Читать онлайн Марьянина топь бесплатно

Глава 1

«… а ежели захочешь покрепче присушить парня, так чтобы навеки твоим стал, то после заговора надобно взять спелое яблоко, положить между ног, у срамного места, да проспать с ним так всю ночь. Наутро найти желанного парня и угостить его этим яблочком. Коли съест он хоть один кусочек, то, пока не пройдет три дня и три ночи, надо поцеловать его, да не как сестра брата, а как жена мужа. А ежели проведешь с ним ночку страстную, то будет он совсем твой. Станет ходить за тобой, как телок на веревочке, поскольку волю свою потеряет и окромя тебя других девок замечать не захочет. Но если догадается он о яблоке заговоренном, да пойдет к кому-то приворот отводить – тут дело плохо. Тогда надобно сделать вот что…»

– Не смотри ты на нее так. Брось, погубит ведь. Так и пропадешь ни за что.

Голос Тимофея раздался за спиной так неожиданно, что Василь вздрогнул, отвел взгляд от уходящей по тропинке девушки.

– Кто погубит? Она? Не смеши.

– Хошь смеши, хошь не смеши. Погубит! Думаешь ты первый такой? Она же ведьма, чертово семя. Тьфу!

Тимофей в сердцах сплюнул. Этот плевок почему-то очень разозлил Василя.

– Брешешь тут! Только мешаешь, под руку говоришь, – сердито сказал он и снова принялся за работу – тесать бревно.

В конце августа Василь с четырьмя товарищами подрядился поставить хату богатому мужику в деревне Липично. Нанялись они к хозяину недорого, но на его харчи. На подхвате у плотников суетился местный мужичок Тимофей Зубцов. Работник он был никудышный, только на «подай-принеси-подержи» его и хватало. Да еще умел байки всякие ловко рассказывать, чем развлекал артель в минуты роздыха.

Девушка, на которую засмотрелся Василь, каждый день ходила за водой мимо строящейся хаты. Первое время парень не обращал на нее никакого внимания. Ему всегда нравились женщины статные, полные, с большой грудью. А эта? Маленькая, бледная, худая, не ущипнуть, ни прислониться. Всей красоты только глаза огромные, черные, да толстая длинная коса цвета воронова крыла.

Третьего дня Василь стоял у плетня, курил забористый табачок, отдыхал. Девушка шла от колодца и вдруг остановилась рядом с ним, поставила на землю ведра, полные холодной воды и посмотрела парню прямо в глаза тяжелым, пронизывающим насквозь взглядом.

– Девица-красавица, дай водицы напиться, – сказал Василь.

Сказал и даже оторопел малость. Он же совершенно не собирался заговаривать с этой бледной немочью.

– Пей, – девушка словно ждала просьбы,– из любого ведра пей.

Василь перемахнул через плетень, легко поднял ведро и отпил несколько глотков. От ледяной воды заломило зубы.

– Хороша водица, – сказал Василь, – а зовут тебя как?

– Анной люди зовут, – улыбнулась девушка.

Василь всегда нравился деревенским девкам. Пусть гол как сокол, зато собой хорош. Невысок был Василь, кряжист, во всем его облике чувствовалась мощь и какая-то звериная сила. Такой как обнимет – все косточки захрустят. Когда Василь смотрел на девок шалыми карими глазами, они смущались, краснели, отводили взгляд. А эта Анна глядит прямо в лицо, и глазищи – как два бездонных омута. Василь не выдержал гляделок, сморгнул, тряхнул головой, отгоняя непонятное наваждение.

– Ну прощевай, Василь, – девушка взяла ведра и пошла прочь.

– Откуда она знает мое имя? Разве я сказал ей? – подумал парень.

– Василь! Ну где ты запропастился? – окликнул его старшой артели Степан.

– Иду! Уж и воды попить нельзя.

После разговора с Анной Василь стал ждать ежедневных появлений девушки. То и дело косился на дорогу – не идет ли? Когда же она появлялась, то откладывал работу и смотрел на Анну. Но девушка, как нарочно, проходила не обернувшись, не удостоив парня ни словом, ни кивком, ни взглядом. Василь злился, называл ее про себя разными обидными словами и снова ждал, когда она пройдет мимо. А сегодня Тимофей пристал со своими дурными разговорами, заметив, что парень смотрит вслед Анне. Пакостно и неспокойно было на душе у Василя. Вечером, закончив работу, подошел он к Тимофею.

– Почему ты Анну ведьмой называешь?

– Так она ведьма и есть, – пожал плечами Тимофей. – Ты ведь не наш, не местный, ничего о ней не знаешь. Говорю тебе – держись от нее подальше. Глаз она на тебя положила, а это не к добру.

– Ты меня не стращай, понапустил туману-то.

– Ладно, слушай.

Мужики сели на бревно, вытащили табачок, и Тимофей начал неспешно рассказывать.

– Давно все началось. Может сто лет назад, а может больше, точно не скажу. Паны тогда все что-то делили, бились между собой то и дело. Вот и наш тогдашний пан Ольшанский пошел на кого-то войной, но разбили его в пух и прах, только перья полетели. Пан ранен был, да сумел удрать в лес, в топи. Там он проплутал несколько дней, и его, умирающего, нашла ведьма, жившая в болотах. Она Ольшанского выходила, к жизни вернула травами да снадобьями, а он в благодарность приютил ее у себя в усадьбе. Жила ведьма во флигеле, в самом дальнем углу панского парка. Пана лечила, семью его, челядь. Девки деревенские к ней бегали за приворотными зельями. Может, она еще как колдовала, может, порчу наводила, но это уж врать не буду, не знаю. Со временем пан заметил, что грустит ведьма. Стал выяснять, что случилось, тут она и говорит, мол, время пришло мне замуж выходить.

– Ведьма-ведьма, а мужика подавай,– рассмеялся Василь.

– Да уж, не без этого,– хихикнул Тимофей. – И еще сказала она, что сама должна мужа себе выбрать. Пан посмеялся и согласился. Ведьма на три дня заперлась во флигеле, никому не открывала, все ворожила. А через три дня вышла и сказала пану, что в мужья ей годен холоп пана Стахевича Янусь. Пан удивился, пытался отговорить, предлагал любого своего холопа, а она ни в какую. И ведь выполнил пан ее прихоть! Выменял Януся у Стахевича на вишневую трубку. А знаешь, почему она Януся выбрала?

– Откуда ж мне знать?

– Один он был, как перст. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. Никакой родни, даже теток-дядек, никого!

Василь почувствовал неприятный холод внутри. Он ведь тоже – как перст. Родителей своих он не помнил, братьев-сестер у него не было. Вырастил Василя брат отца бобыль Рыгор, научил плотницкому ремеслу. Два года назад умер Рыгор, и больше не осталось у парня никакой родни.

– Глупости, бабьи страшилки,– подумал Василь.

– Так и жила ведьма с Янусем, девка у них народилась. После того как и Янусь, и старая ведьма, и пан померли, дочь их все равно продолжала у Ольшанских во флигеле жить. А уж когда сыну пана Ольшанского мужики красного петуха подпустили,-продолжал Тимофей, – а самого панича вилами закололи, дочь той ведьмы оттуда ушла. Взял ее в жены Петрусь, бездетный вдовец из нашей деревни. С тех пор ведьмы и живут в Липично, в хате на отшибе.

– Ну а я-то чего должен бояться?

– Как чего? Анна же правнучка той ведьмы. И она положила на тебя глаз.

– И что? Женюсь на ней, да заживу припеваючи. Женку в кулаке буду держать, а она порчу наводить на того, кто мне дорогу перейдет.

Василь со смехом повертел перед лицом Тимофея огромный кулак, поросший черным волосом. Тимофей только головой покачал.

– Зря смеешься. Не знаешь ты, что все мужья у ведьм молодыми помирают.

– Прям вот молодыми?

– Вот слушай. Мужья баб этих чертовых – без родни. Помирают все молодыми. Да и смерти у них странные какие-то.

– Как это – смерти странные?

– А так вот. Дурные, глупые смерти. Вот Степан, отец Анны твоей разлюбезной, как помер? Его лошадь затоптала. Отец мой сам видел. Рассказывал, что кобыла была смирнее некуда. Микита Кульша на ней ехал, да и остановился, стал со Степаном о чем-то говорить. Вдруг кобыла эта как заржет, ни с того, ни с сего вздыбилась, Микитку скинула и начала задом бить. Как вдарит Степану копытами по голове, из того и дух вон. А кобыла припустила вскачь, только ее и видели. Мужики ходили потом, искали ее. Следы нашли, а вели они прямо в Черную топь. Как сбесилась скотина.

– Ну, мало ли что бывает,– неуверенно сказал Василь.

– Бывает, как же, – кивнул Тимофей,– а дед Анны, Петрусь? От пчелы смерть принял! Такой здоровенный мужичище был, а малая пчелка ужалила его в шею, он опух и помер в одночасье. Янусь с крыши упал и хребет сломал. Гибель мужику у этих баб. Рождаются у них только девки. И то одна. Вот сколько живут они тут, у всех по одной дочери – и больше нет детей! Трясутся они над ними – не дай Бог! А как девки подрастут, лет по десять им стукнет, тут и мрут мужья.

– Брешешь.

– Вот те крест! – Тимофей размашисто перекрестился. – И что мать, что дочь – всегда на одно лицо: худые, бледные, чернявые.

Василь сидел молча, кусал сорванную травинку. Тимофей покосился на него:

– Убедил я тебя не связываться с Анной?

– Испугался бы я твоих рассказов, да сбежал бы отсюда, только вот я не сиротинушка одинокая,– зачем-то соврал Василь. – У меня ведь тетка в Поречье живет. С племянниками.

Тимофей пожал плечами.

– Смотри, парень. Я тебя предупредил, а там как знаешь.

Василь встал, сладко потянулся, хрустнув суставами.

– Хорошо сидеть с тобой, да устал я сегодня. Пойду спать.

– Да что ж, иди с Богом.

Не спеша, вразвалочку, Василь отправился на сеновал, где ночевал с товарищами по артели. Тимофей смотрел ему вслед и грустно качал головой.

– Эх, парень, ведь ни за что пропадешь, – тихо прошептал он.

Ночью Василю приснился чудной сон. Обычно спал Василь крепко, беспробудно, без видений и кошмаров. А в эту ночь приснилось ему, будто солнечным летним днем идет он по узкой лесной тропинке, а в конце дорожки стоит Анна и манит его к себе. Василь идет к ней и с каждым шагом хочет ее все больше и больше. Бьется жилка на виске, каждый удар сердца отдается глухим звоном в голове. Он бежит к Анне, а она стоит, улыбается, ждет его, протягивает к нему руки. Все ближе Василь к желанной, но вдруг пропадает она, как и не было ее на тропинке, а сам парень начинает падать куда-то вниз, в черную, беспросветную бездну.

Василь проснулся, сердце колотилось как сумасшедшее. Он, видимо, кричал во сне, потому что лежащий рядом Федор поднял голову и буркнул спросонья:

– Померещилось что?

– Спи, спи, – ответил Василь.

Упрашивать Федора не пришлось, и через несколько секунд он снова захрапел, а Василь долго не мог уснуть. Он крутился и ворочался, храп спящих товарищей выводил его из себя. Наутро проснулся Василь разбитый и усталый, весь день все валилось у него из рук. Завидев идущую с ведрами Анну, Василь не стал, как обычно, смотреть на нее, а наоборот отвернулся, сделал вид, что очень занят. Федор, давно приметивший, что Василь заглядывается на девку, решил подшутить:

– Что рожу-то отвернул? Не видишь, что ли, вон худоба твоя пошла!

Василь ничего не ответил шутнику, но так нехорошо глянул на него исподлобья, что Федор решил больше над товарищем не насмехаться. Проходившая мимо Анна услышала слова Федора. Она остановилась, поставила ведра на землю, наклонила голову, тихо прошептала несколько слов и сделала кистью левой руки движение, словно кидала что-то в сторону насмешника. Затем быстро подхватила ведра и, не оборачиваясь, ушла. Ни Василь, ни Федор на Анну в это время не смотрели и ворожбы ее не видели. Вечером Федор упал с лестницы и сломал руку.

