Читать онлайн Анна Ахматова и Истина. Монтаж воспоминаний и документов бесплатно

Анна Ахматова и Истина. Монтаж воспоминаний и документов

Глава 1. «Языческое детство». Гумилёв

Я актриса театра и кино, выступаю с сольными чтецкими программами. Когда я составляла литературную композицию по воспоминаниям, письмам и стихам Анны Ахматовой, оказалось, что воспоминаний об Анне Андреевне написано чуть ли больше, чем о ком бы то ни было, но они разрознены и противоречивы.

Подруга детства Ахматовой, Валерия Сергеевна Срезневская, в своих воспоминаниях отмечала: «Истина, даже юридически, возникает из перекрёстных взглядов и мнений, а значит, каждый свидетель ценен по-своему – только бы он не лгал и не выдумывал фактов.»

Но, как говорится, «на всякий роток не накинешь платок». Ещё в 1964 г., столкнувшись с потоками вранья о себе, Анна Ахматова написала очерк «Мнимая биография»: «Невнимание людей друг к другу не имеет предела. И читатель этой книги должен привыкать, что всё было не так, не тогда и не там, как ему чудится. Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Говорят “в основном” сами с собой и почти всегда отвечают себе самим, не слушая собеседника. На этом свойстве человеческой природы держится 90% чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбережённых сплетен. (Мы до сих пор храним змеиное шипение Полетики о Пушкине!!!) Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе…»

В 2007 году появилась омерзительная книжка «Анти-Ахматова», в которой дефектолог Тамара Катаева собрала все гадости, которые были когда-либо написаны об Анне Андреевне. Ну как тут не вспомнить, что в таких случаях говорила сама Ахматова (в передаче Л.К. Чуковской): Анна Андреевна «рассказала про даму, обогатившую её при посещении целым ворохом сплетен. “Корить грех; это её органическое свойство; так, например, у всех людей существуют особые железы, выделяющие слюну; а у неё в придачу – железа, выделяющая злые гадости. Что же она может с собою поделать?”»

Я решила написать такую биографию Ахматовой, которая смогла бы послужить развёрнутым комментарием к её стихам. А исследую я жизнь Ахматовой, потому что она представляется мне чрезвычайно поучительной. Вот что пишет о её творчестве профессор Московской Духовной Академии, доктор богословия, доктор филологических наук М.М. Дунаев в книге «Вера в горниле сомнений»: «Можно утверждать, что внутренняя направленность творчества Ахматовой определялась преодолением плотского, греховного и тяготением к Горнему. К Богу.

Она поняла то, что не в силах понять ещё многие ныне: искусство религиозно по природе своей. Михаил Ардов в воспоминаниях об Анне Ахматовой утверждает: “Много раз при мне и мне самому она высказывала своё глубочайшее убеждение:

– Никогда ничто, кроме религии, не создавало искусства.”

Воспоминания относятся к последним годам жизни Ахматовой. К тому времени, когда она была несомненной христианкой, преодолевшей соблазны, столь заметные в раннюю пору у “царскосельской весёлой грешницы”.»

* * *

Из воспоминаний Ахматовой:«Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота.»

Из записи в метрической книге:«Родители её капитан 2-го ранга Андрей Антониев Горенко [с ударением на первом слоге] и законная жена его Инна Эразмовна [урожд. Стогова]. Оба православные.»

17 декабря 1889 г. Анну Горенко окрестили в Преображенском соборе г. Одессы.

Из воспоминаний Ахматовой:«Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем. Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11-я станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.

Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: “Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска.” Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. “Боже, как я плохо тебя воспитала”, – сказала она.»

«11-и мес. перевезена в Павловск на Солдатскую (первая фотография).»

«Годовалым ребёнком я была перевезена на север – в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.

Мои первые воспоминания – царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в “Царскосельскую оду”.»

«Для характеристики “Города муз” следует заметить, что царскосёлы (включая историографов Голлербаха и Рождественского) даже понятия не имели, что на Малой улице в доме Иванова умер великий русский поэт Тютчев. Не плохо было бы хоть теперь (пишу в 1959 году) назвать эту улицу именем Тютчева.»

В 1892 г. родилась сестра Ахматовой Ирина (Рика), которая прожила всего 4 года.

Из воспоминаний Ахматовой:«Одну зиму [1894 г.] (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве… Там история с медведем в Шато де Флер, в загородку которого мы попали с сестрой Рикой, сбежав с горы. Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы, но маленькая Рика, вернувшись, закричала: “Мама, Мишка – будка, морда – окошко”, а наверху в Царском саду я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: “Это значит, ты будешь поэтом.”»

«В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.»

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«С Аней мы познакомились в Гунгербурге, довольно модном тогда курорте близ Нарвы, где семьи наши жили на даче. Обе мы имели гувернанток, обе болтали бегло по-французски и по-немецки, и обе ходили с нашими «мадамами» на площадку около курзала, где дети играли в разные игры, а «мадамы» сплетничали, сидя на скамейке. Аня была худенькой стриженой девочкой, ничем не примечательной, довольно тихенькой и замкнутой…

Непокорная и чересчур свободолюбивая, она в семье была очень любима, но не пользовалась большим доверием. Все считали, что она может наделать много хлопот: уйти на долгое время из дома, не сказав никому ни слова, или уплыть далеко-далеко в море, где уже и татарчата не догонят её, вскарабкаться на крышу – поговорить с луной, – словом, огорчит прелестную синеглазую маму и добродушную и весёлую фрейлейн Монику.»

Из «Первой северной элегии»:

И женщина с прозрачными глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от неё как будто получила,

Ненужный дар моей жестокой жизни…

Из воспоминаний Ахматовой:С 7 лет «каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем.»

«В окрестностях этой дачи (“Отрада”, Стрелецкая бухта, Херсонес) – я получила прозвище “дикая девочка”, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень.»

«Херсонес – главное место в мире. Когда мне было семь лет, я нашла кусок мрамора с греческой надписью. Меня обули, заплели косу и повели дарить его в музей. Вот какое место – где маленькая девочка, прямо так, сверху, находит греческие надписи.»

Из поэмы «У самого моря»:

Бухты изрезали низкий берег,

Все паруса убежали в море,

А я сушила солёную косу

За версту от земли на плоском камне.

Ко мне приплывала зелёная рыба,

Ко мне прилетала белая чайка,

А я была дерзкой, злой и весёлой

И вовсе не знала, что это – счастье.

В песок зарывала жёлтое платье,

Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,

И уплывала далёко в море,

На тёмных, тёплых волнах лежала.

Когда возвращалась, маяк с востока

Уже сиял переменным светом,

И мне монах у ворот Херсонеса

Говорил: «Что ты бродишь ночью?»

Знали соседи – я чую воду,

И, если рыли новый колодец,

Звали меня, чтоб нашла я место

И люди напрасно не трудились.

Я собирала французские пули,

Как собирают грибы и чернику,

И приносила домой в подоле

Осколки ржавых бомб тяжёлых…

А вечером перед кроватью

Молилась тёмной иконке,

Чтоб град не побил черешен,

Чтоб крупная рыба ловилась

И чтобы хитрый бродяга

Не заметил жёлтого платья…

Но так молятся и язычники – просят для себя каких-то благ.

Из «Православного катехизиса»: Верующий в своей молитве должен «во-первых, прославлять Бога за Его Божественные совершенства; во-вторых, благодарить Его за Его благодеяния; в-третьих, просить Его о своих нуждах.»

