Читать онлайн Груша цвела последний год бесплатно

Глава 0

Самые гениальные книги пишутся простым языком. Не знаю насколько мой нон-фикшн окажется гениальным, но простоту слога я вам гарантирую, уж поверьте. Никакой витиеватости. Сплошная прямота. Это не результат скромности, просто по-другому писать пока не научен.

Возможно, лучшим началом моей истории были бы первые слова из песни «Телефонистки» небезызвестной группы «Znaki»: «Расскажу, но никто не поверит, а мне и не надо». Не то чтобы я был почитателем творчества этой самобытной банды, но уж хороши слова в отношении данной книги. Больно хороши. Но затем понял, что лучше так не делать. Если бы я всё-таки решил начать с «телефонисток», это походило бы на жалкое оправдание, но оправдывать себя никак не входило в мои планы, ведь я уже написал выше, что это «мой нон-фикшн», так что верить или нет – решайте сами. Это уже ваша проблема.

Для начала позвольте представиться… Нет, не так. Обойдусь без этих избитых книжных штампов. Никаких «позвольте». Да даже если бы не позволили, все равно представился бы, только толку с этого… Итак, мое имя… где-то обязательно должна звучать барабанная дробь, по крайней мере, мне так хочется это представлять, пожалуйста, дайте самую малость пока ещё ноунейму насладиться этим моментом… Алесь Минкевич. Да, да, где-то сейчас заржали в голос. «Кто это вообще такой» и все такое. Все верно, на такую реакцию вы имеете полное право. А также вы имеете ещё более полное право в этом месте прервать чтиво и больше не тратить на эту книжонку ни секунды. Если только вы не захотите потребовать вернуть обратно потраченные на нее деньги, так сказать, компенсацию за моральный ущерб. И в этом уже моя проблема – Алеся Минкевича, кроме близких ему людей, не знает НИКТО. И даже те люди, которые когда-то знали меня, со временем забивали. И мне всегда было интересно, что забывалось раньше: имя или внешность. А может и то и другое одновременно. Не спорю, внешность моя самая заурядная, незапоминающаяся и кроме большого носа что-то выделить сложно. Но имя. Имя-то у меня самое что ни на есть белорусское. Алесь. В школе я предпочитал называть себя Александром – все дело в насмешках одноклассников, которые называли меня Олесей. И это порядком напрягало мою детскую психику. Не то чтобы в школе я был объектом буллинга, вовсе нет. Слава богу, благодаря футболу я избежал этой участи – все же круто в юности быть классным футболистом. Атакующим полузащитником. Позже это амплуа научила защищаться и атаковать по жизни. До того момента я умел только терпеть. Но имени своего я все равно стеснялся. А ещё злился на свою тётушку, ведь это именно она надоумила маму назвать меня так. Отец же в этом не участвовал. Ему просто было лень. Отцу всегда было лень, если дело касалось меня. Я и рад бы опустить эти моменты, связанные с именем и родителями, но поверьте, они играют важную роль в этой истории. Даже – наиважнейшую.

Чтобы вы понимали, мой отец – военный. Не знаю как сейчас, но когда-то при царе Горохе имел высокий чин. Как звучит?! Гордо? Нет, звучит как диагноз. Так оно и было. На этом можно было бы и закруглить рассказ об отце. А мать… а мать, как она часто иронично высказывалась по этому поводу, «все время была за мужем». Почему-то при случае она любила поиграть словами. Именно так, «вышла замуж, чтобы быть за мужем». Из любви к маме я сознательно старался не копаться в мотивах ее замужества, но подсознательно понимал, что решение выйти за отца было самым неправильным в ее жизни. Хуже этого решения было только решение выйти не по любви. Маме удалось собрать бинго. За отцом мать была как за каменной стеной. Которая, правда, часто всей тяжестью давила на неё. И в этом, признаться, имею в виду ее положение, не было никаких плюсов, кроме одного – самообмана. (От него и росли и ноги, и руки. Ну и синяки вместе с мозолями на них.) Для мамы это было в жизни одной из двух отрад. Обмануть себя она очень любила. Просто потому, что это было единственным выходом. Главной же отрадой был я. «Родной и любимый Алесик, кровинушка моя». А Алесик в свою очередь любил маму. Ну и тётушку Алёну, её родную сестру. А вот от отца мне передалась лишь лень. Лень его любить…

Алёна была у меня большим авторитетом. Даже несмотря на то что она «меня на всю жизнь заклеймила». Алёна всегда отшучивалась и непрестанно предъявляла один и тот же аргумент: не имя красит человека, а человек имя. Долгое время для этого не было подходящего случая, и только через двадцать с лишним лет после того, как я стал Алесем, мне таки по-настоящему удалось «покрасить» имя. Да и то благодаря Алёне. И сейчас мы вернулись к тому, с чего начиналась эта книга: так кто же такой Алесь Минкевич. Ноунэйм? Или человек, изменивший сознание белорусской общественности? Нет, этот рассказ, да что там рассказ – роман, не попытка опровергнуть первое и доказать второе. Это дань уважения и, конечно же, памяти любимой тёти Алёны. А что до денег…не будете же вы страдать из-за потраченных двух долларов?..

По-хорошему эту историю нужно было повести именно с тёти Алёны. Так что есть смысл обнулить мой рассказ и начать все сначала, а эту главу назвать нулевой.

Глава 1

Полустанок Звездный вместе с Болбасово неспешно уплывал назад, возвращаясь к привычному спокойствию, минутой ранее нарушенному появлением старенького дизелька. За ними стройными шеренгами бежала угрюмая смешанная лесополоса. Дизель недовольно пыхтел, наматывая на цельнокатанные колёса метр за метром. Я разделял его недовольство. Моя изнеженная комфортом натура не привыкла встречать утро – тем более в октябре – с горсткой дачников в допотопном поезде, в грязном, холодном и промозглом вагоне, где температура едва ли достигала и десяти градусов. Если к этому вообще можно привыкнуть. Вместо привычного кофе из любимой чашки непривычный из термоса. Вместо привычного экрана смартфона с роликами на Ютубе испещренное царапинами оконное стекло с тутошними скудными краявидами. Даже вялое солнце, благодаря частоколу деревьев игравшее с пассажирами в прятки, нисколько не поднимало настроения. Подсунутый Алёной суррогат не мог радовать по определению. Претензии к ней подсознательно росли как снежный ком.

Вчера, когда в чистой и натопленной квартире Алёна так красочно описывала предстоящую поездку, сидя на уютном диване, распаленному чувствами к возвышенному согласиться на нее было куда легче. Если бы не до этого мастерски проведенный ликбез на тему белорусской литературы, который нимало посрамил меня, но при этом очень понравился, я вряд ли бы согласился. Реальность, как всегда, не имела ничего общего с ожиданием. Вчерашнее резюмирующее Алёнино «ты не пожалеешь» заставило меня пожалеть о своём согласии ещё на оршанском вокзале. Теперь же тётушка сидела на твердом обшарпанном седалище напротив, и тщетно успокаивала меня тем, что «бо́льшая половина пути уже позади». Как будто половина может быть большей или меньшей – половина есть половина. Слабое утешение, если честно, но всяко лучше, чем «да тут до Копыси всего-то сорок минут езды», озвученные Алёной перед самым отправлением поезда. Недовольство днём с самого начала пути приняло вполне ясное очертание на моем лице, отпечатанное продольными морщинами на высоком, матовом лбу, по форме напоминающими линии на руке. Алёна хорошо читала хиромантию моего лица, поэтому еле заметно и лукаво улыбалась одними уголками губ.

– Ну что ты как будто весь на иголках, племяш! Хорошо же едем…сидим!

На иголках – это ещё мягко сказано.

– Не то слово – «хорошо», – глядя в окно, ответил я саркастически.

– Ну это тебе не бизнес-класс «Штадлера»! – взяла тот же тон Алёна.

– Не в этом дело… Я себе это путешествие как-то по-другому представлял вчера… Ладно, забей!

– Скоро приедем, Алесь. Самую малость осталось, – тётушка взглянула на наручные часы, – десять минут… ну ладно, двенадцать.

Я перевёл взгляд на Алёну – её тёплая улыбка обезоружила меня. Сердитость сошла на нет, и моя дальнейшая угрюмость приобрела нарочито напускной характер – пускай Алёна ещё немного почувствует себя виноватой, ей полезно.

Стоило мне об этом подумать, как она тут же стала серьезной, что не могло не обескуражить меня. Сбежавшая с лица улыбка уступила место потупленному отсутствующему взгляду; серьезность её была с лёгким оттенком меланхолии. Я слишком хорошо знал свою тётю, чтобы понять, что единственной причиной резкой перемены в её настроении была причина усердного размышления. В этот процесс она впадала, как медведь в зимнюю спячку. Мне стало интересно о чём она думает.

– О чём ты сейчас думаешь?

– Да так, ни о чём… ничего интересного, – машинально ответила Алёна.

Ламповый, мерно покачивающийся дизелёк на пути к Копыси взял очередной барьер, коим оказалась станция Прокшино.

Тётя подняла на меня сосредоточенный взгляд, невольно заставивший меня смутиться.

– Алесь, а ты знаешь, почему тебя так назвали? – после продолжительного молчания спросила Алёна.

– Ты хотела сказать: почему ты так меня назвала? – я намеренно поправил её.

– И всё-таки…

– Ну что-то типа того, что «Алесь» означает «защитник». Мол, с таким именем обрету я силу воли, стану крепким духом человеком, защитником всех бедных и угнетённых, – повторил почти слово в слово тётушкину мантру, звучавшую на протяжении всего детства.

– Это сказка для детей. Ты-то уже взрослый мальчик, а значит имеешь право знать правду.

Такой ответ, признаться, я не ожидал услышать. Она продолжила:

– Если бы ты не был всегда сосредоточен только на себе, то хоть раз задумался бы, а почему меня назвали Алёной.

Мне нечего было ответить.

– Вот только по паспорту я никакая не Алёна. И даже не Елена, – Алёна сделала небольшую паузу. – Гелена – вот это моё настоящее имя. Ну что, смешно? Да, вот такое странное чувство юмора было у мамы, твоей бабушки. Конечно, я в детстве, как и ты, не любила своё имя и точно так же злилась на маму, как ты на меня. А потом, когда узнала, что выбор был между «Геленой» и «Майкой» – приняла как данность. С Майкой было бы куда хуже.

Открывшийся факт в биографии любимой тёти несказанно удивил. По Алёне было видно, что она ещё не всё сказала, а просто взяла очередную паузу лишь для того, чтобы её племяш переварил услышанное. Я же продолжил молчать, чтобы какой-нибудь глупой репликой всё не испортить.

– Но чтобы понять такой странный выбор твоей бабушки, нужно принять во внимание её профессию, – продолжила тётя. – Педагог. Учитель белорусского языка и литературы. Людям такой профессии, скажем так, свойственная некоторая эксцентричность что ли… Вот захотелось ей младшую дочь назвать именем персонажа любимого произведения – взяла и назвала. Гелена…

– Алён, а почему ты мне раньше не рассказывала? – наконец вышел я из молчания.

– Так ты и не спрашивал, – искренне улыбнулась она. – Да как-то повода не было, а сейчас вспомнила наш вчерашний вечер… В общем, как и все дети, в школе я хотела быть похожей на маму и реально до десятого класса хотела стать учителем роднай мовы. Правда, не сразу. Далеко не сразу. Ты просто не представляешь каково это быть дочерью учителя. Школьная программа за год – литературу имею в виду – была уже прочитана за летние школьные каникулы. И попробуй не прочти до начала учебного года – мама всыпет по полной. Одноклассницы летом на улице играли в классики, лазали по деревьям, а я – в книжках.

Грустно усмехнувшись, Алёна продолжила:

– Поначалу, конечно, в средней школе обижалась на маму, плакала, терпеть не могла чтение, а потом, знаешь, втянулась, даже стала получать удовольствие от книг. Но помимо удовольствия получала я ещё и от твоей бабушки, потому что чтение порой затягивалось до глубокой ночи. С фонариком под одеялом. Несколько раз застукивала меня за этим. Никогда прежде мне не доводилось слышать подобных откровений от Алёны.

– Жила я с проклятьем «Гелены» где-то тринадцать лет с хвостиком, пока в один день не села за «Каласы пад сярпом тваім»…

– «Намбэ ван для Беларуси. Самое лучшее из того, что было придумано человек, в чьих жилах текла белорусская кровь». Или что-то в этом роде, – прервал я тётю, дословно вспомнив её вчерашние слова.

– Гляди-ка ты, не зря я вчера весь вечер расписалась, запомнил кое-что. Давай дневник – пятёрку поставлю, – Алёна не осталась в долгу, подколов в ответ.

– Согласен на девятку, минимум.

– Так вот, в тринадцать села я за «Каласы»… – Алёна умолкла и через секунду-другую с улыбкой продолжила. – Рановато, конечно, многое не понимала, но не суть. В общем, так я и узнала, в честь кого меня назвали Геленой.

– Ну ладно, не томи.

– В честь крепостной актрисы, Гелены Корицкой. Она играла в театре дедушки главного героя. Не знаю, что хотела сказать этим твоя бабушка…а, может, ничего не хотела сказать, просто понравилось имя, не знаю. Но зная сентиментальную натуру мамы, думаю, что момент знакомства главного героя с данным персонажем все же сыграл свою роль. Когда прочтёшь роман, поймёшь о чём я, – загадочно сощурилась Алёна. – Ну а теперь самое интересное… В скором времени ты родился, ну и пришла в мою взбалмошную голову идея отыграться на сестре. Детям ведь свойственна мстительность, а у меня внутри столько времени сидела обида: почему твою маму нормальным именем назвали, а меня – какой-то Геленой. Вот и стала я настаивать, чтобы тебя Алесем назвали – в честь главного героя всё тех же «Каласоў», Алеся Загорского. В таком возрасте твоё имя мне казалось каким-то девчачьим, для мести было самый раз. Бабушка сразу поддержала. Да и мама твоя была не против.

– Ладно, Гелена, не в том я возрасте, чтобы дуться. Старый я уже. Сейчас хоть чугунком назовите, только в печь не ставьте, – с юмором и даже необычайно спокойно отреагировал я на только что открывшуюся тайну. Несмотря на отвратительное начало дня, после Алёниных откровений внутри был полный штиль.

– Ну хорошо, извиняться не буду, – засмеялась Алёна.

– Не настаиваю.

– Вот так любимая книга нашего земляка стала главной книгой рода Минкевичей, – в отличном настроении пребывала моя тётя, что не могло меня не радовать.

Алёна продолжила:

– Но и это ещё не всё. Помнишь, я вчера говорила, что этот роман – один из самых загадочных в белорусской литературе. Наверное, даже самый загадочный.

Я ответил утвердительно.

– И дело, конечно же, в продолжении книги, которого мир так и не увидел. Подобные истории всегда обрастают конспирологическими версиями. То, что Короткевич задумывал продолжение и работал над ним, свидетельствует хотя бы повесть «Зброя». Так что при жизни писателя не было вопроса – «будет ли продолжение?», был лишь вопрос – «когда?». Годы шли, общественность ждала, а второй книги эпопеи все не было. Близкие к Короткевичу люди спрашивали у него, но Владимир Семёнович лишь отшучивался. Никакой конкретики.

– Ты ещё вчера говорила, что была версия будто рукопись украли во время квартирной кражи, – вспомнил я.

– Да, было такое. Конечно, всем хотелось верить в лучшее, что классик всё-таки закончит роман своей жизни, что книга нет-нет да будет издана даже после смерти – но нет. А кто-то – видимо, его завистники, – вообще утверждал, что вся шумиха вокруг второй книги – не более как дешёвая форма популизма. Что Короткевич давно уже не тот, пишет мало, а чтобы и дальше быть у всех на слуху и придумал эту историю с продолжением.

– А ты что́ по этому поводу думаешь? – поинтересовался я.

– Владимир Короткевич был хорошим человеком, душой компаний, и, конечно же, у него было много друзей и знакомых. Но самым настоящим, можно сказать, другом был для него публицист и переводчик Адам Мальдис. Так вот, Мальдис утверждал, что было продолжение. Мне, как и многим поклонникам творчества писателя, хочется верить, что продолжение существует, что рано или поздно мы его увидим. Иначе Короткевич не был бы Короткевичем.

– Последнее я не совсем понял, – признался я.

– Понимаешь, человек, который так сильно любил Беларусь, любил эту жизнь, не мог так легко её покинуть – даже после смерти наверняка искренне желал будоражить умы белорусов. В хорошем смысле слова. «Чёрный замок Ольшанский» – его последний роман – словно намекает на то, что Короткевич оставил потомкам какой-то секрет, какой-то тайный шифр. Кстати, это тоже одна из версий.

Дизелёк остановился на полустанке Александрия.

– Уже почти приехали. На следующей выходим, – взглянув в окно, заключила Алёна.

Глава 2

Недалеко от той станции, где мы вышли, Днепр испокон веку нёс воды, опасность и разделения. Возможно, нёс и что-то ещё, но тётушка не стала дальше перечислять и остановилась на последнем, потому как «река, в силу географического положения местности, здесь разделяет не только станцию Копысь с одноимённым посёлком, но также административные единицы всех трёх уровней. То, что на левом берегу – принадлежит Витебщине, на правом – уже Могилёвщина. По разные стороны Днепра – разные сельсоветы, районы, области». Наше с Алёной путешествие продолжалось, а вместе с ним – индивидуальное обучение. Она была бы отличным учителем, если бы всё-таки поступила в БГПУ. Стоит почаще приезжать к своей любимой тёте, заключил я в этот день. Вчера – урок белорусской литературы, сегодня – урок географии.

Стоило нам по мосту перейти реку и войти в Копысь, как урок географии (подобно течению Днепра) плавно перешёл в урок истории, где нашлось место самому влиятельному человеку страны, Кутузову и даже Петру Первому. К сожалению, поглощённый сумбурными, назойливыми мыслями, я невнимательно слушал Алёну – так хотелось чётко упорядочить и разложить по полочкам события последних двух дней и надолго законсервировать их в своей памяти.

Ещё на станции Алёна назвала конечную точку нашего путешествия – деревня Левки, до которой «шесть километров пешочком», а вот что́ там интересного – умолчала, обещала сообщить позже. Не так возмутил меня километраж прогулки, как открывшаяся правда об изначальной альтернативе маршрута. Оказалось, что до Левков можно было добраться на прямом рейсовом автобусе, но Алёне захотелось показать мне «образцово-показательный» Копысь. Такая причина вполне бы сошла за правду, если бы не другая, более веская причина, коей оказалось посещение гончарной лавки, якобы вдруг, обнаружившейся на пути нашего маршрута. Я понимал, что тётушка лукавит, но её неподдельная радость от покупки маленьких декоративных горшочков смягчила меня и я решил промолчать. Один из них достался и мне – приятный бонус за ненамеренное притворство.

Незнакомая дорога всегда кажется долгой, и даже, пройдя маленький кусочек пути, можно устать, если банально не знать того, куда ты направляешься. Левки – это понятно. Ну а что толку, если название деревни мне ни о чём не говорило. Мы подходили к окраине Копыси, но мне лично казалось, что анонсированные Алёной шесть километров должны были вот-вот закончиться. Не тут-то было. Только мы покинули пределы посёлка, тётушка скорректировала мои ощущения – ещё два километра, а чтобы придать мотивации и дополнительных сил, заодно и сообщила причину поездки в Левки – Купаловский мемориальный заповедник, проще говоря «музей-дача Янки Купалы».

Янка Купала – причина не только нашего сегодняшнего путешествия, но и моего вчерашнего унижения. Вчерашнего позора. Впрочем, да и не только моего – подавляющему большинству белорусов известен этот выдающийся поэт (особенно в привязке с Якубом Коласом), в меньшей степени – его настоящие имя и фамилия, и только единицы знакомы с его творчеством. В незнании своей истории, своей культуры, к сожалению, и заключается бич белорусского народа. Так вчера вечером говорила Алёна. Местами спокойно, места экспрессивно, но главное – всё по делу. Мне лишь приходилось безмолвно соглашаться. К слову, по жизни лучше всего у меня получалось молчать, а уж затем играть в футбол. Особенно в разговорах с людьми. Так мне казалось, что я маскирую своё невежество. А маскировать было что. Нет, в школе я не был законченным тупицей, меня устраивала роль крепкого хорошиста, которому легко давались точные и естественные науки. А вот с гуманитарными я категорически не дружил, и как итог – за одиннадцать классов ни одного прочитанного романа по белорусской и русской литературе. Со стихами ситуация была не лучше. Некогда было – играл в футбол.

«Хочешь много знать – нужно много читать» – жуткая банальность, на которую вчера сподобилась тётя в попытке мотивировать своего племянника. Куда интереснее звучало Алёнино утверждение, что «эрудированные парни девушкам больше нравятся». Не то чтобы знать много хотелось, но вот быть необразованным, получив образование, не хотелось уж точно. Да и девушкам нравиться – тоже хорошо. Сегодняшний трип был «вторым шагом на пути к знаниям». Первым – Алёнин список повестей и романов пяти белорусских классиков, который она составила для меня накануне вечером.

Через час с небольшим я, что называется, был поражён в самое сердце. События и сопряжённые с ними открытия сыпались сегодня как из рога изобилия. Левки с Купалой стали апогеем дня знаний. Впрочем, каждый продуктивно проведённый с Алёной день превращался в день знаний.

Музей-заповедник был хорош. Настолько, насколько может быть хорошим музей, находящийся в глуши, на значительном отдалении от столицы. Восстановленные строения комплекса прекрасно вписывались в местный ландшафт, где доминировал могучий Днепр. Деревянная дача, памятник Купалы, навечно пришвартованный винтажный Шевроле в гараже – всё радовало глаз. И только невысказанная правда неприятно саднила душу – правда смерти Янки Купалы. «С причиной смерти поэта белорусы знакомы ещё меньше, чем с его творчеством», – как я потом понял, нарочита акцентировано произнесла Алёна во время экскурсии, которую для нас проводила её старая знакомая. Акцент, сделанный на смерти Купалы, возымел действие – экскурсовод – дабы не упасть лицом в грязь – не могла не отреагировать.

– Верно, Алёна, – начала тётина знакомая. – тайна смерти поэта чуть ли не самая загадочная в белорусской литературе. В этом отношении знающие люди Купалу часто сравнивают с Есениным – и тот, и другой умерли при довольно странных обстоятельствах. Под обстоятельствами подразумеваются…как это сказать…работа спецслужб. По правде говоря, слабо верится в официальную версию кончины, уж много нестыковок. Без НКВД там точно не обошлось, – смело заключила экскурсовод. И «чтобы не быть голословной», женщина достала из кармана куртки сложенный вчетверо повидавший виды лист бумаги и, комментируя, ознакомила нас с его содержанием. Судя по тому, что там было написано, свидетельствовало о том, что данная информация никак не относилась к обязательной части экскурсии, а носила сугубо факультативный характер. «Спецсообщение за подписью» начальника какого-то управления НКВД, фамилию и имя которого я тут же благополучно забыл, а запомнил лишь адресата – наркома Лаврентия Берию. Берия был знаком мне на уровне фамилий, идущих через запятую после Иосифа Сталина, но Алёна позже объяснила кто это был: «Министр внутренних дел – по-нашему, правая рука Сталина», – сказала она. В сообщении, адресованном Берию, говорилось о последних часах жизни «Луцкевича Ивана Доминиковича», – откуда появилась лишняя буква «к» в настоящей фамилии Купалы, так и осталось загадкой – проведшего их в гостинице «Москва» в компании знакомых, среди которых была и сотрудница НКВД.

Позже, когда мы уже ехали обратно на автобусе, я прочёл в Википедии официальную версию гибели поэта: Янка Купала упал в лестничный пролёт между десятым и девятым этажами гостиницы. «Смерть была мгновенной».

– Алёна, а что Купала делал в Москве? – после некоторого раздумья спросил я.

– Начало сороковых…война началась, а Купалу, как члена Академии наук Беларуси, эвакуировали куда-то под Казань. Причём, сразу из Левков. Так что Левки стали последним местом в Беларуси в жизни поэта – он уезжал отсюда, когда уже Оршу бомбили. Там, под Казанью, он и прожил год. А накануне гибели вызвали его в Москву для подготовки к юбилею Якуба Коласа, – ответила Алёна и, немного помолчав, добавила: – всё верно говорил наш экскурсовод. Только одного недоставало в её рассказе…

– Чего?

– Того, что у всех, кто в тот вечер находился в компании Купалы, спецслужбы взяли подписки о неразглашении обстоятельств смерти. Вот только не все решили молчать до конца. Незадолго до смерти Глебка сказал, что это было убийство.

– С чего бы властям было убивать Купалу? – искренне недоумевал я.

– Что он такого плохого сделал им?

– Я же тебе это уже рассказывала… время такое жуткое было. А Купала просто не вписывался в рамки системы, его отношения с ней всегда были, мягко говоря, непростыми… – начала Алёна.

– Насколько непростыми?

– Настолько, что ему пришлось совершить попытку самоубийства…

– То есть? – опешил я.

– Да, есть такой малоизвестный факт. Янка Купала, чтобы покончить с преследованиями и травлей его и его друзей, написал предсмертную записку, там объяснил свой поступок, а затем ударил себя ножом в бок, – ответила тётя.

