Читать онлайн Жучка и Швейцарский отшельник бесплатно

© Волков В.С., 2023

Жучка

Шла осень 1942 года. Правобережная часть Воронежа была занята гитлеровскими войсками. Население города переместилось в северную и восточную части области, где были леса и, можно было найти какое‐то укрытие.

Ближе к середине осени с востока начали подтягиваться войска для формирования планируемого наступления. Лучшим местом для размещения военной техники были лесные массивы, которые при обзоре с воздуха не давали никакой информации о том, что находится под кронами деревьев и какие дела там творятся. Лес как ничто другое всегда умел хранить свои тайны.

Один из танковых корпусов был размещен в небольшом спрятанном в глубине леса посёлке с официальным названием «Ракитное», тогда как в народном лексиконе он именовался кратким словом «Ракитин». Кстати, на немецких картах того времени, находимых в комплектах пилотов сбитых самолётов, было слово «Rakitin». Посёлок состоял из не более чем пятнадцати избушек, где жили люди и одного нежилого дома, где располагалась контора Углянского лесничества.

Офицерский состав разместился в избушках жителей, солдаты рыли окопы, где маскировали технику и устраивали себе жилища. В домике, где жила старушка по имени Маревна, разместился офицер в звании майора, который попросил обращаться к нему просто по имени-отчеству, Прокопий Семёнович.

Почему хозяйку звали Маревной, никто не задумывался. Может быть её имя было производным от отчества типа Макаровна или Матвеевна, а может по документам она была Мария Андреевна? Паспортов в те годы сельское население не имело, какие‐то официальные списки где‐то были, но где они были и что там было записано, никто не знал. Старушка нисколько не протестовала против такого к ней обращения.

Поселившийся у Маревны майор был высоким, широкоплечим офицером, обладавшим хорошей военной выправкой. В диалогах был немногословен, всегда угрюм, никто не замечал на его лице даже подобие какой‐то улыбки. Распоряжения подчиненным он отдавал кратко голосом, не терпящим возражений и предполагающим строгую проверку исполнения. Хозяйке он приносил свой офицерский паёк, который на равных разделял с ней, но не пропускал ежедневные сто или сто пятьдесят грамм водки или что‐то того, что в условиях всех нехваток того военного времени, было в относительном достатке. Осенними длинными вечерами, после приема спиртного, майор практически не менялся, много курил, молча смотря куда‐то в одну точку. Маревна в таких случаях не пыталась с ним заговаривать, без лишних слов топила печку и жгла лучину или так называемый «коптюлёк» – небольшой фитиль, погружённый в банку с горючей жидкостью. Никаких мыслей о более совершенных световых приборах тогда не было.

Единственным живым существом, пользовавшимся хорошим расположением майора, была хозяйская собака Жучка, обычная средних размеров дворняжка, привыкшая сидеть если не на привязи, то на умеренно голодном содержании, поскольку сытной жизни в тех местах того времени никто не имел. При первом появлении майора Жучка не залаяла на появление незнакомого человека, а вопреки всем правилам собачьего алгоритма, подошла к нему, обнюхала и завиляла хвостом. Прокопий Семёнович нагнулся, погладил Жучку за ушами и угостил её чем‐то съестным, что было у него с собой. С того момента Жучка с активным выражением собачьей радости встречала майора, как будто раньше она всю прошлую жизнь жила в его доме. Как выдавалось время, Прокопий Семёнович любил сидеть на скамейке в небольшом дворике Маревны, курить папиросу и гладить сидящую рядом с ним Жучку. С появлением в домике Маревны Прокопия Семёновича Жучкино существование стало более сытным, поскольку ей кое-что перепадало из того, что входило в паёк майора.

К концу осени – н ачалу зимы сумерки наступают раньше, но начинающий выпадать снежок позволяет в темноте кое-что различать. В один из таких длинных вечеров Прокопий Семёнович после очередного принятия фронтового напитка сидел в избушке Маревны, курил папиросу и, молча смотрел на горящие в печи дрова. Неожиданно со стороны дороги, за которой росли сосны, раздалось несколько винтовочных выстрелов и автоматная очередь. Майор выбежал на дорогу, пытаясь что‐то рассмотреть в темноте, но разглядел только метнувшуюся к нему тень. Не особенно раздумывая, он выхватил пистолет и наугад выстрелил в эту тень. Позднее выяснилось, что в ту ночь солдаты застрелили оленя, но тогда майора отрезвил отчаянный крик собаки. Его парализовала мысль, что он застрелил Жучку. Глаза уже начали видеть в темноте. Он разглядел распластанную на земле собаку, пытавшуюся подняться передними лапами, когда её задние ноги не двигались. Жучка кричала, как можно кричать только от невыносимой боли.

Трудно представить, что произошло с майором, его человеческое осознание того, что он по своему дурному действию лишил жизни единственное преданное ему живое существо. Прокопий Семёнович засунул пистолет в кобуру, схватил в руки Жучку и побежал в контору лесничества, где располагалась медсанчасть. Было поздно и всё было заперто, но сильный стук в дверь и командный голос майора быстро подняли расположившихся к отдыху врача и медсестёр. Врач, которого звали Константин Егорович, хорошо знал Прокопия Семёновича и, конечно, его удивило такое появление майора на руках с окровавленной собакой.

– Егорыч, выручай, я спьяну по собственной дури её порешил, сделай что сможешь, прошу тебя.

– Семёныч, опомнись, у меня для людей медикаментов не хватает, а ты с собакой, не занимайся ерундой, иди. Или дострели её, чтобы не мучалась.

