Читать онлайн Александр Солженицын. Портрет без ретуши бесплатно

Шрам

В жизни бывает так, что иногда самые незаметные причины порождают большие следствия.

Кто в начале 30-х годов мог предположить, что обычная мальчишеская потасовка, происшедшая тогда между двумя школьниками в Ростове-на-Дону, будет интересовать людей и сорок лет спустя? Более того, что о ее «последствиях» будут говорить в Москве, Рязани, Ленинграде, в Цюрихе (Швейцария) и даже на территории Соединенных Штатов Америки?

В один ничем не примечательный день (точную дату уже никогда не удастся установить) во время школьной перемены стояли рядом два одноклассника – Шурик Каган и Саня Солженицын.

Каган – маленький, юркий паренек (эту свою мальчишескую подвижность он сохранит и в пятьдесят с лишним лет). Солженицын на голову выше своего приятеля, одутловатый, не слишком расторопный, нервный. Стоило ему рассердиться, и у него появлялся тик лицевых мышц, за что товарищи прозвали его Моржом. Шурик Каган и Саня Солженицын дружили с первого класса.

Минуты перемены текли медленно, и Каган явно скучал.

Вдруг он предложил Солженицыну:

– Морж, давай бороться!

– А почему бы и нет? – ответил Морж.

Вообще-то он не имел обыкновения бороться или драться. Но, посмотрев с высоты своего роста на маленького Кагана, он почувствовал уверенность в своей легкой победе. Он и не подозревал, что у него не было шансов справиться с таким «вьюном». Минута – и Каган побеждает. Однако Моржу это вовсе не понравилось. Он просто физически не переносит, когда кто-либо в чем-либо одерживает над ним верх. Он побледнел (страшно было смотреть) и заорал на Кагана:

– Ну, ты, жид пархатый!

Это вызвало смятение у окружавших их ребят. Ведь Каганы – одно из самых уважаемых семейств в славном городе Ростове-на-Дону. Отец – известный врач (его почти весь город знает). Из памяти членов этого семейства еще не стерлись воспоминания о погромах царских времен, когда казаки, подогреваемые подстрекательскими воплями провокаторов из организации «Черная сотня» и «Союз архангела Михаила», громили еврейские лавки и линчевали их владельцев.

С тех пор многое изменилось: сыну еврея Кагана, как и любому советскому школьнику, в голову не приходило, что у них в классе могут существовать такие пережитки прошлого. И Каган намерен отстаивать свое равноправие. Он схватил неуклюжего Моржа за воротник и резко его оттолкнул. Солженицын, ударившись об угол парты, упал и рассек себе лоб. Кожа была сильно разодрана, начиная от корней волос до конца правой брови, немного наискосок. Когда рана зажила, образовался глубокий шрам. Этот шрам остался у Александра Исаевича Солженицына на всю жизнь…

А много лет спустя Солженицын повезет за границу этот шрам как vulnerum honestum – почетное ранение, как свидетельство своей сложной судьбы. А на вопрос о происхождении шрама на лице будет отвечать загадочными намеками, вздохами, многозначительно пожимая плечами.

– Это, – будет он твердить, – банально! Ах, не стоит рассказывать, это слишком мучительно и унизительно…

Редко и не у каждого человека бывает в жизни такой момент, который в положительном или отрицательном смысле можно назвать роковым.

Не всегда момент истинного рождения человека совпадает с датой его появления на свет. То же хочется сказать и об Александре Исаевиче с его неизменным моральным и духовным миром, появившемся на свет не в 1918 году, когда у его матери Таисии Захаровны в Кисловодске начались родовые схватки, а одиннадцать лет спустя, когда в школе имени Малевича в Ростове-на-Дону он ударился головой о парту.

В то стремительно исчезающее мгновение, которое мы называем настоящим, за те едва уловимые секунды, когда Александр Солженицын почувствовал тупой удар в лоб и когда по его треугольному лицу потекла кровь, в нем ожило все прошлое, чтобы слиться с минутой настоящего и осветить контуры далекого будущего, которые уже в школе имени Малевича были начертаны с поразительной полнотой.

Если это игра жизни, то она стоит свеч.

Классным руководителем обоих мальчиков был историк Бершадский – добродушный, обаятельный (более того, любимый) великан, который, несмотря на свою солидную фигуру, был неизлечимо болен туберкулезом. Бершадский, как и Каган, был еврей. После случившегося весь класс напряженно ждал, как будут развиваться события. И решение казалось ясным: должны наказать Солженицына.

Однако с этого мгновения, с этого момента второго и истинного рождения в жизни Александра Исаевича Солженицына не предвидится никакой ясности. Он уже никогда и ни в каких случаях не будет руководствоваться законами и правилами, распространяющимися на других.

– Саня, как ты мог сказать такое? – грустно спрашивает Бершадский. Он чувствительный и мягкий человек и к тому же по-настоящему привязан к этому бледному, угрюмому мальчику.

Никто из присутствовавших уже не помнит, что именно говорил в свое оправдание Солженицын, но он выглядел таким несчастным, таким ужасно и несправедливо обиженным, что поневоле симпатии оказались на его стороне. Родителям, учителям и даже одноклассникам становится ясно, что исключить Моржа из школы – значит, по всей вероятности, уничтожить, погубить этого чувствительного мальчика.

И еще одно обстоятельство сыграло тогда свою роль. Саня Солженицын был тихим, услужливым, во всех отношениях положительным учеником. Он всегда шел навстречу учителям, и, если те хотели кому-либо доверить надзор за порядком в классе, выбор всегда падал на Моржа, или Сашу Солженицына, если хотите. В общем, его считали как бы гордостью школы…

Понадобилось сорок лет, чтобы до людей, которые в то время общались с ним, дошло, что Моржу доставляло этакое низменное удовольствие – педантично доносить учителям о любой ребячьей шалости своих одноклассников, и особенно самых близких друзей. Постараемся не забыть эту его черту, ибо в критический момент жизни Солженицына она сыграет свою чудовищно трагическую роль.

…Да, Саня в школе блистает по истории и литературе, отличается по естественным наукам и особенно по математике. Его мать Таисия Захаровна – дочь богатейшего ставропольского землевладельца. После революции она много трудится, надрывается, чтобы сделать все для своего обожаемого Сани, для обеспечения его будущего. Она была отличной стенографисткой и зарабатывала неплохо. Но Таисия Захаровна стремится овладеть более высокой квалификацией, чтобы получать более высокую зарплату. Для этого она поступает на вечерние курсы английской стенографии. И вот однажды с курсов ее провожает один из товарищей Солженицына – Кирилл Симонян. И Таисия Захаровна открывает ему, что мечтает о том, чтобы Саня стал великим математиком.

Так или иначе, Солженицын – первый ученик.

А кто такой Каган?

Отнюдь не гордость школы, а горе: в учебе «середнячок», а в остальном – и всезнайка, и зазнайка, и заводила во всяком озорстве, и признанный лентяй, и немножечко прогульщик, и вообще у него ветер в голове, и драку он затеял из зависти к успехам отличника, да еще клевещет на друга, чтобы избежать наказания…

И хотя весь класс был на стороне оскорбленного еврея (никто не мог позволить себе простить такой антисемитский выпад), Саня представлялся таким несчастным и обиженным, что дело кончилось изгнанием Кагана из школы за хулиганство.

Итак, педагоги решили… Кагана перевести в другую школу. А Солженицын? Он никогда не простит Кагану – у него прекрасная память во всем, что касается его собственной персоны. Александр выждет тридцать лет, а потом, как мы еще увидим, отплатит Саше Кагану за те минуты страдания.

Поистине невозможно понять всю удивительную жизнь Александра Солженицына, полную намеков и наветов, полуправды и лжи, лихих жестов и громогласных воплей, без этой одной-единственной минуты его жизни.

Едва Каган собрал свои вещички, Солженицын обнаружил удивительную вещь: быть жертвой выгодно. Много можно заработать, если ценой боли или временных неприятностей (при условии, разумеется, что они не опасны для жизни) примешь венец мученика. Отличный математик, Солженицын сумеет сообразить, что стоит многое потерять, чтобы затем приобрести, и эту «формулу» он будет не раз виртуозно применять в жизни.

И еще кое-что.

Если выразиться романтично, Каган и Солженицын побратимы. Какой сумасбродной и необыкновенной бывает дружба подростков! За несколько дней до той злополучной драки встретились в своем излюбленном месте четыре неразлучных друга – Шурик Каган, Кирилл Симонян (по прозвищу Страус, за его высокий рост и длинную шею), Саня Солженицын (Морж) и Николай Виткевич (просто Кока). Это было в пыльном дворике на улице Шаумяна, между двухэтажными деревянными домами. В углу его, как и много лет назад, растет чахлый орешник, а чугунная лестница извивается вверх, к галерее, куда выходят двери всех квартир.

Кстати, эта лестница была первой литературной трибуной будущего лауреата Нобелевской премии. Сидя там, он читал приятелям свои первые литературные опусы, написанные в стиле романов Майн Рида. И как мы увидим, даже эти творческие утренники школяра Солженицына не пройдут бесследно для его друзей.

Однако в тот день они пришли сюда не для того, чтобы послушать, что сочинил до невероятности прилежный Морж, а чтобы скрепить свою дружбу: Шурик Каган «одолжил» у своего отца старый скальпель. Друзья надрезают кожу на больших пальцах рук и смешивают свою кровь.

С этого момента они побратимы. Клятва, которую приносило бесчисленное множество мальчишек на свете! Но в этой участвовал Александр Солженицын, и потому она приобретает странный и двоякий смысл. Каган, Симонян и Виткевич свою дружбу сочетают с существующей действительностью и останутся верны ей до зрелого возраста. Солженицын будет связан с ними по-своему: лишь чувством ненависти.

Еще не успеют зажить ранки на мальчишеских пальцах, а Солженицын, чтобы спасти себя, хладнокровно пошлет своего побратима ко всем чертям. Тем самым Александр Солженицын обнаружит и другую решающую для его будущего черту – способность предать все и вся ради собственного благополучия. Он утвердится в убеждении, что у него есть только один-единственный долг – долг по отношению к самому себе. В конечном счете он выскажет это в романе «В круге первом» устами Глеба Нержина, который является, по всей видимости, его идеальным отражением: «Я ничего никому не должен!»

Тени прошлого

Ростов-на-Дону – веселый город. По широким бульварам, шевеля кроны стройных тополей, гуляет речной ветерок, а фасады современных домов и традиционные светло-зеленые русские строения с белыми колоннами и эркерами сияют под ясным южным солнцем. За городом катит свои серо-синие, богатые рыбой воды тихий Дон – величественный и преисполненный достоинства, как, быть может, ни одна другая река на свете, а на том берегу, на скалистых склонах, раскинулись донские виноградники. Особым вкусом отличаются здесь местные виноградные вина. На базаре бабки с глазами чертовок продают соленые арбузы и донскую рыбу, а город, несмотря на всю стремительность нашего времени, живет в темпе какого-то замедленного адажио.

