Читать онлайн Неволшебник бесплатно

Часть первая

Рисунок первый

Это был день премьеры в самом обычном, неприметном, но отнюдь не захудалом кинотеатре. Всё было подготовленно: плёнка склеена, звук отрегулирован, костюм вычищен и с заботою выглажен. И вот уже одна примечательная деталь: он настолько волновался, что даже и не подумал, кому он будет показывать свой костюм в одинокой комнате технического оборудования.

Алёша не сказать, что был очень любопытным пластилиновым человечком. Принимая во внимание тот факт, что жил он в мире не только пластилиновом, но и состоящим из двух цветов, – чёрного и белого, – становится ясно, что если он от других жителей этого мира и отличался, то худо-бедно, разве что. Внешность его была вполне располагающая, пускай и не то, чтобы привлекательная: голова его была кругленькая, ножки и ручки как продолговатые колбаски, и не толстые, и не худые, и не длинные, и не короткие, а туловище – как туловище. В целом, за некоторыми исключениями, он был такой же, то есть чёрный с некоторыми блеклыми пятнами, а не белый с небольшим осадком чёрного, как многие любили себя считать. Это и вправду занимательно, если задуматься: среди населявших этот мир пластилиновых людей, большинство, согласно авторитетному ПДСО (Пластилиновому Двуцветному Статистическому Опросу), верили, что они цвета именно белого, как некоторые выразились, «с оттенками чёрного», а не чёрного с редкими проблесками белого. Но Алёша, в отличие от них, был иного мнения о себе, и вот почему.

Цвет порой был и вовсе больной темой для здешних обитателей. Некоторым нравилось высматривать в себе серый цвет, как-то логически умозаключать свою «чёрно-белость», однако, это часто приводило к конфликтам и ссорам: говорили про таких, мол, многое себе позволяют, смешивая; мол, не положено. Поэтому и видели себя, во многом, или белыми, или чёрными. В этом-то и причина того, что самым распространённым и, к слову, уже вошедшим в моду чувством между «пластилинами» и «пластилинками» стало разочарование: когда двое влюблялись друг в друга, что происходило крайне редко, то через короткий промежуток времени их пластилиновую сладость резало обидное огорчение, что, дескать, вот, мне верилось изначально, что у тебя чёрного лишь оттенок, а оказывается, что это белого у тебя несколько пятен. Алёше довелось однажды влюбиться, и, не желая уделять время длительным и затруднительным размышлениям о своеобразии сосредоточения в себе этих двух цветов, он предпочёл заклеймить себя чёрным навсегда.

Алёша вспомнил о времени и посмотрел на часы. Убедившись, что у него остаётся каких-то восемь минут, он вновь осмотрел себя с ног до груди, сбросив подбородок на грудь и выбросив руки слегка вперёд. Он снова пришёл в замешательство: ему было сложно понять, что было чернее – его костюм или он сам.

Рисунок второй

Если присмотреться к предметам, с которыми работает человечек, или, тем уж более, к собственно результату его труда, то на плоскость очевидного выходят черты и характерные свойства уже упомянутого человечка – вот так было с Алёшей и «Дружбой», которая его отражала.

Фасад «Дружбы», выполненный в стиле, как говорил Алёша, «бедного рококо», прерывался равноудалёнными и регулярными водосточными трубами, уходящими вниз с искривлением и чувством какого-то одиночества, невзирая на свою множественность. Причина того в том, что никаких муниципальных проектов, позволяющих облегчить сток дождевой воды, не было, и это означало, что пришлось бы, так или иначе, иметь дело с лужами. По мнению Алёши, трубы несколько нарушали гармоничную композицию облика здания, но, пускай он, как и все остальные, никогда не видел и не слышал дождя, он верил, что установить эти трубы было верным, предупредительным решением.

Вырезание заметных, пусть и вполне однотипных узоров на «Дружбе», открывшее любовь Алёши к изобразительному искусству, заняло гораздо больше времени, чем созидательное и бережное соединение бездушной машиной пластилиновых кусочков в монолитную прямоугольную фигуру, что вело к созданию почти каждого всё ещё стоящего в этом городке здания и делалось на специальных заводах. Впрочем, само здание Алёшей было только куплено, а затем вручную украшено и обустроено под облик кинотеатра, поскольку изначально, ещё задолго до описываемых событий, эта постройка также служила заводом по производству построек.

Объявления, афиши и прочие рекламные инициативы были Алёшиной попыткой вывести его заведение из спектра «средне» в спектр «чуть выше среднего». Иногда даже, что вполне замечательно, Алёша раздумывал, расписывая задумку в своём дневнике в глубине квартиры многоэтажного дома, вместо букв «КИНОТЕАТР», высившихся на крыше здания и однозначно и исчерпывающе представляющих предназначение этого заведения, выставить буквы «ТЕАТР КИНОИСКУССТВ». Идея эта им была вскоре отклонена, поскольку, по его расчёту, длины здания не хватило бы для таких длинных слов, а иначе буквы должны были быть маленькими, что Алёшу, при всём желании изменения, никак не устраивало. Именно поэтому, исходя из того же дневника, «Дружба» никогда и не собирала полный зал, а оставалась таким местом, куда бы пошли только заскучавшие на вечерней прогулке парочки за полупустым, но лёгким времяпрепровождением, или просящие милостыню за очередной подачкой, в надежде разжалобить хозяина, который – последние-то знали – был мягким. Это положение усложнялось и навязываемой Алёше конкуренцией от кинотеатра, находящегося в здании по соседству. То был так называемый «Grand Palais», или «Большой Дворец». Примечательным образом, здание «Grand Palais» было не изготовлено на заказ, а также было выкуплено, пусть и не в таком обрюзглом состоянии, как Алёшин бывший строительный завод, ведь служило некогда многоквартирным домом, потерявшим привлекательность свою для горожан из-за всё понижающегося качества жизни района. Как следует из дневника, Алёша предполагал, что сетовать государство может разве что на свою нерасторопность в отношении установки водосточных труб.

Коли выразиться так будет уместно в данном контексте, «во "Дворце”» проходили показы фильмов первой величины – по популярности, но не обязательно по качеству. Алёша часто был свидетелем толп, в нетерпении собирающихся в очереди длинным червем, извивающимся при своём погружении вовнутрь, но хозяев никогда не видел; всё же, он однажды заприметил автомобиль, к которому подошёл и над которым склонился один вышедший из кинотеатра некто в час крупной премьеры, пока зрители томились в зале в предвкушении финала; между тремя, добавляя двоих в автомобиле, состоялся краткий разговор, после чего машина тронулась, а вышедший из кинотеатра возвратился. Кто был владельцем, а кто был руководителем «Grand Palais» этот случай не прояснил.

