в машину и помчались домой, и все два часа она спала, раскинувшись рядом, пристроив мне голову на бедро, как на подушку. Положив ей руку на тёплый бок, я скособочилась на краю сиденья, чтобы ей было посвободнее, и так мне было хорошо, так гордо: собака сразу доверилась мне!

Обратно почему-то доехали быстро и без проблем, по пустым ночным, ярко освещённым трассам.

Выйдя из машины, Китти сразу побежала в дом, хотя увидела его впервые. Зашла осторожно и встала на пороге.

Я показала ей подстилку и принесла миску с хорошими консервами. Неуверенно она подошла, осмотрелась и стала жадно есть, а мы стояли вокруг, как почётный караул, и переводили дыхание, чувствуя себя внезапно разбогатевшими на миллион – на члена семьи!

Вылизав миску, Китти вышла в сад. Обнюхала его по периметру. Присела. Вернулась в коридор, и, покружившись на своем одеяле, опустилась с глубоким вздохом.

Я оставила ей открытую дверь в сад.

Но только мы выключили свет и закрыли глаза, начался собачий плач. Мы и гладили, и уговаривали, и еще раз покормили, и дали попить, и снова сходили с ней в сад, и доели оладьи со сметаной, но проходило полчаса – и собака начинала тяжело дышать, и плакать, и скрести входную дверь. Уставший, накануне не спавший Бьярни сморился и уснул, а я так всю ночь до рассвета и ходила с ней из сада во двор, со двора на кухню, на второй этаж и обратно. Собака делала несколько кругов трусцой, тревожно нюхала воздух, возвращалась на место, ложилась. Но стоило оставить её одну, как она с громким плачем кидалась на забор и скребла калитку. Стояла глухая ночь, и мне было страшно – я ничем не могла помочь незнакомой, почти невменяемой собаке, не понимающей по-русски. Тяжело ей дался перелёт. Чтобы снять такой стресс, ей нужно было набегаться до изнеможения, но было страшно выходить с ней ночью. Вдруг она вырвется и направится в Германию? Я сама тут две улицы знаю…

На рассвете она всё-таки заснула.

Не успела я накрыться подушкой и отключиться, как Бьярни уже тормошил меня за плечо:

– Я надел чёрные очки, и мы погуляли в упряжке для слепых. Это очень умная собака! И очень прилежная! Она ведет человека ровно-ровно, а перед каждым изменением, например, порогом или поворотом, останавливается. Особенно перед лестницей! И она знает про телефоны! Если тебе нужно позвонить, она может подвести к телефонной будке!

– М-мм-м… классно… Но я с ней всю ночь не спала, пока ты храпел…

– Я храпел?! Я никогда не храплю! В жизни не слышал, чтобы я храпел!

– А как скулила Китти, ты слышал?

– А она скулила?

Он умчался на работу, а мы проспали до десяти. Собака была внизу и будто не дышала – так тихо было в доме, когда я спустилась вниз. Я даже подумала, что он увёз её с собой.

Но из-под лестницы поднялось испуганное существо с прижатыми ушами, вгляделось в меня – и кинулось облизывать и стучать хвостом по перилам лестницы.

Завтракать, собаченька, и досыта! И гулять, гулять, скорее гулять! Без всяких упряжек и команд. Было страшновато, что собака убежит, но нельзя было не дать ей свободу после всего, что она пережила. Китти была напряжена, как будто из-за каждого угла ждала самолёта, и отзывалась не сразу, как человек, который мучительно старается что-то вспомнить – или забыть.

Мы ступили на газон площадью не меньше чем в два гектара, вдохнули сладкий, весенний, цветочный, кристально чистый воздух Англии, и я сказала: «Китти, гуляй! Гее шпацирен! Знаешь шпацирен? Поводырям вообще такие слова говорят?»

Китти вздохнула еще раз, но не побежала, а легла на траву. Лежала, распластав лапы, как будто обхватив этот ненадежный земной шарик, несущийся куда-то, уходящий из-под ног, и всё уносящий её от новых и новых хозяев – одна собака и пустая круглая планета, пустой космос. «Бывает одиночество такое, что хочется хоть собственную тень потрогать молча на стене рукою». Но это не про тебя, Китти. Теперь ты не одна. Давай пойдем палочку искать или, хочешь, в зоомагазин, за игрушками? Известно ли тебе понятие мячик? Изучали ли вы игрушки-пищалки?

Слушалась она отменно. Без поводка шла рядом, поправляя меня каждый раз, когда я заходила слева: останавливалась и укоризненно обходила меня с другой стороны. Оказывается, я должна была всегда находиться справа, держа поводок в левой руке!

Долго, ещё три дня, она не решалась шагу ступить без разрешения. На лестницу – только если человек позовёт. В гостиную на ковёр – да боже упаси. Бьярни боялся, что собачий хвост попадет в горящий камин, и купил ажурную решетку-экран, но Китти и заходить туда не смеет.

На четвертый день её в первый раз посетила простая животная радость жизни: хорошо поев, она завалилась навзничь и, рыча, натёрла спину о свежую траву.

На пятый она попробовала поиграть камушком и обрывком мяча. Оживает девочка. Оттаивает. Так осмелела, что даже по лестнице вниз и вверх ходит, уже не спрашивая разрешения.

А как она смешно потягивается, когда поест и подходит сказать спасибо: вытягивает передние лапы вперёд и растопыривает веером пальцы с блестящими тостыми когтями. Утыкается затылком мне в колени и буквально встаёт на голову, подворачивая её вниз, да ещё уморительно обхватывает лапами глаза! Отвисают чёрно-розовые губы, и виднеются оскаленные в дурашливой улыбке мощные зубы и страшные клыки.

Уж чего-чего, а есть ты будешь хорошо и вдоволь, Китти. Воровать тебе не захочется. Просто будет лень.

О мячике собака понятия не имеет. Ей ни разу не бросили его, не предложили принести. А когда я приглашаю побегать, раскинув руки и делая вид, что догоню, от чего мои собаки в восторге припустили бы вдаль, она падает на спину и закрывает морду лапами. Бегать поводыри отучены с детства.

Зажмурившись, она отдёргивает голову, если рядом взмахнуть рукой или палкой. Палка для нее – не игрушка… Кто? Кто мог тебя бить, Китти?

* * *

– Перестань тыкать пальцем в витрины: ты их не видишь, – шепчу я. – Давай мне кошелек, я пойду и наконец куплю софу для гостей, пользуясь твоей слепотой.

Это мы. Это мы в супермаркете: высокий седеющий джентльмен в черных уродливых очках ведёт в специальной упряжке очень напряженную и внимательную овчарку. Вернее, это она его ведёт. А он неуверенно придерживается правой рукой за тележку для товаров, которую катит темноволосая леди в длинной по-цыгански юбке, каких тут уже не носят лет сто. Публика не может оторвать глаз от экзотического печального зрелища, поспешно унося ноги вбок и уступая дорогу. Но как щёки раздувает мадам, чтобы не фыркнуть… Или это она пыжится, чтобы иметь естественно важный вид, не выдать, что ждёт сурового окрика продавца: «Куда это вы в продуктовый зал с собакой! И перестаньте притворяться слепым!»

А джентльмен сияет, как новый двухпенсовик.

– Марина, давай возьмем трёхлитровое молоко и другие авокадо, эти перезрели. А тот кусок мяса слишком мал, возьми-ка вот этот, на весь месяц отбивных хватит.

– Ты не видишь ни мяса, ни авокадо, когда ты запомнишь наконец!

– Нет, у меня будет только дальняя слепота, а под носом я буду видеть остаточным зрением, ты мне просто подноси под нос…

– Сколько тебе лет, Бьярни? Мы допрыгаемся с такими спектаклями. Тебя узнает пациент – что ему скажешь? И вообще с судьбой такие шутки плохи.

– Почему? Это же не блажь от нечего делать. Это для собаки – чтобы она не страдала без работы. Психотерапия! И хотел бы я посмотреть на того, кто посмеет мне сказать: «Вы не слепой!»

– Интересно, как бы ты на него посмотрел. Не трогай продукты. Я сама переложу. Ты же не видишь кассу. Ой, я больше не могу, у меня нервный смех начинается. Бьярни, давай вы с собакой найдете скамейку и отдохнёте, а я сама оплачу?

– Ок. Вот кошелёк, а у меня где-то есть газета…

– Какая газета! Ты же не видишь!!!!

– Я и забыл…

* * *

….Из Германии мужу пишут друзья: «Мы были в ветеринарной клинике, и, сидя в очереди, услышали, как одна дама рассказывала другой, как герр Якобсен с улицы Альте Пастораль, который живет сейчас в Англии, услышав о том, что фрау Хайер изнемогает от очень неудачной собаки, буквально спас и фрау Хайер от собаки, и собаку от усыпления, не пожалел средств и хлопот, заплатил за авиабилет, перевёз собаку к себе… Бывают же добрые люди на свете! Да-да, этот дантист? Очень благородный господин.»

– Я стал героем города Брааке!

