Читать онлайн Собор Любви бесплатно

Об авторе

Хохлов Вячеслав Сергеевич, поэт и художник из Рязани. Окончил физико-математический факультет РГУ им. С. Есенина. Служил в армии. Работал инженером и преподавателем. Дипломант всероссийских и международных художественных фестивалей и выставок. Автор трёх сборников стихов. Член Российского союза писателей. Финалист национальной премии «Наследие» Российского Императорского Дома и РСП.

Награждён Звездой «Наследие» второй степени, медалями Есенина, Ахматовой, «Святая Русь», «Георгиевская лента» за вклад в русскую литературу.

Картины находятся в фондах Московского и Владимиро-Суздальского музеев, в частных коллекциях в России и за рубежом.

Хрустальная свирель

Когда найдёшь стихи
На крыльях лебедей,
Скользящих в зеркалах
Богемии озёрной,
И на боках лихих
Летящих лошадей,
В берёзовых стволах
И на пшеничных зёрнах,

Услышишь, как поёт
Хрустальная свирель
Поэзии живой,
В лесу звенит прохлада,
Ты зачерпнешь её
И вспомнишь, кто твой Лель,
Придуманная мной,
Единственная Лада…

Котёнок

Под утро он уснул в цветочной грядке,
Во мраке ночи отыскав село:
Почудилось ему, что всё в порядке —
Чутьё сюда недаром привело.

Спал мир людей, где каждый шаг просчитан,
И плыл туман в бездонной синеве,
А он лежал, худой и беззащитный,
Котёнок дикий на сырой траве…

Когда сады окрасились малиной,
На мягкой шёрстке высохла роса,
Проснулся он, стряхнул комочек глины
И побежал вперёд, на голоса.

Здесь было всё чужим и незнакомым,
Животные какие-то не те,
Но скоро он почувствовал, как дома,
Себя в чудной дворовой суете,

Как будто эта жизнь была забыта
В какой-то отдалённый синий день:
Свиное хлебосольное корыто
И жёлтый покосившийся плетень,

И эти удивительные люди,
Двуногие большие существа,
Вкус молока, оставленного в блюде,
В глазах детей – наивный блеск родства…

И даже колченогая собака,
Нависшая над ним седым кустом,
Когда, казалось, неизбежна драка,
Вдруг отошла, пошевелив хвостом…

Свет фонаря, когда совсем стемнело,
Стал для котёнка чудом из чудес,
И он уже поглядывал несмело
На чёрный близкий, но далёкий лес.

Смешались блики от Луны и лампы.
На сеновал забравшись по стене,
Он тихо спал… Лишь вздрагивали лапы
В его тревожно-беспокойном сне.

А видевшая утром, как он плакал
В цветочной грядке, сжавшись, весь в себе,
Вздыхала, охраняя двор, собака,
Всё знавшая о жизни и судьбе.

Звезда из детства

«…А вон та звезда – моя мама…
А вон та, что рядом с ней, – папа…», —
Говорила девочка Маша
На веранде детского сада.

Я-то сам был из семьи полной,
Правда, как твердили все, – пьющей,
И сидели мы в саду поздно,
И смотрели в звёздную гущу:

У кого-то там отец – лётчик,
У кого-то – капитан судна…
Ночью ярок свет любых точек.
Без родителей совсем – трудно.

Навсегда уводит путь Млечный —
Эта тайна стала вдруг нашей.
Я готов был рядом быть вечно
С бледной слабенькой звездой Машей…

Кто родился от любви – светел.
Верю – в небе есть сады, ясли.
Не хочу, чтоб звёзды, как дети,
На земле болели и гасли.

«…А вон та звезда – моя мама…
А вон та, что рядом с ней, – папа…»
Я спросил: «Что, на Медведице, прямо?..»
А она шепнула: «Где её лапа…»

Лосиха

Заповедник. Укромно. Тихо.
Земляника в каскадах света.
Здесь лосят принесла лосиха
Рано утром в начале лета.

Лоси выросли, людям веря
За подкормку в холодном мире.
Только странные эти звери
Расстреляли их, будто в тире…

Я от сельского слышал психа,
Что седая, с пробитой грудью,
За туманом бредёт лосиха,
А в глазах её – слёзы с мутью.

Я сказал: «Успокойся… Что ты?.. —
Не с того, мол, снимаешь порчу. —
Я, как ты, – не люблю охоту…
И, наверно, как ты, закончу».

Он затих. Указал на небо,
Где висит облаков с десяток,
И шепнул: «Может, купишь хлеба?..
Для вот этих, её лосяток…»

Короткая история

В ненастье сказка согревает душу,
И это свойство ты благослови.
Присядь перед камином и послушай
Короткую историю любви.

Бродячий цирк шёл по полям и рекам,
Таща с собой зверей и реквизит,
И очень недоволен был директор:
Как это всё гастроли тормозит!

Чтоб разгрузить фургоны и коляску,
Взяв выручку предпраздничного дня,
Послал двоих – атлета и гимнастку —
Купить на рынке мула и коня.

Они пошли и справились с задачей,
Ведь милосердным людям нет числа:
Приобрели полуслепую клячу
И старого забитого осла.

Вся труппа собралась, фурор был жуткий!
Он вылился в стихийный карнавал:
Факиры, клоуны; остроты, шутки…
Смеялась лошадь, ослик танцевал!

Начальство услыхало звуки вальса.
Испепелила бы их всех гроза,
Но вспыхнувший директор стушевался,
Когда силач взглянул ему в глаза.

Добро души – не всем под силу ноша:
Смахнуть слезу – одну за много лет —
Заметив, как дрожат осёл и лошадь…
Как счастливы гимнастка и атлет.

