Читать онлайн Новые сказки о важном бесплатно
Снегурочка
Душисто в избе от свежей соломы и трав. Спозаранку бабка не присела, всё к сборам готовилась. Полки от сажи выскоблены, очаг выбелен, чугунки как новёхонькие поблёскивают. К полудню всех внучкиных подружек покликали. Свели они красавицу-Елю в баню, напарили, отскребли, снегом натёрли да усадили в красном углу причёсывать. Руки у молодиц жалостливые, слёзы по щекам горючие, песни прощальные.
Плакала девушка на море,
На белом да на камушке сидючи,
На быструю да на реченьку глядючи.
По бережку батюшка гуляя.
Гуляй, гуляй, батюшка, здарова,
Сыми меня со камушка белова.
У батюшки жалости не мноега,
Не снял меня со камушка белова…
Свадьбу зимой играть – дело неслыханное. Только эти женихи последнего снопа ждать не станут. Прилетели на северных ветрах Трескун со Стужичем, а за ними и Зюзя по льду приковылял. Всю ночь мужики, у которых уже взрослые сыновья были, костры вокруг дворов жгли и топорами над скотиной размахивали. Да всё одно не уберегли животину. Двух телят и дойную трёхлетку забрали в свои мешки старики-морозичи злющие. Пришлось роду совет держать, кому под ель идти, чтобы морозичей задобрить. А тут и думать нечего: из четырёх девиц на выданье лишь одна красавицей уродилась да имя носит подходящее. Заплакала Ельнина мать, услышав имя дочери, запричитала, но большуха ей сразу отвару нужного дала и двух баб покрепче приставила, чтоб держали её в общинном доме и на двор не пускали.
Слухи по деревне быстро разносятся. Вот и Жданко узнал, что его любимую седовласым старикам на откуп готовят. Внутри этому всё противилось. Но как поперёк старших пойти? Выгонят за околицу и имя забудут. Но большуха всё видит, поэтому и приказала Жданко бычка в лес вести и ель наряжать. Подальше от тяжких свадебных приготовлений отправила.
Для одного работа долгая – покликал Жданко товарища, чтобы тот ему требуху да мясо на ёлку подавал. Вдвоём быстро управились. На славу украсили дерево. Сердце на самую макушку подняли, кишки вокруг кольцами обернули, а всё доброе мясо ровными кусками по веткам развесили. Дед Стригун, что работу приходил принимать, одобрительно крякнул, поправил бычью голову под ёлкой и старым следом обратно ушёл. Жданко помощника поблагодарил и тоже домой отпустил. Прибрать вокруг и кровь замести – это и одному по силам.
Как начало смеркаться, в избу невесты сама большуха пожаловала. Старшие бабы девиц сразу выгнали – негоже молодицам на себя черноту брать, и начали обряжать Елю в рубаху и кафтан, снежными узорами расшитые. Через ноги родовую понёву надели и пояс противосолонь накрутили, чтоб женихов-морозичей не отпугнуть. Напоили невесту сбитнем горячим да отваром маковым. Посидели на дорожку да в путь отправились. Во дворе уже народ ряженый толпится в личинах берестяных да волчьих тулупах навыворот. У каждого факел в руке пылает и коровье ботало на шее звенит. Заслезились у Ели глаза от огня и холода, а может и от голосов печальных.
Ой, сад во дворе расстилается.
Народ у ворот собирается.
Пойду молода в сад зелененький.
Цветите цветы все лазоревы.
Идут ко мне гости званые.
Пойдут они гулять по саду.
Срывать будут сладку ягодку.
Меня молоду все нахваливать.
Медленно шли. Мужики дорогу в снегу торили, бабы Елю под руки держали. Всех чуров вспомнили, всех невест прежних по именам кликали для помощи. Как добрались до поляны с ёлкой украшенной, принялись костры разводить. Двенадцать костров вокруг дерева запалили. Две бабки подвели Елю к дереву и рушниками крепко к стволу прикрутили. Только теперь девица очнулась и голос подала. Молила сородичей не отдавать её дедам морозным. Большуха быстро тёмный хоровод замкнула и под кощуны вокруг дерева повела. Громко люди богов славили, заглушая девичьи крики. Пар и дым в причудливые фигуры собирался, и каждый в них своё видел. Но мороз всё крепче, а голоса всё тише. Повисла голова у обессиленной Ели. Распался хоровод, и люди тихо в тень попятились. Постояли понуро, дожидаясь пока последний огонёк в костре не погаснет, а затем молча и сторонясь друг дружку, пошли обратно в деревню. Только с рассветом старики вернутся к дереву, чтобы проверить, приняли боги снегурочку, или она им не по вкусу пришлась.