– Костя, я тебя никогда не просил, а сейчас прошу. Спаси эту собаку.

– Меня же люди засмеют, если кто узнает, что я лечил собаку.

– Скажи, что я тебе пистолет к виску приставил.

– Тогда тебя под трибунал начальство отправит, тебе такое надо?

– Мне всё едино, пусть отправляют куда хотят, Костя, прошу тебя, не медли.

Врач провёл майора в комнату, велел положить Жучку на стол. Оказалось, что ранение было сквозным, пуля прошла сквозь основание задней левой лапы, слегка был задет позвоночник. Прокопий Семенович настоял, чтобы врач сделал Жучке обезболивающий укол. Можно представить, какой напор надо было осуществить майору, чтобы сотворить такое в условиях дефицита новокаина и наличия небольшого количества стеклянно-металлических многоразовых шприцов. Жучка перестала скулить, только с какой‐то надеждой в глазах смотрела на окружавших её людей. Врач обработал раны и забинтовал обработанный участок. Раны перестали кровоточить, но собака до этого потеряла много крови и, о тлевшейся в ней жизни свидетельствовало то, что она дышала и иногда открывала глаза.

Прокопий Семёнович вернулся домой на руках с Жучкой. Маревна охала, сожалея о том, как ей придется жить без Жучки, все‐таки хорошая собака была. Майор чётко сказал, что сделает всё, чтобы собака выжила. У Маревны нашлась какая‐то подстилка, на которую положили Жучку. Всю ночь майор просидел возле собаки, почти не сомкнув глаз. Утром ему пришлось идти на службу. Несколько раз он возвращался, смотрел, что происходит с Жучкой и уходил обратно. Жучка ничего не ела и почти ни на что не реагировала. Так же было и на следующий день. Вечером Пркопий Семёнович привёл врача, тот сказал, что не лишним было бы сделать инъекцию глюкозы, но её у него нет. Следующим утром одна из медсестер проболталась майору, что в медсанчасть, которая расквартирована в селении Маклок, что в семи километрах отсюда, доставили партию медикаментов из генеральского резерва. Там должна быть глюкоза. Но это генеральский резерв и майору оттуда медикаменты, естественно, не дадут. На это Прокопий Семёнович сказал: ‘’Посмотрим’’. Спустя час он раздобыл лошадиную повозку и, вместе с врачом уехал в Маклок. К вечеру они вернулись с двумя ампулами глюкозы и еще кое‐какими медикаментами. Оказалось, что майор выбил медикаменты для генерала, но тот отбыл в ставку командования, которая располагалась где‐то в районе Россоши. Врач удивлялся пробивной способности майора.

– Семёныч, ты даешь. Ты хоть представляешь, чем мы рискуем?

– Не беспокойся, Костя, здесь я главная фигура, а если что – мне терять нечего.

Они прошли в домик, подошли к Жучке, которая, как и прежде, неподвижно лежала на правом боку. То, что собака была жива, выдавали лишь ее перемещающиеся за людьми, глаза. Прокопий Семёнович достал из кармана драгоценную ампулу, передал врачу. Константин Егорович набрал шприц, сделал Жучке укол. Затем достал из чемоданчика еще одну маленькую ампулу, набрал шприц и сделал Жучке еще один укол. Прокопий Семёнович спросил:

– Это что?

– Камфора. Для лучшей работы её сердца. Тебе же надо собаку вылечить.

– Спасибо, Костя. Требуй от меня что хочешь.

Через какое‐то время Жучка слабо пошевелила головой.

– Вот видишь, лечение действует. Пойдем в медчасть, отметим. Кстати, ты спирт получил?

– Получил, пойдем, я тебе отолью.

– А что, принять не хочешь?

– Нет, что‐то во мне произошло. Не могу.

Они ушли, но вскоре Прокопий Семёнович вернулся. Маревна заметила, что уже несколько дней майор совершенно трезвый и не курит.

На следующий день врач сделал Жучке второй укол глюкозы. Он начала шевелить головой и пыталась подняться. Самым главным было то, что она начала есть. Майор кормил её полученной в пайке свиной тушёнкой и всякими прочими изысками, неведомыми ей в прошлом отрезке жизни. Прокопий Семёнович недоедал сам, но кормил собаку в надежде, что она поправится.

В ночь под наступление Нового 1943 года все жители поселка и размещенные там военнослужащие праздновали с наличием кое‐какой закуски и обильной выпивки. Прокопий Семёнович в ту ночь был дома и, как показалось Маревне, был совершенно трезв и радовался тому, что Жучка стала подниматься, хотя бы на три лапки. Впервые за всё время его пребывания у нее она заметила на его лице какое‐то подобие улыбки, чего никогда не замечала ранее.

К середине января Жучка начала пытаться наступать на раненую лапку, но до уверенной ходьбы было ещё далеко.

К этому времени из ставки командования вернулся генерал с приказом о наступлении на Воронеж. Готовность к выступлению отводилась в течение двух дней. Про медикаменты из генеральского резерва в наступившей суете, естественно, никто не вспомнил. Перед отбытием Прокопий Семёнович оставил Маревне значительный запас продуктов с настоятельной просьбой хорошо кормить Жучку. Перед тем как уйти, он посидел возле места, где лежала собака, погладил её по загривку и пошел к двери.

– Маревна, если буду жив – вернусь, обещаю.

– Возвращайся, Семёныч, храни тебя Господь – она достала икону и перекрестила его.

Лес наполнился рёвом танковых двигателей. По мере удаления танкового корпуса этот рёв постепенно стал утихать и, наконец, совсем прекратился. Наступила непривычная тишина, иногда нарушаемая всплесками низкочастотных колебаний от падающего с ветвей деревьев снега.