Однако Ростов – это город не только вина и солнца, но и старых революционных традиций, героического сопротивления в годы Великой Отечественной войны. А главный ростовский завод «Ростсельмаш» – это более чем промышленное предприятие, вносящее свой вклад в рост национального дохода, своего рода памятник трудовому энтузиазму первых советских пятилеток.

Ничего не взял с собой в жизненный путь Александр Солженицын от необыкновенного обаяния этого южного города – от его гостеприимства и доброжелательства, от его скромной, неброской самоотверженности, от его распространяющейся на всех и во имя всех деловитости. Все, что осталось у него с ростовских времен, – это шрамы. Не любой шрам так бросается в глаза, как тот, что пересекает солженицынский лоб. Но есть еще шрамы душевные. Однако все они свидетельствуют о ранах, которые оставили свой след и глубоко повлияли на его душевное состояние.

В архиве первой жены Солженицына Наталии Алексеевны Решетовской, так же как и в личных архивах его друзей – Кирилла Симоняна и Николая Виткевича, – сохранилась фотография, датированная маем 1941 года; фотограф нажал на спуск фотокамеры за месяц до того, как гитлеровские войска вторглись в Советский Союз.

На переднем плане – Наталия Алексеевна Решетовская (к тому времени она уже супруга Солженицына) и Лидия Ежерец. За ними Николай Виткевич, Кирилл Симонян и Александр Солженицын.

Пятеро друзей сфотографировались в момент, когда перед ними открывалось светлое будущее. Они были уверены, что их будущее будет таким, каким они сами себе его представляли. В 1941 году Наталия Решетовская и Николай Виткевич окончат химический факультет, Александр Солженицын – физико-математический факультет Ростовского университета, Лидия Ежерец – педагогический институт, а Кирилл Симонян станет врачом-хирургом. Но Александр Солженицын уже тогда имел свой подход к жизненным вопросам: он решил расстаться с математикой, оставить ее лишь как средство к существованию и заочно учиться в Московском институте философии, литературы и истории (МИФЛИ), чтобы полностью посвятить себя своей самой пламенной страсти – литературе. Вместе с ним заочно учится и Николай Виткевич. Склонного к точности и наделенного воображением Коку привлекает философия.

Но не будем опережать события и описывать, как война искорежила, смешала их судьбы, как она раздавила, смешала и погубила судьбы миллионов других людей. Взглянем на них, и прежде всего на Солженицына, через глазок фотообъектива. Вот фотоснимок. Морж сидит и не сидит вместе со своими друзьями; мы видим его (не будем усматривать в этом символ или предзнаменование) крайним справа, несколько повернутым спиной ко всей группе. В его взгляде (даже на этой плохонькой фотографии) уже в своем совершенном подобии просматривается та непроницаемая замкнутость, с которой не через месяц, а через тридцать три года мне предстоит столкнуться в Цюрихе. Вся поза Солженицына, двадцатитрехлетнего юноши, выражает какое-то почти мистическое одиночество и отчужденность, малопонятные для окружающих.

Откуда взялся этот второй шрам? И все прочие шрамы?

Александр Моисеевич Каган расскажет мне позже об этом: «В Ростове Саня жил со своей матерью в одной комнатушке, которую Таисия Захаровна содержала в строжайшем порядке. Хотя они жили в стесненных условиях, мать позаботилась о том, чтобы ее сын имел свой собственный уголок, чтобы никто не мешал его работе, которой она придавала огромное значение. Солженицын этот свой мирок оборудовал по-своему: над его письменным столом висела фотография его отца в форме царского офицера. Об этом все мы, кто дружил с Солженицыным, знали, но никто из нас ничего ему не говорил и ни в чем его не упрекал. А Саня тоже никогда не говорил об этой фотографии».

Как мне далее рассказывали, Солженицын, умолчав об отце перед своими друзьями, разумеется, умолчал об этом и на собрании, где его принимали в комсомол.

Знают ли об этом все и поэтому молчат? Или большинство ничего не подозревает?..

По доброй ли воле или по незнанию, но ростовские ребята, принимавшие Александра Солженицына в комсомол, оказали ему этим самым медвежью услугу. И в сознании Солженицына укоренился еще один принцип, который станет вторым девизом в его жизни: мне все сойдет с рук.

Рассказывала ли мать Сане историю жизни Исая Семеновича? Это можно лишь предположить, судя по всей дальнейшей жизни Солженицына, по его книгам, политическим взглядам последнего времени. Во всяком случае, трудно представить себе, чтобы мать своему родному сыну не рассказала об отце.

И вот перед глазами Сани Солженицына возникает образ Исая Семеновича. Сын крупного землевладельца, который может себе позволить все, перед которым открыты все пути в царской России, оканчивает в 1911 году Пятигорскую гимназию и поступает на историко-философский факультет Харьковского университета, откуда в сентябре 1913-го переходит на аналогичный факультет в Москве. Потом начинается война 1914 года, и Исай Семенович добровольно вступает в действующую армию. Он получает звание вольноопределяющегося и вскоре становится офицером.

Знал ли Солженицын больше? Возможно. Но как бы то ни было, он всю жизнь молчал об этом или рассказывал небылицы.

Для нас здесь след обрывается. Мы не можем узнать, что делал отец Солженицына, где и с кем он воевал после Великой Октябрьской революции. Достоверно лишь одно: через три месяца после рождения сына Исая Семеновича не стало.

Согласно семейной версии, произошел несчастный случай на охоте. Однако друзья семьи утверждают, что он покончил жизнь самоубийством. Застрелился. Почему?.. Опять-таки никто не знает. Наконец Таисия Захаровна однажды скажет Кириллу Симоняну, что ее муж был казнен красными! И вновь появляется масса домыслов, неясностей, замалчиваемых фактов, которые, окутав покровом таинственности семью Солженицыных, будут всю жизнь окутывать и самого Александра Исаевича.

Небезынтересно было узнать еще об одной загадочной истории, касающейся его деда, Семена Ефимовича Солженицына. Саня услышал ее от самой Таисии Захаровны. Семен Ефимович – это фигура, как бы сошедшая со страниц произведений Максима Горького, или, точнее, как бы перенесенная гением Максима Горького из жестокой, примитивной и отсталой действительности царской России в литературу. Это был несговорчивый и хитрый сельский богач, которому принадлежали две тысячи гектаров земли и двадцать тысяч овец и на которого гнули спину, влача нищенское существование, пятьдесят батраков. Человек, прославившийся своей жестокостью далеко за пределами собственного поместья.

Что же с ним случилось? После Октябрьской революции он долго скрывался и затем исчез бесследно…

Итак, сначала необъяснимое исчезновение деда, потом необъяснимое самоубийство (а может быть, и казнь) родного отца… Странная судьба солженицынского семейства!

И словно этого мало, появляется на горизонте еще одна фигура (правда, лишь в туманных очертаниях). Еще и сегодня, пятьдесят с лишним лет спустя, очевидцы говорят о ней шепотом, неохотно и уклончиво. То ли они не знают ничего достоверного, то ли не хотят рассказать. Речь идет о брате Исая Семеновича – дяде Александра Исаевича. Мне, к сожалению, не удалось установить ни даты его рождения, ни даже его имени. Нет основных данных и о его жизни: лишь последний период известен в самых общих чертах и опять… без концовки.

Дело в том, что он не был тем добрым дядюшкой, который приносит племянникам леденец на палочке, – он был бандитом. Но не стоит строить в своем воображении образ грабителя-идеалиста, который в одиночку и по-анархистски борется против «коммунистов и комиссаров». Это был обычный, по-солженицынски прагматичный грабитель. В то время, когда советская экономика поднималась из руин, оставленных гражданской войной, и когда Саня учил азбуку и таблицу умножения, дядюшка выходил на большую дорогу, чтобы грабить одиноких путников и повозки. Никто никогда не узнает, как он кончил. Очевидно, конец у него был такой же, как и у всех бандитов. Однако это лишь неподтвержденное предположение. Пожалуй, довольно о нем. И без него, этого незадачливого дядюшки, картина вырисовывается чересчур мрачная – настолько мрачная, что, пожалуй, вполне сошла бы за вымысел зловредного памфлетиста, если бы… Если бы за ней не скрывалась реальная действительность.

Известно ли Александру Исаевичу об этом «неудобном» для него родственнике? Здесь мы вступаем в область чистых домыслов и догадок. Трудно предположить, что Таисия Захаровна рассказала своему чаду о дядюшке-бандите. К тому же обычаи семьи Солженицыных требуют держать язык за зубами и прежде всего следить друг за другом. Вполне возможно, что он узнал о дяде случайно. И вот страх, что это знает не только он, что мертвые, которых он никогда не видел, разрушат его будущее, разрастается до гигантских масштабов. Так появляется еще один глубокий шрам: Солженицын вдруг обнаруживает, что он не может, как другие дети и молодые люди, гордиться своими родными.

Он переживает это в часы уединения, к которому, как скажет Николай Виткевич, с каждым годом прибегал все чаще. Он мечтает о своем отце, образ которого все более идеализируется, превращаясь почти в легенду. Только дома, в четырех стенах, Саня чувствует себя самим собой, полностью свободным: в этих стенах его окружают призраки царских офицеров и богачей, и только в духовном общении с ними он испытывает чувство внутренней свободы. То, что породили мечты мальчика Сани, взрослый Александр Исаевич Солженицын стремится воплотить в удивительное политическое вероучение, которое тщетно пытается подкрепить доказательствами, – в постулат, что при царизме в России была свобода…

Итак, Солженицын не может похвастать своими родственниками. Быть сыном офицера царской армии – это, конечно, не криминал, но и гордиться особенно нечем. Кстати, у его друга Кирилла Симоняна положение не лучше. Он сын богатого армянского купца, эмигрировавшего после нэпа в Иран. Если отец Солженицына уже никому не может причинить ни зла, ни добра, потому что он умер, то отец Симоняна жив. К тому же он живет в не очень дружественном Советскому Союзу государстве. Кто его знает, чем он там занимается? Но если бы соответствовали действительности все вымыслы об атмосфере преследования и подозрительности в СССР в те годы, думается, Симоняну-младшему пришлось бы туго. Он уж наверняка не смог бы подготовиться к карьере хирурга.

