Читать онлайн Шаги Командора или 141-й Дон Жуан бесплатно

Пролог

По сути, все было просто. Проще простого. Даже то, что я перевоплотился в «донжуана». Все меняется – от простого к сложному. Родник превращается в ручей, ручей становится рекой, река впадает в море, а море в своем самом масштабном преображении предстает океаном…

Мое донжуанство проявлялось в прямой пропорциональности к наличию сексуальных объектов, я и сейчас думаю, что причиной моего донжуанства стало отношение окружающей среды ко мне. Быть может, во мне донжуан проклюнулся еще в детстве, когда в одной укромной лощине я сделал наглое предложение своей однокласснице. Теперь она многодетная мать. Но в то время она почему-то искала свое счастье в выжженных солнцем желтых пустошах в пожухлой траве, под обрывами, пропахшими сыростью. Потом последовала весенняя любовь («Полынные чайки»[1]), и я стремился «проникнуть» в генетическую память моего достославного деда и постичь его любовь к моей бабушке.

Наверно, я метил в донжуаны и тогда, когда я загляделся на округлости под вырезами цветастого платьица и таинственную промежность одной девчонки, кормившей голубей («Небеса белым-белы…»), и когда я одарил в школе Айбениз первым поцелуем. Именно тогда впервые наша очкастая учительница нависла надо мной и наманикюренными пальцами (о грязи под ногтями не говорю) надрала мне уши, затем, постучав ручкой по моему «комполу», прошипела: «донжуан».

Напоследок я разыграл «флирт». Избрав объектом грудастую девушку с точеными пальчиками в метро. Ах, женские груди! Мужчинам бы их не пару, а все четыре, – в компенсацию за упущенные ранее возможности («Игра в…»). Еще позднее началось мое сочинительство, то есть, я начал повсеместно – в метро, в автобусе, на крышах небоскребов пудрить мозги красивым дамам о своих амурных приключениях («Дон Жуан – плагиатор»). Возможно, это мое донжуанство было предначертано 46-м размером (не по душе мне это слово «размер») моей обуви, и мои ноги, спевшись с судьбой, искали единственную, неповторимую. Такую, чтоб от тоски ко мне слезы рекой проливала (слезы, приводящие мужчин в раж!), чтоб ходила, излучая свет и благоухание! («Спевшиеся с судьбой»).

Так вот, ноги мои искали-искали и набрели, нашли «девушку-красное солнышко» («Солнцеликая девушка») и захотелось встречать с ней восход солнца, но, увы, этой мечте не суждено было сбыться. Не хотело солнышко восходить навстречу той девушке, видно, смущалось, потому, как девушка была невозможно красива.

Нет, мой дорогой, мой любезный, высоколобый или узколобый, ласковый или немилосердный, но стремящийся все узнать читатель! Донжуанство – это не простой бытовой вопрос, это – философия, это – школа, и мои представления о нем, как и ваши, оказывается, были далеки от реальности. Я не знал толком суть донжуанства, считал это лишь происками коварного сердцееда, даже и в годы своего московского студенчества, когда забавы ради бахвалился генетическим родством с далеким историческим персонажем – Орудж беем Баятом; у россиян он именовался Дон Жуаном Персидским, у испанцев – Дон Хуан «de Persia», у англичан Дон Жуан «of Persia»…

В библиотечных залах, в коридорах общежития и университета, отдающих банным сырым духом я сочинял небылицы и легенды про эту особу Несомненно, все клевали на эту развесистую клюкву, потому что люди падки на ловкие выдумки, на экзотическую диковинку, поддаются маги небывальщины. Есть и свидетели моих россказней, слава Аллаху, живы-здоровы, и могут подтвердить мои слова. Ну, если уж не сейчас, то в будущем кто-то поверит в достоверность моих сочинений. Ибо никому не хочется расстаться с завлекательной фантазией и, в конце концов, человек проникается верой в ее правдивость.

Причем, данное произведение мог бы написать только ваш покорный слуга. Ибо сущность моя и моего героя чрезвычайно схожи друг с другом. Но есть персоны, чей облик и злокозненное нутро напоминают четвероногих, и потому, пусть хоть они посвятят не двадцать лет, а полжизни донжуанству, они априорно обречены на неудачу.

Впоследствии мне стало ясно, что мои фантазии отнюдь не беспочвенны и, быть может, я действительно являюсь дальним потомком Орудж-бея Баята. Потому я взялся изучать биографию вероятного предка. Все мои выкладки свидетельствовали о моей причастности к его родословному древу. Я, как и он, высокого роста, глаза карие, волосы черные, волнистые. Я, как и иностранные аристократы, люблю одеваться с изыском. Например, мне хочется облачиться в черный фрак, надевать черные перчатки, носить черный цилиндр и ходить с тросточкой. Правда, во времена Орудж-бея таких причиндалов не было. Потому он носил куртку-дуплет с кружевным воротником и короткие брюки-браккет, берет или шляпу, а вместо тросточки у него была шпага.

Оба мы родились под знаком Козерога, в год Быка. Может, есть совпадения и в наших судьбах? Это ведомо лишь Господу Богу. Но то, что знает Господь, не дано знать простым смертным, а мы перед с Ним – лишь самовлюбленные писаки.

Прежде чем взяться за роман, я прочел до сотни сочинений, потому пусть не заблуждаются те, которые встретят в моем романе сходные или знакомые выражения и обороты. Я не стал, как водится в сказках, переправляться через реки верхом на мухе, черпать окрошку вилами, перепрыгивать через хребты, забросив аркан, – я предпринял взаправду длиннющее, грандиозное путешествие от Исфагана до испанского Вальядолида, тем самым воздав дань памяти достославного пращура моего Ордуж-бея. Кто же был он, персиянин (азербайджанец) Орудж-бей, которого испанцы окрестили дон Хуаном? Не спешите разузнать, как не спешил и я в поисках ответа, терпеливо следуя по путям-дорогам его судьбы, прослеживая вехи его жизни. Тому назад четыреста лет сей господин в качестве солидного сотрудника (первого секретаря) посольства Сефевидского государства пребывал в Испании, позднее следы его затерялись; остались песни и сонеты, сложенные в его честь.

Я стал изучать нити, связующие моего героя с герцогом Лерма, его женой герцогиней Луизой, с королевой Маргаритой Австрийской. Действительно ли Орудж-бей был убит на дуэли, или же стал жертвой посмертной мести окаменевшего Командора?.. Или стал жертвой судилища инквизиции, инспирированного кардиналом? Может, продал он душу дьяволу, или пытался перехитрить последнего, и пал жертвой дьявольских козней? Почему, с какой стати родовитый, именитый дворянин Орудж-бей, начальник гвардии шаха, говоря современным языком, командующий дивизией вдруг ни с того ни с сего отвратился от шахского двора, от своего кума Шаха Аббаса Первого, и остался в европейской истории геройством, проявленным при штурме крепости Остенде, а не атакой на тебризскую цитадель?

К нему ли относится слово «un рersiano»[2] в деле Дона Гаспара Эспелаты? О чем размышлял Орудж-бей в своей резиденции в Вальядолиде – центре Кастилии, восседая на тебризских коврах? О своей супруге-аравитянке Фатиме, оставленной на родине? Или о вдове Командора прекрасной Анне? Или о царедворцах, провозгласивших идею – единая нация, единая вера и единая власть, изгонявших из страны «морисков» – мусульман, обратившихся в христианство? Или о Карле Пятом, любителе часов или о Филиппе Втором, отравившем престолонаследника дона Карлоса и обрекшего его на медленную смерть? Может быть, об Адиль-Гирее, закрутившем любовные шашни с шахиней и поплатившимся за это жизнью? Ведь судьба Орудж-бея имела много сходного с судьбами этих персон.

Мысли обо всем этом занимали меня на протяжении всего странствия в дороге, в метро, автобусе, в самолете, и даже во сне; мне снились и зловещее видение каменного Командора, и голубые глазки доньи Анны.

И, наконец, дошло до той стадии, когда я написал повествование о небывалом Доне Жуане, и уже сейчас завидую будущим читателям. Их ждет дьявольская история, полная отваги и интриг, любовных приключений…

Чтобы написать роман, надлежало увидеть воочию места, где бывал, обретался, ходил, оступался, падал и вставал, печалился и плакал, любил и страдал мой герой. Поэтому я сперва отправился в Иран, именуемый европейцами Персией – преемницу давнишней Сефевидской державы, страны «кызылбашей». И, едва перейдя границу в Астаре, я увидел, что очутился в совершенно другой стране. Кто-то из мудрецов изрек: мир – это пространство, где есть все. Здесь, наряду со «старым миром», который искал восьмидесятилетний Юнг, существует и мир новый, полный запретов и табу, и потомки Орудж-бея, на каждом шагу норовящих нарушить эти запреты.

По непонятным причинам я изменил их имена. Имя – условный знак, служащий для различения людей (материальных субстанций) друг от друга. А суть неизменна. Нам ведь нужна суть, не так ли, друзья?

Тогда последуем дальше.

I

Человек под шифром 111999

Твой шифр – 111999, – сказал мне друг, привезший меня из Ленкорани на таможню Астары.

– Что это значит? – удивился я.

– А то, что отныне ты взят под наблюдение.

– Это номер моего паспорта, но одна цифра ошибочна.

– Они это делают нарочно, чтобы сбить с панталыку.

Друг мой был отставной полковник контрразведки. Хорошо знал порядки по ту сторону Аракса, и знал цель моего вояжа. Потому загодя, в ресторане «Алмалык» он надавал мне уйму советов.

– Будь осторожен, – прежде чем завести старый «Газ-24», показал на число на счетчика: 111999.

Я рассмеялся.

– Ты вот смеешься, а я верю в такие совпадения.

– Да и я.

Он не поверил.

– Я – серьезно.

– Я тоже, – повторил я и снова рассмеялся. Он присоединился ко мне.

Примерно за сотню метров до таможни сказал:

– Теперь можешь топать, они знают мою машину. Увидев тебя со мной в компании, решат, что ты – по особому заданию.

Может, он был и прав. Не хотел разделить со мной мою темную участь.

Едва сошли с машины, как грянул дождь. Благо, что до отъезда я смог получить служебный паспорт, и таким образом избавился от стояния под дождем в очереди за получением визы.

В этой толчее я смахивал на «белую ворону». У меня при себе не было ничего, кроме ноутбука и саквояжа.

Один из этой толпы, желавший «протолкнуть» груз через КПП, умасливший таможенников, обратился ко мне:

– Гардаш[3], пронеси эту вещь по ту сторону, получи оплату.

Я отказался. «Только этого не хватало! Кто знает, что в этой упаковке?» А мой случайный попутчик не отставал. Потому пришлось сказать пожестче:

– Нельзя любому человеку предлагать такое. Откуда тебе знать, кто я такой?

Похоже, мои слова возымели действие. Он, с тем же наглым выражением на лице, стал искать другого посредника.

* * *

Едва я прошел в иранскую Астару, как меня обступили таксисты. Вот так всегда: чужаку всегда называют цену потолочную, а уж после понемногу убавляют. Бородатый парень в темных очках, разгребая всех, приблизился ко мне, назвал сносную цену. Я дал согласие. Остальные шоферюги явно остались им недовольны. Потому что водитель «пежо» обставил их. Вероятно, ему повезло и на лирическом фронте, так как всю дорогу он напевал песни о любви. А когда уставал, включал магнитофон. Один бок у «пежо» претерпел «травму», вмятина была выровнена, но не закрашена. Это свидетельствовало либо о скудных финансах, либо о безалаберности автовладельца. Ну, бедность можно было простить, но его безалаберность в моем случае меня не устраивала. Как только машина тронулась с места, я попросил ехать помедленнее. И он, чтоб успокоить, заверил меня.

– Чего боишься, друг, иншаллах, довезу тебя в Ардебиль целым-невредимым.

На том наш первый диалог был исчерпан. Я долгое время хранил молчание, крепко держась за поручень, пока машина неслась по гладкому, как стекло, шоссе. Немного освоившись, я для знакомства задал ему несколько вопросов. Звали его Мохаммедом, он оказался азербайджанцем, но школу окончил на фарси. Я подумал, что он может стать моим не только водителем, но и переводчиком. Я не прогадал. Он охотно согласился на мое предложение и запросил цену пониже требуемой. Признаться, я чуть насторожился из-за этой его сговорчивости, даже заподозрил его в причастности к «Эттелат», вспомнил и рекомендации моего друга.

Но все эти соображения улетучились на бензозаправочном пункте. Оказалось, что причиной скромных требований таксиста был бензин: здесь он стоил в несколько раз дешевле, чем у нас. В общей сложности нам предстояло проехать около 3500 километров. А дождь все лил и лил, и здесь вполне уместно сказать, что меня с Ираном познакомил дождь.

Поодаль виделась гора Савалан с заснеженной вершиной. Автострада – блеск. В городе ветренно, улицы – как неряхи. У въезда в Ардебиль наш «пежо» чуть было не шарахнул в бок белый «пейкан», причем с моей стороны. Проворная реакция Мохаммеда спасла меня от этой угрозы.

Водитель «пейкана», разминувшись с нами, высунул руку через оконце и пальцами изобразил какой-то знак.

– Ваш знакомец? – спросил я.

– Не мой, а ваш. Он подавал знак вам.

– Мне?

Он кивнул.

– Можешь ли сказать номер той машины?

– Я запомнил только последние цифры… То ли 66, то ли 99.

Мы забыли об этом неприятном инциденте, как только завернули за угол.

Меня в Ардебиле интересовала усыпальница Шейха Сафи. Ибо там же должна была находиться могила принца Хамзы Мирзы. Орудж Баят служил под его началом.

Мы подъехали к мавзолею, а там – ремонт. Мавзолей пришел в неузнаваемое состояние. Напоминал средневекового рыцаря, потерпевшего поражение на поле брани. Он был весь ободран, расколот, со стен сочилась «кровь». Мне было горько видеть усыпальницу суфийских шейхов в таком состоянии! Гробницы с останками Шейха Сафи и его родственников находились под сводом купола с начертанием «Аллах». Здесь опочили, помимо Шейха Сафи и Шейх Джебраил, Шейх Ибрагим, Шейх Гейдар (отец Шаха Исмаила Первого). На меня наибольшее впечатление произвела худжра (склеп) Шаха Исмаила. На его гробнице было начертано: «Здесь почиет благословенный Шейх Исмаил, из рода суфиев, праведный посвященный муршид»[4]. Тот самый Шах Исмаил, который создал великий Азербайджан, государство Сефевидов и покинул мир в возрасте 31 года[5]от внезапной напасти, и Господь не предоставил ему времени для того, чтобы он установил полное главенство тюркского (азербайджанского) языка во дворце.

А в другой худжре вот уже почти 700 лет покоился прах жены, детей и близких Шейха Сафи. Благословенные лики, любящие сердца, обратившиеся душой своей к дому Танры.

А вот хранилище – Талари-Чинихана, где хранятся 1256 единиц фарфоровой посуды, подаренных китайским императором Минком Шаху Аббасу Хранилище построено отцом Шаха Исмаила – Шахом Тахмасибом Первым. Китайские дары хранились в стенных нишах, или прикреплены к потолку. Теперь их нет, остались только выемки. На оборотной стороне посуды, говорят, была печать китайского императора.

А вот символическая 62-килограммовая печать суфиев. К чему такая махина? Аллаху ведомо. Может быть, суфии собирались вокруг многопудового символа, чтобы обсудить важные вопросы. Названия шести ипостасей Аллаха (“Ya Мэппап”, “Ya Siibhan”, “Ya Silhran”, “Ya Rohman ”, “Ya Dayyan ”, “Ya Нэппап ”) призывали суфиев быть совестливыми и праведными. Восемь ответвлений указуют многотрудные стези просвещения-посвящения, двенадцать перьев символизируют лики двенадцати имамов.