После ухода танкового корпуса жизнь в посёлке возвратилась в режим вялотекущего состояния. Из рассказов людей, побывавших в освобожденных местах, можно было заключить, что при наступлении на Воронеж особо сильных боёв не было. Гитлеровцы заранее оставили город заминированным и отступили в строну Касторного. Размещенный в лесничестве танковый корпус участвовал в боях Курско-Касторненской операции, далее в боях за Харьков. Как известно из истории, этот город несколько раз переходил из рук в руки, и там погибли практически все, кто был размещен в лесничестве.

Ближе к концу войны к Маревне заехала её племянница, Дуняша, которая была в оккупации в Подгорном. Из её рассказа следовало, что самыми добрыми из оккупантов были итальянцы. Она рассказала про несколько случаев, когда итальянцы подкармливали голодающее местное население, заранее предупреждая, чтобы об этом не сообщали немцам. Про немцев она говорила, что они насаждали, прежде всего, порядок, но без причин местное население не трогали. Грабежами в основном занимались румыны, венгры и молдаване, тех, кто попадался, за это даже немцы расстреливали. Наибольшей жестокостью к населению отличались служащие в гитлеровской армии венгры и эстонцы. Эти занимались и грабежами, и насилиями. Она рассказала, как на её глазах по улице шла женщина с двумя маленькими детьми, так эстонский солдат или офицер, что трудно было понять, хладнокровно застрелил сперва одного ребенка, затем другого, с удовольствием смотрел, как зарыдала мать, подошел к ней и, несколько раз пнув её сапогом, застрелил и её. Увидев Дуняшу, этот эстонец погнался за ней, и догнал бы, но его вовремя остановил проходящий поблизости немецкий офицер. Вот и суди, как ко всем этим людям можно после всего такого относиться. И кого можно в таких случаях называть человеком, а кого нет. Маревна молча слушала рассказ Дуняши, охала, причитала и крестилась на единственную оставшуюся у неё икону, которую она смогла сохранить в период многочисленных обысков, проводимых незадолго до войны, в конце тридцатых годов. Тогда все иконы у неё отобрали, одну только икону Спаса Нерукотворного она припрятала в лесу и её, эту икону, никто не тронул.

После окончания войны в лесничество стали возвращаться ушедшие ранее на фронт мужики. Конечно, возвратились не все, но тех, кто вернулся, встречали с распростертыми объятиями, с выпивками и закусками. Жизнь вроде бы налаживалась, стала работать контора Углянского лесничества, куда из Графского лесхоза прислали лесничего, который начал возобновлять работу по лесовосстановлению. Исполнителей для таких дел было немного, но худо-бедно работа велась.

В начале осени 1945 года Маревна, сидя на скамейке у своего дома с соседкой Полиной, потихоньку беседуя о текущих делах, заметила шедшего со стороны станции Тресвятской в направлении посёлка, человека. Когда этот человек приблизился, они его узнали.

– Семёныч, неужели ты?

– Здравствуй, Маревна, здравствуй Полина, вот видите, я вернулся, как и обещал.

Они прошли за калитку к крыльцу дома. И тут же вопрос:

– Как Жучка, жива?

– Ох, Семёныч, что тебе сказать, жива. Только, видно, срок её подошёл. Проходи, сам увидишь.

Она провела его во двор, где возле будки лежала собака. При приближении Прокопия Семеновича она приветственно взвизгнула, подняла голову и немного пошевелила хвостом. Он подошел к Жучке, погладил её, сел на находящийся рядом деревянный чурбачок. Майор спросил Маревну, как они жили после его отъезда, как она выхаживала собаку. Маревна рассказала вкратце, что почти все продукты, что он оставил, она скормила собаке, может благодаря этому она и выжила. После хорошего питания Жучка поднялась, стала ходить, немного прихрамывала, но служила хозяйке исправно. С месяц назад стала плохо есть, исхудала, видно век её к концу подходит. Лет ей уже много, сколько точно Маревна не припоминала.

Они прошли в дом. Прокопий Семёнович достал имевшийся у него запас продуктов. К сожалению, это было совсем не то, что присутствовало когда‐то в его офицерском пайке. Маревна положила на стол кое-что из своих запасов, несмотря на голодное время, картошка и дары леса в виде сушеных грибов и ягод, присутствовали в каждом доме. Накрыв стол, Маревна предложила выпить, но он отказался. Сказал, что с той поры, как ранил Жучку, не может ни курить, ни прикасаться к спиртному. Они немного закусили. Прокопий Семёнович рассказал, что после ухода из лесничества, их бросили в наступление под Касторным, далее под Харьков, без подкрепления, без тылового обеспечения. Конечно, наступление захлебнулось, их корпус попал в окружение. Погибли практически все, в том числе врач Костя, что лечил Жучку. Медсестры, что были с ним, тоже погибли – в есь медсанбат накрыло авиабомбой с воздуха. Удивительно, но в живых после тех боёв остался практически он один. Далее Прокопий Семёнович участвовал в форсировании Днепра, войну закончил в боях под Прагой. И нигде ни в каких передрягах его даже не царапнуло. Наград получил много, но в звании не повысили. Как был майором, так им и остался. Видимо, отношения с начальством не те были.

Почти весь следующий день Прокопий Семёнович провёл возле Жучки. Он сидел возле неё, поглаживал по загривку. В её, направленном на него взгляде, он пытался видеть то ли прощение ему за то, что он ей сделал, то ли прощание в связи с тем, что её срок в этом мире заканчивается. Неожиданно у него вырвалась фраза:

– Прощай, Жучка, но не печалься, скоро и я за тобой пойду.

