Читать онлайн Детектив из эпохи Ивана Грозного бесплатно

Глава 1. Кража из ларца

Когда корабль вышел из бухты и миновал пару миль в виду скалистого берега, в борт ударил крепкий студеный ветер, отчаянно застонали мачты, напряглись и заскрипели канаты, и спокойное до той поры море вспенилось, предвещая шторм. С каждым мигом качка усиливалась, явственно слышались перекаты воды под днищем зарывавшегося бушпритом в волну и заваливавшегося на правый борт судна, и когда обитый железными пластинами сундук отделился от стены и выехал на середину каюты, закутанный в плащ мужчина пулей выскочил на палубу.

– Гляди, Елисей, берет не оброни, да сам в пучине не сгинь! – под пронзительные вопли взъерошенного попугая, чью подвешенную к потолку клетку немилосердно мотало, бросил вдогонку дородный человек в алом, со стоячим воротником и шитом золотом кафтане, как дверь каюты захлопнулась. – Послал нам боже напасть, ишь, как дохтура выворачивать зачло, даром что аглинчанин, – заметил он юноше, приглашенному переводить разговор с ученым лекарем.

– А до обители Святого Николая, господине, шкипер сказывал, еже при попутном ветре, ешо пять дён плавания, – глотая слюну, почтительно пояснил молодой человек и часто заморгал выпуклыми, цвета небесной лазури глазами. Первые признаки тошноты почувствовал и он.

– Негоже тебе, собака, с кормчим ихнем речи зачинать да пытать его милость, как до Беломорья добраться! – свел густые с проседью брови человек в кафтане.

– Сильвестр Данило мне подобное сказывал, а ужо он у аглинского капитана про то выпытал, господине, – толмач смиренно потупился и сильно побледнел.

– Тогда ладно, – сменив гнев на милость, он смерил парня оценивающим взглядом. – Данилка Селиверстов птица ноне высокого полету, даром, что слуга у ихних торговых мужиков. Королевне руку целовал при всем аглинском дворе, с грамоты великого государя перевод учинял, равно как и наши речи с королевной и ея боярами изустно толковал. И с бумаг аглинских списки снял наипревосходнейшие, а допреж речи посла королевны опять же он перетолмачивал. Тебе, Мишка, мню, об том ведомо, – лукаво усмехнулся Андрей Григорьевич Совин, московский дворянин и посол Ивана Грозного, посещавший Лондон с секретным поручением самодержца.

Восемнадцатилетнему Михайле Овчарову, стрелецкому сыну и писцу Посольского приказа довелось выполнять ответственную и смертельно опасную для себя работу тайного толмача царя, удостоверявшего мнительного монарха в верности переводов англичанина. Наряжая ответное посольство к Елизавете, Грозный вспомнил о смышленом юноше и повелел Совину взять Михайлу с собой, дабы тот и в Лондоне подтверждал точность переводов Сильвестра.

– Уморился я с тобою, Мишка. Ступай прочь, да разыщи дьяка. Пущай к обеду пожалует, да сундук обратно задвинь, а то Тимошка, аки в воду, канул. Чую, подобно лекарю Елисею, и он у борта душу отводит.

Когда под неусыпным взором Андрея Григорьевича сундук, служивший слуге кроватью, был водворен на место и беспрестанно глотавший слюну Михайло с облегчением откланялся, Совину загорелось достать хранившийся в нем ларец и взглянуть на грамоты королевы. Широко расставляя ноги, обутые в красного сафьяна сапоги, и часто отдуваясь, он добрался до заветного сундука и, отперев его болтавшимся на поясе ключом, бережно извлек позолоченного серебра ларец с крупным рубином на крышке и жемчужинами в корпусе. Возвратившись к столу и установив на нем свое сокровище, он попытался открыть замок, но изящный, в виде православного креста ключик, который Совин всегда держал при себе и висел у него на шее, не поворачивался.

«Ларь отворен!», – страшная догадка осенила посланника. Плохо слушавшимися окостенелыми пальцами, весь в холодном поту, он откинул крышку. Обитый голубым шелком ящик зиял пустотой. Письма королевы исчезли.

– Отчего кручинишься, Ондрей Григорьевич? – с наслаждением отхлебнул вина не страдавший морской болезнью дьяк Савостьянов. Впрочем, море к тому часу успокоилось, ветер вновь стал попутным, и корабль лишь ровно покачивало, возбуждая аппетит у любившего вкусно поесть дьяка. Дивные ароматы, исходившие от купленной на пристани в Вардехусе трески, выловленной местными рыбаками и пожаренной Тимошкой в имбирно-чесночном соусе, предательски щекотали ноздри, вызывая повышенное слюноотделение у приказного, но совсем не трогали Совина. Оценивающим взглядом лицезрел он гостя, мучительно томясь, сказать ли тому о пропаже или умолчать.

– Грамоты королевны из ларя, кой я в сундуке, запертом денно и нощно, сохранял, – потряс свисавшим с кушака ключом он, – сгинули, дьяче, – не смог таки удержаться и не поведать о происшедшем несчастии Совин.

– Ой, беда, так беда! – облизывая губы, по-бабьи всплеснул руками дьяк, расплескивая вино из кубка. – Как же нам таперича быти? – нервно теребя бороду, ошалело водил он вытаращенными глазами, прикидывая для себя последствия случившегося.

– Ума не приложу, дьяче. Давай сообща судить да рядить, може, что и измыслим. Еже грамоты не сыщутся, не сносить нам голов, Семен. Государь в тайной измене обвинит, да казнь мучительную назначит. Братец мой младшой хоть и ближний к царю опричный, а заступное слово не замолвит. Не ровен час, самого в тайной измене обвинят.

– Вестимо, и доброхоты завистники, особливо государев любимец Бельский Богдашка, наушничать зачнет, – вторил ему Савостьянов.

– Да и твой голова…, – замолк на мгновение Совин, припоминая, как первый дьяк Посольского приказа не хотел ставить его на это посольство, и лишь царская воля принудила Висковатого. – Мыслил изгнать тебя, Семен, из Приказа, – изрек он намерение первого дьяка.

– Истину глаголешь, Ондрей Григорьевич. Тока еже верить аглинским торговым мужикам, что из Нарвы в Лондон возвернулись, когда мы от королевны ответа ожидали, по зиме царь изменщиков тайных в Новгороде люто казнил. Вода в Волхов реке аж красная от сброшенных в проруби изрубленных тел стала. И купцы те ешо сказывали ты, верно, запамятовал, будто опричные люди опосля того погрома в Нарву пришли и много товару от наших купцов на тамошних складах попортили. Особливо тех, что кораблей дожидаючи, в Аглинскую землю отправиться должны были. А за те товары ихняя Московская компания плату внесла сполна, – замолчал Савостьянов и перевел дух.

– Однако ж не об том у нас речь, дьяче. О тех же товарах, кои в учиненном опричниками пожаре дотла сгорели, мне памятно, – бросил раздраженно Совин.

– Так вот, я и толкую, что ихние купчишки шепнули, – спохватился приказный, часто заморгав рыжими, глубоко посаженными глазами. – Главный у царя по иностранным делам советник и печати хранитель в немилости великой. Може, ужо и нет Висковатого на Приказе, а може…

– На дыбе вздернут, али осиновом колу восседает, – с воодушевлением закончил за дьяка посланник, в деталях припомнив тот разговор.

Про царскую опалу на первого дьяка он знал не понаслышке от иноземных купцов, а был очевидцем ее начала, будучи в Москве. Совин не забыл унизительного отлучения того от церкви по велению Грозного, да и факт его собственного назначения главой посольства вопреки мнению Висковатого свидетельствовал, что государь Иван Васильевич больше не доверяет своему канцлеру.

– Кто ж, однако, подобное лихо дерзнул учинить? – вернулся к злополучному событию Савостьянов.

– Еже нас с тобою на стороне оставить, – ледяной взгляд окатил дьяка, – всякий, кой с нами на корабле, мог то лихо содеять. – Разве что Данилку Селиверстова треба отринуть. Почто ему грамоты королевны, кои он вразумел гораздо? Должон их аки «Отче наш» затвердить, – до хруста в суставах сжал пальцы Совин.

– А где холоп твой, Ондрей Григорьевич?

– Харчи за борт кидает. Болесть морская нутро ему чистит. Тимошку сваво, как придет, я сам попытаю, може чего и видал, хотя…, – в сомнении протянул посланник, – он завсегда при мне, на то и слуга.

– Мекаю, и Мишке Овчарову, кой списки с грамот с великим тщанием самолично вычел, нужды их тырить, всяко нету.

– То-то и оно…, – дворянин тряхнул головой и помрачнел в одночасье. Тревожные мысли терзали его. Наняв на царскую службу разных мастеров – рудознатцев, пушкарей, архитекторов, а также врача Бомелиуса – знатока ядов и астрономии, он не исполнил главного наказа Грозного – привезти в Москву одобренный Елизаветой союзный с Англией договор. Оборонительного и наступательного союза, «дабы быть с королевой за один супротив всех врагов», как настаивал царь, в Лондоне не случилось. Елизавета уклонилась от торжественной клятвы с целованием креста и приложения печати к царской грамоте с союзным договором, должным произойти в присутствии личного посланника Ивана Васильевича Андрея Совина, и отпустила московитов с двумя собственными грамотами.