Мать

Старая, бедная, вечно одна.
Годы невзгод. Война
Горем оплачена, слёз полна.
Страшная та цена.

Звёздочкой красит лампада мглу,
Венчик бумажных роз.
Низко склонилась она в углу,
Смотрит с креста Христос.

Что же ты просишь, вдова и мать,
После утрат и бурь?
Жалость-любовь дарить, принимать
Может очей лазурь?

Молится, будто в последний раз,
В тёмной своей избе:
«Господи, как Ты страдал за нас.
Дай мне… помочь Тебе».

Алмазы, музыка и дождь

В карете ехал дворянин со свитой,
Навстречу шёл цыган, черней, чем грач,
Нёс барабан. С ним – мальчик неумытый
Со старой скрипкой и седой трубач.

Увидев из окошка это трио,
Особа, приближенная к царю,
Решила вдруг, почти промчавшись мимо:
«Послушаю, поближе посмотрю…»

Карета встала, серая от пыли.
Покорные движению руки,
Солдаты музыкантов притащили
И встали рядом, обнажив клинки.

Во время жеста: «Пойте ваши песни»,
Цыган, ловить привыкший пятаки,
Алмазные успел заметить перстни
На пальцах слабо видимой руки.

Труба и барабан вступили разом,
Запел цыган, похожий на юлу.
Не стал играть лишь музыкант чумазый
И даже скрипку спрятал под полу…

Мелодия замолкла сиротливо,
Все обратились к мальчику: «Мы ждём».
А он сказал: «Сейчас начнется ливень.
Нельзя играть на скрипке под дождём…»

Рука в окне, поймав ладонью капли,
Махнула слугам, излучая власть.
Охрана побросала в ножны сабли
И кавалькада дальше понеслась.

Кареты той кометное явление
Со шлейфом пыли скрылось за курган.
И долго, стоя в поле на коленях,
Кричал визгливо мокрый злой цыган:

Кому нужны капризные таланты
И почему оркестр играть не мог…
А с грязных щек срывались бриллианты
И разбивались брызгами у ног.

Соло рыжей звезды

Навсегда в моих воспоминаниях
Бродит пара крупных чёрных псов,
Лапами когтистыми сминая
Яркий листопадный шёлк лесов.

1.

…Я следы запутала у клёнов,
И собаки стали вне игры.
Но лисят пушистых, несмышлёных,
Выманил охотник из норы.

И унёс в мешке в свою сторожку,
Взяв собак растерянных с собой.
Он играл со мной не понарошку:
Он решил устроить верный бой.

Хорошо придумана засада…
И, с ружьём усевшись у окна,
Он живой мешок в начале сада
Положил, чтоб цель была видна.

Чтобы не спугнули громким лаем
Псы добычу – стало быть, меня, —
Были они заперты в сарае.
Ждал стрелок, не зажигал огня.

2.

Задремал на миг, и в завершении
Всех забот нашёл, что не искал:
Вдруг открыл глаза – и возле шеи
Он увидел злобный мой оскал.

Помню жалкий вид его, сутулость,
Пальцы, задрожавшие к стыду,
Когда я спокойно повернулась
И пропала в сумрачном саду…

На себя, попробуйте, примерьте
Эту удивлённую судьбу,
Но гадать охотнику до смерти:
Как же зверь проник в его избу?

3.

…Позже человек из дома вышел.
Без ружья, без шапки, без сапог.
Он смотрел не в лес, а много выше…
Словно видел то, чего не мог

Видеть раньше: в небе цвета сливы
Звёзды ярко-рыжие висят.
Подошёл к мешку неторопливо,
Развязал и… выпустил лисят.

Поздний звонок

Позвони мне из старого дома
Через тысячу вёсен и лет,
Не знакома мне эта истома —
Весть из дома, которого нет.

Позвони мне зарёй молодою
Из садовых зелёных пучин,
Омывающей тёплой водою
Будут слёзы без всяких причин.

Позвони мне из дома, как прежде.
Буду ждать много зим, всё равно…
Согревает же наши надежды
Свет звезды, что погасла давно.

* * *

Мы видим лишь свет звёзд, а не сами звёзды. В зависимости от возраста источника, этот свет мог быть испущен ими ещё до появления Земли и дошёл до нас только сейчас. Таким образом, звёздная картина на небе – это отпечаток прошлого. Мы видим звёзды такими, какими они были тысячи лет назад. Многих из них давно уже нет.

Пересадка

Она сказала: «Здравствуй!.. Не узнал?..
А я тебя – так сразу, по одежде…
Наверное, опять пуста казна,
Когда ты в той же куртке, что и прежде?..»

Да, куртка та, что видела любовь…
А также расставание «ненадолго»…
На ней же – всё с иголочки… И бровь
Подведена… Во взгляде – чувство долга.

Я улыбнулся: «Вы ошиблись, мисс…
Такую красоту впервые вижу…
Вам – вверх на эскалаторе, мне – вниз
На экскаваторе, во тьму и жижу…

Я знал одну тут… Но не может быть,
Чтоб злой судьбе насмешки было мало…
А внешность – драгоценные гробы,
Для тех, кого внутри переломало».

Как объяснить на пальцах бытия
Боль чувств, приговорённых к высшей мере?
Она сказала: «Здравствуй! Это – я!..»
Но я – другой, ей – новой, не поверил.

Пришелец

Вчера я разговаривал с пришельцем,
Мы повстречались около пивной,
На нём был плащ, сработанный умельцем,
Похожий на обычный, но иной.