С того дня Анна больше не появлялась около строящейся хаты и за водой ходила к другому колодцу. Сны же стали сниться Василю каждую ночь. Видел он всегда одно и тоже: как бежит к Анне, страстно желая ее, как подбегает все ближе, как пропадает девушка, а он летит в бездну. Просыпался парень с криком, весь в поту, вздыбленный и долго потом лежал в темноте, слушая храп товарищей и собственное бешеное сердцебиение, не в силах успокоиться и уснуть.

Староста артели плотников нервничал – работа шла слишком медленно. То Федор получил увечье (какой из него теперь работник с одной рукой!), то запил горькую Тимофей, то Василь ходил не в себе, работать стал абы как, один раз так напортачил, что пришлось полдня переделывать его огрехи. Но худо-бедно, а строительство приближалось к концу, по большому счету работы оставалось на неделю. Староста уже прикидывал, как поделить заработанное, да успеют ли они подрядиться еще на какое дело.

Василь захандрил. Ночью его донимали дурные сны, а днем он думал об Анне, переживал, почему ее так давно не видно (а вдруг с ней что случилось?), не желая сам себе в этом признаться.

В день, когда артель закончила работу, Василь был сам не свой – ночью, во сне, он, наконец, догнал Анну. Он схватил ее в охапку, жадно целовал, срывал одежду, чувствуя под руками горячее тело. Впервые за много дней Василь проснулся с чувством восторга, радостного возбуждения и пребывал в этом настроении все утро. Он решил немного пройтись по деревне, пока хозяин разговаривал со старостой, принимая работу. Не спеша дошел Василь до старого колодца и увидел Анну. Она сидела на бревне и играла красным яблоком: подкидывала вверх и ловила. Девушка улыбалась, глядя на подходящего к ней парня.

– Здравствуй, Анна.

– Здравствуй, Василь.

– А я вот решил попрощаться прийти, – сказал Василь.

– Ну что ж, прощевай, Василь, счастливого тебе пути!

Анна встала и вдруг резким неуловимым движением бросила парню яблочко. Василь быстро поднял руку и поймал его.

– Угощайся! – сказала Анна.

Василь улыбнулся и смачно, с хрустом откусил от яблока. Анна громко рассмеялась и пошла прочь по тропинке. Отойдя немного обернулась и крикнула:

– До встречи, Василь!

Василь смотрел ей вслед, пока девушка не скрылась за поворотом, потом вздохнул и пошел назад к товарищам, доедая яблоко.

Хозяин рассчитался с артелью, староста распределил деньги, каждый получил причитающуюся ему долю. Нового подряда пока не было, и плотники расходились по домам с уговором собраться, ежели подвернется какая работа. Василь с Федором и Степаном шли по дороге, ведущей от Липично в село Борки, где жил Степан, а дальше через Коростылево в Ялины, родную деревню Василя и Федора. Путь предстоял неблизкий, и мужики шли быстро, чтобы успеть до темноты в свои хаты. Стоило только Василю выйти за околицу деревни, как он почувствовал себя плохо: закружилась голова, появилась слабость в коленях. Парень решил не обращать на хворь внимания и полчаса споро, не отставая, шел за товарищами. Федор и Степан были в прекрасном настроении, так как хозяин работой остался доволен и даже накинул деньжат сверх обещанного. Мужики шли быстро, балагуря и посмеиваясь. Василь их разговоров не поддерживал, с каждой минутой ему становилось все хуже и хуже. Ноги подкашивались, перед глазами все плыло. Василь начал спотыкаться, отставать от товарищей. Те, почуяв неладное, остановились, поджидая его.

– Что с тобой? – Федор с удивлением смотрел на бледного, шатающегося Василя.

Василь бессильно опустился на придорожную траву, вытирая со лба холодный пот.

– Захворал? – спросил Степан и неуклюже положил мозолистую корявую ладонь на лоб Василя. – Лихорадки вроде нет.

– Да нет у меня никакой лихорадки, – отмахнулся парень. – Ноги вот как чужие, не идут, и не вижу ничего, плывет все перед глазами.

– Что делать-то будем? – спросил Федор. – Так мы до дома не дотянем, не дойдешь ты.

– Если до Борок доберемся – останешься у меня, – предложил Степан.

– Я назад пойду, в Липично. Отлежусь у Тимофея.

– Тебя проводить бы надо, – сказал Степан.

Василь понимал, что товарищам не хочется оставлять его такого беспомощного, но идти назад, в Липично, им тоже не в радость.

– Я дойду, не беспокойтесь, – сказал Василь. – Я же не при смерти. Мы недалеко ушли, обратно дойду, а до Борок боюсь не дотяну.

На том и порешили. Федор со Степаном отправились дальше, а Василь повернул назад. Стоило ему сделать несколько шагов в сторону Липично, как сразу полегчало. Чем ближе подходил Василь к деревне, тем быстрее улетучивалась хворь. Когда Василь вошел в деревню и направился к старому колодцу, хвороба прошла, как и не было ее. Напившись ледяной воды, парень зашагал по узкой тропинке, ведущей от колодца к хате Анны. Он шел уверенно, словно знал дорогу и ходил здесь каждый день. От хворобы не осталось и следа, на душе было легко и спокойно. Ярко, по-летнему светило сентябрьское солнце, день был напоен теплом, ароматом трав, и лишь желтеющие листья берез и летающие в воздухе тонкие паутинки выдавали начинавшуюся осень.

Василь остановился у калитки. Во дворе у хаты никого не было. Никто не вышел, никто не спросил, что нужно прохожему.

– Что я здесь делаю? – мелькнула у Василя мысль. – Зачем я сюда пришел. Я же хотел к Тимофею идти. Черт бы меня побрал!

Разозлившийся сам на себя Василь пошел по тропинке прочь от хаты ведьмы, не заметив мелькнувшего в окне старушечьего лица. Неизвестно почему, но Василь направился не в деревню, а совсем в другую сторону – в лес. Он шел по узкой тропинке, среди высоких деревьев, полной грудью вдыхая лесной воздух, не думая и не осознавая куда и зачем идет. Вдруг он ясно и отчетливо услышал голос дядьки Рыгора:

– Куда же ты идешь, сынок?

Василь остановился как вкопанный. А действительно, куда? Парню стало не по себе. С самого утра его словно водит какая-то чужая воля. Василь три раза сплюнул через левое плечо, перекрестился.

– Чур меня, чур. Господи спаси и сохрани, – парень повернулся и пошел обратно.

– Василь! – окликнул его звонкий девичий голос.

Парень обернулся. В двадцати шагах от него на тропинке стояла Анна. Василь оторопел. Откуда она взялась? Ведь только что ее там не было! Он словно видел сон наяву. Анна была одета так же как в его снах, так же падал на ее лицо солнечный свет, пробивавшийся сквозь густую листву, так же призывно смотрели на Василя черные бездонные глаза.

– Стой, не ходи, – прошептал голос Рыгора.

Анна улыбнулась, и тут Василь почувствовал, словно кто-то мягко подтолкнул его в левое плечо, принуждая шагнуть вперед. Василь устоял, не двинулся, зло дернул плечом.

– Беги отсюда, сынок, – снова Василь услышал Рыгора.

Анна протянула к парню руки, и снова он ощутил, как кто-то подталкивает его. И снова Василь остался на месте, лишь крепче сжал лямку заплечного мешка.

– Отче наш, иже еси на небеси, – зашептал Василь, но слова молитвы, которую он знал с детства, забывались, путались.

Анна грустно улыбнулась и стала уходить прочь по тропинке. И тут Василь не выдержал. Он отчетливо вспомнил последний сон, где он догнал Анну и овладел ею, вспомнил ту радость и наслаждение.

– Стой! – крикнул Василь.

Анна не обернулась, медленно уходила по тропинке, и парень шагнул за ней. Порыв ветра пронесся по верхушкам деревьев, громко и насмешливо закричала вдали какая-то птица.

– Эх, сынок, – простонал голос Рыгора, но Василь его не услышал.

Все быстрее и быстрее шел он за Анной, но не мог догнать ее. Девушка оглянулась и вдруг шагнула с тропинки в лесные заросли. Василь рванулся за ней. Анна легко скользила между деревьев и кустарников, Василь же бежал шумно, ломая ветви, спотыкаясь и падая. Неожиданно заросли кончились, и Василь выскочил на небольшую круглую полянку, поросшую мягким зеленым мхом. Деревья вокруг нее росли искореженные, гнутые, с раздвоенными стволами и полусгнившими дуплами. Такие полянки в народе называют ведьмиными. Анна стояла посредине, утопая по щиколотку во мху, и глядела на Василя. Несколько минут они, не шевелясь, молча смотрели в глаза друг другу, словно играли в гляделки. Наконец, Василь медленно сбросил заплечный мешок, вынул из-за пояса топор, кинул его на землю и шагнул к Анне. Он положил руки на хрупкие плечи девушки и поцеловал приоткрытые ждущие губы. Анна обвила руками шею парня и впилась в него жадным поцелуем. В голове Василя словно что-то взорвалось. В следующий момент он уже валил Анну на землю, задирал ей юбку, рвал кофту. Он рычал словно зверь, чувствуя горячее тело, теряя голову от аромата женщины, от восставшей плоти. Анна оказалась бешеной и ненасытной. Она кричала, царапалась, кусалась, билась и извивалась под Василем, возбуждая его все больше и больше, снова и снова…

Василь лежал на поляне обессиленный и опустошенный. Приподнявшись на локте, он посмотрел на Анну. Она лежала на спине, улыбалась, закрыв глаза, раскинув руки и ноги. Кофта была разорвана, юбка бесстыдно задрана, волосы растрепаны. Василь скользнул взглядом по ногам девушки, по крепкой молодой груди, по спокойному улыбающемуся лицу и снова медленно опустился на мягкий мох. Он понял, что теперь, где бы он ни был, куда бы он не ушел, не убежал от Анны, нигде не будет ему ни счастья, ни покоя. Ни одна женщина не даст ему такого наслаждения, как Анна, ни одну женщину он не будет желать так, как Анну, во всех женщинах он будет искать Анну. Василь закрыл глаза. Тихо шелестел ветер в верхушках деревьев, и где-то далеко жалобно пела, словно плакала, маленькая лесная пичужка.

Глава 2

Не было ни сватовства, ни смотрин, ни домоглядства. Никто не «бил по рукам» и не назначал свадебные чины. Не избирался ни дружка, ни полудружье, ни подневестница, ни постельница. Не собирались подружки на предсвадебные вечерки, не делали «девичью красу» – косу из соломы, не украшали ее лентами да цветами. Не было плача-прощания с вольной волюшкой, не наряжали свадебный возок, не мела сваха невесты дороги у дома для свадебного поезда.

Венчались Анна и Василь в маленькой церкви села Борки. Настоятелем церкви был отец Никодим, молодой священник, полгода назад получивший свой первый приход. Его жена, добродетельная матушка Агафья, обожала послушать местные сплетни, а потом вечером за чаем пересказать их мужу. Поэтому отец Никодим был наслышан о Липичинских колдуньях, знал, что молодая ведьма охмурила парня из Ялин.

– Не иначе приворот сделала, – говорила матушка Агафья, – они же без заговоров своих – никуда.

Никодим с неприязнью принял молодых, но отказывать им в венчании не стал. Во время церемонии он с подозрением посматривал на Анну, но она вела себя словно благочестивая прихожанка. Ведьма крестилась, смиренно опустив глаза, не трещала и не коптила венчальная свеча в ее руке, не темнел оклад иконы от прикосновения губ.

– Да может и никакая она не ведьма, – подумал батюшка, – а просто травница или знахарка. А бабы напридумывали небылиц от куриного ума, да от скуки.

Никодим взял дешевенькие венчальные кольца, перекрестил ими Анну и Василя.