Девочка Аня Горенко этого ещё не знала, поэтому Ахматова и называет своё детство «языческим».

Из воспоминаний Ахматовой:«Читать научилась очень поздно, кажется, семи лет (по азбуке Льва Толстого). В восемь лет уже читала Тургенева.»

Из книги Аманды Хейт «Поэтическое странствие»:«В десять лет она поступила в [Мариинскую женскую] гимназию в Царском Селе. Несколько месяцев спустя Анна очень тяжело заболела. Неделю пролежала она в беспамятстве, и думали, что она не выживет. Когда она всё же поправилась, её вдруг на какое-то время поразила глухота… Позднее один специалист предположил, что она, вероятно, перенесла оспу… Именно тогда она стала писать стихи, и её никогда не покидало чувство, что начало её поэтического пути связано с этим таинственным недугом.»

Из воспоминаний Ахматовой:«Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то “декадентской поэтессой”.»

«В первый раз я стала писать свою биографию, когда мне было одиннадцать лет, в разлинованной красным маминой книжке для записывания хозяйственных расходов (1901 год). Когда я показала свои записи старшим, они сказали, что я помню себя чуть ли не двухлетним ребёнком.»

«Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылёвой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни.»

18 августа 1902 г. Анну приняли в пятый класс Императорского Воспитательного общества благородных девиц, т.е. Смольного института, который соответствовал четвёртому классу гимназии. Ровно через месяц её пришлось оттуда забрать, потому что, страдая сомнамбулизмом, Аня ночью во сне бродила по коридорам Смольного.

Из книги Павла Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой»:«В детстве, лет до 13-14 АА была лунатичкой… Ещё когда была совсем маленькой, часто спала в комнате, ярко освещенной луной. Бабушка… говорила: "А не может ли ей от этого вреда быть?"Ей отвечали: "Какой же может быть вред!"

А потом луна стала на неё действовать. Ночью вставала, уходила на лунный свет в бессознательном состоянии. Отец всегда отыскивал её и приносил домой на руках.

"У меня осталось об этом воспоминание – запах сигары… И сейчас еще при луне у меня бывает это воспоминание о запахе сигары…".»

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«Настоящая, большая, на всю жизнь тесно связавшая нас дружба возникла, …когда мы жили в одном и том же доме в Царском Селе, близ вокзала, на углу Широкой улицы и Безымянного переулка, – в доме Шухардиной, где у нас была квартира внизу, а у Горенко наверху. …Наши семьи были очень рады найти квартиру, где можно было разместиться уютно, к тому же около вокзала (наши отцы были связаны с поездками в Петербург на службу, а перед старшими детьми уже маячило в будущем продолжение образования).»

Из воспоминаний Ахматовой:Моя «комната: окно на Безымянный переулок… который зимой был занесён глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками – репейниками, роскошной крапивой и великанами лопухами… Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества ещё не было). В углу – икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки – безделушками, вышивками, открытками.»

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«При доме был большой хороший сад, куда обе семьи могли спокойно на целый день “выпускать” своих детей, не затрудняя ни себя, ни своих гувернанток прогулками.

Вот когда мы по-настоящему подружились и сошлись с Анечкой Горенко. Аня писала стихи, очень много читала дозволенных и недозволенных книг и очень изменилась внутренне и внешне. Она очень выросла, стала стройной, с прелестной хрупкой фигуркой чуть развивающейся девушки, с чёрными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с белыми и красивыми руками и ногами, с несколько безжизненной бледностью определённо вычерченного лица, с глубокими, большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне чёрных волос и тёмных бровей и ресниц. Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей-пешеходом, лазала, как кошка, и плавала, как рыба. Почему-то её считали “лунатичкой”, и она не очень импонировала “добродетельным” обывательницам затхлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села, имевшего все недостатки близкой столицы без её достоинств, как и полагается пригородам.

Наши семьи жили замкнуто. Все интересы отцов были связаны с Петербургом; матери – многодетные, обременённые хлопотами о детях и хозяйстве. Уже дворянского приволья не было нигде и в помине. Прислуга была вольнодумная и небрежная в работе. Жизнь дорогая. Гувернантки, большею частью швейцарки, немки, претенциозные и не ахти как образованные. Растить многочисленную семью было довольно сложно. Отсюда не всегда ровные отношения между членами семьи. Немудрено, что мы отдыхали, удаляясь от бдительных глаз, бродя в садах и кущах прекрасного, заброшенного, меланхолического Царского Села…

В своей семье Аня больше дружила с братом Андреем, года на два старше её. Очень бледный, не по летам развитой и одарённый мальчик. Привыкнув говорить в семье по-французски (мать Ани иначе не говорила с детьми), они, то есть Аня и Андрей, были на “вы”…

В доме Горенко не было большого чинопочитания… Правда, красавец черноморец “папа Горенко” любил пошуметь, но был так остроумен, так неожиданно весело-шутлив… Мне кажется, что Аня в семье пользовалась большой свободой. Она не признавала никакого насилия над собой – ни в физическом, ни, тем более, в психологическом плане.»

Из воспоминаний Ольги Федотовой: «Аню Горенко (Анну Ахматову) я знала ещё девочкой, училась она в той же гимназии, где и я, в Царском Селе. Познакомила меня с ней её старшая сестра Инна – моя одноклассница. При первой же встрече меня поразила внешность Ани: что-то было очень оригинальное, неповторимое, во всём её облике. Как-то Инна мне сказала: “Обрати внимание на Анин профиль – такого носика и с такой горбинкой ни у кого больше нет.” И действительно, её изящные черты лица, носик с “особенной” горбинкой придавали ей какой-то гордый и даже дерзкий вид. Но когда она разговаривала, впечатление менялось: большие живые глаза и приветливая улыбка делали её простой, славной девочкой. Инна любила Аню, гордилась ею – высоко ценила её ум, талантливость и особенно её душевные качества. Впоследствии, когда я ближе узнала Аню, я поняла, что её нельзя не любить, несмотря на её неустойчивый, упрямый и капризный характер.

Мы часто вместе возвращались из гимназии, Аня, Инна и я, однажды Инна предложила мне зайти к ним, я согласилась.

…Мы поднялись во второй этаж, и из полутёмной прихожей вошли в небольшую комнату. За столом у окна сидели брат Анны Андрей и его товарищ, на столе лежала груда фотографий, мы тоже присели и с интересом стали рассматривать фотографии Крыма… Мы долго перебирали снимки, запомнился мне один из них: дом, терраса, лестница, на ступенях которой расположилась небольшая группа, должно быть родственников или гостей, и среди них маленькая девочка с растрёпанными волосами. “А это что за кикимора сидит?” – спросил товарищ Андрея. Аня вызывающе посмотрела на него и сердито сказала: “Дурак, это я!” Меня удивил такой оборот речи, и я вспомнила, как Инна мне говорила, что Аня любит иногда выкинуть что-нибудь несуразное, не свойственное ей, просто из озорства. Когда ушёл товарищ Андрея, мы упрекали Аню за дерзость, она смутилась и заявила, что извинится, обязательно извинится… Инна… однажды… сказала, что Аня “выкинула очередной номер” – уехала одна в Петербург к знакомым, ночевала там, дома никого не предупредила. Вся семья была в большой тревоге. Обошли всех знакомых, но куда Аня исчезла, никто ничего не знал, и только на второй день она явилась как ни в чём не бывало.

Здоровье у Ани было слабое. “За обедом почти ничего не ест, – говорила Инна и, помню, как-то добавила, полушутя: – Мама обещала ей платить за первое и второе блюда – только бы питалась как следует.”