Я не был удивлён, почти, как с братом,
С ним говорил, по-русски, через мать:
«Давай ко мне, мол, хочешь – с аппаратом,
Я помогу в гараж его загнать

И загудим!.. За встречу и контакты…»
А он сказал: «Да праздник небольшой…»
Я психанул и прохрипел: «Ах, так ты…
Не уважаешь, коль к тебе с душой?..»

Он посмотрел не то, чтоб очень строго,
Но как-то опечаленно слегка,
И отвечал, мол, времени немного,
Давай по-быстрому хлебнём пивка.

Немятые купюры, как салфетки,
Извлёк он из запаса своего,
По ним я, даже не служа в разведке,
Узнал бы – не от мира он сего.

Мы пили и закусывали зельцем,
В окно с тоской смотрели на вокзал…
Вчера я разговаривал с пришельцем,
И он всё-всё мне, братцы, рассказал.

Расстались мы – трудна его дорога,
Но чем-то зацепил… К исходу дня
Его два слова: «времени немного» —
Охоту пить отбили у меня.

Зёрна

На дорогах Земли по обочинам —
Зёрна, зёрна,
А на Млечном пути по обочинам —
Звёзды, звёзды…
Ну, а если с орбиты сойти,
То вокруг – просторно.
Жаль, что мы узнаём обо всём этом
Слишком поздно.

По дорогам земным экипажи
Летят пустые.
А на Млечном пути полон смысла
Полёт каждый.
Если след твой горячий в полях
И цветах остынет,
Я в созвездьях его отыщу
Непременно однажды.

Ржавый лист оторвавшийся —
Кров мой, скелет остановки,
Весь оклеен обоями броско: «Продам…»
И «Сдаётся…»
Ты проходишь, как осень, в какой-то
Блестящей обновке,
Я, в обносках, смотрю на Луну,
Как на свет из колодца.

Эта жизнь – только сон. Что не сон —
Несусветная небыль…
Я сменю обстановку – в Покров
По маршруту уеду.
Там построю свою остановку,
Открытую небу,
Чтобы капли его принимать
По сто граммов к обеду.

У бутылки и форма-то —
Как у трубы у подзорной:
Приложись – и увидишь во тьме
Уходящие вёсны…
На обочинах густо, без плёвел,
Посеяны зёрна.
А на Млечном пути прорастают
Волшебные звёзды…

На дорогах Земли по обочинам —
Зёрна, зёрна,
А на Млечном пути по обочинам —
Звёзды, звёзды…
Только если с орбиты сойти, то вокруг —
Просторно.
Жаль, что мы узнаём обо всём этом.
Слишком поздно.

Я пою

Я пою о ней, нервной, шальной и упрямой,
Нездоровой психически, глупой и злой,
Той, что тысячу раз находил и терял я,
С кем горел, да подёрнулись угли золой;

Я пою о ней, нежной, простой и красивой,
Отрезвляюще мудрой, навеки одной,
Для которой у неба тепла я просил бы,
Если б мир наш накрыло волной ледяной;

Я бы вовсе не пел, да она зазвучала,
Я откликнулся сердцем и тайно постиг —
Только с ней отыщу я начал всех начало,
Даже если для счастья отпущен лишь миг.

Шарлиз

Влюбился мой сосед. Такое дело!
Забыл про сон.
Врозь до утра душа его и тело.
Хрипит шансон.

Гремят бутылки. Жарится картофель.
Визжит братва.
В подъезде курит хмурый Мефистофель.
Табак – ботва.

Вздыхает: виновата снова юбка,
Со всех сторон.
Возлюбленная этого ублюдка —
Шарлиз Терон!

Лицо её попалось на обложке,
Взглянул – пропал…
И это он ещё не видел ножки,
Миф, идеал!..

Гася окурок, повернулся в профиль,
И я узнал:
Соседу он же сам, коварный профи,
Достал журнал…

А тот, на весь район теперь икая,
С балкона вниз
Ревёт, и криз, и кризис накликая:
«Приди, Шарлиз!!!..»

Увидел нас: «Вам хорошо – не пьёте!..
А я в г… огне!..»
Есть вещи посильней, чем «Фауст» Гёте.
Поверьте мне.

Люсь

Я здесь проездом из Рязани в Суздаль.
Но задержался, встретив тебя, Люсь.
Я в девяностых провожал Союз в даль,
В которую и сам теперь стремлюсь.

Весь наш приют – в кафе обычный столик.
И мы вдвоём за ним – почти семья.
– Поэт, бродяга, но не алкоголик, —
Так Люсе о себе ответил я.

Ведь это счастье – родственные души.
Пусть вера – меньше мелкого зерна,
Сидел бы тихо целый век и слушал,
Как о рябине мне поёт она…

Беседовал тут с бывшим её мужем.
Он всё бросал мне дерзости в лицо
О том, что никому никто не нужен.
Ну как общаться с этим подлецом?..

Он угрожает: будь, мол, осторожен,
Понять не может в вечном пьяном зле,
Что у меня – нет никого дороже,
Роднее, чем она… На всей Земле…

Гвенделин

Гвенделин любила апельсины,
Алый бархат летнего заката,
Орхидеи, звуки клавесина…
У неё душа была крылата.

Вечерами у окна мечтала,
И ждала с задумчивой улыбкой
Час, когда, рассеянно-усталый,
Шёл домой Сарториус со скрипкой.

Здесь она сыграть его просила,
От смущенья взгляд свой нежный пряча,
Золотые дольки апельсина
Поднося к губам его горячим.

И следила, чтоб он не запачкал
Ни один свой драгоценный пальчик…
Гвенделин была старуха-прачка.
А Сарториус – соседский мальчик.