– Обручается раб божий Василий с рабой божией Анной, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь, – пробасил батюшка и надел кольцо Василю.

– Обручается раба божия Анна, – начал говорить Никодим, поворачиваясь к невесте, и запнулся.

Невеста смотрела на него и слегка улыбалась. В черных глазах ведьмы таилась насмешка, словно играла Анна с малыми детьми в забавную игру, потешаясь с ними, принимая их правила. Только для них все было всерьез, а для нее – понарошку. Никогда еще отец Никодим не видел такого откровенного нахального взгляда у невесты и слегка опешил.

– С рабом божим Василем, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь – скороговоркой забормотал батюшка и торопливо надел кольцо на палец девушки.

Анна перекрестилась, не отрывая взгляда от священника. Василь косился на нее, видел, как она смотрит на батюшку, и чувствовал себя очень неловко. Торжественность венчания нарушалась, таинство грозило превратиться в посмешище. Уловив смятение жениха, Анна опустила глаза, сделала вид, что внимательно слушает молитву о благословении обрученных. Пришло время главного момента церемонии – возложения венцов. Никодим первым перекрестил жениха, и со словами:

– Венчается раб божий Василий с рабой божией Анной во имя Отца, Сына и Святого духа, аминь, – возложил венец на голову Василя.

Второй венец батюшка одел невесте. Но не успел он отвести руки, как тяжелый убор начал медленно сползать набок. Анна стояла не шевелясь, не делая попыток поправить венец. Никодим подхватил падающий убор и снова, в сердцах, водрузил его на голову невесты. Послание апостола Павла о таинстве брака он начал читать сердитым голосом, стараясь не смотреть на молодых. Анна не сдерживала улыбки и насмешливо поглядывала на священника. Отец Никодим стал запинаться, глотать и путать давно знакомые слова. Больше всего на свете хотелось ему поскорее закончить церемонию, поэтому он даже не стал читать положенную в таких случаях главу из Евангелия от Иоанна о присутствии Христа на свадьбе в Кане. Батюшка торопливо благословил чашу с вином, трижды поднес ее жениху с невестой, быстрее обычного обвел молодых вокруг аналоя. Когда были сняты венцы, потушены венчальные свечи, и новоиспеченные супруги вышли из церкви, священник почувствовал облегчение, у него словно гора свалилась с плеч.

– Уж не знаю ведьма она или нет, – говорил вечером батюшка Никодим матушке Агафье, – но есть в ней нечто бесовское, определенно есть.

– Ведьма она и есть ведьма, – вторила ему матушка, – уж люди-то знают, врать не будут.

Пока молодые венчались, мать Анны Христина собирала на стол. Она приготовила курицу, напекла пирогов, достала из бочки хрустящие соленые рыжики, поставила на стол бутыль мутной браги, купленную у Маньки Зубцовой. Новобрачные пришли голодные, уставшие, промокшие под мелким, холодным октябрьским дождиком.

За столом, выпив почти всю брагу и захмелев, Василь задал жене вопрос, мучивший его полдня:

– А что ты такое сделала с батюшкой в церкви, что он заикаться начал?

Анна напряглась, искоса бросила осторожный взгляд на мать, но Христина, словно не слыша вопроса зятя, продолжала есть пирог.

– Ничего я с ним не делала.

– Да как же ничего! Батюшка читал себе, читал и вдруг – давай путаться да заикаться. Признайся, ты колдовала там?

– Да что ты говоришь такое! – сердито сказала Анна. – Я в святой церкви, на своем венчании, колдовала на попа, да еще когда он молитву читал! Даже смешно, право слово! Просто Никодим молодой и неопытный, толком ничего не знает, вот и путался.

– В церкви не колдуют, колдуют на кладбище, – поддакнула Христина.

Василь исподлобья посмотрел на женщин, выпил еще браги и пьяно погрозил:

– Смотрите у меня! Ведьмы. Чтоб не колдовали больше тут. А то я вам задам!

– Да какое там колдовать, – согласилась Анна. – Пойдем лучше, спать уложу.

Василь встал, покачиваясь добрел до кровати, упал на нее ничком и тут же захрапел. Анна сняла с него обувь, укрыла одеялом и вернулась к матери.

– Ну что ты натворила в церкви? – спросила Христина.

– Ничего.

– Ты мне-то не ври, – вздохнула мать. – Рассказывай.

– Да нечего рассказывать. Попик молодой, читал важно, весь надутый, смешной такой. С самого начала смотрел на меня как на змею подколодную. Вот я и пошутила немного. Я только смотрела на него, а он слова путать начал, даром что книга перед ним лежала.

Анна улыбнулась, вспомнив растерявшегося Никодима. Христина покачала головой.

– Ах, дочка, дочка. Знаешь же силу своего взгляда, зачем же без толку им пользуешься? И так про нас все знают, да много лишнего говорят, так ты еще попа дразнить вздумала! Сколько раз я тебе говорила, что нельзя силу показывать без крайней нужды. Ну бородавку свести или девкам погадать – это ладно, это пустяки. Когда Василя привораживала, тут я ничего не говорила, а сейчас глупость ты сделала, ой глупость.

Анна понимала, что мать права, поэтому сидела молча, не возражала.

– С детства я тебе одно и тоже говорю, а ты как не слышишь меня, – продолжала Христина. – Знаешь ведь, что должны мы силу нам данную сохранить и передать дальше, чтобы род наш не прерывался, чтобы в назначенный час, когда призовет хозяйка наша Мокошь, смогли мы принести ей наш дар, дабы стала она еще сильнее.

– Прости, матушка, – тихо сказала Анна, – а когда призовет нас хозяйка?

– Я не знаю. Нам вряд ли суждено этого дождаться. Но внучки наши или правнучки обязательно увидят хозяйку. Ведомо мне лишь то, что не должны мы род прерывать, надо силу и знания дочерям передавать.

– А если у меня не будет детей? – спросила Анна.

– У тебя будет дочь, как и у всех нас, – улыбнулась Христина. – А если что вдруг с ней случится, то надо найти беременную женщину с подходящим плодом, и следить за ней, и все передать ее ребенку. Только тяжело это. И не найти успокоения даже после смерти, если дар свой никому не передашь.

Мать и дочь еще посидели вместе, поговорили, потом убрали со стола и легли спать. Анна уснула быстро, а Христина долго лежала без сна, думая о дочери. Ее пугала готовность Анны применять свой дар без особой надобности. Никто из деревенских жителей не подозревал насколько были сильны ведьмы. Кузминична из Борок, слывущая известной ведуньей, на самом деле не годилась им и в подметки. Христина заговаривала ячмени и бородавки, лечила заболевшую скотину, делала небольшие заговоры на любовь деревенским девкам. Она никогда не наводила порчу и не колдовала на болезнь, даже если очень просили. Двигали ею вовсе не доброта или жалость, а чувство самосохранения. Христина говорила, что не умеет делать такие вещи, что ей это колдовство не под силу, а на самом деле она просто не хотела давать повод для сплетен, про них и так говорили много недоброго. Но если для Христины или ее дочери возникала серьезная угроза, то ведьма пускала свою силу в ход не раздумывая.

Однажды к ней пришел односельчанин Демьян и попросил наслать порчу на его жену, да так, чтобы она умерла. Чем не угодила тихая и забитая женщина шумному самодуру, Христина так и не узнала. Ведьма отказалась, чем вызвала дикий гнев мужика. Уходя ни с чем, он пригрозил поджечь дом или погубить ребенка. Демьян был человек злобный и мстительный, поэтому Христина восприняла его угрозы всерьез. Она раскинула карты, и гадание показало большую опасность для дочери в ближайшее время. Христине ничего не оставалось, как ударить первой. Как бы случайно встретив Демьяна, она извинилась и сказала, что готова наслать порчу. Договорились встретиться на рассвете на опушке леса. Христина велела ему принести корзину, а домашним сказать, что пошел по грибы. Мужик посмеялся над словами ведьмы, но сделал все, как она просила.

Христина встретила Демьяна на опушке и отвела в лес, на знакомую ей полянку. Там, глядя в глаза немного оробевшему мужику, она протянула ему бледную поганку и приказала ее съесть. Демьян, словно загипнотизированный, не прекословя, съел сырой гриб, потом, подчиняясь Христине, лег на землю и уснул. Ведьма насыпала ему в корзину заранее собранные ею грибы, нашептала на ухо очередное приказание и ушла. Через полчаса Демьян проснулся и отправился домой. Там он наорал на жену, несколько раз ударил ее и велел немедля пожарить ему грибы. Он стоял над ней и смотрел, как она моет и чистит их, и не разрешал выкинуть ни одного червивого грибочка. Насмерть перепуганная женщина все приготовила и в ужасе смотрела, как Демьян жадно пожирает грибное жаркое. К вечеру ему стало плохо, а через два дня он умер в страшных корчах. Никакого раскаяния или мук совести Христина не испытывала. Демьян представлял для нее угрозу, значит, он должен был умереть.

Христину тревожила Анна, уж слишком легкомысленно относилась дочь к использованию колдовских сил. Могла использовать их по мелочам, как, например, сломать руку Федору из-за глупого слова, или ради шутки, как сегодня в церкви.

– Накличет она так на себя беду, – думала Христина, и тягостные мысли мучили ее и не давали уснуть.

В эту ночь в Липично не спал еще один человек – Тимофей Зубцов. Узнав от жены, что Василь сегодня венчается с Анной, он напился в зюзю и до самого рассвета сидел в обнимку с бутылью, то ругаясь, то плача пьяными слезами.

– Погубили парня… такого парня погубили… и я не смог… не отговорил… – можно было разобрать среди его всхлипов и невнятного бормотания.

Глава 3

Прошел год, за ним другой и третий. Спокойно и размеренно протекала семейная жизнь Василя и Анны. Василь пахал, сеял, плотничал, Анна вела домашнее хозяйство. Были они небогаты, но и не голодали. Всегда находились люди, которым требовалось крыльцо починить или сарай поставить. Лучше плотника, чем Василь, не было по всей округе. Весной и осенью он уходил на заработки с артелью. Казалось, Василь обрел то, что давно хотел: дом, любимую жену, уважение среди односельчан. Но не все было ладно. Несколько раз в год находила на Василя необъяснимая тоска. Все его злило и раздражало, он орал на жену и тещу, и однажды хотел ударить Анну. Василь уже замахнулся, но наткнулся на взгляд жены, словно с разбегу попал в каменную стену. Он бессильно уронил руку и вышел из хаты. В тот день он напился с Тимофеем до положения риз. Больше Василь никогда, даже в самом сильном гневе не пытался ударить жену.

Анна спокойно относилась к вспышкам ярости у мужа. Она знала, что творится с Василем, и что тому причиной. Его душа бунтовала, тщетно пытаясь вырваться из оков приворота. В такие дни Анна не перечила мужу, молча сносила все придирки. Если уж супруг совсем расходился, то она подсыпала ему в еду или питье щепотку сухой травы, растертой в порошок. Отведав этой травы, Василь успокаивался, на него находила тихая грусть. Он уходил в лес, или сидел на задворках, или напивался с Тимофеем.

Еще Василя тяготило то, что у них с Анной не было детей. Анна забеременела в первый же год их семейной жизни, в положенный срок родила мальчика. Но ребенок появился на свет мертвым – пуповина обвилась вокруг шеи, и он задохнулся. Василь ходил черный от горя, Анна плакала целыми днями. Через несколько дней после рождения мертвого ребенка Василь случайно подслушал разговор жены и тещи.

– Не плачь, доченька, – говорила Христина. – Судьба у нас такая, не выживают наши мальчики. Ни один малой не дорастает и до года. Оно и к лучшему, что дите сразу умерло, чем дольше живет, тем сильнее к нему привыкаешь, тем тяжелее терять.

Христина утешала дочь, а сама всхлипывала и утирала слезы. Тяжелым камнем легли подслушанные слова на душу Василя.