«Дворец» превосходил «Дружбу» практически во всех отношениях: будучи на один этаж выше, конкурент больше притягивал внимание прохожих, а техническое оснащение во «Дворце», к слову, стало бесподобным и перешло на недосягаемый для Алёши уровень, когда, при финансовой поддержке Министерства Культуры, кинотеатру был предоставлен доступ к новому типу плёнки – «незажёвывающемуся». Такая плёнка была выполнена с помощью сплава пластилина и пластмассы, что обеспечивало ей определённую твёрдость при прокручивании с бобины. И подобное техническое нововведение было сделано при всём том, что пластмасса была единственным совершенно недопустимым элементом жизни настоящего общества, причём, во-первых, с морально-нравственной точки зрения. Пластмассу боялись, и в этом-то страхе сильнейше презирали. Пластмасса считалась чем-то убогим, недостойным и предосудительным, и её пугающие свойства, в первую очередь твёрдость, отвращали общественность. Вновь ссылаясь на ПДСО, проведённому и по вопросу отношения населения к изделиям из пластмассы, можно констатировать любопытно расхожее мнение: на вопрос «По какой причине Вы ненавидите пластмассу?» 31 % опрошенных ответили, что «пластмасса вредна для здоровья», 12 % сослались на неприятный запах пластмассы при горении (при том, что никогда, или почти никогда здесь никто ничего не палил), а 55 % ответили, что «изготовление и само существование изделий из пластмассы попирают основные моральные принципы ввиду вызывающей отвращение жизнепорождающей способности пластмассового материала». Речь в последнем случае идёт о том, что, дескать, строим и создаём мы из пластилина, и пластилиновые мы сами, так уж если начали строить и создавать из пластмассы, то тогда уж и сами пластмассовыми станем? Те, кстати, оставшиеся два процента опрошенных, не вошедшие в официальную публикацию результата статистического опроса, так и не были в дальнейшем упомянуты. Что с ними было и, что главное, как они ответили на вопрос – осталось неизвестно. А пластмасса Алёшу-то издавна отвращала. Но он, всё-таки, проходя мимо «Дворца» по дороге к «Дружбе», глядел на облик властной империи конкурента с видом горькой зависти и большой несправедливости, быстренько утешенными обжигающей сладостью отмщения с долгожданной грядущей премьерой.

Рисунок третий

Пробило ровно восемь часов пополудни – время премьеры. Переведя глаза с часов на дверь, ведущую из технической кабины прямо в прихожий зал кинотеатра, Алёша зашагал в неестественной для себя ободрённой и обнадёженной манере. Пройдя первую дверь, он с затаённым дыханием подходил своим оживлённым шагом ко второй, входной двери кинотеатра. Это была его задумка начиная с первых набросков организации премьерного показа: устроить широкую рекламную кампанию, а затем, имея в кармане достаточное внимание потенциальной аудитории, перед самим показом распахнуть двери изнутри и лично поприветствовать пришедших зрителей. Алёша возлагал надежды на этот кинопоказ, что и проявилось в его необычной походке. А возможно, стремление его ног к энергичному движению было одним из итогов его многострадальной и, как он написал у себя в дневнике, «мракобесной» рекламной кампании, обязывающей его к «долгому и бессмысленному труду».

За две недели до предстоящего показа Алёша отменил бронирование своего единственного зала кинотеатра на оставшееся время перед премьерой. Идея для рекламной кампании, пришедшая ему, проистекала из содержания самой картины: это было чем-то вроде полудокументального фильма об истории появления и распространения главного бича всех времён и народов – пластмассы, что сподвигло Алёшу выйти на улицу с листовками и газетами и раздавать их как бы в рамках целой агитационной кампании. Этот предприимчивый ход был сделан им лишь из желания задобрить «Пластфильм», практически монополизировавший рынок кинопрокатчиков, и открыть себе этим путь к заполненным на недели вперёд графикам показов. Осуществление своей задумки требовало от Алёши непреклонного терпения и почти что полного обездвижения, ведь стоять со своим рекламным материалом нужно было только напротив «Дружбы», да и раздавать газеты и листовки без пальцев, периодически перемещая кучку, было Алёше неудобно. Из-за такого своего качества Алёша захватывал охапкой десять или пятнадцать газетёнок или тридцать-сорок штук листовок и подходил к прохожим с целой пачкой, предлагая взять оттуда одну штуку. Сложность сбагривания его печатной продукции заключалась в том, что приходилось ему держать те самые кучки одной рукой сверху, а другой – снизу, что требовало от исполненных безразличия прохожих, помимо внутренней тяги к чтиву, последовательности движений и ловкости рук. Судя по дневнику, те 14 дней, которые он потратил на свою агитацию, содержат в себе столько его воспоминаний о родителях, сколько не было им обдуманно за любые две подряд идущие недели последних десяти лет. Так что Алёше не удалось раздать и одну десятую часть своих рекламных материалов.

Кстати, фильм, о котором идёт речь, не документальный, а именно полудокументальный потому, что правды в нём только половина. Но зрители об этом не знали.

Алёша толкнул двери кинотеатра и увидел перед собой никак не ожидаемое зрелище: три или, может быть, четыре десятка человечков толпились у входа, а при выходе владельца и главного работяги заведения, затолпились ещё плотнее, протаскиваясь внутрь здания подобно тому, как песок сгущается у серединной части песочных часов. Алёша не успел ничего сказать. Таким же образом зрители толкались и внутрь кинозала, распределяясь сразу же по местам.

Алёша практически не успевал за движением пластилиновой массы и, почти растерявшись, направился в техническую комнату, чтобы оттуда пронаблюдать заполнение зала и начать показ фильма. Он шёл обрадованный и тут же озабоченный, глядя на попеременное инертное движение своих беспалых рук, раскачивающихся при ходьбе. Это лишь предположение, но в тот момент он мог размышлять, допустим, о том, как же так произошло, что он остался без пальцев. Он не мог к тому времени не знать, что беспалые пластилины, а порой и пластилинки, бывают, но они всегда составляют такое общество, подавляющее количество представителей которого живут только из страха наказания и глубокой внутренней тревоги от ещё не забитого какими-то занятиями времени. Вырезание пальцев младенцу было сродни священному ритуалу, который осуществлял отец, лепивший младенца вместе с матерью. Последняя же всегда занималась вынашиванием и определением основных черт младенца, как рост, длина рук и ног, черты лица и даже свойства характера. Всё, что нужно было делать матери помимо собственно лепки, и что ей предшествовало, так это есть до того много, пока у неё не вырастет характерный живот. После наращивания отец и мать отсоединяли выросший пластилин и придавали ему форму. В то время, как они делали это, они должны были любить дитя; после окончания лепки, ребёнка оставляли на родительской постели на три дня. Если по прошествии трёх дней малыш не двигался, значит, родители недостаточно любили этого ребёнка, чтобы он ожил. По крайней мере, Алёше так рассказали его родители, отвечая на его вопрос о происхождении детей. А то, правда это была или нет, сам Алёша не знал, он был равнодушен к этим делам.

Всё-таки, пальцев не было, и Алёша не пытался это исправить. Вероятно, не было и большой нужды. Так или иначе, не это занимало его в тот момент, когда он зашёл в свою кабинку, закрыл за собой дверь, затушил освещение зала, направив туда свой светлый взор, и запустил фильм.

Часть вторая

Рисунок четвёртый

Проектор бросил изображение на экран: 5, 4, 3, 2,1… Так рождался каждый фильм.

– Начали… – прошептал Алёша.

Зрительский зал, вместе с его покорным слугой, расположившимся в своём неприступном кабинете, принялся внимать зрелище. Открывающим кадром, выплывающим из томной поэзии тихого шума аудиоаппаратуры, включённой, но пока не транслирующей звук, и пустого на картинку экрана, был пластилиновый человечек, выходящий из-за левого края камеры и движущийся к правому, уныло смотря себе под ноги и держа руки в каких-то карманах. Человечек шёл так и дальше, измеряя шагом неопределённое пространство, пока не остановился посреди кадра, медленно переводя взгляд откуда-то со своих стоп прямо в объектив. В это мгновение кадр замирал, что было очевидно по его поблекшей палитре, какую приобретали остановленные кадры, которые вот-вот обогатятся видеоэффектами, и в голове человечка открывалось некрупное отверстие, из которого на зрителя струился почти ослепляющий свет, забиравший большую часть верхней половины кадра. Под ногами человечка проявлялась надпись «Пластфильм».