Этот насыщенный, полный открытий день, приключившийся в моей жизни более трёх лет назад, навсегда изменил меня. Подумать только, уже три года прошло, а я его до сих пор так чётко помню как вчерашний. Как мы по возвращении из Левков заглянули в музей Короткевича, как Алёна провела для меня экскурсию, как мы в точке буккросинга – она находилась в здании музея – обменяли тётушкин томик Есенина на «Чернобыльскую молитву», как я уставший (морально и физически) перед сном твёрдо для себя решил за два-три года осилить Алёнин список белорусских произведений. И я таки сдержал данное себе обещание.

Вчера я снова приезжал к своей любимой тёте. И снова с букетом её любимых оранжевых гербер – за последний год это уже вошло в привычку. Впрочем, за последний год многое стало привычным: приезжать к ней каждый месяц, дарить цветы, видеть её только счастливой, разговаривать с ней. Она всё так же сохраняет каменное молчание и только искренне улыбается, глядя на меня с надгробного памятника. Алёна умерла осенью двадцатого. Признанная трагической случайностью смерть до сих пор не даёт мне покоя, созревшей занозой глубоко сидит в истощённой душе: почему не было очевидцев трагедии и почему Алёну хоронили в закрытом гробу.

Когда-нибудь я докопаюсь до правды…

Глава 3

Двадцатый был годом испытаний. Как в известной поговорке, невидимые створы были отворены на распашку и беды заполнили улицы городов мира. Пандемия страха и бессилия, коей сначала оказался коронавирус, принесла колоссальное опустошение. Люди теряли всё: близких, работу, свободу. Приобретали немногие, но только потери могли сплачивать общество. Приобрёл и я, но только после того, как с лихвой ощутил боль утраты – своего соседа Игоря Борисыча, в котором я нашёл утешение, после того, как меня покинула…нет, не Алёна. Незадолго до её смерти от меня уже успела уйти моя Шурка.

Шурка.

Моя любимая Саша. Что больше обескуражило тебя: что я – автор книги, и через неё обращаюсь к тебе, или то, что я назвал тебя любимой, хотя прежде не говорил тебе этого? Знаю, что ты уже давно не моя и что ты всегда выходила из себя из-за «Шурки», но я здесь назвал тебя так лишь только для того, чтобы в лишний раз попросить у тебя прощение. Когда ты, удалив меня из всех мессенджеров и соцсетей, удалила меня из своей жизни, ты не оставила ни единого шанса объясниться, а мне есть что сказать тебе, Саша. Так что эта глава будет полностью обращена к тебе. Да простят меня немногочисленные читатели, осмелившиеся прочесть мою историю. А Игорь Борисович не обидится, подождёт до следующей главы.

Сашенька, за десять месяцев я хорошо изучил тебя и твоих тараканов, до сих пор помню все твои привычки, и это вселяет в меня уверенность, что ты откроешь и прочтёшь эту книгу. Признаюсь, были у тебя странные «заскоки» – как ты их называла, – которые меня жутко напрягали. Например, я никогда не понимал и до сих пор не представляю, как можно каждые выходные тратить на шоппинг. Но даже в тех, наших с тобой походах за покупками ты умела находить компромиссы, поэтому всегда последним магазином в твоём списке неизменно оказывался книжный. Не знаю как у тебя (и уже не узнаю) получалось так тонко чувствовать меня, учитывать мои взгляды и всегда, абсолютно всегда идти мне навстречу. Даже мои интересы, которые были выше тебя – а ты это знала, но терпела, согласившись быть третьей, – ты сделала своими. Так, благодаря этому (точнее, вопреки), в твоей жизни появились книги и футбол. Конечно же, они были и до меня, но только со мной «непозволительная трата времени» и «бестолковая беготня по полю» обрели смысл. Не поверишь, но я до сих пор помню, как ты сказала однажды: «Любовь к футболу и книгам – это бонус за любовь к тебе. Три в одном, как кофе». Но ты вовремя сменила сублимированную бурду на натуральный. Хотя нет – поздно. И теперь тебе нет нужды любить футбол, и ты наверняка давно утратила всякий интерес к этой (пусть и номер один в мире) игре, ведь от того, что ты научилась отличать аут от углового, нет никакой пользы, но книги, верю я, остались с тобой навсегда, иначе нет никакого смысла в этой главе. Ты была идеальным компенсатором, а я…а я был последней эгоистичной мразью.

Сашенька, помнишь тот билборд на Аранской – «Асалода чытання» с изображёнными на нём бабушкой и дедушкой? Конечно, помнишь, если только намеренно не забыла кусочек нашей совместной жизни. А я даже если бы хотел забыть, то не смог бы. Память предательски говорит на языке ассоциаций, и стоит мне где-нибудь в Минске завидеть «асалоду чытання», как тут же всплывает наша Аранская, холодный зимний вечер и твои влюблённые глаза, глядящие на старичков на билборде, и говорящие уста: «Это мы с тобой в старости. Ты будешь мне читать Андруся Горвата, а я испытывать асалоду», – к тому времени я уже плотно подсадил тебя на белорусских современников. Я тогда, отвернувшись, смотрел на трубы второй ТЭЦ, торчащие точно свечи из канделябра, и многозначительно молчал. Потому что не мог планировать дальше, чем на неделю. Потому что в своём будущем не видел тебя. Тебя волновало «наше» будущее, ты ненавязчиво интересовалась, я же иногда отвечал, превращая всё в шутку, но чаще – делал тебе больно.

«Любимая! Я мучил вас, у вас была тоска в глазах усталых…» Сашенька, конечно же, ты до сих помнишь эти пропитанные желчью слова, декламированные мною десятки раз, особенно когда я хотел тебя позлить. За что я злился на тебя? За доброту твою, за снисхождение. За то, что терпела мои капризы. Я же неудержимо стремился причинить тебе боль, посильнее ужалить за добро. И потому Есенин стал эффективным орудием мщения: я брал его в руки, открывал двести пятьдесят первую страницу и с выражением, которому позавидовал бы сам Безруков, читал «Письмо к женщине». И как мне легко давалось это слово «любимая», и как тяжело – тебе, потому что прекрасно знала, что я тебя не любил и даже не пытался делать вид. Умолкал только тогда, когда твои по-настоящему усталые глаза становились влажными. Сашенька, прости меня. Собственное ничтожество заставляло мучить тебя, заставляло всё делать вопреки, не желая понимать и принимать, что искреннее чувство постепенно овладевало моим каменным сердцем. В конечном счёте ты приняла правильное решение – оставить меня. Наедине со своим эго. Наедине со своей неликвидной любовью.

Сашенька, помнишь наш книжный на Победителей, три. Сакральное для нас место, потому что единственное, что я соглашался называть «нашим», единственное, что я соглашался делить с тобой. Ни «наш день», ни «наша жизнь», ни что-то ещё, а только «наш книжный». Я почему-то уверен, что ты до сих пор его посещаешь – по инерции и только из любви к чтению. Ты не представляешь, сколько раз я порывался в субботу прийти туда в надежде увидеть тебя там, сколько раз моделировал в голове нашу возможную встречу, придумывал сентиментальный монолог и записывал его на телефон, что даже в какой-то момент начал твёрдо верить в реальное воплощение своих трусливых замыслов. Теперь ты знаешь, что у меня таки нашлись силы, нашлось мужество не осуществить свои эгоистичные намерения и поставить твоё счастье выше своего. Потому что невозможно со мной обрести подлинное счастье… Я уверен, что будь мы сейчас вместе, ты гордилась бы мной, моим поступком, как гордилась тогда в Белостоке, когда белорусская футбольная общественность высоко оценила мой дебютный пост. Да, когда мы были вместе, ты не читала мои тексты, ведь «зачем читать про то, что я видела своими глазами», зато ты всегда радовалась, когда они высоко котировались. После того, как мы расстались, я стал писать ещё лучше. Потому что в глубине души надеялся, что ты начнёшь читать мои посты. Потому что они могли оказаться единственной связывающей нас ниточкой.

Сашенька, есть ещё многое, что хотелось бы тебе напомнить и рассказать, но я уже достаточно помучил читателя, да и не будем ворошить наше прошлое и выставлять его напоказ. Пусть оно останется только нашим. Интимным.

Саша, понимаю, что всё написанное выше сильно диссонирует с моим – единственным известным тебе – образом бесчувственного Буратино, но, пожалуйста, не считай эти слёзы, которыми я так нелепо орошаю страницы этой книги, крокодиловыми. Образно, разумеется, хотя, признаться, после того, как ты ушла были и пьяные слёзы, и выл безудержно, как Дан Балан в концовке твоего любимого клипа. А то, что ты прочтёшь эту книгу, я уверен почти наверняка. Даже сейчас, когда пишу эти слова, ясно представляю, как ты в одну из суббот – как обычно после часа дня – заходишь в наш книжный на Победителей три, как ты блуждаешь взглядом по полке с белорусскими авторами и обращаешь внимание на эту книгу, точнее, на ее название, а также на до боли знакомое имя автора. И пусть его фамилия тебе будет незнакома, но интуиция тебе подскажет, что этот роман не обычный, что его, вероятнее всего, написал такой чудик как я. Ведь только я мог назвать свою первую книгу первым предложением любимого романа любимого писателя-земляка, которое я считал глубокомысленным, а ты – «ничего необычного». И ты обязательно купишь эту книгу, сколько бы она ни стоила, ведь «столько воды уже утекло да и простила я его давно», а любопытство-то распирает: что же такого написано в ней. И только когда увидишь её реальный ценник, внутренне усмехнёшься – для тебя это будут сущие копейки. Впрочем, для тебя любая моя прихоть считалась копеечной, а я этим бесстыже пользовался, живя по формуле извращённой «любви»: насколько скупой я был в чувствах, настолько щедра ты была в деньгах. За это тоже прости.

А что до моей новой фамилии, Саша, то я её решил сменить на девичью мамину. И без того натянутые отношения с отцом – ты часто меня упрашивала стать к нему ближе – после известных событий окончательно прекратились: он отказался от меня, а я отказался от его фамилии. Но тебе это, наверное, не будет интересно.

Не хотелось бы на грустной ноте заканчивать нашу с тобой главу, Саша, но, видимо, на другой, более позитивный конец я не способен. Как всегда.

Прости…

Глава 4

Игорь Борисович жил в квартире напротив моей. Успешно жил и, казалось бы, не тужил, покуда, как и большинство из нас, не был болезненно сбит с ног стремительной чередой печальных событий рокового двадцатого года. Жизненные трудности не страшили моего соседа, напротив – закаляли характер, делали сильней, но, несмотря на внушительный жизненный опыт, Борисыч вдруг оказался ментально не готов к масштабу глобальных, непредвиденных проблем, которые он по собственной воле взвалил на свою седеющую голову. Нет, никого из близких он не терял, потому что терять, по сути, было некого, но почему-то лобовое столкновение с изменившейся реальностью оказалось не в его пользу. Я тогда и предположить не мог, что двадцатый год изменит его жизнь до неузнаваемости. Как бы парадоксально ни звучало, но в надежде сохранить совесть чистой и остаться человеком, Борисыч выбрал другой образ жизни, который ошибочно принял за дауншифтинг, – пьянство. Добровольно (с волчьим билетом) ушёл с высокооплачиваемой работы и так же добровольно сел на стакан. Даже средний возраст, после которого крайне тяжело найти нормальную работу, не стал преградой. Новая жизнь стала бить ключом…«по голове рожковым гаечным на пятьдесят два» – как однажды на трезвую иронично пошутил мой сосед, – но больше, конечно, жизнь била Борисыча по печени. Он и до этого мог махнуть рюмку-другую, но выпивохой никогда не был – имел вкус и знал меру. Да и работа сильно ограничивала его свободу – не сильно-то разгуляешься, когда занимаешь руководящую должность на автозаводе. Редкую субботу Борисыч бывал дома и посвящал себе любимому, но в основном был безальтернативно верен покинувшему школьную скамью и перешедшему на капиталистический лад завету Ильича: работать, работать и ещё раз работать. С понедельника по пятницу – с семи до семи, а вот трудовая суббота Борисыча напрямую зависела от времени трансляций матчей АПЛ по пятому каналу. Собственно, английская премьер-лига и послужила толчком для наших приятельских отношений. Отправной же точкой стал на первый взгляд совсем рядовой случай, произошедший несколько лет назад.

В один из весенних вечеров, возвращаясь с тренировки, я встретил Игоря Борисовича у подъезда. Тот по обыкновению курил после того, как спустился выбросить мусор. Выпустив изо рта сизый дым, Борисыч первым поприветствовал меня: «Здорова, сосед!» – что стало для меня неожиданностью, ведь раньше первым всегда был я. В ответ я выдавил вялое «здрасьте» и потянулся в карман спортивных штанов за домофонным ключом. Второй неожиданностью стал брошенный в спину вопрос: «На кого сегодня ставишь: «Ливерпуль» или «Рома»»? Никогда прежде наше общение не заходило дальше обмена приветствиями, а тут на тебе – продолжение. Да и какое! Человек, который почти втрое старше меня, интересуется у новоявленного собеседника исходом полуфинального лигочемпионского матча. Футбол – с чего вдруг? Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы знать о моём увлечении футболом – в школьные годы я бывало до смешного форсил в экипировке столичной футбольной школы. Мне импонировала игра английского клуба, поэтому я назвал «Ливерпуль». «И я так думаю, даже десятку на них поставил», – оживился сосед, видимо, оттого, что наши с ним ожидания совпали. Тогда-то я ещё не знал, что Игорь Борисович являлся поклонником английского футбола, а в тот вечер сильно желал хоть с кем-то разделить волнение от предстоящего матча. «Выиграют, куда они денутся», – улыбнувшись, ответил я и нырнул в подъезд. «Ливерпуль» одержал нужную победу и вышел в финал.

Финальный матч против мадридского «Реала» мы уже смотрели вместе у Борисыча дома.

С тех пор мы с соседом стали поддерживать приятельские отношения, и, как оказалось, чтобы стать ещё и его (пусть не частым) гостем, достаточно было одной общей темы. Разговоры наши в основном вращались вокруг футбола: с него они начинались, правда, не всегда им заканчивались. Игорь Борисович был образованным, эрудированным человеком, так что беседы «под футбольчик» порой могли принять самый неожиданный характер. Единственное, перед чем пасовала интеллигентная натура Борисыча, – это заводской лексикон: матерился он как сапожник. Со временем ситуация улучшилась, но как ни пытался Игорь себя сдерживать в моём присутствии, ядрёное словцо раз-другой сотрясало просторный зал его квартиры. Но и этот «изъян» не мешал ему быть первоклассным рассказчиком, напротив, придавал байкам живости – истории Борисыча я всегда слушал, открыв рот. Особенно юморески про завод.

Мне нравилось проводить время в компании Игоря Борисовича и хотелось верить, что симпатии наши с ним были взаимными. Несмотря на внушительную разницу в возрасте, сосед относился ко мне как к равному, и это подкупало. Борисыч жил один, а спрашивать его о наличии близких и друзей было не с руки, и только всегда усталый взгляд, в котором сквозило космическое одиночество, выдавал Игоря. Даже если и были близкие, то были для него далеки. Может, поэтому мы и смогли с Борисычем так легко найти общий язык – я ведь в тот период испытывал подобные чувства.

Понадобилось время, чтобы понять, что не только одиночество тяготило Игоря, но и приближающаяся старость – возможно, поэтому Борисыч с самого начала запретил обращаться к нему на вы. Молодость, которой я так легко и непринуждённо дышал полной грудью, в жизни Игоря зияла пробелом – лучшие годы, которые он потратил на то, чтобы стать успешным, но не принёсшие подлинного удовлетворения. «Пока получше местечко искал – всё, тю-тю, ушла молодость. И вроде всё в жизни есть, но когда всем этим наслаждаться? Поздно уже, время-то упущено. Не наверстать никак. У меня не получилось, так что не упусти его с самого начала, – как-то размякший после пива увещевал меня сосед. – Занимайся тем, что нравиться, а не тем, что приносит доход… и если всё будешь делать правильно, то рано или поздно одно совпадёт с другим».

Но по иронии судьбы молниеносно быстро раздвоились, славировали и разошлись, как в море корабли, мои «хочу» и «надо». Каламбуром жестоко подшутила надо мною едва начавшаяся взрослая жизнь: разрывом «крестов» – крестообразных связок – поставила крест на моей профессиональной футбольной карьере. Благо, злополучная травма настигла уже после того, как я для проформы поступил в БГТУ – мама с тётушкой были несказанно счастливы: «одним футболом сыт не будешь, а высшее образование всегда пригодится». Я слабо понимал, как знания, полученные на факультете химической технологии и техники, смогут пригодиться в будущем, правда, на поиск ответа было отпущено щедрых пять лет. Хватило первой сессии, чтобы убедиться: химик с меня будет никудышный. Зато благодаря университету в моём лексиконе появилось слово «полиэтилентерефталат», которым я для эффекта любил козырнуть там, где достаточно было привычного и всем известного «ПЭТ».

Студенческая жизнь была в удовольствие, но она не имела ничего общего с тем процессом, что назывался учёбой. Порой и вовсе казалось, что получаемые в университете знания – это, в лучшем случае, побочный эффект образования. Уже во втором семестре я, что называется, явственно испытывал когнитивный диссонанс, а в начале второго курса терзаемый мыслями о тщетности такого обучения, решил посвящать всё свободное время самообразованию. Поэтому неудивительно, что лекционные занятия, которые, будучи «первачом», посещал лишь с целью поспать часик-другой после разгульной ночи, стали для меня любимыми – на них я читал книги из Алёниного списка.

…Окончательно завязать с футболом я не мог – тяжело оставить то, что ещё недавно было смыслом твоей жизни. Я по-прежнему посещал стадионы, но уже исключительно в качестве зрителя, а также активно сидел на белорусских футбольных порталах. Такое повышенное внимание к отечественному футболу прямым образом повлияло на мои приоритеты, отодвинув европейские чемпионаты и турниры на второй план. Но то, что становилось для меня главным, у Борисыча вызывало лёгкую брезгливость, приправленную искромётным остроумием. Не любил Игорь «наш футбол» по одной простой причине: «не славянский это вид спорта, им только в лапту играть». Как я ни пытался затянуть соседа на стадион – всё было напрасно, в ответ звучала одна и та же мантра о «пауках в одной банке».

Но не футболом единым жил я в выходные. Если в столице не было воскресных матчей, по совету Алёны выбирался на электричке в близлежащие города. И как-то с самого начала решил не ограничивать себя лишь просмотром достопримечательностей и интересных мест; посещение районного историко-краеведческого музея (на радость тётушке) было обязательной частью путешествия. После нескольких поездок я купил в книжном магазине карту Беларуси, повесил над диваном и стал отмечать на ней посещённые города. С того времени я уже не мог остановиться, все больше предпочитая путешествия футболу. Неделя за неделей, мало-помалу я обрастал знаниями о Беларуси, мой холодильник – магнитиками, а память смартфона – сотнями красочных фотографий городов.

На летних каникулах меня ожидало счастливое открытие, помогшее полностью сформировать интересы – на одном спортивном ресурсе я прочитал о недавно зародившемся увлечении, объединявшем в себе две мои страсти – путешествия и футбол, – которое набирало в стране популярность и называлось граундхоппингом. Суть хобби заключалось в посещении футбольных матчей в разных городах. Такой вид туризма сразу пришёлся мне по душе, ведь он ничем не отличался от традиционного, разве что, помимо музеев и магнитиков, коллекционная копилочка стала пополняться ещё и стадионами, зато футбол вживую я мог видеть каждые выходные. Жалеть приходилось только о том, что раньше не узнал о граундхоппинге.

На третий курс я заходил с уже устоявшимися привычками и далеко идущими планами, но внезапное знакомство с Шуркой нарушило такое приятное течение жизни.

Глава 5

Две тысячи двадцатый. Две двадцатки. Мне немного за двадцать – прекрасная пора с непоколебимой уверенностью в лучшее, с неиссякаемой энергией, способной растопить январский снег, которым так неожиданно обделила страну скупая зима. К этому времени наши с Сашей отношения достигли той стадии, когда во вранье и притворстве не было никакой необходимости. Лучшая версия себя была классически показана в самом начале конфетно-букетного периода, правда, без единой конфетки и, уж тем более, букета даже самых дешёвых цветов, и безвозвратно утрачена, как девичья невинность, ещё до того, как отцвели последние бархатцы. Честность, которой она поначалу так восхищалась, – пожалуй, единственное, что я мог предложить Саше, вот только было ли это добродетелью. Тогда ещё Шурка не желала вдаваться в столь высокие материи, поэтому принимала меня таким, каков я был. Мне же в свою очередь ничего не стоило принимать её как должное – с квартирой, машиной и большими деньгами. И пусть я был по-студенчески беден, но к благополучию Саши относился с осторожностью и не позволял, чтобы финансы, поющие жестокие романсы, заставляли и меня петь льстивые серенады под окном мецената. Шурку умилял мой образ церковной мыши, но ещё больше умиляло моё равнодушие к её достатку. Только значительно позже она узнала о моём отце и его нулях на банковских счетах ближайших родственников, на которые я и близко не желал претендовать.

К экватору зимы я уже изрядно соскучился по футболу, ведь с того момента, как мы с Сашей стали встречаться, ни разу не довелось бывать стадионе, а матчи просматривал только в интернете, да и то в формате хайлайта. О путешествиях и вовсе приходилось лишь тайно мечтать. Перелом наступил во второй половине января, когда тоска по тому, что я принёс в жертву нашим отношениям, достигла своего апогея и находиться в серой, уставшей столице уже не было мочи. Всё моё естество отчаянно хотело движения. Хотело свободы.

Белорусское футбольное межсезонье не оставило выбора – за позабытыми впечатлениями нужно было рвать за границу. Но заграница загранице рознь, а хотелось выбрать страну, которая бы устраивала и меня, и Сашу. Польский Белосток возник почти моментально, сначала – как вариант, а уж затем – как единственный приемлемый. Город подходил нам абсолютно по всем параметрам. Во-первых, это был ближайший к Минску крупный польский административный центр с богатой историей и культурой, во-вторых, там имелся элитный футбол с возобновившимся после зимней праздничной паузы чемпионатом, в-третьих, Белосток для нашей страны считался одной из Мекк доступного шоппинга со знаменитым Кавалерийским рынком, и в-четвёртых, город когда-то, пусть и недолго, являлся белорусским. Уговорить Шурку было уже делом техники – после третьего, убедительного, аргумента она восторженно вскрикнула колоратурным сопрано. Едем!

Чем ближе приближался долгожданный день поездки, тем больше росло желание, которое я бережно вынашивал и хранил в недрах подсознания с того дня, когда впервые почувствовал вкус путешествий, – завести путевой дневник. Никогда не считал себя графоманом, поэтому первым внутренним барьером на пути к осуществлению замысла стали сомнения, которым я легко находил объяснения, – насколько серьёзна моя очередная забава. Сколько себя помню, во мне всегда жили две сущности, являющиеся противоположностями, но которые на редкость хорошо уживались вместе: максимализм и неспособность доводить начатое до конца. Не хватило бы пальцев двух рук, чтобы перечесть все «увлечения», брошенные мной на полпути и похороненные на кладбище сиюминутных порывов. Путевые заметки могли стать следующей «жертвой» внутреннего «серийного убийцы». Единственный аргумент, способный подкрепить всю серьёзность намерений, подобно медали имел две стороны – у меня уже имелся какой-никакой опыт ведения текстового блога на одной из спортивных отечественных платформ. Сильной стороной того блога была его известность, слабой же – дурная известность, и причиной тому были гневные памфлеты, на которых и зиждилось всё «творчество» Алеся Минкевича. Завести его побудила не столько злосчастная травма, перечеркнувшая мою карьеру, сколько равнодушие, постепенно овладевавшее умами футбольной общественности. Снедаемый внутренней злобой, утратой самого дорогого я готов был винить каждого, кто имел хоть какое отношение – походившее на прохладное, – к футболу. И я винил. При этом продолжал беззаветно любить этот спорт. Борисыч читал мои отдельные, особенно сильные тексты, и с одобрением отмечал едкий и острый слог памфлетов, наверное, потому, что видел в нём красноречивый результат своего влияния на меня. А вот Алёна нисколько меня не жаловала. Не жаловали и редакторы портала, уставшие терпеть постоянные поношения всех и вся, и в конечном итоге заблокировали мой блог.

С тех пор много воды утекло, в песок сточив камень преткновения, горой лежавший на пути к успеху. По крайней мере, моему внутреннему максималисту – не без оснований – хотелось верить, что время наложило на меня хороший отпечаток. Я повзрослел, ощутимо пополнил словарный запас, ещё шире раздвинул рамки культурного кругозора, что положительно сказалось на самооценке. И всё же последние перед Белостоком дни, прошли в муторном жевании беспокойных мыслей. Сдюжу ли? Доведу ли дело до логического конца? – нисколько не осознавая, что должно быть тем «логическим концом». Осознанным лишь являлся выбор платформы для путевого дневника, да и тот был обусловлен желанием реинкарнации – если писать, то только там, откуда погнали поганой метлой.

До отъезда не было нужды посвящать Сашу в свои планы. Рассказал уже там, на улице Браницкого, в самом центре сердца Подлясья, где мы сняли апартаменты. После незабываемого матча, после бессонной ночи, после нескольких выпитых бутылок пива, после четырёх с лишним тысяч написанных слов. Через несколько часов после публикации, пост уже был в «топе» – обстоятельство, предопределившее цель моего существования на ближайших два года.

