Читать онлайн Русский разговор с «Красной графиней» бесплатно
Эхом прозвенел дневной трамвай.
Усталость и тоска были привычны, но в тот миг он не мог знать долгого ужаса, который его ждал.
Всё.
Один на улице, в городе, во вселенной.
Жену только что поцеловал, она ушла. Сын уехал неделю назад.
У ног, на земле, – два рюкзака и сумка. В них ноутбуки, куртка, рабочие башмаки. Паспорт с бесполезными уже штампами, в папке с бумагами – решение суда о выписке из той, далёкой, квартиры.
Шум толпы, но никого нужного, родного, рядом нет.
И его самого – нет.
Бинт, спички, карандаш. Старый походный нож.
Телефон – на два звонка.
Без работы. Без денег.
Бездомный.
Почти нищий.
В длинной и бесшабашной кочевой жизни, в переездах, в случайных жилищах, в его рюкзаке всегда было только несколько книг. Одна, купленная отцом в детстве; другая, та самая, в которой когда-то был напечатан его первый рассказ, и ещё шеститомник Грина, подаренный ему женщиной с голубыми глазами. Своих изданных книг не хранил.
Но он же писатель, может и должен говорить о важном для многих…
Произошедшее было почти неожиданным, в растерянности не получилось сделать ничего нужного, но за несколько дней до рухнувшей жизни он всё-таки обратился к одному случайному знакомому, человеку, которого в минуту отчаяния можно было о чём-то спросить.
Без шансов, без логики. Без надежды.
Телефон. Сквозь уличный шум.
Странно, но сейчас звонил именно тот самый человек.
– Привет, ты уже нашёл, где будешь жить?
– Нет.
– Слушай, есть вариант…
– Записываю.
Его ждали, и это было первой необходимостью дня.
Внезапно мелькнула искра мелкой надежды, но постоянно и сильно думать о ней он не хотел, опасаясь ненароком загасить, лишиться так же неожиданно, как и обрёл. В голове по-прежнему ворочались, сталкиваясь в безответном страшном молчании, гулкие камни вопросов.
Автобус исправно выбрался из города, проехал по шоссе меж обычных полей, и скоро остановился посреди высокого, ровного леса.
Повернуть налево и пройти полтора километра пешком по тенистой грунтовке.
Он устроил рюкзаки на плечах, сумку повесил на шею.
Усмехнулся.
Без груза – пятнадцать минут, с неудобным жизненным багажом – двадцать пять.
Такое было знакомо. Он готов. Вперёд!
После города оглушила другая тишина.
О чём-то коротко и звонко разговаривали в кустах птицы, некоторые по каким-то своим крылатым надобностям перелетали через пустынную дорогу, замечали его и тогда кричали громче. Сухой гравий под ногами скрипел, выворачивались отдельные мелкие камни, отскакивали по сторонам. Пыли не было, вчера и в городе шёл небольшой дождь.
На неожиданный стук дятла он попробовал быстро обернуться, пытаясь увидеть птицу в высокой плотной листве, но не получилось. Через минуту дятел начал громыхать по пустой сосне уже позади него, метрах в пятидесяти.
Он продолжал улыбаться.
По ровной дороге шагалось привычно, хотелось расправить плечи и с силой дышать, но мешали рюкзаки.
Справа вдоль дороги краснел богатый шиповник. Не зная ещё ничего, не загадывая надолго, он по привычке замечал мелочи. Ягод было много.
Строились дачники. Иногда шумели за лесом далёкие инструменты, по-рабочему уверенно кричали люди.
Из ближнего болотца за обочиной ярко глянули на него сквозь темноту тины и ряски, через нетронутые никем камыши, жёлтые кувшинки.
С весёлым отчаянием, одним движением, подкинул, поправил на шее неудобную сумку.
Сразу же за поворотом, после моста через тихий ручей, он увидал странный длинный дом. Наверно, тот самый, в котором когда-то жила графиня.
Грохотало сердце.
Открыл калитку.
С деревянной скамьи посреди двора поднялся высокий, грузный старик.
– Ты кто?
– Писатель.
– Хороший?
– Самый лучший.
– Хвастаешься?
– Смеюсь! Мне хорошо.
Действительно, без рюкзаков и скинутой на землю сумки стало удивительно легко. Детским ароматом полевых ромашек коснулось давно уже забытое чувство предстоящей свободы.
– Пожить пустишь?
– Живи.
– А сколько платить? Условия?
– Нисколько. Книгу про графиню сможешь написать?
– Смогу.
И тут же придавила сердце тёмная, скользкая осторожность. Задрожали руки, заверещал внутри знакомый жалкий испуг. Опять впустую? Снова издательствам его книга не будет нужна. Сколько раз уже с ним было такое, обжигало, бросало лицом в грязь…
– А зачем? Кто напечатает такую книгу?
Старик хитро поплевал на окурок, вдавил его в почти полную стеклянную банку.
– Создам условия. Ты будешь думать, писать, а я – показывать тебя туристам за деньги, ну, вроде как знаменитость. Вот, мол, приехал из города, живёт у меня в имении, пишет роман про богатую немецкую графиню. А там, как получится, – у неё же куча наследников за границей осталась! Договорились? Сможешь?
– Да.
Немного ещё так хорошо подышать – и он, действительно, сможет всё.
– Пошли, покажу окрестности. Чтобы знал обстановку, когда попрошу по хозяйству помочь.
Хозяин провёл его по владениям, рассказал историю места.
В молодости, во времена бешеных автомобильных и таможенных денег, Хозяин купил недалеко от города двести гектаров земли, край леса, озеро и развалины бывшего графского имения. Давно ещё, сразу же после войны, новая власть взорвала главное здание, испытывая нужду в кирпиче для строительства рабочих бараков, а вот вспомогательные постройки остались.
– Здесь была конюшня, в этом доме жили птичницы и кухарки, а правая пристройка – каретный сарай. Хочешь увидеть, что осталось от графских хором?
Хотелось слушать, соглашаться видеть и узнавать.
Тот далёкий, случайный доброжелатель, который дал ему этот удивительный шанс, успел предупредить по телефону о характере Хозяина, немного рассказал и о графине.
Всё совпадало.
Вздорный, нелюдимый, себе на уме.
Так оно и есть.
А графиня…
Звали её Марион.
Жила она здесь, молодая, в прежние немецкие времена, продолжала семейное дело, управляла огромным имением. Во время большой войны, когда наши наступали и были уже совсем близко, собралась графиня в один момент, вскочила на своего коня и по весенним дорогам, забитыми беженцами, рванула в Германию.
Там она стала знаменитой на всю Европу журналисткой, скучала по родным местам, но никого не винила в том, что всё так получилось. Была Марион честной, умной и прожила хорошую, интересную жизнь.
Всё было удивительно близко: вековая буковая роща, просторное озеро, место, заросшее одинаково ровными молодыми берёзами.
– Вот.
Хозяин высморкался на кусты, махнул в сторону берёзок.
– Здесь было огромное трёхэтажное здание, дворец, больше сотни комнат. Зимний сад, каминные залы, картинная галерея. Говорят, что там висел даже Рембрандт, в прежние времена короли сюда приезжали, фрейлины. Потом привезли однажды на грузовиках наших военных курсантов, разобрали они ломами здание до ровной земли, мраморные и бронзовые скульптуры в аллеях взрывали толовыми шашками, в учебных целях.
– Идиоты.
– Ага. Пошли в дом, покажу твоё жильё.
Тихо.
Грязь, запустение, большой проходной двор, заросший одуванчиками.
Ржавый мангал в углу.
Вдоль длинного забора валялось какое-то непонятное хозяйственное барахло, из последних сил держалась на центральных шестах огромная армейская палатка, раздёрганная по многим швам дождями и ветром, с оборванными верёвочными оттяжками.
– Бывали времена, сюда на корпоративы мужики из города толпами ломились. Деревенское мясо, хорошие шашлыки, без лишних глаз…
За калиткой во внутренний двор звякнула цепью собака. Через щели забора – большая.
– Не грозная?
– Чего?
– Пёс, говорю, не кусачий? Без тебя, если в дом соберусь идти, не набросится?
– Дай ему лопатой в лоб или косточку с мясом – сразу же подружитесь.
Огромный жёлтый пёс, испуганные прозрачные глаза, встал на дыбы, забегал, радостно зарычал, запрыгал вокруг Хозяина.
– Сейчас, сейчас, принесу тебе пожрать, подожди…
Ошейник, длинная прочная цепь, трава около будки вытоптана до земляной грязи, всё завалено сухими, не раз грызенными костями; собачьим дерьмом, недавним и давно уже закаменевшим на летней жаре в светлые катышки. Всё это вокруг будки – насколько хватает цепи.
Побитая эмалированная миска с остатками тухлой воды, с присохшими листьями и травинками.
Хозяин хмыкнул.
– Чего, не нравится?
– Нормально.
– В доме я живу один. Всего здесь тысяча двести квадратных метров. На втором этаже есть несколько комнат, кухня, все пустые. Так что мешать друг другу не будем, в гости буду к тебе иногда заглядывать, постучусь, если что. Жильё бесплатное, как и договорились, но еда – твоя, покупай за свои, готовь, что хочешь. То, что там всё старое, ну, газовая плита, дверца у холодильника сломана, не обращай внимания, оно мне всё равно сейчас уже без надобности. Менять ничего не буду, нет денег, чтобы безо всякого толка тратить. Устраивайся, спрашивай, если что не поймёшь. У меня в моих комнатах есть всё.
– А с интернетом тут как?
Старик-хозяин широко и беззубо улыбнулся.