…На фотографии, о которой шла речь раньше, несколько в стороне, за спиной Александра Солженицына, сидит темноволосый молодой человек с крупным носом на чуть продолговатом лице. Это и есть Кирилл (по прозвищу Страус). Симонян так же мало напоминает страуса, как Солженицын дикого, отважно бросающегося навстречу опасности моржа. Мечтательная глубина его темных глаз с годами обретет жизненную мудрость. Симонян в своей жизни взял на вооружение принцип: «Гордо отвечай за содеянное тобой». Он армянин, но вопреки всем анекдотам об армянской изворотливости, которые приходилось слышать, он бесхитростен, ничего не утаивает и… добивается победы. Причем для него ставка в игре – не только его научная карьера, но прежде всего он сам. В отличие от Солженицына, который всеми возможными и невозможными средствами стремится стать личностью, Кирилл Семенович Симонян – личность. Он доволен своей судьбой, с упоением рассказывает о своей интересной работе и жизни.

Солженицын же избрал в жизни путь, характерными чертами которого являются исключительность, одиночество, страх и таинственность. Тот, кто боится теней прошлого, должен от многого отказаться. Он не может непринужденно смеяться и шутить. Такой человек не может позволить себе поболтать с друзьями за рюмочкой. Ибо – не дай бог! – вдруг сорвется с языка нежелательное слово. Тот, кто вступил на такой путь, должен дружить только с теми, кто ему нужен, и тщательно оберегать от их взглядов свой личный мирок. Поэтому Солженицын с юношеских лет и поныне испытывает болезненный страх перед дружескими визитами. В последнее время, будучи уже в Швейцарии, он даже наложил на них строжайший запрет.

Таким образом, солженицынское одиночество приобретает двоякий смысл – это своеобразный шрам на его духовном облике и одновременно средство, призванное скрыть еще более глубокий шрам, оставленный мрачной тайной его собственного семейства.

Много лет довлеющие над человеком большие и важные тайны подтачивают и сильные характеры. Подтачивают даже тогда, когда это тайны благородные и способствуют достижению цели, в которую тот, кто хранит эти тайны, безгранично верит. Александр Солженицын никогда не был человеком мужественным: драка с Каганом убедительно подтверждает это. Но Солженицын наделен предприимчивым и, как утверждает спутник его детских лет – Александр Моисеевич Каган, всесторонне развитым умом.

Солженицын вскоре поймет, что просто молчать – недостаточно, и перейдет к «активной обороне»…

«Это был интриган, достигший совершенства уже в студенческие годы, – скажет мне Кирилл Семенович Симонян. – Он умел так извратить смысл слов, что выходило, будто только он говорит правду, а другой лжет. Он умел поссорить товарищей по учебе и остаться в стороне, извлекая из спора пользу для себя. Это был Лицемер с большой буквы, очень находчивый. И я им не раз восхищался».

Слова Кирилла Симоняна заставляют нас снова вернуться к майскому снимку 1941 года. За несколько лет до того, как фотограф сделал этот снимок, три одноклассника – Виткевич, Симонян и Солженицын – с увлечением, свойственным всем юношам, читали роман «Три мушкетера».

Симонян, Виткевич и Солженицын были очарованы этой книгой и так же, как и множество других до и после них, мечтали быть похожими на главных героев. О том, кто кем будет, категоричным тоном объявил Симонян-Страус. «Я буду благородным Атосом, а ты, Морж, – сказал он Солженицыну, – поскольку ты интриган и лицемер, будешь Арамисом. Ну, а ты, Кока, – Портосом». Об этом мне поведал Николай Виткевич (Кока).

И опять-таки все это лишь мальчишеская игра. Но и она, как и игра в «кровавую клятву» в небольшом дворе на улице Шаумяна, со временем приобретет новое значение. Почти с жуткой точностью распределил. Кирилл Семенович роли. Год, который станет критическим для всех, – 1945-й – докажет это. Интриган и лицемер Арамис-Солженицын хладнокровно пошлет Коку (Виткевича) на десять лет в исправительно-трудовые лагеря. И Виткевич с портосовским мужеством перенесет трудности того периода, работая на шахтах и кирпичных заводах Воркуты, чтобы выйти несломленным и через несколько лет стать кандидатом химических наук, доцентом вуза, где его уважают и ценят за прямоту и светлый ум. К «благородному Атосу» – Кириллу Симоняну – не пристанет грязь интриг, сплетенных против него незадачливым Арамисом; Кирилл сумеет сохранить свое внутреннее спокойствие и самообладание.

Ну, а как Арамис? Его судьба будет развиваться так, как ее пророчески предсказал друг детства Кирилл Симонян…

Если ограничиться лишь тем, что уже сказано, то набросок портрета Александра Исаевича Солженицына окажется плоским и недостоверным. И это, быть может, вызовет даже сочувствие к оригиналу. Вероятно, он выглядел бы так: осиротевший, крайне чувствительный и талантливый ребенок по вине тех, кого нет в живых и кого он в своей жизни даже и не знал, испытывает страх за самые основы своего существования и ищет спасение в чем угодно.

Увы, все не так просто. Одиночество, таинственность, сокрытие судеб своих родственников – все шрамы, которые вынесет из Ростова-на-Дону молодой Солженицын, включая и тот, который пересекает его выпуклый лоб, – это, по существу, саморанения, следствие его большого самолюбия…

Самолюбие – вот ключ к судьбе Солженицына.

Александр Моисеевич Каган говорит об этом: «Он был дико (точнее нельзя сказать) самолюбив. С самого раннего детства. Уже в первом классе он просто физически не выносил (быть на вторых ролях. И эта черта характера с годами все усиливалась. Вы должны понять, что Солженицын обладал совершенно универсальными способностями. Он был невероятно и не по-детски прилежен, у него была почти сверхъестественная память…

Для педагогов тогда была пора исканий. Старые методы обучения ушли в небытие, новые лишь нащупывались, иногда ценой таких ошибок, которые сегодня нам кажутся смешными. Одним из таких экспериментов был „бригадный метод“. Учителя делили класс на бригады (группы), во главе каждой стоял бригадир, отвечавший за успеваемость своей бригады. Саня, конечно, стал бригадиром. И под конец получилось так, что остальные ребята уходили играть в футбол, а Солженицын оставался за них учиться. Не подумайте только, что он это делал для того, чтобы выгородить своих товарищей. Нет, он просто хотел отличиться и любой ценой привлечь к себе внимание».

«Любой ценой!» Этот девиз громко и тревожно будет звучать на каждом повороте жизненного пути Солженицына.

Вот так уже с детства Солженицын с такой жизненной позицией шел навстречу своей нерадостной судьбе. Когда, например, его одноклассники во время каникул поедут в пионерский лагерь, он останется дома. Он знает, что в физическом отношении он не очень-то ловок: на уроках физкультуры и в спортивных состязаниях ему наверняка не отличиться. А быть вторым (не то что последним) он не желает. Так лучше сидеть дома, заниматься, писать, строить большие планы на будущее.

Так с ранних лет Солженицын и живет как отщепенец, человек, отколовшийся от коллектива, с которым его сводит судьба.

«Класс, – продолжает Александр Моисеевич Каган, – служил ему лишь аудиторией. И вообще он везде старался найти эту аудиторию, будь то в школе на уроках или в маленьком дворике на улице Шаумяна, куда он нас водил, чтобы прочитать нам свои первые литературные творения».

Его стремление выделиться, быть первым всегда и во всем выходило за пределы разумного. Дело доходило просто до анекдота. Разумеется, было бы смешно, если бы с течением ряда лет это не стало губительно влиять на человеческие судьбы.

Не каждому всегда и все удается так, как хотелось бы. Однако Саня собирался составить исключение из этого проверенного жизнью правила. Если, бывало, на экзамене в школе он не ответил так, чтобы заслуженно получить высшую отметку, он сразу бледнел, начинал дергаться, а иногда даже терял сознание. Такая болезненная реакция была следствием его патологической мании величия (которая действительно вызывала усмешки у товарищей); малейшее «ущемление» его самолюбия вызывало истерию.

Если сегодня Солженицын не знает предмет на «отлично», ничего страшного.

– Садись, Саня. У тебя сейчас что-то не получается. Я спрошу тебя в следующий раз.

В таком случае мальчик не бледнеет, а ехидно улыбается. Обе стороны удовлетворены.

Какие добрые люди!.. Однако они не сознают, что, кроме дани таланту, человеческая добродетель порождает ужасающую вещь – самомнение. Уже и без того самолюбивого мальчика они утверждают в мысли об абсолютной его исключительности и полной безнаказанности.

Как бы то ни было, школьные и студенческие годы у Солженицына прошли без всяких помех (и почти без ущерба для других). Он идет дальше своим путем, к абсолютному первенству во всем. А его бледность, нервный тик и в худшем случае обморок, по авторитетному мнению профессора К. С. Симоняна, – это приобретенный рефлекс, который Солженицын научился вызывать без малейших усилий: рефлекс этот защищает его от неудач в учебе. Но Солженицыну и этого мало. Быть первым всегда, везде и во всем – вот основная аксиома его жизни.

Таким комсомолец Александр Исаевич Солженицын вступает в политическую и общественную жизнь…

«Я смотрю на Солженицына с точки зрения своей профессии, глазами врача, – говорит Кирилл Семенович Симонян. – Его судьбу предопределил его генетический код. Если бы не произошло столкновения с действительностью, с суровой действительностью, которая безжалостно дешифровала этот генетический код, вполне возможно, что Солженицын прожил бы свою жизнь спокойно и плодотворно. Впрочем, такая дешифровка генетического кода посредством столкновения с реальностью и является, в сущности, основой всех его литературных опытов… У Солженицына спор с действительностью вскрыл все слабые места, все негативные стороны его генетического кола. Как индивидуум, Солженицын наделен комплексом неполноценности, который, нуждаясь в разрядке, выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие».

Честолюбие!.. Это уже не шрам, а незаживающая рана, которая никогда полностью не затянется и явится причиной моральной смерти Александра Исаевича Солженицына.

Студент Солженицын

Как род человеческой деятельности, литература обладает тем преимуществом, что она способна воодушевлять одиночество. Ее внутренние законы заставляют художника окружать себя людьми, с которыми в данный момент он хочет спорить или советоваться, возможно, даже перевоплотиться, чтобы устами своих героев высказать свои мысли и этим самым облегчить свою душу.

Не потому ли склонного к одиночеству Александра Исаевича Солженицына еще со студенческих лет так страстна влекло к художественному слову?

Ему хорошо было известно, что если кто-либо с горением отдается литературной работе и способен силой своего таланта свершить массу самых трудных дел, то у него возникает надежда обрести известность и славу и навсегда обессмертить свое имя.