Глава 6

… Март. Пробуждение. Сладко пьянила весна, лихо вступившая в свои права ещё в феврале, и безудержно обдавала порывами свежих чувств. В унисон с природой пробуждались и мы – обласканные теплом стоявших дней, изнеженные янтарными лучами солнца, в сердцах набухали и распускались почки разнузданных, свойственных юности страстей. Одурманенные воздухом свободы, словно годами не знавшие воли, неизменно отряхивая с себя прах однообразных будней, мы жадно проживали каждое воскресенье. Мы – с рюкзаками, с термосом, наполненным терпким кагором, с твёрдым желанием преодолеть себя, – садились в автобусы и поезда и упрямо неслись навстречу очередным приключениям, наматывая килоленты вешних просторов на катушки нашей молодой жизни. Мы были неистовы. Нас ничто не могло остановить. И даже Сашин быт, который она так старательно упорядочивала последние годы, оковывала вечной мерзлотой опостылевших планов и графиков, не стал преградой, поддался моему напору, дал трещину и окончательно рассыпался. Шурка нисколько не противилась, потому что ясно чувствовала, как где-то глубоко внутри себя, под кошмой лежалого снега робко пробивался росток авантюризма. Собственно, наша жизнь и была авантюрой. Может быть, поэтому мы с Сашей ещё в начале пандемии буднично перенесли хворь, будоражившую миллиарды людей, и как ни в чём не бывало продолжили разъезжать дальше. Мы были счастливы. Мы были едины. Потому что любили одно и то же… меня.

Весна сменилась летом. Постоянные поездки к этому времени ощутимо притупили чувство восторга, о былой остроте ощущений приходилось лишь сладко вспоминать, из раза в раз просматривая на парах фотографии минувших странствий по городам страны. И даже сочная изумрудная зелень богатой природы, способная принарядить даже самый серый захудалый городишко, вяло восхищала замыленный глаз. Как это ни прискорбно было осознавать, но наши путешествия постепенно превращались в рутину. Саше приходилось особенно тяжело. Всё больше и чаще подступала раздражительность. И без того не приученная к скитальческой, полной лишений жизни, с нескончаемой чередой прокуренных, облёванных и обоссанных тамбуров и туалетов, грязных, потрёпанных сидений, постылой дорожной наволочи, в летних вылазках ей – обычно с разопревшим, красным от жары лицом, – приходилось ещё и самоотверженно бороться с изнурительным зноем. О радости, которая весной была нашим верным спутником, не могло быть и речи, и если что-то и испытывала Шурка, то только отвращение, с каждой новой поездкой принимавшее всё больший размах.

Ультиматумы (при таких обстоятельствах) не заставили себя долго ждать – «если и поеду, то только на Ириске! Хватит с меня этих поездок для нищих!» Игривая Тойота Ярис вишнёвого цвета, которую Саша заботливо называла «Ириской», с молчаливого согласия хозяйки, на время путешествий была намеренно игнорируема мной – имелись причины полагать, что разъезды на автомобиле будут проходить в тепличных условиях, которые отрицательно скажутся на атмосфере постов. Именно так я аргументировал ей однажды своё желание пользоваться исключительно общественным транспортом. Но так и не представилась нам возможность опровергнуть или подтвердить мою гипотезу. Как только ни тщилась Шурка переубедить меня, как ни упрашивала поступиться «дурацким, детским» принципом, какие только убедительные доводы в пользу альтернативной «Ириски» ни приводила она, но я был неумолим. Нет! Сашино «нет» звучало не менее убедительно, но, к вящему удивлению, она не оставила меня на голодном пайке, продолжая спонсировать мои путешествия. Провинциальные пожухлые краски бабьего лета мне уже доводилось созерцать в гордом одиночестве.

Напрасно я надеялся, что в пути одному мне будет только лучше. А ведь поэтому и была придумана та нелепая отмазка про поездки «с народом», чтобы отбить охоту у Шурки ездить со мной. Без нее как-то сразу стало нестерпимо тоскливо, мгновенно померкли все чувства, вылиняли, как редкие желто-охряные листья на деревьях. И в пору бы уступить Шурке, извиниться, согласиться на озорную «Ириску», но раздутое как воздушный шар эго упрямо не позволяло сделать этого. Не стало огня и в моём блоге. Тяжким бременем легло на плечи данное самому себе обещание делать еженедельные заметки, потому как продолжать писать дальше не было ни желания, ни сил. Все больше находилось оправданий оставить глупую затею, больше не приносящую удовлетворения, не говоря уже о каких-то дивидендах.

Как бы мне не хотелось признавать, но отрицать очевидное было глупо – наша с Сашей жизнь пошла под откос. А что я, собственно, мог предложить Саше? Что этакое сто́ящее мог возложить на алтарь наших отношений? Ничего, кроме искренних чувств и толики уступчивости. Ничего, кроме непреодолимого желания отдавать взамен. Но для того, чтобы стать щедрым и радостным дарителем, требовалось время, которое стремительно убегало от меня как песок сквозь пальцы.

… Какой же приятной бывает обратная дорога домой! И какие только думы не передумаешь, пока сидишь у окна в поезде, уткнувшись мечтательным взглядом в прекрасный осенний пейзаж! А ведь в такие моменты какие порой озарения посещают светлые, исполненные сладкой грустью головы, – кажущиеся такими простыми, но в то же время надобными, способными сподвигнуть на принятие важных решений или дачу не менее важных обещаний. Не медли, действуй по наитию, и как можно скорее, пока ещё пленён чарующей атмосферой поездки, пока не остановился поезд, не раскрыл стальные челюсти дверей, не выплюнул тебя наружу, – в стремительную круговерть жизни, наполненной суматохой и нескончаемыми проблемами. В противном случае все твои откровения так и останутся бесплодными мыслями. Бывали ли вы в таких ситуациях? К сожалению, они происходят нечасто. Подобное случилось и со мной. На излёте сентября. Разморённый теплотой погожего дня и лёгкой провинциальной тоской я возвращался из Осиповичей и, размышляя о том о сём, находился в странном состоянии, которому не мог дать внятное определение. Что-то гложило внутри, чего-то недоставало для душевного равновесия. В последнее время жизнь была не фонтан – с очевидным кризисом в отношениях, с нескончаемой и удушливой маетой, застилавшей ум чёрной дымкой обречённости. Такая слепота не позволяла видеть картину целиком и ещё больше дробила нашу с Сашей жизнь на пазлы. Но что бы помогло нам собрать осколки разбившегося витража, сотканного из счастливых, совместно прожитых дней и аккуратно и надёжно склеить их? И почему «нам»? Саша в последнее время только тем и занималась, что с усердием штопала твоими же руками разорванный на британский флаг совместный быт. А где был ты, ничтожный, ничего не добившийся недоносок? Кого ты из себя мнил? Псевдоинтеллектуала? Героя-любовника? Крутого журналиста? Кем же ты, дружок, был на самом деле? Альфонсом недоделанным, сидящим на шее у девушки и просящим томными, заискивающими глазами вшивую десятку на дорогу в Осиповичи.

С остервенением бичевал я себя сермяжной правдой. Правдой, которую из-за трусости и беспомощности не желал принимать, отгораживался от её потока бетонной плотиной исключительного цинизма. Боже, каким же жалким я был всё то время! Был… И с какой же удивительной лёгкостью и простотой разрушалась эта плотина, словно в неё на полном ходу въезжала моя электричка. И вот скопившаяся правда устремилась на меня обличающей лавиной – она несла спасение – и до основания смыла чванливую гордость.

Всё новые и новые мысли лезли в голову и не позволяли пленять себя. Каждый ответ порождал ещё большее количество вопросов, которые тугим кольцом предательски сжимали кровоточившее сердце. Но почему тогда оно так нестерпимо ныло? Не от того ли, что был одинок и не с кем было поделиться волнующими мыслями и чувствами? А ведь так хотелось с кем-то близким разделить радость того дня. С кем? С Сашей… Только с Сашей, больше ни с кем. Почему? Потому что… Потому что… Потому что любил её. Да, чёрт возьми, любил! Хоть и думал иначе. До чего же простая истина! Но почему-то только тогда, в электричке из Осиповичей, молнией пронзила моё сознание, мгновенно заполнила всё тело прежде неизведанной теплотой. Не поздно ли? У самого обрыва. На краю пропасти. Когда отношения в последнее время тянулись по инерции. Катились до финиша на спущенных колёсах. Не поздно ли, дружок?!

Никогда прежде так рьяно я не хотел домой. К Саше домой. (Когда наши с ней встречи переросли в нечто большее, я охотно переехал к Шурке и до последнего жил там – без сожалений игнорировал родную Чижовку и заезжал туда лишь при крайней необходимости.) Никогда прежде мне не казалась такой чертовски медленной электричка. Никогда прежде не приносила поездка на ней такого беспокойства. Что же изменилось? Это же были всё те олдскульные, советские электрички, которые я любил за возможность прокатиться на них, на этих синих машинах времени, любил за то, что в них не существовало такой переменной как время, любил за то, что были для меня местом силы. Так что же изменилось? Что стало причиной коренных изменений? Любовь…

… Не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице. Сердце бешено колотилось. Тревожное предчувствие чего-то нехорошего охватило меня. Боялся не успеть. Судорожно, не попадая ключом в замок, в спешке пытался открыть дверь. Она поддалась – и я вошёл в квартиру. Ледяным холодом, безмолвной пустотой пахнуло на меня. Опоздал…

Некогда бывшая такой светлой и уютной квартира казалась чужой. Нет, это я был чужой – меня здесь не ждали. Обошёл квартиру – ни души. Небольшую открытку на журнальном столике в зале заметил не сразу. Саша использовала её как закладку для чтения книг. Снимок был сделан со спины. На скамейке из струхлевшего бревна сидели двое и смотрели куда-то вдаль. Мальчик – коротко стриженный, в серых с узорами помочах поверх белоснежной сорочки и девочка – с распущенными длинными волосами, в летнем платьице. Рядом стояла плетёная корзинка с диковинными цветами. «Помни, что я всегда рядом!» – гласила надпись под фотографией. В один из субботних походов по магазинам мы по обыкновению зашли в книжный. Когда Саша увидела эту открытку, умилённая искренностью детских чувств, – мальчик обнимал девочку и гладил её густые пряди волос – стала упрашивать меня подарить ей «этих милашек». Я согласился – сущие копейки, она и сама могла бы себе купить. Даже подарки мои носили насильный характер…

Помни, что я всегда рядом… Ирония в словах невольно заставила грустно улыбнуться. Я перевернул открытку и увидел на обратной стороне текст. Мне – от Саши. В наспех набросанной записке она сообщала о том… Впрочем, даже сейчас, спустя годы, об этом тяжело вспоминать. Отдельные фразы и слова до сих пор ржавыми гвоздями сидят в сердце. Улетела в Турцию… С Виталиком… Коллегой по работе… В отличие от тебя, может отвечать взаимностью… В самой концовке сокрушительно ударила Маяковским – ответ на мои измывательства Есениным: «Как говорят – «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчёте и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.»

Влюблённость не может длиться вечно…

Глава 7

Музыка ветра… Китайские колокольчики. Музыкальный талисман, используемый для очищения пространства от негативной энергии. Простая безделушка нелишённая практичности – своеобразная сигнализация, которая оповещает о приходе посетителей. Этот декоративный аксессуар висит в тамбуре перед дверью, у которой я сейчас стою. Сто́ит открыть её – и трубочки придут в движение, наполнят вестибюль мелодичным звуком… Чарующий звук, приводящий в трепет покрытое наледью сердце, незримой нитью связующий настоящее с тем днём, когда я впервые вошёл в это здание. Здесь – в далёком тысяча девятьсот тридцатом – родился он, «Володя маленький», нынче же в этом памятнике гражданской архитектуры конца позапрошлого века живёт память о нём – его музей. И моя память тоже…

Я ещё не вошёл к эту дверь, но уже знаю наперед, что будет потом. На звук фун-линь из своей комнаты выйдет светловолосая, приятная на вид женщина, давно перешагнувшая бальзаковский рубеж. Завидя меня, она сдержанно улыбнется, поприветствует и, после дежурного набора любезностей, потеряет ко мне всякий интерес. Так было в прошлый раз. И в позапрошлый тоже. Нормальная реакция на человека, который на протяжении последних лет захаживает в музей с одной лишь целью – в очередной раз воспользоваться книжным шкафом буккросинга.

На деле же всё вышло с точностью до наоборот.

– Добрый день!

До боли знакомый вестибюль. Приятный глазу, пусть и малость вкраплённый визуальным шумом интерьер. Всё на своих местах. Шкаф с книгами, деревце желаний, журнальный столик с различной информацией и книгой отзывов, цветы в вазонах, картины, скульптура и фотопортрет «рыцаря белорусской литературы», усеянная коричневыми кляксами инсталляция «Быў. Ёсць. Буду». Ничего не изменилось с момента последнего визита, кроме одного – молоденькой брюнетки, вышедшей встречать посетителя. То есть меня.

– Здравствуйте! – с лёгким удивлением в голосе поприветствовал я привлекательную смотрительницу и, чтобы обозначить цель прихода, а также скрыть некоторое смущение, принялся доставать из рюкзака книгу для обмена. – Вот, возвращаю, что брал… А-а-а-а… можно ещё что-нибудь взять почитать?

Глупый вопрос. Как будто она могла отказать.

– Да конечно, берите.

Черная как смоль книга, на которой (вместе с советской звездой) кроваво рдели буквы названия романа, сразу привлекла внимание девушки.

– И как вам книга? – с казавшимся напускным интересом спросила она.

Понимая формальность данного вопроса, хотел было отделаться односложным ответом, но естественное желание произвести впечатление на симпатичную девушку взяло верх.

– «Петроград-Брест»? Неплохая такая…правда, произвела неоднозначное впечатление. Нетипичный роман Шамякина. Мне нравится его творчество, порядка десяти романов прочёл, – придавая вес словам, немного преувеличил я, – но вот эта книга… не понимаю я желание Шамякина обелить Ленина… спустя столько лет (непонятно для чего) окружил его неприкрытым обожанием. С другой стороны, Шамякин, в отличие от Короткевича, всегда был системным писателем, хоть и порой превосходно критиковал номенклатуру… но всё же что-то подобное, в таком вот духе можно было ожидать от него.

Видимо, не найдя что ответить, девушка замолчала. Я уже поставил книгу на полку и, скользя взглядом по частоколу книжных корешков, подбирал для себя интересные варианты, как позади меня раздался задумчивый голос смотрительницы:

– Системным… это Вы верно подметили. Владимир Семёнович никогда им не был… но и такая репутация не помешала ему ещё в пятидесятых стать членом Союза белорусских писателей.

Её слова заставили меня задуматься. Странно, что я раньше никогда не рассуждал в таком ключе, не брал в расчёт «лояльность» власти к персоне Короткевича.

Повернувшись к девушке, сказал:

– Признаться, никогда об этом не думал. А ведь действительно, как ему это удалось?

Смотрительница заметно оживилась.

– Это интересная история… А впрочем, что говорить, можете сами всё увидеть. Пойдёмте, я Вам кое-что покажу.

– Одну минуту, только книгу выберу.

Я остановил свой выбор на «Тихом Доне».

– Вы знакомы с нашей экспозицией? – спросила девушка, уводя меня в глубь музея.

– Можно и так сказать. Раза три точно посещал музей.

– Живёте в Орше?

– Сейчас – нет, а так… да, родился здесь и жил некоторое время, пока родители в столицу не переехали.

Мы подошли к горизонтальной витрине, стоявшей в центральной части первого зала.

– Вот. Обратите внимание на этот документ. Точнее, на заявление.

Смотрительница указала на пожелтевшую копию заявления Короткевича о прошении принять его в члены Союза белорусских писателей. Прежде всего в глаза бросался небрежный почерк писателя.

Девушка продолжила:

– Владимир Семёнович уже в самом начале творческого пути сталкивался с критикой. Были и заказные статьи против него. К слову, слева лежит одна из таких – «Не ў нагу з жыццём» за авторством Высоцкого.

– Того самого? – уличив момент, решил я пошутить.

– Ну что Вы!? – улыбнулась моя собеседница и после небольшого замешательства продолжила. – В то время поэты и писатели так или иначе являлись частью идеологии, инструментом пропаганды: писали про колхозы, пятилетки и тому подобное. А Короткевичу это было неинтересно, он хотел писать о другом: о простых белорусских людях, о их чувствах, о красоте родной природы, о богатой истории своей страны… И поэтому, чтобы стать членом Союза, он пошёл на небольшую хитрость. Вот, смотрите, здесь он пишет о своих планах: «У маіх творчых планах напісаць вершы пра нашу сучаснасць, пра жыццё і працоўныя подзвігі савецкіх людзей».

– Я Вас понял. В общем, он написал то, что от него хотели услышать.

– Всё верно! Планы Короткевича ни к чему не обязывали. Кто же мог проконтролировать их исполнение? Он ведь не написал, что обязательно напишет стихи, например, в течение года… Зато такая уловка помогла Владимиру Семёновичу стать членом Союза писателей Беларуси.

– Ай да, Короткевич! Ай да молодец! – воодушевился я. – Действительно интересный момент… Признаться, хоть и был здесь несколько раз, а вот так, чтобы с настоящей экскурсией – ни разу.

– Я, как сотрудник этого музея, настоятельно рекомендую, – снова улыбнулась девушка. – Вы уже, наверное, заметили, что музей небольшой, всего два зала с небогатой экспозицией, если сравнивать с другими музеями, поэтому основной упор делается на экскурсию.

– Кстати, музей же наверняка пополняется новыми экспонатами, так сказать, – спросил я полуутвердительно.

– Да конечно, наша экспозиция периодически пополняется, но не в том объёме, в каком хотелось бы. Кста-а-ти, спасибо, что спросили! Совсем недавно родными Мальдиса нам был передан оригинал рукописи неоконченной повести Короткевича – «Крыж Аняліна».

Слова девушки вызвали у меня большое удивление. Крест Анелина… Мой личный крест… Невольно всплыли в памяти все те бесплодные попытки отыскать в печатном виде эту повесть; все те многочисленные походы по букинистическим лавкам в поисках повести, о которой никто и никогда не слышал. Её не было в Алёнином списке, но для меня было принципиально собрать в своей библиотеке все произведения Короткевича. Так и не получилось этого сделать. И вот тебе на – подвернулась возможность увидеть оригинал.

– Можно взглянуть? Ну хотя бы одним глазком, – игриво подмигнул я своей собеседнице.

– Ну если Вы так настаиваете…только ненадолго, а то мне могут сделать замечание, – в той же манере ответила мне сотрудница музея и повела во второй зал.

Для рукописи была отведена отдельная витрина. Я стоял возле неё и жадно поедал глазами несколько хорошо сохранившихся, испещрённых поправками и заметками машинописных страниц, которые аккуратно лежали под стеклом витрины.

– Напомните, чьи родные передали вам эту рукопись?

– Мальдиса. Адам Мальдис – белорусский переводчик и публицист. Был одним из лучших друзей Короткевича. К сожалению, он умер в начале января. По этой же причине его родственники и сделали нам этот ценный подарок – такой была воля самого Мальдиса, – ответила девушка.

Мальдис… Я вспомнил эту фамилию – Алёна в тот памятный день называла её, вот только в каком контексте – вылетело из головы… То что лучшим другом был… Не только это, что-то более важное было… Вспомнил! Это же он утверждал, что существовало продолжение «Каласоў» или что-то подобное.

– Мальдис… Фамилия какая-то балтийская.

– Возможно. Но родился он в Островецком районе, в деревне… забыла, как она называется, на «р», кажется…а, может, на «с»… Как раз этим и объясняется, почему рукопись повести после смерти Короткевича досталась Мальдису. Дело в том, что крест, о котором говорится в начале произведения, находится возле бывшего имения Анелино, как раз находившегося когда-то на Островетчине, можно сказать, на родине Мальдиса. А вы знали, что Владимир Семёнович очень любил путешествовать?

– Что-то об этом слышал, – слукавил я.

– Короткевич объездил всю страну, и наверное, не было такого места в Беларуси, чем-нибудь примечательного, где бы он не побывал. Будь-то крыничка в глуши или какой-нибудь валун – можно не сомневаться, что Короткевич до них добирался. Бывал он неоднократно и в Островецком районе. Так вот, в одной из поездок по ней он услышал легенду об этом кресте. Подробности я уже позабыла, суть такова, что возле того креста незадолго до восстания тысяча девятьсот шестьдесят третьего года Кастусь Калиновский познакомился со своей будущей возлюбленной. Интересно, что эта легенда заинтересовала не только Короткевича, но и Мальдиса, так как она легла в основу и его повести.

Я был впечатлён осведомлённостью своей «экскурсоводши». Девушка продолжала:

– Но знаете, что интересно? А ведь после смерти-то Короткевича Мальдис передал машинописный текст повести, имею в виду «Крыж Аняліна», со своими правками в государственный архив литературы и искусства. Если оригинал рукописи у нас, получается, что в архиве сейчас лежит…

– Копия?

– Если можно так сказать. Машинопись, сделанная Мальдисом.

– И о чём это говорит? – с интересом спросил я.

– Только о том, что оригинал текста Мальдис предпочёл оставить у себя. Вопрос: только для чего? – многозначительно ответила девушка.

– Вам не кажется, что для небольшого текста здесь много… э-э-э, каракулей? – обратил я внимание на рукопись.

– Для Короткевича – это не много, – усмехнулась моя собеседница. – Это Вы ещё рукопись «Каласоў» не видели. Мне доводилось видеть некоторые страницы – на них, что называется, живого места не было.

Девушка неправильно поняла суть моих слов. Не заметки и зачёркивания имел я в виду. Они, как раз, легко объяснялись – сам на себе испробовал тяжесть пера. Глаза резало другое: отдельные – словно подчёркнутые – обведённые чернильной ручкой буквы в некоторых словах, наводившие на мысль, будто автор от скуки обрисовывал их. Или не от скуки вовсе? А может в тот момент он о чём-то сосредоточенно думал? А теперь невольно заставляет думать меня… Глупость всё это, баловство – не больше.

– Не откажите мне в удовольствии сфотографировать рукопись, – включив галантность, спросил я разрешения.

– Боюсь, что шоколадкой Вы сегодня не отделаетесь. – Обольстительная улыбка девушки говорила о том, что её владелица знала во флирте толк и не прочь была его опробовать на мне.

– Я Вас понял! Без проблем! Какой шоколад предпочитаете?

– Ну что Вы?! Я пошутила!.. Мне наоборот приятно, когда молодые люди в наше время интересуются литературой. – Снова очаровательно, словно смущаясь, улыбнулась она.

Я сфотографировал все страницы рукописи.

– Хочу Вам сказать большущее спасибо за…э-э-э, проведённую экскурсию. Было увлекательно, правда. Много новой информации, которую не мешало бы мне, как фанату Короткевича, хорошенько переварить, – сказал я искренне. – На удивление, для смотрительницы Вы много о нём знаете.

– А почему Вы решили, что я смотрительница? – неожиданно серьёзно спросила девушка.

– Просто Вы первой вышли встречать меня, когда я сюда вошёл. Да и бейджа на Вас нету. Вот я и подумал…

– Скажу Вам по секрету, но только – никому, договорились? – подмигнула она. – Я здесь работаю экскурсоводом.

Вот это я дал маху!

– Ой, простите пожалуйста!

– Ничего страшного… Татьяна Леонтьевна, смотрительница наша, по каким-то делам ушла ненадолго, вот и попросила меня её подменить. Как раз в это время у нас посетителей практически не бывает, так что…

– А тут я такой залётный!

– … бейдж в комнате нашей оставила, а когда выходила, забыла надеть.

– Ещё раз простите, – уже начал переигрывать я. – Кстати, а как Вас зовут?

– Алеся. Через «а».

– Да вы что?! Серьёзно?! Вот так совпадение!

– Вас тоже зовут Алеся? – пошутила девушка.

Я смущённо улыбнулся.

– Да, в школе так дразнили. А вообще – Алесь.

– Редкое имя.

– Это меня так любимая тётя назвала. Догадаетесь, в честь кого?

– Да ладно?! Неужели Загорского?

– В точку!

– Шутите?.. Нет?.. Хорошая у Вас тётя, раз дала такое имя своему племяннику, – усмехнулась Алеся.

– И не говорите. Зато благодаря ей я полюбил белорусскую литературу. И в первую очередь – Владимира Короткевича. Это ведь она несколько лет назад меня сюда впервые привела, – разоткровенничался я.

– Приятно это слышать. Ваша тётя в Орше живёт?

Алесин вопрос застал меня врасплох.

– Можно и так сказать.

– А знаете что, – задумалась она. – Приходите с ней в следующий раз, я с радостью экскурсию для вас проведу.

Я ответил не сразу. Понадобилась значительная пауза. Больше года прошло…

– Я бы… с не меньшей радостью… она умерла в позапрошлом году.

Глава 8

Понедельник – день тяжёлый.