– Повезло тебе, писатель! Только вчера должники провели сюда сеть, вон, столбы и провода из окна видно, можешь посмотреть. Компания, которая этими делами занимается, лет десять назад проложила по моим полям свой кабель в соседний посёлок, а платить всё забывала. Недавно я намекнул им на долг, ребята предложили не деньгами рассчитаться, а интернет мне сделать. Я-то в нём мало что понимаю, но подумал, что пригодится. Вот, пригодилось. Так что ты везучий!
Мощная стальная дверь в старинной кирпичной кладке первого этажа объясняла многое: и осторожность, и одиночество. Сварная, с прочным внутренним замком.
– Вот, держи, твой ключ от входа. Только не потеряй, сам платить будешь за новый, если потеряешь.
Широкая деревянная лестница со стоптанными толстыми ступенями скрипела, но подниматься по ней было удивительно удобно.
– Древняя лестница?
– Да, по ней ещё графиня мелкой пацанкой к своим дворовым подружкам бегала.
– Ого!
Хозяин остановился, отдышался в полумраке этажа.
Прямо – такая же глухая стальная дверь.
– Здесь живу я. В случае надобности – стучи, или позвони по телефону. По пустякам не колотись, не люблю. По утрам просыпаюсь долго. Вот, ещё…
Стены в старой штукатурке, пыльные, в паутине.
Хозяин нащупал на стене чёрный выключатель, щёлкнул.
– Ну вот, свет в порядке. Смотри, это – котелок. Прежний жилец, жил тут один умелец до тебя, работал в цеху, настроил отопление по гостевым комнатам, разводку сделал. Проверить только надо, в рабочем состоянии сейчас система или нет. Дрова есть, правда немного. У меня-то отопление электрическое, мне хватает.
Откашлялся, нагнулся, бросил окурок в поддувало котелка.
– Всё, я пошёл отдыхать. Осматривайся, живи. Потом поговорим.
Жизнь.
Случайно, зыбко и странно.
Ему в очередной раз дали кусок жизни. Без ясного, чёткого горизонта, безо всего того, что хотелось бы иметь прямо сейчас, но…
Вокруг тишина и нет рядом явного зла и обмана.
Это – факт. Выдохни прежнее, сумей начать новое.
Но ведь всё, о чём он писал раньше в своих рассказах, происходило!
Герои и жертвы, короли и простолюдины, ярость драки и нежный смех в те самые утренние мгновения, когда весь мир ещё обязан спать, – всё это было в его жизни. Рядом с ним свободно жили преданные могучие собаки и чудесные весёлые женщины…
Торопливый осенний вечер.
Рассмотреть всё подробно не удалось, да и не хотелось. Потом.
Легкомысленная и беззамочная входная дверь в гостевую половину, после неё – квадратный коридор; слева, в большой комнате, – чёрный, вонючий, в ржавых потёках, с высохшей от ненадобности водой унитаз.
Рядом с ним – подбитая жестяная ванна с кирпичом вместо одной ножки.
Зеркало на стене, в мыльных разводах и потёках.
В зеркале – худое, измученное, усталое лицо.
Не надо…
Есть же стеклянная полочка! Есть и стакан для зубной щётки! Правда, в пятнах какой-то жижи и пены с чёрточками бритвенной щетины. Ерунда! Промыть кипятком, протереть сухой бумагой – пустяк работа. Это потом сделаем легко, так, что дальше?!
В кухонной раковине – блестящий дохлый жук, опять паутина, толстенный слой жирной грязи. Вода из крана – сначала тонкой струйкой, ржавая; потом посветлела, побежала быстрей…
Сейчас бы кофе!
Ему давно уже был знаком приход после первой утренней чашки кофе. Через полчаса почти всё становилось ясным, казалось простым, требовало движения и дел.
Сейчас бы только немного крепкого кофе…
Дверцы почти всех кухонных шкафчиков болтались на сломанных петлях, внутри каждого валялся одинаково бесполезный многолетний мусор.
Единственное, что нашлось, и было пригодно для ведения хозяйства, – оббитый по краям двухлитровый металлический ковшик.
Отлично!
Ковшик – в раковину, под воду, полностью, отмокать.
Нашлась ещё столовая ложка с иностранными буквами.
И ложку – в ковшик.
Большой холодильник у дальней стены, подпёрт стулом.
Внутри – электрический свет, смрад.
Дверца морозилки вырвана с креплениями, забита пакетами с огромными мясными костями: мослами и лопатками.
Кровь годами капала из этих и прежних пакетов на нижние полки, на раздавленные пустые коробки кефира, на упаковки с остатками недоеденных убогих сосисок.
Здесь будет новая еда.
Завтра.
Жужжали в вечернем оконном свете мухи, огромные, зелёные, и множество других, маленьких и стремительных.
В каждой из трёх комнатах на тумбочках стояли телевизионные монстры. Древние и бесполезные иностранцы таращились в пространство своих саркофагов выпуклыми толстостенными экранами, запомнив ими навсегда ушедшую богатую жизнь. И внутри себя, и снаружи.
Проводов и антенн, которые связывали бы их с действительностью, обнаружить не удалось.
Спальная мебель была изготовлена и приобретена примерно в то же самое время, что и богатые телевизоры.
Диваны смешные и пыльные – ну и что?!
Есть, где жить! Есть, где сегодня спать…
Заколотило.
Непривычно маленькие деревянные окна.
В одном из них всё ещё опускается осеннее солнце, за стеклами другого, противоположного, поэтому уже тёмного, настойчиво посвистывает незнакомая близкая птица.
Теперь так будет каждый вечер…
Без предпочтений, наугад, выбрал дальнюю комнату, составил рюкзаки в угол, достал старые джинсы, майку, переоделся.
Гостевая кровать площадью в десять квадратов когда-то кому-то зачем-то дарила блаженство. Ничего из белья рядом не было: ни простыней, ни наволочек, ни одеял.
Грязный, в разводах, мощный матрас.
Тощая, насквозь пыльная подушка валяется рядом с кроватью.
Поднял, отряхнул.
В комнате ещё сохранялось ранневечернее тепло уходящего солнечного дня.
Отдохнуть.
Нужно немного отдохнуть, подумать, а потом…
Лёг и провалился в сон, как в пропасть.
Очнулся от вежливого, аккуратного стука в дальнюю дверь.
– Да, да, я здесь!
Вскочил, пробежал по череде непривычных ещё, сумрачных, комнат к выходу. Проковылял, не успев даже завязать шнурки на башмаках.
Хозяин уже стоял в дверном проёме.
Мощный, высокий, в брезентовой рабочей куртке, в резиновых сапогах.
– Не разбудил?
– Да я так, немного…
– Я костей взять собаке. И чайник принёс тебе, он у меня на кухне давно уже без дела валяется. Включи, попробуй. По-моему, не перегоревший. Воды плесни немного, воткни-ка. Ну вот, зашумел…
Хозяин выгреб из кровавого холодильника пакет с костями, присел на стул.
– Воду из крана прямо так пить не нужно. Она здесь из колодца во дворе, электрический насос качает, без всякой очистки. После сильного дождя иногда бывает ржавая, болотиной пахнет, но умываться, суп из неё сварить можно. Ладно, я пошёл.
– Спокойной ночи.
Обернулся. Прозрачный, пристальный взгляд. Непонятный и равнодушный.
Тёмная комната к позднему вечеру уже остыла от дневного тепла.
Не засыпалось. Как только приходила мягкая дрёма, его начинало колотить, в судорожном ознобе сводило руки, шею.
Вскакивал, разминался, пробовал снова уснуть.
Куртка в рюкзаке была, но её следовало беречь в чистоте на случай каких-то непременно важных встреч. Единственной приличной курткой укрываться никак нельзя.
В очередной раз поднялся с кровати, включил мутную лампочку, поочерёдно, стараясь не скрипеть, открыл полированные платяные шкафы вдоль стен.
Разное житейское барахло. Разломанный радиоприёмник, теннисная ракетка с рваными струнами, несколько баночек с пуговицами. Запутанная поплавочная удочка, электрический шнур с вилкой, смятая картонная коробка с мелкими гвоздями.
Из просторного и возможно тёплого имущества – несколько негнущихся, плохо, не до конца выделанных звериных шкур. Четыре енота, одна волчья. Сухие, но не воняют.
Перетащил их ближе, набросал на кровать, лёг, попытался удобнее укрыться добытыми шкурами. Получилось, как лохматыми листами жёсткой фанеры…
Очень скоро сквозь сон почувствовал, что от холода заколотило в очередной раз, но уже гораздо сильнее. С первой попытки не смог даже разогнуться, зубы сжимались сами собой, до скрипа, до боли в скулах.
Встал, выпрямился, кое-как добрёл до унитаза.
Возвратился в комнату с уже принятым решением, поочерёдно швырнул шкуры в шкаф. Приподнял огромный матрас, лёг на второй и укрылся верхним, рваным, ватным и толстым, как огромной бетонной плитой.
Болеть нельзя!
Будильник поставил?
Да.
Сон.
И снились ему хорошие дома, счастливые семьи, живущие в них; умнейшие люди, которые были бы рады повстречать именно его…
Утро, звонкие птицы.
Решения, принятые в минуты отчаяния, чаше всего бывают неправильными. Но иногда случаются отнюдь не грустные исключения.
Думал. Думал. Думал.
Не позволяя появляться никаким воспоминаниям думал.
Вспоминать нельзя! Ничего. Никого.
Вот как только настроится жизнь, можно будет разрешить вернуться воспоминаниям.
Сейчас не надо, ни к чему это, бесполезно…
Думать нужно только о мелочах. Досадно, но именно от мелочей зависит его сегодняшняя жизнь.
