Читать онлайн Выбор пути. Роман бесплатно

Корректор Галина Залогина

ISBN 978-5-0062-2187-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга посвящается людям, построившим уникальное гидротехническое сооружение – Канал Москва-Волга, который требовался не столько для судоходного соединения Москвы-реки с Волгой, сколько для обеспечения Москвы питьевой водой.

Благодарю за идею создания этой книги научных сотрудников Долгопрудненского историко-художественного музея Ирину Николаевну Калашникову и Игоря Владимировича Кувыркова

ВЫБОР ПУТИ

Вода протекает по руслу канала.
Вода знает тайн и секретов немало.
Но нам не откроет тайны вода
Пока не нырнём с головою туда,
Где жизней и судеб стремится поток.
Где Истина – Светом Любви между строк!

Время – поток смыслов

Анна стояла на берегу канала, любовалась игрой света и тени, смотрела на воду, в которой отражались облака, целующие небо, размышляла о случайных неслучайностях, происходящих с ней в последнее время, и о том, что грань между иллюзией и реальностью очень тонкая. Эта грань может исчезнуть в любой миг, а мы ничего не заметим и будем жить в иллюзорном мире, считая его настоящим.

– Дитя моё, о чём мечтаешь, стоя у воды? – крепкая рука опустилась Ане на плечо. Она повернула голову.

– Пашка??? – радость, изумление. Не обозналась ли? – Пашка, ты какими судьбами?

Высокий, крепкий, загорелый красавец обнял её, скользнул губами по щеке. Они взрослые, имеют право делать всё, что захочется. Аня почувствовала, как краска смущения заливает лицо. Рассердилась на себя.

– Да, дитя моё, я твой Пашка. Между нами пролегла бездна по имени Время, – Пашка изобразил воображаемую бездну. Аня усмехнулась, вспомнив Пашкины театральные этюды. Отметила, что в актёрском мастерстве он преуспел.

– Ты совершенно не изменилась, Аннушка. Совершенно, – новая театральная гримаса. – Глаза блестят, на щёчках нежный румянец… Школьница моя милая. Я счастлив… – ещё один скользящий поцелуй. – А я повзрослел, заматерел, но помню всё до мельчайших подробностей. До мельчайших…

– Болтун, – Аня отстранилась. – Где ты так долго был, бродяга?

– Бродяжничал, – он улыбнулся. – Об этом в двух словах не расскажешь, дитя моё. Об этом собрание сочинений в пятидесяти томах можно написать. Но я пока не имею права тратить время на себя любимого. Занимаюсь краеведением. Именно оно привело меня сюда, в эту точку на берегу канала. Я был уверен, что увижу тебя здесь сегодня. Сегодня особенный день – день летнего солнцестояния. День исполнения желаний и тайных замыслов.

– Реализация намерений, – добавила она.

– Да, дитя моё. Мы с тобой находимся сейчас в потоке смыслов. Удивлена?

– Да… Хотя, не совсем. Ты всегда выделялся своим особенным взглядом на жизнь. Ты отличался ото всех нас.

– Я был особистом и остаюсь им по сей день, – он рассмеялся.

Аня поёжилась. Пашкин смех её напугал. Что-то недоброе прозвучало в нём.

– Озябла? Давай согрею, – не дожидаясь ответа, он прижал её к себе, уткнулся в макушку, заговорил скороговоркой. – Помнишь, как нам было хорошо вдвоём? Мы верили, что беззаботная жизнь будет длиться вечно. А потом кто-то сказал, что жизнью правит суровый греческий бог Хронос. Он последовательно и сурово отсчитывает часы и события для землян. Каждая секунда у него имеет свою цену, своё значение. Секунды похожи друг на друга. Поэтому во всём, что нас окружает, присутствует рав-но-мер-ность. Все мы движемся по прямой из пункта А в пункт Я от рождения к смерти через расцвет, старение и увядание…

– «Как порох сгорает короткое лето, как долго, как долго дымится зима…»1 – проговорила Аня, высвободившись из его объятий.

– Не грусти, дитя моё. Знай, что наш мир находится под контролем Вечного Времени и движется по его орбите. Время – связующий фактор. Оно, как двадцать пятый кадр, присутствует во всём и в нас самих. У нас с тобой всё будет хорошо, – он взял её за руку. – Хочу открыть тебе одну важную тайну… – выдержал паузу. – Люди назувают время Хроносом и забывают о его собрате Кайросе – покровителе счастливых случаев, успехов, благоприятных шансов и мига удачи. Древние греки знали, что именно Кайрос и есть самое настоящее время, наполненное смыслом. Оно нелинейное и неизмеримое. Проще говоря, это – качественная сторона времени. А нам всем важнее качество нашей собственной жизни. Согласна? – Аня кивнула. – И вот что ещё мне показалось любопытным: Хроноса всегда изображают стариком, а Кайроса – юнцом с бритым затылком и длинным чубом. Большой удачей считается схватить парня за чуб, когда он мчится тебе навстречу. Промедлишь, замрёшь в нерешительности или раздумьях, и… пропустишь свою удачу. Поэтому, дитя моё, хватай меня скорей и не отпускай…

– И не подумаю, – Аня убрала руки за спину.

– Упрямица моя, – он привлёк её к себе. – Не сердись. Запиши плохое на воде, пусть утекает прочь. А хорошее сохрани в сердце капелькой рубина или маленькой жемчужиной счастья… нашего с тобой счастья…

– Я замужем, Пашка.

– А я женат, – он улыбнулся. – Я тебя замуж не зову, дитя моё. И в страну безумной страсти не приглашаю. Я предлагаю тебе открыть дверь в духовный мир, над которым не властно время. В духовном мире нет прошлого, настоящего и будущего, потому что оно циклично. В нём ничто не уничтожается и не разрушается. Наша бессмертная душа в этом мире Любви живёт вечно… Она говорит нам:

Я не служанка. Я не госпожа.
Я – вечная, бессмертная Душа!

Дитя моё, я зову тебя пробудиться от всеобщего летаргического сна, избавиться от ненужных привычек, которые мы приобрели с годами. Мы не задумываемся о том, что привычки ограничивают нас во всём, ухудшают качество нашей жизни.

Давай станем людьми понимающими жизнь. Вернёмся к своим истокам, к осознанию того, что загадочность русской души состоит в поиске истины, поиске Бога. Давай вспомним о том, что наши предки заложили в родной русский язык азбучные истины, о которых они знали, ведали. У нас есть отчество, читай – отечество. Мы всегда всех спасаем. Это наше естество. Ведь мы душу ценим выше богатств земных. Потому что душа – это добро, изначально посланное и умножаемое Творцом!

– Пашка, ты увлёкся философией? – Аня искренне удивилась.

– И да и нет. Я – краевед по профессии. Знание исторических фактов помогает мне искать и находить ответы на разные вопросы. Например: что такое вечность? Как взаимодействуют информационный и энергетический миры? Почему время течёт везде по-разному? Что такое жизненная сила? Как расшифровать аббревиатуру слов? Почему убрали буквы из русской буквицы? Зачем нас лишили образного мышления, сделали наш язык без-образным вернее безОбразным и продолжают губить его? Почему мы стали невежами и пешками в чужой игре? Кто и как построил канал Москва-Волга?

– Последний вопрос ты задал мне? – Аня посмотрела на Павла.

– Да, – он кивнул, как прилежный ученик, хорошо знающий урок. – Но, пожалуйста, не отвечай мне на него, как знаток истории, как научный сотрудник. Расскажи мне то, о чём никто, кроме тебя, не знает… Не трусь, Аннушка. Ты ведь вежа – человек, знающий, ведающий жизнь.

– Павел Львов, я не знаю ничего такого о канале, что могло бы тебя заинтересовать, – сказала она резко. Рассердилась на себя за то, что сентиментальничает, как глупая школьница, безумно влюблённая в красавца Пашку.

В памяти возникли картинки прошлого. Пашку Львова в классе называли профессором, ходячей энциклопедией. Он знал всё или почти всё. Мог поддержать беседу на любую тему. Он хорошо пел, занимался в драмкружке. Аня тоже записалась на занятия по актёрскому мастерству, чтобы быть поближе к Пашке. Она строила планы, мечтала сыграть Джульетту или Снегурочку. Но руководитель кружка особых талантов в ней тогда не замечал и давал ей проходные роли. Её такое отношение огорчало, но из кружка она не уходила. Ради Пашки она готова была играть роль деревца, под которым уснул принц…

Пашка поначалу свои чувства от неё скрывал. Он был охотником, подманивающим свою добычу, выжидал… А потом неожиданно поменял тактику, превратился в весёлого балагура, не дающего ей прохода. Они учились вместе до восьмого класса. Их называли: «голуби неразлучники ПашАна». Им прочили долгую счастливую семейную жизнь, ждали свадебного пира, но… Жизнь преподнесла неожиданный сюрприз: Пашка Львов исчез…

Он исчез из Аниной жизни не просто так. Его отца отправили в длительную командировку в Сибирь. Известие о переезде оглушило Аню. Она была так потрясена, что потеряла голос. Пашка поил её молоком с мёдом, утешал, обещал писать ей письма каждый день. Сказал, что вернётся через месяц. Аня обрадовалась, успокоилась, отпустила его, решив, что месяц – это совсем немного, совсем…

Пашка через месяц не приехал. Мало того, он не написал ей ни одного письма. НИ ОДНОГО! Она ничего о нём не знала много-много-много лет. Целую жизнь прожили они порознь. У неё дети, внуки, заботы…

Пашка Львов выныривает из небытия именно в тот момент, когда она думает о соединении миров, об исчезновении невидимой грани между иллюзией и реальностью… Он появляется перед ней и требует выдать ему информацию, которой она ни с кем не собирается делиться. А тем более, с ним… Ничего она ему не расскажет. Пусть думает, что у неё нет никакой тайны…

– Дитя моё, – его голос вкрадчиво-нежный. – Не упрямься. Я уверен, что ты владеешь важной информацией и знаешь то, чего не знают другие… Знаешь, потому что твой дед был «врагом народа».

– Его реабилитировали, – сказала Аня резко, развернулась, чтобы уйти. Пашка её задержал.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Мне важно узнать историю твоего деда. Он ведь этот канал строил, – Пашка молитвенно сложил руки. – Анечка, не сердись, умоляю.

– Лиса-Патрикеевна, – подумала Аня, а вслух сказала. – Мой дед работал на строительстве канала, как вольнонаёмный, а не как заключённый.

– Прекрасно. Дед был инженером или…?

– Пашка, скажи прямо, что тебе нужно? Не юли, пожалуйста.

– Мне сказали, что у тебя есть документы из следственного фонда государственного архива по делу деда…

– Есть. Но я тебе их не дам, – заявила Аня. – Ты исчез из моей жизни на миллион лет и хочешь, чтобы я верила тебе, как прежде?

– Дитя моё, я не прошу у тебя дело по обвинению деда. Я хочу, чтобы ты мне рассказала о нём, как о человеке. Мне важно знать о том, как жили твои родные в те далёкие годы, – он взял её под руку. – Анечка, милая, пойми, поднимая исторические пласты, мы с тобой найдём ответы на многие вопросы. Моё многовековое молчание тебе станет понятным, объяснимым, уверяю. А когда ты убедишься в том, что весь мир пронизан жизненной энергией и неисчезающей информацией, то увидишь, что я никуда не исчезал, а всегда был рядом с тобой… Всегда.

– Сказочник…

– Пусть так… Главное, дойти до сути, отыскать исток или истоки…

– Или… – Аня взяла его под руку. – Идём. Мне домой пора.

Павел проводил её до дома, записал номер телефона. В гости не просился. Поцеловал ей руку и ушёл. Аня поднялась к себе. Долго стояла у окна, смотрела на розовеющее закатное небо. Внутри дрожала струна сожаления. Этот назойливый звук вылился слезами из глаз. Аня почти забыла состояние унижения, когда все, кому не лень, шушукались за её спиной, называя её деда «врагом-народа».

– У тебя всё хорошо? – спросила мама.

– Да, – Аня вытерла слёзы, повернулась к матери. – Представляешь, я сегодня Пашку Львова встретила.

– Пашка Львов – это тот красавчик профессор, который тебе в школе нравился?

– Да. Ты его помнишь?

– Помню, как не помнить? – мама улыбнулась. – Его отец за мной ухаживал, цветы дарил… Очень ему было интересно знать, почему нашего деда Мишу «врагом-народа» называют. Я на него рассердилась тогда помню очень сильно, сказала, чтобы он ко мне не подходил больше с такими вопросами… А он… – она надолго замолчала, словно решала, стоит дочери знать продолжение истории или нет.

– Мама, ты здесь? – не выдержала затянувшейся паузы Аня.

– Да, Нюрочка, да. Просто вспомнила, как он у меня потом прощения просил, руки целовал, на коленях стоял… Мне ведь никто рук не целовал прежде… да и потом, никто…

– И мне, никто прежде, – Аня улыбнулась. – А сегодня Пашка поцеловал на прощание. По папиным следам пошёл сыночек. Два сапога…

– Ох, дочка, смотри, закружит тебе голову профессор, что делать будешь?