– И скоро станешь героем скандала в городе Питерборо.

* * *

Сюрприз! Мы получили длинное письмо от фрау Хайер! Настоящее, бумажное, причем без ошибок и опечаток.

«Краткое описание причин, побудивших меня расстаться с Китти.

Собака очевидно имела неправильного владельца в моём лице. Впервые получив её, я даже не смогла снять с нее поводок: она не отзывалась на своё имя и не подходила ко мне. Мы проверили уши у врача: собака слышит. Но только не меня! Китти дерётся со всеми собаками, которые ей встречаются, и преследует всё, что движется. Если она видит кошку, она гонит её до тех пор, пока может двигаться, и забывает обо мне. Моё счастье, если я найду её в получасе от дома. Она нападает на людей в униформе: на почтальонов и полицейских. Она терпеть не может, когда носят или волокут большие предметы, и кусает сборщиков мусора. Она покусала садовника за то, что он включил газонокосилку. Однажды мы поехали с ней в деревню. Китти волокла меня на каждую корову и лошадь, и кидалась на них.

Два раза я возвращала её в школу послушания, где она проходила переподготовку, хоть и очень невнимательно. После чего на некоторое время наступало улучшение: она оставила в покое велосипедистов, роллеров и бегунов трусцой (если они не заговаривали с нею). Но в последние дни она стала кусать людей, с которыми разговариваю я. Ей был куплен намордник, но она не позволяет его надеть или легко снимает его лапой.

В городе Брааке не осталось собак, непокусанных Китти, и их хозяев, которые бы здоровались со мной».

Ну ничего себе! Бедная женщина!

Китти, тут про какую-то другую, довольно дрянскую, собаку пишут страшные вещи. Это – ты?

Китти умильно поднимает брови и склоняет морду набок, с интересом глядя на меня. Она не понимает, о чём я. И я тоже. Не подменили ли её в самолёте? Кто-то выкрал прямо на лету грозу города Брааке, хулиганку и дебоширку… или просто глубоко несчастного пса, проданного любимым хозяином чужой женщине.

Если собака даже не отзывается на имя, значит, у неё страшное горе. Прежде чем использовать её, нужно дать ей повод полюбить себя. Ведь это не машина, не аппарат для измерения давления, не костыль. Чтобы собака полюбила новых людей, чтобы она захотела о них заботиться, её нужно любить, о ней самой нужно позаботиться. С ней нужно душевно разговаривать о пустяках и много раз в день рассказывать, какая это хорошая собака, какой красивый у неё хвост и как вы счастливы получить её лапу. В собаку встроена огромная потребность в любви, ведь это давно уже не дикое животное. Её нужно гладить – собаки обожают, когда их гладят. Хотя почему «нужно»? Это роскошь, привилегия, тактильное блаженство. Организм человека здоровеет от него, выравниваются повышенное кровяное давление, проходит аритмия и головная боль…

Собакам нужно гулять, пробегая минимум несколько километров в день. В отличие от нас, они помнят о радости движения и упиваются бегом, борьбой, прыжками и кувырканиями. Они ликуют, копая землю. От неподвижности у собак мучительно ноют мышцы. Если только лежишь целыми днями и медленно шагаешь в упряжке до магазина и обратно, хочешь не хочешь, а однажды дёрнешь за кошкой, забыв долг, честь и приличия.

И нужно быть очень далёким от собаки человеком, чтобы покупать намордник и надеяться, что взрослая овчарка просто так, без тренировок и наград, позволит втиснуть её чуткий нос, язык и зубы в пугающее железное нечто, в отдельную клетку для морды. Всё равно что человеку вставить кляп и предложить прогулку. Конечно, Китти моментально срывала намордник боковым отдельным пальчиком, этим уморительным жестом собаки иногда почёсывают себе щёку.

***

С нами живёт другая Китти.

Она никогда не выпускает меня из виду и спит только там, где есть я. Всегда ласкова, всегда послушна. Она же видит: я очень стараюсь, чтобы ей было хорошо.

Но перед нашим главнокомандующим она преклоняется. Такой большой, такой весёлый, такой разговорчивый. Это он забрал её из клетки, болтавшейся в тёмном, гудящем, ревущем, холодном пространстве, где страшно закладывало уши и отвратительно пахло то керосином, то никотином – чем угодно, кроме еды; он спас её из полной беспомощности и предчувствия конца.

– Просто собаки больше любят мужчин, – объясняю я Бьярни, чтобы он не зазнавался. – И знаешь, чем Китти отличается от меня?

– М-м-м… Я думал, что знаю?

– Нет, серьезно: я уверена, что Вселенной управляет женское начало. А Китти не сомневается, что Бог – мужского пола.

– Да, и я даже догадываюсь, кто он…

И правда, Китти похожа на раскаявшегося грешника, побывавшего в аду, или на человека, пережившего клиническую смерть. Вид у неё до сих пор такой, как будто однажды она летела в долгом туннеле вверх, удостоилась видеть Бога и всё поняла про свою преступную, окаянную, собачью жизнь. А потом спустилась на землю – но всё в том же светящемся облаке любви, – и живёт, представьте, опять живёт! И каждый вечер Господь приходит к ней с работы.

Вот сейчас Китти валяется на спине в саду, держа в пасти огромную желатиновую кость, отсыревшую за ночь под дождём, и рычит, приговаривая что-то басом сама себе и посматривая на меня иногда, проверяя, тут ли. Если позвать её в этот момент, она встрепёнется, неуклюже перевернётся, уронив кость, и побежит ко мне, стуча тяжёлыми лапами и не разбирая дороги. Неважно, что я скажу: «Китти» или «Катюша», «Иди ко мне» или «Komm zu mir», «Пойдем гулять» или «Хочешь кушать?» За месяц она освоила даже датский. А я думала, он только датчанам по плечу.

Первое время была у нас проблема с другими собаками. Не раз пришлось объяснять, что они тоже хорошие, а луг у реки и поле за парком – не наша частная собственность, не надо её охранять. Завидев издалека встречную собаку, я принималась кудахтать: «О! Это кто ж такой хороший нам навстречу идёт? Это соба-а-ака? Ура! Это собака! И какая хорошая собака! А это кто? Лоша-а-адка?!»

Китти понятлива. Она уловила, что я справлюсь. Убедилась, что цыганские лошади на лугу – наши дорогие друзья, и привыкла подолгу лежать, жмурясь на солнце, пока я в толпе огромных обрадованных животных раздавала хлеб, который они любят до дрожи, и гладила тёплые замшевые губы, почёсывала круглые бока, упитанные до такой степени, что на спине у лошади образовывалось углубление. После дождя в этой ямке стояла вода.

От двойного наслаждения лошади заворачивали, тянули к небу верхнюю губу, обнажая огромные длинные зубы в улыбке, комичнее которой не увидишь даже среди собак.

Убедившись, что хлеба больше нет, и по-собачьи вылизав мне ладони, моя любимица Муся – белая великанша с жёлтыми мужскими усами и копытами со сковородку – вздыхала и опиралась щекой на моё слишком маленькое, но уж какое есть, плечо. Вдавив меня в мягкую почву заливного луга, она закрывала глаза. Я стояла, благоговея, и считала до ста, стараясь каждый раз продержаться подольше. Сколько же весит этакая красота? Пуд? Два? С каждой минутой Мусиного релакса голова весила больше, твёрдая нижняя челюсть больно давила ключицу. Но хвост и во сне продолжал помахивать, вежливо отгоняя мух и от меня.

Китти привыкла к этим моим занятиям конским спортом. К тому, как гудит земля, когда нам навстречу в восторге несётся табун, к тому, что лошади точно рассчитывают скорость и расстояние, к тому, что встанут как вкопанные в метре от нас.

Она так прилежно училась толерантности, что, когда однажды нас атаковали коровы с телятами, она предоставила эту проблему мне.

Она была права, я справилась. Гораздо проще было пригрозить им велосипедом – оказалось, я способна его поднять – чем разбираться потом в суде по делу о чужой покусанной собственности.

Ах, фрау Хайер, фрау Хайер, посмотрели бы вы на нас!

***

…Велосипед! Как много в этом звуке!

Когда я вытаскиваю из гаража велосипед, мои собаки встают на задние лапы и складывают передние буддийским молитвенным жестом, и припадают к земле в поклоне. Велосипед означает забег на много километров по вечнозелёным лугам с прекрасными асфальтовыми дорожками, где всё продумано для комфортных прогулок, и в университетском парке под столетними дубами есть открытое кафе, где можно посидеть со своим псом, и даже меню подают для собак, а вода стоит в миске бесплатно.

Я приноравливаю свою скорость к её ровной волчьей трусце, которой собака может пробежать десятки километров, не выбившись из сил, и мы впадаем в транс упоительного, целительного, спасительного движения на воздухе и солнце, среди любовно сохранённой живой природы. Китти молодец – она ни разу не рванула ни за кроликом, ни за фазаном. Она бежала рядом с велосипедом идеально с первой прогулки, вот ведь что значит великая сила образования! Я только символически придерживала её на поводке.