Непреложная истина, с которой я впервые столкнулся девять месяцев назад и которая по истечению этого времени всё равно не поддавалась пониманию. Да и сам период тоже. Подумать только, девять месяцев. Сколько боли сконцентрировано в этих омытых кровью и по́том двух словах, сколько тончайших струн души порвано грубыми мозолистыми руками, сколько беззвучных, бесслёзных стенаний стали одами пролетарской жизни. Каторжной жизни. Из всей её палитры, из всего калейдоскопа «радостей» тяжелее могут быть только рабочие понедельники. Время над ними не властно. Ко всему можно привыкнуть, но только не к понедельникам. За девять месяцев природа создаёт людей, но она неспособна за этот же срок родить в ком-либо привычку быстрой настройки на рабочую волну. Особенно после какого-нибудь ударного уик-энда, послевкусие от которого может тянуться чуть ли не до следующих выходных. Последний по ощущениям как раз был из такой категории.

В одночасье пришлось по-настоящему повзрослеть. Впрочем, в одночасье ли? Можно ли только из жалости к себе спрессовать тот значительный промежуток бытия, называющийся юностью и повесить на него такой удобный ярлык «одночасья»? Разве в один миг прекратились наши с отцом отношения? Не всю ли юность я боролся с ним за личную свободу и независимость, боролся за самостоятельную жизнь в отдельной квартире, которую он купил и собирался подарить мне на совершеннолетие? Разве в мгновение ока рассыпался наш карточный (семейный) домик и под завалами остались раздавленные трупы родственных чувств? И стоит ли связывать внезапное повзросление с тем фактом, что у меня не стало отца? Или у него – меня. У каждого своя формулировка, своя правда. И только в двух вещах – в силу ослиного упрямства – мы были уверенны на сто процентов: я отказался от отца, а он, в свою очередь, забрал у меня подаренную квартиру. Маме стоило невероятных усилий, чтобы уговорить Его – с тех пор отца я называл только личными местоимениями – прийти к консенсусу. Так бывший сын стал снимать у бывшего отца свою бывшую однушку. Поначалу деньгами снабжала меня мама, но после того, как Он узнал об этом, лишил средств и её. Так, перед пятым курсом, я впервые в жизни ощутил острую потребность в деньгах. В последнее время этих «впервые» было так много, как никогда раньше – настоящий индикатор взросления.

Нелегко было найти стабильную работу. Ещё тяжелее – на перспективу. Напрочь лишённый деловой жилки, работать я мог только физически, благо здоровье позволяло. Несмотря на то что выбор ограничивался жёсткими рамками, мне всё-таки удалось трудоустроиться в частную компанию по производству пластмассовых изделий. Простым рабочим.

Поначалу болела спина и жутко ныли ноги. Физические нагрузки были такими, что даже самые лютые предсезонные тренировки спустя годы казались лёгкой прогулкой. Часто задавал себе вопрос: не прогадал ли я, что пошёл работать на предприятие, которое тесно переплеталось с моей будущей профессией? Не дорогая ли цена была уплачена за возможность пройти преддипломную практику прямо на рабочем месте? Утешало одно: труд приносил неплохой доход. Со временем я научился не зацикливаться на монотонной работе и грамотно убивать время – просто концентрировался на своих мыслях, которые уносили меня далеко за пределы «конторы», за пределы города. А когда всё же заедала скука, украдкой, прячась от камер и посторонних глаз, заглядывал в смартфон, использование которого («чтобы не препятствовать качественному выполнению своих обязанностей») было запрещено в производственной зоне. Не забывал и о знакомствах, постепенно обрастая новыми связями. И чем больше их было, тем твёрже я убеждался в полной противоречий природе человеческого бытия – люди терпеть не могли производство, но продолжали там работать годами.

«Отец удовольствия», «благороднейший исцелитель от всех недугов», «источник всякого богатства» – как только не называли труд величайшие (и не очень) умы человечества, как только ни старались привить любовь к «мышечной радости» производственным работникам нашего предприятия, но мало кто в комнате приёма пищи присматривался к их изречениям, развешанным по периметру, неведомы простым смертным были стендали с франсами, потому как только обед и десятиминутный технологический перерыв был для них целителен и приносил удовольствие, – когда можно было второпях выпить кружку обжигающего кофе и просмотреть ленты социальных сетей. В остальном же никаких радостей, только заразное отвращение. Впрочем, администрация могла бы обойтись и без этих мотивационных штучек – деньги, а также нежелание что-то менять в жизни были для многих надёжными якорями.

Подумать только, девять месяцев уже прошло…

Понедельник – день тяжёлый. После посещения родины он кажется ещё тяжелее. Прострация. Что я здесь делаю?.. До чего же разительный контраст. Ещё вчера была Орша с музеем Короткевича, а сегодня… а сегодня – промзона с душным цехом, наполненным токсичными испарениями. Токсичными мыслями, разъедающими мозг. Крайне подавленное состояние. Сложно его объяснить в такой атмосфере, сложно конвертировать в слова ассорти противоречивых чувств, накопившихся за поездку, и вплести их в канву понедельника. Я словно металл, который нагрели до критических температур, а затем резко охладили в ледяной воде. Но, к сожалению, человек не сделан из стали, не поддаётся закалке его внутренний стержень. Сгибается он в дугу или ломается под бременем трудностей. Если бы только наши сердца могли проходить термическую обработку, сколько бы седых волос удалось избежать…

С интервальным перерывами на работу я продолжал жить вчерашним. Из раза в раз, словно кассетную плёнку (которую ещё успел застать), перекручивал воспоминания последнего воскресенья. Добротной «пираткой» всплывали в памяти самые интересные куски недавних событий. Центральное место в них по достоинству занимала обаятельная и обольстительная Алеся. Согрешу против истины, если скажу, что не запала мне в душу эта симпатичная девушка из музея. Не это ли и причина моего душевного дискомфорта? Не от того ли и сидит во мне очередной занозой едва начавшийся прилив влечения? Я старался отгонять от себя крамольные мысли, но они всё снова и снова набегали на меня. Алеся. Проказница Алеся с очаровательной улыбкой – лишь в конце она сменилась испуганной миной, когда я сказал об Алёне. Она извинилась. Правда, почти каждый на её месте сделал бы тоже самое, но почему-то её извинения показались по-настоящему искренними. А я, как наивный юнец, растаял и, дабы расположить к себе, как на духу выдал ей тайны своей души – вчера это казалось таким важным, таким правильным. Что Алёна была мне как старшая сестра. Что сыграла ключевую роль в формировании моей личности (про её литературный список не забыл упомянуть). Что с тех пор, как она умерла, я каждый месяц приезжаю в Оршу, чтобы навестить могилу своей тёти. И самое главное – что смерть её была загадочной. Не сказать чтобы я нуждался в сочувствии, но Алеся внимательно выслушала меня, а затем проявила участие. И вроде бы говорила банальные вещи, но теплота её слов глубоко тронула меня. Казался ли я в тот момент жалким или нет – было не важно, потому как, попрощавшись со мной, она произнесла то, что заставило моё сердце биться чаще: «Ну что, значит до встречи через месяц… Вы ведь после тёти зайдёте ко мне… ну, чтобы я экскурсию провела, как и обещала». Конечно, зайду, «прыўкрасная Алеся», как сказал бы Владимир Семёнович Короткевич. Нельзя не зайти, ведь в твоём смущении, в неубедительности последних слов, читалось что-то большее, чем просто желание провести для меня экскурсию. Впрочем, даже если ошибаюсь и принимаю желаемое за действительное, буду рад и экскурсии, потому что для недавней выпускницы ВГУ, попавшей по распределению в Оршу, ты необычайно много знаешь о моём любимом писателе. И это делает тебя ещё привлекательнее.

Вчерашний день не отпускал. Словно намагниченная, игнорируя осторожность, подсознательно тянулась рука к телефону. Уже через пару-тройку часов желание просмотреть фотографии музея превратилось в навязчивое. Непонятное чувство влекло к застывшим в цифровой вечности моментам прошлого. Давешнего. Что же было причиной такого неудержимого влечения? Некий глубинный смысл, до которого я никак не мог дойти своим ограниченным умом.

Память телефона хранила снимки десятков музеев Беларуси, но ни к одной из них и близко не было подобного интереса. Во время обеденного перерыва я наконец добрался до вчерашних фотографий и начал пристально рассматривать их. Аттестат зрелости восемнадцатилетнего Володи Короткевича: тройка – по химии, четвёрка – по белорусскому языку, пятёрка – по истории… Не то. Диплом Киевского Государственного Университета имени Шевченко: специальность – русский язык и литература, квалификация – филолог… Тоже не то. Обстановка рабочего кабинета в минской квартире на Карла Маркса: портрет Кастуся Калиновского, настольные электронные часы, на столе початая пачка папирос «Беломорканал»… Мимо. Тщательным образом просматривал я каждое фото, пытаясь вспомнить крохотную деталь вчерашнего, которая (подсказывала интуиция) выбивалась из общей картины, в надежде уловить её суть. Сертификат «звезда Короткевича» в созвездии Льва, стихотворение «Заяц варыць піва» с детской поделкой, заявление в президиум Союза писателей – всё не то. Следующая фотография, словно вспышкой сверхновой, озарила сознание – ну конечно! неоконченная повесть классика! «Крыж Аняліна» – вот, что всё время не давало покоя. Что-то странное было в страницах рукописи. Я увеличил снимок. Как и вчера, в глаза бросался текст, набранный на машинке, а именно некоторые слова, в которых (будто бы нарочно) черной ручкой были выделены отдельные буквы. Высокое качество фото позволяло определить каждую. Да и сама рукопись заканчивалась весьма странно и необычно – на последней странице под текстом содержались нарисованные от руки элементы идеологического пафоса того времени, которые никак не вязались с личностью автора: изображение всем известного символа Советского союза – СЕРП и МОЛОТ и под ним – лишённая всякого смысла фраза (применительно к рукописи), созвучная с известным первомайским лозунгом «РИМУ – МИР!» И аккурат между этими абсурдными фантазиями «творца» был нарисован жирный плюс (+), словно тот, кто изобразил его, хотел этим показать всю степень серьёзности намерения соединить воедино архаическую символику с бессмысленной анаграммой. Над всей же этой вакханалией первой строчкой – точно на что-то намекало или задавало тон изображённому ниже безумию – шло математическое выражение, состоявшее из единицы и символа бесконечности (∞), в левой окружности которого была вписана заваленная на левую сторону прописная буква Б, а в правой – «Ф».

Но прежде всего буквы. Просто буквы. Глупость, конечно, но почему бы не выписать их, подумал я. Ведь Короткевич не был бы Короткевичем, если бы в своё время не выкидывал фортели, подобные …

– Чёрт! – негромко воскликнул я, чем привлёк к себе внимание находившихся в столовой людей. Через секунду, осознавая ценность обеденного перерыва, они вернулись к своим смартфонам. Всем было известно, что время обеда иллюзорно вдвойне.

Внезапная мысль молнией ударила в голову: Чёрный замок Ольшанский! – его последний роман, посвященный любимой супруге – первый из списка Алёны, с которого и началось моё знакомство с писателем, оттого и запечатлелся он в памяти лучше других. Конечно, от человека, написавшего потрясающий исторический детектив, можно ожидать чего угодно, даже зашифрованного послания в последней в своей жизни рукописи. А ведь сюжет «замка Ольшанского» как раз и строился на том, что его главный герой должен был разгадать шифровку, которая содержалась в одной старинной и ценной книге. Только там были «проколы» над буквами, а здесь – просто машинописные буквы, обведённые чёрной ручкой. Может роман и был этим тайным посылом? Я плохо знал жизнь Короткевича, зато хорошо разбирался в его творчестве. Благодаря Алёне.

Выудив шариковую ручку из пластикового кармашка информационной доски, висевшей в столовой, я, до предела возбуждённый и сгоравший от любопытства, принялся выписывать на бумажную салфетку букву за буквой. Букву за буквой. Последовательно. В одну строчку.

Д…г…е…а…Г…д…

Я накарябал на салфетке с десяток букв и посмотрел на промежуточный результат… Бессмыслица какая-то. Просто беспорядочный набор букв. Я продолжил выписывать дальше.

… я…г…л…н…а…і…с…

…

… е…ы…ж…в…ы…а…а…н.

Кажется, всё выписал, подумал я и, обречённо взглянув на расчленённую (на белой целлюлозной бумаге) натрое змейку из букв, заключил: впрочем, даже если и пропустил букву-другую, то едва ли бы это как-то повлияло на конечный результат. Что же в итоге получилось? Сложно объяснить, но попытаться можно. Если бы закоренелого слепоглухонемого двоечника с провалами в памяти попросили вспомнить белорусский алфавит и с часовым интервалом озвучивать каждую букву, а кто-то бы записывал их на салфетку, – даже те, которые были названы повторно, – то «алфавит» такого бедолаги всё равно был бы лучше того рандомного набора, получившегося у меня. Неподдававшийся никакому анализу хаос из шестидесяти четырёх случайных букв, – странное совпадение, в белорусском алфавите их ровно вдвое меньше – таков был итог моих тщетных усилий. Мной овладело чувство опустошения. Тоже мне фантазер… Антон Космич недоделанный, придумал себе что-то и тут же поверил в это, – вспомнив имя и фамилию главного героя «Чёрного замка Ольшанского», разочарованно в сердцах выпалил я, скомкал салфетку и выкинул её в урну. Баловство – не больше.

Только когда покинул комнату приёма пищи, с огорчением вспомнил, что за весь тридцатиминутный обеденный перерыв забыл сделать самое важное – пообедать. После последней неудачи только это имело значение.

Всё остальное – суета…

Глава 9

Резвыми скакунами, пущенными лихими казаками в намёт, стали рабочие будни на заключительном отрезке выпускного курса. Они неслись настолько быстро, что на финишном горизонте превращались в маленькие точки. Точно многоточие. (Впрочем, к выходным многое, что в моей превратной жизни требовало немедленного осмысления, превращалось в многоточие.) Не успевали они взмылиться, как приходилось в пятницу вечером распрягать их и пускать на попас.

Многоточия… Уж больно много их набралось за последнюю пятилетку. Поэтому хотелось верить, что логичной точкой всей ретроспективы, способной закрыть гештальт, должен был стать долгожданный диплом. Даже не знаю сейчас, почему столько чаяний и надежд было связано с куском синего картона, видимо, всё сводилось к банальному самообману. К слову, не так и страшен был этот самообман. Напротив, он имел привлекательную внешность. И, что самое интересное, женский пол. Но давайте обо всём по порядку.

Моя ставка на перспективу полностью оправдалась. Руководство, если ему выгодно, может быть крайне дальновидным. А выгодно ему под маской карьерного роста удачно инвестировать в своих молодых и амбициозных сотрудников. У меня не было амбиций, зато было (без пяти минут) высшее образование. Поэтому-то начальство и увидело во мне «огромный потенциал» и захотело в него вложиться. Расклад был простой: предприятие выкупало моё распределение, взамен получало «дипломированного специалиста» на два года. Такое внимание льстило, но то была лишь вершина айсберга. А вот его подводная часть могла навести ужас на кого угодно, даже на экипаж непотопляемого Титаника.

Должность инженера-технолога не была высокооплачиваемой. Скорее, наоборот. Но кто говорил, что этот недостаток особо волновал власть имущих? Им как раз было только на руку иметь в штате «образованного химика» за небольшие деньги, да к тому же на долгих два года. Узаконенная форма рабства – наверняка, тихо посмеиваясь между собой, думали довольные патриции, но об этом могли знать либо приближённые к «телу» люди, либо отлично разбиравшиеся во «внутренней кухне» работники. И те, и другие суммарно составляли процентов девяноста всех сотрудников фирмы. Я же относился к оставшимся десяти. Поэтому когда мне предложили должность технолога, я воспринял её как подарок судьбы и, нисколько не колеблясь, согласился.

Но не столько был рад я, сколько мама. Как тогда, пять лет назад, когда её «любимый сынок поступил в университет». Вот только ей не с кем больше было разделить своей радости. Алёна умерла, а Он обо мне и слышать не хотел. С тех пор, как её муж вышвырнул её сына из собственной квартиры, мама редко знавала минуты счастья. Угрызения совести, которые она испытывала в силу своей вынужденной бездеятельности, безучастности к моим трудностях, разъедали душу и мучили её всё время. Да и сама мысль, что мне придётся тяжело трудиться, поначалу была для мамы крайне мучительна, «ведь ты же с самого рождения не приучен к физическому труду». А разве к нему можно привыкнуть? В принципе…

Только недавно она призналась, что лишь раз «за всё это время» ощутила радость и какое-то подобие гордости за меня, «когда отец твой узнал, что ты работаешь… физически, удивился и одобрительно сказал: ”хоть мужиком станет“». Я промолчал, но про себя подумал: мужиком я стал тогда, когда пошёл против Тебя, деспота…

Инженер-технолог. Какой-никакой статус. Трамплин для карьерного роста. Всяко престижнее работяги. Вместо изнурительного труда уютное кожаное кресло в кабинете. Никаких ночных смен. Разве что зарплата немного меньше, но это только временно. Аргументов «за» имелось предостаточно, но их нельзя было назвать справедливыми. А была ли (применительно к моему выбору) хоть какая справедливость? Говоря по сердцу, была. Гендерная.

Главный технолог Анна Павловна – даже будучи обычным технологом, на чьё место я метил, – будоражила сексуальные фантазии подавляющего большинства производственных работников мужского пола, у женского же – вызывала скрытую зависть и неприкрытое презрение. Разделять мужское обожание было легко, а вот женскую неприязнь… по-человечески я их понимал. Обладая потрясной модельной внешностью (при желании могла бы и моделью стать, если бы не скромные метр шестьдесят), Анна Павловна не то чтобы была лишена интеллектуальной компетентности, но и знания температур плавления полиэтилена, полипропилена и прочего «поли», а также того, что «ПЭТ в отличие от некоторых полимеров гигроскопичен, а значит требует предварительной сушки», нельзя назвать достаточными или основательными, чтобы занимать руководящую должность. Но для того, чтобы на нашем предприятии стать руководителем подразделения, достаточно было обладать правильными личностными качествами, которые бы отлично гармонировали с идеологией дирекции. И Анна Павловна ими обладала. Ну и самое главное, она была женщиной (точнее, девушкой). А когда в руководстве фирмы сидят женщины, то принадлежность к их полу имеет определяющее значение.

… Согласился, чтобы… добровольно стать рабом госпожи, чтобы со сладостным волнением попасть под каблук своего начальника, – она действительно ходила на высоких каблуках, как мне думалось, чтобы не только компенсировать небольшой рост, но и сделать фигуру ещё более стройной, подтянутой и сексапильной (хотя куда ещё больше?) – самый неубедительный аргумент, лишённый холодного прагматизма, для рационального индивидуума с онемевшим сердцем. Меня. Аргумент, который при всех известных только мне одному обстоятельствах, выглядел эталонным оксюмороном, имел самое что ни на есть обыденное основание – исключительная возможность обладания. Даже несмотря на то что она является теоретической. Но пока существует эта возможность, любой мужчина (по сущности своей самец) ощущает себя охотником и для достижения поставленной цели готов ради жертвы своей сам превратиться в жертву. Компетентный генетик счёл бы мой мотив обоснованным. Вот только я ничего не смыслил в генетике, поэтому упорно отрицал всё и пытался переубедить себя, что это не так. Никакого обладания. Никакой Анны Павловны. А впрочем, положа руку на сердце, был ли хоть какой шанс? С этической точки зрения – ни единого. Павловна была замужем, правда, это не мешало ей всякий раз эротично вилять задом, искусно дирижируя мужскими гормонами. При этом Аня держалась отстранённо и казалась недоступной. По сути, такой она и была. Вызывающе недоступной – что являлось превосходным катализатором мужского либидо. Если бы нужно было охарактеризовать её одним словом, то я бы назвал Анну Павловну претенциозной. Претенциозность выражалась во всём, даже в форме обращения к ней – всегда на «вы» (хорошо, что не шёпотом), «Анна Павловна» (упаси бог назвать её Аней или Анной), и это несмотря на её возраст. Да, мой будущий начальник был старше меня всего на два года.

Так всё-таки был ли у меня хоть какой шанс? Без этической точки зрения – был. Вот только зачем всё это было нужно едва зализавшему раны рациональному индивидууму с онемевшим сердцем?

Я не думал об этом, да и не было времени на подобные размышления. Не в выходные же, отданные на откуп удовольствиям, с чем Анна Павловна вне рабочих стен не имела ничего общего. Внутри же рабочих стен ломать голову над тем, как на решение работать технологом повлияла Аня, мешала сама Аня. Фактически я уже работал технологом, хоть и де-юре без «диплома о высшем образовании» не мог пока занимать эту должность. Было ли Анне Павловне известно слово «де-юре» или нет – реального положения дел оно не меняло: мой начальник не обращал никакого внимания на юридические формальности и с первого же дня спрашивал с меня по полной. Хватило недели, чтобы увидеть в Анне Павловне ещё одну ярко выраженную сторону её личности – перфекционизм. То, что при шапочном знакомстве с Аней можно было принять за педанство, – и за что её порой безосновательно недолюбливали – на деле оказалось расчётливым и выверенным перфекционизмом. Аню ставила во главу угла результат, ей было глубоко плевать на процесс. И для того, чтобы добиться своего, она не брезговала пользоваться сильными качествами посторонних. Анна Павловна прекрасно видела глубину моих практических знаний, – тех, что были её ахилесовой пятой, и которые она (видимо, чтобы приуменьшить их значимость) однажды жеманно назвала «эмпирическими», – поэтому считала для себя хорошим подспорьем иметь в подчинённых такого сотрудника как я. Наибольшую же пользу Ане я приносил в качестве посредника между ней и простыми работниками, общения с которыми она и раньше пыталась всячески избегать.

Поначалу мне интересна была новая должность. Новые ощущения. Новые эмоции. Навьюченный, словно верблюд, с самого понедельника разными делами, один за другим разбираясь с ними, я не замечал как незаметно наступал вечер пятницы. Мне нравился такой ритм – он ускорял время, он не давал мне концентрироваться на том, как бессмысленно (и главное – где) я трачу свою жизнь. Но больше всего мне нравилось то, что начиналось с вечером пятницы.

Выходные…

Глава 10

Ну разве можно не любить выходные дни? Если только тем, у кого «понедельник начинается в субботу». У меня же понедельник начинался строго по календарю – в первый день недели, в девять ноль-ноль. Разве что иной раз минутой-другой раньше. Можно было и позже, но с одним важным условием – появиться в кабинете раньше Анны Павловны, потому как та терпеть не могла опоздания, при этом «задерживаться» имела полное право. Но довольно даже думать о работе! Выходные – и точка!

И всё же их самым упоительным прологом был вечер пятницы. Своеобразный буфер между буднями и выходными, между маяниями и наслаждениями. Фазовый переход. Точка невозврата, точка экстремума недельной синусоиды, после которой начинается движение вверх. Из ямы.

Вечер пятницы нельзя не любить.

Я любил его. Любил его делить с Борисычем. Как и многое другое. За последних два года операцию деления мы с ним усвоили на отлично. Любую радость, любое горе – всё на двоих. Делить – это ведь не только о потере, но и о приобретении тоже. Если речь идёт сугубо о добрых делах. Игорь показал мне, что значит эмпатия, я же в ответ показал ему, что значит подниматься после сокрушительного удара. Точнее, двух. Без него жизнь была бы более пресной. У него без меня – тоже.

Когда почти два года назад, поджав хвост, как побитая собака, прибежал к соседу за помощью, значение имела только моя боль, которую я мучительно жаждал залить алкоголем. Не было сил думать о своём эгоизме. О том, что на десять месяцев забыл о нём, о том, что в трудный период оставил его наедине со своими проблемами, о том, что не помог, когда ему самому крайне необходимо была помощь. Нет, ни о чём таком я не думал. Лишь о том, чтобы напиться. Игорь не был достаточно пьян, чтобы не увидеть абсурдности моих намерений. Он налил полный стакан водки и, подав его мне, сказал: «Не самое лучшее средство. Аналогия с человеком, которого сбил гружённый самосвал, и ему дезинфицируют ссадину на пальце – в надежде ослабить боль во всём теле… Если и есть анестезия для души, то явно не в таких ёмкостях. Уж мне-то поверь… Ну если только внутренности продезинфицируешь.» То был единственный стакан. Удивительно, но именно пьяница не позволил мне тогда, пусть даже на время, превратиться в забулдыгу.

Та первая реабилитация… Многое, что запомнилось. Не забылось. Особенно терапевтические беседы вечно хмельного соседа, заменившего мне отца. О чём они были? Обо всём и ни о чём. С одной единственной целью – молчать о главном. Лишь изредка с концовке какой-нибудь весёлой жизненной истории, после короткой паузы он, сочувственно вздыхая, произносил: «Ох уж эти бабы». Не имевшие никакой связи с вышесказанным, «эти бабы» звучали настолько нелепо, настолько неубедительно, что если и был в них какой-то смысл, то он не имел ничего общего с уничижением. Только спустя время я узнал, что это выражение было «словно золотое кольцо в носу у свиньи». Так мне сказал Игорь. Да и то после того, как изрядно набрался.

Не мог он свою «Юленьку» называть «бабой». Даже если и называл, то «уже тысячу раз пожалел об этом». Конечно, они иногда ссорились, и, как правило, только по пустякам. По крайней мере, сейчас, когда всё уже в прошлом, ему хочется верить, что так оно и было. Только по пустякам. Не иначе – чтобы не бичевать себя гнетущими мыслями, чтобы не корить себя за совершённые ошибки. Ведь если кто и ошибался, то только он – Юля просто-напросто не могла. В прошлом люди кажутся лучше, чем они были на самом деле, но об этом лучше не думать, чтобы не лишать дорогих сердцу людей ореола добродетели. Чтобы не лишаться боли. Игорь не мог себе позволить такой роскоши, ведь «эта боль – единственное, что осталось от Юляши». В лучшем случае малость притупить – чтобы ещё оставались силы дальше жить. Он не хотел сжигать все мосты. Без них люди от безысходности бросаются с обрыва.