– Мама, я – свободная, разведённая женщина. Свобода даёт мне безграничные возможности. Это прекрасно. Кроме свободы у меня есть главные правила, которые я выполняю всегда. Кстати, Пашка сегодня про деда спрашивал. Хочет историю жизни его узнать. Не странно ли это?

– Подозрительно. Скажи ему, что дед Купчик был выдающейся личностью.

– Выдающимся гулёной он был, мамуля.

– Не отрицаю. Это интересный факт его биографии. Но об этом, Аннушка, распространяться не стоит. И прошу тебя, не очаровывайся профессором.

– Постараюсь…

– Ты, дочка, мою судьбу повторяешь, – Надежда Михайловна покачала головой. – Череда повторений преследует нас, как злой рок или проклятие рода.

– Мама? Что с тобой сегодня? Где твой оптимизм? Мне такие разговоры не нравятся, ты знаешь.

– Знаю, дочка. Но полностью отрешиться от всего, что предначертано судьбой, тебе не удастся. Рано или поздно правду узнать придётся.

– Пусть это будет не сейчас, мамочка. Мне хочется пожить ещё в блаженном неведение, незнании… Пусть мой горизонт будет светел, а перекрёстки жизненных дорог находятся где-то далеко-далеко…

Бабушка

– Далеко-далече реченька течёт, в том краю далёком миленький живёт, – пела бабушка Вера, укачивая маленькую Аню. Голос у неё был сильным, звонким. Петь тихо у неё не получалось. Колыбельные превращались в песнопение, заглушающее все посторонние звуки. Аня мечтала петь так же звонко и красиво. Она представляла себя певицей, стоящей на большой сцене в переполненном зале. В первом ряду сидят бабушка, мама, папа и милый из далёкого-далека, о котором поётся в песне. Он красивый, высокий, черноволосый, черноглазый, сильный и добрый. Такими качествами обладал прадед Матвей Будулаевич Огневой. Когда бабушка сказала, что он был кузнецом, маленькая Аня удивилась.

– Как это кузнецом? Кузнец – это зелёный длинноногий попрыгунчик, который по лугу прыгает и травку ест.

– Детка, зелёный попрыгунчик – это кузнечик. А кузнец – это человек, который с металлом работает и лошадок подковывает, – пояснила бабушка. – Прадедушка твой был цыганских кровей. Жил кочевой жизнью в таборе. Однажды он увидел у реки красавицу Устинью, прабабушку твою, и понял, что с кочевой жизнью нужно распрощаться.

Поженились они. Построили дом в тихом, уединённом месте на опушке леса, чтобы никто их счастью не мешал, и зажили душа в душу. Устинья цветы и травы собирала, заговоров много знала. Люди приходили к ней за помощью. Она ни от кого подарков не брала, говорила, что это – грех, лукавство. Даром дар свой получила, даром отдаю. Люди удивлялись, как Устинья и Матвей живут без огорода, без скотины. А они смеялись:

– Всё у нас есть, да не про вашу честь.

Маленький огородик у них был. Сажали картошку, репку, морковь, свёклу. Всего понемногу для себя. Прадед Матвей выковывал кружева из металла и продавал богатым людям.

– Кружева из железа? – Аня не верила. А когда, повзрослев, увидела такие кружева, ахнула. Чудо-чудесное. Только настоящий мастер может такое волшебство сотворить и подумала:

– Почему, почему от прадеда ничего не осталось? Узнать бы, какое клеймо у него было? Было ли? Должно было быть. И если пофантазировать, то можно любой вензель сочинить. А можно просто инициалы деда взять Матвей – М, Будулаевич – Б, Огневой – О. МБО или ОМБ. Жалко, спросить не у кого. Бабушка рано ушла из жизни, разбилась, упав с лесов во время работы.

Вера Матвеевна работала на склейке катеров, была мастером своего дела. Её ценили. Доверяли ей самую ответственную работу. Она проверяла, хорошо ли склеены швы ниже ватерлинии. Катер, на котором работала их бригада, подняли на достаточную высоту над землёй, чтобы можно было всё осмотреть, всё проверить и хорошенько просмолить днище. Каждая работница стояла на своей площадке многоуровневых лесов, выполняла своё задание. Работали молча, не отвлекались. Леса шаткие, защитных ограничений нет, внизу жёсткая земля. Любое неловкое движение, и…

Никаких мер безопасности руководство не принимало, хотя было ясно, что при такой организации труда несчастный случай на производстве может произойти в любой, самый неожиданный момент. Несчастье произошло неожиданно с Верой Матвеевной, Аниной бабушкой…

Женщина, работавшая на склейке катера сверху, пошатнулась и полетела вниз, цепляясь руками за всё подряд, чтобы спастись. Самой надёжной опорой оказалась нога Веры Матвеевны. Женщина ухватилась за неё одной рукой, а другой изо всех сил уцепилась за деревянный настил, на котором стояла Вера Матвеевна, и повисла в воздухе.

От неожиданности Вера выронила из рук инструменты, пошатнулась. Женщина истошно завопила, выпустила Верину ногу, поняв, что сейчас может произойти что-то ужасное… Вера вскрикнула и рухнула плашмя вниз, сильно ударившись грудью о твёрдую, почти бетонную землю. Грудь у бабушка была мощная – тринадцатого размера. Лифчики ей шили на заказ.

– Мои парашюты из парашютного цеха, – шутила она и приговаривала. – Груз у меня большой, да свой. «Всё своё ношу с собой». Не отдам никому.

Мощная грудь бабушку не спасла. Она умерла через несколько недель после падения. Ане тогда было десять лет. Она так сильно переживала потерю, что месяц не могла говорить. Молчала. Голос пропал, слова исчезли. С той поры сильнейший стресс вызывает у Ани потерю голоса. И с этим ничего поделать невозможно. Хотя Аня старается, работает над собой. А тогда, после смерти бабушки её детское сознание затуманилось, реальность перестала существовать, только откуда-то из далекого-далека звучала бабушкина колыбельная про милого…

Далеко-далече реченька течёт.
В том краю далёком милый мой живёт.
Только, ой не просто, мне попасть туда,
Полноводна речка, холодна вода.

В тереме высоком суженого жду,
Из ромашек белых я венок плету.
Пусть плывёт веночек в край, где мил живёт,
Пусть его с собою реченька возьмёт.
Я в веночек белый алый цвет вплету,
Пусть мой милый знает, что его я жду.

Далеко-далече реченька течёт.
На ладье по речке милый приплывёт.
Привезёт с собою алые цветы.
Сбудутся, я знаю, все мои мечты…

Бабушкины мечты не сбылись. А всё, что она рассказывала внучке, теперь явственно предстало перед Аниным взором. Прошлое и настоящее соединилось в одной точке…

Бабушка говорила, что дом родителей стоял особняком в лесу и прекрасно вписывался в природу. Был он невысоким. Дед сложил его из необструганных деревьев, сделал плоскую крышу, покрыл её мхом для тепла. Несмотря на то, что пол был земляным, зимой никто не замерзал. Земля-матушка грела. В дальнем углу находилась большущая печка. На ней спали вповалку мать, отец, четверо детей и место для гостей оставалось. Но гостей у них отродясь не было.

Длинный стол предназначался для приготовления пищи и для её приёма. Долгих застолий не устраивали. Посуда была глиняной, грубой, но лёгкой и удобной. Деревянные ложки, Матвей Будулавич смастерил сам. По обе стороны от стола стояли лавки на всю длину, покрытые половичками, связанными бабушкой Устиньей из бересты. Два окна выходили на восход. Утром вставать было легко. Поднимаешься и улыбаешься солнцу. Улыбаешься всегда, и всё складывается самым лучшим образом.

В доме была кладовка без окон, где матушка Устинья сушила травы и цветы: ромашку, мяту, зверобой, полынь, дурман-траву, липу, чертополох, пижму. Запах в кладовой стоял такой духмяный, что голова потом долго-долго кружилась, поэтому ходить в кладовку без надобности запрещалось. А если посылают тебя туда, то только о хорошем думать нужно и верить в чудодейственность трав.

Устинья объясняла дочкам, что у природы и человека один язык. Его нужно знать и содержать в чистоте, как руки, лицо и тело, потому что в человеческом языке заложены важные знания, о которых знали, ведали наши предки. Ведьмами называли они женщин, хранивших тайны природы. Знания свои они передавали из уст в уста, рассказывая сказки детям и взрослым. Мужчин называли знахарями, ведьмаками или ведунами, потому что они были хранителями ключей от тайных знаний мироздания. Они многому научили Устинью. А она теперь дочерей своих учит.

Говорит она тихо, словно боится, что кто-то услышит. Некому, вроде, в лесу кроме них никого нет. А поди ж ты, скрытничает, о самом главном молчит. Чувствует, что дочери ещё не готовы узнать главную тайну бытия. Другая у них стезя… жаль… Только Настасья дело её продолжит. И на том спасибо Богу. Не все дети одним путём идут, хотя знания им всем одинаковые даются. Знания в пути помогают, а значит, нужно ими запастись, чтобы с дороги своей не сбиться. Вот Устинья и старается, учит дочек тому, что мысли свои тоже в чистоте содержать нужно.

Скверные мысли порождают тёмные образы, дают силу всякой нечисти, околдовывают человека, опутывают его сетями зла, присасываются к нему, как пиявки, сосут его кровь, заставляют безропотно служить им, отказавшись от веры, любви и своей духовности. Подчиняясь таким упырям и вурдалакам, человек лишается главного – своей вечной души, становится однолетним растением, живёт без корней, без прошлого, без знаний, забывает про совесть, честь, свободу, теряет связь с Творцом, нарушает главные законы бытия, деградирует, создаёт вокруг себя хаос, ненависть, порождает всё новых и новых монстров, погружается в бездну безумия, войн и страданий. Поэтому мысли свои нужно постоянно очищать. Выбрасывать всё ненужное из своей головы, как из выгребной ямы, чтобы не смердило.

Девочки понимали, о чём говорит мать. Выгребная уборная находилась в доме рядом с кладовкой. Перед грозой из неё шёл такой сильный, неприятный запах, что нечем было дышать. Все знали, погода поменяется. В остальное время невозможно было догадаться, что за узкой дверкой у кладовой спрятан туалет, уборная.

Отдельно от дома стояла баня, которая топилась по-чёрному. У печки не было дымохода, дым оставался внутри, нагревал баню, а заодно покрывал сажей и копотью стены. Матвей Будулаевич любил такую баню и менять ничего не желал. Говорил, что чёрное не так уж черно, как кажется. Не черноты нужно остерегаться, а хаоса. Хаос – главная беда человечества.

Революция 1917 года подтвердила правильность его слов. Бабушка Вера рассказывала Ане, как дед долго истово молился, прося Бога о восстановлении мира, о спасении матушки земли от безумия и разорения. Дед всегда был в мире с собой и любил землю-матушку, как самого себя.

Вера чаще других сестёр наведывалась в кузню. Там у отца было собрано столько диковинных вещей, что она не могла насмотреться, налюбоваться ими. В кузне всегда было жарко. Матвей Будулаевич работал в кожаном фартуке, надетом на голое тело. Штаны, фартук, кожаные ремни на руках и кожаные лапти на ногах, чтобы горячий уголь кожу не повредил. Лоб стянут кожаным широким ободком, чтобы волосы в глаза не попадали. Тело у него крепкое, мускулистое, красивое. Вера любовалась отцом, когда тот раздувал меха. Он ей виделся былинным богатырём, приручившим дух Огня.

Огонь служит ему. Он бушует, вырывается наружу обнимает языками оранжевого пламени тот предмет, который отец подносит к его пасти и гудит, беснуется от радости. Предмет становится красным, оранжевым, сине-фиолетовым. Отец улыбается, приглушает пламя, опускает предмет в чан с водой, стоящий рядом. Вода пенится. Предмет шипит, краснота уходит, проступает цвет металла.

– Ты – волшебник, тятя! – радуется Вера.

– Я – цыган, видящий и понимающий суть любого предмета, дочка. Я душу вкладываю в своё дело. И ты делай всё с любовью…

Слушая бабушкины рассказы, Аня переносилась в прошлое, видела дом, кузню с горящим огнём. Прадеда Матвея Будулаевича, вытирающего пот со лба. Немногословную прабабушку Устинью, развешивающую травы. Бабушкиных старших сестёр Лялю, Розу, Настасью, которые постоянно журили младшенькую егозу Веру за то, что та больше других похожа на отца и по характеру и по красоте.

– Цыганская кровь тебе покоя не даёт, Верка. Смотри, так и до греха недалеко…

– До какого греха? – Вера хмурилась, не понимая, на что намекают сёстры.

– Красивая ты больно, Верка. Коса смоляная, в глазах огонь – сгореть можно. На язык остра и не по годам шустра. Берегись. Не бегай одна. Обольстит тебя купец или барин какой… Ой…

– Хватит болтать, да беду кликать. Довольно того, что мы проклятие рода на себе несём, поэтому и в лесу живём, – ругалась Устинья. – Идите лучше работать.

