Читать онлайн Признания первого министра юстиции России бесплатно

© Державин Г., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Рядом с престолом

280 лет назад родился Гаврила Романович Державин – великий поэт, один из основоположников русской литературной классики, который, как никто другой из гениев нашей словесности, умел, по собственному выражению, «вьючить бремя должностей». И должностей высоких, ключевых в империи! Взлёт административной карьеры Державина, конечно, связан с его поэтическим творчеством…

Гавриил Романович Державин

После неслыханного успеха сатирической оды «Фелица» императрица Екатерина возвысила его на губернаторский уровень. Правда, служба во главе Олонецкой и Тамбовской губернии принесла нашему герою целую череду мытарств… Позже, в Петербурге, Державин последовательно занимал важные должности кабинет-секретаря императрицы, сенатора, президента коммерц-коллегии, правителем канцелярии Верховного совета, государственным казначеем, наконец – при императоре Александре I – стал генерал-прокурором и первым в истории России министром юстиции. Державин славился честностью и въедливым подходом к службе – и ему часто поручали расследовать щекотливые дела, которые мы назвали бы антикоррупционными. Он был одним из наиболее влиятельных политиков России, ведал финансами, законодательной политикой. Регулярно конфликтовал с другими чиновниками, отстаивая свою правду. Будучи президентом коммерц-коллегии, чуть не угодил в опалу, был вынужден писать фавориту императрицы Платону Зубову: «Зная мое вспыльчивое сложение, хотят, я думаю, вывесть меня совсем из пристойности… я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни в казенный. Не зальют мне глотки ни вином, не закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности монархине… Что делать? Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнью, временем, здоровьем, имуществом службе и… государыне… Пусть меня уволят в уединении оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо…», – так писал президент Коммерц-коллегии. Почти крамольные мысли! В постскриптуме Державин извинялся, что посылает черновик письма, «ибо я никому не могу поверить сего письма переписывать, а сам перебеливать за расстройкою не могу, сколько ни принимался». Он отдавал себе отчёт, что это бунт!

И всё-таки в нём нуждались. Ещё труднее ему стало после смерти Екатерины…

Важный этап в жизни Державина начался, когда император Павел I, получив жалобу от белорусских евреев, повелел разобраться в бесчинствах, которые позволял себе землевладелец Семён Зорич – отставной генерал, бывший фаворит Екатерины. Оговоримся сразу: нельзя слепо переносить обстоятельства того времени в наше время. С тех пор судьба евреев в России и Восточной Европе многократно переменилась. Во времена императора Павла они жили в России обособленно, русских традиций не воспринимали. Но обратимся к фактам. Павел было вернул Зорича на воинскую службу, даже произвёл в генерал-лейтенанты, но этот игрок и задира не мог ужиться с новым императором и вернулся к помещичьей жизни. Можно предположить, что Павел жаждал расправы над Зоричем, по крайней мере, не прочь был увидеть этого вельможу опозоренным. А любимец императора Иван Павлович Кутайсов намекал Державину, что хорошо бы принудить Зорича к продаже имения… Державин пропустил мимо ушей это пожелание. Он понимал, к чему клонит временщик: Державин – всем известный «жестокосердый следователь», уж он осудит авантюриста Зорича, а уж тогда Кутайсов по дешёвке выкупит его белорусское имение, приносящее больше восьми тысяч ежегодного доходу. Ради быстрой наживы Кутайсов был готов возлюбить не только евреев…

Державин объехал белорусские местечки, побывал у Зорича. В польские времена евреи считались крепостными, в России их положение оказалось двусмысленным. Вроде бы они не принадлежали Зоричу, подчинялись исключительно государственным органам, но помещик обходился с ними, как с крепостными. Зорич тоже жаловался: евреи неуправляемы, они обещают, а потом не исполняют обязанностей…

В Витебской губернии тем временем начинался один из первых в империи уголовных процессов, на котором прозвучала тема иудейских ритуальных убийств. В Сенненском уезде незадолго до еврейской пасхи неподалёку от еврейской же корчмы был найден труп женщины с колотыми ранами по всему телу. Четырёх евреев арестовали; по деревням ходили слухи, леденящие кровь: иудеи, оказываются, окропляют христианской кровью пасхальную мацу. Следователь Стуков подробно рассказал Гавриле Романовичу о ходе дела. Впечатлённый Державин аккуратно доносил эти предположения до государя. Он предлагал не рассматривать жалобы иудеев на Зорича, «доколь еврейский народ не оправдится пред Вашим Императорским величеством в помянутом ясно показываемом на них общем противу христиан злодействе». Государь отверг предложение Державина, повелев ему исполнить прежнее поручение, оставив в стороне сенненский процесс.

Но этот рейд Державина по еврейским местечкам оказался не последним. Не прошло и года, как император снова послал его в те края. Державин получил царский рескрипт: «Господин тайный советник Державин! По дошедшему до нас сведению, что в Белорусской губернии недостаток в хлебе и некоторые помещики из безмерного корыстолюбия оставляют крестьян своих без помощи к прокормлению, поручаем вам изыскать о таковых помещиках, где нуждающиеся в пропитании крестьяне остаются без помощи от них, и оных, имения отобрав, отдать под опеку и распоряжением оной снабжать крестьян из господского хлеба, а в случае недостатка заимствовать оный для них на счет помещиков из сельских магазейнов». Борьба со злонравием помещиков была для Павла делом принципа: он видел себя Прометеем, который дарует права крестьянам, спасает их от голода… Предприимчивые соратники государя во главе с Кутайсовым и в голоде увидели повод к конфискации земель у нерадивых владельцев. После огосударствления эти земли можно будет приобрести по бросовой цене или получить в награду от императора. Державин получил на дорогу две тысячи рублей – и снова направился к Шклову.

Он увидел, как во многих деревнях вместо хлеба едят лебеду и коренья. Увидел истощённых, больных крестьян. Тем временем, повозки с хлебом шли в Витебск, откуда рекой их должны были направить в Минск и Ригу и далее за границу, на экспорт. Державин тут же остановил это безобразие, приказал пустить хлеб в голодающие районы, причём продавать по минимальной цене. Кто же скупал на корню по дешёвке этот хлеб для вывоза в Европу? Кто собрал немало хлеба на складах при корчмах? Всё те же господа иноверцы.

Державин велел распечатать запасные магазейны – и раздать хлеб голодным. Нет, не задаром, а в долг. В будущем они должны были отработать этот хлеб. Но без вмешательства столичного ревизора даже на такие меры никто бы не решился. О каждом шаге Державин сообщал генерал-прокурору и государю. Павел счёл необходимым приободрить своего посланца благосклонным письмом.

