Читать онлайн Радость наша Сесиль бесплатно

На обложке фото Ника Теплова

Алексей Конаков
О чем рассказала Сесиль?

Петербургский поэт Алексей Порвин давно и хорошо знаком читателям. Первый сборник его стихотворений, «Темнота бела», вышел в 2009 году и сразу обратил на себя внимание как литературного цеха, так и широкой публики. Уже в этой книге автором был счастливо найден совершенно особый, ни на кого не похожий стиль, сочетающий традиционность формы (классическая силлабо-тоника, снабженная рифмами и организованная в правильные строфы) с подчеркнутой герметичностью, «темнотой» содержания. Сочетание оказалось на редкость плодотворным; разработке открывающихся здесь богатейших возможностей посвящены три последующих сборника Порвина: «Стихотворения» (2011), «Солнце подробного ребра» (2013), «Поэма обращения. Поэма определения» (2017). «Эти стихи <…> буквально взрывают изнутри ту железную рамку, в которой им жить», – писал в 2014 году Иван Соколов, и данное наблюдение по-прежнему справедливо; собственно, продуктивность конфликта между консервативной формой и авангардным содержанием столь высока, что, кажется, Алексей Порвин может описывать, исследовать, использовать этот конфликт чуть ли не всю жизнь.

Новая книга поэта как будто подтверждает такую догадку. Открывая сборник, мы вроде бы находим в нем именно то, что с самого начала ожидали найти: соединение традиционной, чтобы не сказать архаичной, просодии (книга начинается торжественными амфибрахиями, заканчивается подвижными хореями) с переусложненным – не проясняющим, но именно «затемняющим» – взглядом на мир: «Нарост, что на ветке прибрежного времени сказан, / в тебе накопился горчащий сомнением сок, столь желанный / скоплению тли: пусть в погоде кишит кислородная тьма – / ты жаждешь предстать ответвленьем, свою породить / листву для попрания дней фотосинтеза – в этих законах / так ясен обмен, что потребна сердцам хоть какая-то дымка».

Какова природа этой «темноты»?

Прежде всего – обостренное внимание к деталям, к цветам и формам мира. Усердное вглядывание в поверхность и в сокрытую за ней глубину. Внезапное падение в эту глубину – оказывающуюся вдруг совсем не пустой и не однородной, но пестрой и разноакторной, кишащей мириадами сущностей, кипящей миллионами взаимодействий, – схожие ощущения испытывает человек, впервые смотрящий в микроскоп. В итоге месседж каждого отдельного стихотворения словно бы растворяется в изобилии мельчайших подробностей, создающих муаровый, маскирующий эффект. (Кирилл Корчагин недаром говорит о парадоксальной «прозрачности» порвинских текстов, «скорее скрывающей от читателя изображаемое, чем выставляющей его напоказ»; Александр Житенев недаром сомневается в возможности нащупать единую линию стихотворения и предлагает вести речь о расходящихся пучках ассоциаций, об «ассоциативной парадигме».) Все это дополнительно осложняется прихотливым синтаксисом – пристрастием Порвина к причастным и деепричастным оборотам, идущим сплошной чередой, теснящим друг друга и еще больше запутывающим изображаемую картину: «В бога наливали измождённое питьё, / в крае сколотом засела память / о людских неправомерных ртах, / рану отрицающих во имя беглой / жажды, избегающей надзора, / утоленьем заменяющей словá».

Платой за преимущества подобной поэтической оптики оказывается искушение пространством, почти неизбежно настигающее автора. Виктор Iванiв считал, что стихи этого поэта «возвращают нас к самим истокам акмеизма. Именно вещный мир <…> – отличительная черта Алексея Порвина». Но если акмеизм был «тоской по мировой культуре», то в случае Порвина (с его любовью к мелочам, частицам, крупицам, растительному ветвлению и насекомому копошению) речь, скорее, следует вести о тоске по мировой фактуре. В самом деле – одни и те же подробности когда-то наскучивают, одни и те же детали обязательно приедаются, один и тот же узор, муар хочется вдруг сменить на другой. Сколько можно вглядываться в давно знакомое золотописьмо давно знакомых крыльев давно знакомых кузнечиков давно знакомой Ленинградской области, когда в мире столько разных предметов и явлений? Так натуралист, изучавший всю жизнь бедную флору и фауну северного леса, начинает мечтать о пышном изобилии джунглей.

И потому кажется совершенно логичным, что центральную часть новой книги Порвина занимает поэма «Радость наша Сесиль». Согласно разъяснениям самого автора, речь идет о конкретном историческом лице – гаитянской жрице культа вуду Сесиль Фатиман. (Считается, что именно церемония вуду, проведенная двадцатилетней Фатиман в 1791 году в лесу Буа-Кайман, стала началом Гаитянской революции, давшей стране независимость.) Обращение к экзотической фигуре Сесиль позволяет Порвину совершить скачок в пространстве и времени и получить в свое распоряжение – вместо поднадоевших петербургских парков («Хвалебная осень листвой залепляет трясинные рты, / выныривай вдохом, в огнях заплутавший лесник, / твои светлячки прозревают последние звёзды») – богатую фактуру островов Карибского моря конца XVIII века, удобно впитавшую в себя тайны вудаистской магии, аффекты народных восстаний, клише постколониальной теории, соблазны южной эротики и общую цветастость тропической жизни: «Пришлым всё никак не выкашлять это небо / Предписан вдох вдумчивый, ингаляционные смеси колоний, / разноцветный пар, облепляющий нутро сладким подобием песни / Приплыли строить прожектор, выдающий все виды излучения / Просвечивать местных людей, деревья, камни, цветы / На шее у Сесиль изобличительный талисман, шнурком схваченный – / день, когда треснула главная линза и в микросхемных разломах / зацвела пышность, достойная лепестков и деревьев». Кажется, обращаясь к Гаити, автор просто ищет новый материал, новую питательную среду, в которой можно и далее применять давно испытанный способ создания поэтических текстов.