Сёстры умолкали, боялись мать. Знали тайну рода, о которой Вере не говорили. Мала ещё. Пусть живёт, как птичка певчая до поры до времени.

Лялю первой замуж выдали. Уехала она с мужем в город. Следом Роза из родительского гнезда упорхнула. А Настасья замкнулась. Стала в лес надолго уходить. Дня по три домой не возвращалась. Вера удивлялась тому, что родители не волнуются за Настасью, не ищут её.

– Вернётся, не пропадёт, – отмахивалась Устинья. – Не приставай. Потом всё узнаешь, когда время придёт.

Материны ответы распаляли Верино любопытство, но приставать к ней с расспросами она не решалась. Знала, бесполезно. Уж если мать рот на замок закрыла, никаким ключом его не открыть. Нет таких ключей и отродясь не было.

В такие моменты Вера бежала на свою любимую солнечную поляну и пела, запрокинув голову вверх. Голос вначале у неё был тонким, робким, дрожащим. Но со временем укрепился, усилился, стал похож на шум водопада. Вера радовалась своим успехам, голосила во всю мощь.

– Ты зачем так надрываешься? – спросил её как-то отец. – Петь надо с душой, нежно, чтобы слова сердца касались, чтобы слёзы радости на глазах были. Слушай…

Ах, как он пел. Вера замерла, превратилась в слух. Отец пел цыганскую песню, слов она не понимала. Слова ей были не нужны, главным было состояние восторга, в которое она погрузилась. Ей хотелось, чтобы отец не прекращал свою песню, чтобы пел, пел до скончания века. Она сидела с закрытыми глазами, смотрела внутрь себя, в свою бездонную, бессмертную душу и видела радужные полусферы, которые сходились и расходились, переплетаясь в замысловатые кружева. Через эти кружева вверх пробивались языки беловато-синего пламени. Удивительный огонь не обжигал, а просачивался в каждую клеточку золотой медовой массой.

– Твоё тело – пчелиные соты. Чем ты их наполнишь, то и получишь потом, – услышала Вера голос отца и не сразу поняла, что он уже не поёт, а говорит ей, для неё. Наступил новый этап в её жизни – момент осознания себя.

– Я – пчела? – спросила она не открывая глаз.

– Ты – душа, одетая в тело, – ответил отец.

– Душа, – Вера улыбнулась и поняла, что они с отцом разговаривают без слов. Они слышат мысли друг друга. – Разве такое возможно?

– Да. Ты же сама это видишь, понимаешь.

– Это волшебство, магия?

– Нет. Это – реальность. Это дар, которым обладают люди. Но не все это знают. Не все понимают, что любой дар нужно развивать, чтобы не утратить его. У тебя есть ещё один особенный дар – дар любви. Не утрать его, не ожесточи своё сердечко, Верочка. Живи в ладу и мире со всеми. Это сложно, но возможно. Помни, ты – дочь Огневого цыгана Матвея и Устиньи травницы. Скоро жизнь твоя изменится, дочка. Вижу я парня, судьбу твою… Не простой он человек… хлебнёшь ты с ним горюшка, Вера, Верочка моя… – закрыл глаза, запел. А Вера заплакала. На сердце тяжело-тяжело стало.

– Зачем ты мне про горюшко сказал, тятя?

– Горькое время для всей земли наступает, дочка. Голод, разруха, война… Живи в лесу, Вера. Не уходи от нас…

– Не уйду я никуда, тятя, я ведь ребёнок ещё…

Было ей в ту пору десять лет. А через четыре года она встретила свою первую и единственную любовь…

Голубоглазый, светловолосый, высокий, с утончёнными чертами лица. Сказочный принц, не иначе. Смеётся, словно колокольчики звенят. Голос нежный, так бы и слушала всю жизнь. Говорит, словно на гуслях играет. Поёт соловьём. Истории необыкновенные ей рассказывает. Вера разомлела. Пошла с ним на луг. Забрались они на стог сена, чтобы к небу ближе быть. Лежали смотрели, как облака плывут. Не заметили, как ночь наступила. Он накрыл её своей одеждой, прижал к груди, коснулся губами губ. Огненная вспышка ослепила Веру, молния пронзила тело снизу вверх, заставив сердце бешено забиться.

– Это настоящая любовь, – шепнул он.

– Любовь, – повторила она и добавила. – Любовь – это дар, мой дар тебе.

– Принимаю твой дар, Ве-ера… Не забывай меня…

– А разве ты не останешься?

– Останусь, но не сейчас. Пока ещё не время. Но я обязательно вернусь к тебе…

– Буду ждать тебя вечно…

Он ушёл, а она ещё долго лежала с закрытыми глазами и вспоминала каждое мгновение, проведённое с любимым.

– Где ты была? – строго спросила мать.

– Я встретила свою любовь, – улыбка Веры красноречивей всяких слов показала Устинье, что произошло на самом деле.

– Как его имя?

– Михаил Юрьевич Лермонтов.

– Дурёха ты, Верка, – беззлобно сказала Настасья. – Грамоте учиться нужно, чтобы глупостям не верить. Лермонтов умер давным-давно, ещё до твоего рождения.

– Как умер? – Вера побледнела. – Он на мертвеца не похож был. Он живой и тёплый. Он меня ночью согревал своим телом.

– Что-о-о? – Настасья сжала кулаки. – Подол покажи, быстро… Кровь… Ма-а-ама…

– Не ори, – приказала Устинья. – Сделанного не воротишь… Всё по кругу, по кругу, по кругу… словно на карусели крутимся, а остановить её никак не можем или не хотим… Иди в баню, Вера, вымойся и попарься. Да платье выстирай, чтобы отца не огорчать… Хорошо, что его дома нет, а то бы… Иди, иди, что смотришь на нас?

Вера пошла в баню. Мысленно ругала Настасью за несносный характер. Думала, что сестра ей позавидовала, потому что у неё-то никого нет, не любит она никого, а у Веры – Любовь, да какая! Но когда через несколько месяцев округлился живот, поняла она, что любовь – это продолжение рода. У неё ребёночек родится, а у Настасьи нет. Будут ли детки у неё? Неизвестно. Она ведь никого к себе не подпускает, в лес убегает. А там кроме волков да медведей никого нет. Разве с ними на стоге сена полежишь и на звёзды посмотришь? Нет… Жалко ей Настасью…

Роды принимала Устинья. Вера вновь ощутила молнию, разрывающую её тело снизу вверх, подумала, что это Мишин дар любви ей вернулся. Он себе ничего не взял, всё ей оставил. А она теперь этот дар сыночку передаст с молоком до конца, до капельки…

– Мальчик здоровый, крепкий, цыганской породы. Это хорошо, – сказал отец, взяв малыша на руки. – Жить тебе долго и счастливо, Виктор Матвеевич Огневой.

– Тятя, ты зачем ему своё отчество дал? – удивилась Вера.

– Затем, что твоя любовь преждевременной была. Ты сама ещё ребёнок, Верка.

– Я уже мать, я…

Отец так на неё посмотрел, что она заплакала, поняла, тятя прав, бросил её Михаил Юрьевич. Сбежал. Скатился со стога и утёк водой в землю. Пусть так. Она не в обиде. У неё теперь Витька есть. Она его воспитывать будет в любви…

Молоко у Веры появилось сразу. Молока было много. Малыш наедался вдоволь и спал. Рос он спокойным, улыбчивым крепышом и почти не плакал. Его любили все. Даже замкнутая Настасья расцветала рядом с мальчиком, учила его разным словам, смеялась, когда он их коверкал.

– Солнышко в нашем доме светит и всем хорошо. Всем, – говорила Вера, целуя сына.

Михаил появился, когда Виктору исполнился год. Вера полоскала бельё на реке, увидела его отражение в воде, отпрянула, подумала – водяной. Он рассмеялся, прижал её к себе, зацеловал до беспамятства, повалил на траву, пронзил молнией снизу вверх и заплакал.

– Верочка, милая моя, родная, любовь моя единственная, прости, что раньше не приехал. Меня жандармы схватили, шпионом назвали, в тюрьму посадили, а потом по этапу отправили в Сибирь. А я сбежал из-под стражи. Бежал к тебе через горы и леса, через реки переправлялся. Не ел, не пил, не спал… Всё думал о том, как увижу тебя, как прижму к груди… Ошалел я от счастья, любимая моя. Глазам не верю, Ве-е-ра. Какая ты красавица несравненная у меня. Царица Шамаханская. Никому тебя не отдам. Не отпущу тебя. Здесь дом построим, заживём.

– Да есть у нас дом, Миша. Сыночек тебя заждался. Где тятя, где?

– Сы-но-чее-к??? – сердце Михаила заколотилось.

– Да. Витенька. Годик ему. Пойдём.

– Погоди, – он стёр испарину с лица. – Ты ребёнка родила? От кого?

– Как от кого? – она растерялась, губы задрожали. – Я только тебе дар любви отдала и твой дар до капельки себе взяла. Вот с той ночи всё и началось. Кроме тебя в наших местах никого отродясь не было. Мы тут одни живём.

– Одни? Людей не видите и ничего не знаете? – он побледнел Понял, что она говорит правду.

– Одни, одни живём…

– Сколько лет тебе, любовь моя? – он прижал её к себе, поцеловал в макушку.

– Шестнадцать скоро исполнится. Я уже взрослая. Сыночка родила.

– Господи, прости меня, – он опустился на колени, поцеловал Верины босые ноги. – Любовь моя вечная, Ве-е-ера, не отдам тебя никому.

Матвей и Устинья приняли Михаила сухо. Вопросов ему не задавали. Сразу поняли, что он за человек. Разрешили ему остаться ради дочери и внука. Знали, недолго гостить он у них будет. Так и вышло. Через неделю затосковал Михаил, стал Веру уговаривать уехать.

– Тебе учиться нужно, Верочка. Да и Витюше в городе лучше будет. Что ему в лесу делать? Смотри он какой у нас смышлёный. Соглашайся…

Вера сдалась. Михаил ей столько интересного рассказал про замки и дворцы, про театры, картины, книги и разные заморские сладости, что она засобиралась в дорогу.

– Тятя, мы с Мишей и Витенькой в город хотим поехать. Отпусти. Сёстры давно в городе живут и назад не просятся, значит хорошо там.

– Хорошо ли плохо ли там, нам неведомо. Скрытные они. Всю правду не расскажут… – Матвей Будулаевич нахмурился. – А обратно они не едут, потому что бояться меня…

– Тятя, что это ты выдумал. Мы тебя все любим. Ты у нас самый лучший. Отпусти. Благослови нас.

– Ой, Верка, Верка, что с тобой делать? Держать тебя смысла нет, убежишь всё равно. Кровь цыганская взыграет, – отец поцеловал Веру в лоб. – Судьбинушка у тебя тяжёлая, дочка. Но это твой путь. Иди по нему с любовью, сыночка береги.

– Будет трудно, возвращайся обратно, двери нашего дома для тебя и Витюши открыты, – сказала Устинья. – Помни всё, чему я тебя научила. Ступай с Богом, дочка.

Настасья обняла сестру, шепнула:

– Он тебя предаст, Верка, помяни моё слово. Он – плохой человек, чужой. Через язык свой пострадает и тебя переживёт… Недолго, правда… Ступай…

– Настасья, зачем ты такие слова мне сказала? – Вера расплакалась – Мне и без того тяжело, а ты…

– Я судьбу твою вижу, Вера, не реви. Я тебя жалею и предупреждаю, чтобы ты повнимательней была и не очень-то ему доверяла. Скоро дочку родишь, тогда мои слова вспомнишь. Ангела вам в путь. Живите в любви…

Вера шла рядом с Михаилом, который нёс на руках сына. Её душу переполняли новые чувства. Она думала о себе, как о птице, вырвавшейся из клетки, птице, летящей в неизвестную, прекрасную страну, чтобы там умереть. Почему в голову лезли такие мысли, было неясно. Ощущение свободы и беспредельности дурманило сильнее дурман-травы. Безмерная радость переливалась через край, разливалась цыганской песней, той самой, которую пел отец – тятя…

Новая городская жизнь представлялась Вере сказкой. Чего она себе только не напридумывала, а вышло всё не так. Михаил привел её с сыном в маленькую, узкую, как пенал комнату в бараке. Кроме них в таких же узких комнатах ютились ещё десять семей. Перегородки были такими тонкими, что любой шорох был слышен. Даже шёпотом говорить было невозможно, кто-нибудь из соседей обязательно в разговор вклинивался.

Пугала Веру вонючая уборная одна на всех и кухня, где кашеварили несколько хозяек одновременно. Бани не было. Вернее, она была но где-то далеко-далеко, без провожатого не найдёшь. Работала баня два раза в неделю. Один день мужской, один – женский.

– Миша, а где дворцы и сады, про которые ты мне рассказывал? – спросила Вера, уставшая от тесноты, вони и злорадства соседей.

– Верочка, всё будет, не сомневайся. Денег немного заработаю и дворец построю, – пообещал он. Она поверила.

Их дворцом стал маленький деревянный домик на окраине посёлка, который Михаил выхлопотал для своего семейства. Домик стал для Веры настоящим счастьем. Они одни. Кухню и туалет ни с кем делить не нужно. Михаил новые сказки ей рассказывает:

– Скоро я театр организую свой собственный и главную роль сыграю, а ты будешь в первом ряду сидеть и гордиться мной. Будешь?

