Читать онлайн Этнофагия бесплатно

Глава 1

Штиль. Город изнывает от жары и просит у моря пощады. И даже я, человек нисколько не верующий в силу заклинаний, в какой-то момент безвольно присоединяюсь к его мольбам. Вообще, сегодня я пришëл к выводу, что желание отсеять слабых и больных было единственной движущей силой людей, разработавших парадную форму городской стражи Симпáна. Самый разгар лета, а я стою здесь, в порту, упакованный в металлический шлем, кожаный нагрудник, нáручи – от плеча до локтя, сапоги до колен, бронированную юбку и парадный зелёный плащ из добротной тяжёлой ткани. Хорошо, что природа снабдила меня крепким здоровьем, иначе я бы давно спëкся, как в прямом, так и в переносном смысле.

В порту, несмотря на жару, уже царит страшная суета, а сегодня ночью город и вовсе будет стоять на ушах. Бухта буквально забита яхтами и мелкими судами. Со всех островов архипелага в Симпáн стягивается богема – всё ради пьесы, которую ставит в Амфитеатре первый в истории драматург нечеловеческого происхождения. Соберутся представители всех гильдий и объединений, а вместе с ними и самое разнообразное жульё. Событие должно произвести эффект культурной бомбы, ибо многие до сих пор считают искусство прерогативой людей.

Насколько я понимаю свою работу, в такой день наша помощь должна пригодиться. Лично меня определили в конвой таласанской делегации, чему я был несказанно рад, поскольку эти существа всегда вызывали у меня интерес. Возможность быть свидетелем необычных вещей, в принципе, была одной из причин, по которым я охотно терпел лишения, связанные со спецификой своей работы.

К вечеру непреклонная стихия, хоть и нехотя, но всë же подчиняется течению времени, и большое красное солнце опускается за горизонт позади меня. Жара понемногу спадает. Мягко гаснут ярко голубые краски моря, и с ними меркнет золотой блеск песка. Безоблачное небо над Симпáном пронзают первые звëзды, в то время, как в порт прибывают последние важные гости из таласанской делегации.

Рабочие всех возрастов и мастей суетливо подвозят на причал специально оборудованные тележки с прозрачными бортами, в которых представители морского народа смогут путешествовать по суше. Фамильяры, выбранные для их сопровождения, по случаю праздника украсили свои хвосты разноцветными бантами. Мне оставалось констатировать, что зверолюд за все сто пятьдесят с лишним лет сожительства с человечеством, так и не освоил концепцию высокой моды.

При помощи специальной "лапы" рабочие грузят первого таласанца в тележку на электрическом приводе, едва не сбрасывая бедолагу обратно в воду. Мы не вмешиваемся в этот процесс и молча наблюдаем за погрузкой. В девяноста девяти случаях из ста – это основная деятельность городской стражи.

– Фу! Воняет, как будто кто-то сдох! – возмущается старший сержант.

Его зовут Илья Лаврецкий. Роста в нём – метр шестьдесят пять, а гонора хватило бы на четверых урсов. Он по-детски капризен и без конца грызëт ногти, особенно, когда нервничает. За спиной его все называют Илюшей, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то обратился к нему подобным образом.

– Почему "как будто"? Здесь каждый день кто-нибудь умирает.

– Да, но воняет не поэтому.

Я знал, что он имеет ввиду. Следует признать, что зверолюду нужно сделать серьёзные шаги навстречу гигиене, особенно некоторым фамильярам. Но старший сержант не любит в них не только это. Илюша называет себя гуманистом третьей волны. Он только и ждëт, чтобы кто-нибудь дал ему возможность поговорить о превосходстве человеческой расы. Особенно в день, когда его выбрали для сопровождения презренных таласанцев.

Поминая всё это, я воздержался от комментариев. Вообще, если я когда-нибудь хочу продвинуться по службе и стать сыщиком, то лучше мне помалкивать. Это не потому, что я думаю или планирую что-то крамольное. Нет. Всё это в прошлом, ибо принесло только боль и стыд. Теперь я в системе, необходимость существования которой для меня совершенно очевидна. Однако я по-прежнему стараюсь быть честным – а это свойство официальные структуры категорически не поощряют. За три с половиной года бесплодных попыток получить повышение я хорошо уяснил этот факт.

– Воняет дохлой рыбой, Артём, – не унимается сержант. – Ты что, не чуешь?

– Привыкаешь, – с максимально безразличной миной говорю я.

Ненавижу таких, как он. Поступил на службу год назад, но уже стал моим шефом. Говорят, папа постарался. Но, с моей точки зрения, Илюша, как и любой хитрец и, к тому же, клеветник, вполне мог бы справиться с продвижением по службе и сам.

– И, по-твоему, это нормально? – спрашивает он, демонстрируя мне свои кривые зубы.

– Нормально ли то, что таласанцы пахнут рыбой? Вопрос риторический, – сказал я и тут же пожалел об этом.

– Пахнут! – воскликнул сержант. – Воняют, а не пахнут!

– Вы очень чувствительны, сержант, – заметил я. – Уверен, что это помогает в работе.

– Младший сержант Муромский, – процедил Илюша, особо выделяя мой низкий ранг. Ядом в его голосе можно было отравить крупное животное, но не меня. – Нельзя говорить то, чего говорить нельзя, понял меня?

– Нет, – честно ответил я.

– Вот поэтому ты и тянешь лямку столько лет, – сказал сержант. – Ты политический импотент.

Обвинение в политической импотенции со стороны человека, втихаря называющего представителей дружественной разумной формы жизни "рыбьими мордами" – это уже слишком, подумал я и сказал:

– По-моему, наши гости готовы.

Лаврецкий вытащил палец изо рта, сплюнул себе под ноги и небрежной походкой двинулся в сторону тележек с таласанцами, около каждой из которых стоял фамильяр. При взгляде на этих странных существ, отдалённо напоминавших образы из старинных сказочных книг, сержант поджал губы и нахмурился так, что у него сформировались надбровные дуги, от чего сам он стал похож на обезьяну.

Я следовал рядом и гадал, для кого он устроил этот спектакль? Оба мы знаем, что ему придётся вести себя вежливо. Город давно взял курс на мультикультурализм, и стабильные отношения, как с урсами, так и с морским народом и с фамильярами, невероятно важны для дальнейшего процветания архипелага – и всего человечества, коль скоро мы не знаем, живут ли люди где-то ещё. Как выразился на брифинге капитан Лебядкин: "Будете им хамить – придётся потом целовать их под хвост. Такая нынче политика". Сомневаюсь, что Илюша горел желанием исполнить нечто подобное.

Самоходные тележки, в которых перевозили таласанцев, были довольно массивными. По сути, это был бассейн с небольшим количеством воды, оснащённый ходовой частью. Спереди находилось сидение для фамильяра, управлявшего тележкой при помощи руля и пары рычагов. Двигалась эта конструкция не быстрее пешехода, и у неё были очевидные проблемы с подъёмом в гору, но сегодня подобных задач никто и не ставил. Амфитеатр находится в десяти минутах ходьбы отсюда, а когда мы прибудем на место, заботливые рабочие отнесут дорогих гостей в специально оборудованную водную ложу.

Общение с таласанцами затруднено тем, что человеческая речь им недоступна. Они всё прекрасно понимают, но сказать, к сожалению, не могут, поскольку дыхательные пути у них расположены на спине. Звуки, которые таласанцы издают ртом, и близко не напоминают человеческую речь, но вполне позволяют им высказывать идеи любой степени сложности. Люди с большим трудом осваивают основы их необычного наречия, а вот фамильяры, напротив, оказались удивительно хороши и в распознавании речи морского народа, и в переводе её на человеческие языки, с которыми у этих сообразительных, но наивных созданий, также не было никаких проблем.

Так и повелось – за каждым прибывшим на сушу таласанцем закрепляли фамильяра, который выполнял роль слуги и переводчика. За такую работу могли и убить – настолько хорошо им платили. Тем из них, кто не знает языков, остаётся служить урсам, как это исторически сложилось, или же работать на людей – слугами, курьерами, разнорабочими. Среди них немало жуликов всех весовых категорий, но редкий фамильяр занимает хоть сколько-нибудь значимую должность в Альянсе архипелага. Пожалуй, я мог бы пересчитать их по пальцам одной руки. Поэтому, наверное, старший сержант, искренне презиравший таласанцев и урсов, но всё же вынужденно считавшийся с их силой, к фамильярам показательно и неизменно относился, как к самым что ни на есть тупорылым животным.

– Слышь, псина, – сказал он, когда мы приблизились к процессии. – Вы готовы?

Фамильяр фыркнул, запрыгнул на водительское кресло и испуганно кивнул. Его короткая шерсть была красивого серого оттенка. Приплюснутое лицо и круглая голова с высоким лбом выдавали в нём принадлежность к семье Чен. Он был одет в бежевый хитон из прямоугольного куска ткани, заколотый на его узких плечах медными пряжками и стянутый кожаным поясом в том месте, где у людей находится талия. Длинный лоснящийся хвост у самого основания украшал нелепый зелёный бант, заодно прикрывавший отверстие в хитоне. Поза фамильяра выдавала происходившую в нём вселенскую борьбу достоинства с напряжением. Таласанец, располагавшийся в бассейне позади него, вдруг громко застрекотал, но слуга почему-то ничего не перевëл, а вместо этого, наоборот, совершенно притих.

– Что он сказал? – грозно вопрошал Илюша.

– Ничего такого, что заслуживает вашего слуха, господин сержант, – ответил фамильяр.

– Это решать мне, – возразил Лаврецкий. – Ещё раз – что он сказал?

– Сущую ерунду, нелепицу…

– Отвечай, иначе пойдёшь работать на псарню! Будешь убирать дерьмо за своими безмозглыми предками до конца дней!

Фамильяр жалобно заскулил, поджав уши. Его большие круглые глаза и плоская морда выражали тяжкие внутренние муки. Он то и дело крутил головой, поочерёдно смотря, то на нас, то на таласанца, который в ответ снова что-то протрещал.

– Я жду, псина, – настаивал Лаврецкий.

Слуга потупил голову и наконец заговорил, глядя себе под ноги:

– Господин Рафаэль просит вас не называть меня псиной в его присутствии. Однако, по его словам, это оскорбляет не столько меня, сколько вас. Поэтому он также просит меня быть терпимым, если вы всё-таки продолжите попытки унизить собственное достоинство. Пока вы не ответили резче, чем следует, смею напомнить вам о декрете номер сорок два, запрещающим наказывать переводчика, как не наказывают и гонца, принёсшего дурную весть…

Когда фамильяр договорил, хвост его пришёл в движение, а глаза снова забегали от Илюши к таласанцу. Мне уже нравился этот парень – Рафаэль. Обожаю, когда идиоты и хамы получают по заслугам.

Выслушав отповедь фамильяра, старший сержант весь аж побагровел, но, к его чести, ничего не сказал. Вместо этого он дал мне знак, что будет замыкать шествие, и прошёл в конец процессии. Интересно, на ком и как он выместит злобу в этот раз?

Впрочем, нет. Совершенно не интересно. Гораздо интереснее без назойливого контроля со стороны Илюши перекинуться парой слов с таласанцем.

– Добро пожаловать в Симпáн, господин Рафаэль, – сказал я и отдал честь. – Младший сержант Артём Муромский к вашим услугам. Я отведу вас и вашу свиту в Амфитеатр, где вы будете находиться под покровительством господина мэра. Следуйте за мной.

Житель моря в ответ медленно кивнул. Илюша окликнул рядовых стражников порта и приказал им присоединиться к нам. Те встали по обе стороны от каждой из тележек (всего их было десять штук), и мы не спеша двинулись.

Грунтовая дорога постоянно поднималась чуть вверх, но не настолько круто, чтобы создавать серьезные неудобства для таласанцев. Несмотря на то, что основной поток гостей уже миновал, по пути мы встретили множество охотников до заработка – от бродячих торговцев артефактами до музыкантов и даже пары факиров. Всех их вежливо отстранили подальше от тележек, но последним я всё-таки бросил несколько бронзовых монет – приручение огня с детства кажется мне настоящей магией.

Местные зеваки глазели на наш обоз без особого интереса – в Симпáне находится постоянное посольство Талáсии, и здесь ими никого не удивишь. Чего нельзя сказать про жителей других островов, для визита на которые зверолюду требовалась виза и разрешение на работу, получение которых было связано со значительными бюрократическими трудностями. Симпáн в этом плане стал чистой воды социальным экспериментом – котлом, в котором добровольно и по принуждению варятся вместе представители нескольких разумных форм жизни. Горожане, а особенно наш мэр, очень гордятся таким положением вещей. Но надо сказать, что их точку зрения разделяют далеко не все жители Альянса.

Не дожидаясь, пока я придумаю повод для разговора, Рафаэль задал вопрос первым. Фамильяр озвучил его мысль прямой речью:

"Что вы думаете о пьесе, которую мы сегодня будем смотреть?"

– А при чём здесь я?

"Ну я же вас спросил, значит, при том".

Я усмехнулся. Легко соскочить с острой темы не получалось. Помолчав в раздумьях, я сказал:

– Ведь только сегодня премьера. Что можно сказать о произведении, не посмотрев его?

Таласанец снова что-то прочирикал, но фамильяр промолчал. Я не стал уточнять, о чëм была речь, а вместо этого задал встречный вопрос:

– А что вы сами думаете об этом?

"Я думаю, что урсы не обделены чувством прекрасного, однако человека или таласанца в драматургии ему не превзойти. Даже фамильяры гораздо тоньше чувствуют социальные мотивы. Однако, посмотрим. Вы верно сказали, что сначала мы должны увидеть результат, а уж потом выносить суждение. Надеюсь, мы сможем обсудить эту пьесу после премьеры, на обратном пути".