Впрочем, внимательно читая поэму «Радость наша Сесиль», мы почти сразу убеждаемся в ошибочности такой (вроде бы напрашивающейся) интерпретации.

Во-первых, следует отметить, что о событиях двухсотлетней давности Алексей Порвин намеренно пишет в настоящем времени, как о чем-то, происходящем здесь и сейчас (Сесиль «ждет», «думает», «встречает», «шепчет», «вяжет», «подметает» и т. д.). Во-вторых, флора и фауна, встречающиеся в этих текстах, выглядят совсем не тропическими («Синица облюбовала торцы брёвен, извлекает личинок жука», «Дятел вбивает свет в сосновый ствол, и освобожденные от ритма / шагают всё дальше», «Расплескивая приморское (даже, быть может, прибалтийское) слово / по мхам, она тронет ступнёй черничный свет»), и вообще стихи наполнены множеством примет отнюдь не гаитянской, но российской жизни (засолка на зиму огурцов, воспоминания о Спартакиаде, «кино про жидкого Терминатора», «огни гипермаркетов», запрет на полеты китайских фонариков и проч.). В-третьих, само «растворение в фактуре» почти не дает о себе знать: по сравнению с предыдущими стихотворениями Порвина синтаксис текстов о Сесиль куда более прост и внятен, причастные и деепричастные обороты встречаются гораздо реже, резко повышается общая прозрачность, доходчивость речи: «Сесиль продаёт сувениры туристам, календарики, кружки, брелоки / Сияет акриловой прозрачностью кругляшок на цепочке / При желании можно его разбить, слить всю жидкость / Можно взрезать острым ножом, сделать кесарево сечение своей / памяти о путешествии». Очевидно, легендарная жрица вуду требуется поэту вовсе не для описания карибской культуры; наоборот – именем Сесиль ведется разговор о современной (автору и его читателям) России.

И нетрудно понять, чему именно посвящен этот разговор.

Открывая книгу Порвина на первых страницах, открывая ее же на последних, мы встречали лексику и образность, связанные с войной («огонь, вызревай в глубине несдающихся трав, зеленея / от горечи соков, растравленных танковым днём – / в тебя обмакнули дыханье солдаты, по небу чертя / границу, пропахшую порохом, собранным в нежных цветках», «скорее, ложись под известные всем письмена о войне, / раззявленных пушек прославленный рвотный рефлекс / в слова облекают поэты, пока проникает всё глубже / заснеженной мглою обёрнутый шомпол», «Памятник в букеты излучает / чистое гранитное геройство, помогая / лепесткам не вянуть, листьям не слетаться / на призыв осенний: обучись к присяге, / молодец, спокойным поцелуям триколора»); впрочем, появление таких образов казалось более-менее спорадическим, случайным и почти не привлекало внимания. Чтение поэмы показывает, что эта «случайная» образность совсем не случайна; в «Радость наша Сесиль» знаками войны отмечено каждое второе стихотворение: «Пустые бутылки и пакеты, оставленные прежними людьми, подползают / к вниманию Сесиль, как солдаты, получившие приказ подорвать / дот, блокирующий наступление сумеречного вопрошания», «Солдатами принесено законное право участвовать в эксперименте / по вживлению пули в мясной отдел бытия», «Военные песни уносите отсюда, люди в грязной форме, / протаптывайте тропы ритмичности в сельской дороге, помнящей / как соединять Рим с подземным царством», «Всё готово к бомбардировке: не ты, очередной спуск в подвал знания / о правильных манёврах войск, завлекаешь речь / Сотнями поколений накоплены резервы для отрицания», «Перемалывает мглу, благословлённую высшим военным командованием, / воспламенительный жернов, смешивающий тепло огня и тепло людей». Наблюдаемая поэтом война необычна и даже парадоксальна: иногда она кажется идущей где-то очень далеко («В тени памятника зацветают каштаны, и шум прибоя / просится в список слов, отправляемых на фронт»), а иногда обнаруживается чрезвычайно близко, вплетается в саму ткань жизни («Подоткнув подол, обнажив загорелую наготу ног, / войну натирать на тёрке прямо в тазик с салатом»); иногда она внезапно обращает свой зов к обывателю («к тебе взывает солдат, подаривший воинское звание почве»), а иногда автоматизируется, становясь еще одной стороной повседневности («Сесиль готовит чай гостям, смешивая заварку с порохом»).

В известном смысле Алексей Порвин описывает процесс привыкания к войне, процесс существования бок о бок с длящимся, мерцающим, то затухающим, то вдруг снова вспыхивающим вооруженным конфликтом: «Разве есть чему учиться у границы, чей стыд прикрыт менторской / накидкой с раздвоенными фалдами – по образцу времени, струящего / материю зыбкую одновременно в перемирие и войну». Война разлита везде и во всем, а потому в какой-то момент может показаться, что ее просто нет; порвинские тексты работают, вскрывая это повсеместное полувидимое присутствие, прямо указывая на войну. Война угадывается в описаниях обычных школьных уроков («Передовая технология, недопустимость отдельности, / плотные ряды солдат, ставших чем-то большим: /в памяти лишь женская раздевалка, физкультура после труда, / труд перед физкультурой – всё это было репетицией, даже гребля») и детских шалостей («В тот день нужно было подготовить доклад о происхождении торфа / Полураспад растений, лишенный притока воздуха, становился объектом / насмешек, и кто-то из одноклассников в шутку начинал душить себя, / хрипло приговаривая „Смотрите, я превращаюсь в торф“/ Пророческое слово трамбовалось в школьный коридор, как порох в гильзу»). Война таится в жутковатых уточнениях («и никто не говорит, кем она была / до войны: стены все сплошь в дипломах об окончании / О завершении, вернее») и в милитантных метафорах («Речью, вложенной в речь, как пистолет в кобуру, отвечал / на лёгкость своего же тела, готового к перебежкам»). Война встает во весь рост в деформациях семантики (мы с изумлением читаем фразы «Подслеповатый всполох не подлежит призыву» и «Небо призвано»), в появлении новых, совершенно небывалых навыков жизни («на берегу / распиливают ружейные дула на кольца для помолвки / Палец Сесиль, продетый в холодное металлическое зияние, / почувствуй себя теплокровной пулей, твой костяной сердечник – / новейшая разработка подлинных учёных / Медовое цветение идёт к небесному дну, и в поэзии / больше нет места гудению пчёл»). И конечно, любой российский читатель сразу поймет, что за странная, мерцающая (узнаваемая в шорохе листьев и созревании плодов) война имеется в виду – тем более что сам Порвин высказывается на этот счет однозначно: «В молчание соседней страны залезаем, словно в соседский сад / Срываем яблоки, вобравшие солнце, их нутро раскалено / Насквозь прожигая касание, с шипением вкатывается победный шар», «А тут всё по-настоящему: из плачущей заготовки братского народа / творить нечто по одобренному чертежу, / огнём автоматным отсекая гнилостные области от / древесины высшего сорта, пробежкой заменять сострадание, / подтягиваясь на трассирующей перекладине, / упражнять метафоризацию – она пригодится после / Как кричит она, как плачет эта гниль, прикидывается обычными / волокнами со своими мирными жизнями».