В один из чудесных весенних дней я зашла к ним, по дороге купила букет ландышей, – помню, Аня взяла несколько веточек из букета и презрительно сказала, что они ей не подходят, на мой вопрос “почему?”, шутя ответила: “Мне нужны гиацинты из Патагонии.” – “А какие они?” – спросила я. Аня засмеялась, ушла куда-то и вернулась с вазочкой, поставила мой букет в воду и села с нами за стол… Я знала, что Инна и Аня пишут стихи “по-новому”, как заявила Инна. Тогда же, я помню, попросила Аню прочитать нам что-нибудь из своих произведений, она достала ученическую тетрадь и нараспев начала читать… Тогда же мы с Инной решили, что Аня будет поэтессой.

Во время чтения вошла их мама – помню милую, полную даму в странной кофте-“размахайке”. Нас познакомили, она постояла недолго, одобрительно послушала Анино чтение и ушла.»

Из воспоминаний Ахматовой: «…В Царском Селе… делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал… [меня] с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке – Вокзал… Зимой часто на катке в парке…

Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние… оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун (“Загадки и тайна”); Пан, Виктория – меньше. Другой властитель – Ибсен.»

«В тринадцать лет я знала уже по-французски и Бодлера, и Верлена и всех проклятых.

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«С Колей Гумилёвым, тогда ещё гимназистом седьмого класса, Аня познакомилась в 1903 году, в сочельник. Мы вышли из дому, Аня и я с моим младшим братом Серёжей, прикупить какие-то украшения для ёлки, которая у нас всегда бывала в первый день Рождества. Был чудесный солнечный день. Около гостиного двора мы встретились с “мальчиками Гумилёвыми”: с Митей, старшим, – он учился в Морском кадетском корпусе, – и с братом его Колей – гимназистом императорской Николаевской гимназии. Я с ними была раньше знакома, у нас была общая учительница музыки – Елизавета Михайловна Баженова. Она-то и привела к нам в дом своего любимца Митю и уже немного позже познакомила меня с Колей. Встретив их на улице, мы дальше пошли уже вместе, я с Митей, Аня с Колей, за покупками, и они проводили нас до дому. Аня ничуть не была заинтересована этой встречей…

Но, очевидно, не так отнёсся Коля к этой встрече. Часто, возвращаясь из гимназии, я видела, как он шагает вдали в ожидании появления Ани… Ане он не нравился… Но уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами. Он не был красив – в этот ранний период он был несколько деревянным, высокомерным с виду и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил французских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлинённым бледным лицом, – я бы сказала, не очень заметной внешности, но не лишённой элегантности. Так, блондин, каких на севере у нас можно часто встретить… Говорил он чуть нараспев, нетвёрдо выговаривая “р“ и “л“…»

Из книги Павла Лукницкого: Зимой 1904 г. произошла «2-я встреча с Анной Андреевной Горенко (на катке)… [Весной] было приблизительно 10 встреч.»

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Мы много гуляли, и в тех прогулках, особенно когда мы не торопясь шли из гимназии домой, нас часто “ловил” поджидавший где-то за углом Николай Степанович. Сознаюсь… мы обе не радовались этому (злые, гадкие девчонки!), и мы его часто принимались изводить. Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух вдвоём читать длиннейшие немецкие стихи, вроде “Sängers Fluch” ["Проклятие певца”] Уланда (или Ленау, уж не помню…). И этого риторически цветистого стихотворения, которое мы запомнили на всю жизнь, нам хватало на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо, стоически слушал его всю дорогу и всё-таки доходил с нами до самого дома!»

Из книги Веры Лукницкой «Материалы к биографии Н.Гумилёва»: «На Пасху 1904 года Гумилёвы давали бал, на котором в числе гостей первый раз была А.Горенко. С этой весны начались регулярные встречи. Позже, в книге стихов Гумилёва «Жемчуга» 1910 г. появилась строфа:

Ты помнишь, у облачных впадин

С тобою нашли мы карниз,

Где звёзды, как горсть виноградин,

Стремительно падают вниз.

Об этой строфе Лукницкий пишет в дневнике:

“Башня (Турецкая) в Царском Селе – искусственные руины. АА и Николай Степанович там встречались наверху…”

Они посещали вечера в ратуше, были на гастролях Айседоры Дункан, на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле в клубе на Широкой улице, были на нескольких, модных тогда спиритических сеансах у Бернса Мейера, хотя и относились к ним весьма иронически.»

Из воспоминаний Ахматовой: «У меня есть около 15 стихотворений, которые я не решусь никому показать: это детские стихи. Я их писала, когда мне было …14 лет. Все они посвящены Н.С. Но интересно в них то, что я об Н.С. всюду говорю, как об уже неживом. Я много кому и в ту пору и после писала стихи, но ни с кем это не было так. А с Н.С. у меня так всегда. Это мне самой непонятно…

…И ещё, называю его братом.»

Такое отношение к Гумилёву сохранилось у Ахматовой навсегда.

Как соломинкой, пьёшь мою душу.

Знаю, вкус её горек и хмелен.

Но я пытку мольбой не нарушу.

О, покой мой многонеделен.

Когда кончишь, скажи. Не печально,

Что души моей нет на свете.

Я пойду дорогой недальней

Посмотреть, как играют дети.

На кустах зацветает крыжовник,

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат мой или любовник,

Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как бесприютно,

Отдыхает усталое тело…

А прохожие думают смутно:

Верно, только вчера овдовела.

Летом 1904 г. 15-летняя Анна впервые влюбилась.

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«…В этом возрасте девушкам нравятся разочарованные молодые люди, старше двадцати пяти лет, познавшие уже много запретных плодов и пресытившиеся их пряным вкусом.»

Посв.***

О, молчи! От волнующих страстных речей

Я в огне и дрожу,

И испуганно нежных очей

Я с тебя не свожу.

О, молчи! В сердце юном моём

Пробудил что-то странное ты.

Жизнь мне кажется дивным загадочным сном,

Где лобзанья – цветы.

Отчего ты так низко нагнулся ко мне,

Что во взоре моём ты прочёл,

Отчего я дрожу? отчего я в огне?

Уходи! О, зачем ты пришёл.

Это стихотворение, вероятно, обращено к 36-летнему поэту Александру Митрофановичу Фёдорову, так же, как и другое, написанное 24 июля 1904 г. с посвящением «А.М.Ф.»

Над чёрною бездной с тобою я шла,

Мерцая, зарницы сверкали.

В тот вечер я клад неоценный нашла

В загадочно-трепетной дали.

И песня любви нашей чистой была,

Прозрачнее лунного света,

А чёрная бездна, проснувшись, ждала

В молчании страсти обета.

Ты нежно-тревожно меня целовал,

Сверкающей грёзою полный,

Над бездною ветер, шумя, завывал…

И крест над могилой забытой стоял,

Белея, как призрак безмолвный.

Осенью 1904 года старшая сестра Анны, Инна, вышла замуж за студента С.-Петербургского университета, поэта Сергея фон Штейна.

Из воспоминаний Валерии Срезневской:«Когда Инн. Фёдоров. Анненскому сказали, что брат его belle-fille [будущей невестки] Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: “Я бы женился на младшей.” Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани.»