Неожиданно понял, что его жизнь уже разделена на три части.
Было прекрасное, удивительное прошлое, есть бредовое настоящее.
Каким будет его будущее? Нужно ли будет улыбаться многим необязательным людям? Сможет ли он сидеть рядом с ними за праздничным столом, слушать их пустые, тупые, жадные разговоры, есть зачем-то придуманные ими салаты?
Как он будет возвращаться в тот мир?
Какой будет его новая, третья жизнь?
Но она будет.
Обязательно.
Как приветствуют язычники долгожданный восход солнца, так и он обрадовался, когда сквозь деревья в окно сверкнули первые утренние лучи.
Не голоден. Выспался. Успокоился. Теперь нужно просто думать.
На цепи…
Работы нет. Остатка денег хватит только на еду и, иногда, на автобус до города. Искать жильё в городе? За него нечем платить. Искать работу? С таким деревенским жильём работа возможна только сменная. Попался. Ловушка.
Думать…
Без фантазий, только факты, как бы ни хотелось уютно помечтать о свершениях.
Есть жильё, пусть убогое, грязное, но есть. Что ещё? Немного расходных денег. Есть время.
Заняться книгой о графине? А вдруг действительно получится? Вдруг – выход?!
Да, конечно, стоит попробовать. Пока не придумаются какие-нибудь лучшие варианты.
Хорошо. Правильно.
Бедный поэт, умей удивляться собственной жизни…
Графиня Марион?
С ней ведь тоже когда-то случилась беда, но она смогла справиться с жизнью. И он тоже сможет…
Нетерпеливо умылся, побрился. Стараясь быть тихим спустился по древней лестнице.
В хрупкой тишине солнечного утра медленно вышел за ворота.
Птицы, птицы, птицы… По-разному шелестели деревья.
Озеро в безветренный полдень сверкало полосой до самого дальнего берега, только под тенью высоких буков на воде держались плотные полотна темной ряски.
Он поднялся на крутой холм.
Тонкие солнечные лучи пробивались сиянием через листья больших деревьев, и падали узорными дрожащими пятнами на густую траву.
Вырезал из ольхи палочку, шёл по давней тропинке, внимательно раздвигая и рассматривая заросли.
Приятного спокойствия не получилось.
В одной из глубоких ям на лесном склоне, которую давно оставили после себя местные искатели сокровищ, лежал мёртвый бобр.
Стены глинистой ямы были высокие, отвесные, после последних дождей – скользкие. Бобр оступился в темноте или был слишком любопытным. Выбраться из ловушки у него не получилось.
Жалобно кричал, наверно…
На берегу разжёг костёр.
Всё, как и прежде… Только тихо у огня, не слышно знакомого смеха и голосов.
Потом.
Сейчас – о сегодняшнем.
Всего лишь второй день здесь, а мысли уже о том, как вырваться.
Больше не хочется суетливо вертеть головой по сторонам, жадно замечая интересные, но совершенно непрактичные дела, с тем, чтобы немедленно и безрассудно бросаться заниматься ими.
Многие люди счастливы, но почему у него нет ничего, что в полной мере имеют они?
Он, безусловно, умён, его жизнь получилась волшебной и удивительной. Почему же в последнее время ничего не складывалось так, как он задумывал, не приносило радость и не подтверждало правоту собственных решений и действий?
Мечта.
Ради неё он создавал свои миры, ради мечты он с такой лёгкостью часто страдал, преодолевая очередную неудачу. Терпеть можно было всё, но самые близкие люди, которые встретились в жизни, не понимали его мечты, не были уверены, что ради такого итога можно какое-то время быть несчастным.
В чём же тогда их вина? Ни в чём. Они верили, что он сможет сделать для них многое, но у него раз за разом ничего не получалось…
Сейчас ему нужна тишина, спокойствие, уверенность в том, что делаешь самое главное.
Всё для этого уже есть. Жильё, пусть жалкое и убогое, но ничего, он стерпит и это.
Его – нет.
Нет ни для кого в мире. Никто не знает, что с ним и где он.
Значит, будет покой. Впрочем, он уже есть. Но скоро должен быть покой такого качества, который позволит иметь возможность заняться делом, непременно ведущим его к мечте.
Он же писатель, должен им быть. Настоящим. Вот этим и нужно заниматься прямо сейчас.
Книга?
О графине? Да.
Небольшой костёр прогорал.
Дров он с расчётом собрал примерно столько, сколько времени отвёл себе, чтобы смотреть на озеро и думать о мечте.
А потом – нужно будет доесть хлеб и работать.
С ближнего пригорка длинный дом показался уже давно знакомым, милым, понятным.
Всего несколько шагов.
Пора возвращаться.
Торопился, в азарте нетерпения сбежал вниз по травяному склону крутого холма.
Уже привычно открыл калитку, прошагал по кирпичной дорожке, потрепал по огромной башке жёлтого пса, бросившегося ласкаться.
Хозяин по-прежнему сидел во дворе за деревянным столом, дымил сигаретой, не выпуская из руки привычную стеклянную банку для окурков.
Не приподнялся со скамейки, но подмигнул.
– Выспался?
– Нормально. Прогулялся немного.
– А-а, это хорошо… Про графиню скоро начнёшь писать?
В ответ он захохотал громко, с удовольствием.
– Сегодня же, немедленно! Обещаю. Это совпадает с моими жизненными планами. Только вот сейчас немного похожу, жильё подробней посмотрю, а там и за твою графиню возьмусь.
Хозяин помолчал, прищурился.
– Теперь-то она и твоя. Чайником пользуешься, работает?
– Не пробовал ещё. Кофе немного одолжишь? И воды.
– Ого, аристократ! Кофе, прогулки ему… Да, кстати. Осторожней по траве ходи, смотри под ноги. Здесь везде змей очень много.
– Опасные?
– Гадюки, ужи. Места тут низинные, водяные, летом лягушек туча, кузнечиков всяких, змеям рай. За калиткой увидишь большой старый пень, обрати внимание. Попросил лет пять назад тракториста выкорчевать, тот пень дёрнул, но никуда в сторону не отволок, так посреди поля и бросил. К чему это я? А, да! В пне этом самое змеиное гнездо, тепло им, мокро, спрятаться есть где. По весне они там целыми клубками шипят на солнце. Сжечь нужно будет этот пень, облить солярой и сжечь. Как только ветра не будет, чтобы на сухую траву не перекинулось…
То, что хочется больше всего в жизни, – жить без суеты.
Без мелких, нудных обязательств, без принуждений, без обязанностей, не вовремя определённых для него кем-то.
Хочется сделать много, очень много для милых, родных людей. Но только обязательно самому, без ножа у горла и оскорбительных пинков… Ведь когда-то у него неплохо получалось делать хорошее для других.
Но сейчас он беспомощен. Поэтому нужно ждать.
Знал, с чего начнёт: у костра попробовал подробно придумать, как будет действовать.
Сначала – быт.
Нельзя, чтобы мелочи отнимали какое-то время, даже простую минуту, которая скоро может стать очень важной. Он помнил сладкую дрожь настоящего дела, когда мысль настроена как тетива лука и точные строки летят туда, где им положено быть.
Прошёлся по комнатам, выбрал самую маленькую мансарду.
Скоро наступят холода, в такой крохотной будет проще согреться.
Обои смешные, с машинками, воздушными шариками и лукавыми иностранными малышами с рыболовными удочками в руках.
Детская. Для гостей.
Раскладной диван передвинул вплотную к стене, потом кое-как, с остановками, перетащил из дальней комнаты тяжеленную подставку для телевизора. Она больше всего напоминала письменный стол и очень удобно встала у окна.
Позабыв про намеченную очерёдность дел, и понимая, что суетится уж очень как-то по-мальчишески, нетерпеливо устроил рядом со столом обычный стул и сел.
Положил руки на стол.
Напротив – окно.
Простое зелёное поле, далёкий лес. Внизу – кусты, какое-то деревце еле дотягивается и постукивает ветками по стеклу; чуть в стороне, но тоже близко, – густая высокая ель, широкие лапы.
Восток.
Солнце обязательно станет его другом, рассвет будет приходить именно в это окно.
Как же здесь здорово…
Притащил ещё одну тумбочку, поменьше, устроил её у двери. Для вещей. Для рюкзаков.
Опять сел, ещё раз, но уже пристально, внимательно посмотрел в окно.
Тишина!
Только птицы, только птицы, крохотные, стремительные птицы…
Стол, компьютер, блокнот. Рядом ручка, карандаш на всякий случай. Всё ровно, аккуратно.
Опять вскочил, прошёлся по череде пустых распахнутых комнат, собрал все удлинители, какие нашёл.
Ведь когда-то должна быть и у него настольная лампа!
Ещё утром Хозяин, ещё раз пристально рассмотрев свою толстую записную книжку, продиктовал ему все необходимые цифры.
Всё было подключено, он волновался.
Интернет есть! Невероятно…
И раньше, приступая к любой важной работе, он всегда первым делом готовил таблицы. Создавал папки, называл их, придумывал простое название темы.
Как звали графиню? Марион. Отлично.
Тема «Марион».
Файл «Текст. Марион. Старт»
При работе со своими книгами ему так было привычно и удобно контролировать себя.
Поэтому следующий файл – «График. Марион».
День первый, день второй, третий… Он всегда отмечал, сколько написано знаков с пробелами на начало дня, сколько их стало в тексте ночью, в тот момент, когда он, обессилев в торопливой истоме череды образов, занемев неудобно согнутой спиной, выталкивал себя из-за письменного стола, отправлял умываться и потом спать, спать…
Субботы и воскресенья всегда отмечал в таблицах жёлтым цветом; а причины, если не получалось написать в этот день ни строчки, записывал коротко, чтобы помнить.