– Конечно буду, Мишенька.

В день премьеры у Веры начались роды. Она родила девочку. Михаил дал дочери имя Аделаида. Сказал, в честь бабушки дворянки. Пообещал отвезти их в фамильное имение, когда появится возможность. Сейчас нельзя. Сейчас он занят на строительстве канала Москва-Волга.

– Зачем канал нужен, Миша?

– Верочка, несмышлёныш ты мой, все-то тебе объяснять приходится. Но это и хорошо. Я за тебя в ответе, потому, как старше тебя на целую жизнь.

– Как это?

– Тебе четырнадцать было, когда мы с тобой встретились, а мне – двадцать восемь. В два раза больше. Я целую жизнь прожил без тебя. Зато теперь мы не расстанемся с тобой никогда. Веришь?

– Верю, Миша. Так зачем канал-то нужен.

– Канал – уникальное гидротехническое сооружение, которое соединит две реки Волгу и Москву-реку и превратит Москву в порт пяти морей. Представляешь, в пять морей можно будет из столицы отправиться.

– А в какие моря-то?

– В Балтийское и Белое на севере. В Каспийское, Чёрное и Азовское на юге. Корабли по каналу пойдут. Мы с тобой обязательно поплывём на одном из них. Представляешь, я – капитан в белом кителе и фуражке, а ты на палубе в кружевном наряде белом. И детишки наши рядом. Красота.

– Какой же ты у меня замечательный человек, Миша. Какое счастье, что ты мне дар своей любви передал. Люблю тебя, мой ненаглядный. Люди завидуют нашему счастью, видят, какая мы прекрасная пара. Жить мы с тобой будем долго-долго. Я знаю, что так и будет…

Аделаиде исполнился год, когда к ним пришли сотрудники НКВД2 с повесткой на арест Михаила и обыск квартиры. Вера чуть не уронила дочь, которую держала на руках. Аделаида была очень неспокойным ребёнком и умолкала только на руках. Ни на миг её нельзя было оставить. За день Вера так выматывалась, что падала без сил, а Михаил работал с утра до позднего вечера. Кроме основной работы на канале он руководил драмкружком, проводил совещания, был в гуще событий. В свои дела он Веру не посвящал.

– Не нужно тебе это знать, Верочка. Не забывай, какое время сейчас сложное. Враги кругом. На канале много заключённых, ты же знаешь. Нужно быть готовым к любым провокациям и ничего не бояться. Прийти могут в любой дом, в любое время…

Пришли к ним. От страха у Веры ноги подкосились. Михаил обнял её, сказал спокойным, уверенным голосом:

– Не верь никаким наветам. Бабьи сплетни не слушай. Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера. Я скоро вернусь. Жди. Знай, что я невиновен.

Его увели. Вера опустила дочку на пол и заплакала. Аделаида уткнулась ей в колени и тихонько заныла. Витюша гладил мать по руке, повторяя слова отца:

– Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера…

Сколько времени прошло, она не помнит. Осталось только состояние опустошённости и безысходности, пропал слух, притупилось зрение. Она летела в чёрную дыру и не пыталась сопротивляться.

– Мама, Аля заснула на полу, замёрзнет, – голос сына вернул Веру в реальность. Она вздрогнула. Увидела маленький комочек у ног.

– Божечки, девочка моя. Витюша, а ты почему не лёг спать?

– Тебя жалел. Не уходи от нас. Мы маленькие, нам мамка нужна.

– Да я и не собираюсь от вас уходить. Чего ты удумал?

– Ты ушла, я видел. Я звал тебя, а ты смотрела куда-то и шептала страшные слова. Я не запомнил.

– Деточка ты моя родная, прости. Я больше не буду, честно, честно, – Вера поцеловала сына. – Хороший ты мой, спасибо, сыночек…

Вера поняла, что ей надо жить ради детей. Нужно думать, что Михаил просто куда-то уехал, исчез на время, как после их первой встречи. Она его дождётся, и всё у них будет хорошо…

Прошло несколько дней. Женщины у колодца стали Веру сторониться. Кто-то пробубнил ей в спину: жена врага народа… Вера не обратила внимания. Сделала вид, что не слышала. Запретила себе реагировать на слова и косые взгляды. Она ни в чём не виновата. Мишу оправдают.

Ночью Вера просыпалась от скрипа половиц, словно кто-то ходил по дому. Она приподнималась и тихонько звала:

– Миша?

Ответом была зловещая тишина. Оттуда, из этой тишины просачивались в подсознание Веры обрывки их разговора с Михаилом:

– Обходи стороной Ксению Мурашко. Она грозилась тебя серной кислотой облить.

– За что? Чем я ей не угодила? Я и знать-то её не знаю, Миша.

– Зато она тебя знает. Следит за тобой.

– Зачем это? Что я за птица такая важная, чтобы за мной следить?

– Ты – жена моя законная, соперница для неё. Хочет Мурашко нашу крепкую семью разрушить и детей без отца оставить. Хочет, чтобы я с ней жил, а тебя бросил.

– Да разве так можно? Это же грех большой. Бог её покарает.

– Несмышлёныш ты мой родной, эта дамочка про Бога забыла давно. Ей мужик нужен работящий. Она на меня глаз положила и своего добивается любой ценой. Я сопротивляюсь, к совести её взываю. А она меня за советскую власть агитирует, к беззаконию и анархии склоняет…

– Ой, что делается в мире, Миша.

– Ты, Верочка, думаешь, наверно, что в лагерях воры да убийцы сидят? Ан, нет. Честных людей там больше. Учёные, литераторы, музыканты, люди дворянского сословия, офицеры, вроде меня. Я тебе потом всё подробно расскажу. У меня ведь отец золотоискатель. Много золота добыл, мне оставил наследство во Владивостоке. Да не смог я доехать туда… Ладно, спи, потом всё тебе в подробностях расскажу…

Не рассказал. Арестовали. Хорошо хоть расписаться они успели, а то ведь она и не жена была, а сожительница. Так её в бараке соседки называли. Их слова больно ранили Верино самолюбие, но она вида не подавала. Помнила просьбу отца – любовь ненавистью не губить. Да и Миша просил язык за зубами держать, никому больше про их отношения ничего не рассказывать. Она молчала. Вспоминала немногословную свою матушку Устинью и благодарила её за уроки мудрости и терпения.

После ареста Михаила Вера частенько слова сестры Настасьи вспоминать стала и с горечью думать о том, что сестра-кликуша беду, таки, накликала… Хотя понимала, что Настасья здесь ни при чём. Вера сама свой путь выбрала, сама за Мишей побежала, словно он её приворожил. И что теперь? Как жить? Деньги пока есть у неё, а потом как? В лес вернусь…

Сердце заныло. Останавливал ведь тятя, уговаривал, а я упёрлась, хочу и баста… Зачем ушла? Зачем? За мужем, за любовью, за сыном и дочкой… Господь мне поможет выжить и детей поднять. Ой, да что это я? Мишу выпустят. Он хороший. Он не виноват ни в чём. Я верю, верю…

Дело по обвинению

Михаила допрашивали долго и нудно. Было понятно сразу, что донос настрочила Ксения Мурашко, учительница, разведёнка, этакая охотница, желающая всего и сразу. Он к ней стал захаживать в гости после репетиций, чтобы расслабиться и отдохнуть. Вино, папиросы, гитара, смех, беззаботность, а дома сопливые ребятишки плачут и донимает расспросами глупенькая молодая жена, несмышлёныш, ничего не знающая про взрослую жизнь. Скучно ему с ней. То ли дело Мурашко – ураган, а не баба! Она огонь и воду прошла. Готова во все тяжкие пуститься. Таких, как она, в жёны не берут, с ними развлекаются. Вот он и развлекался. Мыслей о том, чтобы уйти от жены у него никогда не было. Вера его устраивала во всём.

Он любил её какой-то непонятной звериной любовью. Он без неё не мог, но при этом, не брезговал и другими женскими прелестями. Свои похождения он называл репетициями, совещаниями, спектаклями. Мог засидеться допоздна, а потом мчался в свою берлогу и засыпал на большой Вериной груди, как младенец в объятиях матери. Однажды он попросил покормить его материнским молочком. Вера рассмеялась, расстегнула кофточку:

– Кушай, моё дитятко… – в её голосе было столько нежности, что он расплакался.

– Ве-е-ра, что ты со мной делаешь? Каким зельем опоила ты меня, дочь цыгана? Каким заговорам научила тебя мать-травница?

– Меня научили любить всем сердцем, Миша. Любить и зла не таить.

– Люби меня всегда, Вера. Люби…

Никогда ни одной из женщин он таких слов не говорил. Женщин у него было много, очень много. Он вначале считал их, а потом бросил. Надоело. Рос Миша без родителей. Они рано разошлись, оставив его на попечение бабушки по материнской линии. С шести лет воспитанием внука занималась Елизавета Петровна. Занималась, это громко сказано. Она смотрела, чтобы Мишенька был сыт, одет и долго не бродил по улицам. Школа для мальчика стала спасением. Молоденькая учительница его жалела, обнимала, целовала в лоб. Он прижимался к ней теснее, теснее, пытаясь ощутить забытое материнское тепло. Ему верилось, что его мамка такая же красивая и тонкая, как эта учительница Антонина Семёновна. Это она сказала, что Миша на Лермонтова похож, да и зовут его Михаил Юрьевич. Он посмеялся, а потом часто представлялся: Лермонтов, поэт.

Мамку свою Миша увидел, когда ему исполнилось десять лет. Встреча его разочаровала. Старуха, которая бросилась его целовать, не имела ничего общего с Антониной Семёновной. Миша отшатнулся от неё.

– Кто ты? Ты не можешь быть моей мамкой. Ты – чужая…

Она закрыла лицо ладонями, опустилась на стул.

– Зачем ты так, Мишенька, – пожурила его бабушка. – Годы никого не щадят. Посмотрим, каким ты станешь, когда вырастешь.

– Мама, он прав, – старуха открыла лицо. Оно почернело ещё сильнее. Мише стало её жалко. – Я не имею права называться твоей мамкой, потому что бросила тебя. Прости. Я не прошу любить меня, как мать. Люби меня за то, что я дала тебе жизнь.

«Люби меня за то, что…» – он эти слова запомнил и частенько потом повторял. Мать умерла через пару лет. У неё была неизлечимая болезнь. Бабушка Мишу на похороны не взяла, чтобы не травмировать психику ребёнка. О том, как происходит погребение усопших, Миша узнал уже в зрелом возрасте. Обряд погребения его оставил равнодушным. Серо-синий покойник лежал в деревянном гробу на белоснежной подушке в красивом чёрном костюме. Из-под белой простыни, прикрывающей его наполовину, торчали блестящие носы чёрных ботинок. Руки были скрещены на груди, в них догорала тонкая восковая свеча. Воск капал на бумажку, в которую, как в юбочку была обёрнута свеча.

Свет был в комнате приглушён, зеркала завешены тёмной тканью. Бабы выли, причитали, священник нудно бубнил непонятные Михаилу слова. Театр. Скучно. Душно. Михаил рванул ворот рубахи, вышел на воздух. Зачем такой обряд? Три дня сидят вокруг гроба и воют. Для чего?

– Провожают в дальний путь, – пояснила одна из плакальщиц. – И пятаки на глаза нужно положить обязательно, чтобы покойный мог расплатиться с лодочником, который его на ту сторону повезёт…

– На какую ту сторону? – не понял Михаил.

– В царство мёртвых. Неужто не слыхал?

– Не слыхал.

– Так вот знай, мил человек, что все усопшие реку Времени переплывают. Кто добрым был, в хорошее место попадёт. А уж, если басурман какой, то готовься к самому страшному. Грешил на земле, расплачиваться будешь там, – она махнула рукой в неопределённом направлении и пошла в дом, плакать. Работа у неё такая – оплакивать уходящих…

Прошло много времени с той поры. Михаил заматерел, научился смотреть на все проблемы свысока, словно они его не касаются, словно всё это происходит не с ним, а с теми, кого отпевают. Он и арест свой воспринял спокойно. Ни минуты он не сомневался в том, что серьёзные сотрудники НКВД сразу во всём разберутся, высмеют глупую бабу Ксению Мурашко, и отпустят его к жене и детям подобру-поздорову. Не отпустили…

Бред истерички стал главным мотивом преступления, в котором его обвинили. Ему прилепили позорное клеймо «контрреволюционер-агитатор», несмотря на то, что он, рождённый в 1906 году, к революции не мог иметь никакого отношения. Ему в 1917 году было всего одиннадцать лет…

Из того времени Михаилу запомнилось катание на буфере трамвая с такими же мальчишками, как он. По Бульварному внутреннему кольцу ходил тогда трамвай «А». Его ласково называли Аннушкой. Из-за крутого спуска Рождественского бульвара трамвай этот пускали на линию всегда в один вагон. По Садовому внешнему кольцу ходил с прицепом трамвай «Б», его называли Букашкой. Трамваи «А» и «Б» с гулом, скрежетом и звоном ползли по своим маршрутам. Ходили они редко. Народу в «часы пик» набивалось тьма-тьмущая, гроздьями повисали люди у дверей. Мальчишки ездили на буферах, а потом убегали от постовых. Но разве за это называют контрреволюционером?