Декларируя приверженность вечной дружбе с русским государем, она так обусловила эту дружбу, что превратила ее в пустой звук. «… и заключить дружество с вами, могущественный государь, в той мере, которую дозволяют те договоры и те союзы, которые уже давно нами заключены и унаследованы нами от наших предков королей английских, и которые доселе содержатся с разными христианскими государями, императорами, королями и властителями», – расставила точка над i Елизавета. Жалкая, ни к чему не обязывающая бумажка взамен многостатейного договора, ради утверждения которого к ней и прибыл Совин.

Однако самое скандальное заключалось в том, что упомянутый договор уже согласовал царь. Посол королевы Томас Рэндольф пошел дальше данных ему в Лондоне инструкций обсуждать в Москве лишь торговые дела и всячески избегать политических тем и вопросов. Под нажимом Грозного, страстно желавшим военного союза с Елизаветой против своих извечных врагов Швеции и Польши, с которыми, в свою очередь, не собиралась враждовать английская королева, Рэндольф подыграл царю. После длительных проволочек и умолчаний он дал понять повелителю Московии, что подобный союз возможен. Дьяки Посольского приказа немедля составили договор, который государь скрепил печатью, а затем и поцеловал крест перед Рэндольфом.

"И посол твой Томос Рондолфъ говорил о торговом же дѣле и одва его уговорили, и о тѣхъ дѣлех говорили. И приговорили о тѣх дѣлех, какъ тѣмъ дѣломъ пригож меж нас быти, да и грамоты пописали и печати свои есмя к тѣмъ грамотам привѣсили", – так охарактеризовал сам Грозный это событие в послании к королеве. Дав клятву неукоснительно соблюдать договор в присутствии английского посла, Иван Васильевич требовал того же от Елизаветы, но потерпел унизительное фиаско в лице миссии Совина.

Однако одним этим неудачи посольства не ограничивались. В другой своей грамоте, названной тайной, королева соглашалась предоставить убежище правителю России, его семейству и ближним боярам, но наотрез отказывалась просить того же для себя, отговариваясь нежеланием давать повод своим подданным думать, что она, в противоположность царю, опасается смуты в государстве и боится за свою жизнь.

Исполненная истинно королевского величия позиция Елизаветы вольно или невольно унижала царское достоинство Грозного и лично уязвляла его, и Совин не мог не понимать этого. Спинным мозгом ощущал Андрей Григорьевич, какие кары могут пасть на его голову по возвращении в Москву, а тут, как на грех, еще и сами грамоты пропали…

– А что еже нашего Мишку к розыскам приставить. Ведомо мне, он со многими на корабле дружество свел, особо с аглинчанами, коих ихнее торговое общество на свою купецкую службу призвало, – осмелился нарушить гнетущую тишину дьяк.

– Да ты в своем уме, Семен? Парню младому столь важное дело поручать?!

– По годам он млад, спору нет, а вот еже по евонному разуму и прилежанию судить, то, аки есть, зрелый муж. А что до грамот королевны, коих русский список Данилка Селиверстов учинял, а Михайло списку тому веру дал, так их сыскать для него, не мене чем нам потреба есть.

– Быть, по-твоему, дьяче, ибо мню, иного промысла у нас едино нету. Понеже спускайся в кубрик, нос от тамошнего смрада платком заткнешь, да веди сюды Мишку.

Задание посланника польстило Михайле и заставило по-иному взглянуть на окружавших его людей. Расспросив Совина, когда тот последний раз видал грамоты и их русские списки, хранившиеся в ларце вместе с английскими подлинниками, он пришел к выводу, что кража произошла во время перехода из крепости Тромсё в гавань Вардехуса – островную норвежскую цитадель перед владениями русского царя. Совин подтвердил, что время от времени отпирал ларь и когда корабль встал на краткую стоянку в Тромсё, он открывал его. Письма и их переводы пребывали на месте, однако в Вардехусе, прельстившись погожим днем короткого северного лета, он совершил прогулку по крепости и посетил рыбное торжище.

«Отпер ларь, когда корабль в море ушед, а он ужо отворенный был», – с неподдельной горечью признался Совин. Однако законный вопрос Михайлы, как вор умудрился проникнуть в каюту, открыть запертый сундук, а затем и ларец вызвал откровенную ярость Андрея Григорьевича. Лишь увещевания Савостьянова умерили клокотавшую в нем злость, что позволило Овчарову осмотреть зону замочных скважин сундука и ларца на предмет возможных царапин и повреждений. След отмычки, срезавшей позолоту ларя возле замочной скважины, вознаградили упорство молодого человека.

– Значитца, злодей поддельными ключами орудовал, – с облегчением провозгласил Совин, для которого подобный исход был наиболее благоприятен.

– Истинно так, господине, а вот запереть ларь ужо не сумел. Вестимо, спешил, а може испужался чего, али запамятовал в запарке, хотя сундук чин чинарем запер, – с низким поклоном отвечал Михайло, но делать дальнейшие умозаключения поостерегся. «Еже что не по нему выйдет, аки сидорову козу вздует», – глядя на налившиеся кровью глаза посланника, рассудил толмач.

– Таперича по какой дороге мыслишь розыск пустить? – полюбопытствовал дьяк, с победным видом глядя на Совина.

– Мекаю, дьяче, своих аглинских дружков попытать, може ответы ихние меня и надоумят.

– Ты что брешешь, собака! Про покражу вознамерился иноземцам довесть?! – вскинулся Андрей Григорьевич, и красные пятна пошли его лицу.

– И в потаенных мыслях подобного не держу, – Михайло посмотрел в глаза Совину. – Пытать буду осторожно, но со смыслом, – заверил новоявленный сыщик и с разрешения хозяина удалился.

– А еже по-добру рассудить, може и придется покражу грамот аглинчанам открыть, – сумасшедший дух от очищенной от костей и порезанной на куски трески окончательно добил Савостьянова, он схватился за вилку и, насадив крупный ломоть рыбы, отправил его в рот, едва дверь за Овчаровым закрылась.

– Сделай милость, Семен, скажи что замыслил? – искательным взглядом уткнулся в сосредоточенно жующего дьяка Совин, соблазнившись, наконец, и сам отведать рыбы. Красноречивый взгляд, брошенный на Тимошку, заставил холопа сорваться с места и поднести тяжелое серебряное блюдо к самому носу господина. Неуловимое движение бровей, и понравившийся кусок уже дымился на его, отлитой из того же металла, тарелке.

– Коль грамот Мишка не вернет, внушим аглинскому кормчему обыскать корабль. А заодно, пригрозим суровой карой, кою наложит наш царь на торговых мужичков, кои ихнем обществом в Москву званы. А что до повольностей, дарованных великим государем ихнему купецкому обществу, – дьяк хитро прищурился, – объявим, что не вести им боле прежнего, без отяготительной тамги торга, раз подобные непотребства на ихнем корабле учинились. А еже они скажут, что царю русскому не подвластны, уверуем их, что сама аглинская королевна, как о покраже своих грамот уведомлена будет, накажет их знатно.

– Складно придумал, дьяче, тока, мню, сказанная тобою мера зело крайняя, – посланник тяжко вздохнул и потянулся к усыпанному самоцветами и вставками из золота кубку.

– Крайняя, зато верная. Бог не выдаст, свинья не съест, Ондрей Григорьевич!

– Команда, мню, заропщет, еже матросов к обыску принудят да всю ихнюю рухлядь трясти зачнут. Лутшее, кабы наш Мишка пропажу разыскал. А ужо того татя мы примерно накажем. Забудет, аки мамку родную кличут, – зловеще сверкнул глазами Совин и откушал рыбы.

Спустившись в кубрик и заняв удобное положение в гамаке, писец, толмач, а теперь еще и тайный агент в придачу, погрузился в раздумья. Ни храп отдыхавших после вахты, ни выкрики игравших в кости, ни суетливая возня обнаглевших крыс – ничто не могло нарушить течение мыслей молодого человека. С грехом пополам расспросив посланника, он хотел было устроить допрос и слуге, но в последнюю минуту передумал, решив побеседовать с Тимошкой с глазу на глаз. «Не скажет он всей правды при Совине. С ним треба говорить бережливо, дабы не испужать ненароком. А знать холоп должон многое. Чай, в одной горнице с господином помещается да на том самом сундуке почивает. Что до покражи грамот, то коли они на корабле, може и сподоблюсь их разыскать, а вот еже их кому в Вардегусову крепостцу передали, тогда…», – размышляя над подобным исходом, хмурился Михайло, как мысль унесла его в Лондон.

После прощальной аудиенции у королевы в оленьем парке ее Ричмондского дворца, он приметил шустрого толстяка на пристани, который тотчас запрыгнул в лодку, едва гребцы их бота опустили весла на воду, и чья изрытая оспинами физиономия показалась ему знакомой. Когда же их шести весельный бот причалил к южному берегу Темзы против городского рынка, толстяк резво вскочил на ноги, пытаясь понять, куда они подались, поскольку его челнок порядком приотстал.