И это готово.
Дальше. Что же дальше?
Ах, да, кофе!
Многие из тех, с кем в жизни приходилось общаться, были уверены, что он очень брезглив. Во всём и со всеми. Вряд ли это было полной правдой, но его такая оценка устраивала.
Ковшик в раковине уже отмок, он выскреб его сначала начисто ножом, потом тщательно протёр куском грубой рыболовной сети, остатки которой нашёл в шкафу. Аккуратно повесил ковшик на гвоздик над плитой. Полюбовался. Пригодится.
Вода действительно шла из крана страшно вонючая, но для мытья посуды вполне подходящая, тем более, что маленький пузатый водонагреватель под мойкой исправно мигал красным огоньком.
Промыл чайник сначала горячей водой, потом покупной, питьевой, тоже взятой в долг.
Кофе!
С утра осталось ещё немного хлеба.
Сахар в кружке размешал своим охотничьим ножом.
Единственную ложку, большую, столовую, грязную и с немецкими клеймами, он, нетерпеливо ожидая первого горячего глотка кофе, не стал пытаться отчищать, оставил в кухонной мойке.
Уселся за письменный стол.
Окно.
Компьютер.
Кто ты такая, Марион?
Интернет.
Ссылок было много. Действительно, его графиня была знаменитой.
Совсем скоро стало интересно. Потом – очень интересно.
Дерзкая девчонка, аристократка, родители важные персоны, мать – фрейлина императорского двора, отец – депутат рейхстага.
Училась в Швейцарии, в юности много путешествовала по Африке. Очень любила скоростные автомобили, гоняла отчаянно и умело.
Ненавидела тогда ещё только вылезающих из нор нацистов, с молодыми друзьями, просвещёнными и образованными, тоже из аристократических семей, активно участвовала в коммунистических митингах. За свои левые взгляды получила прозвище "красная графиня"…
Ого! Вот оно то, ради чего любому писателю стоит некоторое время пожить в свинарнике рядом со змеями.
Так, что там дальше?..
Марион участвовала в подготовке путча, несколько раз ездила в качестве курьера в Швейцарию.
После провала покушения на Гитлера молодую графиню вызывали на допрос в гестапо, но потом отпустили.
Высокое происхождение? Связи?
В январе сорок пятого, спасаясь от приближавшейся советской армии, Марион бежала из своего имения в Берлин. Дороги были забиты беженцами, гоночные автомобили выглядели бы там бесполезными игрушками. Верхом на любимом белом коне Аларихе графиня за семь недель добралась до Берлина.
Вместе с прежними друзьями составила меморандум с перечислением мер, которые следовало бы осуществить западным союзникам. Позже на Нюрнбергском процессе…
Чего?! Она и там была?!
На Нюрнбергском процессе графиня предложила осудить преступления нацистов против собственного народа.
После войны журналистка Марион начала писать для еженедельника «Die Zeit».
Скоро стала главным редактором, немного позже – издателем «Die Zeit».
В качестве журналистки сопровождала канцлера Германии Конрада Аденауэра в его поездке в Москву…
Прожила Марион больше девяноста лет.
По случаю столетия со дня её рождения правительство Германии отчеканило памятную серебряную монету достоинством в десять евро с изображением профиля "красной графини".
Не отметив, но прочитав какое-то особенное из всех этих удивительных, огромных, значительных слов, он вскочил из-за письменного стола, с дикой, восторженной улыбкой принялся беспорядочно и взволнованно расхаживать не только по своей убогой каморке, но и по всем остальным тёмным комнатам.
Запомнил мгновение, когда точно захотел, чтобы Марион стала его другом.
Старшим, опытным, честным, очень умным и проницательным.
Её старые фотографии, кадры видео и кино поражали настоящестью. Спокойное уверенное достоинство, пронзительный взгляд. Способность не уронить себя.
Это же целый континент!
И он – здесь, где жила Она…
Он будет работать, он сделает всё, он напишет книгу о Марион!
Чуть тёмное окно.
Мелькнула первая робкая звезда.
Вздрогнул.
Он хорошо знал эти звонки.
Ненавидел столичные номера телефонов.
Звонили из банка.
Некоторое время он не решался, но потом поговорил с автоматической кредитной девушкой, ответил на все тупые вопросы робота о необходимости возврата задолженности; терпеливо, стараясь быть убедительным, объяснил, что в данное время не имеет никакой возможности что-то оплачивать, поскольку занят на сезонных сельскохозяйственных работах. Заработает деньги – обязательно вернёт долг.
Сволочи!
Сбили на взлёте.
А ведь было так хорошо…
Внезапно, обидно и болью содрали бинт со старой, привычной и почти позабытой раны.
Думать о Марион уже не получалось, но что-то делать полезное всё равно было нужно.
Занялся грязным унитазом.
Потом ещё раз внимательно прошёлся по комнатам, приподнимая по очереди даже самые громоздкие и тяжёлые диваны, открывая скрипучие тумбочки.
Нашёл рваное ватное одеяло.
Заметно было, что обтёртые сопли и пьяную блевотину, оставленные прежними жильцами на зелёном одеяле, давно уже вместе с ватой выели крысы.
Пригодится.
Сам себе постелил, сам теперь и спи. Какие же правильные у англичан поговорки…
В последние дни очень хотелось спать – и он делал это, забываясь мгновенно.
Сегодня, после Марион, уснуть, наверно будет невозможно.
Уснул.
Уснул крепко. Работа была хорошей…
Перед сном освободил один рюкзак от всего жёсткого, собрал в него всё нижнее тряпьё, что имелось с собой, положил под голову.
Целый край одеяла – ближе к лицу.
Покой. Как же давно он мечтал о таком вот покое…
Посреди ночи то ли крупная незнакомая птица крикнула неожиданно в тишине под окном, то ли что-то ещё шумнуло поблизости, но он проснулся.
Марион!
Это было главным.
Снова, удивляясь, он прошептал это имя позже, уже с рассветом.
Солнце за восточным окном, действительно, не давало спать ни одной лишней минуты.
Он не знал ни одного человека, которому удавалось бы поделить обычный маленький пакетик кофе на два раза: на ужин и на завтрак.
Но у него как-то сразу, очень удачно, получилось.
Два глотка горячего кофе, так необходимая с утра горечь и запах.
Пока достаточно.
И опять он точно знал, чем сегодня будет заниматься, что ему нужно сделать и в какой последовательности.
Хозяин говорил, что до ближней деревушки с магазином недалеко – через лес два километра. Махнул рукой Хозяин тогда тоже правильно, направление указал точно.
Дорога по краю озера продолжалась та же самая, по которой он впервые прошагал сюда от автобусной остановки.
Потом, в буковой роще, гравий закончился и сменился старыми, даже старинными булыжниками.
Началась широкая, мрачная, величественная липовая аллея.
Столетние чёрные деревья в три обхвата стояли на обочинах дороги как мемориальные постовые. Некоторых бойцов в ровном строю не хватало, то ли срубили их осколки снарядов последней войны, то ли за многие годы постарались непогода и вредители…
Убивала добрые липы омела, жадно раскинувшаяся по их верхушкам и могучим ветвям; среди густых пучков омелы по-хозяйски, заметив его, сердито скрипели большие вороны.
По всем расчётам до деревни оставалось минут пять хода.
Справа, в конце аллеи, показалось кладбище.
Он шагал мимо старых и новых могил безо всякого любопытства, лишь отмечая равнодушным взглядом мёртвые лица на мраморе и на овальных эмалевых табличках. Почти все бугорки были одинаковыми, выделяясь среди прочих разве что количеством приготовленных за оградками мест. Про запас, на всякий случай, на будущее. Бывает.
По другую сторону разбитой дороги сельские люди, очевидно, долгие годы сваливали могильный мусор, заботясь о приличиях и порядке только на клочках памятной для них земли. Справа были по-крестьянски аккуратно убранные могилы, а напротив – шелуха смерти: сгнившие за ненадобностью временные деревянные кресты, выцветшие пластмассовые венки с рваными золочёными лентами, выполотая трава, бутылки, рваные пакеты.
Между ними была его дорога.
Ещё в начале путешествия в неведомый магазин он приготовил себе походную палку. Не такую, маленькую и почти невесомую, которой он пробовал поначалу распугивать змей, не посох, не что-то нарочно придуманное, красивое и загадочное, а обычную ольховую палку, длинную и увесистую.
Он приготовился к встрече в деревне с глупыми собаками и недружелюбными людьми – палка должна быть прочной и убедительной.
Всё случилось так, как он и предполагал.
Злобный визгливый пёс вздумал броситься на него из первой же подворотни, получил палкой по загривку, а потом с хрипом и воем сопровождал до самого магазина.
Сельмаг.
Современный, с привычной, ободранной и выгоревшей на солнце рекламой напитков на двери.
Он оставил палку у входа.
Уверенно прошагал мимо унылых полок, не задерживаясь особо нигде, взял хлеб, макароны, на кассе протянул мелочь скучающей продавщице.
Молча кивнул, соглашаясь с ценой, и попрощался.
Палка стояла на месте, а собаки уже не было.
Обратный путь всегда казался ему короче, так получилось и в этот раз.
Мимо погоста он прошагал быстро, но в самом конце остановился, заметив за первым рядом оградок, в тени деревьев огромный каменный крест.
Простой, католический, метров восемь высотой.
Не жалея времени, свернул к нему, обошёл со всех сторон. Крупные и непонятные надписи на немецком, смог понять только, что крест в память о тех, кто не вернулся с первой мировой войны.