А юный Жданко всё же задумал Елю от морозичей спасти. Любовь его к Еле сильнее страха перед сородичами оказалась. Завернулся он в бычью шкуру и схоронился в снегу неподалёку от той поляны. Голоса у ёлки стихли, но Жданко не спешил убежища покидать – опасался, что хитрая большуха может поблизости охотников для охраны оставить. Лишь когда от холода совсем невмоготу стало, выполз он из сугроба и прислушался. Если бы тут люди остались, они бы снегом скрипели и рукавицами хлопали, ноги и руки согревая. Но тихо вокруг. Только деревья от ветра поскрипывают. Подвигался Жданко, разгоняя кровь и, осторожно ступая, направился к ёлке. Жутковато в ночном лесу. В каждой коряге злые духи мерещатся. Больше всего Жданко заплутать в темноте боялся. Но при таких звёздах ошибиться в пути мог лишь ребёнок неразумный. Скоро он уже стоял на проторенной хороводом дорожке. И нельзя ему дальше. Зайдёт в предназначенный богам круг, и сам погибнет, и любимую не вызволит. Но Елю отсюда не различить. Скрыли еловые ветки девушку от лунного света. Жданко мог лишь надеяться, что старики-морозичи ещё не приходили, и его любимая Еля жива.
Хватились большухиного сына сразу по возвращении. Мать отправила троих охотников на поиски Жданко и снова собрала совет решать, что же делать с ослушником. Всем было понятно, куда на ночь глядя отправился юноша. Лишать род мужских рук, да ещё и детьми не обременённых – последнее для старейшин дело. Но Правду нужно чтить, и отступник, хоть и большухин сын, обязан понести наказание.
А Жданко всё морозичей ждёт. Семенит по тропке вокруг ёлки, пытаясь согреться. Но холод всё равно под одежду пробирается, вяжет тело ледяными путами. Испугался юноша, что к приходу стариков он и слова внятного от озноба сказать не сможет, и вернулся к своему схрону за шкурой. В ней всяко теплее будет. Бычья шкура на морозе задубела, и он кое-как смог втиснуться в эту мохнатую колоду. Идти теперь можно лишь мелкими шажочками – колени в замёрзший подол его неуклюжей одёжки бьются. Зато от ветра защита и тепло от дыхания попусту не уходит. Греется Жданко, да про себя повторяет что морозичам сказать будет надобно. Эти за пустые речи одним взглядом в ледышку превратят, но юноша всё обдумал ещё когда ёлку наряжал. Обменяет он свою Елю на их будущего первенца. От такого никто из богов не откажется. Чистая душа любой девицы ценнее. А Еля ему потом ещё кучу детишек нарожает.
Со стороны деревни звуки послышались. Сначала ветка треснула, потом снег хрустнул. Вот и морозичи пожаловали. Все трое. Шапки в инее, бороды белые, идут молча, озираются. У каждого посох и котомка за плечами. Решил Жданко, что надо их до круга перехватить, пока они до Ели ледяным посохом не дотронулись. Кинулся было навстречу, да куда там – шкура бежать мешает. Давай он её через верх сбрасывать да кричать, чтоб старики его сперва выслушали. Освободился Жданко от обузы, огляделся, а морозичи от него со всех ног улепётывают. Растерялся юноша: за ними бежать, или Елю идти вызволять. Но как в круг без их разрешения войти. Не вышло у него уговор с богами совершить. И почему они от дерева ушли, неужели изъян какой в его Еле заприметили? Надо бы догнать да выспросить, но тех уже и след простыл. Сел Жданко в сугроб и заплакал.
