Читать онлайн О моем светлом принце бесплатно

О моем светлом принце

О моем светлом принце теперь только вспоминать:
мое сердце о боли, а память об именах.
Стены замка держали крепким меня замком,
но был тверже его державший людской закон.
Если я лишь русалка, то мне не положен принц?
Говорят в пол смотреть и не сметь поднимать ресниц,
говорят, что прибудет другая, чтоб стать женой.
И любые их фразы лезвием мне в живот,
это стократ больней хождения по ножам.
Я стояла смотрела, в ладони кинжал зажав,
как спит рядом она, кто все выиграл, не играв.
Впрочем, тот победил, кто сумел дожить до утра.
Была алой, как кровь, в утро то в небесах заря.
Мои пальцы, воткнувшие нож, до сих пор горят,
но их холод остудит, царящий на морском дне,
ведь он был изначально мне принцев любых родней.

Помешать

Принц хочет в море, русалка мечтает в небо,
в итоге застряли с друг другом на берегу,
и псами вокруг ходят собственных же желаний,
следят, не сбылись чтоб, без устали стерегут.
А нужно ведь было сказать тогда ведьме прямо,
что принц ей не нужен, мол, неба мне дай простор!
И вышла бы сказка без нужных жертв и метаний,
пусть не романтичной, но славной бы и простой,
про то, как двоим довелось повстречать друг друга,
а после легко разминуться без лжи и слез.
Но, кажется, в сказки такие не верят люди,
и даже русалки воспримут их не всерьёз.
Им все подавай печалей бы, да побольше,
трагедий и ран – чтобы лезвием каждый шаг!
В итоге выходит история, где все плохо,
и даже любовь не способна им помешать.

В сказках не рассказывали об этом

В сказках не рассказывали об этом —
только о победе зла над добром.
Ни строки в них нет ни о поражении,
что злодей захватит в финале трон.
Мама объясняла, что, если сердцем
будешь чист и будет душа чиста,
то твоя история воплотится
золотыми строчками на листах,
станет в них легендою о бесстрашии,
о любви с прекрасным таким концом.
Но пока герой мой идет по трупам,
и никто не знает его в лицо.
Но пока герой мой идет, и меч в руке
все сильнее день ото дня дрожит,
и, возможно, встретившись с узурпатором,
сил достанет только его сложить.

Как трава утром мокрая от росы

Как трава утром мокрая от росы,
так от крови рубаха на нем темна,
что вернулся ко мне нынче мертвым сын —
это, стало быть, только моя вина.
Я растила его всех других смелей,
мудрость сказок с пеленок ему внушив
про дракона, и деву, и острый меч,
чтобы зло не могло его устрашить.
И тогда он искать стал и драк, и бед,
и нашелся по душу его дракон.
Вышла горькой цена всех его побед,
но ее заплатил и взошел на трон.
И страшнее чудовища мой сын стал,
жаждал крови подаренный острый меч,
а я, видя в глазах отблески костра,
от пожара пыталась нас уберечь.
И я сказки ткала ему о добре,
но осталось лишь савана полотно.
Что придется мне сына в него облечь,
стало ясно однажды и мне самой.
Уж как солнцу следы испарять росы,
так унялся, спалить не успев, огонь,
Меня просит о сказочке младший сын.
И какую я выберу для него?

