Читать онлайн Путешествие в решете бесплатно

Часть 1

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племён!

Николай Рубцов

– Я вратарь Дырка в команде «Решето», – говаривал один вратарь.

Мы ехали с Лазарем по ночной разбитой дороге. На асфальте буквально не было живого места: выбоины темнели сплошной чередой, и Лазарь, снизивший скорость до тридцати, то и дело выезжал на встречную полосу или ехал по бровке. Фары с трудом справлялись с осенней темнотой, на частых крутых поворотах упираясь в лес. В придорожной канаве желтели листьями ивовые кусты или краснели заросли ольхи. Эту разбитую дорогу, трассу федерального значения, ремонтировали. Мы проехали бригаду дорожников ещё по свету. Они работали километрах в сорока отсюда. Нашу машину там остановили, чтобы пропустить встречку. Лазарь тогда выпрыгнул из кабины и, спрятавшись за каток, помочился.

– Если тебя заставляют что-то делать – получи удовольствие! – крикнул он мне.

Лазарь – грек из Грузии, переехавший в Москву. Плотный невысокий мужичок в рабочих штанах с помочами крест-накрест. Неуёмный, он весь день рассказывал мне истории из жизни, анекдоты. Но теперь и он замолчал. Включил маленький салонный телевизор – «Чтоб не уснуть». С экрана постоянно что-то весело болтали. Это раздражало. Казалось, что у нас два телевизора – один маленький, под потолком, а второй – большой, во всё лобовое стекло. Но я был рад, что Лазарь замолчал. Мне было не до разговоров.

Я купил домик на Севере, чтобы пожить в нём годик-два и набрать материала для романа. И вот теперь с Лазарем на микроавтобусе «Форд» перевозим вещи. Салон забит до самого верха. Иногда что-то позвенивает, что-то потрескивает. Я не знал, как всё это разгрузить. Лазарь сказал, что у него болит спина и он помочь не сможет. В своей новой деревне я ещё знакомыми не обзавёлся и не мог предположить, кого позвать на разгрузку, тем более сейчас: поздно вечером или рано утром. Видимо, Лазарь, которому к ночи следующего дня надо было на работу, думал об этом же.

– Вот и твой грузчик! – сказал он вдруг.

И я увидел в свете фар невысокого худого парня, который голосовал. Лазарь остановил машину, замигавшую поворотником. Я выбрался немного размяться, а парень, поднимая впереди себя небольшой грязный рюкзак и чехол с ружьём, полез в кабину. Когда я вернулся, Лазарь уже вовсю болтал с новым пассажиром.

– Ты чего – ворона? Ты ворона?! Вот и он ворона! – кивнул он в мою сторону. – И чего вы не живёте как все? Спокойно вам не живётся. Отец говорил: «Куда ни приедешь, будь как все». Приедешь в такую страну, где все одноглазые, – закрой один глаз и ходи так. А вы вороны. – Мы уже поехали, и Лазарь, болтая, не забывал так же методично, как и раньше, объезжать ямы. – Вы смотрели фильм «Одиссей»? Смотрели? А я плакал над ним. Этот Одиссей уехал, где-то пробыл много лет и не постарел. Вернулся. А все его друзья, жена – старые, лица в морщинах. Он потерял часть жизни. Я понял самый смысл этого фильма – надо жить вместе с друзьями, с ровесниками. Они женятся – и ты женись. Они родили детей – и ты рожай. Они состарились – и ты состарился. А вы как вороны. Кстати, я уже договорился – Толя поможет нам разгрузить, – перевел он вдруг разговор. – В бане у тебя помоется, а завтра разгрузим и на трассу вывезем.

Парень повернулся ко мне и протянул руку:

– Анатолий.

На голове его была бандана, от одежды пахло дымом костра, а свой рюкзак он так и держал на коленях. Обрадованный, что нашёлся грузчик, я уже не слушал ни парня, ни Лазаря и вскоре уснул.

Домик мой можно назвать домиком, но никак не домом. Размером шесть на четыре. Заметьте, что внутри находится печка с плитой, так что места совсем мало. Домик этот в небольшой деревне на берегу озера построил знакомый из Москвы, чтобы приезжать летом отдохнуть. Зато баня на самом берегу почти таких же размеров, как и домик. С предбанником. Внутри всё обшито светлой доской, большая покупная каменка топится из предбанника. Бак для горячей воды с краном. Для холодной воды – деревянный ушат. Полок широкий, длинный, можно вытянуться во весь рост. Кроме бани есть у меня ещё беседка для отдыха и небольшой дровяничок. Воду можно брать из озера.

Мы въехали в деревню часов в десять вечера. Когда Лазарь стал сдавать назад, машина повторила несколько раз:

– Осторожно, я еду назад! Осторожно, я еду назад!

Этот механический голос был страшен в деревенской тишине, рядом с глубоким озером.

Лазарь неожиданно развёл активную руководящую деятель^{ность. Меня он заставил} готовить ужин, а они с Анатолием пошли затапливать баню.

Ужин – это, конечно, громко сказано. Я кинул в кастрюлю пять пакетиков вермишели быстрого приготовления и залил кипятком. Пока было время, наскоро записал то, что сегодня произошло. Потом стал рассматривать и описывать вещи незнакомца. Рюкзак был вполне обычный, со специальной дышащей спиной. На нём то тут, то там навязаны какие-то верёвочки и фенечки. Чехол для ружья куда необычнее. Длинный, из плотной ткани, снизу бахрома, как у индейских колчанов. Но самое главное – весь чехол вышит мелким узором, а может быть, даже какими-то словами на неизвестном мне языке. Я пощупал сквозь чехол ствол, он был очень толстый, не меньше двенадцатого калибра. Мужики всё никак не возвращались, было слышно, как они купаются в озере, громко разговаривают. Дверь в предбанник была приоткрыта, и из щели, расширяющейся полоскою, тянулся свет. А в комнате слегка чувствовался дым от каменки, который, видимо, наносило на домик.

Наконец, когда я уже собрался звать Лазаря и Анатолия, они пришли сами. За ними в комнату ступил коренастый черноволосый мужичок в однотонной энцефалитке и в кепке.

– А мы вот с Петуней познакомились, с Петей! – весело крикнул Лазарь. От него пахло баней и водкой. Казалось, он сам разогрелся, как баня, и пышет жаром. – Петуня у тебя рыбу на мостиках ловит ночным способом. – И он громко засмеялся.

Анатолий ни на кого не обращал внимания, стоял на коленях и копался в своём рюкзаке. Я заметил, как он достал чистую футболку, понюхал её и улыбнулся.

– А оставайся, Петуня, у нас, – сказал по-хозяйски Лазарь. – В бане попаришься. Завтра поможешь вещи разгрузить.

Петуня воровато оглянулся вокруг своими чёрными глазами.

– Не-е, я лучше пойду, – сказал он, словно только и ждал того, чтоб ему предложили остаться. Потом закурил прямо в комнате и вышел на улицу.

В темноте его не было видно, только фитилёк сигареты пролетел мимо окна. Сразу почувствовалась усталость от поездки. Лазарь, уперев голову в стенку, прилёг на железную кровать с накинутыми на пружины досками. Мне показалось, даже стал засыпать. Но не тут-то было.

– Баня готова! Остынет, – вскочил он. И тут же вспомнил и про ужин: – Кушать-то что будем, ну-ка… – Лазарь даже присвистнул, открыв крышку кастрюли. Вермишель слиплась плотным тестом.

Нам пришлось разрезать макаронную лепёшку торта ножом. Но что удивительно, каждый съел свои два куска с аппетитом.

В бане было жарко до невозможности. Я вошёл из предбанника последний и тут же присел на корточки. Мне захотелось обратно к свежести озера, к росе на траве.

Анатолий лежал на полке и был настолько худой, что его почти не было видно. Коренастый Лазарь так же деловито, как и до этого, ходил по бане. От этого мерещилось, что он так и остался в своих рабочих штанах на помочах.

В обжигающем воздухе пахло разморённым берёзовым веником. Я оказался выше всех и почти упирался головой в потолок. Бывший хозяин был небольшого роста и, видимо, строил баню под себя.

– А это что у тебя? – Лазарь ткнул Анатолия чуть ниже подмышки.

– Шрам от осколка. Он там ещё сидит. Сказали, пока не беспокоит, не будут вынимать.

– А откуда? – спросил Лазарь. Он даже потерял свою деловитость.

– В Чечне служил. – Анатолий повернулся со спины на живот и подложил под голову руки. На потную уже спину, чуть съехав в сторону, закинулся его крестик на верёвочке.

– Что, крестик носишь, в Бога веришь? – спросил Лазарь. – Я тоже ношу, – и показал свой крестик.

От обиды на них, на эту жаркую баню мне вдруг захотелось закричать, как маленькому: «У меня тоже есть крестик! Я тоже крещёный!» Но я промолчал.

– Когда крестился-то? – спрашивал между тем Лазарь.

– Да я не знаю, крещёный или нет, но, наверно, крещёный. Когда служил, то ли прикладом, то ли ещё чем-то заехали. Может, даже свои. Из палатки вышел – и привет. Голову проломили. Я в детстве думал, что меня в армию не возьмут, потому что у меня голова квадратная, и квадратных касок не делают. А тут не спросили: квадратная – не квадратная, без всякой каски. Очнулся через два месяца в больнице, а на мне крестик, батюшка приходил, крестил меня. Ты давай, подкинь, подкинь.

Лазарь натянул на голову танкистскую шапку, оставшуюся от бывшего хозяина, видимо, тоже любившего париться. Набрал полковшика воды и плеснул в каменку. Она ухнула, вместе с ней ухнул и я, не выдержал, сел на пол. Быстро ополоснулся, сослался на то, что мне надо кое-что записать, и ушёл.

– Иди-иди, – сказал Лазарь, – всё равно места на полке нет. – И снова принялся хлестать Анатолия веником. – Ещё в озеро пойдем плавать.

Хорошо, что рюкзак мой был уже занесён в дом. Из него я достал чистое постельное бельё. Лазарю постелил на кровати, Анатолию на раскладушке, а сам решил разместиться прямо на длинном столе с толстыми, из целого бруска, ножками.

Потом достал из рюкзака коробку с набором для китайской чайной церемонии. Коричневый деревянный ящичек и маленькие чашечки, чайничек. Всё это мне недавно привёз друг из Китая. Я разместил ящичек на единственной табуретке, на него поставил три чашечки, в чайник насыпал специальной зелёной заварки. Пока грелся кипяток, несколько раз понюхал заварку в чайнике, а уже потом заварил. Пахло приятно. Свежие простыни придали домику уют. Вид не портил ни мой рюкзак, ни Анатолия.

На стенах из оструганного бруса ничего нет, только несколько гвоздей у двери да лосиный рог в три веточки. Рядом с ним ещё две дырки в стене – видимо, два рога вывернули и забрали. Занавесок на обоих окнах нет. На ржавой плите печки моя новая электроплитка, электрочайник, кастрюля. А сама печка красивая. Сложена из нового красного кирпича. Её не стали белить, а покрыли специальным лаком. Потолок прошит вагонкой. Нелепой кажется огромная энергосберегающая лампочка на проводе. Пол грязный, и даже слышно – под ногами хрустит что-то.

На улице скрипнула дверь бани, и я решил, что пошли купаться. Хотел вылить из чайника первую, уже остывшую заварку. Первую, согласно церемонии, надо сливать. Но вдруг услышал, что они копошатся на крыльце. Я быстро налил в каждую чашечку понемногу – пусть попробуют. Сам сел на раскладушку, положив руки на колени.

Раскрасневшийся Лазарь вошёл в одних штанах на помочах. На руках у него, слегка завёрнутый в куртку, лежал Анатолий. Голова его свисла, не держалась, как у малышей. Лазарь прошёл туда-обратно по домику, каким-то чудом не опрокинул табуретку и осторожно положил Анатолия на стол.

Я не успел ничего спросить.

– Может быть, умирает, – сказал Лазарь. Он все ходил туда-обратно. От его разгорячённого тела и быстрых шагов домик казался совсем маленьким. – Запарился, наверно. У него в голове пластина металлическая вставлена. Может, накалилась. Я хлещу, жару поддаю, а он молчит. Ну, думаю, хорошо. Потом смотрю – а у него волосы мокрые взъерошены, глаза закрыты, как у котят, когда топишь. Мы уже отдыхали в предбаннике, на второй заход пошли.

Он заметил на табуретке мой чайный набор, взял одну чашку и подозрительно посмотрел:

– А это что у тебя?

– Чайный набор для китайской церемонии.

– Ты что? Кто это чай из стопок пьёт? – искренне удивился Лазарь. Взял чайник и через носик выпил всё его содержимое. После чего повалился на кровать и почти сразу уснул. Видимо, чай на него сильно подействовал.

А я ещё долго не мог уснуть. Прикрыл голого Анатолия простыней. Его безволосые ноги все в шрамах. Я долго смотрел на его голову, квадратная она или нет, искал то место, где под кожей железная пластина, слушал, затаив дыхание, дышит ли Анатолий. Иногда я подходил к Лазарю, но тот дышал громко, и было сразу понятно, что он спит. Эта ночь в моём домике далась мне с трудом и оставила после себя одни тяжёлые воспоминания. Уснул я только под утро.

Слышно было, как проснулся Лазарь, ходил рядом с раскладушкой и ворчал. Но я не в состоянии был открыть глаза. Мне удалось это сделать, только когда Лазарь громко хлопнул входной дверью. Я вскочил на скрипнувшей раскладушке и первым делом взглянул на стол. Анатолия не было. На улице туман, находящийся в постоянном движении, бегущий откуда-то с озера. Солнце едва угадывается сквозь туман, придавая всему особенный цвет. На озере гудение, словно индейцы собрались у костра и ритмично поют своими гортанными голосами.

Вообще я не люблю раскладушек, особенно таких: продавленных и сломанных. С них встаёшь не человеком, а шахматным конём. Я вышел на улицу. Лазарь стоял около бани в накинутой на плечи куртке. На узеньких деревянных сходнях в воду угадывался голый Анатолий. Он сидел по-турецки и играл на каком-то инструменте. Я подошёл к Лазарю.

– Отморозит сейчас себе одно место, – сказал он. – Во выделывает. А ты что такое вчера мне в чай подсыпал, а?

Я даже обиделся на него, а заодно и на Анатолия и хотел пойти обратно в домик. Но тут к сходням, как к маленькому причалу, а, может, для этого они и были сделаны, неслышно подплыла лодка. В носу её стоял вчерашний Петуня.

– Бог в помощь! – сказал он громко. – Здесь женщина!

И я заметил, как тот, что сидел в корме, отвернулся, а тот, что на вёслах, беззвучно засмеялся. Анатолий встал, положил свой инструмент в чехол и спокойно прошёл мимо меня в домик.

Петуня выскочил на сходни и помог выбраться женщине. Она, словно от радости, что оказалась на земле, сказала весело:

– А мы кое-что привезли. В смысле, еды.

– Поесть нам бы не помешало, – обрадовался Лазарь. Посмотрел на меня и, громко топая по мосточкам своими тяжёлыми ботинками, побежал к сходням.

– Прошу, – перехватил пакет с едой и повернулся так, чтобы взять женщину под руку, но Петуня отстранил его и не дал.

Лазарь повернулся на одной ноге и вразвалочку пошёл от лодки.

– Тут у нас хороший завтрак, – говорил он, заглядывая в пакет прямо на ходу. – Пойдёмте в беседку кушать. Даже бутылка есть.

– А как же! – сказала женщина.

На ногах у неё чёрные обтягивающие рейтузы и блестящие резиновые сапоги, на плечах верхняя часть слегка великоватого энцефалитного костюма. Лицо приятное, волосы русые, собраны в какую-то, на первый взгляд, небрежную, но очень сложную причёску.

Мы сели в беседке. Парень, оставшийся в лодке, крикнул:

– Я тогда поеду проверю!

Он мне почему-то запомнился грузным телом и красным крепким затылком, переходящим в шею. На таком затылке можно орехи колоть, и ничего не будет.

Когда вернулся Анатолий в рубашке и брюках, Петуня представил свою спутницу:

– Алёна, корреспондент районной газеты. Хочет у вас интервью взять.

– Внештатный, – добавила она сглотнув и достала из большого нагрудного кармана блокнот и ручку. – Анатолий Сергеевич, давно вы пишете?

Для меня, конечно, было новостью, что Анатолий что-то пишет.

– Ну, писать? Стихи, небольшие заметки я начал уже давно. – В застёгнутой на все пуговицы рубахе, с взъерошенными, видимо, после неудавшейся бани, волосами, Анатолий и в самом деле походил на писателя-деревенщика. Только тощего. – А по-настоящему – когда стал путешествовать. Появилась потребность понять, что происходит со мной и вокруг. А для этого мысли необходимо зафиксировать. Без фиксации мыслей, событий – всё теряет смысл. Пока не остановишь мгновение, не проткнёшь его иголкой, как жука, оно неуловимо. Я в детстве занимался жуками, собирал всевозможных жуков. А ещё день за днём записывал уличную температуру, есть ли ветер, солнце, осадки. Я думал, что когда-нибудь круг замкнётся и начнутся повторения. Ведь и Земля движется по кругу. Колёса у машины круглые. Вёсла у лодки при работе совершают круговые движения. А мне хотелось знать, что будет.

– Если бы знать, если бы знать… – сказал я.

– Ты, Анатолий, наверно, не разговаривал давно, – пробубнил Лазарь. Он жевал за обе щеки, словно решил доказать, что ему интересна только еда.

Петуня вопросительно взглянул на Алёну, а она _{с ненавистью} на меня. Я решился больше не встревать и, по примеру Лазаря, принялся за помидоры и лук, макая их в соль. Запах растревоженной зелени и чёрного хлеба здесь, на холодке, в лёгком тумане, ещё больше раззадоривал аппетит. Анатолий, в свою очередь, взял яйцо.

– Анатолий Сергеевич, – не унималась Алёна. (Я заметил у неё на коленях диктофон и порадовался, что решился молчать.) – Анатолий Сергеевич, вы сказали, что любите путешествовать. С чем это связано?

– Я работал в разных местах, но ни одно из них меня не устраивало…

«Материал собирал», – подумал я.

– …Однажды, – продолжал он, – у нас на пилораме произошёл трагический случай. Погиб пожилой человек. У него была мечта: поехать к себе на родину, на юг. Я решил осуществить её вместо него. Нашел старую бандану, этим скинув себе лет пяток. Я так и почувствовал себя моложе лет на пять. Собрал инструменты, вещи и поехал. Где-то на машине, где-то на попутках, где-то пешком. Решил добраться до моря. Мне почему-то казалось, что именно там я смогу понять Россию, начавшиеся в ней движения, шевеления. Я называю это великим переселением народов (ВПН). Деньги я зарабатывал тем, что давал концерты. Меня принимали, много платили. Но я не люблю играть на людях. Мне больше нравится это делать в природных местах. Где только я не играл. В лесу, на озёрах, на горах, на море. Меня поразил один случай. На скале, нависающей над Чёрным морем, стоит памятник. Обычный гранитный памятник с человеческим изображением, с надписью. Я думал, что человек погиб, сорвавшись со скалы. Но было вовсе не так. Он много лет подряд приезжал туда и завещал жене, чтоб после смерти его сожгли, а пепел развеяли над морем. Они так и сделали, а на горе поставили памятник. Я долго сидел, прижавшись к нему спиной, и играл, пока рассветало, пока всходило солнце и нагревало воздух, землю и меня, пока у меня не устали лёгкие, а в животе стало дрожать. Вот как сейчас. Смотрите, – он показал рукой вокруг. И мы все увидели, что туман, словно по волшебству, почти рассеялся, яркое солнце обнимало нас.

С одной стороны моего домика были кусты, с другой начинались жилые постройки. На той стороне гладкого озера, с берегами, поросшими жёлтой травой, тоже стояли дома, игрушечные. Вдоль домов ехала машина, поблёскивая окнами. Лодка нашего рыбака была далеко. Она казалась наклейкой, прилаженной к глади стола.

– Вот видите! – сказал Анатолий, и мне показалось, что он плачет. – Что-то я записываю, что-то мне не нравится, и оно проходит мимо, и к чему-то я даже не смею прикоснуться.

Петуня ловко схватился за бутылку и открыл её. С помощью Лазаря появились на столе пластмассовые стаканчики. Анатолий выпил первый безо всяких тостов.

Алёна едва заметно дрожала. А может быть, это я разнервничался.

– Анатолий Сергеевич, а что это за инструмент, на котором вы играете?

– На алюминиевой трубке от пылесоса, – ввернул вдруг осмелевший Петуня. Похоже, энцефалитка, что на Алёне, – его. А сам он надел широкий, выцветший на плечах пиджак из плотной материи. – А мы уже давно тебя ждали. Караулили, когда приедешь. Я специально сюда ходил рыбу ловить. У меня предчувствие.

Я охотник, у меня летом работы нет. А крепко мы тебя ждали. Вся деревня. Еще навалят посмотреть или в магазине пристанут. – Он зыркнул своими чёрными быстрыми глазами, и почему-то сразу поверилось, что он охотник.

Анатолий словно не слышал вопроса Алёны и разглагольствований Петуни. Сидел, молчал и смотрел на озеро. Мы тоже молчали. На той стороне озера, в аккуратненькой издали деревне, кто-то приглушённо кричал, лаяли собаки. Наконец Анатолий очнулся, видимо, он не заметил, что думал несколько минут:

– Я увлёкся этим ещё до армии. В моей коллекции было семь диджей. С собой в путешествие я взял три. Все самодельные: два деревянных и один алюминиевый, походный. Два деревянных я подарил в дороге, с ними тяжело тащиться, а походный не отдам никому. Диджериду один из самых древних музыкальных инструментов Австралии и мира. В него можно выдуть всю свою душу, одновременно выпить красоту мира: туман, воду, озёра, деревья. На нём можно сыграть всё, о чём сможешь. О звёздах, луне, солнце, биении твоего сердца. О Сотворении мира и о его конце. У каждого диджа свой звук. У меня есть один из толстого сука дерева. Внутри он весь изгнил, и мне не пришлось выбирать сердцевину. Снаружи он сук, а внутри пустота. Вот посмотрите.