Много разных разговоров слышал он тогда, бегая по улицам. О том, что белые побеждены, изгнаны, расстреляны. О том, что среди революционных масс больше популярен Троцкий, а Ленин на втором месте. За ним идут Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, Луначарский.

Именно Троцкий разъезжал по всей стране, выступал с речами, издавал грозные декреты, жестоко подавлял крестьянские восстания. Газеты были переполнены сообщениями о восстаниях и карательных мерах. «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Крестьянская газета», «Гудок», «Беднота» печатали списки расстрелянных и убитых продотрядовцев, которых называли героями, погибшими за дело революции.

О вождях, даже о Ленине, почти ничего не писали. Зато в подробностях расписывали всякие происшествия. Особенным успехом пользовались разделы «суд», и «происшествия». Мише особенно запомнилась статья о том, как из зоопарка убежал горный козёл. Писали, что козёл помчался по Большой Грузинской улице, сбивая прохожих с ног и наводя панику. Он вбежал в открытую дверь парикмахерской, там увидел в зеркале своё отражение, рассвирепел, с ходу разбил зеркало, повернулся и помчался дальше. На Тишинском рынке он посшибал лотки торговцев, был наконец пойман и посажен в клетку…

Теперь в клетку посадили его, Михаила. Но смеяться ему, почему-то, не хочется. На дворе 1938 год. Ему уже не одиннадцать, а тридцать два. Солидный возраст. За это время он столько дров наломал, не унести. Одна Верка чего стоит. За растление малолетних он давно мог срок схлопотать, а тут… глупость какая-то. Глупость, недоразумение – толстая, неуклюжая, злая Ксения Мурашко, тьфу… Глазки поросячьи, голос визгливый, губки узкие. Злыдня, а он перед ней рисовался зачем-то.

Перья распустил, разболтался про дворянское своё происхождение, про отца золотоискателя, про то, что сам он был осуждён, как белый офицер, но бежал из-под стражи. Добрался до Петрограда, дал отцу телеграмму, чтобы тот выслал деньги – три тысячи рублей. Столько стоил новый паспорт. Звучную свою фамилию Лермонтов поменял, чтобы следы замести. Стал по новым документам Купцовым, но дар сочинительства не утратил. Любой экспромт запросто выдаю, склонность к театрализации имею, играю на любых инструментах. Подайте гитару…

«…Гитара помнит гитара знает,
Слова которые я так ищу сейчас
Пусть я молчу пусть ты молчишь
Гитара скажет всё за нас…»3

Сколько песен он спел в квартире Мурашко… Зачем? Чтобы баланду теперь тюремную хлебать… Сам кашу заварил… Мурашко грозилась, что устроит ему лагерную жизнь, если он к ней не переедет. Он на сделку с совестью не пошёл. Нос Мурашке хотел утереть. Вот я какой герой! Догеройствовался, доигрался, дурачок… Сижу теперь в клетке и перелистываю страницы своей автобиографии. Следователь велел написать подробно.

Хорошо, что я в школу ходил и грамоту освоил. Много нам разных знаний поначалу давали, но мудрый нарком просвещения Луначарский решил сломать старый, давно установившийся порядок в школах. Учителям было велено отметки не ставить, учеников не спрашивать, а задавать им уроки на дом. Строители коммунизма должны быть сознательными. Закон Божий изгнали из школ сразу же после революции, отменили латынь и греческий, потому что чужие языки советским людям не нужны. Время от времени являлись в школы комиссары проверять, как проводится реформа. Старшеклассники после одного из таких визитов сочинили песенку:

«Раньше был я смазчиком – мазал я кареты.
А теперь в Совете я издаю декреты…»

– Автора этих строчек, наверное, в лагерь отправили, – Михаил обмакнул перо в чернильницу, написал на бланке, который ему вручили: Купцов Михаил Юрьевич 1906 года рождения. Уроженец города Калязин Тверской области из служащих, гражданин СССР. Женат, двое детей, беспартийный, образование среднее, не судим. Работаю прорабом монтажных работ Икшинского 186 эксплуатационного гидроузла канала Москва – Волга. Проживаю в посёлке Икша Савёловской железной дороги.

На обороте нужно было написать подробную автобиографию. Один лист получился. Особо писать-то нечего. Сирота, воспитывался у бабушки по материнской линии. Закончил училище по профессии электромеханик. На канал приехал по объявлению в газете. Кроме основной работы руководил драмкружком. Женат, имею двоих детей. Не судим.

Бумаги у Михаила забрали и повели в камеру. Там уже сидело человек шесть уголовников-воров, молодых, развязных, шумливых, но вели они себя вполне прилично. На полу сидел чернобородый, красивый крестьянин, шептал молитвы, закрыв руками лицо. Позднее он разговорился, рассказал, что его отец, дед, и прадед были огородниками, снабжали Москву овощами. Они старообрядцы. Их пятеро братьев. Живут вместе с родителями и своими семьями в одном доме. Содержат подсобное хозяйство, чтобы прокормиться. На рынок продукты не возят, самим еле хватает. Дети мал-мала меньше. Бабы домом и огородом занимаются, мужики на поле землю боронят, пашут, урожай собирают. Их всех разом арестовали и по разным камерам развели.

– За что?.. За что?

– Был бы человек, а статья на него всегда найдётся, – пошутил один из заключённых. Крестьянин заплакал.

Михаил лёг на нары, отвернулся к стене. Во рту стало кисло. Дело принимало нешуточный расклад. Но ему пока никакого обвинения не предъявили, значит рано сдаваться…

Утром принесли завтрак: пшённую кашу, кусок хлеба, два кусочка сахара, кружку кипятка. Михаил поел, прилёг. Открылась дверь.

– Купцов! – выкрикнул охранник.

Михаил поднялся, назвал своё имя-отчество. Так требовалось.

– На допрос, – рявкнул конвоир.

Михаила привели в небольшую комнату без окон. Посредине обшарпанный одинокий письменный стол, за которым сидит следователь. Под потолком яркая лампочка без абажура. Лицо у следователя красивое, широкий лоб, тёмные большие глаза, пристальный, немигающий взгляд. Одет он в прорезиненный военный плащ, на красных отворотах по одному ромбу – комбриг.

– Большая величина, – подумал Михаил, но тут же вспомнил, как сокамерники рассказывали, что для наведения страха следователи нарочно одеваются командирами высокого ранга. Плащ следователю был чрезмерно велик, значит, это – маскарад. Страх у Михаила пропал, он взял себя в руки, улыбнулся.

– Садитесь! – сказал следователь устало.

Михаил сел на табурет напротив него. Лампа освещала его лицо, а лицо следователя скрывалось в полутьме. Из этой полутьмы неотрывно смотрели на него несколько минут большие, красивые, холодные, тёмные глаза. Неожиданно следователь резко наклонился вперёд, словно хотел пронзить Михаила насквозь своим взглядом. Тот не выдержал, моргнул.

– Курите, – следователь протянул Михаилу папиросу из пачки, лежащей на столе, зажёг спичку, поднёс ему. Михаил закурил. Их взгляды снова встретились. Следователь обрушил на него лавину гневных слов.

– Так вот вы какой! Много о вас наслышаны! Все говорят, вы ярый, убежденный монархист, занимаетесь антисоветской агитацией, проявляете диверсионные наклонности.

– Это неправда, неправда! Никогда я не занимался антисоветской агитацией! К диверсионными наклонностями не склонен. У меня маленькие дети, мне их кормить нужно. Вы мою вину не доказали!

– А вы не доказали мне, что предъявленное вам обвинение необоснованно.

– Какое обвинение?

Следователь протянул Михаилу заранее заготовленную бумагу: «Следователем ОГПУ4 Портновым Николаем Павловичем предъявлено Купцову Михаилу Юрьевичу обвинение по статье 58 пункт 10 Уголовного кодекса».

– Вы знаете, что это за статья? – спросил он строго.

– Нет.

– Эта статья вмещает все контрреволюционные деяния и состоит из полутора десятков пунктов. 58—10 считается самым «легким» и самым распространенным пунктом, но и по нему дают до десяти лет за пропаганду или агитацию, содержащую призывы к свержению или подрыву Советской власти. Вы хотели взорвать канал. Это – диверсия.

– Ложь.

– Вы агитировали людей не ходить на выборы в Верховный Совет СССР.

– Ложь. Я уважаю законы Советского Союза и всегда хожу на выборы.

– Вы – белый офицер.

– Ложь.

– Вы были судимы.

– Нет.

– Ваш отец – золотоискатель?

– Я – сирота. Мои родители умерли в 1920 году.

– Прочтите и подпишите протокол допроса, – следователь пододвинул ему листок.

Михаил подписал, поднялся. Конвойный отвёл его в камеру. Сокамерники ему посочувствовали, узнав про пятьдесят восьмую статью.

– Попал ты в переделку, мужик. Тебе ещё 58—2 могут приклеить. А это – расстрел или клеймо «враг-народа», с конфискацией имущества, лишением гражданства и изгнанием за пределы СССР. Но ты не сдавайся. Пиши письмо Верховному Главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину. По его приказу многих освобождают. Это правда.

Михаила обрадовался. Сдаваться он не собирался, а после этих слов воспрял духом. Разберутся, разберутся в его деле непременно…

На допросы его вызывали ещё несколько раз. Ничего нового он не услышал и ничего нового не сказал. Следователь сердился. Вызвал Мурашко на очную ставку. Она пришла нарядная, губы накрасила ярко-красной помадой, держалась высокомерно. Говорила громко, словно вокруг неё сидели глухие. Следователь не выдержал, сказал резко:

– Хватит орать. Вы не на базаре, а в присутственном месте. Свидетельница, вы подтверждаете свои слова в том, что Купцов хотел совершить диверсию на канале.

– Да. Он мне говорил о том, что знает одну кнопку, на которую можно нажать, чтобы канал на воздух взлетел.

– Весь канал? – глаза следователя округлились.

– Да! – воскликнула Мурашко победоносно. – Он нам так говорил.

– Это ложная информация, – сказал Михаил. – Длина канала Москва – Волга более ста двадцати километров. Я рассказывал гражданке Мурашко, как работают шлюзы. Говорил, что уровень воды в них меняется. Вода или поднимается или опускается. Канал – это сложнейшее техническое сооружение.

– О чём вы ещё говорили со свидетельницей.

– О театре. Она была суфлёром в нашем драмкружке.

– Это правда, свидетельница?

– Я быстро отказалась от суфлёрства. Мне эта работа не понравилась, – Мурашко покраснела. Представила себя в суфлёрской будке. Стыдно стало.

– Что ещё вы хотите добавить к обвинению?

– Купцов не хотел идти на выборы в Верховный Совет СССР. Сказал, что наверху всё без нас решат, – каждое слово она бросала Михаилу в лицо, злорадствовала. А он смотрел мимо неё и думал о Вере, о детях, о несостоявшемся романе с Риммой Марковой, Снегурочкой. Сердце Михаила заныло. Римма ему нравилась. По возрасту такая же, как Вера, но из образованных, городская, начитанная. Он ей столько всего наобещал… Она разомлела, поддалась на его уговоры, на ласки… Соблазнил он её, а Мурашко узнала, позеленела от злости.

– Убью и тебя и её. Всё твоей Верке расскажу, бабник…

– Что рассказывать-то, Ксения? – рассмеялся он. – Ты свечку не держала, ничего сама не видела, а то, что тебе чёрт в уши нашептал, не в счёт… Я ни в чём не виноват, вот тебе крест, – для большей убедительности он даже перекрестился.

– О, да ты ещё и в Бога веруешь? Так и запишем, Купчик, субчик. Всё, всё в дело пойдёт, помяни моё слово…

– В какое дело, Ксеничка? – он приобнял Мурашко.

– В наше дело, голубчик, – оставив на его щеке алый след губной помады, ответила она. – Доиграешься, Мишка. Устрою я тебе допрос с пристрастием…

– Обвиняемый, вы подтверждаете слова гражданки Мурашко?

– Нет. Я – законопослушный гражданин. Я – старший инженер участка номер шесть. Я веду общественную работу, руковожу драмкружком. Я – примерный семьянин.

– Примерный… – Мурашко усмехнулась – Ну, ну…

– Где находится кнопка, о которой вы говорили?

– Я не знаю ни про какую кнопку.

– Допрос окончен. Прочитайте и подпишите.

Мурашко гордо вскинула голову, смерила Михаила победоносным взглядом, ушла. Его отвели обратно в камеру, где всё было подчинено строгому распорядку. В течение дня заключенные из «рабочего коридора» трижды приносили бадьи с едой. Утром – кипяток, хлеб и три кусочка сахара на весь день, днём баланда-похлебка и каша-размазня, вечером ещё что-то. Раз в день водили в туалет и на прогулку. Ночью не давали покоя – открывалась дверь, и то одного, то другого выкликали на допрос.