– Я тоже на это надеюсь, – сказал я и больше не проронил ни слова до самого Амфитеатра.

Каждый раз при общении с ними у меня возникало такое странное зловещее чувство, будто я говорю с ожившей куклой. Я всегда успешно подавлял в себе это ощущение, но вполне могу понять, что происходит в душе тех, кто на это не способен.

Таласанцы, в отличие от урсов и фамильяров, по-настоящему чужды нам. Их территории имеют ещё одно пространственное измерение, вследствие чего мышление морского народа порой трудно постижимо для детей суши. Судя по всему, они произошли от дельфинов. Их морды были не такими вытянутыми, а в передних плавниках имелись самые настоящие локти, но сомнений в их родословной возникнуть не могло.

История нашего с ними сотрудничества довольно интересна, если не сказать – удивительна. Первые триста лет после Коллапса остатки человечества были слишком озабочены выживанием за пределами ставших непригодными для жизни материков. Великая Хворь охватывала любого человека, который высаживался на большую Землю, и никто не знал, как с ней бороться. Многочисленные экспедиции, организованные смельчакам и героями, все до единой сгинули, поэтому покорение старого мира было отложено до лучших времён.

Говорят, что Коллапс произошёл очень быстро – за считанные месяцы не стало почти всего человечества и большей части млекопитающих. Выжили лишь те, кто достаточно долго дрейфовал в море, а затем высадился на островах греческого архипелага. За первые триста лет последние люди смогли построить здесь островной Альянс и частично восстановить цивилизацию, постепенно нарастив свою численность до примерно ста семидесяти тысяч человек.

А затем пришли они – мутировавшие потомки морских животных, учредившие свой первый подводный город на месте затопленной Венеции. Люди быстро наладили с ними взаимовыгодный обмен ресурсами и артефактами. Не успел улечься первый культурный шок, как спустя пару десятков лет, таласанцы отбуксировали в бухту Симпáна судно, кишащее существами, будто бы сошедшими со страниц детских книг. Это были урсы и фамильяры – животные, ставшие разумными вследствие какого-то загадочного эксперимента или явления природы. Они бежали с материка в поисках спасения от агрессивной фауны, занявшей место вымерших во время Коллапса видов. К счастью, они оказались невосприимчивы к Хвори и не являлись её носителями, поэтому после длительного карантина, гости Симпана были определены на один из пустующих островов. С тех пор прошло несколько поколений, и зверолюди постепенно ассимилировались среди людей, перенимая нашу культуру и язык и, как будто, становясь всё более человекообразными с каждым следующим поколением.

Немудрено, что насчёт всего этого существует огромное множество мнений, в том числе и непримиримых. За годы службы в городской страже я хорошо изучил их все, и мог с уверенностью сказать, что ни одна из группировок не смогла прийти к непротиворечивой позиции. Это и не удивительно. Наверное, вообще все существа во вселенной являются носителями греха предубеждения. Жаль только, что знают об этом далеко не все.

Так за праздными размышлениями я и не заметил, как мы миновали базарную площадь, обошли с правой стороны парк с городской ратушей и наконец вышли по широкой дороге, освещённой фонарями, к Амфитеатру, чей величественный вид должен был напоминать людям о том, что человечество снова встало на путь покорения Земли. Его высокие стены были построены из каменных блоков, скреплённых между собой по древней технологии – без использования раствора, но его просторные арки светились электрическими огнями. Амфитеатр окружали высокие платаны с голыми белыми стволами и раскидистыми кронами. Порой, гуляя здесь поутру, когда никого нет, я ощущал себя персонажем из сказки.

На главном входе таласанцев принял местный персонал. Нам же заранее было приказано по прибытии занять посты для усиления охраны высокопоставленных лиц, что мы и сделали.

Трибуны Амфитеатра были разделены на несколько уровней. Верхний предназначен для тех, кто побогаче, а нижний – для всех остальных. Общая его вместительность не так уж и велика – всего-то пара тысяч сидячих мест. Каждый уровень разделен на секции. Нас с Илюшей определили в сектор, в котором сидели представители гильдии юристов. Не в последнюю очередь это случилось благодаря его великосветскому папе. Наверное, снова хочет преподнести своему нерадивому сынишке какой-нибудь ценный урок – желательно на глазах у сослуживцев. Насколько я понимаю, садизм и пренебрежение чужим мнением – это у них семейное.

И, словно в подтверждение моих мыслей, Лаврецкий старший, завидев нас, встаёт со своего ложа и, вытирая руки о просторную пурпурную накидку, провозглашает:

– А вот и он – гордость матери, но не отца! Пришёл защищать нас, сынок? Вот, что бывает, когда плохо учишься. Ну-ка, дай-ка посмотреть, начищены ли до блеска твои сапоги… Я всегда говорил, что по ботинкам о человеке можно узнать очень многое.... Ну вот, что и требовалось доказать.

Раздались отдельные смешки его прихлебателей. Илюша стоял молча и краснел. Мне даже стало его жалко. Чуть-чуть.

На улице совсем стемнело. Прозвенел первый звонок. Подготовка к представлению займет ещё минут двадцать. Здесь, под деревянной крышей в свете дорогостоящих электрических ламп царит необычайное возбуждение. Последний месяц мэр только и говорит, что об этой пьесе, поэтому все крупные объединения прислали своих представителей. Жрецы обосновались по правую руку от ложи мэра, расположенной напротив сцены. Правее них уселись торговцы, разодетые в дорогие льняные ткани пёстрых оттенков, а ещё дальше находится ложа таласанцев, снизу от которых терпеливо выжидают урсы. Даже инженеры выделили средства на несколько билетов для своих представителей, хотя и обошлись дешёвыми местами.

Рядом со мной же собрались самые отъявленные слуги культа словесной эквилибристики. Беседы этих людей часто изобиловали ядом и туманом, но порой были весьма интересны. Я занял свою позицию у входа в их ложу и сделал вид, что меня не существует. Илюша встал подле своего отца, вернувшегося на своё место, и снова принялся за свои ногти – воистину, островок стабильности в море сегодняшней неопределённости.

Массивную голову Степана Лаврецкого венчала блестящая лысина. Оставшиеся жидкие седеющие волосы свисали до его заплывших от лишнего веса плеч. Казалось, что кто-то слизнул растительность с его макушки, а остальное господин адвокат просто забыл сбрить. Что ж, у богатых свои причуды. Определённо такая причёска делала его невероятно узнаваемым. Уверен, что это было осознанно. Суд – полноценное шоу со всеми вытекающими, поэтому повадка и внешний вид старшего Лаврецкого были тщательно откалиброваны. Несмотря на свою тучную фигуру, он твёрдо держал осанку и вообще, при некоей своей экстравагантности, выглядел внушительно и статно. Когда глава семейства слушал кого-либо, лицо его выражало лишь бесконечное недоверие, а когда говорил, то его непреклонный тон и низкий бархатный голос делали всë сказанное гораздо убедительнее, чем оно было на самом деле.

Степан Андреевич, разумеется, знал о себе всё это и активно этим пользовался. Между прочим, его семья содержит множество разнообразных животных на своих фермах, в том числе и в научных целях. Не удивлюсь, если господин адвокат отрабатывает на публике какие-нибудь тайные приёмы дрессировки. Уж больно замечательная чепуха находила у людей отклик, будучи вложена в его уста.

– Вот послушай мою историю, – сказал Степан Андреевич, беспардонно перебивая Ямáду, который в этот момент, активно жестикулируя, что-то рассказывал остальным. – Извини, Такáси. Это как раз о том, что ты говорил. Так вот, послушайте. Третьего дня заявляется в суд некий Евстигней Платонов. Заявляется не просто так, разумеется, а с требованием, притом довольно экзотичным. Дескать, его отец нанял поденщика для строительных работ на участке. Тот в процессе употребил лишнего и после небольшого чисто бытового конфликта посадил фамильяра, служащего в доме, в яму, после чего благополучно его там забыл и вернулся к работе. Через три дня, когда отец упомянутого Евстигнея сунулся в яму, то обнаружил там окоченевший труп своего любимого слуги, чем конечно же был весьма огорчён. В результате виновника бросили в ту самую яму и оставили его там ровно на три дня. Казалось бы, справедливо, но поденщик-то возьми, и умри, от самой обычной жажды. Требование же Евстигнея заключалось в том, чтобы его отца судили за убийство. В свою защиту он привлёк всю мощь общественного мнения – на его стороне выступали жрецы Всеединства, члены сообщества матерей и профсоюза вольнонаёмных рабочих, и черт-те кто ещё. Отец же вышеозначенного неблагодарного отпрыска нанял одного только меня. Кто скажет, за счёт чего я победил?

– Очевидно, что вы были умнее, Степан Андреевич, – вбросила из дальнего угла Наташа Кирсанова – известная интриганка с внушительным бюстом.

– О, нет, моя дорогая! Разве можно быть умнее жреца? Разве можно знать о морали больше тех, чья работа – наставлять нас и вести нас на пути к благочестию? Нет и ещё раз нет. На этом поле я бы проиграл. Я не стал спорить с ними о богоугодном и благочестивом, а вместо этого сначала подумал о мотивах истца. Почему Евстигней делает то, что он делает? Неужели он и впрямь так озабочен вопросами божественной морали, что способен посадить своего собственного отца? Отвечаю вам – нисколько нет. Евстигней просто-напросто задумал прибрать к рукам ферму своего родителя. После небольшого расследования, выяснилось, что именно он подговорил поденщика запереть фамильяра в яме, и именно он отключил воду, подведëнную туда моим клиентом из колодца. Таким образом обвинение было выдвинуто со злым умыслом, что согласно многочисленным прецедентам принято трактовать в пользу обвиняемого. И уаля – мой клиент на свободе, в то время, как Евстигней лишён наследства и отправлен добывать соль. Мораль сей басни такова – не бывает идеальных людей. Если кто-то пытается судить с позиции глобальной справедливости, всегда проще доказать, что этот человек сам несправедлив, чем оспорить его требование. Учитесь, пока я жив. Эй, фамильяр! Вина всем за мой счёт!

Раздались жиденькие аплодисменты. Я не испытывал и капли приязни ко всем этим людям. Хотя, к чёрту эвфемизмы! Их довольные сытые рожи, их уверенность, их помешанность на себе и их псевдоинтеллектуализм – каждая деталь их лживого бытия была мне глубоко противна. В молодости я участвовал в студенческом бунте, направленном против гильдии юристов. Тогда дело закончилось совершенно необязательной трагедией, из-за которой капитан до сих пор испытывает сомнения в моей лояльности, а все мои бывшие друзья-бунтари считают меня предателем.

Но, если честно, мне плевать и на тех, и на других. Я изменился и понял, чем правда отличается от истины. В правду верят, а истина – реальна. Мои соратники хотели совершить доброе дело, а в итоге убили невинного человека, находящегося при исполнении. Их правда была про жизнь, но истина оказалась про смерть.

Сегодня, спустя почти шесть лет с тех пор, я пытаюсь жить по другим правилам. Я понимаю, что гильдия юристов является важным противовесом другой фракции, к которой я, к слову, питаю ещё меньше приязни. Речь конечно же про жрецов Всеединства. И, хотя правдой было бы утверждение, что и те, и другие – мошенники, но следует признать, что в их спорах иногда рождается истина. А для меня, как и для системы в целом, безликая и слепая истина всегда предпочтительнее любой доброй правды и уж тем более прекрасной лжи.

Именно поэтому я молча занимаю своё место и делаю свою работу вместо того, чтобы выхватить меч и разрубить всех этих людей пополам, погибнув затем от многочисленных ранений. Нет. Терроризм – явно не для меня. К тому же, в архипелаге встречаются существа пострашнее богатых демагогов. Убийцы, насильники, грабители и разбойники – именно они-то и являются злом в самом привычном смысле этого слова. И его никогда не убудет.

Возможно вам кажется, что я слишком много рассуждаю, но поверьте мне, такова уж профессия стражника. Мы умеем быть начеку, находясь при этом внутри собственной психической реальности. Отсутствие этого навыка, пожалуй, делает человека непригодным к несению нашей службы.

Что ещё пригодилось бы любому стражнику – так это бесконечный мочевой пузырь. Я попросил младшего по званию подменить меня и спустился с трибуны, в общественный туалет, устроенный в виде наклонного канала вдоль стены подвального помещения. Когда я поднимался обратно, то осознал вдруг, насколько голоден. В принципе, я ничего не потеряю, если пропущу первые пару минут представления. В противном случае полуторачасовое стояние с пустым желудком в окружении всех этих замечательных личностей, могло привести меня к нервному срыву.

Я свернул на улицу и бодрым шагом двинулся в сторону палаток с уличной едой. Сейчас здесь не слишком людно, ведь пьеса вот-вот начнётся. Только шныряют из одного тёмного угла в другой торговцы краденым. Но мне не до них. Я вполне заслужил свою лепёшку с мясом. А лучше – две. Жалко, что нельзя отполировать результат пивом или вином, но я обязательно позволю себе это чуть позже, когда скину плащ в караульной.

Зайдя под навес, я подобно хищному животному бросился к шашлычнику, давясь слюной, сделал заказ и бросил на стол серебряную монету. Только после этого я из профессиональной этики окинул взглядом посетителей. Атмосфера здесь царила мрачная. Единственная электрическая лампа находилась на стойке по центру шатра. В мангале потрескивал раскалённый докрасна уголь. В дальнем углу стояли у круглой деревянной стойки и пили пиво двое типов, одетых в закалённую морскими ветрами одежду. Они покосились на меня, но сделали вид, что им всё равно. Я взял их на заметку и повернулся обратно к бару, снимая ненавистный шлем.