Он достал свою алюминиевую трубу, отражающую солнечные лучи, положил на стол между нами и стал играть, вибрируя губами.

Я слушал из вежливости, Лазарь наелся и, отвалившись на спинку беседки, смотрел на всё благодушно. Алёна делала серьёзный вид, как у студентки на лекции. Наконец Петуня, наверно минут через двадцать, оглянулся назад один раз, потом второй, быстро разлил по стаканчикам оставшееся и сказал радостно:

– За это надо выпить!

Анатолий явно обиделся. Он и в прошлый раз обиделся на замечание охотника.

– Ну чего? Я всё! Сетки проверил, – крикнул грузный парень, вернувшийся с озера. Его лодка стукнулась бортом о сходни. – Поехали. Или кругом побежите?

Парень был в футболке, под которой бугрились мышцы. Мне хотелось подойти к нему, давно нужен был для рассказов такой тип.

– Анатолий Сергеевич, – заторопилась Алёна, – вы известный писатель, специально приехали в наши края, чтобы пожить, напитаться деревенской силой. Что вы ждёте от этого своего путешествия? – Она приподнялась немного, диктофон упал с колен, отскочила крышка. Одна батарейка угодила в щель мосточков.

– Это ничего, – сказала покрасневшая Алёна.

А я вдруг понял, что они Анатолия приняли за меня. Чтобы не рассмеяться, я пошёл к лодке.

– Как рыбка?

– Да вон, – показал парень лениво в нос лодки.

Там, в специальном отсеке, лежало несколько крупных щук, окуни и мелочь. Пахло прелой травой и мокрой рыбой. Озеро блестело на солнце, белела улыбка парня. Лодка от его мелких незаметных движений покачивалась, тёрлась бортом о сходни.

– А чего писатель-то сегодня голый сидел? – спросил парень, всё ещё улыбаясь. – Петька вчера до чего додознавался, едва отчество нашёл. А то неудобно, обращаться-то как.

Я громко рассмеялся и решил не открывать себя. А зря, благодаря этому прославился бы сначала на район, а потом и на область, что в любое время года в голом виде играю на трубе-перделке. Про эту перделку я узнал позже.

Лазарь подошёл на смех. В отличие от меня, он сразу заметил рыбу:

– Почём продаёшь, друг?

– А ты хочешь купить? – ответил парень, улыбаясь.

– Если куплю, то до Москвы доедет?

– А сколько будете ехать?

– Двенадцать часов.

– В крапиву замотайте, так доедет. Вон у тебя в углу много колосится. Рыбу бери, которая на тебя глядит. – Казалось, парень ловил рыбу от нечего делать и ему некуда было её девать.

Мы взяли двух средних щук и одного крупного окуня. Головы у щук были заломлены, из них медленно уходила жизнь, и они словно таяли и бледнели, теряя цвет на глазах. Колючий окунь оказался ещё совсем живым, и Лазарю пришлось прижимать его ногой к сходням.

– Поехали? Или чего? – крикнул парень Петуне.

Тот пошёл к лодке:

– Последние штрихи. – Он поковырялся носком сапога в куче рыбы.

Алёна уже тоже не слушала Анатолия. Похоже, после того, как упал диктофон, она совсем потерялась и просто не могла слушать. А Анатолий вовсю разговорился. Он, кажется, даже плакал. И так трогательно, как дети, которые просят милостыню. У меня самого защипало в глазах, словно я насмотрелся на яркое солнце или блестевшее от него озеро. Так вчера в бане капли пота пробились и потекли по лицу. Алёна пошла к лодке, и Анатолий лёг на стол, и я подумал, что он замарает рубаху помидорным соком.

До этого я хотел попросить мужиков помочь с разгрузкой машины, но теперь, после того, как взяли рыбу бесплатно, просить было неловко. Они в несколько гребков быстро отплыли от берега, а потом пошли потихоньку. Лазарь всё ещё держал ногой окуня, время от времени ударяющего хвостом. Когда я взял _{его в руки, то сразу} почувствовал его упругую рыбью силу и радостно помахал рукой уплывающей лодке.

Мы нарвали крапивы, переложили ею рыбу, причём делали это так, словно уже готовим какое-то аппетитное блюдо. Пакет с этим блюдом, пахнувшим свежим запахом щуки, завернули дополнительно в тряпку и убрали под пассажирское сиденье кабины, чтобы не забыть.

Когда я пришёл звать Анатолия на разгрузку, он осторожно притронулся кончиками пальцев к виску:

– Голова болит, – и помогать отказался.

Мне пришлось разгружать одному. Лазарь сидел на сходнях спиной к домику и мочил в воде ноги. А может, просто сидел. Во время одного из перерывов, чтобы как-то отыграться на Анатолии, я спросил его:

– Чего ты пишешь-то? Показал бы хоть.

Анатолий лежал на своей постели на столе, укрывшись с головой простынёй. После моих слов он зашевелился, вылез из-под простыни и, опершись на локоть, сказал:

– Дай рюкзак!

Я не двинулся с места.

– Дай рюкзак! – повторил он обиженно.

Я подал. Анатолий достал из него две толстые тетради, протянул мне и снова спрятался под простыню.

Меня удивило, что тетради были исписаны очень плотно. В том смысле, что не было ни абзацев, ни пустых мест – только строчка за строчкой. На обложке тетрадей прикреплены маленькие таблички, на которых номер и несколько каракуль. Такие бывают в архивах. В домике уже всё было завалено вещами, я не знал, куда положить тетради, и кинул их на плиту печки.

Разгружали до обеда. Лазарь не утерпел и стал помогать. Он всё старался подбодрить меня и себя шутками, но выходило – словно ворчит. Анатолий так и пролежал под простынёй. Я хотел согнать, чтобы складывать вещи на стол, но не стал. Он вызывал у меня омерзение. Закрывать дом и выгонять Анатолия я попросил Лазаря. Сам встал в дверях.

– Ну что, Анатолий Сергеевич, поедем или тебя тут _{закрыть? –} спросил Лазарь.

Анатолий зашевелился, поднялся. Ему и вправду было нехорошо. Ошалелые глаза слезились, сам слегка дрожал.

– Может, металлическая пластина в голове излучение ловит, – пошутил он и стал собираться.

Когда всё уже было сделано и мы выехали на дорогу, Лазарь остановился. Показал в зеркало заднего вида:

– Убрать забыли.

Я открыл дверку и поглядел назад. На столе в беседке всё так и осталось после завтрака. Красный пакет тянулся одной ручкой куда-то кверху. Видны были нарезанные помидоры, стаканчики вповалку. И только бутылка, блестевшая на солнце, стояла ровно как свеча. На князьке дома сидела заинтересованная ворона. Я захлопнул дверку и сказал:

– Поехали!

Мы так и не довезли Анатолия до трассы. У небольшого ручейка он попросил остановить. Что-то ему там очень понравилось. Сказал, что доберётся сам. Как только мы его высадили, почувствовалось явное облегчение.

– А чего голый сидел? – спросил я напоследок.

– Не помнил, где одежда. У меня часто так бывает. Не помню ничего, что было, – ответил он серьёзно.

– И то, что в бане вырубило, не помнишь? – спросил в свою очередь Лазарь.

– Не помню.

Лазарь погнал машину и едва не был наказан за это пробитым колесом на одной из ям. Что-то нехорошее чувствовалось в этой гонке: оставить больного человека в лесу было неприятно.

Километров пятьдесят – шестьдесят мы проехали без приключений. Проскочив небольшую деревушку с домами, вплотную поставленными к дороге, едва с ходу не врезались в колёсный трактор «Беларусь», казалось, выползающий на трассу прямо из кустов.

Лазарь дал по тормозам, запахло жжёной резиной, нас унесло на самую бровку. Трактор съехал с дороги обратно под горку, в которую до этого выбирался, его тянула за собой телега. Обоих мужиков в кабине подкидывало на трясках, а мне казалось, что от злости. Крыша у трактора ржавая, а фар нет. Лазарь пошёл вниз ругаться. Он махал руками, стучал по железному, наверно нагретому, капоту, пинал по колёсам. Он так быстро передвигался, что в своих штанах на помочах казался летающим Карлсоном, мужчиной в самом расцвете сил. Я тоже спустился вниз. Мужики продолжали сидеть в кабине. Один из мужиков – высокий и худой – тёр рукой ушибленную голову и курил. Другой, собственно сам тракторист, натянул на голову кепку, склонился над рулём. У него нижняя губа большая, отвислая, словно обиделся до глубины души.

Наконец Лазарь выдохся, встал ногой на колесо телеги, взялся руками за борт, подтянулся и посмотрел, что внутри.

– Да-а-а. Хороши! – присвистнул он. – Мужики, а не продадите? Хорошую цену дам.

Тракторист сразу ожил. Вылез из кабины, плюнул на двигатель, словно в надежде, что он зашипит, но тот не зашипел. Молча тоже заглянул в телегу.

– Давай продай. Цену хорошую дам. Перегрузим в мою машину – дел не много.

Второй мужик тоже вылез из кабины и тоже заглянул в телегу.

– Непродажные, – сказал он. – Себе везу.

И Лазарь стал торговаться. Похоже, это ему очень нравилось. Он снова походил на Карлсона. Всё поднимал и поднимал цену, но мужик не сдавался. Если уж русский мужик чего-то не хочет, то его с места не сдвинуть. Мне стало интересно, что в телеге, и я заглянул. Там были обычные валуны. Между тем цена уже стала баснословной.

– Я дом подымаю, мне подкладывать надо, – повторял высокий одно и то же и тёр голову, словно она разболелась.

Второй мужик сидел безучастно на земле около колеса. Оба они были пьяные. Вдруг меня осенило:

– А если сейчас за бутылкой сгоняем, продадите?

Губастый второй раз оживился:

– А вон в кустах целая куча.

Мы посмотрели в направлении тракторных следов, ведущих в высокую застарелую траву, и пошли проверить, что там. В ближайших кустах, поросшая крапивой и малиной, в самом деле, оказалась порядочная горка валунов разной величины.

– На поле в своё время собирали, – сказал губастый, причмокивая почти каждое слово. – Чтобы ровно было.

Лазарь, не боясь крапивы и ломая сухой малинник, обошёл вокруг кучу и договорился с мужиками о её покупке. Пока он давал только залог, обещался приехать за валунами через пару недель, теперь же просил погрузить десятка три в машину. Успел съездить и за обещанной водкой.

Когда мы выскочили на дорогу и Лазарь, улыбаясь, помахал мужикам, я спросил, зачем ему это было нужно.

– Наказать хотел! Они теперь ночами спать не будут: «Чего это в Москве так камни подорожали?» Со всей округи в деревню камни свозят. А у меня машину не трясет, она лучше бежит. Камни мне нужны – буду фонтан у дома делать. Я им и заплатил только за работу. – Он подмигнул мне, включил какую-то греческую песню и стал подпевать.

Но Лазарь был неправ: это не он обманул мужиков, а они нас. Они решили, что мы какие-то московские придурки. Доказательством было то, что рассказал губастый за бутылкой, часто причмокивая, словно пробуя вкус водки на языке…

– Как-то весной ехал я из леса. Кольке Дерябину делянку под овёс запахивал. На медведя. Еду. А тут травы такой не было, только-только зеленело. Дорога вся в грязи, я ещё думаю: не выехать будет. Пахнет сыростью и холодом. Небо чистое, летят птицы – гуси, лебеди. На трассе стоит синяя «четвёрка», все двери открыты. Багажник открыт, капот открыт. А на куче камней, на вашей куче, сидит голый парень с длинной палкой во рту. Я ещё думаю, отморозит одно место…

В этот момент мы с Лазарем переглянулись.

– …Сидит этот парень голяком. Я возьми да в ладони хлопни, тот кубарем вниз. На лбу синяк, руку расцарапал. Я думаю, как он ничего себе не оторвал.

«Ты чего?» – говорю. – «Машина сломалась». – «А чего голый?» – «Играю». – «Так ты чего?» – говорю. – «Машина сломалась. Масло, наверное, убежало». – «Масло убежало», – проныл, как он. А сам думаю: «Ничего удивительного. Русская “четвёрка”. Эти наши бэушные машины – чистое решето. То масло убежало, то тосол, то тормозная жидкость. Больше ремонтируешь, чем ездишь».

А он говорит: «Поспал чуток да и пошёл играть», – и палку свою показывает.

«А ну-ка, сбацай!»

Тот как завёл выть.

«Кончай свою панихиду! – говорю. – Масло убежало – худо. Поехали утащу в Степаново, только не по дороге, а напрямую». – И сорвал подснежники, тут росли. Он как увидел – заныл. Ну а что? Если в Степаново ехать, у меня там подруга. А ей надо цветы. Только я по дороге не езжу, по полям, по лесу, напрямую. Трактор не зарегистрирован – заарестуют. Тут-то только через дорогу перескачу – и всё. Как ниндзя.

«За две литры, – говорю, – утяну, только напрямую».

«По лесу?» – спрашивает.

«По лесу».

Я думал, не согласится, а он согласился. Только залез на крышу, на верхний багажник. Сел и собрался играть: «Тащи». Я говорю: «Упадёшь». – «Не упаду».

Он пристегнул себя такими резинками специальными, вещи к багажнику цеплять, и ждёт.

Я Кольку разбудил, посадил в машину, чтоб рулить, и мы поехали. Пока по полю, всё было нормально. А там есть Вонючий Ручей. Сам-то он ничто такое. Весной, правда, разливает. Воняет, конечно, не то слово. Но я думаю, что он вонючим называется, потому что через него не враз переедешь. Ну, я подумал и дал газа. Из-под колёс земля, торф, грязь, палки. Трактор – туда-сюда, виляет его. Едва пролез. Обернулся я назад – а там ужас. Всю машину задними колёсами грязью закидал. Колька в окошко руку высунул, уже лобовое протирает. А этот сидит как негр. Грязевую ванну так принимают. Ну, я думаю, не буду останавливаться. Ну его.

Около деревни наперерез нам бежит Катька Бурачиха, грудями трясёт. Заведующая кафе. Я ей должен две сотни.

«Деньги когда отдашь?» – «Не до денег! Видишь, везу экстремала-путешественника. Играет на всех инструментах».

Она ещё рядышком с машиной подбежала и отстала. А это Степаново, знаешь, там мексиканские страсти кипят. Молодые уходят к старикам, старики – к молодым. Дети не знай от кого рождаются. Колхоз делят на части. Всё как в телевизоре. Я и то долго встречался потихонечку с матерью своего одноклассника.

Ну, приехали в Степаново. Думаю, всё одно машину так не отмыть, надо лопатой откапывать. Взял да и заехал прямо в пожарное водохранилище. А там мелко. Откуда же я знал, что у него полный багажник всякого барахла. Он только выхватил свои эти дудки. Дудки-перделки. Он мне после подарил одну такую. Я её в Степанове сразу и продал. И сейчас ещё один пацан такой есть, дудит.

Машина стоит в воде до порожка, даже взахлёб. Я сразу этого ухаря в магазин за расчётом.

Ольга Тараскова: «Ты кого это мне привёл?» – «Водяного из нашего озера. Душу ему продал», – говорю ей.

Тот ещё подыграл мне, подудел в свою трубу. Ольга закостенела. Я ей рукой около лица помахал, чтобы очухалась. Потом рассказывала, что чуть не родила.

Ключи от машины мы ребятам отдали, чтоб всё отмыли. Он тоже побулькался. Колька принёс ему свои старые штаны и рубаху на мелких пуговицах (у него в Степаново мать живёт). Я в шиномонтаж скатал его. Шиномонтаж в Степанове чуть на отшибе – там, где трасса. И хозяин сам там живёт. Ремонт машин. Сивый сказал, чтоб машину завтра с утра притащили. Только чтоб всё было чистенько, чтоб всё вымыли, а то он не будет возиться. А почему Сивый, не знаю. Сивый мерин. Здоровый мужик, только всё горбатится, покашливает да посмаркивается. Заика ещё.

Когда мы вернулись к пожарному озеру и магазину, около машины уже набралось человек двадцать пацанов. Они сидели на ней, внутри. Я крикнул на них, но этот только махнул рукой – пусть моют.

– Мойте, – говорю, – лучше! Чтоб блестела.

А сам попросил у этого ещё на литру. Он сказал, что денег нету, и подарил одну трубу-перделку. Я её из-за чехла взял, под ружьё. Как раз Бурачиха идёт. Я – в трактор. А она в платье новом, такая баба себе ничего. «Не можете ли вы нам устроить концерт в нашем кафе? Пойдёмте ко мне, расположитесь, отдохнёте, стол уже накрыт».

Ну, мы с Колей сидим, два литра уговариваем. Бурачиха вернулась обратно с тачкой. Пацанов разогнала. Двух заставила все вещи из багажника достать. Нам кулаком погрозила, Колька навёл на неё дудку да плюнул. Как она ушла, пацаны опять набежали, ещё больше. Мы машину на берег вытащили да уехали. А вечером концерт был, но я туда не попал. Рассказывали. Я уж наконцертился. У них там всё как в телевизоре, мексиканские страсти отдыхают. Сам понимаешь, как работы путёвой не стало, делать-то нечего. Раньше работали так работали. В будние дни. Зато в праздники и отдыхали. А теперь всё смешалось, что будни, что праздники – всё серо. Делать-то нечего, вот и куролесина. Это у меня подруга говорит.

А на концерт пришло несколько мужиков, бабы, а в основном старые бабки да пацаны. Ведь концерт! Стульев не хватило, лавок принесли, в проходе народ стоит. Этот путешественник сел на стол. Колька потом всем говорил, что в его штанах и рубахе. Сел и начал дуть. Кто-то послушал-послушал, да и пошёл к стойке за пивом – кафе-то открылось специально для концерта, а так в понедельник выходной день, санитарный. Тут этот как спрыгнет, как завизжит. Ругаться начал. Бурачиха после говорила, что по науке это. Там был тогда Валера – высокий такой, здоровый. Его в армию не взяли по билету. Он на путешественника с табуреткой. Тот ловкий. Я всё удивляюсь: в окно да по лесенке на крышу. Тогда как раз крышу починивали. Залез, лесенку скинул и играет. Валера лесенку поставил, а она его не держит. Он пацанов ловить, те разбежались. Долго ходил вокруг, малинник топтал как лось. После Бурачиха чего-то ему там дала. И ночевал путешественник у неё тоже. А он, оказывается, спит всегда голый. Ну, не может в одежде спать, и всё. Среди ночи пошёл воды попить, или играть, или чего-то. А Бурачиха не так поняла. Захватила его. Она, эта Бурачиха, давно уже хотела забеременеть, мужиков много перепробовала, лечилась, но ничего не помогало. А этот путешественник всегда спит голый. Не может в одежде, снимает. Среди ночи чего-то он пошёл куда-то. Может, воды попить, а может, дудеть. Бурачиха его не так поняла, сцапала. Короче, не знай, чего там было, но она опузатилась, кажись. Её теперь зовут вдовой путешественника. Ночи у нас светлые: пока у этих любовь, пацаны машину завели и всю ночь на ней по Степанову. Гудят, кричат. Я думаю, скоро ли двигатель заклинит. Остановил их: смотрю, масло есть. Одному отдал дудку, правда, без чехла. Велел, чтоб утром машина была у Сивого. Доставили, весь бензин сожгли, как и доехали.

Утром я путешественника от Бурачихи забрал. На улице туман такой, дрожь берёт. Трактор весь такой влажный от росы. А он выпрыгнул в окно, и опять голый. С ним только дудка да рюкзачок. Одевается, дрожит. Тощий как глиста. Я у него тогда и спросил, чего он голый всегда. Приехали к Сивому. А он уже вокруг «четвёрки» ходит, в жилетке, плешь свою гладит. У него волосы только по бокам, длинные. Если кепку наденет, так и не узнаешь, что лысый.

– Не-е-е знай, не-е-е знай, ва-азьмусь или нет, – он заикается слегка.

Я тут вспомнил, что у этого ни копья нет, всё пропили. Подошёл к Сивому – и на ухо: «Геннадий Семёнович, это сам, это тот самый, это сын того-то и того-то». А я люблю другой раз немного подбрехнуть. Тот поглядел на меня. Вижу, не верит, всё лысину рукой гладит и шепчет. А путешественник уже утопал куда-то, ему и дела нет. Ну, думаю, он и есть тот самый.

Сивый долго брелок рассматривал, потом в салоне посидел. На деревне коровы замычали, на пастьбу пошли, их осталось где-то штук десять. Сквозь туман не видать. Только матюги пастуха сыплются. Сивый из машины вылез и крестится на каждый матюг. Набожный очень. Только почему на матюги-то креститься? Долго всё не мог остановиться. Пока коровы в клетки не ушли. Коров-то осталось штук десять, не больше, их уже в клетках пасут. А я люблю, когда утром коровы и свежо. Обязательно закурить. Сейчас собак больше, чем коров. На траву сядешь куда посидеть и обязательно в дерьмо собачье заедешь. Неприятно. Раньше хоть в коровье попадал, это как-то ничего.

Матюги кончились. Сивый глянул под капот и говорит: «Всё сделаю».

^Ну, я побежал искать того самого. А он уж на крышу верандочки залез. И опять дуть. Ну, думаю, сейчас коровы клетки сломают – и к нему. Быка-то нету. Лоси из леса повалят, волки завоют. Этакая срамина.