Читая книгу Порвина, мы прекрасно понимаем политические ставки поэта (благодаря его прямым антивоенным высказываниям: «Обнаруживая истлевшие лычки и погоны, заретушированные под мрак / пейзажа, произносят несколько слов, и решение сложить оружие / оказывается проще пареной мысли», «многовековым трудом / оборачивается душа, и теплота между материей и словом / нарастает, призывая память о героях, вовремя сложивших оружие»); куда более сложным может оказаться распознавание ставок литературных. А дело в том, что события февраля 2022 года обнажили слабость огромного числа авторов, пишущих на русском языке (достаточно посмотреть на удручающе низкий уровень практически всех антивоенных поэтических антологий). Война стала среди прочего тестом на культурную вменяемость и проверкой на дурновкусие – и подавляющее большинство отечественных поэтов провалило этот тест. Люди, создававшие в мирное время прекрасные произведения, схватились вдруг за избитые, давно устаревшие формы высказываний, сводящиеся либо к откровенной истерике, либо к тяжеловесному гражданскому пафосу, либо к написанию десятков, сотен и тысяч слов о собственной неспособности писать слова. На таком невеселом фоне Алексей Порвин кажется автором, которому удалось найти решение этой нетривиальной литературной задачи – зафиксировать особый «межеумочный» модус существования российского гражданина после 24 февраля. Войны вроде бы («официально») нет, она может не затрагивать человека напрямую, но говорит из всех птиц, рыб, туч, цветов и порывов ветра, настигает в повседневных делах и хлопотах, проявляется через мельчайшие приметы и микроскопические улики.

И никуда не уйти от этой – растворенной во всем – войны.

В завершение нужно задать простой вопрос: как получилось, что лучшие (быть может) стихотворения о войне оказались написаны не кем-нибудь из пула «остросоциальных» авторов, «новых сердитых» девушек и молодых людей, но подчеркнуто нездешним и подчеркнуто отстраненным сочинителем парково-философской лирики?

Парадоксальный ответ состоит в том, что почти все особенности давно (более пятнадцати лет назад) сложившегося поэтического стиля Порвина лучше всего подходили именно для описания войны (и сейчас потребовались лишь минимальные коррективы). Это склонность автора к рассотворению субъекта в потоках и взаимодействиях (так солдат теряет субъектность, делаясь частью взвода, роты, полка): «„Я“ исчезает из виду», – описывал главный сюжет стихов поэта Григорий Дашевский; это жесткая форма и чеканная поступь строгих стихотворных размеров (в отличие от фланирующей походки верлибра): «Прежде чем начинаешь читать стихи Алексея Порвина, замечаешь их чистый „внешний вид“: выверенные предложения, чёткое деление на строфы, часто регулярную рифму, однородность такой формы во всей книге», – указывает Анна Глазова; это удивительное пристрастие к повелительному наклонению, императиву (то есть способу речи, естественно господствующему в армии, на войне): «В стихах Алексея Порвина оно [повелительное наклонение] не просто часто встречается – оно очень часто встречается. Оно, можно сказать, „первенствует“», – говорил Олег Юрьев; наконец, отмеченное выше пристальнейшее внимание Порвина к миру, к оперативной остановке (которая может быть чревата всем чем угодно) – взгляд отнюдь не праздного гуляки, но скорее разведчика или рекогносцировщика. О каждом из упомянутых элементов стиля уже писалось в посвященных Порвину статьях – но до сих пор эти элементы существовали как бы сами по себе, шли параллельными курсами, «просто присутствовали» в текстах. Очередной поворот истории внезапно собрал их воедино – и они оказались идеально подогнанными друг к другу частями мощной поэтической машины, лучше всего способной зафиксировать новые, околовоенные (полувоенные, просто военные) обстоятельства российской жизни.

Так проясняется истина. Читая предыдущие книги Порвина, мы могли думать, что гуляем по своего рода картинной галерее – разглядываем живописные пейзажи, любуемся игрой светотени, отмечаем промельк крыльев веселой птицы, мерцание воздуха, густоту листьев. А это оказался не пейзаж, но военная карта-двухверстка, на которой обозначают укрепления, непроходимые места и господствующие высоты, планируют марш-броски боевых единиц, проводят стрелки будущих атак, готовятся к очередному наступлению.

И не готовятся даже.

Уже наступают.

Гимны перемирия

«Растений отмéршие части всё ищут работу, никто не возьмет…»

Растений отмéршие части всё ищут работу, никто не возьмет
засохшие листья на должность важнейшего смысла – сегодняшний день
разросся, сумел заменить и прошедший, и будущий свет;
какая удача, что можно тобой поступиться, рабочая сила.
Три времени – это избыток, когда исправлять неуемное сердце
достаточно только тебя – обучившийся правде – зазор.
На месте раскопок растет изумленье: какое
сияние древности! (вхожее в наши настольные лампы),
какие победы! (мы их приглашаем в свои авторучки),
чудесная весть! (заливаем ее в бензобаки) —
есть место всему, и любому находится дело – успей
учебный комплект получить, состоящий их всех элементов
столь нужного «я», что бесплатно предложено нам,
где царствует свежесть, продленная хладом.