Набежали на небо тучи, скрыли месяц и звёзды. Погасили серебряные искры на снегу. К скрюченному юноше подошёл седовласый старец в мохнатых одеждах. Рукою его за плечо потряс, головой покачал и разомкнул посохом круг из человеческих следов. Затащил Жданко внутрь и снова замкнул. И тут же по кругу стали ледяные хоромы расти. Потянулись узорчатые стены к стволу дерева священного и сошлись резным куполом над алеющим поверх ели сердцем. Небо тут же разъяснилось, и вспыхнул ледяной терем тысячей звёзд, заиграл десятками лун на сводах, затеплился благодатным огнём внутри.
Приходили к терему большуха с Елиной матерью, плакали, деток своих назад кликали, но так и не дозвались. Приезжали дровосеки с тяжёлыми топорами чтобы вход в ледяные хоромы прорубить, но трескались их топоры, даже зазубринки на льду не сделав. Бессильно было железо против силы природной. Разложили тогда люди костры под ледяными стенами, но огонь сразу талой водой заливало, а стены ещё толще делались. И лишь по весне, с первым подснежником, растаяли хоромы, словно их и не было. И увидели люди, что ель вместо мяса невестиными бусами, расшитыми лоскутами одёжными да рушниками украшена. А под деревом, на бычьей шкуре малышка лежит. Кожа белая, щёчки алые, волосы золотистые. Забрала большуха девочку к себе, Снегурочкой назвала и берегла как сокровище. Пригожей девица росла, вот только людей и огня сторонилась. Да и люди её побаивались – холоду радуется, зверей и птиц ведает, в лесу днями пропадает. Кто же такую в жёны попросит. А про Жданко и красавицу Елю с той поры никто не слыхивал. Ни следов, ни весточки после себя Снегурочкины родители не оставили. Видно сильно на родичей осерчали за холод, от которого только в морозном лесу защита нашлась. Вот и сказке конец, а вы, детушки, думайте, гадайте, что здесь правда, что неправда; что сказано впрямь, что стороною; что шутки ради, что в наставленье…
Колдовское семя
Вся деревня знала причину Устиньиного молчания: разлучницу извести хочет – не иначе. Поэтому уже полгода никто не подходил к ней с разговорами. Бабы, завидев Устинью на улице, сбивались в кучку и сочувственно перешёптывались, искоса поглядывая в её сторону, а мужики пытались сделать вид, что им нет никакого дела до этой спятившей от горя разведёнки. Только Егорка-тракторист, при встрече с Устиньей, не мог скрыть своей похабной ухмылки, тайно надеясь подловить момент, когда та будет исполнять задуманное, обнажившись у костра под Гремучим камнем. Да и было на что посмотреть, в самом соку баба: статная, всё при ней – поневоле залюбуешься. И редкий крутихинский мужик, провожая взглядом бьющую по упругим ягодицам смоляную устиньину косу, не обмолвится со вздохом: «Ох и дурак Сёмка. Такую девку на щепку городскую променять».
Односельчане проявляли сочувствие издали. Все, пребывающие в здравом уме жители посёлка, боязливо избегали встреч с Устиньей нос к носу. Хлопнув на прощание дверью, Сёмка задул два игривых огонька в её большущих, бездонных глазах. Теперь никто не мог сказать: «кареглазая». Из глубины устиньиных омутов смотрела пугающая чернота.
– У-у, семя колдовское! – сплюнул как-то на всеуслышание старый Ермилыч, отойдя на безопасное расстояние от сельмага, в дверях которого он случайно столкнулся с Устиньей.
Так и прилепилось с тех пор. Иначе, как «колдовское семя» никто в Крутихе её и не называл. Даже сопливые малыши, прекращая при виде Устиньи свою беготню, пугливо сбивались в тенёк, и кто-нибудь из них обязательно тихонько повторял услышанную от взрослых фразу: «о, семя колдовское пошло».
Свежих новостей в деревне не было давно, если не считать задранной три года назад волками Зычихинской коровы, и устроенной по этому поводу большой облавы на серых разбойников. Поэтому все разговоры у заборов и колодца неизменно сводились к Сёмкиной измене и его разводу с Устиньей.
Для большинства крутихинцев этот самый развод вообще считался «городской дуростью». Если уж поселковые парень с девкой играли промеж собой свадьбу, то, как говорится: «чтобы и в горе, и в радости…», а начнут дурить, так и вожжами кто из родителей мог враз мозги вправить.