Смотрю, на крыльцо дочка Сивого вышла и так кверху голову подняла и глядит на этого. А дочке уже лет тридцать. Одевается всегда, знаешь, так жарко: в толстые кофты, в толстые юбки. Этакое мешковатое, летом даже. Шуганная такая. Ещё заикается, как отец. Они не местные, лет уж десять, как приехали. Говорят, оттого заикается, что отец маленькой никуда не отдавал, а она от него переняла. А тут стоит, глядит, словно светится, и волосы у неё распущены, такие длинные, красивые, в руках расчёска такая здоровая, деревянная.

Сивый подошёл, за плечи меня взял и говорит: «Езжай обратно, всё сделаю». – И ещё денег дал.

Ну, я, думаю, Бурачиха это так не оставит, сожжёт шиномонтаж. Покатятся огненные колёсики.

А Бурачиха не то сделала. Гостевал путешественник у Сивого три дня. На второй день Бурачиха вытащила всё его барахло далеко в поле, облила бензином и подожгла. Горело хорошо, всё уже просохло на солнышке. Она ведь первым делом около бани что так высушила, что сперва выстирала. Воняло на всю деревню. Там, говорят, были масла какие-то и ароматические палочки. Жалко, конечно, палатку, спальный мешок да лодку. Тлело-то долго.

«Может, он какой заразный. Кто его знает?» – кричала Бурачиха.

Это она сперва так, а когда забеременела – другое запела: и музыкант он, и тонкая душа, и чего только не говорила.

За три дня Сивый ему всю машину перебрал, бензин залил. А он на трубе играет, и больше ничего. Не знай, чего у них там было – не было. И почему только бабам этакие дохлые нравятся?

Мы с Лазарем не проехали и двух минут, как он остановил машину. Выскочил из кабины и начал зло ругаться, опять взмахивая руками.

Я тоже вылез. Спустило правое заднее колесо, из которого торчали куски ржавой проволоки. Лазарь открыл двери салона и в сердцах стал вышвыривать камни. Потом достал запаску. Она оказалась не очень пригодной – колесо было лысое и спускало у диска.

– Сколько до шиномонтажа ехать? Этот, с губой, говорил?

– Пять, – ответил я наугад. А когда спросил, не надо ли чем помочь, встретил такой взгляд, что решил пока погулять. Невдалеке от дороги, на хорошо пригретых полянках большими семейками торчали грибы. Я никогда таких не видел и описал в блокнотик.

Когда я вернулся, мы поехали. Пять километров неожиданно растянулись, нам пришлось несколько раз останавливаться и подкачивать колесо. Каждый раз Лазарь говорил:

– Ты знаешь, сколько резина к этой машине стоит? Лучше тебе не знать. – А я не переспрашивал, сколько стоит. Наконец мы увидели на дороге старика с палочкой и маленькой чёрной собачкой.

– Где Степаново, знаешь? – громко спросил я его несколько раз из машины.

Тот только кивал головой в ответ.

Тогда Лазарь перегнулся со своего места через меня и крикнул, словно расстреливая старика:

– Где деревня?!

Собачка прямо взвилась от крика, залаяла, завизжала.

Старик сразу понял и сначала стал показывать руками, а только потом заговорил дрожащим голосом, с трудом выдавая слова. Оказалось, что после следующего поворота надо ехать ещё километра три. В плетённой из пластмассовых бутылок корзинке лежали вповалку те самые грибы, что недавно видел я. Старик от греха подальше сразу после нашего разговора свернул в лес, а мы накачали колесо и сделали последний рывок до шиномонтажа.

Уже темнело. Сивый забрал колесо и понёс к высокому двухэтажному дому. Вокруг него старые покрышки, клумбы из покрышек, вырезанные из них же лебеди, змея и что-то ещё.

В мастерской довольно чисто и уютно. Нештукатуреная печка, которая топилась, тески, специальные аппараты и инструменты. Вдоль стены новые покрышки разного диаметра, диски.

Сивый хорошо знал своё дело. Он вынул проволоку, показал мелом проколы. Оказалось, что мы «поймали» старинные кротоловки, которые кто-то выкинул. Заклеить колесо в _{сборе нельзя из-за} одного из двух проколов. Необходимо снимать покрышку и ставить специальный грибок. В руках мастера работа эта казалась шутейной и даже специальным фокусом на сцене. Когда всё было готово, Сивый опустил накачанное колесо в большую оцинкованную ванну с водой и постепенно провернул его. Нигде не спускало. Я глянул на Лазаря, когда он расплачивался, и с трудом узнал его. Казалось, он похудел. Бледный, с лицом, скорченным болью.

– Можешь поставить? – попросил он Сивого. Тот кивнул.

На улице было уже совсем темно. Невдалеке горели огни Степанова. Там лаяла собака, кто-то кричал. Да ещё тарахтел мотоцикл со слабой фарой.

– Глушитель прогорел, – сказал Сивый и пошёл к нашей машине.

Пока он менял колесо, я стоял и светил ему мобильником. Там, где нет связи, телефон можно использовать только так. На свет фонарика прилетел мотылёк и всё кружил, кидая на руки и затылок Сивого беглые тени. Под рубахой мастера шевелились огромные лопатки. Казалось, что что-то жужжит в воздухе. Я не удержался и спросил:

– Геннадий Семёнович, вы знаете Анатолия, который на дудке играет?

Сивый вздрогнул, но ответил не сразу:

– При-и-иходите чай пить, если не уедете.

Я затащил снятую запаску в боковую дверь. Осветил салон микроавтобуса. Лазарь лежал на спине, подложив под голову один из оставшихся небольших камней. Он поморщился от света, лицо его было страшно.

– Ты чего? – спросил я.

Оказалось, что Лазарь надорвал спину, когда выкидывал камни, и ему надо лежать. Я посидел, не выключая фонарик, с полчаса рядом. Потом спросил:

– Пойдём к нему чай пить? Звал.

– Иди.

Я посидел ещё немного и вылез из машины. По трассе проехала очередная легковушка. Так захотелось оказаться в ней, а потом в тёплом уютном городе. Дом Сивого ярко освещён. Два окна горели на нижнем этаже, одно на верхнем. Пять или шесть уличных лампочек по фасаду дома, как ёлочная гирлянда. На столбе свет. Видимо, Сивый боится воров. Словно в подтверждение этому из собачьей будки около дома вылезла огромная лохматая овчарка на цепи. Я даже передумал идти пить чай, как в открытую форточку свистнули и сказали:

– Не бойтесь, она на привязи.

После этого не пойти я просто не мог. Собака следила за мной, медленно поворачивая голову. В прихожей никого не оказалось. Но дверь из прихожей в дом была открыта, поэтому светло. Я снял ботинки и куртку и вошёл. В большой комнате за столом сидели сам хозяин и его дочь.

– Я знал, что вы придёте, если знаете Анатолия Сергеевича.

Говорил он басом и вовсе не походил на того заискивающего мужика-ремонтника. Лысина его блестела в свете лампы. Сейчас Геннадий Семёнович напоминал мне сурового английского лакея, который нисколько не меньше по важности самого лорда.

Он встал, когда я вошёл, и представился:

– Геннадий Семёнович. А это моя дочь Лидия. Присаживайтесь, разделите с нами ужин.

Лидия слегка привстала, когда назвали её имя, но на меня вовсе не глядела. Казалось даже, что она смотрит куда-то чуть вверх и в сторону. Одета в платье с нашитыми на него мелкими лепестками материи. Сам хозяин в белой рубахе. На столе кроме чая оказались картошка с тушёнкой и жареное мясо. Бутылка вина.

– Я отставной военный. Два высших образования: одно инженерное, а другое экономическое. Где только я не бывал, в каких переделках. Вы, наверно, таких и стран-то не знаете, где я служил. Лидия, поухаживай за гостем.

Она, всё так же не смотря ни на стол, ни на меня, положила в одну тарелку картошки, а в другую – мяса. Геннадий Семёнович взялся за бутылку и стал открывать. Я между тем подумал, что он вовсе не заикается. Геннадий Семёнович словно поймал мою мысль:

– Вообще фамилия моя Попов, _{одна из самых распространён}ных в России. А заикаюсь я только на-а… на-а… на людях. Чтоб думали, что калека, жалели и не завидовали. И бизнес мой прощали. Для аппетита, – он налил вино в три фужера.

Когда выпили, принялись за картошку и мясо, которое уже чуть-чуть остыло. Я огляделся. Мы сидели в большом, с высоким потолком, холле. Справа виднелась дверь в кухонку, слева – в спальню, в которой я увидел двухэтажные кровати. Видимо, у хозяина можно было переночевать как в гостинице. Наверх вели две отдельные лестницы. По стенам охотничьи трофеи и фотографии. В одном углу маленькая иконка. На двойных лосиных рогах я заметил диджериду. А хозяину, видимо, хотелось поговорить:

– Как я вам сказал, мне пришлось много где послужить. Расстрелян бесчисленное количество раз. Расскажу только пару случаев. В семидесятых меня отправили в Ирак военным специалистом, командиром взвода. Пошли купаться группой, несколько человек, какой-то праздник был. Автобус задержался, и меня отправили узнать, что случилось. Отошёл совсем недалеко. Там песок только да несколько кустов. Откуда выскочили? Короче, отловили, посчитали за американца. А там у них как: старший по званию уехал – оставляет за себя подчинённого, тот тоже. Бывает, доходит до командира части. Командир части всеми командует! А тогда был праздник, и я как раз на такую систему попал. Привели.

«Расстрелять!»

Я: как? чего? Шум. Смотрю, встали. Приехал командир его. Полдня разбирался – и тоже: к расстрелу. Так я четыре дня под смертной казнью просидел. А пережил больше, чем за несколько лет. Всё обещали, всё решали.

Наконец самый старший приехал. Спрашивает: какой чин, откуда? Я всё ответил.

«Чем докажешь?»

Я ему сказал номер телефона посольства: 2-64-64. Сейчас ещё помню.

Он позвонил, чего-то там послушал. И вызвал тех, что меня словили: «Где его взяли, туда и отвезите, и чтоб ничего не было».

Привезли меня, выпустили. Опять песок, кусты. Отошёл несколько метров. Слышу, затвором передёрнули. Ну, думаю, не так, так то этак. Я уже понимал по-ихнему: когда в языковой среде, то легко осваиваешь. Проверено лично. А тогда слышу, один другому: «Надо, чтоб ничего не было, пристрелить и закопать, как в Курдистане. Помнишь?» Второй: «Ничего не было, значит, как было до того». Потом очередь из автомата. Не по мне. Обернулся: сцепились, оба за автомат держатся. А я пошёл, шаг за шагом, шаг за шагом. Учился ходить снова. И уже словно меня эта их возня не касается, чего-то в мозгу отключилось. Как видишь, живой. Потом начали головы резать. Из гостиницы выхожу. Газелька. Смотрю: рука свисает. Посмотрел, а там полная газелька трупов.

В девяносто первом, когда работы не стало, предлагали опять в Ирак, одна частная фирма. Всё по тому же профилю, из тех же военных в отставке. Я говорю: «Завтра дам ответ». А ночью мне словно какой-то голос говорит: «Не надо, не езди. Не надо». Отказался, хотя бабки обещали будь здоров. А в декабре девяносто первого «Буря в пустыне», всё там раздолбили. Живым бы не остался. В Казани, где тогда жил, оставаться было невозможно. Перед Новым годом переехал в Мариуполь. Все деньги, что были, вбухал в шикарную квартиру. А в феврале девяносто второго года они проголосовали за отделение. Я оказался за границей. Тяжело. И вот тогда мне помог Валерка, дядька Анатолия Сергеевича. Прискакал ко мне на своей «четвёрке». У меня трое детей на горбу, документы потеряны. Но всё-таки оказались на нашей территории. Валерка помог деньгами, откуда взял – не знаю. Я купил домик, старый мотоцикл, перебрал его. Вставал в два часа ночи и выбирал оставленную картошку на полях. До ста пятидесяти килограмм набирал. В мотоцикл – и на рынок. Потом стал огурцы продавать, помидоры. Я очень сильно битый, а всё равно что умный.

Перебрался на Север, написал статью в районную газету: «Сколько стоит ваучер». А стоит он две бутылки водки. Стал эти ваучеры скупать. В Москву отвезу пачку, обратно – пачку бумажных денег. Потом начал с Москвы вещи тягать вместо денег, с Черкизона. Прочелночил пятнадцать лет. Чем только не занимался. А Валерку никогда не забывал, долг отдал. Потом мы потерялись с ним немного и вот нашлись. Меня раньше на всех рынках знали, боялись. А я на понт брал, мне бояться нечего. Дети уже большие, подросли. Вот только Лида. Некоторые тётки с рынка, бывшие мои реализаторы, до сих пор – увидят, так начнут обнимать, целовать: «Кормилец ты мой!». А я им в своё время лучшие места выбил.

Вдруг Сивый замолчал. Видимо, почувствовал, что говорит лишнее. Посмотрел на меня, и я поёжился под его взглядом. Видимо, мысли Сивого были ещё где-то там, где он брал на понт. Он слегка улыбнулся:

– А вы знаете, из чего состоит вещество? Из молекул, молекулы состоят из атомов. Атом – это ядро, а вокруг него вращаются электроны. Потом кварки, мезоны, лептоны. Дошли до лептонов. В середине прошлого века, в 54-м году, узнали, что лептон состоит из четырёх частей, четыре кирпичика составляют материю. Человеку дали за это открытие Нобелевскую премию. А в 2012 году закончил работу огромный коллайдер. Я слежу за этим, профессия обязывает. Вся работа адронного коллайдера была необходима для того, чтобы узнать, что такое лептон. И было доказано, что лептоны состоят из вакуума. То есть из ничего. То есть мы, вы и я, состоим из ничего. Сначала физический вакуум, а потом первичный вакуум, а потом информационные поля. То есть информация: «В начале было Слово». А ты думаешь, когда картинки перед глазами мелькают, когда на волоске висишь – это что? Информация. Последнее, что меня потрясло до глубины души: в Институте ядерных исследований в Москве открыли кафедру теологии. Те-о-ло-ги-и. – Сивый заметил, что не поразил меня своим открытием, поэтому перевёл разговор на другую тему: – Но качнём чашу весов в другую сторону. Как начинаются войны?

– Мужик ехал с охоты, решил мёда купить. Заезжает в село. Там ему наливают сколько надо. Капля капнула на землю, подбежал хозяйский кот, стал лизать. Собака охотничья его загрызла. Хозяин берёт лопату – и собаку по голове. Охотник скидывает ружьё и стреляет. Вот и началась война. А всё из-за того, что захотелось мёда.

Он засмеялся громко, я тоже хотел последовать его примеру, но не стал: глаза Сивого оставались серьёзными.

– Но вам, наверно, неинтересны басни нещадно битого. Вижу, что неинтересны. Вы хотели узнать про Анатолия. В конце _{весны ко} мне пригнали машину на ремонт. Я её сразу узнал. А когда заглянул под капот, то не осталось никаких сомнений. Это была Валеркина машина. Я там кое-что перебирал, ремонтировал. Когда расспросил немного паренька, её пригнавшего, оказалось, что Валерка – его дядя. Машина была в нормальном состоянии, но я поменял всё, что вскоре потребовало бы ремонта. Всё почистил, всё проверил. У Анатолия были большие планы. Он собирался проехать всю страну с севера на юг и вернуться обратно. Ну, мы его хоть немного откормили. Он почти всё время играл на своём инструменте или с Лидией в шахматы.

Я заметил, что, когда речь пошла об Анатолии, Лидия прислушалась. Вытерла ладони салфеткой, встала и, танцуя, сделала несколько кругов по зале. Около стенки на тумбочке стояла радиола. Лидия выбрала одну из пластинок. Сначала зашипело, а потом зазвучала какая-то классика, вальс. Девушка снова закружилась где-то у меня за спиной. Чувствовал только колебания воздуха и лёгкие шаги. Я взглянул на Геннадия Семёновича.

– Вы не думайте, радиола эта не старинная, куплена совсем недавно. Их снова стали выпускать, и пластинки тоже. Ностальгия.

Кстати сказать, я взял с Анатолия слово, что на обратном пути он к нам обязательно заедет и всё расскажет.

– И вы верите, что он сдержит слово? – вырвалось у меня.

– Конечно, приедет. Как вы можете в этом сомневаться? Он оставил у нас свой лучший инструмент, – в первый раз подала голос Лида, он был у неё похож на отцовский, только мягче и округлее.

Я обернулся. Девушка уже не танцевала. Она стояла на кончиках пальцев (видимо, тренируя какую-то позу), ступни были голые, а руки лежали на груди. Я не стал им говорить, что Анатолий вряд ли вернётся. И то, что он уже давно проехал или прошёл Степаново.

– А вы откуда Анатолия знаете?

– Случайно встретились, был на его концерте. Запомнился. А местные из Степаново сказали, что он у вас жил.

– Запомнился. Ну конечно, запомнится. – Мне показалось, что он сказал это с едва заметной иронией.

Чаю попили молча, видимо, все темы были исчерпаны.

– Ну что, может быть, помолимся после еды? – встал Геннадий Семёнович из-за стола. – Или вы имеете что-то против? Вы православный? Лидия, выключи музыку.

Я спрятал выползший из-под джемпера крестик. Молились мы на единственную маленькую икону. Геннадий Семёнович улыбнулся моему смущению.

– Вижу, что удивляетесь. Иконы все наверху, в спальне. Вообще, болит у меня за это душа. Хочется хоть какую-нибудь церковь поставить. Здесь ведь раньше монастырь был. Деревня так и называлась – Монастырь.

Когда прощались, я вспомнил, что у Геннадия Семёновича что-то вроде гостиницы, и спросил сколько должен за обед. Это заметно обидело хозяина. Он ничего не ответил, выдавил подобие улыбки и крепко пожал руку. Когда я вышел на улицу, снова кто-то тихо свистнул собаке. После чего зазвучала музыка, теперь марш.

При моём появлении Лазарь включил фары машины и завёл её. Он сидел за рулём и на мой вопрос «Как спина?» ответил: «Садись».

Мы ехали всю ночь, Лазарь почти не шутил и слушал красивые греческие молитвы. Всё время чем-то воняло, и, только въезжая в Москву, мы вспомнили о рыбе под сиденьем.

Часть 2

Дела задержали меня в Москве, да так, что в своём домике на берегу озера я оказался только через два года. Последние несколько месяцев болел и теперь чувствовал слабость, нежелание ничего делать. Вообще, я заметил, что именно с той моей поездки всё у меня порушилось, и я хотел разобраться, в чём причина.

На первый взгляд в домике все вещи так и лежали, как мы их оставили. Даже постель на столе смята так, словно с неё недавно встали. Правда, пахло нежилым и плесенью. Наводить порядок у меня не было сил. В день приезда я бродил по своему участку в тёплой куртке и шерстяной шапке, хотя стояли хорошие солнечные дни. Подолгу сидел в беседке и смотрел на озеро. На нём лёгкая рябь, золотая в солнечных лучах. Лес тоже жёлтый и красный, кое-где с зелёными соснами. Словно он перенял цвет от озера, поймав на свои листья брызги озёрной краски. По противоположному берегу проехала туда, а потом обратно машина с фургоном, на котором большими буквами написано «Хлеб». И кажется, даже запахло свежим деревенским хлебом. Участок мой весь зарос сухой и серой теперь травой. Она забралась даже в беседку, проросла сквозь щели мосточков. В беседке я нашёл пустую бутылку и вспомнил, как мы тут сидели, весёлые, полные сил. Так просто, от нечего делать, я засунул руку под мосточки и нашёл то, что искал: батарейку, которую потеряла Алёна. Я сжимал её в руке и чему-то улыбался, как улыбаются своим мыслям или поступкам, когда никого нет рядом. В этот момент и появился Петуня. Он ничуть не изменился: резиновые сапоги, энцефалитка, кепка. Глаза быстрые, чёрные, энергичные. Он курил.

– Здорово! Решил навестить старого знакомого, – сказал Петуня. Кажется, его вовсе не удивляло моё странное положение и глупая улыбка: ну, сидит и сидит на корточках, чего такого-то. Мне же пришло в голову, что я похож на гориллу. Вот сейчас запрыгаю на месте, придерживаясь передними длинными лапами, загукаю.

Я кивнул ему и смущённо поднялся.

– А чего писатель-то не приехал?

Оставалось только улыбнуться. А что можно было ответить? Он докурил сигарету и засунул охабчик в пустую бутылку, поставленную мной на стол беседки.

– А я газету принёс про него. Алёна просила передать. – Петуня достал из правого кармана сложенную вчетверо районную газету с чудным названием «Сорока».

– Мы уж эту статью писали да писали. Имя никак не совпадает. Алёна говорит: «псевдоним» и «конспирация». Так и написали. Отвезёшь ему?

Я снова улыбнулся и спросил:

– А кто она такая, эта Алёна?

– Санина баба. Саня уже давно в Москве работает, а тогда в отпуске был. А она на журналиста там учится. И вот как бы практика была.

Саней оказался тот здоровый парень, что подарил нам рыбу. Петуня пересказал мне все деревенские новости. Оказывается, у него на «вышке», наверно в мезонине, есть телескоп, в который он рассматривает уток и гусей на озере, а также противоположный берег и дома жителей. Меня он считал водителем писателя или каким-то подручным. И его не смущало то, что я приехал на такси, а не на своей машине. От сплетен мне стало легче. Петуня помог мне прибраться в домике, обкосил вокруг траву. Я взялся читать газету. Прочитал всю от корки до корки, напоследок проглядев статью «про себя». И ко времени вспомнил о дневниках Анатолия. Удалось их спасти. Петуня уже всё, по его понятиям, ненужное скидал в печь, а не поджёг только потому, что не принёс дров, «чтоб сразу подкинуть». Мы стали кочергой выгребать мусор обратно. Петуня это делал без лишних слов, сосредоточенно, словно так и надо. Наконец мы выловили тетради все в старой золе. Листы у них застарели, скрепки были ржавые. Обложка той тетради, что соприкасалась с чугунной плитой, вся испортилась. Петуня, сдув золу с дневников и взвесив их на руке, спросил уважительно:

– А когда он приедет? Писатель-то.