«Неужто соглядатай?» – мелькнуло в тот момент у Михайлы, но сообщать о своем открытии он не стал. Увидав ту же личность возле лавки пряностей, которые жаждал приобрести посланник, в то время как Сильвестр жарко торговался с продавцом, он снова промолчал. Сопоставив свои наблюдения, Овчаров заключил, что это был тот самый человек, кого он частенько наблюдал поблизости от их дома по Сизинг-лэйн, предоставленного посольству Совина Английской московской компанией. Тогда он решил, что толстяк живет где-то по соседству, отчего время от времени и попадается на глаза, однако день королевской аудиенции поставил точку в его сомнениях. Когда же он узнал имя владельца дома, все окончательно прояснилось. Негласный глава разведки и контрразведки ее величества сэр Френсис Уолсингем отдал в пользование собственное жилище пайщикам Московской компании, список которых возглавляли первые лица английского королевства.

«Мекаю, неспроста он свой дом торговым мужикам уступил, а те туды нас поселили», – подумал о прослушке через подозрительные отверстия в стенах юноша, одно из которых он обнаружил под ковром обеденного зала, когда случайно отогнул его край в поисках оброненного перстня Андрея Григорьевича, как свисток боцмана возвестил, что треска готова. Но и за едой картины пребывания в Лондоне всплывали перед ним раз за разом.

Вот он идет по Харт-стрит, поворачивает на Сизинг-лэйн и невольно останавливается. Виной тому древняя церковь Святого Олафа. Высокие стрельчатые окна, арка с черепами, открывавшая вход на кладбище, и строгая колокольня, увенчанная крестом, одиноко плывущим в пронзительно голубом небе, не перестают поражать воображение Михайлы. Он задирает голову, восхищаясь гармоничными пропорциями храма, как чья-то рука касается его плеча.

– Наслаждаетесь красотой Святого Олафа? – чуть насмешливо произносит закутанный в длинный плащ мужчина в круглом черном берете.

– А-а-а, мистер Бомелиус! Вас, наконец, выпустили!

– Моя супруга сегодня утром вручила констеблю распоряжение главного секретаря Сесила, да храни бог его милость, и меня немедля освободили. Впрочем, если бы не ходатайства досточтимого посланника Совина и ваши хлопоты, мой юный друг, я бы еще долго куковал в Тауэре.

– Я лишь относил его записки, служил обыкновенным гонцом.

– Не скромничайте, Майк. Гонцом не гонцом, а появлялись вы всегда вовремя. Кстати, посланник уплатил колоссальный и абсолютно неподъемный для меня штраф в 35 фунтов и обязался взять нас с женой в Московию. Последнее послужило для здешних властей решающим аргументом.

– Вам отказано во врачебной практике в Англии?

– Королевская медицинская коллегия не желает ее продолжения, поскольку я не окончил полного курса по медицинскому факультету Кембриджа. Именно на это ссылаются засевшие в коллегии бюрократы. Притом забывают, что я поставил на ноги десятки страдальцев, которых не смогли вылечить их коллеги с дипломом. Даже личный врач нашей королевы, храни ее Господь, ополчился на меня. Да и духовные власти порицают мои занятия астрологией. Могут и в колдовстве обвинить.

– Что ж, от всей души поздравляю вас с обретением свободы, мистер Бомелиус.

– Не величайте меня мистером, Майк. Зовите просто, Элизеус.

– Так по-латыни. А по-русски будет Елисей.

– Как прекрасно и мелодично звучит, Элиссей. Надеюсь, по пути в Московию вы обучите меня вашему чудесному языку.

– Коли на то будет соизволение господина посла, отчего бы и нет.

– Не желаете пропустить по паре кружек доброго эля? Я знаю славное местечко в порту против торговых складов у таможни.

– С превеликим удовольствием, господин Бомелиус, извините, Елисей, только…

– Посланник Совин в сопровождении толмача Сильвестра и слуги отправился на рынок по ту сторону Темзы, а секретарь Савостьянов собирается почивать. Я только что был у вас, – успокоил его в тот момент лекарь, вмиг смекнувший, в чем дело, и они весело зашагали по Сизинг-лэйн, пересекли Тауэр-стрит и оказались на Пивной улице.

Таверна Белая лошадь располагалась в самом низу Беар-лэйн – знаменитого Пивного переулка между Тауэр стрит и Темза стрит, в заведениях которого любили собираться таможенные брокеры, учетчики угля и маклеры Королевской биржи. Матросы и портовые проститутки предпочитали кабаки в районе доков и пристани, где продавали низкопробное, но крепкое пойло, именуемое «бешеная собака», хотя могли забрести и на Беар-лэйн, но редко посещали Белую лошадь. Хозяин заведения приобрел патент на продажу вина, которое доставлялось из Франции и Испании, а херес привозили из Португалии, отчего цены в его заведении довольно кусались, да и пиво стоило подороже, нежели в соседних пивных.

Сделав пару глотков, они болтали как старые приятели, забыв о разнице в возрасте. Причем говорил больше Михайло, тогда как Елисей заинтересованно слушал и кивал головой, ограничиваясь поощрительными репликами. Когда доктор спросил трактирщика счет, потянувший на полтора пенса с фартингом, он тут же оплатил его, после чего предложил зайти к нему и отведать жареного гуся, приготовленного его добродетельной Джейн в честь освобождения из темницы. После недолгих колебаний Овчаров принял приглашение Елисея.

«А ведь неспроста он в таверну меня позвал, а опосля домой к себе затащил», – вкушал треску и не чувствовал ее вкуса Михайло. «Пожалобился на судьбину, и тут же зачал про Совина и дьяка пытать, да и про великого государя возжелал все, что ведаю, вызнать», – подивился он ловкости доктора, как сцена отвратительной казни встала перед глазами.

По пути к Бомелиусу им встретилась телега, везущая на Тауэрский холм обвиненного в государственной измене, и по предложению доктора они пошли ей вослед. Вокруг виселицы и разгоравшегося костра оживленно толпились жадные до подобных зрелищ горожане, начавшие свистеть и улюлюкать, когда телега подъехала к месту казни. Глашатай зачитал приговор, и дюжий палач взялся за дело. Схватив за плечи одетого в просторный балахон преступника, он втащил его на помост, набросил кожаный капюшон на голову и, затянув на шее петлю, помог встать на чурбак, который тут же выбил ударом сапога. Когда тело задергалось в конвульсиях, он проворно подхватил повешенного, а вскочивший на чурбан повыше помощник ослабил петлю и скинул с шеи несчастного удавку. Мелкая дрожь колотила приговоренного, отчаянный лязг зубов раздавался из-под капюшона, а надрывающий горло хрип мог испугать даже мертвого.

Затем пришел черед мясника. Уложив жертву ничком на принесенный из лавки разделочный стол, он весело поиграл топором и, коснувшись пальцем лезвия, молниеносным ударом разрубил туловище надвое в области поясницы. Брызнувшая фонтаном кровь окрасила его фартук и залила помост. Толпа ахнула и подалась назад. Новый взмах топора, и освобожденная от капюшона голова покатилась по дощатому настилу. Перевернув нижнюю половину тела, мясник взял в кулак гениталии и, предельно оттянув их, отсек от туловища. Бросив детородные органы в костер, по самый локоть запустил он руку в истекавшую черной кровью плоть. Вырвав внутренности, он отправил их вслед за гениталиями в распространявшее запах горевшей человечины пламя.

Покончив с потрошением, рассчитанным, хорошо выверенным ударом мясник вонзил топор в середину груди, разделив верхнюю часть туловища на две половины, а разрубив надвое тазовую кость, получил еще две, только уже с ногами. От омерзительной экзекуции – повешения, потрошения и четвертования, Михайлу едва не стошнило, хотя он присутствовал на казнях в Москве и Холмогорах, где постигал премудрости торговли, будучи в учениках у дядьки, до поступления в Посольский приказ. Елисей уловил его состояние и, взяв за руку, вывел из толпы.

Помимо супруги доктора в доме оказалась ее родственница – сирота, приехавшая в Лондон из провинции. Молодые люди понравились друг другу, и разгоряченный вином и джином Михайло пожирал прелестницу глазами, напрочь позабыв, что в Москве его ждет невеста. Польщенная вниманием красивого молодого мужчины, Кэтрин с тайным удовольствием ловила на себе его взгляды и благосклонно внимала речам толмача царского посланника, произносившего английские слова с таким трогательно-чувственным выговором. Заметив интерес гостя к племяннице, Джейн заговорщицки подмигнула мужу и, сославшись на необходимость проверить оставленного без присмотра гуся, супружеская чета удалилась.

Оставшись наедине с предметом своих вожделений, молодой человек совсем потерял голову, поток комплиментов полился смелее, а произносимые фразы становились двусмысленнее. Наконец, упав на колено и прижав к груди руку девушки, он признался в любви ошеломленной Кэтрин. За тем его и застали вернувшиеся с источавшим чудесные ароматы гусем хозяева. С укоризной покачав головой, они, молча, взирали на Михайлу. Упрек и осуждение готовы были сорваться с их уст, как московит вскочил на ноги и во всеуслышание повторил уже сделанное признание.

– Подобные дела так скоро не делаются, любезный Майк, – расценив просьбу руки и сердца племянницы как не обдуманную, сказанную под влиянием минуты и сгоряча, твердо заявил Елисей, тогда как хитроумная Джейн пребывала в замешательстве. В растерянности и недоумении взирала она на Кэтрин, чье пунцовое лицо выдавало смущение девицы, в то время как глаза излучали неприкрытую досаду несвоевременным возвращением родственников.