Один зритель из срединных рядов несколько встревоженно оглянулся на Алёшину кабину, прежде чем сбросить подбородок на кулак, облокотившись на рукоятку сиденья, и приступить к просмотру. Алёша это заметил.

Шла пятнадцатая минута девятого, и фильм уже демонстрировал приличное зрелище: были показаны кадры с недавнего марша-протеста против пластмассовых изделий, где сцена того, как пластилины вместе бросают оземь кусок пластмассы, а затем в яростном безумии пытаются его поджечь, вызвала восторженный смех у зрительского зала, даже своего рода патриотическое чувство. Это групповое переживание было усиленно чувством, всякий раз возникающим хотя бы у одного присутствующего в зале, будто: «Мы созерцаем нечто великое». Необъяснимо, чёрно-белая картинка на экране кинотеатра у некоторых вызывала удивление, словно они видят подобное впервые или уже видели, но восхищаются. Можно было подумать, что зал кинотеатра, где транслировались фильмы никак иначе, кроме как в чёрно-белой гамме, был единственным местом, где чёрно-белое действительно понималось и принималось как чёрно-белое.

Работник «Дружбы» сидел в это время в потрёпанном и ненадёжном креслице за широкой во всю стену консолью регуляции звука, с той стороны которой находилось панорамное окно, искажённое двумя изгибами по левой и правой сторонам недалеко от их концов, что совпадало с формой самой кабинки. Вытянув правую руку, Алёша мог дотянуться до подставки под устройство для проигрывания плёнки, куда он предварительно и крепил бобину с фильмом. У противоположной окну стены находился небольшой рабочий столик, с лампой, стопками оставшихся агитационных газет и листовок и горсткой киноплёнки: с одной стороны от него возвышался необъятный шкаф, в два раза выше его владельца, где последний хранил бесчисленное количество бобин с плёнкой ставящихся или уже когда-то поставленных в «Дружбе» фильмов, скопированных им то-ли на память, то-ли на чёрный день; подле упомянутого столика, но с другой стороны – холодильник высотой по пояс, где Алёша тоже, наверно, что-то хранил. Возле холодильника, в углу – мусорный бак, где складировались одноразовые пластилиновые тарелки и в придачу к ним различные пластилиновые пищевые остатки. В двух шагах от мусорного бака, по правой стороне комнаты, плотная дверь заводила в помещение и выводила из него своего единственного, верного и постоянного пользователя, и хоть тот никогда не раскрывал её настежь, боясь ударить её в мусорный бак, который он никак не решался переставить, она служила ему и никогда его не подводила. Над дверью были подвешены настенные часы. Этим исчерпывалось обустройство Алёшиной рабочей комнаты.

Фильм шёл. Зрители охали и ахали. Особенно общительные разделяли друг с другом восторг, что было редкостью. Вероятно, такого эффекта не было бы, не сделав Алёша накануне то, результат чего лежал на узеньком столике, стоящим за его спиной.

Он встал с кресла, растянулся устало в стороны и с предовольным впервые за долгое время видом развернулся и направился к столику. Он включил лампу, и её сумрачный блеск осветил свёрнутую горстку чёрной плёнки. Схватив плёнку кончиками рук, Алёша развалисто зашагал к мусорному баку, где и оставил её. То были рекламные кадры, предназначенные для самого начала настоящей видеозаписи и составляющие, в сущности, основной заработок «Пластфильма». При попадании плёнки в Алёшины руки, его смутило то, что то самое рекламное начало рассказывало о новых изделиях из пластмассы: что-то из сферы детских развлечений и для домашнего хозяйства. Он это нашёл крайне предосудительным и, более того, компрометирующим уже совершённые усилия в долгой идеологической войне против пластмассы, ввиду чего решил правильной мерой оторвать всё, что по его пониманию было абсолютно ненужным. О сделанных вложениях и возможных доходах «Пластфильма» он, видимо, и не догадывался. Впрочем, он и не заморачивался. Вернувшись на место за панорамой, Алёша потерял всякую задумчивость в лице.

По прошествии нескольких минут, в кинозале из ниоткуда обнаружился некто, ступавший ровным, но спешным шагом. Новоприбывший незнакомец подошёл к одному из сидящих в креслах зрителей и, приблизившись к нему, что-то тому сообщил. Последний, в свою очередь, кажется, передал то же сообщение, повернувшись к другому зрителю через несколько мест в том же ряду (все зрители расселись в двух, а то и в трёх местах в ряду друг от друга). Трое направились к выходу, а за ними, из любопытства, последовали ещё несколько человечков. В зале началась своеобразная неразбериха, и зрители – кто из того же любопытства, а кто из страха – стали массово покидать зал. Не позднее, чем через пять минут, больше половины пришедших ушли в неизвестном направлении, и лишь дюжина остались на местах. Алёша, растерянный и испуганный, побежал к выходу.

Вытолкнув двери, подобно тому, как он это сделал накануне при приветствии зрителей, причём, с тем же ужаснувшимся до холодной дрожи видом, Алёша сразу заметил два знакомых профиля, придерживающих друг другу дверь во «Дворец», и ринулся за ними. То, что увидел он внутри, поразило его: гладко обработанный, словно отточенный и ламинированный, пластилин убранства «Дворца» отбрасывал стройный блеск, служивший утончением чёрно-белой романтики; разодетые под консьержей «слуги при "Дворце"», бывшие в действительности обычными работниками кинотеатра, кротко переходили от посетителя к посетителю и обслуживали стоящих с вопросительным видом гостей. Костюмы слуг, и вправду занимавших именно так сформулированную в рабочем договоре должность, были непременно изысканнее и роскошнее простенького Алёшиного. Побудь он подольше во «Дворце», даже посреди этой погони, он поймал бы глазом практически незаметную особенность «придворного стиля»: каждому слуге, помимо пошитого под него собственно костюма, подбиралась рубашка с воротником под овал лица. Но поскольку лица у всех слуг были овальные, рубашки были одинаковые.

Среди густой толпы, Алёша нащупал взглядом знакомые спины, заходящие в кинозал, и бросился вслед.

Рисунок пятый

Дверь приоткрылась тихим мановением. Напрягавший своё внимание Алёша обернулся, чтобы убедиться, что ни один слуга не заметил его входа в кинозал, и, сохраняя тишину движений, переступил порог. Дверь закрылась сама.

Сказки о разбитых сердцах не всегда рассказывают исчерпывающую историю о разбитых сердцах. Обычно они останавливаются на сюжетах безответной любви, где горящий пламенем влюблённый изнемогает в мысли и чувстве по, как принято говорить, «объекту любви», и где само пламя переливается из одного цвета в другой по мере трансформации чувства: от пунцового пламени как жаждущей плоти страсти до рыжего пламени принимающей, вдохновляющей любви. Движение такой трансформации может быть направленно в обратную сторону и в любую другую. А любовь, на которой завязывается интрига, не всегда даже безответная, по крайней мере поначалу. Но сердце бьётся не только такими сюжетами. Есть, например, ещё белая и чёрная любовь, которые редко существуют по-отдельности и чаще всего составляют одно чувство. Чёрная любовь – это ненависть.