Вскоре дорога опять стала весёлой, без могил, омелы и чёрных угрюмых ворон.
И вот он, его графский дом.
Не скучно, но контрастно.
Сначала – ливерная колбаса с хлебом, под сладкий кипяток, потом – пастораль.
Ему очень нужно было всё увидеть самому.
Терпеливо очистил от старой засохшей крови половину нижней полки в холодильнике, аккуратно положил туда остатки недоеденной ливерной колбасы.
Сахар пересыпал из магазинного пакета в стеклянную банку.
Осенний солнечный день, тепло, ровный ветер вдоль озера.
У тихого берега плавает одинокий лебедь.
Густой воздух, густая трава, кое-где ещё роса.
Из дальних камышей с плеском взлетает утка, потом ещё одна, ещё…
Здесь прошло детство и часть жизни Марион.
На холме заметны остатки буковой аллеи, старинные грабы и молодая поросль. Почти нет склонённых или упавших деревьев – все они, даже давно отжившие, держат достойный строй.
Буки на холме те же самые, которые видела и Марион.
В те времена эти гигантские деревья, наверное, казались ей невысокими, если она смотрела на них из верхних окон родительского имения. А сейчас вот уже не она, а он стоит на земле и, подняв голову, рассматривает их, как небесных жителей.
Сегодня для него, мелкого обитателя этих мест, они – большие…
На дальнем склоне холма устроена небольшая плотина.
От озера через неё между высоких, заросших берегов выбегает ручей.
Именно так было и век назад: летним утром, от имения, через холм, аллеей – на плотину! Бегом, бегом, смеясь, ведь ты же девчонка!
Вода из озера с шумом падает под гребнем плотины в тёмное неширокое русло.
Ручей непростой, он разрезает холм, его берега – двадцатиметровые заросшие травой крутые обрывы.
Под тайным сумраком огромных клёнов в запруде прячутся старые, гнилые деревянные колья, за ними – омут. Под прозрачной водой сверху, с обрыва, видно светлое песчаное дно, уставленное, с прежним практическим умыслом или без, большими валунами, круглыми и колотыми.
Мокрые верхушки валунов кажутся удобными для опасных детских шалостей. Дорожка! Как славно перебежать по ним на другой берег ручья. И ведь наверняка здесь бегала маленькая графиня…
Прозрачная вода переливается, струится между камнями то тихо, замедляясь, то с шумом в узких местах.
Нужно чувствовать её.
Так надо.
Он быстро разделся у запруды, в полной уверенности, что никого здесь в эти мгновения, кроме него, быть не может, и шагнул в чистую холодную воду. Неглубоко, всего по плечи.
Освящение, обещание.
Он вошёл в реку времени. Её берег, его берег.
Марион – девочка на том далёком берегу.
Он не мог ещё ничего знать, просто хотел получить ответы на свои вопросы.
Тогда нужно стать частью этого.
Медленно, не закрывая глаз, он полностью опустился под воду.
Как в купель.
С шумом и криком, чистый и радостный, сильно оттолкнулся от дна и вырвался из полумрака к солнцу.
Начало.
Дальняя заводь между плотиной и запрудой заросла высоким камышом и ряской. Прыгнула там из камней испуганная лягушка, следом за ней ещё одна, разбежались по тихой воде круги.
На береговых осинках и высоких чёрных ольхах виднелись частые ржавые следы работы бобров.
Ручей исчезал в конце ущелья, окончательно прячась в траве, кустах и среди невысоких луговых деревьев.
Дремали ещё кое-где в безветренных пространствах острой осоки остатки бледного тумана, но на дальнем крае неба утренние белые облака понемногу, но уже заметно, уступали место дневным тёмным тучам.
Это его тучи.
Но он знал, что они были и в жизни Марион.
Возвращаться от озера решил дальним краем, через место бывшего графского дома.
Первое, что там увидел, – пень огромной вековой ивы.
Почему от знаменитых, красивых зданий почти всегда остаются пни, как от могучих деревьев?! Как старые буки и грабы, медленно угасая, размениваются на молодую никчемную поросль корявых деревьев, так и это изумительное здание уничтожили ради жалких сиюминутных домишек.
На краю поляны, среди берёз, часть земли вымощена узкими светло-коричневыми кирпичиками. Что это, дорожка к парадному входу?
Валуны фундамента, вылезшие из земли, удерживались там переплетением обнажённых корней деревьев.
Прошлое выглядывает…
От дальней земли, уткнувшись в подол нависшей тучи, стремительно и мощно поднялась широкая, но вынужденно низкая радуга.
Чёрная туча наглухо закрывала её изгиб от остального неба.
Над осенним лугом – только разноцветный, яркий столб высотой всего с невеликую городскую пятиэтажку. Но какой же яркий и сильный!
И опять – за компьютер.
А ведь можно было сделать так гораздо раньше – стол, стул, тишина и никого вокруг.
Ни пустых разговоров, ни соблазнительных предложений и азартных дел, которые обязательно почему-то заканчивались крахом.
Но ведь тогда рядом с ним была семья
Новые подробности, ссылки, цитаты, факты.
Марион.
Он понимал, что лишним себя загружать не надо, подробности пока не имели смысла, но оторваться не мог.
Неудобно напомнила о себе спина.
За окном – та самая первая звезда.
Уже поздно, ходить сегодня по земле пришлось много, пора спать.
Стоп.
Сделано ещё не всё.
Нашёл в смятой картонке под ванной кучу пересохших, слипшихся обмылков, обычных и хозяйственных. Постирал носки, плотно шлёпнул их на горячий круглый бок водонагревателя. Если не высохнут к утру, то есть запасные. Одни.
И вот другое утро, опять розовая полоска восходящего солнца под краем безобидных пока ещё, бездождевых облаков.
Марион!
Уверен, что написать книгу нужно так, как никто ещё о Марион не писал.
Толпы краеведов, из-за копеечных гонораров ворующие друг у друга одинаковые предложения и всем известные крохотные факты её жизни, никому уже не интересны и не нужны. Стать одним из них? Да ни за что!
С убогим и мелким упрямством повторять множество раз уже сказанное – глупо.
Ничего нового в изжёванных словах нет и быть не может.
Копаться в архивах, в надежде найти кроху таинственного и неизвестного, он не будет, не его это жизненное занятие.
А что, если спросить обо всём саму Марион?!
Так она же…
Чушь!
За свою долгую и красивую жизнь она в книгах, газетных статьях, интервью ответила на множество вопросов, но не знала и не догадывалась, что так можно разговаривать с будущим.
Книга должна быть интересна многим, и на Западе, и на Востоке.
Представил, как сидит он в кресле, в большой комнате с высокими окнами, наедине со своей собеседницей; говорит о том, что долгое время его занимало, рассуждает о том, что знает только он, сегодняшний, и не знает ещё она, вчерашняя; задаёт Марион честные вопросы.
Её он не видит, она – позади кресла, за его спиной, но где-то в этой комнате, точно.
Марион отвечает тихо, не имея причины волноваться, ведь всё уже сказано.
Всё просто.
Многие незнакомые люди сами не зная того помогут ему, укажут правильный путь, пока неведомый, – своими переводами, статьями, мнениями.
Попытаться прочитать книги Марион, их немного; статьи – только по темам будущих вопросов; послушать некоторые интервью.
Выбрать потенциально интересные для читателей точные цитаты и рассуждения Марион, каждый раз с указанием названия её книги, статьи и года публикации, превратив их в ответы, придумать к ним собственные вопросы.
Класс!
Это же может быть чертовски интересным чтением.
Так можно одновременно рассказать своим людям об удивительном и справедливом совпадении её давних слов с правильными ответами сегодняшнего дня, а немцев познакомить с современным русским взглядом на события прошлых лет, из-за которых две страны напрасно ссорились, мирились и страшно воевали.
Слова, которые будут объединять.
Как же Марион нужна этому миру сейчас!
Времена сейчас для мира трудные. Люди в растерянности – им очень нужны правильные ответы. Но где они? Как их найти? Кому верить?! А тут, рядом, – человек, который полвека назад говорил об этом, предвидел! Потому что говорил об истинном, о неизменном!
Всё, что происходит с нами сейчас, уже было. Правда, давно.
И жили тогда удивительные люди, которые о происходящем вокруг них хотели знать многое. Сегодняшние пластмассовые европейские мальчики-президенты и девочки-гинекологи-министры обороны думают, что они самые умные и только они вправе придумывать и принимать решения, убивающие народы.
Чушь!
Эти холёные марионетки не были беженцами, не покидали свои дома под грохот близких взрывов, не держали на руках умирающих от боли близких людей. Но ведь это всё было! Век назад, полвека назад разные люди в разных странах уже совершали ошибки, погибали из-за неправильных решений других людей, кровью приобретали опыт и убеждались как надо жить, чтобы не допускать трагедий и ужасной вражды народов.
Унизительным и трагичным было бегство графини Марион из родного дома – а сейчас миллионы бегут от войны из Сирии, Ливана, Украины…
Европа и тогда разламывалась с кровью, с трагедиями народов. И сейчас… Люди ничему не учатся, ничего не понимают, ничего не помнят?
И опять в разных уголках мира слышны героические слова трусливых политиков о скорой поставке им какого-то чудо-оружия. Вот, вот – и они победят всех своих врагов.
И это тоже было. В сорок пятом…
Название его будущей книги?
На обложке должно быть написано то, что непременно заставит человека открыть книгу и обязательно прочитать первые строчки.
Ну, а потом…
Как у него получится, как он сумеет.
Название?
Например, «Русский разговор с «красной» графиней»?
Ого! Здорово.
Пусть так и будет.
Любого издателя придётся прижать к стенке, если попробует не соглашаться.