Быть может, сознание этой истины или ее предвкушение и подтолкнуло первого ученика ростовской школы имени Малевича, по прозвищу Морж, взяться за перо?

Однако не будем спешить с ответом. Но так или иначе Солженицын с ранних лет увлекался всем, что как-либо связано с литературой. Прежде всего он много и жадно читал. И его совершенная память позволяла ему накопить невероятное количество фактов. Описывая через много лет в книге «В споре со временем» свою первую встречу с «тремя мушкетерами» – Симоняном, Виткевичем и Солженицыным, Наталия Алексеевна Решетовская, первая жена Александра Исаевича, отметит: «В их разговорах постоянно фигурировали герои различных литературных произведений, античные боги и исторические личности. Все трое казались мне всезнающими».

Но это всего лишь впечатление молоденькой девушки. Всезнающими они, конечно, не были; тогда, во второй половине 30-х годов, эти способные и остроумные юноши не упускали случая прочесть любой печатный текст, какой только попадался им под руку. И вполне понятно – как и полагается в их возрасте, – они слегка кичились своими знаниями, а высшей похвалой в чей-либо адрес у них были слова: «Он такой же, как мы». Высокий интеллект и внутренняя дисциплина вскоре укротят в Кирилле Симоняне и Николае Виткевиче это мальчишеское бахвальство. Что же касается Солженицына, то оно проникло во все клетки его духовного организма и, словно злокачественная опухоль, дало метастазы.

А пока все трое много читали. Доставать книги, однако, тогда было совсем не просто. Народ, которому годы первых пятилеток дали всеобщую и полную грамотность, жадно наверстывал то, чего были лишены поколения дедов и отцов. Массовые издания, тиражи которых достигали пяти-шестизначных чисел, расходились в считанные дни.

Не довольствуясь тем, что имелось в государственных книжных магазинах, «три мушкетера» ищут другой источник. И находят. Под стеклянными сводами ростовского рынка. Здесь, у литых чугунных столбов, по соседству с огурцами и арбузами, рыбой и капустой, икрой и грибами, были разложены книжки в потрепанных обложках: дешевый и богатый источник, который, по словам Александра Моисеевича Кагана, они частенько использовали.

Весьма похвально, что в начале своей писательской карьеры Александр Солженицын стремится накопить как можно больше знаний. Недаром говорится, что писатель должен знать немного обо всем и все о немногом. Однако Солженицын и это воспринимает по-своему. Позже, создавая в романе «В круге первом» автопортрет в образе Глеба Нержина, он подчеркнет:

«Нержин никогда не читал книг забавы ради. Он искал в них союзников или врагов, о каждой книге составлял отточенное суждение и любил преподносить его другим».

Мысль Солженицына не нова. Важен подтекст этого высказывания: все, что когда-либо делал Солженицын, было подчинено определенной цели и замыслу…

Шел 1940 год. Саня женился…

«Солженицын получал Сталинскую стипендию. Получал не только как отличник учебы, но и как активист. Он участвовал во всех общественных мероприятиях, выступал в художественной самодеятельности, был членом редколлегии стенгазеты», – напишет Наталия Алексеевна Решетовская в своей книге. Как раз в то время, о котором идет речь, стипендия означала для них основу существования.

Сталинская стипендия! Она в несколько раз больше, чем обычная университетская, и ее действительно может получить лишь добившийся отличной успеваемости студент, который к тому же политически активен. Иными словами, Сталинская стипендия предназначена для людей, которые обладают всеми качествами и способностями для того, чтобы однажды стать ведущей силой в советском обществе.

– К чему нам Сталинские стипендии? – заявил тогда Симонян Солженицыну. – Лучше бы вместо Сталинской дать две-три обычные. У нас было бы больше высокообразованных людей.

Разумеется, Кириллу Семеновичу не следовало этого говорить! Солженицын примет его слова на свой счет и, оскорбленный, будет ждать удобного момента, чтобы отомстить Кириллу. Уже в 1952 году он, квалифицируя эти слова студента Симоняна как антисталинский выпад, попытается использовать их для того, чтобы посадить хирурга Симоняна за решетку.

Интересно, был ли действительно в то время на стороне Советской власти сталинский стипендиат Солженицын? Может быть, его разрыв со строем и страной был обусловлен суровым опытом войны и особенно заключением?..

Такая постановка вопроса может показаться резонной.

Наталия Алексеевна Решетовская скажет мне: «Хотя дома Солженицын воспитывался в духе православной веры, он был абсолютным материалистом, когда я с ним познакомилась. Он просто жил изучением диалектического материализма».

Однако Николай Виткевич, который учился вместе с Солженицыным, утверждал совсем другое: Александр едва усвоил основные философские понятия, в серьезных теоретических вопросах он всегда плавал.

Но предоставим слово по этому вопросу самому Солженицыну. В романе «В круге первом», характеризуя самого себя в образе Глеба Нержина, он пишет:

«В тринадцать-четырнадцать лет, выучив уроки, Глеб не бежал на улицу, а брался за газеты. Он знал по имени всех партийных руководителей и их посты, красных военачальников, наших послов в каждой стране и иностранных послов у нас. Он читал все выступления на съездах и воспоминания старых большевиков… И наверное, потому, что его слух был молодым, или потому, что он читал больше, чем было в газетах, он так ясно слышал фальшь в чрезмерном – взахлеб – превозношении одного человека, всегда одного-единственного. Если он – это все, то другие – ничто? Только из протеста Глеб не мог им восхищаться».

Этот один-единственный человек – Сталин.

Тем не менее бывший сталинский стипендиат Солженицын в 1952 году, будучи в заключении, не постеснялся состряпать донос на Кирилла Семеновича Симоняна за «злобную клевету на Сталина».

Эти факты в комментариях моралистов не нуждаются.

Постараемся не заметить, что Солженицын наделяет Глеба Нержина идеями такого рода, на какие «политический разум» тринадцати-четырнадцатилетнего подростка вообще еще не способен. Не будем брать в расчет и ту возможность (для этого мы уже достаточно знаем Александра Исаевича), что Солженицын задним числом изображает себя умнее, чем был на самом деле, и создает вокруг себя атмосферу «извечного борца против сталинизма». Исключим также возможность литературной автостилизации.

Солженицын неоднократно заявлял на Западе (он повторил это и мне), что никогда не доверял Сталину. И это может быть лишь мудростью «задним числом».

Мы имеем здесь дело не с процессом познания и духовного созревания, который якобы привел Солженицына к разрыву с родиной, а с разными вариантами неизменной ситуационной модели – методичного безудержного продвижения к собственному благополучию.

Вверх по лестнице

В 30-е годы Солженицын, поднимаясь по лестнице, перешагивает через две ступеньки; говорит быстро, почти неразборчиво, ревниво относится к своему времени, которое у него рассчитано буквально по минутам. Экономить время – умение не бесполезное для человека, который дал обет сделать многое. Только… он не был бы Солженицыным, если бы снова не перегнул палку, доведя столь похвальное качество почти до карикатуры.

Николай Виткевич сказал мне: «Экономия времени была для него почти мучительным процессом и распространялась на самые интимные стороны его жизни. Когда он познакомился со своей будущей первой женой, Наталией Алексеевной Решетовской, их свидания не походили на встречи Ромео и Джульетты. Саня точно определял время свидания: от и до. Время истекло? Прощай!»

Слов нет, в этих вопросах нельзя считать Николая Виткевича самым объективным источником информации, ибо Наташа в то время, мягко говоря, не была для него безразлична. Но сама Наталия Алексеевна невольно подтверждает слова Коки (Виткевича). Солженицын не уделял ей ни минуты «полезного» времени. Он встречался с ней лишь тогда, когда закрывалась библиотека…

А известный советский художник Ивашев-Мусатов, который познакомился с Солженицыным в заключении, пишет, что его очень удивляла «неграмотность чувств» Александра Исаевича…

Одно из свойств таланта – чувство меры. Александру Исаевичу Солженицыну его не хватает во всем. И даже в словотворчестве. Приведу такой пример. В 1974 году в Швейцарии я по просьбе Солженицына работал над переводом его поэмы «Прусские ночи» на чешский язык. Тринадцатый стих первой строфы этого сочинения звучит так: «Шестьдесят их в ветрожоге, веселых, злоусмешных лиц…» Слово «ветрожог» в обычных словарях русского языка не встречается. Нет его даже в академическом словаре, и оно ничего не говорит чистокровным русским. Не оставалось ничего иного, как спросить самого Александра Исаевича.

Он ответил мне:

– Не знаю. Я уже забыл, что бы это могло означать.

Затем, нахмурив лоб так, что шрам, казалось, стал еще более глубоким, неопределенно посмотрел вдаль и рявкнул:

– Вы должны заново открыть это слово. От вас зависит, чтобы оно вновь обрело жизнь!..

– ?..

Это «было бы смешно, если бы не было так грустно».

Надо сказать, что Александр Исаевич бывает очень вспыльчив и груб, если ему возразить или задать вопрос не вовремя. Многие его друзья и знакомые отмечают, что он не умеет и не хочет уважать мнения других. Но его слова, его действия (даже самые несуразные) должны, как он в этом убежден, покорять сердца всех. Поэтому неудивительно, что отсутствие чувства всякой меры породило в Солженицыне чистейший цинизм и беспредельный эгоизм.

…Для советской литературы 30-х годов характерен творческий подъем. Популярнейшими книгами того времени становятся «Тихий Дон» Шолохова, эпическое произведение Гладкова «Цемент», роман «Бруски» Панферова, в котором изображается монументальная картина поволжской деревни. В полную силу трудятся такие народные писатели, как Федин и Фадеев, Паустовский и Эренбург; Михаил Кольцов публикует свои блестящие репортажи. Советская проза подвергается хлесткому и точному анализу Виктора Шкловского…

Александр Солженицын открывает для себя еще одно качество выдающихся авторов: большие писатели пишут большие романы. То есть многотомные романы на многих сотнях страниц. Эпопеи. Исторические повествования в беллетристической форме.

Этот явно интеллигентный и с далеко не малым багажом знаний молодой человек, когда бы он ни сталкивался с литературой – а он сталкивался с ней ежедневно, – совершенно теряет здравый смысл и логику; он действует сумбурно, в страшном напряжении. В нем как бы оживает помещичий инстинкт деда Семена Ефимовича: «Чем больше – тем лучше…» Самолюбие и мания величия становятся преобладающими чертами его характера.

Бледный и предельно прилежный Александр Солженицын, по прозвищу Морж, оказывается в стороне от творческого кипения и бурной деятельности советских писателей. Он строит свои планы. Как ему хочется быть среди известных авторов и… над ними! Намного, намного выше! Как он станет их ненавидеть и чернить за то, что у них больше писательского таланта, гражданской чести и человечности, чем у него!