Гвенделин была когда-то птицей,
И она об этом с детства знала,
Никому не говоря, что снится,
Будто на земле ей места мало;

Но была уверена с рожденья,
Что взмахнёт руками посильнее,
Вдруг взлетит над лугом лёгкой тенью,
И – туда, где все родные с нею.

Лишь узнав, что люди не летают,
Позабыла светлую обитель,
Не пыталась… И осталась в стае,
Чтобы нас, бескрылых, не обидеть.

Ей отрадой в клетке из приличий
Стал мираж пленительный и зыбкий
Под щемяще-нежный голос птичий,
Что играл Сарториус на скрипке.

Художник и любовь

Жил да был один Художник, влюблённый
Не в кого-то, а в себя – очень прочно.
А роман с собою, определённо,
Может длиться целый век, знаем точно.

Как ухаживал он без раздвоения
За душой и телом – это интимно,
Но частенько он страдал от сомнения:
Настоящая любовь ли? Взаимна?

Проверял, не убеждался. Скандалил.
В книгу Вечную, премудрость любя, вник.
Силы высшие совет ему дали:
«Ближних надо возлюбить, как себя в них».

А Художник думал: «Я ж не настолько…»
Как любить, когда у ближних взгляд узкий:
Вот, сосед и бывший друг – Ломов Колька —
Всё ревнует, гад, к жене своей, Люське.

Но вчера за обувным магазином
На скамье совсем сопливая Олька
Поделилась с ним большим апельсином
И сказала ему: «Я – твоя долька…»

И стоял на перепутье Художник,
Собирал себя: весь мир – его части!
Сверху капал надоедливый дождик.
Этот дождик был он сам – вот ведь счастье…

С тобой

В хороводе рек
И полей
Город есть, что мне
Всех милей.
Яркий натюрморт
На земле,
Город, словно торт
На столе.

Там средь колоколен —
Свечей
Бог сияет светом
Очей.
Там живёт любовь
И покой.
Город-облако
Над рекой

Лебедем летит
В высоте,
Город – вечный гимн
Красоте.
В нём от куполов
И до звёзд —
Из молитв и слов
Светлый мост.

Как хрусталь цветной,
Тонкий лёд,
Он дрожит струной
И поёт.
По нему пройдёт
Не любой.
Я смогу,
Но только…
С тобой.

Суздаль, XXI век

Слово о любви

Он разных писем прочитал немало,
Но в этом были: нерв, струна и нить.
Она писала: «Милый, я не знала,
Что в этой жизни можно так любить…»

И он – поэт, художник – белой птицей,
Подставив грудь ветрам, помчался к ней,
Единственной, актрисе и певице,
Скользящей среди призрачных огней.

Они в малине звона колоколен
На корабле из музыки и слов
Уплыли по цветам в бескрайнем поле
Под звёздами соборных куполов…

А он потом в купе и в ресторане
Под звон посуды, перестук колёс,
Все повторял о не зажившей ране,
Которую судьбе своей нанёс.

И, боль в груди переживая снова,
Шептал: «Найду приют себе в глуши.
Я полюбил божественное слово,
Написанное отблеском души…

Весь век мой озарён одной минутой.
Жизнь – это сон, любовь же – сон во сне.
Но мне вчера привиделось к чему-то,
Что я – всё тот, и будто снова – с ней…»

Священный дар, великое искусство —
Нести огонь свечи через года,
Достигнув высоты такого чувства,
Что не забыть ни с кем и никогда.

Фрегаты Оригамии

Журавликом, лебедем,
Лодкой – не важно мне,
Пускаю я плыть к тебе
Письма бумажные.

Слова в них – о чувствах,
Со старыми ятями;
Ещё по-французски,
С шальными объятьями;

Есть клинопись, как бы
С дощечек бамбуковых;
На всех языках,
Экзотичными буквами:

Арабскими, словно орнамент,
Изящными,
Китайскими,
В живопись переходящими…

На Севере, в тропиках,
Снежные лилии
Несут нежность строк моей
Лёгкой флотилии.

Я мачты им делал
Из свитков в три яруса;
Брал облако белое
С неба для паруса;

Стихами и в прозе,
Взяв ноты в союзники,
Я азбукой Морзе
Открыл душу музыки.

Встречай же кораблики
С древними рунами,
Где чайки играют
Звенящими струнами!

Увидишь регату
Ты над берегами, и —
Спаси часть фрегатов
Моей Оригамии.

Все оригинальны,
Не делаю копий я…
Жаль, что в океане
Утонет Утопия.

Поэт и Анна

Анне Дмитриевне Изрядновой, моей бабушке

Про сестру мне бабушка
Рассказала это:
«Собиралась Аннушка
Замуж за поэта,

Молодого, нищего,
Земляка с Рязани,
С синими глазищами,
Что навек связали.

Как быть осторожнее,
Если в одночасье
Лишь в своём Серёженьке
Разглядела счастье?

У сестры душа поёт,
Свадьба близко, вроде,
Только вот отец её,
А мой дядя – против…»

Дядя моей бабушки,
Сам Роман Изряднов,
Брал слова, что камушки,
И кидал их: «Зря, мол…

Нам поэт разрушит лад,
Он ведь – одиночка…»
Аннушка не слушала —
Родила сыночка.

Записав Георгием,
Дома звали Юрой.
Вместе люди гордые
С тонкою натурой.

Стал период тот лихой
Им всего дороже —
Лучших семьдесят стихов
Написал Серёжа.

По издательствам везде
Их носил без толка.
Затерялся он в Москве —
Что в стогу иголка.