На раздаче стоял Вольдемар. Выглядел он как и все урсы – говорящий мишка с чуть более цепкими лапами, более плоской, прошу прощения, мордой и более развитым плечевым поясом, чем у предка-медведя. На нём был надет замаслянный тряпичный фартук неопределённого цвета.

– Большой день для вашего народа, – говорю я, только чтобы отвлечься от чувства голода, пока собирают моё блюдо.

– Ты же знаешь, мне чужие лавры ни к чему, – ответил урс утробным басом. – Не будь я Вольдемар. К тому же билеты уж больно дорогие. Три золотых! На это можно неделю жить.

– Это да, – ответил я. – А что говорят те, кто при деньгах?

– А что тут можно сказать, Артём? – спросил Вольдемар, ставя передо мной миску с лепëшками и стакан компота. – Зверолюд играет человека – шутка ли? Да двадцать лет назад такое нельзя было и вообразить. А теперь у нас не только шерстяной актёр, но и режиссёр. Задницы взорвутся – это всё, что я знаю. Если честно, не уверен, что это то, что нам сейчас нужно.

– Полнофью фофлафен!

– Приятного аппетита.

– Шпахыба.

Быстро покончив с едой, я запил её добрым стаканом компота и, водрузив шлем обратно на голову, поспешил вернуться на пост. Напоследок я ещё раз глянул на пару незнакомцев в углу. Один из них показался мне до боли знакомым, но я, хоть убей, не мог вспомнить обстоятельства, при которых мы встречались, да и разбираться с этим не было времени.

Аккурат под третий звонок, я занял свою позицию в ложе, где обнаружил, что у Степана Андреевича посетитель. Я стоял довольно близко и обильно потел после плотного ужина. В общем шуме зала мне было отчётливо слышно каждое их слово.

– Потому что это ни в какие ворота не лезет! – возмущался гость. Его лицо скрывал капюшон. – Они надеятся, что люди валом повалят на трибуны и будут платить свои кровные за представление, в котором между нами и зверолюдом нет различий? Их целью должен быть заработок денег! Ставка на иллюзии никогда не приводит к обогащению!

– Жрецы бы поспорили с вами, – замечает Лаврецкий старший.

– Туше, – отвечает гость. – Но я вынужден думать наперëд. Если эта, с вашего позволения, пьеса, провалится, в чëм я уверен более, чем наверняка, то руководство не сможет выплатить нам долг – колоссальный, между прочим, долг. В таком случае я буду вынужден нанять вас для защиты наших интересов. Всё, чего я прошу сейчас – это иметь ввиду нас при составлении своего графика на ближайшее время.

– Я учту вашу озабоченность, господин Штольц, – ответствовал адвокат. Услышав свою фамилию, гость вздрогнул. – А сейчас давайте лучше посмотрим непосредственно на предмет ваших опасений. Быть может, вы примете решение ещё до того, как представление закончится.

– Именно поэтому я и взял билет в вашу ложу, – сказал Штольц. – Время, знаете ли – ценнейший ресурс.

– О, уж я-то знаю, могу вас заверить, – в голосе Лаврецкого появилась напряжённая нотка. – Поэтому давайте всё-таки помолчим.

Его предложение было принято без дальнейших замечаний. Вскоре зал притих, а фамильяры притушили свет везде, кроме сцены, построенной посреди арены. Поскольку представление можно было смотреть только с одной стороны, задняя часть амфитеатра пустовала. Таким образом в зале было всего около тысячи человек, плюс прислуга и охрана. Все они затаили дыхание в ожидании представления, которое должно изменить правила театрального дела. Вступает с заглавной темой разношерстный оркестр, расположенный за сценой. Падает занавес, актёры начинают играть свои роли.

То, что чуда не произошло, стало понятно в первые же пятнадцать минут – любому человеку, который имеет хоть какое-то отношение к искусству. Странно слышать это от стражника, но в юности я баловался героической поэзией, весьма популярной у моих однокашников, а также состоял в академическом драмкружке, поэтому сказать, что у меня нет вкуса, нельзя.

И, о, боги, это было ужасно. Ужасно само по себе – безотносительно острых вопросов, которые произведение порождало своей социальной тематикой и попутным нарушением всех устоявшихся общественных норм. Уверен, что Вольдемар, захоти он стать драматургом, создал бы более удачную картину, чем то кошмарное нагромождение пафосных перлов и противоестественных решений, свидетелями которых мы стали. Клянусь, я бы покончил с собой, если бы оказалось, что автором сего опуса оказался я. Это было настолько плохо, что мне и спустя время причиняет физическую боль попытка изложить словами его суть. Честно говоря, зная урсов, я был готов к тому, что скорее всего людям придётся проявить сноровку, чтобы полюбить эту пьесу – было бы желание. Но даже у меня, человека весьма дружного со зверолюдом, такое желание могло бы возникнуть разве что под пытками. Можете себе представить, что происходило с менее благосклонно настроенной публикой.

Штольц покинул ложу первым. Напоследок он кивнул адвокату Лаврецкому, и тот ответил ему тем же. Лицо Степана Андреевича украшала загадочная ухмылка, природу которой я установить не смог. От мыслей об этих двоих меня отвлекли звуки, идущие со сцены.

Первый помидор прилетел в голову главному герою фамильяру в тот момент, когда он признавался в любви прекрасной даме. По сюжету он был человеком, заключённым в тело фамильяра злым волшебником в белом халате. Герой сокрушался, что они с возлюбленной не могут вступить в более близкую связь и задавался вопросом, может ли человеческое воображение вынести и стерпеть подобный союз.

Что ж, практика показала, что не может. После невинного обстрела овощами и яйцами в зале поднялся низкий неодобрительный гул. Какие-то уроды начали швырять в актёров заранее припасëнные камни. Актрисе, игравшей предмет любви героя, булыжник угодил прямо бровь. Блеснув в электрических огнях, брызнула кровь, и девушка упала, пытаясь отползти к противоположной стороне сцены.

– Скотоложцы! – кричит кто-то поверх шума, и зал окончательно сходит с ума от переизбытка чувств.

– Идите и разберитесь с этим, ребята, – сказал Лаврецкий старший.

Меня не нужно было просить дважды. Я приказал двум рядовым держать вход в ложу, а сам, не дожидаясь Илюши, направился вниз на бушующие трибуны. К месту перепалки уже стягивалась стража, стоявшая с боков сцены. Один из них отправился помогать раненой актрисе. По пути я свистнул ещё несколько человек и показал пальцем на группу хулиганов с камнями в переднем ряду. Разобраться, кто есть кто, было очень трудно, поскольку вообще все посетители выражали своё негодование. Фамильяры, попавшие под руку, разбегались, кто куда. Трое из тех, кто бросал камни в актёров, перескочили через заграждение и побежали по песку арены к воротам с противоположной стороны. У них нет шансов проскочить охрану, поэтому я концентрируюсь на тех, кто по-прежнему находится в толпе. Там, куда я иду, начинается настоящая свалка. Люди дерутся, кричат и швыряются друг в друга всем, что попадается под руки. Либо бить всех подряд, либо…

Я достаю пистолет и делаю предупредительный выстрел в воздух. Рядом кто-то протяжно визжит.

– Тихо! – инстинктивно рявкнул я и сделал ещё один выстрел.

Подождав секунду, пока уляжется первый шок, я отчётливо и громко сказал:

– Именем Альянса! Приказываю вам остановиться и занять свои места! Сядьте и положите руки на колени так, чтобы я их видел. Если будете сотрудничать, никто не пострадает!

В одной руке я держал это смертоносное чудо кустарного ремесла, а другую положил на рукоятку висевшего на поясе меча. Кажется, это произвело должный эффект. Я уже говорил, что ходил в драмкружок. Так вот, злодеев играть приятнее всего. Наверное поэтому многие становятся злыми в обычной жизни. Ибо, как известно, вся наша жизнь – игра, а игры должны быть интересными.

Представление, конечно же, было безнадёжно сорвано. Мне ещё придётся отчитаться за эти две пули, но я был уверен, что всё сделал правильно. Как стражник, я должен охранять покой граждан и минимизировать ущерб – а что, как не покой выражают сейчас эти ясные лица?

Конферансье объявил о завершении представления. Троих беглецов связали и бросили в темницу. Остальных переписали и вывели по одному. Всё это время я поглядывал на ложу урсов, в которой царило удивительное спокойствие. Представляю себе, что они думали. Людишки подрались из-за пьесы, поставленной одним из них. Сомневаюсь, что они могли оценить, насколько плохим было это поделие в глазах людей. Уж больно прикладное мышление у урсов. Может быть поэтому они так безнадёжно плохи в драматургии? Кто знает? Факт остаётся фактом – сегодня общественность была потрясена. Но для этого, вроде бы и собирались, так?

Когда все необходимые оперативные действия были выполнены, пришло время проследить за тем, чтоб таласанцев вернули в воду целыми и невредимыми. Ещё не хватает проблем и с ними. Мне хотелось поскорее покончить с этим, поэтому я повсюду искал Илюшу, но спустя десять минут бесплодных блужданий, я решил, что справлюсь с задачей и сам.

Водная ложа находилась справа от сцены, на верхнем уровне – напротив того места, откуда ещё недавно кидали камни. Чуть правее и ниже неë находилась ложа урсов, которые к этому моменту почти все разошлись. Пока я дошёл до таласанцев, то заметил, что ни единый член администрации не стал дожидаться завершения нашей работы. Наверное, они разбежались ещё раньше, чем я выстрелил.

Таласанцы без конца стрекотали. Кажется, дебаты были довольно горячими. Я спустился вниз, позвал рабочих, распорядился о погрузке и отправился ко входу, чтобы организовать конвой.

На улице тоже творилось нечто неладное. Выйдя, я обнаружил, что несколько фонарей разбиты. Капитан Лебядкин собственной персоной стоял у гостевого входа с факелом в руке, раздавая инструкции подоспевшему подкреплению. Шеф был очень крупным мужчиной с квадратными плечами, квадратной головой и квадратным мышлением. С таким человеком бесполезно искать компромисс.

– Муромский! – крикнул капитан, едва я попал в поле его зрения. – Это ты стрелял там внутри?

– Так точно, капитан.

– Ты что, идиот?

– Никак нет, капитан. Обстоятельства требовали остановить насилие предупредительным огнём.

– Кто отдал приказ?

– Никто, капитан. Я принял решение самостоятельно, – ответил я.

– Рапорт!

– Сейчас? – спросил я и посмотрел на тех, кто вынужден был ждать, пока мы закончим этот нелепый обмен репликами.

Капитан что-то недовольно проворчал и спросил:

– А что у тебя сейчас?

– Везу таласанцев в гавань. Старший сержант Лаврецкий…

– Забудь про него. У нас тут ЧП. Найдены трупы троих фамильяров. Действует организованная группа, возможно несколько ячеек. Я выделю тебе людей в помощь. Как можно быстрее и аккуратнее смойте наших гостей обратно в море. Как понял меня, Муромский? Повтори!

– "Забудь про него. У нас тут чепэ. Найдены трупы…"

– Немедленно заткнись, умник хренов, и приступай к работе! Чтоб завтра с утра был рапорт!

– Так точно, капитан!

Здесь стоит отметить, что намедни господин мэр отказался от усиления стражи, назвав опасения Лебядкина "смехотворными и беспочвенными". Даже представлять себе не хочу, чем всё это кончится для нашего города…

Я отдал честь и поспешил к площадке, на которой были припаркованы тележки для таласанцев. Некоторых из них уже погрузили в воду. За мной выдвинулся небольшой отряд вооружённых стражников, должным образом проинструктированных капитаном. Когда я оказался у тележки с Рафаэлем, то обнаружил, что его фамильяр сменился. Такое случается не часто, поэтому я спросил:

– А куда делся тот, который вëз его сюда?

Новенький поджал хвост и выпалил на одном выдохе:

– Не имею понятия.

Рафаэль что-то прострекотал.

"Его забрал из ложи тот, другой сержант", – перевёл фамильяр.

На душе у меня стало неспокойно. Неужели Илюша решил под шумок избавиться от невольного обидчика? Вообще, способен ли мой старший сержант на нечто подобное? Как личность – определённо, но как персона – не уверен. Слишком серьёзные последствия ждали его в случае разоблачения. Он не мог рассчитывать, что я закрою глаза на подобные вещи. В итоге я прогнал эти мысли, поскольку в них не было никакой пользы.

– Ты знаешь, как его звали?

– Чен Чен, господин, – сказал фамильяр. – Его зовут Чен Чен.

И действительно, что ж я его хороню раньше времени? Впрочем, я пессимист. Честно говоря, не могу поверить, что наш мир позволяет изгоям и одиночкам, вроде меня, безболезненно функционировать и даже находить свою нишу. Наверное можно найти в этом положении дел повод для радости. Жаль, далеко не во всём мои ожидания столь же превосходным образом неверны.

Когда тележки выстроились в ряд, а стражники заняли свои места, я дал сигнал к старту. На сей раз мы могли позволить себе ускориться, поскольку всё время двигались под уклоном к морю. Я шёл быстрым шагом и отчаянно вглядывался во тьму, которая начиналась сразу же за фонарями, освещавшими нашу дорогу. Казалось, будто мы движемся через какое-то фантастическое ущелье прямиком в царство мёртвых.

Рафаэль вдруг заговорил.

"Кажется, я был прав", – озвучил фамильяр.

– Вам от этого лучше?

"Нисколько. На самом деле, всё прошло гораздо хуже, чем я ожидал. Боюсь, что в ложе был поставлен вопрос о временном закрытии посольства Талáсии".

– И при чëм здесь я?