Измена? Так проще это у деревенских называлось, потому и относились к этому иначе. Ну гульнёт какой мужик по пьяни где-нибудь на стороне – всякое в жизни случается. Ну поплачет потом его жена в подушку, или расшибёт сгоряча мужний лоб поленом, но потом сама же его и пожалеет. И пуще прежнего любовь у них закрутится. Но чтобы развестись – такого даже деды не припомнят. А Сёмка эту городскую наслушался и устроил первый в Крутихе развод.
Виновницу этого первохода звали чудно – Дáйна. Озорники-мальчишки ещё бегали за ней со смехом и дразнились: «Дайна, дай, на!», за что были нещадно пороты матерями, но на следующий день их дразнилка снова летела вслед новой ветеринарше. Слухи донесли, что сама она напросилась работать, чтоб подальше в деревню. Жильё ей председатель выделил справное – самый лучший дом выбрал из всех брошенных дворов, коих набралось по селу уже девять штук. Все в город, а она из города. И вправду – чуднáя.
Вот и натворила эта Дайна чудес. Сёмка возил её на председательском «Уазике» по соседним колхозам, где не было своих ветврачей и помогал между делом: поросят держал, бычков связывал. Потом задорно рассказывал мужикам, как лихо эта городская пигалица яйца кабанчикам отчикивает.
– Смотри, как бы твои не отчикала, – усмехались сёмкины друзья в ответ, заставляя его густо краснеть.
Бабки, при виде новой ветеринарши, хватались за щёки и качали головой, прицокивая:
– И в чём только душа держится? Такая и родить толком не сможет. Теперь понятно, почему у городских дети все сплошь больные.
«Сердобольные» соседки нашёптывали Устинье у колодца:
– Гляди, отобьёт у тебя Сёмку эта щепка. Вон, как коленками сверкает, когда в машину к нему прыгает.
Устинья улыбалась и поправляла высокую грудь:
– Куда ей! Не наросли у неё отбивалки-то.
– Всяко быват, – вздыхала очередная наушница, цепляя ведро коромыслом.
И накаркали всё же бабы. Себе на радость, и на беду Устинье. Сёмка, ни с того ни с сего, отвёз ветеринаршу в райцентр и вернулся домой, заявив с порога:
– Устинья, нам с тобой развестись надо. Я Дайну люблю. Прятаться нет больше мочи.
Устинья медленно присела на табуретку, теребя подол. Потом резко встала и пошла собирать мужу чемодан. Ни слова, ни слезинки, только ногами по полу зашаркала.
Семён слушал, вздрагивая на каждый хлопок мебельной дверцы, как его жена ходит в спальне между шкафом, тумбочкой и кроватью, на которой лежал чемодан. Он лишь украдкой, далеко вытянув шею, заглянул в комнату, но проходить дальше побоялся.
Устинья аккуратно поставила сёмкины вещи ему под ноги, а он взглянул на неё и почувствовал, как задрожали колени. Стоит перед ним: не супружница молодая, а бабка старая. Руки плетьми висят, вены вздулись, волосы из-под платка выбились. Сёмке показалось, что он даже седину разглядел в её потускневших прядях. Хотел в глаза жене заглянуть, чтобы снова увидеть свою Устинью, но стыд и страх не позволили. И она взгляда на него не поднимала. Стояла перед мужем, как каменная, только пальцами чуть шевелила, будто снова подол перебирая.
Семён, с трудом разлепив пересохшие губы, еле внятно выдавил из себя: – Ну, я потом заеду, когда на развод надо будет, – схватил вещи и, неудачно развернувшись на тканой дорожке, врезался в дверной косяк чемоданом.
Видавший виды, ещё отцовый чемодан, разинул бегемотову пасть, и из неё посыпалось всё нажитое за двухлетнюю супружескую жизнь сёмкино добро. Семён с грохотом отшвырнул предателя под вешалку и опрометью кинулся в сени. Устинья обессилено опустилась на пол, ударив по нему ладонями, и зашлась в беззвучных рыданиях.
Председатель, как обычно, самым последним узнал главную деревенскую новость. Лишь на следующее утро он услышал от доярок про развод, и сразу же поехал в райцентр уговаривать Семёна «не дурить». Вернулся под вечер, злой и мрачный. Чуть не отмордовал Егорку за то, что тот выкатился на своём «Беларусе» прямо ему под колёса, хотя сам был виноват: выскочил из поворота, чуть не перевернув «Уазик». Егорка, понимая причину председательской злости, попытался задобрить Иваныча, чтоб тот, не дай бог, не начал вспоминать все его выкрутасы, срывая злость на первом, кто подвернулся под руку.