Но до этого еще далеко. Пока же Александр Исаевич стремится оказаться среди них. И, как уже сказано, ищет тему. Он ее находит. Впрочем, она, как говорится, у него под руками. Солженицын решает написать роман-эпопею об истории русской революции.

Тема гигантская!

Александр Исаевич Солженицын – все, что угодно, только не лентяй и не праздный мечтатель. Едва родилась идея, как уже готово название – «Русские в авангарде», или «Люби революцию» (сокращенно: «ЛЮР»). Так и зашифруют Солженицын и Наталия Решетовская этот роман в своей переписке – «ЛЮР»…

Кстати, шифры, псевдонимы, всякого рода засекречивание и конспирация пройдут через всю совместную супружескую жизнь Наталии Решетовской и Александра Солженицына и проникнут в нее до такой степени, что постороннему человеку впору предположить, что это не обычная супружеская чета, а замаскированный дуэт агентов какой-нибудь разведывательной службы.

…К названию вскоре добавится и временная концепция. Цикл романов должен открываться неудачным наступлением царского генерала Самсонова в Восточной Пруссии в августе 1914 года. То есть темой, к которой Солженицын возвратится через тридцать лет и которую обработает в историческом плане в «Августе Четырнадцатого». Этой же темой, но под другим углом зрения и в другое время он будет заниматься и в так называемой поэме «Прусские ночи».

Как и подобает человеку дела, Солженицын не ограничивается кратким изложением концепции и названием. Он берется за перо. Главными героями его романа «Август Четырнадцатого» становятся офицеры-интеллектуалы Ольховский и Северцев. Его жена, Наталия Решетовская, послужила прототипом для главного женского образа – Люси Ольховской, петроградской мещанки.

Ольховский и Северцев, по замыслу Солженицына, – перспективные фигуры. Это, по его мнению, истинные «русские в авангарде». Хочется отметить такой характерный штрих: Солженицын ищет свой идеал в царских временах. Не рабочий, не большевистский организатор, не солдат, крестьянин или моряк – люди, которые перевели революцию из области теоретических рассуждений в сферу реальной действительности, – а царские офицеры являются для Солженицына настоящими «революционерами».

И невольно бросается в глаза еще вот что: Ольховский – Болконский, Северцев – Безухов. Не смешно ли такое чисто внешнее созвучие имен героев солженицынской эпопеи с именами главных героев знаменитого романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир»?

Ясно, что офицеры царской армии Ольховский и Северцев внутренне являются для Солженицына очень значительными образами. Неслучайно даже еще в начале 1945 года, в период, когда Красная Армия начинает операцию в Восточной Пруссии, капитан Солженицын пишет с фронта своей жене Наталии Алексеевне Решетовской: «Сижу недалеко от леса, где попали в окружение Северцев и Ольховский».

Образы этих царских офицеров незримо сопровождают его даже в прифронтовой полосе, подобно тому как в самые счастливые часы его жизни в его ростовской комнатке незримо присутствовал отец в такой же форме царского офицера.

И тут встает еще один вопрос: чем с ранних лет и до зрелого возраста притягивает Солженицына как литератора Восточная Пруссия?

Легко понять, почему он написал «поэму» «Прусские ночи», где красноармейцы изображаются как кучка выродков. В Восточной Пруссии Солженицын был арестован. Согласно его меркам, с ним обошлись несправедливо, а Александр Исаевич не может этого вынести. Поэтому он решил отомстить Красной Армии, так сказать, «на месте преступления».

А откуда незатухающий интерес к событиям 1914 года?

Вот что мне об этом рассказали знающие люди.

Наталия Алексеевна Решетовская: «Роман „Август Четырнадцатого“ исторически абсолютно точен. Саня уже с юношеских лет в совершенстве овладел фактографией, а тема его влекла потому, что в Восточной Пруссии в первую [мировую] войну воевал его отец».

Александр Моисеевич Каган: «Насколько мне известно, Солженицын много думал над этой темой. В Восточной Пруссии, как он мне говорил, воевал его отец».

Николай Виткевич: «Это совершенно ясно. В Восточной Пруссии воевал Санин отец».

Кирилл Семенович Симонян высказался несколько осторожнее. Он сказал мне: «Я полагаю, что там воевал его отец, но не знаю этого наверняка».

А теперь отвлечемся от того, что солженицынский роман «Август Четырнадцатого» – это, как доказывают историки на Востоке и на Западе, все, что угодно, но только не исторически достоверная книга. Забудем, что Александр Моисеевич Каган черпал свою информацию прямо от Солженицына, ибо ничему, что когда-либо сказал или скажет Солженицын, нельзя верить, если его слова не подтвердят несколько свидетелей независимо друг от друга… Любопытно другое: почему так неопределенно выразился профессор Симонян? Ведь сколько раз он провожал мать Солженицына по вечернему Ростову с курсов английского языка и английской стенографии! Таисия Захаровна – ему одному – поведала, что Исай Семенович Солженицын во время гражданской войны был приговорен к смертной казни. Если уж она сообщила ему столь страшную семейную тайну, то разве поколебалась бы она сказать ему, где в первую войну воевал ее муж? Вряд ли. И разве забыл бы этот способный человек, наделенный памятью ученого, столь важное обстоятельство? Этому тоже не хочется верить.

Рассмотрим же еще раз и сравним все ответы. В них содержится лишь голословное утверждение, что отец Солженицына воевал в Восточной Пруссии: ведь только в одном случае (А. М. Каган) оно подкреплено ссылкой на высказывание Александра Исаевича.

Если же изучать жизнь Исая Семеновича Солженицына на основе доступных источников, то вся история примет неожиданный оборот.

В сентябре 1913 года Исай Семенович Солженицын, как уже было сказано ранее, перешел с историко-философского факультета Харьковского университета на аналогичный факультет Московского университета. Когда вспыхнула первая мировая война, он прервал учебу и добровольцем записался в действующую армию. Как мы помним, он вскоре из вольноопределяющегося превратился в офицера. Однако в действующую армию Исай Семенович Солженицын, отец Александра Исаевича Солженицына, записался только в октябре 1914-го. То есть через два месяца после поражения армий генералов Самсонова и Ренненкампфа.

Это простое уточнение дат вскрывает любопытный факт: отец Солженицына не мог воевать в Восточной Пруссии уже потому, что, когда он попал в действующую армию, русские войска были уже за пределами Восточной Пруссии.

Какие же узы связывают Александра Исаевича с Восточной Пруссией и трагедией 1914 года? Вероятно, нам уже никогда не узнать правды.

Но как бы то ни было, для литературной судьбы Солженицына характерно, что правда начинается с тайны, завесу над которой автор стыдится даже чуточку приподнять. Задуманная Солженицыным эпопея о русской революции содержит ложку дегтя: сомнительную концепцию и нечестный подход к делу.

С таких позиций невозможно, разумеется, писать о революции.

Через много лет Наталия Алексеевна Решетовская со вздохом признает, какая пропасть лежит между задуманным романом «Люби революцию» и книгой «Архипелаг ГУЛаг». Изучая внутренние побудительные мотивы и импульсы Солженицына-писателя, мы тем не менее приходим к выводу, что никакой пропасти здесь нет. И в начале, и в конце, и на всех промежуточных этапах литературного пути Александра Солженицына неизменным остается одно: приспособленчество. Марксизм или православие, антисемитизм, русская старина или общегуманистический подход – безразлично.

Л. К. скажет, что нет разницы между «Солженицыным-62» и «Солженицыным-75», есть лишь различие между «маской-62» и «маской-75». А Л. К. – умный и образованный человек! Он близко познакомился с Солженицыным в тюрьме. Тем не менее и Л. К. не заметит существенного момента. Под самыми различными масками разных лет Солженицын остается semper idem, всегда одним и тем же, и его единственной внутренней правдой является подчиненная собственному самолюбию и жажде славы, приспособленная к обстоятельствам ложь.

Уже было сказано, что Александр Исаевич Солженицын никогда не был и не будет праздным мечтателем. Вот почему, едва уверовав, что ему удастся «наголову разбить» советских писателей своим исчерпывающим изображением русской революции, он начинает осуществлять свой план. В то время ему не было еще и тридцати.

Как писатель, Солженицын не наделен умением ждать. Или, говоря языком его второй профессии – математика, он хочет интегрировать уравнения, не усвоив тройного правила; не знает, сколько будет дважды два, а берется за теорию больших чисел.

Казалось бы, что у литературы есть еще одно преимущество: она прощает промахи, непростительные в других областях знания. Но это не так. Образно говоря, литература – мстительная дама. Она беспощадна к тем, кто стремится проникнуть к ней через черный ход.

Не простит она этого и Солженицыну. Нежелание Александра Исаевича изучить формы, которые казались ему «мелкими» или неважными, станет для него авторской катастрофой. Солженицын никогда не овладеет литературной композицией, не научится точному видению, не постигнет искусства замечать деталь и вплетать ее в ткань повествования. Нет, Солженицын «не разлагает форму», как сегодня модно говорить, потому что любое разложение означает точное знание предшествующей ступени и, более того, владение ею, – Солженицын же никогда не освоит форму. Его книги были и останутся неорганичным и неупорядоченным нагромождением материала, о котором тем не менее Солженицын в данный момент думает, что оно само по себе вознесет его на вершину мировой литературной славы.

Короче говоря, самолюбие и мания величия, побудившие Солженицына взяться за тему, на которую у него не хватало сил, привели его как писателя к полному краху… Солженицын обладает достаточным умом, чтобы понять это. Поэтому, решив спустя годы получить Нобелевскую премию, он вынужден был обойти литературу окольными тропами.

Пока же Саня Солженицын, по прозвищу Морж, живет в Ростове-на-Дону и трудится над книгой «Люби революцию». «Открыв» большую и серьезную тему, он ни на миг не сомневается в успехе. Он убежден, что войдет в историю литературы как крупнейший писатель. И заранее готовится к такому повороту событий, снова подтверждая, что его тщеславие и педантизм способны приобретать карикатурные масштабы…

Николай Виткевич говорит: «Саня уже в Ростове собирал материалы для своей биографии. Он собирал и классифицировал свои фотографии и письма». И совершенно естественно, что, как «исключительная личность», он пишет письма не друзьям, матери или любимой, а – через их посредство – своему будущему биографу. Разве можно найти в истории литературы другого, столь же лишенного скромности претендента на лавры, нежели Александр Солженицын?

Различие между Львом Толстым и Солженицыным заключается не только в недосягаемой силе дарования одного и бездарности другого, но и в самом подходе к литературному творчеству.