Забитый кинозал вмещал порядка двух с половиной сотен пластилинов и пластилинок на местах и с сотню обступивших ряды, плотно прижавшихся между собой в тесной толкучке. Многие смеялись, улыбались и заметно радовались, пристально наблюдая за киноэкраном. Благодатью, которой внимала такая многочисленная аудитория, стала классическая комедия, снятая пару десятилетий назад, когда Алёша был ещё подростком, и содержащая по большей части юмор, так сказать, «насильственных недопониманий»: один ткнул другого палкой, тот упал, затем встал, осмотрелся и никого не обнаружил, потому что первый хитренько спрятался. А после – бег друг за другом! Алёша был знаком с жанром, но никогда не подумал бы, что подобный показ в сегодняшнее политически напряжённое время представит для зрителя такой интерес. В лёгком недоумении, Алёша обратился к стоящему поблизости незнакомцу:

– По чём билеты? – осведомился Алёша.

– Бесплатно, – не пожелал вступать в подробное обсуждение незнакомец.

– Бесплатно? А в чём соль?

– «Дворец» уже не в первый раз устраивает такие показы, – раскошелился на пояснения человечек – и я даже больше скажу – не только такие! В прошлом месяце они ставили классику, только всякие грустные фильмы. Теперь, видно, решили по комедиям пройтись. Но мне, если хотите, – вошёл в азарт незнакомец – наплевать, что я этот шедевр уже в пятый, пожалуй, раз смотрю: я лучше вечер на это потрачу, чем ещё раз в ту зассанную помойку пойду!

– В какую? – спросил Алёша, подождав с мгновение.

– В «Дружбу». Билеты там дешёвые, да, – проговорил тот быстро – но, в остальном, это нищая дыра, причём заплёванная. Стыдно, что такие так называемые кинотеатры у нас в городе ещё не закрыты, понимаете, за народ стыдно… А во «Дворец» я бы охотнее умереть пришёл, чем ещё раз в сторону той «Дружбы» посмотрел.

Зал заливался безумным смехом. Некоторые бесновались от удовольствия, надрывая себе горло всплесками хохота и яростно шлёпая свои бёдра и колени в преследовании нервной разрядки. Это был коллективный экстаз, неудержимый и благостный: групповая радость, так сладко вознаграждавшая её участников, и с такой горечью жалившая тех, кто оставался лишь наблюдателем.

Алёша стоял в оцепенении, его взгляд застыл на какой-то точке на киноэкране и ничего, при этом, не выражал. Взор последовательно, шагая от экрана вверх амфитеатра и по рядам, перешёл на техническую комнату, имевшую с той, которая находится в «Дружбе», схожие форму и расположение. За стеклом сидели в ряд три фигуры, напомнившие Алёше тех, кто как-то раз беседовал через окно автомобиля. Одного – того, который тогда выбежал из «Дворца» на те самые переговоры – он однозначно узнал, но оставшиеся двое были покрыты тенью. Они, правда, словно ею и были, и лишь ею. Ни черт лица, ни общего внешнего облика Алёша не разглядел, однако, как ни, казалось бы, странно, эти чёрные фигуры составляли самое ясное и осязаемое впечатление Алёши от этого вечера.

Из непредвиденного оцепенения Алёшу вывела следующая ситуация: в один момент, во время закреплённых многолетней традицией киноискусства «кошек-мышек», преумножающих смешное в комедии, проектор в технической студии внезапно вышел из строя, и плёнка с фильмом зажевалась при заедании двигательного механизма, что привело к любопытному результату: большой, хмурый и глупый злодей, попавшийся в ловушку очаровательного и находчивого хитреца-героя, убегавшего от него, падал, а затем падал, и снова падал, и падал вновь и вновь и вновь… Можно предположить, что даже при целесообразных стараниях сделать этот фильм ещё смешнее, чем он был, не вышло бы настолько действенно, как получилось итогом такого нелепого казуса. Нелепого потому, что спонсором показала выступал «Пластфильм».

Оглушительный, яростный смех охватил все ряды зала, сидячие и стихийно образовавшиеся стоячие, взяв их в заложники. Он был настолько громок, что казалось, будто он вскоре сможет взять и материализоваться: своими насыщенностью и единовременностью этот звук так бы придавил предметную действительность его присутствием, что между первым зрительским рядом и экраном возникла бы какая-нибудь чёрная коробочка.

– Твою мать!.. – бешено воскликнул недавний Алёшин собеседник.

Пока он продолжал хохотать вплоть до крика, Алёша внимательно смотрел на его исказившееся лицо: выражение было тревожно-беспокойным.

– Твою мать! – продолжил неистовствовать незнакомец, чётко выкрикивая каждое слово, словно нападая на кого-то.

– Вы хорошо себя чувствуете? – последовало от Алёши.

– А-а-а-а-а-а! Твою мать!

– Вам помочь?

– Твою мать! А-ха-ха-ха!.. Твою мать!.. – выбросил незнакомец и грубо и с силой выплюнул с полстакана слюны вдаль перед собой.

Человечек дрожал, его схватили спазмы, сквозь сжатый рот просачивалась пена. Алёша кричал в поиске помощи, но никто его не слышал. Человечек, охваченный судорогами, сложился вдвое будто аккордеон и умер. Алёша повернулся к выходу с намерением уйти и больше никогда не возвращаться.

Напоследок, Алёша бросил взгляд из-за плеча на тех трёх, пребывающих в технической комнате – они хохотали, растягивая улыбку до ушей, и с видимым удовольствием похлопывали по плёночному проигрывателю как довольный хозяин по послушному питомцу.

Рисунок шестой

Пожалуй, одной из главнейших черт Алёшиного характера можно было бы назвать предприимчивость. Относительно молодой пластилин, отживающий закат своей юной силы и подросткового уверившего в себя богоподобного могущества, он так и не познал самодостаточности. Но именно его предприимчивость, претенциозность и деловитость позволили ему достичь того, что ему удалось, то есть купить и обустроить «Дружбу». И несмотря на эту предприимчивость, Алёша пребывал с самого своего детства в отчаянии, и даже, казалось бы, беспричинном. Две силы регулировали его и балансировали в нём, не позволяя друг другу взять верх и поддерживая остаток Алёшиной жизненной энергии во вполне пригодном состоянии. Хоть бы и так, а Алёше редко это служило успокоением: он с ритмичностью маятника переходил из бодрости и воодушевления в умственное отупение и душевное онемение. Его внутренний баланс был лишён гармонии. Но припадков гнева за ним однозначно не наблюдалось.

Алёша вернулся в комнату техобслуживания в «Дружбе» и закрыл за собой дверь. Он перевёл пустой взгляд в сторону зала: фильм подходил к концу, и на сеансе оставалось только несколько человечков. Насчитав восемь присутствующих, Алёша с усилием в движении подошёл к холодильнику, заглянул в него и что-то там подробно посмотрел внутри, затем закрыл дверцу и уселся в кресло, измученный. Он вновь поднял усталые глаза на экран: близилась к завершению финальная сцена фильма, где протестующие демонстративно сносят памятник первому изготовителю пластмассы, можно сказать, её изобретателю. Зрители сидели уже склонив головы на плечи.

Удар! Не заметил Алёша, не отдал себе отчёт в том, что с хрустом ударил рукой поверхность, за которой сидел. Этим всплеском он даже сбил уровень звука на консоли, что он тут же исправил. Понежив руку, чтобы освободить её от боли, он выложил её на регулятор громкости и заметил вдруг, что чего-то не хватает. Он рассматривал собственную руку, ту, которую он носит на себе с детства, которой он открывает двери и включает фильмы, которой он ест и на которую смотрит в недоумении как на неожиданность. И, по прошествии нескольких секунд, наконец он понял, что своим ударом оторвал себе часть руки. Он принялся искать пропажу. Где она лежала, эта часть, он не смог увидеть, прошерстив глазами всё, до чего дотягивался взгляд. И, повернувшись в кресле в сторону и сдвинув ногу вбок, он нащупал маленький комочек, затесавшийся у его стоп. Прежде чем взять его левой, целой рукой, Алёша глядел на него словно видел впервые: он засматривался тем, как блеклый свет верхней лампы комнаты делил его беглую плоть с темнотой, выступавшей из-под звуковой консоли. И снова чёрное и белое стали осязаемыми. Алёшино лицо искривилось, будто готовясь обратиться в слёзы.