"Ну я же вам говорю, значит, при том".

Мне пришлось заметить:

– Второй раз это звучит неубедительно.

"Согласен. Но я знал, что вы оцените шутку. В общем-то именно поэтому я вам всё это и говорю. Вы единственный человек, который разговаривает со мной, как равный. Без снисхождения и притворства, без попыток размыть или обострить границу между нашими видами, без осуждения или же наивного восторга. Вы просто говорите то, что думаете, и делаете то, что говорите. У нас такое поведение считается признаком благородства. Я решил отплатить вам той же монетой".

– Весьма польщён, – несколько ошарашенно ответил я.

Тем временем, таласанец продолжал стрекотать. Бедный фамильяр еле за ним поспевал:

"Должен сказать, что мои соплеменники очень озабочены реакцией местной публики. Они рассматривают убийства ни в чëм не повинных фамильяров как акт этнической ненависти. Скорее всего Талáсия выдвинет определённые требования к Альянсу, но их ещё предстоит сформулировать. Сдаётся мне, что начинаются времена, когда способность наших народов к кооперации будет испытана на прочность. Если наше пребывание в Симпáне станет нежелательным, я хочу просить вас быть моим контактным лицом. В свою очередь, я поделюсь с вами адресом человека, который всегда знает, как меня найти".

– Зачем вам это нужно? Я всего лишь младший сержант. У меня нет обширных связей. И с чего вы взяли, что всё вдруг станет так плохо?

"Может и не станет. Но я вижу, что вы, как и я, существо, способное на контакт. А именно контакты нам и понадобятся, если ситуация выйдет из под контроля".

Я подумал, что в его предложении есть смысл, и нет ничего предосудительного.

– Ваш человек сможет найти меня в квартире над трактиром братьев Вайнеров. Пусть спрашивает у управляющего.

"Хорошо, я запомню. Мой контакт живёт на улице Энергетиков, дом 3, квартира 5. Её зовут Анастасия".

– Женщина? – вырвалось у меня.

"Кажется, да. Вам виднее".

– И действительно…

Никто в здравом уме не осмелился бы напасть на нашу процессию, поэтому оставшийся путь мы одолели без происшествий. Вскоре мы попрощались, таласанцы нырнули обратно в родную для них среду, а я, наконец-то оказался в собственном распоряжении. По-крайней мере, до утра. Ни с кем не прощаясь, я отправился в караульную башню, чтобы сбросить снаряжение.

Занятно, что эта второсортная пьеска, которая сама по себе ничего не стоит, может разругать всё сообщество, вместо того, чтобы служить заявленной цели социальной справедливости и равенства. Не находите? Острые места, которые успешно сглаживались на протяжении поколений, вновь были заострены одним взмахом неумелого пера.

Я понимаю, чего боится Рафаэль. Таласáнцы очень ревностно относились к соблюдению прав зверолюда, всякий раз находя тот или иной способ давления на общество Альянса. В конце концов, они поставляли на острова множество вещей, без которых жизнь стала бы заметно хуже. Взять хотя бы кораллы, из которых люди делают особо прочный цемент для своих построек. Откажись они поставлять их, и мы снова начнём рубить бесценный лес. А если они это сделают, то тут же вылезут всяческие обязательства и долги, которые на фоне идейного конфликта, люди могут и аннулировать. Встречные санкции потянут за собой серию ответных действий, и с таким трудом налаженные связи оборвутся в один миг. И что дальше? Война? Не представляю, как будет выглядеть подобный конфликт. Да и рано делать далеко идущие выводы. Сегодня все на эмоциях. Утро вечера мудренее. С этой мыслью я и лёг спать.

Глава 2

Я сплю как убитый. Не важно, что произошло со мной сегодня – нет такой эмоции, которая сможет остановить меня от падения в бездну маленькой смерти, несущей полное освобождение. Ни снов, ни каких-либо иных прозрений – только бесконечная усталость, сладкая дрема, а затем чудесное пробуждение под настойчивый звон старых маятниковых часов.

Но сегодня меня разбудил кот. Его зовут Маркиз, и он обожает ходить по моим волосам. Долго я лежал и терпел это, но кот требовал моего внимания всё громче и громче. Кажется, я забыл покормить беднягу вчера ночью… Сетуя на собственную безответственность перед любимым питомцем, я присел в своей односпальной кровати, как вдруг меня охватило странное чувство, знаете, как будто вот-вот я вспомню что-то важное; будто только что случился какой-то ужас, но что и почему – не ясно. Я посмаковал это ощущение и, не найдя ему применения, с лёгкостью выплюнул его, поднявшись кормить своего рыжего усатого демона.

Насколько мне известно, коты и собаки архипелага всегда оставались котами и собаками, такими, какими их знали люди до Коллапса. Может быть, это не вполне справедливо в отношении собак, ведь за последние пятьдесят лет одна только семья Лаврецких вывела с десяток пород. Но коты… Различия в их разновидностях никогда не были столь разительны, как у псовых. Мой преподаватель природоведения и вовсе говаривал, что кошки совершенны и поэтому не нуждаются в заметном эволюционном преображении.

Думаю, он близок к правде, хотя я и не считаю чем-то особенным тот тип совершенства, который произрастает из бессознательного. Ведь подобные совершенства окружают нас повсеместно, так? Изящество мысли я всегда ценил превыше изящества природы. Конечно, я отдаю себе отчёт в том, что первое не только исторически произрастает из второго, но и полностью обязано ему вообще в любой момент времени. Тем не менее, мне случалось встречать людей, физически совершенных – и столь же уродливых в своих идеях; попадались мне и существа, выглядевшие насмешкой над замыслом, но при этом мысль их была кристально чиста. И я всегда предпочитал первым – вторых.

Моего отношения к котам и собакам, всё это, разумеется, никак не затрагивает, ибо Маркиз совершенно точно разумен. Когда я говорю с ним, его карие глаза ищут мои глаза. Кот знает, что я знаю, что он знает.

Я нарезал ему остатки мясной колбасы и поменял воду, предварительно вымыв миски. Хвала тому, кто приспособил угробленные коммуникационные системы этого острова для учреждения канализации и водопровода. Не говоря уж об электричестве! Симпáн питает несколько источников энергии – основной электростанцией является гелиоконцентратор, расположенный на южном плато выше города. По пути оттуда к Горе вы встретите и ветряки, и генераторы, использующие силу речного течения. Ну а непосредственно на Горе энергию запасают в виде грузов, поднятых наверх любым желающим за определённую плату, и сбрасываемых потом вниз на тросах для генерации тока. Тех, кто подрабатывает таким образом называют сизифами – весьма популярный способ раздобыть несколько монет в обмен на физический труд.

Не хотел бы я жить в век, менее просвещённый, чем нынешний. Впрочем, век более просвещённый закончился Коллапсом. Остаётся заключить, что я живу в идеальное время!

На этой позитивной ноте я облачился в хитон и сандалии и подошёл к зеркалу. Артём Муромский ещё молод. Сейчас у меня крепкое тело с небольшим количеством совершенно необходимого жира. Так было не всегда. С детства я посвящал гораздо больше времени чтению и музыке, чем гимнастике. Я приобрел хорошую форму только в Академии Стражей уже после того, как переехал в Симпáн с родного острова. Подумать только, прошло шесть с половиной лет! И все они здесь, на моём лице в отражении. Нижняя челюсть с годами заострилась, придавая мне ещё большее сходство с отцом, чем прежде. Лоб стал выше. Оформились скулы, хмурятся густые брови, а глубоко посаженные большие серые глаза словно пытаются скрыть что-то от меня самого.

Странно, подумалось мне. Ведь я совершенно не чувствую всего этого. Почему у меня такое лицо, будто кто-то нагадил мне в утреннюю кашу? Я чего-то о себе не знаю? Или это связано с тем чувством, которое я испытал при пробуждении? Что же это было? Предчувствие? Воспоминание? Я прислушался к себе изо всех сил, но оно снова ускользнуло и улетучилось… Тогда я прогнал позорное уныние со своего лица, напоминая себе, что сам являюсь творцом собственной судьбы. Мне грех жаловаться. Шея, пожалуй, могла бы быть и подлиннее… Но вполне сойдёт и так.

– Пока, демон! – сказал я коту. – Увидимся вечером. Долго не гуляй.

Я спустился в трактир. Было слишком рано для посетителей, и почти все стулья в заведении висели на столах, перевёрнутые вверх ногами. Но Вайнеры всегда обеспечивали своих постояльцев приличным завтраком. Отдельный стол для гостей был накрыт, как и обычно, простой и вкусной едой – яйца, колбаса, рыба, хлеб, сыр, фрукты, чай. Глядя на бочку с пивом, я вспомнил, как вчера мечтал о стакане доброго пенного, но так и не отведал его, по итогу предпочтя возлияниям сон. Сейчас пиво уже не казалось такой хорошей идеей. Ну ладно. Может, как-нибудь потом…

Я набрал еды и уселся за общий стол. Там уже сидел фамильяр по имени Яннис. Он был выдающимся студентом школы фамильяров – настолько, что за его комнату платила мэрия. Яннис обычно был неразговорчив с соседями, поскольку день в упомянутой школе был подобен дню в тренировочном лагере отряда спецназа. С утра он экономил силы, а к вечеру их уже не оставалось. Однако сегодня он находился в чрезвычайном возбуждении. Не нужно быть этнографом экспертом, чтобы понять это по фамильяру – они совершенно не умеют скрывать свои чувства. Пожалуй, эти существа могут действовать вопреки эмоциям, но не похоже, чтобы они умели подавлять их невербальные проявления. При этом на их лице никогда нельзя прочитать каких-либо нюансов течения мысли. Для выражения подобных вещей у них нет необходимых лицевых мышц, поэтому, говоря с ними, всегда следует внимательно слушать интонацию.

Яннис был, как и многие его собратья, гладкошëрстным. Блестящий чëрно-коричневый окрас придавал ему стильный, но несколько лощëный вид. Большие плоские уши свисали вдоль его приплюснутого лица, увенчанного длинным, относительно невысоким морщинистым лбом. Он был одет в лёгкую сетчатую накидку. На руках у фамильяров было всего по четыре пальца. Ими Яннис сжимал вилку, держа её так, будто собирался воткнуть в меня.

– Приятного аппетита, – выпалил фамильяр, дождавшись, пока я набью рот едой. Он безбожно картавил. – Вы слышали?

Мне пришлось довольно долго жевать, чтобы ответить:

– Да, слышал, спасибо. И вам.

Яннис издал звук, похожий на чих. Я отодвинул тарелку подальше, изо всех сил стараясь делать это наименее демонстративно.

– Всё шутите, – сказал он.

– А вы выражайтесь яснее, – ответил я. – Слышал ли я – про что?

– Вчера убили троих моих соплеменников! Это беспрецедентный акт вероломного насилия!

– Быстро же слухи ползут, – с сожалением заметил я, ковыряя остывающий завтрак и сдерживая предательскую улыбку. Он что, специально подбирает слова, на которых сможет потгхенигховаться в грассировании?

– А вы предпочли бы умолчать об этом? – почему-то казалось, Яннис сам не верит, что задаёт мне этот вопрос.

– Расследованием должны заниматься профессионалы, – вяло отбился я. – Уверен, что убийц накажут. Спите спокойно.

– Я был там, – сказал Яннис. – И видел, что вы сделали.

– Да?

– Ещё как! – сказав это, фамильяр аж завибрировал. – Вы остановили драку людей с фамильярами! Я всем расскажу о том, что вы защитник нашего брата! Нам нужны такие, как вы! Я возглавляю студенческое движение…

– Нет! – неожиданно для самого себя воскликнул я и посмотрел в его большие чёрные глаза, полные надежды на отклик и понимание с моей стороны. Увы, я вынужден отказать ему в столь приятной иллюзии. – Я просто остановил драку. Это моя работа. Никакой специфической любви к какой-то отдельной расе или этносу у меня нет. И вам не советую увлекаться. Всего хорошего!

Я не стал доедать, а вместо этого отнёс грязную посуду на кухню и молча покинул трактир. Яннис не сводил с меня глаз, но также ничего не сказал. Наверное, со стороны всё это выглядело очень глупо. Впрочем, никто этого и не видел, поскольку стояло слишком раннее утро – остальные постояльцы начнут просыпаться только через час. Ох, рано встаёт охрана…

Солнце едва поднялось над морем. В воздухе гуляет мягкий рассеянный свет. Я живу на три квартала выше здания городской ратуши, неподалёку от которой находится Корпус Стражей со всеми его казармами, административным зданием и собственной Академией. По пути на работу я встретил в переулках пару коллег, торговца, готовившего к разгрузке телегу с бочками, полными живой рыбы, а ещё бригадира-урса, который руководил группой фамильяров-уборщиков в оранжевых хитонах. После вчерашнего извилистые каменно-глинистые дороги города были завалены мусором, какую-то часть которого рабочие успели сложить в кучи, потихоньку начинавшие смердеть. Надеюсь, их вывезут до того, как солнце вступит в свои права.

Покинув богатый квартал, преимущественно застроенный двух- и трёхэтажными розовато-белыми домами из кораллового цемента, я очутился на главной площади, или, как еë ещё называют – агóре. Её поверхность выложена из камня – как и транспортные жилы, ведущие в центр Симпáна с разных сторон. На площади было довольно оживлённо – работники суда и администрации спешили в свои кабинеты; торговцы раскладывали товары на прилавках по краю площади, центр которой рассекали несколько электрических тележек, набитых всяческих добром. Казалось, всё идёт своим чередом.