Десятки вариантов одной страницы «Анны Карениной» или «Войны и мира», которые хранятся в музее в Ясной Поляне, являются монументальным памятником в борьбе за точное постижение действительности.

Тысячи страниц, которые Александр Солженицын исписал своим характерным мелким почерком, – это лишь истерический вопль, призванный показать миру, кто, собственно, такой Солженицын.

В минуты прояснения сознания Солженицыну этот творческий замысел начинает казаться слишком грандиозным, чтобы осилить его, но и тогда он станет реагировать по-своему. Решетовская рассказывает, что как-то он сказал ей: «Не знаю, справлюсь ли я один с этой задачей, возможно, работу над менее значительными главами мне придется поручить Виткевичу».

– Вряд ли Саня отважился бы обратиться ко мне, – говорит Николай Виткевич. – И вот почему. Писателю, как правило, всегда нужен читатель, слушатель. И Солженицын не исключение.

Со времен первых посиделок на лестничной площадке дома на улице Шаумяна постоянными слушателями его литературных опытов стали Виткевич и Симонян. Далеко не всегда с одобрением и удовлетворением они встречали услышанное от Солженицына. В общем-то, они щадили болезненное самолюбие своего друга. Но когда они ознакомились с черновыми набросками задуманного романа «Люби революцию», они совершенно независимо один от другого, словно сговорившись, откровенно и прямо сказали Солженицыну:

– Слушай, Саня, брось! Это пустая трата времени. Сумбурно как-то!.. Не хватает у тебя таланта.

(А позже, также независимо один от другого, в тех же выражениях они расскажут об этом мне.)

Двое ближайших друзей, чье суждение было для него столь важно, оценили его талант и нашли его более чем легковесным. Это смертельно ранит Солженицына. Он замыкается еще больше, с невероятным усердием исписывая новые горы бумаги. Он доводит себя до полного физического изнеможения. Напрасно! Зловредная дама, имя которой – литература, выскочек не любит.

Но Солженицын хорошо запомнит слова своих друзей. И как всегда, вознамерится отомстить им.

И снова во всей красе предстает непоследовательная и противоречивая натура Солженицына. В своем литературном творчестве он с самого начала был нетерпелив и необуздан, не умел ждать, не хотел взвешивать, не желал переделывать – был непреклонен и уверен в своей неотразимости. Но зато Солженицын в силу своей врожденной, почти гениальной способности к интриганству на редкость терпелив, когда дело касается мести.

Николая Виткевича Солженицын оставит в покое до 1945 года. Тогда-то Виткевич за свое суждение и нелестную оценку, быть может, и получит самый высокий и самый необычный «гонорар», который когда-либо выпадал на долю литературному критику: десять лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях, куда его хладнокровно и продуманно пошлет Александр Исаевич Солженицын. А чтобы его друг Кока Виткевич не чувствовал себя там одиноко, Морж сделает все возможное, чтобы другой его друг, Симонян, последовал за Виткевичем.

К Кириллу Александр питал бессильную злобу и почти животный страх с того момента, как тот произнес свой окончательный приговор литературным способностям Солженицына.

Страх!.. Он по-настоящему стал бояться открытого и проницательного взгляда Кирилла Симоняна…

Да, жизненный опыт кое-чему научил Солженицына: учителя, в случае надобности, можно было обмануть, артистически вызвав внезапный обморок; от смертельной опасности можно спастись бегством. Можно снискать сочувствие у следователей и расположить к себе трибунал, если прикинуться кающимся грешником. Можно испытать и заключение в лагере: не так страшен черт, как его малюют!..

Но как ему спрятаться от мудрого взгляда по-южному темных и горящих глаз Кирилла Семеновича Симоняна? Они всегда будут напоминать ему о его собственном ничтожестве, и от этого его не избавят никакие рекламные трюки. И для взрослого Солженицына невысокое мнение о его литературных способностях, которое высказал в свое время молодой Симонян, послужит как бы стимулом, подстегивающим Александра Исаевича доказать обратное и самому себе, и прежде всего профессору Симоняну.

Позже, после читательского успеха повести «Один день Ивана Денисовича», Солженицын еще раз попытается заставить Симоняна изменить свое суждение о нем. Но безуспешно. Вероятно, и поныне он готов пожертвовать половиной Нобелевской премии («А он хорошо знает, что одна копейка и одна копейка – это две копейки», – смеется Николай Виткевич), чтобы услышать положительный отзыв из уст понимающего толк в литературе Кирилла Семеновича. Однако профессор Симонян и в зрелые годы не изменил своего мнения о нем: «Солженицын – не художник и никогда настоящим художником не будет. У него нет дара воображения и самодисциплины. Он пренебрегает деталями. Его работы – это нагромождение сырого материала. Если бы Солженицын не занимался самолюбованием и не упивался бы каждой сочиненной им строкой, возможно, из него и вышел бы писатель. Но он на это не способен, и я полагаю, он начинает осознавать это».

Сказанное о сегодняшнем Солженицыне справедливо и по отношению к Солженицыну студенческих времен.

Музы не умолкли

Через месяц после того, как неизвестный фотограф запечатлел юных ростовских студентов, началась Великая Отечественная война.

Вопреки крылатому выражению: «Когда говорят пушки, музы молчат», советские музы после нападения Гитлера на их родную страну не умолкли. У них особый характер. Они только надели красноармейские гимнастерки. Никогда ни одна другая армия в мире не испытывала такого голода по слову, печатному и устному, по песне и рисунку, как Красная Армия в 1941–1945 годах. Более того, никогда в истории ни в одной армии не было столько художников, писателей, композиторов, как в Вооруженных Силах первого социалистического государства, когда над ним нависла самая большая угроза. Всему миру известно, что они вместе с простыми солдатами сражались за Родину.

Советский писатель Алексей Толстой возглавлял Комиссию по расследованию военных преступлений нацизма. А другой классик, Александр Фадеев, на фронте в сорок первом пробивается из окружения; вместе с солдатами он питается мясом павших лошадей и спешит отправить на «большую землю» свои блестящие очерки самолетами, которые доставляют окруженным боеприпасы, медикаменты и чеснок от цинги. В одном из подвалов голодавшего и замерзавшего Ленинграда, подвергавшегося непрерывному обстрелу, Дмитрий Шостакович создает свою гениальную Ленинградскую симфонию. Художник Николай Жуков в лесах под Калинином делает наброски портретов партизан. А Штаб партизанского движения, узнав, что брянские партизаны не имеют своей песни, самолетом направляет в немецкий тыл поэта и композитора, чтобы они на месте почувствовали тяжесть борьбы партизан. Так появляется песня «Шумел сурово брянский лес».

Ежедневно советский читатель знакомится с фронтовыми корреспонденциями таких военных журналистов, как Константин Симонов, Всеволод Вишневский, Борис Полевой, Виктор Полторацкий, Сергей Крушинский, и многих других. И все они не гастролеры на театре военных действий, а журналисты-бойцы. Их выбрасывают на парашютах в немецкие тылы к партизанам. Они пишут свои репортажи с передовой прямо на поле боя, под огнем противника. И они знают, о чем пишут.

Поэтому к их слову так жадно прислушиваются, на их выступления взволнованно реагируют. Защитники Сталинграда, долгие месяцы оказывавшие упорное сопротивление превосходящим силам армии фашистов, плачут, слушая стихотворение Симонова «Жди меня, и я вернусь». На всех фронтах, от Белого и до Черного моря, в окопах наизусть читают поэму Александра Твардовского «Василий Теркин». А когда в перерыве между боями на фронт приезжают фронтовые бригады артистов или оркестр, их встречают бурей оваций.

Советская литература не создала ни антиромана, ни антидрамы; она не извратила литературного жанра. Она породила у литераторов чувство собственной сопричастности к делам народа; она сумела в самую трудную минуту пронизать собой общественные структуры и в суровых условиях войны еще раз подтвердить свое право на существование.

Новые возможности

А что Солженицын?..

Солженицын видит, что война создала новые человеческие ценности, он не может не замечать, как солдаты тянутся ко всему, что связано с искусством и особенно с литературой. Он видит, что его коллеги, для которых годы спустя у него не найдется слов, кроме таких, как «оппортунисты», «трусы», «прихлебатели», собирают, рискуя жизнью, материал и печатают в газетах и журналах свои репортажи, очерки и рассказы. Издают книги. Имеют успех.

Успех! Это то, о чем мечтает Александр Исаевич. Он хочет добиться его – любой ценой. Он не хочет остаться в стороне. Нет, практичный Солженицын мгновенно догадывается, что именно сейчас поднимается волна, которая может и его вынести на поверхность. О, Александр слов на ветер не бросает! Если уж он что-нибудь задумал, то стремится это осуществить. «Чем спокойнее на фронте, тем больше в письмах он пишет о литературе», – рассказывает Наталия Алексеевна Решетовская.

И Солженицын с прилежанием и упорством, которому нельзя не позавидовать, работает и в «полевых условиях». Он делает наброски рассказов и других небольших прозаических произведений. Поэтому и откладывает на время план романа-эпопеи. На фронте он пишет рассказ «В городе М». За ним следуют другие: «Лейтенант», «Письмо номер 254». Рукописи этих ранних произведений мне не удалось разыскать, и я не мог уточнить их содержание, однако, если судить по их названиям, ясно, что они были написаны на актуальную, военную тематику. Казалось бы, это и естественно.

Но ведь надо знать Александра Солженицына: он пишет не о том, что его больше всего волнует, а о том, что в данной ситуации наиболее модно и что сулит ему наибольшую надежду на успех. Первый, кто познакомился с прозой Солженицына, был Николай Виткевич. Его воинская часть находилась не очень далеко. Иногда друзья встречались. Можно почти с уверенностью сказать, что в тот момент Виткевич весьма благосклонно отнесся к литературным опусам своего помешанного на сочинительстве друга. Солженицын писал Наталии Алексеевне Решетовской, что Кока стал для него гораздо ближе, чем Кирилл, то есть К. С. Симонян. Виткевичу он читает все, что написал на фронте.

Солженицын жаждет выйти из своего литературного небытия. Но как неизвестному молоденькому лейтенанту – а позднее капитану, – затерявшемуся на извилистых фронтовых дорогах, пробиться в литературу?..

Война – войной, рассуждает он, а пробиться можно. Ведь выходят же в Советском Союзе такие журналы, как «Огонек» и «Новый мир», в редакциях которых сидят опытные редакторы, уже представившие читателям десятки хороших и не слишком хороших писателей и публицистов. Достаточно бы было направить свои труды в редакцию и ждать. Ждать оценки, совета, критики, помощи. Нет, этот путь не для него. Он не хочет поступать «как все». Его должен заметить и оценить сразу большой литературный авторитет.