Стук. Кто-то постучал в дверь. Алёша двинул ногой, чтобы откатить часть своей руки глубже в тень, обернулся в кресле в сторону двери и, сбросив сантименты с лица, чётко и громко выговорил:

– Войдите!

С неспешностью и уверенностью незнакомец толкнул и распахнул дверь, остановившуюся совсем близко к мусорнику. Он стоял на пороге и рассматривал Алёшу презрительно-высокомерным взглядом, который вскоре переменил на свойственную человечкам его профессии пластилиновую деловитость. Как будто дав себе разрешение войти, он заговорил:

– Добрый вечер, – сказал пришелец так, как будто этим что-то сообщил.

Оба молчали. Незнакомец разбрасывал беглый взор по помещению, видимо, в поиске только что утраченных слов. За эту краткую паузу Алёша осмотрел вошедшего: пластилин средних лет, периодически заглаживающий неизбежно возникающие в его возрасте морщины, был невысокого роста и самую малость сгорблен; его руки держали нейтральную по своему оформлению шляпу, подходящую для дипломатических переговоров и сострадательных визитов с сообщением о чьей-либо смерти родственникам погибшего. Но привлекли Алёшино внимание не столько неприметность и однообразность человечка, сколько его стройные, длинные пальцы, ворочащие шляпу и механически перекладывающие её из одной ладони в другую. Пальцы стали отражением давних привычек, как это часто бывает.

– Я, собственно, – продолжил он, – вот о чём пришёл: ваше заведение… – замешкался гость, – это… мы… нами был заключён договор, и первый показ, к сожалению, прошёл неудачно. «Пластфильм» даёт возможность молодым, и даже, хе-хе, «новорождённым» (незнакомец сделал жест кавычек) кинотеатрам представить себя в качестве возможных партнёров, и вы знаете, что выходим мы на партнёрство более чем регулярно. Мы открыты для кинотеатров различного уровня, хоть преимущественно с крупными представителями сферы работаем. У вас, пожалуй, по аудитории недостаток: ваше заведение не зазывает, оно лишено привлекательности для зрителя. Это я, впрочем, перепрыгиваю. У «Дружбы», наверно, светлое будущее, но сейчас вы, к сожалению, нам не подходите. Как партнёр то есть.

Со сдержанным удивлением представитель «Пластфильма» встречался взглядом с Алёшей – последний, казалось, и не переставал слушать тишину, за исключением постукивания проигрывателя киноплёнки, с того момента, как незнакомец переступил порог. Панибратство и вседозволенность сосредотачивались в прищурившимся взгляде Алёши, переходящим между лицом гостя и его играющими шляпой пальцами.

Помолчав так недолго, собеседники, причём одновременно, обрекли самих себя на то, что называют недопониманием.

Алёша приосанился в кресле и стал смотреть на гостя ещё более усиленно. Игра шляпой в руках остановилась, и пальцы замерли. Господин из «Пластфильма» вернулся к бездумному разглядыванию комнаты, негласно согласившись с Алёшей проигнорировать всё сказанное. Бросая бессодержательный взгляд по комнате, гость остановился на мусорке, где вычленил из смеси пищевых остатков и одноразовых тарелок плёнку с рекламной записью, отсутствию которой он и возмутился в начале сеанса. Подойдя к баку, господин погрузил изящные пальцы в мусорку, откуда презрительным и недоумевающим в своей медлительности движением вытягивал большим и указательным пальцами те самые кадры, но от чего-то липкие и влажные. Он вытянул большую часть этой ленты и, держа её неподвижно, встретился взглядом с Алёшей и произнёс риторически:

– У вас все дома?

Алёша помолчал, подперев голову раненой рукой, и, сохраняя былое выражение, наконец ответил:

– Я живу один.

Лента змеёй опустилась в бак, незапачканные пальцы были отряхнуты и протёрты, шляпа переместилась на голову – вот какое создавалось впечатление о том, как это видел Алёша, судя по его лицу. Раздался голос:

– Хотите побунтовать? Лучше побастуйте… Бестолочь.

Дверь закрылась с той стороны. Напряжённый взгляд Алёши продолжал упорствовать в ту же точку, в то же место в пространстве, где собеседник словно выковал в воздухе свою невидимую копию, прежде чем уйти.

Зрителей в зале не было, фильм с полчаса как закончен, проигрыватель молчал, а Алёша продолжал смотреть.

Удар, и ещё удар о то же место, что в прошлый раз. Алёша взлетел с кресла, оттолкнув его назад, выдернул бобину с фильмом и принялся дробить, выкручивать и рвать плёнку. Он швырнул бобину с яростью в мусорник и перевернул его, заставив вылезти, выпасть и вытечь оттуда всё содержимое. Алёша бил, швырял, ломал, уничтожал, и с каждой секундой его безумия эта небольшая рабочая комната всё больше напоминала душу её владельца.

В зале было мрачно, и только верхняя лампа рабочей комнаты рассеивала свет, обличая внутреннюю разруху. Часы показывали пол-одиннадцатого. Алёша, в надорванном на спине и по рукавам костюме, сидел в обветшалом кресле, у ног его лежали треснутые опорожнённые бобины и змеи порванной плёнки, а из разбитой настольной лампы выступали кусочки стекла. По всему помещению были разбросаны листовки и газеты с рекламой накануне завершившегося показа. Алёша приподнялся с кресла и стал разбирать мусор, плёнки, бобины и листовки, вытаскивая что-то из-под завалин. Он искал это по комнате, а когда посчитал, что обнаружил всё, прижимая найденное двумя руками к груди, обратился к выходу.

Сделав несколько шагов, Алёша вскрикнул: тут же, зашагав, он ударил ногу о разбитую лампу, надорвав конечность. Он переступил через последнего обидчика в своей жизни и покинул «Дружбу».

По возвращении домой, Алёша вошёл в спальню, хранящую в своей глубине рабочий стол с почивавшей сверху тетрадью и стоящей рядом баночкой чернил. Он взгромоздил на край стола то, что нёс в руках, уселся на задвинутый в стол стульчик, щёлкнул настольную лампу, осветившую, помимо прочего, его изуродованное тело, раскрыл тетрадь, обмакнул истончавшуюся часть правой руки в чернила и стал писать.

Часть третья

Рисунок седьмой, дневник Алёши любой день, любого месяца, любого года

«Это какое-то жалкое чувство. И дышать не даёт.

Я замираю иногда, когда думаю о своём будущем, когда думаю о своих детях. Когда просто представляю себе, что у меня есть дети. Считаю, что самым большим грехом, – преступлением, как угодно, – стало бы иметь детей, будучи несчастным. Особенно жестоко создавать новую жизнь, при этом ненавидя собственную.

(Алёша сделал паузу в минуту, обдумывая, что писать дальше)

В офисе «Дружбы» пол заложен бумагой и плёнкой, есть несколько идей на этот счёт.

Следует начать так: не ради непонятной, абстрактной выгоды я на это пошёл, а чтобы понять себя. Каждый день без изменений: утро – зеркало – плёнка – ночь, и в этом цикле я вращаюсь как кадр в проигрывателе с бобины, то обнадёженный, то обескураженный, и мне следует, и всегда следовало, из него выйти, превозмочь его тем или иным способом. И мой кинотеатр казался этим путём, этим выходом. Я ненавижу его всем сердцем.