Из воспоминаний Ахматовой: «В 1904-1905 годы собирались по четвергам у Инны Андреевны и Сергея Владимировича, называлось это “журфиксы”. На самом деле это были очень скромные студенческие вечеринки. Читали стихи, пили чай с пряниками, болтали. А в январе 1905 года Кривич [сын И. Анненского] женился на Наташе Штейн… У них собирались по понедельникам… Папа меня не пускал ни туда, ни сюда, так что мама меня по секрету отпускала до 12 часов к Инне и к Анненским, когда папы не было дома…»

На одной из таких вечеринок, видимо, и произошла роковая встреча Анны с приятелем фон Штейна, студентом факультета восточных языков С.-Петербургского университета Владимиром Голенищевым-Кутузовым, в которого Аня безнадёжно влюбилась.

И как будто по ошибке

Я сказала «Ты…»

Озарила тень улыбки

Милые черты.

От подобных оговорок

Всякий вспыхнет взор…

Я люблю тебя, как сорок

Ласковых сестёр.

Из воспоминаний Ахматовой: «…Когда Николай Степанович был гимназистом, папа отрицательно к нему относился по тем же причинам, по которым царскосёлы его не любили и относились к нему с опаской – считали его декадентом…»

«Николай Степанович… был такой – гадкий утёнок – в глазах царскосёлов. Отношение к нему было плохое, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого.»

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Он специально познакомился с Аниным старшим братом Андреем, чтобы проникнуть в их довольно замкнутый дом.»

Из книги Веры Лукницкой: «В Павловске, на концерте, Гумилёв познакомился с братом Анны Горенко – Андреем. С этого момента началась их крепкая дружба. Андрея он считал единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне всей царскосельской молодёжи – грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич владел латынью, был прекрасным знатоком античной поэзии и при этом отлично воспринимал стихи модернистов. Он был одним из немногих слушателей стихов Гумилёва и часто обсуждал с ним не только их, но всю современную поэзию, публиковавшуюся в Журналах “Весы” и “Скорпион”…

С начала 1905 г. …Гумилёв стал, наконец, бывать в доме у Горенко.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Тогда, например, нельзя было думать о том, чтобы принимать у себя гостей. Приходил Николай Степанович к брату Андрею… А я была в таком возрасте, что не могла иметь собственных знакомых – считалось так.»

Из книги Павла Лукницкого: Гумилёв «постоянно (но в среднем не чаще одного раза в неделю – в десять дней) встречается с Анной Андреевной Горенко.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Две мои фотографии в Царскосельском парке (зимняя и летняя) в 20-х годах сняты на той скамейке, где Николай Степанович впервые сказал мне, что любит меня (февраль…)»

Из книги Аманды Хейт: В 1905 г.«на Пасху Гумилёв, в отчаянии от её нежелания всерьёз отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясённая и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Когда он хотел умирать, он подарил мне кольцо с рубином (в 5 г.)»

Из воспоминаний литератора Галины Козловской: Анна Андреевна «рассказала о том, что… [Гумилёв] подарил ей золотое колечко… Она вернулась из сада, где у неё было с ним свидание… и вдруг услышала шаги мамы. И она тут же содрала это колечко, и оно откатилось и попало в щель. Она говорит: “Это колечко было на моей руке минут 10 в моей жизни.” И так это колечко никогда не нашли.»

Из воспоминаний поэта Всеволода Рождественского в передаче писателя Вадима Бронгулеева: «11(24). VI.1905 года, т.е. в день рождения Ани Горенко, к ним в дом были приглашены гости, и в их числе Гумилёв. Как положено, новорождённой подносили цветы. Очередной букет принёс и наш влюблённый. Когда он подал его Ане, она с гримасой и вздохом сказала: “Боже мой, ведь это уже седьмой букет сегодня!” Молодой человек, столь самолюбивый и гордый, был, конечно, сильно задет и, ни слова не говоря, вскоре куда-то исчез. Через некоторое время он появился, причём в его руках был новый букет, ещё более пышный и красивый. Принимая с полным недоумением этот второй букет, хозяйка воскликнула: “Коля, но ведь это уже десятый по счёту!” Тогда Гумилёв, поклонившись, сказал: “Да, я, разумеется, это знаю, но никто не знает, что я собрал его только что в саду императрицы Александры Фёдоровны.”

Конечно, все так и ахнули, представив себе, какой опасности подвергался молодой человек, когда перелезал через ограду царской резиденции и рвал цветы Её величества.»

Из воспоминаний Ахматовой:«Весной 1905 года шухардинский дом был продан наследниками Шухардиной, и наша семья переехала в великолепную, как тогда говорили, барскую квартиру на Бульварной улице (дом Соколовского), но, как всегда бывает, тут всё и кончилось. Отец [к этому времени уже статский советник] “не сошёлся характером” с [главноуправляющим торговым мореплаванием и портами] великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год – 15 июля 1906 г. – умерла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе.»

И Анна оказалась разлучена с Голенищевым-Кутузовым. Я думаю, что именно это событие своей жизни Ахматова описала в знаменитом стихотворении 1911 г. «Песня последней встречи».

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,

А я знала – их только три!

Между клёнов шёпот осенний

Попросил: «Со мною умри!

Я обманут своей унылой,

Переменчивой, злой судьбой.»

Я ответила: «Милый, милый!

И я тоже. Умру с тобой…»

Это песня последней встречи.

Я взглянула на тёмный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно-жёлтым огнём.

Из воспоминаний Ахматовой: «Я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя под ними номера. Как курьёз могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, “Песня последней встречи” – моё двухсотое стихотворение.»

Из «Интимной тетради» Павла Лукницкого: «Смотрю на её руку.

Я: …Это та жила, которую молодые девушки вскрывают всегда.

АА улыбнулась, показывает другую руку. На ней крестообразный, тонкий шрам.

Я: И Вы?

АА: Ну конечно… Кухонным, грязным ножом, чтоб заражение крови… Мне

шестнадцать лет было…»

Из книги Павла Лукницкого: «В течение своей жизни л ю б и л а только один раз. Только о д и н раз. “Но как это было!”

В Херсонесе три года ждала от него [Голенищева-Кутузова?] письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько вёрст ходила на почту, и письма так и не получила.»

Из книги Веры Лукницкой: «В октябре 1905 г. на средства родителей была издана первая книга стихов Гумилёва “Путь конквистадоров”…

Один экземпляр Гумилёв отправил в Евпаторию другу Андрею. Его сестре книги не послал, хотя… многие стихи посвящены ей, почти все обращены к ней и в нескольких дан её образ:

Кто объяснит нам, почему

У той жены всегда печальной

Глаза являют полутьму,

Хотя и кроют отблеск дальний?

Зачем высокое чело

Дрожит морщинами сомненья

И меж бровями залегло

Веков тяжёлое томленье?..»

Из стихотворения «Русалка»:

На русалке горит ожерелье,

И рубины греховно красны,

Это странно-печальные сны

Мирового, больного похмелья.

На русалке горит ожерелье,

И рубины греховно-красны.

У русалки мерцающий взгляд,

Умирающий взгляд полуночи,

Он блестит то длинней, то короче,

Когда ветры морские кричат.

У русалки чарующий взгляд,

У русалки печальные очи…

Из воспоминаний Ахматовой:«В Евпатории… я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов.»

Из книги Павла Лукницкого: «Подготовлял её гимназист седьмого класса Миша Мосарский.»

Из книги Аманды Хейт:«Занятия скрашивались тем, что молодой учитель влюбился в свою ученицу, правда, из-за этого он проводил уроков вдвое больше, чем требовалось.»