– Закури, Иваныч. Охолони манёхо. Сам-то куда летел? Ещё бы немного, и сцеловались бы мы с тобой.
– Я те сцелуюсь! – рявкнул председатель, выхватывая из егоркиных пальцев предложенную ему сигарету. – Своей зарплатой будешь мне за каждую целовалку рассчитываться.
– Ладно тебе, Иваныч. – Егорка зажёг спичку. Поднёс огонь председателю, потом прикурил сам и с деловым видом продолжил: – Ты поди из-за Сёмки беленишься? Бросил тебя твой верный конь?
– Это ты – конь в телогрейке, – пробурчал председатель сквозь табачный дым – а Семён хорошим водителем был.
– Значит, «был» всё-таки?
– Был, да сплыл. Умыкнула его ветеринарша!.. Вот чуяло моё сердце, не надо было соглашаться к себе её брать – кралю эту городскую. От таких, кроме головной боли, ждать нечего, но в райкоме и слушать не стали… Эх! – с досадой сплюнул председатель, махнув спрятанной в горстку сигаретой.
Егорка тоже печально вздохнул:
– Жалко, что они с Устиньей деток не нажили. Никуда бы тогда Сёмка не делся. А так – свободный, как ветер. Гуляй, куда хочешь!
– Ох и дурень ты, Егор. А ещё в армии служил, присягу давал!
– А чё мне эта армия? Ума что ли прибавила? Наоборот, последние мозги под каской усохли. В караулы через день летать!
– Да у тебя хоть под каской, хоть без каски, они уже усохшие были. Раз мужик женился, дал клятву Богу и жене своей, то и держи своё слово. Детей воспитывай и поднимай, а иначе незачем было женилку из штанов доставать.
Егорка хихикнул.
– Ну так Сёмка достал – и чего? Деток то, не получилось у них. Или он думает, что с этой Дайной получится? Да Устинья эту щепку одной своей косой перешибёт!
Иваныч вздрогнул при последних егоркиных словах и нервно затянулся.
– Заткнись, малохольный, накаркай мне ещё!.. Деток не нажили, потому что Устинья так захотела – чуяла видно, что Сёмка может слабину дать. Она баба умная.
– Да ведьма она! – взвизгнул Егорка, поперхнувшись дымом. – Приворожила она Сёмку, за это Бог детей и не дал!
Председатель наигранно замахнулся в егоркину сторону.
– Ща как врежу по твоим усохшим мозгам! Наслушался баб бестолковых, помело!
– А чего?.. Все знают, что она ведьма. Вон, каменьев по ограде каких натаскала – мне не поднять! И Сёмка говорил, что не знает, откуда эти булыжники во дворе взялись. Только колдовской силищей можно эти куски от Гремучего камня до ограды дотащить. И бабка её тоже колдовала…
– Закройся! – осёк Егорку Иваныч, но потом заинтересованно спросил: – Откуда знаешь, что в Устиньином дворе куски Гремучего камня лежат? Тоже бабы наговорили?
– Не, я сам ходил смотреть, – оживился Егор. – Прожилки на тех камнях такие же, какие по всему Гремучему камню идут. И цветом схожи – в чёрную крапинку. Я больше нигде по округе таких не видел.
– Нет, вы только поглядите на него, – удивился председатель. – Наш бестолковый Егорка как Шерлок Холмс ползает с лупой по дворам и камни разглядывает!
Егорка застонал от смеха:
– Как кто, с этой самой заэтой ползаю?
– Да иди ты! – смущённо заулыбался Иваныч, махнув рукой. – Книжки читать надо, а не за бабами в банях подглядывать.
Председатель затоптал бычок в пыль и поднял глаза на Егорку. Тот стоял, отвернув лицо, но полыхающие малиновым цветом уши выдавали его с головой. Иваныч легонько толкнул молодого тракториста в плечо, подначивая:
– А покраснел-то как.
– И чего я покраснел? – нахмурился Егорка и опустил взгляд. – Я всегда такой, это в поле обветрило.