Один был, словно день

Один был, словно день: пряди – тонкий степной ковыль,
кожа белая, как нетронутый первый снег.
Его жаркое сердце было ему броней,
обходила его, не трогая, даже смерть.
Второй вышел углем: обжигал, не давался брать,
кудри вились его, как вороново крыло.
И покуда один от беды дом оберегал,
второй прочь уходил, куда б лихо ни завело.
Но однажды вернулся весь в ранах и синяках,
из разбитого рта вместе с кровью лились слова.
Говорил, что прошлась, его не пожалев, судьба,
а, кто был ближе всех, всех страшнее его сломал.
И смотрел тяжело, и безудержно проклинал,
обвиняя в любви, в нелюбви же еще сильней,
и давил, как камнями, тяжестью горьких слов,
утопая в вине и топя с головой в вине.
Тот, что был, словно день, молчал долго, копя слова,
мол, послушай, мой темный и тлеющий, про меня.
Если б я был, как ты, не остался бы ни на день,
все б за волю и шанс за судьбой уйти променял!
Ты пытливый и страстный. Кто в силах тебя сдержать?
Тебе в спину плюют. Но когда ты смотрел назад?
Твое злое нутро из любви к тебе создал бог,
а меня этой святостью, видимо, наказал:
не уйти и не бросить, как пес, сидеть сторожить,
быть покорным, молитвам и чаяньям отвечать.
Что твои синяки, шрамы старых заживших ран?
Это знаки свободы. Уйми же свою печаль!
Коронованный светом, на свет теперь обречен,
неспособен сбежать: как цепь, меня держит долг.
Я бы следом ушел, я бы бросил и не жалел.
Но я счастлив тому, что из нас двоих ты все ж смог.
Замолчал. Стало в комнате светлой совсем темно.
В первый раз в ясном взгляде серела, метаясь, боль.
А второй улыбнулся, как будто отхлынул мрак,
и сказал: цепь порву, а затем приду за тобой.

На твоем алтаре

На твоем алтаре лепестки и цветов пыльца,
чаши с фруктами, перья птиц, семена и свечи.
На моем же гниющие туши, густая кровь.
К нему нет простых троп, и на картах он не отмечен.
Над твоим алтарем неба трепетная лазурь,
солнца ласково трогает теплый, нагретый камень.
Мой же спрятан в тени далеко на краю земли,
и касаться его не стоит, поверь, руками:
каждый лезвием скол, он отравит собой, как яд,
заберет взамен сердце, потребует себе душу,
он возьмет жизни тех, кто пришел, чтоб меня просить,
дав лишь призрачный шанс, что я буду неравнодушен.
Твой прекрасный алтарь, он сверкает при свете дня,
мой черней любой бездны и тени любой темнее.
Так зачем они ищут его, наплевав на страх?
Призывая меня, во что продолжают верить?
На твоем алтаре слезы стынут пустых молитв,
ты далек, равнодушный, к любому, кто тебя просит.
И отдав тебе все, получив в ответ тишину,
угадай, кому жизни они преподносят после?
На твоем алтаре ткань, вино, жемчуга и мед,
его камень так вытерт руками, что видно лица.
Одного лишь не знают пришедшие тебя звать:
твой алтарь давно пуст, и нет смысла тебе молиться.

Чему суждено

Сколько б ни было цвета любого шапок,
ее мать дома держит, во двор – ни шагу:
все боится того, кто приходит ночью.
Чтоб красы не заметил любимой дочери,
красит соком ореха златые косы,
золой пачкает лоб и курносый нос,
охраняет, высматривает орлицей.
Но случится, чему суждено случиться.
За стенами сидеть юность станет разве?
Говорит себе дева, мол, только раз бы!
Монстр заявится ли прямо днем, при свете?
Кости прежде погибших могли б ответить,
но молчат, лежа в чаще в глубоких ямах,
ведь не зря ее так охраняет мама.
Тень скользит по земле, в лесу тихо, ясно,
лишь пятном ярким шапки ее цвет красный.
Мать ее больше дома не обнаружит.
Лишь для виду со стен поснимают ружья
мужики, бабы слезы повыжимают,
уже зная, что не придет живая.
Позже шапку найдут в бурых пятнах крови,
не найдя ничего, впрочем, шапки кроме.
Байки станет сюжетом кровавой дева,
и, увы, ничего с этим не поделать.
Впрочем, ходит история все ж похуже,
что чудовище, девушку ту не скушав,
разглядело и кудри, и нежность уст и
из лесу теперь ее не отпустит.
Что случилось, чему суждено случиться:
стала дева невестой его – волчицей.
И лишь мать узнает ее в том оскале,
когда ночью скользит тень по доскам спальни.
Уши – слышать, пасть – рвать, чья-то дочка в брюхе.
Впрочем, может, и это лишь только слухи.