Через два года после смерти ребенка Анна снова понесла. В день летнего солнцестояния она родила девочку, назвали дитя Марьяной. Христина, как и в первый раз, сама принимала роды у дочери. Отцы в крестьянских семьях к рождению дочерей обычно относятся равнодушно. Вот если бы первенец был сын – другое дело. Как в поговорке: сын батюшкин, дочка матушкина. Но Василь любил свою дочку до безумия. Он мог тихо подойти к люльке и долго, с умилением смотреть на спящую малышку. Анна и Христина отгоняли его – нельзя смотреть на спящего дитенка. За всю свою жизнь никогда и ни к кому не испытывал Василь такой любви, как к этому маленькому человечку. Когда Марьяна гулила, улыбалась и протягивала к отцу крошечные ручки, его захлестывала волна умиления. Василь ужасно стыдился проявления своих чувств – не к лицу мужику бабьи нежности, но ничего не мог с собой поделать.

Не так уж много внимания уделяют детям в крестьянских семьях. Летом уже через несколько дней после родов мать выходит работать в поле. Младенца берут с собой в поле и кладут у края полосы под куст. Иногда старшие дети приглядывают за малышней. А из них те еще няньки, самим хочется поиграть, да попроказить. Могут посадить малых на лужок, а сами убежать к друзьям-подружкам. Так и растет ребятня без родительского присмотра, как трава в поле.

С Марьяны же бабка и мать глаз не спускали, никогда не оставляли девочку одну, даже в ущерб работе, домашним делам. В деревне к такой заботе относились по-разному: кто с насмешкой, кто равнодушно, а кто и со злобой. Особенно не любила Марьяну молодая деревенская баба Олеся. К своим тридцати годам она обзавелась тремя детьми: сыном и двумя дочерьми. Меньшая ее дочка Машутка родилась всего на месяц раньше Марьяны. Олесе часто приходилось оставлять младших детей Степку и Машутку на старшую дочку. Однажды семилетняя Нюша повела брата с сестричкой гулять к речке, нашла там куст с красивыми ягодами, сама наелась и брата с сестрой накормила. К вечеру дети заболели, скрутили их нещадные боли в животе, началась рвота, залихорадило. Нюша и Степа болезнь осилили, а вот двухлетняя Машутка через несколько дней умерла. После этого случая Олеся спокойно не могла смотреть на Марьяну, словно девочка была в чем-то перед ней виновата.

Марьяне было почти четыре года, когда весной, после праздника светлой Пасхи, Христине занеможилось. Сначала, по ее выражению, ее «ломало и колдобило», начала болеть и кружиться голова, а однажды майским утром Христина не смогла встать с кровати – у нее отнялась правая рука и нога. С каждым днем старой ведьме становилось все хуже и хуже, она почти потеряла зрение и еле-еле говорила – не слушался язык. Через три недели, после того как заболела Христина, Анна попросила Василя сделать в крыше отверстие прямо над постелью старухи. Просьба лишний раз убедила мужика в том, что его жена и теща – ведьмы. Василь разбирал крышу ночью, когда светила полная луна и все было видно, как днем.

На следующий день Христина позвала к себе Марьяну, слабой рукой протянула ей маленький клубок красных шерстяных ниток.

– Возьми, деточка, играть будешь, – медленно, с трудом сказала старуха.

– Спасибо, бабуля, – ответила девочка и взяла клубочек.

Нитки были мягкие, пушистые, приятные на ощупь.

– Будешь помнить бабушку, – прошептала Христина.

К вечеру она умерла. После смерти матери Анне стало труднее приглядывать за Марьяной. Она оставляла дочку играть во дворе со строгим наказом за калитку не выходить, а сама работала на огороде. Если приходилось идти в поле, то Анна брала дочку с собой, сажала недалеко, то и дело бросала работу, чтобы посмотреть, как там ее дитятко. В то лето и произошла с Марьяной неприятная история, положившая начало трагическим событиям в Липично.

День шел как обычно. Анна полола и рыхлила грядки на огороде, а Марьяна играла на крылечке. Но вскорости девочке стало скучно. Ей хотелось сходить с матерью к колодцу, прогуляться по деревне. Она встала с крылечка и пошла за дом, в огород.

– Мам, пойдем за водой, – попросила она.

Анна разогнулась, вытерла пот со лба тыльной стороной запачканной руки.

– Вечером пойдем, – ответила она, – сейчас некогда мне.

– А можно я за калитку выйду?

– Нет нельзя.

– Мам, мне скучно.

– Тогда помоги мне. Вот, бери траву и относи вон туда.

Марьяна с охоткой взялась носить выполотые сорняки в дальний угол огорода и довольно быстро перетаскала всю траву.

– Давай еще, – попросила она мать.

– Экая ты шустрая, я за тобой не успеваю, – засмеялась Анна. – Иди, посиди в тенечке, охолони, я потом позову тебя.

Марьяна вернулась на крылечко, села на верхнюю ступеньку и стала подбрасывать и ловить свой любимый красный клубочек. Раз она не смогла поймать его, и клубочек, ударившись о ступеньку, скатился вниз.

– Ты куда побёг? – крикнула ему Марьяна.

Клубочек по чуть наклонной дорожке «убёг» почти до самой калитки. Девочка быстро спустилась с крылечка и подобрала беглеца. Она старательно отряхнула клубочек, поругала его, погрозила пальчиком. Затем подошла к калитке и оглянулась. Мать была за домом и Марьяну не видела. Девочка тихонько открыла калитку и вышла со двора. Она отбежала на несколько шагов и встала посреди дорожки, глядя на свою хату. Радость и возбуждение переполняли ребенка. Как же! Она сама, одна вышла за калитку! Девочка отбежала от дома на несколько шажков, потом еще и еще.

– Я только добегу до оврага, пока мама не видит, – подумала она.

Марьяна немного покрутилась у оврага, то сбегая вниз так, что не видно было дома, то поднимаясь наверх.

– Вот только до забора Фомича добегу – и назад! Вот только до поворота! Вот только до колодца!

С такими мыслями Марьяна добралась до старого колодца, куда они с матерью ходили за водой. В полном восторге она обежала три раза вокруг сруба, остановилась, запыхавшись, и огляделась. На деревенской улочке было тихо и пустынно. Летняя пора – не время для отдыха, в эту пору один день год кормит. С раннего утра, по холодку, ушли крестьяне в поля и луга и вернутся теперь лишь к вечеру. Марьяна не спеша пошла по улице, с любопытством разглядывая все вокруг. Во дворе третьей хаты от колодца она увидела мальчика, играющего со щенком. Девочка остановилась у калитки. Ей очень понравился щеночек. Маленький черный кутенок звонко лаял, бегая вокруг хозяина, а тот, смеясь, пытался его поймать. Мальчик заметил Марьяну.

– Что смотришь? – спросил он.

– На щеночка смотрю, – тихо ответила девочка.

– Нравится?

Марьяна кивнула. Мальчик улыбнулся.

– Это мой! – сказал он гордо. – Волчком назвал. Вырастет – будет большой и злой.

– Смешной твой Волчок, а не злой.

– Это он еще маленький. Хочешь с ним поиграть?

– Хочу.

– Ну, заходи во двор, что стоишь за калиткой?

Мальчику было скучно одному, и он обрадовался нежданной гостье. Когда Марьяна зашла за калитку, Волчок залаял еще сильнее и начал бегать вокруг девочки.

– Счас я тебя поймаю, брехуна такого! – закричал мальчик и, изловчившись, схватил щенка. Оказавшись на руках у хозяина, Волчок перестал лаять и начал лизать ему лицо. Марьяна рассмеялась.

– Можешь его погладить! – разрешил мальчик.

Марьяна осторожно погладила щеночка, тот развернулся и лизнул ее в нос.

– Ой! – от неожиданности Марьяна вскрикнула и отскочила в сторону.

Мальчик весело расхохотался.

– Тебя как звать? – спросил он, насмеявшись.

– Марьяна, а тебя?

– А меня – Степаном, – важно сказал мальчик.

Щенок извернулся, выскользнул из рук хозяина и начал носиться кругами вокруг детей.

Олеся второй день маялась животом. Крутило ее так, что она не могла делать даже домашнюю работу, не то, что выйти в поле. Олеся ничего не ела, только пила отвар черемухи, да грызла сушеные куриные желудки. Сухие «куриные пупки» считались в деревне наипервейшим средством от «живота». Из-за болезни и невозможности выйти в поле в эти страдные дни Олеся была зла на весь белый свет. Она поднялась с лавки и подошла к столу за очередной порцией отвара. Морщась, Олеся выпила свое лекарство и глянула в окно – как там Степан. Сын стоял во дворе и разговаривал с маленькой чернявой девочкой.

– Чья это девка к нам зашла?

Олеся присмотрелась к гостье и, узнав Марьяну, охнула от возмущения и злости.

– А где ты живешь? Ты чья? – спросил Степа.

Не успела Марьяна ответить, как на крыльцо хаты выскочила высокая полная женщина (девочке, смотревшей на нее снизу вверх, она показалась просто огромной) и закричала:

– Ты зачем приперлась сюда, ведьмино отродье? Порчу на нас навести хочешь? А ну проваливай отсюда, чертово семя!

– Ты ведьмина дочка? – Степан смотрел на Марьяну с ужасом и интересом одновременно. – Ты колдовать умеешь?

Перепуганная девочка ничего не могла ответить. Громко орущая огромная тетка, с перекошенным от злости лицом, и растрепанными волосами показалась ей страшной кикиморой из бабушкиных сказок. Сейчас кикимора схватит ее и утащит в лес, на гиблые болота, и там съест или утопит.

– Тебя мать сюда послала, да? – снова закричала Олеся и начала спускаться с крыльца.

– Мама!!!– в ужасе завопила Марьяна и опрометью бросилась со двора.

Она, не оглядываясь, изо всех силенок бежала по улице, ей казалось, что страшная тетка бежит за ней и вот-вот догонит. Марьяна свернула на какую-то тропинку, уведшую ее за огороды к ручью. На крутом берегу девочка поскользнулась, упала и скатилась кубарем к самой воде. Донельзя напуганная, испачканная, с расцарапанными руками и коленями Марьяна забилась под ракитовый куст и затаилась. Было тихо, никто не бежал за ней, никто не пытался поймать. Девочке очень хотелось домой, к маме, но она боялась даже вылезти из своего убежища под кустом, не говоря уж о том, что она не знала куда идти. Марьяна горько расплакалась и через некоторое время, окончательно обессилев от слез и пережитого страха, уснула.

– Мама!!! – послышался Анне истошный крик дочери.

Она бросила прополку и побежала к хате.

– Марьяна? – позвала Анна.

На дворе было тихо и пусто. Анна испуганно огляделась.

– Дочка, ты где? – нервничая, крикнула она.

Никто не отзывался.

– Марьяна! Марьяна! – звала Анна, бегала по двору, заглядывала в хату, в сарай и не находила девочки.

– Она ушла со двора, – догадалась Анна и выскочила за калитку.

Огляделась. Дорога была пустынна. Анне стало очень страшно. Сердце словно упало вниз и бешено заколотилось, колени стали как ватные, закружилась голова. Женщина сначала метнулась в лес, но, пробежав немного по тропинке, остановилась. Она подумала, что Марьяна скорее пошла в деревню, к колодцу, куда они с ней часто ходили, и повернула назад. На всякий случай Анна заскочила во двор, позвала дочь – вдруг она вернулась – и, убедившись, что Марьяны здесь нет, побежала в деревню. Не найдя Марьяны ни по дороге в деревню, ни у колодца, Анна в отчаянии присела на лежащее у сруба бревно. К колодцу за водой подошла Глашка, десятилетняя дочка Маньки Зубцовой.

– Глаш, ты Марьяну мою не видала? – спросила Анна.

– Видала, – кивнула девочка, – она тут у колодца была, а куда потом побегла – не знаю.