Грандиозный мавзолей, возведенный стараниями Шейха Бахаи, хранит в себе бессмертный дух суфиев. Дух не сожжешь, не истребишь, не убьешь, и эту истину надо бы зарубить на носу тем, кто пытается замести следы истории.

Я пожелал сфотографироваться, передал аппарат Мохаммеду, но служитель воспротивился:

– Нельзя тревожить покойников, омрачать сон усопших.

Шах Аббас принимал посетителей в Чинихане. После переселения в Исфаган Персидский (Кызылбашский) Лев не забыл своих предков, совершал паломничество на их могилы. Он, Шах Аббас, который обезглавил, сгноил в темнице сестер и братьев, этим радением о последнем приюте предков демонстрировал свое почтение к их памяти… Мертвые не могут претендовать на трон и венец. Но мощи его самого стали угрозой позднейшим венценосцам. Как боялись Шаха Аббаса Первого при жизни, так и боялись его мертвого. Потому его похоронили в таком месте, чтоб и духу усопшего не было, чтоб не омрачал он сны живых. Так как Лев кызылбашей нажил себе множество врагов, его последний приют держали в тайне. Монарх, повергший в страх весь Восток, венценосный Лев, чей грозный рык сотрясал округу, покинул бренный мир на родине своей матери – в Мазандаране, но и при смерти не выпускал из десницы шамшира. Получив в наследие от отца расчлененную страну, он сумел воссоединить ее, но ценой крови, отсеченных голов, выколотых глаз. И однажды, при посещении усыпальницы предков, увидев у входа крошечный ошметок грязи, Шах Аббас попенял служителю:

– Послушай, холоп, похоже, глаза твои ослепли!

Этого монаршего упрека оказалось достаточно, чтобы несчастному служителю мавзолея выкололи глаза.

В городе Кашане есть мечеть «Имамзаде». Останки Шаха Аббаса некоторое время покоились там. Возвращаясь из Исфагана в Казвин, по дороге я имел возможность лицезреть эту мечеть, вид которой не являл никакого величия.

Мавзолей Шейха Сафи некогда был похож на чертог в райских кущах. Увы, от «райских кущ» – ни следа. Караван-сарай, где останавливались кызылбаши, библиотека, где хранились рукописи муршидов-вероучителей, книги… являют гнетущее зрелище. Мы вышли на подворье, здесь похоронены знатные мужи, павшие в злополучной Чалдыранской битве войск Шаха Исмаила с армией султана Селима.

А где же могила наставника Шаха Исмаила Хатаи – Гусейн-бея?

Гид пожал плечами:

– Не знаю.

– Имя наставника – лэлэ Гусейн-бея, который души не чаял в своем питомце – будущем шахе, лелеял-пестовал его – «о, пир мой, муршид мой, паду за тебя!..» – стерто с надгробного камня по злой воле тех, кто стремился забыть уроки истории; но хранится в летописях и памяти людей.

Мне почудилось, что кто-то неотступно торчит у меня за спиной, следит за мной, пытается лишить меня памяти, вырвать ее и похоронить под разрушенными стенами. И этот некто, с мелкими глазенками и жиденькой бородой, притаился под стеной; постояв со сложенными на груди руками, он отнес воду мастеру, который скоблил краску с потолка.

Власяница-хирга Шейха Сафи под стеклянным колпаком была столь просторна, что вызывала представление о богатырской, пеликаньей силе.

А вот реликвия 10-го столетия, Коран в переплете из джейраньей кожи. Кажется, и чернила на страницах не высохли…

В середине большого салона – стул. Некогда на нем восседал верховный суфий, преподававший религиозные уроки мюридам, а женщины взирали и внимали с балконов, опоясывающих салон, наблюдали, насколько усваиваются уроки и воздействуют молитвы. Стены и колонны украшают цветистые орнаменты – «ислими». Здесь проводили в радениях сорок дней, предшествующих весне.

Я не нашел могилы Хамзы Мирзы. Но среди захоронений близких людей Шейха Сафи были две безымянные гробницы. Мне почему-то показалось, что одна из них и есть последний приют Хамзы Мирзы.

Орудж-бей находился среди тех, кто со слезами сопровождал тело Хамзы Мирзы в Ардебиль. И он вместе с кызылбашами, совершая круги вокруг гробницы, произносил заупокойную молитву во славу усопшего.

Увы, азербайджанский военачальник, повергавший в трепет врагов, пал жертвой вероломного убийцы. О, бренный мир!

Двадцатилетнему Хамзе армянин Худаверди из Хоя, цирюльник, перерезал горло бритвой близ города Гянджа.

Сей киллер, говоря современным языком, был инструментом в руках эмиров, недовольных Хамзой Мирзой, в борьбе за власть проливавших кровь собратьев своих…

Юный Хамза Мирза, взявший в плен Адиль Гирея – младшего брата надменного Довлет-Гирея, крымско-татарского хана и тем самым ставшего причиной гибели собственной матери Хейранса-бейим…

Когда совершалось убийство матери, Хамза Мирза, могучий полководец, увы, питавший слабость к зеленому змию, занимался возлияниями в кругу друзей. И в его собственной трагической гибели была роковая закономерность, ибо человек, выказавший свою силу и доблесть, неизбежно наживает себе врагов и завистников.

Хамза Мирза, двинувшийся во главе войска в Карабах, а затем в Тебриз, который освободил от османского владычества, однажды осенью по настоянию своей матери вынужден был вернуться в Казвин…

Смерть Хамзы привела к тому, что Мохаммед Худабенде был свергнут с трона, и престол занял его младший брат Хамзы Аббас Мирза[6].

На подворье усыпальницы я увидел родник. Мне хотелось пить, и под прохладными лучами апрельского солнца я вдосталь напился студеной воды. Ни дать, ни взять, живая вода, райская. До сих пор помню ее вкус. Вода – это память, первозданная память. И память моя всколыхнулась, освежилась.

Благодарение Создателю! Аминь!

II

История со скитом

Меня больше всего в Ардебиле поразил хлебный базар. Это был необычный базар. Здесь торговали старым, залежавшимся, неиспользованным хлебом. Он шел на скармливание домашней животине. Люди собирали такой хлеб у себя и килограммами сдавали в лавки-дукяны, а там сгребали хлебы в груду лопатами, собирали в мешки, взвешивали и продавали селянам, содержащим скот. С хлебом обращались как, прости Господи, с навозом, попирали ногами. У меня не укладывалось такое обращение с хлебом в исламской стране, где хлеб освящен и почитается наравне с Кораном. И эта сцена меня очень потрясла. Быть может, в этой кощунственной неблагодарности надо нам искать причину наших неудач, злосчастий, неумения сплотиться и объединиться?

Прощай, Ардебиль. «Да буду клят, коль вспомню тебя, Ардебиль!»[7]

С Ардебилем – древней столицей Азербайджана, мы расстались поутру, на заре.

Переночевал я у своего коллеги. Мой ардебильский друг сказал:

– Если понадобится, ищи меня по этому номеру, – и протянул мне записанный на бумажке номер мобильного телефона. И этот жест был совершен чуть ли не украдкой, будто он опасался, что номер перехватят чужие руки.

Выехали, и Мохаммед включил записи азербайджанских песен. Пела Ройя. Так себе, пресная песня.

– Давай условимся, – говорю, – вплоть до моего возвращения будем слушать только фарсидские песни. – Родина родиной, но это необходимо мне, чтобы я полностью проникся ощущением, что нахожусь в Иране.

Автор и исполнитель запретной песни по имени Адия начал петь игривую, озорную песню: «Пусть красавицы попляшут…» Потом перешел на минорные ноты, и в завершение песни донесся звук разбившихся вдребезги стекол автомашины, наехавшей на препятствие (стена ли, дерево ли).

Чужие места, проливной дождь, запретные песни и… ардебильская боль. Душу мою свербила история, предаваемая забвению.

Вторая кассета – запись певицы по имени Марьям. Она пела так горестно, так жалобно, что мне показалось: не из сочувствия ли ко мне. Может, обладательница этого голоса прекрасная женщина. Но петь ей возбраняется. Такова участь женщины в Иране. По этой причине и упекли за решетку прекрасную Марьям, поющую сладостно-печальные песни, – в тегеранскую тюрьму.

Также ищут и Адия, поющего запрещенные песни. Однако, здесь все слушают «крамольные» песни в исполнении «крамольных» служителей искусства. В их числе и мой шофер.

Для него нет существенной разницы между запрещенной песней и запрещенным алкоголем. При случае он не отказывает себе и в том, и в другом удовольствии. Для него не имеет значения и то, в чадре ли ходит его жена или без, ибо он считает, что женщина всегда есть женщина.

Здесь очень легко подтвердить истину о том, что запретный плод сладок…

Я обернулся. Позади никого, только безмолвие, нарушаемое стукотней дождевых капель по кровле машины. И музыка.

– Выключи, – я показал на магнитофон.

Мохаммед внял просьбе.

Мне показалось, что тишина сама по себе – прекрасная музыка. «Музыка рождается безмолвием и исчезает в нем».

– Это – старая дорога, но покороче. Сейчас никто по ней не следует, кроме перебирающихся на эйлаги, – нарушил Мохаммед молчание.

До поры перекочевки на эйлаги еще было далеко. В былые времена и я, забравшись на бугор возле нашего сельского дома, глазел на перебирающихся на эйлаги, обоз за обозом. Кочевка начиналась с возвращением журавлей. Большинство кочующих составляли жители села Марджанлы. Женщины, дети верхом на лошадях, верблюдах, осликах, волкодавы, бегущие обочь отар, стремящиеся показать чабанам свое усердие. Теперь нет тех кочевок и становий, – их оккупировали враги, родина нашего детства, дух предков наших взяты в заложники. Мать моя подолгу заглядывала в сторону Сисянских краев – туда, где эйлаги. Потому, что там были могилы наших дядьев. Им не дано было покоиться у родных гнезд.

.. На тебризской дороге, между Ардебилем и Тебризом есть «халветхана» – скит. Путники использовали это строение для постоя-пристанища. А суфии использовали как место тайных сходов.

Караван-сарай, оставшийся со времен династии Каджаров, построен из черного камня. В черном камне заключен некий смысл. Даже если и не ведаешь, но это так. Когда мы доехали туда, я попросил Мохаммеда подать на обочину и остановить машину. Мы сошли с «пежо». Холодный ветер, тянувший с гор, прохватил меня. Взял из машины свою куртку, одел. А Мохаммеду нипочем, видно, привык к таким переменам. Он закурил «Кент» и выдохнул дымок в сторону гор.

– Неплохо было заглянуть сюда, – говорю.

Он неожиданно поддержал:

– Да, в самый раз. Может, ты найдешь тут то, что тебе нужно.

Я смешался:

– А что я ищу?

– Если уж ты прибыл сюда, значит, что-то ищешь. Ты похож на искателя приключений, – многозначительно произнес он. – Все чего-то ищут, – и затянулся сигаретным дымом, стряхнул пепел. – Да и я сам, – он усмехнулся.

Некоторое время я поколебался. В постройке из черного камня могло быть все, что угодно. Я и шофера толком не знал, но успокаивала мысль, что его видели мои ардебильские друзья, и на всякий «пожарный» случай записали номер его «пежо».

– Входи, – сказал он. Не бойся. Вошедшие туда больные исцеляются, а ищущие обрящут…

– А чего мне бояться? – я постарался показать себя невозмутимым и волей-неволей направился к скиту. Но Мохаммед не сдвинулся с места. Заметив, что я замешкался, сказал:

– Иди один. Все туда входят в одиночку. Так надо.

Я вошел в помещение.

В скиту тьма-тьмущая, только струйка света, сочившаяся сквозь проем в потолке.

Я всмотрелся, подождал, пока глаза адаптируются. Пустота. Нет и летучих мышей, обожающих тьму, может, впрочем, они затаились. Ни звука. Казалось, время здесь уснуло, и малейшее неосторожное движение могло разбудить его…

Сперва поступала черная закопченная стена. Потом я увидел тень… или видение тени. Он сидел у самой стены. Постепенно стал различать черты его лица. Это был седой, как лунь, старец. Должно быть, из суфиев. Невероятно, чтоб в наш прагматичный век, иронизирующий над всем и вся, существовали какие-то отшельники, затворники.

Воцарилась долгая пауза.

Наконец, до меня донесся тихий голос:

– Много ли звезд на небе?

– Но ведь сейчас день, – удивился я.

– Захочешь – увидишь их. Главное не смотреть, а видеть.

Я промолчал. Этот человек говорил странно.

– Караваны в пути ориентируются по звездам. Присоединись к каравану.

– Где взяться сейчас каравану?

– Тогда чего же ты ищешь?

– Чего ищу?

– Значит, упустил караван?

Я начинаю понимать его иносказания.

– Не смогу ли догнать… их?.. Намного ли они далеко ушли?

– Кто знает… грядущее ли в минувшем, минувшее ли в будущем?

– Это игра слов, – я чуть расхрабрился. Вроде догадывался, куда он клонит.

– История не любит игры.

Я хотел было приблизиться к старцу, шагнул вперед, но меня остановил его повышенный голос:

– Не подходи. Стой там. Если ты нарушишь дистанцию, то все смешаешь.

Короткая пауза. Я пытался уразуметь услышанное.

– Если б ты проявил нетерпение, то не смог бы увидеть меня. Все надо рассматривать с соразмерного расстояния.

Если бросишь в воду камень с одного и того же расстояния и с равнозначной силой, камень упадет в ту же точку. А изменишь усилие и местонахождение – не получится то же самое…

– А время?

Время – понятие условное. Главное – мысль. Ты сперва определись со своим именем. Координатами в пространстве. А уж потом – выбери свое время.

– Я уже определился… Я человек под шифром 111999… А что касается времени и пространства…

– Такое сочетание цифр – знак дьявола. Ищи караванщика-сарбана.

– Вы хотите сказать…

– То, что делаешь ты, ведомо и мне.

– Всеведущ лишь Господь. Он смотрит на нас.

– Смотреть – еще не значит видеть.

Я понял так, что он подразумевает себя, сидящего в скиту, который отделяет его, смертного, от Господа каменной преградой.

– Я понял… – вздохнул я. – Анладым[8].

– «Ан»[9] – единица времени. Но время течет…

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку… Для этого должны повториться условия. Обстоятельства.

Только сейчас на его лице появилась улыбка. Во всяком случае, так мне показалось. Тон его голоса смягчился.

– Догони караван. Тебе в этом помогут в Тебризе.

Он сообщил мне имена и адреса будущих помощников.

– Но сперва посетите мечеть Сеида Хамзы. Да возрадуется душа Сеида…

После этих слов он истаял, как мираж. Там, где сидел старец, был крупный черный камень, и луч света падал именно на него.

Дело в том, что о человеке, который мог мне посодействовать в Тебризе, я слышал еще в Баку от своей коллеги… наверно, в этом суфийском храме было нечто таинственное, сокровенное…

Когда я вышел из скита, окружающая местность предстала мне в приглушенном свете, небо нахмурилось тучами, заслонившими солнце.

– Опять дождь собирается…

Мохаммед как ни в чем ни бывало, завел машину, и мы двинулись в путь на Тебриз, древнюю и вечную столицу, живущую в душе азербайджанцев.