– Дела, – ответил я.

Печка протопилась, и в домике стало совсем весело. Петуня засобирался домой. Я дал ему, как мне показалось, на пару бутылок водки. Он чуть не подпрыгнул от радости, но потом сдержал себя и сказал небрежно:

– Долги надо отдать.

За ту неделю, что я прожил в деревне, он больше не бывал у меня. Но каждый раз, выходя из домика, я невольно искал на другом берегу дом с «вышкой». Иногда махал в ту сторону рукой, но никак не мог отделаться от ощущения того, что за мной наблюдают сквозь телескоп.

После того, как в моих руках оказались дневники, я почувствовал писательский зуд и уже знал, что не зря приехал. Сначала пришлось восстановить в памяти (чтоб не запутаться) всю нашу поездку с Лазарем. Рассказ губастого, прокол колеса, шиномонтаж. У меня имелись в блокноте короткие путевые записи.

Поспав часа три, утром я засел за дневники. Они нуждались в литературной обработке. Удивляло то, что написанные строчки все были тоненькие, без завитушек и больших букв. Иногда без точек. Прописные буквы Анатолий, по-видимому, просто игнорировал. Однажды он всё-таки употребил прописную, но потом зачеркнул и поставил строчную. Я так увлёкся расшифровкой и обработкой, что не заметил, как ко мне пожаловала одна барышня. Я даже испугался, когда она дотронулась до меня:

– Чего?

– Татьяна, – сказала она, проглотив вторую «т». И я увидел, что у неё нет двух передних зубов.

Одета она неряшливо: в грязную тканевую курточку, толстые чёрные рейтузы и резиновые галоши, сделанные из сапог. Лицо некрасивое, опухшее, с затвердевшими на вид подглазниками. Несмотря на всю неряшливость одежды, фигура у неё была прекрасная.

– Татьяна, – повторила она, снова проглотив «т». Прошла и села на кровать, скрипнув пружинами. Погладила рукой постель. – Через несколько домов от вас живу. Соседка ваша.

И я вспомнил эту Татьяну по рассказам Петуни. Половина сплетен были как раз про неё. Татьяна уже сгубила несколько мужиков – такая уж была несчастливая. Но до сих пор мужикам нравилась. С ней пили, гуляли от жён. Она всегда первая навязчиво приходила в гости к новоприехавшим, если была не в запое. Но самый большой грех её – повесившаяся сестра. Они обе детдомовки, близняшки, приехали в местный колхоз работать. Им дали квартиру в деревянной разрушающейся двухэтажке. Как-то раз выпили. И договорились вместе повеситься. Сестра повесилась, а Татьяна не стала, хотя была и побойчей. Грех её как раз в том, что она буквально заставила сестру покончить жизнь самоубийством. Страшно было и то, что повесилась близняшка, почти точная копия. Было, конечно, следствие, о котором писали всё в той же «Сороке». Если бы я взялся за сплетни Петуни, то, наверно, поставил бы эту Татьяну в центр повествования, сделал бы связующим звеном, цементирующим всё произведение. Но сейчас сплетни были мне неинтересны, я был увлечён дневниками Анатолия. А Татьяна пришла сама и с непрозрачными намёками.

Но нет худа без добра. Мне очень хотелось прочесть начало дневников хоть кому-нибудь. Я покашлял, показывая, что буду читать, сделал паузу. Татьяна качнулась на кровати и, видимо, интуитивно, приняла позу слушателя. В доме и на улице тишина, поэтому казалось, что читаю в пустоту:

– «Я заметил, что мысли лучше всего приходят в голову, когда ты лежишь. Как бы в горизонтальном положении и одновременно словно стоишь – в вертикальном положении. И мысли приходят с двух концов. Как бы система координат, и ты в её центре…»

Татьяна подумала, что я признаюсь ей в любви. Она обхватила меня руками и поцеловала в губы. Я едва отбился от неё и оттолкнул. Она упала и долго лежала на полу без движения, видимо думая, что я буду её бить. Потом зашевелилась и, поднимаясь, сказала:

– Мать мне, когда я маленькой была, сразу говорила: «Смотри, замуж выйдешь, мужик – если что не так – сразу в морду».

– Садись и слушай! – крикнул я, переживая, что теперь от меня будет нести перегаром.

Она послушалась и села. Походила сейчас больше на старую необразованную бабку. Я дождался, пока она успокоится, и продолжил:

– «Чтобы лучше ловить мысли, я вытягиваю руки в стороны. Вот он, крест, взгляд через оптический прицел, который я навожу на людей. Металлическая пластинка в моей голове как антенна ловит любые шорохи и звуки, любые частоты волн. Но сначала я молюсь, я молюсь каждые утро и вечер и знаю только одну молитву, которую оставил крестивший меня священник. Это самая известная молитва. Я впервые прочёл её на клочке бумаги. Букв уже не видно, но я всегда ношу её с собой как память, как святыню: “Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небесах и на земле. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого”».

Тут я заметил, что Татьяна медленно стала вставать, вытянула лицо своё, выражая этим одновременно и удивление, и понимание. Повертела пальцем у виска и, покачивая головой, так же медленно ушла. И больше ни разу не приходила.

Впечатление, произведённое чтением на местную проститутку, пусть даже усиленное молитвой, порадовало меня. Я сходил на озеро, тщательно умыл лицо и руки и продолжил работу. Теперь, чтоб мне никто не мешал, я запирался. Правда, это была лишняя предосторожность. После посещения Татьяны никто ко мне больше не являлся. Пару раз мне удалось выбраться в магазин за продуктами. Прохожие и продавцы в магазине со мной здоровались, сдержанно улыбались. Что уж она там наговорила, не знаю. Спасибо, что у виска пальцем не крутили. Да и какая разница? Думать про это не хотелось. Я весь был в работе, руки уставали переписывать.

…Дядька называет меня хиппанутым. Я именно хиппанутый. Пробовал быть настоящим хиппи, но на это у меня мозгов не хватает. В нашем городке как-то проходил хипповский фестиваль, я жил в их палаточном лагере, делал всё, что они делают, но своим так и не стал. Девчонки считали меня неопытным малолеткой, парни просто не замечали. Ну и к лучшему – с дырой в голове надо подальше держаться от таких тусовок.

Мать потакала мне, и в школе я учился кое-как, хотя всегда подавал большие надежды. Дядька считал, что он мне вместо отца. Правда, он служил, старый вояка, и появился в моей жизни слишком поздно. Может быть, он любит меня потому, что я был в Чечне. На днях дядька купил себе дорогую машину, а мне подарил свою старую «четвёрку». Продал. В договоре мы написали, что за пятнадцать тысяч, а на самом деле за бутылку водки. Мать испугалась, что я разобьюсь. А я не знал, куда мне ехать. По вечерам залезал в машину, заводил её и включал магнитолу на полную громкость. Соседка, обычно прогуливавшаяся в это время, ругалась:

– И так дышать нечем, а он ещё песни свои завёл!

Я высовывался в открытое окно, глядел на неё и газовал. Она говорила, что вызовет полицию, но никогда не вызывала.

И вот на пилораме, на которой я работаю, произошёл случай, поразивший меня до глубины души. Я вспомнил, что мне тридцать с лишним, хотя чувствую себя на пятнадцать, а строю из себя бывалого старика. Мне даже захотелось написать стихи про смерть Иваныча, но у меня ничего не получилось. Написал только историю.

Иваныч.

Иваныч второй год жил у хромой Валентины Туровой. Жил, правда, не всегда. Пенсию Валентина у него забирала и, пока были деньги, терпела. А потом била и выгоняла. И Иваныч становился бомжом. Но бомжом с паспортом, полисом и снилсом – как он говорил: «всей культурной документацией», которую он всегда носил в нагрудном кармане и берёг. Последнее время Иваныч подрабатывал на пилораме: таскал горбыль, опилок, грузил доски. Не всё пропивал, кое-что приносил, и Валентина его терпела. В этот раз, получив пенсию, Иваныч решил сделать «упреждающий манёвр» и не пошёл к Валентине, а попросился несколько дней пожить на пилораме в сторожке, а потом хотел уехать на родину. Где эта родина, в каком конкретно краю, никто не мог понять. Но по его рассказам выходило, что там большие поля кукурузы, растут яблоки и груши, орехи, много прудов с карасями. Все знали, что Иваныч хочет ехать домой, и денег на выпивку с него не требовали. Но дня через три припекло.

Коля Зараза упал в лужу, стоял спиной к железной печке, обложенной кирпичами и, отклячив заднее место, сушил штаны. От них шёл пар, ткань накалилась и, наверно, жгла кожу. Всем в сторожке, часто промокавшим на улице, когда катали лес, было знакомо это ощущение. Малой – невысокий ростом, кудрявый парень, – раздвинув чашки и тарелки, раскладывал засаленные карты на такой же засаленный стол. Он то и дело грыз ногти, раздумывая, словно дело, занимающее его, было очень важно. Иваныч лежал на нарах боком и иногда громко вздыхал. За столом ещё Макс. Он был в одной майке, на голове его чудом удерживалась почти не надетая шапка. Макс положил в кружку с кипятком сразу три пакетика чая, намотав верёвочки с этикетками на ручку. Чернота в кружке горькая, без сахара. На плюшки, которые приготовила ему жена, он вовсе смотреть не может. Выкурил очередную сигарету и окурок затушил в обрезанную банку из-под пива. Пелену сигаретного дыма тихонько тянет к двери и печи. На висках и лбу у Макса капельки пота – печь в сторожке жарко топится, трещит еловыми дровами. Нагретый железом воздух как в бане. Вот оттуда, от печи, и крикнул Коля:

– Иваныч, давай на бутылку! Зараз сбегаю!

Иваныч, седой старик с красным, оплывшим лицом, сел на нарах. Он, как и Коля, никогда не снимал куртки и своей тёплой бейсболки с ушами. Было удивительно, как ему не жарко.

– Так с мокрой задницей побежишь? – спросил Иваныч и закашлялся.

– А без проблем.

Иваныч пожевал губами. Ему уже давно хотелось выпить, но не было повода. А предприятие, которое он задумал, осуществить в реальной жизни, а не в мечтах было намного сложнее. И Иваныч достал деньги.

Когда Коля ушёл, Макс повернулся в сторону старика и подмигнул ему. Снова закурил. Вся левая рука у Макса в наколках.

Как так получилось, что Иваныч оказался на улице рядом со сторожкой, никто не помнил. Пили три дня, и вот последние полдня, сходивший под себя, плохо пахнущий, Иваныч лежал на улице около пустого баллона для газосварки.

Скорую вызвал Макс. На рассвете он вышел из сторожки всё в той же майке и поёжился от холода. Примораживало. И вдруг с удивлением заметил Иваныча, словно до этого никогда его не видел. Иваныч был без бейсболки, которая лежала чуть на отлёте. Макс пощупал что-то у него на шее и стал звонить по мобильному в скорую.

Именно тогда я решил поехать на его родину вместо него. По правде говоря, я уже давно завидовал, что у человека есть место, куда он может поехать. Я как раз пришёл на смену и на свой страх и риск до скорой успел проверить паспорт Иваныча. Прописка оказалась московской.

Но менять решение было поздно. Куда-то всё равно надо было ехать.

Правда, выехать сразу не удалось: предприниматель, у которого я работал, не хотел отдавать зарплату. Он промурыжил пару недель. И если бы не менты, которые расследовали дело о смерти Иваныча, наверняка остался бы я без денег. А _{так они брали показания, от}печатки пальцев, особенно у Макса и Коли Заразы. Меня с ними не было (я не мог много пить), поэтому ко мне не придирались. Уезжая, я представил, что можно подумать, что я что-то сделал с Иванычем, а потом смылся.

Выехал рано утром, но заплутал в родном городе. Одно дело ходить пешком по дорожкам, и совсем другое – ездить на машине. Через час езды я собрал кучу матюгов и сигналов объезжающих меня водителей, вспомнил, как управлять автомобилем и все Правила дорожного движения. В автошколе я учился ещё до армии. Помню, сначала ходил без очков, и мастер говорил: «Как слепой ездите! Как слепой ездите». Теперь у меня линзы, которые я не ношу, и купленная медицинская справка. Вообще, я забываю людей, с которыми говорил недавно, часто забываю, что было вчера, но хорошо помню всё, что было до армии. Врачи советуют записывать. Покуролесив по улицам, я оказался в центре города около площади. В машине становилось жарко.

– Девочки, девочки, сюда, наше такси приехало, – закричала молодая женщина в платье, похожем на цыганское. Вслед за ней, подпрыгивая, бежали две маленькие девочки с тоненькими ручками. Третий ребёнок висел у груди в специальном мешке. На спине у женщины виднелся порядочный рюкзак.

Она подошла к машине и, запыхавшись, спросила в открытое окно:

– Это такси?

– Да, такси, – зачем-то ответил я.

– Девочки, вот видите, это наша зелёная машинка. – Она распрямилась и, щурясь от солнца, поправила волосы.

Я вылез, усаживая их, специально взглянул на свою «четвёрку» – она была синего цвета.

Не проехали мы и двадцати метров, как сзади тоненький голос закричал:

– Какать.

И мне пришлось остановиться, заехав одним колесом на газон, и включить аварийку.

Покакала младшая – Агриппина. Женщина, оставив на меня старших девочек, побежала с горшком обратно к площади что-то «удобрять». Видимо, что-то знакомое. Как только мать убежала, девочки заплакали. Младшая кричала, у старшей бесшумно лились слёзы.

Я достал дидж и, сидя на сиденье, стал играть в открытую дверь, стараясь подыгрывать машине, мигающей аварийной сигнализацией. Когда женщина вернулась, она захлопала в ладоши:

– Как здорово!

За свою жизнь я не видел человека счастливее. Прохожие улыбались нам.

Испортила всё старшая девочка. Женщина вдруг скривила губы, как бы извиняясь передо мной:

– Теперь Аглая хочет.

Я залез в машину и больше решил не участвовать в их приключениях. Может, они меня боятся. Минут через пять выехали. Довольные девочки пели какую-то свою песню без слов. Я радостно поглядывал на них в зеркало заднего вида, и тут женщина очень мило испугалась, прикрыв рот ладошкой:

– Горшок забыли.

Я уже вжился в их дружный коллектив и не задумываясь повернул машину.

Около горшка стоял пожилой дядечка в костюме и внимательно смотрел на него. Увидев нас, он очнулся и быстро пошёл к площади.

Я снова не вылезал из машины. Они провозились ещё минут пять. Наконец все уселись.

– Поехали. – Она так улыбнулась, что все передряги показались мне нипочём.

Мы поехали. И только тут она сказала, что им надо на автостанцию. Я отвёз и признался, что не таксист. Но оказалось, что нам по пути.

– Ура! – закричала женщина. – Девочки, нам не надо ехать на автобусе.

– Ура! – закричали они, и мы поехали.

Заражённые материнской радостью, они так громко стали петь, что мне казалось – машину раскачивает. На самом деле начиналась гроза. Засверкали молнии, загремел гром. Ливень был такой сильный, что дворники не справлялись, и мне пришлось остановиться.

Девочки прижались с обоих боков к матери, а она радостно глядела сквозь залитые дождём окна на едва угадываемые придорожные кусты. Глядела так, словно пила всю эту влагу и ей было хорошо. Она словно светилась. Вдруг протянула мне свою руку:

– Наташа.

– Толя.

Больше мы ничего не сказали, чтобы не утратить ощущения свежести и новизны.

Когда гроза ушла, мы не поехали сразу, вылезли. Под ногами на обочине была грязь. Всё вокруг сверкало. Моя «четвёрка» сверкала как новенькая. Сверху, на багажнике, уткнувшись в щель между прутьями, восседал горшок, полный дождевой воды.

– А содержимое? – спросил я.

– Ну, я его вынесла, – в шутку обидевшись, ответила Наташа, и мы засмеялись.

Часа через два свернули с трассы и, проехав немного по затравенелой дороге, оказались в Наташиной деревне. Небольшой, вытянувшейся вдоль узкой речки, вода в которой мутная, видимо после грозового ливня, что прошёл и здесь. Дома всё большие, с хозпостройками, правда, обветшалые, серые, не обитые вагонкой. Только веранды и туалеты, притиснувшиеся к домам-великанам, выкрашены в яркие цвета: синий и красный.

Мы остановились около одного из домов.

– Наташа, ты её видишь? – решился я наконец спросить.

– Вижу! – ответила она. – А кого?

«Муху. Большую муху. Вон она жужжит», – объяснил я мысленно. У моего друга была ручная муха. Он её берёг, в баночке выносил на улицу, когда прыскал от комаров. Проветривал и только потом приносил её обратно и выпускал. Я помню, как она сидела на подоконнике или на стекле. Когда он умер, я пришёл к его матери и попросил отдать мне муху. Она долго не могла понять, про что я говорю, а потом принесла пластиковую муху. В свою очередь я ничего не мог понять, держал это пластмассовое существо у себя на ладони, кверху лапками. А муха ко мне прилетает.

– Муху.

– Бывает, – сказала Наташа, словно всё поняла.

Я на всякий случай опустил стекло, чтоб муха скорей улетела.

Мы вылезли из машины. Я надел на плечи рюкзак Наташи. Калитка забора висела на одной резиновой петле и сложилась гармошкой.

– Так у старого хозяина было, – сказала Наташа, отодвигая в сторону калитку, и тут же перешла на английский: – This is our house. We bought it two years ago together with the land. Living in the gas chamber they call Moscow is simply impossible.

– Nice house, – ответил я. – And your English is quite good.

– MSU is the first Russian university. And the best one in the country. English and French[1]. Je suis un interprиte professionnel. J’aime bien l’espagnol, c’est tout[2]. – И она сказала что-то по-испански.

Я ответил на плохом французском, что испанского не знаю. А сам подумал про Наташу, что она Дульсинея.

– You speak remarkably well. Where did you study?

– I had a good tutor[3].

Почти по всем предметам мама моя нанимала мне репетиторов. Но любимым из них, конечно, была Диана, преподающая языки. Тогда она была моложе меня, совсем девчонка, лет восемнадцати. Но как преподавала! Мне кажется, я всё схватывал на лету, а может, просто влюбился в неё первою своей любовью. Когда она уехала, я отказался от всех остальных репетиторов. Не знаю, что она делала в нашем городке. После того как уехала, сначала писала матери письма. Устроилась в хорошей фирме. И всё время благодарила, что мы её наняли, платили деньги и поддержали.

То ли от иностранных слов, то ли от воспоминаний по лицу моему пробежала какая-то волна и тут же заболела голова. Я попросил Наташу говорить по-русски.

Весь огород был заращён старой травой, кое-где пронизанной свежей, она словно таилась под старой. На кустах, распускающих листья, висели засохшие стебли прошлогодней крапивы и хмеля. Вдоль забора тычки малины.

– Вот тут ягоды. Прямо с куста можно есть, – сказала Наташа, словно я собираюсь жить здесь до ягод. Больше она не знала, чем меня удивить. Мы подошли к дому и уже хотели войти на верандочку, как младшая из девочек крикнула:

– Доченька моя милая, что с тобой?!

Мы обернулись. Младшая девочка пыталась поднять свою куклу, которая валялась недалеко от дома и была забита во время ливня дождевыми струями в грязную жижу. Девочка запнулась и упала, став не хуже куклы. Заревела.

– Они же у нас все ноги промочили, – спохватилась Наташа и схватила её.

Я взял старшую на руки, и мы вошли на верандочку с двумя небольшими, словно сплющенными окошками, какие, бывает, показывают в давнишних фильмах. Так и кажется, что взглянет в это окошко древняя старуха и погрозит кривым пальцем.

В доме был полный беспорядок. Одна комната (большая) завалена игрушками. На столе в кухне грязная посуда и на табуретке рядышком тоже. Кухня расписана по-старинному, всякими лепестками цветов. На одном шкафчике самовар. На его носик надета большая баранка. Но самая интересная достопримечательность в большой комнате – это огромные, из толстой новоструганной доски широкие нары во всю длину. На них две неубранные постели. Свет в комнатах тусклый, сквозь двойные рамы.

– А муж-то твой где? – спросил я.

– А ты чего спрашиваешь? Жениться, что ли, хочешь? На фестиваль уехал, – ответила Наташа зло. – Поставь ты её!

Я опустил девочку на пол, хотя мне не хотелось, она обвила мою шею ручками и тепло прижалась к груди. Наташа, наверно, подумала, что я пеняю ей за беспорядок.

– Думаешь, при муже всё прибрано? Он бы контролировал? Приказывал?

Я в который раз удивился малышу, висящему в мешке. Казалось, что когда он хочет есть, то достаёт грудь матери и сосёт. На самом деле эту операцию очень ловко и незаметно проделывала Наташа. Я отвернулся, чтоб не смотреть.

Через некоторое время она сама подошла ко мне, взяла за локоть и сказала, словно и не ругалась на меня:

– Сейчас что-нибудь поесть приготовим.

Чтобы поесть, сначала пришлось прибраться и вымыть посуду: «нельзя же кушать в грязи». Заодно выставили зимние рамы. Стало намного светлее. Оказывается, Наташа не знала, что рамы можно выставлять. Она была просто счастлива, когда мы это сделали. Все вещи из второй комнаты мы сложили во встроенный в стенку-перегородку шкаф. Часть игрушек засунули под нары.