Юля бросила его. После двадцати с лишним лет совместной и, как ему до сих пор казалось, счастливой жизни. После многочисленных попыток уйти, ушла. В одно солнечное весеннее утро. Навсегда.

Игорь родился в небольшой деревушке под Пуховичами. Ничем не примечательное детство, отрочество и юность. «Всё как у всех в то время.» Окончил сельскую школу, затем отслужил два года в Свердловской области в охранно-конвойной роте особого назначения. Вернулся на родину. «Молодой был, хотелось гулять.» Однажды в клубе в соседней деревне познакомился с Юлей. Стали встречаться. Затем решили сделать паузу. Разошлись – «говорю же, молодой был, гулять хотелось, понимал, что жениться ещё рано». Как после оказалось, разошлись на год. Через год на свадьбе одноклассника увидел Юлю – «я сразу к ней… и больше уже не отходил от неё». Продолжили встречаться. Поженились – и поехали пытать счастья в столицу. Игорь пошёл работать слесарем на автозавод, а Юля – санитаркой в больницу. Борисычу, как семейному человеку, «дали комнату в общежитии». «Вот, где сейчас спальня – жили мы с Юлей, а в зале жила семья с двумя детьми. Кухня, ванна, туалет – всё общее. Ты можешь себе представить, что когда-то в этой квартире жило несколько семей? Да, были времена… У нас в Чижовке до сих пор есть такие семейные общежития».

Жили дружно. Но после одного неприятного случая вторая семья решила съехать. Как-то однажды Юля не выдержала и «высказала им всё, что думала о них как о родителях. Не то чтобы они не любили своих детей или не воспитывали, нет… но просто время такое было… тяжёлое. Приходилось много работать, а маленькие дети, понятное дело, днями одни дома были. У Юли сердце от боли сжималось, когда она видела, как они голодные по кастрюлям лазили, холодное, затвердевшее картофельное пюре руками ели. А бывало стучались в нашу комнату и просили кушать: ”Тётя, ням-ням! Дядя, ням-ням!“ Мы кормили их… жалели, конечно… а родители их ревновали к нам. У моей Юли недовольство к ним постепенно накапливалось и в один совсем не прекрасный день таки прорвалось. Она у меня по натуре спокойная была, но в тот раз не выдержала, накинулась на них: ”Фашисты! Зачем вы над детьми издеваетесь!?“ Вот тогда я и понял насколько сильно она хотела своих иметь…»

Года через два Юля наконец забеременела. Никогда прежде Игорь не видел такой счастливой свою супругу. Глядя на счастье Юли, он всерьёз задумался о будущем, о благополучии семьи. «Поступил на заочное в БПА, на машиностроительный факультет. БПА? Это ты его, Алесик, знаешь как БНТУ, а в бытность мою студентом этого… учебного заведения оно Белорусской государственной политехнической академией называлось. Нужно было думать уже не о двоих, но и о будущем ре… ребёнке, поэтому и пошёл учиться, чтобы построить карьеру на заводе.» Ко всему прочему квартиры общежития стали переходить в собственность жильцов. Юлина беременность – как бы это кощунственно ни звучало – сыграла им на руку. Игорь обивал пороги кабинетов разной значимости и величины в надежде получить заветный ордер. Неимоверные усилия его сполна воздались сторицей, и так они стали проживать в собственной квартире, не заплатив за неё ни копейки. Даже на хабар, без которого, по сплетням завистливых соседей, невозможно было выбить двушку – «пакетик-то и не один куда надо занесли». Ни рубля. Только упорство. И зарождавшаяся любовь будущего отца к будущему ребёнку. «Я мечтал о сыне. Юлька – о дочке.»

«Интересная штука – память… Я могу не вспомнить, что было вчера, а вот семнадцатого августа девяносто третьего помню чуть ли не по часам. А ещё это слово помню… «преэклампсия». Не каждый его выговорит с первого раза, а через несколько дней никто уж и близко не вспомнит его правильного произношения. А я, мать его, помню даже спустя восемнадцать лет! Да и как его не помнить-то, когда оно здесь внутри сидит и яд свой выпускает ежеминутно? Душу до сих пор отравляет, тварь! Знаешь, а мы ведь даже имя малышке заранее выбрали… Машенька. Когда узнали, что девочка родится, Юля сразу настояла на этом имени – в честь своей бабушки. Машенька – так Машенька. Что имя – главное хорошим человеком воспитать, думал тогда я, не понимая насколько это тяжело.

Преэклампсия… Кто мог тогда знать, что высокое давление было одним из симптомов этой болезни? У Юли и до беременности давление бывало прыгало… Знаешь, есть одна известная история о Хемингуэе, который поспорил с одним знакомцем, что сможет написать самый короткий рассказ, способный растрогать любого. И он его написал. Четыре слова. Два предложения. ”Продаются: детские ботиночки. Неношеные.“ Спрессованная родительская боль легко может поместиться в четырёх словах. Много и не надо. В нашем случае – в одном слове… преэклампсия. Были и у нас с Юлей такие ботиночки. Только мы их даром отдали одной семье.»

Машенька родилась семнадцатого августа девяносто третьего. Мёртвая.

«Юля еле оклемалась. Первое время мы боялись друг другу в глаза посмотреть. Стыдились, потому что каждый считал себя виноватым в смерти Машеньки. Молчали. Подолгу молчали. В себе переносили невосполнимую утрату. Старались дальше жить, но получалось плохо. Просто существовали. Казалось, что вместе с Машей и мы умерли.

Семнадцатое августа… Сейчас бы дочурке моей двадцать восемь лет было. Двадцать восемь лет… На её последний день рождения, не знаю почему, дёрнул меня чёрт ознакомиться со статистикой мёртворождаемости. Наверное, потому что трезвым был… Два миллиона в год. Два миллиона… Каждые шестнадцать секунд. Представляешь, каждые шестнадцать секунд в мире кто-то невыносимо страдает…»

Понадобилось много времени, чтобы вернуть жизнь в нормальное русло. Игорь с Юлей научились заново любить друг друга. Даже ещё больше. Но детей иметь они больше не могли.

Они кое-как смирились с бездетностью, продолжили жить для себя, накапливать счастье, делить его на двоих. Но малышку не забыли. Однажды Игорь хотел Юле сделать сюрприз и пришёл раньше времени с работы. Тихонько зашёл в квартиру и… застал её рыдающей. Спальня, где находилась Юля, была закрытой, поэтому он так же бесшумно покинул квартиру. Оставил в неведении свой ранний приход. Чтобы она не знала того, что знает он, чего знать не должен. Чтобы не стыдилась своей женской слабости. Она ведь тоже не знает, что и он периодически беззвучно оплакивает Машеньку. Так они тайком друг от друга разбавляли свою счастливую жизнь щепоткой родительского горя. Порой незнание лучше знания.

«К горю нельзя подготовиться. Нельзя к нему выработать иммунитет. Неважно как часто и как сильно била тебя жизнь, новый удар всё равно принесёт новые страдания. Да и можно ли привыкнуть к тому, что убивает тебя? В очередной раз… Знаешь, когда после всех испытаний мы выбрались из ямы и вернулись к счастливой жизни, подсознательно боялись, что за удовольствие рано или поздно придётся платить. Жили с опаской, забыли про то, что счастье это пришло после долгих страданий. И поэтому, когда узнали о Юлином диагнозе, посчитали его карой за годы, мать его, благоденствия… Кто-то из наших классиков писал, что ”пакуты робяць чалавека чалавекам“, а я травой готов был быть, чтобы не видеть страданий моей Юленьки.

Рак молочной железы… Три года. Три года борьбы, надежд, экспериментального лечения, химиотерапий… После ампутации груди можно жить, а вот после ампутации души… Ты не представляешь, каково это видеть, как каждый день в муках борется за жизнь твой любимый человек. И с каждым днём всё ближе к смерти. Все мы с каждым днём ближе к смерти, вот только живём так, словно никогда не умрём. А Юля… а Юля как бы ни старалась не думать о смерти, чувствовала её дыхание… её тень.

Жить… Мы только могли жить про запас. День за два. Как в СИЗО, но только наоборот. Ни в чём себе не отказывали. Устраивали каждодневные праздники… но знаешь, всё это выглядело чем-то искусственным. Насильно ведь счастливым не будешь. Особенно, когда смерть дышит в спину. Особенно, когда испытываешь всепоглощающую боль.

Три года. Никогда прежде настолько сильно я не любил Юленьку, как в те три года. Аккумулировал в себе эту любовь, чтобы потом жить ею, когда не станет… когда не станет… Никогда. Никогда и ничего не обещай умирающему любимому человеку. Потому он обязательно тебя попросит только об одном: чтобы ты жил дальше. А мне одному жить не хотелось. Да и Юлю обмануть я не мог. И я пообещал. Ну вот, как видишь, живу. Точнее, существую. Как собака. Как Хатико… А знаешь, что самое страшное в её смерти было? Это слова. Слово. Единственное слово. ”Прости“. Представляешь, умирая, она попросила у меня прощения. За что? Мать твою, за что?! За то, что подарила мне лучшие годы жизни?! За то, что подарила мне жизнь?!»

Согласно законодательству, общее количество выходных дней, необходимых для подготовки и проведения похорон, не должно превышать четырнадцати. Игорь Борисович на работе появился через три дня после смерти супруги. Коллеги недоумевали и, искренне сочувствуя ему, мягко говорили об этом. «Борисович, побыл бы лучше дома с родными, отдохнул бы, а мы тут и без тебя справимся.» С родными… С какими родными?! С теми, что похоронены на Чижовском кладбище? С Машенькой и Юленькой? Игорю не хотелось да и не было сил говорить о том, что было бы для других сотрудников поводом для обсуждений или досужих пересудов. Он ведь до сих пор помнил, как его коллеги тихо посмеивались, когда он поставил на свой рабочий стол деревянную рамку с фотографией жены. И та фотография счастливой и улыбающейся Юли в прокуренном, напрочь лишённым уюта и чистоты кабинете была подобна лучику свету. Впрочем, светом она и была.

Затем наступила кромешная тьма.

И Игорь «сбрехал». Отстранённо промямлил, ссылаясь на всё то же законодательство – «лицу, потерявшему родственника, полагаются освобождение от рабочих обязанностей сроком на 3-5 дней». Ему хватило трёх. В самом деле, не говорить же всем, что только работа могла облегчить нестерпимую боль. Что только она могла быть самым эффективным антидепрессантом. Что только в работе можно было зарыться с головой, зарыться так, чтобы даже свободной секундочки не могло найтись на отдых, который повлёк бы за собой неминуемые думы. Только не останавливаться, только не думать – такое было кредо у Игоря на первых порах. Работа для таких целей подходила идеально. Неудивительно, что выходные он стал презирать. Точнее, выходной – воскресенье. Игорь мог бы работать и в этот день, но начальник отдела, где работал Борисович, запретил, безосновательно боялся, что его «могут подсидеть» – общество не любит, остерегается людей, которые выделяются среди него. Игорь в своём отделе был единственным трудоголиком.

Всё же нашлись те, кто его трудолюбие оценил по достоинству: Игоря переведи в другой отдел и повысили до начальника. Он был благодарен. Нет, не за само повышение, а за то, что оно ещё меньше оставляло времени для личной жизни.

Личная жизнь… Эти два слова для Игоря стали далеки друг от друга, как восток от заката. После смерти Юли в ней не было никакого смысла. Впрочем, смысла не было даже в самом факте его существования. «Человек не умирает до тех пор, пока живут знавшие его» – эта фраза была написана на одном из могильных памятников в соседнем ряду. Игорь всегда, когда приходил к Юле и Маше, обращал внимание на ту гранитную плиту. Что-то правдивое содержалось в тех словах. «Действительно, Юленька и Машенька живы в моих мыслях и воспоминаниях, – всякий раз на кладбище думал он. – Значит стоит для них жить. Покуда живу я – живут и они…» Но придя домой, он тут же забывал об этом, словно там, на кладбище среди мертвых Игорь ощущал бо́льшую потребность в жизни, ощущал более тесную (не только физическую, но эмоциональную) связь со своими родными, нежели дома, где все вещи и предметы напоминали о них, где они вдвоём с Юлей прожили временами счастливую, пусть и недолгую жизнь. Дома он даже не мог плакать, другое дело – на кладбище, которое было для него катарсисом.

Личная жизнь… Игорь даже не задумывался о ней. Несмотря на свои пятьдесят с чем-то, он был по-прежнему хорош собой, а смертельная грусть в глазах и прибавившаяся седина в волосах ещё больше добавляли ему привлекательности. Женщины – в основном на работе – не могли не обращать внимания на него, вот только Игорь напрочь не обращал внимания на подобное внимание. Были и робкие попытки сводничества со стороны сочувствовавших, от которых Борисович шутливо отбивался «дефицитом свободного времени», «романом с работой» и прочими отговорками с акцентом на «уже довольно-таки преклонный возраст». «Для кого как, а для меня это сродни предательству, измене что ли… ну не знаю, понятно, что в жизни всякое может быть, а вдруг я завтра повстречаю особенную женщину… всё равно сложно это. Люди, перенёсшие такие травмы, надолго застревают в прошлом и живут с боязнью когда-нибудь снова оказаться в подобной ситуации. Кто со мной захочет жить в прошлом? А главное, хватит ли у меня сил с кем-то строить будущее? Без страха. Без угрызений совести…» Нет, ни на кого Игорь не хотел перебрасывать своего тяжкого бремени, в одиночку предпочитал бороться с подступавшей перед самым сном болью. Да, только поздними вечерами выходила из-под контроля обуздываемая боль – в мире пустой и холодной постели, в мире антрацитового одиночества её было не сдержать. Чтобы хоть как-то разбавить её, уменьшить концентрацию, он включал на телевизоре советские комедии Гайдая и Рязанова, ставил таймер на два часа и ложился спать. Не всегда везло уснуть до того, как заканчивался фильм.

…Только недавно, в позапрошлом году, по прошествии шести лет непрерывной борьбы, он понял, что у той боли, которая завязана на Юле, нет срока годности. Аккурат, в её день рождения. В день его очередной смерти. Тогда-то Игорь и запил.

Глава 11

Вечер пятницы.

Неделю назад Борисыч вдоволь поизгалялся надо мной. Грязными сапогами прошёлся по моей самонадеянности. Не то чтобы я сильно этому противился или после болезненно рефлексировал – ничего такого, убедил себя тем, что «шахматы – это ещё не подлинная оценка уровня интеллекта». Даже если мат тебе ставит пьяный Борисыч: «детский» – в три хода и «дурацкий» – в два. Пожалуй, в случае с последним – это был перебор… моей глупости. «Ну кто начинает ходить в f2 и g2?!» – ухохатывался Игорь.

В прошлую пятницу я имел неосторожность согласиться на шахматы. Играть не умел, но Борисыч грозился меня научить. Так и сказал: «Ничего страшного, научу тебя», – и принялся объяснять как ходят шахматные фигуры, располагая их на доске «строго определённым образом» и давая каждому виду название. Пешка, ладья, конь, слон, ферзь и король. А ещё рассказал о цели игры, которая заключалась в защите своего короля и нападении на короля противника. На этом – всё, вся учёба. «По ходу игры разберёшься», – с хмельной улыбкой лукаво бросил Игорь. Разобрался – через два хода чёрными фигурами я узнал, что такое «мат». Раньше, чем более логичное – и, как позже оказалось, привычное – «шах».

Целую неделю я старался познать базовые понятия шахмат. Очередное «детское», «дурацкое» или ещё какое-нибудь унижение с эпитетом на букву «д» не входило в мои планы. О реванше не могло быть и мыслей, но дать бой нетрезвому соседу был настроен серьёзно.

Когда я пришёл к Борисычу, он предсказуемо уже был подшофе. Откуда безработный Игорь Борисович брал деньги на жизнь вообще и на выпивку в частности, долгое время оставалось загадкой для меня. Пока однажды напрямую не спросил его об этом. «Когда… ну, когда Юли не стало, я, можно сказать, на работе прописался, – с грустью в голосе начал Игорь. – Зарплата-то хорошая была, а вот тратить её… на что? когда? А мне много и не нужно было в то время… в принципе, как и теперь. На сигареты, каких продуктов примитивный набор – и всё. Готовить я не готовил, на кухне практически не бывал, да и сейчас я там редкий гость… это ведь её королевство, а мне на кухне делать нечего. Не могу я без неё там хозяйничать… На работе я в столовой питался на пропуск – это когда обедаешь в счёт будущей зарплаты. Так что карточкой я практически не пользовался. За несколько лет, знаешь, какая сумма набежала! Ого!»

Не сказать чтобы состояние Борисыча давала мне какое-то маломальское преимущество. Ещё неделей ранее убедился, что его шахматных знаний (точнее, отсутствие таковых у меня) хватило бы обыграть такого дилетанта как я, даже если бы Игорь давеча днём вылакал бутылку водки и был ощутимо «на кочерге». Более того, в прошлую пятницу Борисыч своё состояние как раз таки назвал преимуществом, так как «малые дозы алкоголя имеют положительные свойства в качестве допинга», потому и предложил мне выпить с ним «полтишок – чтобы всё было по чесноку». Отказался – «полтишка» едва ли бы хватило, чтобы восстановить статус-кво. А на что-то большее… не хватило бы уже самой печени. Хотя признаться, не чурался я и компаний застольных и бывало, по настроению, с соседом могли скоротать вечерок за бутылочкой-другой бюджетного вина. Особенно после поездок в Оршу. Собственно, благодаря Орше и стали возможны культурные застолья с Борисычем. Всему виной была продукция Толочинского консервного завода, которая в достатке имелась на прилавках магазинов в моём родном городе, а вот в столице – днём с огнём не сыскать. Каким образом слава толочинских вин дошла до слуха соседа – неизвестно, зато Игорю хорошо была известна география страны, а также то, что «Толочин же находится совсем рядышком от Орши, наверняка у вас должно быть». Так что в последнее время мои поездки на родину непременно обременялись походами за «талачынскім», как ещё порой называли высоко котируемое в Витебской области «недорогое и сердитое» вино. Борисыч заказывал несколько бутылок столового. Сам же я познакомился с этим вином в прошлом году, когда приезжал в Толочин на футбол, и (на удивление) оно пришлось мне по вкусу.

Деревянные, покрытые глянцевым лаком фигурки двух ахроматических цветов в боевом порядке заблаговременно выстроились на клетчатой доске. Арена шахматных баталий находилась на журнальном столике, который был придвинут к угловому дивану. Борисыч к вечеру подготовился основательно, подумал я, войдя в зал и увидев такую картину. В прошлый раз мы играли в похожей обстановке, разве что сидели боком на диване, сгорбившись над шахматами, которые находились между нами. Такая организация вечернего досуга заставила про себя улыбнуться, когда я вспомнил что к чему. Ну конечно! Литр клюквенной «Финляндии», ставший следствием уязвлённого самолюбия проигравшего и причиной должного настроя победившего. Никто же не дёргал меня за язык и откуда только вылезла эта бутылка элитной водки? Ляпнул не подумав. Играем до пяти побед. С проигравшего… Те слова были сказаны на эмоциях, а когда я позже подуспокоился, перестал терзать себя реваншистскими настроениями и благополучно позабыл о них. Неужели всё время Игорь помнил о том споре? Я же надеялся на обратное.

– Борисович, а что случилось? – указав взглядом на столик, решил я всё перевести в разряд шутки. – У нас что сегодня соревнования по шахматам будут? Как минимум уровень чемпионата галактики, аля Нью-Васюки.

– Коне-е-ечно! А ты как думал?! Призовой фонд – один литр «финки», – парировал Игорь и добавил: – клюквенной.

– Игорь Борисович, ну ты чего?! Я же пошутил в прошлый раз. Какой с меня гроссмейстер?! Я из шахмат разве что турецкий гамбит знаю… или это к шахматам не относится? – снова пошутил я.

– Смотрел советский мультик «Летучий корабль»? – неожиданно спросил Игорь.

– Не помню… нет, наверное. А что?

– А то, что если бы смотрел, то знал, что уговор дороже денег.

– Будет тебе, Борисович. О'кей, уговорил, сыграем с тобой на пузырь какой «Дикой утки» до… до десяти побед. – Я не сдавался.

– Я уже понял, что от тебя и снега зимой не допросишься. Да ладно, садись уже поскорее, руки чешутся тебя наказать.

Мы сели за шахматы.

Мне достались чёрные фигуры. Игорь сделал ход королевской пешкой на e4 и завёл ликбез:

– Между прочим, шахматы называют игрой королей. К слову, отсюда и её название: «шах мат», что в переводе означает «смерть короля».

– Про королей не в курсе, но вот то, что наши литературные короли – Колас с Купалой – любили рубиться в шахматы, – это да… Да и вообще, Игорь Борисович, неужели Вы научились пользоваться Гуглом? – не удержался чтобы не подколоть своего соседа.

– Коне-е-ечно! Более того, партеечки свои они расписывали ни где-нибудь в Минске, а где?.. правильно, в Левках, на твоей родной Оршанщине. И да, Купала лучше играл, по крайней мере, выигрывал чаще. А ты знал, что шахматы запрещены в Иране?

– Разумеется, знал. Всю неделю ни ел, ни пил, ночами не спал, на работу не ходил, только и делал, что историю шахмат читал, гамбиты великих шахматистов разучивал, чтобы сегодня сокрушить тебя. Я даже не знаю какой первый ход сделать, чтобы не получить очередной мат через несколько ходов, а ты про Иран…

– А что тут ходить?! Непаханое поле. Шестьдесят четыре клетки, тридцать две фигуры… ходи с любой… и желательно – своей, – с иронией ответил Игорь.

Его слова резанули слух. Нет, не сама ирония, а содержание, спровоцировавшее чувство дежавю. Где-то я с чем-то подобным недавно сталкивался.

Шестьдесят четыре… Тридцать два… Жизнь научила меня бережно относиться к цифрам, запоминать их. Не та, искусственная, бинарная, сотканная из нулей и единиц, которая схлопывалась вместе с разряженной батареей, а жизнь настоящая, где помимо гигабайтов, количества лайков и подписчиков и тарифов на безлимитный интернет находилось достаточно места аналоговому «офлайну». Несмотря на то что я относился к поколению Z, в последнее время фиджитал-мир держал от себя на почтительном расстоянии, а также полностью полагался на собственную память.

Хватило несколько секунд, чтобы вспомнить эти числа.

– Борисович, а ты знаешь сколько букв в белорусском алфавите?

– А при чём тут это? Ты ходи лучше, – ответил Игорь.

– А при том, что в белорусском алфавите тридцать две буквы. Столько, сколько фигурок на доске.

– И?

– Да так… вот думаю, мог ли и Владимир Семёнович Короткевич любить шахматы, – задумчиво произнёс я.

– Алесик, сынок, неужели я сегодня так много выпил? Никак не уловлю ход твоих мыслей… белорусский алфавит… теперь вот Короткевич этот. Только давай без выпендрёжа своего.

Я, опустив голову на доску, сосредоточенно смотрел на фигуры и думал. Всё невероятным образом складывалось в единый пазл. Совпадение ли? Сначала – музей Короткевича с рукописью неоконченной повести, затем – неудачная попытка отыскать в ней тайный смысл, а теперь… а теперь… Я сфокусировал внимание на ладье – и меня словно током ударило. Ладья! Стоило только найти кончик ниточки и потянуть за него, как клубок мыслей мгновенно стал распутываться.

Ладья Отчаяния!

Гервасий Выливаха!

Игра со Смертью!

Вот тот недостающий фрагмент пазла!

– Борисович, сейчас всё объясню, только дай для начала ручку и листок бумаги.

Глава 12

– Пожалуй, начну с конца, – чертя на бумаге некое подобие квадрата и деля его горизонтальными и вертикальными линиями на шестьдесят четыре части, начал я свой рассказ. – У Короткевича есть одна необычная философская сказка-повесть, – выждав театральную паузу, произнёс название произведения: – Ладья Отчаяния…

– … ещё советский мультфильм такой был… на редкость непонятный и мрачноватый, – прервал меня Игорь.

– Если честно, не в курсе. Нужно будет глянуть на Ютубе. Но повесть… превосходная штука. Начиная с главного персонажа и заканчивая счастливым финалом. Гервасий Выливаха… я даже имя героя запомнил, но это благодаря поездке в Рогачёв – в прошлом году на футбол туда гонял. Понятное дело, перед путешествием хорошо тогда подготовился, чтобы эрудицией в статье блеснуть. Написал в ней и про Выливаху, мол, когда-то давным-давно жил в Рогачёве обнищавший дворянин, известный в округе пройдоха, пьяница и бабник. Написал и про самого Короткевича, для которого город совсем не чужой был и который он второй родиной считал. Недаром, в самом центре, на торце пятиэтажки мурал Короткевича изображён, ну и одна из улиц в городе носит его…

– … ближе к сути, – снова прервал меня Борисыч.