* * *

Человек, о котором говорил старый суфий, оказался пожилым ученым, профессором. Жил он в одном из старинных тебризских кварталов, который начали сносить. Но мы не сразу направились туда. Сперва встретились с Захра-ханум. Она и рассказала мне о старом профессоре, когда гостила в Баку. Вернее, поминала.

– Есть один человек, может, он что-то знает. Но давненько уже сиднем сидит дома, никуда не выходит.

Захра-ханум ждала нас у могилы Шахрияра[10]. С ее зонтика капала дождевая вода. Похоже, она досадовала на наше опоздание.

– Говорят, здесь есть мечеть Сеида Хамзы. Хорошо бы туда наведаться.

– Кто вам сказал?

– Это не столь важно.

Захра-ханум, как радушная хозяйка, не стала возражать, и мы первым делом в Тебризе посетили мечеть, следуя совету старого суфия.

У входа в мечеть разулись. Пол был устлан коврами. Для женщин держали специальные чаршабы-платки. Захра-ханум взяла один, в голубой горошек, накинула на голову. Мы последовали за ней.

Склеп Сеида располагался посередине. Гробница забрана стеклом. А под стеклянным колпаком – много денег. Их приносили обетующиеся посетители.

Дальше этого склепа идти мужчинам возбранялось.

Поток посетителей непрерывный. Потому задерживаться подолгу нельзя. Мы покинули мечеть, созерцая древние камни с письменами, вмурованные в стены. Перед уходом Захра-ханум не поскупилась на воздаяние. Я же воздержался от назира-воздаяния, считая, что это как бы взятка Всевышнему.

Дом профессора, с которым предстояло встретиться, находился поблизости. Шагая узкими старыми улочками Тебриза, я думал об Орудж-бее, некогда здесь сражавшегося против османцев, я думал о рядовых тебризцах, павших в битве за город.

Старые кварталы сносились.

Видимо, иранский режим тем самым стремился сравнять с землей историю. На месте старых построек возводили многоэтажные высотки. История приносилась в жертву современности. Выражаясь стилем националистов, под видом модернизации стиралась история. Духи роптали и стенали.

Петляя по извилистым улочкам, я напевал старинную азербайджанскую песню, в которой сказалась горестная ностальгия и разлука:

В этот момент моего исполнения мы дошли до ворот, где на дощечке было начертано имя старого профессора. Нажали на кнопку звонка, но никто не открыл. Камушком постучали по железным воротам. Никто не отозвался. Мы уже, отчаявшись, хотели повернуть обратно, как дверь дома отворилась и во двор вышла девчурка.

Захра-ханум окликнула ее:

– Доченька, здесь никого нет, что ли?

– Там старый человек живет, плохо слышит. Потому никому не открывает.

Нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать. Решили погодя вновь попытать счастья, постучать в дверь, повернули было к машине, и тут:

– Кто вам нужен? – донесся хриплый голос из-за двери.

Показалось нам, что обладатель этого голоса уже давно стоял за дверью и хотел оценить ситуацию.

Я назвал имя, фамилию.

– Зачем он вам понадобился?

– Мы можем это сказать только ему на ухо. Так велел старый суфий.

– Какой-такой суфий?

– Он, знаете ли, не всем показывается на глаза.

Человек за дверью выдержал паузу и печально произнес:

– Приходите после заката солнца.

Мы, не допытываясь, повиновались.

Заглянули в одно кафе, чтобы вкусить плов. Плов был приправлен сырым яйцом и луком. Признаться, только здесь я увидел сочетание риса с сырым яйцом. К яйцу не прикоснулся. Стал ложкой уплетать рис без приправы. В наших краях плов заправляют вареными каштанами, абрикосом, черносливом и еще яичницей.

Чтобы убить время, навестили старинный дворец у «Гуру-чай», возведенный шахом Тахмасибом Первым. Но там, как на грех, производили ремонт. Со слов гида выяснилось, что могила шаха была сровнена с землей во время нашествия османцев.

В дворцовом комплексе уцелела лишь мечеть Сахибуль-Эмира. Он и почиет здесь. Во время раскопок обнаружили много захоронений, позднее они бесследно исчезли. Между тем, надгробия – точные вехи исторической хронологии.

Шах Исмаил Второй много здесь порубил голов. Перихан-ханум, возжаждавшая шахской власти, сперва возвела на трон своего брата, двадцать лет томившегося в крепости «Гэхгэхэ», а затем, полтора года спустя отравила его, чтобы завладеть короной. Но пути Господни неисповедимы. Хейранниса-бейим, шахиня, оказалась хитрее и ловчее Перихан-ханум и сумела запудрить мозги своего венценосного слабовольного мужа Худабенда, с тем, чтобы он двинулся из Хорасана на Казвин и завладел шахской короной. Мохаммед Худабенда велел обезглавить родную сестру, да еще водрузить голову казненной на прутья казвинских городских врат…

Мы искали какие-то признаки башни, которую называли «Хешт-бехишт», откуда османцы подвергали Тебриз обстрелу из пушек, – увы, следов ее не нашли. Крепость Эрк, которой гордятся тебризцы, и Геймесджид («Голубая мечеть») в плачевном состоянии. В мечети, возведенной женой[12] Джахан-шаха Гара-гоюнлу – шахиней Гефхар, теперь установлены статуи персидских и греческих вельмож.

По мере хождения по городу оживала история. Гарем властителей из династии Каджар, тебризский базар «Гейсариййа»[13].

Тесные, ветхие кварталы сообщали о древности. Здесь витал беспокойный и тревожный дух тебризских шехидов.

* * *

Мы возвращались, когда уже смеркалось. Мерцали дождевые лужи. На улицах – ни души. Лишь у некоторых открытых дюканов сидели на стульях, позевывая, их владельцы, и, наверное, преодолевая дрему, прикидывали сегодняшнюю выручку. Не слышно было и птиц. Цикады прощались с уходящим днем. Ощущение такое, как в затишье перед бурей.

Ворота, ведущие во двор профессорского особняка, были приоткрыты. Еще до того, как вошли, мы почувствовали благоухание цветов. Двор и жилище профессора оказались опрятнее и просторнее, чем мы ожидали.

Посредине двора – небольшой бассейн. Из крана текла вода. На стенке бассейна – серебристая кружка. Подставил руку под струйку – ледяная. Налил себе кружку и выпил, – зубы заломило, но почувствовал удивительный прилив бодрости и свежести. Будто эта вода была подведена от родника в мавзолее шейха Сафи.

На ступеньках крыльца двухэтажного дома – пара обуви, похожая на чарыки[14]. Знакомый хриплый голос хозяина:

– Поднимайтесь наверх.

Мы разулись и аккуратно поставили обувь рядышком с чарыками.

Взошли по скрипучим дощатым ступенькам. Полутемная прихожая, пропахшая медикаментами. Сюда из-за приоткрытой двери слева падал свет лампы.

Профессор восседал в углу, облокотившись на подушки-мутакки, с феской на голове. На лице – следы страдальческой гримасы, как от обуви, которая жмет.

Мы поздоровались.

– Кто из вас? – спросил он, прежде чем пригласить сесть.

Мы с Захра-ханум смешались и переглянулись.

– Кто из вас увидел его?

– Я, – сказал я.

– Ты садись, – молвил профессор. – А ты пока сходи, прогуляйся во дворе.

Захра-ханум, удрученная, нехотя покинула нас.

Когда закрылась дверь, он произнес:

– Слушаю.

Я сидел неудобно, не привык сидеть на полу и потому не знал, куда девать ноги. Хозяин подкинул мне мутакку-подушку и велел облокотиться на нее.

– Забудь о своих ногах и руках. Голова на плечах – и ладно.

Я пристроился, согласно инструкции, и подпер голову рукой. Все же дискомфорт. Поведал о цели своего визита. Сказал, мол, иду по следам Оруджа Баята, и мне кажется, в судьбе моего героя есть темные моменты, вернее, его душа все еще за семью печатями, в неведомом глубоком колодце.

Пока я говорил, лицо его ничуть не поменяло своего выражения. Он вроде и не слышал меня.

– Говоришь складно да было бы с Кораном ладно, – отозвался он поговоркой, похоже, не веря мне до конца. – А ты уверен, что последуешь по истинным следам человека, о котором говоришь?

– Уверен.

– Я тоже так думал. Но это не так-то легко. – Я кивнул в подтверждение. – В нынешнем времени, когда христиане сами принимают ислам, какой смысл копаться в жизни персоны, человека, четыреста лет тому назад отвратившегося от ислама? Муллы не допустят этого.

– Понимаю.

– Нас окружают такие сети, которые мы не можем разглядеть.

– Может, и не обязательно видеть. Если их видеть, то и не сможешь сдвинуться с места.

– Так-то оно так. Но не грех учесть некоторые обстоятельства.

– Я подготовился…

– Старый суфий сказал тебе не все до конца.

– Например?

– Он тоже был одним из них, и потому не может простить Оруджа до конца.

– Почему же тогда интересуется им?

– Потому, что и он, как и ты, чувствует, что в этой истории существуют какие-то темные пятна. Потому он и доверился тебе и предстал перед тобой. Может, он и нашел ответ на занимающий его вопрос, но умалчивает, испытывая интересующихся судьбой Орудж-бея. Я не смог выдержать испытания. Мне преградили путь.

– Если вы посвятите меня в свои знания, я доведу это дело до конца.

– То, чего я не знаю, больше того, что знаю. Уверен лишь в одном – все возвращается на круги своя, круг замыкается…

С этими словами он поднялся, прошел в смежную комнату и вернулся с небольшим узелком в руке.

Пока он отлучался, у меня мелькнула мысль, что сей ученый муж тронулся умом.

Профессор сказал:

– Здесь – все, что я узнал. То, чего не знаю, – найди ты сам. Все равно я должен был это передать кому-нибудь.

И протянул мне узелок.

Я раскрыл узелок. Поблекшие, пожелтевшие страницы, исписанные на арабо-фарсидском алфавите. Хотя я изучал этот алфавит в университете, но многие буквы запамятовал. Потому попросил хозяина не отказать в любезности зачитать мне написанное.

Я удивился, услышав, что мать у Орудж-бея была католичкой, причем из Валенсии.

– Этого не может быть! – воскликнул я, невольно повысив тон.

Он красноречиво поднес палец к губам и велел впредь не перебивать его.

Я прикусил язык и, не задавая никаких вопросов, дослушал историю матери Орудж-бея.

Вот что поведал мне старый профессор:

Ill

Химена, валенсианка

Звали ее Зейнаб. Чисто восточное имя. Валенсия долгое время пребывала под владычеством халифата, и, наконец, в 11 столетии испанцы вырвали эту землю из рук кровожадного Бен Юсифа. Но и после этого схватки за Валенсию не прекращались, и во время одного из таких набегов Зейнаб попала в плен. В те времена Средиземное море контролировалось с одной стороны арабами и турками, с другой – Священной Лигой, созданной испанским королевством с союзниками. На море часто происходили столкновения. Время от времени христианские девушки волею обстоятельств становились женами турецких и сефевидских правителей. Прежде чем получить статус «ханум», августейших жен, христианки начинали с участи рабыни.

Имя «Зейнаб» матери Орудж-бея дали мусульмане. А подлинное ее имя – Химена. Так ее назвали в честь жены знаменитого и легендарного испанского рыцаря Родригеса-Сида.

Как-то утром мать оставила юную Химену за рыбным прилавком, во избежание приставаний пьяной матросни, облачив свою дочь в поношенную мужскую одежду и подчернив ее личико соответствующим образом.

Над утренним морем и городом стлался волглый туман. Весенняя свежесть разрумянила лицо юной испанки. Химена куталась в шаль, которую заботливо дала ей мать. Мужская куртка была ей велика, она стянула лацканы внахлестку и опоясалась матросским ремнем, наверное, взятым ее матерью от какого-нибудь морского волка. У Химены, кроме матери, не было никого.

До появления матери ей удалось продать только две рыбешки, она радостно поигрывала монетами-мараведо, поблескивающими в лучах солнца. Ничто не предвещало опасности.

Химена, утомившись от стояния на ногах, хотела было присесть на табуретку у прилавка, как вдруг из туманной пелены над морем вынырнули остроносые турецкие галеры. Базарный люд охватила паника, все бросились врассыпную. Десятилетняя Химена не соображала, что происходит. Подбегавшая мать издалека что-то кричала ей…Когда Химена пришла в себя, она была уже на судне. Некий бородатый турок, схватив ее в охапку, как куколку, доставил на галеру. Этот пират так сграбастал бедную девчурку, что у нее хрустнули ребрышки.

Турецкие галеры и фелюги исчезли так же внезапно, как появились. Только отдалившись от берега, пираты стали делить захваченные трофеи и пленных. Девушек и парней отделили друг от друга. Химена оказалась среди пленников мужчин. В плен угодила и ее мать. Может, из-за того, что пыталась вырвать дочь из рук турок. Химена рыдала. Достав носовой платок, то и дело утирала лицо. Между тем, этот платок мог выдать ее принадлежность к слабому полу Ведь парни, как правило, обходились без платков, да и у них не было грации, присущей дамам.

Мать подала ей знак, чтоб она умолкла.

Женщин увели в каюты, а парней оставили на палубе, чтобы пристроить к гребцам.

И больше Химена не видела матери. Ее, выглядевшую тщедушным, ледащим парнем, оставили «мальчиком на побегушках».

Турки, повеселев от удачной добычи, куражились, подначивали пленных, забавились с женщинами. Химена не привыкла к морскому странствию, ее укачивало, тошнило, рвало. Случалось, и затрещины получала. Плыли по морю несколько суток. Наконец, пристали к берегу.

Все это время происходившее виделось ей как в тумане. Непонятная речь, разноголосица, крики, бородатые, пахнущие потом моряки, стоны и плач пленных. На берегу, куда они сошли, была невыносимая жара. Как адское пекло. Пленных вывели. И там же началось торжище.

Турок продал Химену какому-то еврею за 200 реалов. Еврей намеревался напоследок продать Химену ее испанским родичам и содрать хорошие деньги. Скажем, по меньше мере, полтыщу реалов.

Страна, куда попала Химена, была Алжиром. Тогда там хозяйничали турки.

Худо пришлось христианским пленникам.

Турецкий эмир Гасан-паша больше пекся о своем кармане, нежели о казне султаната.

Еврей привел Химену к себе домой. Двухэтажный особняк с мраморными ступенями, двор, обнесенный круглым забором. Хозяин вверил живую покупку своей жене и отлучился куда-то. Вернувшись, он глазам своим не поверил, ему вместо чумазого парня в обносках предстала хрупка девчурка. А супруга хозяина пристала к нему с вопросами, заподозрив в пленнице будущую наложницу. Еврейские мужья по тем временам весьма побаивались своих благоверных жен. Потому супруг поспешил растолковать жене, что с помощью какого-то религиозного ордена собирается вернуть пленницу восвояси. В ту пору в Испании снискали известность религиозные ордены – такие, как Сантьяго, Калатро. За счет вспомоществований, вносимых в церковную казну, а также податей, собираемых с покоренных королем земель и сел, они выкупали пленников и пленниц. Этот алжирский еврей неоднократно заключал сделки с ними и получал хорошие барыши. Он знал несколько языков, мог объясняться и на испанском. Но из разговоров с Хименой выяснил, что у нее на родине нет ни одной близкой души, потому изменил свое намерение. Да и возвращать девушку не было резона, – учуяв, что прогадал, турок мог затребовать женщину обратно. Пленниц продавали, сравнительно с пленниками, подороже. Причем, турок, считавший Химену тщедушным отроком, сбыл ее за низкую цену.