– Если Кэт разделяет ваши чувства, дорогой Майк, она скоро на них ответит, – сиплым голосом произнесла женщина, водрузив наконец на стол блюдо с дымящейся птицей. На том и порешили. А спустя сутки корабли с посольством Совина, нанятыми мастерами, военными припасами и четой Бомелиусов на борту снялись с якоря и взяли курс на бухту Святого Николая в Двинской губе.

«Однако ж не с руки Елисею грамоты королевны тырить. Небось, и отпустили его из темницы не едино ради угождения Ондрею Григорьевичу. Мекаю, ближний боярин королевны Вильям Сесил от господина Бомелиуса сведений верных о государстве нашем ожидает, раз тот дохтуром у царя назначен. А посему нет ему нужды свои же аглинские бумаги из ларца лямзить», – решительно отмел кандидатуру врача на роль похитителя документов Овчаров. «А что до лондонского соглядатая, тот явно не был агентом Уолсингема. Людям сэра Френсиса вполне хватало отверстий за ковром в стенах, дабы находиться в курсе намерений Совина с дьяком. Ясно дело, иным господам он служит», – сжимал в кулаке письмо Кэтрин Михайло, которое перечитывал из раза в раз.

Ведшиеся в Лондоне переговоры и длительное пребывание в городе московского посольства вызывали тревогу и беспокойство у дипломатов соседних с Россией стран и, в первую очередь, Польши и Швеции. Представители этих королевских дворов жаждали знать, о чем договорились московиты с Елизаветой, и мечтали оказаться в садах Хемптон-корта, где королева удостоила прощальной аудиенции русского посла. Барон Густав Седерстрем оказался тем счастливчиком, кому удалось заглянуть в тайну этих переговоров.

«Его величество будет в восторге!», – швед довольно осклабился и посмотрел в окно. На английское судно грузили бочки с водой и свежайшую, только что пойманную рыбу, уложенную рядами в низкие ящики. Предвкушая вкусный обед, матросы весело сбегали по сходням, бросая масленые взгляды на пришедших поглазеть на причаливший корабль женщин.

«Одно любопытно», – оторвавшись от созерцания пристани, барон залил горячим сургучом шнурок с королевской печатью, прилаживая его к свитку. – «Послания Елизаветы перевели на их варварский язык допреж, как грамоты королевы вручат царю. Определенно, Иоанн доверяет своему посланнику, а тот толмачу. Впрочем, у правителя Московии невелик выбор. К тому же этот Дэниэл Сильвестр креатура Елизаветы. Иначе, как он мог сделать перевод ее писем, если бы их запечатали?» – швед поднес к свету грамоты, придирчиво всматриваясь в проделанную работу. У обоих документов шнурки и печати пребывали в первозданном виде, как будто он не вскрывал их и не сличал с русскими списками Сильвестра. Подобно искусникам Френсиса Уолсингема, с виртуозной ловкостью барон научился снимать восковые печати, а затем, ознакомившись с содержанием письма, мастерски их ладил, и умудрялся это так делать, что комар носа не подточит. В данном случае подобная манипуляция была излишней, и он проделал ее исключительно себе в удовольствие и дабы не терять навык.

Крикнув денщика, барон собрался было выйти из комнаты – скромного помещения со столом темного дуба, двумя, грубо сколоченными табуретами и узкой кроватью с тюфяком из соломы, как в дверь постучали условленным сигналом. «Странно, однако. С чего это лысый вдруг воротился?» – удивился швед, как его взор упал на видавший виды треух, оставленный на выдвинутом из-под стола табурете.

– Вот какое дело, дружище, – отдав головной убор вошедшему – полному, средних лет мужчине, который его тут же напялил на гладкий, чуть вытянутый и сдавленный в висках череп, провозгласил он. – Раз ты пришел, а я не знаю уж зачем, – взгляд его лукаво искрился, – привесил печати к грамотам, заберешь их с собой на корабль, – барон кивнул на лежавшие поверх стола свитки. – И тем же манером подбросишь в шкатулку русского посла.

Изложив суть посланий Елизаветы в зашифрованном письме королю, он теперь не нуждался в оригиналах и, пользуясь нежданным появлением агента, решил вернуть похищенные документы законному владельцу.

– Но ваша милость обещали, что мне не придется возвращаться на корабль! – кивнув в сторону матросов, кативших по сходням бочки, взмолился лысый и глубокие оспины на его перекошенном от обиды и возмущения лице стали еще заметнее.

– Обстоятельства изменились, мой друг, – ласково возразил барон Густав и достал серебряную монету. Полагаю, это вознаградит твои страдания.

– Подбросить свитки в ларец будет очень и очень сложно, да и-и-и… небезопасно.

– А ты постарайся, – еще один талер звякнул о стол. – Разумей мою мысль, наконец. Пока московиты не хватились пропажи, а у меня есть основания так полагать, самое время вернуть им бумаги и желательно, пока посланник царя со слугой в безмятежном неведении разгуливает по пристани, – он с шумом распахнул решетчатое окно и кивнул на Совина, придирчиво выбиравшего треску в компании с Михайло. – Сам бог посылает мне тебя!

– Что прикажете делать, когда судно придет в Московию? – примирился с неизбежностью лысый.

– Когда корабль бросит якорь у Никольского монастыря, прикинешься больным, монахи возьмут тебя на излечение, а затем мои люди переправят в Нарву, где тебя будут ждать инструкции и, разумеется, деньги, хорошие деньги, дружище, – Седерстрём потряс внушительным кошелём красного бархата. – А сейчас забирай монеты и проваливай. Мой человек сам найдет тебя в обители, – барон стремительно встал с табурета, показывая всем своим видом, что разговор окончен.

Скрип оконной рамы долетел до ушей Михайлы. Сообщив посланнику, сколько следует уплатить за треску, он отвернулся от лотка и его взгляд застыл на заинтересованной физиономии Седерстрема. Еще он приметил, что за спиной знатного иноземца стоит некто, лица которого было не разглядеть, но обратил внимание, как благородный указывал тому человеку на них с Совиным. Когда же спустя минуту полный мужчина в натянутом на лоб треухе вышел из дверей постоялого двора и, прижав к туловищу согнутую в локте руку, торопливо засеменил к сходням, Овчаров проводил его взглядом. Едва не столкнув в воду несшего ящик с треской матроса, и получив в спину пару крепких ругательств, неизвестный скрылся на палубе. В то мгновение происшедший эпизод не произвел большого впечатления на Михайлу (вдруг, кто из команды забежал в гостиницу, дыбы что-то купить для себя), и он тотчас забыл о нем, но в свете пропажи грамот королевы молодой человек вспомнил его во всех подробностях.

«Еже ешо раз того коротконого семенягу с постоялого двора на корабле встречу, пожалуй, признаю. Больно походка у него приметная, а може, евонную рожу ужо и видал преж сего?» – вернувшись в гамак, возбужденно прикидывал разные варианты новоявленный сыщик, попутно решив активизировать свои контакты с англичанами.

Выведя доктора Бомелиуса из круга подозреваемых, Михайло стал перебирать другие фигуры, как обеспокоенная физиономия Тимошки возникла перед ним. «На ловца и зверь бежит», – выбираясь из гамака, он решил расспросить холопа по дороге к юту, где располагалась каюта Совина, по чьему приказу тот и явился. Посланнику не терпелось узнать, как движутся розыски, весь в нервной бледности, с надеждой и верой взирал он на Овчарова, в то время как дьяк потчевался вином по своему всегдашнему обыкновению.

– Мыслишь сыскать того матроса, кой в гостиницу с корабля шлялся да со знатным иноземцем якшался? – подытожил его сообщение Совин.

– Мекаю, Ондрей Григорьевич, таперича с ним тута свидеться. Поелику хочу с моим дружком аглинским потолковать, коего ихнее купецкое общество на Москву призвало.

– В таком разе ступай, не мешкая, може, что и прознаешь, – с готовностью и без привычных наставлений отпустил толмача посол.

Роджер Лич, двадцатилетний кандидат на место приказчика в Московскую компанию, как и доктор Бомелиус, брал уроки русского языка у Михайлы. Его-то и подверг он импровизированному допросу. Начав издалека, Овчаров подошел к главной теме своего интереса. Притворно изумившись, что команда терпит нужду в табаке, а возможно, и прочих предметах, он сослался на посещавшего постоялый двор в Вардехусе матроса. Высказанная сентенция немало удивила Лича, заверившего своего учителя в полнейшей вздорности подобных предположений.

«Команда всем довольна и ни в чем не испытывает недостатка. Ром с табаком имеются в достаточных количествах. Солонина, понятно, немного приелась, но сегодня была свежая рыбка, она весьма нас порадовала. Да и плавание скоро закончится, на берегу набьем животы свежатиной. А тот человек, о ком ты толкуешь, Майк, думаю, из купцов компании. А что гостиницу визитировал, так это его личное дело, мало ли какие у него резоны возникли», – убежденно заявил будущий коммерсант. Не солоно хлебавши, с ним распрощался Михайло, зато уверился, что коротконогий толстяк в треухе – не матрос, и таскался в гостиницу на свидание с тем благородным господином, наблюдавшим из окна за ним и Совиным, а вовсе не ради покупок.