Поели сытно: суп из консервов, каша с консервами – ими был набит тяжёлый рюкзак Наташи. Потом пили чай из самовара. Правда, самовар не ставили – наливали в него кипяток из электрического чайника. Когда помыли посуду после еды, уже заметно завечерело. Наташа не отпустила меня на ночь глядя.

Утром я проснулся рано, так как привык вставать на работу. Вышел на улицу. Было прохладно, солнце только недавно стало разогреваться. Кое-где кружились комары, словно грелись. Вчера был прекрасный день. У соседнего дома усердно копалась на грядке женщина в накомарнике. Увидев меня, она подошла к забору и спросила, улыбаясь:

– Наташа-то спит? – Её улыбка сквозь ячею накомарника своеобразная.

– Спит.

– Она любит поспать. Во, приехал наконец наш молодец. А то всё говорит: «на фестивале» да «на фестивале». Ну, мы думаем – фестивалит, пьёт да гуляет. – Она поднесла одну ладонь ребром к горлу и опять вернулась на грядку. Уже оттуда добавила то ли мне, то ли сама себе:

– Обкурился, что ли?

Я постоял немного, ушёл в машину, завёл её и уехал.

Следующим пунктом назначения у меня была деревня моего сослуживца Андрюхи Опехтина – Пехти. По карте до неё было километров двести, но, как известно, карты врут. Я заблудился. Мне казалось, что въезжаю в одну и ту же деревню по несколько раз, только с разных концов. Для человека неопытного, не из этой местности, все деревни на одно лицо. Наконец я понял, что ехать надо было в объезд, а не напрямую, и решил позвонить матери. Это единственный человек, кому я могу позвонить, хотя не хотелось тревожить. Я давно научил её пользоваться интернетом и знал, что она мне поможет.

Деревня была небольшая, в несколько домов, появилась вдруг среди поля, когда я вывернул из-за поворота. Дома стояли там – кто куда поставил, заборов вокруг не было, но трава вокруг домов выкашивается ровными квадратами, которые теперь приятно зеленели и походили на заплаты на сером поле. На самих этих квадратах кое-где чёрные грядки, словно ириски акварельной краски.

Надеясь, что в деревне может быть связь, я достал телефон, но связи не было. В центре деревни стоял столб, а на нём синел телефон-автомат. Я знал, что по такому не позвонить за деньги, нужны карточки, но всё-таки направился к нему. Он стоял среди старой травы, хлама и ржавой проволоки. Трубка хоть и висела на месте, но была обрезана. Тогда я пошёл в ближайший дом. На веранде, на лавочке, босиком сидел мужик и шевелил красными пальцами ног, внимательно глядя на них.

– Здравствуйте! – сказал я громко. – Есть у кого в деревне телефоны?

– Полно, – ответил мужик. Лицо его было потное: он, видимо, недавно откуда-то пришёл. Резиновые сапоги с кинутыми поверх портянками стояли рядом.

– Стационарные? – обрадовался я и уточнил: – По проводу? – словно сомневался, что мужик знает, что такое стационарный телефон.

– Не-е, мобильные, – нехотя сказал мужик и поправил огромный охотничий нож, висевший у него на поясе, больше похожий на маленькую саблю. – Всё как у людей.

Я достал свой сотовый и повертел у него перед носом.

– А связь какая? – опять нехотя, взглянув исподлобья, спросил он.

Я назвал своего оператора.

– Эта связь есть, только она и есть. Правда, в одном месте. Это тебе к Клавке надо. Мы все к ней ходим звонить. Только у неё связь и есть. Идёшь и несёшь пирог, или яиц, или хлеба, или молока. Так не пустит. У ней прямо в доме.

– А где она живёт?

– А вон, на взгорушке, – показал он пальцем через окно на дом, стоящий на небольшом возвышении. – Только у неё и ловит. Думаем, оттого, что мужик её, когда жив был, в подпол рельсов от узкоколейки на лошади натаскал (строить чего-то хотел), вот и притягивает. Ну и на чупушке.

Ни пирогов, ни яиц у меня не было. Но, разузнав у мужика, что Клавка любит музыку, взял свой дидж и пошёл к ней.

Возвышение оказалось не такое уж маленькое. Но зачем было строить дом именно на нём, я не понимал. Никаких грядок рядом с домом не было, только у начала горки стояла старая чёрная баня да ещё какой-то сарай старше её.

Клавдия встретила меня на веранде. Ей было лет пятьдесят пять. Вылинялое платье непонятно какого цвета, поверх которого фартук. Лицо широкое, загорелое. Хорошо расчёсанные прямые волосы с сединой чуть не достают до плеч.

– Здорово, коли явился! – сказала она громко. Голос у неё был сильный, с поволокой.

– Здорово! – ответил я ей в тон.

– Ну, заходи!

В избе было как-то мокро и сыро. В большом ящике визжал поросёнок. Около кровати прямо на полу лежали матрас с одеялом.

Клавдия, видимо, заметила, на чём я остановил взгляд, и спокойно пояснила:

– Поросёнок пока маленький, боюсь, куры заклюют. Я в той избе кур держу, и поросёнка потом туда. Ещё две кошки есть. А сплю на полу, так всё кажется жарко. Так ты частушки собираешь, песни, срамные истории? Были до тебя, уж всё записали. Хочешь перескажу?

Я повертел в руках толстую тетрадь, которую она мне дала.

– А недавно была Клава в городе на празднике и конкурс выиграла, – она говорила словно и не мне, а просто говорила. Поросёнок её слушал внимательно и едва слышно похрюкивал, а может, спал. Видимо, ему нравился добрый голос хозяйки. – Кто кого перепоёт, такой конкурс. Клава вышла да и завела:

И опять «тин-тин-тин, и на полки блин». И остановить не могут. Потом уж ведущий говорит: «На, тётка, приз и иди, ты выиграла». Вон, медведь на печи лежит.

Я посмотрел. Точно, там лежал какой-то сдутый шарик, такие иногда летом продают на улицах. Палочка, за которую носят шарик, была направлена в мою сторону.

Я заинтересовался весёлой песенкой, похожей на заклинание, и попросил записать.

Клавдия с готовностью принесла ручку и листок из школьной тетради. Я подсел к столу и заметил на нём разные незнакомые мне книги, исписанные тетради.

Когда я объяснил хозяйке, что не фольклорист, а пришёл позвонить, она сразу переменилась ко мне, даже на лицо. Когда хитро улыбнулась, я заметил один серебряный зуб среди обычных.

– А чё принёс?

Я опять поддался её тону.

– Играю на музыкальном инструменте! Даю концерты! – и потихоньку погладил дидж прямо в чехле.

– Ко-онце-ерты… – мечтательно протянула Клавдия. – Звони! Вон, на табурете.

Посерёдке избы стоял ничем не примечательный табурет. Я подошёл, взглянул вверх и опешил: с потолка к табурету свисала верёвка с петлёй.

– Чего встал? Звони! Подымайся да держись рукой за петлю, чтоб не валиться. Тянись выше, лучше берёт.

Я оглянулся на поросёнка. То ли от него, то ли от его помёта пахло кислым молоком. Весь розовый, заметив мой интерес к нему, поросёнок заверещал, стал тыкать пятачком в загородку ящика.

Я поднялся, взялся рукой за петлю и набрал номер. Голос мамы меня сразу ободрил. Пока она открывала ноутбук, подключала интернет, я рассказал, что познакомился с одинокой женщиной, у которой трое детей. Мне кажется, мама этому обрадовалась и стала меньше волноваться.

Как только я закончил разговор и спрыгнул с табурета, Клавдия сказала:

– Ну, теперь играй, – и приняла позу, по её понятиям, удобную для того, чтоб слушать.

– А можно на улице? – попросил я нерешительно. – Где-нибудь на возвышении.

– А полезай на крышу!

И я сдуру полез по ветхой лесенке, которая, казалось, стояла здесь с самых тех времён, когда крышу крыли шифером, и уже вросла в землю. Забравшись на самый верх, сел рядом с трубой и расчехлил мой дидж. У меня, конечно, страсть ползать на верха, так что было хорошо. Я играл, пристроив дидж на трубу. Клавдия, чуть отойдя от дома, слушала минуты три, скрестив руки на груди. Потом быстро ушла, и её не стало видно за краем крыши. Уже через минуту она вернулась в белом платье и с цветком в волосах. Это произошло так быстро, что казалось волшебством. В руках Клавдия держала баян. Она стала играть и петь, но я не слышал что. Когда я разойдусь, то ничего не вижу и не слышу. Наконец оторвал губы и закончил. Клавдия вовсю пела частушки, покачивая головой. Играть я больше не мог, стал колотить ногами по крыше в такт частушкам, потом дунул в трубу, а она дунула мне в ответ тёплой сажей. Шифер тоже был тёплым и кое-где поросший мхом.

– А муж у тебя есть?! – крикнул я громко.

– А что, жениться хочешь?! – Видимо, Клавдию обидело то, что я её прервал. Но ведь до этого она мешала мне своим баяном, и мне казалось, что я имею на это полное право.

– А ты что, Наташку знаешь? – спросила она. – Давеча по телефону говорил.

– А ты тоже её знаешь?

– Да приходит ко мне. Здесь недалеко живёт, если полем.

Эта новость огорчила меня: значит, я никуда не уехал, а встретиться ещё раз с Наташей мне совсем не хотелось. Я встал рядом с трубой, держа дидж перед собой. Со стороны, наверно, походил на часового.

Вдруг крыша подо мной провалилась, и я полетел вниз. Всё-таки успел ухватиться за конёк, но, обернувшись назад, на сыплющую матюгами Клавдию, отпустил руки. На чердаке пыльно, грязно и всё в сухих кошачьих какашках, словно утепляли именно ими. (Я вспомнил, что у Клавдии две кошки.)

Выход был только один – небольшое окошко на чердак второй избы. Я схватил дидж среди обломков шифера, чехол от него был на плече, и пролез в окошко. По крыше сыпалась ругань Клавдии. Во фронтоне щелями светилась дверь на улицу. Я толкнулся, но она оказалась закрытой, и уж слышал, как там внизу ходит Клавдия. Что было делать? В углу лежало сено. Рядом с ним нашёлся небольшой квадратный люк вниз, я открыл крышку и, повиснув на руках, – прыгнул туда. Куры взорвались как сумасшедшие, стали метаться в разные стороны. Одна, теряя пух, угодила в люк над моей головой. При падении дидж мой треснул, сам я весь уделался в помёте.

Из этого курятника вели две двери: одна – в чистую избу, где визжал поросёнок, вторая – видимо, на улицу. Её охранял вдруг осмелевший петух, он уже собирался клюнуть меня, готовясь к прыжку. Дверь из чистой избы распахнулась, визг поросёнка стал намного слышнее, в проёме стояла Клавдия. На голове её наскоро была повязана косынка, больше похожая на пиратскую. Бояться петуха было несерьёзно, от моей решительности он отскочил в сторону – и не знаю, клюнул или нет сзади. Дверь через небольшую сарайку вывела на веранду. Но Клавдия успела вперёд меня. Она стояла у выхода на улицу. Мы оба тяжело дышали.

– Да ладно, всё, – сказала миролюбиво. – Весь вон в навозе. Сымай, так я постираю.

Виноватясь за крышу, я стянул послушно и джинсы, и рубаху, и футболку, оставшись в одних трусах. Подумал и надел обратно кроссовки, чтоб не казаться совсем голым. От нечего делать засунул дидж в чехол. Туда же телефон и письмо с песенкой, перечитав её ещё раз. Сидел на ступеньках и молчал. Она тоже молча булькала мои вещи в бочке, наполненной, наверно, недавним ливнем.

Когда всё было повешено на верёвку, она обтёрла руки об фартук и пошла ко мне. Я поднялся и стал пятиться. Она закрыла дверь веранды на какую-то железную штуку. Я уже был готов оказаться снова в хлеву, когда Клавдия быстро вошла в чистую избу. Поросёнок завизжал так громко, словно на него наступили. Клавдия вернулась с ухватом:

– Ну, теперь-то, парень, всё.

Как я оказался на улице, я не помнил. Пришлось выпрыгнуть прямо в окошко веранды. На счастье, оно было обтянуто простой тепличной плёнкой вместо стекла.

Кровожадная тётка долго дёргала дверь и не могла выбраться с веранды. Когда ей это удалось, было уже поздно – я бежал далеко, не чуя ног. Услышал вслед:

– Сани лёгки разлетелись, разбежался вороной! Кто крышу чинить будет?!

Я оглянулся. У Клавдии на белом платье видны были пятна от ухвата. Пролом в крыше зиял огромный. Казалось, что это рот чудовища, которое хочет проглотить всё и всяк.

Около моей машины стоял тот самый мужик с большим ножом и ещё две женщины в лёгких платьях и широкополых шляпах. Мне почему-то подумалось, что они меня схватят и Клавдия догонит. Сердце моё обмерло, и я поневоле перешёл на шаг. Наверно, вид мой поразил собравшихся. Одна из женщин отступила назад и чуть не упала:

– О господи!

Когда я уже садился в машину, мужик сказал мне:

– Клавка уже пять раз на «Минуту славы» ездила. Денег издержала! Но всё равно своего добьётся. Покорит… – Что покорит, я так и не узнал. Слово будто застряло у мужика в горле. Его затрясло. И я заметил, что лет ему не меньше шестидесяти, а то и семидесяти.

Я завёл машину, поехал и уж больше не оглядывался. Из неправильно повёрнутого зеркала заднего вида на меня глядела чумазая рожа в саже. Руки слегка дрожали. Это ещё из детства, от сильных переживаний. Мама рассказывала, что меня всегда трясло, если происходило что-то неожиданное. Всем телом чувствовал грязь, которая на мне.

Вскоре выехал к небольшому озерку, с которого спугнул уток. Не задумываясь я полез в воду мыться, хотя она была очень холодная. Одевшись во всё чистое, сел в машину и включил печку. Меня разморило.

Дидж треснул, и его, видимо, придётся выкидывать. Вместе с чехлом, который так провонял куриным помётом, что его, наверно, никогда не отстираешь. Вдали, то ли на берегу озера, то ли уже за ним, терялось в кустах несколько домов. И всё казалось, что дома эти уходят и пропадают за горизонтом. Я врубил скорость и поехал. Дрожь ещё не унялась. Всё, на что меня хватило, это выскочить из этих диких мест на трассу, проехать километров десять и свернуть по узкой дорожке в лес. Я остановился на небольшой полянке. Перелез на заднее сиденье и уснул. Сквозь сон чувствовал запах остывающей машины, слышал, как что-то пощёлкивает в моторе. И мне казалось, что сам я машина, робот.

Проснулся часа в четыре утра, от холода. Спросонья прямо через заднее сиденье полез за спальником, достал его, полностью расстегнул, превратив в одеяло. И только тут заметил, как хорошо на улице. Стёкла запотели, а по поляне густой туман. Накинув на плечи одеяло, я выбрался из машины. Тишина нечеловеческая. Свежесть, влага. Лучи красного солнца выглядывают из-за леса и напоминают струны. Поют птицы, они только-только начинают, словно появляются, разбуженные мной. Откуда-то поднялись то ли журавли, то ли лебеди (я всегда их путаю). И крича они пронеслись прямо над машиной. Я поднялся на верхний багажник, сел и стал слушать. Птицы разошлись, радовало, что моя машина казалась им частью полянки. Солнце всходило, туман пропадал. Мне казалось, что он крутясь ползёт мне под полу одеяла и тает там, согретый человеческим теплом. Играть я не мог, мне было страшно спугнуть мгновение. Казалось, что дидж не сыграет этого. Похоже, то, что я видел, появилось ещё до того, как дидж изобрели.

Следующим пунктом назначения была деревня, в которой жил мой сослуживец Андрюша Опехтин. Мы были с ним из одной области и сразу сдружились. Плотный, немного неуклюжий, он всегда говорил: «Если вернёмся, то уж будем такими корешками – водой не разольёшь». А вот ни разу после службы не виделись. Его демобилизовали чуть раньше, а потом и меня. Наши матери какое-то время ещё переписывались, и я знал, что Андрюша женился.

Дом Пехти нашёл легко. Спросил мужиков, коривших лес, знают ли они его. «А какого тебе Пехтю – молодого или старика?» Я сказал, что молодого. Они указали на дальний дом на склоне к ручью. Запах свежеокорённых еловых брёвен, их нагая белизна без шкуры навсегда связалась для меня со встречей с Пехтей.

Когда я подъехал, он сидел на крылечке дома и курил. Пехтя не обратил внимания на машину. Не поднял он головы, когда я специально громко хлопнул дверкой. Дом рублен из толстого лафета, который уже посерел, стоило обить вагонкой. Крылечко самое обычное, в три ступеньки и безо всякой крыши. Такое, наверно, зимой заносит снегом, и приходится его отрывать.

– Пехтя! – крикнул я через забор. – Пехтя!

Он всё сидел, опустив свою лохматую голову. Мне вспомнилось, что у него была тяжёлая контузия, когда меня ранило осколком, и он плохо слышал:

– Пехтя Гной!

Он встрепенулся и посмотрел в мою сторону. Прозвище Гной получил Андрюша ещё в Чечне. У него вдруг по всему телу пошли волдыри, которые он то и дело ковырял иголкой. Его даже хотели перевести обратно, но потом демобилизовали по контузии. Меня тогда ранило. Но после госпиталя я остался, сам не поехал. Правда, вскоре пришлось лететь вслед за Гноем, ещё и с дополнительной дырой в голове.

– Толян, – сказал Пехтя. Глаза его засияли. – Толян.

Он пошёл в мою сторону, отворил калитку, мы обнялись. Долго стояли так. Не знаю про Пехтю, а я плакал и не хотел отпускать его, чтобы он не заметил слёз.

Мужики, что корили лес, завели пилу, и мы отошли друг от друга, видимо, стыдясь своих объятий. Отошли подальше, чтобы не обняться снова.

– Твоя? – кивнул он на машину.

– Ага, дядька отдал.

– Ну понятно. Пойдём в дом.

Пехтя чуть располнел, лицо стало круглое, красное. Но весь он был каким-то упругим, как мячик. И ступал упруго.

– Женат? – спросил я, так как знал о нём только это.

– Женат! Двое детей! Дом сам построил!

– Молодец!

– Заходи! – рявкнул он, поднявшись на ступеньки крыльца.

На пороге нас встретила полная женщина в халате и с невыразительным лицом:

– Ты чего орёшь?

– А что мне, на цыпочках по своему дому ходить?! Пошли на кухню. – Он схватил меня за руку, словно боялся, что я уйду, и прямо в обуви провёл меня мимо женщины.

Где-то в доме заплакал ребёнок. Несмотря ни на что, я не мог думать, что Пехтя в чём-то не прав. Он достал из навесного шкафика початую бутылку водки и радостно поставил на стол.

– Я помню, что тебе пить нельзя. А я выпью! Помню, что тебе пить нельзя, голова проломлена. – Он говорил громко, потому что плохо слышал.

Я пожал плечами: ну, нельзя так нельзя. Среди обычных кухонных шкафчиков, рядом с мойкой стояла стиральная машина-автомат. Над ней висел огромный бак для горячей воды с электронагревом. Рядом с машинкой плетённая из лозы корзина описанного детского белья.

– А ты знаешь, Лысый волосы отрастил и бороду. Недавно мне звонил, хвастался. Ты представляешь Лысого с бородой?! А ведь у него не росла, не брился.

– И у меня не росла и не растёт.

Улыбнувшийся Пехтя обнял меня, не вставая со стула.

– А ведь у Лысого все документы потеряли. Он ничего не получает.

– Как?

– Да так! Прошляпил кто-то. Он в военкомат обращался, запрос делал – бесполезно. Там же всё перемешалось. Советовали съездить, всё на месте узнать. Да туда одна дорога во сколько обойдётся? Он, правда, хотел поехать. Меня взять да тебя. Да ты тогда по больницам валялся. В дурке? Сколько лет ты лечился, четыре? Не помню, мать говорила.

– До сих пор лечусь, – ответил я резко, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Ну ты представляешь Лысого с бородой… Жалко, интернета нет, а то бы посмотрели в «Контакте». А тебя почему в «Контакте» нет? Переписывался бы со всеми.

– А с кем?

Он кивнул мне, улыбаясь: видимо, опять не расслышал. Налил и выпил не закусывая по своей привычке.

Мы долго болтали, каждый вспоминал свои школьные годы. Пехтя рассказывал про женитьбу, про нынешнюю жизнь. Наконец бутылка кончилась. Когда Пехтя ставил её на пол, он заметил жену. Она стояла в дверях с ребёнком на руках и смотрела на нас. Пехтя резко встал из-за стола и одёрнул свою камуфлированную курточку.

– А не пойти ли нам на рыбалку? Я давно на рыбалке не был. Приготовь нам! – обратился он к жене.

– Ты его покормил?

Пехтя немного смутился и тяжело засопел. Наконец спросил у меня:

– Жрать хочешь? – Не дожидаясь ответа, он пошёл с кухни, уже через плечо крикнул: – Дай ему!

Я ничего не ответил, и что можно было ответить.

Жена прямо с ребёнком разогревала на газовой плите и одновременно укладывала в пакет необходимое для рыбалки. Она своей кротостью напомнила мне Бэлу Печорина.

В окно было видно, как по двору бегает Пехтя, слишком энергично размахивая руками. Он выкатил из маленького дощатого гаражика ижак с коляской. Похоже, мотоцикл был собран из двух или даже трёх разного цвета. Пехтя кинул в его люльку большой рюкзак, присел на сиденье и закурил. В мотоциклетном зеркале играло солнце, словно кто подмигивал мне весёлым глазом.