Михаила вызывали чаще других. Он устал объяснять, что никакой кнопки на канале нет. Что Мурашко просто мстит ему из-за того, что он её бросил.

– Спросите актёров из драмкружка. Учителей в школе. Вам скажут правду.

– Мы сами знаем, кого спрашивать. Вы, Купцов, должны доказать преданность Советской власти, должны ей помогать. Я сейчас вам дам подписать одну бумагу, вы обяжетесь нам помогать, более того, мы вам будем давать определенные задания.

– Нет, – ответил он и опустил глаза.

– Или завтра же освобождение, или я вас сгною на Колыме, – прошипел следователь.

Михаил весь сжался, взглянул прямо в его красивые тёмные глаза и тихо сказал:

– Пусть будет Колыма, – ему очень хотелось на свободу. Но становиться стукачом не было никакого желания.

Следователь долго смотрел на него, потом сказал неожиданно мягким голосом:

– Я не настаиваю. Я так и думал, что вы не подпишете. От таких, как вы, нам помощи на копейку. Прочтите, поставьте своё имя, подпишите Обязательство.

«Я, нижеподписавшийся Купцов Михаил Юрьевич настоящим обязуюсь, что никогда, никому, даже своим самым близким родным, ни при каких обстоятельствах не буду рассказывать, о чём говорилось на допросе 25 апреля 1938 года. Если же я нарушу это своё обязательство, то буду отвечать по статье 58—2 УК РСФСР, как за разглашение важной государственной тайны».

Михаил подписал. Следователь зачитал постановление о том, что ему вынесен приговор по статье 58—10 – пять лет исправительно-трудовых лагерей. Его отправляют по этапу в Магаданскую область, на Колыму, в бухту Нагаево, в Берелех Лагпункт ГУ.

– Будешь золото добывать. Может найдёшь клад, который тебе отец дворянин оставил, – следователь усмехнулся. – Сказки твои в жизнь воплощаются, Купцов. В следующий раз думай, когда сочинять будешь.

Михаил поёжился. Колыма, Дальстрой, золотые прииски, лагерь. Он знал, как сложно живётся заключённым здесь на строительстве канала, но даже не мог представить того ужаса, который его ждал на Колыме.

«Колыма многие годы была необходима для того, чтобы упрятать подальше и побольше ненужных, а то и просто враждебных этому строю людей, задержать их здесь подольше, а то и навсегда «приморить»… Миф о Колыме как месте, откуда не возвращаются, входил в комплекс государственной идеологии, сопровождая своим грозным звучанием не менее мифический государственный энтузиазм, оптимизм, интернационализм и что там было ещё…, потому что если ты не поверишь добровольно в вышеперечисленные слагаемые, то и будет тебе Колыма.

О своей хозяйственной деятельности Дальстрой отчитывался постоянно: сколько добыто золота, олова, вольфрама, угля… Но архивы сохранили и не менее точные цифры деятельности здесь репрессивных органов ОГПУ-НКВД-МВД. Об этом поётся в знаменитой лагерной песне «Я помню тот Ванинский порт…»

«Сто тонн золотишка за год
Даёт криминальная трасса.
А в год там пускают в расход
Сто тонн человечьего мяса…»5

Михаил работал электриком, старался изо всех сил. Не балагурил больше. Хватит. Набалагурился. Он отправил письмо Сталину, веря, что ответ будет положительным, что дело пересмотрят и судимость с него снимут. Но для подстраховки попросил Веру написать вождю письмо от имени жены и матери, ждущей оклеветанного мужа, оставшейся без поддержки и помощи с малыми детьми. Она просьбу его выполнила.

После ареста мужа Вера устроилась фасовщицей на фабрику. К людской молве ей прислушиваться было некогда. Но разговоры, как шумливую реку, не остановить. Слухи и пересуды дошли и до Веры. Добрые люди рассказали ей, что Мурашко со злорадством сообщает всем вокруг о подрывной деятельности Михаила Купцова, что он, якобы, знает про какую-то кнопку, при помощи которой можно канал взорвать. Бабы у колодца над ней смеются:

– Какой Купчик подрывник? Так, болтун местный.

– Да разве можно канал взорвать? Где он такую кнопку-то нашёл?

– У себя в драмкружке, наверное…

– Точно, больше негде…

Мурашко многие недолюбливали. Говорили, что она в училки пошла только потому, что там сразу комнату при школе давали. Работу она свою не любит, на детей кричит, может и подзатыльник дать, если рассердится. Зато с мужиками ласковая. Своего-то нет, вот и смотрит на чужих. Гулянки у себя в квартире устраивает постоянно. Не стыдится никого.

Про драмкружок такое плести начали, что Вере страшно стало. Ночью боль свою она в подушку выплакивала. Ни с кем словом не обмолвилась о том, какой камень тяжёлый на душе лежит. Жалость людская ей была ни к чему. Сама, сама справится она со всеми напастями. Правду Михаил ей сказал, что Мурашко – чёрный человек, гнилой… Она, она донос настрочила…

Вера вспомнила слова матери, что молитва защищает от чёрных сил, вздохнула.

– Забыла я про молитву. Не просила помощи у Господа. Вот и осталась одна с детками. Не зря Миша меня несмышлёнышем называл. Не зря… Теперь я повзрослела, смышлёной стала. Прости, Господи, прости! Спаси и помилуй!

Мишу я люблю и всегда любить буду, всегда. Не мог он двуличным быть… Он любит меня и деток. Он никогда мне не изменял. Никогда… Он вернётся скоро. Его оправдают. Он мне эту веру внушил. Письмо своё, которое Сталину написал, мне прислал. Я его отправила по адресу и своё письмо Сталину написала, как Миша велел. Придёт ответ, обязательно… Помоги, Господи! Защити нас грешных…

Ответ пришлось ждать долго. Веру вызвали в НКВД на допрос. Она так перепугалась, что руки дрожали и голос срывался. Думала и её вслед за Михаилом в неизвестную бухту Нагаево отправят. Следователь сидел напротив смотрел ей в глаза и задавал вопросы. Она честно на них отвечала. А про то, что Миша ей о своём дворце говорил, не сказала. Это их тайная мечта. О ней никто знать не должен. Главное для неё сейчас, чтобы Миша скорей назад вернулся. Ей без него плохо, тяжко очень. И деткам папка нужен. Будь она неладна эта Мурашко со своими доносами. Сгубила человека почём зря, детей сиротами оставила. Её саму нужно по этапу отправить за язык змеиный.

Следователь протянул Вере бумагу. Велел прочитать внимательно и подписать протокол допроса. Почерк у него был корявый, читала она с трудом. Больше угадывала слова, чем понимала их.

Свидетельница Вера Матвеевна Купцова 1919 года рождения, фасовщица фабрики «Тален». Пять классов образования.

Замуж за Купцова я вышла в 1937 году. Он хороший семьянин. У нас двое детей: сын Виктор – три года и дочь Аделаида – один год. Гостей к нам в дом он не водил, зарплату не пропивал, был увлечён драмкружком. Он был режиссёром, ставил спектакли, а Мурашко была суфлёром. Люди говорили, что она нашу семью разбить хочет, что она на любую пакость способна. Она грозилась донос на Михаила написать. Написала и сразу всем сказала, что Миша арестован, что он – «враг-народа». Она грозилась мне глаза серной кислотой выжечь, чтобы я в её личную жизнь с Михаилом не лезла. А я и не знала, что у неё с моим мужем личная жизнь.

За что мужа арестовали, понятия не имею. Он сейчас работает электриком в бухте Нагаево, Берелех Лагпункт ГУ. Оттуда мне письма приходят.

Сталину я написала письмо по просьбе мужа. Он сам написал письмо вождю, а я его отправила в июне 1939 года. Ответ пришёл первого октября 1939 года на моё имя. Заместитель прокурора Московской области Долинский написал такое заключение: «Обвинение на Михаила Купцова базируется на показании двух свидетелей: учительницы Ксении Мурашко 1908 года рождения и завхоза Игната Неумелого 1910 года рождения.

Никаких доказательств вины Купцова нет. Мурашко, написав донос, отомстила Купцову за то, что он её бросил. Достоверность показаний Мурашко никто не проверил. Свидетелей о том, что Купцов говорил о «кнопке, при помощи которой можно взорвать канал», нет. Неясно, где, когда и при каких обстоятельствах Купцов говорил про «кнопку» и про диверсию на канале. Обвиняемому этих вопросов никто не задал. Никто не спросил начальника участка, на котором работал Купцов, о моральных и трудовых качествах обвиняемого.

Нарушена 206 статья УПК: Купцову не предоставили возможность ознакомиться с делом, по которому его обвинили. Дело совершенно не расследовано. На этом основании прихожу к заключению, что постановление Особого Совещания при НКВД от 24 апреля 1938 года по настоящему делу подлежит отмене, а само дело должно быть обращено к доследованию.»

– Вы лично знакомы с Риммой Марковой?

– Нет. Я знаю, что она играла в драмкружке. Один раз Миша меня на спектакль приглашал. Она там Снегурочку играла. Красивая женщина.

– Говорят, что у неё сын от Михаила Купцова родился.

– Люди много чего говорят. Теперь всех собак хотят на него повесить. Он больше года в тюрьме. Как от него ребёнок мог родиться?

Записано с моих слов верно. Вера Купцова.

Больше её на допросы не вызывали. Допросили начальника участка, на котором работал Михаил. Тот посмеялся над выдумкой про «кнопку». Добавил, что Купцов работал электриком в жилом фонде и на канал у него доступа не было, добавил, что канал – секретный объект. Все, кто имеет доступ к системе управления шлюзом, специалисты высочайшего класса – инженеры с высшим образованием. А Купцов – простой рабочий со средне – техническим образованием. Ему до инженера дорасти ещё нужно и опыта набраться. Единственный недостаток у Купцова – балагурит много, пытается себя показать лучше, чем он есть. В компании Мурашко много разных личностей подозрительных было, вот он перед ними и красовался. Мало ему драмкружка было, доигрался…

Из актёров драмкружка самой разговорчивой оказалась Римма Маркова 1919 года рождения. Она подтвердила, что ни о каких «кнопках» Михаил никогда не говорил. Сказала, что он хороший, добрый, честный, безотказный человек, всем готов помочь, весёлый, жизнерадостный, душа компании. Пел, на гитаре играл, стихи читал. С Мурашко у него конфликт вышел из-за того, что он перестал ходить на вечеринки в её квартиру. Она рассердилась. Устроила скандал при всех, сказала, что отомстит Купцову страшной местью, что он её по гроб жизни помнить будет. Самой Римме Мурашко много вредила: то от платья кусок отрежет, то стёкол в туфли накрошит. Ревновала. Завидовала молодости…

Соседки по бараку рассказывали потом, что Римма после допроса долго плакала и всё повторяла:

– Как же так? За что? Я ведь не знала, что у него жена и двое детей… Он мне сказал, что бобылём ходит… Ах, Мизгирь мой беспутный. Сгубил ты себя и свою Снегурочку… Мать-Весна меня любовью одарила, а что делать с ней не научила.

– Ты о чём так горько плачешь, девка?

– Роль репетирую, не мешайте…

– Драмкружок закрыли ведь, где теперь играть будешь?

– В Полесье к маме уеду. Хватит. Наработалась тут на канале. Страшно здесь. Люди злые, жестокие. Заключённых из Дмитлага много, а вольнонаёмных, как мы, мало. Я ведь замуж хотела выйти, поэтому по объявлению сюда приехала. Мамка меня отговаривала, как чуяла… эх, поздно плакать… Уеду я домой…

Как сказала, так и сделала. Бабы у колодца позлорадствовали:

– Улетела от стыда подальше. Отец родный у сыночка – «враг-народа», плохое наследство для ребёнка. Здесь каждый пальцем ткнёт, а в Полесье ври, что хочешь, никто не узнает правды-то.

– Может, она с Купчиком сговорилась и к нему помчалась?

– Как бы не так. Зачем ей дитё за решётку прятать? Вон Верка – жена законная, не едет никуда, здесь сидит.

– Верка не декабристка, а колхозница, а Римма из служащих, городская. Ей Икша наша мала. Пусть в своём Полесье живёт-поживает и мальца ростит…

Вера уехать не могла, потому что ждала писем от мужа. Молилась каждый вечер, просила защиты у Бога. Он её молитвы услышал. Дело пересмотрели повторно.

Особое Совещание при Народном Комиссаре Верховных Дел СССР 5 октября 1940 года слушало пересмотр дела №6539 по обвинению Купцова Михаила Юрьевича 1906 года рождения, осуждённого 25 апреля 1938 года на пять лет Исправительно-Трудовых Лагерей.

Постановили: Купцова Михаила Юрьевича из-под стражи освободить. Подпись и печать.

В протоколе Совещания указано, что Ксения Мурашко оговорила человека. Высказывания Купцова свидетельствуют не о диверсионных действиях, а о явном бахвальстве. Он выставлял себя большим специалистом, выходцем из буржуазной среды, богатым и даже вредителем, судимым в прошлом, чего фактически не было. Он вырос у бабушки, рано стал сиротой. С 1919 года работает, никогда не был судим, компрометирующих его данных, кроме заявления Ксении Мурашко, нет.