Остаток дня он проболтался на палубе, сновал по кубрику, заговаривал с командой и совал нос, куда ему не положено, но выйти на искомое лицо, так и не сумел. «А не потолковать ли мне с матросами, кои лаяли коротконогого, когда тот по сходням взбирался», – осенило Овчарова, и спустя четверть часа он побеседовал с одним из них.

«Боцман приказал ящики с рыбой, кою Годфри, это кок наш, отберет, с пристани на камбуз нести. Ну, а он, я о коке толкую, ткнул в них пальцем, не глядя, да в гостиницу. Сказал, что крысы стену в кладовой прогрызли, и затхлой водой из трюма мешок с солью подмочило. А вернулся ни с чем. Отказался продать ему соль трактирщик. Мы его на смех подняли, а Джон яйцеголовым болваном обозвал. Годфри по темечку ладонью провел, да обратно в гостиницу, где свой треух оставил, а тут боцман, за треску уплатив, его на полдороге перехватил. Видать, выволочку коку устроил и на корабль вернул, – потерял на мгновение нить рассуждений матрос. – «Так вот», – радостно хлопнул он себя по лбу. – «А когда в гостиницу за своим треухом пошел, больно взбудораженный был, как оттудова возвращался. Нас, не замечая, на сходни шнырк, да Джона с ящиком рыбы чуть в воду не сшиб».

«Стало быть, Годфри в гостиницу вдругорядь таскался», – окрыленный удачей, он хотел было сообщить важную новость Совину, но мысль о подозрительном запирательстве слуги посланника подсказывало повременить с этим. «Никого не видел, ничего не слышал и завсегда в каюте пребывал», – пожалуй, так можно было резюмировать односложные ответы Тимошки, хотя его лицо не оставалось бесстрастным. «Погожу ешо толику с вестями, с холопом разобраться надо б».

Глава 2. Иезуитский план дьяка

По мере приближения к Двинской губе – конечному пункту их путешествия, настроение посланника неуклонно падало. Призрак грядущей катастрофы парализовывал его волю и бросал в ужас. Затравленный им Тимошка (смердящий пес и татарва поганая – холоп был взят в плен при взятии Казани, были самыми мягкими эпитетами, коими одаривал слугу хозяин) опасался лишний раз пройти по каюте, стукнуть дверью, а то и чихнуть, только бы не вызвать лютости Андрея Григорьевича. В противоположность дьяку, не привычный к питью, Совин срывался на слуге и частенько рукоприкладствовал. Не будучи зверем по природе, он становился им, когда оставался с глазу на глаз с Тимошкой. Неотвратимость царского гнева и собственная беспомощность превращали его в алчущее чужого унижения животное.

– Не пора ли нам, дьяче, спросить кормчего, как ты давеча измыслил, дабы розыск на корабле устроил, ибо, мню, не по зубам Михайле того татя изобличить да вернуть грамотки королевны, – обреченно вздохнул Совин, когда посланный за Савостьяновым Тимошка привел к нему дьяка.

– До бухты Святого Николая ешо далече, – огладил пышную бороду Савостьянов. – Коли ветер переменится, али, не дай боже, – перекрестился на образ дьяк, – окиян бунтовать учнет, поболе седмицы выйдет. Сказать о розыске всяко успеется.

– Гляжу, веруешь больно ты в Мишку. Кабы не понапрасну. Еже чаво, совместно головы на плахе сложим, аль сидеть нам на колу, аки царевым изменщикам, перед честным людом московским, – с мрачным видом предрек посланник.

– Скажем ихнему кормчему, – с заговорщицким видом заговорил Савостьянов, – чтоб в Мезени стоянку делал, коли Михайло грамот не сыщет, да объявим ему тогда о розыске. И ешо объявим, о чем я тебе, Ондрей Григорьевич, ужо сказывал. Не видать аглинским гостям прежних царевых повольностей да торга свободного, пока грамотки королевны обратно в твой ларь не вернутся.

– Знатно придумано, дьяче. Значитца, в Мезени до той поры стоять будем, аки грамоты не сыщутся, – уточнил для себя идею дьяка Совин.

– А еже грамот королевны на корабле нет, и человек, кого Михайло приметил, воистину на постоялый двор в Вардегусе тому высокородному иноземцу их снес, откроем кормчему правду, дабы взял злодея под стражу, а опосля на берегу нам отдал. Когда батогами да дыбой угостится, обо всем, что ведает и не ведает, расскажет, – ухмыльнулся злорадно дьяк.

– Так-то оно, Семен, так, тока о ком ты толкуешь, Мишка до сего дня так и не признал, – тяжелым взглядом уперся он в собеседника.

– Вот, что я мекаю, Ондрей Григорьевич, – дьяк перешел на доверительный шепот, прильнув к уху посланнику. – Еже господь не сподобит Михайлу разыскать того лиходельца, покажем на Тимошку. Мол, он и есть истинный тать. Когда ты был Морфеем объятый, ключи твои тайно стырил да сундук с ларем отворил, а опосля главному злодею, кой на корабле средь аглинских гостей затесался и содеянное лихо измыслил, грамотки королевны отдал. Иного промысла не ведаю, аки головы свои нам сберечь.

– М-да…, – после минутной паузы протянул Совин. – Хитро измыслил, хитро. Тимошка, ясно дело, отпираться учнет да к сознанию по-добру не придет. Однако ж, когда его в пытошную на допрос приволокут, да палач на дыбу подвесит, руки из плечей вывернув, мекаю, скажет, аки ты щас толкуешь.

– Корабли ихние к тому времени пристанище Святого Николая покинут и в Аглинскую землю уйдуть. Так что спросить ужо не с кого будет.

– Ну, ты, Семен, голова! – радостно воскликнул посланник и воспрянул духом. Это ж как тебе подобная мысль на ум зашла?!

– Сам не ведаю, Ондрей Григорьевич, – скромно потупив взор, развел дьяк руками. – Тимошку, разумею, жаль, однако ж, тока на него показать нам можно. Селиверстов Данило подданный королевны и нет ему нужды грамоты лямзить. Об том меж нас говорено было.

– Да и государь Иван Васильевич нашему навету веры не даст, – вторил тот дьяку.

– Что до Михайлы, то его царь приблизил. Негоже нам из толмача его тайного, – умолк на мгновение приказный, – злодея лепить.

– Мню, люб он много тебе. Гляди, Семен, кабы на кривой козе тебя парень не объехал.

– Чему быть, тому не миновать, – запустив пятерню в бороду, отрешенно поднял к потолку глаза дьяк. – Однако ж, зрю иные промыслы в нем, – Савостьянов опять понизил голос и припал к уху посланника. – Еже грамот на корабле нет, и вор всамделишно на берегу их тому иноземцу передал, треба их сызнова написать. А в деле том оден Михайло нам сподручник, Данилку Селиверстова об том нельзя просить, да и Мишке скажем, чтоб молчал.

– Мекаешь великому государю ложные грамоты заместо украденных подсунуть! – изобразил искреннее негодование Совин.

– Помилуй бог, Ондрей Григорьевич! Отчего ложные? Михайле они памятны и он их верно напишет, точь в точь, аки королевна своим дьякам приказала. Могёт и по-аглински, еже нужда в том будет, ужо я пытал его.

– Однако ж печати ейные королевские, как справим, дьяче?

– Еже печати королевны справим, то измена тайная у нас тогда налицо будет, да и где сыскать подобных умельцев, – с сожалением посмотрел Савостьянов на посланника. – Объявим царю, что по памяти Мишка грамоты писал, поскоку уразумел их гораздо, а показать на измышленного вора всяко придется.

– Ступай в таком разе за Мишкой, пущай щас и пишет, да шепни ему, чтоб рот на замке держал, инако за борт рыб кормить кинем

Став заступником и покровителем Овчарова, Савостьянов преследовал свои далеко идущие цели. Имея пять дочерей, лишь двоих удалось ему выдать замуж, еще одна была помолвлена, а вот младшим грозил удел вековух. Дав хорошие земли с деревнями и холопами за старших дочерей, дьяк отчаянно скреб по сусекам на достойное приданое помолвленной средней, тогда как на долю младших оставались сущие крохи. Когда Михайло поступил в Посольский приказ, он увидел в нем потенциального жениха, а когда прознал про бездетного дядьку писца – оборотистого купца в Холмогорах, поставлявшего лес и пеньку английским гостям, а недавно основавшего там канатную мануфактуру, принялся открыто покровительствовать юноше. Если бы не приказ царя срочно явиться в полном сборе в Вологду, куда государь отправился в сопровождении отпущенного на родину посла королевы и толмача Сильвестра, Михайло бы посватался к приглянувшейся ему Евдокии, самой младшенькой дочери дьяка.

Что касается нерасположения Совина к Овчарову, то оно пошло со дня их первой аудиенции у королевы. Когда по прибытию в Лондон русское посольство было принято Елизаветой и ей вручили царские грамоты и подарки, московиты остались на спектакль, устроенный в их честь. На посланника с дьяком наибольшее впечатление произвело не само театральное действо, которое они вряд ли разобрали, а то, что творилось вне сцены. Раскованные манеры придворных, срамная, на их взгляд, рассадка в креслах, когда женщины свободно сидели подле мужчин и, обмахиваясь веером, улыбались и флиртовали, шокировало Совина, усмотревшим в происходящем порок и неприличие. Даже поведение королевы, непринужденно перебрасывавшейся репликами со своими министрами, вызывали недоуменное осуждение посланника.