Такую «божью коровку», думал еврей, не продашь за приличную цену ни в Стамбуле-Константинополе, ни в Казвине; впрочем, если хорошо содержать, откормить, можно и хорошие деньги выручить.

Потому он с женой решил: пусть Химена некоторое время поживет у них в качестве служанки.

До пятнадцатилетнего возраста Химена оставалась у них. Уделом ее были хозяйские попреки, побои и слезы… Но вот же, выросла, похорошела, заневестилась. И бдительная хозяйка почувствовала, что ее муж заглядывается на служанку, а при случае умасливает сладкими речами. По соседству с ними жила азербайджанская семья из Персии. Они всячески проявляли участие в сироте, и Химена чуть-чуть начинала понимать их язык. Тем временем хозяин, видя ревнивую реакцию жены, счел за благо отделаться от служанки, сбыть ее за приличную цену. В нем заговорила торгашеская жилка. За теперешнюю Химену могли и раскошелиться. Он вознамерился было отвезти девушку в Стамбул, но, учтя, что там рынок рабов «бьет ключом», направился с нею в Казвин. Поначалу он привез морем свой живой товар, облачив в старенькое платье, в Александрию, а оттуда уже по суше, с верблюжьим караваном проделали двухнедельный путь до Дамаска; пробыв там несколько дней, направились в Казвин.

Хозяин солгал Химене, сказав, что ее хочет выкупить некий благотворительный орден, и он сдаст ее этим доброхотам.

Он снял комнату в квартале «Даббагчилар»[15], на другой день сходил на базар, накупил для Химены подобающую персиянкам одежду – шелковые шаровары, сандалии, белый, расшитый золотом платок, кофту, юбку, приодев ее, привел на рынок рабынь.

Случилось так, что в тот день на этот базар пожаловал Султанали-бей. Он происходил из рода карабахских беков-помещиков.

Как все кызылбашские дворяне, он вел полупоходную жизнь, то и дело участвуя в походах Шаха, находясь при венценосце во время битв и передряг. У него были поместья в Тебризе и Казвине. Тебризская усадьба пока что находилась в руках османцев. У бея было три жены, и ни одна из них, увы, не народила ему наследника. Самая молодая из них, Перихан-ханум, тезка дочери шаха Тахмасиба Первого, несколько месяцев тому назад скончалась при родах. Сестры Султанали-бея горевали из-за того, что судьба обделила брата сыном. Потому они и обратились к прорицателю, который предсказал, что бей женится на христианке, от которой родится сын, и молва об этом сыне пойдет по всему свету.

Султанали-бей из династии Каджаров был знатным представителем рода Баят, возглавлял шахскую гвардию; мать его, курдиянка Зарниса, происходила из племени «чекени» и состояла в родстве с Донмезем Солтаном.

Уже одиннадцать лет длилось перемирие между Персией и Османской Турцией, и Султанали-бей, воспользовавшийся этим, смог отдохнуть от батальных забот и горестей.

На рынок рабынь он наведался перед визитом к шаху Тахмасибу. Не потому, что внял предсказанию гадателя и суеверным сестрам, а хотел просто развеяться и обрести душевный покой. Походив-побродив по базару, возле ювелирной лавки он заметил своего старого знакомца-еврея. Того самого, который и привел Химену сюда, здесь же и принарядил ее. Бей пару лет назад купил у него двух рабынь и отправил их шахской милости.

– «Яхшимал вар»[16], – шепнул еврей по-азербайджански бею на ухо.

Султанали изъявил желание поглядеть на «товар». Торговец обрадованно снял фату с лица Химены. И под ней оказалась луноликая Дульцинея. Золотистые волосы ниспадали на плечи. Будь воля еврея, он бы не стал продавать такое чудо, а взял бы себе в любовницы. Но страх перед женой заставил его отказаться от соблазна. Ибо его благоверная находилась под покровительством духа святой Фамар, жены царя Давида, и за прелюбодеяние согрешивший еврей мог поплатиться карой и собственной головой.

Султанали-бей, увидев Химену, сразу облюбовал ее и купил за 3000 реалов. Приведя ее в дом, наказал своей старшей жене Умбульнисе несколько дней хорошенько позаботиться о ней, отвести в баню, причастить к вере и научить мусульманской молитве «кальмейи-шехадет», своего рода религиозному паролю правоверных. Но слезы Химены пока не позволяли выполнить эти процедуры. Тем не менее, Умбульнисе не оставалось ничего другого, она была бесплодна, и страшилась смотреть на Химену, как на соперницу. И другие жены бея, как на грех, рожали одним девочек.

Султанали-бей намеревался, вернувшись домой после аудиенции у шаха, вызвать ахунда Миртаги и закрепить временный брак – «сийгя» с испанской девицей.

Он знал, что с христианками можно жить и в безбрачии, но все же предпочел, чтобы все было обставлено по мусульманским правилам.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

После визита бея во дворец пришла весть из Герата, что узбеки, соединившись с таджиками, напали на этот город, и Султанали был срочно направлен туда с военной миссией и вернулся лишь через полгода…

К тому времени прекрасная Химена обратилась в мусульманство, стала понимать по-азербайджански и узнала от гаремных жен, что является супругой одного из царственных особ из рода Баят, и никто не собирается отправить ее на родину.

Химена уже смирилась со своей участью, к тому же никто ее не ждал в родной Валенсии, а здесь еще теплилась надежда, что на каких-то путях-перепутьях, может быть, ей удастся свидеться с матерью. Вот судьба: отец ее пал в бою с теми же морскими пиратами.

Теперь она избавилась от помыканий бывших хозяев. Воспоминание о добром участии соседской семьи из персидских азербайджанцев согревало ее осиротевшую душу.

Ей внушали, что если она обратится в ислам, будет совершать мусульманскую молитву-намаз, это умилостивит Аллаха, и с помощью Всевышнего Химена вскоре вернется на родину.

Обряд временного бракосочетания-«сийгя» прошел без торжественности.

Гаремные жены одели, нарядили свою «конкурентку»; новобрачной пришлись по душе дары жениха – жемчужное ожерелье и шапка с золотистой вышивкой.

Поздним вечером явился ахунд Миртаги. Бей сел по правую руку от него, а невеста – по левую.

Прежде чем заключить брачные узы, священнослужитель осведомился, знает ли невеста «кяльмяйи-шехадет». Химена произнесла вызубренные слова, а из глаз слезы так и льются. Это, конечно, расстроило бея.

Но как бы то ни было, все лучше быть женой именитого родовитого бея, чем уличной девкой. Запинаясь, она все же осилила ритуальную фразу:

Ахунд молвил:

– Став мусульманкой, ты должна принять и имя мусульманское. Нарекаю тебя именем Зейнаб.

Затем приступил к церемонии заключения брака «сийгя».

Химена стала повторять заранее выученные арабские слова:

– Zəvvəctukə nəfsi-fil müddətül-məlumati aləlmehrik-məlum.[18]

Султанали-бей произнес:

– Qəbuldu.[19]

Когда настала ночь, Султанали-бей вступил в покои Химены-Зейнаб. Приблизительно через год родился на свет высокородный наследник бея, которому суждено было снискать славу в далекой Испании. Султанали-бей нарек его именем своего отца Орудж. Рождение наследника возвысило Зейнаб в глазах ее мужа и, напротив, вызвало неуемную злобу у жен-соперниц.

В те дни положение в Герате – вотчине империи – усугублялось, и Султанали-бей был отправлен туда к гератскому наместнику Алигулу-бею. Впоследствии он обосновался и остался жить в Герате, так как сменивший шаха Тахмасиба на троне Мохаммед Худабенде пожелал вверить своего сына Аббас-Мирзу под надежное попечительство, и Султанали-бей был призван осуществлять эту роль. Этот шаг был вызван еще тем, что наставники его высочества – Муршудгулу-хан и Алигулу-хан не ладили между собой. И мятежи в Герате являлись следствием распрей царедворцев.

После отбытия мужа в Герат положение Зейнаб еще больше ухудшилось. Другие жены бея, не стесняясь, оскорбляли и уязвляли ее на каждом шагу. Зейнаб не оставалось ничего другого, как сносить и терпеть эти издевательства. Единственной отдушиной было общение с подрастающим мальчиком, которого она учила говорить по-испански и петь испанские песни.

А от Султанали-бея никаких вестей. Христианская дочь рассказывала маленькому Оруджу о далекой Валенсии, о крепости Вальядолида, напевала песню о Сиде… «Əl-Sid», как называли его арабы, то есть Родриго Диас de Bravo. В 11-ом столетии он возглавлял освободительную борьбу испанцев против арабского владычества, – реконкисту, освободил Андалузию, Бадахос, Гренаду, а захваченные у арабов трофеи и богатства частью роздал простым согражданам, а остальное передал в казну короля Альфонса. Растущая слава Сида вселяла тревогу в сердца инфантов и грандов. Они пустились во все тяжкие, чтобы оклеветать героя, и добились его изгнания из Кастилии. Король Альфонс не позволил жене опального Сида прекрасной Химене и дочерям Эльвире и Соль последовать за ним.

Но отважный рыцарь Родриго продолжил борьбу против чужеземцев, освободив Валенсию, отправил королю изрядное количество даров, и монарх простил его; прибыв в Валенсию, он принял из его рук ключи от города. Но за светлыми днями пришли вновь дни роковые. Сид выдал своих дочерей замуж; увы, его зятья оказались вероломцами, затаившими ненависть к легендарному тестю; они предали и Сида, и своих жен, которых оставили в дремучем лесу, обрекая на гибель от нападения хищных зверей. К счастью, дочери выжили, уцелели, а вероломные мужья были казнены. Позднее им предложили руку и сердце граф Арагонский и граф Наварский, и предложение было принято, и история получила счастливую развязку.

Зейнаб-Химена рассказывала это волнующее предание своему сыну сызмала вновь и вновь. Семилетнему чаду Оруджу отец подарил коня в честь совершенного обряда – обрезания. Это событие удостоилось и множества даров, присланных от двора его величества шаха…

* * *

Профессор не стал распространяться насчет деталей обряда обрезания. Не доверяя полету фантазии, я вспомнил свою собственную биографию, связанную с этим мусульманским обычаем, сопровожденным торжеством – так называемым «кичик той» – то есть, дословно «малой свадьбой».

Меня сравнительно поздно посвятили в мусульманские мужчины, мне было лет одиннадцать, потому ребята из нашей махаллы[20] даже дразнили меня до этой поры, называя «армянином», подразумевая мою «мусульманскую несостоятельность»…. К слову, кажется, кумовство-«кирвелик» между представителями разных конфессий – армянами и азербайджанцами имело место разве что в Азербайджане. Вероятно, эти отношения были введены в обиход мудрыми отцами, чтобы внести добрую теплоту и положить конец межнациональному недоверию и ядовитым вирусам вражды.

Короче, меня достали эти дразнилки обрезанных сверстников, и однажды летним утром я, преградив отцу дорогу, поставил вопрос ребром: «Когда ты обратишь меня в мусульманство?»

Отец не ожидал такого наскока и на миг замешкался, затем расхохотался от души. В тот же день, в полдень, отец вернулся домой и привел двух круторогих баранов. Оказалось, он отправился вместо работы на скотный базар и купил этих жертвенных баранов. Через неделю мне сделали обрезание. В тот день грянул ливень, и сельчане благословляли и поздравляли меня: «В такую жару дождь – это благодать. Это с неба льется свет в честь нашего маленького мусульманского братишки». Так сказал наш сельский аксакал Мохаммед-киши. И все верующие сельчане, подставив лицо дождю, совершали молитвенный жест-«Салават», благословляя небо…

Но я все же не верю в извечную спасительную благосклонность небес в отношении моих односельчан, ибо много лет спустя наше село было оккупировано вооруженными силами «многострадальных» соседей-армян.

А сейчас я нахожусь в древней столице исторического Азербайджана и, внимая рассказу старого профессора о далекой Испании, вспоминаю церемонию обрезания.

Сперва пришел наш кум-«кирве», затем цирюльник (встарь люди этой профессии занимались так и означенной операцией по удалению крайней плоти у мусульманских детей). Цирюльник был старик с проступавшими жилами на сухих руках. Меня усадили на коленях «кирве». Стянули вниз штаны. Я вскричал. Не со страху, а от смущения.

Отец, дядья и еще кое-кто из соседей обступили меня. Цирюльник, правя бритву у меня перед глазами, решил отвлечь мое внимание:

– Глянь наверх, есть ли там птичка или нет.

Я ответил, что знаю и так, что никакой птички там нет. Птицы бывают на дереве.

Окружающие рассмеялись.

– Какие отметки у тебя по математике? – спросил «оператор».

– Пятерки.

– Тогда считай до тридцати. Если сосчитаешь, – значит, не врешь.

Я волей-неволей стал считать. Когда дошел до двадцати семи, меня пронзила такая острая боль между ног, что я обругал старого цирюльника, и моя ругань долгое время не сходила с уст в нашей семье.

Мои тети вознаградили брадобрея за успешную операцию отрезами разноцветных тканей и рубашками. Чтобы как-то утишить мою боль или отвлечь от нее, отец и дядя меня тоже не оставили без вознаграждения, состоявшего из трех зелененьких ассигнаций. Но эти деньги так и не достались мне, – пока я отлеживался в постели, мать моя купила на них два казана.

Я вспомнил веранду и железную койку, на которой лежал после болезненной вивисекции, и соотносил переживания моего средневекового героя со своими. Проводил параллели между детством Орудж-бея и моим детством и приходил к догадке, что и его мать – как и моя, сидела в смежной комнате во время совершения «суннет» и, проливая слезы, переживала за сына и молила Всевышнего облегчить страдания чада…

* * *

Профессор почувствовал, что мысли мои витают далеко и, продолжая разговор, легонько коснулся рукой моего плеча.

– Султанали-бей хотел дать сыну образование, потому определил Ахунда Миртаги в наставники. Ахунд дважды в неделю посещал дом бея и зачитывал ему суры из Корана, переплетенного джейраньей кожей, комментировал их, иногда уделял время и растолковыванию суфийской философии. Орудж-бей был сообразительный, пытливым отроком, выражал ко всему свое отношение. Однажды во время очередных занятий между ахундом и его питомцем произошел такой разговор. Ахунд, раскрыв Коран, начал с наставления:

– Человек должен возлюбить не себя, а Аллаха… Вытравить из сердца злобу и ненависть… Подавлять в себе алчность… В каждом человеке таится добро и зло, и зло надлежит задушить в себе…

Орудж-бей сидел напротив, сложив под себя ноги накрест, и уставив распахнутые светло-серые глаза в учителя. Каштановые волосы и цвет глаз он унаследовал от матери, а высокой ладной статью пошел в отца.

В ответ на тезис ахунда о добре и зле он не преминул спросить:

– А как у моей матери? У нее в душе тоже гнездится зло?

– Разумеется, – отозвался ахунд.

– Нет, – возразил отрок. – У моей матери в душе только добро… Только светлое. И она все время ходит в белом.

Служитель культа стоял на своем:

– У каждого смертного в душе таится шейтан.

– Моя мать подобна ангелу… А ангелы все добрые.

– Если хочешь знать, шайтан тоже из ангелов… Просто прогневил Господа, возроптал, и потому был изгнан с небес…

Питомец промолчал, думая про себя: «Моя мать… святая… как великомученица… Она всегда одна и печальна…»

– В нашем священном писании говорится: предоставьте вашу судьбу воле Господней, и тогда сподобитесь благостыни…

Орудж-бей не мог понять такой порядок вещей. Господь карает за грех и благоволит к праведным. Но в чем провинилась его мать? Почему Господь так сурово обошелся с ней, разлучил с родной матерью?..