«Для ложных озер, что качнулись на белых лучах тишины…»

Для ложных озер, что качнулись на белых лучах тишины,
для воздуха, ставшего «почва», рассказан мицелий – ужели
сверкнуло в руке грибника наторелое лезвие, став
источником зимних метафор – по ним, по ступеням твоим смысловым
восходит нутро, принимая секвенцию звука, игру на ветвях:
для полых ветвлений нет места среди угасающей битвы,
для яда нет времени – нужно сдавать в гипермаркет
лесной урожай, расфасованный в шорох, с каким обнажается голод.
Торговая музыка, тихие скрипы тележек, рядов изобильный гипноз,
вы – главное в жизни, коль снегом хрустит на зубах
нетленное облако, слывшее сердцу защитой;
пока в новостях говорят о продлении мира,
останками древних воителей полнись, отдел заморозки.

«Отвлечь коллективную душу умелыми рейдами в клубах…»

Отвлечь коллективную душу умелыми рейдами в клубах
приходят нежданная слаженность, ясность, покой:
фонариком светят в глаза: опознать расширенье труднее,
чем в узких приказах ютиться семейством своим рядовым,
покуда начальство не видит в пластинках диджейских:
виниловый ствол несдающейся музыки, ты нашинкован кружкáми,
и тянется с кухни такой аромат, для каких не бывает повторов;
едва отвернешься – уже на погонах предвечные сэмплы,
и плачет в сержантском кармане отъявленный бит,
жалеет, что лег не под эти понятные строки —
отбиться не в силах от пота служебного, что навалился всей массой.

«Во тьме удлиняется время, свои раздвигает границы…»

Во тьме удлиняется время, свои раздвигает границы:
застрявшие в теле куски арматуры, осколки пейзажа
врастают друг в друга, сливаясь в единый скелет, обновив
устройство людское: вот-вот, выходя сквозь понятие «жертва»,
обрящет сверхсилу глядящий в замедленный взрыв,
растянутый шрифтом на триста страниц… До свиданья, учебник
истории, встретимся в новой сердечности, в поле отмены:
военным вторженьем прикрыта любовная жажда, и столь же
чувствительны к свету глаза, как заря – к сокровенному зренью;
усилием взгляда нельзя утаить времена, укрупнившие душу,
пусть даже зрачком расширяется час, попадающий в сумрак, —
есть слово о прочих дверях, что открыты тебе.

«Маршрут корабельный историю, верно, продлял…»

«Маршрут корабельный историю, верно, продлял,
винты погудели – и стерли твое восприятие в пену…» – дослушать
отчизну, обретшую слово, легко человеку, зовущему луч
глубинами, давшими имя уходу войны,
а ставшие чистым призывом – макнутся в прили́вную благость:
так в чувство непросто прийти, если чувство слилось
с просторным «везде», что потребны другие запасы:
в лачуге алхимика небо кипит, ударяясь о стенки
отчаянной колбы, забравшей прозрачность у древних дыханий;
восполнена радость, призвавшая сонм кормовых
пробоин, тебя утоливших, тобой утоленных.

«Отплытье просрочено, стухли швартовы, заплесневел плеск…»

Отплытье просрочено, стухли швартовы, заплесневел плеск:
ты, в трюме слежавшийся сумрак, скажи: капитан корабля
изгибом туземного времени в душную даль завлечен?
Забыт на причале – в себе упакованный – вдох, маркировка блестит
звездой европейской, сумевшей военную соль наверстать:
упущенной сладостью входит заря в капитанские сны —
прозрачны шелка, и манящие линии фронта вовсю медовеют,
растаяла горечь прощанья: матросы восславить готовы
касания пресные, речью возгонку творя
тебе, привередливый груз отсырелого вкуса: с утра
морской набираешь воды, тяжелея, надеясь пустить
посудину эту на дно произвольного неба
еще до заката.

«Лазурь переварена, сытной прозрачностью жив…»

Лазурь переварена, сытной прозрачностью жив
отряд насекомых, отправленный в точку костра —
кто знал, что огонь разрастется? Не видно с небес
подробностей, въевшихся в знамя, какими дотлеет
решимость народная всякую власть устранить: оставайся,
душа, где зияют разбитые окна управы… Стекольщик
осколок реки в задымленную раму вправляет, а птицы
латают пиджак депутата – вытаскивать пули из тел —
задача для клюва понятная: хваткостью песенной вынуть
латунную гладкость истории, чуя железный сердечник,
его своенравную стать принимая как данность.

«Сквозь кожу сосут комары добровольное время…»

Сквозь кожу сосут комары добровольное время,
не в силах взлететь, кучевым тяжелея нутром:
«Кто небо засунул в тебя, комариный живот, не признал
в гудении звездную взвесь, распыленную в пронятый воздух…»
Для вдоха сырье разговором нащупано – вряд ли отпрянет, так что же
ты медлишь, рассвет, заплутал в обесцвеченных звеньях метафор —
конвойный грядет перекур, раздвигая границы дыханья;
легко улизнет с постамента крылатый укус, где хлопкóм
ладони прикрыто мгновенье… От пыли дыхательный путь
протерт умозрительной ветошью, взятой из книг
о днях комариной печали, о том, как свобода роится
и просит сравненья о мире.