И главное – случайно, немного печально, создалась эта уникальная возможность.
Ведь кроме него, никто из литераторов не жил в имении Марион. Ладно, на развалинах её имения…
Никто не бродил туманным утром по берегам её озера, не глядел из-под прозрачной воды на солнце в холодном омуте древней запруды, не поднимался по ступенькам ветхой лестницы, по которым век назад взбегала с озорным смехом юная Марион.
Они же похожи!
Ведь она когда-то потеряла всё, и он потерял в жизни многое. Она смогла выстоять и стать великой. Он не хочет достигать подобных высот, но чувствует и надеется, что в словах Марион сможет отыскать нужные ответы и для себя.
А главное – никто, кроме него, не знает, как надо писать честную книгу о Марион!
Но одному не справиться.
Немецким языком он не владеет. Чтобы не ошибиться в точных мелочах перевода, нужен профессионал.
Чтобы профессионал заинтересованно работал, для него нужны деньги.
Ха…
Хозяин вроде что-то говорил, что у Марион есть много родственников в Европе?
Точно.
Благодарные потомки – деньги – отличная книга. Значит, в этом направлении и нужно искать.
Как же много ему нужно знать о Марион!
Первые часы он бесился от невозможности приступить к точной работе.
Знал, что нужно делать, но никак не мог.
Основа его будущей книги – слова Марион, а их, правильных и понятных для будущих читателей, у него пока нет.
Несколько раз пробовал искать её цитаты в сети, находил какие-то фрагменты, пытался переводить с немецкого через компьютер, но получалась совсем неубедительная суета. Он понимал тщетность своих жалких попыток, психовал.
Было каменное отчаяние: «Ну кто я такой?! Нищий, бездомный, никому не известный писатель. А она – всемирно известная личность, политик, журналист…»
Быть на расстоянии минут от возможности настоящего, боевого старта, но при этом звереть от собственной беспомощности, каждый раз открывая черновики своего текста и осознавать полнейшую зависимость от неопределённого по времени получения достоверной информации.
Убедил себя быть упрямым.
Сжал зубы, не думал ни о чём другом, в работе не отвлекался даже на лишний вздох.
Уже первые найденные и прочитанные фразы Марион – прекрасны!
Его же собственные строчки без её точных слов – ничтожны.
Он понимал это, но продолжал упрямо садиться за компьютер.
Не имея возможности слышать ответы Марион, он пока спрашивал и говорил сам.
Нужно искать необходимое, собирать по крупицам, ошибаться в большом и в малом, зачастую делать лишнее, иногда злиться на себя, но – работать!
Упрямо работать.
Пришло время и во дворце прусского имения Фридрихштайн под Кёнигсбергом появилась очаровательная крохотная девочка, которую звали графиня Марион Хедда Илзе Дёнхофф.
Роскошь на публике, аскетизм в быту и благочестие лютеран являлись стилем большой семьи Дёнхофф.
Отец Марион, дипломат и депутат рейхстага, был намного старше своей жены; когда родилась младшая дочь, ему было уже шестьдесят четыре года. Когда он умер, дочери не исполнилось и десяти лет.
Отцу нравилось быть лёгким на подъём путешественником, он служил дипломатом в германских посольствах – в Санкт-Петербурге и Вашингтоне, состоял членом не только наследственного Прусского сената, но и выборного германского Рейхстага. Родственник монарха, он профессионально интересовался искусством.
«Марион, ты очень страдала, когда ушёл из жизни твой отец? Переживала? Плакала?»
Отца своего я почти не знала. Когда он умер в возрасте семидесяти пяти лет, мне ещё не было и десяти. Тот день очень хорошо сохранился в моей памяти. Это был солнечный сентябрьский день: в доме царила непривычная атмосфера, все пребывали в каком-то угнетённом состоянии. Вижу себя, сидящей в полном одиночестве на стуле в большом зале; сижу, свесив ноги; паркет разрисован солнцем в причудливые узоры. И лишь жужжание осы нарушает мёртвую тишину вокруг меня.
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
«А с отцом ты дружила? Была ли тебе интересна его жизнь? Он рассказывал о своих путешествиях?»
Когда днём я замечала отца бродившим по дому, я старалась быстренько куда-нибудь спрятаться – из боязни, как бы не пришлось читать ему вслух. У него было очень плохое зрение, и поскольку домашние следили за тем, чтобы не переутомлять секретаршу, а ему всегда не терпелось узнать, о чём пишут ещё две-три газеты, отцу буквально приходилось выслеживать детей, требуя от них помощи. И старшие дети не любили попадаться ему, поскольку у них находились более интересные занятия; для меня же, ещё и читать-то как следует не умевшей, было просто мучением, когда, не сумев улизнуть, я вынуждена была пробираться сквозь совершенно непонятные для меня тексты, произнося их чуть ли не по складам.
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
«Дети обычно чем-то, даже самыми незначительными чертами и привычками, напоминают своих отцов. Ты, Марион, старалась быть похожей на него?»
Многому я могла бы научиться у отца, ведь он был объективным. Внимательным человеком, жадно впитывающим в себя окружающее. Друзья называли его, как говорил мне позднее один из них, «человеком, который хотел всё знать». На длинный узкий стол в его кабинете ежедневно складывались наряду с немецкими газетами, а их было предостаточно: от «Кройц-цайтунг» до «Франкфуртен», – ещё и «Таймс», «Ле Тан» и «Фигаро». Я всегда читала их отцу, он плохо видел. И я это дело ненавидела.
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
Самая младшая из детей, она вовсе не была любимчиком в семье. Напротив, отношения Марион с родителями, особенно с матерью, были прохладными. Свои детские впечатления об отце девочка изменит гораздо позже, а поначалу она всячески избегала его.
Мать Марион, бывшая фрейлина императрицы, дома тоже придерживалась строгого этикета кайзеровского двора. Она требовала от слуг неукоснительно приветствовать её не иначе как: «Со всей покорностью, доброе утро, Ваше Превосходительство…»
«Легко ли было ребёнку, маленькой девочке, подчиняться старинным и уже странным в те времена условностям? Не возникало желания по-детски посмеяться над такими забавными в обычной жизни, в быту, сказочными словами, титулами и обращениями?»
Моя мать очень хорошо понимала своё положение. Её жизненное кредо состояло из двух принципов: как нужно поступать и, что ещё важнее, как не нужно поступать. Здесь она была очень непреклонной и действовала безошибочно. Утверждение «как не нужно поступать» было приговором, прекращающим любую дискуссию. После этого ничего другого уже и быть не могло. А «как нужно поступать» или «как не нужно поступать» – это всё были светские правила игры, или, выражаясь точнее, правили привилегированной касты, выработанные в течение жизни многих поколений. Разумеется, за привилегии нужно было платить, следуя определённому кодексу поведения. Тот, кто ему не соответствовал, кто не придерживался кодекса, автоматически отвергался светом или, образно говоря, «посылался в Америку», где исчезал из поля зрения всех участников игры.
Периодически в разговорах мать утверждала, что женщины не способны спорить с мужчинами…
Такие понятия, как условность, на которые последующие поколения обрушилось с такой силой, стали символами пустого, поверхностного, бессмысленного, но являлись для моей матери и её времени своего рода мерилом всех вещей. И хотя мне казалось, что форма, в смысле стиля поведения, имеет важное значение, но против условности, традиции я восставала уже с ранних лет. Ценить это начинаешь только тогда, когда видишь, какими беспомощными оказываются люди, не знающие традиций.
Центральное место в тех правилах игры занимала честь, как наследие рыцарских времён. За честь служить королю, оказаться достойным своих предков, защищать отечество – за это поступались многим. Честь, так сказать, была как бы нагрузкой, привилегией. Ничто не даётся даром ни в одной системе.
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
Первые упоминания о Фридрихштайне относятся к семнадцатому веку; с самого начала это знаменитое лесное имение было известно, как «Медвежий угол».
Дворец, построенный в стиле классицизма, приравнивался к наиболее известным архитектурным шедеврам Пруссии, вошедшими по художественной выразительности в классику германской архитектуры.
Через столетие Фридрихштайн сгорел.
Главной причиной трагического пожара называли «огненных духов», в которых очень верили жители Восточной Пруссии. Но, скорее всего, причина крылась в другом: слишком уж гордые представители рода Дёнхофф, имевшего многовековую историю, держали себя с соседями очень надменно. У кого-то из обиженных могло возникнуть желание навредить чопорному графскому семейству.
Спустя пять лет Фридрихштайн отстроили заново. Архитектор, который восстанавливал здание, был очень талантлив – и дворец, выдержанный в духе французского позднего классицизма, вновь оказался настоящим шедевром.
Возрождённый Фридрихштайн стоял на возвышении – величественный, но лёгкий, воздушный, как бы невесомый. А здания для путешественников, гостиницы, жильё для работников, хозяйственные помещения – всё это располагалось подчёркнуто на “нижнем уровне”. Так архитектор воплотил идею сословной иерархии, столь любезную сердцу статусного заказчика.
Помимо дворца, в поместье возвели конюшни, мельницу, дом управляющего. В начале двадцатого века появился и музей-гараж, в котором хранились всякие диковинные машины и механизмы.
Во дворцовом ландшафтном парке были установлены многочисленные скульптуры, устроены декоративные цветники, беседки, гроты, искусственные водопады. А дальше, за деревьями парка, миновав уютные пешеходные тропинки, укромные беседки, дорожки для скаковой езды, конюшни, старинную мельницу, можно было видеть леса, луга и поля с крестьянскими хозяйствами, тенистые лабиринты оврагов, заросшие вековыми буками «альпийские горки» и обширные поля площадью в несколько десятков тысяч гектаров.