Я заглянул в караульную, принял душ и переоделся в повседневную форму. Мои бëдра защищали файлиды из кожи, соединëнные между собой при помощи шнуровки и заклёпок, формируя эдакую подвижную бронированную юбку, которая называется файлеус. Лёгкий нагрудник из дубленой кожи также неплохо пропускал свежий воздух, что не могло не приносить облегчение в нашем климате.

Капитан Лебядкин поймал меня в коридоре, когда я как раз шёл к нему.

– Муромский! Ко мне!

Я еле удержался от того, чтобы гавкнуть.

– Так точно.

Кабинет капитана представлял собой эхо и результат его спартанского воспитания. Здесь он устраивал совещания, здесь же и дремал, когда было нечем заняться. В левом углу стояла идеально заправленная кушетка. Из прочей мебели – массивный прямоугольный стол, да несколько стульев, один из которых был чуть выше остальных. Напротив каждого стояла чернильница с пером. С правой стороны находилось окно с деревянными ставнями, выходящее во внутренний двор. Со второго этажа было отлично видно, как маршируют новобранцы. На стене позади стула, на котором возвышался своей массивной фигурой Лебядкин, красовалась эмблема Корпуса Стражей – скрещенные пистолет и кинжал. Прямо перед ним лежали какие-то документы.

Я стоял, ожидая разрешения сесть. Капитан изучающе смотрел на меня, постукивая пальцем по столу. За крупными чертами его лица таились непостижимые для меня мысли. Наконец, Лебядкин взял лист чистой конопляной бумаги из стопки справа от себя и протянул его мне.

– На, – сказал он. – Садись. Пиши рапорт.

Я последовательно изложил суть событий в Амфитеатре с моей точки зрения, благо, литературный жанр мне не чужд. Капитан, наискось прочитав эти, между прочим, весьма остроумные и точные дефиниции произошедшего, бросил бумагу в общую стопку, мгновенно потеряв к ней всякий интерес.

– Ты понимаешь, почему я тебя не повышаю, Артём? – спросил он, отвечая на немой вопрос в моих глазах

– Позволите говорить честно?

– Ну попробуй.

– По-моему, я довольно хорошо справляюсь со своей работой, – констатировал я. – У меня нет ни одного дисциплинарного взыскания за всё время обучения и службы. И высокие показатели по раскрытию и предотвращению мелких краж. Я никогда не опаздываю и ни в чëм ни разу не скомпрометировал Корпус. Если честно, капитан, я действительно не понимаю, почему вы меня не повышаете.

"А вместо этого повышают Лаврецкого, который вчера во время экстремальной ситуации покинул свой пост", – додумал я, но говорить этого не стал.

Лебядкин покачал головой и громко выдохнул через нос.

– Ты дерзкий малый, – сказал он. – Этого никто не любит.

– Вы сами говорили, что всенародная любовь – не главная цель нашей профессии.

– Ха-ха! – Лебядкин вдруг уронил свои тяжёлые руки на стол, отчего все бумаги разом подскочили в воздух. Я вздрогнул вместе с чернильницами. – Ты меня подловил! Ладно. Должен признать, ты действительно хорошо справляешься. Вчера ты действовал по уставу и всё сделал, в общем, правильно. И да, лидер должен понимать, что сам несёт ответственность за свои поступки. Некогда думать о том, что скажут другие, когда необходимо сделать то, что дóлжно. В этом плане ты меня полностью устраиваешь…

"Но… "

– …но есть одно обстоятельство, которое мешает мне рассматривать твою кандидатуру непредвзято.

– Если вы о том случае, когда я учился в юридической академии…

– Чего? – поморщившись перебил меня капитан.

Я тут же проклял себя за длинный язык. Надо было просто молчать… Но теперь не отвертишься, придётся заканчивать мысль.

– Когда я жил на Ми́коносе, то был исключён из академии за дружбу с людьми, которые убили стражника…, – признался я. – Я думал, вы знаете.

– С чего ты вообще взял, что мне есть дело до этого? – раздражённо поинтересовался Лебядкин. – Я что, по-твоему, дурак? Пытаешься отвести разговор от нежелательной темы?

– При всëм уважении, капитан, я не понимаю, о какой теме идёт речь, – сказал я.

Уголки его губ поползли вниз, а взгляд стал ещё более суровым.

– Речь, конечно, идёт о твоём брате.

Вдруг словно пелена рассеялась у меня перед глазами. Я стою посреди комнаты с ружьём в руках. Оно выглядит огромным. На полу в луже крови лежит мой отец. Кажется, он без сознания. Из его живота торчит нож. Я стреляю в собственного брата, которого окончательно поглотило безумие, долгие годы точившее его незаурядный ум. Ум, который я вышиб из него одним пальцем, забрызгав его кровью и серым веществом нашу родную маму.

Вот, что снилось мне сегодня ночью, а я категорически не хотел этого вспоминать. Странно, что капитан заговорил как раз об этом. Такие ситуации обычно заставляют людей верить в тонкую мистику жизни. Что до меня… Мне кажется, вряд ли у вселенной есть на мой счёт какой-либо план. И уж точно капитан Лебядкин говорит всё это не для того, чтобы вписаться в нарратив моей жизни.

Наверное, я молчал слишком долго, потому что капитан поинтересовался:

– Что, совсем нечего сказать?

– А что конкретно вы хотите знать? – спрашиваю я, чувствуя страшную сухость во рту.

– Только самое важное. Твоя версия событий – не для протокола.

– Но зачем вам это, капитан? – недоумеваю я. – Какое это может иметь отношение к моему повышению?

– Такое, что твой брат был болен. Я должен быть уверен, что не сделаю старшим сержантом шизофреника. Без обид.

Пришло моё время вздыхать и выдыхать.

– Ну хорошо, – сказал я. – Начнём с того, что мы с Добрыней братья только по матушке.

– Это обнадёживает! – заметил капитан. – Продолжай.

Я сглотнул. Нечасто мне приходилось вспоминать об этом.

– О-хо-хо…, – выдал я, ожидая, пока мысль сложится в слова. – Ладно, с чего начать? Мой отец женился на маме, когда Добрыне было пять лет. Через год на свет появился я. Когда мне исполнилось восемь, я стал замечать, что брат сильно меняется. Он замкнулся на себе, перестал общаться со мной и родителями, всё время был раздражён и часто говорил непонятные вещи. Так продолжалось довольно долго. Когда пришло время поступать в академию, Добрыня провалил вступительные экзамены и обвинил преподавателей в заговоре. А потом он решил, что мой отец также приложил к этому руку. Их отношения совершенно разладились. Добрыня стал всё реже бывать дома, навещая нас, только когда папа был на работе. Мне он рассказывал совершенно невероятные вещи, которые, как я уже знал тогда, не могут оказаться правдой…

– Например?

– Ну, например, что у нас в подвале живёт невидимый человек. Или что почтальон приносит в письмах хворь и хочет всех обокрасть. Что люди могут разговаривать мыслями, не открывая рта… Много было странностей. А в какой-то момент появились какие-то загадочные "они", которые говорили ему, что делать, чтобы мир стал лучшим местом. И однажды они приказали ему убить моего отца… Я ему помешал. Вот и вся история.

Лебядкин молча смотрел мне прямо в глаза не менее тридцати секунд. Я выдержал это испытание с честью.

– Хорошо, – сказал он. – В смысле, ничего хорошего, но суть я уловил, и меня твой рассказ полностью удовлетворяет. Поэтому дальше молчи и слушай внимательно, старший сержант Муромский.

Я почувствовал вдруг, как по телу разливается приятное тепло. На контрасте с мрачным осадком, который остался у меня после погружения в прошлое, мысль о внезапном повышении в должности ощущалась, как добрый глоток вина.

– Спасибо за оказанное доверие! – вставая, сказал я и отдал честь.

– Нет, ты идиот? Сказал же, заткнись и слушай, а то разжалую к чëртовой матери.

Я кивнул и вернулся на стул. Спинки у него не было, поэтому файлиды свободно свисали с боков.

– Итак, ввожу в курс дела, – сказал капитан. Мне показалось, что его тон вдруг разом изменился, чтобы теперь учитывать мой новообретëнный ранг. Это ощущение было приятным. – Всех вчерашних жмуров зарезали и обокрали. Все они учились в школе фамильяров. Ночью ребята прочесали округу, но взять никого так и не смогли. Те трое, что швырялись камнями, утверждают, что ничего об этом не знают. Пока я тут разбираюсь с этим дерьмом, мне нужно, чтобы ты взял под защиту и привёл сюда этого горе-режисёра. Ходят слухи, что театр задолжал крупную сумму ростовщикам. После такого фиаско, боюсь, они не скоро смогут расплатиться. Плюс, пока не ясно, кто убил слуг, лучше нам приглядывать за всеми, кто имел отношение к этому спектаклю. Наша основная версия в том, что на острове высадилась диверсионная группа, цель которой – дестабилизация отношений между нами и зверолюдом. Хотя, у меня есть определённые соображения, но об этом поговорим потом. Как понял меня, Муромский? Повтори задачу.

– Как можно быстрее организовать конвой для господина Беорна и привести его сюда, – суммировал я, опуская ненужные детали.

– Кого-кого?

– Так зовут режиссёра. Беорн.

– По хрен, как его звать. Бери Илюшу – и чтоб к обеду урс был у меня в кабинете. Не забудь зайти за новыми знаками отличия. И возьми у Пшеницына адрес, он знает. Вопросы?

– Лаврецкого?!

– Да, – сказал капитан. – Теперь он твой младший сержант. Развлекайтесь. Свободен.

Я нашёл решение капитана ироничным. Это было подозрительно, ведь у шефа нет чувства юмора. Он же видел, как Илюша вёл себя по отношению ко мне. Зачем Лебядкину вот так унижать сына знаменитого адвоката? Не становлюсь ли я инструментом в чьей-то подковëрной игре?

Приняв это всё во внимание, я решил, что не буду глумиться над Илюшей, а вместо этого попробую быть с ним помягче. Кто-нибудь же должен разорвать порочный круг дедовщины и насилия? Хотя, перед тем, как подписаться под подобным манифестом, неплохо было бы выяснить судьбу Чен Чена.

В первую очередь я спустился на этаж и зашёл к лейтенанту Пшеницыну за сержантской медалью и шевронами. Он выдал их мне, почти не глядя, полностью погружённый в бумажную работу.

– Лейтенант, могу я задать вопрос?

Пшеницын, не поднимая головы, промычал что-то себе под нос.

– Среди убитых сегодня ночью фамильяров числится некий Чен Чен?

– Нет, – всё так же, глядя в документы, отвечал лейтенант. – Я занят.

– Спасибо. А адрес Бео…

– Медвежий Вал, дом один!

Я поспешил выбежать из его кабинета, пока в меня не полетели канцелярские принадлежности.

Значит, нет. Что ж, Илюша получает своё право на индульгенцию. А вот и он!

– Младший сержант Лаврецкий! – не удержался я. – Ты ли это?

Теперь Илюша обязан обращаться ко мне уважительно.

– Так точно… Сержант, – отвечал он, буквально излучая вокруг себя желание провалиться сквозь землю.

Я не стал его поправлять, а вместо этого отвёл в тихий угол и спросил:

– Скажи на милость, куда ты вчера определил фамильяра по имени Чен Чен?

Казалось, Илюшу сбил с толку этот вопрос. Лаврецкий нахмурился, как ребёнок, а пальцы его потихоньку сами собой заскользили в сторону рта.

– Понятия не имею, о чём вы, сержант, – сказал он и принялся грызть ноготь на указательном пальце.

– Врëшь, Илюша! – сказал я, и только после этого понял, что именно я сказал. Споткнулся о первую же кочку…

Глаза Лаврецкого поползли на лоб. Похоже, он знал о существовании этой клички, и страшно её ненавидел. Он вытащил палец изо рта и сжал челюсти. Сдерживаемое им возмущение выступило в виде пятен красного цвета на лице и шее.

Сомнений нет – это война. С другой стороны, так проще. Маски сброшены. Не похоже, чтобы Степан Андреевич сильно заботился о судьбе своего младшего сына. Может быть даже, что мне за это ничего не будет. Субординация есть субординация.

– Пока что я тебя ни в чём таком не подозреваю, – сказал я.

– А в чём меня подозревать? – набычился Илюша.

– Ну, если ты в курсе, вчера убили троих фамильяров. Плюс, этот ваш конфликт со слугой таласанца. Он мне потом рассказал, что ты увёл Чен Чена ещё с трибуны, в то время, как должен был помогать остальным остановить насилие. Тебе есть, что сказать по этому поводу? Зачем тебе понадобился тот фамильяр?

Лицо Илюши вдруг приобрело триумфальные черты. Он высокомерно опустил уголки губ и слегка сморщил нос, будто учуял где-то здесь дерьмо.

– Вы, старший сержант, должно быть, рехнулись на почве любви к братьям нашим меньшим. И возомнили себя сыщиком.

– Соблюдай субординацию, – сказал я.

– Ну а что? Он пропал, этот Чен Чен, или как? Ко мне какие вопросы?

Это был удар под дых. И действительно, я ничего не знаю о судьбе искомого фамильяра, и, если быть честным, не имел права задавать Илюше этот вопрос. Капитан уже наказал его за то, что случилось вчера. Любые мои санкции излишни.

Ответить, тем не менее, необходимо. Желательно что-нибудь нейтральное. Нельзя терять авторитет.

– Я хочу с ним поговорить. Где мне его искать?

Илюша, конечно, почувствовал мой финт, но был вынужден ответить:

– Я свёл его со своим отцом. Ему нужен новый слуга для специфических нужд, а этот оказался как раз с подходящим набором… умений. Узнав, сколько будут платить, собакéн взял задаток, и сам с удовольствием бросил свою работу.

– Специфических нужд?

– Нужны только очень смелые, видишь ли.