Из вежливости, чтоб не обидеть хозяйку, я слегка поклевал вермишель с котлетами и вышел на улицу. Пакет с едой был тяжёлый. Пехтя, как только увидел меня, не туша откинул сигарету и стал топать ногой по топалке. Он был в броднях, собранных около колен. Бродни от резких движений колебались, мотоцикл весь трясся, но двигатель не схватывал. Наконец раздался треск. Я сел сзади, приткнувшись к широкой спине Андрюши, пахнущей чем-то лесным. Потом оглянулся. Мне показалось, что в окно на нас глядит не только жена, но и ребёнок.

Пехтя вставил скорость, и мы поехали. Ворота забора уже были открыты: одна створка внутрь и не до конца, а вторая прямо на дорогу.

Перескочили ручей по узкому мостику, выехали на противоположный берег. Здесь проходила грунтовая дорога. Мы помчались по ней. Ветер бил в лицо, мотоцикл трясло на неровностях, коляску подкидывало. Видно было далеко, солнце заходило за лес, и я что-то закричал от радости.

Мы проехали поля, потом сосновый бор, потом весёлый березняк. Дорога становилась всё хуже и хуже, вдруг она выровнялась, и мы выскочили на чистое место. Впереди виднелась широкая вода. Пехтя обернулся ко мне и крикнул:

– Что, с лёту туда?

– Давай, – ответил я.

Встречный ветер ворвался в открытый рот и, кажется, достиг горла.

Пехтя прибавил газу, и мы разлетелись, приближаясь к воде. Но в последний момент он затормозил, резко повернув мотоцикл в сторону. Мы остановились на берегу, который был здесь обрывом метра полтора. По его голому глиняному боку бегали солнечные отсветы лёгких волн. С воды сорвались утки и как сумасшедшие закрякали. Дёрн перед крутым берегом был весь изрыт колёсами.

– Давно уже хочу, да железного друга жалко, – похлопал Пехтя по боку мотоцикла. – На Озёрки пойдём, – сказал, словно Озёрки самое лучшее место на земле.

Он засунул в свой огромный рюкзак пакет с едой и взвалил его на одно плечо, мне ничего не дал понести. Только тут я вспомнил, что совсем не приготовился: так и остался в одежде, в которой приехал, и в кроссовках. Даже дидж не взял. Уже темнело. Появлялся туман. Мы шли по болоту или сырому месту, кишевшему горланившими квакушками. Дорога была устлана где брёвнами, где горбылём, густо посыпана гниющим опилком. Там, где горбыль под ногами хлюпал, пахло потревоженным торфом. То и дело впереди нас бежала смешная птица с длинным носом. Я думал, что это одна и та же, но Пехтя сказал, что разные. Когда я спросил, как её зовут, он ответил:

– Кулик, их ести можно.

Часа через два мы пришли. Я сильно устал, видимо с непривычки, и признался в этом. Уже совсем потемнело, как может темнеть весной. Пехтя всё стоял с рюкзаком на плече и осматривал полянку, на которой мы оказались, словно видел её впервые. Где-то в Озёрках – маленьких озёрах, соединённых между собой чуть ли не сообщающимися подземными протоками, гуляла рыба. Казалось, там что-то кишит. Может, туман, цепляющийся за прошлогоднюю прибрежную траву и ветки. Где-то совсем рядом громко прокричал коростель. Я не знал, что это коростель, но где-то читал про него и догадался.

Наконец Пехтя пошёл. Звуки от его сложенных ниже колена, хлопающих друг о друга бродней показались слишком громкими. Тут он, видимо, вспомнил обо мне, оглянулся и, вытирая пот с лица, сказал:

– Сетки тогда не будем ставить, пошли к шалашику.

Шалашиком оказалась ржавая кабина от какой-то грузовой машины. В темноте в этой глуши она казалась чем-то с другой планеты. Капот раскурочен, а в самой кабине настланы нары из досок.

Пехтя пошёл за дровами, а я залез внутрь шалашика, снял кроссовки и отжал носки. Вскоре в капоте запылал огонь. Стало теплее и веселее, а вокруг потемнело. Иногда искры залетали в кабину. Коростель всё кричал, и костёр вздрагивал от его крика. Из-за треска костра не слышно было кишения на Озёрках, и это радовало. Приятно пахло дымом, только нельзя понять, где туман, а где дым. Мы легли рядышком, я ближе к костру. Грело хорошо, и только до голых моих ног не доставало тепло.

– А ты, Толян, вовремя приехал, ведь я сегодня повеситься хотел.

– Ты что, дурак?

– Баба у меня вот эта, которую ты видел, та самая, что с армии ждала. Люблю её сильно, женился. А детей всё нет и нет, нет и нет. Я на что только не думал. Потом, когда обустроились, дом свой, они вдруг и родились. Сначала один, а потом другой. Так где же она раньше-то была, где? Что делала? Говорят: если баба от мужика рожает – значит, любит, а не рожает – значит, не любит. Нет, дети от меня, и похожи. Но те-то где, те? Что она делала? – Он помолчал. – А сегодня с бабой не ругались, ни ночью, ни днём. Рассвет красивый-прекрасивый. День хороший, ласковый. Вот, думаю, повешусь в такой день, чтоб запомнить. Нет больше мочи жить. Спасибо, что приехал.

– Ты дурак, Гной. И жена у тебя есть, и дети, и дом. Невмоготу ему. Живи. – Я лежал к костру правым боком. Бок нагрело сильно. Я встал и перелёг в другую сторону, чтобы греть левый бок. – Валетом перелягу.

– Что, брезгуешь? Перелёг?..

– Квадратный дурак ты, Гной. Брезговал бы – к твоим лопушистым сапогам не повернулся бы. – Он почему-то спал прямо в броднях.

– Сам знаю, что дурак.

Мы долго молчали. Было, конечно, нехорошо, что крыша закрывала небо и на него нельзя глядеть. На крыше играли блики и тени от костра. Наконец, когда мой бок накалился, я сел в том месте, где должен быть руль. Ногам стало теплее. Пехтя словно ждал этого и тоже сел. Только когда сядешь, по-настоящему чувствуется дрёма и понимаешь, как хочется спать. Костёр спокойно горел в капоте, особенно жарким было квадратное бревно. Огонь – он и есть огонь. Шалаш напоминает чем-то палатку. Но вспоминать не хотелось. Да я ничего и не забыл. А вспоминать – только врать да портить.

– Пехтя?

– Чего? – ответил он не сразу.

– Пехтя, у тебя фотографии Лысого, Пехти – тебя, меня есть? Я ведь скоропостижно уехал, ничего не осталось.

Он понял, про какие фотографии я говорю.

– Есть, только общая.

– Как это общая?

– Ну, общая, все там.

– Все? – У меня спина похолодела.

– Все. К рыбалке готовился, с собой взял.

– Давай.

Пехтя достал из-за пазухи небольшую фотографию, на которой мелкие люди в три ряда. Я взял и стал засовывать во внутренний карман. Вдруг спохватился и посмотрел на Пехтю.

– Бери-бери, – сказал тот, – у меня ещё есть. Специально взял для тебя… – он хотел что-то ещё говорить, но я прервал.

– А ведь мне, Андрюша, уже за тридцать, а всё кажется, что двадцать, что пацан.

Пехтя ничего не ответил. Может быть, он обиделся, что я не стал рассматривать фотографию, разговаривать с ним. Да даже не поблагодарил, не сказал спасибо.

Рыба на озере уже не плескалась: видимо, спала. Мы посидели минут пятнадцать, пока костёр осядет, и тоже легли. Я примостился на место Пехти, а он на моё. Теперь мне стало намного легче, и вскоре заснул. Мы ехали с Пехтей на мотоцикле. На летающем мотоцикле. Когда летаешь – растёшь. Одно огорчило меня, что с нами нет Лысого, который был где-то рядом в тумане с такой длинной бородой, что её приходилось затыкать за пояс. И вот мы уже едем по этой бороде, как по дороге, и всё не можем доехать до головы.

Разбудила меня девчонка. Она наклонилась над моей головой и шептала: «Братик, братик, братик».

Я вскочил, её волосы скользнули мне по лицу. Она отпрянула:

– Не тот, не тот!

Недалеко от нашей стояла настоящая машина, легковая, с горящими фарами. От неё к нам шёл высокий, широкий в плечах, да и весь какой-то широкий, словно квадратный, мужик в пиджаке. Около машины, оперевшись о неё, стояла ещё одна девчонка, белокурая.

Пехтя тоже поднялся и прихрамывая, так как отлежал ногу, пошёл навстречу мужику. Девчонка, которую я напугал, опомнилась и с лёту, подогнув ноги назад, повисла на Пехтиной шее:

– Братик, привет!

Он так и подошёл к мужику вместе с ней.

– Здорово, Руслан! Как ты доехал-то?

– Да вот, доехал, кое-как прополз. – Он достал из кармана пиджака руку и поздоровался. – Через хутор. Не знаю, как ещё обратно. – Улыбнулся. От Руслана пахло силой и, кажется, можно было спички зажигать. А наш костёр подёрнулся пеленой, красные угли чуть дрожали под ней.

– По делу?

Руслан ничего не ответил.

– А мы тут с Толяном на рыбалке, – радовался чему-то Пехтя, словно часть энергии через рукопожатие перешла к нему. – Служили вместе.

– Служили вместе, – оживился Руслан и обернулся к машине, – Аня, разбуди его.

Белокурая послушалась. Скоро с заднего сиденья появился высокий парень в форме и берете. На груди значки. Приехавшие подошли и поздоровались со мной прямо в шалашике. Парень представился Валентином. Пехтя обнял его, и я немного приревновал. Как можно обнимать кого-то так же дружески, как меня?.. Они пошли в лес за дровами. Чтобы что-то сказать, я окликнул Пехтю и спросил: «А что это за сестра?»

Он вернулся и шепнул на ухо:

– Да какая она сестра? Пятая вода на киселе. Если хочешь, можешь с ней. Видишь: ей и хочется, и колется, и мама не пускает.

От этих слов мне стало неприятно, словно меня предали.

Разжигать костёр в капоте больше не стали – жарко. А моя кроссовка, которая сушилась у огня, упала на угли и так оплавилась, что носить нельзя, разве только привязать подошву к ноге верёвкой.

Для нового костра Пехтя с Валентином, кроме обычных дров, притащили два деревянных креста. Ножки у них изгнившие, некрашеные, а сами ещё ничего. У одного видны саморезы – там, где была фотография.

– Тут раньше, Толян, деревня была – Хутор, – пояснил Пехтя, ломая об колено мелкие ветки и подкидывая в огонь. – Так это старые кресты. Наоборот, надо жечь! – Это он уже девчонкам сказал, строго, и засмеялся. – Памятники – оно надёжнее, чтоб не думалось.

– А самого Хутора почему не стало? – спросил Руслан, глядя на кресты. Он всё так и стоял как истукан, руки в карманах. И казалось, сможет стоять бесконечно.

– Ну почему? Нельзя стало жить, дед говорил. Запретили. Переехали. Кладбище ещё монастырское. Хотя я-то не знаю. Пустынь какая-то. – Пехтя ухмыльнулся так, словно соврал. – А что, разве нам уху сварить? Тогда надо сети ставить, – сказал он, чтобы перейти к более важным, по его мнению, вещам.

– У нас рыба есть, – спокойно ответил Руслан, не вынимая рук из карманов. – Валентин, девочки.

Валентин пошёл к машине, долго там недовольно возился, потом врубил музыку. (Я заметил, как Руслан поджал губы, но даже не оглянулся.) Вскоре Валентин вернулся с пакетами и ведром. Вывалил рыбу на пакет. Три рыбины, ещё живые и хищные. В отсветах огня они были страшны. Огонь играл на зрачках Валентина. Ведро с водой поставили на огонь. Девчонки, присев на корточки, чистили картошку. В темноте, без кожуры, белая, она была красивой и пахла крахмалом. Пехтя вызвался потрошить рыбу. Он крепко прижимал рыбину к доске и сдирал чешую, а она била хвостом по ножу. Это уже было чересчур: громкая музыка, издевательство над рыбой, горящие кресты – какой-то сатанизм. Подошёл к Валентину:

– Выключи музыку.

Он сначала не понял.

– Выключи музыку.

– Мне нравится. – До этого он сутулился, а тут встал прямо.

Я подождал немного.

– Ты давно пришёл?

– Пять дней назад.

– А что, всю жизнь теперь в форме будешь ходить? Всю жизнь?! Да?! Да?! – Я толкнул его в грудь, и мы сцепились, покатились по земле. Пехтя ловко подскочил и разнял нас, схватив за одежду на спине. Руки его воняли свежей рыбой. Ещё по армии я знал небывалую силу Пехти. Валентин задыхался от надавившего на горло воротника, я просто висел в воздухе, как щенок.

– Всё! Всё! Всё! – кричал я в истерике. И Пехтя поставил меня на землю. Валентин сходил в машину и принёс двуствольное ружьё. От нечего делать он несколько раз выстрелил с одного края по костру, который, получив дробовой заряд, взметал кверху огромный столб искр. Девчонки каждый раз вздрагивали. Мне стало плохо, и я потихоньку ушёл в лес. Прямо в одной кроссовке. Босой ноге было холодно и непривычно. Вдруг вспомнил, что могу наткнуться на старое кладбище. Мне стало от этого ещё хуже, чем было. Я сел на землю. По костру стреляли ещё несколько раз. Издали взметавшееся пламя было красивее, чем вблизи. Вдруг что-то зашипело, и костра не стало видно вовсе. Послышалась громкая ругань Пехти и ещё кого-то, восклицания девчонок. Так бывает, когда на вечеринке вдруг вырубается и свет, и музыка, или в кинотеатре, когда прервётся фильм.

Я закрыл глаза, а когда открыл снова, костёр горел как ни в чём не бывало. Оказалось – пролилось ведро с водой для ухи.

Нашёл меня Пехтя.

– Вот он, наш горячий парень! – услышал я сквозь дрёму.

Он взвалил меня на плечо, отнёс к костру и положил в шалашик. Но мне почему-то стыдно было лежать, я поднялся и сел. А может, только подумал об этом.

Наверно, и в деревню меня унёс Пехтя. Иначе как бы я оказался на крыльце его дома. Рядом на земле валялся огромный рюкзак. Мотоцикл стоял около гаража. Из трубы бани поднимались клубы дыма. Вдруг из бани выскочил Пехтя и мимо меня босиком пробежал в дом. Он, видимо, не заметил, что я проснулся.

Я решил уехать, встал и пошёл к машине. Но потом всё-таки надумал проститься. Пехтя глядел в одно из окон и звал меня. Я побежал к нему. Это оказался не Пехтя, а географический глобус с надетой на него шерстяной шапкой.

Если вы увидите, что встречная машина ведёт себя как-то странно: её носит по дороге туда-сюда, – это значит, что сидящего в ней человека только что предал лучший друг, а потом спас.

Случайно проведя рукой по груди, я обнаружил на левой её части двух маленьких клещей, которые только-только успели впиться. Знакомый с этими зверями ещё по армейке, я их легко вытащил с помощью перекрученной нити. Этому способу научил меня Пехтя. Я ехал к Лысому. Пехте я соврал, что меня нет в интернете. Меня нет «Вконтакте», но не в «Фейсбуке». Правда, и здесь я ни с кем не переписываюсь. Такой соглядатай. Наверно, никто и не догадывается, что я там есть. Но недавно пришлось выйти из засады. Через жену Лысого (на фотографии – стройную, красивую женщину) я узнал их точный адрес.

В обед у меня закололо в паху. Там оказался ещё один клещ, который уже напился крови. Его я не видел, самому с ним мне было не справиться.

Зная всю опасность, которая мне угрожает, при первой возможности я свернул в большую деревню, прокатился по ней туда-обратно на большой скорости, пугая местных. Остановился около черноволосой девочки лет двенадцати, такой налитой, пухлой. Опустил стекло и спросил:

– Где у вас медпункт?

– Вон, – показала она рукой, приоткрыв рот, – напротив храма.

Храмом оказался обычный белый кирпичный вытянутый дом с двускатной крышей. Медпункт – это вообще деревянный домик. На крыльце медпункта я нашёл объявление: «Ушла в огород». Из этого стало понятно, что фельдшер женщина. Я вернулся к машине. Боль в паху усилилась. По дороге шёл высокий мужик лет пятидесяти. Его пошатывало.

– Слушай, где у вашего фельдшера огород?

– А у дома.

– А где дом?

– А у огорода.

– Ну и где огород и дом?

– А всё в одном месте. – И мужик пошёл дальше, довольный, что нагрубил мне.

Я хотел остановить его и чем-нибудь заинтересовать. Но из-за _{забора соседнего дома} появился седой старик в майке и подтяжках поверх неё.

– Чего этот у тебя просил? На водку? – сказал он грубо. – Ты ему не давай, не отдаст никогда. Пришёл раз ко мне: «Выпить есть?» – «А отработаешь?» – «Отработаю». Ну, я ему дал. В другой раз пришёл опять выпить. «Ты ещё за прошлый раз не отработал». – Дал ему колун в руки: коли дрова. А здоровья у него много. Расколол, приходит. Я забрал колун да и говорю: «Захочешь выпить, ещё приходи». Больше после того не бывал.

Я вежливо выслушал ещё кой-какие его замечания и спросил про дом фельдшера.

– В начале деревни, третий дом от начала по правую руку. Ты ему денег не давай и вообще не связывайся. Сторонись его. – Старик, наверно, плохо видел и спутал меня с кем-то местным или часто здесь бывающим.

Я доехал до конца деревни, развернулся и остановился около третьего дома. Дорога здесь шла выше строений, которые спускались к ручью. Поэтому весь огород с ровными, длинными грядками был как на ладони. На нём в самом деле копалась какая-то молодая женщина в больших резиновых перчатках. Мне не поверилось, что это фельдшерица. Увидев меня, она побежала к калитке, топая высокими резиновыми сапогами. Вслед за ней бежала большая белая собака, которой я сначала не заметил.

– Чего случилось?!

– Фельдшера надо, – ответил я сухо.

– Так чего случилось-то?

– Нужен фельдшер.

– Ладно, сейчас. – Она убежала в дом и вернулась уже в лёгких тапочках и летнем платье вместо халата. На плече висела большая дорожная сумка. Всё-таки она была фельдшером. Круглолицая, русоволосая. С толстой заплетённой косой и красивыми ногами. Она села на заднее сиденье.

– Ну, куда едем? – спросила, ища что-то в сумке.

Я не ответил сразу, и ей это не понравилось:

– Куда едем, говорю?

– В медпункт.

– В медпункт? – удивилась она. – Ну, поехали.

Я ехал потихоньку, всё ещё думая, рассказывать ей или нет. Вслед за машиной бежала лохматая собака. Прохожие смотрели на нас с удивлением, словно что-то случилось.

Первым делом фельдшерица добежала до крыльца медпункта и, сняв объявление, крикнула оттуда:

– Где больной?!

Я не стал ей кричать в ответ, подошёл и тихо сказал:

– Я больной.

– Ты больной? – опять громко удивилась она. – А что случилось?

Я оглянулся на забор, из-за которого до этого выглядывал старик, и показал на дверь.

– А? – сказала она, словно всё поняла, и стала открывать большой ржавый замок. Собака сидела на крыльце и смотрела на меня. За первой тяжёлой дверью была ещё одна и ещё один навесной замок. Она провела меня вовнутрь. Через двойные рамы шёл какой-то особенный свет, освещая старое здание, словно это картина и мы внутри неё.

– Ну так чего? – Ей явно было любопытно.

– Ко мне клещ присосался.

– Клещ? – Она сразу стала серьёзной. – Куда?

Я сказал куда.

– Ну, пошли, – и повела меня в другую комнату, на двери которой было написано: «Акушерское отделение».

– Не обращай внимания, – сказала она, увидев, что я прочёл. – Акушерского отделения давно уже нет, а койка одна.

Я улёгся на эту койку и заметил, что руки фельдшерицы, хотя и помыты под звякающим рукомойником, пахнут внутренностью резиновых перчаток. Она вытащила клеща пинцетом и обработала ранку. Я оделся, краснея и обливаясь потом.

– Теперь температуру надо мерить каждый день, – сказала, садясь за стол.

Записала все мои данные в тетрадь. А я всё сидел на койке.

– Теперь у меня паралич может быть? – спросил зачем-то.

– Какой паралич?

– Ну, паралич. От укуса. – У нас в городе, где многие мужики работают на лесозаготовках, часто можно было услышать, как действует энцефалит.

– Чего паралич?

– От укуса.

Вдруг она расхохоталась, отвернулась от меня и спросила:

– А что, проверить, что ли, хочешь?

Бесцеремонность её вопроса так поразила, что я не сразу встал с кушетки. А она всё хохотала. Я выскочил на улицу, ветер приятно обдул пот на лице. Собака, сидевшая на крыльце, тявкнула раза три, как механическая. Старик опять выглянул из-за забора:

– Увезут девку, за косу да в город и утянут.

Благодаря этой выходке фельдшерицы я остался без градусника. Пришлось мне заезжать в соседний городок, петлять по улицам в поисках аптеки, тратить время. Вообще, я всегда встречаю на своём пути женщин (начиная с многочисленного медперсонала) и чем-то задеваю их, выбиваю из колеи, а они на мне ставят своё клеймо, чтоб я не забыл, чтоб мог отыскать их. Но где бы найти тихую, спокойную? Таких не бывает. Неужто во всей стране нет пары женщин? Или одной?

На следующий день я порадовался, что проснулся нормальным. Измерил температуру утром, несколько раз днём.