Эти его слова случайно услышала Маревна:

– Что ты, Семёныч, говоришь такое, сколько прошёл, и вот тебе?

– Не знаю, Маревна, как‐то всё само собой вырвалось.

К вечеру Жучка не могла поднять голову, только грудная клетка чуть шевелилась. Утром следующего дня она была уже в окоченевшем состоянии. Прокопий Семёнович попросил у Маревны лопату и, если можно, какой‐нибудь отрезок доски. Всё нашлось. Он положил на доску Жучку, поднял её, Маревна взяла лопату, и они пошли в лес. За прошлое время Прокопий Семенович неплохо изучил близлежащий лес. Они пришли в квартал, расположенный достаточно далеко от посёлка, где росли вековые сосны, недалеко от дороги, что вела в сторону Графской. Прокопий Семёнович остановился, положил на землю доску с собакой, взял у Маревны лопату, стал копать яму. Копал глубоко, молча. Затем опустил в яму доску с Жучкой, чуть постоял и начал закапывать. На обратном пути Прокопий Семёнович попросил у Маревны разрешения пожить у неё ещё немного. Маревна ответила, что он ей нисколько не в тягость и пусть живёт у неё, сколько захочет.

По возвращении домой Маревна предложила помянуть собаку, но и в этом случае Прокопий Семёнович отказался. Он не мог переступить какую‐то ранее возникшую черту.

Узнав, что в поселке появился новый человек, лесничий предложил ему поработать благо, что все документы у него были в полном порядке. Около двух месяцев Прокопий Семёнович поработал в лесу, но дальше не смог – стал плохо себя чувствовать. Маревна пыталась лечить его народными средствами, но ощутимого эффекта не было. Он жаловался на возникшую внезапно тяжесть в ногах, слабость и начавшееся выпадение волос на голове. Он заметно похудел, сгорбился, в нём уже не просматривался бравый полный сил офицер старшего комсостава. Соседи интересовались здоровьем майора, помогали Маревне кто чем мог – П олина принесла баночку мёда, что раздобыла у одного старичка на Маклоке, который занимался пчеловодством.

Длинными зимними вечерами Маревна топила печку и однажды задала майору вопрос:

– Семёныч, ты хоть скажи, откуда ты родом?

– С Урала, из Свердловской области, город Тавда, может слышала?

– Нет, не слышала. А из семьи у тебя кто есть?

– Были. Всё у меня было. И родители были, и своя семья была, только перед войной всё именем советской власти уничтожили.

– Что ты говоришь, разве так можно?

– Мне теперь всё можно. До тридцать седьмого года всё было нормально. Отец с матерью были, старший брат с семьей, у меня жена была, сын был, я служил, на ХалкинГоле под командованием Жукова воевал. Теперь ничего нет. Сперва Сталин потом Гитлер всё отобрали.

Маревна перекрестилась:

– Семёныч, тебя за такие слова посадить могут.

– Мне, Маревна, уже нечего бояться, я всего повидал. В тридцать седьмом моего отца вместе со старшим братом объявили врагами народа и быстренько без всякого суда расстреляли. Жену старшего брата вместе с ребёнком сослали в лагерь, куда‐то под Пермь. В тридцать девятом к матери приехал один человек из тех мест и сообщил, что сперва умер ребёнок, а затем умерла и жена брата. Где‐то возле Воткинска они в земле в разных местах лежат. Мать моя после этого долго не протянула, умерла в конце тридцать девятого. А в начале сорокового и меня арестовали, объявили врагом народа, лишили всех званий. Жена в райкоме работала, от меня отреклась, письменно заявила, что ей не по пути с изменником родины. Сыну было одиннадцать лет, так он на каждом углу говорил, что он, как советский пионер презирает своего отца, потому что тот есть «предатель родины и иностранный шпион». Меня по пятьдесят восьмой статье приговорили к десяти годам, мурыжили с год по пересыльным лагерям вместе с такими же бывшими офицерами. Как началась война, вызвали, объявили, что освобождают, возвращают звание с наградами и отправляют на фронт. Награды, конечно не вернули, не до того было. Воевал под Москвой, потом направили в часть, что у вас разместили. Теперь ты, Маревна, обо мне всё знаешь.

– Ох, Семёныч, опасно ты говоришь. За такие слова знаешь, что может быть?

– Знаю, только терять мне уже нечего. Повидал я эти сытые рожи с красными и синими погонами. Ты лучше скажи, могу я после всего такого уважать советскую власть, всяких там лениных, сталиных и всякую их банду? Они же друг друга сожрать готовы. И пожирают. Видел я в лагерях и полковников и генералов, и бывших партработников. Некоторые недоумки из них ещё рассуждают, что советская власть ведет правильную линию, только вот перегибы на местах допускаются, но ничего, по их мнению, партия во всем разберётся. Как же тут, разбирается, дальше некуда. Ты, Маревна, должна помнить, какая армия была при царе, как к военным народ относился? И что есть сейчас, видишь разницу?

– Зря ты так говоришь. Видишь вот, Гитлера одолели, что плохо?