* * *

Профессор, прервав рассказ, устроился поудобнее, несколько раз вытянул и пошевелил окаменевшую ногу.

И мне посоветовал облокотиться на другую руку, чтобы не отекла.

– Султанали-бей собирался сделать своего сына полновластным наследником. Но для этого надлежало заключить с Зейнаб полноценный брак – «кябин». И заранее заручиться согласием шаха.

Он решил явиться к монарху. После Тахмасиба Первого на трон взошел шах Исмаил Второй. Но правление его было недолгим, и он внезапно скончался при таинственных обстоятельствах. Говорят, к этой скорой кончине причастна сестра шаха Перихан-ханум. Престол занял подслеповатый и слабовольный Мохаммед Худабенде.

Итак, в 1579 году Султанали-бей собрался с двенадцатилетним сыном явиться в казвинский дворец «Чехель-сутун» и представить его шаху Мохаммеду, который уже год как принял бразды правления и недавно вернулся с похода против османцев и крымских татар, напавших на южнокавказские вотчины – Ширван и Карабах. Султанали-бей в отряде принца Мирзы Хамзы участвовал в баталиях, выказав особую доблесть. В ходе боев они пленили младшего брата крымского хана – Адиль-Гирея. Но на этом разборки с оттоманцами не закончились, и Мохаммед Худабенде готовился к новой кампании. Султанали-бей намеревался взять с собой и юного сына, дабы он получил боевое крещение. Причем его сын в ратной выучке ничем не уступал тринадцатилетнему принцу Мирзе Хамзе.

Шах дал согласие принять верного воина с сыном.

Накануне Султанали-бей вызвал сына к себе. Тот явился в обычной повседневной одежде.

– Отныне ты будешь носить на голове тюрбан кызылбаша и соответствующую одежду.

Отец велел слуге принести новое облачение, Орудж переоделся, и они направились во дворец.

Орудж шел по правую руку отца, чуть позади. И вот «Чехель-сутун». У ворот дворца стояли стражники. При виде бея они с поклоном расступились.

Визитеры у порога разулись и надели легкие шлепанцы.

Шах восседал на троне, обшитом красным бархатом с шелковыми кружевными оторочками.

При нем находился только придворный писарь. Монарх был небольшого роста, слаб глазами и щурился.

Султанали-бей, положа руку на сердце, трижды отвесил поклон, подступив к шаху, поцеловал августейшую длань, затем подол шахской мантии. Орудж-бей последовал примеру отца.

Султанали-бей изъявил благодарность:

– Да продлит Аллах жизнь нашего святого вседержителя и да хранит его трон, и да сподобит милостью за то, что изволил оказать нам честь и принять нас…

Шах задержал взгляд на юном Орудж-бее.

Похоже, рослый и стройный отрок произвел на венценосца благоприятное впечатление.

– Я рад видеть еще одного мюрида рода Баят.

– Благодарствую, ваше величество, – отозвался Султанали-бей.

– Я краешком уха слышал, что повод, приведший именитого мужа из рода Баят – деликатный и серьезный. Может быть, ты, старый друг, и поведаешь суть дела.

Султанали-бей изложил:

– Да славится шах, ты знаешь, что после того, как я обратил Зейнаб по доброй воле в нашу веру и заключил с ней «сийгя», она родила мне сына, и я усердно занялся его воспитанием, научил верховой езде, владению мечом, пестовал, как истинного мюрида. И к этому немалый труд приложил ахунд Миртаги и делопроизводитель двора Зульфугар-оглу. Теперь с твоего высочайшего позволения, хотел бы объявить своего сына законным наследником. Но до этого я возьму его с собой сразиться с османцами. Иншаллах, если он выдержит боевое крещение, проявит подобающую доблесть и выйдет живым, я попрошу не обойти нас своей милостью.

Шах:

– Я всегда говорю, если мусульмане женятся на христианках и народят от них сыновей, то это пойдет во благо, но с условием, чтобы их воспитывали как правоверных. – Мать самого шаха была грузинкой, и он намекал на это обстоятельство. – Я буду рад видеть среди моих воинов еще одного будущего полководца из рода Баят. Да облегчит Аллах ваш путь…

Шах поднялся с трона.

Посетители вновь приложили уста к его деснице и подолу одежды. Шах погладил юного Орудж-бея по голове и у венценосца мелькнула задумка: если сей новобранец вернется живым, хорошо бы выдать младшую дочь, Бейимнису замуж за него. Но об этом не обмолвился, довольствовавшись похвалой:

– Славный отрок…

И пожелал жестом доброго пути.

Отец и сын попятились на несколько шагов и покинули шахский дворец.

Вернувшись в полдень, они застали Зейнаб за намазом.

– Allahi Əkbər. Bismillаhir-Rəhmanir-Rəhim. Əlhəmdü Lillahi Rəbbi-l-Аləmin, Ər-rəhmanir-Rəhim, Maliki yəumiddin…[21]

Зейнаб соблюдала все уставы ислама. Однако, услышав шаги и поняв, что сын и муж вернулись с аудиенции, она прервала молитву и выпрямилась, тем самым совершила погрешность в ритуале, не осознавая этого.

* * *

Слушая профессора, я подумал, что в его изложении язык средневековой знати выглядит изрядно современенным. Но грех было сетовать. Ведь неимоверно трудно по прошествии веков воссоздать и реставрировать в точности язык наших далеких предков. Я и тогда, и позднее много бился над этим. Наконец, осознал, что для меня главнейшее – мышление, образ мышления, жизни, уклад, дух пращуров. Постичь, уловить дух – счастливая удача.

Здесь профессор прервал изложение своих заметок, – было уже за полночь.

Он аккуратно сложил свои записи, собрал в узелок и сказал мне:

– Поезжай в Казвин. Подлинная правда лежит дальше. Меня туда не пустили. А эти заметки, – он передал мне узелок, – дальнейшее отыщи ты сам. Чтоб узнать истину, надо иметь бдительный, зоркий, живой дух. А дохлый дух – бесплоден, – добавил наставительно: – Никогда не оставляй свой намаз незавершенным.

Я встал. Хотел было признаться, что не совершаю намаз, но воздержался из опасения задеть религиозные чувства профессора.

Вопросов у меня было множество, но я не стал их задавать.

Мохаммед и Захра-ханум, сидевшие в «пежо», уже клевали носом.

Когда мы отъезжали, я заметил позади нас внезапно вспыхнувшие фары, но не придал этому значения. Следовавшая за нами машина через некоторое время обогнала нас и исчезла; затем снова возникла впереди, отстала и «села на хвост», наконец, убралась.

Екнуло сердце: слежка! Но я промолчал о догадке. Похоже, Мохаммед и моя тебризская коллега уловили мое беспокойство; они тоже проследили взглядом любопытную машину, и тоже промолчали, видимо, думая о возможных последствиях. Я, впрочем, просчитал всякие превратности, прежде чем пустился в это странствие.

Когда знаешь, что во дворе кусачая собака, уже не так страшен ее лай…

Мохаммед в ту ночь переночевал в машине, сказав, что привык к таким «походным» условиям; на всякий случай поставил «пежо» под свет, падавший со двора.

А я поднялся в дом, где жила моя тебризская коллега с семьей. Двухэтажный домик. Опрятный и светлый. Четверо детей, свекр, свекровь ожидали нас. Муж отсутствовал. Оказалось, он служит на судне, часто приходится отправляться в море. После настояний хозяина я поужинал. Плов, компот, салат из зелени. Сидел как на иголках, потому быстро покончил с едой, выпил предложенный чай и ушел в отведенную мне комнату. Постель была приготовлена на полу.

Примостившись на ковре, я раскрыл узелок, врученный мне профессором. Записки на арабском алфавите. Я, собственно говоря, не рассчитывал узнать нечто новое. Как дал понять профессор, дальше докапываться придется мне самому. Поворошив бумаги, вложил их в саквояж, под самый низ дорожной экипировки.

Утро начали со знакомства с тебризскими мечетями. Меня интересовала мечеть Шейха Гейдара, где, по сведениям, находилось изображение отца моего героя – Султанали-бея.

Увы, среди двухсот мечетей мы так и не доискались ее; набрели на «теля» – молельню Гейдара, но там не было ничего, напоминавшего о Султанали-бее. Стены были расписаны религиозными сюжетами, относящимися к последним двум столетиям. Захра-ханум сообщила, что в средние века в этой молельне радели суфии.

– А мечеть, которую вы ищете, вероятно, была разрушена во времена османских набегов.

Захра-ханум поинтересовалась моими сведениями о портрете, и я вкратце изложил его историю:

– В сентябре 1585 года, после взятия Тебриза Осман-пашой, на месте дворца «Хашт-Бехишт» возвели цитадель и, завоеватель, оставив там семитысячное воинство под началом Джафар-паши, отбыл в Турцию. Город из этой крепости подвергался обстрелу из пушек. Тебризские ополченцы предпринимали эпизодические вылазки против аскеров османской армии. В тебризской бане месть постигла одного османского офицера; и тогда население подверглось жестокой расправе.

Принц Хамза Мирза искал подходы и пути для проникновения в крепость. Кызылбаши из подпола мечети «Хасан-падишах» начали подземный лаз к крепости. Намеревались подорвать одну из башен, ворваться в твердыню и перебить османцев. Но, когда уже оставалось прорыть немного, начальник гвардии стражников Гулу-бей Афшар, предав своих, переметнулся на сторону турок и выдал план. Причиной измены стало то, что Гулу-бей участвовал в убийстве матери Хамзы Мирзы, и преступник опасался возмездия.

Османцы засыпали прорытый потайной ход. План кызылбашей рухнул.

В ту пору Султанали-бей состоял на службе вместе с Алигулу-ханом Шамлы при Аббасе Мирзе и участвовал в составе трехсот отборных воинов из рода Баят в сражении.

Когда затея с подкопом провалилась, Хамза Мирза решил пойти на открытый бой. Он двинул свой отряд на приступ твердыни, призвав в это дело и Султанали-бея.

Нападавшие использовали и дощатые щиты-башни на колесах. Движущаяся башня была изнутри набита мешками с землей, а колеса обмотали льняным полотном во избежание шума. Высота передвижной башни достигала высоты крепостных стен. Кызылбаши хотели незаметно приблизится к стенам и через них ворваться в стан врага. Но османцы успели обнаружить их и обрушили огонь из мушкетов и пушек; одновременно из крепости вышли до 700 аскеров и ринулись на кызылбашей. Султанали-бей, несмотря на неравенство сил и отчаянное положение, бился отважно и пал смертью храбрых. А юный Орудж-бей вышел из боя живым, правда, получив ранение. Его доставили к шаху Мохаммеду Худабенде. Монарх погладил по голове раненого воина, сказал утешительно:

– Да упокоит Аллах душу Султанали, верного брата и храброго мюрида моего! Вечная память ему! Дух его будет осенять всегда сограждан державы моей. И отныне тебе суждено стать опорой нашей…

И шах призвал рисовальщиков и велел запечатлеть образ Султанали-бея. И на созданной картине Солтанали-бей был изображен стоящим над семью поверженными османскими офицерами.

Теперь не было ни старинного портрета, ни мечети, где он хранился.

Все было стерто из памяти истории.

IV

Трагедия Адиль-Гирея и Мехди Ульи

Когда я прогуливался по древним улицам Казвина, города исторических героев, интриг и трагедий, мне чудилось эхо давних событий, слышался гром битв, топот конских копыт, звон мечей, свист летящих копий, стоны раненых воинов… Эта память пропахла кровью.

Мы перекусили в одном из попутных кафе. Меня почему-то клонило ко сну. Показалось, что здесь к еде примешивают нечто снотворное, может быть, это в интересах режима мулл, и их устраивает, чтобы люди пребывали в беспробудной дреме; может быть, какие-то злонамеренные силы желали усыпить вашего покорного слугу, Аллах их знает. Но я убежден, что деспотические режимы не любят бодрствующих и трезвомыслящих. Сейчас я был в положении сказочного Меликмамеда, посыпавшего рану солью, чтобы не забыться сном…

В Казвин мы доехали, когда уже смеркалось. Долгое время не могли найти место для парковки машины. Дорожная полиция, похоже, искала предлога, чтобы оштрафовать нас. Наконец, удалось найти пятачок неподалеку от центра. Припарковались и сели в такси.

На одной из центральных площадей нам предстал бассейн с фонтаном, подсвеченный лампионией, посредине возвышалась красивая бело-мраморная статуя. Это было изваяние каллиграфа-хаттата, убиенного в 16-м веке людьми визиря Шаха Аббаса – Аббаса Рзы.

Наш шофер Мохаммед прочел имя. Имадеддин Эльчини. Надо же! Какое совпадение: тезка мой, значит. Не приведи Аллах, чтобы и участь наша была сходной… Времена-то разные, а «место действия» – то же самое, к тому же я пустился в путь-дорогу с претензией сблизить эпохи, состыковать и как бы соединить их, и нет ли в этом побуждении коварного умысла фортуны, решившей испытать меня и наглядно продемонстрировать чью-то плачевную участь?..

А вот и дворец Джехель-сютун! Шахский чертог, столь же благолепный, сколь и зловещий.

Увековеченное воспоминание о сотнях отсеченных голов, искалеченных судеб, дворцовых кознях…

Колоннады двухэтажного здания отреставрированы. Мне показалось, что два застекленных проема встарь были воротами. Именно отсюда, через этот проем стражники и воины шаха Аббаса ворвались внутрь дворца, чтоб расправиться с заговорщиками-вельможами, совершившими убийство престолонаследника, и двадцать две отсеченные головы были водружены на шпили казвинских городских ворот.

Но тех ворот, где торчали головы оных заговорщиков, а также голова Перихан-ханум, умерщвленной по велению Мехди Ульи[22], нет в помине. Теперь у входа в город – не ворота, скотобойня и хашные[23].

Не будь дождей, наверно, в Казвине пахло бы говядиной, бараниной или собачатиной.

О, прекрасная и амбициозная Перихан-ханум! Дрогнула ли рука палача, занесшего топор над тонкой нежной, беломраморной шеей этой властолюбивой особы! Закралось ли в его грубую душу минутная вожделенная мысль переспать с этой красавицей… или его красным глазам все виделось лишь в цвете крови?.. Палачи, наверно, дальтоники…

Фобия жены и золовки – что это, пережиток прошлого или порочное явление современности?

Да, Перихан-ханум поплатилась головой по велению ее золовки, шахини Мехди Ульи. Ибо первая посмела содействовать восшествию на престол старшего сына Тахмасиба Первого – Исмаила Второго, до того томившегося в крепости «Гахгаха», а затем, отравив брата своего, вздумала занять место шаха. Во время этих событий законный венценосец Мохаммед Худабенде находился в Мазандаране и, по настоянию шахини Мехди Ульи поспешил в Казвин и исполнил зловещую волю своей супруги-персиянки. Но и сама Хейранниса-бейим – Мехди Улья – стала первой жертвой дворцовых интриг. Рок безжалостен и подстерегает всякого, и горе тем, кто предоставит ему предлог…

Мохаммед Худабенде взошел на престол на 5 день месяца Зульхаджа 985 года по мусульманскому календарю[24]. И я теперь размышлял об участи царедворцев, целующих длань и стопы воссевшего на трон самодержца.

Стопы венценосца источали запах амбры и мускуса…

В ту пору никто не уповал на благоволение и милость шаха, напротив, спешили обойти дворец стороной. Здесь суждено было произойти трагической истории любви младшего брата татарского хана Адиль-Гирея с царственной особой – шахиней Хейраннисой…

Хейранниса, мать грозного шаха Аббаса Первого, в начале семнадцатого века наводившего страх на сопредельные края, была, действительно, прекрасной властолюбивой персиянкой.