«Согласно легенде, сбежавшая нечисть свои разроняла глаза…»

Согласно легенде, сбежавшая нечисть свои разроняла глаза,
они приживались во мхах, прирастая ко дням стебельковым:
в глазницах иссяк дословесный, понятный сомнению клейстер,
а может, его не бывало и вовсе; но лучше помедлить – рука офицера
запрячет в нагрудный карман тишину, песнопение сажи,
лесную прохладу, свивание гнезд, переставленный сумрак
(все двигали мебель, отсутствие света к столу приравняв) —
дыханье костра воспарит, обнимая всей жгучестью эту способность
распасться золой, прожигая согласье с легендой
сквозным ощущеньем: лишь это жилище укроет
пришедшую зиму от стужи – и нас навсегда сохранит
от вражьих рассказов, столь милых бессмертному сердцу.

«Понятье былой чистоты отменил человек…»

Понятье былой чистоты отменил человек,
лицом ударяя в черничник, размазав остатки небесной
воды по словам – и втирая свободу, как слезы, в дремучие щеки:
над ягодной лужей, над сплющенным воинством тьмы
качнутся неясные отсветы, вызрев своей высотой столбовой —
засолена истина на зиму, стынет в стекляшках фонарных,
а скушать нельзя, как в загадке-двустишье, невзрослые рты заполнявшем
округлостью света, рожденного нудным спиральным гуденьем
галактик, что заперты пользой внутри целевых и покорных предметов:
для терпкости слова – кусты трепетали, казались
запутанной вязью стремлений природных: застолье, ты – вечно,
где соткана скатерть усильем сердечным,
из нитей крапивных, каким не стрекать
замаянный голод.

«Придайте значение, люди, хоть беглой погоде облезлой…»

«Придайте значение, люди, хоть беглой погоде облезлой —
шерстинки спадают, искрятся последними струями ливня…»
В пресветлом лесу побродить, чтобы значить тебя,
затишье ушедшее, ставшее почвой для верных взрастаний:
вот – чей-то пикник волочется сквозь время, цепляясь за ветви имен,
вот – армия алчных искателей лезвийной мглой сыроежки срезает:
им чудится в ножке гриба оборзевший от времени ствол —
заросший, ружейный, утративший смыслом пустóты,
но это – опушка, окраина чувства: никто не решится в глубины
лесные нырнуть устремленьем за мелочным зверем.
Кто значит себя, замыкая потоки на свет смысловые —
идет с головой непокрытой: ничто не страшит
расширенный воздух всеобщего сердца.

«Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарь…»

Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарь
сгореть от стыда дефиниций, лежащих в основе смерзавшейся власти;
свое собираем вниманье – обломки империй, отрезки эпох находя:
следы поцелуев на коже покрылись замысленным слоем времен;
защитных касаний притравленный рой
пуститься в погоню за памятью вéщей готов,
пороемся в мусоре цвета небесной лазури, покуда лесные массивы
приходят во сны патриарха, и ветви качают пустотность —
охотники меряют шапку, что найдена в темных кустах:
какого покроя вам нужно, дырявые ткани? На бирке
написано слово «любовь», но пропахшие порохом мысли
готовы в любую прореху скользнуть, устремившись
за памятью вéщей – а тут говорное зиянье восходит на царство:
свои не попутай детали, конструктор.

«Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же…»

Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же
туманности в здешних местах, осененных прочтеньем;
клевками напрасно назвали разрывы шрапнели, пороча
прославленный клев, захвативший вниманье —
в солдатском строю утомился просвет, попросил
привального счастья, согретого пламенем райской махорки;
гляди, как солдаты хватают чернеющий воздух голодными ртами:
пускать пузыри сопоставленной речи, пока основатель войны
учетом цветущих сомнений, как бог, озабочен:
на этом закончится сходство, но взглянет ли кто
чуть дальше, чем правда секундная, зримая болью…
Наживка, чурайся людского жевка, ведь смешаться
с молчаньем военным не хочет никто из бессмертных.

«Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний…»

Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний,
принять эту реку со всеми ее берегами на веру —
скажи, учредитель сердечного пыла: в цветочный устав
внесен человек, словно пункт нулевой и незримый?
Прозрачнейший шрифт израсходован, в жестах найдешь
воздушность обычную, полную памяти, помнящей нас —
когда утоление голода рыбьего фразы разденет,
бесформенность выйдет вперед, наготы не стесняясь,
на фронте нужны добровольцы – отбить у врага
охоту казаться врагом, игнорировать сущность рыбалки;
струится любовь сквозь тела, не цепляясь о ветви
сплетений венозных и камни едва ль загрудинные тронув…
Быть может, поднимется муть – изумленные застить глаза,
но видеть не нужно в подводном биении, где
достаточно быть.

«На лестнице коврик резиновый, ты ли…»

На лестнице коврик резиновый, ты ли
дубинкой расплющенной слыл полицейской:
спасибо тебе, не даешь поскользнуться, где мрамор
сиянием жалким ложится под ноги, прожилкой ведя
к сомнительным статуям: вовремя взяться за ум,
заря, помоги им – и нечего ждать становленья,
ступенями будут, ложась полированной пользой
в обнимку с резиной, спасающей нас
от всяких падений, ушибов, от зряшной нечеткости шага.

«Заклинило что-то в ночных автоматах торговых…»

Заклинило что-то в ночных автоматах торговых
при выборе кофе и гендера, образа мысли и чая, сомнений и правды,
нажатые кнопки тупы́ – западают, гудение жара рождая внутри,
чреватое всплеском вахтерского гнева – охранные крики
возносятся лестницей, вымытой отблеском вечных симфоний;
чьи руки – твои ли, свобода, заломлены моллом —
замолена тень от фонтана, что выключен, верно, вчера,
а шелест воды заселился в банкнотные счетчики: верим,
потоком к высотам поднимемся, станем оттуда
звездой вразумлять механизмы, к страницам взывая:
мечтой от вахтера хотели укрыться, но, мысля
такое, едва ли заметим, что нас,
монетой внутри отзвенев, выдает автомат.

«В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним…»

В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним
с душой, заселившейся в тело… Плотнеющей сеткой
захвачен простора кусок, если в каждой ячейке дежурит
прозрачность – создать ощущенье, что выбраться в свет
не так уж и сложно: зачем грозовое темнеет затишье
слабей, чем перчатки голкипера? Поле в разметке своей
находит ответы: пусть жажда границ, назначений и правил
траву приминает – заря все равно разогнется, ведь стебель
крепчает, как радость, политая гулом сердечным;
где блесткие кресла похожи – взгляни с высоты —
на кольца кольчужные, будем твердить о защите.