– Что плохо? Ты слышала наши разговоры, когда мы тут стояли? Мат на каждом шагу, никакого уважения ни сверху вниз, ни снизу-вверх. Ты говоришь, Гитлера одолели, а какой ценой? Когда‐нибудь скажут, какие были потери у немцев и у нас. Немцы своих солдат на расчистку минных полей не посылали, а у нас это была система. Дважды под Харьковом сам водил солдат в атаку на минные поля. И оба раза все, кто за мной бежал, все там остались. А кто не побежал, тех свои заградотрядовцы прикончили. Те только по своим стреляли. А как острый момент – готовы бежать первыми, видел я всё это. Теперь живут, радуются, говорят, что победу они добыли. Или смершевики – в сё то же самое. Сколько своих людей погубили, только для того, чтобы отрапортовать перед начальством, что столько‐то шпионов уничтожили. Ты скажи, возможно было такое в царской армии, чувствуешь разницу? Не пойму, только почему во всех таких передрягах я жив остался.

– Господь тебя хранил, видно ты ему нужен.

– Может быть, похоже, скоро с ним увижусь. Как война шла – нормально себя чувствовал, а как все кончилось – так всякая хворь начала вылезать.

– Погоди умирать, и не от таких бед люди вылечивались.

После такого диалога Прокопий Семёнович стал чуть лучше выглядеть, выходил на улицу, вместе со всеми радовался наступлению нового 1946 года. Однако ближе к концу зимы заплошал снова. Как‐то в один из февральских дней в домик Маревны постучался один невысокий щуплого телосложения мужичок. Он и раньше заходил в посёлок, ходил по домам и проповедовал Библйское учение в направлении евангельского баптизма, если так можно выразиться. Местное население его не прогоняло, но и не поддавалось агитации вступить в баптистскую церковь и ходить на баптистские собрания. Местные жители, конечно, в те времена подвергались гнету атеизма, но никто не пытался изменить православные убеждения на баптистские. Звали этого мужичка Иван, жил он где‐то в Шуберском, что километрах в десяти от лесничества.

Маревна отворила дверь:

– Здравствуй, Ваня, заходи, что тебя привело?

– Здравствуй, Маревна, я к твоему гостю, хочу с ним поговорить.

– Проходи, если разговор ни к чему не обязывает.

Иван поприветствовал Прокопия Семёновича, спросил о самочувствии. Тот был не особенно расположен к разговору, но от беседы не отказался. Иван долго говорил о роли Бога в жизни каждого человека, о том, что судьба каждого зависит от того, как он следует учению Библии, что его душе станет лучше, если он пройдет обряд покаяния. Прокопий Семенович долго слушал, затем спросил:

– Ты что, хочешь, чтобы я перед тобой покаялся?

– Не передо мной, а перед Богом, стань сейчас на колени и покайся, и Бог тебя простит.

– Знаешь, Ваня, если мне и покаяться, то только перед Богом, когда точно буду знать, что Он меня слышит.

– Бог всегда всех слышит и видит, так в Библии написано.

– Почему же Он допускает такие злодеяния?

– Такова воля Божья.

Иван начал рассказывать о притче про нищего и богача, которые после того, как оба умерли, их души оказались в неравных условиях: душа нищего была отнесена на лоно Авраама, а душа богатого оказалась где‐то в плохих условиях, и все от того, что богач при жизни не покаялся. Когда же душа богача захотела покаяться, чтобы попасть в лучшие условия, то ей было заявлено, что каяться поздно, это надо было делать при жизни, а сейчас между местом её пребывания и лоном Авраама есть пропасть, которую нельзя перейти. И всё потому, что при жизни он не покаялся.

– Ваня, ты так рассказываешь, что можно подумать, ты сам бывал в тех местах.

– Об этом написано в Библии.

– Хорошо, только я не хочу, чтобы ты лез в мои отношения с Богом. Здесь я сам разберусь.

Иван еще немного поговорил и в память о своем визите оставил Прокопию Семёновичу маленький томик Библии, где все содержание было написано мелким шрифтом.

Наступление весны не улучшило состояния Прокопия Семёновича. Он таял на глазах. Жители поселка, не особенно афишируя, вопреки всяким атеистическим запретам, готовились к празднику Пасхи. Недели за две до праздника Прокопий Семёнович обратился к Маревне:

– Маревна, можно тебя попросить?

– Конечно можно, чего ты хочешь?

– По всему чувствую, что мне мало осталось, ты это сама видишь. Я хочу, чтобы, когда я умру, ты похоронила меня в том квартале, рядом с Жучкой. Только от этой собаки я добро почувствовал. Пообещай мне, что так сделаешь. Жалко, что человек сам себя схоронить не может.

Прокопий Семёнович прожил еще немного и незадолго до наступления Пасхи он умер. Весть о его смерти мгновенно разлетелась по всему поселку. Жители собрались возле домика Маревны, распределили роли. Лесничий дал распоряжение выдать доски, чтобы сделать гроб. Маревна указала место, где выкопали могилу. Похоронили Прокопия Семёновича на следующий день, потом помянули. Через пару дней отметили наступление Пасхи. В то время в лесу было разбросано много разного металла – траков от танковых гусениц, деталей от грузовых автомобилей и всего такого. Кто‐то из жителей нашёл отрезок металлического штыря с приваренной на конце пятиконечной звездой. Этот штырь со звездой и поставили вместо памятника на могиле Прокопия Семёновича.