Походка у моего поводыря сосредоточенная, прилежная, деловая. «Вот это дело, вот это я понимаю работа!» – написано у неё на лице.

Встречные улыбались и явно завидовали.

В первые месяцы еды и движения досыта Китти так хорошо набрала мышц и всей остальной плоти, что увеличилась вдвое. Заматерела.

***

Мы-таки вывели агрессивность из Китти. Значит, она не была в её характере. «Любовь, движение, еда» – не знаю точно, в каком порядке должны стоять эти три ингредиента, и не знаю, как записать рецепт так, чтобы все три стояли на первом месте.

Однажды на прогулке мы заехали в новый район и наткнулись на четырёх питбультерьеров за забором. Одинаково чёрно-белые и совершенно сумасшедшие, они хрипели и давились слюной, кидаясь на Китти, на ограду и друг другу на голову, и сцеплялись от злости в бесполезной попытке протиснуться сквозь щель между досками и разорвать нас. На случай, если забор они всё-таки прогрызут, была построена дополнительная решётка.

Грустное зрелище. И надо было видеть выражение Киттиной морды! Эта сострадательная брезгливость интеллигента, эта оторопь леди, эта печаль гуманиста, этот изумленный взгляд мне в глаза: «Они больны, да? Или они так несчастны?»

В этот момент ей очень бы пошли очки в тонкой золотой оправе.

***

– Ей просто был нужен сильный хозяин, – говорит Бьярни. – И кто-то должен был крепко встряхнуть её за шкирку за попытку схватить кошку. Собаки прекрасно понимают, что если человек слеп, то он слаб: он не увидит, когда со стола тащишь мясо, и не найдёт тебя, если удрать далеко.

– Просто её плохо кормили и не гуляли с ней, – я стою на своём, извечном. – И все-таки… другие собаки этой же породы нормально работают поводырями!

– Конечно, ведь у всех разные характеры. И разная потребность в доминировании. Моя Янка, такая же немецкая овчарка, облизывала всё живое, что встречала. Однажды в ответ её вылизала корова – языком такого размера, что Янка стала вся липкая и едва устояла на ногах. А у Китти боевой, сторожевой характер. Ей было унизительно подчиняться старой беспомощной женщине, и она взяла лидерство на себя. Кроме того, слабость хозяйки провоцировала Китти защищать её, а особенно себя, ведь она всегда была крепко пристёгнута и не могла убежать. Ты видишь, как она спокойна теперь? Где её особая нервность? Где пресловутая доминантность? И ты видишь, как она счастлива? Она просто ходит за мной по пятам и совершенно на мне помешалась. Это – мой пёс! Да, Китти?

– Это ты за ней ходишь по пятам и сам на ней помешался. Правда, Китти?

Китти пыхтит, вывалив язык, и пытается лизнуть Бьярни в лицо, а он отбивается, и оба очень довольны друг другом.

Видимо, Китти не из тех собак, что рады стать нянькой для любых страдающих людей.

Китти досталась профессия не по душе. У нее другой характер, и она не для всех. Она – собака для людей, страдавших от отсутствия собаки.

* * *

Китти прожила с нами девять лет. Ей было тринадцать, когда она тихо заснула и не проснулась.

Как физически больно хоронить члена семьи.

Как страшно жить в пустом доме.

И как проходит физическая боль, когда тебе снова есть кого любить.

Нет другого лекарства после потери собаки.

Моя мечта, Голден Ретривер, белоснежная Грэйси с черными глазами, снова поставила нас на ноги.

Когда решено было переезжать в тёплые края, она отправилась с нами покорять Болгарию.

Глава 3. Болгария

…Мы с Грэйси сидим на огромной лестнице, что спускается в сад с веранды нашего дома. Он высится над деревней, как крепость в горах. Сверху мы наблюдаем, как вдоль речки домой возвращается стадо невероятно грязных и удивительно живописных овец.

Под закатным солнцем в облаке золотистой пыли переливаются шерстяные волны. Овцы толпятся, прижимаясь друг к другу – между речкой и нашей оградой дорога неширока; спины у них светлые, промытые дождем, а животы и ноги черные. Кучерявое руно всех оттенков песка и глины волнуется, плывет, овцы блеют нежными голосами, и колокольцы на шеях – тёмные шары, кованые вручную лет сто назад, своими тяжёлыми язычками издают гулкие, ни на что не похожие звуки; издалека слышно эту волшебную симфонию. Время от времени баран вставит свое соло человеческим басом, но таким глупым и грубым, будто дразнится кто, и вслед за ним пастух ревёт арию баритона почему-то сплошь из проклятий, но беззлобно, на автомате. И не сразу голоса различишь…

Мы еще не выучили болгарские ругательства, но они смутно напоминают русские, и мне неудобно, что всё это слушают животные.

Грэйси, как урожденная британскоподданная, полная сознания своих и чужих прав, впервые став свидетелем такого безобразия, вскочила и залилась гневным лаем: немедленно прекратить! А то мы позвоним в общество охраны животных!

Услышав лай из дома, который столько лет стоял необитаем, овцы взвились в истерике. Одни попадали в узкую мелкую речку, другие встали, как вкопаные, третьи в панике напирали сзади, передние помчались вперед. Пастух взревел дурным рёвом, замахал кривым посохом.

– Не надо, Грэйси, – тихо сказала я правозащитнице. – Им так только хуже. Пусть лучше идут скорей по домам.

Притянула её к себе, пригладила шёлковую шерсть, приподнявшуюся на загривке и полосой вдоль позвоночника.

Деревня вдалеке ожила. Из ворот выходят соседи, встречают овец и коз, как детей из школ, приговаривают ласково «А-а-айдэ, а-айдэ!», и те бегут к ним по-собачьи, радостно тряся головами.

Мы сидим обнявшись, две домовладелицы, щурясь на солнце. У нас за спиной огромная свежевыбеленная терраса и два этажа, где в центре пятидесятиметровой «трапезарии» строителям пришлось установить колонну, чтоб поддержать потолок; в спальнях окна от потолка до пола, от стены до стены. Молочная плитка на полу отражает солнечные лучи в белые стены и потолок, и дом стоит, как чаша, до краев наполненная светом. Но так как он спиной вкопан в холм, в чьи стылые недра уходят сводами кладовые, на первом этаже прохладно даже в лютую жару.

В потолке над лестницей мы обнаружили люк. Риэлтор забыл нам его показать. Притащили стремянку. Открылось легко. Это даже не чердак. Это целая мансарда! А за ней ещё одна, поменьше…

Под нами, под лестницей – нижний ярус дома, самый длинный. То ли подвал, то ли отдельный этаж, тоже врытый в холм, а в нём – птичник, инкубатор, свинарник, летняя кухня, летняя спальня, нижний гараж, дровяной сарай, мастерская и печь под навесом – всё это до сих пор заполнено скарбом от прежней жизни, вплоть до глиняных рюмок для ракии, древней швейной машинки (и тут чёрный Зингер с золотыми вензелями на тонкой талии), отёчными подушками на пуху и овчинами, кружевными от моли. На плечиках качаются две дубленки, лысые от старости, рукава у них стоят колом и разведены в стороны, словно они виновато пожимают плечами: у старика, продавшего нам дом, не хватило сил освободить подвал.

По стенам развешаны древние самодельные щётки и ёршики для чистки печной трубы, вручную кованые дедовские косы, мотыги и топоры, чьи кривые ручки блестят, как лакированные, сверху, где их десятилетиями держали крестьянские руки.

Получается добрых четыре этажа. А покупали-то мы двухэтажный.

– Берём, берём, берём! – заволновался Бьярни, увидев весь этот деревенский космос. – Здесь же в длину можно разложить и собрать шестиметровый телескоп! Во, здесь я поставлю камеры для обжига зеркал. Ты видела, что вокруг на километр нет ни одного фонаря? Ты представляешь, какие тут звёзды?! А в этой мастерской я наконец на свободе займусь плотничеством! Да тут я и буду жить! Вон и кровать стоит, и даже застелена…

Он не знал ещё, что мы с папой дом уже взяли. Отправили в предоплату свои сбережения в никуда – в чужую страну, в незнакомое агентство. Так влюбились в дом, в пейзаж вокруг.

И Болгария не подвела.

* * *

…Далеко в саду виднеется колодец, от которого осталась только шахта, потому что однажды цыгане украли всю деревянную часть – барабан с ручкой, крышу, крышку и цепь с ведром.

А как не украсть, если ограда представляет собой латаную-перелатаную ржавую сетку, висящую на бетонных столбах, кривых и дырявых от старости.

Урожай груш тоже прихватили, чтоб уж два раза не ходить.

Дом, конечно, не английский особняк… Не весь достроен, зато что-то уже рассыпается. Заржавели и перекосились тяжкие ворота; нижний душ, пристроенный к дому снаружи, покрылся плесенью, дверь в него разбухла и едва открывается. А вот кабель торчит из стены, как рука утопающего – это обещанная сигнализация… Но самое смешное – это широкая, парадная, голливудская лестница в сад, которая приводит в никуда. В ямку.