Золото

Как там было на деле, никто не знал.
Говорили, принц стражу в ту ночь не звал,
что кинжал обнаружили на парче,
чьей-то залитой кровью, но только чьей?
Что пиратскую дочь может удивить?
Он шептал ей слова свои о любви,
пальцы прятались в кружево рукава.
А ее руки знали лишь, как канат
оставляет занозы и волдыри.
Задыхаясь от страсти, почти немым,
он ей падал в колени, дрожал, сражен.
Он был легким пером, а она ножом.
Он был птицей, упрятанной в замка клеть,
а она вором, что клеть решил посметь
вскрыть своей огрубевшей за жизнь рукой.
Ворвалась, как волна, отняла покой.
Только все это – сказка не о любви.
Говорил ей отец, должен клад хранить
самый верный и честный из мертвецов,
а любовь не для нас, дочь, в конце концов.
Он доверился ей, в тайный грот пришел.
Она не обманула, сказав, душой
вечно связан с ней станет, ответив «да»,
с ней уже не расстанется никогда.
С того дня прошло много хороших дней,
обратилась та дева в грозу морей,
стал легендой упрятанный ею клад,
но найти его мало сокровищ карт:
мертвец клад охраняет, собак верней.
Только изредка кажется все же ей:
кудрей шелковых золота теплый цвет,
может, был все ж важней золотых монет?

А во мне они чуяли

А во мне они чуяли только лишь зло и смерть,
потому-то никто не решился из них посметь,
все им заместо кожи виделась чешуя,
пасть клыкастая, что проглотит их, не жуя,
когтей видели острые лезвия на руках.
И я видела страх, и затем стал привычным страх.
Но однажды явился чужак, он меня не знал
и он их не послушал, что людям желаю зла,
ликом черта страшнее, сам дьявол мне – старший брат.
И когда к нему вышла, то не повернул назад,
молча взял ладонь в руку, чувствуя, как дрожит,
и я выбрала жизнь, а затем узнавала жизнь;
дни с ним вместе летели, как по небу облака.
А как люди прознали, что стала я дорога
и не видит во мне он монстра, зовет женой,
ходит подле чудовища счастливый и живой,
так объятьем решили отвадить тогда петли.
Но я спрятала крик, а затем запретила крик.
Озарил солнцем ночь охвативший здесь все пожар —
тот, что прежде они представляли в моих глазах —
обернулся чудовищ реальней, страшней их всех.
Ветер носит над пепелищем золу и смех.
Что растили во мне так долго, теперь взросло:
вы посеяли зло и теперь пожинайте зло.

Легче

Эльза послушалась, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, а третья на грудь; но Эльза даже не заметила этого, и, как только вышла из воды, по воде поплыли три красных мака. Если бы жабы не были отравлены поцелуем ведьмы, они превратились бы, полежав у Эльзы на голове и на сердце, в красные розы.

Легче пера касаний его дыханье.
Крапива ненужная брошенной высыхает.
Томятся крылатые братья, все ждут спасенья,
Элиза не вспоминает про них совсем.
Пугали зазря и пытками, и кострами.
Легко оказалось отречься, мол, не сестра им,
змеей заползти в шелков королевских ложе,
кормить короля и собою, и сладкой ложью,
понять злую мачеху, разом простив все козни.
По глади воды не спешат расплываться розы,
и сном теперь мнятся три алых невинных мака.
Реальность сидит на груди, продолжает квакать.