Державин вспоминал, как поручиком он боролся с крамолой в окрестностях Малыковки – и принялся наводить ужас на нерадивых белорусских помещиков и коварных торговцев. В Лёзне Державин выявил преступное гнездо: виноторговцы попойками выманивали у крестьян зерно, гнали из него пойло и торговали им, превращая в босяков всех местных крестьян. Под суд отправили и винокуров, и чиновников, которые им потворствовали, не забывая о собственном кармане.

Державин взял в опеку имения Огинского и недавно умершего Зорича – и на свой счёт закупил для тамошних крестьян вдоволь хлеба – в долг. Причём следил за качеством хлеба! А попутно уничтожил несколько винокурен. Он пресекал самоуправство помещиков, которые выжимали масло из нищих белорусов. Ему удалось даже устроить кое-где лечебницы – разумеется, лечили там с горем пополам, но всё-таки выхаживали оголодавших. Державин строго проверял контракты на отдачу в аренду казённых земель и вскрыл немало злоупотреблений. Повешенных не оказалось – всё же белорусская миссия отличалась от борьбы с Пугачёвым, но въедливый ревизор многих ушиб своим гневом.

Решительные меры оказались спасительными: голод удалось пресечь. Местная же шляхта Державина возненавидела, его обвиняли в «потворстве простому народу». Возглавил это движение председатель могилевского магистрата, статский советник Иосиф Заранек, которого Державин упрямо называл Зарянкой. Он и его единомышленники направили в Петербург несколько доносов на Державина, составленных не без искусства. Но император в те дни восхищался энергией и честностью старика Державина: на Гаврилу Романовича посыпались награды. Чин действительного статского советника, командорский крест Святого Иоанна Иерусалимского… Павел ненавидел волокиту – а Державин действовал быстро и результативно, это было видно даже из Петербурга. Доносчиков схватили и привезли на берега Невы для расправы. Заранека сослали в Тобольск, в ссылку, откуда его вызволят только при Александре I – кстати говоря, по ходатайству Державина. Павел в те дни готов был потворствовать «черни», лишь бы взять в кулак разболтавшуюся шляхту.

В Витебске Державин набросал капитальный труд – аналитическую записку – «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, об их преобразовании и прочем». Записку эту чаще всего называют «Мнением о евреях». Легче всего представить Державина обыкновенным антисемитом, пристрастно относившимся к иноверцам. Доля пристрастности в его предложениях есть. В то же время, идеи по уравнению еврейского народа с остальными народами империи высоко оценил историк литературы Ефим Эткинд, назвавший одну из своих статей запальчиво: «Державин не был антисемитом».

Между прочим, Державин всерьёз задумался о психологии народа, в котором осознание собственной избранности переплелось с комплексами вечно гонимых изгоев. Эту прозорливость Державина, а также его идеи по уравнению еврейского народа с остальными народами империи высоко оценил историк литературы Ефим Эткинд. Ведь Державин намеревался уничтожить диаспорные организации – кагалы, но не забывал и о просвещении евреев. При следующем императоре споры о статусе поляков и евреев продолжились – в том числе и в Сенате. Противоречия, связанные с этой темой, стали одним из поводов для окончательной отставки Державина.

В первые годы правления Александра I Державин работал напряженно, сутками напролёт – и, кроме прочего, создал документ, который окрестили «Конституцией Державина». Ему виделся Сенат, состоящий из двух частей. В каждой части – по несколько департаментов. Каждый департамент возглавлял министр, в спорных случаях вопрос рассматривался на общих собраниях. Подумал Державин и о «четвёртой власти»: он считал необходимым регулярную публикацию сенатских материалов в прессе. Свои проекты «конституций» извлекли из рукавов Платон Зубов и большой поклонник британских порядков Никита Панин. В итоге был принят «царский» вариант с незначительными поправками из державинского проекта…

В этой книге мы собрали литературное наследие Державина – государственного деятеля. Документы, без которых невозможно представить себе историю России. В них проявился и правдолюбивый характер Державина, его художественная натура. В них мы найдём немало полезного – в том числе и для будущих преобразований России. Опыт, связанный с лучшими годами империи, не должен пропадать даром. Кредо Державина-политика известно и по его замечательным строкам:

В 1802 году император назначил Державина министром юстиции России с одновременным выполнением функций генерал-прокурора. Гаврила Романович вошёл в число первых министров Российской империи – и по широте обязанностей считал себя старейшиной правительства. Ведь законам должны подчиняться все… Державин стал одним из создателей третейских судов, прообраза Арбитражного суда. Обращаясь к судьям, он писал: «Ваш долг монарху, Богу, царству \\ Служить и клятвой не играть; \\ Неправде, злобе, мзде, коварству \\ Пути повсюду пресекать».

Несмотря на преклонный возраст, Державин энергично взялся за дело и вскоре стал мощным противовесом молодым реформатором в кругу самодержца. Министр юстиции стоял на страже самодержавия, опасаясь, что преобразования ограничат его власть. Его ведомство работал слаженно и дисциплинированно, а по рабочему дню министра можно судить о его невероятной выносливости… Поэту досталась колоссальная власть. Но на совещаниях Державин замечал, что император холодноват с ним. Что он отдает предпочтение своим молодым соратникам. Однажды, при всех, в ответ на очередную державинскую тираду о юстиции, Александр I выпалил гневно: «Ты меня всегда хочешь учить. Я самодержавный государь и так хочу». В начале октября 1803 года Державин приехал во дворец с докладом – и император его не принял. А на следующий день юстиц-министр получил рескрипт, в котором царь хвалил его за исправную работу, но просил сдать министерский пост из-за множества жалоб…

При этом государь повелевал Державину продолжить работу в Сенате и Верховном совете. Возможно, император надеялся, что старик оставит министерство без боя. А Державин написал государю горячее, нервное письмо, «в котором на-помянул с лишком 40-летнюю ревностную службу и то, что он при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но, по непорочности, оправдан и получал большее возвышение и доверенность». Словом, Державин напросился на аудиенцию. В четверг в десять часов утра государь его принял. Надоевший министр начал напористо, требовал обосновать отставку. А император, как вспоминал Державин, «ничего не мог сказать к обвинению его, как только: „Ты очень ревностно служишь“. – „А как так, государь, – отвечал Державин, – то я иначе служить не могу. Простите“. – „Оставайся в Совете и Сенате“. – „Мне нечего там делать“. – „Но подайте же просьбу, – подтвердил государь, – о увольнении вас от должности юстиц-министра“. – „Исполню повеление“». Так произошла первая в истории России отставка министра. Со стороны Державина это был смелый, принципиальный шаг. Оставаясь сенатором, он сохранил бы высокое министерское жалованье – 16 тысяч в год. А к отставке из министров получил бы в вознаграждение за труды высший орден империи – Святого Андрея Первозванного. Державин выбрал свободу от интриг. В своем «Рассуждении о достоинстве государственного человека» (с него мы начинаем эту книгу) Державин, будучи уже в отставке, поставил высокую мерку для тех, кто намерен служить Отечеству. Это выстраданная позиция.