«Но пишу я хорошо!
Мне б открыться миру…»
Как-то вечером пришёл
Хмурый на квартиру:

«Не печатают стихов
Ни к какому сроку.
Город будто бы глухой…
Я поеду к Блоку!..»

Блок же был, что полубог,
В северной столице,
Так в поэзии высок —
И не подступиться.

Аннушка могла сказать:
«От дитя куда ты?»
Но блестят в его глазах
Роковые даты.

И она, скрывая дрожь,
Из угла – всё лики,
Говорит: «Езжай, Серёж,
Ты – поэт великий…»

Он в ответ: «Давай со мной!..»
Взгляд – Ока и Волга.
«…Или – жди меня домой…
Я вернусь, недолго…»

И уехал. Там, где Блок,
Клюев да богема,
Закрутился… И не смог…

То другая тема.

Последний романтик

Проснулся он навстречу песне новой
И жизни суть увидел изнутри,
Пока смотрел, как лист дрожит кленовый,
Клюют в снегу рябину снегири.

Рисунки эти на стекле он вытер
И улыбнулся важности того,
Что привело его в холодный Питер
В доверчивости сердца своего.

Взял телефон, молился каждой цифре,
Один, один… У всех – свои дела.
Она давно уже была на Кипре.
Или в Москве. Но трубку не взяла.

Читал стихи псалмов, плясали строфы,
Ять виделся, как твёрдый, мягкий знак,
И плавали в глазах Мариенгофы
Да Эрлихи, которых он не знал…

Таинственный ли чёрный посетитель
В душе навек оставил чёткий след,
Но воссияла белая обитель,
Когда стемнело и включили свет.

Окно от жара внутреннего взмокло,
И снова, проступив между портьер,
Вся жизнь цвела рисунками на стёклах
В гостинице с названьем «Англетер».

Песня срезанного камыша

В. В. Маяковскому и С. А. Есенину

1.

Мы сидели в кафе Петербурга.
Кокаиновый дым сигарилл
Музыкальные руки хирурга
И ваш профиль слегка серебрил,

Жёсткий ёжик волос, о который
Укололась газетная шваль…
И звала ваша кровь через поры,
Как улыбка зовёт сквозь вуаль.

Но когда на ступенях шантана
Махаоном явилась она,
Вы ушли с головой в глубь стакана
И достигли хрустального дна;

И на сцену, пусть зал – хам на хаме,
Вы взошли, не теряющий стать,
Со своими больными стихами
И потребностью сердца – читать…

Вы хрипели в конце… И в начале…
Все размеры и ритмы круша…

Только в душах притихших звучали
Песни срезанного камыша…

2.

Через час, когда ваша Лаура
Подошла попросить прикурить,
Вы сквозь зубы ответили хмуро,
Осуждая излишнюю прыть,

Как большой стригунок-жеребёнок,
Даже спичка сломалась в руке…
Но влетел златокудрый ребёнок —
Настоящий Амур в пиджаке.

Из-за ткани ль дурацкого фрака
Вы ругались, крича: «Матерьял!..»?
Ещё миг бы – и вспыхнула драка,
Только он интерес потерял,

Отскочил – отутюжен, надушен,
Сел к той девушке, свистнув мотив,
Пару строк своих спел в её уши
И умчался, с собой прихватив…

…С женским полом выходит коряво —
Всё поэзия да круговерть…
Даже тот, златоусто-кудрявый,
Пусть на время – увёл у вас… Смерть.

Светлый Чёрный человек

Я не буду дела лопатить,
Не нужна мне бумажная пыль.
Не нуждается в адвокате
Про Есенина славная быль!

Не хочу корпеть над строкою,
Разжигающей снова злость —
Сверху сброшена властной рукою
Мемуарная жёлтая кость.

Что осталось нам в настоящем,
Это знает любой архивист.
Бледный куст, на могиле стоящий,
За листом роняющий лист,

Мелкий, скомканный, как записка,
Кровью тронутый в осень, но
Если знаешь законы сыска,
Отдели от плевел зерно.

Он же мог отделять, Есенин…
Милый клён… Что рукой дрожишь?..
Хватит зёрна сомнений сеять,
Их подпортила времени мышь,

Всё живущая в нашем подполье,
Всё жующая наши хлеба.
Только в душах у нас – раздолье,
Людям кажется – похвальба…

«Вот сейчас я закрою тему
О деревне и о коне!
Если уж по плечу проблема,
То кому же, если не мне…»

1.

Зря скандалил. Кто не скандалил?
Много пил. Не со всеми пил.
«Это Сталин». «При чём тут Сталин?»
Цепь следов. Глубина – могил.

Попадёшь – и не вынешь ногу.
Чернозём – вороной металл.
Шаг – могила. И всю дорогу
Кто-то в чёрном следы заметал.

Заметёт, а кого – зароет.
«Слеп народ…» Но душою – зряч.
Как светильник, вставал с зарёю
Головы золотистый мяч.

2.

А походка – легка походка
По бульварам да по лугам…
«Это водка». «Да что там водка!
Это просто кабацкий гам».

Нелегко оставаться резвым,
Слава давит тебя, пьянит…
Но за рукопись – только трезвым,
Чтобы чувства зажать в гранит,

Чтоб тащить, свистя бесшабашно,
Надрываясь, поэмы воз,
А потом – хоть под нож, не страшно,
Выпил водки – готов наркоз!..

3.

У поэтов простая служба:
Душу выплеснул – и в запой.
«Это дружба». Какая дружба?
Ты попробуй, дружок, запой!

Чтобы сердце в груди щемило
И бросало потом в озноб,
Чтобы слов золотая сила
Пробивала чугунный лоб.