Когда она выходила замуж за слабовольного Мохаммеда Худабенде, в сердце ее занимало больше вожделение власти и ненависть к супостатам, нежели сентиментальные чувства к венценосному супругу и чадолюбивые мечты.

Трон, власть для нее были самым действенным оружием для расправы с врагами.

А кто же были они, ее враги?

Люди из рода «устаджлы» и «шамлы», то есть тюркоязычные подданные.

Хейранниса была уроженкой Мазандарана. Отец ее Мирза Абдулла-хан принадлежал к именитому роду сеидов из Мэрэса и пал от руки Мурад-хана в междоусобной борьбе за власть. Потому, как только муж Хейранниса воссел на трон, первой жертвой мстительной шахини стал казненный сын Мурад-хана – Мирза-хан.

Эта персиянка сосредоточила в своих руках столь большие полномочия, что была вольна упечь за решетку всех неугодных и приблизить к трону угодных ей. Перса Мирзу Салмана она возвела в визири. Выпустила из неволи ширазского муфтия. Освободила из заключения в крепости «Истахр» своего родича Ахмед-хана и добилась его назначения правителем Гилана.

Ее власть настолько «легитимизировалась», что на шахских фирманах, наряду с печатью визиря ставилась и ее печать.

Самоуправство августейшей особы возросло еще больше после разгрома османцев и крымских татар кызылбашами в Ширване.

Осенью 1578 года она вместе с сыном Хамзой Мирзой решила отправиться в поход. Разнаряженная, усыпанная драгоценностями царственная красавица Хейранниса-бейим решила отличиться не только на дворцовом поприще, но и на поле брани.

Кызылбаши прибыли в Карабах, в урочище Кара-Агач. Тридцатитысячное воинство кызылбашей под начальством Хамзы Мирзы в сражении возле села Молла Гасан наголову разбила турецко-татарские отряды. В ходе противоборства с воинством Баба Халифы Караманлы и татарского хана Довлет-Гирея кызылбаши столкнулись с младшим братом крымского правителя – Адиль-Гиреем, сбили его с седла ударом пики и взяли в плен.

В этой баталии особо отличились длинноусые конные гвардейцы Орудж-бея. Они проявили исключительную доблесть при окружении татарских отрядов.

Эта победа стала началом краха шахини Хейраниса-бейим и прологом ее трагедии. Не позволив сыну продолжать баталии, она вернулась в Казвин, где ее ожидали черные дни.

Дискриминация тюркоязычных племен «устаджлы» и «шамлы», повсеместное выдвижение персов и таджиков на ведущие служебные посты вызвало резкое недовольство. Кызылбаши стали подумывать об отмщении высочайшей притеснительнице.

Их привело в ярость и негодование то, что шахиня учинила убийство сына давнего врага своего отца Мурад-хана – Мирзы-хана. Между тем, она же, Махди Улья (Хейранниса-бейим) в свое время обещала кызылбашским эмирам, что не тронет Мирза-хана, «достойного и верующего молодого человека», преемника мазандарансокго правителя. Сам шах Мохаммед Худабенде пытался отвратить свою злопамятную и мстительную жену от кровавого умысла, но тщетно. Подосланный ею наемный убийца под покровом ночи покончил с молодым ханом.

Я думал о том, где же сад «Сеадабад» – столицы? Тот самый сад, который был свидетелем многих козней, заговоров и покушений. Мы искали следы этих благолепных, но зловещих кущ. Но сад исчез. На его месте возникли лавки по продаже золотых изделий. Восток обожал злато-серебро. Пристрастие, свойственное слабому полу Но разве Восток – женского рода? В то время как люди «ориента» предпочитали копить и хранить желтый металл, закапывать в землю, европейцы расходовали его на оружие и технику А оружие – это сила…

Но вернемся в средневековый «Сеадабад» – столицу, в исчезнувший теперь сад. После убийства Мирза-хана однажды утром здесь собрались Шахрух-хан, Мохрдар Зульгадар, Пири Мохаммед-хан Устаджлы, Горхмаз-хан Шамлы, правитель Кашана Мохаммед-хан Туркман. Обсуждали планы устранения от власти Хейранниса-бейим. Пири Мохаммед-хан негодующе говорит:

– Как могло случиться, что эта персидская фурия топтала нас, изгалялась, тешилась отсеченными головами и потрохами истерзанных кызылбашей?

– Надо кончать с этим, – промолвил Горхмаз-хан.

Судили-рядили и решили: отправиться к шаху и рассказать ему о бесчинствах и лиходействе шахини и потребовать пресечения ее вмешательства в державные дела. Они были вправе требовать этого. И имели возможность «надавить» на шаха. В противном случае монарх мог лишиться поддержки влиятельных племен «устаджлы» и «шамлы». Надлежало добиться этого решения быстро, иначе, если пронюхают сторонники шахини, то тюркским эмирам несдобровать.

– За дело, беи!

Вечером того же дня посланцы эмиров явились к шаху. Мохаммед Худабенде, не ожидавший визита, беседовал с гостем – правителем Гилана. Речь шла о последствиях засухи и недороде на рисовых полях.

Тут вошли стражники и сообщили о неожиданных визитерах. Шах смешался, поспешил выпроводить гиланского предводителя, пообещав направить в провинции необходимое количество зерна. Обычно при встрече с вождями племен и военачальниками все сидели кругом; лишь по торжественным случаям шах садился на трон. Но на сей раз Мохаммед Худабенде предпочел принять гостей, восседая на престоле.

Гости в сопровождении стражников вошли. Впереди шагал Мохаммед-хан Туркман. Положа руку на сердце и трижды поклонившись, поцеловал руку, а затем подол шахской «джуббы»-мантии.

За ним изъявили свое почтение остальные.

– Да сподобит Аллах долгого и славного царствования нашего шаха и духовного вождя! – начал Мохаммед-хан. И остальные вторили ему.

– Нет в мире правителя справедливее вас, и вся Персия гордится вашей праведностью и справедливостью, – польстил шаху Горхмаз-хан.

Шах прекрасно понимал, что повод, побудивший явиться к нему столь внушительную делегацию, весьма серьезен. Он полагал, что речь пойдет, наверно, о гульбе и куражах Хамзы Мирзы в последнее время, вызвавшие ропот знатных людей. Но разговор принял совершено другой оборот.

Мохаммед-хан говорил недвусмысленно:

– Кобыла в табуне – чтобы плодить потомство, но, бывает, она ссорит жеребцов… А как быть, если в пору таких распрей враги нападут на нас?

Шах сперва не понял иносказания. И сморозил:

– Тогда пусть жеребцы сбросят кобылу с обрыва…

– Перейму печали твои, – вступил в разговор Шахрух-хан, – времена смутные, нельзя на кого-то положиться…

Шах теперь подумал, что речь идет о мятеже Алигулу-хана.

– Я направил туда надежного человека. Не верю, чтобы над головой Аббаса Мирзы нависла какая-либо угроза.

Под «надежным человеком» шах подразумевал Султанали-бека.

Видя, что разговор крутится вокруг да около, Горхмаз-хан Шамлы решил рубануть напрямик:

– Короче говоря, Хейранниса-бейим третирует нас, государь, вмешивается в дела суда, канцелярии, сажает мазандаранцев во главе присутственных мест… И ее мать потворствует ей…

Мохаммед Худабенде не ожидал такого поворота. Потому призадумался. Поерзав, устроился поудобнее.

– Хейранниса-бейим – мать шахзаде Хамзы и занята его воспитанием и попечением. И в ратных делах не покидает его… Никто не может оспорить доблесть, выказанную Хамзой в Карабахе. Но… женщина есть женщина и не вправе вмешиваться в державные дела. Я велю, чтобы впредь ни она, ни ее мать не лезли в дела диванханы[25]. Если вам угодно, я могу отправить ее со своим сыном Абуталыбом Мирзой в Кум или Мазандаран, чтобы оставить там навсегда.

Кызылбашские ханы, услышав это заверение шаха, в один голос подхватили:

– Вот и ладно, вот и прекрасно! – И, пожелав его величеству долгих лет и счастливого правления, изъявив готовность служить ему до конца жизни, удалились с поклоном. Но… в коридоре неожиданно столкнулись с шахиней Мехди Улья… Вероятно, она подслушала происшедший разговор, потому, глядя вслед визитерам, прошипела:

– Я не стану ждать, пока остынет труп Мирза-хана!..

Это была неприкрытая угроза. Пришельцам стало ясно, что обещание шаха останется пустым звуком. Ибо он давно отпустил поводья «кобылы». Кызылбаши прекрасно знали, что Мехди Улья постарается отомстить им. И надо было опередить ее. Но как столковаться с бесхребетным и мягкотелым монархом? Он и любил, и боялся жены.

Тогда эмиры прибегли к хитрости. Жены кызыл-башских правителей были их «ахиллесовой пятой». От жен-полукровок можно было ожидать любой каверзы. Надо было довести до сведения шаха, что шахиня… завела шашни с пленным Адиль-Гиреем. Как доказать это – другой вопрос. Но слух об амурных связях супруги венценосца с пленником явился бы сокрушительным ударом по престижу верховной власти.

Дело в том, что Адиль-Гирей, попавший в плен, остался при дворе и постепенно снискал благорасположение шаха. Высокий, черноволосый, с короткой бородкой и тонкими усами, он держался с гордым достоинством. И шах подумывал выдать за него замуж одну из своих дочерей. Тем самым можно было наладить отношения с крымским ханом Довлет-Гиреем. Это намерение шаха пришлось не по душе кызылбашским эмирам. Хотя бы потому, что их не устраивало восхождение чужеземного принца. И эмиры вознамерились одним выстрелом убить двух зайцев.

Короче, они донесли шаху, что его «кобыла снюхалась с чужеземным жеребцом». И если его величество сомневается в этом, пусть расспросит гаремных жен. Причем эмиры заранее подкупили гаремных стражников и евнухов, чтобы последние подтвердили их слова.

Слух стремительно распространился среди придворных. Шах пребывал в таком физическом состоянии, что редко навещал обитательниц гарема; потому его нетрудно было убедить в том, что шахине приглянулся стройный красавец-пленник.

Мехди Улья была единственной из жен, которая, вела себя во дворце совершено свободно. В последнее время она резко охладела к своему коронованному мужу. Причиной послужила уступчивость шаха в отношении кызылбашских эмиров к обещанию услать ее с сыном в придачу в Мазандаран.

Гаремные соперницы сообщили шаху, что несколько раз видели главную жену-шахиню в обществе Адиль-Гирея и, кто знает, может быть, и вправду между ними заварились амурные дела. Но истина состояла в том, что Хейранниса-бейим намеревалась воспользоваться Адиль-Гиреем и его охранниками в борьбе против кызылбашских эмиров. И в этих целях она несколько раз конфиденциально встречалась с крымчаком.

Но, как говорится, и стены имеют уши.

Адиль-Гирея охраняли люди из его сонародников. Шахиня помышляла в одну из ночей «убрать» Мохаммеда Худабенду и объявить шахом своего сына Хамзу Мирзу. А последний, мечтавший о короне, никак не мог очухаться от кутежей и оргий.

Кызылбашские эмиры прознали об этих планах и поспешили действовать.

Они подговорили одного из нукеров выкрасть исподнее белье Адиль-Гирея. Это белье было доставлено во дворец Горхмаз-ханом Шамлы аккурат тогда, когда у его величества совещались эмиры. Горхмаз-хан предложил всем подряд обнюхать белье крымского принца и тем самым выяснить его виновность или невиновность. Все вожди племен принюхались к этой «улике» и стал утверждать, что белье пахнет… шахиней Мехди Улья.

Шах вскричал:

– О, Аллах! Откуда вам знать запах Мехди Ульи?!

Все пришли в замешательство. Не растерялся один Шахрух-хан-Мохрдар Зульгардар. Он объяснил:

– Это благоухание исходит от вас, ваше величество, и от шахзаде Хамзы Мирзы. Мы это почувствовали, целуя руку вам и вашему наследнику.

Этого простого и примитивного довода оказалось достаточно, чтобы шах заколебался и поверил. Благо еще, что белье Адиль-Гирея не пахло шахом. А то бы в Казвине это истолковали на иной лад…

Мохаммед Худабенда никак не хотел бы, чтобы его любимая жена оказалась на плахе, с другой стороны, он боялся кызылбащских эмиров, огласки дела и неминуемого позора. И во избежание этого, скрепя сердце, он велел втайне умертвить и Адиль-Гирея, и Хейраннису.

Адиль-Гирей не ведал об этих зловещих кознях, продолжая жить в придворных покоях, отведенных ему.

Ночью кызылбаши проникли в его опочивальню. Крымчак и охранники спали. Но стоило им сделать несколько шагов, как татары вскочили с диким криком и ринулись в схватку. Сын Мохрдара Зульгадара дважды нанес удар кинжалом Адиль-Гирею, который бился отчаянно. Но силы были неравны. И крымский принц пал жертвой дворцовых козней. Трупы двенадцати татар в ту же ночь тайком вынесли из дворца и сожгли.

Эта ночь оказалась последней и для Махди Ульи…

Правда, добраться до нее заговорщикам было нелегко. Шахиня, предчувствуя недоброе, редко появлялась во дворце, чаще оставалась в гареме, а туда, как известно, вход посторонним заказан. Но, увы, кызылбаши не посчитались с этим, пошли на бесславное дело; проникнув в гарем, вторглись в опочивальню Мехди Ульи и задушили ее спящую… Та же участь постигла и мать персиянки, всполошившейся от шума и смотревшей из-за дверей на происходящее…

Спустя два дня после этой расправы эмиры явились во дворец и держались как ни в чем не бывало. Шах, убитый горем и проливавший слезы, узнав о визитерах, съежился, вытер слезы, попытался взять себя в руки. Но так и не смог выпрямиться и принять подобающий шаху вид.

Горхмаз-хан от имени эмиров сообщил их решение: они, их племена, как и прежде, признают власть государя и изъявляют готовность исполнить любое его повеление. И если его величеству будет угодно, они готовы дать укорот строптивому Хорасану и распоясавшемуся Луристану.

Шах, давясь слезами, сказал, что не может держать зла на эмиров и не сомневается в их преданности; однако долгое время горевал об участи «безвинной» супруги и старой «доброй и набожной» тещи.

Кызылбаши не остановились на этом. Для них не меньшую опасность представлял старший визир, уроженец Мазандарана Мирза Салман, фаворит убиенной шахини, пользовавшийся влиянием во дворце.

Нужно было найти повод, чтобы свести счеты с этим противником. И повод представился. Наставник Аббаса Мирзы Алигулу Шамлы поднял мятеж в Герате. Мятежник считал, что государство управляется плохо, и трон должен быть представлен его питомцу Аббасу Мирзе.

Мирза Салман вынудил шаха предпринять военный карательный демарш против собственного сына, но это выступление провалилось.

Аббас Мирза, упреждая столкновение, послал отцу гонца с уверениями в неизменном покорстве, почитании и благоговении. Кызылбаши воспользовались этим и в противостоянии отца и сына во всеуслышание обвинили Мирзу Салмана в измене. Мирза Салман был зарублен Шабдахом Султаном.

V

Что ожидает убийц престолонаследника?

Шахзаде Хамза Мирза после убийства матери заговорщиками поднял на уши всю шахскую камарилью, пылая жаждой власти. Шила в мешке не утаишь. Лиходеи были известны. В отличие от малодушного отца, простившего неслыханное злодейство, Хамза действовал решительно; он велел схватить вождя племени туркманов Амир-хана как мятежника и отправить в крепость «Гахгаха», однако по дороге по его приказу узник был отравлен: подосланный им человек примешал яд к еде Амир-хана, когда они остановились в караван-сарае.