Перья

Глажу легкие перья, нежные, как ковыль,
ты стоишь, плечо белое, юное оголив,
на лице проступает сомнение, после — страх,
ведь тебя не спасла, ведь тебя предала сестра.
Как тебе теперь жить — волочить по земле крыло?
Рот предвестником плача надкушен и искривлен,
но ни слова не скажешь, и тишь станет мне, как плеть.
А в глазах лишь одно желание – улететь,
и дрожат перья, пальцы, и губы твои дрожат,
потому что ты знаешь: тебе не уйти назад,
снова частью не стать летящих вдаль лебедей.
Но меня не найти теперь ближе тебе людей.
Этот выбор был сложен, но все ж не сложней огня
короля ли ладоней, того ль, что грозил объять,
обещал жечь больнее крапивы стократ любой.
Но тебе говорю, что мной двигала лишь любовь.
Остаешься, нерадостный, рядом, но цел и жив,
но, страшнее костра, яд рассказанной тебе лжи
меня ест изнутри, все сильней день за днем горит.
Ты стоишь, плечо юное, белое оголив.

Мой дракон

Господи, молю тебя, исправь все, прошу, исправь.
В сказке этой не должен на троне сидеть дракон!
Но очередного принца катится голова,
а чудовище по-прежнему занимает трон.
Меч поднять не в силах, в мрачной келье своей сижу,
от принцессы лишь гонор, но он уже поутих.
Мне дракон сказал, что охраняет меня, как клад,
не из-за красы, а из-за камня в моей груди.
Что это за камень, я не знаю, но холодит,
оттого поди по принцам мертвым лью мало слез,
а когда дракон ко мне приходит, то не дрожу,
когда когти в ласке нежной трогают рожь волос.
Обжигает грудь, во мне пытается камень греть.
Царство захватить далось полегче ему, видать.
И чем горячее еженощно со мной дракон,
тем меня сжигает все отчаяннее вина.
Потому что, если камень сможет собой согреть,
что еще сумеет он во мне тогда поменять?
Вдруг прощу ему руины дома и жизнь в аду?
А потом на троне будет место и для меня.

Потомок дракона

Победивший дракона становится сам драконом —
здесь царит непреложный и древний, как мир, закон
Но дракон ушел сам, и драконий лишь сын остался,
обреченный сидеть на цепи и без права царства,
как когда-то отец, не смирившийся с этой ролью,
не забравший, уйдя, дитя свое за собой.
В утешение шепчет во тьме золоченной клетки,
что неважно, как много пройти должно будет лет,
крылья небо затмят, когда он, собрав сил, восстанет,
когда все поглотит сжигавшее его пламя,
что носил и терпел в себе, яростью иссушаем:
горстка пепла на месте, где раньше была душа.
В ожиданьи триумфа он тратит бесцельно время,
он забыть не пытается, искренне, слепо верит,
что река унесет предавших тела, не зная,
что река, где он ждет, измельчается, иссякает
вместе с нитью, что вьется из сердца к порогу дома,
что разрушен давно, где уже не найти родного:
его след затерялся, не помнит дорога следа.
Слишком много сбежать успело, как сам он, лет.
Кто ушел добровольно, того не зовут пропащим.
Греет лучше огня слепой ярости алый плащ,
и закон вместе с прошлым песком оседает в реку,
а потомок дракона становится человеком.

Он — дракон

Он – дракон, а драконам их путь лишь один: драконий.
Обещает тебе, что от бури тебя укроет,
и клянется любить, признает себе равно-важной,
но пробудится в нем то, что спит глубоко, однажды.
Он – дракон, а что знаешь ты, верная, про полеты?
Что такое падение в небо, водовороты
ветра, запаха волн и движения крыльев крепких?
Что хранит на изнанке он спящих дрожащих век,
что скрывает, какую жажду таит и прячет?
Говорит, все прошло и жизнь прошлая, нет, не значит
ничего для него, прижимает тебя ночами.
Только ты замечаешь, ты чувствуешь след печали
в каждом сказанном слове, во взглядах его смиренных.
Понимаешь, что все для него, кроме неба, тленно.
И когда он уходит, не шепчешь вослед ни слова
и навек остаешься немою для песен новых.

Ритуальная

Уж как солнцу днем стоять на небе,
ночью уходя за край земли,
так и мне с судьбой своей смириться
и о горькой доле слез не лить.
Как, крутому берегу подвластна,
поддается быстрая река,
так и мне и тихой, и покорной

Продолжить чтение