«О воине павшем, что хладным клинком рассечен…»

О воине павшем, что хладным клинком рассечен,
о всяком его возрождении – душный спортивный задор,
деревья в пыли и заляпанный голос, вы призваны к празднику дней;
молчит человек, шевельнувший предливневым небом.
Отчетливый звук теневого пинка кто вколачивал в мяч,
на солнце иди – мы увидеть хотим, как ты движешься в свет,
всю ладность твою превозносим расслабленным зреньем:
зачем фокусировать оптику – станет размытость предметов
помытостью: счастье – владеть морфологией, ведать себя.
Что части твои, полувремя? Всего лишь куски оживающих слов,
ползут собираться опять воедино, пока
находим дыханье среди несмолкающих чувств,
пришедших в себя доедать кислородный запас.

«Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец…»

Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец:
спеши кирпичу сообщить прямоту образумленных линий,
изъятых из древних построек, от юртовой тьмы и неволи
спасенных оседлым вниканием в ход отсырелых времен;
распаду даровано право полюбленным быть,
поглажены трещины ливневым воздухом, ласковым знаньем,
прощенная плесень вливается в тело, давая бессмертье;
достаточно ритма для речи – и можно о музыке знать
лишь краешком жизни: плечом прислоняйся к плечу,
товарищ, смыкая ряды обновленья, пока
покой в сладкогласных цветах утопает
и не за что – слышишь – нам не за что больше краснеть.

«Тонувшие в сердце предметы хватались…»

Тонувшие в сердце предметы хватались
за все смысловые доступные связи: не ведать
о хрупкости всяких соломинок, стиснутых крепко,
когда не хватает дыхания, хватку ослабить
сложнее, чем верить в творящийся замыслом обжиг.
Всплывающий город мигает огнями о массе воды,
звучавшей сквозь время, но правду не смывшей:
где памятник вечным рабочим, темнеет земля, дотлевая;
обломки поднять бы со дна да завлечь пересборкой
себя в тишину – о подобных желаньях волна
толкает волну, их касанье стремится предстать разговором
о нашем единстве, об общности правого дела.

«Обмакнутый сквер отряхает излишки фабричного дыма…»

«Обмакнутый сквер отряхает излишки фабричного дыма…» —
звучаний таких угловатых набросано много на душу,
а все не прикрыть речевое зиянье, чье дно бессловесно;
в портретах народа наметишься, свет, завлекающий нас
в победные чувства: в древесном стволе засиделся
незябнущий воздух, обмотанный мраком: привет, теплота,
за вход в безмятежность запросишь словесную мзду,
качался фонарь, наготой ослепляясь, роняя мятущийся отсвет;
снимает одежду электрик, входя в мелководный
целительный ропот, лицо превращающий в лик;
как жаль, что вода по колено тому, кто остался.

«Художник глядит на оборванный провод, на белые искры…»

Художник глядит на оборванный провод, на белые искры,
что падают в снег примешаться к всеобщему жгучему хладу;
сквозь каждую вещь закоптелые лица рабочих прогля́нут,
а он озабочен лишь кистью: распахнутый ящик палитры,
зачем с косметичкой гиганта ты схож? Замышляется пудра
на верхних слоях обесточенной воли народной:
для чистого лба, для разглаженных мылом морщин
шуршит порошок, нагнетаются жаром печным
румяна, коль тело восходит сквозь сажистый вдох
в золу, что не признана общим истоком.

«Пыльца рассыпáлась, и в каждой крупинке маячил рассвет…»

Пыльца рассыпáлась, и в каждой крупинке маячил рассвет,
просеянный сквозь духоту автозаков – зачем же
таким укрупненным масштабом тревожить уснувших друзей:
созрела клубника, приземный туман прожигая насквозь
восславленной алостью: чем залатаешь понятные дыры,
коль слово твое слишком ясно и нити молчанья блестят
прозрачностью этой небесной, что сходит к земле и плотнеет,
предметные взяв очертанья в заложники? Нечем
отбиться от почвенной сырости – брось
легчайшие камни, что вмиг тяжелеют полетом безмерно —
в ладонь возвратиться не в силах, ложатся на небе,
надеясь дождаться строителя, бывшего всем.

«О голосе этом природном, цветастом, не скажут…»

О голосе этом природном, цветастом, не скажут
система одобренных знаков и символов четкий набор;
в крыжовнике найдена колкость, но все же
он принят в садовую негу – и трется о ветер,
стараясь шипы затупить: все молчит зеленцой виноватой
о знании детском, закинутом выше, чем кроны смыкались
с дневной тишиной… От плодов не отдернуты руки:
касанье кустов, словно правду, терпеть, представляя —
выходит сквозь дверь болевую ненужная тьма – загостилась
в податливом теле, как будто хозяина нет;
о знании правил, законов, приказов недолго
клубнике краснеть, воспрещая душе поворот
к земле – ну а книгой предписана сладость,
и нечего слушать немые растенья, что дышат
в надзор полицейский, надеясь недоброе время согреть.

«Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны…»

Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны
с бумаги прогорклой, пока не коснувшейся нашего вдоха —
стена отвечала на власть, проницавшую зренье:
откопаны корни, расспрошены комья земли о былом
истоке событий – грядет перемирье: приди, часовой,
на пост, разраставшийся дальше границ обесцвеченной песни;
такие глубины зарделись, что лучше о сваях, творящихся звездным огнем,
поведать, пока не расклеены буквы на лобных местах:
«…в борьбе с неизвестным врагом не бывайте водой,
иначе втечете под самую высь, в расстояние, в чуждую форму,
в ненужную емкость, какую повергнуть должны…»
Расклейщик смолчит о ведерке, где мутная жижа
берется при вспышке небесной яснеть.