Слова Глаши немного утешили Анну. Когда девочка ушла, она закрыла глаза, попыталась прогнать липкий страх, успокоиться. Она была сердита на себя за панику, за дикий испуг. Некоторое время женщина сидела неподвижно, с закрытыми глазами. Когда сердце перестало бешено колотиться, Анна глубоко вздохнула, представила себе лицо Марьяны и мысленно позвала ее:

– Доченька, Марьяна, где ты?

Анна долго пыталась «дозваться» дочери, но не получилось, вроде как витало что-то рядом с ней, но в самый последний момент ускользало.

– Если была бы у меня с собой какая-нибудь вещь Марьянина, то все бы вышло, – с досадой подумала Анна.

Она встала с бревна и медленно пошла вдоль улицы.

– Пройду по деревне, если Марьяну не найду, то вернусь домой за ее рубашкой, а потом снова позову у колодца, – решила женщина.

Около хаты Олеси, Анна увидела Степку и спросила его про Марьяну. Но мальчик испугался и убежал в дом, ничего не сказав. Обостренное чутье подсказало ведьме, что здесь что-то неладно, но выяснять, что к чему она не стала. Анна дошла почти до конца улицы, когда увидела красный моточек шерсти, яркое пятно в пыльной траве.

– Да это ж Марьянин! – обрадовалась женщина.

Она подняла клубочек, крепко зажала в руке и закрыла глаза. Со стороны казалось, что Анна к чему-то прислушивается. Простояв так несколько минут, ведьма открыла глаза и торопливо зашагала по тропинке к ручью. Там она быстро нашла спящую под кустом дочку. Анна не стала будить девочку, а тихо села рядом с ней. Положив руку на голову Марьяны, она смотрела на испачканное платье, исцарапанные ручки, засохшие от слез дорожки на чумазом личике и чувствовала пережитые дочерью страх и обиду.

– Кто же напугал тебя, доченька моя? – тихо спросила Анна.

Марьяна во сне тяжело вздохнула.

– Марьяна, просыпайся, – ласково сказала Анна и погладила дочку по голове.

Девочка еще раз вздохнула и открыла глаза. Увидев мать, вскрикнула:

– Мама!

Бросилась матери на шею, крепко прижалась и закрыла глаза.

– Как же ты попала сюда, милая моя? – спросила Анна.

Марьяна ничего не ответила, только крепче прижалась к матери.

– Ну, успокойся, успокойся, – говорила Анна дочке, – теперь я с тобой, теперь нечего бояться.

– Пойдем домой, – попросила девочка.

– Что ж, пойдем домой, гулена, – улыбнулась мать.

– Я больше никогда не уйду со двора.

– Вот и правильно. А то знаешь, как ты меня напугала?

Анна с дочкой неторопливо шли по улице. Увидев стоящую возле хаты Олесю, Марьяна вздрогнула и попросилась к матери на руки. Анна подняла дочку, и та прижалась к ней, крепко обхватив ручками за шею. Ведьма мельком взглянула на Олесю, подумав про себя:

– Ой, нечисто что-то с Олесиным двором. Неужто это она или сын ее Марьяну обидели?

Олеся заметила взгляд Анны, сплюнула и тихо прошептала:

– Черт бы побрал эту ведьму вместе с ее отродьем.

Ни слова, ни полслова не спросила Анна у дочери о произошедшем. Умыла, переодела, накормила, да принялась за обычные дела. Весь день Марьяна не отходила от матери ни на шаг, при каждом удобном случае старалась обнять и прижаться к ней. Вернувшийся к вечеру Василь удивился такому поведению дочери.

– Напугалась она чего-то, – ответила Анна мужу, – вот и сторожится дите.

– Чего же она напугалась?

– Я еще не знаю. Посмотрю в воду попозже.

Василь недовольно хмыкнул, но возражать жене не стал. Он не любил, когда Анна колдовала, но узнать из-за чего у дочери испуг – вроде как нет в том ничего дурного.

Ближе к ночи, уложив спать намаявшуюся за день Марьяну, Анна выгнала Василя из хаты и села ворожить. Она зажгла лучину, поставила перед собой большую миску с чистой водой. Бросив в воду три Марьяниных волоса, Анна наклонилась над миской, тихо прошептала заговор, кинула в воду щепоть сухой травы, помешала деревянной палочкой. Вода стала мутной, окрасилась в темно-зеленый цвет. Продолжая что-то тихо нашептывать, ведьма капнула в середину миски густой маслянистой жидкости из маленького черного пузырька. Вода вновь стала кристально чистой, только по краям чашки шипела и пузырилась черно-зеленая пена. В прозрачной воде Анна ясно увидела перекошенное злобой лицо Олеси. Через несколько мгновений видение пропало.

– Ах, Олеся, Олеся, – прошептала Анна, – за что же ты мое дитятко так обидела?

– Кто напугал Марьяну? – спросил Василь жену.

– Да собака какая-то, – ответила Анна, – пустяки. Умою на рассвете, все и забудется.

Через несколько дней у Олесиной коровы пропало молоко. Почуяв неладное, Олеся побежала в Борки к старой Кузьминичне. Та тут же заявила, что у коровы отбирают молоко.

– Тянет кто-то молочко с твоей коровушки, – шепелявила старуха. У тебя утекает, а к кому-то притекает.

– Что ж делать – то? Помоги! – попросила Олеся.

Кузьминична усмехнулась. За штоф вина да два полотенца научила она расстроенную бабу, как вернуть молоко. Об этом случае узнала вся деревня, поскольку Олеся обвинила во всем Анну и костерила ее у колодца, не скупясь на бранные слова.

С той поры и пошла между Анной и Олесей черная вражда. Обиды росли и множились, как снежный ком. Чтобы не случилось у Олеси: болели дети, переставали нестись куры, не поднимались хлебы в печи – во всем она винила Анну. И нельзя сказать, чтобы ведьма была совсем ни при чем, иной раз именно она являлось причиной бед односельчанки. Олеся спуску обидчице не давала: то калитку навозом измажет, то потраву на поле устроит, да мало ли какую пакость соседке может придумать обиженная баба? Не день и не два тянулась эта вражда. Месяц за месяцем разгорались страсти и через год достигли наивысшего накала.

У Олеси сдохла годовалая телочка. Баба растила и холила ее на смену старой корове. Причастна была Анна к гибели животины или нет – неведомо, но Олеся была уверена, что это ее рук дело. Тайком ото всех отправилась баба в Борки. О страшном стала просить Кузьминичну.

– Помоги мне, – шепотом говорила Олеся, не решаясь громко произнести черные слова, – в долгу не останусь. Наведи порчу, на злодейку, на обидчицу мою. Я знаю, ты умеешь.

– Откуда знаешь? – усмехалась старуха.

– Люди говорят.

– Люди много чего говорят, а врут еще больше. Да кто ж насолил тебе так, чьей смерти захотела?

Но когда узнала старуха, что порчу надо навести на Анну, сползла улыбка с морщинистого лица. Испугалась Кузьминична, не захотела мериться силой с липичинской ведьмой.

– Не навожу я порчи, не умею, – бормотала она, – люди пустое говорят, языками мелют. Снять порчу, это я могу, а навести – не мое это дело. Грех на душу не возьму.

Как не упрашивала ее Олеся, как не сулила заплатить щедро, Кузьминична не согласилась, не поддалась ни на какие посулы. Страх оказался сильнее жадности. Так и не добившись своего, уходила Олеся восвояси и, уже стоя на пороге, предупредила старуху:

– Никому не говори, что я у тебя была и чего просила. Плохо это тебе обойдется.

– Ты меня не стращай, не такими пуганная, – огрызнулась Кузьминична.

Несмотря на все старания Олеси, Анна узнала про ее черные замыслы. И не от кого-нибудь, а от нее же самой. На другой день, когда обе женщины встретились на деревенской улице, и Олеся начала бранить Анну, обвиняя в гибели телушки, вспомнила глупая баба о своей просьбе к Кузьминичне. Чуть было не проговорилась, вовремя прикусила язычок, сказать не сказала, но подумать успела.

– Эх, если бы согласилась старуха порчу наслать на эту чертовку.

И такой яркой, такой сильной была эта мысль, что ведьма уловила ее помимо своей воли, даже не собираясь читать Олесины думы. Отшатнулась Анна, не поверив себе поначалу. Но когда поняла, что это правда, почернела лицом, страшно глянула на Олесю. Той стало не по себе, запнулась она на полуслове, почуяла, что произошло что-то дурное, вот только непонятно было, где беда притаилась.

Забыв про все свои дела, отвернулась Анна от Олеси и как в тумане, как в забытьи пошла домой. Такая черная злоба шла от Олеси, что ведьма своим шестым чувством почуяла беду и смерть, бродящие поблизости. Но когда Анна дошла до своей хаты, от ее растерянности не осталось и следа. Зло горели черные глаза, от ненависти перехватывало дыхание.

– Смерти захотела? Будет тебе смерть,– тихо шептала Анна, – только твоя это смертушка будет, не моя.

Весь оставшийся день провела Анна готовя месть. Был бы Василь рядом, то может заподозрил бы неладное, не допустил жену до злого дела. Да как нарочно подрядился он несколько дней назад на сенокос к зажиточному мужику, жил на лугах с товарищами и не ведал о надвигающейся беде.

Глава 4

Фроська очень торопилась. Изо всех сил бежала она по узкой тропинке через Зенин луг. Солнце еще не встало, все вокруг было окутано предрассветными сумерками, но уже светлело небо на востоке, и седой туман потихоньку сползал к реке.

– Ой, Боженька, помоги,– шептала на бегу Фроська, – только бы мать не хватилась, только бы соседи не увидели.

Эту ночку Фроська провела не дома, как положено юной незамужней девушке, а в душистом стогу, в объятиях синеглазого Михася. Холодна выдалась ночь, да горячи были поцелуи милого. Так и уснула Фрося, пригревшись в теплом сене, утомленная нежными ласками. Под утро привиделась ей мать, с вожжами в руках, Фроська со страху проснулась, огляделась – сон как рукой сняло.

– Михась, Михась, – растолкала она парня, – утро уже!

– Да и пусть, – Михась повернулся на другой бок и снова заснул.

Конечно, он может спать – какой с парня спрос! А вот если мать заметит, что Фроська не ночевала дома, то непременно отлупит. И не дай Бог, кто из деревенских кумушек увидит девку, возвращающуюся под утро с гулянья – позору потом не оберешься. Потому и мчалась Фроська сломя голову. До дома было уж недалеко: всего то пробежать мимо Олеськиной ржаной полосы, перебраться по мостику через Янов ручей, а там задами, да огородами совсем рядом.

– Ой!

Фроська споткнулась, упала, больно ударившись коленкой об острый камешек.

– Ой, лишенько!

Камешек так неудачно попал под колено, что Фроська не смогла сразу встать – ногу пронзило острой болью. Девушка сидела на дороге, терла ушибленное место, от боли, страха и досады она чуть не плакала. Наконец встала, сделала несколько осторожных шажков. Нога болела, но слушалась. И только Фрося собралась бежать-хромать дальше, как увидела белый платок, мелькнувший за кустами на берегу ручья – кто-то шел через огороды к мостику. Девушка пригнулась, и, прячась за высокой рожью, продолжала следить за идущей женщиной. Из-за кустов на мостик вышла Анна, огляделась и торопливо пошла по направлению к Фроське.

– Ой, лишенько! – сгорбившись, подобрав юбку, девушка кинулась в рожь, отбежала подальше от тропинки и упала ничком.

– Что этой ведьме понадобилось здесь в такую рань на мою погибель? – думала Фроська. Ее сердечко колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Девушка пыталась прислушаться, но тишину нарушал только стук сердца и собственное дыхание. Вдруг где-то рядом зашуршали колосья. Фрося затаила дыхание, зажмурилась и прижалась к земле. Недалеко от нее по полю ходила Анна. Потом ведьма остановилась и начала что-то нараспев говорить.

– Да она колдует тут! – догадалась девушка. – Что же она может сделать? Неужто залом???