Примерно через месяц, когда стало уже совсем тепло и дороги стали в пригодном для езды состоянии, к домику Маревны подъехал легковой автомобиль, из которого вышли три офицера в синей форме. Они не спешили. Осмотрели домик со всех сторон. Далее двое остались на улице, а один подошёл к двери и открыл её. Услышав звук открытия двери, Маревна попыталась пойти навсречу, но офицер оттолкнул её, прошёл в дом, осмотрел всё, затем дал знак тем двум, что были на улице и они прошли в дом. Офицеры расположились на табуретках, Маревну заставили стать у стены. То один, то другой они стали задавать ей вопросы, чем занимаются, о чем говорят жители посёлка. Маревна отвечала, что живет одна, ни с кем не общается. Такой допрос ей был не впервой. После того, как в середине тридцатых годов такие же офицеры увезли её мужа в неизвестном направлении и, с тех пор она не ведала, жив он или нет, подобные встречи её не пугали. Далее офицеры начали спрашивать про Прокопия Семёновича. Она рассказала, когда он к ней пришёл, сколько прожил, показала оставшиеся у неё все его вещи, награды и документы. Они всё внимательно рассмотрели и забрали с собой. После этого поинтересовались, где его похоронили. Прошли в лес, она показала. Перед тем, как идти к могиле, её заставили взять с собой лопату. Подойдя к могиле, офицеры всё тщательно рассмотрели, посовещавшись между собой, решили не раскапывать. Возвратившись назад, на всякий случай, в домике Маревны провели обыск. И крамолу нашли – маленький томик Библии, что оставил Иван для Прокопия Семёновича. Стали допрашивать бабку, откуда у нее эта религиозная литература, читала ли она то, что там написано. Маревна ответила, что неграмотная, хотя на самом деле нормально умела читать и писать. На вопрос, откуда у неё Библия, ответила, что принес её какой‐то человек, который был здесь с полгода назад. Больше она о нём ничего не знает. Стали допрашивать, как он выглядел. Маревна сказала, что невысокого роста, сутулый, а в чём одет – н е помнит. Один из офицеров, обращаясь к другому, заметил: «Похоже на Ремизова. Надо доложить, пусть с ним разберутся».

Маревне дали команду растопить печь. Двое из офицеров пошли по соседним домам, один остался с ней в избушке. Когда пламя в печи разгорелось, он швырнул Библию в огонь, убедившись, что бумага сгорела, велел бабке принести картошки и сварить. Через какое‐то время вернулись остальные два офицера с зарубленной курицей и бутылкой самогона. Бабке дали команду ощипать, распотрошить и сварить курицу. Она всё сделала. Как всё сварилось, они приступили к трапезе. Хозяйке приказали выйти, чтобы не слушала их разговоры. Маревна вышла во двор, но через открытое окно до неё доносились их голоса, сперва тихие, затем, видимо после начала действия спиртного, эти голоса приобрели ощутимую громкость. Сперва они обсуждали, как доложить начальству, затем говорили о несправедливости по отношению к ним, когда кому‐то дают звезды на погоны, а их обходят. Между двумя из них возник конфликт, стали угрожать друг другу, но третий, видимо старший по положению, заставил их замолчать. Конечно, их диалоги сопровождались трудно переводимыми на нормальный язык лексическими матерными оборотами. По окончании трапезы эти офицеры вышли из домика, зашли в огород, справили естественную нужду, прошли к автомобилю, кое‐как забрались в него и уехали. Больше всего Маревна радовалась тому, что при обыске эти офицеры так и не нашли бережно хранимую ею икону. Умела все‐таки бабка прятать то, что надо. С тех пор её никакие такие органы не беспокоили. Сталинские методы обращения с людьми стали уходить в прошлое, хотя до той формулы жизни, которую мы сейчас называем свободой, было ещё достаточно далеко.

Эту историю я услышал от взрослых, когда мне было около десяти лет. Тогда была середина пятидесятых годов прошлого двадцатого века, период, который люди позднее назвали хрущёвской оттепелью. К тому времени жизнь в лесничестве заметно усовершенствовалась. Было построено несколько новых домиков, вместо ручной пилорамы была установлена и начала работать пилорама с электроприводом. Для питания электродвигателя пилорамы был установлен дизель-электрический генератор, который в дневное время работал на привод пилорамы, а вечером снабжал энергией тогда еще только формируемую электросеть поселка. О подключении к стационарной электросети ещё речи не было. Потребность в лесоматериалах тогда была достаточно высокой – на современном языке это можно было назвать строительным бумом. Каждый рабочий день со стороны станций «Тресвятская» и «Сороковая» в контору лесничества приходило много людей выписывать наряды на заготовку леса. Вся площадь леса была окружена глубокой канавой, которую любому транспорту преодолеть было невозможно. Несмотря на это было много разговоров о случаях воровства леса, самовольных порубках, о том, что лесничий привлекал к ответственности лесников за то, что они иногда потворствовали кражам леса.

Каждое утро тогда в лес приходило много людей, желающих подработать на лесопосадках или на заготовках. Люди приходили из окрестных сел – О рлова, Никонова, Углянца, Полесного, именовавшегося тогда Кагановкой. Сейчас можно только удивляться работоспособности тех людей. Каждый день спозаранку они проходили от своих домов до места работы в один конец более десяти километров, работали до начала вечерних сумерек, после чего шли обратно. Иногда они прихватывали с собой кое-что из даров леса – г рибы, ягоды, или вязанки из сухих сучьев – в сёлах, где не было леса, топить печи было нечем. И так каждый день. Из разговоров взрослых до меня доносилось, что в колхозах нагрузка на людей была ещё больше. Официально вынос из леса даже сухих сучьев считался воровством. Лесничий и лесники, чтобы привлечь к работе больше людей, не обращали на это внимания, но главную роль в пресечении такого процесса выполнял участковый милиционер по фамилии Мандрыкин. Его штаб-квартира, на современном языке офис, располагалась где‐то на Тресвятской, но в лесничестве он появлялся довольно часто.