«С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть…»

С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть,
моста замышляя строительство, чувствуя право
себя обнаруживать глиной, нашарившей чистую воду;
для брода родится река и глядит в человека с такой
проявленной нежностью, что не чураться проявки – все легче;
схоронена пленка в нутро аппарата —
совсем как ушедший, что ждет световых отпечатков
безмерности, выбравшей дерево, облако, речку и куст
своими агентами здесь, где снуют чудеса тыловые;
вербовочной сладостью липнет к душе поцелуй,
соцветья и пчелы гордятся накопленным клеем.
С любви необъятной не воду ночную испить
приходит просвет, что казался себе человеком.

«Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых…»

Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых:
огонь с поволокой, зачем человека влечешь —
раскрошено зарево, искры творят подношение клюву,
надето на воздух (поверить легко) перемирье,
теперь не замерзнут следы речевые, рассветами полнясь;
волокна пропитаны тем, чем стыдится погода предстать:
о пасмурный полдень, для вдоха довольно морского величья,
но лучше насущное мыслить – как сделать продажи
источником неба, где звезды растут в необъятном числе;
да, неба бывало премного, да все
сдышали, себя нараспев поджидая в тени
свободы, ветвящейся жаром, внимательным к песне.

«Когда подбирается рабство к поверхности тела…»

Когда подбирается рабство к поверхности тела,
земная прикормленной птицей напета броня —
прозрачными латами можно дышать, обнажая
словесную тягу к покою, восславив покровы, но прежде
канат световой уловить на привычных частотах:
свиванье, ты – принцип, какому подвержены волны,
чье радио вхоже в столицу любви неизбывной.
В эфире – лишь лязганье схватки, кольчужная примесь
к прибрежью, надетому спешно на тело рассказанной мглы;
здесь время подарит храбрейшему воину негу,
покуда швартовы крепчают, вбирая веселость;
ты, пауза между словами, себя рекламируй,
непросто – остаток людской тишины продвигать.

«Позиция власти освоена, можно экзамен сдавать…»

Позиция власти освоена, можно экзамен сдавать,
вытягивать шорох равнин, как билет с неподъемным вопросом:
составлены фразы из шрифта подвижного – но, укрупняя
масштаб, разглядим ли снующие танки, пехотную стать
и прочее, ставшее буквами? Нечто под сердцем родится:
гибрид песнопенья и крови, белковая шутка, одетая в синтез, —
спасибо правителям, взявшим телá в обработку, довольно
бесхозности дышащей, страстной, желающей жить, целовать,
бесхозности, ждущей объятий и верного взгляда.
Сквозь парк не пройти – обесточена ночь, что набухла в стекле
фонарных гигантов, трясущих столбами
с таким сладострастьем над чистой землей, что пора
соитием света и почвы назвать обретение смысла.

«Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских…»

Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских
новейшие органы, в прежний закон эволюции веря, —
позиция власти, обретшей опору, латающей всякую брешь,
куда проникали напевы, забравшие ритм
цветочно-сердечных раскрытий: кто спорит, что жизнь
скрестила биенья и – видимый нам – календарь лепестковый?
Кто в «любит – не любит» оденет мелькание дней, обрывая
пыльцовую нежность – хоть новым собой назовись,
хоть прежнее имя зажги, как фонарик карманный, ступая
по темному слову – тебя узнаю́т, направляя в глубины сердец
сверхцепкое время, познавшее клады.

«Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах…»

Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах
творожное детство – что крепче костей, напитавшихся правдой?
Скользит, как медуза, расправленный флаг по высотам,
над морем, сияющим льдинами, новая эра творится
взаимозамен, замещений, ротаций, подобий:
обрушатся стены, узнавшие в небе иную опору,
но вряд ли откажутся от набухания перистой кладки,
предписано золото – зренью, уставшему высь проницать,
как будто схожденье на нет не окажется лезвийным, если
в ладони теплеть топорищу и спорить с надменным металлом.

«Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу…»

Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу.
Птенец поедает свой дом – дожевать бы обои,
прогрызть штукатурку туда, где маячит сверхпрочность,
всесилие тела, ведущего жизнь к непомерному счастью.
«Великий Учитель не мог ошибаться» твердят топоры,
в морозную звонкость макаясь, завидуя перьям гусиным,
что тратят чернильное нечто, скрипя по оконным просветам,
сулить письменам упразднение буквы приходит мотив,
его анатомия в целом понятна: скелетным молчаньем
крепчает, но просит: «по небу разбросанный кальций
нелегкими сгустками вспыхнет, лишь сгинет закат —
среди надоедливых реплик встань, человек, подпирая
плечом непосильный закон, тяготеющий к свету…»

«Запрятаны горы – да так, что теряется обыск…»

Запрятаны горы – да так, что теряется обыск,
в жилище входя, обретя человечье обличье: не нам ли
доярка несет молоко, чтоб занять утомленные рты?
Животной едва белизной говорливость залепишь – и сразу
погоня за вдохом высотным нагрянет
как сумма идей на страховочных тросах всеобщей любви,
в кармане махорочной пропастью запах несладкий
зияет – и в пальцы толкает крупинки смягченья:
им хочется с ветром смешаться, с прозрачным простором,
сквозь пламя и вдох выходить в прибылое везде.

«Нарост, что на ветке прибрежного времени сказан…»

Нарост, что на ветке прибрежного времени сказан,
в тебе накопился горчащий сомнением сок, столь желанный
скоплению тли: пусть в погоде кишит кислородная тьма —
ты жаждешь предстать ответвленьем, свою породить
листву для попрания дней фотосинтеза – в этих законах
так ясен обмен, что потребна сердцам хоть какая-то дымка;
любовью не зря учиненный, смеркается полог,
и дышат сквозь марлю, привычную к звону бидона,
молочные струи, берясь ниоткуда, сгущаясь
из отсветов звездных, разбросанных всюду по слову.
Что тело? Всего лишь симптом восхожденья:
настигла душа потайную вершину.