– Допустим, – сказал я. – А почему сразу не сказал мне? Зачем врал, что не имеешь понятия, о чём речь?

– Это что, допрос? Ну арестуй меня тогда за враньё, что поделать… Иногда я скрываю свою личную жизнь от посторонних. Такой уж я парень.

– Лучше обращусь к твоему отцу.

– Удачи, – без тени искренности напутствовал меня Илюша.

Община урсов находилась на отшибе – по пути к Горе, на которой многие из них время от времени сизифили. В конце концов, никто из разумных не мог сравниться с ними в физической силе. Эти крупные зверолюди живут в больших круглых домах из спрессованной глины и соломы. Место для них выбирается со строгим соблюдением этикета и с учётом мнения каждого члена общины. Вокруг такого дома должно быть достаточно свободного пространства, на котором желательно иметь не менее двух деревьев. Из-за этих правил, район урсов уже мало напоминал город. Скорее это были небольшие хозяйства, стоящие друг от друга на значительном, по меркам городской застройки, удалении. Там дальше начинались поля, засеянные льном, коноплëй и другими культурами.

Жизненный девиз урсов можно было сформулировать следующим образом: "Дружи на расстоянии – дерись в ближнем бою". Среди них есть немало кузнецов и других мастеров на все руки. Но больше всего они любят холодную сталь. Каждый уважающий себя урс, даже если не носит с собой оружия, хранит дома семейную реликвию – кинжал, передаваемый из поколения в поколение. Изготовление подобного ножа считается заявлением о начале собственной династии, а пропажа его приравнивается к гибели рода. Многие урсы владеют холодным оружием получше большинства людей. Это долгое время вносило определенное напряжение во взаимоотношения наших рас. Проблему решили тем, что им законодательно запретили пользоваться огнестрелом, который они и без того презирали. В итоге люди вроде бы почувствовали себя в безопасности и успокоились, хотя о какой безопасности может идти речь, когда против тебя стоит ста пятидесяти килограммовая разумная машина для убийства? Не знаю, не знаю…

Сначала мы с Илюшей передвигались на самоходной тележке, но здесь она стала бесполезна, поэтому мы спешились. Улица Медвежий Вал располагается по самому центру посёлка с неровными грунтовыми дорогами. Стража тут присутствует в самом номинальном количестве, ибо урсы привыкли решать дела между собой и редко обращались в городские суды.

Солнце начинает припекать. Совсем скоро начнётся самое трудное время – как раз, когда мы двинемся обратно.

– А как будет правильно, урси́ха, или урся́нка? – спрашивает вдруг Илюша.

– Правильно – у́рса.

– Пф, ну и бред, – отмахивается младший сержант. – У́рса-фигу́рса.

– Давай-ка потише с этим тут.

Я свернул на указателе, стараясь ступать по протоптанным дорожкам, не забредая лишний раз на частные территории. Урсы принципиально не пользовались заборами, но они прекрасно обходились и без них. За нарушение границ частных владений можно было и по голове получить. Конечно, нам бояться было нечего, но я знал их обычаи и не хотел привлекать к нам лишнего внимания.

Многие из них проснулись к этому часу, но пока сидели дома со своими семьями и завтракали. Несколько кузнецов уже приступили к работе, заполняя воздух энергичным перезвоном, к которому присоединялся аромат горячего хлеба и жареной рыбы. У кого-то убежали гуси, и на них залаял дворовый пёс. Фамильяры и фамильярки бегают по дорожкам туда-сюда, неся в руках кто-что: воду, еду и самый разнообразный хлам.

Посёлок не был лишён электрического снабжения, но использовалось оно только для самых важных вещей, таких как, например, общественная холодильная камера. Урсы прекрасно видят в темноте, поэтому идеей электрификации своего гетто они не загорелись (ха-ха), особенно принимая во внимание, что для этого придётся впустить на свою частную собственность столько чужаков, "которые всё тут перевернут вверх дном".

Что тут сказать, упëртый народец. Но и примечательный многими интересными чертами.

После весьма продолжительных попыток достучатся до хозяина, я толкнул входную дверь его жилища, украшенную извилистыми узорами. Урсы никогда не запирались. Воровство в общине каралось отрубанием пальцев. Да и пробраться к кому-то из них незамеченным от всех остальных было попросту невозможно.

Дом Беорна был построен вокруг огромной сосны. Внутри стоял соответствующий аромат. Я открыл ставни на одном из окон и впустил внутрь свет. Пол, видимо, был залит коралловым бетоном, поверх которого уложили ровные ряды шлифованных деревянных досок. На них тут и там лежало несколько замызганных ковров. Вокруг центрального древа была устроена стойка с книгами и кухонными принадлежностями. Справа она обрывалась. Там была устроена печь, труба от которой поднималась параллельно стволу сосны и выходила через крышу.

Слева же, у самой стенки я увидел нечто, что сразу определил как алтарь Двенадцати. Такой был у них в каждом доме. Здесь лежат вещи, символизирующие мудрость первых урсов, объединивших народ и обучивших их языку, земледелию и ремёслам. По-крайней мере, так гласит их легенда. Одной из таких вещей был ритуальный клинок, которого как раз на месте не оказалось. Это меня сразу же насторожило. Такой нож часто используется для так называемых "благородных убийств".

– Никого нет! – озвучил Илюша.

– Угу.

– Ну и ладно! – сказал младший сержант. – Нам же лучше. Может, будем в Корпусе ещё до жары. А там и обед…

– Ты ничего не путаешь? – поинтересовался я. – Или капитан приказал вернуться с пустыми руками?

– Никак нет, сержант, – скривившись, ответил он. – Ну и какие будут указания?

– Сходи к соседям и спроси, вернулся ли хозяин домой вчера вечером.

Пока Илюша опрашивал зевак, собравшихся у самой границы территории Беорна, я осмотрелся повнимательнее и обнаружил рядом с алтарём какую-то записку, написанную хорошим убористым почерком.

"Дорогой Беорн!" – прочитал я. – "Ваш талант, несправедливо осуждённый завистниками, поразил моё существо до самой глубины души. Посмотрев лишь половину этой несравненной пьесы, я смог проникнуться вашим незаурядным мастерством более, чем полностью. Боюсь представить, что будет, когда я увижу её целиком! Как человек, сочувствующий вашим идеям, я намерен оказать вашей труппе поддержку, в которой вы несомненно нуждаетесь после столь прискорбно неудачной премьеры. До меня дошли слухи о вашем плачевном финансовом положении. Если вы понимаете, о чëм я, то жду вас завтра в общине Всеединства на площади Единения как можно раньше с утра, ибо я должен буду отбыть с вашего прекрасного острова незамедлительно. Просто приходите и ждите меня там. Я вас узнáю".

– Если вы понимаете, о чëм я…, – повторил я вслух.

– Ушёл часа три назад, – объявил Илюша, вернувшись с улицы. – А ночью тут был курьер.

– Да, и принёс письмо, – сказал я, протягивая ему записку.

Илюша пробежал её глазами и засмеялся самым гаденьким смехом из тех, что мне доводилось слышать.

– Тхе-тхе-тхе-тхе-тхе…

Первый раз такое слышу, честное слово.

– Ну и жополиз! – сказал он, возвращая мне листок. – Интересно, кто это? Наверняка, этот придурок Андерсон с Пароса. Больше я таких кренделей не знаю.

– Кто это? – спросил я.

– А, – Илюша махнул рукой. – Поднялся на торговле воздушными пузырями с рыбьими мордами. Чёртов придурок. Приезжал как-то к моему отцу.

– Ладно, – сказал я. – Тогда пошли.

– Куда?

– В общину Всеединства, куда ещё? Надо доставить Беорна в Корпус. Таков уж приказ.

– Вот вечно те… вам, сержант, не сидится на месте, – пожаловался Илюша, подбираясь к самой границе моего терпения. – Я имею ввиду, мы же просто можем передать ему через соседей, чтобы он прибыл в наше распоряжение. Откуда столько ненужного рвения?

– Понимаешь, – сказал я, подумав. – Мы с тобой стражи, Илья. Защитники разумной жизни на Земле. Ты этого не знаешь, или не хочешь знать, однако это так. Ты помнишь текст клятвы, которую давал, когда заступал на службу?

– Клятвы? Ты шути…те? Кто вообще помнит клятву? Её учат один раз, чтобы рассказать во время присяги.

– А что такое, по-твоему, присяга? – спросил я.

– Ну – клятва?

– И что происходит, когда ты клянëшься в чём-то?

– Не знаю… Ты проходишь тест? Получаешь лычки? Зачем мы вообще об этом говорим?

– Затем, чтобы ты вспомнил о своих обязательствах перед обществом!

– Я и так служу обществу, – сказал Илюша. – Причём, за гроши. Пойдёмте уже, сержант. Здесь воняет.

Осознав бесполезность своих попыток воззвать к благородству Илюши, кое до сих пор остаётся объектом чисто гипотетическим, я бросил это гиблое дело и сосредоточился на нашей задаче. Зачем Беорн взял кинжал? Из соображений безопасности? Наверняка же он знал про убийства фамильяров. Я бы тоже на его месте оглядывался по сторонам. Не зря ведь капитан нас сюда прислал?

А может, Беорн хочет продать свой нож за долги? Интересно, такое хотя бы в теории возможно?

Что ж, есть только один способ выяснить это.

В общину Всеединства мы прибыли через добрый час. Сначала пришлось вернуться в город, чтобы поменять транспорт и снова выехать – уже в другую сторону. В конце концов мы оставили и этот экипаж, ибо заехали на плотно застроенный невысокими жёлтыми домами крупный утёс. Общиной называют верхний квартал этого района, построенный вокруг храмового комплекса Всеединства, пик которого был самой высокой точкой в городе. Здесь собираются все, кого только можно себе вообразить, а также и те, кого вообразить нельзя.

Площадь Единения, прилегающая одной из сторон к стенам храмового комплекса, окружена домами, между которыми может втиснуться разве что пара человек. Все здания здесь отличаются своими габаритами, формой и положением в общей сетке, так что множество мелких улочек этого района образуют самый настоящий лабиринт.

Я поднимаю голову, чтобы оценить направление движения по солнцу. Стены домов выкрашены в выцветшие, когда-то бывшие яркими цвета. Между окнами тянутся верёвки и провода. Тут и там на них развешена чья-то одежда. Из открытых ставней, в которые никогда не попадает прямой луч света, раздаются детские крики, смех и ругань взрослых. Какие-то пацаны швыряют друг в друга хламом из окон напротив.

Наконец, мы выбрели на площадь, хотя и значительно правее, чем я ожидал. Солнце висит почти прямо над нашими головами. Под ним, как под золотой дырой в голубом небесном куполе, собралась, похоже, вся местная публика. Видимо, в связи со вчерашним, предвиделось большое количество гостей храма. Разве торговцы бижутерией и магическими амулетами могли пропустить такое?

– Поспрашивай пока, видел ли кто-нибудь Беорна здесь с утра, – сказал я Илюше. – А я пойду поговорю со жрецами.

– Ага… То есть, так точно.

На самом деле, мне плевать на субординацию. Я пользуюсь ей, потому что она важна для функционирования стражи, но я не верую в неё, если вы понимаете, о чем я… Мне даже как-то некомфортно от того, что мы с Илюшей поменялись ролями так внезапно. Я видел, как он страдает, выжимая из себя это "вы", и как больно ему от моего "ты". И часть этого страдания передавалась мне.

– Илья, – сказал я, перед тем, как отправиться в храмовый комплекс – Предлагаю компромисс. Давай на "ты". Мне так проще. Потому что это уже просто какой-то цирк! Но ты будешь называть моё звание полностью. Договорились?

Илюша посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и сказал:

– Ты всë-таки очень странный тип, ты знаешь об этом, старший сержант? Странно говоришь и совершаешь странные поступки. Ты вообще непонятный. Вот скажи прямо, ты за нас или за них?

– Кто в данном случае есть мы, а кто – они? – спросил я.

– Ну понятно, – сказал Лаврецкий. – Опять началось…

Он не дал мне возможности ответить, развернулся и ушёл опрашивать местных. Что это вообще такое сейчас было, спрашивается? Как человек с его взглядами прижился в страже? У самого Лебядкина один из лучших друзей – урс. Нет, среди людей полно бытовых шовинистов, не новость это и в отношении всех остальных рас, но вот настолько откровенных расистов, как Илюша, я давно не припомню. Интересно было бы посмотреть на его круг общения.

Собственно, я спросил Лаврецкого про клятву, потому что в ней есть следующие строки: "Клянусь ставить закон и порядок превыше своего личного мировоззрения". Были там и другие мудрые слова, которые прекрасно заполнили ту дыру, что оставил в моей душе опыт, пережитый в детстве и юности.

Когда я вылетел из юридической академии, мало что могло меня утешить. Я не убивал того стражника, меня даже там не было. Но ребята отправились на акцию с моего полного благословения. Я даже писал стихи в их славу. Нам казалось очень остроумным, что студенты юридического открыто выступают против своей гильдии. Справедливости ради, на то были свои причины – кредитное образование в те годы приобрело угрожающий размах. Благодаря попустительству со стороны юристов, а может и откровенному сговору, доказать который, впрочем, не удалось, Штольц и его семья пытались сделать своими потенциальными слугами всё образованное население Миконоса. Согласитесь, мир в руках ростовщиков – перспектива мрачная. Мой отец чуть не положил свою карьеру на этом деле. Но как раз его действия – а именно, тонкая дипломатия при использовании определённого количества компромата – дали результат. А вот наша "низовая" поддержка привела к полному фиаско. Вместо того, чтобы выкрасть нужные нам для разоблачения сговора документы, мои бывшие друзья напоролись на стражника и в ходе драки лишили его жизни, за что их впоследствии казнили.