Что это за болезнь, что за порча, что за проклятие? Что это за преходящая вялость, отчаяние, что за волнующий и скоротечный экстаз? Часы, что я стоял на улице, пихая в прохожих своими бумажками, считались мною поминутно, потому что раньше я не вдохновлялся никакой задумкой так долго. Ничто меня так сильно не воодушевляло. В один из тех дней, когда я занимался кампанией, я простоял до одиннадцати, чуть ли не до полночи как ни в чём не бывало, а когда шёл домой, то и мысли не допустил обеспокоиться о своей утрате чувства времени. А её-то как раз и не произошло: я чувствовал каждый час, каждую минуту, каждые десять секунд, и занятие стоять со стопкой агитки по подбородок меня восхищало как изнеженная любовница. На следующий день, как проснулся, весь былой экстаз улетучился, и я встал с постели разбитый и унылый, – вот какой я был, – и тут же мысленно покончил со своей инициативой, и даже думал, что она лишь нелепая и что начинать её вовсе не стоило. Безумие.

Отражение моей чёрной фигуры в белом зеркале ванной комнаты порой ставит меня в ступор. Не в том смысле, что я не понимаю, кто там отражается, кто стоит там предо мной, – хотя этого я тоже не понимаю, – а в том, что я смотрюсь в него каждый раз одинаково. Кому я позирую? Чего я пытаюсь добиться рассматриванием своего искусственного лица, своих беспалых рук?.. Я хочу разглядеть себя насквозь, чтобы убедиться, что я настоящий, а не пластмассовый?

Со скольких это лет? Поздние подростковые пару лет? Ранняя молодость? Это чушь и бред!

Но тогда что истинно?

(Вновь пауза)

Мне так порой нежно в груди… Надежда, рождённая в обречённом мире.

(Пауза)

А ведь после таких откровений придётся в зеркало снова смотреться. Иногда, бывает, просыпаюсь поутру и раскрываю глаза, и ум светел отдохнувшим, а вдруг воспоминание об очередном откровении возникает у меня в мыслях, и я сразу же стыжусь, думаю: «Что же я сделал? Зачем я это сделал?». Действительно, зачем же я это только что всё написал? Буду в зеркало смотреть и думать, что это вот он всё, мол, написал, это он ненормальный, взгляни на эту рожу. И буду смотреть вновь себе в глаза через зеркало. Иногда мерещится, что я ему скоро надоем, и оно треснет с бешенства.

Путь перекрыт куда ни сверни. Чтобы меня раздавить, им хватило послать всего-то одного манерного, критически настроенного мальчика на побегушках, который в компании никакого определённого места не занимает и даже, я уверен, никакими конкретными делами там не занимается, но несёт ответственность за всё, что его касается и не касается, и, что самое главное, который готов разорвать собственную грудь, чтобы показать всем и вся, что интересы компании у него клеймом по сердцу выжжены – вот как страстно и всецело он посвящает себя работе. Он гордый, а я – нет, вот и вся разница между нами.

(Алёша вновь обмакнул руку в чернила)

Бить уже пропали силы, а продолжать упорствовать с этой «Дружбой» – осточертело; это глупость, и всегда так было, просто я этого не видел… Да и воображение угасло. Но другая искра будет, не сомневаюсь. Разве что несколько более предметная.

Предупреждать мать и отца не стану, им об этом нечего знать. Во всяком случае сами узнают, а переписку вести – чересчур себя превозмогать.

О Боже, блаженная нега… Словно на груди стала таять добрая льдинка: холодная, но хорошая… Моё существование есть чёрт возьми что!

После сегодняшнего дня жизни нет, и я разбит. Эти скачки, переворачивающие меня вверх-дном, этот экстаз боли и отвратительная мука блаженства стали всем, что я есть, воплотили меня и перекрыли меня. Я завещаю им себя. Когда я уйду, обо мне услышат, меня запомнят. Как того, кто пришёл из ниоткуда и ушёл в никуда.

В голове словно тупой кусок беспросветной пластмассы…

Устал, но надо действовать. То, что мне сейчас надо, лежит в верхнем ящичке на кухне.»

Рисунок восьмой

Алёша закрыл тетрадь. Прежде чем встать, он опустил кончик своей руки в чернила ещё раз и поставил крест на обложке тетради, изображавшей цветы, серпантином обволакивающие бледные стебли. Тетрадь была не столько толстая, сколько плотная: листы столь тесно прижимались друг к другу, что выпячивали наружу одни и делали более незаметными другие. Внутри прятались Алёшины мысли, впечатления и прочие спонтанные душевные поиски чего-то неопределённого и даже морально не осязаемого, но Алёшу это не беспокоило. Он глядел на эту тетрадь подчас очень бережно, любопытно и даже участливо, но такое выражение его лицо принимало только при разглядывании обложки. Обвиваемые цветами три стебелька, бледные и почти что лучезарные, росли из черноты земли; пробивались растения из словно разложившейся, с виду гниющей почвы, рыхлостью своей поверхности напоминающей испражнения крупного рогатого скота. Но в мире Алёши крупного рогатого скота и, тем более, его испражнений не было, поэтому он для себя такое сравнение не проводил.

На момент описываемых событий квартира Алёши была подобна «Дружбе»: неприметная, но ещё не мёртвая. Она была довольно бедна и состояла из спальной комнаты, кухни и раздельного санузла, так что Алёша не проводил в ней много времени. Точней, однако, было бы сказать так: временами он забывал о ней на целые дни и предпочитал не вспоминать, оставаясь ночевать в «Дружбе», а в некоторые периоды тех же необъяснимых его закрытости и отрешённости он чувствовал, что скорее скончается в этой квартире, чем покинет её пределы. Как бы это ни казалось ему ненормально, вся жизнь его последних нескольких лет могла быть представлена как поочерёдная смена этих состояний.

Он вышел из дома и направился в сторону «Дружбы». В руках он нёс свою помеченную тетрадь. Те же самые места, те же улицы и лица встречал он по пути в свой второй дом, хоть последних было очень немного в такое позднее время. Шёл он хромая, с опущенным в землю взглядом, поднимавшимся на прохожих только при их приближении. За весь свой маршрут от дома до кинотеатра Алёша обратил внимание, кроме как на землю и редких прохожих, только на одну вещь: на фасаде «Большого Дворца» красовалась новая афиша готовящейся к прокату романтической комедии «Краски жизни». Там же, Алёша увидел и слоган скорой премьеры: «Впусти в жизнь краски!». Разглядев и прочитав эти надписи, Алёша продолжал идти, не спуская уставшего взгляда с рассмотренного и прочитанного. Он перевёл взор на изображение на афише, где увидел молодую улыбающуюся пластилиновую пару, обнявшуюся в танце. Он глядел как ошеломлённый. Можно предположить, что другой на его месте тоже был бы ошеломлён, а возможно, что и более того. Поймал себя, пожалуй, в тот момент Алёша между этим изображением с афиши и осознанием того, что сейчас сам собирался сделать, как между молотом и наковальней. Подходя к «Дружбе», он отвёл глаза – в последние несколько мгновений во взгляде его отражался замах молота.