Щуплого телосложения, маленького роста с признаками горбатости, с выделяющейся на фоне такой фигуры пистолетной кобурой на боку, всегда пьяный, взглядом хищного зверя он вызывал пугающую реакцию у детей, которые при его приближении разбегались, а взрослые старались отойти от него подальше. Как можно было догадываться, основной целью появления такого стража порядка была не столько охрана социалистической собственности, сколько желание найти самогонщиков и принять соответствующую дозу. Никто не видел, чтобы он уносил бутылки с собой. Он любил зайти в какой‐нибудь дом, принять дозу, закусить и выполнять дальше свои государственные дела. Особенно доставалось от него женщинам из окрестных сел, которые пытались вынести из леса вязанки хвороста. Он отбирал хворост, разорял вязанки, приводил их в непотребный вид и прогонял женщин. Очень сожалел, что при существующей власти никого не может подвести под расстрел, как было в прошлом. Как только он уходил, женщины возвращались, кое‐как собирали хворост и, уже в сумерках, уходили с тем, что могли унести. Через год, или меньше, этот реликтовый страж порядка куда‐то исчез. Видимо, алгоритм охранного пса, рычащего на любого увиденного человека, недовольство ограниченностью своих действий при новом хозяине, звериный душевный настрой, и режим постоянного пьянства, выполнили свою роль в ускорении отхода его в мир иной на соответствующее место. Того, кто пришёл вместо него, никто не видел. Может быть, это место упразднили, поскольку нужды в нем особо не было.

Большим подспорьем для заработка в те годы была заготовка корня бересклета, который принимали на заводе синтетического каучука, где он использовался в качестве сырья для получения какого‐то пластичного материала. За какие‐то полтора-два года в лесу были полностью уничтожены все кусты бересклета, что конечно, отразилось на состоянии других лесных культур.

Несмотря на все такие негативные процессы, лес в те годы был объектом научных изысканий. Частыми гостями в лесничестве были сотрудники Воронежского, сперва лесохозяйственного, далее лесотехнического института. Каждое лето в лесничестве в течение полутора – двух месяцев проходили производственную практику студенты лесохозяйственного факультета. Студенты жили в специально построенном для них бараке. Об уровне цивилизации их пребывания в лесничестве можно было судить хотя бы тем, что в одной из комнат конторы, отведенной для работы студентов, стоял биллиардный стол с точно выверенной горизонтальной плоскостью и комплектом шаров. Студенты приглашали местную детвору, в том числе и меня, поиграть в полноценный биллиард. Это нами рассматривалось как вершина проявляемого к нам уважения, хотя, особых успехов в таком деле, никто из нас не достиг.

Бабушка Маревна умерла в конце пятидесятых годов, так и не дождавшись своего мужа, пропавшего в системе сталинских спецслужб. Соседи похоронили её в пятьдесят четвертом квартале, где уже были захоронения умерших ранее жителей поселка.

В 1960 году в поселок наконец‐то провели высоковольтную линию электропередачи напряжением шесть киловольт, поставили трансформаторную подстанцию, снижающую напряжение до 380/220 вольт, подвели электроэнергию к пилораме и к каждому дому. Жизнь вроде бы улучшилась, но руководство лесничества почувствовало кадровый голод – наступила пора нехватки работников. Старшее поколение стало переходить в состояние неработоспособных пенсионеров, либо уходить в мир иной. Молодое работоспособное поколение начало рассматривать более привлекательные варианты работы на предприятиях Воронежа, благо электрификация железной дороги позволила сократить время в пути от Тресвятской до города до получаса. До Тресвятской был путь в четыре километра, но это всё равно казалось более лёгким, чем работа в лесу. Несмотря на блага электрификации, работать на пилораме стало некому. Люди из посёлка стали уезжать, дома стали пустеть. Контора Углянского лесничества была перебазирована на Тресвятскую. Не знаю, существует ли оно сейчас, это Углянское лесничество. В те годы на значительной площади леса, где росли деревья ценных пород, были проведены сплошные рубки. Лесовосстановление не проводилось, местность начала заполняться низкопробным осиновым естественным самосевом и захламляться.

С 1952 года или с семилетнего возраста мои родители перевезли меня в Воронеж, где я учился в школе и в лесничестве бывал, преимущественно в летний период, во время каникул, либо в редкие выходные. Приезжая туда всегда приходилось слышать о радостях, горестях и трудностях бытия местного населения.

В 1962 году мой дедушка продал дом, построенный когда‐то моим прадедом, и они вместе с бабушкой уехали в Воронеж. Связь моей семьи с бывшим местом жительства прекратилась. Через два года, когда я в студенческие годы на заработанные во время производственной практики деньги, купил мотороллер, заехал в бывшие родные места. Проехал по посёлку, но из своих сверстников почти никого не нашёл. Грибов в то время в лесу было мало, да и мотороллер оказался не таким хорошим транспортом для лесных дорог, так что в глубине леса не побывал. Заметил только, что домик Маревны был заколочен и забор вокруг него начал разрушаться.

И вот, спустя сорок восемь лет от того времени я решил проехать по когда‐то бывшим родным местам. Почему не бывал там раньше? Может быть, сказывался дефицит времени – п рошедшие годы ни для кого не характеризовались лёгкостью жизни. А может из-за того, что имеющийся у меня тогда низкоседящий автомобиль с приводом на одну ось не мог служить хорошим средством передвижения по дорогам тех мест, характеризуемыми труднопроходимыми участками рыхлого песка или непролазных луж. После того, как у меня появился полноприводный автомобиль с достаточно высоким дорожным просветом, такая задача оказалась легко решаемой.