Фроська похолодела. Страшная это вещь – залом или закрут. Нет лучше средства, чтобы накликать беду на кого-нибудь. Придет ведьма на поле, возьмет в руку пучок колосьев, произнесет над ними заклятье, а потом сломает их в правую сторону, да закрутит в левую – и все, считай, пропал человек. Для большей силы залома еще можно в корень узла земли с кладбища насыпать, соли или углей. Если потом какой другой знающий человек не разведет закрута, то беда придет хозяину поля: пожар случится, помрет кто из домашних, скот падет, да мало ли что стрястись может. И не дай Бог кому по недосмотру скосить или сорвать залом – тут уж ничем не помочь, года не проживет несчастный.

Анна замолчала. Снова зашуршали колосья – она уходила с поля. Фрося немного подождала и осторожно выглянула. Женщина шла по дороге к мостику, возвращалась в деревню. Фрося снова спряталась и едва дождавшись, когда Анна скроется из виду, перевязала пучок колосьев лентой из косы, чтобы приметить место, и побежала, прихрамывая, домой. Ей повезло, она успела пробраться в поветку, где спала летом, до того, как заголосили петухи, защелкал на улице кнутом пастух, и встала мать, чтобы выгнать корову и овец в общее стадо.

Фрося хотела с утра сбегать на Олесину полоску и поискать залом, удостовериться наверняка, что он есть, дабы не пугать сестру понапрасну. Но мать ее никуда не пустила, да еще отругала, дескать, одни гулянки у тебя на уме, и отправила работать на огород. Фроська не рассказала матери про залом, побоялась. Дел на огороде, как обычно, было невпроворот, и вырваться из дома ей удалось только около полудня, во время краткой передышки.

– Только недолго, – крикнула ей вслед мать, – там дальние грядки все травой заросли, твой недогляд!

Перевязанный голубой лентой пучок Фрося увидела сразу, а вот залом пришлось поискать. Медленно и осторожно ходила она по полю, внимательно присматриваясь к колосьям.

– Хорошая у Олеси рожь в этом году, – думала девушка, – косить «под крюк» нельзя будет, только серпом жать. А если так, то в работе залом ни за что не заметить…

Если бы Фрося не искала залома специально, то она его бы и не увидела. Небольшой, туго закрученный пучок колосьев лежал на земле. Когда Фрося наклонилась и присмотрелась повнимательнее, то она заметила около корней насыпанные угли. Сомнений не оставалось – ведьма наколдовала на Олесином поле. Привязав ленту рядом с заломом, девушка со всех ног побежала к сестре.

Фроська – последыш, младшая дочь в семье, выросла на руках у старшей сестры, Олеси, была ее любимицей. Выйдя замуж и обзаведясь своими детьми, Олеся все равно относилась к ней то ли как к младшей сестренке, то ли как к собственной дочери.

Фрося нашла сестру на заднем дворе. Олеся стирала белье в большом деревянном корыте, стоящем на лавке в тени старой рябины.

– Что носишься как оглашенная по такому солнцепеку? – спросила она младшую вместо приветствия.

– Ой, Олеся, беда пришла, – задыхаясь от быстрого бега, выпалила Фрося, – Анна тебе на рожь залом сделала!

– Залом? Откуда знаешь?

– Сама видела! Сегодня на рассвете, я его нашла, лентой пометила.

– Ты его трогала?!

– Нет, что ты! Что я не знаю, что ли? Я рядышком привязала!

– Пойдем, покажешь, – Олеся направилась к калитке, вытирая руки о фартук, и вдруг спросила: – А ты как оказалась там в такую рань?

–Я? Ну… – Фрося покраснела, замялась.

– С кем гуляла? – голос старшей сестры не предвещал ничего доброго.

– С Михасем Бровкой. Ай!

Олеся отвесила Фроське тяжелый подзатыльник.

– Дура, – в сердцах сказала Олеся, – нашла с кем… Он же никогда сватов к тебе не пришлет.

– Почему не пришлет? Чем я ему плоха?

–Чем плоха… Отец ему не позволит. Ты ж по их понятиям – беднота. Был бы батюшка жив, можно было надеяться, а теперь… Да и не отдаст тебя мать раньше Лушки.

– Лушки? – ахнула Фроська, – Да пока к ней кто посватается, я уж состариться успею!

Лушка, средняя сестра, в отличие от статных и видных Фроси и Олеси, была личиком некрасива, да еще и прихрамывала. И хотя ей по деревенским меркам давно пора было замуж (семнадцать лет как-никак), толпы сватов у порога не наблюдалось.

– А если ее вообще никто не возьмет? И мне тогда вековухой быть? – Фроська чуть не плакала. Сама мысль о том, что она не выйдет замуж, была невыносима. – Тогда уж лучше сразу в петлю!

– Замолчи, глупая! – прикрикнула Олеся, – Сама не понимаешь, что несешь!

Фроська начала всхлипывать. Олесе стало жалко сестренку. Действительно, по деревенским неписаным правилам не полагалось выдавать замуж младшую дочь раньше старшей. А с такой сестрой как Лушка, можно было и совсем не дождаться жениха. Да к тому же после смерти отца семья переживала не лучшие времена. Мать, Лушка и Фроська работали, не покладая рук, но вести хозяйство без мужика было очень тяжело.

– Фросенька, не плачь, – сказала Олеся, – может и образуется все. Только обещай, что не будешь больше с Михасем гулять.

– Матери не говори, ладно? – попросила Фрося.

– Не скажу, но учти, если будешь шастать с кем по ночам – сама отлуплю. Не дай Бог, слухи о тебе по деревне пойдут – никакого замужества тебе не видать.

Фрося пообещала Олесе все, что та просила, но в душе она больше верила сладким словам Михася, чем простым доводам сестры.

На поле Олеся, опустившись на колени, долго и внимательно рассматривала скрученные колосья. Тяжело поднявшись с земли, она отряхнула юбку и зло бросила:

– Чертово семя!

– Точно залом, да? – спросила Фрося.

– Да, – Олеся развернулась и быстро пошла в деревню.

Фрося побежала за ней. Девушка ждала, что еще скажет сестра, но Олеся молчала. Наконец Фрося не выдержала:

– Олеся, что теперь делать-то?

Сестра остановилась и, повернувшись к Фросе, сказала:

– Слушай меня внимательно. Ну, во-первых, спасибо тебе, что о заломе сказала, беду помогла отвести. Только теперь запомни: ты ничего не видела и на поле утром не была. Я сама залом нашла. Ни к чему тебе, если пересуды по деревне пойдут, что ты на рассвете по полям носишься. Поняла?

– Да, – кивнула Фроська.

– Я сама с ведьмой разберусь. А ты беги сейчас домой, мать, небось, тебя обыскалась.

– А ты что будешь делать?

– Что надо, то и буду, – сердито сказала Олеся, – главное запомни – ты ничего не знаешь. Я приду, расскажу о заломе матери, и ты вроде как услышишь. Ясно?

– Ясно, – ответила Фрося и побежала со всех ног домой, где мать отругала ее за долгую отлучку.

Ненависть к Анне переполняла Олесю. Ведь что удумала, что сотворила мерзавка, смерти Олесиной захотела. Теперь чтобы снять заклятье, надо идти в деревню Борки, на поклон к старой Кузьминичне. А старуха та вредная, мало того, что за работу запросит немало, так еще и покуражится обязательно. Любит она, чтобы попросили ее, поунижались, на коленях поползали, знает хрычовка, что раз к ней обратились, то дошли люди до крайности и другого выхода у них нет. Больше всего Олесе хотелось сейчас же пойти к Анне, вцепиться ей в волосы, отмутузить, оттаскать за косы. Но одна идти к ведьме в дом она побаивалась, хотя физически была гораздо сильнее обидчицы. Изба Анны стояла на отшибе деревни, на краю глухого оврага, случись что – никто и не узнает. Не то чтобы Олеся всерьез думала, что ведьма превратит ее в жабу или крысу, но мысль о том, чтобы прийти к Анне вызывала неприятный холодок где-то внутри. Подумав, Олеся решила подкараулить ведьму у старого деревенского колодца, на виду у людей. Этот колодец был ближе остальных к дому Анны, и она брала воду именно из него. По вечерам там собирались деревенские кумушки. Женщины, придя за водой, обменивались новостями, сплетничали, ругались и мирились.

– Так и сделаю, – подумала Олеся, – встречу ведьму у колодца, а сейчас пойду к Маньке Зубцовой. Расскажу ей о заломе – она, как сорока, мигом слух разнесет.

Манька не обманула Олесиных ожиданий, и к вечеру вся деревня знала о случившемся. Народу у колодца собралось гораздо больше, чем обычно, да и пришли все пораньше, дабы не пропустить зрелище. И Анну, и Олесю в деревне недолюбливали. Одну побаивались за колдовство, за ходившие вокруг нее слухи, вторая, обладая сгальным характером, поссорилась и поругалась с доброй половиной деревни. Женщины стояли небольшими группками, тихонько разговаривали. Кто-то сочувствовал Олесе, кто-то просто ждал развлечения, были и такие, кто втайне радовался беде односельчанки. В стороне курили самокрутки человек пять мужиков, пришедших посмотреть на «бабьи фокусы». Олеся сидела на бревне рядом с колодцем, поджав губы, мрачная и решительная. За ее широкой спиной маячил муж-подкаблучник. Рядом с Олесей расположились Манька Зубцова и подруга Маланья, на самом краешке бревна притулилась Фроська. Мать Фроси и сестра Лушка стояли чуть поодаль, с несколькими товарками. Мать то и дело вздыхала, охала, вытирала слезы концами белого головного платка. Все ждали Анну. Теплый летний вечер был словно пропитан ядом, смутное зло витало в воздухе.

Весь день Анну мучила неясная тревога. Женщина никак не могла понять причину этого недоброго предчувствия. Изведенная дурными мыслями, к вечеру Анна раскинула карты. По гаданию выходило, что дочь и муж стоят в стороне от напасти, а беда ожидает ее, Анну, и идет зло от какой-то женщины.

– Это Олеся, – подумала Анна. – Ничего, ничего, побесись стерва! Залом я сделала как надо, вот только начни жать – тут все и получишь, вздохнуть будет некогда.

Слегка успокоившись, она убрала карты, взяла ведра и вышла на крыльцо. На ступеньках сидела пятилетняя Марьяна и играла высушенными добела куриными косточками.

– Марьяна, – ласково сказала Анна,– я по воду пойду. Сиди здесь, милая, со двора – ни ногой.

Девочка кивнула, не прекращая игры. Анна чувствовала, что колдовская сила дочки гораздо больше, чем у нее, чем у покойной бабки, возможно даже сильнее, чем была у всех в роду. Надо как можно скорее начать учить Марьяну управлять своими способностями, иначе необузданная сила может принести непоправимый вред своей хозяйке.

Анна шла по тропинке, ведущей к деревне, и притихшее было тревожное чувство вновь стало одолевать женщину. Анна миновала овраг, прошла вдоль глухого забора, окружающего огород старого Фомича, и, повернув налево, вышла на прямую дорожку, ведущую к старому колодцу. Она сразу увидела Олесю, сидевшую, как барыня, на бревне, заметила, как много односельчан толпится на колодезном пятачке. Анна остановилась, оценивая обстановку.

– Вот оно мое предчувствие, – подумала Анна. – Никогда еще оно меня не обманывало. Почему тут такая толпа? Что затеяла Олеся? Неужто пронюхала про залом? Да не должна была… Меня никто не видел.

Анне не хотелось идти к колодцу. Если бы она знала, что тут ее так ждут, то пошла бы за водой утром. Теперь отступать поздно. Анна вздохнула и решительно шагнула вперед. Она шла, не опуская глаз, здороваясь кивком головы, с кем встречалась взглядом. Олеся смотрела в сторону и не была удостоена приветствием. Анна прицепила ведро на крюк колодезного журавля, набрала воды, перелила в ведро, стоящее на земле. Олеся не выдержала:

– Что же ты не здороваешься, Анна?

– А что ты не здороваешься?