– По сюжету повести Выливаха этот настолько неисправимый и безнадёжный был, что в самом расцвете сил за ним, когда ещё жить да жить и упиваться ею, к нему пришла Смерть. В общем, забрала она его в своё подземное царство. Там Смерть предложила Выливахе сыграть в шахматы. Он согласился – и проиграл. Она предложила сыграть ещё одну…

– … а разве они не в кости играли? – усомнился Игорь.

– Нет конечно! В шахматы.

– Если не ошибаюсь, в мультфильме были кости. А может, и ошибаюсь.

– В шахматы они играли, это точно. По крайней мере, в оригинале книги. Так вот, предложила Смерть Выливахе сыграть ещё одну партию. Выливаха снова согласился, поначалу проигрывал, но потом… но потом он неожиданным образом обманул саму Смерть, незаметно подставив её ладью под удар. И только потом Выливаха осознал для себя одну простую истину: чтобы обыграть Смерть, нужно плевать на вековые правила и законы, нужно поступать нестандартно. Рабі нечаканае, рабі як не робіць ніхто – і тады пераможаш, или что-то в этом духе. И только когда он это осознал, тогда и победил. Как-то вот так. Рабі нечаканае. Вот я и раблю. Ну а теперь сначала.

Полное непонимание отразилось на лице Борисыча. Реакция не заставила себя долго ждать:

– Ты что, еврей что ли, начинать с конца?! С него и нужно было начинать, а то вообще ни хрена не понятно. Что-то сидит здесь про смерть задвигает, какую-то ерунду на бумаге чертит. Алесик, ты точно сегодня не пил?.. ладно-ладно, шучу, а то ещё обидишься, домой уйдёшь, и мне тогда со смертью в шахматы играй, – подшутил надо мной Игорь.

Несмотря на непростую жизнь, Игорь обладал отличным чувством юмора, чем ещё больше притягивал к себе окружающих. Да я и сам был не промах, – любил и посмеяться, и пошутить – так что обижаться на него было бы смертным грехом.

– Борисович, ну ты и юморист! – поддел я соседа. – В общем, недели три назад ездил я в Оршу. Ну ты помнишь, я ещё с той поездки три бутылки вина тебе привёз: академическое, брусничное и ещё какое-то, не помню уже…

– А ты думаешь, я помню?! Особенно после трёх-то выпитых, – в очередной раз пошутил Игорь. – Арония, третья бутылка вина с аронией была. Кстати, неплохая такая, но академическое мне больше всего понравилось… Давай, продолжай.

– Зашёл я, значит, как обычно в музей Короткевича, чтобы книгу какую-нибудь стоящую взять почитать, ну я тебе рассказывал, что у них там большая точка буккросинга находится, от выбора реально глаза разбегаются. В общем, зашёл я туда, обменял книгу, а мне одна молоденькая экскурсоводша, симпатичная такая, в придачу, ещё и экскурсию бесплатную провела. Много че…

– … ты смотри осторожнее с симпатичными и молоденькими, как бы снова не пришлось тебя…

– Борисович, не беспокойся, всё под контролем.

– Мне-то что беспокоиться? Главное, чтобы у тебя потом беспокойств не было.

– Не будет, отвечаю. Стар я уже для таких вещей, – улыбнувшись, смущённо опустил я взгляд на листок бумаги, где уже была начерчено что-то похожее на шахматную доску. – Так вот, много чего интересного я тогда от неё узнал, говорю же, девушка хорошая попалась, умная, по крайней мере, о Короткевиче знала всё.

– Так это же её работа, она должна всё знать, – перебил меня Игорь.

– Что есть, то есть. Вот только в отношении себя и своей работы я бы так не сказал. Тут уж от человека зависит, от его желания, а не от того, что он должен или что обязан. А девушка реально знала всё, о чём бы я ни спросил, и это при том, что она молодой специалист. Здесь уже немного больше, чем просто работа. Ну да ладно, не суть, – невольно стал я на защиту Алеси.

– Видимо, очень красивая девушка, раз ты её защищаешь, – лукаво подмигнул мне Борисович и, немного промолчав, продолжил. – Да… сейчас совсем другое время. В моей молодости такого не было да и быть не могло, чтобы, как ты сказал, молодой специалист чего-то не знал… от стыда бы скорее сгорел. А сейчас – что?.. диплом… одно название…

– Что-то мы от темы отклонились. Ты, главное, слушай и не перебивай меня. Так вот, про экскурсию. Хоть в музее я и частый гость, ну а так чтобы по-настоящему посетить его, заплатить за входной билет и осмотреть залы…ну раза три, наверное, был за всё время. В общем, как-то так получилось, что экскурсоводша эта – её, кстати, Алесей зовут – поводила меня по залам, рассказывая о том о сём. Походил я, послушал, посмотрел… и вроде, ничего нового, ничего необычного, всё уже видел когда-то, но один, скажем так, экспонат бросился в глаза. – Я сделал небольшую паузу. – Оригинал рукописи последней, неоконченной повести Короткевича. Что-то в ней было такое, что… не знаю, как тебе сказать, может быть, кто-то и прошёл бы мимо и ничего такого не заметил, а я… не то чтобы я сразу заметил, но интуиция мне подсказала на всякий пожарный сфотографировать рукопись. А потом уже, на следующий…

– … подожди! А можно ещё раз и по-русски. А то сути никак не уловлю. Хотя стоп… сфотографировал, говоришь?

– Согласен, лучше один раз увидеть, – ответил я, доставая из кармана штанов телефон.

– Всё у тебя вверх тормашками. А нельзя было фотографии с самого начала показать, а то мямлишь здесь, несёшь что-то, чего без ста граммов не разобрать. Да, кстати, выпьем по рюмашечке? Шучу-шучу. Алесик, не обижайся, но рассказчик с тебя… знаешь какой.

Игорь Борисович взглянул на фотографии.

– Ну и что здесь такого необычного? – скептически ответил сосед.

– Вот на эту фотографию внимательно посмотри, здесь лучше видно. Вот, видишь, в некоторых словах буквы как бы выделены. Такое чувство, что нарочно…

Борисыч пристально рассмотрел снимок страницы машинописи и, немного подумав, ответил:

– Обычный творческий процесс, как по мне. Ну не знаю… хорошо, представь, что писатель набрал на машинке рукопись, затем перечитывает её. Какие-то моменты ему не нравятся, он думает как устранить неровности и шероховатости, или, например, ломает голову над новой мыслью. Ну а пока он размышляет об этом, подсознательно обводит ручкой те или иные буквы. Я лично так это вижу. Более того, я точно так же делал, когда раньше что-то важное писал. Рисовал на полях разные квадратики, потом из них параллелепипеды делал, диагонали проводил и всё такое. Мог ещё некоторые заглавные буквы по несколько раз обводить. Так что ничего криминального в этих снимках нет.

– Я тоже так поначалу думал, но, блин… это же Короткевич! От того, кто написал «Чёрный замок Ольшанский» можно ожидать всё, что угодно. Эта мысль и подтолкнула меня на то, чтобы выписать все эти… странные буквы.

– Ну и…?

– Да в том-то и дело, что ничего путного не получилось. Какой-то хаотичный набор букв вышел. Но есть одно «но», – заинтриговано ответил я.

– Какое?

– Букв оказалось шестьдесят четыре штуки. Ровно столько…

– … сколько клеток на шахматном доске, – Игорь закончил за меня фразу. – Ну и что с того? Простое совпадение. Алесик, слишком рано ты мнительным стал. Это тебе не сюжет приключенческого фильма или какой-нибудь детективной книги… это наша невымышленная, банальная и до жути скучная жизнь…

– Борисович, ну а откуда тогда столько удивительных совпадений? И как-то всё подозрительно крутится вокруг Короткевича. Такое чувство, что он сам даёт подсказки… через своё творчество, что ли… ну не знаю, взять хотя тот же замок Ольшанский, там же главный герой как раз таки в книге, – подчеркнул я последнее слово, – нашёл зашифрованное послание.

Борисович сдался.

– Я книгу не читал, только фильм смотрел… ладно, понимаю, что бред, но для очистки совести давай попробуем во всём этом разобраться. Всё равно уже практически протрезвел, а голову свою нужно занять чем-то таким интеллектуальным… и всё из-за тебя! – изобразив обиду, беззлобно выпалил мой сосед. – Только говорить буду я, а ты будешь поправлять меня и дополнять рассказ новыми подробностями. И ещё, – Игорь посмотрел на лежавший на столике результат моего корявого черчения, на который он то и дело бросал косые взгляды. – Понимаю к чему ты клонишь, недаром так любил читать детективы, поэтому когда всё это окажется большим пшиком, ты должен мне будешь три партии в шахматы. Как минимум. Ну и «Финляндию», разумеется. Идёт?

Я согласно кивнул.

– Итак, как я тебя понял, несколько недель назад в музее Короткевича ты увидел рукопись повести писателя, которая показалась тебе странной…

– …последней неоконченной повести, – поправил я Игоря.

– Хорошо, неоконченной. И странными в ней тебе показались некоторые буквы, которые бы…

– … да, кстати, эта рукопись была передана в музей родными Мальдиса, одного из лучших друзей Короткевича, после того, как тот умер.

– Хорошо, и что нам это даёт? – с оттенком скепсиса спросил Борисович.

– Ну хотя бы то, что всё это время считалось, что её оригинал находится в государственном архиве литературы. И передал эту рукопись туда никто иной как Мальдис.

– Это уже интересно. А как она оказалась у этого…как его?

– Мальдиса? А кто его знает?! Кстати, чуть не забыл, действие повести как раз происходит в Островецком районе, где и родился Мальдис.

– Хорошо, – растягивая последнее «о», задумчиво произнёс Игорь. – Поехали дальше. Ты принял те выделенные буквы за шифрованное послание, говоря проще, за криптограмму.

– … и снова же повторюсь, не с головы я это взял, на такие мысли меня, скажем так, натолкнуло творчество Короткевича. Было такое чувство, словно он сам дал мне подсказку, что делать с этими буквами.

– Допустим, – продолжил Борисович. – Итак, ты предположил, что в его последней рукописи содержится криптограмма и выписал все помеченные буквы. Ты их сосчитал и получилось шестьдесят четыре…

– … ровно столько, сколько клеток…

– … да ты можешь меня не перебивать, я же тебя просил! – не выдержал Игорь. – Букв оказалось шестьдесят четыре, столько, сколько клеток на шахматной доске.

– Можно я дополню? – Я наигранно, словно школьник на уроке, поднял вверх руку.

– Ну-у-у.

– Говоря по правде, я же сначала не придал значения, ну сколько там букв у меня в итоге получилось, тридцать, сорок или пятьдесят, потому что тогда это не имело никакого значения. Куда важнее было то, что́ получилось… а результат, точнее, его отсутствие сразу вернуло меня в реальность. Какой-то беспорядочный набор букв, не более.

– Это понятно. И вот мы плавно подошли к заключительной части. Исходя из твоего, – Борисович, глядя на мой нарисованный, словно тюремное окно, квадрат, в поисках подходящего слова сделал небольшую паузу, – творчества, ну и, собственно, творчества великого Владимира… как там отчество Короткевича?

– Семёнович.

– Значит, исходя из твоего творчества и творчества великого Владимира Семёновича Короткевича, – «Ладью Отчаяния» со смертью и Вылибляхой имею в виду, – я заключаю, что ты хочешь те буквы вписать в свою, так сказать, шахматную доску. Верно?

– Борисович, тебя точно Игорем зовут? Как по мне, вылитый Шерлок Холмс, – подколол я соседа. – Всё верно. Ну так что, поможешь?

Сосед задумался.

– Повышаю ставки. Пять партий и две бутылки «Финляндии», – резко, с напором ответил Игорь.

Я согласился, ясно понимая, что второе условие выполню, в лучшем случае, наполовину. Хватит и одного «пузыря». Отечественного производителя.

Глава 13

Час с небольшим спустя всё было завершено. Мы с Борисычем смотрели на результат совместных усилий, и нас разделяла гигантская пропасть полярных эмоций. Игорь оказался прав и поэтому ликовал. Я же не знал предела огорчения. Заполненный буквами квадрат вопреки моим ожиданиям являлся не чем иным, как саркастической насмешкой, олицетворением беспочвенности воспалённых фантазий, навеянных влиянием отечественной беллетристики. Неровные строки и столбцы холодных «літар» смотрели на меня с ледяным равнодушием. Ни единого намёка на зашифрованное слово. Ни по вертикали, ни по горизонтали, ни по диагонали, ни ломанной змейкой.

Д

г

е

а

Г

д

б

ў

к

д

я

г

л

ь

а

і

с

ц

б

а

ю

н

н

е

р

р

ж

н

а

к

н

л

я

з

а

л

р

е

о

Н

з

с

я

б

л

р

с

к

ц

ы

ы

л

ж

а

ў

ё

е

ы

ж

в

ы

а

а

н

– Алесик, братка, что не весел? Что головушку повесил? Ну а ты как думал? Я же тебе говорил, что жизнь – не детективный роман… и не кино наподобие «Сокровищ нации», – иронизируя, пытался утешить меня Игорь. – Жизнь наша скучна как работы Фёдора Михайловича Достоевского, а тебе всё Дэна Брауна подавай. Хотя признаться, зацепил ты меня, заразил этой своей верой в существование тайн и правдоподобных загадок.

Мне нечего было ответить – Борисович оказался на сто процентов прав.

– Я ведь и сам люблю детективы, – глядя мимо меня на винтажный книжный шкаф, заставленный сплошь книгами Артура Конан Дойла, Агаты Кристи, Джеймса Чейза, Бориса Акунина, Дэна Брауна, Ю Несбё и других писателей детективного жанра, продолжал мой сосед: – Ты и сам это хорошо знаешь. Но несмотря на наше фиаско, это не освобождает тебя от двух литров «Финляндии». Так и быть, литр скощу, что я, не человек, что ли? А если серьёзно, то парочку партий в шахматы всё же придётся сыграть.

– Придётся, – вздохнул я.

Игорь поставил шахматную доску на столик, который было освободил для наших неудачных изысканий. Расставляя фигуры по игровому полю, он с явным оживлением рассуждал:

– Не хочу тебя лишний раз обнадёживать, но даже если бы этот, скажем так, квадрат являлся криптограммой, то к нему непременно должен был быть ключ.

Крайнее удивление отразилось на моём лице.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Алесик, ты меня удивляешь! Это как дважды два четыре. Криптограмма – это своего рода замок, для которого должен быть свой особый ключ.

– Что за ключ? Слово какое-то.

– Ну что-то в этом роде. Как правило, это какой-нибудь алгоритм или схема, которые бы привели к правильной расстановке букв. Кстати, алгоритм, который мы… то есть ты только что пытался применить к своей шифровке, тоже имеет название, точнее, не алгоритм сам, а техника шифровки. Кстати, похожую криптограмму я уже встречал в одной из этих книг. – Игорь кивком головы указал на шкаф за моей спиной. – Но уже позабыл и название шифровки, и в каком детективе она фигурировала. А ключом как раз является количество столбцов. В нашем случае вообще всё вышло замечательно, что и подкупило меня. Ключом оказался квадратный корень из шестидесяти четырёх, то есть восемь.

– Суть понятна, но как понять к какому шрифту какой ключ применить?

– Ну только если методом переборки всех известных шифров. Допустим, возьмём шахматы. Ты не знаешь правильной расстановки фигур в шахматах, а кто-то взял и расставил их в хаотичном порядке. Например, – Игорь взял в руки белого коня и поместил его на клетку c1, забрав при этом «офицера», – лошадку нашу поставили вместо слона. Ну, или там, ферзя – вместо ладьи, и так далее. И как ты после этого выкрутишься? Так вот, ключ – это… сам уже запутался. Скажем так, ключ – это… это…

– Борисович, я всё понял, не надо мне тут как маленькому разжёвывать. Только в данном случае, как я понял, ключом является как раз таки правильная расстановка фигур, так как шифровка связана с шахматами.

– Я это и хотел сказать, – попытался оправдаться Игорь.

– Игорь Борисович, если честно, ну такой себе пример. Он отлично бы подошёл, если бы, скажем, на фигурах, которые располагались на поле в хаотичном порядке, были наклеены буквы. Тогда зашифрованную фразу можно было бы разгадать только в случае правильной расстановки фигур.

– Молоток! Моментально схватываешь. Но главное, что ты понял саму суть, – расщедрился на похвалу сосед и после небольшой паузы продолжил. – Впрочем, шахматы никто не отменял. Ещё успеем сыграть парочку партий. Давай, подключайся.

Я расставил свои фигуры.

Сон бежал прочь. Погасшие фонари на Уборевича ознаменовали наступление нового дня. Я взял одиннадцатый Редми, который лежал на подлокотнике дивана и уже в который раз убедился в пунктуальности Мингорсвета – неоновые часы на дисплее телефона высвечивали четыре нуля.

Суббота. День, когда можно дать себе слабину, когда можно сорваться на футбол в какой-нибудь провинциальный городишко, чтобы ко всему прочему насладиться ещё и неспешным бегом жизни, спокойствием и умиротворяющей тишиной. С футбольным туризмом я не завязал, а вот писать о любимой игре – да. Был у моего хобби логический конец, который никак не коррелировал с личными обстоятельствами. Посвящать во все подробности нет особой охоты, как и не было охоты продолжать дальше освещать отечественный футбол под угрозой ущемления собственной свободы. Было ли тяжело расстаться с увлечением? Нисколько. Отпустил без сожалений.

Но не предстоящая поездка беспокоила меня и донимала голову назойливыми мыслями, сменявшимися одна за другой, подобно калейдоскопической смене оживших фотоснимков. Вовсе не думы о будущем отгоняли сон, а самое свежее прошлое. События прошедшего вечера, прочно овладевшие сознанием, получили своё продолжение и с наступлением нового дня. В голове уже успел сформироваться стойкий нарратив. Короткевич. Криптограмма. Ключ. Короткевич. Криптограмма. Ключ. Три темы. Три столпа, на которых стояла моя бессонница. Три слова, объединённые не только общей заглавной буквой.

Несмотря на очередное фиаско, я был внутренне уверен, что в конечном счёте меня постигнет успех. Сложно описать словами то чувство, которому было подчинено моё сознание. Это как… это как, стоя на платформе вокзала в ожидании поезда, быть уверенным в его скором приходе; и пусть он ещё не выехал из-за поворота и не показался на закруглении железнодорожных путей, но уже отчётливо слышны его приближающиеся сигнальные гудки. Что-то подобное испытывал и я. Уверенность. Полную уверенность в том, что в квадрате восемь на восемь, забитым немыми буквами, зашифровано некое послание. Вот что было моим внутренним локомотивом, который, набирая обороты, тянул меня дальше. Вперёд. Ведь я уже неоднократно, и главное, отчётливо услышал характерные «сигналы». Осталось только правильно идентифицировать их. Но как? Как?..

Мысли, словно нескончаемые волны прибоя, переливаясь, всё снова и снова ударялись о непреодолимые скалы загадок и тайн. Бежали по заколдованному кругу, каждый раз возвращались к началу.

Быў. Ёсць. Буду… Главный стих Короткевича, выдающегося писателя, который в первую очередь состоялся как поэт. Три слова, точно тайное послание, которое нужно читать между строк. Быў. Ёсць. Буду. Да, Короткевич был прав: его читали, читают и будут читать. А ещё: помнили, помнят и будут помнить. Но только ли это классик вкладывал в смысл стиха? А что если «буду» понимать буквально? Конечно, не сам он должен был в будущем быть, а то, что отражало бы его сущность, было бы ярким образчиком его сокровенных мыслей. Творчество. Что-то новое, как это ни парадоксально, рождённое уже после физической смерти писателя. Что-то сокрытое от всех, терпеливо ждущее назначенного часа…

Но где же искать?.. В «шахматном» квадрате. Потому что он на безальтернативной основе являлся той отправной точкой, той печкой, от которой нужно было плясать. Сколько потребуется.

Что там говорил Борисыч? Для каждой криптограммы должен быть свой ключ. Но прежде чем найти второе, стоит узнать про первое. Что это такое и с чем его едят. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что существует множество разновидностей шифровок. Что я знаю про свою? Сначала у меня был набор символов, состоящий из шестидесяти четырёх букв. Затем я его преобразовал в квадрат, но из этой затеи ничего путного не вышло. Наверное, снова придётся начинать сначала, вернее, с самого начала – с основ шифрования. С теории. На данном этапе практики и так было предостаточно.

Я в темноте нащупал телефон, который почему-то оказался на гладильной доске, используемой мной исключительно в качестве прикроватной тумбочки, которая стояла впритык к подлокотнику. Взглянул на часы – далеко за полночь. Вряд ли в таком водовороте мыслей удастся быстро уснуть, подумал я и, подчиняемый неутомимому желанию во всём разобраться, зашёл в поисковик и набрал запрос: «виды криптограмм». Первый же результат – «какие есть виды шифров?» – отправлял на страницу Википедии: «Категория: Шифры». То что нужно.

Шифры в статье располагались в алфавитном порядке, но мне это не давало никакого преимущества. Ничего удивительного, заведомо поиски мои ничем не отличались от поиска чёрной кошки в тёмной комнате. Разве что я знал, что она там была. Я пробежал глазами по названиям шифровок и оценил их примерное количество – в районе шестидесяти. Если перебирать все шифры от «А» до «Ш», не хватило бы не то что ночи, но даже и наступивших суток. Необходимо было сузить границы поиска. Либо конкретизировать запрос.

Я снова вернулся мыслями к своему квадрату. Что вообще можно было сказать о нём? Это правильная геометрическая фигура, которая имеет лишь один параметр – длину стороны. В моём же случае был квадрат, чья сторона измерялась количеством букв или клеток. Восемь. А что если так и ввести в поисковик? Без лишних колебаний я набрал «шифровка квадрат 8×8». Львиная доля результатов касалась «квадрата Полибия». Было бы наивно полагать, что первый попавшийся, пусть и самый популярный результат, окажется тем заветным шифром, с помощью которого я смогу разгадать свою криптограмму. Поэтому пришлось немало покопаться в куче выданной поисковой системой информации, чтобы отыскать там что-то путное и выудить из неё ещё парочку подходящих шифровок: «решётку Кардано» и «магический квадрат».

Квадрат Полибия.

Решётка Кардано.

Магический квадрат.

Три варианта. Всяко лучше, чем шестьдесят, решил я и первым делом зашёл на страницу Википедии, посвящённую квадрату Полибия. Не то чтобы меня постигло разочарование, после того, как после быстрого ознакомления стало понятно, что самый распространённый результат моего запроса банально не подходил по параметрам, – у квадрата Полибия размер был пять на пять – но какая-то толика скепсиса передалась и на два других шифра. И не без оснований.

Решётка Кардано также пролетела как фанера над Парижем, так как для неё предполагалось наличие трафарета. И чтобы прочитать зашифрованное сообщение, необходимо было бы этот самый трафарет четырежды наложить на искомый квадрат, каждый раз поворачивая его на девяносто градусов, и прочитать буквы, которые находились бы в вырезанных ячейках. Такой шифр априори отметался по причине замудрённого ключа-решётки, если бы только сам автор в конце рукописи не изобразил бы его каким-нибудь хитрым, завуалированным способом.

Магический квадрат был последней надеждой. Через добрый час глубокого исследования шифра последняя надежда перестала быть таковой – поднялась на ступеньку выше и стала предпоследней. Оказалось, что существуют как минимум два варианта магического квадрата восьмого порядка, – именно так назывался квадрат размером восемь на восемь – которые и дарили мне дополнительный шанс: «печать Меркурия» и квадрат Франклина. Воспользоваться им я предпочёл уже после добротного сна. Не зря же говорится, что утро вечера мудренее, заключил я и, заблокировав экран телефона и положив его на доску, взбил подушку, улёгся на диван поудобнее и закрыл глаза.

Напрасно тщился я быстро уснуть. Брожение мыслей продолжалось уже против воли их обладателя. Мне бы в идеале хотелось обладать чем-то более ценным или практичным, нежели выжимкой прошедшего дня, будоражившей уставшую голову размером с чупа-чупс, но никто в последнее время не считался с моими желаниями. Где-то под черепной коробкой звучал всё тот же мотив что, что и двумя часами ранее. Наша песня хороша, начинай сначала. Мысли, подобно шашелям, точили сознание, откладывая яички будущего вредоносного потомства. Их тематика оставалась прежней. Криптограмма. Безумно хотелось во что бы то ни стало отыскать ключ.

Действительно, шутки шутками, но было бы здорово, если бы ключ содержался в конце рукописи, как в книгах или фильмах каких. Ну или хотя бы какой-нибудь намёк на него. Пусть даже не самый очевидный. Впрочем, какая-то бессмыслица на последней странице была. Кажется, серп и молот. И ещё какая-то фраза под стать советской символике. Миру – мир вроде бы. Что-то ещё было, что первой строкой шло. Знак? Символ? Вспомнил – математический символ бесконечности с буквами внутри окружностей. Ещё вроде бы единица впереди стояла. Бесконечность… Бесконечность… Одна бесконечность? Или один в бесконечности? И что мне это даёт? Нет, всё не то. Всё не то… Бесконечность… А что, если не бесконечность? Тогда – что? Два нуля? Сто, получается?! Сто… Сто… И ещё какие-то буквы внутри. Какие? И какой в них смысл? Глянуть сейчас что ли? Лучше завтра посмотрю, подождёт.