Это был момент, когда я перестал понимать, где добро, а где зло. Кто я? Убийца собственного брата, с которым теперь не разговаривает родная мать? Горе-поэт, вдохновляющий людей на безумства?

Отец всегда учил меня, что право на счастье может заслужить лишь хороший человек. Но хороший ли я человек? Как это понять?

Тогда мне и попался на глаза рекламный проспект городской стражи Симпáна. Должно быть, его подкинул мне как раз батя, прекрасно понимавший мои муки, как и то, что подобные вопросы каждый свободный человек должен закрыть самостоятельно. "Клянусь защищать мир!" – гласила фигурная надпись сверху листовки. Я весь вечер просидел, склонившись над ней и размышляя о том, куда и как направить свою судьбу. И в итоге поклялся – сначала себе, а спустя три года учёбы, и всему Альянсу – во время официальной церемонии. С тех пор я стою на страже мира. И что бы это, чëрт побери, ни значило, это наполняет мою жизнь хоть каким-то смыслом.

Ну а сейчас мне предстоит зайти в место, обитатели которого пытаются приватизировать самое понятие "смысла жизни". Нетрудно представить, что я думаю о попытках жрецов навязать всем подряд свою версию нравственности. Однако я стараюсь не вступать в теологические споры, поскольку невозможно договориться с людьми, если они не хотят договориться. Когда дело касается религии, разумные твари склонны разговаривать в режиме монолога, и их мало интересует чужое мнение. Впрочем, должен заметить, что если спор двух религиозных людей о природе божественного не перерос в драку, значит вы имеете дело с истинно верующими. Таких я уважаю, хоть и не понимаю. Моя личная вера сводится к тому, что люди живут и умирают, и до жизни всё то же самое, что и после.

Я подошёл к двухметровым вратам комплекса. По обе стороны от тяжёлых деревянных дверей, закованных в стальные рамы, стояли рядовые стражники. Один из них, завидев меня, отдал честь, и второй, стоявший поодаль, машинально за ним подхватил.

– Вольно, – сказал я. – Какие новости, ребята?

Ответил тот, что был ближе ко мне. Я знал, что его зовут Марат, но больше ничего сказать о нëм не мог.

– Поздравляю с повышением, старший сержант! У нас тут сегодня какой-то наплыв. С утра прибыло уж очень много фамильяров, и не только. Многие уже там, внутри. Да и тут, как видите… Я взял на себя ответственность вызвать подкрепление.

– Хвалю, – сказал я. – А какой вообще настрой у народа, что говорят?

Марат покачал головой, и чёрные кудри, торчавшие из-под его шлема пришли в движение.

– Трудно сказать. Агрессии пока не замечено.

– А был ли тут урс с ритуальным кинжалом? Зовут Беорн. Такой, с белым пушком на шее. Мог быть одет в чёрную панаму, какие носят режиссёры.

– Нет, – уверено ответил Марат. – Я бы такого заметил. Из урсов здесь сегодня только жрецы, да вся обычная публика. Их, новых, сразу видно.

Это потому что большинство урсов были к религии, как и к драматургии абсолютно равнодушны. Однако небольшое их количество действительно озабоченных философией и судьбами мира имело довольно большой вес в обществе, вне зависимости от степени их компетенции. Особенно эта тенденция усилилась в последние десять лет. Люди сами раздували из урсов больших звёзд, заслуживали те того, или нет.

Вдруг я почувствовал за своей спиной какое-то организованное движение. Обернувшись, я увидел, как народ расступается, чтобы пропустить необычную процессию. Четверо фамильяров несли на специальных носилках таласанца. Ещё двое время от времени опрыскивали морского жителя водой. Спереди шёл нарядный слуга с гордо вздëрнутым носом. Он держал за руку девушку с удивительно белой кожей – я сразу признал в ней актрису из вчерашней пьесы. Еë правый глаз и бровь были скрыты белой повязкой.

– Пропустите юрискóнсульта! – возвещал он. – Юрискóсульт от Талáсии сделает заявление!

Фамильяр отпустил руку своей спутницы и предъявил Марату бумагу с печатью мэрии. Тому оставалось лишь подчиниться. Интересно, подумалось мне. Представляю себе, что скажет капитан, когда узнает, что мэрия разрешает массовое мероприятие без согласования с Корпусом. Я решил, что не могу пропустить такое, и зашёл во внутренний дворик сразу вслед на носилками с таласанцем.

Символом Всеединства был круг. Если сторонники этой веры в чём-то соглашались, то соединяли большой и указательный пальцы. Этим же жестом жрецы заканчивали каждую свою фразу. Храмовый комплекс, разумеется, также был круглой формы, как и окна в подсобных и иных помещениях, разбросанных в неочевидном порядке по всей территории – религия вообще очень любит явный символизм и неявный порядок.

Каменно-глинистые стены очерчивают внутренний двор и напротив входа сходятся на торцах непосредственно Храма, имевшего вид широкой медленно сужающейся кверху башни. Её поверхность обшита каким-то древним тёмно-серым материалом, лëгким и гладким, который люди выменяли у таласанцев ещё на заре формирования Альянса. Ко входу в башню ведут каменные ступени, по бокам от которых растут два воистину идеальных кипариса, образующих портал в самое сердце местной религии.

Идти туда, слава богу, не пришлось. Перед лестницей был заранее заготовлен резервуар с водой, в который фамильяры и сгрузили свою живую ношу. Таласанец расположился поудобнее и посмотрел на своего помощника. Старший слуга, тот, который шёл спереди, встал на небольшой пьедестал, установленный рядом, помог взобраться на него своей спутнице, а затем сказал громко и отчётливо, так чтобы его услышали все пятьсот с лишним персон, заполнявших двор.

– Слово берёт его превосходительство юрисконсульт от Талáсии!

Неясный шум сотен голосов притих. Гость суши сделал в знак приветствия неуклюжее движение своим недоразвитым локтем и застрекотал по-таласански.

"Жители Симпáна! Граждане Альянса!" – озвучил фамильяр. – "Вчера мы стали свидетелями того, как были попраны принципы, формирующие наше общество. Взаимоуважение и терпимость, которые были провозглашены общественным договором, оказались всего лишь маской, скрывающей высокомерие, злобу и зависть тех, кто от природы имеет более выгодное положение. Правительство Талáсии призывает вас решительно осудить произошедшие вчера беспорядки и убийства! Кроме того, мы требуем от местных властей выдать зачинщиков и всех причастных для международного суда, а также принести официальные извинения за халатное отношение к организации охраны на вчерашней премьере. Но это ещё не всё. Среди горожан ходят слухи о якобы ужасном качестве постановки, но как, я спрашиваю вас, как можно судить о произведении, не посмотрев его целиком? Невежество, которое порождает подобные отзывы, просто поражает своей глубиной. Совершенно очевидно, что любой, утверждающий подобное – шовинист и враг Альянса. Поэтому первым нашим требованием, будет повторный показ пьесы, чтобы все разумные существа смогли оценить её качество по достоинству!"

Сначала раздались неуверенные аплодисменты, быстро переросшие в настоящую бурю. Фамильяры, пришедшие сюда в поисках справедливости, были полностью удовлетворены. Некоторые из них в возбуждении подпрыгивали и кричали таласанцу слова поддержки. Кажется, я слышал и откровенный лай. Послушники Всеединства, одетые в чёрные робы, перевязанные на поясе куском каната, молча стояли и хлопали.

Таласанец издал несколько щелчков, и фамильяр сказал, дождавшись пока публичный взрыв эмоций утихнет:

"Нельзя позволить, чтобы люди пренебрежительно относились к праву на жизнь и самоопределение таких, как мы с вами! Не забывайте, что человечество находится в зависимости от вас! Не позволяйте им обращаться с собой, как с животными! Деритесь за свои права!"

На этих словах настоящее безумие поглотило толпу. И если бы в тот самый момент не открылись врата и в них не ввалились силы вызванного Маратом подкрепления, то, клянусь, верующие могли и двинуться в сторону центра города, и неизвестно ещё, чем бы всё это закончилось.

Несколько залпов в воздух успокоили всякое движение в дворе. Моя школа!

– Внимание! – проревел сильный мужской голос. – Нам поступило сообщение о заложенной бомбе! Всем немедленно покинуть комплекс и отойти за пределы установленного периметра! Сопротивление бесполезно и навредит вам и окружающим!

Стражники быстро организовали коридор, через который выводили всех по одному. Во главе отряда был лично капитан Лебядкин. Он и стрелял. Увидев меня, он подошёл и спросил:

– А ты что здесь делаешь? Я же сказал тебе, привези мне урса. Прохлаждаться вздумал? Или в религию ударился?

– Никак нет, капитан! – сказал я, протягивая ему листок с посланием для режиссёра. – Беорна не было дома, но я нашёл на его алтаре эту записку.

Капитан быстро скользнул глазами по тексту:

– Так… И? Нашёлся?

– Никак нет, капитан! Он взял с собой родовой нож… Илюша опрашивает местных на площади, может ему что-то удалось выяснить.

– Дерьмо! – выругался капитан, убирая записку в поясную сумку. Кажется, это было его любимое слово. – Иди ищи его, понял? Если нужна какая-то поддержка, обращайся к лейтенанту. Не найдëте – можете не возвращаться. А я пошёл, нанесу визит старому пердуну-мэру. Повтори!

– Визит старому пердуну-мэру, – сказал я.

– Тебя однажды закопают за твой юмор, Муромский. Давай-ка, не задирай нос! Бегом найди мне эту медвежью шкуру! Пошёл, пошёл!

И я действительно от него убежал. Это было очень удобно, и совершенно не противоречило моим планам. Пока я пробирался к выходу на площадь, то услышал краем уха кусок чьего-то разговора и притормозил, чтобы послушать:

– Да чего ты рассказываешь? Драка началась, когда начали кидать камни. Все так говорят.

– Ты там был? А я был! И я всё видел вот этими вот глазами! Так что не надо мне тут ля-ля, понял? Какой-то конченный расист в шевронах лейтенанта не выдержал и начал стрелять. Утихомирили его вроде. А потом всех вывели, и пьесу уже было не досмотреть. Это всё специально! Думаешь, почему среди стражи нет ни одного фамильяра? Это называется системный расизм! Мы, люди, все ужасные расисты от природы. С этим в первую очередь надо бороться.

– А пьеса-то, хоть интересная была?

– Очень!

– Ну а где он, лейтенант-то этот?

– А я знаю? Кто ж тебе теперь его покажет? Сделал дело, получил свои денежки, да и был таков. Поди уже переехал на другой остров – и в ус не дует.

Не люблю местную публику, а особенно таких вот "я-там-был-и-всë-видел". Откуда они вообще берутся? Зачем он врёт? Просто так? То я, значит, защитник фамильяров, то шовинист-маньяк. Хорошо, что капитан в курсе, как всë в точности произошло.

Покинув комплекс вперёд очереди, я снова оказался на площади Единения. Капитан дотошно организовал всё, перед тем, как зайти с отрядом внутрь. Железные заграждения, которые хранили в караульной башне на въезде в район, были расставлены таким образом, чтобы разбить единый поток людей на три коридора, ведущих прочь с площади. Стражи внимательно контролировали процесс, мгновенно пресекая любые попытки к нарушению порядка эвакуации. Одного буйного положили лицом в землю. Я пролез между сегментами, вышел на свободное пространство и огляделся в поисках Илюши. Он тут же меня заметил и подошёл.

– Что там за фигня происходит? – спросил он.

– Шеф накрыл несанкционированный митинг, – сказал я. – А у тебя что?

– Может быть, кое-что, – загадочно сказал Илюша.

– Объяснись.

– Пошли.

Он провёл меня через несколько улочек, а когда мы вышли на небольшой перекрёсток, в котором не уместиться и одной телеге, ткнул пальцем в нищего, завëрнутого в серую ткань с огромными дырками на спине. Он сидел на углу дома, и казалось, что плющ, обвивающий весь первый этаж, растёт прямо из него. Перед ним лежала небольшая миска, в которой блестело несколько бронзовых монет.

– Вот этот крендель сказал, что видел его.

Я подошёл ближе и увидел, что красная от постоянного пребывания на беспощадном солнце кожа этого человека потрескалась от сухости. Голова у него почти что лысая, если не считать жидкой наполовину седой бороды. Болячки и струпья на теле окружены чем-то белым. Длинные грязные потрескавшиеся ногти не видели ухода годами. Всё это мгновенно разбудило во мне гигиеническое чувство. Да уж… Не хотел бы я скушать такой "крендель"!

– Эй, гражданин! – позвал я. – Нам нужна твоя помощь.

– Скажи ему то, что сказал мне! – потребовал Илюша. – Он видел его, а где – не говорит!

– Да погоди ты! – прикрикнул я.

– Я даже не гражданин…, – ответил мне вдруг нищий. – Я просто сижу здесь и надеюсь на милость существ, более удачливых, чем старый Жюль.

В уголках его мутных глаз я заметил оттенок иронии – единственный признак здоровья на этом избитом жизненными неурядицами лице.

– Ты видел урса по имени Беорн сегодня утром? Знаешь, кто это?

– Я вижу многое, господин, – сказал Жюль скрипучим голосом. – Но помню далеко не всё. Особенно, когда дело касается страшных вещей. Может быть, если люди начнут лучше понимать мои намёки, то каждый получит своё, и жизнь наша станет немного лучше…

С этими словами нищий отодвинул от себя миску с добычей.

– Я уже дал тебе монет! – возмутился Илюша.

– И услышал то, чего они стóят, – разведя руками, сказал Жюль.

Я достал серебро из поясной сумки и показал ему.