И всё это являлось собственностью рода Дёнхофф.
Перед главным фасадом дворца Фридрихштайн красовались экзотические декоративные деревья – в огромных дубовых бочках, стянутых массивными металлическими обручами.
Позже во дворце появилась мансарда, отделанная в стиле рококо – ещё один архитектурный шедевр, удачно вписавшийся в ансамбль Фридрихштайна, а на озере соорудили даже маленькую электростанцию и во владениях очередного графа Дёнхофф появилось электричество.
Но, несмотря на технический прогресс, в имении, казалось, по-прежнему сохранялся средневековый феодализм. Крестьяне, работавшие на графа, были людьми свободными, но ощущали себя графской собственностью. И очень этим гордились, ибо графский род был настоящим, и время от времени давал Восточной Пруссии известных героев.
Иногда во дворце Фридрихштайн собирались министры и короли Пруссии, чтобы в неофициальной обстановке обсудить важнейшие государственные вопросы.
Знаменитый немецкий писатель, одно время гостивший там, восхищался: «В имении Фридрихштайн находится дворец, являющийся шедевром зодчества и построенный по повелению государственного министра генерал-лейтенанта фон Дёнхофф. Находящиеся там достопримечательности, а также парк для гуляний, зоосад, фазаний двор и другие принадлежащие имению земельные участки превращают этот чудный уголок в одно из самых великолепных мест на земле, а с галереи и верхнего этажа открывается настолько живописный вид, что лучшего невозможно себе вообразить».
Строители и архитекторы, размещая дворец в таком удивительном месте, рассчитывали на неожиданность зрительного восприятия архитектурного творения для посетителей, подъезжающих к Фридрихштайну по однообразной лесной дороге.
Вход в главное здание имения был устроен через портик-галерею, образуемую четырьмя ионическими колоннами. Такие портики с изящными древнегреческими пропорциями были чрезвычайно модными в архитектуре тех времён.
«Но ведь не всё то, что может восхитить взрослого человека, может понравиться ребёнку. Твоя детская память, маленькая Марион, сохранила какие-то значительные впечатления и воспоминания о семейном дворце?»
Когда открывались тяжелые двери, то был виден большой холл, и над тремя дверями – картина, подаренная Фридрихом Великим, где он изображен со своей собакой. Слева и справа – два шкафа из Данцига. Средняя дверь вела в светлый, богато украшенный зимний сад. Когда в доме были знатные гости, все двери открывались, и тяжелая дверь в зал, и высокая, ведущая на балкон, с которого был великолепный вид на площадку, поросшую густой зеленой травой с живой изгородью. И оттуда начинались две параллельно идущие аллеи, устремленные к зеленым лугам Прегеля. Реакцией посетителей было потрясение: «Прекраснее, чем в Версале!»
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
Архитектурные достоинства имел не только сам дворец, но и многочисленные хозяйственные и вспомогательные постройки: каретный двор, конюшни, мельница, дом управляющего и даже гидротехнические сооружения.
Теперь он и засыпал с именем Марион, и просыпался с улыбкой, зная, что она рядом.
В очередной раз, с утра, едва умывшись, он бросился к компьютеру за ответами, еле остановил себя, убедив, что это преждевременно, поэтому смешно.
Но вместо этого издалека пришла другая новость.
В слишком горькие минуты своей жизни он писал рассказы.
Книги для него были итогами долгих размышлений, попытками сделать серьёзный рывок, каждый раз говорить о главном, а вот рассказы рождались вспышками.
Часто, не в силах сдержаться перед каким-то внезапным, чувственным образом или важным размышлением, и упрекая затем себя за поспешность, он придумывал тему.
Так в его блокнотах появлялись рассказы – стремительные и точные, как японские сюрикены; в строчках которых даже и не могло присутствовать ни пылинки лжи.
Отвлекаясь на малое, он всегда помнил о главном – о книге, над которой работал в эти дни.
Краткой мыслью каждого из своих рассказов он пытался что-то объяснить, в чём-то упрекнуть невнимательных и нелюбопытных людей, из которых, по его непреклонному убеждению, и состоял весь окружающий мир. Он не хотел никого учить или укорять в скудости их жизни, он просто говорил, что можно жить не так.
Пришло письмо из редакции.
Уважаемый автор, Ваши рассказы напечатаны в таком-то номере…
Он уважал толстые литературные журналы, они казались ему такими солидными, меланхоличными, медленными.
В этом знаменитом столичном издании почти год размышляли, какой же из его рассказов напечатать. Он ждал, что из милости возьмут только один текст, но коллеги сделали из нескольких рассказов незнакомого им автора подборку под общим названием "Чужая жизнь».
Но это же была его жизнь!
Он ждал – и вот пришла новость. На сайте уважаемого журнала – долгожданная публикация.
И деньги!
Всё пошло так, как он и предполагал.
Денег за рассказы, по точным расчётам, должно было хватить на месяц.
Наметил, кроме необходимой еды, и свою первую будущую покупку.
Он знал уголок, где на городском рынке старички продавали самодельные вязаные мочалки из разноцветных капроновых ниток.
Так, мочалка, – и сразу же помыться!
Неприятно было чесаться, однажды заметил, как в жарком автобусе от него стараются отодвинуться люди. Пенсионерки морщатся, молодые принюхиваются и смотрят с жалостью.
Мочалка.
Время такое пришло, что главным в его жизни стало желание купить мочалку
Съездил в город, зашёл на рынок и купил заветную мочалку.
Несколько преждевременно почувствовал себя розовым и чистым, чистым…
Страшно голодный, не сдержался, купил ещё и пирожок, прямо на городской площади, у магазина начал с жадностью рвать его зубами.
Запрыгали у ног голуби, рассчитывая на случайные крошки.
– Даже не думайте!
Полвечера отчищал ванну, изловчился, подлез, отвинтил забитый сифон.
Прочистил устройство, поставил на место.
Битый, с трещинами зелёный пластмассовый тазик оставил в ванне, пригодится бельё стирать.
Полы в ванной комнатухе сохранились ещё немецкие, деревянные, но погнили везде, куда десятками лет попадала случайная вода. Поверх досок был брошен неровный лист линолеума, пол скрипел, прогибался, ванна шаталась, рискуя своей кирпичной ножкой.
Для гигиены протёр линолеум мокрой тряпкой.
Вымыл стеклянную полочку, поставил на неё стакан с зубной щёткой и пастой.
Вроде всё?
Принёс из комнаты своё полотенце, чистую майку. Новенькую мочалку. Мыло.
Из угла на стену зачем-то выскочил маленький паучок.
– Привет, приятель!
Горячая вода.
Ч-чёрт!
Выпрыгнул из ванны, босиком, с мокрыми ногами, голый добежал до кухни и выключил там водонагреватель. Даже неподключенной ёмкости должно было хвать на его банные процедуры.
Верить, что в этом странном доме есть исправные электрические заземления, – глупо.
Во всём остальном, техническом, он не разбирался, да и не хотел.
Просто однажды представил, какого его найдут через несколько дней – сваренного в чудовищно грязной ванне.
Мочалка оправдала все надежды.
Он намыливался, тёр себя шершавым вязаным произведением, смывал пену; снова намыливался, тёр и так миллион раз подряд.
Порядок.
Вытерся, переоделся в чистое.
Впервые после того, как…
С удовольствием выпил горячего сладкого кипятка с круглым овсяным печеньем, купленными в городе. Две штучки – не больше!
За компьютер.
Под окном его комнаты – большая ель с густыми лапами, в которых всегда прячется какая-то небольшая птичка.
Тишина. Главное – тишина…
Не получилось.
Хозяин, хитро ухмыляясь, предложил выкопать на заброшенном огороде за домом картошку.
– Скоро дожди, она всё равно вымокнет, пропадёт. Там немного. Делим поровну. Моё ведро поставь в коридоре. А я пойду, полежу пока, книжку почитаю.
Картошки получилось добыть три ведра.
Два из них он поставил у дверей Хозяина.
Сразу же принялся готовить свою добычу, ожидая горячий обед.
Картофелинки были так себе, мелкие, с частыми чёрными протыками каких-то тонких корешков.
Помыть, в ковшик – и на огонь!
Вспомнил, что к варёной картошке в приличных домах полагается подавать какой-нибудь салат.
Сбегал ещё раз в огород, выдернул две свеколки с ботвой и две морковки.
А как?
Визуальная память не подвела и на этот раз.
Во время первых спешных осмотров своего нового жилища он видел где-то в неожиданном месте тёрку, обыкновенную кухонную тёрку.
Внимательно прошёлся по комнатам примерно тем же путём.
Точно!
Под ножкой холодильника, очевидно для равновесия или чтобы не гудел, торчала ржавая тёрка. Заменил её сложенной вчетверо картонкой, а тёрку уже привычными движениями отмыл и отчистил до приличного состояния.
Салат из свежей морковки и свёклы, с мелко порезанной ботвой!
С солью.
Поспела картошка, которую он почти всю успел нетерпеливо истыкать ножом.
Обед состоялся на природе, с видом на ласточек и роскошную буковую аллею
Он вытащил на улицу, под навес, ковшик с картошкой и стеклянную банку с салатом. Удобно устроился на скамейке.
Ничего. К свеколке, конечно, не хватало растительного масла, но и без него было вполне сытно.
Понемногу привыкая к новой, неожиданной жизни, он стал замечать, что получает честное удовольствие от выполнения самых простых, примитивных действий: постирать носки; вечером размять пачку быстрой лапши, засыпать её в кипяток.