Но это наш собственный дом, белоснежный, огромный, с круговой панорамой деревни под красной черепицей, с нашим личным восходом над пашней, с паровым отоплением от уродливой чёрной печки, с двумя гаражами и фундаментом, которому не страшны землетрясения. И даже шахта для лифта есть (возить дрова).

А сад, которому, кажется, нет ни конца ни края! В нём цветут сирень и бузина, черешня и слива, и спеет шелковица – тутовник, дерево моего кавказского детства, который здесь зовут черницей. Его ягоды – точная копия виноградных гроздей в миниатюре. Чернильными кляксами они раскрашивают пальцы, язык, губы и подошвы сандалий.

Есть тутовник и с белыми ягодами. Имя ему – белая черница.

За фруктами и ягодами в сад иногда забредают дикие черепахи.

* * *

В первую мою ночь ветер оторвал металлический пласт от крыши, но унести не смог, а только громыхал им в темноте, как посланец из ада, рвущийся в дом почему-то сверху. После часу ночи разыгралась буря, и заходила ходуном самодельная конструкция из стекла и металла, отделяющая лестницу от второго этажа. Грохот стоял такой, будто толпа чертей со двора копытами выбивала нашу тяжкую, словно чугунную, с витым орнаментом дверь.

Внутри моего организма нашлось много струн, которые сжимались, дрожали и крупно вздрагивали, угрожая лопнуть, но душа не боялась. Я была дома. После десятилетий переездов по съёмным домам и квартирам – наконец дома. Мой дом защитит меня.

И Грэйси не лаяла. Природу, её громов и молний, землетрясений и извержений, даже самая мужественная собака боится до дурноты, до дрожи и обморока. От стихии собака не может защитить человека. Тут его очередь. Потому я обняла её, укрыла и защищала до рассвета, с которым пришла тишина.

Незнакомым голосом затренькала неизвестная птичка. Снизу от речки поднимался туман, такой густой, что в саду было видны только головы смутных, гигантских, неподвижных силуэтов – мощных ореховых деревьев. Внутри них шелестел их собственный дождик: роса на листьях собиралась в капли и скатывалась, шлёпая, с листа на лист, с ветки на ветку, на вчера ещё сухую, растрескавшуюся от зноя землю.

…Вечером мы опять плечом к плечу сидели на горячих ступеньках, как на верхних рядах амфитеатра, и щурились на абрикосовое солнце, которое осторожно присаживалось в цветущую айву. Было слышно, как падает в траву потревоженный птицей сучок или ветка. Стало темнеть, и всё громче, громче стрекотали цикады. Скоро их заглушил мощный хор лягушек из речки.

Попробовал свой голос соловей. Наш собственный, живущий с нами соловей!

За удивительно малую сумму мы купили себе место под солнцем – огромное место под южным солнцем, поместье, какое в старой Европе могут позволить себе только миллионеры. И то, что нельзя купить и перевезти к себе: тёплое море, жаркий климат, старые огромные деревья.

Это счастье не могло омрачить ничто.

Глава 4. Мася

…Из угла за оградой зарычали. Рычали нешуточно, тем рыком взахлёб, полным ярости, которым спасают жизнь, после которого кидаются на превосходящего противника затравленные или больные бешенством животные. Когда все пределы страданий пройдены, надежды нет, но живым ты не дашься и она, твоя смерть, сама сдохнет, прежде чем выжмет из тебя последний выдох.

Я стояла в углу около нижних ворот среди зарослей ежевики и шиповника, не дававших сделать лишнего шага, и не могла разглядеть, кто рычит. Встав на цыпочки и держась за дерево синей сливы в цвету, я перегнулась за ограду. В кустах на соседнем участке что-то дёрнулось. Сначала я увидела головёнку песочного цвета, широкий лоб, круглую макушку – то, что мы так любим у собак, этот красноречиво вместительный кумпол над массивным мозгом, эту головастость умного животного; стоячие лисичкины ушки и крупные черные глаза – миловидная мордашка с двумя рядами очень белых яростно оскаленных клычков.

– Это ты, малявочка, издаешь такие страшные звуки? – удивилась я.

– Х-ХР-РАП! – щёлкнула пастью собачка. – Рга! Рга! Рга!

Она всерьёз угрожала мне, которая возвышалась над ней, как небоскрёб:

– Ну, давай, попробуй прогнать меня отсюда! Посмотрим на то мокрое место, что от тебя останется! А может, мне тебя просто съесть?

– Ой, не ешь меня, лютый зверь…

Она приподнялась, как перед атакой. И я увидела её тело.

Золотистая шерсть кончалась сразу за ушами, как меховая шапка, а дальше шла голая, багровая, в рубцах и сочащихся ранах, кожа, обтянувшая ребра. Позвоночник походил на цепочку кожаных бусин. Живота не было. Чёрные, почти птичьи, лапы, голый крысиный хвост с розовым прозрачным кончиком, как восклицательный знак в конце предложения, и без того полного жути.

Было так больно даже смотреть на это, не говоря о том, чтобы в этом теле шевелиться, дышать, лежать на колючей, выжженной, сорной траве…

Я только и смогла выдохнуть – Господи… Господи!

И собачка оценила сострадание. Смолкла, отвела глаза в сторону.

– Грэйси, стоп! Миленькая, не ходи сюда. Пойдём домой. Быстро, быстро. Ай, молодец. Бегом.

Прощай, мое короткое болгарское счастье. Прощайте, звёзды, сверчки и кукушки. Идиллия оборвалась, только начавшись, и обернулась ко мне жутким оскалом реальности.

К своему поместью, морю и солнцу в нагрузку мы купили бедную страну.

…Курятина, рыба, хлеб, творожная запеканка, яйца, ветчина, борщ… Я с ума сошла, свалив всё это в пакет. Я же могла убить истощённую собаку такой прорвой. Кинулась обратно, боясь, что она ушла. Из моего пакета пахло так, что собака замерла, приподнялась на передних лапках, и не рыкнула.

Я вывалила эту массу через ограду прямо перед ней. Она почти не пугалась, когда слишком близко падали куски. Но и хватать их она не стала.

– Всё, кушай. Кушай спокойно. Я пойду.

* * *

Ночью я поняла, что собаку я убила.

Утром вышла в сад, подошла к ограде. Собаки не было. Пищи тоже.

Вот так. Думать же надо, что делаешь. Но с этим у меня всегда были проблемы.

– Тяв!

Оборачиваюсь, чуть не упав, запутавшись в злобно колючей ежевике.

– Тяв-тяв!

Через овечью тропу, через речку, под трактором, кружится маленькая собачка с пунцовым телом и жёлтой головой, похожая на креветку. Кружится, приседая в реверансе, склоняя голову набок. Виляет лысый шнурок в роли хвоста, и у неё есть живот. У собаки снова есть живот!

Вся та порция размером с саму собачку уместилась в ссохшемся до полного отсутствия животе, и не только не убила её, но преобразила, вернула к жизни, сподвигла на танец и – эти глаза напротив – они смеются! Они не отрывают взгляд от моих, и в них… Что это? Благодарность? Берите выше. Похоже на любовь.

…Вовсе я рычала-то на звук шагов большой собаки, на запах её. Не на тебя же. А ты думала, на тебя?

Ах ты мася моя маленькая… Я буду звать тебя Масей. Так моя подруга в приливах нежности называет всех – свою маму, мужа, меня, свою таксу, всё живое. И главным, Мася, делом твоим будет хорошо питаться. Через день-другой приедет Неделчо, и мы поедем в ветклинику тебя лечить.

В первый день собака ещё боялась подойти вплотную, да и я не решалась к ней прикоснуться. Только всё закрывала Грэйси, вставала между ними, чтобы та не заразилась неведомой кожной чумой. Грэйси и не рвалась обнюхиваться, только с обычной толерантностью и достоинством посматривала издалека.

Когда я вынесла вторую порцию усиленного питания, псинка ждала на том же месте.

Пойдем, дорогая, я поселю тебя в заброшеном доме, нельзя тебе спать в дождь под трактором.

Я дала ей понюхать миску с манной кашей, жареной рыбой и яичницей. А что, традиционный британский завтрак когда-то включал в себя жареную сельдь и ливерные котлеты, такие чёрные, что я за тринадцать лет так и не решилась их попробовать – тем более с утра.

Я пошла по тропинке через соседский пустой участок. На нём от ограды остались одни покосившиеся столбы.

Мася следовала за мной, целуя мне щиколотки. Шаг – поцелуй, шаг – поцелуй. Шаг – сердце обрывается (заражусь чесоткой), шаг – сердце в горле (заражу Грэйси), шаг – замирает всё внутри: обе покроемся кровавыми струпьями и сукровицей, облысеем, перестанем спать и будем чесаться день и ночь… Приедет Бьярни, и чесоточные клещи сожрут его тоже…

Соседский участок просто нежилой, а тот, что за ним, совсем заброшен, и давно. Саманный домик в одну комнатку совсем обтаял под дождями десятилетий. Поселились мы, что называется, на вилле…

Ну и ладно. Зато на свободе.