«Весной 1906 года Анна вместе с тётушкой поехала в Киев держать экзамены в гимназию. Киев был наиболее подходящим и дешёвым местом для продолжения учёбы, потому что там жили родственники Горенко.»

Из воспоминаний Ахматовой: «Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии.

Жила у своей двоюродной сестры Марии Александровны Змунчиллы.»

В сентябре 1906 г. Анна написала письмо мужу своей покойной сестры Инны, теперь уже служащему Русского Дунайского пароходства, поэту Сергею Владимировичу фон Штейну. Он ответил, завязалась переписка. Однажды Анна попросила: «Уничтожайте, пожалуйста, мои письма. Нечего и говорить, конечно, что то, что я Вам пишу, не может быть никому известно.» Но фон Штейн её просьбу не выполнил.

Из книги Павла Лукницкого: «АА рассказала мне возмутительную историю о Голлербахе, незаконно завладевшем её письмами к С. Штейну (при посредстве Коти Колесовой [второй жены Штейна, позднее – жены Голлербаха]), и кроме того, напечатавшим без всякого права, без ведома АА отрывок одного из этих писем в “Новой русской книге”.»

Теперь все эти письма опубликованы.

Из писем Ахматовой фон Штейну:

«Сентябрь 1906 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, совсем больна, но села писать Вампо очень важному делу: я хочу ехать на Рожество [так в подлиннике] в Петербург. Это невозможно во-первых, потому, что денег нет, а во-вторых, потому, что папа не захочет этого. Ни в том, ни в другом Вы помочь мне не можете, но дело не в этом. Напишите мне, пожалуйста, тотчас же по получении этого письма, будет ли Кутузов на Рожество в Петербурге. Если нет, то я остаюсь с спокойной душой, но если он никуда не едет, то я поеду. От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела (чудное средство добиться чего-нибудь), у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли. Такой страшной Вы меня никогда не видели.

…Я не сплю уже четвёртую ночь, это ужас, такая бессонница. Кузина моя уехала в имение, прислугу отпустили, и когда я вчера упала в обморок на ковёр, никого не было в целой квартире. Я сама не могла раздеться, а на обоях чудились страшные лица! Вообще скверно!

Летом Фёдоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него опять пахло обедом.

Милый, света нет.

Стихов я не пишу. Стыдно? Да и зачем?

Сергей Владимирович, если бы Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное, ненужная, никому, никогда. Умереть легко. Говорил Вам Андрей, как я в Евпатории вешалась на гвоздь и гвоздь выскочил из известковой стенки? Мама плакала, мне было стыдно – вообще скверно…

Отвечайте же скорее о Кутузове.

Он для меня – в с ё. Ваша Аннушка»

«Сентябрь 1906 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, простите и Вы меня, я в тысячу раз более виновата в этой глупой истории, чем Вы.

Ваше письмо бесконечно обрадовало меня, и я буду очень счастлива возвратиться к прежним отношениям, тем более, что более одинокой, чем я, даже быть нельзя…

Хорошие минуты бывают только тогда, когда все уходят ужинать в кабак или едут в театр, и я слушаю тишину в тёмной гостиной. Я всегда думаю о прошлом, оно такое большое и яркое. Ко мне все здесь очень хорошо относятся, но я их не люблю.

Слишком мы разные люди. Я всё молчу и плачу, плачу и молчу. Это, конечно, находят странным, но так как других недостатков я не имею, то пользуюсь общим расположением.

С августа месяца я день и ночь мечтала поехать на Рожество в Царское к Вале, хоть на три дня. Для этого я, собственно говоря, жила всё это время, вся замирая от мысли, что буду там, где… ну, да всё равно.

И вот Андрей объяснил мне, что ехать немыслимо, и в голове такая холодная пустота. Даже плакать не могу.

Мой милый Штейн, если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства.

У меня невроз сердца от волнений, вечных терзаний и слёз. После Валиных писем я переношу такие припадки, что иногда кажется, что уже кончаюсь…

Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку. Я дам переснять и сейчас же вышлю Вам обратно. Может быть, он дал Вам одну из последних. Не бойтесь, я не “зажилю”, как говорят на юге… Ваша Аня».

30 мая 1906 г. Гумилёв окончил гимназию, и в июне уехал в Париж. Там он слушал лекции в Сорбонне по французской литературе, изучал живопись и начал издавать журнал «Сириус», где напечатал свои произведения.

Из книги Веры Лукницкой: «Регулярно получал от матери по 100 рублей в месяц, и хотя укладываться в скромный бюджет был трудно, иногда сам посылал ей немного денег.

…Постоянное безденежье Гумилёва принимало порою ужасающие формы. Бывало, он по нескольку дней питался только каштанами. А полуголодное его существование в парижский период было постоянным.»

У Гумилёва вскоре появились кое-какие увлечения, хотя все они были несерьёзными.

На руке его много блестящих колец –

Покорённых им девичьих нежных сердец…

Из книги Павла Лукницкого:«Осенью 1906 года АА почему-то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней всё время) ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка.»

Из воспоминаний Ахматовой: Он в ответе своём написал, что «так обрадовался, что сразу два романа бросил…

А третий? С Орвиц-Занетти? Роман, кажется, как раз на это время приходится.»

Из книги Веры Лукницкой: О баронессе де Орвиц-Занетти «ничего неизвестно, кроме одного: она вдохновила Гумилёва на стихотворение “Царица Содома”, названное позже “Маскарадом”».

Из письма Ахматовой фон Штейну: «31 декабря 1906 г. Дорогой Сергей Владимирович, сердечный припадок, продолжавшийся почти непрерывно 6 дней, помешал мне сразу ответить Вам…

Все праздники провела у тёти Вакар, которая меня не выносит. Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Есть у меня кузен Саша. Он был товарищем прокурора, теперь вышел в отставку и живёт эту зиму в Ницце. Ко мне этот человек относится дивно, так что я сама была поражена, но дядя Вакар его ненавидит, и я была, право, мученицей из-за Саши.

Слова “публичный дом” и “продажные женщины” мерно чередовались в речах моего дядюшки. Но я была так равнодушна, что и ему надоело, наконец, кричать, и последний вечер мы провели в мирной беседе.

Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол. Вообще скверно!

Может быть, Вы пришлёте мне в заказном письме карточку Кутузова? Я только дам с неё сделать маленькую для медалиона и сейчас же вышлю Вам. Я буду Вам за это бесконечно благодарна.

Что он будет делать по окончании университета? Снова служить в Кр. Кресте?.. Аня»

После окончания университета Голенищев-Кутузов уехал на дипломатическую службу в Турцию.

Из письма Ахматовой фон Штейну: «Январь 1907 г. Милый Сергей Владимирович.

Если бы Вы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle-soeur [свояченице]. Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов.

Я так устала ждать!

Ведь я жду ни больше ни меньше как 5 месяцев.

С сердцем у меня совсем скверно, и только оно заболит, левая рука совсем отнимается…

Серёжа! Пришлите мне карточку Г.-К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду… Аня»

Мы уже никогда не узнаем, чтотвечал Анне фон Штейн – эти письма не сохранились. Но кое о чём можно догадаться по стихам.

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «У Ахматовой под строками всегда вполне конкретный образ, вполне конкретный факт, хотя и не называемый по имени.»

У кладбища направо пылил пустырь,

А за ним голубела река.

Ты сказал мне: «Ну, что ж, иди в монастырь

Или замуж за дурака…»

Принцы только такое всегда говорят,

Но я эту запомнила речь, –

Пусть струится она сто веков подряд

Горностаевой мантией с плеч.