Представленная пьеса, как и сама обстановка в зале, напротив, восхитила Михайлу. Как малое дитя пожирал он глазами сцену, упиваясь игрой актеров и не замечая, с каким интересом на него поглядывают придворные дамы. Одна и них обратила внимание своего спутника на поглощенного зрелищем чудно одетого иностранца и тот, не скрывая снисходительной улыбки, покровительственно бросил:

– Бьюсь об заклад, вам понравилась пьеса, – произнес вельможа, но захваченный спектаклем Михайло оставался глух, и тому пришлось повторить свой вопрос.

– Грандиозно, потрясающе, ничего подобного я никогда в своей жизни не видывал! – отвечал очарованный юноша, притом взгляд его светился восторгом.

– Наш гость нуждается в чутком поводыре, кто провел бы его по заповедным тропам драматического искусства, – кокетливо взмахнув веером, воскликнула соседка вельможи.

– Если господин толмач столь увлечен представлением, ему стоит посетить театр «Красный лев» в Уайтчепеле в день ближайшей постановки и спросить дона Франческо. Полагаю, он тот самый человек, кто сможет оказать подобную услугу, – с той же снисходительной улыбкой заметил придворный.

– Премного благодарен, досточтимый господин…, – смешался на мгновение Михайло. – Однако на кого я должен буду сослаться? – с расстановкой вопросил он, смущенный оказанной ему честью и тотчас припомнил лицо собеседника, присутствовавшего при передаче царских подарков и грамот королеве.

– Сэр Уильям Сесил беседовал с вами, – ответила за главного секретаря ее величества дама.

Случайный разговор Овчарова с министром Елизаветы немало уязвил Совина. Как так, ближний боярин королевы изволит сноситься с безродным толмачом, мальчишкой, минуя его, московского дворянина и личного посланника великого государя. Только простодушный вид и правдивые объяснения Михайлы умерили его гнев, а замечание дьяка, что «мальчишка», верно, глянулся боярину», подсказало Совину мысль использовать его в качестве гонца и письмоносца между ним и сэром Сесилом.

Отпустив дьяка, Андрей Григорьевич призадумался. Идея сделать из Тимошки изменника и вора, была неплоха по сути, но личность слуги, человека незначительного, не знавшего, ни грамоты, ни тем более – английского языка, вызывала сомнения у посланника. К тому же холоп хорошо готовил.

«Еже Тимошка по наущению истинного злодея воровал, стало быть, тот толковал с ним по-русски. Инако, был из званых на Москву купцов и приказчиков, кто в речи нашей хотя бы толику разумеет. Ложно измыслил Савостьянов. Корабли то аглинские в море уйдуть, да не с теми людишками! Как ни крути, а на ихнего торгового мужика показать придется. Мол, он Тимошку подбил грамоты стырить. А то дело непростое. Дыба дыбой, да не на всякого покажешь. Тута тебе не наши бессловные холопы, а вольные купцы Аглинской московской компании. Роптать да шуметь зачнут, к великому государю приволокутся челом бить да в Лондон кляузы слать станут. Кабы правда наружу не выплыла», – в поисках верного решения мучился Совин, как мысль его потекла в ином направлении.

«Коли на Селиверстова Данилку показать не можно, а Мишку государь, аки есть, возлюбил и к своей особе приблизил, да и грамоты королевны ему сочинять, пущай тогда Семен ответ за покражу ихнюю держит. Еже Михайло до послезавтрева не вызнает, кто с иноземцем в Вардегусе якшался, быть дьяку вором. Тем паче, что латынскую речь он разбирает важно, да и аглинскую, мал-мал, разуметь зачал».

Придя к себе в закуток, Савостьянов откупорил джина, столь полюбившегося ему в Лондоне и, махнув полкружки, бухнулся на постель – деревянную кровать с покрытым оленьей шкурой тюфяком, застеленную овечьим шерстяным пледом. Невзирая на то, что Совин одобрил его план с Тимошкой, дьяк отдавал себе отчет, что холоп не тянет на роль злодея. Конечно, вопросы к нему имелись. Хотя бы, как настоящий вор умудрился забраться, в должную быть запертой, еже никого нет каюту и, презрев похабные ругательства попугая, всегда бурно встречавшего незваных гостей, отворить сундук с ларём загодя изготовленными ключами. Но сейчас дьяк размышлял не об этом, предпочтя оставить слугу заботам Михайлы.

«Коль Иван Васильевич дознается, что Тимошка битый козырь и татем быть не могёт, на меня, ведь, всех собак спустят. И первым псом, кто мне в горло вопьется, аки есть, Ондрей Григорьевич будет, лишь бы гроза гнева государева его стороной обошла. Вот на кого показать надобно. А сказать царю есть чаво. Так, мол, и так, великий государь, посланник твоего царского величества подлог великий измысливал учинить да грамоты королевны, им же украденные, мнил на ложные подменить. И в то дело воровское хотел меня, преданного тебе слугу, да невинного юнца толмача Михайлу обманом втянуть», – на сон грядущий рассуждал Савостьянов – «Ибо еже не Ондрею Григорьевичу, мне козлом отпущения быти да голову на плахе сложити», – подытожил свои размышления дьяк и, свернувшись калачиком, уснул сном праведника.

Глава 3

Удостоверившись, что господин почивает, а попугай, умиротворенный наброшенным на клетку куском материи, вряд ли поднимет крик, слуга спустил ноги с продленного двумя табуретами сундука и, взяв башмаки, на цыпочках подошел к двери. Едва он взялся за засов, как мерный храп сменился чмоканьем, посланник завозился во сне и, пустив духа, засопел вновь. С великими предосторожностями холоп отворил дверь и выбрался из каюты. Обувшись, он бодро зашагал по палубе и, пройдя ее верхним мостиком, спустился на бак. Четверо прекрасных пони – подарок королевы царю, мирно стояли в устроенных для них стойлах. Флегматично отгоняя хвостами мух, они дожёвывали остатки сена и не обращали внимания на Тимошку. Однако когда тот открыл загородку и вошел в стойло, Элеонора – сивая трехлетка с густой длинной гривой и огромными круглыми глазами, радостно затрясла головой и приветственно загугукала. Потрепав лошадку по холке, холоп принялся расчесывать ей гриву специально принесенным гребнем и, подбросив сена, налил из бочки воды в долгое, выдолбленное в стволе, корыто.

«Погодь, чутка, харчей на всех хватит», – заверил разволновавшихся сородичей Элеоноры Тимошка. Любовно поглаживая ей круп и залезая все глубже, он почувствовал, что кобыла готова. Не теряя ни минуты, холоп спустил порты и совокупился с животным. Поскольку загородка доставала лишь до половины высоты стойла, акт скотоложства увидал шедший из оборудованного в носу судна гальюна Михайло. Замерев как вкопанный, он оторопело взирал на происходящее.

– Так, так, – протянул толмач, дождавшись, когда слуга закончит и, обтерев причинное место, натянет порты на бедра. – Отныне мне ведомо, отчего ты запираешься. Небось, когда грамоты из ларца покрали, аки есть, туточки пребывал, да поминок от королевны великому государю портил, – едва сдерживая смех и пытаясь изо всех сил сохранять грозный вид, важно изрек Овчаров.

– Дык я тока водицы пришед налить да сенца подкинуть, а то, ведь, околеет скотина без должного призору. Ондрей Григорьевич мне строго настрого наказал лошадок заморских холить да в неге держать, – жалобно заблеял застигнутый врасплох Тимошка, бегая испуганным взором по лицу Михайлы.

– Ужо повидал я, аки ты его наказ исполняешь, что за водицей и куды лошадь царскую потчуешь, – не успел договорить он, как холоп упал на колени и взмолился о снисхождении.

– Не сказывай господину что зрил, – осенил себя крестным знамением он, – инако, быть мне под страшным боем, аль в гневе великом в пучину морскую с корабля оне меня скинут.

– Коль запираться аки раньше не станешь, да откроешь мне, честь по чести, всю истину о покраже, так и быть, о твоем богомерзком прелюбодеянии с тварью промолчу, – пряча улыбку, смилостивился толмач и дал знак подняться с колен.

– В стойло зашед, почал я делом подлым, – собираясь сделать признание, умолк на мгновение холоп, стряхивая с колена прилипший навоз, – с лошадкой прелюбодействовать, аки ихний кухарь Годфрей меня окликнул, да опосля…, – вдруг осекся слуга и, вытянув тонкую шею, принялся заполошно вращать очумелыми глазами, пытаясь заглянуть за спину Михайле.

– Чаво тута торчишь да лясы не пойми, с кем точишь, заместо дела тебе порученного? – тяжелая лапа дьяка опустилась на плечо юноши. – Нехай Тимошка с лошадьми управляется, а сам ступай к Ондрею Григорьевичу, да дело тебе мною сообщенное исполнять зачинай. – Ну, что, Михайло, выпытал у холопа про покражу? – сгорая от нетерпения, вопросил Савостьянов, когда они отошли от стойла и поднялись с бака на палубу.