Так как Солженицын всегда умеет найти друзей или знакомых, которые о нем позаботятся в нужный момент, он и в данном случае не растерялся и составил план действий.

Роль услужливого помощника взяла на себя Лидия Ежерец. Еще в 1941 году она нанесла визиты двум известным советским писателям – Константину Федину и Борису Лавреневу, имея на руках рукописи трех солженицынских рассказов. Такова была воля самого Солженицына.

Еще с детства страдая манией величия, он предпочитал обращаться только к крупным авторитетам. Считая себя «Львом Толстым XX века», он желал войти в литературу именно при посредничестве такого видного представителя советской прозы, как К. Федин. Самоуверенному и самовлюбленному Солженицыну было невдомек, что интеллигентному и деликатному Константину Федину – этому большому мастеру композиции, человеку с мягким характером и чувством тонкой иронии – могли претить грубая фальшь и ложная патетика его первых опусов. К. Федин так и не отозвался на это «новое явление». Об этом свидетельствуют отрывки из многочисленных писем Солженицына к своей первой жене.

Лавренев же назвал солженицынские работы 1941 года «попыткой придать литературную форму своим мыслям и наблюдениям». Следовательно, это были не очерки и не рассказы. А лишь попытки, и ничего больше. В 1943 году Солженицын посылает Борису Лавреневу образчики своих последних работ. На сей раз он настойчиво просит дать ему письменное заключение. Проходит время. Наконец энергичной Лидии Ежерец удается вырвать отзыв у Б. Лавренева. И вскоре Солженицын напишет Решетовской: «Вот уже 10 часов я верчу в руках лавреневский отзыв и не могу разобраться в своих чувствах». А Борис Лавренев в своем отзыве писал:

«1. Автор прошел (с 1941 года) большой путь, созрел, и теперь уже можно говорить о литературных трудах.

2. Не сомневаюсь в литературных способностях автора, и мне кажется, что в спокойное время, после войны, если автор всецело отдастся работе, которую, очевидно, любит, он сможет добиться успехов».

Это была обычная рецензия, в которой Лавренев очень тактично и откровенно, как и всегда, выразил свое мнение. Но это возмутило Солженицына.

Как же посмел Лавренев не поприветствовать его вступление в литературу? Не признать в нем «гения»?..

Лавренев лишь хладнокровно указал, что его место – скромный уголок подмастерья, где нужно без ложной патетики и позы долго и терпеливо трудиться.

Вот этого Солженицын и не желает. Такое не снилось ему даже в самых страшных снах. Выходит, Кирилл Симонян не ошибся, сказав ему, что у него нет таланта? С этим Александр Исаевич согласиться никак не мог. И все же на время он перестает писать.

Тем не менее в тот час, когда пришел сухой и лаконичный ответ Бориса Лавренева, окончательно и бесповоротно решилась литературная судьба Солженицына. Его не впустили в литературу через парадный подъезд? Через триумфальную арку? Что же, он пробьется с черного хода!

Хотя Солженицын в этот момент не может не понимать, как смешно выглядят его напыщенные претензии при столь низком уровне художественного мастерства, он запланировал целую серию романов. Но даже сейчас, будучи сражен не слишком дружеским отзывом Лавренева, он не желает обращаться к более опытным писателям за советом и помощью. Нет, он слишком верит в свою исключительность и оригинальность, в коих до настоящего времени его убеждала вся его жизнь.

На постигшие его неудачу и разочарование он собирается ответить клеветой и бранью. Он одержим единственной мыслью:

«Отомстить!.. Отомстить писателям!.. Отомстить всем во что бы то ни стало!..»

При всем том комплекс неполноценности (а это, как выяснилось, основная черта характера нашего героя) должен получить разрядку. И Солженицын готовится к одному из наиболее важных и коварных, тщательно продуманных поворотов в своей жизни, которым и заканчиваются удивительные годы его учения.

Знакомство

«Сегодня – ровно 20 лет с того дня, который я считаю днем окончательного и бесповоротного влюбления в тебя: вечеринка у Люли, ты – в белом шелковом платье и я (в игре, в шутку – но и всерьез) на коленях перед тобой. На другой день был выходной, я ходил по Пушкинскому бульвару и сходил с ума от любви», – напишет в 1956 году Наталии Алексеевне Решетовской Александр Исаевич Солженицын.

Это была обычная студенческая вечеринка. 7 ноября в квартире Наталии Решетовской собрались Кирилл Симонян, Александр Солженицын, Николай Виткевич и еще три студентки Ростовского университета. Играли в «фанты». На долю Наталии выпало сыграть что-нибудь на рояле. Она выбрала этюд Фридерика Шопена…

Но что это?.. Случайность?.. Предчувствие?.. Ведь именно этот этюд Наталия Алексеевна исполняла 26 апреля 1949 года перед делегатами X съезда профсоюзов в концерте, который транслировался по советскому радио, а заключенный Солженицын, находясь в тюрьме, слушал его, упивался музыкой, под звуки которой впервые зародилось его чувство любви к Наташе Решетовской.

…Умолк рояль. Гости садятся за стол пить чай. Солженицын, наклонившись к Наташе, скажет:

– А ты чудесно играешь!

И ничего более…

Профессор Симонян как-то заметил, что Александру Исаевичу никогда не удавалось и не удастся проникнуть в дивный мир музыкальной композиции, ему «слон на ухо наступил». Мнение Симоняна можно считать авторитетным: он сам увлекается музыкой, любит и понимает ее, вращается в музыкальном мире и даже живет под одной крышей с профессиональным музыкантом – своей сестрой, известным советским композитором.

…И тем не менее знакомство с Наталией Решетовской началось именно с похвалы ее музыкальным способностям. Это был точный психологический расчет: ничто не было сердцу Наташи так близко, как музыка. Поэтому, проявляя интерес к музыке, можно стать ближе и к ней. Однако вся сцена, когда Александр полушутя-полусерьезно, колена преклонив, объяснялся в любви, «восхищался» исполнительскими способностями Наташи и называл ее именем героини романа – Люси Ольховская, несколько наигранна, напыщенна, неестественна.

Солженицын во всем обожает исключительность. Он быстро сообразил, что музыкальная одаренность Наташи больше, чем красота, отличает ее от сверстниц. Хотя и одной красоты было достаточно, чтобы вскружить голову любому молодому человеку. Ведь Наташа была так очаровательна, что по ней вздыхал не один студент: идеальный овал лица, прямой правильный нос, обворожительные глаза потомственной казачки, то задумчивые, то лукавые.

…Итак, Солженицын, по его собственным словам, «сходил с ума от любви». Не противоречило ли это его эгоистической и замкнутой натуре, привыкшей сосредоточивать всегда все внимание только на самом себе? Ни в коей мере. С самого начала и до горького для Наталии Алексеевны конца Солженицын любил прежде всего себя. Пройдет еще много времени, прежде чем Солженицын признается в своей любви к ней. Наташа запишет точную дату: 2 июля 1938 года. Их любви отведено еще три года и 14 спокойных, без помех дней.

Однако это самый напряженный период жизни Солженицына. Он оканчивает физико-математический факультет, заочно учится в Московском институте философии, литературы и истории, который в то время считался одним из самых лучших вузов страны. Туда было трудно поступить. А еще труднее было учиться: на это уходила уйма времени. Кафедры возглавляли известные ученые – лучшие педагоги Советского Союза, и требования к студентам предъявлялись большие.

Этого Солженицыну не приходилось страшиться. Его прилежание и исключительная память гарантируют успех. К тому же Солженицын еще и пишет. Он делает черновые наброски серии романов «Люби революцию». Да, ему приходится не экономить, а выкраивать время.

Николай Виткевич вспоминает: «Тогда встречи Солженицына с Решетовской не походили на свидания двух влюбленных. Они носили характер консультаций». Может быть, Николай Виткевич необъективен в этом вопросе? Может быть, он преувеличивает?

Наталия Алексеевна сама пишет об этом так: «Тогда, в 1939 году, мы договорились, что поженимся через год, в конце четвертого курса. Саня уже учился в МИФЛИ. И не имел права терять ни минуты. Даже на остановке, в ожидании трамвая, он доставал из кармана карточки, на которых с одной стороны было описание какого-либо исторического события или роли личности, а с другой – соответствующие даты, и зубрил. Случалось, что перед началом концерта или фильма я его экзаменовала, – перебирая карточки, я добивалась ответа, когда правил Марк Аврелий или когда был издан эдикт Каракаллы; либо проверяла знание латинских слов и выражений, также записанных на карточках».

Тайное бракосочетание

Весна 1940 года. Для наслаждения мирной жизнью советским людям, к сожалению, остается чуть больше года. 27 апреля стало официальным днем бракосочетания Александра Исаевича Солженицына с Наталией Алексеевной Решетовской. Сей день весьма символичен для всей дальнейшей жизни этой супружеской пары – жизни, полной тайн, полуправды, намеков и, главное, недомолвок.

Да, у Солженицыных принято было молчать. Ни родные, ни друзья не знали о женитьбе Александра. Решетовская и Солженицын тайно зарегистрировали свой брак и, никому ничего не сказав, уехали из Ростова. Сначала в Москву, потом в Тарусу, где в июле провели свой медовый месяц.

По словам Решетовской, в Тарусе они жили на даче, недалеко от леса. Александр Исаевич декламировал ей Есенина или читал отрывки из «Войны и мира» Толстого и, как она говорит, «часто подчеркивал сходство между обеими Наташами» (героиней романа Толстого и своей женой Наталией Алексеевной).

Только из Тарусы молодожены дали о себе знать родным и друзьям, оповестили их о свершившемся факте. Обе матери прореагировали по-матерински – направили им теплые поздравления. А друзья?..

Виткевич был оскорблен. Наталия Алексеевна Решетовская была, несомненно, лучше и порядочнее Солженицына, как он считал.

А Симонян? Вспомним, что именно Кирилл Семенович наделил Солженицына именем лицемера Арамиса. И в данном случае для него все было абсолютно ясно. Кирилл Семенович был всерьез раздосадован браком Решетовской и Солженицына. Он опасался, что солженицынская склонность к деспотизму, его беззастенчивый эгоизм раздавят индивидуальность Наталии Алексеевны. Но что проку говорить с влюбленными! Наталия Алексеевна в то время не могла, разумеется, и не хотела слушать дружеских предостережений: она слишком прислушивалась к голосу сердца – голосу своей любви.

«Жизнь показала, что друзья были правы. Но чтобы признаться в этом самой себе, понадобилось прожить тридцать долгих лет», – напишет она потом в своей книге «В споре со временем».