И на славу ничью не зарясь,
Распахни другу душу, чтоб
Не созрела в потёмках зависть,
Ибо «зависть» – синоним – «гроб».

4.

Эту долю оставим слабым,
А у нас не такая кровь.
Говорят, мол, сгубили бабы?..
Если шире сказать – любовь…

Сколько ран, сколько мук напрасно
На ладонях седых листов!..
Ради женщин, любимых страстно,
Был сто раз умереть готов.

Снова грудь холодит обломком.
Гладиатор, артист, под свист,
Как арену, в кармане комкал
Истекающий кровью лист.

5.

…В ту больную, пустую осень,
Почему, сказать не берусь,
Друг последний не вынес, бросил,
Разлюбила старуха-Русь.

Так волна разрушает стены
И ломает киль корабля:
Водка, Сталин, друзья, измены,
Русь, Америка… Вся Земля!..

…В море бурном не больно плавать
Бесхребетному кораблю.
Храм берёзовый… Златоглавый…
Я люблю тебя… Я – люблю!

Незримый свет

«… Видимым же всем
и невидимым».
Символ Веры

Слушая, как в небольшом городке
Звякнет порой то синичка, то льдинка,
В домике рядом со спуском к реке
Жил, как во сне, человек-невидимка.

Занят всегда, занимался, чем мог:
Верный партнёр был по танцам девчонок,
В шашки играл с тем, кто был одинок;
Если болели и плакал ребёнок,

То помогал, развлекал, утешал;
Был собеседником для престарелых;
В секцию бокса с собой приглашал,
Тренировал поначалу несмелых.

Всё это днём, а спускался закат —
Еле бредёт он на отдых устало,
Чтобы чуть свет возвратиться назад,
Людям-то нужен во что б то ни стало.

Знаю, что, если зайти к нему в дом,
Запросто, вне обострений весенних,
Он бы охотно поведал о том,
Что говорил с ним в беседах Есенин,

Или ответил бы всем на вопрос:
Как вам даётся профессия эта?
В видимый мир он бы много привнёс.
Но потерялся в преддверии лета.

Я за него беспокоюсь всерьёз.
Страх, говорят мне, полушки не стоит.
Что, мол, тебе до невидимых слёз…
Он – человек, а не место пустое!

Верю – вернётся… А вдруг занемог?
Ночь – это очень тяжёлое дело…
Дважды невидим – вдвойне одинок.
Вдруг в темноте он не чувствует тела?

Рядом с Окой… Или, может, Невой…
В домике, где нет семейного снимка.
Есть, ведь, наверно, любовь у него?..
И ничего, что она – невидимка…

Матрица. Неоджокер

Сегодня в Матрице, должно быть, сбой!
Наверно, первый раз – подобье шанса.
Сегодня посмеюсь я над тобой,
Не всё ж – тебе над нами потешаться!

Судьбу свою стандартную, как и —
У вас, и у неё, и тех, кто дальше, —
Сломаю, может быть, в конце строки:
Меня давно тошнит от вязкой фальши.

Пусть клоун я, арена – Третий Рим,
Верчусь, как в Колизее, сыпься, пудра!
Да только вы глазеете на грим,
Который я накладываю утром!

Я не такой! И докажу строкой:
О цифры разобьюсь волною пенной!
Вот только грим тот не стереть рукой,
Он в кожу врос, вгрызаясь постепенно.

Опилками, песком я тру, водой,
Своей кричаще-светофорной робой,
А мне с трибун какой-то молодой
Остряк визжит: «Напильником попробуй!»

И я во зле готов хоть наждаком,
Содрать бы кожу, скальп, как у индейца.
…Помог бензин: где губкой, где глотком,
Вот только страшно в зеркало вглядеться.

Стою, вкусив обиду, не жуя,
Под градусом, прикрыт обрывком платья.
А миру – был без грима нужен я!

О Матрица, крепки твои объятья!..

Такое счастье

Размер имеет значение.

Я не бросаю сломанные вещи,
Усердно чищу, клею их, чиню.
В коллекции моей такое блещет!
…Завёрнутые, помню, в простыню,

Вдруг отыскал на чердаке запчасти.
Три дня, забыв про пищу и постель,
Их собирал, и получилось… Счастье!
Почти вполне рабочая модель!

Там не хватало только балансира,
Я выточил его из хрусталя —
И радостью наполнилась квартира:
Цветением, жужжанием шмеля,

Забытым ощущением из детства,
Когда ещё и не о чем жалеть,
А жизнь пока не цель, а только средство,
И в голове звенит оркестров медь!..

Я вынес людям трепетное чудо,
Но некто, драпирован в чёрный шёлк,
Меня спросил с пристрастием: «Откуда?»
А я спроста ответил, что нашёл…

Ко мне пришли под утро, описали
Имущество, сказали – светит срок,
И я сейчас за реками, лесами,
Но от меня вам, лично, пара строк:

Когда у вас получится, случайно,
Чем кончится, кто знает наперёд?..
Теперь модель моя – с пакетик чайный!
Я подарю – никто не отберёт.

Винчестер

К нам во двор мужичок зачастил,
Лет за сорок, потрёпанный сокол,
Он выдерживал смешанный стиль:
Спирт, вино, очиститель для стёкол.

Мир – единство из двух половин.
Алкоголик был скромен и честен,
И его «Очистителем вин»
Мы прозвали. Короче – «Винчестер».