– Ладно, обветренный, поехал я. – Сказал председатель, словно оправдываясь. – Спасибо, что развеселил меня манёхо, а то б я щас на ком-нибудь из своих сорвался.
– Да кушайте с маслом! – расшаркался Егор – Обращайтесь ещё, коли потребуется. – Он с улыбкой поклонился, разведя руки в стороны. – Егорка всё стерпит, – неожиданно добавил он голосом, точь-в-точь похожим на председательский.
– А ну, как ты там меня? – удивился Иваныч, возвращая ногу с приступки кабины обратно на землю.
– Та ладно, – снова покраснел Егор – Я почти всех в деревне так могу. В поле поговорить не с кем, вот и вспоминаешь.
– А ну-ка Ермилыча?
– У-у, семя колдовское! Житья от вас нет! – скопировал Егорка голос главного деревенского ворчуна.
– Во, даёт! Ну ей богу – Ермилыч!.. – поразился председатель – Ой, недоглядел я тебя, Егорка, – улыбнувшись, погрозил пальцем Иваныч, садясь за руль.
Устинья весь день готовилась. Наступал последний вечер перед солнцеворотом. Впереди самая короткая ночь, принадлежавшая Живе и Купале, но сила тёмных богов этой ночью была неизмеримо сильнее. Если правильно позвать, то откликнется всё Марьино царство – сегодня его граница ближе всего к царству живых.
Вчера Уститнья вытропила зайца, а сегодня днём подстрелила из дедовой берданки чёрного ворона, отойдя далеко за околицу, чтобы никто не услышал выстрела.
Собрав всё необходимое, она вышла во двор и оглядела высокий дощатый забор: не виден ли где вихрастый чуб мальца, и не пристроился ли у какой из щелок любопытный глаз соседки. Уверившись, что за ней никто не наблюдает, Устинья поставила небольшой мешок у калитки и обошла по кругу все торчащие из травы камни в ограде, присаживаясь над каждым, как над дыркой в нужнике: задирая подол и широко расставляя ноги.
Оправив платье, она подпёрла дверь дома толстой палкой, спустилась с крыльца и осторожно выглянула на пустынную улицу. До коров ещё рано. Бабы возились в огородах и по хозяйству, а все мужики на покосе. Ребятишек можно было не бояться – они всё равно подумают, что в мешке ужин для косарей, а вот на глаза взрослым крутихинцам лучше не попадаться – могли и следом прицепиться. Устинья взвалила тяжёлую котомку на плечо и, не покидая тени забора, быстрыми шагами направилась в конец улицы, за которой синел гребень леса.
Крада вокруг Гремучего камня почти догорела. Огонь принял разделённую с ним жертву. Вкус сырого заячьего сердца до сих пор стоял во рту, вызывая дикую жажду, но с собой был лишь маленький пузырёк бабкиной настойки, да и тот для дела. Устинья сгребла угли в кучу и взглянула на темнеющее небо. До восхода луны оставалось совсем немного. Она развязала платок, сняла платье и рубаху, повесив их на ветку осины и, оставшись голой, принялась расплетать косу.
Бабкин костяной гребень плавно скользил по длинным прядям, разглаживая их в шелковистое вороное полотно, покрывающее плечи и спину. Причесавшись, Устинья подошла к высокому, в три обхвата камню и положила на него руки. Тепло кольнуло ладони и побежало по венам, растекаясь по всему телу. Её пальцы ласково скользнули по мелким расселинам, и на их подушечках заблестели бурые капельки влаги. Устинья улыбнулась. Всё шло, как надо. Главное не промешкать. Бабка учила, что звать помощников нужно именно в тот момент, когда луна, проходя через прогал между рощами, уронит свой свет на Гремучий камень. Небо, как по заказу разъяснилось – ни облачка. Плоская верхушка валуна искрились серебром. Устинья накидала на угли сухих веток, раздула огонь, напоив его бабкиным зельем, а затем и накормила досыта, чтобы пламя поднялось вровень с камнем. Жар костра и предвкушение встречи с неведомым грели кровь, и она носилась по телу всё быстрее и быстрее.