Читателей этой книги ждет путешествие в политическую жизнь далекого прошлого. Но вы найдете в этих ристалищах немало актуального. Разумеется, политические заметки Державина написаны старинным слогом, присущим тому времени. Но продраться сквозь него не так уж сложно, если у вас есть интерес к документальной исторической правде. Державин, как правило, писал о себе в третьем лице – таковы традиции того времени. Надеюсь, что это не усложнит вам чтение. Главное, что опыт великого поэта и государственного деятеля эпохи взлёта Российской империи не должен пропадать втуне.

Его следует изучать и знать – себе на пользу.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Рассуждение о достоинстве государственного человека

Одобренное благосклонным вниманием почтенных посетителей разсуждение, читанное в 5 беседе нашей, о любви к отечеству, вдохнуло и в меня дерзновенную мысль покуситься на опыт такого же сочинения о достоинстве государственнаго человека, для того что он более других сограждан должен быть одушевлен, движим и руководствован сею благородною страстию. Он должен любовью к отечеству жить, вливать ее в своих подчиненных и быть примером в ней всему государству.

Но при первой черте сего моего покушения чувствую или предузнаю уже недостаток в моих способностях, а также и препону в свободном изъяснении моих мыслей. Не стыжусь в сем признаться, для того что поручаю себе внушать1 единственно истине и чистосердечию. Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало еще в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда вере – без катихизиса; языкам – без грамматики; числам и измерению – без доказательств; музыке – без нот, и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читал, откуда бы можно было почерпнуть глубокия и обширныя сведения царственнаго правления; а потому и не льщуся я удовлетворить блистательной теории нынешних политиков, ниже пленить слушателей убедительным слова моего красноречием. В препятствие же себе предполагаю то, что быв сам правителем многих и немаловажных частей государственнаго строительства и находясь теперь простым гражданином, опасаюсь, чтоб не отнесено было чего похвального к моему, а наставительнаго или паче укоризнен-наго к другим лицам. Я весьма сего не желаю. И по сим причинам, или лучше, по знанию враждебнаго света и шаткости сердца человеческаго надлежало бы мне тотчас остановить перо мое и не касаться нежных струн самолюбия; но поелику побуждает меня любовь к отечеству, чтоб сообщить ему нечто полезное; поелику живу я в такое благополучное и редкое время, когда дозволяется мыслить и что мыслим, говорить свободно, то и заменяю я недостаток моей теории опытами слишком сорокалетней службы, в которой, без всякой подпоры и покровительства, начав с звания рядоваго солдата и отправляя чрез двенадцать лет самыя нижния должности, дошел сам собою до самых высочайших; в разсужденйи чего и думаю, что сказанное мною заслужит некоторое уважение. Касательно же неудобства откровенно говорить, всякий благоразумный разсудит, что закатившийся отблеск планеты не затемняет сияющих светил, и тень скончавшихся не пугает бодрственно живущих, как и никакая мечта не должна огорчать благоразумия. Но ежели бы и принял кто из сказаннаго мною нечто с некаким намерением, то поелику истины, разсеянныя в моих сочинениях, давно всем уже известны и с благоугодностию приняты моими соотечественниками, и потому не позволяю я себе мыслить, чтоб они и ныне в каком превратном смысле истолкованы были. Я здесь не скажу ничего новаго, но только то, что в продолжение сказанных лет в разных моих должностных занятиях, в частых, скорых и неожиданных переменах фортуны, по ревности моей к благу общему, заметить мог и на досуге, между отправлением дел и разсеянной жизнью, пламенными чертами поэзии успел бросить на бумагу; но теперь в спокойном положении, елико в силах, с пристойною обдумчивостию собрал все те искры в одну совокупность, и при старости моей по опытам составлю идеал или мысленный образ государственнаго человека. Не думаю, чтоб на меня кто за сие вознегодовал. Впрочем, ежели я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа ея пролитыя Всевышнему ответствовать должна; Павлу, – что правда лишь над вселенной царь; Александру, – чтоб был на троне человек, то не опасаюсь я никакой себе и ни от кого за истину неприятности. Я беседую с прямыми сынами отечества, и сердце всякаго из вас вступится за меня. Так, ежели величие души познается из небоязненных изречений правды, то коль несравненно суть те более, которые, внимая ее, не огорчаются. Сие великодушие, сия безсмертная слава в особенности принадлежит тем монархам, пред престолом которых имел я счастье предстоять.

Приступим к делу. Я хочу изобразить, для созерцания юношества, достойнаго государственнаго человека: Не того любимца монарха, который близок к его сердцу, обладает его склонностями, имеет редкий и завидный случай разливать его благодеяния, приобретая себе друзей, ежели их тем приобрести можно. Не того расторопнаго царедворца, который по званию своему лично обязан угождать государю, изыскивать для облегчения его тяжкаго сана приятное препровождение времени, увеселения, забавы, поддерживая порядок и великолепие двора его. Не того царского письмоводца, трудящагося таинственно во внутренних его чертогах, изливающаго в красивом слоге мысли его на бумагу. Нет; но того открытаго, обнародованного деловца, который удостоен заседать с ним в советах, иметь право непосредственно предлагать ему свои умозрения, того облеченнаго великою силою действовать его именем и отличеннаго блистательным, но вкупе и опасным преимуществом свидетельствовать, скреплять или утверждать его высочайшие указы своею подписью, отвечая за пользу их честью и жизнию. Словом, я хочу описать посредника между троном и народом, изъяснить достоинство государственнаго человека, министра или правителя, того, который бы был вседействующею душою царя Федора Иоанновича, или надежным орудием Петра Великаго. Вот его качества: он благочестив, издетства напоен страхом Божиим, яко началом всякой премудрости…