Я не то, чтобы с пивом дружил,
Но в компании мне интересно
Спорить до напряжения жил
Обо всём, о земном и небесном…

Бывший дьяк нам сказал: «Космос – бред…
Небо – твёрдое, в звёздочках-дырах.
Через них к нам Божественный свет
Льётся, как сквозь нарезку из сыра».

Все заржали. Винчестер молчал,
Словно мира нездешнего житель.
Вдруг изрёк: «Полбутылки, сейчас —
Докажу: прав священнослужитель…»

Кто-то деньги достал. Он тогда
Продолжал: «В небе – солнце на солнце,
На звезде там сияет звезда,
И, куда ни взгляни, взор упрётся.

Почему же так ночью темно?
Где меж нами сплошной свет утерян?
Объяснение только одно —
Поглощение тёмных материй.

В новой физике, знаете ведь,
Чёрных дыр миллиарды над вами.
Супертвёрдых. Пусть годы лететь,
Всё ж ударитесь в них головами.

Ну, а звёзды – из газа шары…
Раскалённые. Плотность – ничтожна.
Если сравнивать с массой дыры,
Пустотой их назвать просто можно.

Как из атомов мы состоим,
Так из тёмной материи – своды…»
И вздохнул бывший зэк: «Вот же, блин!..
Никогда нам не видеть свободы…

Не хотелось бы так умереть,
Чтоб сказали: весь век хулиганил.
Я мечтаю небесную твердь
Ощутить под своими ногами…»

А Винчестер: «Мечты не пусты:
Здесь, под нами, – небесное тело!..
Посмотрите, вон там, у звезды,
Что-то яркое вдруг пролетело!..

Рты закройте!.. И так в высоте
Слишком много горячих отверстий.
Кто-то светит – мы не в пустоте!..
И за это, ребята, – по двести!..»

Скульптурный композитор

Вы слышали
о «поющих камнях»?

Я – скульптурный композитор.
Я-то знаю, мне видней.
Свой рабочий толстый свитер
Не снимаю много дней.

Он давно измазан глиной,
Только я его люблю…
Днем коротким, ночью длинной —
Я Бетховена леплю.

За портрет его скульптурный,
Весом ровно семь пудов,
Я не только счастьем бурным —
Жизнью жертвовать готов.

Пусть являюсь редко миру
И с похмелья я угрюм,
Пусть друзья мою квартиру
Называют «мрачный трюм»,

Пусть порой я занимаю
У знакомых по рублю,
Но клянусь закончить к маю:
Я Бетховена леплю!

Мне мешают неудачи,
Я устал от неудач…
А соседи пусть судачат,
Что давно мне нужен врач,

Пусть заходит участковый
По пятнадцать раз на дню.
Говорю ему: «Попробуй!..
Это, брат, тебе не «ню»!

Подойди-ка к исполину,
Брось про «легкий труд» вранье,
Замуровывая в глину
Вдохновение свое,

Пот и кровь, талант, наследство,
Что досталось бобылю,
Юность, отрочество, детство,
Я Бетховена леплю…»

Прядь откинута сурово,
Заострён и тёмен лик.
На столе моем дубовом
Он – и страшен, и велик…

Верю я, того не скрою,
Прилетят когда грачи —
Глину я чуть-чуть настрою
И скажу ей: «Зазвучи!»

И волна любого звука —
Лишь коснется о портрет —
Возвратит (держись, наука)
Фугу или менуэт.

И друзей, и женщин даже
Это чудо поразит…
И никто уже не скажет:
«Ты лентяй и паразит…»

Третий год я без режима…
Мало ем, почти не сплю,
Потому что одержимо
Я Бетховена леплю.

Медаль

Медаль была похожа на монету,
И школьник положил её в пенал,
Чтоб рассмотреть потом монету эту:
Какой на обороте номинал,

Что ценного от тех времён осталось,
Где чёрный ствол, враньё и вороньё?
Пусть стоимость награды нынче – малость,
И жизнь себе не купишь на неё,

На оборотной стороне медали —
Такие дали и такие сны…
Насквозь продрогший человек из стали…
Как на обратной стороне Луны…

9 Мая. Солнечные часы

В соседнем подъезде
Два мальчика жили когда-то.
Война ходит близко.
Дверей не закрыть на засов.
Мне тень обелиска
В том месте,
Где пали солдаты, —
Дрожащая стрелка подаренных ими часов.

Мы тоже, ребята,
Великого горя подранки.
А шрамы на душах горят
С каждым годом сильней.
Изрезана, опалена,
Память мчится под танки
Железного времени на
Циферблатах полей.

Я хмель драгоценных секунд
Боя с болью глотаю,
Почувствовав сердцем гранитных
Штыков остриё.
Над Родиной Солнце, по сути, —
Звезда Золотая…
И все мы, живые, хранимы
Лучами её.

Железный цветок

Т-34
Своим

Мне сегодня идти наугад.
Мне опять – через минное поле.
Я – железный советский солдат,
Говорят, я не чувствую боли:

Нервы и сухожилия – трос,
Кровь горючая, прочная рама;
Механизм-автомат в меня врос,
Мы с ним, как близнецы из Сиама;

Мускул – бронза, лицо – будто медь,
Профиль – можно чеканить медали.
Сотню раз был готов умереть,
Да товарищи просто не дали:

Заслонят меня плотью живой,
Медсестра зарыдает, девчонка,
Старшина скажет ей: «Это – свой…»,
Из-за пазухи вынув котёнка.

Этим людям я рад быть своим,
Гордо вылитым в русском металле.
Я, по сути, ведь памятник им —
Из разорванной танковой стали…

Зная, как нам нужна тишина,
Я найду ту последнюю мину,
На которой взорвётся война,
Пусть и сам на граните застыну.