Нагнувшись, я вошла внутрь, поставила миску в центре, рядом с кучей какого-то тряпья.

– Вот, Мася, с новосельем тебя. Целый дворец для бездомной собаки. Тут люди жили, при социализме, между прочим. А теперь это твоя фазенда!

Мася, даже не обнюхав дворец, принялась за еду. Я вышла, беззвучно пятясь. Вот, теперь она сытая уляжется на куче тряпья и заснет. Домик маленький, ночью в нем будет тепло.

Поднявшись на дорогу, я полюбовалась на поля до горизонта, на маленький трактор, что полз вдали, чуть слышно тарахтя, на то, как за ним в ряд на одинаковом расстоянии шагали три аиста.

Открыла амбарный замок на воротах и, отведя ветки с вишнями от лица, стала запираться изнутри. Засов, на засове древний грязный замок, в замке ключ, ржав и могуч… Большого смысла действие. При обвисшей сетке, отделяющей наш оазис от внешнего мира в тех местах, где она пока не упала и её еще нельзя просто перешагнуть, очень важно хорошенько запирать ворота.

…Кто-то лижет мне икры. Непохоже на Грэйси, и очень низко.

Оборачиваюсь.

Мася кланяется, скачет по двору, вертит хвостом, мол, добро пожаловать, проходи, гостем будешь.

– Мася! Ах ты хулиганка! Ты уже тут?!

Нечего и спрашивать, как она попала сюда. Под этой сеткой и человек на четвереньках проберётся.

Мда… Новая ограда – длиной в километр, а то и два – обойдется в половину цены дома…

– Это скумбрия была? – облизывается Мася. – Волшебно!

– Так… Теперь, значит, ты с нами живешь… Ну и что мы с тобой будем делать?

– Как что! Поели – ррррработать! – взвивается Мася и с боевым воплем ныряет под ограду.

За забором стоит подозрительного вида тип. Из обшарпанного автомобиля выбираются две ещё более колоритные фигуры – смуглые, обритые наголо, зубы через один, удобно держать сигарету.

С трудом разбираю, что они желают побелить наш дом.

– Благодаря, не трябва, – вспоминаю слова из разговорника.

– Плата только за краску, работа бесплатно. Всего двести лева! Но только сейчас! Только сегодня! Оферта! – и он даже берётся за ворота.

Не договорив, персонаж ахает, подпрыгивает, одновременно озираясь назад, с изумлением глядя на свою поднятую пятку. Совершив этот странный пируэт, он задирает штанину, озабоченно разглядывает сначала её, потом ногу. Проводит по щиколотке пальцем и гневно поднимает палец вверх. На нем кровь.

– А?! Майка ми! Ти какво правиш, ти, сатан!

Сатан, задрав хвостик не толще его пальца и такой же голый, уже висит на штанине второго «маляра». Тот скачет на одной ноге, тряся другой, и вопит от боли.

– Мне ничего не надо белить! – кричу я. – Мася, домой! Мася!

Они же могут убить её одним пинком. Вот бедовая!

– Прибери собака твоя!

Собака моя не прибирается, она пикирует на третьего, но тот успевает вскочить в машину и захлопнуть дверцу. Удивительно, как они тут боятся собак, даже таких маленьких, и боли от укуса, такой ерундовой. И Мася, понимая свою силу и власть, летает по кругу вокруг враждебной машины и сеет панику, ужас и смерть.

И тут по лестнице из сада поднимается и встаёт рядом со мной белое облако с черными глазами, вершина собачьей эволюции, топ рейтинга по любви к человеку, золотому характеру и уму – Голден Ретривер.

Это Грэйси пришла посмотреть, что за шум такой до завтрака. Разбудить разбудили, а кормить не кормят. Ах, это гости пришли! Наконец-то! Проходите! Грэйси громко приветствует и зазывает долгожданных, бурно виляя хвостом.

Увидев ещё одно чудище, раз в десять крупнее, двое, высоко задирая ноги и лягаясь, прыгают в машину, обдают нас вонючим облаком, и, громыхая, покидают недоброе место.

Уфф!!!

– Ну, Мася, ты даешь!!

– А чо такова…

– В Европе мы заплатили бы штраф за покус в пару тысяч!

– А пусть не ходят.

– Это да… Откуда они вообще взялись? Говорили, здесь уровень преступности – нулевой. Спасибо тебе, конечно. Но, Мася, в дом ни ногой! Понимэ? Инфекция! Насекомые! Сначала к врачу.

Я глажу пальцем её крутой умный лобик, и она, подняв нос, блаженно закрывает глаза. Она понимэ.

* * *

Из чёрного пластмассового ящика с жёлтой крышкой я сделала ей элегантный водоустойчивый домик. Положила туда облезлую подушку из летней спальни – это будет перина. Накрыла её застиранным полотенцем, что висело на гвозде у ржавой эмалированной раковины.

Мася наблюдала сзади. Подлезла под моим локтем, цапнула зубами полотенце, пятясь, вытащила его. Высоко задирая головёнку и виляя задиком, удрала вместе с ним в гущу сада.

Но утром я нашла её в ящике, так крепко спящей на мягком и сухом, что она даже вывалилась из домика наполовину. А на террасе – затоптанные грязными лапами белые подушки на шезлонгах и креслах. Их так никогда и не удалось отстирать.

* * *

Приехал Неделчо – строитель и первый владелец нашего дома, шумный, весёлый, полные руки гостинцев.

После оформления сделки он стал нашим советчиком, переводчиком, гидом, шофёром, ремонтником, психотерапевтом – в общем, нянькой. Сам он величал себя управителем.

Болгария, название которой ничего не говорило Бьярни, но с детства симпатичная мне, благодаря этому человеку с мощными чапаевскими усами сразу стала для нас родной и уютной. Неделчо, что означает «рожденный в воскресенье», потому что воскресенье в Болгарии называется «неделя», только по воскресеньям и строил нашу белую виллу. Пять дней работал на государство, шестой частником на себя, а на седьмой отдыхал, ворочая мешки с цементом на собственной стройке. Через четыре года белый дом с размашистыми пологими склонами крыши, напоминающий швейцарское шале, был готов, и его создатель влюбился в свой дом, как Пигмалион в Галатею. Когда через двадцать лет пришлось продать его и переехать в город, он так и не смог оторваться от этого холма над полями в три стороны света, от вида на восход и на деревню, от лип в цвету, гудящих тысячей пчел.

Дом достался нам вместе с мебелью тёмного дерева под старину, белым зонтом от солнца на террасе, пугалом в саду и котом Матвеем, чемпионом по ловле мышей.

Гладя кота, Бьярни спросил:

– А Вас тоже нельзя ли приобрести?

Старик просиял, захохотал и прослезился:

– Благодаря!

Что на русский переводится как «благодарю».

Скоро стало ясно, что если бы мы не платили ему зарплату, он делал бы всё это бесплатно.

* * *

На этот раз Неделчо привез нам баницу – сдобный слоеный пирог с брынзой, который он регулярно печёт для больной жены. Я уговариваю его сесть за стол, что почему-то непросто с болгарами, и он, придерживая сердце, соглашается быстро выпить свой фейковый кофей, цикорий для которого сам же и сушил в нашем саду, собирая только вершки и корешки.

Грэйси прижимается щекой к его колену, Неделчо приобнимает её одной рукой. Он тоже из наших, из чокнутых. Идя по городу, раскланивается с каждой кошкой. Все кошачье население района он знает по имени, а кого не знает, тому имя дает. В гараже у него живет полусиамский бездомный котенок, а у входа в подъезд, в домике, сделанном из старого стула и обувной коробки – рыжий кот с одним ухом и золотыми глазами.

Прихлёбывая свой эликсир жизни, Неделчо азартно расширяет глаза, рассказывая о редкой опасной змее пепелянке, которая возрождается после смерти, о болгарских соловьях и подсоловушках – маленьких птичках всех цветов радуги, которые поют как начинающие соловьи, без рулад, но тоже очень мило, зато красивы они необыкновенно.

Он с трудом вспоминает русские слова, я с трудом понимаю его через слово, но всё записываю, и нам очень уютно.

– Неделчо, а почему вы решили уехать в город?

– Это все Мария… Она испугалась. Был ураган, крышу сорвало с дома и унесло в поле…

– Как? Целиком?

– Нет, частями. И она сказала – всё, я здесь больше не живу. А я… Тошно мне без деревни.

Мужественно скрывая страх и отвращение, Неделчо застелил сиденье в машине старой простыней, а я замотала тельце, на которое было невозможно смотреть и которого было страшно касаться, в чистую тряпку, а сверху в красивое полотенце для оказания уважения врачу. Но Мася, конечно, вывернулась одним прыжком, когда я поднесла её к машине.

Вай, что делать будем…

После бесполезных уговоров я позвала Грэйси и села с ней на заднее сиденье, застелила колени и стала закрывать дверцу:

– Прощай, Мася! Мы поедем сами.