Из письма Ахматовой фон Штейну: «2 февраля 1907 г. Милый Сергей Владимирович, это четвёртое письмо, которое я пишу Вам за эту неделю. Не удивляйтесь, с упрямством, достойным лучшего применения, я решила сообщить Вам о событии, которое должно коренным образом изменить мою жизнь, но это оказалось так трудно, что до сегодняшнего вечера я не могла решиться послать это письмо. Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю.

Помните у В. Брюсова:

Сораспятая на муку,

Враг мой давний и сестра,

Дай мне руку! дай мне руку!

Меч взнесён. Спеши. Пора.

И я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный, дорогой Серёжа…

Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г.-К. и только после получения её я хотела объявить Вам о своём замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, я пишу сегодня, и пишу всё, как мне это ни тяжело.

…Я не пишу ничего и никогда писать не буду. Я убила душу свою, и глаза мои созданы для слёз, как говорит Иоланта. Или помните вещую Кассандру Шиллера. Я одной гранью души примыкаю к тёмному образу этой великой в своём страдании пророчицы. [Ср. со стихотворением О. Мандельштама «Кассандра»] Но до величия мне далеко.

Не говорите никому о нашем браке. Мы ещё не решили, ни где, ни когда он произойдёт. Э т о – т а й н а, я даже Вале ничего не написала…

Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Вл. Викт. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю. Ваша Аня

P. S. Стихи Фёдорова за немногими исключениями действительно слабы. У него неяркий и довольно сомнительный талант. Он не поэт, а мы, Серёжа, – поэты. Благодарю Вас за Сонеты, я с удовольствием их читала, но должна сознаться, что больше всего мне понравились Ваши заметки. [Не из-за этих ли строк фон Штейн сохранил письма Ахматовой вопреки её воле?] Не издаёт ли А.Блок новые стихотворения – моя кузина его большая поклонница.

Нет ли у Вас чего-нибудь нового Н.С. Гумилёва? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу.»

В начале мая 1907 г. Гумилёв, достигнув призывного возраста, должен был приехать в Россию для прохождения военной службы.

Из писем Ахматовой фон Штейну:

«Между 2 и 11 февраля 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, я ещё не получила ответа на моё письмо и уже снова пишу. Мой Коля собирается, кажется, приехать ко мне – я так безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недомогание. Это от страстности моего характера, не иначе. Он так любит меня, что даже страшно. Как Вы думаете, что скажет папа о моём решении? Если он будет против моего брака, я убегу и тайно обвенчаюсь с Nicolas. Уважать отца я не могу, никогда его не любила, с какой же стати буду его слушаться. Я стала зла, капризна, невыносима. О, Серёжа, как ужасно чувствовать в себе такую перемену… Не оставляйте меня, я себя ненавижу, презираю, я не могу выносить этой лжи, опутавшей меня…

Скорее бы окончить гимназию и поехать к маме. Здесь душно! Я сплю 4 ч. в сутки вот уже 5-й месяц…

Целую Вас, мой дорогой друг. Аня»

«11 февраля 1907 г.Мой дорогой Сергей Владимирович, не знаю, как выразить бесконечную благодарность, которую я чувствую к Вам. Пусть Бог пошлёт Вам исполнения Вашего самого горячего желания, а я н и к о г д а, н и к о г д а не забуду того, что Вы сделали для меня. Ведь я пять месяцев ждала его карточку, на ней он совсем такой, каким я знала его, любила и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно-холодный, он смотрит на меня усталым, спокойным взором близоруких светлых глаз.

Il est intimidant [запугивающий, вызывающий робость], по-русски этого нельзя выразить… Я совсем пала духом, не пишу Вале и жду каждую минуту приезда Nicolas. Вы ведь знаете, какой он безумный, вроде меня. Но довольно о нём… Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь, со мной, что я могу его видеть, – это так безумно хорошо. Серёжа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделённой любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилёв – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной.

Посылаю Вам одно из моих последних стихотворений. Оно растянуто и написано без искры чувства. Не судите меня, как художественный критик, а то мне заранее страшно…

Аня»

К письму было приложено стихотворение «Я умею любить…»

Из воспоминаний Веры Беер: «Урок психологии в выпускном (седьмом классе) Киево-Фундуклеевской женской гимназии…

Сегодня урок посвящён ассоциативным представлениям. [Учитель Шпет] Густав Густавович предлагает нам самостоятельно привести ряд примеров из жизни или из литературы, когда одно представление вызывает в памяти другое. Дружным смехом сопровождается напоминание, как у мистрис Никльби из романа Диккенса “Николас Никльби”, пользовавшегося у нас тогда большим успехом, погожее майское утро связывается с поросёнком, жаренным с луком. И вдруг раздаётся спокойный, не то ленивый, не то монотонный голос:

“Столетия-фонарики! О, сколько вас во тьме,

На прочной нити времени, протянутой в уме!”

Торжественный размер, своеобразная манера чтения, необычные для нас образы заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит как во сне. Лёгкая улыбка, игравшая на устах Густава Густавовича, исчезла.

“Чьи это стихи?” – проверяет он её. Раздаётся слегка презрительный ответ: “Валерия Брюсова.” О Брюсове слышали тогда очень немногие из нас, а знать его стихи так, как Аня Горенко, никто, конечно, не мог. “Пример г-жи Горенко очень интересен,” – говорит Густав Густавович. И он продолжает чтение и комментирование стихотворения, начатого Горенкой. На её сжатых губах скользит лёгкая самодовольная улыбка.

* * *

В классе шумно. Ученицы по очереди подходят к толстой, добродушной, очень глупой учительнице рукоделия Анне Николаевне и показывают ей бумажный пластрон рубашки и получают указание, как его приложить к материалу для выкройки… Очередь дошла до Ани Горенко. В руках у неё бледно-розовый, почти прозрачный батист-линон. …Анна Николаевна с ужасом смотрит на материал Горенко и заявляет, что такую рубашку носить неприлично. Лицо Ани Горенко покрывается как бы тенью, но с обычной своей слегка презрительной манерой она говорит: “Вам – может быть, а мне нисколько.” Мы ахнули. Анна Николаевна запылала как пион и не нашлась, что сказать. Много дипломатии и трудов пришлось приложить нашей классной даме, Лидии Григорьевне, чтобы не раздуть дела. В конце концов ей удалось добиться, чтобы Горенко попросила у Анны Николаевны извинения. Но как она просила! Как королева.

* * *

Даже в мелочах Горенко отличалась от нас. Все мы, гимназистки, носили одинаковую форму – коричневое платье и чёрный передник определенного фасона… Но у Горенко материал какой-то особенный, мягкий, приятного шоколадного цвета. И сидит платье на ней, как влитое, и на локтях у неё никогда нет заплаток. А безобразие форменной шляпки – “пирожка” на ней незаметно.

* * *

Киев – город цветов, и мы весною и осенью являлись в класс с цветами. Осенью мы любили поздние розы, пышные астры, яркие георгины. Аня Горенко признавала тогда только туберозы.

* * *

Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но я ведь принадлежу к “передовым”, и в церковь мне не подобает ходить. Искушение слишком велико. Запах распускающихся листьев, золотые звёзды, загорающиеся на высоком чистом небе, и эти медленные торжественные звуки – всё это создаёт такое настроение, что хочется отойти от обыденного.

В церкви полумрак. Народу мало… Налево, в тёмном приделе, вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряжённая. Взгляд сосредоточенно устремлён вперёд. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Сдерживаю своё первоначальное желание окликнуть её. Чувствую, что ей мешать нельзя. В голове опять возникают мысли: “Какая странная Горенко. Какая она своеобразная.”