А когда все уйдут на восток,
Победителям – вольная воля,
Старшина мне железный цветок
Принесёт с того минного поля.

Прости

В священное как не поверить —
Стеною вставала земля
И страшные чёрные звери
Назад отползали, скуля…

Ревут озверевшие танки,
Терзая в снегу чернозём.
Мы их вместе с другом, подранки,
Гранатами встретить ползём.

Рвём в клочья сырую одежду.
Рука холодней, чем металл.
Жизнь к смерти прижалась, мы – между.
Вот друг впереди чуть привстал.

Его воронёные пальцы
Разжаться в броске не смогли,
И он записался в скитальцы
Обратной, глубинной земли.

Прости, брат!.. Использую зубы,
Чтоб «Тиграм» досталось огня…

Двух бездн раскалённые трубы
Не целятся в вас сквозь меня.

Слово о чудном Граде

1.

Ко мне подошёл виночерпий,
Спросил: «Тебе сколько накапать?»
Взбодрил меня чаркой вечерней,
Вино проливая на лапоть.

Вот в рог затрубил воевода,
Мы взяли щиты и – на струги.
Погода – как раз для похода.
Прощайте, родня и подруги.

Нет грусти хмельному. Наш кормчий
Вел парусный флот через мели,
И мы, без ущерба и порчи,
Стремились к невидимой цели.

2.

Спустя две луны того года
Дошли до какого-то Града.
«Вот здесь, – указал воевода, —
За стенами ждет вас награда!»

Мы прыгали в теплую воду,
На гору бежали лавиной,
Туда, где упал воевода,
Где нас упадёт половина.

За дымом не видно Стожары.
Сожгли Град… От князя до черни.
И сразу же после пожара
Ко мне подошёл виночерпий.

3.

Спросил: «Тебе сколько?…» Хотел бы
Ответить ему, мол, не надо…
Да ладно! Какое мне дело
До этого чудного Града.

Вон в сумке – законная плата
За бой, разоренье в округе.
Мы только червонное злато
Полдня загружали на струги.

Несли всё, что мило, не мило,
Стервятников били из лука…
А после на нас накатила
Тоскливая черная мука.

4.

Кольчуга тяжелая, что ли?
Да меч по земле уже чертит.
И снова, знакомый до боли,
Ко мне подошёл виночерпий…

Спросил: «Тебе?..», «Мне, а кому же!..»
Осталось нас вовсе не густо.
Я меч приторочил потуже
И сжал рукоятку до хруста.

А после – похмелье да корчи.
И память подводит местами…
Груженые струги наш кормчий
Нескоро обратно доставил…

5.

Живу я теперь как-то вяло.
Пашу, но всего лишь вполсилы.
Гадают все, что со мной стало,
И где меня долго носило…

Вчера услыхал скоморохов,
На гуслях терзающих струны,
Но, в общем, поющих неплохо
Про ветхозаветные луны,

Про славных героев… С искусством…
Про тех, кого скушали черви…
Теперь жду со смешанным чувством,
Когда подойдёт виночерпий.

Чужая правда

Мюнхгаузен: Но я же сказал правду! Бургомистр:
Да… с ней, с правдой! Иногда нужно и соврать….
… Марта: Правда одна. Якобина: Правды вообще не бывает. Да.
Правда – это то, что в данный момент считается правдой.

Вчера моя правда вдруг встретилась с правдой чужой,
И, видно, впервые они разглядели друг друга,
Так от удивленья, а может быть, и от испуга,
Всё, что на душе, показали, и что за душой.

Такой диалог был, куда там Шекспиру и проч.!
В ход шли запрещённые где-то и кем-то приёмы…
И как хорошо, что открытые настежь проёмы
Закрыла, свалившись на сцену откуда-то, ночь…

Едва оттащил я свою, вопрошая: «Жива?
Ну что распалилась, не стоило это вниманья…»
Она, заикаясь и плача, глотала слова
И жаловалась на тупое недопониманье.

Чужая, конечно, была хороша, как всегда:
Красиво одета, изящна, с коктейлем на яде…
Моя-то – нескладная, грубая, прямо беда.
Зато настоящая, хоть и в дешёвом наряде.

Принять мне чужую – я буду Иудой навек.
Такую вот цену платить за оценку иную.
А примут мою, коль найдётся такой человек, —
Я, может быть, как патриот, их двоих заревную?..

Ведь мы со своей уже множество лет, как семья,
И дети-поступки мужают вокруг, подрастая.
Выходит, на свете у каждого правда – своя!
Она это – Родина…
Логика – вроде – простая.

На небе в моих сновидениях – тысячи правд,
Как звёзды роятся во тьме, зажигаясь и тая,
Я бьюсь среди них, сирота, без Земли космонавт…
Но утром – одна остаётся, моя золотая.

Прибытие

Он был обычный инопланетянин.
Она – с райцентра, может быть, с села.
Такие пары жизнь-судьба горстями
По всей стране бросала и несла.

Он сам – отзывчив, честен, благороден…
Наивен, добр… Ну – так себе мужик.
Но для неё стал чем-то, Солнца вроде:
Единственный родной среди чужих.

Зачем они пришли на пустошь нашу
Среди болот лесистых без числа?
Да вот, явились, заварили кашу.
Как будто бы их кто-нибудь послал.

Работали до скрипа сухожилий,
Хрипя, едва вставали по утрам.
Купили брёвен, хоть в землянке жили,
Но не избушку строили, а… храм!

А мы? Мы не спешили помогать им,
Ведь край у нас и мрачен, и суров,
Видали пришлых – шаг шагнут от гати,

Продолжить чтение