– Говори.

Муть в его глазах слегка прояснилась.

– Дай-ка рассмотреть её поближе, – сказал он, протягивая руку к деньгам.

В ответ я продемонстрировал ему намерение убрать монету обратно в сумку.

– Постой! – энергично выпалил Жюль. – Не горячись, сержант! Её блеск прекрасно видно и оттуда.

– Продолжай.

– Медведь прошёл здесь с утра пораньше.

– Как он выглядел? – спросил я.

– С белым пушком такой, в чёрной панамке.

Я бросил ему монету, и она упала на ткань между его ног.

– Он был один? Куда он пошёл?

Жюль попробовал серебро на зуб – штук десять их он ещё сохранил. Настроение его значительно улучшилось.

– Я спал – вон в том деревянном ящике у входа в дом. Он разбудил меня и спросил, как дойти до площади Единения. Здесь же чëрт ногу сломит. А потом, минут через десять – промчался пулей в другом направлении. Мне показалось, что за ним кто-то гонится, поэтому я спрятался и накрылся тряпками, чтобы меня никто лишний раз не трогал.

– Кто за ним гнался?

– Я не видел. Но он точно был один.

– Человек?

– Не знаю.

– В какую сторону они побежали?

– Вон туда, – нищий показал своим костлявым пальцем вдоль одной из улиц.

– Спасибо, Жюль, – сказал я. – Тебе бы врачу показаться…

– Это вряд ли, господин сержант, – возразил нищий. – Я всё равно скоро умру.

Я пожал плечами и оставил его в покое. Мы с Илюшей, не сговариваясь, двинулись в направлении, которое указал Жюль. На первой же развилке я заметил какой-то предмет, лежащий в сухой пыли. На поверку это оказался метательный дротик испачканный в чьей-то крови. Его кованый наконечник был сделан из хорошей стали, а деревянная ручка увенчана красивым жёлтым оперением. Прекрасный экземпляр. Подобрав оружие, я пригляделся к следам на пыльной дороге, прошёлся вперёд на несколько метров, и когда ничего не нашёл там, то обратился на соседнюю улицу, где и обнаружил искомые следы крови.

– Сюда, – сказал я Илюше. – Будь на чеку.

Лаврецкий поджал губы, кивнул и вытащил из ножен меч.

– Убери.

– М?

Я достал из кобуры пистолет и сказал:

– У него дротик. В узком проходе… Неужели это надо объяснять?

– Что? – недовольно спросил младший сержант.

– Возьми пистолет, – попросил я. – Пошли.

Илюша подчинился, и я убрал дротик в сумку. Вытаскивая оружие, Лаврецкий ядовито хмурился. Традиционно стража не часто прибегала к огнестрельному оружию. Во-первых, не всякий пистолет стрелял. Во-вторых, изготовление пуль и новых орудий, быстро приходящих в негодность, стоило Корпусу немалых средств. И, наконец, в-третьих, стрельба была разрешена только людям, поэтому практика данной смертоносной привилегии на глазах у зверолюда могла вызвать нежелательную реакцию общества, вне зависимости от причин. Стрельбу без негативных последствий для карьеры мог позволить себе только тот, кто точно знал, что делает. Илюша таким не был, но мне было чуть спокойнее от того, что он приглядывает за мной. Тот, кто бросил этот дротик, явно наделён недюжинной силой – или же должным умением.

Улица становилась всё у́же и в конце концов закончилась тупиком. Мы вернулись на то место, где в последний раз видели следы крови и осмотрелись. С обеих сторон нас окружали глинобитные дома, в которых протекала повседневная семейная жизнь.

Всё это время где-то протяжно выла собака. Сначала я не придавал значения этому тревожному звуку, но постепенно он всё сильнее обособлялся на фоне неспешного городского шума. Было в голосе этого пса что-то такое, что не соответствовало местной почти что провинциальной атмосфере. В нём явственно слышались страх, замешательство и шок.

– Тихо! – машинально сказал я.

– Да я вообще-то молчу, – скривив очередную гримасу, сказал Илюша.

– Тщ!

Я пошёл по следам обратно и обнаружил между домами небольшой проулок, буквально в полметра шириной. В первый раз мы его пропустили, глядя себе под ноги в поисках следов крови. Пройти тут можно было разве что боком. Прислушавшись, я убедился в том, что гнетущий меня собачий вой доносится как раз оттуда.

– За мной.

Заметив на стене следы засохшей, но относительно свежей крови, я понял, что мы идём в правильном направлении. Собака продолжала завывать, срываясь в скулёж. Звук становился всё ближе. Наконец, выйдя из-за очередного угла, мы его увидели. Пëс дворовой раскраски на какое-то время замолчал, посмотрел в нашу сторону, зевнул, сделал оборот вокруг своей оси и снова заскулил, чуть поджимая хвост и всё время глядя в нашу сторону.

– Привет, дружок, – сказал я.

В ответ тот громко залаял, то ли на нас, то ли для нас.

– Вот тебе и дружок, старший сержант, – посмеиваясь, сказал Илюша. – Собака есть собака.

– Что это вообще должно значить?

– А то что, животные – не люди. С ними нельзя дружить по-настоящему. У них нет сознания. Ты умрёшь, а она сожрëт твоё лицо.

– Это он.

– Как скажешь.

– А ты большой знаток животных, как я посмотрю, – огрызнулся я.

– А чего тут знать? – спросил Илюша. – У моего отца на ферме таких сотни.

– А кроме того, твой отец – выдающийся философ сознания?

– Что за чушь…, старший сержант?

– Не может существо, не наделённое сознанием, испытывать страх.

Лаврецкий примолк. Я снова обратил внимание на пса. Он подпрыгивал на передних лапах и растерянно вилял прижатым хвостом.

– Что случилось, дружок?

Илюша фыркнул, но я его проигнорировал. Собака облизнулась, начала водить носом вверх-вниз и пролаяла что-то на своëм.

– Иди ко мне, – позвал я, и животное, склонив голову, подчинилось.

Я погладил его по голове. Пёс трясся от возбуждения, но был рад ласковому прикосновению.

– Что такое? – спросил я, утрированно озираясь по сторонам. – Где? Покажи!

Животное чихнуло, подпрыгнуло на передних лапах и один раз гавнкуло, глядя мне прямо в глаза.

– Покажи, – повторил я. – Где?

Пёс потянулся прочь от моих рук и снова залаял, удаляясь от нас вглубь улицы. Я проследовал за ним. Илюша, закатив глаза, присоединился к нам. Дорожка заканчивалась небольшим внутренним двориком, в который не выходило ни единое окно. Посреди небольшой прямоугольной земляной площадки стоял закрытый на шпингалет сарай. Пёс подбежал ко входу и неистово залаял, пытаясь подкопаться под дверь.

Я впустил внутрь приглушённый свет переулка. В нос мне сразу ударил неприятный кисло сладкий запах, отдающий железом. Основная часть помещения оставалась слева вне поля моего зрения. Похоже, это было хранилище для всякого хлама, который уже не пригодится, но выкидывать жалко. Прямо перед входом спинкой к стене стояло кресло-качалка, заваленное газетами и листовками, прижатыми сверху небольшим гипсовым бюстом кого-то из первосвященников. В углу свалены ржавые лопаты со сломанными черенками. Помещение явно заливало. Древесный пол пошёл волнами, облупился и местами был покрыт чёрными сухими наростами неясной природы.

Со сдавленным писком собака нырнула внутрь, и я зашёл вслед за ней. То, что я увидел, не сразу сложилось в осмысленную картину. Знаете, иногда бывает, ищешь вещь, и в упор её не видишь, потому что представляешь её себе совсем иначе или ожидаешь найти в другом месте. Так и сейчас, я искал Беорна и таки нашëл, однако состояние его сильно разнилось с тем, которое представлял себе я, даже с учётом моего пессимизма. Собака залилась натуральными рыданиями.

– Уведи, – сказал я Илюше, застывшему у меня за плечом. – Оставайся снаружи. Ничего никому не говори.

Он издал булькающий звук и, ногами подгоняя собаку, за что ему полагается хорошенько всыпать, ломанулся наружу.

От жертвы меня отделял лишь стол на х-образных ножках. Косые лучи солнца разрубали его поверхность пополам, отражались от пыльного старого зеркала на стене и высвечивали в сумраке силуэт висящего вверх ногами Беорна. Верёвка связывала его ноги и тянулась через крюк на потолке прямо возле стены к такому же крюку над столом. Его руки разведены в стороны, насколько позволяет ширина сарая, и прибиты к стене гвоздями, которые лежат тут же, возле брошенного молотка. Он был раздет – панамка и накидка сброшены в угол – но с него сняли далеко не только одежду…

Хорошо, что меня совершенно не пугает вид крови. Я подошёл ближе. Похоже, ему перерезали горло собственным клинком, а лишнюю кровь слили в испачканный цементом таз, которой предусмотрительно был поставлен убийцей под голову несчастного. На ней недоставало аккуратно срезанных ушей, носа и губ. Следов борьбы не видно. Значит жертва уже была без сознания. И то хорошо… Но это означает, что дротик, лежащий в моей сумке, вполне может быть отравлен. Я приказал себе держать руки подальше ото рта, пока не вымою их с мылом.

Какой же силой и наглостью надо обладать, чтобы одолеть урса, а затем вот так затащить его тушу под потолок? Да к тому же, посреди жилого района, пусть и в самый ранний час?

Я решил ничего не трогать, пока не прибудут эксперты Корпуса, однако всё же огляделся в поисках клинка или каких-либо улик, указывающих, кто мог это сделать. Видимо, родовой нож Беорна убийца унёс с собой как трофей. Скорее всего, он импровизировал. Это место не похоже на заранее подготовленный плацдарм. Сомнения в этой гипотезе вызывали только крюки, которые были так удачно приспособлены под данную зловещую экспозицию. Рассмотрев потолок, я обнаружил, что такие же крепления свисают ещё в нескольких местах. Похоже, здесь раньше что-то подвешивали и сушили. Вероятно, убийца догнал жертву неподалёку и, обнаружив столь удачное место, уже решил оторваться по полной.

Нет никаких сомнений, что мы имеем дело с рецидивистом, а может быть и профессиональным убийцей. Я слышал, что где-то на островах существует тайная секта ассасинов, но всегда относился к этим слухам со скепсисом. Глядя же на это жуткое перевёрнутое распятие, повешенное над ванночкой, наполненной бурой кровью, я видел руку мастера, умеющего, если потребуется, использовать подручные средства и даже обладающего определённым творческим порывом в своëм кровавом ремесле.

Но зачем ему, чëрт побери, понадобились его уши, нос и губы? Что это ещё за извращенская жуть? Я наклонился вниз и чуть развернул голову, чтобы посмотреть на Беорна в привычной плоскости. При этом я как-то неудачно пошатнулся, и кожаный шлем соскочил на пол. Поднимая его, я бросил случайный взгляд под стол и заметил вещь, которая совершенно точно не могла принадлежать владельцу этого богом забытого сарая. Дорогая бронзовая застёжка, на которой были выгравированы какие-то символы, словно светилась собственным внутренним светом. Меня так и подмывало подобрать её и рассмотреть получше. Ничего же страшного не случится, если я просто гляну, что на ней написано, а потом положу обратно, чтобы эксперты дотошно зафиксировали всё для дальнейшей реконструкции произошедших здесь событий?

Легко убедив себя в этом, я взял застёжку и увидел на ней хорошо знакомый символ – схематическое изображение раскрытой книги, на каждой странице которой было написано по одной букве.

"С.Л."

От неожиданности, я распрямился и ударился головой об столешницу, свалив с неë молоток, которым убитого приколотили к стене. Вот уж сохранил место преступления в неприкосновенности!

На грохот прибежал Илюша, и я незаметно убрал найденную застёжку за пояс. Собака осталась на улице.

– Будем докладывать шефу?

– Конечно, – сказал я, растирая ушибленное место. – Останься. Запри снаружи и никого не впускай. Лучше и сам как-нибудь схоронись незаметно. Если кто-то спросит, что ты стережёшь, отвечай, что не знаешь, но имеешь однозначный приказ. Если придёт хозяин, дай ему чуть серебра и скажи, чтоб помалкивал. Будет протестовать, направляй в Корпус, пусть пишет запрос.

– Откуда столько сложностей?

– Решение о степени гласности того или иного резонансного дела должен принимать капитан. Ты что, не читал внутренний устав?

Подобрав молоток, я вернул его на место и надел шлем обратно на голову. Мы вышли наружу. Пёс куда-то исчез.

– А что, есть внешний? – запоздало сострил Илюша.

– Вообще-то, да. Есть Кодекс Стражей Симпáна. Это, грубо говоря, детальная версия нашей присяги Альянсу. А есть внутренний устав – там прописаны наши обязательства по отношению к Корпусу и, в частности, к капитану. Как ты, блин, сдал экзамены в Академии, если не знаешь всего этого?

– Я учился экстерном, – сказал Илюша.

– Но это же не означает, что… А, ладно, просто плевать. Жди. Я скоро вернусь, или кто-нибудь другой вернётся и сменит тебя.

– А если вернётся тот, который, ну…, – здесь он замялся. – Который…

– Убил?

– Ну типа.

– Не думаю, что он вернётся, – сказал я. – Но как насчёт – арестовать его?

– А пожрать? – спросил Илюша, помолчав.

– Уж потерпи…, – напутствовал его я, уходя.

– Только давайте там быстрее! – крикнул мне вслед Илюша. – Я серьёзно! Я с самого утра ничего не ел!

– Ну вот, что ты орëшь? – спросил я риторически, зайдя за угол.

Если я правильно понимаю, капитан должен быть в мэрии. Значит, туда и лежит мой путь.