Даже отметив мельком, что надо бы поднять упавший на пол карандаш или вымыть ложку после еды, он не откладывал такое пустяшное дело, а немедленно поднимал карандаш, мыл ложку и был рад сделанному.
Испугался – деградация?!
Нет, свобода!
Он всегда ненавидел слова «хочу», «не хочу». Знал – «надо»!
Сейчас, даже делая что-то, он отдыхал.
Раньше – бесился от приказов и от чьей-то воли. Теперь – от вынужденной необходимости.
Дожди шли всё чаще, единственные башмаки случайно намокли, когда утром в лесу несколько минут он ждал автобус. Стало неприятно сыро, холодно ногам.
Обувь нужно было беречь, старые башмаки могли не пережить постоянно мокрую осень.
И болеть ему никак нельзя.
Обсудил сам с собой проблему, начал думать.
Покупка крема для обуви никак не была предусмотрена его бюджетом.
По деньгам – это хлеб на два дня. Серьёзно.
Заметил в мусорке около дома банку из-под шпрот, которые накануне скушал Хозяин. Ничуть не смущаясь, выбрал тряпкой все остатки растительного масла из банки, обильно и тщательно смазал им башмаки.
Стал постоянно искать такую возможность.
На исходе дождливого месяца выдернул на огороде последние крохотные морковки и пять свеколок.
Хватило на три раза.
Свеколки он бережно отваривал, чистил, вместе с свежими морковками протирал на тёрке. Добавлял свекольную ботву.
После долгих раздумий и подсчётов решился купить бюджетную баночку кусочков селёдки в масле.
Рыбу резал мелко-мелко, добавлял в салат, а оставшееся в банке масло несколько раз вымакивал тряпочкой и протирал ей каждое утро свои рабочие башмаки. Получалось очень даже непромокаемо и блестяще.
Иногда, когда случалась поездка, молча хохотал, замечая, что встречные городские коты с внимательным уважением подходят ближе, принюхиваются к его башмакам с удовольствием и надеждой.
В один из солнечных дней он собрался за добычей.
Обрезал пластиковую бутылку до нужного размера, привязал к ней прочную верёвочку, повесил на шею.
Вытащил из вещевого рюкзака кожаные перчатки, прочные, удобные, купленные когда-то по случаю в дорогом магазинчике столичного аэропорта.
С самого первого дня, по дороге на автобус и возвращаясь, он каждый раз терпеливо отмечал на обочинах дороги кусты шиповника, богато и красиво удивлявшего его, и ждал возможности приступить к сбору созревших ягод.
Через час загудела шея.
Руки стонали от страшных, острых и длинных шипов.
Но ёмкость была полна!
Он уже предусмотрел, как будет сушить урожай.
На зиму хватит.
В другой свободный день решил просто побродить вокруг озера, пожечь костёр, спокойно поразмышлять. Всё получилось, а на обратном пути, на повороте старой буковой аллеи он заметил под деревьями, среди жесткой листвы россыпь орешков.
Земля под буками почему-то никогда не держала траву, на ровной, прибитой частыми дождями поверхности, под редкими медными листьями, почти сметёнными ветрами, орешки были видны как на ладони.
Вспомнил, как в ботаническом саду они собирали их яркими осенями, тут же доставали из скорлупок крупные ядрышки, делились ими. Сладкими, ароматными…
За полчаса набил буковыми орешками все свободные карманы.
Наелся досыта и, как приличная белочка, приготовил запас на зиму.
Раннее детство Марион не отличалось особо яркими событиями, ведь воспитание детей и их обучение в устоявшихся веками феодальных условиях Фридрихштайна были всегда бессистемными.
Родители прочили ей обычное будущее девушки из высшего общества, то есть блестящую партию и дальнейшую счастливую семейную жизнь. Благ, знатности и богатства роду Дёнхофф хватало всегда – маленькая Марион в детстве частенько запросто общалась с самим кайзером, а среди гостей замка Фридрихштайн бывали именитые аристократы, военные, дипломаты, деятели искусств, учёные.
Но Марион эти глупости интересовали мало, она принципиально не признавала никаких девических ухищрений, кроме разве что красивой одежды и обуви.
Как и любому ребёнку ей было интересно ранней весной беззаботно протаптывать канавки в снегу так, чтобы вода, скопившаяся в глубоких колеях от телег на деревенских дорогах, стекала в огромные прозрачные лужи, а в канун Рождества бегать в сельский приходской дом рассматривать декорации вертепа, наслаждаться запахами праздничных коврижек и пряников, слушать звуки непременного контрабаса и по-детски пугаться многочисленных ряженых – медведей и аистов.
Марион привлекали верховая езда, охота, спорт.
Лучшими её друзьями были двоюродные брат и сестра, жившие в имении неподалёку от Фридрихштайна. Иногда они вместе занимались с домашними учителями, а потом проводили свободное время. Марион любила рисовать забавные шаржи на людей, вызывавших у неё интерес. Например, на своего дядю, чудаковатого холостяка, устраивавшего для племянников соревнования по приготовлению еды из яиц чаек, или на главного кучера, которого дети подкупали стащенной из дома сигарой, чтобы тот разрешил им покататься верхом.
С братом Марион часто совершали длительные верховые поездки и с азартом участвовали в загонной охоте.
Добрые отношения у Марион сложились и с сестрой-инвалидом.
Ребёнок рос практически в раю, в деревне, где все были ей друзьями – от кучера до привратника, где в конюшнях приветливо ржали любимые лошадки, где рядом была надёжная семья, где не было ни опасных широких дорог, ни больших перекрёстков…
В годы, когда в стране бушевала гиперинфляции, деньги совершенно обесценились и один доллар стоил больше четырех миллиардов немецких марок, они с детьми работников имения, не зная обо всех этих взрослых проблемах, любили сворачивать в рулончики миллионные и миллиардные банкноты, заталкивать их в бутылки и закапывать в придуманные секретные места.
Марион, дисциплинированная, остроумная, до мозга костей прусская девочка, постепенно отчуждалась от остальных домочадцев, в знак протеста превращаясь в своенравного сорванца и непоседу, считая благородную чопорность и напыщенный этикет излишними. Она предпочитала проводить время на конюшне, в столярных мастерских или в саду, учиться у конюха ухаживать за лошадьми, у водителя – ремонтировать машины, а у кучера – свистеть в два пальца.
С раннего детства Марион отличалась редким умом и силой характера. Но врождённая независимость сочеталась в ней с чертами, приобретёнными благодаря домашнему воспитанию: прусской дисциплинированности и ответственности.
Марион всегда гордилась своей фамилией, осознавая себя представительницей древнейшего рода
После Первой мировой войны германские дворяне утратили все свои звания и титулы. Прежние геральдические обозначения стали выглядеть как обычные, но очень громоздкие двойные фамилии. Официально дворяне по-прежнему принадлежали к знати, но при новом государственном устройстве это не имело особого смысла.
Несмотря на такие радикальные демократические изменения родители тщательно и педантично наставляли Марион, её братьев и сестёр, в том, что семейную историю необходимо знать. Без подробного познания столетий европейской жизни невозможно было в достаточной мере понимать историю своей собственной семьи. И это было для очень интересным: изучая обычные школьные предметы, дети в семье Дёнхофф чувствовали едва ли не личную связь со многими значительными событиями, потому что за прошедшие века их предки успели поучаствовать во многих грандиозных битвах и походах.
«Дети столь важных родителей рано узнавали роскошь, семейное величие? Или знатное происхождение доставляло тебе, маленькая Марион, какое-то неудобство в общении с простыми детьми?»
Нам, детям, были отведены маленькие, поистине убогие комнатки. Своим появлением эти комнатки были обязаны тому, что когда-то в верхнем этаже решили соорудить междуэтажное перекрытие. Поскольку в помещениях для приёма гостей потолки достигали семи метров, увеличить количество комнат труда не составило. Братья получили по тесной каморке на самом верху, под крышей. Вместо целых там были только половинки окон, из-за перекрытия они находились на одном уровне с полом. Сёстры также занимали по отдельной комнате. Они находились в более привилегированном положении, поскольку их комнатки располагались в нижнем этаже и были значительно светлее.
Детство в Восточной Пруссии
Марион Дёнхофф, 1988
Да, действительно, дети в семье полуфеодальных аристократов Дёнхофф воспитывалась не в барских условиях. И для мальчиков, и для девочек – жёсткая постель, скромная пища и много книг, умные беседы с гостями. А ещё отличные домашние учителя, физические упражнения в любую погоду, для Марион – отчаянная верховая езда и мастерское вождение новинки века – автомобиля.
Совсем рядом средневековье соседствовало с прогрессом: суеверные крестьяне прикрывали головы своих рабочих лошадей мешковиной с приближением стремительно гудящих на дороге автомобилей,
В окрестностях своего любимого Фридрихштайна Марион носилась на коне так, что её в семье прозвали Артемидой, впрочем, в седле она держалась вполне уверенно, по-мужски. Упоение бешеной скачкой, абсолютная свобода, прохладный ветер в лицо – мир вокруг в эти мгновения бывал так прекрасен!
«Марион, Родина для тебя – это место рождения? А Отечество там, где отчий дом?»
Родина для большинства людей нечто, что лежит за пределами всякого рассудка и не поддается описанию.
Крест на прусской могиле, «Die Zeit»
Марион Дёнхофф, 1970
То, что родители не уделяли своей младшей дочери должного внимания, было ей только на руку. Марион было совершенно неинтересно находиться в кругу своей аристократической семьи, особенно когда приходили знатные гости. Но одного из них, знаменитейшего прусского генерал-фельдмаршала, который после окончания Первой мировой войны гостил у них целую неделю, семилетняя графиня запомнила надолго.