Письмо к калмыкам

Собственно вам самим довольно известно, что вы с нами одной веры, одного с нами почитаете Бога; собственно вы также знаете, сколько вы имели милостей всемилостивейшей нашей государыни, быв от ея награждены как жалованьем, так землёю и всеми угодьями, и находились под ея щедрым покровом без утеснения: то и удивительно всем, что вы, быв до сего люди добрые, сделались ныне милосердой своей государыне изменниками. Для того послано сие письмо к вам, чтоб вы, ежели от какого неразумия сделали сие, очувствовались и пришли бы в раскаяние. Кто вам сказал, что государь Пётр Третий жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся? Но ежели б он был и жив, то пришёл ли б он к казакам требовать себе помощи? Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто б за него вступился, кроме беглых людей и казаков? У него есть отечество, Голштиния, и свойственник, великий государь Прусский, котораго вы ужас и силу, бывши против его на войне, довольно знаете. Стыдно вам, калмыкам, слушаться мужика, беглаго с Дона казака Емельяна Пугачёва и почитать его за царя, который сам хуже вас всех, для того что он разбойник, а вы всегда были люди честные. Стыдно вам повиноваться тому, который может быть от неприятелей наших, турок, подкуплен лить кровь нашу, стараться помрачить славу российскую и после самих вас погубить своим злодейством. Не хотите вы терпеть господ: то не стыдно ли вам в то ж самое время почитать крестьянина Арапова за своего господина атамана и во всём его слушаться, а особливо княгине вашей не стыдно ли иметь с ним дружбу? Для того, ежели вы разсудите, раскаетеся и принесёте повинность своей всемилостивейшей государыне, то она вас своим матерним милосердием в манифесте уже и прощает. Ускорите пасть к ногам ея, доколь не постигнет вас всех праведный гнев ея и строгая казнь. Многочисленные полки ея, приближаясь, всех вас перебьют. Жалейте жизни своей, жён своих, детей своих и всего своего имения, которое всё погибнет без остатку. Видели вы при Алексеевском, как неустрашимо ея войско: то чтó вы будете делать, когда оно на вас всё нападёт? Где вы будете и куда спрячетесь? Вас земля не будет носить от стреляния ея пушек.

Емельян Пугачёв

След ваш пропадёт и прах ваш развеется по ветрам. Отнюдь не надейтеся на самозванца вашего: он вас не защитит, он ваш не царь, он вас обманывает; а вы разве дураки все, что ему верите? Я вас уверяю своею головою, что он тотчас побит будет, как только соберутся и придут к нему полки. Вы же, как скоро принесёте свою повинность, то и простятся вам все ваши грабежи и преступления, и вы будете жить по-старому. Жалеючи вас, написано сие вам увещание: подумайте и отвечайте, чтó вы ещё хотите делать.

1774

КОММЕНТАРИЙ:

Во время Пугачёвского восстания Державин не только сражался с пугачёвцами и усмирял бунтовщиков, но и энергично занимался контрпропагандой. В том числе – среди калмыков. Это письмо, распространявшееся в устной форме среди тысяч крестьян, яркий образец такого творчества.

Излияние благодарного сердца императрице Екатерине II

Государыня! Не могу уже более в молчании сносить величия твоего. Царствование твоё лучезарное осиявает, восхищает и устремляет на славословие твоё. Сколько раз, в безмолвном благоговении, удивлённый светлыми явлениями души твоей, воспламенялся я, дабы начертать мои чувствования в разсуждении тебя, столько раз терялся в моём намерении. Ревность о тебе снедала моё сердце; но величество твоё подавляло его гласы. Я желал возгласить, и в безсилии моём молчал б. Наконец правосудие твоё и щедрота, до меня коснувшияся, разверзают уста мои, обращают язык мой; жар мой меня предупреждает, перо пишет и изображает огненныя струи души моей, которая тебя благодарит. Монархиня! Ежели кто не имеет великаго духа, соответствующаго красноречием в делам твоим, чтобы обнять всё пространство отечества моего, тобою благоденствующаго, достойно восхвалить тебя за всех едиными устами своими; то однако никто уже из твоих подданных с столь же благородною душою не существует, чтобы по мере сил своих быть тебе не благодарну. Льстецы суть твари тиранов; но мы, признавая божественное назидание власти твоея над нами, из любви тебе служим, служа ублажаем, и сие есть: твоё от твоих тебе приносим.

Владычица народов, составляющих Европу, Азию и Америку, зерцало и утверждение благочестия, образ мудрости! Ты, которая даёшь законы, творишь победы, прощаешь, исправляешь, просвещаешь и торжествуешь с высоты окружённаго добродетелями твоего престола! Из приосенения безсмертной славы твоея, в толиках миллионах подвластнаго тебе народа, тебя благословящаго, к тебе воздевающаго свои руки, воззри, Матерь отечества, на едину из них жертву, на одно непорочное приношение чувствительности моей, тобою к тебе воспламенённой. И Бог зрит на сердца. Душа светозарная, уподобляющаяся уму своему, ты, которая похвалами своими наскучила, но не наскучила своими добродетелями, приемли сие ничтожное приношение моея искренности, миро сердца моего, с таким же осклаблением взора твоего, каковою ты являешься в тот час, когда оскорбление величества твоего забываешь. Но, в самом деле, во всякое время в чём ты упражняешься? Либо правду наблюдаешь, либо вины отпущаешь, либо слабостям снисходишь, либо делаешь неблагодарных. По множеству щедрот твоих мы не можем тебе быть равно благодарными. Так точно приими сие приношение с таким же благоволением, как ты милуешь всё человечество, как ты непрестанно в великих делах успеваешь. Кто может, тот пусть исчисляет чудеса твои и тебя прославляет; а я, ведая мою немощь, тебя только благодарю.

Благодарность! совершенное добра чувствование, луч душевный, отражающийся и возвращающийся к своёму светилу, о ангел-провозвестник удовольств блага: ты, которую почитали негде за первую добродетель, которую вливали с млеком в младенцев и наказывали, точно так как за преступление, за незнание тебя, одушевляй меня, сладкое ощущение, непостыдное и среди позора целаго мира. Ежели там, где для тебя созидали училища, ты не находилась, то я тебе посвящаю храм: он внутрь сердца моего. Пребывай в нём и внушай мне вдохновениями своими, как лучше изобразить и пристойнее изъяснить тебя божеству, щедротой меня озарившему. Кто тебя не имеет, тот изверг. Кто меня за тебя похулит, тот тебя не имеет. Я лучше хочу показаться неискусным в слове, нежели твои умолчать вперения.

Императрица Екатерины Великая

Общественная польза никакой склонности государю не дозволяет. Владетель просвещённый, правосудный и мудрый всё устроевает на благополучие народа. Правота души не исключается ни для кого. Нет у него столько хитраго, кто бы утеснил добродетель. Нет у него столь любимаго, кто бы порок осчастливил. Исполнение должностей есть у него единое средство получать награждения или раскаяваться, не заслужив оных. Далеко его провидение предваряет его решения. Суд и милость венчают дела его.