От Михаила Вере пришло письмо. Крупными буквами было написано: «Освобождён досрочно 24 октября 1940 года. Ура!!! Дело пересмотрели. В Икшу приехать не могу, остановлюсь в Кимрах. Приезжай».

Адрес ей написал и денег прислал. Где взял-то? Неужто, в лагере платили? Или уже на работу взяли и подъёмные выдали?

Вера детей сестре Ляле отвезла, помчалась к дорогому Мишеньке счастливая, наполненная любовью и нерастраченными чувствами.

Наговориться не могли, налюбоваться друг другом. Божечки! Разве бывает так хорошо до изнеможения? Бывает ещё лучше… Через три дня Вера опомнилась. Домой пора к детям. Вите уже пять лет. Аделаиде – три. Большие, самостоятельные. Папку ждут.

– А как в посёлке? Что слышно?

– От Мурашки все отвернулись. Из школы её уволили. Даже старенькая учительница, которая к нам в дом приходила, с ней дружить перестала. Теперь Мурашко в буфете работает, пиво мужикам наливает. Бабы много чего говорят, да я не больно-то их слушаю.

– Правильно делаешь. А драмкружком кто руководит?

– Никто. Закрыли его. Артисты разбежались, кто куда. Снегурочка сына родила неизвестно от кого и уехала в Полесье.

– Давно?

– После того, как к следователю сходила. Её по твоему делу вызывали, как свидетельницу.

– Что она сказала?

– Откуда мне знать. Я ведь с ней дружбу не водила. Бабы сказали, что ребёночка она нагуляла с Мизгирём каким-то. Не ты ли, тот Мизгирь, Миша?

– Не я, Верочка родная, не я… Я в заключении два года провёл на Колыме по Мурашкиному навету. Спасибо Сталину, дело пересмотрели. Заместитель прокурора молодец, защитил меня. Он сразу увидел, что дело – фальшивка. Два человека состряпали донос, а я и слыхом не слыхивал про то, что они там написали. Позорное клеймо мне прилепили из-за того, что я Мурашке отворот-поворот дал. Не сумела она нас с тобой разлучить. Не сумела. Вместе мы по гроб жизни, Верочка моя родненькая. Здесь останемся с тобой, заживём новой жизнью. Меня на станцию тепловых приборов мастером взяли. Им такие, как я, специалисты высокого класса очень нужны. Деньги будут хорошие платить. Жильё обещают. Здесь нам лучше будет, не сомневайся, Верочка.

– Я не сомневаюсь, Миша. Я люблю тебя безоглядно и верю тебе.

Она вернулась на Икшу, собрала вещи: один чемоданчик на троих. С работы увольняться пока не стала, как чувствовала. От Миши письмо пришло, что переводят его в Карелию. Там должность старшего механика предлагают. Отказываться нельзя ему в Кимрах остаться. Из-под ареста его освободили, но судимость ещё не сняли, поэтому нужно подчиняться приказу и ехать в Карелию, иначе – новый срок намотают.

Прошёл год, прежде чем Михаил денег скопил семье на дорогу. Вера дочку родила, назвала Надей, Надеждой. Михаил ликовал. Не пропал его запал на Колыме. Не сломили его силушку золотые прииски. И Верин дар любви не пропал. Скоро всё семейство вместе будет. В Карелии красота.

Путь сюда неблизкий, но Вера справится. До Ленинграда поездом, а там – уже недалеко. Михаил навстречу поедет. Главное знать, на какой поезд билеты она купит. Договорились, что Вера даст ему телеграмму.

Вера так и сделала: билеты купила, телеграмму отправила. Чемоданчик собрала, на вокзал с детишками отправилась. А по перрону отец её идёт Матвей Будулаевич Огневой – цыган красавец.

– Тя-я-тя-я… Божечки мои, – Вера бросилась ему на шею, разрыдалась в голос. Он её не успокаивал. Просто рукой по спине водил вверх, вниз, вверх, вниз…

– Ты куда с малыми детками собралась?

– К вам хочу, тя-тя, домой…

– Едем…

Отец сдал билеты, увёз Веру с внуками в скит, в привычную лесную тишь и благодать.

Михаил нарядился, поехал встречать семью. Сердце колотилось так, словно вырваться из грудной клетки хотело. Михаил подумал – сентиментальность. Трое детей и жена молодая – это не шуточки. Наденьку он вообще не видел. Да и Аделаиду с Витей позабыл. Веру помнит. Глаза её бездонные. Утонуть можно в них. Он и тонет постоянно. Постоянно…

Странная суета на перроне вывела его из забытья. Бабы заголосили, люди забегали, появились военные с оружием.

– Беда. Поезд с рельсов сошёл. Живых нет…

– Какой поезд? Откуда?

– Московский поезд, московский…

Михаил рухнул на землю и завыл, как раненый зверь. Не-е-е-т… Жена и трое детей разом… За что? Неужто, это всё Мурашкина месть? Убью её, удушу собственными руками. Поднялся с решительным намерением ехать на Икшу и вершить самосуд. Посмотрел на воющих баб, на военных и вездесущих сотрудников НКВД, остыл. Снова попасть в лагерь не хотелось. Ему за простой трёп расстрельную пятьдесят восьмую статью влепили, а за убийство – высшая мера… Это слишком шикарный подарок для Мурашки. Он на это не пойдёт. Он поживёт ещё и найдёт способ отомстить ей.

Ему нужно Римму Маркову найти. С ней он теперь семью будет строить. Он ей обещал жениться, а обещания свои он всегда выполняет. Вера обмолвилась, что Снегурочка сына родила от Мизгиря и в Полесье уехала. Адрес её в память ему врезался зачем-то… Когда они с Риммой на сеновале лежали она всё повторяла, повторяла свой адрес, словно предчувствовала, что расстаться им придётся. Хорошо, что она такой настойчивой была тогда… Нужно ей послать телеграмму срочную…

Михаил пошёл на почту, взял бланк, написал: Дорогая Римма… Скомкал его, сунул в карман, ушёл. Не сейчас. Боль огненной стрелой пронзила сверху вниз… Может спаслись мои птенчики и несмышлёныш мой, Вера… Бог милостив… Есть живые? Нет… Месиво. Ищут врагов, устроивших диверсию…

– Тут точно кто-то кнопку нажал, – подумал Михаил и побрёл прочь.

Был конец мая 1941 года. Через двадцать дней стремительно, неожиданно для всех началась Великая Отечественная Война. Михаил рвался на фронт, но его не взяли. Судимость ещё не снята, сиди в тылу.

– Меня оправдали, обвинение сфабриковано завистливой бабой, – горячился Михаил. Но его никто не слушал.

– В документах написано – судимость, значит призыву не подлежишь. Когда судимость снимут, тогда и на фронт пойдёшь. Следующий…

Ровно через месяц 22 июля 1941 года немецкие люфтваффе совершили массированный налёт на Москву. Двести двадцать стервятников пять часов четырьмя эшелонами с разных направлений налетели на столицу. Генерал – фельдмаршал Альберт Кессельринг напутствуя их, сказал:

– «Надеюсь, что прогулка будет приятной! Увидев парад немецкой авиации, русские препятствия не создадут. К Москве можно будет подойти спокойно на низкой высоте».

Но к Москве прорвались единицы. В этот день немецкая авиация частично разрушила тридцать семь зданий. Было убито сто тридцать человек, ранено шестьсот шестьдесят. Немецкая армада потеряла в небе над Москвой двадцать два самолёта. Такой поворот событий не остановил немецкую армию. Массированные бомбардировки продолжались до лета 1942 года, но существенного урона столице они больше не нанесли. Войска ПВО Красной Армии отражали почти все атаки противника.

8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда, которая длилась восемьсот семьдесят два дня и закончилась 27 января 1944 года. Всё это время Михаил жил в городе Сегеж. Там было относительно спокойно. Он работал главным прорабом на строительстве Одинской ГЭС и ждал, как и все советские люди окончания войны. Слушая сводки от Советского Информбюро о продвижении советских войск к Берлину, он думал о том, что вся страна ждёт досрочного освобождения и не знает, кому просьбу о помиловании послать. Если бы знали кому, давно бы написали такую просьбу всем миром. Давно бы… Неужели нам всем пять лет строгого режима впаяли? Думал он.

Оказалось, впаяли чуть меньше – четыре. Но если посчитать горе, слёзы, боль и разрушения, то на высшую меру потянет… На высшую… За что???

Встреча

Собираясь на встречу с Павлом, Аня думала о бабушке, о её странном отношении к деду. Вначале Вера Матвеевна самозабвенно любила своего Мишеньку дорогого. Готова была за ним на край света босиком бежать, а потом отвергла его, ушла и забыла, вычеркнула из памяти. Не простила она ему предательства, не смогла пережить позор… Хотя, о каком позоре речь? В чьих глазах она прочитала укоризну? Кто посмел укорять её? Кто-то, наверное, посмел… Или она сама себя корила и загоняла в тупик отчаяния и непрощения… Нельзя, нельзя без любви жить… Вот она и ушла в страну молчания… Ах, бабушка, бабулечка, голубушка моя…

Аня на Пашку тоже до смерти рассердилась, когда он пропал без вести. Как только она его не называла: обманщик, предатель, враг… Потом успокоилась, вычеркнула его из памяти на много лет. Забыла… Выходит, не забыла. И теперь перед ней стоит дилемма: прощать или не прощать Пашку Львова. Решила, что вначале нужно Пашку выслушать, и ответ придёт сам собой…

Он ждал Аню в парке у канала. Выбрал в кафе лучший столик, уединённое место для свиданий. Поставил в вазу розу нежно-розового, почти прозрачного цвета. Остался доволен. Аня появилась неожиданно. Глаза сияют, лёгкий макияж, аромат духов завораживающий. Очарование и стать. Барышня.

– Привет! – обняла, как любимого, долгожданного. – Рада видеть тебя. Веря не верю в чудо, случившееся с нами. Павел Львов собственной персоной. На столе роза цвета бедра испуганной нимфы – тайный знак или намёк на романтические отношения.

– Тайный знак и намёк для обворожительной Анны Рахмановой. Или у тебя другая фамилия? – он поцеловал её в щёку.

– Рахманова звучнее, чем Кузякина, – Анна рассмеялась. – Я – свободная женщина, мать двоих детей и бабушка пятерых внуков.

– Солидно. А я… – вздохнул.

– Пашка, будь со мной честным, иначе я тебя поколочу.

– Я вдовец, Аня. Детей нет. Жена десять лет назад покинула наш мир. Я долго страдал, а потом понял, что жизнь не заканчивается здесь и сейчас. Наша земная жизнь – это ступенька, переход на новый духовный уровень. София моя теперь в лучшем мире. Ей там хорошо. А мне нужно выключить свой эгоизм и желание удержать то, что никогда моим не было. У меня свой путь, свои испытания, свой срок, своя миссия, если хочешь…

– Хочу, господин миссионер, давай что-нибудь закажем и всё обсудим по нашему…

– Поговорим о главном, – он провёл рукой по её руке. – Я скучал по тебе, Анька.

– Поэтому не написал мне ни слова, а свалился, как метеорит на крышу нашего дома.

– Метеорит вам на крышу упал? Когда?

– Святая наивность, Павел Львов. Я шучу. Была я недавно в Челябинске. Там увидела магниты с броской надписью: «ничего так не бодрит, как с утра метеорит». Вот и ты – утренний метеорит взбодрил меня своей наивностью.

– Я остался таким же доверчивым, как тогда, когда мы смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Я робел, как красная девица, а ты была главнокомандующим. В тебе бушевала мужская энергия. Наверное, поэтому тебя в классе побаивались.

– Уважали, – поправила его Аня.

– Боялись тебя, Анька. Звали тебя «хан Рахман».

– Вот, когда всё выясняется. А теперь меня зовут «госпожа Лев».

– Верное прозвище. Именно – Лев, а не львица.

– Ты поэтому от меня сбежал, да?

– Нет. Ты же знаешь, отца в Екатеринбург перевели, поэтому мы уехали.

– Поэтому вы уехали, – Аня посмотрела в открытое окно. Лучи полуденного солнца скользили по воде, превращая канал в позолоченную ладью. Ане подумалось, что они с Пашкой плывут в этой ладье далеко-далече к расписному терему, где их счастье ждёт. Они оба понимают, что эта встреча – продолжение их незавершённого романа, их детской любви. Счастливый финал с подвенечным платьем будет кстати. Хотя, можно и без платья обойтись и без штампа в паспорте. Были у них уже штампы, хватит. Не дети. Обоим уже за пятьдесят.

– Аня, хочу открыть тебе тайну, – он положил руку ей на руку. – Мы уехали не просто так.

– У вас был тайный умысел, да? – она сжала его ладонь. – Признавайся, Львов.

– Мы родственники, Аня…

– Что? Твоя информация обрушилась на меня, как консервная банка со сгущёнкой из рюкзака с верхней полки поезда, – Аня схватилась за голову.

– Сгущёнка из рюкзака с верхней полки поезда? Ты о чём? Новая шутка?