Самообладания хватило лишь на несколько секунд. Уже через минуту прищуренными, налитыми свинцом глазами я взирал на фотографию последней страницы рукописи и, мобилизуя остатки сил, пытался думать над значениями двух букв: «Б» и «Ф». В голове всплывала только одна ассоциация – белорусский футбол. Но Короткевич, скорее всего, не любил футбол, как и не любил его главный герой «Чёрного замка Ольшанского». Да и как связан отечественный футбол с бесконечностью? (Белорусский футбол будет существовать вечно?) Или даже с сотней? Сто лет ему исполнилось лишь лет десять назад, двадцать с лишним лет после смерти писателя… БФ… БФ… Белорусский фронт?! Вряд ли. Короткевич не шибко увлекался военной тематикой, по крайней мере, в его творчестве разве что можно вспомнить «Листья каштанов» да пьесу «Млын на Сініх Вірах». Но и снова же, никак не улавливается связь с бесконечностью. Какое-то бессмысленное хождение по кругу. Бесконечность. Сотня. БФ. Квадрат восьмого порядка. Печать Меркурия. Квадрат Франклина… Франклина… Франклина!

Шальная мысль молнией осветила сознание, ударила в самое сердце, испепелив подступившими эмоциями последние остатки сонливости. Лишь один запрос отделял меня от разгадки ключа: «купюра сто долларов». Через несколько секунд после ввода этих слов, все чаяния полностью оправдались. Я оказался на сто процентов прав.

Глава 14

– Алесик, сдурел что ли?! Ты на часы смотрел?! Семь часов утра! В такое время все порядочные люди ещё спят! – стоя в прихожей передо мной в семейниках и майке-алкоголичке, проявлял праведный, полностью обоснованный гнев Игорь. Минуту назад, после продолжительного и настойчивого звонка в дверь, он был беспардонно поднят с постели. Но мне было не до церемоний.

– Борисович, на том свете выспишься. Сейчас есть дела поважнее. Если только тебе не Ким Кардашьян снилась. – Я постарался разрядить ситуацию.

– Какой кардан?! Какие дела?! Сейчас ничего важнее сна быть не может, – хриплым голосом отвечал сосед. Его сонные глаза непонимающе смотрели на меня. Ещё никогда мне ранним утром не доводилось навещать соседа. Тем более в субботу.

– Пардон, ошибся. Кто там к тебе в молодости являлся в эротических снах?

– Памела Андерсон, – буркнул Борисыч. – Ты за этим в такую рань пришёл? О сексуальных фантазиях поговорить?

– Зачем говорить о том, чего нет? – с дуру, не подумав, лягнул я и тут же пожалел об этом. Но, видимо, Игорь не до конца проснулся ещё и реплику мою не принял к сердцу. – Дело реально серьёзное и отлагательств не терпит.

Мы прошли в зал и уселись на диван.

– Что ты здесь делаешь? – начал Игорь. – Ты же сегодня собирался в… куда ты там хотел поехать сегодня?

– В Зельву. Но сейчас не об этом… всё о том же… – многозначительно ответил я.

– О чё-ё-о-м? – Игорь зевнул и протёр глаза.

– О том же… – Сделал паузу. – О криптограмме.

– Алесик, ты долбанулся что ли?! Разбудил ни свет ни заря, и всё из-за какой-то несуществующей криптограммы! – вскипел сосед. – Ты не обижайся, но это уже похоже на какое-то помешательство. Какие на… фиг зашифрованные послания в наше время?!

– Игорь, а если я скажу, что…

– …единственной настоящей криптограммой в жизни может быть только жировка за коммуналку. Получаешь её, а потом несколько часов разбираешься за что такие космические деньги платишь. Вот это понимаю – ребус, – усмехнулся он.

– Игорь Борисович, дай ты слово сказать! Я ключ нашёл.

– Ключ? От моего барного шкафа? А то я его где-то посеял, – с серьёзным видом пошутил Игорь.

– Узнаю Борисовича, – улыбнулся я. – Значит проснулся уже.

– Пока нет. Только после чашечки кофе с коньяком. Может быть, она мне поможет всерьёз воспринимать твою фантасмагорию. А сейчас, юноша, ни слова ни о каких ключах.

– Игорь Борисович, каков слог! Понабрались, голубчик, каких-то умных, книжных словей, а теперь тут держитесь с апломбом, – поддел я соседа.

Апломбом, – кривляясь, передразнил меня Игорь. – кофе будешь, апломб? Коньяк не предлагаю, зелен ещё.

– Час назад только пил.

– В шесть утра?! – сориентировавшись, удивился Борисович.

– Ночью спал плохо, никак уснуть не мог, всё размышлял. Ну а после того, как дошёл до истины…

– …стоп! Дальше слушать не хочу и не буду. Только после коньяка с кофе… точнее, наоборот. Я-то думал, что ты ночи как-то иначе проводишь, в компании привлекательных девушек, скажем, а ты ребусами голову забиваешь. Мне бы твои годы! – Игорь шуткой подвёл черту под разговором и пошёл умываться в ванную.

Полчаса погодя зал был наполнен плотным ароматом свежесваренного кофе. На журнальном столике, на котором мы с Борисычем вчера играли в шахматы, стояли две чашки: во второй был налит коньяк. Игорь поочерёдно отпивал из обеих. Я немного по-другому представлял себе процесс употребления кофе с благородным напитком, что и не преминул отметить ему.

– Это французский вариант, – объяснял сосед. – Кофе и коньяк пьются отдельно. И желательно в правильной последовательности, когда первое запивается вторым. Не возбраняется и нарушать её, – заключил он, сделав добрый глоток коньяка, после чего – кофе.

– Аристократ, однако. Только это уже на славянский вариант смахивает, – резюмировал я. – С утра выпил – день свободен. Правда, Игорь, ты мне сегодня трезвым больше бы пригодился.

– Тебе нравится, когда я брюзжу? Так что считай это успокоительным, особенно после твоего раннего нашествия. Тем более что мне станет после одной чашки коньяка?

– Твоя правда. Вот только стал бы я тебя в семь утра по пустякам будить? – задал я вопрос и сам на него ответил: – конечно нет. Но блин, так распирало меня от желания поскорее поделиться с тобой важной находкой, что готов был тебя и в шесть разбудить.

– Валяй! – Борисович равнодушно махнул рукой, делая очередной глоток из дымящейся чашки. – Рассказывай про очередную химеру.

– Смеётся тот, кто смеётся последний, как говорила одна моя учительница в школе. И не химера вовсе, а ключ. И да, не от твоего барного шкафа.

– Ключ? Ну-ну, – саркастически хмыкнул Игорь. – Гаечный? Или музыкальный?

– Фикальный! – в рифму выпалил я. – Борисович, хватит прикалываться, я же серьёзно.

– Не сомневаюсь, что серьёзно… серьёзно заблуждаешься. Люди религиозные ведь тоже искренне и серьёзно верят в Бога, и тоже серьёзно заблуждаются. Но это не их и не твоя вина. Вера куда лучше безверия, – хмуро произнёс Борисович, а затем, немного подумав, добавил: —ладно, извини. Давай уже рассказывай.

Я понимал природу этих слов, знал, что заставило человека разувериться в «жестоком Боге», который «отбирает дорогих и любимых и заставляет мучиться, несправедливо страдать несчастных людей». После смерти родных для Игоря виновником был только Бог. Потому что нужно же было кого-то винить, а Бога винить людям всегда было легче всего. Тогда Игорь это считал уместным, а со временем – просто удобным. Ведь «если бы Бог существовал, он не допускал бы тех страданий, что выпадают каждому». Против его логики у меня не было аргументов, да и нужны ли были они…

– Квадрат, который у нас вчера получился, читается магическим квадратом Франклина восьмого порядка. Это если вкратце.

– Ух ты! Магический значит? – Всё та же насмешка сквозила в словах Борисыча. – Может, волшебный?

– Магическим квадратом восьмого порядка, – я проигнорировал саркастический выпад соседа, – называется квадрат, содержащий в себе числа от одного до шестидесяти четырёх, у которого сумма чисел в каждой строке, каждом столбце и на обеих диагоналях одинакова. И снова же, это если вкратце.

Я поднялся с дивана и заходил по залу. Движение в подобных обстоятельствах всегда мне помогало бороться с подступавшим волнением, а также позволяло лучше формулировать мысли.

– Наизусть выучил? Продолжай. – Неспешно потягивая напиток то с одной, то с другой чашки, продолжал расслаблено сидеть Борисович.

– Называй это как хочешь: наивностью или ещё как-то, максимализмом каким-нибудь, – но человек такое существо, которому легче верить в лучшее, нежели наоборот и я не исключение. Не знаю, как это назвать… интуиция, наверное, но я полностью уверен, что моё, как ты говоришь, помешательство, полностью оправдано, – я взял паузу, – будет оправдано. В скором времени. Вчера, точнее, сегодня ночью я таки нашёл в рукописи Короткевича ключ. Сейчас покажу.

Я показал Игорю фотографию последней страницы.

– Вот, видишь белиберду в конце страницы, – продолжал я, – бесконечность с единицей впереди, серп и молот, «МИРУ – РИМ», плюсик не пойми что, не пойми куда. Всякая чепуха одним словом – так кажется на первый взгляд. По крайней мере, именно так я и думал. А теперь присмотрись внимательно к знаку бесконечности. Видишь буквы внутри кружочков?

– Бэ и-и-и …эФ. – Рассмотрел Игорь.

– И как ты думаешь, что это?

– Аббревиатура какая-то?

– Почти. Инициалы. Бенджами-и-и-н…

– Франклин что ли? – равнодушно выдавил Борисович.

– В точку! И тот, кто оставил ключ в рукописи, – сам Короткевич или ещё кто-то – сделал это с толком, в жанре лучших детективов. Какой-то знак бесконечности, поваленные буквы Б и Ф… мало ли что они могут означать. Для непросвещённого всё это выглядит китайской грамотой. Смысла ноль. Но если знать кем был Бенджамин Франклин…

– …американским президентом, масоном и ещё кем-то там, – всё тем же ленивым голосом отвечал сосед.

– А какой чести за особые заслуги перед отечеством удостаивались некоторые президенты США?

– Алесик, ты мне скажи, где я так опростоволосился, что ты вдруг стал считать меня недалёким имбецилом? – неожиданно ответил Игорь. – Если ты хотел услышать что-то наподобие того, что хорошие президенты помещены на американских рублях и на каких именно долярах изображён Франклин, ты бы прямо спросил. А так со стороны это выглядит, что ты тут такой интеллектуал, а я… пятьдесят долларов, если не ошибаюсь… хотя нет, сто… точно, сто баксов.

– Не ошибаешься, Игорь Борисович. И вообще ничего такого я не думал, просто хотел показать ход своих мыслей, которые и привели меня к ключу, – оправдывался я. – Так вот, сто долларов. Чисто сто. На что это похоже? Только не отвечай, это риторический вопрос, а то снова подумаешь, что я тут тебя… банальная математика: число сто состоит из единицы и двух нулей…

– Дальше можешь не продолжать, – перебил заметно оживившийся Борисович, словно он увидел что-то сокрытое прежде. – Сотня – это единица с бесконечностью… складно всё как-то получается. Интересно даже. Если так посмотреть… то как-то всё удачно сложилось для тебя да и существование шифра в рукописи теперь не кажется чем-то таким фантастическим. Алесик, сын мой, беру свои слова обратно, посрамил ты скептика старого, было рациональное зерно в твоей фантасмагории. Или это на меня коньяк так обезоруживающе действует, что я таким доверчивым стал. – Игорь взял чашку с коньяком, поднёс к лицу и, убедившись, что она пуста, поставил обратно. – Картина ясна и проста. Предельно проста. Теперь и на бесконечность смотришь как на два нуля и понимаешь почему единица впереди маячит… значит акцент делался на Франклине, а именно на том, что его изображение находится на сотенной купюре. Но всё равно пока у нас, то есть у тебя, нет ровным счётом ничего. Ключ? Ещё нужно убедиться, что это именно он.

– Он, стопудово он, – продолжал я, расхаживая по залу. – Всё указывает на магический квадрат Франклина восьмого порядка. По этой же причине в знаке бесконечности буквы «Б» и «Ф» лежат на боку. Поставь его на попа – вот тебе и восьмёрка с буквами в нормальном положении. «Б» и «Ф», заваленная восьмёрка с единицей спереди, что указывает на сотню, на сто баксов, – какие ещё нужны доказательства в пользу квадрата Франклина?

– Допустим. Что он из себя представляет?

– Я же тебе говорил уже. Это квадрат, содержащий в себе числа от одного до шестидесяти четырёх, у которого сумма чисел в каждой…

– …давай только без этой энциклопедической чухни. Своими словами объясни. Ну или покажи.

– Куда может быть проще?! – напрягся я. – Квадрат восемь на восемь, в котором записаны числа от одного до шестидесяти четырёх в таком порядке, что какую строчку или столбец ни возьмись просуммировать, ответ будет одним и тем же. Андерстенд, Борисович?

– Андестенд, андестенд. Ну допустим, что с квадратом этим разобрались, ну а как ты вышел на него?

– Методом исключения. Искал виды шифрования, набрал в поиске: шифр, квадрат восемь на восемь. Выбило несколько вариантов, ну а магический квадрат Франклина был в их числе. Другие шифры не подходили по условиям, а вот Франклина вроде как и подошёл, но уверенности не было никакой. Ну а затем я логически предположил существование ключа в конце рукописи, должен же был быть какой-то намёк. И на тебе – действительно, среди абракадабры отыскался этот самый ключ, который и привёл к квадрату Франклина. Более того, я почти уверен, что и прочая ахинея в конце рукописи нарисована там неспроста и тоже имеет скрытый смысл.

– Значит, грубо говоря, уже сейчас, при наличии этого квадрата, можно проверить твою гипотезу? – неуверенно спросил Игорь.

Я перестал мерить шагами зал и сел на диван.

– Запросто. Всё уже подготовлено, всё при себе, – утвердительно ответил я, похлопав по карману джинсов, где лежали два сложенных листка бумаги. – И искомый квадрат, и квадрат Франклина, и то, что ты поможешь мне заполнить. Хорошо?

Я достал листки из кармана.

– Алесик, если честно, занимаемся какой-то ерундой. Ей богу, несерьёзно всё это. Седина в бороду, а бес в ребро. Ну да ладно… что поделаешь, люблю я тебя, Алесь, как сына своего люблю, вот и ведусь на твои авантюры, – под действием благородного напитка растрогался Игорь. – Пойду за коньяком схожу, а то что-то как-то…

– Борисович, может попозже? Когда всё сделаем. – Я хорошо знал слабости соседа, поэтому постарался упредить его утренний разгул и протянул ему сложенный вчетверо лист.

– Ладно, давай, что там у тебя? – Игорь взял бумажку, развернул её. – Ага, размеченный квадрат. С пронумерованными ячейками значит. Это я такой старый, что сам не могу их сосчитать, – забрюзжал сосед.

– Борисович, я же для удобства их пронумеровал, чтобы тебе легче было. При чём здесь старость?!

– Ясно, и что мне с этим делать? – уже более спокойно спросил Игорь.

– Я буду тебе называть букву с порядковым номером, а ты будешь её записывать в нужную клетку.

Ночью я не терял времени даром. После нескольких часов дрёмы и беспокойного сна, после частых пробуждений и большого количества пересчитанных овечек, всё же решил сбросить с себя дремотную поволоку предрассветного утра и устроить порядок отягощавших мыслей, придав им осязаемую форму. Результатом стал симбиоз двух квадратов: Франклина и моего, заполненного буквами из рукописи. Он-то и был нарисован на втором листке, который я держал в руках.

Д ¹

г ¹⁶

е ¹⁷

а ⁴⁰

Г ²⁵

д ⁴⁸

б ⁴⁹

ў ⁶⁴

к ⁶²

д ⁵¹

я ⁴⁶

г ²⁷

л ³⁸

ь ¹⁹

а ¹⁴

і ³

с ⁶¹

ц ⁵²

б ⁴⁵

а ²⁸

ю ³⁷

н ²⁰

н ¹³

е ⁴

р ⁷

р ¹⁰

ж ²³

н ³⁴

а ³¹

к ⁴²

н ⁵⁵

л ⁵⁸

я ⁸

з ⁹

а ²⁴

л ³³

р ³²

е ⁴¹

о ⁵⁶

Н ⁵⁷

з ⁵⁹

с ⁵⁴

я ⁴³

б ³⁰

л ³⁵

р ²²

с ¹¹

к ⁶

ц ⁶⁰

ы ⁵³

ы ⁴⁴

л ²⁹

ж ³⁶

а ²¹

ў ¹²

ё ⁵

е ²

ы ¹⁵

ж ¹⁸

в ³⁹

ы ²⁶

а ⁴⁷

а ⁵⁰

н ⁶³

Уже под утро, после его заполнения, борясь с искушением тут же расшифровать криптограмму, я компенсировал свой сиюминутный порыв любопытства бессознательным страхом неудачи, который порой по жизни сковывал меня, и эта тандемократия чувств и позволила до поры до времени поставить на паузу разгадку шифровки. Дождался семи.

– Ну что, Борисович, готов? Понятно всё? Тогда поехали! – патетично выпалил я. – Первая клетка – «д» большая.

– Угу, – отозвался Игорь.

– Шестнадцатая – «г» маленькая.

– Гэ маленькая… записал.

– Семнадцатая – «е».

– Семнадцатая… е. Дальше.

– Сороковая – «а».

…

– Восьмая – «я».

– Дальше.

– Девятая – «з».

– Записал. Половина уже есть? – поинтересовался Борисович.

– Даже больше. Двадцать четвертая – «а» маленькая.

– Двадцать четыре…а. Записал.

– Тридцать третья – «л».

– Та-а-а-к, тридцать третья. Дальше.

– Ну что там, вырисовывается что-нибудь? – глядя на лежащий вверх тормашками, заполняемый Игорем лист бумаги, задал я бессмысленный вопрос. Как будто ожидал услышать нечто такое, что разительно бы отличалось от того, что видели мои глаза.

Д ¹

²

і ³

е ⁴

⁵

⁶

р ⁷

я ⁸

з ⁹

р ¹⁰

¹¹

¹²

н ¹³

а ¹⁴

¹⁵

г ¹⁶

е ¹⁷

¹⁸

ь ¹⁹

н ²⁰

²¹

²²

ж ²³

а ²⁴

Г ²⁵

²⁶

г ²⁷

а ²⁸

²⁹

³⁰

а ³¹

³²

л ³³

н ³⁴

³⁵

³⁶

ю ³⁷

л ³⁸

³⁹

а ⁴⁰

⁴¹

к ⁴²

⁴³

⁴⁴

б ⁴⁵

я ⁴⁶

⁴⁷

д ⁴⁸

б ⁴⁹

⁵⁰

д ⁵¹

ц ⁵²

⁵³

⁵⁴

н ⁵⁵

⁵⁶

⁵⁷

л ⁵⁸

⁵⁹

⁶⁰

с ⁶¹

к ⁶²

⁶³

ў ⁶⁴

– Да всё та же чухня. Я одного не пойму до сих пор, Алесик, а почему ты, прежде чем прийти ко мне рано утром, не заполнил его сам, а?

– Борисович, вот не поверишь, захотел с тобой разделить радость от разгадки шифра, – улыбнулся я.

– А если серьёзно? – Не повёлся сосед.

– А если серьёзно, то боязно было одному. Это как с виной или промахом – всегда такую участь легче с кем-то разделять. Хотя да, тупо конечно, учитывая, что если в очередной раз ничего не получится, у тебя появится ещё одна возможность надо мной посмеяться.

– И будь спокоен, посмеюсь, – заверил Игорь. – Балбес ты, Алесик… боязно тебе… а казаться смешным ты не боишься?

– Смотря для кого. Для тебя – нет. К твоему троллингу я привычный, а что до других… Борисович, а что если попробовать сейчас по порядку пойти. Что там у тебя в первой строке отсутствует? Двойка?

– Два, пять, шесть, – глядя в листок, ответил сосед. – Ну давай попробуем.

– Два… два… два… – шаря по своему листку глазами, искал я нужную клетку. – Нашёл, пиши – «е» маленькая.

– Дальше – пять.

– Пять… пять… пять… «ё».

– Шесть.

– Ше-э-э-сть… «к».

– Де-и-е-ё-кря, – прочёл первую строчку Игорь. – Лажа какая-то. К чёрту всё это, пойду лучше коньячку себе налью, в качестве моральной компенсации, так сказать. – Он хлопнул ладонями по бёдрам, снова посмотрел на нарисованный на листке бумаги квадрат и уже хотел было встать, как вдруг что-то заметил и замер. – Хотя нет, не лажа. Алесик, найди-ка мне, пожалуйста, сорок первую букву.

– Сейчас, – отозвался я. – Что-то заметил? Так-так-так, сорок первая… сорок первая…где же ты сорок первая… «е».

– Отлично! Так я и думал. Ну вот, что-то уже есть… – только и произнёс Борисович. – А пятьдесят седьмую?

– Та-а-а-к, пятьдеся-а-а-т… седьма-а-ая… «Н».

– А восемнадцатую?

– Борисович, что там у тебя? Не томи, – не выдержал я. – Восемнадцатая?.. «ж».

– А двадцать шестая значит «и»?

– …«ы», – найдя нужную букву, поправил я Игоря. – Ну что там?

– То, что я и думал, – необычайно спокойно промолвил Борисович. – Дело ясное. Ну что же, Алесик, я тебя поздравляю, упорство твоё и вера вознаграждены сполна… а ты знаешь кто такой Глеб Нержин?

– Кто?

– Вот это нам и предстоит узнать, – заключил мой сосед. – Ну что же, пошли дальше. Какая там пятидесятая буква?..

Глава 15

Д ¹

е ²

і ³

е ⁴

ё ⁵

к ⁶

р ⁷

я ⁸

з ⁹

р ¹⁰

с ¹¹

ў ¹²

н ¹³

а ¹⁴

ы ¹⁵

г ¹⁶

е ¹⁷

ж ¹⁸

ь ¹⁹

н ²⁰

а ²¹

р ²²

ж ²³

а ²⁴

Г ²⁵

ы ²⁶

г ²⁷

а ²⁸

л ²⁹

б ³⁰

а ³¹

р ³²

л ³³

н ³⁴

л ³⁵

ж ³⁶

ю ³⁷

л ³⁸

в ³⁹

а ⁴⁰

е ⁴¹

к ⁴²

я ⁴³

ы ⁴⁴

б ⁴⁵

я ⁴⁶

а ⁴⁷

д ⁴⁸

б ⁴⁹

а ⁵⁰

д ⁵¹

ц ⁵²

ы ⁵³

с ⁵⁴

н ⁵⁵

о ⁵⁶

Н ⁵⁷

л ⁵⁸

з ⁵⁹

ц ⁶⁰

с ⁶¹

к ⁶²

н ⁶³

ў ⁶⁴

– Дзе Глеб Нержын калісь глядзеў на жыццё на любы скарб ля скрыжавання гарадоў, – в третий раз прочёл криптограмму Игорь. Только к десяти утра к нему пришло осознание случившегося. – Да ну на… фиг! Не может такого быть! Алесик, это может, ты тут что нахимичил, а теперь разводишь меня?! Какие, на фиг, шифровки в наше время?!

Сложно было сказать шутил сосед или нет, но моё внешнее спокойствие (да и внутреннее тоже) и вправду легко могло поставить под сомнение правдивость возникшей ситуации. Не то чтобы я был меньше удивлён, чем Игорь, вовсе нет. Возможно, причиной этому была бессонная ночь, притупившая остроту эмоций, которая и сделала моё состояние немного заторможенным.

– Игорь Борисович, за кого ты меня принимаешь?! Мне что, заняться больше нечем было?!

– Да ладно уже! А кто же всё время ныл мне, что в этих буквах находится зашифрованное послание, а? Не верю! Не верю – и точка! – уходя на кухню, выпалил Игорь. Но уже меньше чем через минуту вернулся обратно с початой бутылкой коньяка, которую затем, не скрывая удовлетворения, торжественно водрузил на столик.

– Верю я, верю, – наливая благородный напиток в чашку, продолжал Борисович. – Что я тебе Станиславский, чтобы не верить?! Просто прочно засела вот здесь, в голове, эта вековая мерзлота, косность мышления, что ли, что мешает простой вере. Вот за это и надо выпить – за веру. Завидую я тебе. – Игорь вдруг оборвал себя, и создавшуюся молчаливую паузу он использовал на то, чтобы опрокинуть залпом всё содержимое чашки. – Не хватает нам всем, братец, её.

Мне нечего было сказать в ответ. Я смотрел на Игоря, на то, как он расклеивается, как болезненно морщится то ли от выпитого коньяка, то ли от полноты чувств, и проникался к нему искренней жалостью.

– Не обращай внимания, что-то потёк я маленько, – шморгая носом, продолжал Борисович. – Итак, кто такой этот Глеб Нержин – мы узнали.

Интернет знал только одного Глеба Нержина – главного героя романа Александра Солженицына «В круге первом». Ни я, ни Игорь не были поклонниками творчества русского писателя, что усложняло нам задачу.

– Роман был написан в тысяча девятьсот… кстати, тут несколько дат: пятьдесят пятый тире пятьдесят восьмой, затем шестьдесят четвёртый и наконец шестьдесят восьмой, – читал я информацию из Википедии. – Дата первой публикации за рубежом – тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год, а в Советском союзе – в девяностом.