Великая императрица! Сим точно удивлена великость твоя и на мне. Ни время, ни стечение сомнительных случаев и никакая препона не могли угасить луча твоего правосудия и луча для меня щедроты твоея. Я прославляю твоё определение. Я лобызаю твою руку, и оправдание моё и благополучие подписавшую.

Сокровищи целаго света, вы менее для меня тех награждений, которыя получил я от моей императрицы: они делают мне честь, они славу жизни моей составляют, они следствие правосудия Великой Екатерины. А сего уже много! В радостном изступлении души моей я сам себе не верю, сколько я счастлив. Слёзы умиления текут по ланитам моим и омочают строки сии; желал бы я, чтобы они были знаками и предвестниками усердия того, которое созиждет тебе обелиск, до небес возвышающийся. О радость, как чувствие твоё светозарно! О благодарность, как лучи твои пронзительны! Каждое вдохновение ваше есть восторг. А каждый восторг есть светлая бездна борющихся помыслов, которыми я объемлюсь, в которых я возношуся; и ни одного из них изъяснить не в силах. Я хочу молчать, но и того не могу.

Но ежели б я мысли мои и нарочито изобразить мог, то моё едино благодарение удовлетворяет ли хотя несколько всем твоим милостям? Нет, государыня! кажется мне, должны за меня и все мои сограждане благословить тебя. Моё счастие – счастие их. Ежели одному показываешь ты щедроту, то и всем пути разверзты к оной. Общее благо состоит из частных. Ежели к одному ты милосерда, то и к прочим такова. Всех очи на тебя уповают. Адское бы мучение чувствовал я в душе моей, а не благодарность, ежели б отечество моё угнетено было, а я бы один был тобою счастлив. Потому я думаю не несправедливо, что целыя области колена преклоняют пред тобою за меня. Так, ежели б сие было в обыкновении, чтоб все, получившие различныя твои благодеяния, младые и старые, убогие и богатые, герои и самые цари, изображали так свои чувствования, как я здесь своё изображаю; то бы открылась целая вселенная, от зари до зари тебя благодарящая. Но ты зри теперь её всю в моём сердце, простёртую при стопах твоих.

Какое ж бы однако поле велеречия употребить, ежели б всё здесь описывать, за что тебя благодарить должно? Но я сие оставляю, для того, что я тебя не хвалю. Упомяну об одном человеколюбии. Ты всех им превзошла смертных. Были Тины, были Траяны, которые назывались увеселением человеческаго рода. Они наполняли на тот раз подсолнечную своим милосердием. Но ты образ божества. Для твоего милосердия тесна настоящая вселенная. Кроткия твои законов начертания, которых они не делали, будут так увеселять и поздное потомство, как мы тобою днесь благополучны. Судии земные разумеют теперь, что самый гнев твой есть милосердие. Самым врагам ты великодушна. Сия слава твоя будет начертана златыми письменами во храме вечности. Имя твоё останется названием всех добрых государей. Пред ним поклонятся народы. Какое восхитительное зрелище для подданных и научи-тельное царям!

Но должно ли благодарности единственно в словах изливаться? Нося в сердце, надлежит её делом исполнять: Россия, дражайшее моё отечество, не будет, конечно, не признательною божественной своей Повелительнице. Она поставит ей памятник, самым временем не разрушаемый, для того что он будет проповедывать дела ея. Он будет столь высок, сколько она любит всех человеков. Но се долг общества: что же частный? Не то ли, чтоб повиноваться ея воле с усердием; исполнять должности ея с рачением; не употреблять во зло ея милостей; служить ей день и ночь и поощрять прочих любить её всею душою и всем сердцем, как божество, непрестанно нам благотворящее? Пусть же я начну первый сию должность. О вы! ежели где есть в целом полусвете, на краю Америки, в степях Азии или в дебрях Европы, как-нибудь несправедливо несчастные, услышите глас сердца моего вопиющий. Приклоните ухо ваше к извещениям правды моея. Нет ли кого утеснённаго? Она защитит. Нет ли кого алчущаго? Она даст пищу. Нет ли кого с заслугами? Она учинит возмездие. Вдовы и сироты, древность и младенчество, бедность и страдание, усердие и справедливость, вы имеете на престоле свою покровительницу. Надобно только, чтоб она услышала моления ваши. Не успеет ещё от ожидания вылететь вздох у вас, как уже вы будете удовольствованы, награждены, облагополучены. Милосердие ея как свет сияет, к которому лишь только прикоснётся тма, уже и освещается ж. Я свидетельствую вам это собою и отвечаю за то, когда лесть или рабство исторгли из меня сие ей славословие.

Непорочная совесть, дело правое, настоящая нужда, требование неприхотливое, дерзайте утруждать императрицу вашу, дерзайте: вы не отойдёте от нея тщетными. Но между тем, как сие моё многоречивое начертание надобно окончить, благодарность моя конца не имеет: она обращается в устах моих.

Изливается во взорах, цветёт на челе моём, показывается во всех моих движениях. Тако в юность лета обновляется природа; реки возвышаются в своих вершинах; благоухают древеса; эхо воспевает. В сие то время они более проповедуют благость Господа своего.

1777

КОММЕНТАРИЙ:

Этот панегирик написал в ту пору, когда Державин ещё не был лично знаком с императрицей. После победы над Пугачёвым Державина наградили сравнительно скромно. Он перешёл на гражданскую службу, получил чин коллежского советника, получил 300 душ в Белоруссии. «Излияние…» было издано в 1777-м.

Рассуждение о посте

Жизнь наша есть время искушения, а пост время воздержания. Искус сей дабы удобнее препровождать, выдуманы разные способы, между которыми почтено за лучшее средство пост, и посему для невоздержных людей установлены нарочные дни, в которые бы они, посвящая себя благоговению, презирали прелести мира, укрощали необузданныя свои желания и привыкали помалу быть готовыми умирать, ибо умирать необходимо должно. Многие думают, что пост не в брашне состоит, но в отчуждении от злых дел. Священное Писание говорит то же; я, против сего не споря, говорю с философом: «Человек! правило тебе в жизни сей – терпи и убегай». Но поступим далее.