Вот и недавняя рабочая комната с её капитальной разрухой, вошёл в которую Алёша подобно сотруднику «Пластфильма» накануне. Свет с его ухода так и остался включённым, а куча разбитого и разорванного фильма, переплетающая в себе газеты и листовки, была, что ли, как-то сдвинута или иным образом перемещена, поскольку Алёша подходил к ней никак иначе, как в недоумении, пускай и знал он наверняка, в каком состоянии оставил рабочее место перед уходом. Как и прежде при возвращении домой, на Алёше был надорванный на спине и по рукавам костюм, бывший, при этом, наименее пострадавшей частью его внешнего облика: руки были искалечены, лишены целых кусков плоти и походили на травмированные щупальцы осьминога, надкусанные местами каким-нибудь морским хищником; голове не хватало части над правым виском, и там, вместо привычного Алёшиного тела, будто бы зиял кратер, полученный Алёшей, казалось, в результате слишком любопытных космических приключений; замыкала образ травмированная левая нога, не позволяющая Алёше привычно ходить не хромая и вольно переключать скорость собственного шага. Таким Алёша был теперь, после всего, что произошло.

Никак не удавалось ему сосредоточиться, и он переводил взгляд то на плёнку, то на киноэкран за стеклом. Наконец, он присел, согнув колени, и непринуждённо швырнул тетрадь в горку ко всему остальному. Он выскреб рукой из кармана коробку спичек и принялся старательно пытаться её зажечь. Для этого он выбросил несколько спичек из коробки и, прилагая к этому всю возможную точность собственных движений, занялся нанизыванием одной из выпавших спичек на свою руку. Он сломал не одну спичку, но, наконец, он вонзил одну из них в себя и зажёг всю коробку. Пожалуй, что даже с уважением ко всему былому он толчками руки постепенно пододвинул горящую коробку к кончику выбивающейся из кучи плёночной ленты. Плёнка воспламенилась, позволив огню пережёвывать Алёшины воспоминания и переваривать их в пепел. На лице Алёши возникло выражение облегчения, даже радости. Он продолжал так сидеть и, казалось, не думал уходить. Пламя перепрыгнуло на другой конец плёнки, становясь всё прожорливей. Алёша смотрел на эту горящую кучу плёнки как на решённое дело и наблюдал за разрушением подобно умирающему больному, греющемуся в тёплых лучах последнего для него заката.

Как с ностальгией, Алёша осматривал всю комнату. Сколько было пережито и перенесено им здесь, и всё это подходило к концу. Плёнка, кресло, окно… И вдруг взгляд пал на что-то маленькое, лежавшее под консолью регуляции звука и выступавшее из тьмы. Алёша подкрался и достал оттуда оторванную часть собственной руки, недавно им спрятанную, но там же и забытую. Лицо Алёши охватил резкий страх, но вместе с ним пришла и ясность в глазах. Алёша схватил этот комочек себя, выдернул несколько лент ещё не воспламенившейся плёнки, выхватил из огня ещё не уничтоженную пламенем свою тетрадь и покинул «Дружбу», в течение двух часов сгоревшую дотла.

Рисунок девятый

Общество в буквальном смысле лепит тех, кто его составляет, а значит, лепит самого себя. Тем, кто верит, что оно само представляет собой что-то однозначное, неизменное и объективное, удивительно узнавать, что не только попавший в общество пластилин лепится по общественным порядкам, но что и он некоторое время спустя начинает лепить других пластилинов тем же образом, как и его самого слепили когда-то. И вот, по мере расширения общественной лепки, обобщённая пластилиновая масса, в сущности, показывает своей лепкой и то, каким она хочет видеть себя сейчас, и то, каким она считает её общество должно быть, то есть в будущем. Это не только определяет лепку новых пластилинов, но и требует какой-то веры. А вера, по своей сути, слишком личное и в некоторой степени уникальное явление, для каждого пластилина неодинаковое и этим нагоняющее на слепленный и лепящий народ страх разобщения и разъединения. Поэтому вместо того, чтобы верить, обычно предпочитают уповать. И разница здесь в том, что упование содержит в себе веру, но никогда не безусловную; вера – элемент упования, но не верой движимо упование, а только желанием поиметь с веры выгоду, задобрить высшую силу, иными словами угодить богу. И то общество, в котором жил Алёша, не предлагало бога ни в какой конкретной форме. Возможно, богом было чувство отрегулированного нерушимого порядка, а возможно, что и чувство коллективного сплочения против пластмассы оказывалось для пластилинов и пластилинок нужной им, незыблемой религией. Но какой бы то ни было веры, не доведённой до религиозного собственничества в отношении того, на что уповали, или защитнической агрессивности против всякого инаковерующего, всё же, не было. Это краткий пересказ нескольких записей, которые Алёша оставил в дневнике в те дни, когда обустраивал только что выкупленный строительный завод в будущий кинотеатр, название которому ещё не родилось в его сознании.

Алёша зашёл в квартиру стремительными и тревожными движениями, держа в охапке всё то, что он унёс из «Дружбы», когда ставил точку в её истории. От нервозности его шага плёнка подпрыгивала и даже развивалась в стороны, пока не была вместе со всем остальным взвалена на рабочий стол в глубине единственной спальной комнаты. Он щёлкнул лампу, и две бесформенные кучи прояснились в темноте: первая, находившаяся прямо перед Алёшей, состояла из киноплёнки, сверху которой лежали часть руки его и едва не сгоревший, успевший почернеть дневник; правая же куча была той, которую, как виднелось во тьме, Алёша, образовал, когда вернулся домой после срыва в «Дружбе». Отдышавшись от резких движений, он неспешно и с благодарностью поднял свою оторванную плоть и возложил её на правую горку, состоящую из других оторванных, отбитых и просто потерянных им частей своего тела во время приступа ярости: там была часть его ноги, потеряв которую он теперь хромал; там же был и кусок его головы, загадочным образом им потерянный, и, наконец, его рука. Они возвышались на куче гораздо крупнее и составляли её вершину – а там, в прослойках Алёшиной плоти, были видны те потери, след от которых сейчас невозможно было разглядеть на самом Алёше из-за его костюма, пускай и повреждённого. Стало понятно, что подобная башня могла быть результатом лишь длительного и упорного труда, и никак не была итогом того, чем кончилась премьера прошедшим вечером. Казалось, что там были годы Алёшиной кропотливой работы. Но, как уже упоминалось, он был не из вспыльчивых. Что он делал с собой и как – вопрос без ответа.

Ярким светом зажглась ванная комната. Алёша степенно подходил к зеркалу и смотрел в отражение своих глаз. Он продолжал совершать шаги, не отводя взгляда. Уперевшись телом в умывальник, он глядел на своё лицо почти что вплотную: всё белое в нём, стоило лишь посмотреть, как становилось чёрным, а всё черное вокруг мигом превращалось в белое. Не дав никакого предупреждения своему отражению, он расколол его резким, сильным и целенаправленным ударом сжатой руки. Он бил, закрыв глаза, одной рукой, а затем другой, дробя своё мрачное от боли лицо на осколки стекла. Нанеся ещё несколько ударов, Алёша открыл глаза и выдернул самый заострённый кусок из зеркала, после чего другие его части рассыпались на пол с треском, где он оставил их лежать. Удерживая добычу, Алёша вновь сомкнул в отражении стекла свой тяжёлый взгляд и, прождав так несколько секунд, направился обратно в комнату.