А тут обострилась междоусобица между кызыл-башскими эмирами. Шах с целью их примирения назначил переговорщиком Султанали-бея, однако стороны так и не пришли к миру и согласию.

Османцы, воспользовавшись этой смутой, захватили Тебриз.

Междоусобицы, яростные расправы Хамзы Мирзы над причастными к убийству матери людьми, гонения и страхи расшатывали устои государства, страна теряла силы.

Однажды шах призвал к себе Хамзу Мирзу и имел с ним крупный разговор; содержание их беседы неизвестно, но принц покинул покои отца в крайнем раздражении и сердито спросил начальника охраны, своего ровесника Орудж-бея:

– Они подло убили мою мать, и что я, по-твоему, должен делать?

Орудж-бей некоторое время взирал на искаженное гневом лицо его высочества, наконец промолвил обтекаемую фразу:

– Посланник Аллаха – пророк, а богоданные правители – шахи… Все им виднее… Против османцев…

– Ты тоже поешь на его лад… – принц кивнул в сторону шахских покоев. – Но он забывает, что змея, которую пригрел, когда-нибудь может ужалить и его самого… Потому надо заблаговременно размозжить ей башку…

Сказал и ушел.

Через несколько дней он отправился в Карабах, чтобы снарядить войско. Однако вблизи Гянджи, когда принц ночевал в своем походном шатре, он был зарезан Худаверди, брадобреем-армянином, уроженцем Южного Азербайджана, из Хоя.

Худаверди был завербован Исми-ханом Шамлы. Он затесался в ряды прислуги принца и ночевал возле его шатра. Когда он проник в шатер, принц спал мертвецким сном и даже не успел очухаться и вскрикнуть от удара бритвы, полоснувшей шею. Хлынувшая кровь отдавала винным перегаром, – последствие предшествовавшей оргии…

Стражники, узнав о происшедшем смертоубийстве, не сразу решились отправить к шаху гонца с черной вестью.

Потрясенный Мохаммед Худабенде потребовал доставить к нему продажного цирюльника, но Исми-хан, решив спрятать концы в воду, прилюдно заколол им же нанятого убийцу; ибо тот мог проговориться, и тогда заговорщикам было несдобровать. Но это их не спасло. Перечень заговорщиков попал в руки шаха. Среди них не было никого из рода Баят. Потому баятских эмиров впоследствии миновал гнев взошедшего на трон шаха Аббаса Первого; как надежные верноподданные, они заняли место в ряду самых уважаемых царедворцев.

Убийство принца и дворцовые передряги подорвали Мохаммеда Худабенде. Дворцовая знать, предвидя развал страны, призвали шестнадцатилетнего Аббаса Мирзу поспешить в столицу и занять престол. Аббас Мирза в ту пору находился в Мешхеде, что в сотне километров от Герата. Получив это известие, он сразу дал приказ войску собраться в поход и в сопровождении наставника-регента Муршудгулу-хана двинулся в Казвин. Там у входа он был встречен с помпезной торжественностью и сопровожден в дом знатной семьи Зиядоглулар. Затем верные принцу кызылбашские эмиры явились во дворец к немощному Мохаммеду Худабенде и уговорили его уступить престол Аббасу Мирзе. Затем двадцать восемь верных ему племенных вождей – состоятельных ханов признали его шахом.

Они пришли к новоиспеченному монарху и сопроводили его во дворец. Мохаммеду Худабенда прижал своего преемника к груди, благословил и вручил ему корону.

Наутро во дворец пожаловали и иностранные послы и выразили почтение новому самодержцу, преклонив колени и поцеловали подол шахской порфиры.

Новый шах включил в свою гвардию двенадцать тысяч грузин, принявших ислам.

Церемония восшествия на престол состоялась во дворце «Чехель-сютун». Сюда по велению Аббаса Мирзы явились ханы и военачальники. Формальным поводом было объявлено учреждение Дивана, т. е., говоря по-современному, государственного совета. Между тем, грузинская гвардия и челядь получили тайное задание.

Вступив во дворец, эмиры застали Аббаса Мирзу восседающим на троне. Он не был высок ростом, голубоглаз, круглолиц; носил длинные черные усы; на нем была красная мантия, голову венчал тюрбан, украшенный серебром. (При обсуждении серьезных вопросов он не надевал шахского венца).

По правую руку от него сидел отец, Мохаммед Худавенде.

Эмиры стали подходить и изъявлять ритуальное почтение, целуя десницу и подол монарха; но когда дело дошло до представителей племен «устаджлы» и «шамлы», шах не дал им облобызать руку, подставил рукав халата… Тем самым дал понять, что тень смертного греха, к которому они причастны, не забыты.

Вблизи шаха стояли Зияд-хан Каджар с сыновьями, правители рода Афшар, гератские вельможи, были и ханы из «устаджлы» и «шамлы», доказавшие свою верноподданность и не запятнавшие свою репутацию, – они сызмала росли вместе с будущим шахом. Здесь же находился Орудж Баят с тринадцатью двоюродными братьями.

Лицом к лицу с шахом сидели на коврах, напротив, числились в супостатах, – они были из упомянутых тюркоязычных племен. Как только визитеры вошли в покои дворца, нукеры закрыли двери. Естественно, эмиры, приложившие руку к убийству Хамзы Мирзы, чувствовали себя неуютно… Аббас Мирза заметил это и обратился к собравшимся, глядя на отца:

– Хотя надежда державы нашей и властелин уже не носит венца на главе своей, он остается верховным наставником, путеводным солнцем для всех нас. И впредь каждый подданный призван исполнять его волю и фирман. Диван, который нам предстоит осуществить сегодня – его пожелание. Диван сей отличается от предыдущих чрезвычайными полномочиями и правомочен выносить решения и добиваться безотлагательного исполнения по самым важнейшим вопросам нашего сообщества… И шариатский суд не вправе вмешиваться в эти дела.

После этого вступления он решил взять «быка за рога», обращаясь к присутствующим:

– Теперь хочу спросить у вас: что ожидает тех, которые убили шахзаде

Вопрос привел всех в замешательство. Начались перешептывания. По сути, новоиспеченный Шах Аббас был движим не только желанием покарать убийц своего брата и матери, а метил еще дальше, стремясь устранить эмиров, представлявших угрозу для самодержавной власти.

Причастные к убийству принца потупили головы, те, которые посмелее, переглянулись; остальные нестройным хором произнесли: «Смерть!».

Этого было достаточно.

Шах Аббас не преминул учесть «глас народа», а новосозданный Диван был приведен в действие. Исполнители приговора были тут как тут: двери отперли, и наемные воины и стражники учинили расправу над неугодными и вероломными эмирами, и двадцать две отсеченные головы были водружены на остроконечную ограду казвинских ворот.

Шах Аббас, получивший прозвание «Лев Персии», то есть кызылбашей и впоследствии снес с плеч много голов, пролил реки крови, даже его наставник Муршудгулу-хан не избежал шахского гнева.

Шах Аббас был из тех тиранов, которые во имя упрочения державы и истребления ее врагов не останавливались ни перед чем. Когда он взошел на престол, казна была опустошена. Войска узбекского хана совершали частые набеги на Мешхед и Хорасан и учиняли разор. Шах Аббас во имя пресечения этих посягательств велел переплавить всю свою золотую и серебряную утварь и отчеканить монеты; за счет этих средств он сколотил наемное войско – восьмидесятитысячную конницу и освободил Хорасан от захвативших город узбеков. То было в 1599 году. В этом сражении особую доблесть проявили Орудж Баят и его двоюродные братья. Орудж бей возглавлял сводный отряд стражников.

Когда родился Шах Аббас, прослывший одним из величайших полководцев Сефевидской эпохи, настоятель церкви в Телави предсказал своим сородичам, что их ожидают в будущем напасти. Он уподобил рождение будущего «Льва Ирана» землетрясению.

Это предсказание христианского священнослужителя сбылось. Персидский монарх, в жилах которого текла грузинская кровь, простер свою десницу и до Колхиды; он приглашал или заставлял сильком приводить к себе во дворец грузинских князей, удостаивал каких-то милостей и склонял к принятию исламского вероисповедания, затем отправлял их на родину, удостоверив своей шахской волей их права на «легитимное» правление; т. е. хотел видеть в них лояльных наместников…

После двухлетних баталий с Великой Портой Шаху Аббасу удалось заключить мирный договор с османцами и вновь объединить не подвергшиеся оккупации земли под стягом Сефевидского государства, тем самым возрадовать души предков…

Затем, в 1592 году он перенес столицу в Ардебиль, еще через шесть лет – в Исфаган. Целью последнего переезда было стремление отдалить столицу от угрозы возможного турецкого посягательства и азербайджанизация этого города фарсов.

Год спустя после обоснования в новой столице Шах Аббас разослал в европейские страны своих послов. Среди них был и знакомый наш Орудж Баят. Он не смог участвовать в освобождении любимого Тебриза от османцев в 1603 году. В ту пору Орудж бей уже обретался не на сефевидских землях, а блистал в европейских дворцах…

* * *

Завершив знакомство с казвинской стариной, мы отправились в Исфаган.

Покидая город, перекусили в кафе и вновь на меня нашла сонливость. А тут зарядил дождь. Ветер хлестал дождевые капли о ветровое стекло так неистово, будто хотел показать свою силу. Дождинки подскакивали от удара и беспомощно скатывались вниз по стеклу.

Через несколько часов доехали до Бостанабада. Дождь перестал, выглянуло солнце. Погода менялась, как цвет хамелеона. Всю дорогу от нас не отставал какой-то грузовик. Мохаммед уступал ему дорогу, но, похоже, водитель не думал нас обгонять. Когда мы тормознули у павильона, чтобы попить воды, настырный камнон шарахнул наш «Пежо» с левой стороны; я еще не сошел с машины, Мохаммед только открывал дверцу и еле успел увернуться от внезапного наезда, но разбилось обзорное зеркальце и был покорежен бок машины.

Мохаммед в ярости пытался завести мотор и пуститься вдогонку, но «пежо» не сдвинулся с места. Копание в моторе тоже ничего не дало. Пришлось прицепить ее буксиром к другой машине и дотащить до ближайшей авторемонтной мастерской. Здесь, потеряв несколько часов, двинулись дальше. Между прочим, авторемонтник, узнав, что я из Азербайджана, улыбнулся, просиял и, выпрямившись, весело сказал:

– Баба[26], а в Баку здорово хлещут водку!

Я подтвердил, заметив, что это привычка унаследована от русских.

– Но, баба, хорошая привычка!

Кода мы хотели удалиться, он подошел к машине и что-то сказал по-фарсидски Мохаммеду; Мохаммед замотал головой.

Я поинтересовался, о чем разговор.

– Водку спрашивал. Говорит, если есть, купит за искомую цену, – и Мохаммед расхохотался.

Похоже, здесь на приезжих бакинцев смотрят, как на агентов России или же алкашей…

В Иране есть некое новшество, которое не грех перенять нашей дорожной полиции: время от времени на автострадах встречаются макеты полицейских машин. Издали принимаешь за реальные, подъедешь – декорация. Это, в основном, для несведущих иностранных автотуристов, – ставят их перед опасным участком дороги.

В Хуррамабаде опять захотели стукнуть наш «пежо». Водитель «пейкана», прижав нашу машинку к обочине, зыркнул на нас сквозь темные очки и загоготал, а сидевший рядом с ним тип показал нам непотребный жест.

В Казвине гид в старинном дворце сообщил нам, что могила Мохаммеда Худабенде находится в Зенджане, усыпальница, где почиет шах, именуется «Султанийе». Было бы неплохо по дороге заглянуть туда. В эту «тюрбу» мы добрались ночью. Тюрба «Султанийе» была подсвечена со стороны, сверкала, как самоцвет во тьме…

Обойдя железную решетчатую ограду, мы поискали вход. Двое служителей в сторожевой будке сказали, что тюрба на ремонте, к тому же здесь не усыпальница шаха Худабенде, а другого Худабенде, жившего в эпоху Эльханидов, могольского правителя. Вокруг усыпальницы – строительные леса, стремянки. И здесь история была взята «в блокаду». Позднее я узнал, что последний приют интересовавшего меня Мохаммеда Худабенде находится в Неджефе[27].

Из Зенджана выехали далеко за полночь. Отвели машину в сторону, чтобы поспать. Но перед тем я занес в ноутбук кое-какие заметки.

Мы припарковались у трассы на Мияна, возле реки Хашрут[28]. Ополоснули лица водой, чтобы взбодриться.

В Исфаган прибыли утром. В «хашхане» у въезда в город вкусили модное в мусульманских странах блюдо. Мохаммед пристал, мол, хорошо бы пропустить по сто граммов под «хаш». Я воспротивился.

– Баба, чего ты боишься? Мы это позволяем себе каждый день, кто будет обнюхивать наши рты?

Но и эти доводы не убедили меня.

– Мир не рухнет, если несколько денечков воздержусь от спиртного. Иншаллах, приедешь в Баку, – тогда пей, сколько хочешь. Бог знает, может, кто-то за нами следит, неровен час, застукают, кинут за решетку, дело мое пойдет псу под хвост, и сам осрамлюсь.

Мои слова возымели действие.

– Баба, не хотел я говорить, но, похоже, за нами, действительно, следят. А вдруг это… – он поднял палец кверху.

Я успокоил его, сказав, что мы смиренные граждане, и наша цель – изучение древних памятников иранской культуры. Разумеется, я не стал разжевывать водителю философско-художественный аспект своей задачи, это могло сбить его с толку, а может быть, и напугать.

Наконец, мы в Исфагане. Исфаган – переиначенное «Нисфи-джахан», то есть «Полмира».

Здесь сохранился шахский дворец «Джехель-сютун» и дворцовый комплекс в целом: «Али-Гапы» («Главные врата»), резиденция шаха и его семьи, баня его величества, площадь и мечеть, носящие его имя.

Одна из великолепных достопримечательностей – «Нагши-джахан» («Краса мира»).

Мы посетили «Джехель-сютун». Название означает «Сорок колонн». Но я смог насчитать всего восемнадцать. Колоны возведены на символических львиных головах.

Входим. И здесь шах Аббас решил участь многих буйных голов… Говорят, для устрашения потенциальных крамольников он, якобы, велел подковерные полы окроплять кровью. Запах крови красноречиво намекал об участи, которая ожидает смутьянов и вероломцев. Еще говорят, что Лев Ирана имел обыкновение при встрече с заподозренными в измене или двурушничестве, глядя на них в упор, саркастически замечать: «Какие у тебя глаза хорошие». И несчастного обладателя «хороших глаз» лишали их.

Сейчас средневековых ужасов и страхов нет в помине. В помещениях тихо и скудно. Бетонные полы и поблекшие, выцветшие стены источают сырость, очень мало экспонатов, напоминающих об истории. Туристов почти не видать.

Коран в переплете из джейраньей кожи, медные старинные монеты, пеналы для гусиных перьев. Стены расписаны сценами шахских торжеств, ратных ристаний, охоты.

На одной из росписей – пир, устроенный монархом в честь некоего Мохаммед-хана. Может быть, это был туркменский владетель, который сбежал от возроптавших сородичей-кочевников под покровительство шаха. Шах – в красном кафтане, длинные черные усы, красноватое монголоидное лицо с холодными глазами. Чувствовалось влияние китайской школы живописи.

Участники торжества сидели вкруговую.