Я выхожу из церкви. Горенко остаётся и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что-то останавливало. Мне казалось, что я невольно подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит».

Умолк простивший мне грехи.

Лиловый сумрак гасит свечи.

И тёмная епитрахиль

Накрыла голову и плечи.

Не тот ли голос: «Дева! встань…»

Удары сердца чаще, чаще.

Прикосновение сквозь ткань

Руки, рассеянно крестящей.

Из письма Ахматовой фон Штейну: «13 марта 1907 г. Мой дорогой Сергей Владимирович, я прочла Ваше письмо, и мне стало стыдно за свою одичалость. Только вчера я достала “Жизнь человека”, остальных произведений, о которых Вы пишете, я сосем не знаю. Мне вдруг захотелось в Петербург, к жизни, к книгам. Но я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев, будет Севастополь, я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо…

Моё стихотворение “На руке его много блестящих колец” напечатано во 2-м номере “Сириуса”, может быть, в 3-м появится маленькое стихотворение, написанное мною уже в Евпатории. Но я послала его слишком поздно и сомневаюсь, чтобы оно было напечатано.

Но если это случится, то напишите мне о нём Ваше откровенное мнение и покажите ещё кому-нибудь из поэтов. Профаны хвалят его – это дурной признак…

Зачем Гумилёв взялся за “Сириус”? Это меня удивляет и приводит в необычайно весёлое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенёс, и всё понапрасну. Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилёва затмение от Господа. Бывает!»

Пишите непременно. Аннушка».

У редакции журнала не было средств на продолжение, и «Сириус» после третьего номера прекратил своё существование. А журнал вошёл в историю литературы как первое русское художественное периодическое издание за рубежом и в настоящее время является самой заветной мечтой библиофилов.

В «Сириусе» осуществилась первая в жизни Ани Горенко публикация, стихотворение было подписано Анна Г.

Из воспоминаний Ахматовой:«…Мой отец не хотел, чтобы я была писательница. И когда я всё же начала печататься, он заявил: “Писателей всегда ругают. Я не хочу, чтобы ты под своими стихами подписывалась моим именем.” Отец оказался провидцем, не правда ли? Тогда я выполнила его желание и взяла себе псевдоним – Ахматова.»

Из книги Веры Лукницкой: «В начале мая Гумилёв отправился в Россию, чтобы отбывать воинскую повинность. По дороге он заехал в Киев повидаться с А.Горенко…

…Оттуда – в Царское Село для прохождения военной медицинской комиссии.»

Из книги Аманды Хейт:В июне Гумилёв «поспешил в Севастополь, где жили тогда Анна с Инной Эразмовной, и поселился в соседнем доме, чтобы быть ближе к ней.»

Анна лечилась в грязелечебнице д-ра Шмидта, Андрей тоже проводил лето в Севастополе.

Из книги Веры Лукницкой: «Гумилёв посоветовал Андрею поехать учиться в Париж, убедив, что денег, которыми тот может располагать, будет вполне достаточно для жизни за границей.»

Из воспоминаний Ахматовой:«Мы сидели у моря, дача Шмидта, летом 1907 г., и волны выбросили на берег дельфина. Н.С. уговаривал меня уехать с ним Париж – я не хотела. От этого возникло это стихотворение.»

Николай Гумилёв «Отказ»

Царица иль, может быть, только печальный ребёнок,

Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,

И стан её стройный и гибкий казался так тонок,

Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.

Сбегающий сумрак, какая-то крикнула птица

И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.

Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюблённого принца,

Они предлагали свои глянцевитые спины.

Но голос хрустальный казался особенно звонок,

Когда он упрямо сказал роковое «не надо»…

Царица иль, может быть, только капризный ребёнок,

Усталый ребёнок с бессильною мукою взгляда.

Из воспоминаний Ахматовой: «На даче Шмидта [Гумилёв] сжёг рукопись пьесы “Шут короля Батиньоля” за то, что я не захотела его слушать.»

Из книги Павла Лукницкого: «АА рассказывает, что на даче Шмидта у неё была свинка, и лицо её было до глаз закрыто – чтобы не видно было страшной опухоли… Николай Степанович просил её открыть лицо, говорил: “Тогда я Вас разлюблю!” АА открывала лицо, показывала.»

Из воспоминаний Ахматовой:«Но он не переставал любить!.. Говорил только, что “Вы похожи на Екатерину II”.»

Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «Как-то, когда я приехал к ней в Севастополь, она была больна свинкой. И она показалась мне с уродливо распухшей шеей ещё очаровательнее, чем всегда. Она, по-моему, была похожа на Афину Палладу, а когда я сказал ей об этом, она решила, что я издеваюсь над ней, назвала меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушёл, но весь вечер простоял под её окном, ожидая, что она позовёт меня. А утром уехал, так и не увидев её снова.»

Из письма Николая Гумилёва В.Я.Брюсову:«21 июля 1907 г., Париж. Две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне имел мимолётный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе, и только вчера, не знаю как, не знаю зачем очутился в Париже».

Из книги Павла Лукницкого: «На даче Шмидта были разговоры, из которых Николай Степанович узнал, что АА не невинна. Боль от этого довела Николая Степановича до попытки самоубийства в Париже».

Из книги Аманды Хейт: «Во Франции ранней осенью, в отчаянии от нового отказа, Гумилев вновь пытался покончить с собой. Он отправился в Трувиль в Нормандии и был арестован “en état de vagabondage”, то есть за бродяжничество».

Из книги Павла Лукницкого:Гумилёв «послал Анне Андреевне Горенко из Трувиля свою фотографию со строфой из Бодлера».

Из воспоминаний Ахматовой: «Н.С. прислал мне в Севастополь Бодлера (“Цветы зла”) с такой надписью: “Лебедю из лебедей – путь к его озеру” [и] написал мне на своей фотогр. четверостишие из «Жалобы Икара» Бодлера:

Mais brule par l*amour du beau

Je n*aurai pas l*honneur sublime

De donner mon a l*abime

Qui me servira de tombeau.

(Севастополь, 1907)»

Перевод:Но сожжённый любовью к прекрасному, / Я не удостоюсь высшей чести / Дать моё имя бездне, / Которая станет моей могилой.

Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «В предпоследний раз я сделал… [Анне] предложение, заехав к ней по дороге в Париж. Это был для меня вопрос жизни и смерти. Она отказала мне. Решительно и бесповоротно. Мне оставалось только умереть.

И вот, приехав в Париж, я в парке Бютт Шомон поздно вечером вскрыл себе вену на руке. На самом краю пропасти. В расчёте, что ночью, при малейшем движении, я не смогу не свалиться в пропасть. А там и костей не сосчитать…

Но видно, мой ангел-хранитель спас меня, не дал мне упасть. Я проснулся утром, обессиленный потерей крови, но невредимый на краю пропасти. И я понял, что Бог не желает моей смерти».

Из письма Ахматовой фон Штейну: «1907 г. Дорогой Сергей Владимирович, хотя Вы прекратили со мной переписку весной этого года, у меня всё-таки явилось желание поговорить с Вами.

Не знаю, слышали ли Вы о моей болезни, которая отняла у меня надежду на возможность счастливой жизни. Я болела лёгкими (э т о с е к р е т), и, может быть, мне грозит туберкулёз…

Не говорите, пожалуйста, никому о моей болезни. Даже дома – если это возможно. Андрей с 5 сентября в Париже, в Сорбонне. Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар лёгких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже лёгочной. Живём в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать.