Бедная вскарабкалась, оскальзываясь по металлу, и взлетела ко мне на руки, прижалась к груди. Хорошо, что я оделась в худшее, что имела. Обнявшись, поехали.

– Як! – сказала Мася на выезде из деревни. – Як, як!

И вывалила усиленный завтрак мне на колени.

Плохо переносят езду в машине щенки и молодые собаки, да ещё по разбитым дорогам. Да и нельзя кормить животных перед поездкой к врачу, что это я? Понадобится взять кровь, а там и сахар высокий, и холестерин, и как ставить диагноз? Собака же не объяснит сама, что её мучает, где именно, как долго.

Впрочем, у нас всё было налицо. Вернее, только на лице у нас и не было диагноза…

* * *

Ах, в какую клинику Неделчо нас привёз! Амбарное помещение, залитый едким антисептиком цементный пол с дренажными дырами, те же лужи на облезлой клеёнке огромных цинковых столов. А вот и стойло с могучими перилами, с кольцом в стене и цепью, явно для буйного быка. Видно, сюда ещё в молодости обращался Неделчо по поводу коровьих маститов. Слышала про болгарских буйволов, дающих драгоценное молоко, полное витаминов, но не знала, что их тоже возят на приём…

Крошечная дворняжка на таком столе, как чемодан на аэродроме. Расчихавшись от медицинских запахов, она превратилась в стальную подозрительную пружину. Когда ветврач подошла к ней сзади с градусником, Мася изогнулась и оскалилась, пригнувшись перед прыжком. Знайте, это и есть настоящая угроза. Не лай. У лая другое значение, это призыв и предупреждение, и он часто говорит о страхе. А вот из этой позы, молча, кидается в горло лютый зверь.

– Ну-ну, лютый зверь, дай-ка я тебя крепко обниму… Уж позвольте вашу температуру узнать, ваше свирепое высочество?

Правда, ну что за манеру придумали – холодное стекло под хвост совать? Себе засуньте! Напрасны ваши обниманья… ловлю Масю уже где-то у себя над головой.

– В общем, у нас два варианта, – сказала врач, и глазом не моргнув. И не таких видали. Буйволов, бывало, ремонтировали. – Либо это чесотка – высокозаразно и трудноизлечимо, в том числе и для людей, либо демодекоз – почти незаразно и нормально излечимо, только долго и кропотливо. В первом случае это очень чешется.

– Вообще не чешется! Вообще!

– Отлично! Лечение практически то же. Очевидно, у собаки слабый иммунитет и хроническое голодание.

Ветврач не сразу нашла на моей псинке живое место, куда вколоть антибиотики и витамины.

– Масенька, тебе голову зубастую подержать или намордник купим?

– …Пдр-р-рж… подержать.

– Капаем самый дорогой из инсектицидов, он действует мягко и уничтожает как внешних насекомых, так и внутренних паразитов. Ждём вас через день на инъекции.

…Все это на нервной почве я поняла на неизвестном мне языке.

* * *

…Мася, чистая снаружи и внутри, лежала на верхней ступеньке парадной лестницы в сад и занималась полудохлой осой, когда приехал Бьярни.

Она была сыта, намазана чем сказано, регулярно уколота, и зловещая багровость постепенно спускалась со спины по лапкам, уходила прочь. Раны затянулись. Заворсилась новая бежевая шерсть, начала закрывать тающие струпья. Живот округлялся только сразу после еды, через час он снова поджимался к позвоночнику. Но эта наполненность не исчезала в никуда. С каждым днем она распределялась по тельцу, перетекала в окорочка, да, у нас появились окорочка, точно по размеру куриных. Новая плоть покрывала ребра; в ней утонул наконец позвоночник.

Для меня она стала почти такой же красивой, как Грэйси, но на взгляд со стороны, конечно, жуть.

…Мася осторожно касалась осы лапкой и быстро отдёргивала ее. Потом ударяла, крепко давила и снова отдёргивала. Сдохла, вражина? Обнюхивала, стараясь ни в коем случае не коснуться носом. Притворяешься! Брала зубами, кусала, трясла, выплёвывала. Убедившись, что оса непоправимо безжизненна, с аппетитом, чавкая, съедала её. А чего, протеин. Мясо. Так, наверное, и выживала.

Пра-пра-пра-пра-предок собаки, тот, который жил на деревьях, питался именно насекомыми. Пра-насекомыми.

Бьярни рулил в Болгарию через всю Европу из Англии, перегоняя нашу машину с трейлером, который сам когда-то построил, и радовался моему ценному приобретению. Войдя во двор, он шаркнул ножкой перед лающей Масей и сказал, как он считает, по-русски:

– Ждратуйте! Лапку дай!

Мася сконфузилась, не зная, как ответить. Перед ней ещё никогда не расшаркивались такие огромные джентльмены с таким глубоким басом. Она не знала, что этот сердцеед расшаркивается перед каждой встречной собакой, и ни одна ещё не устояла. Есть в нем что-то такое, некая аура, как у большого дерева, к которому хочется прислониться и почесаться боком.

Не устояла и Мася. Она выронила ошмётки осы и так развилялась хвостом, приседая, что даже сделала лужицу.

Вечером она уже лизала ему кроссовки и сидела с ним на диване. Он-то ей в дом входить не запрещал.

Он учил её есть кусочки мяса прямо с вилки и никак не мог выговорить её трудное имя.

Мы оба начинали когда-то с мелких пород и знали, как легко и неизлечимо забирают сердце маленькие собачки.

Глава 5. Маша, Беня и Боня

Мася прожила у нас несколько счастливых месяцев. Однажды в моё отсутствие Бьярни уехал по делам, оставив корм для неё во дворе, задержался и вернулся только через сутки.

Никто не выбежал ему навстречу.

Обежав сад, перевернув бочки, ящики и все, что не было приколочено, никого не найдя и не дозвавшись, Бьярни прыгнул обратно в машину и помчался по разбитым окрестным дорогам в надежде увидеть Масю издалека. Потом съехал с асфальта и проверил дороги, проложенные комбайнами и сенокосилками в полях вокруг нашего дома. Он до темноты нарезал эти круги, все увеличивая диаметр, но ни Масю не встретил, ни кровавого сгустка на путях не нашёл.

Преданная, пылкая, счастливая Мася исчезла.

Кто слышал, как звенит в пустом доме тишина, когда с собакой что-то случилось, как сзади все время мерещится цокоток когтей, тому не надо рассказывать, где именно в теле человека размещена душа: она повсюду, потому что болит всё до кончиков ногтей.

Истощённая и облезлая, покрытая струпьями, Мася не была нужна никому, кроме нас, её отовсюду гнали, боясь заразы. Но теперь, хорошенькая, весёлая, глазастая, в лоснящейся шубке песочного цвета, в новом синем ошейнике, она, наверное, стала товаром. Могли ли её украсть? Очевидную дворняжку? Вряд ли… Мало ли их бегает по деревням. Да и кусача она была как чёрт, поди поймай такую… Может быть, она пострадала под машиной и кто-то подобрал, отвёз в лечебницу или приют?

…Шестьсот собак подняли невообразимый лай, как всегда при появлении человека у ворот. Часть из них сидела в клетках, часть на цепи, а часть – так как приют был приватный, без этой державной уравниловки и тюремной дисциплины – получила право жить свободно на открытой территории, где у каждогоз своя конура с плоской крышей. Такую конструкцию придумал местный плотник, болгарский турок Талят, с которым через несколько лет нас сведёт и сроднит жизнь. У каждой конуры получился второй этаж, терраса для солнечных ванн, на которой вчерашние бомжи, везунчики, дворняги-домовладельцы лежали и сидели гордо, как памятники на пьедесталах, свесив лапы и хвост. Все они повскакивали, завопили, забегали, лая с разной степенью громкости и агрессии; кто-то храбро скакал на ограду, показывая, как будет рвать чужака, кто-то прятался в конуре, кто-то путался в собственной цепи, кто-то сцепился друг с другом.

Оглохший, Бьярни стоял во входном вольерчике для посетителей, расстроенный, что Маси нет, собираясь поворачиваться и уходить, когда увертюра закончилась и раздвинулся занавес. На сцену под гром оркестра и шквальные аплодисменты, танцуя, раскланиваясь и крутя юбками в разные стороны, вырвалась прима.

– Ну наконец-то! – воскликнула она с театральным пафосом, страстно оттаптывая ему ноги и громко пыхтя. – Ты здесь наконец! Где же ты ходишь? О чём ты думал всё это время? Вот же я!

Машу, жёлтого Лабрадора Ретривера, сотрудники помнили ещё много лет после того, как она уехала с Бьярни. Второй такой собаки там больше не видели. Всю мощь, которую природа задумала вложить в организм этой крупной, коренастой, водо- и холодоустойчивой породы, столетиями помогавшей канадским рыбакам тянуть на сушу тяжёлые сети из ледяной воды, всю силу, и крепость, и жар, она по ошибке затолкала в один экземпляр, в его грудную клетку – в Машино сердце, и всё это разрывалось от любви к человеку.