«Застряв меж мирами, услышит зачем человек о себе…»

Застряв меж мирами, услышит зачем человек о себе
протяжное слово, оплетшее тьму проводами:
«Твое безраздельное „я“ на экране, что стоном окрашен,
взялось, посмотри, сопрягаться частями своими,
ты этой подвержен томительной власти, но все же
закончится время спасительным бунтом, нырком ясноглазым:
бесстрастьем промоет вода первозданное зренье
и солью разъест, возжелавшей проникнуть в глубины…»

«Желание, ты – лишь костюм водолазный с неявным запасом…»

Желание, ты – лишь костюм водолазный с неявным запасом
алчбы кислородной, схватившей трахейную нежность;
новейшая узость живет в мониторе – способна разъять
молчальные створки, заставив моллюска ужаться
во времени: нечего здесь растекаться бездушной
прозрачностью часа – вот-вот призовут речевым перламутром
процессы, подвластные разве что музыке: «чувствуй себя…»
Поддельную сладость вдыхая, ритмичная нега картинок,
нырнувшая в юношу, жемчуг текучий добудет.

«Привычное дело: морская вода разбежалась по школе…»

Привычное дело: морская вода разбежалась по школе.
В краю наводнений важнейшим предметом пребудет
умение в книгах сыреющих видеть
сверканье крупинок морских, позабывших хожденье по водам:
кто выше ступни намокает, готовится пусть к пересдаче,
строитель, что вновь не учел своеволий зали́вных, отправлен
в толпу первоклассников – верить, бояться, терпеть;
шумит и на берег выносит куски корабельных останков
победное шествие общих идей.

«Под маршем нащупан спасения нежный исток, но пока…»

Под маршем нащупан спасения нежный исток, но пока
нырнувший под музыку станет иссякшим дыханьем —
проходят века, задевая лучистым плечом побледневшее небо:
кого старшаки провоцируют, должен крепиться, держаться
за это искусство стоять, не заметив угрозы, и площадь
своим часовым циферблатом легко повторяет;
не страшен синяк, ведь до свадьбы заря заживает,
становится просто началом рабочего дня;
а этот, построивший школу так близко к приливу, укутан
слезливой лозой, возносящей морской виноград;
в петлице – саргассовой веточкой стынет призыв к алтарю,
придонная муть, облеченная властью немотной, скрепляет
букварные узы, в каких проясняется память о всем,
что будет тобой.

«В правителе, верно, какая-то моль завелась, распустила…»

В правителе, верно, какая-то моль завелась, распустила
крылатые слухи о траченом слове, и нечему верить
среди поисковых бригад, повторивших смещенье созвездий
к счастливой стезе, проницающей эту округу и даже небесный
остаток дыханья, спустившийся к нам с неподвластных высот;
очнется правитель, ему – закусить первым делом
всю горечь полуденных снов, обжигающих светом язык;
какое посланье уходит в слюду, стекленея на лютом морозе,
таким же посланьем – твердейшим, всесильным – едва обернется весна,
так сразу слуга устремится в чулан – и, лаская стекло заготовок,
у банки узнает, как блеск сохранить в солевом сокровенном растворе;
лучи сохраняют свой вкус и в сплетеньях укропа,
и чистым своим расширеньем во рту подчиняя рецептор;
лети нафталиновой гранулой, гаснущий град, побивая
оконные всходы узоров морозных – так, словно
не холодом попранный холод попросит приюта в людском разговоре.

«Молитву возносим тебе, отзвеневший сомнение заступ…»

Молитву возносим тебе, отзвеневший сомнение заступ —
какая порода всех лучше слагает земную кору,
ответишь, о княжье ударившись мягкое сердце,
все тело у князя давно превратилось в песок или камень,
в скелетный остаток простора, в глубинную тьму или свет —
а сердце спаслось, поместившись в словесную жидкость,
в пылу консерваций оборваны листья, шуршавшие время;
ты, сломленный заступ, так жалобно лязгнешь о правде,
что шелковый голос биений свою пропоет тишину, утешая;
целуешь пейзаж, человек, приникая губами к стеклу
оконного неба, где зáмер в рассоле обломок кометы,
предсказанной хмелем, что выдохся, нас поджидая.

«Призвав дефицит пунктуаций, смолкает округа…»

Призвав дефицит пунктуаций, смолкает округа.
Молочное царство, сходящее в точку, остреет соском,
молчанье младенца пронзив утоленьем: взбирайся
все выше, чистейшая сладость сердечного «да»;
грубеют ладони от ветра, вплетенного в наши швартовы,
огнем истязается влага, сидящая в каждом плоде, угодившем
в печное подобие града небесного, взявшего силу поленьев
в заоблачный треск, распаляющий звезды – о том ли
покапает жатвенным пóтом дневное усилье, где соль,
тела покидая, означит нетрудную память, засевшую в дерне:
токсичен ли этот простор, зашипевший незнаньем зерна?
Да-да, радиация схожа своей разлагающей силой
с тобой, сверхускоренный час, проникающий в нас;
в защитную форму одет живописец.

«Не душу поить молоком одуванчиков смятых…»

Не душу поить молоком одуванчиков смятых,
назначив сестрой милосердия беглую жажду,
что помнит о плене, объявшем под видом церковных страниц
стремление времени все прочитать о великом начале;
огонь, вызревай в глубине несдающихся трав, зеленея
от горечи соков, растравленных танковым днем —
в тебя обмакнули дыханье солдаты, по небу чертя
границу, пропахшую порохом, собранным в нежных цветках —
когда лепесток загрубел, словно кожа на пальцах земли,
придет увлажненьем туман, затаивший точильные камни
для наших серпов, для железной остреющей хватки —
лишь звездная примесь проникнет в тела неустанных людей,
не значась в словах этикеток, налепленных спешно;
мутнеет заря потайным компонентом лосьона.

«Родное ли призвано небо над нашим убежищем волглым…»

Родное ли призвано небо над нашим убежищем волглым —
задерживать капли дождя, проверять документы погоды,

Продолжить чтение