Пластилин, крепко обхватив осколок своей рукой, вспорол рубашку, ограничивающую его в движении. Он уселся на кровать в видимом раздражении и даже страхе, и просидел так несколько минут, прежде чем перевести внимание на кусок зеркала в беспалой ладони. Наконец, Алёша, с искажённым и прищуренным от боли лицом, принялся резать по своей руке. К его стопам падали кусочки тела, которых он себя лишал. Он продолжал это занятие тридцать минут, а может и больше, делая каждые несколько минут перерыв на тяжёлое дыхание и почти переходящие в плач стоны. По прошествии двадцати минут, он перешёл на вторую руку, с которой покончил быстрее, но из-за чего вскрикивал от боли громче. Закончив, он выпустил стекляшку из рук, и она упала, покрытая пластилином, среди прочих его отрезанных и отрубленных останков. Алёша поднялся с кровати, протёр уставшие свои глаза тонкими, длинными пальцами и вернулся к столу.

Дневник и чернила он отбросил к краю, плёнку отодвинул в сторону, а в центр рабочего пространства выдвинул некогда живые части тела, ссохшиеся уже в затвердевший пластилин. Алёша принялся лепить.

Всю ночь окно Алёшиной квартиры выпускало наружу свет его комнаты. Это не редкость для одинокого пластилина, проводить бессонные ночи, но в этот раз случайному прохожему пришлось бы неистово напрячь воображение, чтобы угадать, чем внутри занимался хозяин. А если бы ему и сказали правду, то он навряд ли поверил бы.

После этой ночи Алёша исчез из поля зрения даже своих немногих знакомых, здоровавшихся с ним на лестничной клетке или ещё в каком-нибудь месте. Никто не стучал в его дверь и не приходил искать, в том числе и по поводу его сгоревшего кинотеатра, дымившего как обугленная спичка. Да и сам Алёша не казался этим слишком заинтересованным. Может быть, кто-то видел его со спины заходившим в квартиру или замечал очертания его новых необычных рук, когда он покидал своё жилище. В общих словах, Алёша как будто испарился.

Однажды, сосед Алёши, выйдя в подъезд, устремился к лестнице, путь к которой проходил в том числе рядом с дверью Алёшиной квартиры, когда услышал голос своего старого знакомого. Любопытный пластилин был уже зрелого возраста и счёл поначалу нелепым подслушивать, но не сдержал рвения узнать о делах такого уже тайного и незаметного Алёши, услышав в квартире последнего ещё чей-то голос. Сосед обернулся, убеждаясь, что его никто не видит, и, прильнув ухом к двери, стал слушать:

– Я не понял, что ты мне сказал про стремление к жизни, ты объяснишь? – спокойно произнёс Алёша.

– Да.

Соседа словно кто-то дёрнул за плечо, грубо потянув на себя – настолько резко он отпрыгнул от двери как в испуге. «Да», произнесённое таинственным Алёшиным собеседником, произвело на подслушивающего сильнейшее впечатление: тому казалось, что слово это он услышал будто бы внутри себя: словно возник этот звук извне, но прозвучало это «Да» и внутри него. Страх недолго пробыл на лице человечка и быстро был заменён отвращением. Пластилин ушёл, оставив любопытство, но разговор продолжился:

– Ты видишь, все предметы и живые существа имеют между собой различия, но от этого не перестают вместе составлять материю, – говорил Алёшин собеседник после своего «Да», – и везде, куда ни глянь, существует стремление, которое вшито в материю. Этим стремлением является довести собственное существование до максимального, конечного состояния, до абсолютной формы иными словами. Например, эта дверь, – говорящий протянул руку в сторону двери.

– Да, объясни на примере с дверью! – с восхищением и любопытством воскликнул Алёша.

– Дверь может находиться в двух состояниях: закрытом и открытом. Если она закрыта, то она абсолютно закрыта, то есть находится в своём совершенном состоянии. Но если же она открыта, то она может быть приоткрыта или вовсе образовывать лишь щель между своим телом и дверным проёмом, – Алёшин собеседник показательно производил с дверью соответствующие действия, – и стремление, заложенное в каждую дверь – быть полностью открытой – настолько, насколько это позволяет пространство, либо быть закрытой.

– Угу… – кивал в знак понимания Алёша, слушая речь и наблюдая.

– То же касается живых существ, которых мы зовём «одушевлёнными». Все живые создания находятся на протяжение всей продолжительности своих жизней в состоянии стремления к достижению своей абсолютной формы, они стремятся преобразовать своё существование в идеал, совершенство, и раскрыться, – если хочешь сравнения, – как бутон. Поэтому в каждом живом существе есть какое-то болезненно-эротическое желание жить.

Собеседник сделал паузу.

– Об этом мы и пишем, – заключил он.

С тем же восхищённым видом Алёша рассматривал его: рубашка и брюки, надетые исключительно из необходимости поддержания пластилинового приличия, скрывали под собой худощавое, вполне сухопарое, но отнюдь не обветшалое тело; ноги были босые и довольно измученные, голова его с правой стороны чем-то напоминала Алёшину, а лицо его было неописуемо. Алёша, глядя на него, стоящего около распахнутой двери в зал, сидел боком к столу, повернувшись к собеседнику телом, и удерживал в правой руке перьевую ручку, тогда как на столе перед ним были разложены в разных невысоких стопках в 20–30 страниц, как можно было предположить, черновики готовящейся рукописи. Сбоку страницы, лежавшей под его ладонью, был раскрыт его дневник где-то в середине, а в углу стола, на дальней стопке, самой высокой из всех, верхняя страничка была озаглавлена: «Театр киноискусств». Благоговение не сходило с Алёшиного лица, а глаза не теряли взгляд собеседника. Последний продолжил:

– Ты знаешь, что ты не безмолвный рупор, который только передаёт чьи-то слова. Наоборот, Алёша, ты знаешь… Чего ты хочешь?

Алёша отвёл взгляд. Он приосанился на стуле и сказал:

– В тот день я оставил тебя, когда закончил. Ты лежал здесь, на постели, – Алёша указал кончиком ручки на постель, – а я ждал. Ждал три дня и не тревожил тебя. Я ожидал тебя…

В лице Алёши отразилось впечатление, словно он сам не понимал, зачем начал это рассказывать.

– И я никогда бы не подумал, что у тебя будет такой странный голос! – подвёл он.

– Какой же? – поинтересовался собеседник, выждав паузу.

– Такой тихий, что я и сам удивляюсь как его слышу, но… но в то же время понимаю, что ничего громче я никогда не слышал.

Они смотрели друг на друга: Алёша – в благоговейном ожидании, его собеседник – с доброй иронической ухмылкой. Оба казались довольны друг другом. Оба казались вдохновлены.

– Алёша, кто я? – прозвучал вопрос.

Алёша молчал. Его губы потихоньку шевелились, но никаких звуков он не издавал.

– Алёша, кто я такой? – прогремел вопрос.

Но ответа на него не последовало. Алёшин собеседник продолжал почти незаметно улыбаться. Вдруг, он начал расстёгивать рубашку.

Алёша закрыл глаза и только слушал, не меняя своего положения. Он слышал шорох рубашки, переходящий в шуршание киноплёнки. Он слышал движение ленты фильма при каждом движении собеседника. Он слышал, как тот вздыхал и стонал при этом, и как его брюки выдавали своим щекотным звуком обтянутые плёнкой ноги и бёдра. И как сухой пластилин, надрываясь, преодолевал это препятствие, служившее ему, при этом, скрепами.

Вновь раздался голос:

– Алёша, раскрой глаза.

Тот молчал и продолжал нежно улыбаться с закрытыми глазами. Но даже так было видно, что глаза его тоже улыбались.

– Алёша, раскрой глаза, – повторил собеседник, всё ещё не нарочно издавая тихие шуршания киноплёнки.

– Алёша, раскрой глаза, – и голос этот раздался и снаружи, и внутри.

Конец