– Здравствуй, Анна.

– Здравствуй, Олеся.

Олеся тяжело поднялась с бревна, встала напротив Анны, подбоченилась.

– И не стыдно тебе мне здоровья желать, после того как погибель мою устроила?

– Мне твоя погибель ни к чему, ничего я тебе не устраивала, – голос Анны был спокоен и не выдавал ее напряжения.

– Ни к чему, – протянула Олеся, – а ежели ни к чему, то зачем залом сделала?

– Я не делала тебе залома, – Анна достала из колодца второе ведро с водой, поставила его на землю и взглянула в лицо Олесе, – что еще скажешь?

– Да как же не делала? На поле у меня залом, а ты стало быть ни при чем? Кроме тебя некому!

– Некому? А про Кузьминичну забыла, разве ее не могли попросить? Мало ли кому ты насолила! Что ж думаешь, ты одну меня обидела? Ну-ка вспомни, кому ты еще зло сотворила?

Последние слова Анна произнесла громко, приказным тоном. Тяжелым немигающим взглядом смотрела она прямо в глаза Олесе, та попыталась отвести взгляд и не смогла. В какие-то доли секунды пронеслась в голове Олеси мысль о межевых столбиках и Марфиной козе. Этих мгновений было достаточно, чтобы Анна уловила неясные бесплотные образы. Ведьма усмехнулась.

– Ну, кому ты полоску уменьшила, кому межу передвинула?

Олеся не хотела говорить, но помимо своей воли произнесла безжизненным голосом:

– Федосеичу и Маньке Зубцовой.

В толпе громко охнула Манька. Анна продолжила:

– А Марфину козу чем накормила?

– Чемерицей.

– Зачем?

– Отомстить хотела.

– За что?

– Марфина собака мою курицу придушила.

Олеся говорила ровно, без интонаций, размеренно, медленно и четко произнося каждое слово. Она стояла столбом и смотрела, не мигая, Анне в глаза. Марфа, про чью козу шла речь, скрестила руки на груди и зло прищурилась.

– Вот гнида, – громко произнесла она.

– Так ты видишь, сколько людей тебе могли отомстить? Что же ты меня позоришь? – спросила Анна Олесю.

Ой, люди добрые, да что же это делается! – заголосила Олесина мать, – совсем от ведьмы проходу нет!

– Олеся сама хуже ведьмы, – буркнула Марфа.

Фроська не выдержала, вскочила с бревна, подбежала к Анне и крикнула:

– Это ты сделала залом! Ты! Я видела! Сама видела!

Анна вздрогнула, как от удара, повернулась к Фроське и впилась в нее взглядом.

– Ты видела? Что же ты видела?

– Я на поле была, когда ты по хлебу ходила и нашептывала! Ты нарочно пришла на рассвете, чтобы не видел никто!

– Никто и не видел, одна ты такая глазастая оказалась. На рассвете… Что же не спалось тебе на рассвете? А?

Тут только Фрося поняла, какую ошибку она совершила, случилось то, о чем предупреждала старшая сестра. Она прикусила губу, но поздно, слово не воробей… Анна поймала Фросин взгляд и не отпускала его.

– Что замолчала, а? – Анна смотрела Фросе в глаза, легко улавливая сознанием мечущиеся мысли испуганной девушки. – Хочешь, скажу, что ты там делала? Могу даже сказать, с кем ты была.

– Нет, – прошептала в ужасе Фроська, – Нет…

Анну душила злость. Из-за этой глупой загулявшей девчонки пошел насмарку такой удачный заговор.

– С Михасем Бровкой ты всю ночь гулевала!– громко крикнула Анна.

У Фроси подкосились, обмякли ноги, и она упала на колени в теплую дорожную пыль. В толпе односельчан послышались удивленные возгласы. Тихо, тоненько завыла Фроськина мать. Фроська сжалась, закрыла руками лицо. Анна негромко рассмеялась:

– Опозорила ты себя, девка, ой как опозорила!

Она подошла к Фросе, наклонилась над ней и громко отчетливо сказала:

– Будешь теперь век вековухой вековать!

Словно тяжелые камни падали страшные слова на склоненную Фроськину голову, добивая несчастную девушку.

Когда Анна повернулась к Фросе, она отпустила взглядом Олесю, и та стала приходить в себя, сбрасывать колдовское наваждение. Услышав последние слова ведьмы, Олеся шагнула к ней с намерением вцепиться в волосы обидчице, но не успела. Бледная, без кровинки в лице, вскочила на ноги Фроська, обвела всех полубезумными, ничего не видящими глазами и, не разбирая дороги, побежала вниз по лугу к реке.

– Фрося, куда?

– Стой, оглашенная!

– Да куды ж это она?

– К реке бежит, топиться!

– Ой, господи, что же это?

Множество голосов слилось в один, и Олесе резануло ухо слово «топиться», произнесенное кем-то из мужиков. Она изо всех сил толкнула Анну в плечо. Ведьма оступилась, споткнулась о ведро и упала, разлив воду. Олеся бросилась за сестрой.

– Фрося, Фрося, стой! Подожди,– кричала она.

За ней побежали еще люди: мать, Лушка, Фроськины подружки, несколько деревенских баб. Анна встала с земли, отряхнулась, взяла ведра, одно пустое, одно полное и, не говоря ни слова, пошла домой. Набирать воды во второе ведро она не решилась. Оставшиеся у колодца односельчане смотрели ей вслед и тихо перешептывались.

Фросю догнали у самой реки. Девушки схватили ее за руки, не пуская к воде. Фрося изо всех сил пыталась вырваться. Она молча и так исступленно билась в их руках, что подружкам было страшно.

–Фроська, не надо! Прекрати! – со слезами кричали они.

Грузная Олеся отстала и прибежала к реке последней. Обхватив бьющуюся Фросю, прижала ее к своей груди и, задыхаясь от бега, зашептала:

– Тихо милая, успокойся. Родная моя, ну хватит, все наладится, все утрясется, успокойся, все-все тихо…

Фрося несколько раз дернулась в сильных Олесиных объятиях и вдруг завыла, зарыдала.

– Не плачь, Фросенька, не плачь, родная, – приговаривала старшая сестра, – отольются проклятой ведьме твои слезки.

Расплакавшись, девушка обмякла, повисла на шее сестры безвольной плетью. Олеся обращалась с ней как с малым дитем, нежно гладила по голове, по спине, шептала что-то успокаивающее. Когда Фросины рыдания утихли, Олеся и Лушка повели обессилевшую сестру домой. Мать заварила листья смородины и мяты, отколола кусок от сахарной головы, напоила дочь горячим, сладким отваром. Олеся сама уложила измученную Фросю в постель, подождала, пока сестренка уснет. В доме царило тягостное настроение. Напуганная произошедшими событиями Лушка тихо сидела у окна, мать ходила по избе, всхлипывая и причитая. Олесе тошно было оставаться с матерью и сестрой, наскоро попрощавшись с ними, она вышла на улицу. Ей хотелось побыть одной, никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Она не пошла домой, а, спустившись к реке, села на берегу и пыталась понять, что произошло сегодня у колодца, почему не смогла дать ведьме достойный отпор. Олеся не знала, что такое гипноз, и решила, что Анна заколдовала ее, заворожила. Женщина долго думала, как теперь отомстить ведьме, что делать с несчастной Фроськой, но ничего путного на ум не шло. Стемнело. Олесю закусали комары, она тяжело вздохнула, встала и направилась по тропинке, ведущей от реки к колодцу.

Накормив и уложив спать дочь, Анна вышла из хаты и присела на верхнюю ступеньку крыльца. Она опиралась спиной на перильца, руки безвольно лежали на коленях. Анна чувствовала себя совершенно разбитой, опустошенной, выжатой. Создание залома потребовало больших затрат душевных сил, а последние события вытянули из Анны всю оставшуюся энергию. Неимоверных усилий стоило ей подняться после падения и донести домой ведро воды. Только невероятное упрямство и нежелание показать слабость перед односельчанами позволили Анне добраться до дома и не упасть по дороге. Колдовские силы ведьмы были на нуле, сейчас она не смогла бы даже свести бородавку.

Анна знала, что нужно делать, чтобы восстановить силу. Она посмотрела на небо и улыбнулась – хоть с этим сегодня повезло. Небо ясное, безоблачное и луна почти полная. Сейчас, когда еще немного стемнеет, надо будет пойти к колодцу и принести ведро воды. По дороге нельзя ни с кем здороваться, разговаривать, даже взглядом встретиться не разрешается. На обратном пути нужно идти не оборачиваясь, не оглядываясь назад. Принесенное ведро, наполненное до краев холодной, свежей водой, надо поставить так, чтобы в нем отражалась луна, чем полнее будет луна, тем лучше. В полночь над ведром произносится заговор, чтобы вода взяла силу луны и звезд. На рассвете, до того, как взойдет солнце, надо выйти во двор голой, босой, с распущенными волосами, произнести заговор, чтобы вода отдала набранную за ночь силу, и вылить все ведро воды на себя. Вытираться ничем нельзя. Когда утренний ветерок высушит тело, нужно пойти в избу, выпить отвар из девяти трав и лечь спать. Проснешься через пару часов свежей и бодрой. Для полного восстановления обряд нужно проводить три утра подряд. Травяной отвар Анна уже приготовила, дело осталось за малым – принести воды.

Стемнело. Анна поежилась, ее знобило. Она вернулась в хату, поправила одеяло у Марьяны, надела старую теплую кофту и направилась по тропинке, ведущей от дома к колодцу.

Злость, обида, беспокойство, чувство бессилия сплелись в тугой ком и бередили душу Олесе. Мрачная, подавленная тяжелыми мыслями шла она домой. У колодца Олеся увидела Анну, набирающую воду. Олеся ничего не успела подумать, ноги сами понесли ее к колодцу. В одно мгновение, несмотря на грузность и усталость, она оказалась около Анны, схватила ее под колени и резким сильным движением перевалила обидчицу через сруб в колодец. Анна за звоном цепи и скрипом журавля не услышала приближающуюся Олесю. Застигнутая врасплох, инстинктивно она вцепилась руками в колодезную цепь. Слабые руки скользили по мокрому железу, и Анна медленно сползала вниз, пока ноги не уперлись в ведро. Журавль опустился, и ведьма оказалась по пояс в ледяной воде. Она подняла голову и посмотрела вверх. На фоне темнеющего неба ясно виднелся чей-то силуэт. Лицо невозможно было разглядеть, но Анна и так знала, кто там стоит.

– Вытащи меня! – крикнула Анна, в ее голосе явно звучал страх.

– Пропади ты пропадом, ведьма проклятая, – тихо, страшно ответила Олеся и ушла.

– Я должна выжить, ради Марьяны, – шептала сама себе Анна. – Я не доставлю Олесе радости, сгинув в этом колодце. Я выживу, я выберусь, я расквитаюсь.

Одну ногу Анна поставила на крюк, вторую опустила на дно ведра. Осторожно, одной рукой она сняла с головы платок. Помогая себе зубами, конец платка обмотала вокруг запястья, закрепила двумя узлами, второй привязала к цепи, продернув через звенья, на случай, если потеряет сознание. Это все, что она могла сделать. Анне оставалось только надеяться, что выдержит цепь, не разогнется крюк, не оторвется ручка ведра

– Я выберусь, – повторила Анна, обращаясь к Олесе. – Я выживу, а ты пожалеешь еще, что не сдохла раньше.

По пояс в холодной воде, крепко держась за цепь, Анна ждала утра. Закрыв глаза шептала она то ли заговоры, то ли молитвы, то ли заклинания.

Эту ночь Олеся не спала. До самого рассвета простояла она на коленях перед иконами. Олеся истово крестилась, била лбом об пол и молилась, молилась, молилась, пытаясь спасти свою душу грешную.

Глава 5

Рано утром Манька Зубцова выгнала корову в стадо и отправилась за водой. Еще издалека она увидела, что журавль наклонен в колодец.