Дело вовсе не в том, что молодые люди поженились тайком. Они не первые и не последние. И только обыватель может усмотреть в этом нечто греховное и запретное. Но поскольку героем нашего повествования выступает не кто иной, как Александр Исаевич Солженицын, то события сами по себе приобретают другой, неприятный смысл, так как вся его жизнь состоит из сплошных тайн и загадок.

Как в начале своей литературной карьеры, так и на первых порах своей супружеской жизни он окружает себя ореолом таинственности. Почему? Сегодня трудно ответить на этот вопрос. Наталия Алексеевна также молчит о мотивах тайного бракосочетания. А посему, говоря словами блестящего чешского репортера Эгона Эрвина Киша, остаются «вопросы, одни вопросы». Может быть, здесь сыграла роль склонность начинающего писателя к романтике? А может быть, это способ избежать лишних затрат на родственников и друзей? Или тут что-то еще?

Заинтересовавшись судьбой Александра Исаевича Солженицына и соприкасаясь с людьми, которые его близко знали или были с ним так или иначе связаны, я обнаружил одно обстоятельство, проливающее неожиданный свет на его таинственное бракосочетание с Наташей. Отец Наталии Решетовской был отнюдь не последней фигурой в царской армии – есаулом, или казачьим сотником, ненавидящим революцию и прогресс. В иерархии российского казачества это вовсе не «господин Никто». Оказывается, Алексей Решетовский в гражданскую войну погиб при обстоятельствах, которые тщательно скрывает вся его семья.

Не в этом ли еще одна из причин, объясняющая, почему скрываются такие обычные вещи, как законный брак? Почему на протяжении всей их супружеской жизни царила атмосфера конспирации? Псевдонимы. Намеки. Недомолвки. Секреты. Боязнь людей. И даже у истоков их супружеского счастья что-то таинственное и неразгаданное. Не связано ли это с темными и недоступными для посторонних обстоятельствами смерти их отцов? Нет ли здесь чувства постоянной угнетенности, сознания страшной обреченности, стремления скрывать истину, которое сближает двух человек и еще больше окутывает их жизнь покровом таинственности?

Постепенно у них в жизни выработалась привычка скрывать истинное положение обычных дел, даже самых невинных. В первые дни совместной жизни они дошли до такого абсурда, что даже библиотеки, куда ходил заниматься Александр Исаевич, имели кодовые названия.

Молодожены довольствовались собственным свадебным «подарком»: сознанием своей исключительности и абсолютной изолированности от окружающей действительности. Солженицын учился. Подолгу работал, часто до двух часов ночи. Поднимался из-за рабочего стола лишь тогда, когда его окончательно одолевала усталость, которая проявлялась в мучительной головной боли, напоминающей мигрень. Супруги снимали комнату на улице Чехова у сварливой хозяйки, но не жаловались: у них свой угол, а главное, неподалеку отсюда живут их родные. Воскресные обеды у матушек были в это время для молодоженов, по сути дела, единственным «выходом в свет». В остальное время – библиотеки, работа, занятия.

Поистине, есть что-то поразительное в способности Солженицына пожертвовать всем во имя цели, которую он наметил.

Страдают другие? За его одержимость в работе расплачиваются другие? Это его нисколько не волнует. Наталия Алексеевна рассказывает, что в то время они никуда не ходили и сами не принимали гостей.

Там, где действительность сурова и безрадостна, должны по крайней мере быть большие и радужные планы. Солженицын, не жалея ярких красок, рисует свое прекрасное будущее: они распрощаются с Ростовом, переедут в Москву. Он окончит МИФЛИ и станет писателем. Разумеется, великим. И разумеется, знаменитым.

А Наталия Алексеевна? И ее будущее определено. Она поступит в Московскую консерваторию и станет выдающейся пианисткой.

Для осуществления таких больших планов можно и даже нужно отдать все силы, без остатка, если не пожертвовать собой. И Наталия Алексеевна действительно жертвует собой. Она следит за рабочим режимом своего мужа. Помогает ему. Позже она с откровенностью, поистине потрясающей, напишет об этом:

«Опасения Солженицына, что женитьба нарушит его планы на будущее, отпали. Он увидел, что, женившись, не потерял времени, а, напротив, выиграл его. Уже не нужно было назначать свидания, часто водить свою возлюбленную на концерты, в театры или кино, прогуливаться с ней по ночным бульварам. Когда бы он ни пожелал, она была тут, под рукой».

Как модно говорить в среде социологов, семья создает общественный микроклимат, является основной ячейкой любого общества, управляемой совершенно объективными и объективно устанавливаемыми законами. Там, где они нарушаются, кончается и существование семьи.

Как им последует Александр Исаевич Солженицын – этот сверхиндивидуалист, подчиняющий себе всех и вся ради своего собственного благополучия? Было бы нелогично, если бы Солженицын неожиданно изменился. Он не может, да и не хочет. Из приведенных слов Наталии Алексеевны ясно видно, что Солженицын заметил, какие выгоды предоставляет ему супружество, и со всем присущим ему практицизмом постарался использовать это для себя.

«Все не так, как у людей»

Солженицын уверен, что он гениален. Этот его собственный домысел кажется ему непреложной истиной, и он настаивает на том, чтобы все окружающие ему подчинялись.

Наталия Алексеевна мечтала иметь ребенка.

Бесспорно, главным вопросом в жизни каждой супружеской пары являются дети. Иметь их или не иметь – вот в чем вопрос. И его нельзя оставить без ответа. Дети, потомство, для каждой женщины – вопрос жизни.

Ни эрудиция, ни музыкальный талант, ни литературные способности, ни знание иностранных языков, ни слава не могут заглушить в женщине потребность в простом человеческом счастье.

Но дети – это не только радость. Это еще и пеленки, и кашки, и плач по ночам, когда режутся зубки; волнения по поводу простуды и высокой температуры ребенка; школьные уроки; неудачи… Тысяча и одна мелочь. Тысяча и одно беспокойство. Нет, это не для Александра Исаевича. Он даже на секунду не может допустить, чтобы рядом с ним кто-то заботился о ком-то другом, а не о нем.

– Детей может иметь каждый, – скажет Солженицын Наталии Алексеевне, – но роман о русской революции могу написать только я.

А в другой раз Солженицын обратит внимание жены на то, что таким людям, как они, нужны не «телесные», а «духовные» дети. В каждом высказывании Александра Исаевича фальшь, призванная заглушить страх, боязнь обычных человеческих обязанностей, страданий и радостей. И так было всегда.

Претенциозность и исключительность – вот два качества его души. Но в вопросе о потомстве у него неожиданно получилась осечка. Наталия Алексеевна – умная, энергичная женщина, способная решать за себя всегда сама, – в данном случае, встретив категорический протест Солженицына, заколебалась, поддавшись гипнозу любви.

Однако от детей она не намерена отказываться. Ей хочется иметь ребенка от человека, которого она горячо и беззаветно любит. Александр Исаевич Солженицын, намеревающийся штурмом достигнуть вершин мировой литературы, не в состоянии понять такую простую человеческую потребность и такое естественное желание молодой женщины.

Еще с фронта он напишет Наталии Алексеевне:

«Весной 44-го года я заметил, насколько эгоистична твоя любовь, как ты еще полна предрассудков в том, что касается семейной жизни».

Что же это за «предрассудки»?

Наталия Алексеевна комментирует:

«Поводом для упрека послужило мое неосторожное замечание о том, что я не могу представить себе семейную жизнь без ребенка».

А Солженицын продолжал укорять:

«Ты представляешь себе наше будущее в мебели и уютной квартире, в регулярном посещении театров и приеме гостей… Вполне может случиться, что ничего такого не будет. Будет беспокойная жизнь. Смена квартир. Вещи будут появляться и так же легко исчезать.

Все зависит от тебя. Я люблю тебя и не люблю никого другого. Но так же, как паровоз не может без катастрофы сойти с рельсов, так и я не могу отклониться от своего пути.

Но ты любишь только меня и в конечном счете любишь меня ради себя, – чтобы удовлетворить собственные потребности».

Если оставить без внимания то забавное обстоятельство, что Александр Исаевич способен упрекать Наталию Алексеевну в том, что она любит его только «ради себя», то нельзя не заметить, что уже намечается новая тенденция в образе мыслей Солженицына: можно унизить и самого близкого человека, если это тебе выгодно.

Важно другое. В этом письме нет и намека на радужные перспективы совместной жизни в Ростове-на-Дону, во имя чего Наталия Алексеевна отказалась от самых элементарных жизненных благ. Картина будущего, как рисует ее Александр Солженицын, мрачна: несправедливости, преследования, лишения и, быть может, нищета… И еще: Солженицын – гений, и, ясное дело, он не отступится от своих планов и целей. А здесь он предстает непризнанным гением, который будет вынужден долго и трудно пробивать себе «путь наверх». И он ищет себе спутника, чтобы на случай дождя укрыться под чужим зонтиком.

Процитированный отрывок из письма – первое сохранившееся свидетельство того, что у Александра Исаевича Солженицына меняется не только образ мыслей, но и тактика. Упоминание о частых «сменах квартир» и вещах, которые «будут появляться и так же легко исчезать», говорит о том, что уже в 1944 году он, видимо, понял, что для него нет обычного пути в литературу и он должен будет изменить и свой образ действий.

Наталия Алексеевна соглашается с такой перспективой. Чего только она не готова для него сделать!

Между тем Александр Исаевич в своих письмах Наталии Алексеевне, все сильнее чувствуя, что они по-разному понимают счастье, продолжал корить ее:

«Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. Рожать и воспитывать сумеет всякий. Написать художественную историю послеоктябрьских лет, – повторял он, – могу только я один, да и то – разделив свой труд пополам с Кокой, а может быть, и еще с кем-нибудь. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного».

К проблеме детей еще раз вернется сам Солженицын. В литературной форме. Как уже упоминалось, в романе «В круге первом» Солженицын изобразил самого себя в образе Глеба Нержина, а жену – в образе Нади. Сходство героев романа с их прототипами несомненно. Присущие Солженицыну беспомощность, неспособность добиться художественного воплощения реальной действительности облегчают распознание прототипов.

Солженицын пишет:

«Надя и Глеб прожили вместе один-единственный год. Это был год беготни с портфелями. И она, и он учились на пятом курсе, писали курсовые работы и сдавали государственные экзамены… И надо же, кое у кого теперь бегают смешные коротконогие малыши. А у них нет…

И Нержин, который целые годы не задумывался о детях, вдруг ясно понял, что Сталин украл у него и у Нади детей».

Как это типично для Солженицына, который отправился в путь за славой оппозиционного писателя! Именно здесь-то и сказывается вся смехотворность его суждений. Ну как тут не вспомнить доброго солдата Швейка: «На это бы человеку потребовались железные нервы».