Вот она, моя жизнь! Гимназию кончила очень хорошо. Аннушка».

Из книги Веры Лукницкой:«…Андрей Горенко, остановился, естественно у Гумилёва. Рассказы о России, о юге, о сестре… Это подняло настроение Гумилёва и, уже в октябре, оставив Андрея на попечении друзей художников, он решился сделать ещё одну попытку. Поехал к ней… скрыв эту поездку от родителей и взяв на неё деньги у ростовщика.»

«30 октября по освидетельствованию был признан неспособным к военной службе и освобождён от воинской повинности по причине астигматизма глаз.»

Из книги Аманды Хейт:«…Его попытки уговорить Анну выйти за него замуж оказались не более успешными, чем прежде. В декабре он попробовал отравиться и был найден спустя сутки в бессознательном состоянии в Булонском лесу.»

Из воспоминаний А. Н. Толстого:«Гумилёв рассказывал мне эту историю глуховатым медлительным голосом…

– …Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве наверху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук… Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я нащупал маленький, с широким горлышком пузырёк – он был раскрыт и пуст. В нём вот уже год я носил кусок цианистого калия, величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришёл сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд… Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда.

Вы спрашиваете, зачем я хотел умереть? – продолжал Гумилёв, – Я жил один в гостинице, – привязалась мысль о смерти. Страх смерти был мне неприятен… Кроме того, здесь была одна девушка.»

Из книги Веры Лукницкой: «А.Горенко, узнав о попытке самоубийства от брата, прислала Гумилеву великодушную успокоительную телеграмму.»

Я думаю, что все три гумилёвские попытки самоубийства из-за отказов Анны Андреевны выйти за него замуж, нашли поэтическое осмысление в знаменитом стихотворении Ахматовой «Сжала руки под тёмной вуалью…».

Из книги Веры Лукницкой: «Андрей, окончательно поняв, что средств для жизни в Париже у него недостаточно, вынужден был покинуть его.»

В январе 1908 г. вышел в свет второй сборник стихотворений Н.Гумилёва «Романтические цветы» с посвящением Анне Андреевне Горенко, а в журнале «Весы» № 4 были напечатаны новеллы Гумилёва «Радости земной любви» с посвящением А. А. Горенко.

Из воспоминаний Ахматовой:Я «привыкла видеть себя в этих волшебных зеркалах и с головой гиены, и Евой, и Лилит, и девушкой, влюблённой в дьявола, и царицей беззаконий, и живой и мёртвой, но всегда чужой.»

«Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906-1908 г., что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: “Bd Sébastopol” (Севастопольский бульвар)».

Из книги Веры Лукницкой: В апреле 1908 г., распрощавшись с Парижем, «Гумилёв приехал в Севастополь, чтобы повидаться с А.Горенко. Снова сделал предложение и снова получил отказ. Вернули друг другу подарки…

В июле Гумилёв подал прошение ректору Петербургского университета и 18 августа был зачислен студентом юридического факультета…

В сентябре, с очень небольшим деньгами, Гумилев… поехал в Египет… В Афинах осматривал Акрополь и читал Гомера… Посетил Эзбекие, купался в Ниле – словом, вёл себя, как обычный турист, до тех пор, пока не кончились деньги. Поголодав изрядно… занял деньги у ростовщика и вернулся в Россию.

…Поездка в Египет была важна тем, что повлияла на его отношение к самоубийству. В будущем, несмотря ни на какое подавленное душевное состояние, если таковое бывало, Гумилёв н и к о г д а не возвращался к подобным мыслям…

Через год он перешёл на историко-филологический факультет…

Общественно-литературную жизнь в Петербурге Гумилёв начал с того, что… поехал с визитом к Вяч. Иванову на знаменитую в то время “башню”. Так называли квартиру Иванова на Тавричекой улице, расположенную в верхнем полукруглом этаже дома. Это была первая встреча Гумилёва с поэтом, филологом, теоретиком символизма, о которой он мечтал уже давно… На “башне” читал стихи и имел успех.»

Из воспоминаний Ахматовой: «До возвращения из Парижа – такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило. Вот почему он был очень счастлив, подъём был большой, когда появились Кузмин, Потёмкин, Ауслендер…»

Из воспоминаний Сергея Ауслендера:«Я увидел высокую фигуру в чёрном пальто, в цилиндре, утрированную, немного ироническую…»

Из воспоминаний Ахматовой: «А Вы знаете, что он совсем не такой был. Это был период эстетства. Он был совсем простой человек потом…»

Много позже и Ауслендеру сделалось ясно, что «все странности и самый вид денди у Гумилёва были чисто внешние».

Из книги Веры Лукницкой: «…На вернисаже петербургской выставки “Салон 1909 года” Гумилёв познакомился с С.А. Маковским. Они разговорились о поэзии, и в итоге родился проект нового литературного журнала… “Аполлон”. И, хотя [Гумилёв] не занимал в то время ещё ведущего положения в редакции, с огромным рвением обсуждал план издания, организовывал собрания, помогая основателю журнала…

Ещё в начале года у Гумилёва возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал этой идей А.Н. Толстого и П.П. Потёмкина, потом все они вместе обратились к Вяч. Иванову и [филологу] Ф.Ф. Зелинскому с просьбой прочесть курс лекций по теории стихосложения. Так возникло “Общество ревнителей художественного слова”, которое ещё называлось “Академия стиха” или просто “Академия”.

Поначалу было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками “Академии”. Но собрания проходили регулярно раз в две недели на “башне”, и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов, После лекций обычно читались и разбирались стихи.»

Из воспоминаний Ахматовой: Осенью 1908 г. «я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.»

Но «я два года училась на Киевских Высших женских курсах.»

25 мая 1909 г. Гумилёв вместе с 22-летней поэтессой Елизаветой Ивановной Дмитриевой уехал в Коктебель к поэту Максимилиану Александровичу Волошину, провёл там июнь и по настоянию Дмитриевой уехал из Коктебеля.

Из письма Гумилёва Андрею Горенко: «Есть шанс думать, что я заеду в Лустдорф. Анна Андреевна написала мне в Коктебель, что вы скоро туда переезжаете, обещала выслать новый адрес и почему-то не сделала этого. Я ответил ей в Киев заказным письмом, но ответа не получаю… Если Анна Андреевна не получила моего письма, не откажите передать ей, что я всегда готов приехать по её первому приглашению, телеграммой или письмом.»

В конце июня Гумилёв по дороге из Коктебеля навестил Анну Андреевну в Лустдорфе.

Из книги Павла Лукницкого: «Проводит в Лустдорфе несколько дней. Уговаривает АА ехать с ним осенью в Африку. …АА, провожая Николая Степановича, ездила с ним из Лустдорфа в Одессу (на трамвае). Николай Степанович всё спрашивал её, любит ли она его. АА ответила: “Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком.” Н.С. улыбнулся и спросил: “Как Будда или Магомет?”»

Глава 2. Дуэль. Свадьба

22 ноября 1909 г. Гумилёв стрелялся с поэтом Максимилианом Волошиным.

Из заметки «Эпидемия дуэлей» в московском «Русском слове» за 24 ноября 1909 г.:«Гумилёв резко и несправедливо отозвался об одной девушке, знакомой Волошина. Волошин подошёл к нему, дал ему пощёчину и спросил: “Вы поняли?” – “Да,” – ответил тот.»

«Девушка» из за

Продолжить чтение