Гид объяснял скудость экспонатов их «утечкой» в Европу. Корона шаха Аббаса ныне украшает музей какого-нибудь иностранного государства.

Здесь же экспонировался расшитый серебром тюрбан Шейха Сафи. Очевидно, шах, желая изъявить свое почтение к суфиям и продемонстрировать религиозную респектабельность, любил носить головной убор своего пращура.

Покои шаха в чертоге «Али гапы», где обитал он с семьей, пустовали. Только на стенах зияли ниши, где хранили музыкальные инструменты, которые любил августейший хозяин.

Нам пришлось долго искать этот чертог «Али гапы»; оказалось, здесь существует отель «Шах Аббас», и именно так истолковывали наши расспросы местные жители. Так мы и пришли в эту гостиницу и решили обосноваться в ней. Кто знает, может, наши советчики оговорились и нарочно сбивали нас со следа. Во всяком случае, охранник самого «Али гапы» нас ввел в заблуждение и отвадил от цели. Хоть это им не удалось, но все же нам пришлось битый час кружить вокруг да около одних и тех же зданий.

Хотя был еще конец апреля, уже налилась жара, и от долгого хождения по городу с нас градом катился пот.

Мечталось: вот бы сейчас очутиться у Аракса или на прохладном каспийском взморье.

Шахский базар и площадь шаха Аббаса весьма просторны. Здесь больше всего фаэтонов. Комплекс нуждается в ремонте, штукатурка обсыпалась, синяя окраска выцвела. Здесь уснула история. Памятники оживают и обретают смысл тогда, когда потомки умеют одушевить их заботой.

Мне показалось, что дворцы на востоке, при всей любви здешних вождей к пышности и благолепию, по своим внешним параметрам и обличью отличают некий аскетизм и самодостаточная сдержанность. Может быть, здесь сказался дух суфийской отрешенности, метафизической замкнутости. Между тем, европейские чертоги, как представляется, сочетают торжественность и грандиозность с гедонической открытостью жизни, радости бытия.

В этом смысле Запад распахнутее, мажорнее Востока.

В Исфагане заметно поветрие нашего прагматичного времени, когда в охране материального наследия, памятников культуры доминируют меркантильные соображения, история становится не предметом гордости, а источником наживы… Взоры персонала музеев прикованы к мошне интуристов.

Ну и дорожная полиция не дремлет, выслеживая оплошавших автомобилистов и сдирая за неправильную парковку 300 тысяч туменов, то бишь тридцать долларов. Выдав квитанцию штрафникам, они уже бежали к другим нарушителям. Мы долгое время не могли найти место для парковки, в конце концов остановились, где не положено, плюнув на вышеозначенную сумму. Но дело на этом не закончилось. Когда мы вернулись, машины на месте не было. Один из полицейских сказал, что ее эвакуировали на ближайший пункт, где мы можем вернуть свое средство передвижения. Мохаммед крепко расстроился. Сказал мне: мол, прогуляйся по площади, но далеко не отходи.

Я прошелся по парку. Увидел стайку ребятишек-сирот, сидевших на газоне и облизывавших ложечки. Все – в синей униформе. Видимо, воспитательница угостила их чем-то вкусным. А, может, угощение устроил какой-то благотворитель. Облизывание ложек продолжалось. Мне запомнились взгляды этих беззащитных созданий – доверчивые, ждущие, истосковавшиеся…

Погодя Мухаммед вернулся и сказал, что оснований беспокоиться нет, просто наш «пежо» перепутали с угнанной вчера машиной. Мне показалось, что он говорит неправду, что вся эта тягомотина подстроена из-за меня.

К вечеру вернулись к отелю «Шах Аббас». Обстановка не сообщала ничего об историческом персонаже. Двое парней подошли к нам, и один из них встретил-приветил нас по-азербайджански:

– Buyurun, ağa, buyurun, xoş gəlib səfa gətirmisiniz[29].

А метрдотель с прищуренными глазенками при виде нас сразу смылся. Кажется, я где-то его видел. А, может, подумал так из-за того, что большинство всех этих служителей оказывается с прищуром. И откуда они находят такие экземпляры? Может, по конкурсу?

Ага, вспомнил. Я видел этого типа в мавзолее Шейха Сафи. Он стоял поодаль у стены, скрестив руки на груди, и следил за нами. Меня прохватила оторопь. Поднимаясь в предоставленный нам номер на втором этаже, я пытался отмахнуться от мрачных мыслей. Номер наш открывался на комплекс «Нагши-джахан».

Приняв душ, я собрался лечь, выспаться, но выяснилось, что постельное белье не сменили. После некоторого качания прав с портье, горничная сменила простыни и полотенца. Уже и сон не шел в глаза.

Короче, свечерело. Чужие города вечерами выглядят таинственно и магически. Моросил дождь. Мерцала влажная листва на окрестных деревьях. Нашла тоска. На миг почудилось, что я в Баку, на приморском бульваре. Мерцающий свет, морось, поблескивающие листья, – все казалось родным, напомнило о Баку, все пахло Баку…

Наверно, все парки на свете под дождем пахнут одинаково.

Настало утро. Мохаммед оставил машину в гостиничном гараже.

VI

Запах лука. Начало европейской одиссеи Оруджа Баята

Наконец, я увидел его. Вернее, на расстоянии ощутил его присутствие. Он переменил «имидж». Я почувствовал запах лука и оглянулся. Мне предстал субъект с аккуратно зачесанными назад лоснящимися (наверно, гелем смазал) черными волосами в синей рубашке и брюках, в легкой куртке, торчавший у такси марки «семенд». То ли он ждал таксиста, то ли наоборот. В руках цветная газета, листает, вроде почитывает, но почувствовал, что мысли его заняты не газетой, а нами. Почему я так подумал? Наверно, киношные шпики вспомнились; они вот так же следили за объектом наблюдения.

Интересное занятие. В центре Исфагана я наблюдал за моим «наблюдателем». Он напоминал каменное изваяние, которое мне приснилось перед отъездом из Ардебиля. Приснилось, что я с молотом в руке колошмачу этого каменного истукана, а может, и не истукана, а какого-то монстра, собираясь его прикончить, а он никак не реагирует и не думает подыхать, только тупо зыркает на меня. В конце концов он возьми и встань. И пошел на меня. Махина, громадина. Я пустился бежать. Но этот каменный гигант настигал меня – я десять шагов, он – один… Вид жуткий, шагает как робот. Я со страху, что ли, оторвался от земли, взлетел, да куда там, он был такого высоченного роста, что, кажется, протяни ручищу – заграбастает… проснулся в холодном поту.

«Наверно, очередная галлюцинация», подумал я.

Смотреть – не смотрел на него, а так, краешком глаза косился, можно сказать, следил интуитивно. Человек возле такси не двигался с места. Наконец, появился шофер, сел за руль, «синерубашечник» тоже занял место в такси, и я вздохнул с облегчением. Значит, интуиция меня обманула.

Накрапывал дождь. Небо нахмурилось, похоже, собирался ливень, но там, в небесной канцелярии почему-то медлили, может, выжидали, чтобы застигнуть нас врасплох там, где нет укрытия.

Походили немного по комплексу «Нагши-Джахан». Туристов – масса, не протолкнуться. Заплатив два «хомейни» (20 тысяч туманов), мы посетили музей. Здесь больше, чем экспонатов эпохи Шаха Аббаса, были картины, отображавшие достижения современного Ирана, портреты духовного лидера аятоллы Хомейни, его изречения, суры Корана украшали стены.

Прекрасна исфаганская лампиония. Порой кажется, ты не в Иране, а в каком-то европейском городе, но женщины в чаршабе возвращали к действительности. Под этими покрывалами прятались таинственные объекты, и эти покрывала пресекали нескромные взоры, как броня.

Наверно, портрет на тему «Женщина, снимающая чадру» выглядел бы впечатляющим.

После запрета грех, а после греха покаяние…

Пора ужинать. Мохаммед предложил накупить продукты и что-нибудь сварганить у себя в отеле, – дешевле обойдется, но я возразил, что грех побывать в Исфагане и не вкусить блюд местной кухни.

Туристов, между прочим, удивляет дешевизна, существующая в Иране. Мы зашли в просторное кафе. Часть посетителей, окончивших трапезу, сев в стороне, покуривали кальян. Запахи опиума и плова смешались. Мы отведали плов по-ирански, люля-кебаб впридачу с помидорами, поджаренными на вертеле, запив фруктовым соком. Мохаммед предложил покурить кальян. Я отказался.

– Этот мундштук побывал в тысяче ртов…

– Так он серебряный, инфекции не будет.

– Как-то передергивает меня… – сказал я и, выйдя на улицу, погрузился в созерцание автопотока. Во рту – неприятный привкус выпитого сока. Купил минеральной, стал потягивать по глотку, чтобы избавиться от этого привкуса.

А вот и Мохаммед. У него приподнятое настроение.

В Иране, преимущественно, ездят на отечественных автомобилях. Много «пейканов», хоть и не «первой молодости». Мохаммед объяснил это тем, что «пейканы» отжили век, и теперь в моде «саманды» и «пежо». Иранцы купили лицензию на выпуск французской марки.

А машины марки «шахаб», выпускавшиеся в честь шаха Рза Пехлеви, после иранской революции убрали с улиц.

Мохаммед думал о развлечениях.

– Может, наведаемся к ханумам, у меня тут есть знакомые.

Я уклонился – не из страха перед женой, а из страха перед моллами.

Вернулись в отель. Портье:

– Господин, вас искал какой-то мужчина.

– Что ему было угодно?

– Ничего. Спросил ваш номер и ушел.

– Вы сообщили мой номер?

– Нет, господин, разумеется, нет. Такие вещи не сообщают.

Поднялись к себе. Мохаммед хотел принять душ, но горячей воды не было. Я присел на кровать и стал перелистывать журнал, взятый с тумбочки, конечно, ничего не мог понять из текста на фарсидском. Страницы украшали портреты нового президента Махмуда Ахмадиниджата. Атомную электростанцию узнал. Желтоволосые русские специалисты что-то обсуждали с иранскими коллегами, быть может, угрожающие заокеанские окрики о нераспространении ядерного оружия. Окинул взглядом комнату. Ноздри щекотал запах лука. И на улице чудился этот запах. Номер, как всегда, чист, опрятен.

Уподобившись бдительным пинкертонам, я все же заглянул под кровать, под стол и стулья, обозрел шкаф: ничего подозрительного.

Раскрыл ноутбук, собираясь набросать заметки, но на дисплее – пустота. Все файлы были стерты. Что за чертовщина. Выключил, включил. То же самое. Кто-то шуровал в компьютере. К счастью, я успел перевести записи на диск. Кое-что занес и в блокнот. Ничего не сказав об этом Мохаммеду, я выключил и убрал ноутбук.

Перед сном Мохаммед, заметив, что я не работаю с компьютером, удивился:

– Что же ты ничего не пишешь?

– Голова болит, – соврал я и лег в постель. Но чуть ли не до утра не уснул. Меня преследовал каменный истукан. Временами доносился шум лившего дождя; стучавшие в окно капли напоминали шаги осторожно крадущегося человека: тап-туп, тап-туп…

Эти звуки были вкрадчиво-ласковы, как смерть, заключающая человека в свои объятья…

* * *

Перед отъездом из Исфагана я побывал на площади Шаха Аббаса. Дождь перестал, выглянувшее солнце понемногу прогревало асфальтовую мостовую, – легкий пар вился над покрытием.

С этой площади 9 июля 1599 года персидское посольство, в составе которого был и Орудж-бей, отправилось в далекий путь. Можно предположить, что в тот июльский день стояла жара.

Прохаживаясь по площади, я вспомнил вчерашнее сообщение портье о неизвестном визитере. Видимо, какие-то господа за нами следят.

Предостережение моего друга при переходе границы было не напрасным. Я даже посетовал на него, – то, что я подъехал на его машине, засекли службисты с этой стороны и сообщили, куда надо.

Одно обстоятельство опровергало мои страхи: заметки, которые они «выкачали» из памяти компьютера, не содержали ничего антииранского. Так я утешал себя. И переключился на размышления о моем средневековом герое.

Перед церемонией проводов шах Аббас принял дипломатическую миссию у себя в «Али Гапы», благословил и напутствовал ее, наряду с письмами главам государств, еще и дорогие подарки справил своим западным коллегам. Орудж-бей был введен в состав посольства как человек надежный и доверенный, кроме того, знающий испанский язык. На последних порах он занимался секретарскими делами и обстоятельно и регулярно информировал шаха о европейских странах, правящих династиях, о политике, проводимой ими, о войнах, имевших место в тамошних краях. Орудж-бею вменялось в обязанность осуществлять поручения его величества, вести записи своих наблюдений и впечатлений, а по возвращении представить их шаху. Идею о направлении посольства в европейские страны шаху Аббасу внушили братья Шерли; в ту пору отношения с Турцией ухудшились, и шаху нужно было заручиться поддержкой, найти союзников в Европе. Отношения с Высокой Портой дошли до того, что шах Аббас велел сбрить бороду посланника султана Мохаммеда Третьего и отправить его восвояси.

Надежными союзниками могло бы стать Испанское королевство, владычествовавшее в Западной и Южной Европе, переживавшее свой «золотой век». Королевство баснословно разбогатело за счет привозимого из Нового Света золота.

* * *

В пору ухудшения отношений Персии и Оттоманской империи в Исфаган, на аудиенцию к шаху пожаловал британец, представившийся под именем Энтони Шерли. Здесь он отрекомендовался как двоюродный брат шотландского короля Джеймса. Сопровождающая его свита состояла из тридцати двух человек. Явившись во дворец, господин Шерли убедил шаха Аббаса, что христианские страны в целях борьбы с общим врагом – Турцией – готовы заключить договор с сефевидским правителем, для чего его миссия и прибыла сюда.

Христианские джентльмены прибыли как раз вовремя, ибо шах сам намеревался отправить в Испанское королевство миссию с совпадающей во многом целью. Вообще на Запад гонцов отправлял он частенько. Ибо, пока один держит путь в Европу, другой направляется обратно, чтобы, так сказать, оперативно информировать шаха. За восемнадцать лет до визита братьев Шерли Непобедимая Армада Испанского королевства нанесла османцам сокрушительный удар близ Лепанто. Этот успех был достигнут с помощью Священного Союза, в который входили Рим и Ватикан.

Сэр Энтони Шерли напомнил шаху, что помимо Испанского королевства в Европе существуют и иные монархии, и он встретится и доложит европейским королям о намерении шаха. Речь шла о Франции, Польше, Венеции, Британии и Шотландии. Шотландец деликатно намекнул, что было бы неплохо отправить дары и означенным венценосцам, ибо в Европе это вошло в традицию.

Замысел шаха заключался в том, чтобы испанцы в бассейне Средиземного моря нанесли удар по флоту Османской империи, в таком случае кызылбаши, которых европейцы знают как персиян, со стошестидесятитысячным войском нападут на османцев с суши; однако для этого сефевиды нуждаются в дальнобойных пушках. Сэр Энтони посоветовал шаху написать письма королям и дать ему рекомендательное письмо, уполномочивающее вести переговоры с христианскими правителями; и добился этого. Шах Аббас снабдил европейцев и охранной грамотой-фирманом для беспрепятственного передвижения по Персии и оказания им подобающей помощи и почтения. К посланцам присоединились и двое португальских монахов. Шах проявил к ним любезность и обращался к ним со словом «падре».

Увы, Шерли оказался далеко не бескорыстным визитером, вернее, ловкачом, – позднее, обманув сефевидских посланников, он сбыл предназначенные августейшим адресатам дары на европейских рынках…