Бьярни внутренне ещё мчался по полям, деревням и дорогам в поиске головастой дворняжки – но кто сказал, что одно исключает другое? Когда малявочка вернётся, в таком домище, в таком саду всем хватит места, и никто уже ему не может запретить, никакой лендлорд никаким контрактом, как тогда, когда из-за Китти нам отказали от дома и пришлось срочно переезжать, раз в контракте указывалось «no pets», никаких домашних любимцев, чего Бьярни-то и не заметил.

И потом, Маша не спрашивала. Маша сидела у него на ботинках, тепло прижавшись спиной, и ждала, когда принесут поводок и он пойдёт заводить машину.

– Вот эту я забираю! – не стараясь больше перекричать хор и перейдя на язык жестов, объяснял он не говорящему по-английски персоналу. – Я её беру! Можно сразу? Сейчас?

Подошла ветеринар. Таня когда-то учила немецкий, и им удалось объясниться. Бьярни рассказал ей, что у нас в деревне целый дворец на огромной плантации, что жена фанатически любит Голденов, а ведь они с Лабрадорами почти одно и то же, поэтому Маше гарантируется много места под солнцем и любовь.

– А ещё я бы взял немецкую овчарку, – сказал Бьярни, как шопоголик на распродаже, вошедший во вкус. – Или двух. Любого размера, пола и возраста. У меня всегда было по две немецкие овчарки. Что ни говорите, а это – суперсобака, оберхунд.

Тем не менее Таня была счастлива. Машина судьба была решена.

Овчарками, увы, в тот день разжиться не удалось. Имевшийся красавец с седым носом, что косился на мужа из-за ограды, был усыновлен и ждал субботнего такси в Германию.

Впоследствии этот приют стал центром, вокруг которого завращалась наша жизнь. Новые друзья и мастера, которые ремонтировали дом и помогали обрабатывать сад, вышли оттуда или были связаны с ним. И это были самые подходящие, самые интересные для нас люди. Стараясь понять их, я освоила болгарский куда быстрее, чем когда-то английский. Мотивация – страшная сила.

* * *

Дома Маси по-прежнему не было. Но был Неделчо, который вышел к нему навстречу странной походкой. В руках у него барахтались, вытягивая тонкие шейки, на которых по-птичьи качались короткоухие, тупоносые головки с открытыми ртами и закрытыми глазками, два крошечных существа.

– Под лестницей нашел, – испуганно сказал Неделчо. – Просят есть.

Бьярни и не знал, что происходило у него под носом. Собачка округлилась, да, но так как он скармливал ей в среднем по курице в день, то и полагал, что бедняга просто наконец наелась, и радовался за неё. А она успела выносить, родить и пару недель выкармливала двоих детей, искусно деля свое время и внимание между коробкой в саду и Бьярни, вечно погруженным в экран компьютера. Когда бы он ни очнулся от виртуального морока, Мася оказывалась на месте, под протянутой рукой.

Масенька, где же ты? Тут твои дети кричат. Неужели ты пошла искать пропавшего хозяина и заблудилась, погибла в пути? Сутки он, плача, кормил щенят каждые три часа смесью по рецепту из интернета, а потом поехал покупать поводок, ошейник и корм, забирать Машу, которой к тому времени выписали синий европейский паспорт с жёлтыми звёздочками.

* * *

Из долгой поездки вернулась я. Ничего себе новости меня встретили.

Первую ночь щенята провели, почему-то ритмично свистя, как птенцы, и не давая заснуть мне. Когда я поняла наконец, что они сорвали горло, зовя пропавшую маму, и замерзли – такие маленькие ещё не могут поддерживать температуру тела – я взяла их к себе, чтобы согреть. Наевшись, они долго сосали мои пальцы беззубыми ротиками, да так и заснули с ними во рту, как младенцы с соской. А я лежала, плавясь от нежности, стараясь, чтобы сердце стучало ровно – величайший важности целительный звук для любых новорожденных – и думая о том, где ещё искать Масю. Как совместить поиски с уходом за крохами, тоже вопрос. Объявления? Где? На каком языке? Мы же не знаем почти ни слова… И если нам позвонят, что мы сможем понять?

Только я отключилась, и во сне боясь пошевелиться, как они завозились, кряхтя, и поползли в разные стороны, что-то ища. Я спустила их на пол, и – о чудо, слепые существа, недалеко ушедшие от эмбрионов, дружно сделали свои дела на рекламные брошюры из супермаркета. Я как-то не подумала о том, что они могут испачкать постель, не постелила клеенку. А они и не смогли! Они с рождения знали!

…Снова пора кормить. И не отключаться, держать бутылочки правильно, чтобы не наглотались воздуха и не заболели животики; а потом подержать малышей вертикально, пока не отрыгнут. Всё, как с младенцами.

Так и прошла ночь – свист, кормёжка, отрыжка, брошюры, свист. Зато к утру в тепле сипота прошла и малыши спали без задних ног. Беня уморительно похрапывал на спине, раскинув лапки размером с мой палец и положив на Боню затылок как на подушку.

А у меня утром голова болела так, что я едва дошла до кухни, и муж отправил меня обратно в постель. Он принёс мне немилосердно сладкий чай, который он научился «варить» из пакетика и даже сам полюбил, в отличие от кофе, к которому за всю жизнь прикоснулся только раз и возненавидел, и невероятно вкусные бутерброды, секрет которых заключается в чрезвычайной тонкости слоев. Просто хлеб, масло и сыр, а какой деликатес!

Еще бы датчанину да не слепить виртуозный сэндвич, ведь он из бутербродной страны, где в придорожных закусочных висят меню в двести разновидностей этого, скажем так, блюда. Но больше ассортимента меня поразила их красота. Всё, что подавалось в Дании на тарелке, хотелось долго рассматривать и было жалко есть. Сэндвич как объедение и произведение искусства, бутерброд как национальная идея. Почему бы и нет. Практично-то как.

– Бьярни?

– Да?

– Мася не пришла?

– Нет… Я с рассветом объездил округу…

Мася, где же ты… Мы перезнакомились со всеми ветеринарами города и подчистили прилавки четырех ветеринарных аптек, пока вылечили твою истерзанную шкурку; скормили тебе целый курятник, пока ты поправилась и перестала походить на скелет селёдки, да что там говорить, на трупик ты была похожа. И ты даже не заразила Грэйси, спасибо, малышка, мне было так страшно. Ну что же могло случиться с тобой?

Поднявшись, я завернула в пелёнку стеклянную бутылку с горячей водой и подсунула её малышам. Они обняли её и заснули снова.

Каждые три часа они просыпались, и я кормила их из бутылочки с соской молочком для щенят из ветеринарной аптеки, которое разводила из порошка. По ночам дежурил Бьярни – он часто просыпается, ему легче.

Когда они научились лакать, мы перешли на простоквашу. Простокваша лучше молока: она не подведет, не прокиснет в жару, её не надо хранить в холодильнике и разогревать, и она полезнее. У щенят и котят от коровьего молока бывает много проблем с кишечником: для первых оно слишком жирное, для вторых – наоборот, слишком жидкое.

Я назвала их смешно Беня и Боня, потому что они и были смешные. По-шотландски bonny значит хорошенький. А Беня – потому что он вдвое шире сестры, большой рядом с ней, как башня Биг Бен в Лондоне.

Завязав шаль на груди, я клала их туда и носила на себе, как кенгуру кенгурёнышей. Выносила на солнце. Они морщили невидящие мордочки и нюхали тёплый ветер, но Беня долго загорать против рахита не желал и начинал пищать.

Однажды у Бони расстроился животик, и я мыла её над раковиной в душе. Вода была тёплой, но очень ей не понравилась. Когда я понесла её через прачечную в душ второй раз, крошечное слепое существо определило это на слух и гневно заворчало младенческим голосом, предупреждая по-хорошему, чтобы я даже не пыталась.

В один прекрасный день я вынула малышку из коробки – и замерла: на меня внимательно смотрели два дивных синих ока. Открылись! Мы выжили, выросли, мы видим!

Прозрев, Боня по дороге в проклятый душ научилась цепляться когтями за притолоки.

К вечеру прозрел и Беня. И тоже пронзительно синим.

* * *

…По дороге домой Бьярни остановился в поле у источника, думая, что Маше нужно побегать, и пристегнул ей длинный поводок – не дай Бог, убежит, потеряется.

Нн-н-не, как говорят болгары. Маша не хотела бегать, и ещё меньше – убегать. Она села на его кроссовки и отказалась двигаться. С тех пор за восемь лет она от него не отошла.

Не считая кухни, конечно. Но кухня – это святое.

Увидев дом и поля вокруг него из машины, Маша уморительно вытаращила раскосые, словно черным карандашом обведенные глаза, и открыла рот. А войдя в дом и спустившись в огромную, пятидесятиметровую кухню, сомлела.

Ладно, Маш, проходи, я вытру. Дом производит впечатление, я знаю. Папа в первый день вообще потерялся среди этажей, ища свою комнату.