Устинья вытащила из мешка завёрнутого в холстину мёртвого ворона и маленький нож с затёртой костяной рукояткой. Аккуратно расстелила у костра пустую мешковину и повернула голову навстречу вползающему в просвет серебристому диску. Осталось совсем чуть-чуть. Небрежным движением она вытряхнула птицу на землю, взяла её за лапы и подошла к камню. Озарённый лунным светом, он вспыхнул миллионом светлячков, в которых превратились, покрывавшие его блестящие чёрные вкрапления. Устинья ловко отсекла птице голову, отбросила нож и разбрызгала воронью кровь на камень, обходя его по кругу. Выкинув дохлую птицу, она сильно ударила ладонями по валуну и, не отнимая рук, лизнула его шершавую поверхность. Сделав два шага в сторону, она вновь ударила и лизнула камень. Ещё два шага, и снова удар. И ещё, и ещё, ещё! Она кружилась вокруг огромного валуна, неистово молотя по нему ладонями и слизывая бурую жидкость, скопившуюся в его впадинках, пока удары сердца и ладоней не слились в единый бешеный ритм… И камень запел. Устинья отчётливо услышала гул. Он шёл от самого сердца камня, через прижатые к нему ладони проникал в голову и тело, уходя сквозь босые ступни в землю. Она подняла глаза к звёздному небу и диким, срывающимся голосом трижды позвала: «Мара!.. Мара!.. Мара!». Потом отступила на трясущихся ногах к костру и измученная рухнула на расстеленный перед ним мешок.
Гремучий камень подёрнулся лёгкой дымкой. Сквозь прилипшие к потному лицу волосы, Устинья едва разглядела, как из этой дымки вышла расплывчатая фигура в длинном одеянии и остановилась по ту сторону костра, не заходя в круг отбрасываемого им света.
– Здравствуй, внучка, – услышала она до боли знакомый голос.
– Бабушка? – Устинья убрала со лба волосы, пытаясь лучше разглядеть лицо своей гостьи. – Я не вижу тебя, подойди ближе.
– Нельзя мне ближе, внучка. Доверься голосу и не удивляйся, что я к тебе вышла. Я слишком долго просила, поэтому камень меня выпустил, а не ту, кого ты звала.
– Но я же…
– Знаю. Только теперь нельзя этого делать – семя она его носит. Не один грех возьмёшь, а два. И за второй спрос слишком велик будет.
– Да всё одно: мне без него жизни нет! – выкрикнула Устинья и заплакала, опустив голову.
– Не кидайся словами бездумно! Зря что ли силу своему слову копила.
– Не зря! – встрепенулась Устинья, сверкнув глазами. – Ты исполнишь, что я скажу!
– И не подумаю.
– Исполнишь!.. – Устинья со злости ударила кулаком по земле – Подохнет, гадина! И ублюдок в её чреве пусть подохнет!
– Не послушаешь меня – сама подохнешь.
– Ну и пусть!..
– Послушай сперва, потом выкобениваться будешь. Сегодня ночь особенная. Другой такой ночи у нас с тобой больше не будет. С Сёмкой ты поспешила – меня не послушала, три года не стала ждать. Отварами его нужными не поила, и сама не пила. Поэтому и не вышло у вас с дитём. Не прижилось в тебе его семя. А сегодня ты всё правильно сделала. Сегодня сила в тебе есть материнская. Камень тебе с этим помог. Найди семя, и будет у нашего рода продолжение. Но только этой ночью найди – потом поздно будет.
Устинья положила руку на низ живота и тихонько себя погладила.
– Неужто выйдет, бабушка?
– Выйдет, обязательно выйдет. Когда я тебя обманывала.
Устинья подвинулась ближе к костру, стараясь лучше рассмотреть спрятавшиеся за ним родные черты, и отыскать в мудрых глазах ответы на множество мучивших её вопросов.
– Да где ж я теперь семя найду? Ночи-то, пшик – и не станет.
– Ищи, внученька, по сторонам гляди. Только не мешкай. Одна ночь у нас с тобой.
– Там мужики на покосе, но далече до них – не успеть мне.
– Ближе ищи, но запомни: примешь семя – сила твоя обратно в камень уйдёт. Не вернуть никогда её будет, и помощники больше не отзовутся никогда.
– Да зачем мне те помощники, коли у меня дитё своё будет! – вскрикнула Устинья. – Моё, бабушка, родное! Какую ещё силу мне желать!
– Вот и умница, внучка, верные слова сказала. Да и я свои тоже сказала, а значит пора мне. Ты же не мешкай, по сторонам гляди.