– Дык я тока зачал, а тута дядя Семен, ты, – посетовал в сердцах молодой человек и не стал выдавать Тимошку.

– Аки есть, испортил тебе я обедню, – покачал головою дьяк. – Не горюй, однако ж. Успеешь ешо его допросить, а щас, давай-ка мы с тобой по-родственному да без ушей сторонних по душам потолкуем, – Савостьянов решил слегка посвятить будущего зятя в свои планы.

– Значитца, еже грамоты возвернуть бог не даст, великий государь розыск назначит? – выслушав дьяка, обеспокоенно переспросил Михайло.

– И когда до тебя черед расспросный дойдёть, покажешь, что грамоты королевны, аки есть, Ондрей Григорьевич приказал тебе по памяти написать, а пошто – тебе то, не ведомо. Разумей мою мысль, Миша, – ласково посмотрел он на юношу. – Еже он меня, заступника твоего, под монастырь подведет, кто тебе печальником на Приказе будет? А он, мекаю я, дабы от себя гнев царский отвесть, меня виноватым сделать пожелает.

– Скажу в пытошной слово до слова, аки ты мне, дядя Семен, наказал, – глядя в глаза дьяку, твердо пообещал Михайло.

Но был еще человек, ставший заинтересованным свидетелем случившегося. Покуда толмач наблюдал за Тимошкой, из камбуза вышел кок с ведром и, выплеснув его содержимое за борт, приметил стоявшего против стойла Овчарова. Тот столь истово взирал на происходившее за загородкой, что Годфри, презрев риск быть узнанным, отважился приспуститься на бак. Когда же холоп упомянул его имя, кок насторожился и, затаившись за лестницей, весь превратился вслух. Он был готов даже нахлобучить вонючее ведро на свой лысый череп, если бы подобная мера помогла ему лучше понять, о чем беседовали московиты. Лишь неожиданное появление Савостьянова, намеревавшегося увести толмача на палубу, дабы спокойно посекретничать там, заставило Годфри убраться восвояси.

Загадочное убийство

«Пропал, пропал, Тимошка пропал», – истошно верещал попугай, пока Михайло «вспоминал» послания королевы. Окончив с первой грамотой, он отложил перо и готов был огласить написанное, но Совин вдруг вышел на палубу. Достав из кармана сложенное вчетверо письмо Кэтрин, с затаенной нежностью молодой человек погладил бумагу и поцеловал четкие буквы почерка любимой. В это мгновение в каюту вернулся посланник, и попугай тотчас взялся стенать по поводу затянувшегося отсутствия слуги.

– Вот что, Михайло. Поди, пошукай холопа. Истину глаголет вумная птица. Уж давно быть тута должон Тимошка, ан нет его, – у не позавтракавшего Совина отчаянно сосало под ложечкой.

Не найдя слугу на палубе, толмач спустился на бак. Возле настежь открытого стойла сгрудились свободные от вахты матросы. Завидев московита, англичане, не говоря ни слова, расступились. Только фырканье встревоженных пони нарушало тревожную тишину. Особенное беспокойство проявляла Элеонора. Часто переступая ногами, кобыла беспрестанно подергивала ушами, ее круглые глаза были широко распахнуты, а с вспотевших боков свисали клоки пены, будто она пробежала несколько миль галопом. Обведя взглядом стойло, Михайло уткнулся в пол. Рядом с вилами, на обгаженном навозом сене, уткнувшись ногами в наполненное водой корыто, лежал Тимошка с гребнем в руке. В глазах холопа затаился ужас, а на посиневшей, неестественно повернутой на бок шее, багровели похожие на синяки пятна. Склонившись над телом, Михайло заметил сверкнувшую в солнечном луче пуговицу. «А ты явно не с холопского платья, будешь», – мелькнуло в голове толмача, и он спрятал в карман ценную улику.

«Вот, бяда, так бяда. И пошто лошадка его сердешного еси зело ляхнула?» – послышались за спиной причитания дьяка. Облаченный в желтую выходную ферязь, вышитую черными, о двух головах орлами, Савостьянов важно озирался по сторонам, пока его взор не уперся в Бомелиуса, торопливо спускавшимся на бак. Встретившись глазами с поспешно давшим ему дорогу Михайлой, лекарь вошел в стойло.

– Смерть наступила уже несколько часов, – уверенно заявил он, смахивая капли со смоченных в бочке с водой рук.

– Как же нам таперича быти и чаво Ондрею Григорьевичу про холопа евонного сказати? – взмахнув рукавами синего кафтана, поверх которого он и накинул ферязь, запричитал приказный.

– Умер от удушья, вернее, удушенья, – без перевода понял его восклицание Бомелиус, невозмутимо показав на себе, как именно отдал богу душу Тимошка, тогда как Михайло, подчиняясь пробудившемуся в нем инстинкту сыщика, рассматривал пуговицы на ферязи дьяка. Все они пребывали на месте, благородно отливая на солнце начищенным серебром. Опросив толпившихся возле стойла, среди которых находился и Джон, тот самый матрос, кого едва не столкнул в воду Годфри на пристани в Вардехусе, Овчаров установил, что Тимошку убили около восьми часов утра. «Тогды, аки я грамоту королевны у Ондрея Григорьевича зачал сочинять, а може и раньшее его придушили», – подумал о беседе с Савостьяновым он. «И первым убиенного холопа увидал Джон. Так он сам показал, да и вахтенный видел, что он в стойло зашед, приметив непорядок с загородкой, коя настежь отворенной была, да и лошадки дюже волновались. А ведь загородку и не затворить было, Тимошка ея своим телом придавил», – размышлял новоявленный сыщик, решив отдельно поговорить с Джоном и опросить рулевого.

– Ох, грехи наши тяжкие! И пошто смертоубивство мово слуги проклятущие аглинчане учинили? – поедая головку сыра и запивая вином импровизированный завтрак, деланно ныл посланник, переводя искательный взгляд с толмача на дьяка.

– Мекаю, неспроста холопа погубили. Вестимо, увидал чаво, – авторитетно предположил Савостьянов и повернулся к Михайле.

– Може и увидал, а може услыхал. Не всем на корабле ведомо, что он аглинскую речь не разумеет, – задумчиво произнес юноша.

– Поелику кухаря я лишился, будешь мне заместо Тимошки, а сейчас ступай в кубрик, да неси сюды скарб свой да рухлядь, кою в Лондоне прикупил, ибо тута на сундуке таперича жительство твое, – бросил Совин и, дождавшись ухода Михайлы, посмотрел на дьяка. – То, что неспроста холопа удавили, аки есть, твоя истина, Семен. Тока на ум не возьму, каков промысел убивцу тело в стойле было оставить. Кинул бы за борт к верху ногами, и вся недолга, – искренне недоумевал посланник.

– Видать, приметил кого, когда Тимошку душил, – пожал плечами приказный и его взор упал на стол с писаниями Михайлы.

– Одну грамотку мы ужо с Мишкой сочинили, таперича пришед черед вторую сочинять, – с важностью похвалился Совин, заметив заинтересованный взгляд Савостьянова. В это мгновение пронзительно заверещал попугай. Попеняв на забывчивость, посланник резво подскочил к клетке и принялся кормить ненасытную птицу. Сделав умильное лицо и приговаривая что-то ласковое, он нежно ворковал с попугаем, повернувшись к гостю спиной. Этого хватило дьяку, чтобы без помех осмотреть бывшие на столе свитки. Под утренней работой Михайлы виднелся край письма Кэтрин, которое молодой человек засунул впопыхах в свитки, получив неожиданное указание идти в кубрик. Ничтоже сумняшись, Савостьянов выудил письмо и пробежал текст глазами, пока Совин общался с пернатым. Когда тот оторвался от клетки, ответ девушки уже вернулся на место, а откровения влюбленных стали достоянием дьяка.

«Значитца, у царя в пытошной слово до слова мое скажешь, – мстительно думал приказный, распрощавшись с посланником. – «Кабы свои слова заместо моих глаголить не пришлось, когда раскаленное железо тебе брюхо припечатает», – закипая гневом, Савостьянов буравил колыхавшиеся за бортом волны. «И где он, шельмец, с нею, курвой иноземной, сошелся? А я, слепец, щенку потакал, да перед Ондреем Григорьевичем печальником ему завсегда был, да и днесь поутру тайным знанием с ним поделился. А ведь в Лондоне, аки есть, знатно он меня облапошил!» – досадовал дьяк и корил себя за доверчивость.

В то время Михайло, руководствуясь советом сэра Сесила, посетил постановку «Красного льва» в Уайтчепеле, где подружился с доном Франческо. Изощренный в политических интригах, Сесил неспроста порекомендовал московиту поверенного банкирской конторы «Барберини и партнеры», занимавшейся финансированием морских предприятий английских купцов. Главный секретарь был посвящен в незаконное ростовщичество итальянца, открыто ссужавшего деньгами британских аристократов, что было запрещено в Англии, а недавно получил мощный рычаг давления на него. Один из представителей семьи Барберини по имени Рафаэль, выпросив у Елизаветы рекомендательную грамоту для царя, начал вредить Московской компании, уверив Грозного, что может поставлять точно такие же английские товары, только по более низким ценам. Подобное вероломство подрывало торговлю Компании и ставило королеву в ложное положение. Когда правда выплыла наружу, ее негодование было безмерно, и Елизавета попросила царя взять мошенника под стражу и выслать из России в Англию. Банкирской конторе удалось тогда доказать свою непричастность к аферам «непутевого» Рафаэля, однако сэр Сесил не преминул припомнить тот эпизод Франческо. В результате, припертый к стенке поверенный согласился на сотрудничество. Информация чем дышат его приятели аристократы в обмен на закрытие глаз на теневое ростовщичество венецианца – такова оказалась цена сделки с властями.