Подъехать к поселку я решил со стороны Сомова. Теперь там есть асфальтированная дорога, ведущая к Маклоку. Эта дорога пересекает участок леса, когда‐то бывший в собственности воронежского землевладельца Харина. Кто был этот землевладелец и как его звали, не знаю, из воспоминаний детства помню, что те места, находящиеся сравнительно далеко от Углянского лесничества, характеризовались наличием деревьев ценных пород и обилием грибов. Там были окультуренные заросли ирги, ягоды которой люди использовали как лекарственное средство. Тогда мне в компании сверстников приходилось совершать утомительные велосипедные поездки до так называемой «Харинской канавы», наградой за что было возвращение с обильными порциями даров леса в виде грибов или ягод, половина которых съедалась на обратной дороге. Но что‐то в обязательном порядке довозилось до дома. Современный взгляд на эти места выявил изменения далеко не в лучшую сторону. Тогда мне запомнились величественные сосны разных пород с несколько иной кроной и хвоей на ветках в сравнении с тем, что можно видеть в ещё сохранившихся пригородных лесонасаждениях. Сама канава, вырытая когда‐то примитивным ручным трудом, бывшая непреодолимым препятствием для гужевого транспорта, находилась в полузаросшем кустарником, слабо заметном состоянии. Не было знаменитых реликтовых сосен. Были какие‐то не особенно примечательные, в большинстве своём хилые хвойные деревья. Когда‐то казавшееся огромным Харинское озеро полностью высохло, на обнажившемся дне рос хвощ и появляющиеся самосевные произрастания березы. Высоты более метра они не достигали, видимо, погибали от подхода их корней к грунтовой воде. В лесу было много упавших никому не нужных деревьев, никто не подбирал ещё пригодную к чему‐нибудь лесопродукцию, не то, что когда‐то дефицитный сухой хворост, за сбор которого люди ощутимо рисковали.

Некоторые просеки были в заросшем состоянии, но по отдельным из них можно было проехать. Мой автомобиль с приводом на все колёса без особых трудностей преодолевал все встречающиеся на пути участки рыхлого песка или раскисших луж. Поневоле возникла мысль – такую бы технику, да в те годы. Поневоле вспомнилось, как мужики вытаскивали застрявшие в грязи гружёные лесом автомобили, какие только приёмы распределения силовых факторов не применяли. Как натужно выли моторы, а какие речевые лексические обороты там звучали – можно только догадываться. Но, как сейчас приходится слышать – всему своё время. Или как хочется сказать – всякому времени своя техника.

Взгляд на то место, где находился посёлок Углянского лесничества, может дать информацию только тому, кто там когда‐то побывал. Сохранилась дорога, ведущая по направлению к Графской. Сохранился пруд, когда‐то глубоководный, а сейчас находящийся в наполовину заросшем состоянии. На местах, где стояли дома, были или кучи мусора, или в некоторых местах совсем ничего не было. Постороннему взгляду ничего не говорило о том, что не так давно здесь было населенное людьми место.

Специально проехал по дороге в направлении Графской мимо того места, где был похоронен Прокопий Семёнович. Ориентироваться было сложно, квартал леса стал совсем другим. Когда‐то, проезжая на велосипеде, я видел расположенный недалеко от дороги холмик земли с установленным металлическим штырём со звездой в верхней части. Ничего такого сейчас не заметил. Тогда в лесу лежало много разбросанных металлических частей от военной техники. Сейчас ничего подобного не было. Можно вспомнить металлоломный бум девяностых годов прошлого века, когда в пункты приёма металлов было свезено всё, что можно было поднять. Не обошло такое явление и эту местность. Лес был хорошо очищен от металла. По всей видимости, и звезда с могилы Прокопия Семёновича была оценена в какую‐то сумму в пункте сбора металлолома.

Не случайно, в лесу нельзя расслабляться, потому как там можно встретить кого угодно. Помню, как однажды мой дедушка пришёл домой и сообщил, что какие‐то мужики украли оградку с могилы моего прадеда, что люди видели, как они несли её к Тресвятской. Вполне возможно по их нравам они могли поставить эту оградку в своем палисаднике и каждый день проходить через эту калитку. Что касается получеловеческого типажа личности, способного на любой вандализм, то можно видеть, как в нашем законодательстве такому людскому составу отведено относительно комфортное место. И пусть кто‐нибудь мне возразит.

В пятьдесят четвёртом квартале леса, где производились захоронения жителей посёлка, почти ничего не напоминает о наличии там кладбища. Могильные холмики на беглый взгляд не просматриваются. Или едва видны. Только у одной могилы поставлен крест. И никаких надписей. Никакой информации о том, где кто зарыт.

К сожалению, не смог точно определить и нахождение могил своих предков. Может быть с точностью до десяти метров смог что‐то предполагать. Люди интеллигентного вида из расположенной неподалёку возле Тресвятской воинской части собирают в этом квартале грибы. Какие бывают последствия от потребления таких грибов, можно догадываться. Заметил наличие разрытых ям, которых в прежние годы там не было. Неужели солдаты из этой воинской части, уходящие в самоволку, могли разрывать могилы? Допустить такое вполне возможно. После того, как эта воинская часть была построена, местное население стало страдать от непрошенных визитов солдат, убегавших в самоволку. Солдаты лазали по садам, могли зайти в дом, своровать ценные вещи. Жаловаться руководству части было бесполезно, никаких мер не предпринималось. Насколько мне запомнились личности офицеров из той части, в их трезвости можно было сильно усомниться. Как там сейчас? Не думаю, что есть перемены к лучшему. По непроверенным сведениям, воинской части там нет, остался лишь жилгородок. Но при въезде на ту территорию есть ворота и находящиеся рядом с ними солдаты.