На фотографии Лысый отвернулся, и его почти не было видно. А так хотелось увидеть, обнять. Это желание, нервы, настоящая трясучка от них долго не давали найти дом по адресу на маленькой бумажке. Город, в котором жил Лысый, небольшой, ещё меньше моего. И почему-то нет номеров некоторых домов. Как-то всё перепутано, словно специально законспирировано, чтоб враги не догадались. Просто в городе стали строиться новые дома, но они не вписывались в нумерацию и оказывались в самых неожиданных местах. «Номера погуливают». Это всё рассказал словоохотливый мужик, объяснил, как поступать, как искать. Он ещё долго бы болтал, но я сел в машину и смотался. Не знаю, кому он выложил свой нерастраченный словарный запас.

Я зашёл в магазин, купил тортик, винограду и зачем-то мягкую маленькую игрушку, какую-то зверушку. Я засунул её в задний карман джинсов.

Лысый жил в пятиэтажке. За ней, похоже, располагалась котельная, так как были видны две торчащие трубы. От этого дом походил на огромный многопалубный пароход.

Лысого дома не оказалось. Когда я нажал кнопку звонка, открыла его жена. На фотографии в «Фейсбуке» она выглядела намного моложе, словно я в дороге уже десять лет. В длинном платье, с белыми волосами, со свисающей чёлкой, чуть сутулится и по квартире ходит на каблуках: цок-цок, цок-цок.

– А Алёши нет, он в командировке.

Я уже собрался уйти, как она вдруг вскрикнула громко:

– Толя, это же вы! Я вас узнала. И Алёша про вас рассказывал. Проходите-проходите, – она буквально схватила меня за руку. – Вы, Толя, не представляете, как вы хорошо сделали, что зашли.

Жена представилась Гулей, отобрала тортик и виноград и повела мыть руки. Чтобы дойти до ванны, пришлось пройти через дверь из первой прихожей во вторую, поменьше. В ванной комнате всё старое, местами заржавленное, словно установлена сантехника и раковины ещё со времён постройки дома. А так всё чистенько, аккуратно, зубная щётка, зубная паста, шампуни, женский пушистый халатик, полотенце на сушилке. Мне Гуля выдала специальное – для гостей.

Когда я вышел из ванной, хозяйки не было. Куда идти, было неизвестно: слева две двери, прямо две и справа одна. Оставалось ждать. Пахло какой-то старостью и нежилым, по стенам висели огромные иконы, которые обычно бывают в храмах.

Наконец Гуля появилась в одну из дверей:

– Ну что, небольшая экскурсия по квартире. Я вижу, вы заметили, что она довольно большая. Эта квартира досталась мне от отца, а отцу от деда, который был, как бы это сказать, большим политическим деятелем, ну, конечно, местного значения. Пойдёмте. Здесь у нас кухня.

На большой кухне мне стало комфортнее. Тут всё новенькое и современное. Есть микроволновка, хлебопечка, мультиварка и даже посудомоечная машина, которой хозяйка похвалилась.

К двери следующей комнаты она только прикоснулась рукой:

– Здесь спальня, – и повела дальше.

– А вот и кабинет Алёши. Войдите, пожалуйста, войдите, – и для убедительности, чтоб я это сделал, она зажмурила глаза и энергично закивала. Я заметил, сколько у неё морщинок на лице.

Со стены, с большого плаката, прямо на меня глядел Лысый в камуфляже и с автоматом. Ещё армейская фотка. Стрижка короткая, волос почти не видно. Глаза колючие, упрямые, глядящие немного надменно. По стенам всё фотографии в рамках, а на них всё Лысый, Лысый, с людьми, без. И везде он в рубахах с длинными рукавами, в водолазках. Я знаю почему. Обе руки у него изуродованы. Правую он обварил в детстве манной кашей, а левую ожёг, когда горел в окопе. Пехтя рассказывал, что теперь Лысый говорит, что он обе обварил манной кашей. И верят. Среди фотографий большой пенопластовый стенд со множеством георгиевских ленточек разных оттенков, словно это бабочки. Внизу его значки. Такие давали нам всем. На тумбочке, на столе, на полу изоржавевшие патроны, гильзы, гранаты, какие-то осколки, две каски, штык от винтовки.

Я обернулся назад. Гуля всё так и стояла в дверях и не хотела войти.

– Фотографии и предметы – это всё из поисковых экспедиций. Алёша долго этим увлекался. Каждое лето. Вообще, в кабинете он редко бывает. У него на работе есть служебный. Он ведь правая рука владельца фирмы, занимающейся карельским гранитом. Гранитные памятники.

В углу около окна стояла двухъярусная кровать из казармы. Она была застелена обычным верблюжьим одеялом, таким серым, с голубыми полосками. Рядом валялись берцы. Я сел на кровать. Немного поскрипел, покачался. В головах лежала книга: Эрих Мария Ремарк. «Три товарища».

– Всё ещё читает? – спросил я. Это была моя книга. Я её попросил у матери и подарил Лысому, когда мы ехали в Чечню.

– Я ему то же самое говорю. Эта книга для подростков, а он читает. Вообще у нас большая библиотека в спальной и гостиной.

Следующая комната была гостевой, и я почувствовал, что мне не выбраться из квартиры без карты.

– Гостевую мы оборудовали под старину. Отец собирал антиквариат. Шкафы, стулья, кресло, часы-ходики с боем…

Я не слушал. От посещения «кабинета» мне стало нехорошо. Правда, заметил, что половину потолка в гостевой занимает огромная люстра медного цвета, а на стенах картины и опять большие иконы.

– Единственная вещь, которая здесь современная, – это электрокамин. Чтобы создать уют для гостей. Правда, никто у нас пока ещё не ночевал: может быть, вы станете первым.

Мне стало ещё хуже. Ночевать вдвоём в одной квартире с женой друга совсем не хотелось. Мне казалось, что Гуля схватила меня мёртвой хваткой и душит.

– А теперь, собственно, гостиная, где мы встречаем гостей и друзей. Прошу! – Она пропустила меня вперёд в открытую дверь.

Посерёдке просторной комнаты стоял накрытый стол. На нём салаты, маринованные помидоры, нарезка из ветчины, сыра и колбасы. В центре печёная крупная рыбина, осётр, трёхэтажная ваза с фруктами, две бутылки вина и бутылка водки. Сервирован стол на двух человек.

По стенам комнаты книжные шкафы до потолка. Над диваном висит оружие или имитация его: сабли, ножи, пистолеты. Напротив дивана, между двумя окнами, огромный жидкокристаллический телевизор. Кое-где ещё мягкие пуфики, расставленные беспорядочно.

Я обернулся на Гулю. У неё из глаз потекли слёзы:

– Алёше сегодня день рождения. И не говорите, что вы приехали не специально, не говорите.

Я сунул руку в задний карман джинсов и достал зверушку.

– Подарок! – вскрикнула Гуля. – Я сейчас отнесу, – и пропала в дверях.

Когда она вернулась, я сказал, чтобы что-то сказать:

– Хорошая у вас квартира.

– Неплохая, ещё если бы не этот крематорий, – она кивнула головой на котельную в окне. – Давайте с вами выпьем за здоровье Алёши, а потом вы закусите хорошенько.

Я взялся за бутылку вина, но она сказала:

– Водки. Сегодня можно водки.

Я открыл бутылку и накапал. Не люблю эти дурацкие бутылки с дозаторами, никак не получается к ним привыкнуть. Мы чокнулись стоя и опрокинули стопки. Причём она именно опрокинула, а потом закусила зелёным лучком.

– Вы ешьте, ешьте. А я пока приготовлюсь. У меня всё есть. Я вам расскажу про Алёшу. У меня есть и фотографии, и видео. Кушайте.

Она положила в одну тарелку кусок рыбы, в другую – салатов. Чтобы не обижать её и чем-то заняться, я налёг на угощения и, что называется, вошёл во вкус.

Гуля передвинула один из пуфиков, поставила на него ноутбук и принялась настраивать. Подобрав платье, она встала перед компьютером на колени, двигала мышкой по полу и смотрела на экран. Платье у неё застёгивалось на спине длинной молнией, и я подумал, как же она изловчилась застегнуть его сама.

Во всё время моего пиршества на экране стоял Лысый, склонивший голову, бородатый. Он что-то держал в руках. Когда Лысый пропадал и по тёмному экрану начинала бегать заставка компьютера, Гуля, севшая за стол рядом со мной, шевелила мышкой на длинном проводе. Шевелила резко, нервно. Она выпила ещё две стопки, и теперь, видимо, кровь закипела, желая деятельности. Лицо её слегка покраснело, но не всё, а пятнами.

Наконец я поел и отставил тарелку. Гуля едва дождалась этого момента:

– На этом видео крестный ход в Пасхальную седмицу. Алёша несёт крест. Он помогает храму деньгами и делами, поэтому священник разрешил ему нести крест. Смотрите!

«Христос воскресе! Христос воскресе!» – кричал священник.

«Воистину воскресе! – невпопад гудели все, и Лысый тоже. Видно было, как у него напрягаются жилы: – Воистину воскресе!»

Я смотрел на это всё как ошарашенный. Впереди знамёна с изображением Иисуса Христа и Богородицы, крест, иконы, иконы. Время от времени священник брызгал на людей водой с большой кисточки, словно рисовал их небрежными мазками художника: «Христос воскресе!»

Лысый по повадкам и по бородатости походил на Высоцкого из «Вертикали».

Когда всё кончилось, меня можно было выжимать. Даже красивый тёмно-коричневый стул, казалось, мокрый подо мной. Встань я, и останется след.

Гуля смотрела на меня и ждала, что я скажу.

– А можно мне в душ? – спросил я.

Когда у меня такое состояние, мне для расслабления надо принять воздушную или водную ванну. Воздушную я принять не мог, поэтому попросился в душ.

Гуля ничего не ответила. Потом принесла халат и полотенце:

– Халат не ношеный, гостевой.

Халат этот мне очень помог: свободный, лёгкий. После душа стало намного лучше.

Потом мы смотрели, как Лысый причащается. Правда, его почти не было видно в толпе. Священник всех поочерёдно кормил с ложечки из большой чаши. Я всё это смутно вспоминал, что со мной это было, поэтому так и прошибало. Потом лес, небольшой рубленый домик, и в нём купальня со спускающейся в воду лесенкой. А Лысый окунается. Он окунался в длинной белой рубахе. Рукава этой рубахи длинные, даже слишком длинные, свисают. Поэтому Лысый похож на бородатого состарившегося Пьеро.

«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!» – и с головой под воду. Потом выскакивает наверх, весь облитый тонкой блестящей водной плёнкой. И снова под воду, и снова на нём плёнка.

– А вас почему нигде нету? Это вы снимаете?

– Нет, это его друг. Как бы вам сказать. Алёша говорит, что я всем хороша. Отличная женщина, хозяйственная жена, лучший друг. Но есть у меня один маленький недостаток. – Она сделала паузу. – Я мусульманка!

Мы помолчали. Казалось, что вентилятор в ноутбуке вдыхает воздух как-то очень громко.

– Я до этого вам сказала, что он уехал в командировку по работе. А ведь Алёша уехал в монастырь на несколько дней.

Час от часу не легче. Она ещё долго показывала монастыри, рассказывала о них. Ещё какие-то фотографии, видео. Один раз открылась папка, в которой сплошняком различные надгробия. Я понял, что это по работе. Честно говоря, я Гулю совсем не слушал и ждал, пока мои джинсы и рубаха подсохнут на полотенцесушилке в ванной, чтоб улизнуть. Мне становилось всё хуже и хуже. От нечего делать я время от времени накладывал себе в тарелку салат, один и тот же, и вяло ел его. Когда с ним управился, взялся за другой. В желудке было тяжело. На улице темнело, а в комнате стало душно. Гуля вся раскраснелась, видимо, платье её было жаркое. Казалось, что именно Гуля своим разгорячённым телом нагрела комнату.

– А у вас есть градусник? – спросил я. Вспомнил, что мой в бардачке машины, а я уже давно не мерил.

– Возьми в шкафу за стеклом около Гёте.

Я с трудом встал – всё отсидел себе. Живот мой вздуло – наверно, так чувствуют себя беременные женщины.

Градусник показал, что всё в норме, температура была даже ниже, чем положено. Правда, мне всё равно было нехорошо. Врачи предупреждали, что у меня плохой иммунитет, организм не хочет бороться, и температура может не подниматься. Я посмотрел назад в окно: там почти совсем потемнело, а мы всё так и сидели при свете от экрана компьютера. В сумраке лицо Гули стало не красным, а коричневым, зато белые волосы красиво отсвечивали.

В таком состоянии, которое было у меня, ночевать в машине совсем не хотелось. Предложение о хорошенькой, уютной гостевой всё больше и больше мне нравилось. Наконец я твёрдо решил остаться, от этого даже живот отпустило, а сам я стал подрёмывать, словно лежу уже в чистенькой тёплой постели. Гуля давно ничего не рассказывала, а включила какой-то фильм-мелодраму, наполнивший комнату отсветами экрана.

– Ой! Ой! Сколько времени? – Гуля вскочила со стула и зажгла свет.

Я, сощурив глаза, заворочал головой и с трудом открыл их. Меня слепило.

– Сколько на твоих часах?! Сколько на твоих часах?! – Она чуть не топала ногой в истерике. От её крика у меня заработал желудок, главное, что в правильном направлении.

– Сколько времени?

В компьютере смеялись.

Я никогда не носил часов, но у меня в руках был мобильный:

– Без двадцати двенадцать.

– Когда будет ровно одиннадцать сорок семь, – сказала она, очень чётко разделяя слова, и захлопнула ноутбук, – скажешь мне. Ты должен мне сказать.

Эти несколько минут были для меня непростыми. Я ждал, что произойдёт, поглядывая на Гулю. Она всё ещё держала руку на выключателе. Лицо сосредоточенное, а сама ещё больше сутулится, чем обычно. Одна нога выставлена в разрез платья, по подолу оно помято, так как Гуля долго стояла на коленях перед компьютером. Вспомнился Пехтя, и почему-то подумалось, что Гуля хочет взорвать квартиру.

Я посмотрел несколько раз в окно, где должна была быть кочегарка, но там ничего не видно, чуть светлеет полоса неба, как тело в темноте.

– Сорок семь.

Гуля быстро сделала какие-то манипуляции на своей руке. Я вскочил со стула.

Она подошла и протянула к моему лицу руку:

– Идут. Слушай!

Полноватое белое запястье с нежной кожей стягивал браслет. Часы самые обычные, невзрачные, с трещиной на стекле, похожей на дополнительную стрелку. В тишине слышно, как они лихорадочно тикают.

– Потерялась подводочка, стрелки переводить. А батарейка кончилась, надо было новую вставлять, чтоб время совпало. Вчера не смогла. Алёшин подарок.

Я даже сглотнул. Стало понятно, что она сумасшедшая, фрик, ненормальный фрик.

– Пойду я, пора уже.

– Ну куда ты пойдёшь на ночь глядя… А твой тортик «Прощай, талия»? Мы же ещё его не попробовали.

Она ушла, а я на цыпочках побежал одеваться. В ванной всё оглядывался на дверь, чтоб не заперла.

Свет горел теперь только в зале, в ванной, где я его оставил, и на кухне. Я прошёл мимо кухни. Там, что-то напевая, готовила чай ссутулившаяся Гуля. Замок входной двери оказался таким же, как у нас дома, кроссовки я надел уже на нижней площадке. Ночь в машине теперь не пугала меня.

Проснулся я от холода. Уже рассвело, и в салон с улицы проникал белый нежный свет. И всё потому, что все стёкла машины с внешней стороны были покрыты мелкими капельками росы. Словно машина облеплена пузырьками газировки. И вот сейчас шевельнись, чуть качни машину – и вспугнутые пузырьки помчаться вверх. На самом деле мне очень повезло застать момент нетронутости этого бисера капелек. Никакая из них ещё не натяжелела, не набухла. Но вот первая сорвалась и пробежала по лобовому стеклу, оставив дорожку, сметая своих соседок. Вот появилась вторая дорожка, третья.

Я осторожно открыл дверку, высунул руку и провёл пальцем по холодной крыше. Там тоже капельки. Облизал палец – роса вместе с пылью.

Солнца ещё не видно. Оно вот-вот выйдет, прячется за домом, в котором я вчера был в гостях. Перед домом тень, а сам он очерчен чётко, ярко, как на картинке. Трубы кочегарки за домом зарозовели с одной стороны, словно перекалились в работе. Солнце вот-вот вырвется огнём. Я завёл двигатель, включил передние и задний дворники. Вылез из машины. Ёжась от холода (отчего вспоминалась ссутулившаяся Гуля), отёр рукавом боковое стекло. Нырнул поскорее на сиденье и поехал. Мне без разницы было куда, лишь бы ехать, я потерял ещё одного друга. Вернее, я знал, что больше не увижу его. Лысый всегда был сам по себе. По-настоящему с ним сошлись только я да Пехтя.

Я нёсся по какой-то асфальтированной дороге где-то под сто десять и только в деревнях сбавлял скорость. Солнце уже вышло и весело бежало сбоку, пересчитывая верхушки деревьев. По лесу было ехать комфортно, хотя в глазах от теней, бросаемых деревьями на дорогу, рябило. А когда ехал по полям, на которых зеленела молодая трава, солнце било мне в боковое стекло, и становилось жарко. Всё время приходилось щурить левый глаз от солнца, словно я кому подмигиваю. Стекло не опускал: казалось, что у меня температура и продует.

Вдруг впереди блеснула река, довольно широкая. Она была прямо у дороги. С большим песочным пляжем и таким же островком посередине. Это была удача и возможность освежиться. С правой стороны дороги вытянулась деревня, вся из одноэтажных домиков, кое-где в деревьях. Я остановил машину на обочине, словно в специально сделанном для парковки расширении. Здесь уже стояла одна. Двое мужиков доставали что-то из багажника. Я взял дидж и вылез. На воздухе всё-таки не так душно, как в машине. С реки тянет свежестью. Пахнет пылью дороги, машиной и, почти неуловимо, только-только начинающим нагреваться асфальтом. У мужиков в руках были удочки, а сами они в шерстяных шапках, тёплых свитерах и броднях. На меня, и особенно на дидж, мужики посмотрели недружелюбно. Я глянул на реку, блестящую на солнце, и отвернулся к деревне, чтобы незаметно улыбнуться подозрительности этих двух смешных рыбаков. И вдруг увидел невдалеке от дороги храм. Старинный, деревянный, с зелёною головушкой наверху. Головушка эта склонена чуть набок, словно глядит невидимыми глазами на меня. Я больше не стал смущать мужиков, перешёл дорогу, перелез через забор и напрямую пошёл к храму. Раньше я бы, наверно, не сделал этого, но после рассказов Гули мне хотелось знать.

На траве ещё роса, и она как-то проникает сквозь кроссовки. Лопушки мать-и-мачехи, растоптанные мной, издают мягкий тонкий запах.

Когда я обошёл храм и оказался около закрытых дверей, то увидел, как по грунтовой песочной дороге, залитой солнцем, ко мне бежит старушка. Она бежала, часто маша руками, часто переставляя ноги, но шажки её были очень короткие, так что она передвигалась медленно и походила на заведённую куклу-робота.

Напротив меня старушка остановилась:

– Фу! Фу-у-у. Думала, батюшка приехал, а это рыбачки. – Она посмотрела вниз на реку и на дорогу, отделяющую от неё деревню.

Я тоже посмотрел. Рыбаков уже не было видно. Машины калило солнце, а стёкла их словно плавились, светились как-то особенно. Я сразу вспомнил самый рассвет, капельки на «четвёрке» и особенное свечение. Из-за насыпи дороги вдруг появились рыбаки, они стали что-то расстилать на берегу, приседали, наклонялись. В солнечных лучах они истончались и походили на маленьких рисованных человечков, у которых и тело, и все конечности из палочек. По дороге пронеслась машина и даже не притормозила.

– А вы в церковь? – спросила старушка, заметив у меня на груди выбившийся из-под рубахи крестик.

Она, правда, была вовсе не старушкой, а пожилой женщиной. Чуть располневшей. В длинной юбке и кофточке. Из-под платка выглядывают крашенные в неестественный каштановый цвет волосы. Глаза посажены близко, чёрные и деловые.

– Да, в храм, – ответил я и спрятал крестик под рубашку.

– Ну и хорошо.

Её почему-то совсем не смущал дидж за моей спиной. Она поднялась на крыльцо в несколько ступеней и стала открывать большой замок:

– Кушали сегодня с утра?

– Нет, не кушал. – Ведь я и вправду сегодня не ел.

Женщина сняла замок, но дверь не торопилась открывать.

– Причащаться будете, – то ли приказала, то ли спросила.

Я промолчал. Ей, видимо, это не понравилось, и она стала объяснять:

– Батюшка не любит, когда мало причастников, едет к нам из города. У него теперь одно требование: чтоб утром не ели и исповедовались. А то нашим людям скажешь, что надо молитвы читать, так они испугаются и не пойдут: «Какие ещё молитвы?»

– Будете причащаться? – в этот раз уже спросила.

Я только развёл руками:

– Буду.

Скрипнула тяжёлая входная дверь, потом вторая. Брёвна внутри отёсаны, оструганы, цвета запылённого янтаря, а по ним между маленьких окошек иконы. Под каждой из них написано название на русском.

Сначала большой зал, рубленная перегородка, а там маленький зальчик, в конце его новая перегородка из свежих досок, которыми сильно пахнет. Этот запах перебивает вековой пыльный. Вспомнилась пилорама. У перегородки три прозрачных двери. Вернее, не прозрачных, а вместо дверей навешаны только их прямоугольные каркасы с укосинами. Может, их будут обшивать потом, а может, это примерка какая. Я оглянулся. В углу около рубленной перегородки несколько не навешенных дверей, красивые, полудужьем сверху и непрозрачные. Тут же куча стружек, веник, маленькие козлы, неровно стоящий из-за намотанного на него провода электрорубанок. Провод в одном месте обёрнут синей изолентой.