В случае с русским толмачом Сесил рассчитывал, что поверенный не замедлит уведомлять английскую контрразведку о подробностях общения с московитом. Выпускник знаменитого Падуанского университета, Франческо помимо непомерного честолюбия питал страсть к театральным постановкам. Начав тайно ссужать лондонских аристократов, венецианец вступил в круг покровителей национального английского театра, свел дружбу с актерами и авторами популярных пьес, вечно нуждавшимися гениями, в карманах которых разгуливал ветер. Те радостно приняли в свой круг щедрого, тонко понимающего классическую поэзию итальянца, всегда готового дать дельный совет, заплатить за обед в таверне и подкинуть пару монет на жизнь. Когда был возведен «Красный лев» – первый постоянный театр в Лондоне, Франческо сделался его завсегдатаем. В лице Михайлы он встретил родственную душу.

«Рад, весьма рад нашему знакомству, любезный Микеле. Не ожидал, что в холодной Московии водятся столь горячие поклонники театра. С удовольствием сведу вас с актерами, а коли повезет, то и достопочтенным господам авторам представлю», – заверил его итальянец. С той минуты жизнь Михайлы обрела новый смысл. Каждый выход из дому, любое поручение Совина или дьяка он старался приурочить к общению с Франческо и новыми друзьями. Молодому человеку удалось убедить Савостьянова не замечать его участившиеся отлучки и запоздалые возвращения. Овчаров доходчиво втолковал дьяку, что таким образом он познает лондонский диалект, дабы лучше понимать, о чем судачат на столичных площадях и рынках и нашел в его лице адвоката. Когда посланник пребывал в добром расположении духа, приказный донес до него идею будущего зятя.

– Еже будет нам слухи верные приносить, пущай себе шляется, коли ему в охотку, – почесывая за ухом, рассудил посланник. – Селиверстова Данилку обо всем едино не спросишь. Еже что, королевне, о чем мы его тута пытали, как пить дать, доложит. Тока бы в беду не угодил парень, по городу шатаясь.

– Михайло завсегда с кинжалом ходит, с коим управляется гораздо, – заверил его тогда дьяк.

– Гораздо не гораздо, а чай, на чужбине мы, али память у тебя отшибло?

– На Москве, Ондрей Григорьевич, татей и убивцев не счесть, не мене, неже в Лондоне будет.

– Поелику и решетками улицы на ночь запирают да сторожей при них ставят, дабы злодеи к добрым людям в домы не пробрались. А туточки вольница великая. Иди, куды хошь, везде отворено. Слухай мой приговор, дьяче. Что б до захода солнца всякий день Мишка домой возвертался, – решил в ту минуту его судьбу посланник.

Покончить с воспоминаниями дьяку помогло излюбленное средство – джинотерапия. Хлопнув кружку, он унял в себе раздражение и решил не показывать виду, что знает о намерениях Михайлы в отношении Кэтрин, попутно затаив злобу на родственников девушки, о существовании которых он узнал из того же письма. С той минуты доктор Бомелиус и Джейн превратились в злейших врагов Савостьянова. «Пущай грамоты королевны досочиняет, а то и разыщет, еже бог смилостивится, ну, а опосля ужо задам ему перцу», – определился приказный, набулькивая себе еще джину.

Собрав в узелок вещи и, сообщив матросам, что его гамак отныне свободен, Михайло вернулся со всем скарбом к Совину. Получив распоряжения насчет предстоящего обеда, он отправился на камбуз, но кока там не застал, зато нос к носу столкнулся с боцманом.

«Должно быть, в кладовую за продуктами пошел», – боцман пожал плечами. «Посмотри его там или тут обожди», – добавил старый морской волк, принюхиваясь к тянувшимся из запертой двери камбуза ароматам.

«В кой ужо раз он от меня исчезает», – протянул Овчаров, рассеянно бредя по палубе, пока не увидал шедшего навстречу Бомелиуса.

– Значитца, кухарь приболел, – переговорив с лекарем, нахмурился Михайло.

– Только не пойму пока чем. Диагноз поставить затрудняюсь, – со смущенным видом пожал тот плечами. – На всякий случай я его в трюме, в старой кладовой разместил. Вдруг болезнь его заразна.

– А сам, вижу, кашеварить для команды подвизался, – с вопросительной улыбкой указал на камбуз толмач.

– Поскольку Джейн, да и я большой опыт в поварском деле имеем, будем до конца плавания на кухне командовать. Капитан так распорядился, был у него с час назад. Боцман, верно, об том не знает, раз здесь у дверей толокся, – со скрытым злорадством хмыкнул Елисей. – Кстати, это кэп приказал, дверь на камбуз запертой держать. Да и незачем матросикам лишний раз на красивую женщину пялиться. Ну, а тебе, Майк, мы всякий час рады. Что к столу господина посланника потребуется, отпустим, не сомневайся, – заверил его эскулап, отворяя ключом тяжелую низкую дверь.

– Благодарю, Елисей, но мне бы с Годфри потолковать. А что еже кухарь чего необычного днесь поутру приметил, – намекнул на убийство Тимошки толмач.

– Не может он говорить, Майк. Язык у кока распух и волдырями покрылся. Так раздулся, что не поймешь, чего сказать желает. Не исключаю инфекцию, – пояснил врач и, увлекая за собой юношу, вошел в кухню.

Переодетая матросом Джейн хлопотала возле плиты и не сразу обернулась. Убранные под натянутый на самые уши берет, волосы и длинная до колен роба изменили ее внешность до неузнаваемости. Если бы не замечание Бомелиуса, Михайло не за что бы, ни признал в шустром поваренке досточтимую супругу доктора. Сообщив гастрономические пожелания посланника, его заверили, что к обеденному часу все будет готово. «А ведь коли кухарь грамоты в Вардегусову гостиницу паче чаяния не снес, они должны тута, в укромном месте схоронены быть», – внимательно оглядывал помещение юноша. «След сюды вдругорядь наведаться да пошукать слегонца, поколе Годфри болесть одолевает. А что сказать Елисею и Джейн, измыслю на досуге».

Судовой кухарь Годфри

Прежде чем стать агентом барона Седерстрема, Годфри успел поработать клерком на таможне и послужить моряком на торговых кораблях английских купеческих обществ, пока не попал в плен к корсарам и после сложных пертурбаций вернулся на родину – постаревший и без средств к существованию. Предложение поступить на службу к любимцу шведского короля Юхана барону Седерстрему, недавно поселившемуся в Лондоне, оказалось как нельзя кстати. Барон Густав нуждался в людях, могущих быть полезными в его секретных делах на берегах Темзы, и такой человек как Годфри заинтересовал шведа. Когда три года назад сюда прибыли московские купцы Степан Твердиков и Федот Погорелов, Седерстрем поручил ему проследить за посланцами Ивана Грозного. Минуло время, и посольство Совина также оказалось под пристальным вниманием барона, и Годфри вновь стал ключевой фигурой в его шпионской игре. Заподозренный разведкой Уолсингема и вынужденный бежать из Лондона, барон поручил Годфри наняться на корабль, должный доставить русское посольство в бухту Святого Николая. «Раздобудь письма Елизаветы, и король обеспечит твое будущее и будущее твоих потомков», – напутствовал его швед перед спешным отъездом. Назначив встречу в гостинице Вардехуса, Седерстрем не особо рассчитывал на успех, но реальность превзошла его ожидания. Агент не просто явился в гостиницу, но и принес украденные послания королевы. Когда же Годфри вновь появился на пороге его комнаты, швед перекроил свои планы. Приметив русского посла на пристани Вардехуса, Седерстрему загорелось еще раз обмануть московитов и, уверенный в своей правоте, он сделал то, что сделал. Впрочем, сам Годфри на сей счет придерживался прямо противоположного мнения и клял на чем свет стоит импровизацию патрона.

Лежа на тюфяке в отдававшей сыростью и гнилью кладовой, он отчаянно соображал, как ему выбраться незамеченным на берег, когда судно бросит якорь против стен Никольской обители. Даже распухший язык не так волновал его, как перспектива встречи с русским толмачом. Понимая, что доктора на мякине не проведешь, и прикинуться больным ему вряд ли удастся, Годфри пошел на истинное самопожертвование. Вскипятив воду и, добавив в нее уксуса и специй, он прополоскал адской смесью рот. Превозмогая невыносимую боль, шпион повторял и повторял эксперимент, пока его язык не перестал умещаться во рту. Вот тогда он показался Бомелиусу.

«Дьявол, как язык рвет, и все из-за безумных идей барона», – стенал от боли и пускал пузыри оголодавший кухарь, как его мысль перекинулась на другую проблему – что делать с грамотами.