Некоторая древняя секта не употребляла мяс; она, не заколая себе в пищу никакого животнаго, довольствовалась одними плодами и разными растениями. Для чего ж? станется, она или жалела пожирать животных, кои все имеют некоторыя сходства с человеком, как то: телесныя чувствования и тому подобное, или верила переселению душ человеческих в скотов, или, может быть, из опытов знала, что мясá разгорячают кровь, утучняют тело и способствуют усиливанию стремления страстей наших. Спрóсите вы меня: верю ли я всему этому? Не знаю. Древний Зинон, однако, говорит: страсти в нас от скотства происходят; я разумею чрез сие обжорство, плотоугодие и роскошь, чему, кажется мне, согласно и в Священном Писании у нас не что иное как Зиноном называемое скотство именовано чревобесием и включено в число смертных грехов. То ли сие у нас слово знаменует, я не намерен входить здесь ни в изъяснение, ни в прение с богословами, но то неоспоримая истина, что наевшийся досыта человек мало способен к движению телом и к действованию умом. К чему ж он способен? к праздности, а праздность есть мать всех пороков. Из сего следует, что напрасно новые философы проповедуют нам: «чтó-де Богу нужды, едúм ли мы суп с ветчиной, или горох разваренный?» Богу, конечно, нужды нет, да нам нужда. Желая вознестися к Существу нашему духовному, обитающему в горних, должно не только душу свою очищать добрыми делами, но и плоть свою истощать сколько можно, чтоб она не отягощала нас и делала бы дух наш бодрее и свободнее воскрилиться к своему началу. Для сего богомудрые мужи в разные веки, в разных странах, граждане на земли неба, ангели неба на земли, поучали всегда имети пост; совет им, конечно, благ. Христос, глава церкви нашей, постяся сам, утвердил пост. Для чего же нам не последовать им? Пост есть лучшее средство противу злых дел; он утверждает нас в добродетелях, ежели он состоит и просто в воздержании только от многих брашн (угощений).

Лучший друг сложению человеческому, умеренность, – умеренность в пиршестве, умеренность в посте. Сия полезная нам добродетель, сохраняя здравие души и тела нашего, вспомоществует им в исполнении всех христианских и человеческих должностей; впрочем иной пост, кажется мне, должен быть в благодатных странах, изобилующих лучшими земными и древесными плодами Греции и Малыя Азии, иной под шестидесятым градусом северныя широты; иной просвещённых людей, иной непросвещённой черни. Главнейшее при сем правило есть – быть во всём послушным совести своей. Не желал бы я иметь другом такого человека, который, не сохраняя правил о посте, узаконенных святыми отцами, говорит: не наблюдать поста тяжкий есть грех; однако Бог милосерд. Кто мне порукою, что такой человек, находя свою пользу, не изменит мне, говоря: изменить другу есть тяжкий грех, однако Бог милосерд. Hic nиger est, hic malus, hunc tu, christiane, caveto.

1779

Дом Державин на Фонтанке. Старинная гравюра

КОММЕНТАРИЙ:

Образец державинских рассуждений на религиозную тему. Рассуждение было опубликовано в «Санкт-Петербургском вестнике» в декабре 1779-го.

Проект речи Сената на шведский мир

Всемилостивейшая государыня! Что более возбуждает к радости человеков и производит в них чувство благодарения, как не защищение благосостояния и спасение их жизни? Что более монархов показывает отцами отечества и уподобляет Божеству, как не великодушие в опасностях, а по преодолении оных, милосердие? В первом они велики и во втором богоподобны бывают. Россия оба изящныя сии качества в тебе, несравненная монархиня, видит. Ты защитила от опасностей, нанесённых войною королём шведским, и ты ей даровала мир.

Кому неизвестно, что сей наш сопредельный сосед, разорив вдруг союз дружбы, внезапною бурею возшумел на северныя твои области, в то самое время, когда все силы наши обращены были к полуденному краю на поражение гордаго Оттомана. В недрах тишины столица сия покоилась. Не было ей в ограждение ни достаточных войск, ни укреплённых градов. Цвели торговля, художества, науки, возвышались здания под сению благотворительных твоих законов. Под назиданием твоей кротости почивала здесь безопасность и благоденствие. Отверзто было сердце наше.

Должно достойную честь отдать и неприятелю. Ежели начинание его войны было несправедливо, то план ея великолепен. Быстрое его и незапное на нас нашествие, благовременное и предприимчивое домогательство всею силою, а особливо в последнюю кампанию, престольнаго града сего, обещало ему несомненныя и великия выгоды. Мечтатели политических происшествий, как будто уже в событии видели, какой жребий определяется краю сему, какой конец война та иметь должествует, которая с одной стороны предпринята со всею готовностию и с замыслами на завоевание; а с другой, по необходимой только нужде, для спасения мирных граждан с малым числом неготовых и необученных воинов. Понимали и мы, какая настояла опасность. Наконец были уже и самовидцами приближения того вражескаго морскаго ополчения, когда флоты твои, то льдами в недействии, то ветрами препинаемы и разделяемы были, а сухопутныя войска от болезней весьма уменьшены. Уже освещался горизонт сей молниями, уже Петрополь громами в основании своём потрясался. Тайные враги перешёптывали и внутри сердец своих радовались близкому удару, висящему над главами нашими. Явные и присные друзья наши с бледным молчанием и вздохами ожидали решительнаго часа или, как представлялось им, совершенной нашей гибели. Малодушные мыслями шатались. Хотя истинные сыны отечества бодрствовали, надеялись на своё мужество, на Божию помощь и на твоё покровительство; но в ревности и в сердечном чувствовании прискорбия казалось им, что всё на них возставало, что от изваяннаго образа Петра Великаго исходил стон, что сей герой, создатель града сего, блаженствующий в вечности, в неодушевлённом памятнике своём просил спасения своей славы. Словом, не столько от прямаго бедствия (ибо всякий твёрдый разум видал, что не легко у Россиян разорить столицу), сколько от смятения народнаго, от молвы недоброжелателей и более от огорчения и досады на нечаянность, и самыя неробкия сердца объяты были ужасом. Ты одна пребыла непоколебимою! Твой прозорливой разум, твоё мужественное сердце, твоя великая душа носили в себе Бога. С Его всесильным подкреплением ты тотчас нашла в себе самой надёжную защиту твоим подданным и непреоборимую врагами. Ты имела удовольствие видеть любовь к тебе народа твоего (ибо она в опасности наиболее познаётся), с каким усердием, с какою радостию малочисленныя твои войски, как на пир, на брань выступали; а особливо по объявлении войны в первый раз, когда нечаянность и безызвестность умы поражали и ужас всюду предшествовал, стремились они так сказать на неизбежную жертву. Се урок монархам, которых не любят подданные! Се превозношение обожаемых ими! Се торжество твоё и твоё величие! Ты оградилася усердием твоих подданных. Ты утвердила на сердцах их свои противу врагов ополчения; кратко сказать: мудрыя твои распоряжения и твоё собственное предводительство нашли скоро средства не только сопротивляться, но и побеждать. Ты умела избрать предводителей, к времени и обстоятельствам способных, которые где должно медлили, где нужно уклонялись, где следовало противоборствовали и защищались; а где решимость требовала, там, несмотря на превосходныя силы, с мужеством нападали, поражали и всё опрокидывали. Величие государей познаётся в выборе своих сотрудников; но ты сверх того непрестанно и сама бдение своё на них простирала; ободряла, разсыпала щедрость, вдыхала душу и производила героев. В самое строптивое для нас и бедственное время для перваго шага твоих ополчений, ты не пощадила единароднаго твоего сына, подпору престола и утешительную надежду империи, врагам противупоставить. Сколько ты трудов сама подъяла, сколько безпокойствий потерпела, сколько ночей без сна препроводила и дражайших Всевышнему испустила вздохов, в охранение нашей безопасности! Ты показала подвиги, неописанные опыты мужества твоего и великодушия.