Я поставила перед Машей миску с тёплой густой похлёбкой, и она кинулась в неё вниз головой, как в прорубь, всосалась, как земснаряд, намывающий песок; даже нос её был погружен в жидкость. Только раз она вынула морду, чтобы сделать вдох, и потоки супа с двух сторон полились на пол.

На десерт я протянула ей кость из прессованной кожи, любимое лакомство Грэйси. Такую кость можно грызть бесконечно, и осколков от неё не бывает. Маша замерла, всмотрелась мне в лицо, просияла, взяла её осторожно, чтобы не повредить, и закружилась, танцуя. Кланяясь и приседая, и задирая умильно улыбающуюся морду, она вальсировала, пыхтела, останавливалась, совала мне лапу и кружилась снова. Побежала на второй этаж, показала кость Бьярни, вернулась и загарцевала опять, поднимая лапы, как конь на параде, и клацая когтями о паркет.

После того, как кость была разгрызена, размочалена в мокрый хрящ и проглочена, я выпустила Машу в сад. Там она жадно наелась сухих листьев с землей, после чего её вывернуло наизнанку.

В приюте Маша жила на сухом корме. Судя по количеству ран, болячек и шрамов на её бедной шкуре, и того доставалось не вволю, и за тот приходилось биться. Теперь же Маша почувствовала себя принцессой в сказке. Проснувшись, она кидается не в сад по делам, а на кухню, и весь день сидит у плиты, во все свои китайские глаза следя за каждым моим движением. Как у неё только голова не кружится водить взглядом за моими руками… Иногда её всё же укачивает: она закрывает глаза и спит сидя, не сходя со своей вахты между плитой и холодильником.

Первый день подброшенные ей вкусняшки падали на её широкий нос, и она сидела, вытаращив глаза, не зная, что делать, и боясь уронить чудо, упавшее с неба, но назавтра уже умела ловить кусочки на лету. Хап! Пасть её хлопает гулко, как крышка сундука.

Я кормила её первое время по принципу «сколько влезет», и не успела оглянуться, как она стала толстой, как сарделька, со складочками-перевязочками. Оказалось, она нашла в гараже пакеты с сухим кормом – Бьярни любит запасаться оптом – и устроила себе отделение самообслуживания, с хрустом подкрепляясь там между завтраком, обедом и ужином. Понятия «влезет – не влезет» для лабрадоров не существует, они из тех собак, что будут есть, пока не умрут.

Раньше считалось, что ни в коем случае нельзя смешивать сухие корма с натуральной пищей, и что человеческая еда очень нездорова для собак. Первое было успешно опровергнуто сначала моими собаками (Маша смешивала без проблем), потом научными исследованиями. А второе тем более странно. Что же плохого в вареных мясе и рыбе, яйцах и твороге, овощах и крупах? Наоборот! Главное, чтобы не было много соли, вообще не было сахара и специй, лука и уксуса, жирного, копчёностей и выпечки. Именно так, с большим количеством субпродуктов, кормит своих собак ветеринар-диетолог, на вебинарах которой я учусь.

Что может быть лучше тёплого густого супа зимним вечером после беготни по снегу или мёрзлой земле! Разве гранулы наполнят, насытят, согреют душу, я уж не говорю о животе, в котором она у собак и находится?

Муж не согласен – гранулы, полные протеинов, минералов и витаминов, он почитает, как идеальный научно сбалансированный продукт, но я физически не могу кормить собак сухим комбикормом, как кур. Да и курам-то бабушка заботливо запаривала его.

На усиленном смешанном питании Маша очень похорошела. Израненная её шкурка зажила и лоснится теперь как норковая шуба. Спит она на подушке у шефа, смачно храпя, и время от времени сваливается ему на голову.

Она отлично ходит рядом и на поводке, и без него. На прогулке в поле она не отходит ни на шаг, умудряясь даже сзади больно наступать на ноги.

А ещё Маша любит и умеет давать лапу. Она сует её без просьбы, без повода и безвозмездно. И не пробуйте отделаться от тяжкой лапищи с мощными когтями, не получится. Не надейтесь посидеть на террасе, любуясь закатом. Вас будут скрести по колену с упорством и мощью экскаватора, не слушая протестов и запретов, пока вы не сбежите.

Тридцать килограммов горячей любви – оказывается, это очень много. Куда ни повернешься, везде под ногами, под руками, под шваброй, под веником, под половником – Маша, большая, бурная, с громким цоканьем танцующая свой вечный танец экстаза, больно бьющая по коленям своим «выдровым», негнущимся, толстым, как палка колбасы, как резиновая дубинка полицейского, хвостом. Несёшь ей миску с едой – она от аппетита выбьет её башкой из рук; протянешь вкусный кусочек – отхватит зубами вместе с ладонью.

Зато как она умеет сочувствовать…

– Маша, убери лапы, ну чего ты просишь? Восьмой раз пообедать? В полночь? Не дам ничего! Пищеблок закрыт на ночь! Ферштейн?

Я стучу себя кулаком по лбу.

Маша в ужасе зажмуривается: Ай как больно тебе! Не надо! Не бейся!

* * *

…Взволнованно обнюхав щенят, Маша полностью одобрила их вид, вкус и запах. Щенки годились. Она легла рядом с ними с глубоким вздохом и покровительственным выражением квадратной морды. Наконец нашлось куда ещё потратить любовь.

Она позволяет щенятам кусать её за хвост, лезть ей лапами в глаза, грызть её за уши – и только слегка потряхивает головой. Если совсем допекут – берет осторожно в рот и относит в угол. Почему-то именно в угол, как у людей… Мне этого чуда видеть не посчастливилось. По словам Бьярни, щенки попискивали, но особо не протестовали.

Удивительно, как хищникам при переноске детенышей удаётся не причинять им боль своими клыками.

Лабрадоры и Голдены известны своим «мягким прикусом»: они умеют доставлять убитую на охоте птицу, не превратив тушку в кровавое месиво из костей и перьев, чтобы она имела аппетиный вид при подаче на стол. Наверное, добиваясь этого умения, тренеры внушали: неси как щенка своего родного…

Грэйси, домовладелица, ревниво игнорирует непрошеных гостей. Она все четыре года была единственной собакой, и вдруг понаехали! Не пройти! От малышей она шарахается, жеманно растопырив локти, как девица на выданье с картины Федотова «Сватовство майора». На Машу рычит.

Но Грэйси простительно: она впервые видит маленьких щенков. Её сердце отдано человеческим детям. При виде ребёнка у неё подкашиваются ноги, она оседает на землю, переваливается набок, потом на спину, и снизу осторожно суёт детям лапу. Неустанный хвост стучит и виляет без передышки. Однажды семья с тремя детьми провела у нас сутки. Малыши не слезали с собаки, и бедный хвост едва не отвалился.

Через некоторое время Грэйси всё же заинтересовалась и собачьими детьми. Подошла, высоко занесла лапу и потрогала их, сразу отдернув пальцы, как от опасных насекомых. Щенята испугались и пискнули – и Маша, смиренная, благодарная до слёз сирота из приюта, вскинулась на Грэйси с громким лаем. На хозяйку дома, перед которой она тушевалась, величавую, золотистую, холеную, у которой даже брови, и те завиваются, которую кормят первой, у которой есть свой собственный белый банный халат! Когда дело идет о чем-то большом и важном, то есть маленьком и несчастном, женскому сердцу не до страха и не до вежливости. Если Грэйси проходит мимо коробки с Боней и Беней, Маша вскакивает и с громким лаем бежит закрывать их своим телом.

Как же далеко вы, собаченьки, ушли в своей эволюции, на какие вершины гуманизма вознеслись. У волков до сих пор обязанностью самок считается немедленное убийство обнаруженных чужих щенков. Да что там, семейный долг альфа-волчицы – уничтожать чужое потомство и в собственной стае.

* * *

…Весь центр нашего маленького городка занимает огромный, полный цветущих роз парк. Недавно его ещё расширили и обустроили. Теперь между бескрайними газонами сразу за указателем «До туалета 100 м. Если бегом – 50!» начинается цепь перетекающих друг в друга прудов с бетонными берегами.

Парк был выморочно безлюден в знойный августовский день, когда все живое было либо на работе, либо в море, и когда после супермаркета туда заявились мы с двумя разгоряченными собаками в поиске развлечений и чего-нибудь расхладительного, как здесь говорят.

Вот же, сказала Грэйси, вода же, целый пруд расхладительной воды, и двинулась вперёд особой походкой, означающей, что сейчас её не остановит ничто, и не кричите напрасно ей вслед. В секунды она достигла бетонного бордюра, взмыла в воздух и оглушительно шлёпнулась в воду. В воздух взвились воробьи и чайки. Сзади на скамейке кто-то захохотал, и, обернувшись на них, я не увидела, а услышала, как за моей спиной вслед за Грэйси, словно шкаф, нет, словно горячий от солнца сейф, ещё громче, с шипением, бухнулась в воду Маша.