Голос удалялся: – Слышишь, гляди по сторонам!
Устинья обхватила руками голову и принялась раскачиваться, пытаясь избавиться от гула, рвавшегося через виски наружу. В лесу треснула сломанная ветка. Она вскинула взгляд на этот звук и увидела силуэт мужчины, мелькнувший в лунном свете среди деревьев. Устинья подскочила и бросилась следом.
Толпа, вышедших во главе с председателем на покос крутихинских мужиков, наткнулась на очень неприличную картину. Увиденное никак не укладывалось в голове: в разворошенной копне свежего сена, с блаженной улыбкой дрых балбес-Егорка, выставив на всеобщее обозрение свои причиндалы, а вокруг него, разметав чёрные волосы, обвилась красавица-Устинья с запачканными кровью ладонями. Дружно закурив, мужики нерешительно переминались с ноги на ногу, не зная: поворачивать ли обратно, или обойти сие художество стороной.
Дальнейшая судьба покоса теперь всецело зависела от председательского слова, потому как ситуация требовала немедленного прояснения мозгов посредством обильного возлияния. И мужики начали поглядывать на Иваныча чуть ли не чаще, чем на голую Устинью. Председатель нервно курил, делая короткие и резкие затяжки. Он понимал, что всё равно придётся что-то сказать, но всячески старался оттянуть этот момент. Долго и тщательно затаптывал брошенный в траву окурок, оглядел озадаченных мужиков и, улыбнувшись, тихо подытожил:
– Вот вам и Егорка – сукин сын! Наконец-то в дело его колдовское семя пошло.
Тихонько посмеиваясь, чтобы не разбудить сладкую парочку, мужики сторонкой двинулись к своим делянам. Конечно, голую ведьму увидишь не каждый день, но скотину зимой одними сказками не накормишь.
Ежиное тяготение
Перестаньте пудрить детям мозги! Не носят ежи на спине ни яблочков, ни грибочков. И вообще никаких запасов не делают. Кого поймал, тут же и съел. Подумали бы сначала, а потом рисовали. Как он своими короткими лапками всё это со спины снимать будет? Да и куда он яблоко несёт? Домой, сварливой жене? Чтобы услышать: «Зачем ты мне этот дырявый фрукт припёр вместо мяса? И почему на тебе рыжий волос? Опять к белкам ходил?» Вообще-то у ежей с белками симбиоз, а жена – чтобы было кому ворчать, иначе ёж быстро в разнос пойдёт. Жизнь-то у него беззаботная, не то что у зайца или мыши. Иногда так расслабится, что даже шишками в белок-кормилиц швыряться начинает. А тем что – память, как у дворовой кошки. Пнёшь такую сгоряча, она через пять минут снова ластиться приходит. Вот ёж и пользуется короткой беличьей памятью. Сидит под деревом, покуривает да примечает, куда рыжие свои запасы рассовывают. Те к вечеру про них уже и не вспомнят, а у ежа всё записано. Под корнями обед, в куче веток ужин с полдником. Остаётся дождаться ночи и своровать. Нет, ежи не воры. Просто они ночные животные. А что взято ночью без спроса, считается сворованным, даже если этого никто и никогда не хватится. Вот теперь и подумайте, зачем при такой жизни ежу таскать на себе ещё какие-то там грибы и яблоки?
Хотя, был всё же случай, когда ёж на спине яблоко нёс. Его даже Ньютоном после этого прозвали. Ага, и закон ежиного тяготения тоже его ума дело. Надеюсь, всем уже понятно, как это яблоко на ежа попало. Случай единичный, поскольку вероятность попадания яблоком в ежа уверенно стремится к нулю даже в нынешней Польше. Но у Ньютона день сразу не задался. Ночью был дождик – трава и спички мокрые. Белки в гнёздах ждут пока бельчата и бельё высохнут. Нечем с утра ежу заняться. Решил он на солнышко выйти погреться, и только разложился на пеньке, как ворона сверху, вместо того чтобы просто каркнуть, какнула ему прямо на голову. Это был как раз тот момент, когда ёж по-настоящему пожалел о своих коротких лапках. Белку с нижней ветки ещё можно шишкой сшибить, а вот до маргинального воронья даже камни не долетали. Пришлось идти мыться неотомщённым.