– Нет, Пашка, это правда. Мы ехали на Икшу в электричке. Народа полно. Машинист резко затормозил. С полок вниз полетели вещи. Мне на темечко упала банка со сгущёнкой из открытого чужого рюкзака. Пришлось выходить на ближайшей станции и мчаться в травмпункт. Скобки поставили. Десять дней я провела в больничной палате. Проверяли, сильное у меня сотрясение или нет. Сказали, хорошо, что жива осталась. Я не так давно оправилась от неожиданного шока, а ты теперь мне повторный удар наносишь в темечко… Слушаю вас, товарищ Львов.

– Я – внук твоего деда Михаила Юрьевича Купцова – Купчика, – Павел произнёс каждое слово медленно с ударением на гласные. Наверное, в Екатеринбурге такой особый говор. Правда она этот говор только что заметила.

– Интересно, интересно… Драматично даже. Я уже успела о подвенечном платье помечтать, а тут: «трубка пятнадцать, прицел сто двадцать, бац, бац и… мимо»

– Анечка, ты непревзойдённая шутница, но я говорю серьёзные вещи.

– Пашенька, я скрываю своё недоумение за покровом юмора, чтобы не зареветь в три ручья, как царевна-Несмеяна.

– Ты умеешь реветь?

– Ещё как. Ниагарский водопад отдыхает. Ладно, перейдём к деду, вернее к делу. Итак, мы с тобой – внуки одного человека.

– Да. Дед Миша жил в посёлке Икша, работал электриком на шестом шлюзе. Там он познакомился с моей бабушкой Риммой. Она в драмкружке играла. Это было в 1938 году. Дед её очаровал, обещал жениться. Она поверила… А потом выяснилось, что он женат и у него двое маленьких детей. Бабушка родила сына и уехала в Полесье. Дед прислал ей телеграмму незадолго до начала войны. Сказал, что его семья погибла во время крушения поезда. Он сломлен, раздавлен, не знает, как жить дальше. Бабушка позвала его к себе. Но приехать он смог только после войны в 1946 году. Устроился на целлюлозно-бумажный комбинат главным энергетиком. Через два года его перевели в Ленинградскую область главным энергетиком на ТЭС. Оттуда в город Кондопогу, где он уже занимал инженерную должность. Бабушка с детьми Виктором, Аделаидой и Надеждой всегда были рядом.

– Я в каком-то кошмарном сне, Пашка. Дед даже имена детям такие же дал, как и у бабушки Веры.

– В память о прошлой семье… Дед долго не мог с утратой смириться, всё думал, что его дети и жена Вера где-то рядом. В апреле 1950 года с него наконец-то судимость сняли, и он помчался на Икшу.

Ходил по улицам, вспоминал прошлое. В клуб зашел, где их драмкружок был. Знакомых встретил, разговорились. Они удивились, почему дед про Веру и деток не спрашивает, словно боится чего-то.

– Погибла семья моя в 1941 году в катастрофе, – ответил дед.

– Бог с тобой, Купчик. Все живы, здоровы. Вера работает в Хлебниково на склейке катеров. Дети учатся. Они частенько сюда к сестре Ляле приезжают. Лялю-то помнишь?

– Да. Ты не врёшь ли, что живы мои дети и Вера?

– Зачем мне врать. Вон, Вера идёт с электрички. Сам посмотри…

Они бросились друг другу в объятия, плакали от счастья.

– Заживём, заживём, Мишенька. Ненаглядный, дождалась я тебя, дождалась, любовь моя. Ещё деток нарожаем.

– Верочка, несмышлёныш ты мой… я же думал, вы погибли. Поезд под откос пошёл… крушение…

– Миша, мы не поехали. Тятя меня остановил, в скит забрал к мамке. Спас нас от смерти. Он потом мне сказал, что ночью сон страшный видел, словно горим мы в адском пламени и просим о помощи. Он и помчался. Успел за несколько минут до отхода поезда. Даже билет сдал и деньги получил. Мы всю войну в лесу жили. Ждали тебя, молились.

– А я вас оплакивал, горевал. Что же ты весточку мне не отправила, Ве-е-ера?

– Так война же была, какие весточки, Миша. Я от тебя писем ждала… Ах, судьбина горькая моя. Накликала сестра моя Настасья беду нам с тобой. Позавидовала счастью нашему. У неё любви-то нет, а у меня много. Я бы с ней поделилась, да ей не надобно. Она ведь так в лесу и живёт отшельницей по сей день. А родители мои померли. Тятя лёг на траву, песню свою запел громко, потом разом стих и всё… Мамка год тосковала, огонь в кузне разводила и шептала что-то, а потом так же легла на траву и запела тихонько. Я её удержать хотела, не получилось. Нет у нас такой силы, чтобы день смерти предотвратить. Никого удерживать нельзя, если время ему пришло уходить.

– Ты и меня держать не будешь?

– Не буду, а ты что уходить собрался?

– Верочка, несмышлёныш мой, я ведь женат… Я на Римме Марковой женился, на Снегурочке из драмкружка.

– Что? – Вера отшатнулась. Что-то внутри надломилось и заныло протяжно, нудно, словно сирена военная. Вера зажала уши. В глазах потемнело, во рту стало кисло. Михаил её поддержал, чтобы не упала. Она с силой его оттолкнула.

– Уходи, двоеженец. Убирайся с глаз моих… Нет больше у меня любви. Не прощу твоего предательства ни за что. Сколько насмешек я вытерпела из-за тебя. Сколько злых слов выслушала, сколько от сестёр своих оплеух за тебя получила, а ради чего? Ради того, чтобы ты вот так меня унизил. Ах, Миша, Миша… Мизгирём ты себя не зря назвал. Мизгирь – паук ядовитый, который всех вокруг губит и сам счастливым не бывает. Горькая ты любовь моя. Погибель ты моя. Сгубил ты девку несмышлёную. Знать тебя больше не желаю. Живи со своей Снегурочкой —дурочкой, а с меня довольно…

– Так они расстались. Дед уехал обратно к Римме. Всё ей рассказал. Она его успокаивала, как могла. Говорила, что всё в жизни наладится, что дети подружатся, породнятся, потому что нельзя в злобе и ненависти жить. Хорошо бы им всем вместе разобраться в этом страшном недоразумении и сохранить сердечность, любовь, здравый смысл. Любовь ведь лучше ненависти. Она людям жить помогает. Бабушка не сомневалась в том, что Вера простит деда, потому что она добрая, хорошая. Она одумается, очнётся от потрясения, прозреет…

– А она не очнулась, не прозрела, не смогла победить отчаяние, поэтому и ушла из жизни так рано, – сказала Аня задумчиво.

– Я помню, как ты переживала и плакала, когда бабушка твоя Вера Матвеевна страшной смертью умирала, – Паша погладил Аню по руке. – Я тоже плакал тогда. Мы твою бабулю все любили. Она весёлая, жизнерадостная была, певунья. А пироги какие пекла, объедение.

– Пироги знатные у неё получались. Мама так печь не может, хоть и старается изо всех сил. А я и не стараюсь. Не дано мне это мастерство. Не успела я его перенять…

– Когда мы здесь жили и с тобой дружили, я ещё ничего про деда не знал. Узнал случайно, когда в Екатеринбург переехали. Родители ссорились, спорили о чём-то. Мама упрекнула отца в том, что он, как дед Купчик хочет двоеженцем стать и в жёны её родственницу взять. Родственницей оказалась твоя мама Надежда Михайловна Рахманова. Дед маме рассказывал про тебя и дочку Надю. Письма твои показывал, хвалил тебя.

– Приятно слышать. Нам дед писал редко, – сказала Аня с грустью. – Я все его письма храню. Их всего десять и открытка последняя с Первомаем.

– Дед после смерти Веры долго не мог оправиться. Заболел сильно, ноги отнялись. Потом поправился, повеселел, попросил его на поле отвезти. Лёг на траву, руки раскинул, запел негромко свою любимую песню и заснул вечным сном. Бабушка вам ничего сообщать не стала. Взяла с меня слово, что я когда-нибудь тебе обо всём расскажу при встрече. Расскажу, глядя в глаза. Вот я и рассказываю.

– Долго ты собирался с мыслями, Пашка.

– Ты, Анна Рахманова, была недосягаемой вершиной, горой Кайлас, к которой без разрешения не подойдёшь.

– Кто тебе сейчас разрешение дал?

– Время и дело деда. Ты ведь его из архива получила.

– Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла, – улыбнулся. – В архиве сказали, что выдали копию тебе и взяли подписку, что ты никому мстить на будешь. Значит, я могу быть спокойным за свою жизнь.

– Я бы на твоём месте не была такой уверенной. Ты забыл, что я – Лев?

– Ты – милая барышня Аннушка, моя первая настоящая любовь.

– А ты – моя… Обмен любезностями прошёл в непринуждённой, дружественной обстановке. Затем стороны подписали мирное соглашение…

– Дело деда покажешь?

– Завтра. Сегодня пойдём гулять и будем говорить на отвлечённые темы.

– Согласен…

Но темы были не совсем отвлечёнными. Все пути вели к каналу…

Канал

Химкинское водохранилище

– Мы с тобой, Анютка, выросли на канале. Мы бегали купаться на водохранилище, любовались природой и не подозревали, что канал наш – рукотворное сооружение. Никто из взрослых не рассказывал нам о масштабе выполненных работ, о том, что здесь построено двести сорок сооружений, среди которых есть уникальные по размерам и по инженерным решениям, что основные части канала скрыты водой, засыпаны грунтом, на котором давно уже выросли кусты и деревья.

– Ты прав, Пашка. Мы почти ничего не знаем о том, кто и как строил канал? Какая техника применялась? Какие задачи решались? Какие сроки были установлены? Течёт себе водичка, идут по каналу пароходы, яхты, катера – красота и благодать.

– Да, дорогая, красота. И природа прекрасная. Любуются люди и не знают, что канал протянулся от Волги до Москвы аж на сто двадцать восемь километров. Ширина его по зеркальной глади воды восемьдесят пять с половиной метров, глубина пять метров. На канале построено одиннадцать шлюзов, пять насосных станций, семь железнодорожных и тринадцать шоссейных мостов, одиннадцать плотин, восемь гидроэлектростанций и множество вспомогательных объектов.

– Какой ты начитанный, Пашка. Когда ты обо всём успел узнать? Можно подумать, что ты диссертацию готовишь.

– Готовлю. Будешь моим научным руководителем?

– Я твоим экзаменатором буду, Павел Львов. Итак…

– Для начала историческая справка, товарищ профессор. Суэцкий канал был открыт в 1869 году. Строили его четырнадцать лет. Длина его сто шестьдесят один метр. Глубина тринадцать метров. Ширина сто двадцать – сто пятьдесят метров. Следующий канал Панамский – 1920 год открытия. Длина восемьдесят один с половиной метр, глубина двенадцать с половиной, ширина сто пятьдесят метров. Строился он тридцать пять лет!

– Не торопились товарищи. Не было у них мотивации, – Аня улыбнулась.

– Точно. И таких вождей, как в Стране Советов, у них тоже не было. И руководителей строительства, и талантливых молодых инженеров, благодаря которым в рекордно короткие сроки был построен наш канал.

Решение о строительстве канала приняли 15 июня 1931 года на Пленуме ЦК ВКП (б)6. Была поставлена задача обводнения Москвы-реки путем соединения её с верховьем реки Волги. Московским организациям совместно с Госпланом и Наркомводом поручили приступить немедленно к составлению проекта этого сооружения, с тем чтобы уже в 1932 году начать строительные работы по соединению Москвы-реки с Волгой.

– Наркомвод – это народный комиссариат водного транспорта?

– Совершенно верно. Тогда все учреждения именовались очень кратко: или первыми слогами, или первыми буквами. На эту тему анекдот есть. Приходит человек в исполком по поводу жилья, а ему там говорят:

– Вам, товарищ, не к нам. Ступайте в ж…, там вам помогут…

– Павел, как вам не стыдно, я же барышня?

– Анечка, товарища послали в Жилищный Отдел по Уплотнению, сокращенно: Ж… повторять не буду, – рассмеялся. – Анекдоты – это малоизученный сатирическо-литературный жанр, который появился в первые месяцы Советской власти. И мы до сих пор анекдотами балуемся. Правда сейчас спрос на них поубавился. А раньше были популярны политические анекдоты, которые высмеивали разные нововведения. Распространялись анекдоты с невероятной быстротой, передавались из уст в уста с оглядкой и одновременно со смаком. Дошли некоторые и до нас. Вернее жанр неизученный дошёл. Но мы не об этом.

1 Владимир Харитонов

2 Народный комиссариат внутренних дел СССР (НКВД). Он объединял в себе структуры, отвечающие за различные сферы жизнедеятельности общества: от внешней разведки и охраны государственной границы до борьбы с пожарами и регулирования дорожного хозяйства.

3 Михаил Пляцковский

4 Объединённое Государственное Политическое Управление

5 «Бессмертный барак» – Ответственный редактор Абрамов С. В.

6 Центральный Комитет Всероссийской Коммунистической Партии большевиков

Продолжить чтение