Богу всемогущему благословляющу праведное твоё оружие и препровождающу везде успехами бранные твои подвиги, ты несколько крат преславно торжествовала над противниками твоими в Севере без отделения сил от полуденнаго твоего противу Турков ополчения, где также безпрестанно совершались громкия победы. Хотя признаться впрочем должно, что иногда и Шведы имели свои удачи, а особливо где им отменное счастие в непредвидимых случаях споспешествовало, как то по совершенном разбитии их большаго флота самыя стихии им паче их самих поборствовали; однако храбрость везде воинства твоего и твоё неослабевающее о нём промышление превозмогли, преодолели, попрали все усилия расторопнаго и отважнаго твоего противника, который наконец вторично крепчайшими оплотами, нежели в первый раз, совершенно был окружён и заперт. Ожидали только способнаго ветра и твоего мановения на конечное его истребление. Тут, по-видимому, охладел жар наступающаго на нас героя; познал он, что Россияне, или паче дух великой Екатерины, никакими исполинскими противоборствиями непобедим. Едва успел он сие помыслить, едва преклонил пред тобою своё оружие, человеколюбие твоё спешило простерть ему мирную и благодетельную твою руку. Хотя ты имела благоприятный случай выиграть ещё знаменитую победу, уничтожить надолго всё его морское ополчение, а тем самым усугубить звучную побед твоих славу и присовокупить державе твоей несколько ещё из областей его, а паче совершенно отмстить за нанесённое тебе им несправедливое огорчение; но поелику сердце твоё чуждо мести, поелику ты ничего скорее оскорблений твоих не забываешь и поелику милосердие твоё поставляет лучше щадить и самых неприятелей, нежели пролитием их крови приобресть владычеству твоему целую вселенную; то неукосненно побеждённому твоему недругу даровала ты непостыдный мир, возвратила ему твою дружбу, спокойствие Северу и блаженство нескольким миллионам человеков. Слёзы умиления, восторги радостных семейств тебя ныне благословляют.

Седящей тебе днесь на престоле величества твоего, окружённой великолепием славы и сиянием твоих добродетелей, Сенат твой, великая самодержица, в лице всей Российской Империи и гласом всего твоего верноподданнаго народа приносит тебе всеусерднейшее поздравление с торжеством сим и всеподданнейше благодарит за мужество твоё во время брани и за милосердие твоё, миром оказанное; а равно и за прочия твои безчисленныя благодеяния в продолжение двадцатиосьмилетняго твоего преславнаго царствования, на нас излиянныя, как то: законодательство, благоустройство, правосудие, кротость, великодушие, милосердие, щедроты и многия другия в краткости сего времени неудобоизъясненныя добродетели и великия деяния, которыми, по признанию целаго света, не уступаешь ты самым лучшим государям и самым изящнейшим героям. При сем возносим мы к Подателю всех благ тёплыя моления наши, да ниспошлёт Он своею к тебе милостию, по превозможении и надменной Порты, также благопоспешный и полезный мир; да сохранит твоё безценное здравие и всего твоего пресветлейшаго Дома в безчисленные годы, к неувядаемой славе и вечному благоденствию твоих верноподданных. Но какое слово, какая жертва достойны будут твоих доброжелателей и удобны изъяснить наши чувствования? Мы давно тебя нарекли великою и премудрою отечества матерью: Россия восклицаниями и вселенная плеском давно соответствуют сему нашему признанию. Потомство готово начертать на скрижалях вечности сии безсмертныя и любезныя роду человеческому наименования. Ежели бы тебе угодно было, мы бы нарекли тебя и богоподобною. Но тебе ничто не благоприятно, кроме любви нашей к тебе. Зри же, радостных сердец владычица, в сем твоём Сенате разныя племена, разные языки Империи твоей совокуплёнными, целые полсвета в засвидетельствование тебе безмолвнаго своего и благоговейнейшаго повиновения, колена свои преклоняет пред тобою.

1790

КОММЕНТАРИЙ:

Русско-шведская война 1788—1790-го завершилась Верельским мирным договором. Державин подготовил эту речь для обер-прокурора Ф.М. Колокольцева. Он должен был зачитать её в Сенате. В реальности Колокольцев зачитал речь, которую подготовил Пётр Завадовский.

Записка о положении Державина, как директора Коммерц-коллегии

По докладу моему 1-го апреля о злоупотреблениях по таможням ревельской и астраханской, о коих дела из тамошних уголовных палат поступили уже в пр. Сенат, ея императорское величество высочайше приказать соизволила, дабы казённые сборы и торговля не оставались долее в руках ненадёжных, сообщить высочайшую ея величества волю генерал-прокурору, чтоб те дела решить без очереди немедленно, и чтоб мне по тем и прочим по таможням и по торговле делам, в Сенат вступающим, яко по вверенной мне части, присутствовать, каковую высочайшую волю я тогда же ему, генералу-прокурору, и сообщил; на что от него, от 4-го числа апреля, получил письменное уведомление, чтоб я с ним по той сообщённой мною высочайшей воле изъяснился; вследствие чего и объявил он мне словесно, что ея и. величество изволила отменить реченное данное мне позволение, а чтоб только астраханское дело решено было без очереди. Но как в высочайших законах императора Петра I и собственных ея и. величества повелено: в указе 722 января 12 дня, во 2-м пункте: «Президентам коллегий входить в Сенат по делам: 1, когда какия нужныя ведомости получатся; 2-е когда какой указ в государстве публиковать надлежит; 3, когда суд бывает генеральный; 4, когда какое новое дело решения требует, и 5, когда императорское величество присутствует»; – в должности Сената 722 года апреля 27 дня, во 2 пункте: «Когда какое дело в коллегии решить не можно, то те дела президенту коллегии приносить в Сенат и объявлять генерал-прокурору и оныя решить в Сенате»; – в высочайшем учреждении о управлении губерний, в статье 91: «Государев наместник или ген. – губернатор, когда приедет в столицу, заседает в Сенате в общем собрании и в том департаменте, где ведомы дела его ведомства, и в оном бывает ходатаем по делам ввереннаго ему наместничества и имеет голос, так как и прочие заседающие в Сенате»; – поелику же по означенным делам: астраханской таможни, из поступивших ко мне писем от советника Диланчеева и пакгаузнаго надзирателя Тарарина открываются новыя обстоятельства, которых, сколько я слышу, в поступившем в Сенат производстве нет:

1-е, что якобы тамошний губернатор, пособствуя тайно провозителям товаров, велел из пакгаузов усильным образом без осмотру взять безпошлинные и запрещённые товары и выпустить оные на корабле; 2, что взято было из таможни казённых денег 10.000 руб. и употреблено во взяток для закрытия означеннаго злоупотребления; по ревельской: князь Николай Васильевич ко мне пишет, что и он примечает за тамошнею таможнею безпорядки; но за решением в пр. Сенате о тайном посредством сей таможни провозе российской монеты в чужия государства дела, остаются там казённые интересы и торговля в руках ненадёжных чиновников: то и не осмеливался я, по генеральному регламенту главе 16, 19 и 20, таковых известий скрыть, а обязанным себя нашёл доложить ея величеству и чтоб позволено мне было по тем делам и по прочим таможенным и вообще по коммерции присутствовать в Сенате, потому что ежели президенты и правящие должность генерал-губернаторов по своим делам имеют право присутствовать в оном, то, я будучи член Сената, наиболее к тому почитал себя в праве. Главнейший же повод того доклада моего ея величеству происходил из осторожности, что предместник мой граф Александр Романович Воронцов, сколько мне известно, по точной силе означенных законов формально в Сенате не присутствовал, а может быть по особой высочайшей воле, или по препоручению пр. Сената брал к себе приватным образом дела по его части, в его бытность в Сенате случавшияся, и делал по оным свои примечания; то я, не решась сам собою на таковое требование дел, принимал смелость доложить и просить высочайшаго ея величества соизволения на присутствие по делам моей части в Сенате, к чему бы мог я быть приглашённым в тот департамент, где они производиться будут. Поелику же, как выше явствует, что генрал-прокурор объявил мне на то воспрещение ея императорскаго величества, которому я с благоговением и повинуюсь; но осмеливаюсь, однако, теперь по недоразумению моему ещё испрашивать высочайшаго соизволения: как мне поступать ныне и впредь в подобных случаях? вносить ли дошедшия до меня по коммерческой части бумаги, требующия решения Сената, лично как президенту, в оный, присутствовать ли по оным, или оставаться в неизвестности, чтó по моей части происходит? В последнем случае, как то и удостоивая к местам таможенных служителей, не буду уже я иметь никакого средства ни защищать их невинности, ни настоять о строгом с них взыскании за какое-либо злоупотребление; словом, без сего права не могу уже назваться правящим должность коммерц-коллегии президента.

1794

Приватные мысли касательно возвышения государственных доходов

Записка, составленная для императрицы

Нет намерения говорить здесь о накладке податей или о воз-становлении каких новых доходов; но мимоходом только замечается, каким образом возвысить ныне в казну вступаемыя.

I. Дабы из году в год остатки не пропадали, или полнее вступали настоящаго года доходы, то лучшее средство – чтоб всякий год все места, куды деньги вступают, считаны были непременно; ибо когда не останется никакой надежды что-либо скрыть, то казна полнее будет.

Гавриил Державин

1. Того не довольно, что ревизуются или ревизованы счеты; но надобно, чтоб действительно кончены были, и сочтенныя места очистки или квитанции имели.

2. Военная и адмиралтейская коллегии и все места, которыя прежде сами определённые им доходы получали, а ныне в замен оных от экспедиции суммы принимают, хотя не должны подробным отчётом экспедиции, однако же обязаны ей, для сличения и поверки, краткия присылать счёты о высылаемых деньгах к ним казёнными палатами.

3. Экстраординарныя суммы должно также чтоб были считаны.

4. С начала учреждения экспедиции покойный князь Вяземский вознамеривался было, чтоб оконченные счёты утверждал определением своим Сенат; но, сколько известно, он того не делал, а давал только от себя предложения палатам, которыя и служили им вместо квитанций. Здесь предлежит вопрос к решению высочайшей власти: особа, которая ведает приходы, расходы и остатки, может ли решить сама свои счёты?

5. Экспедиция должна настоять чрез казённых дел стряпчих о взыскании недоимок, недоборов и прочаго, в казну принадлежащаго. Было ли хотя единожды таковое поручение стряпчим?

6. Из практическаго производства дел теперь видно, что экспедиции приходная, расходная, недоимочная и счётная, каждая порознь должностию своею отдалённая от другой, сносяся между собою о самых мелочах, более себя затрудняют и запутывают, чем делают прямоё дело. Итак, например, ежели б более чем за 10 лет половина государства окончательно была не сосчитана, и не относя сие к лености и нерадению экспедиции, то должно будет признаться, что порядок управления казённой части весьма затруднителен. А как он издан на время, то нужно, кажется, подумать о легчайшем и удобнейшем.

7. Старые счёты по 1780 год должна решить ревизион-коллегия, из которой для того и оставлен один департамент; но кто думает о нём, делает ли он что, или даром жалованье берёт?

II. Об оброчных статьях известна ли экспедиция в подробности, где какия земли или угодья казённыя находятся, имеет ли всем им описания или планы? При отдаче им на откуп чрез стряпчих или чрез экономии директоров известна ли, какою ценою в тех же самых местах таковыя же статьи отдают внаймы партикулярные люди, делает ли между ними сравнение и взыскивает ли понижение при торгах цен с казённых палат? При сем случае не обинуяся сказать можно, что везде почти находятся тайные монополисты, которые, взяв из казны оброчныя статьи задёшево, отдают их же самих дорогою ценою желающим и обогащаются на счёт казны. Приведём здесь в пример сему одни саратовския и астраханския рыбныя ловли. Известно, что там многие содержатели платят в казну оброку безделку, а сами собирают с рыбаков знатныя государственныя суммы. Возьми их только контракт, и увидишь, чего казна лишается.