– Значит… шестьдесят восьмой, – задумался Борисович. – Скорее всего, Солженицын был уже в эмиграции… хотя… я практически ничего о нём не знаю… да и «Архипелаг ГУЛАГ» с горем пополам прочёл только потому, что в моё время это модно было, все его тогда читали.

– Неплохо. А меня хватило страниц на двести, не больше… Хорошо, роман этот был опубликован заграницей в шестьдесят восьмом, – стал рассуждать я вслух. – Но в Союзе только на его исходе. Какова тогда вероятность, что Владимир Короткевич мог прочесть её?

– Напомни, в каком году он умер?

– Короткевич? В восемьдесят четвёртом, – ответил я.

– Ну тогда с вероятностью в сто процентов, – авторитетно заключил Игорь. – Всё зависело только от предпочтений самого Короткевича. Ты что-нибудь слышал про самиздат?

– Нет.

– Это когда в обход цензуры люди печатали и распространяли запрещённую литературу, – пояснил сосед. – Так что, скорее всего, «В круге первом» появился в нашей стране не позднее конца шестидесятых. Ну может, в начале семидесятых. Ребята, которые занимались самиздатом, как правило, были оперативными.

– Значит мог, – удовлетворённо согласился я. – Это я к тому, что автором криптограммы может являться сам Короткевич.

– Если только теоретически. С тем же успехом шифровку мог придумать любой, кто читал этот роман Солженицына, – прервался Игорь, но, немного подумав, подытожил: – Но, как мне кажется, кто придумал эту шифровку – не самое главное, важно понять – для чего.

– Ты имеешь в виду, что́ за ней скрывается?

– Именно. Что нас может ожидать в конце… ну, если мы дойдём до него.

– Не скажи, Борисович, – не согласился я. – Не зная автора, мы не поймём его мотива, не поймём того, что́ он спрятал в шифровке.

– А разве это так важно?! – гнул свою линию сосед. – Какая разница кто придумал эту криптограмму! К примеру, возьмём твоего Короткевича. Если бы ты точно знал, что вся эта катавасия его рук дело, что бы это тебе дало?

Я на мгновение задумался. А ведь действительно, что бы дало? Даже ночью, когда я размышлял о чём-то таком, ничего стоящего не приходило на ум. Короткевич? А кто, если не он? Это было в его духе, но какую такую игру он мог затеять с будущими поколениями? Дельных мыслей не возникало, а те, что появлялись стихийно, были не первой свежести.

– Ну-у-у… наприме-е-р, – начал я и осёкся. – Ну не знаю, допустим, какое-нибудь смешное и забавное послание будущим потомкам. Что-то типа капсулы времени, тогда же это модно было, да?

– Капсулы времени? – передразнил меня Игорь. – Скудная фантазия, однако. Ничего умнее не придумал? Но кое-что ты всё же верно заметил.

– Что именно? – оживился я.

– Не сейчас, а немного раньше. Я про то, что ты говорил в отношении ключа. Ну то есть, в отношении всей той белиберды, которая изображена на последней странице рукописи. Алесик, доставай свой телефон, давай ещё разок взглянем на твои фотокарточки.

Я охотно согласился.

– Что мы видим, – рассматривая увеличенный фрагмент фотографии, вслух рассуждал Борисович. – С единицей и бесконечностью ты уже разобрался, хорошо. Так, серп и молот ещё есть и… «миру – Рим». И всё? Не густо, – огорчённо выдохнул сосед. – Какие соображения?

– Да никаких, – признался я. – Борисович, ты же больше в теме должен быть, по твоей части как бы. Я-то в этой стране не жил…

– Ну да, ну да, – задумчиво пробормотал Игорь. – По моей части… ну что же, значит подсказка содержится в серпе и молоте, ну или в… а вот ещё плюсик какой-то есть, под серпом самым.

– Под серпом? – повторил я в виде вопроса. Услышанное показалось мне чем-то знакомым и… приятным, родным.

– Ну да, – утвердительно кивнул Борисович. – Сам глянь.

– Под серпом, – словно пробуя на вкус слова, снова произнёс я. До сознания с быстротой молнии доходил простой и ясный ответ. – Под серпом… под серпом твоим. Что-то не припомню я плюсика… Борисович, дай-ка посмотрю.

Игорь протянул мне телефон.

– Борисович, так это же не плюсик! – возбуждённо взорвался я после того, как посмотрел на фото и убедился в правдивости своих домыслов. – Ну то есть, это плюсик, но в данном случае у него другой смысл!

– Какой? – растерянно глядя на меня, спросил сосед.

– Крестик, могила! – Охваченный очередной волной азарта заёрзал я на диване. – Я знаю, что мы ищем! И да, я снова оказался прав!

– Ну не томи, – не выдержав, смущённо выпалил Игорь. – Стой! Пока ни слова. Давай-ка спустимся на улицу – курить хочу, аж зубы сводит. Там и расскажешь.

Глава 16

– Музей Короткевича, слушаю Вас.

– Здравствуйте! Будьте добры, позовите, пожалуйста, Алесю.

– Алесю? Одну секунду, сейчас посмотрю… Подождите, скоро подойдёт.

– Да, слушаю Вас.

– Алеся, добрый день. Это Алесь Вас беспокоит…

– Алесь?.. извините, если честно…

– Вы, наверное, меня не помните, я несколько недель назад заходил к Вам в музей, обменивал книгу Шамякина на «Тихий Дон». Вы для меня ещё экскурсию увлекательную провели за шоколадку, которую я Вам так и не подарил.

– А-а-а… Алесь! Вспомнила! Вы уж извините…

– Да ничего страшного, я уже давно привык к тому, что люди часто меня с первого раза не запоминают. Алеся, я почему Вам звоню…

– Мы же, кажется, в прошлый раз договорились перейти на «ты». Или я что-то путаю.

– Да, было дело, исправляюсь. Алеся, собственно, почему я так внезапно звоню тебе в музей на стационарный…

– Это потому, что тебе не известен мой номер мобильного?

– Ну это да… Колы вэчором я сьорбав из пакэта бульйон, нагадав соби, шчо нэ спытав у тэбэ тэлэфон.

– Что-что?

– Да не… это я так, одну песню вспомнил. Так вот, почему я тебе…

– Дай догадаюсь. Наверное, чтобы наконец шоколадку обещанную подарить?

– Да-да-да! Обязательно! Обязательно, когда ваш музей в следующий раз посещу. Но я по другому…

– Да что я всё мимо!

– …поводу. Мне нужна консультация специалиста. То есть – тебя…

– Даже так? Ого?! Спасибо, конечно, но какой с меня специалист…

– Очень даже неплохой!

– Алесь, ты мне льстишь!

– Нисколько!.. Алё! Алеся, ты слышишь меня?! Алё!

– Да-да! Слышу!

– Алеся, серьёзно, нужна твоя помощь…

– Постараюсь помочь. А чем?

– Что ты можешь рассказать о случае ограбления квартиры Владимира Семёновича?

– Ух ты! Неожиданный вопрос… Знаешь что, а давай ты мне на мобильный позвонишь, а то мне не очень удобно по этому телефону разговаривать. Запиши мой номер…

– Алё, Алеся?

– Она самая… Да, слушаю тебя.

– Это я тебя слушаю… внимательно слушаю.

– Признаюсь, Алесь, удивил ты меня, причём – дважды. Сначала – тем, что позвонил, а затем уже – вопросом, который задал…

– Ну-у-у, я умею удивлять.

– Я это уже поняла. А почему тебя интересует этот вопрос, если не секрет?

– Извини, но пока секрет… но когда-нибудь обязательно расскажу.

– Хорошо… Если честно, известно немногое. Да и то – из уст Адама Мальдиса.

– Что именно?

– Ограбление произошло летом восемьдесят второго, когда Короткевич вместе с женой Валентиной отдыхали в Крыму. Сейчас, наверное, правды уже никто не узнает, кто мог бы на это пойти… ключи от квартиры Короткевичей, той, что на Карла Маркса…

– …да, я знаю этот дом.

– …были только у одного из родственников Валентины Брониславовны, чтобы он иногда захаживал, цветочки поливал…

– Интересно… а что было украдено?

– Так, по мелочи: золотые ложечки, вроде бы Орден Дружбы народов, подаренный писателю на пятидесятилетие…

– И больше ничего?

– Да нет… было что-то ещё, куда более ценное для Короткевича, чем ложечки…

– И что же?

– Опять же, по словам Мальдиса Владимир Семёнович сказал что-то наподобие «они знали что брать… ударили под дых».

– Алеся, ты как-то всё загадками говоришь, не томи, что же это было?

– Рукопись… Второй том «Колосьев».

– «Колосья под серпом твоим»?.. Значит всё же было продолжение?

– Вот в этом-то и есть главная загадка белорусской литературы…

– Что-то такое мне и тётя моя говорила. Алеся, а ты что об этом думаешь?

– О чём именно?

– Ну-у-у, о продолжении «Колосьев»…

– А это разве так важно… моё мнение?

– Для меня – да…

– Тут либо веришь, либо нет. Третьего не дано. Мне ближе первый вариант…

– В смысле, ты веришь, что было продолжение?

– Скорее да, чем нет…

– Всё как-то запутанно у тебя, Алеся…

– Так не только у меня. Если бы всё было так просто и понятно, было прозрачно, то мы бы давно уже знали всю правду, а так…

– Хорошо, тогда другой вопрос: а почему ты в это веришь?

– Алесь, ты, скорее всего, меня не поймёшь… просто мне так проще… удобнее, что ли… всегда ведь проще жить с верой, с надеждой когда-нибудь увидеть продолжение книги…

– Отчего же? Запросто понимаю. Недавно один знакомый мне человек сказал, что вера лучше безверия…

– Это точно. Но ещё лучше, если эта вера на чём-то основана.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что были, скажем так, косвенные доказательства существования рукописи.

– Ну-ка, ну-ка поподробнее.

– Понятное дело, что не всяким слухам можно доверять… Была история, что то ли в конце восемьдесят первого, то ли в начале восемьдесят второго года Короткевич написал расписку директору издательства «Мастацкая літаратура», мол, обязуюсь сдать окончание «Колосьев» в конце декабря восемьдесят второго. Ну и далее там написал план выхода и количество листов.

– И когда должна была выйти книга?

– В восемьдесят четвёртом.

– А какой объём?

– Точно не помню… вроде сорока-пятидесяти листов.

– Так мало?!

– Авторских листов. Любая книга в издательстве измеряется не обычными листами, а авторскими.

– И каков объём одного листа?

– Сорок тысяч знаков…

– Сколько это примерно?

– Если взять, что продолжение было, допустим, возьмём по среднему – сорок пять листов, то умножь сорок тысяч на сорок пять.

– …почти миллион восемьсот.

– А теперь для сравнения глянь объём «Войны и мира».

– …если верить интернету, почти три миллиона…

– Ну вот теперь можешь сравнить.

– Ну да, не маленькое продолжение…

– Но не в этом суть. Короткевич был не из тех, кто бросал слова на ветер. А уж тем более совсем другое дело – расписка. Вряд ли бы он дал какие-то обязательства, если бы у него ничего не было.

– Звучит логично. Но, как я понимаю, если история с продолжением «Колосьев» до сих пор покрыто тайной, то нет и не было никаких убедительных доказательств его существования, романа имею в виду.

– К сожалению, да. Это же те не двадцать первый век, тогда же не было ни дискет, ни дисков, ни тем более флешек, на которые бы можно было сохранить рукопись. Да что там говорить, даже, наверное, в Беларуси и компьютеров-то не было. Если уж была рукопись, то в единственном экземпляре. Ну а кто мог кроме Короткевича видеть её? Разве что Валентина Брониславовна, жена его, но она умерла на год раньше. Так что да, доказательств никаких.

– А ещё к тому же наверняка хватало и людей, считавших продолжение вымыслом.

– Более того, даже его хорошие знакомые и те, кто занимался его биографией, считали, что он просто физически не мог написать столько к моменту кражи.

– Почему же не мог?! Когда вышла первая книга?

– В начале шестидесятых…

– И что он, за двадцать лет не мог написать второй книги?

– Теоретически – мог. Но он ведь в этот период ещё и над другими романами работал, повести с рассказами писал… а ещё пьесы со сценариями… я уже не говорю, что он ещё и путешествовал постоянно.

– Алеся, не сочти за лесть, но я более сведущего в своём, так сказать, деле человека, а уж тем более девушку, ещё не встречал. Впечатлён, честное слово…

– Это всего лишь моя работа.

– Не скромничай. Сейчас таких людей с настоящей профессиональной компетентностью днём с огнём не сыщешь. Тем более ты ещё так молода, а знаний…

– Приятно это слышать от человека в возрасте…

– Ой, я что-то не то сказал?

– Всё нормально, пока ничего крамольного.

– Слушай, Алеся… а если бы тебе стало известно, что продолжение книги не только существует, но и… блин, глупости всякие несусветные в голову лезут, не обращай внимания, бывает. Спасибо тебе большое за информацию. С меня ещё одна шоколадка.

– Я скоро только от одних твоих обещаний растолстею.

– Вполне возможно. Ты же знаешь, что обещанного три года ждут… шучу, шучу. С меня две шоколадки и… кино.

– Посмотрим.

– Посмотрим кино или просто посмотрим?

– Для начала просто посмотрим… ничего обещать не могу, поживём – увидим.

– Как всё серьёзно у тебя… хорошо, Алеся, ещё раз спасибо за консультацию. И… надеюсь, до скорой встречи.

– Пока, Алесь.

– Пока.

Глава 17

– Ну что, Борисович, пока ты там внизу никотином дышал, догадка-то моя подтвердилась, – в азарте выпалил я, едва Игорь вошёл в свою квартиру. – Я тут одному компетентному, так сказать, человечку позвонил, и она… он сказал именно то, что я и хотел услышать.

– Она?! – подметил мою оговорку сосед и лукаво подмигнул. – Случаем не та молоденькая девица из твоего музея? Ох, смотри, Алесик, как бы чего худого из этой твоей амурной истории не вышло. Зная твою впечатлительную…

– К чему эта категоричность?! Благоразумно сделаю вид, что не услышал твоих слов. Не вижу смысла тут оправдываться и опровергать всякие глупости, – со всей серьёзностью в голосе парировал я.

– Какие мы серьёзные?! Что ты, что ты… это вы сейчас все такие смелые, благоразумные… духоритесь, а как прижмёт…

– Я могу продолжить? – Снова всё тот же металл в голосе.

– А ты разве начинал? – сдержанно ответил Борисович и, глядя мне прямо в глаза, слегка улыбнулся, продолжил: – да ладно уже, шуток не понимаешь, набычился весь… всё же юмор, братец, это не твоё, ой, не твоё…

– Ты же знаешь, не люблю я этих твоих вульгарных шуток про… ну ты понял – каких…

– Вульгарных? Ну извиняй, что ты так болезненно реагируешь на шутки про слабый пол… всё, обещаю, в последний раз, такого больше не повторится.

– Что-то подобное я от тебя уже слышал. Раз сто. Если не больше. И вовсе не болезненно я реагирую, просто шутки твои неуместны, поди не мальчик уже…

– Ну всё, всё… продолжай, – сдался Игорь. – Позвонил ты компетентному человеку…

– Да что-то пропало желание рассказывать…

– Не хочешь – не надо. – Избрал другую линию поведения мой сосед. – Давай лучше выпьем.

– В общем, моя догадка подтвердилась, – не выдержал я грамотного игнора и произнёс спине Борисовича, направлявшейся в сторону кухни. – За криптограммой прячется продолжение «Колосьев».

Игорь остановившись, обернулся:

– Колосьев?! И как это понимать? Не в смысле, не знаю там, налитого жизнью стебелька, скажем, с какой-нибудь злаковой культурой?

– Так и понимай, – ответил я и пошёл в зал.

Игорь последовал за мной. Усаживаясь на диван, с деланным терпением он произнёс:

– Было бы неплохо, если бы ты хотя бы самую малость пояснил мне что к чему.

– «Колосья под серпом твоим» – главный роман двадцатого века в белорусской литературе, – начал я. – А может и во всей её истории. Плюсик под серпом, как я уже говорил, никакой не плюсик. Крест в значении могилы.

– Я это уже слышал, – с тем же напускным спокойствием ответил Борисович. – Больше ясности не стало.

– Одну минуту, сейчас попробую найти. – Я вооружился телефоном и, зайдя в поисковик, сделал нужный запрос. Через минуту-другую я нашёл то, что искал. – Вот нашёл, слушай, лучшего объяснения не придумаешь: «Бедныя, бедныя людзі! Як каласы, як травы пад сярпом тваім, грубая сіла. Ну што ж, калі твая «неабходнасць» не можа даць ім палёгкі, і волі, і шчасця тым лепей. Тады па сваёй «неабходнасці» яны стануць каласамі пад сярпом волі, радзімы, паўстання, бітвы, каласамі, якія памруць, магчыма, але памруць, каб вырасла новая рунь. Гэта будзе скора. Нядоўга чакаць.» – Я закончил читать. – Смысл понятен?

– С большего, несмотря на то что слова вырваны из контекста. Люди – это колосья, а серп – грубая сила? Суть-то в чём?

– Нужен контекст – пожалуйста, бери книгу и читай. Но и так понятно, что плюсик под серпом прямо… ладно, не прямо… в общем, указывает на то, что за шифровкой прячется вторая книга «Колосьев».

По лицу Борисовича было понятно, что его слегка разочаровал полученный ответ.

– И чем же она так интересна? – с нотками скепсиса спросил он.

– Хотя бы тем, что она так и не была напечатана. Ну-у… то есть, опубликована. Более того, не ошибусь, если скажу, – с лёгким апломбом продолжил я, – что до сих пор никто так наверняка и не знает, а было ли продолжение романа на самом деле, или это просто, скажем так, городская легенда. Простыми словами, продолжение «Колосьев» окутано множеством тайн и загадок, ответы на которые не знает никто.

– Не то чтобы я циник закоренелый или невежда неотёсанный, но, Алесик… мне сложно оценить её хоть какую-то ценность, если, конечно, таковая имеется, – немного подумав, разочарованно произнёс Игорь Борисович, но взглянув на мои раздутые ноздри – явный признак подступавшего негодования, – продолжил примирительно. – Или, может быть, я ошибаюсь? Нет, честно, я всё понимаю, это твой земляк и всё такое. Но если я не прав, то ты просвети меня.

– Тебе там контекст был нужен? – спокойно, слегка саркастически вопросом на вопрос ответил я. – Ну тогда слушай. А лучше возьми ручку, листок бумаги и законспектируй всё, чтобы не забыть.

Сосед в долгу не остался: взял шариковую ручку, поднёс её ко рту и, плюнув на наконечник, притворно произнёс:

– Диктуй! Записываю!

Я не смог сдержать улыбку.

– Тут нужно от первой книги плясать. Как раз таки феномен заключается в ней. Никто бы так не ждал второй части, если бы не была настолько крутой первая…

– Опять-таки, «Каласы», «Колосья»… я это от тебя уже слышал много раз. Опять-таки, Короткевич из Орши, твоей малой родины, я это всё понимаю, только одного до сих пор понять не могу, да и ты внятно так до сих пор мне толком и не объяснил, а чем уж так гениальна эта книга?

– «Колосья»?.. Настоящим белорусским духом.

– О-о, о как! Какие высокие материи пошли. Абстра-а-кция… – скептично отреагировал Игорь. Ответ мой его только раззадорил.

– Как же доходчиво объяснить… даже не знаю. – продолжил я, не обращая внимание на его слова. – Понимаешь, когда я прочёл «Каласы», на белорусском языке, разумеется, то, как бы это пафосно ни звучало, у меня появилось некое подобие гордости за то, что я белорус. Знаешь, крайне редко у меня в жизни подобные чувства возникали, разве что за границей, точнее, во время прохождения паспортного контроля, когда какой-нибудь поляк там или литовец брал мой паспорт в свои руки. Вот только те эмоции, по сути, ничем не были подкреплены, разве что тем, что мы с погранцом были, скажем так, представителями разных национальностей, только и всего. А тут другое. Никогда не думал, что от прочтения книги я так начну любить Беларусь, любить белоруса внутри себя…

– Высокопарные слова, Алесик…

– Да я понимаю… но что поделать, если так оно и было на самом деле, – признался я. – Короткевичу удалось одним романом заставить белоруса полюбить Беларусь. И землячество тут не причём…

– И всё же, в чём особенность книги? Первую часть имею в виду. Проще говоря, о чём она? – уже более серьёзно спросил Игорь Борисович.

– О стремлении к свободе, – задумчиво ответил я.

– Ясно, о том, с чем сейчас нужно быть предельно осторожным, – заключил сосед.

– В этом-то и уникальность книги, что, несмотря на то что события в ней происходят в девятнадцатом веке, она не утратила и никогда не утратит своей актуальности.

– Что за события?

– Тысяча восемьсот шестьдесят третий год…

– А конкретнее?

– Борисович, ты меня удивляешь! Любой уважающий себя белорус знает, что произошло в этом году, – не упустил я возможности посрамить своего соседа. – Восстание Калиновского.

– Тоже мне событие! – саркастически выпалил Игорь. – Тут не каждый белорус знает, когда началась Великая отечественная, а ты про какое-то рядовое восстановление Калиновского. Наивный ты, Алесик… любой уважающий себя белорус… много ты таких знаешь? Да и что дало Беларуси то восстание?! Я уже не говорю про то, что это, как ты говоришь, да и не только ты, восстание Калиновского сохранилось в памяти истории как польское восстание, в котором Калиновский твой играл далеко не первую роль. А то, что происходило на территории нашей страны и вовсе названо историками незначительным, малочисленным восстанием в северо-западном крае, – выпалил он и, серьёзно взглянув на меня, добавил: – вот тебе и Калиновский. Не веришь мне? Пожалуйте, можешь глубже изучить эту тему.

– Не скажи, Борисович. Короткевич восстание тысяча восемьсот шестьдесят третьего считал самым знаменитым событием в истории Беларуси.

– И что с того? – холодно парировал Игорь. – Никак не пойму я тебя, Алесик, чудаковатый ты какой-то. Вроде и правды, как многие в твоём возрасте, не ищешь, и в то же время за никому ненужную правду горой стоишь. Ну считал Короткевич восстание событием – ну и пожалуйста, тебе-то какое дело? Вцепился в него. Ходячее противоречие, ей богу!

– Ничего. Просто как факт. Мы же сейчас про Короткевича и его книгу говорим, – попытался осадить я соседа. – Так вот, вернёмся к сути романа. На чём я там остановился?

– На восстании Калиновского, – ответил Борисович.

– А до этого?.. вспомнил! Актуальность романа. Так вот, про актуальность… понимаешь, Борисович, Короткевич ведь не единственный, кто поднимал тему белорусского самосознания, так сказать, национальной идентичности, были и до него… «На ростанях» Коласа, «Тутэйшыя» Купалы, да и Мележ с «Палескай хронікай» тоже в какой-то степени поднимал проблему беларускасці…

– Алесик, друг мой ситный, – перебил меня Игорь, – приятно видеть твою образованность, что само по себе уникальное явление, если учесть, что ты футболист в прошлом. А согласись, брат твой, как правило, не больно крепок умом, хоть и бывают исключения среди футболистов. Ты молодец, признаю, силён в белорусской литературе, но к чему эта вода, заведомое желание выпячивать свои сильные стороны на фоне слабых сторон других. Колас, Купала… кого ты ещё там называл?

– Мележ.

– Мележ, один чёрт! К чему мне эта бесполезная информация?! Алесик, серьёзно… не в обиду сказано.

– К актуальности.

– К какой актуальности? – непонимающе переспросил Борисович.

– Вся эта бесполезная информация не имеет никакого отношения к актуальности романа «Колосья под серпом твоим», – холодно ответил я, сделав нажим на слове «никакого». – И да, Игорь, порой ты бываешь просто невыносим. Тоже не в обиду сказано.

– Ладно уже, извини… так что там про актуальность?

– По сути, ничего. Если учесть, что мы давно уже заблукали в поисках белорусского самосознания.

– Вот и выпьем за это! За поиски! – чтобы разрядить обстановку, бодро предложил сосед и охотно потянулся к бутылке коньяка.

Божественный нектар, как любовно Игорь называл шестилетней выдержки армянский коньяк, разлитый на гродненском ликёро-водочном, сделал своё дело – разлившаяся по телу приятная истома смыла неуместное напряжение. Дальнейшая беседа стала протекать в более дружеской манере.

– Алесик, сынок, собственно, о поисках. Что будем делать дальше?

– Я так понимаю, ты сейчас не о белорусской идентичности? – улыбаясь, переспросил я.

– О ней родимой, о чём же ещё?! – в той же манере ответил Игорь. – Итак, будем отталкиваться от того, что у нас уже есть. А что у нас есть?

– У нас есть расшифрованная криптограмма и то, что прячется за ней.

– Да… криптограмма, – отрешённо глядя сквозь бутылку коньяка, задумчиво произнёс сосед. – Как там его? Глеб?

Я взглянул на экран смартфона.

– Глеб Нержин.

– А что там в Интернете о нём написано?

– Да ничего особенного… Вот тут сказано, что прототипом героя был сам Солженицын.

Игорь Борисович молчал. О чём-то сосредоточенно думал.

– Вот что, Алесь. С интернетом я не особо близко дружу, поэтому давай поступим так… разделим обязанности: я прочитаю этот роман Солженицына, а ты попробуй в интернете накопать хоть какую-нибудь информацию про вторую книгу «Колосьев»…