Я подошёл к этой мини-столярке и спрятал за двери свой дидж.

– Сейчас лампадку зажгу, – сказала женщина и зажигалкой пошла поджигать фитили зелёных чашечек, вставленных в песок в деревянных самодельных ящичках на ножках.

«Подсвечник», – вспомнил я простое слово. Мать водила меня, когда я лежал в больнице.

У женщины под мышкой книга, и поджигать неудобно, приходится сильно кособочиться. По всему маленькому залу, вдоль, почти посередине его, в полу заменена плаха. Свежая, светлая, среди серых она похожа на ориентир взлётной полосы для самолётов.

– Ну, меня зовут Галина, – протянула мне руку.

– Толик.

– Читать вы будете. Всё-таки мужчина.

Неожиданно и впервые я почувствовал невероятную ответственность того, что я мужчина, но книгу не взял.

Она постояла и начала сама. Повторял за ней. Вообще, мама учила меня, как это делать, она часто ездила в соседний монастырь. Галина читала, её косынка слегка подёргивалась. А меня вдруг унесло, я чуть раскачивался на ногах из стороны в сторону. Сами звуки произносимых молитв вводили в транс намного сильнее, чем дидж. Казалось мне, все янтарные половицы вместе с новой, похожей на клавишу фортепьяно, гудят каким-то древним гудом.

– Проходите, проходите, пожалуйста, – оборачивалась вдруг Галина. – Деньги положите на столик, а свечки возьмите.

Появлялись люди, неслышно и вдруг. Если бы не Галина, я бы их не заметил. А она вновь и вновь оборачивалась:

– Сейчас молитву дочитаю.

Я злился на неё: выходить из транса, из этого гуда, не хотелось, и было неприятно. Я даже был готов читать сам, но не умел. Странно, но ставящие свечки, всё в те же ящички, меня вовсе не раздражали.

– Всё! – наконец сказала Галина и захлопнула книгу. Пошла в первый большой зал, где стоял стол со свечками и стеллажик с книгами и иконами.

Народу набралось уже человек пятнадцать. Одеты все кто во что горазд. Один парень вообще в поношенной футболке и зелёных резиновых сапогах. Так что я не чувствовал себя чужим. В окна одной стороны храма чуть наискосок ярко пробиваются солнечные лучи, ударяются в пол, бегут полосами на противоположные стены, рисуют на них едва заметные перекрестья рам. Мелкая пыль, освещённая этими лучами, курится дымом. Когда человек проходит сквозь них, он на миг преображается до неузнаваемости. Мне захотелось пойти к ним, но я не решался. Лучи эти напомнили мне прожектора на сцене театра. Только они не носятся в поисках чего-то перед началом представления.

Вдруг входная дверь отворилась и в храм влетели два небольших паренька, два молодца – одинаковых с лица. И даже одежда на них была одинаковая: рубашка и штанишки.

– Вовка, сегодня причащаться будем, – сказал один громко. – Не смей от бабы Гали конфеты принимать.

А Галина уже увидела их:

– Кто приехал! – обняла обоих сразу.

Через минуту вошли их отец и мать.

Молодой мужчина с пушистой просвечивающей бородой. На руках он держал малыша в пелёнке и, казалось, доверчиво и просто улыбался вместо него. Вместе с женщиной вошла девочка лет десяти. Она была вся в белом, а женщина в чёрном, только косынка светлая. Была женщина очень стройная и строгая. Она так взглянула на двойняшек, что они сразу присмирели и встали около стены. Сначала я думал, что это священник и его семья. Но позже оказалось, что люди эти приехали из Тулы. Жить. И живут в дальней деревне. Сюда из своей глуши выбираются редко и удивляют местных чужим непонятным видом и поведением, как заезжие цыгане.

– Вот и помощники приехали. А я думаю, как мы сегодня? Опять путаться. И помощники, и причастники. На чём вы, Глеб?

Глеб повернулся к Галине всем телом, даже ногами переступил, не мог ответить сразу, казался каким-то заторможенным.

– А мы пошли пешком до трассы, а там думаем: попутку поймаем или не поймаем? И поймали.

– Ну и хорошо. А как… – Я не расслышал, что она спросила. Кто-то очень громко сказал мне почти прямо в ухо:

– Ты чего к алтарю спиной стоишь?

На меня быком смотрел парень в сапогах, хотя сам стоял так же, как и я.

– А ну, уходи! – повысил он голос.

– Ты что опять творишь? – Галина поспешила меня спасать. – Отойди от человека, стой и молись.

Она повела парня за руку к дальней стенке, и он, вывернув назад голову, улыбался чему-то, может, тому, что я встал к алтарю боком. В это время и вошёл священник. Это был высокий мужчина в чёрной одежде, обвязанный поясом. Молодой. На плече его сумка, такая полосатая, с какими ездят торговцы на рынок. Он шёл по церкви, пересекая солнечные лучи, а собравшиеся люди отходили в сторону. Некоторые целовали у него руку, а он их крестил. Это походило на выход боксёра на поединок. Он идёт по коридору, все кричат, кое-кто хочет хотя бы прикоснуться к нему.

Началась служба. Жена Глеба читала молитвы, а потом запела. Голос у неё был высокий и, казалось, иглой взлетал к потолку, но там не мог воткнуться в затвердевшие плахи. На потолке вместе с этим голосом дрожит и бегает солнечный зайчик от чьих-то часов.

Несколько раз слышал, как кто-то сказал потом, что священник побывал на Афоне. Про Афон мне было известно, но что это такое, я не знал. У меня даже почему-то связалось, что с Афона он приехал прямо сегодня, со своей дорожной сумкой. Позже я спросил у Галины об этом. «Ты что? Нет. В сумке облачение, чаша, всё с собой возит, у нас ведь ничего своего нет». А тогда она потащила меня на исповедь. Не дала нормально послушать звуки чтения молитв. Даже сама на бумажке написала грехи, чтобы я не забыл. Шёпотом спрашивала тот или другой грех, а я наугад, чтоб только отстала, отвечал. Священнику не знал, что сказать. Он сам взял мою бумажку и прочитал, а потом порвал на несколько частей и вернул мне. Я подумал, что он отвергает меня, раз порвал. Он спросил:

– Готовились?

Я обернулся назад. Галина как заведённая кивала головой и даже что-то шептала.

Мне разрешили причащаться. Служил священник здорово. Двери были прозрачны, и всё было видно. Как он надевает золотые одежды, как пускает дым, особенно красивый в солнечном свете. А как он вскидывал к небу руки! Это было пронзительней и ярче высокого голоса Глебовой жены. А когда священник вынес и поднял перед всеми чашу, я вдруг вспомнил все свои грехи, вернее, мне показалось, что вспомнил. Дальше всё помнится обрывками, словно изображения людей, церкви, батюшки наложились одно на другое и шевелятся все вместе. К причастию все подходили по очереди. Я делал всё так, как делал Лысый на видео.

Священник, его рука, золотая чаша освещены солнечным светом. Ложечка опускается во внутреннюю тень чаши и появляется вновь. На ложечке довольно большой кусочек блекло-красного, чуть ноздреватого, чем-то похожего на кусочек говяжьего лёгкого, пока оно не сварено. Глеб, помогающий священнику, отёр мне губы. Целуя чашу, я оказался в луче света. Это было моё первое осознанное причастие в жизни. После причастия все запивали кусочек водой из большой в красный горошек чашки, которую держала всё та же вездесущая Галина. Вот оно, братство, которое, наверно, и понравилось Лысому: общая чаша, и все запивают из неё. В такой важный для меня момент я почему-то подумал о Галине: «Если в церковь буду ходить, за неё буду Бога молить». Я часто слышал это выражение «Бога молить» от матери по отношении к врачам. С каждой минутой, проведённой в церкви, я всё чаще вспоминал мать, открывалась завеса той жизни, которую я не помнил.

При выходе на стене висел небольшой ящичек для сбора денег: «Братья и сёстры, мы собираем на золотой куполок. Необходимо восемьдесят тысяч. Рады любой помощи». А у меня ничего не было с собой, даже в машине. Только на карточке кое-что на бензин.

– Что, нету? – спросила Галина, очутившаяся сзади.

– Нету.

– Ну на, потом отдашь.

Я взял протянутые десять рублей, опустил в щель ящика. Монета глухо стукнулась, и Галина пригласила меня на трапезу, которая была после причастия.

В самом первом помещении храма («предбаннике», как говорит Галина), там, где вела лесенка на несуществующую уже колокольню, напротив неё, была дверь в небольшую комнату, где стоял длинный стол и две лавки. Тут же ржавая электроплитка на шкафу с посудой, ведро, в котором плавал ковшик. На трапезу остались не все: священник, несколько женщин, Глеб со всей семьёй, ненормальный, который меня гнал, я да Галина.

На столе стояла картошка, пара рыбников, салаты, конфеты и сухари. Священник совсем не походил на того, что служил. Он, видимо, хорошо знал всех собравшихся людей. Постоянно шутил, расспрашивал о жизни. Вообще, он был всех выше ростом и напоминал какого-то богатыря. И даже больше не богатыря, а знатного боярина из какого-то мультфильма. Чёрная одежда его чуть приподнималась на плечах, что давало ещё большее сходство. Вот сейчас смеётся, шутит, а что-нибудь не понравится – махнёт руками влево, вправо – и все полетят с лавок. Обладающая красивым высоким голосом жена Глеба потеряла всю свою строгость и смеялась над любыми шутками. Смеялась она мелко, с придыханием, словно задыхалась. Кривила лицо, а сама клонилась к столу и мелко тряслась. В эти моменты она походила на молодую старуху Шапокляк. Удивительно, что ребёнок, лежащий на её коленях, не просыпался. Глеб – это однозначно добряк Лунтик с хлопающими глазами. А тип, выгонявший меня из церкви, какой-то водяной или какая-то ещё похожая живность, уродливый жаб, который хотел жениться на Дюймовочке. Сам же себя я чувствовал этой самой Дюймовочкой.

Он сидел за столом напротив меня и поглядывал исподлобья почему-то одним глазом. Несколько раз уже повторял, не отрываясь от еды: «Как хорошо поесть, я очень люблю ести. Я много могу съесть». Говорил он громко и невпопад, и на эти несколько секунд общий разговор прерывался. Так прерывают важный разговор, когда в ресторане к столу подходит официант.

– Как хорошо поести, я очень люблю ести. Я много могу съесть. Сегодня батюшка сырым мясом причащал, кусочек мяса давал.

Все вокруг зашикали, зашумели. Помню серьёзное озадаченное лицо священника, не знающего, что сказать. Женщина, сидящая рядом с ненормальным, поднимала его из-за стола:

– Коля, Коля, опять объелся.

А тот закатывал глаза, и видны были одни только белки.

От сказанных им слов мне стало нехорошо, я больше не мог есть. Встал и пошёл. Меня остановила Галина:

– А ты куда?

Я обернулся. Она посмотрела внимательно и вдруг решила, что догадалась:

– А! Пойдём-пойдём. Туалет в дровянике, все дрова пройдёшь – и там. Не закрыто.

Она проводила меня на крыльцо и дождалась, пока я войду в дровяник, словно боялась, что спутаюсь и не найду. Пока я сидел в дровянике, было слышно, как провели по улице бубнившего Колю. Я не хотел встречаться с ним, боялся и поэтому выждал несколько минут, которые дали мне возможность вспомнить о забытом дидже. Я пролизнул незамеченным мимо приоткрытой двери трапезной. Потом подошёл к иконе в центре и поцеловал её. Вернулся в угол к ненавешенным дверям и уже сунул руку за диджем, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову: остаться в храме на ночь и поиграть. Я пробрался за двери и спрятался там на неубранных стружках. В трапезной приглушённо разговаривали, потом прощались.

Минут через двадцать быстро прошёл священник. Он размахивал руками и напевал что-то, как обычный школьник. Обратно прошёл со своей сумкой и не заметил меня.

– Батюшка, на две тысячи сегодня наторговала, да принесли за прошлые крестины, – сказала Галина.

– Нормально. Половину на храм оставь, половину давай на бензин.

– Когда ещё приедете?

– Позвоню.

Потом дверь закрылась, и я остался один. Я выждал полчаса на всякий случай, боясь, что кто-то вернётся, потом ещё полчаса. Иногда было приглушённо слышно, как по трассе проезжают машины. Два раза мимо храма с моей стороны проходили люди с ребёнком, который то и дело смеялся, словно его щекотали. В храме было тепло. Я вдруг почувствовал, что очень хочу спать. Засыпал и отключался затылок, словно мозги у меня там, а вся остальная голова пустая и ничего не соображает, и глаза плохо видят. Сонливость от затылка пошла на спину, а потом к рукам и ногам. Я выполз на середину храма, на свежую плаху, которая была освещена солнцем, и лёг на неё спиной. Мне хотелось лежать на солнце. Вспомнил, откуда здесь появилась эта плаха. Галина рассказала, что однажды причащающаяся женщина стала креститься перед чашей, задела её рукой – и пролилось. Немного. Капли упали на плаху. Молодой священник попросил топор и стесал топором всё пролитое. Куда он увёз стружки, никто не знает. Тогда и поменяли плаху целиком, чтоб не было на полу заруба.

Мне приснилось, что у меня на лоб приклеена ленточка, как у Иваныча. Его из милосердия хоронили прихожане. И вот чьи-то руки начинают сбоку, где-то над ухом, прикручивать эту ленточку шуруповёртом на саморез. А кто-то другой отталкивает эти руки:

– Ты что, ему же больно.

– У него там пластина металлическая, он ничего не чувствует.

И снова стали вкручивать саморез.

Тут я проснулся. На улице разгуливала гроза. В храме темно и свежо от влажного воздуха. Таким хочется дышать, и я не мог надышаться. Дождь хлестал в стены и особенно в окна. Часто гремел гром, молнией освещало даже внутри храма. Казалось, что его покачивает из стороны в сторону, как корабль на волнах, а я в трюме. Я подполз к одному из окон – ничего не видно. Вода каким-то образом проникала через раму и каплями сбегала по подоконнику на пол. Я вспомнил свой сон и осторожно притронулся к голове – на виске пульсировала вена. Ничего не оставалось делать, как ждать. Вскоре гром ушёл далеко и приглушённо ворчал. За ним ушёл и дождь, молний уже давно не было видно. В храме стало светлее.

Я потихоньку выглянул в окно. Небо светлое, и только чуть-чуть виден хвост уходящей за горизонт тучи. Солнце пытается спрятаться за дальний лес, но всё ещё яркое, слепит. Окна такие чистые, намытые, что кажется, что они впитали в себя воду. Я вдруг вспомнил о чудесных звуках молитвы, которую читала Галина, и на четвереньках (чтоб меня не заметили в окна) полез к стеллажу с книгами. Перебрал несколько книг и нашёл «Закон Божий», учебник. Я знал, что это учебник. По привычке открыл наугад:

«Фимиам, расстилающийся по церкви во время каждения, указывает на Духа Святого, носившегося над творением, светильник в руках диакона указывает на слова Божии при творении в первый день света: “Да будет свет”, отворённые Царские врата – на блаженство человека в раю…»

Передо мной вставали преображённые картины сегодняшнего дня. Темнело. Я так увлёкся, что включил фонарик на мобильном и светил им в книгу. Вдруг я опомнился – свет могли увидеть с улицы.

В храме почти совсем темно и жутко. Сначала я слышал, как проезжали машины: маленькие легко и быстро, а большие с рёвом. Где-то в деревне разговаривали люди. Голоса звучали то ясней, то глуше – словно люди поворачивались в мою сторону сначала лицом, а потом спиной. Я так и представлял их: выстроившихся в шеренгу и поворачивающихся по команде. Потом все эти звуки куда-то ушли, и стало слышно только тишину храма, как эта тишина разговаривает и поёт брёвнами и плахами. Сам храм то съёживался – и потолок почти касался меня, то расширялся до невероятных размеров. Я уполз в свой домик из дверей. Здесь на стружке было спокойно. Держась за ручку двери, очень долго не мог уснуть, всё боялся умереть. Об игре на дидже не могло быть и речи. Начинало знобить, наверно, поднималась температура. В темноте едва заметно темнели контуры дверей и новая плаха. Казалось, что по ней то и дело кто-то проходит.

Проснулся я, когда уже рассвело. Опять эти чудесные снопы света. В вымытые дождём окна они, кажется, проникают ещё лучше. Стукнула входная дверь – это пришла Галина. А ведь могла бы и не прийти. Что ей тут делать? Когда ещё служба? Но вот пришла. Она опустилась перед иконой на колени. Один раз, второй, третий. Я вылез из своей конуры весь в стружках и встал рядом с Галиной. Чувствовал себя деревянным дурачком Буратино, сунувшим свой длинный нос куда не следует.

– Ты откуда здесь?! – вдруг заметила меня Галина и вскочила, лицо её побледнело.

Я только пожал плечами и, придерживая дидж, поспешил из храма. Она поплелась за мной, догнать боялась и всё повторяла: «Откуда ты? Откуда?»

Я откинул крючок на входной двери и толкнул её. На улице хорошо. Тёплое солнце, тёплый воздух. Пахнет травой. Шум деревьев, чей-то разговор, звуки проезжающей по трассе машины, вздохи ветра и звуки ударов моих собственных ног по ступеням крыльца ворвались в мою грудь вместе с глотками воздуха. Казалось, что всё вокруг происходит только для меня. Я оглянулся на Галину, застывшую на крыльце и всё ещё бледную. Подскочил к ней и обнял. Потом вприпрыжку прямо через огороды побежал к машине. Я не мог удержать себя от того, чтобы не прыгать, иначе меня бы разорвало от счастья. Слышно было, как Галина, видимо, испугавшись, сказала вдогонку:

– Господи, помилуй, спаси и сохрани!

«Четвёрка» уже нагрелась от солнца, и внутри не продохнуть. Пришлось сначала проветрить. Завелась она с ходу и вообще всегда работает как часы. Мне это нравилось, и за путешествие я уже несколько раз говорил спасибо дядьке. Машина шла на предельной скорости. Мне словно хотелось встречным ветром остудить её и себя. Я знал, что возбуждение продлиться несколько часов и всё это время я буду гнать машину.

Прошла очередная неделя ожидания смерти. Я уже привык к мысли о ней, привык мерить температуру. Просто неприятно умереть от какого-то жалкого насекомого. Часа два играл на дидже, сидя на верхнем багажнике машины. Но никто не остановился, пролетали на скорости, чуть только пошатывая мою «четвёрку» ветром. Никому не было дела до меня, вскоре была Москва.

Но если я никого не удивил, то удивился сам. Чтобы немного отдохнуть от центральной трассы, я свернул на небольшую дорогу, в надежде потом снова выскочить обратно, и вообще все дороги ведут в Москву.

И как же я удивился, когда в десяти метрах передо мной на дорогу опустился парашютист. Он пробежал несколько шагов и упал на бровку, белый огромный парашют лёг рядом, перегородив мне путь. Парашютист был маленького роста. Он вскочил, стал ругаться, снова упал, запутавшись в стропах. Был он в жёлтом, цыплячьего цвета, особенно ярком при солнечных лучах, комбинезоне и шлеме. Походил этот человек больше на космонавта. Когда я вышел из машины, космонавт уже отстегнул парашют.

– Ну, чего стоишь?! Чего смотришь?! Не видел никогда?

В полукилометре высокое здание и разгоняющийся по полю самолёт. В воздухе же висело десятка два разноцветных пушинок одуванчика.

Космонавт был уже не молод, с чёрными усами и с чёрными маленькими глазками. Он суетливо собрал парашют в охапку и спросил:

– Увезёшь на аэродром? – и подошёл к задней двери машины.

– А пустят?

– Пустят.

Я только пожал плечами и сел в машину. Мне хотелось побывать там. Перед шлагбаумом космонавт высунулся в окно, и нас пропустили. Когда он вылезал из машины, то даже не сказал спасибо: видимо, ему не хотелось вспоминать неудачный прыжок с вылетом из зоны. За зданием открывалось огромное поле, на столбиках висело несколько полосатых колпаков Буратино, показывающих ветер. Народу было много: половина нормальных, а половина – космонавтов. Они ходили повсюду, сидели на лавочках, на траве. Многие шли с поля, скомкав свой парашют и закинув его на плечо. На месте того самолёта, что улетел, разворачивался другой, его потряхивало на неровностях, и он походил на выделывающего ножками белого командирского коня.

Около здания было организовано кафе. Я сел на лавку и стал смотреть в небо: ждал тех парашютистов, что увёз взлетевший самолёт. Но их всё не было. По громкой связи объявили: «Двенадцатый – подъём на посадку». И тут я увидел, как высоко в небе появились маленькие, едва заметные, парашюты. Они словно материализовались из воздуха. Сначала я подумал, что такой эффект от смотрения вверх и глаза устали, а может, я просто моргнул в это время. Но нет, парашютики всё появлялись и появлялись, а те, что раскрылись первыми, становились больше. К самолёту шли новые космонавты уверенной походкой, так идут люди, отправляющиеся в фильмах на ответственное задание. Вскоре самолёт взлетел, а на его месте появился другой, с красными полосками по бокам. Снова объявили о подготовке нового подъёма. А парашютисты приземлялись и, скомкав парашют, шли к зданию. Те, наверно, которые хорошо владели парашютом, вдруг пикировали вниз и пролетали метров шестьдесят над самой землёй, прежде чем коснуться её и пробежать. Пробежав шагов десять, они останавливались. Самые-самые прилетали прямо к выходу с поля, чтобы идти ближе.