– Ребята что ли ночью баловали? – подумала Манька. – Вот, ироды, что опять натворили-то?

Подойдя к колодцу, она поставила ведра на землю и, взявшись рукой за цепь, глянула вниз. Поначалу Манька не поняла, что находится в колодце, но когда рассмотрела, то с криком отскочила в сторону и начала быстро креститься. Вопль Маньки вернул Анну, находящуюся в полусне-полузабытии, к действительности. Она подняла голову и крикнула изо всех оставшихся сил:

– Помогите!

Манька услышала и охнула:

– Живой кто-то!

Она снова заглянула в колодец и увидела обращенное к ней бледное лицо Анны.

– Анна? Ты что ль? Ой, Господи! Да как же ты попала сюда?

– Вытащи меня!

– Сейчас! Ох, Господи, Боже ты мой!

Сгоряча Манька схватила за цепь, потянула, но тут же поняла, что одной ей не справиться.

– Потерпи чуток! – крикнула она, наклонившись в колодец. – Я народ позову, одной мне не осилить!

Манька убежала за подмогой. Анна вздохнула и прижалась лбом к колодезной цепи.

– Берегись, Олеся, – прошептала она синими от холода губами.

Когда несколько мужиков вытащили Анну из колодца, она не смогла устоять на затекших, оледеневших ногах и упала на землю. Женщины растерли ей руки и ноги, помогли подняться. Марфа и Манька, подхватив Анну под руки, повели ее домой. Шла ведьма с трудом, медленно, тяжело повиснув у них на плечах. Сзади семенила Марфина дочка Зося, несла ведро и мокрую шерстяную кофту Анны. У самого дома Марфа забрала у девочки ведро и отправила дочь назад, не позволив ей войти в хату. Расстроенная Зося ушла со слезами на глазах, ей так хотелось посмотреть на ведьмино жилище.

В хате женщины помогли Анне раздеться, растерли ее докрасна грубой тряпицей, уложили на печь, укрыли тулупом. Марфа растопила печь, вскипятила воду, начала варить кашу. Манька отжала одежду, повесила сушиться. Проснувшаяся Марьяна молча сидела на лавке и смотрела на происходящее.

– Маня, завари мне травы вон из того мешочка,– попросила Анна.

Манька с интересом развязала полотняный мешочек – что там за травы у ведьмы? Но увидела всего лишь смородиновый лист, душицу, мяту, да можжевеловые ягоды. Выражение любопытства на ее круглом лице сменилось таким разочарованием, что Анна улыбнулась.

– И меду добавь, горшочек там на полке стоит.

Укрытая тяжелым теплым тулупом, Анна пила горячий травяной отвар и понимала, что Олеся своего добилась. Ночь, проведенная в колодце, сгубила Анну, смерть стояла на пороге и спастись от нее невозможно. Колдовской силой можно было лишь немного отсрочить кончину, но не избежать ее.

– Матулечка, ты захворала? – вдруг подала голос Марьяна.

– Да, милая, есть немного, – ответила Анна.

– Поправится твоя мамка, не переживай. Поешь лучше каши, я вот сварила, – сказала Марфа.

– Я вас не забуду, отблагодарю, – тихо прошептала Анна.

Манька не выдержала:

– А как же ты в колодец попала?

Анна сделала вид, что не слышит вопроса. Марфа грубо толкнула Маньку локтем в бок, подошла вплотную к печке и спросила ведьму:

– Это Олеся отравила мою козу?

– Да.

Марфа покачала головой.

– Ох, Олеся, Олеся, не ждала я от тебя такого. Но Бог все видит, все с тебя взыщет.

Анна чуть поморщилась при слове «Бог» и тихо добавила:

– С нее много чего взыщется.

– Нам идти надо, – сказала Марфа, – дел много. Если вдруг надо что будет – Марьянку пришлешь. Вечером еще зайдем.

– Спасибо вам, я не забуду, отблагодарю.

Марфа вышла из хаты, Манька поспешила за ней. Когда хата ведьмы скрылась за поворотом, Манька спросила:

– Ты думаешь, как Анна в колодец попала?

– А ты как думаешь?

– А я думаю, что столкнул ее кто-то, – убежденно сказала Манька.

– Да кто же? – нарочито удивленно спросила Марфа.

– Ой, а то не знаешь. – Манька оглянулась и понизила голос до шепота. – Олеся.

– Может и она.

– И как на такое пошла! Грех-то какой…

– Не хотела бы я оказаться сейчас на месте Олеси. Если Анна выживет, то ей не поздоровится.

– Точно-точно.

Манька еще что-то говорила, но Марфа ей не отвечала. Манька обиделась, и оставшийся путь женщины прошли в полном молчании.

Вечером Марфа отправилась к Анне, нарочно не позвав с собой Маньку. Однако отделаться от товарки ей не удалось. Манька сидела на лавочке у забора, лузгала семечки и, увидев Марфу, тут же подбежала к ней.

– Никак Анну идешь проведать? Я с тобой.

Марфе ничего не оставалось делать, как только согласно кивнуть головой. Забавное зрелище представляли собой эти две женщины, идущие по узенькой тропинке. Впереди широким размашистым шагом, сильно косолапя, шла высокая, сухая Марфа с вечно хмурым лицом. За ней, боясь отстать, спешила, сбиваясь на рысцу, Манька, толстушка, хохотушка и первая на деревне сплетница. К Анне она шла в первую очередь за новостями – будет что рассказать бабам у колодца. Кроме того, Манька чувствовала себя просто обязанной зайти к Анне после утреннего происшествия. Марфа шла не только из чувства сострадания, но в большей степени из-за желания хоть чем-то насолить Олесе. Женщины предполагали, что Анна, скорее всего, лежит в постели, возможно в лихорадке, поэтому они были очень удивлены, увидев Анну, сидевшую на крылечке, как ни в чем ни бывало. Ведьма встала и пошла к ним навстречу, остановив женщин на полдороге к дому. Марфа и Манька замерли в замешательстве, не зная, что и думать. Бледная как полотно, с горячечно блестевшими черными глазами стояла перед ними Анна, одетая во все чистое, новое, нарядное и держала в руках два очень маленьких полотняных мешочка. Ведьма медленно поклонилась в пояс. Растерянные женщины ответили ей тем же.

– Благодарствую за помощь, – сказала Анна. – Я говорила вам, что отблагодарю, вот мой подарок.

Она протянула женщинам мешочки. Под тканью прощупывалось что-то вроде сухой травы и какие-то маленькие кругленькие штучки, то ли зернышки, то ли камешки, то ли бусинки. Беря мешочек, Манька случайно дотронулась до руки Анны и поразилась – рука была как лед, неживым, мертвецким холодом веяло от нее.

– Повесьте мешочки на шею корове или козе вместо колокольца, – продолжала Анна. – Скотина ваша никогда не потеряется, не заболеет, никто ее не украдет, волк не зарежет. Если скотинку захотите продать или зарезать – мешочек снимите, да на другую животину повесьте. До трех раз будет он действовать, правда с каждым разом все слабее, а на четвертом сила совсем иссякнет. И не рассказывайте никому, что это за мешочек и откуда – пропадет молоко у скотины. А теперь идите отсюда и не оглядывайтесь. И пока мешочек на шею скотине не повесите – слова не говорите.

Анна снова поклонилась в пояс. Ошарашенные женщины поклонились в ответ, развернулись и пошли в деревню. На полпути Манька открыла было рот, повернувшись к товарке, да увидела возле своего носа Марфин костлявый кулак. Тогда она деланно чихнула, всем видом показывая, что и не думала ничего говорить.

Проводив женщин, Анна вернулась в хату и устало присела на скамью. Зелье, сваренное по рецептам прабабок, поддерживало ее, но жизненная сила убывала с каждым часом. Кружка на столе, до половины наполненная маслянистой темной жидкостью, источала резкий пряный аромат.

– Продержусь еще сутки, – подумала Анна, посмотрев в кружку. – Потом слягу совсем.

Слишком много сил потратила Анна на залом, слишком напряглась, читая Олесины мысли, так что была она измучена и измочалена, как человек после тяжелой болезни. Ночь, проведенная в колодце, окончательно сломала Анну, если бы не зелье, лежать ей сейчас в предсмертной лихорадке. Ведьма знала, что умирает, но смерти не боялась. Только два чувства терзали ее: страх за маленькую дочку и ненависть к Олесе. Анна не могла себе позволить уйти в мир иной, не отомстив, не сказав свое слово последней.

– Нужно чтобы вернулся Василь,– думала Анна. – Он отомстит Олесе и вырастит Марьяну. Я не ошиблась в выборе. Василь все сделает как надо.

Анна никогда не любила мужа, ее чувства к нему напоминали отношение к хорошей покупке, любимой, дорогой вещи. Свой выбор она считала на редкость удачным, гордилась мастерски сделанным необратимым приворотом. Ведьма подошла к застеленной кровати, легла поверх одеяла, вытянула руки вдоль тела и замерла, закрыв глаза.

Василь любил сенокосы. Ему нравилось вставать на рассвете, неспешно идти по прохладному лугу, широкими размашистыми движениями косы срезать влажную от росы траву. Следом за косарями шли девки и бабы, разбивая, растрепывая скошенную зелень, чтобы получше просушилась она на солнце и ветру. Когда солнце поднималось выше и начинало нещадно «жарить», то от подсыхающей травы шел такой неповторимый аромат, что дышать и не надышаться этим благоуханным воздухом. К вечеру уже почти готовое сено сгребали в валы и копны. На другой день бабы разваливали их для окончательной просушки, а мужики косили новый участок. В ясную погоду дело шло споро, работа не обходилась без шуток да прибауток, девки и ребята красовались друг перед дружкой. Многие девушки даже одевались на сенокос понаряднее и, споро работая граблями, не забывали про звонкие песни. Чай с песней и работается легче. Но если набегали тучи с летними ливнями, тут уж не до песен и красования. И мужики, и бабы все бросались копнить скошенную траву, чтобы защитить ее от дождя.

И не было для Василя ничего лучше и приятнее, как вечером после трудов праведных окунуться в мелкую, прогретую до самого дна речушку, смыть пыль, пот да усталость. А в это время на костре, в подвешенном на жердочке котелке, уже булькала наваристая похлебка, распространяя по лугу аппетитный запах. После ужина девки да ребята, несмотря на трудный день, находили силы для забав и гуляний. Нередко к ним присоединялись мужики и молодухи.

Василь в этих игрищах участия не принимал. Он уходил ото всех на дальний край луга, садился у копны и молча смотрел на темное небо, вдыхая луговые ароматы и слушая тихие звуки летней ночи. Доносившиеся издали звуки песен и девичий смех не мешали Василю. В такие минуты он чувствовал себя спокойным и умиротворенным. Когда затихал шум у костра, Василь шел в свой шалаш и спал до рассвета крепко и беспробудно.

Всего один раз приснился Василю сон. Видел он Анну. Смотрела она на него тоскливо и безнадежно, а потом начала таять и пропала. С тяжелым сердцем проснулся Василь, и все утро не ладилась у него работа, все валилось из рук. К обеду приехал Тимофей и привез страшную весть, что совсем плоха Анна, почти при смерти. Василь потемнел лицом, быстро собрал нехитрые пожитки и отправился домой. По дороге Тимофей рассказал Василю все, что видел сам за последнее время, о чем слышал, о чем догадывался. И про сдохнувшую Олесину телушку, и про случай у колодца, как обвиняла Олеся Анну в заломе, и как потом наговаривала на себя глупая Фроська, и про то, как опозорила Анна девчонку при всем честном народе.

– А на утро пошла Манька за водой, глядь в колодец, а там Анна! – говорил Тимофей. – Вытащили ее – ни жива, ни мертва. Белая, ни кровинки в лице, на ногах стоять не могла. Да шутка ли всю ночь в колодце провести! Бабы отвели ее домой, уложили, отпоили чаем, вечером пошли проведать. А она, глядь, выходит к ним навстречу как ни в чем ни бывало, а сама говорит, мол, пошлите за Василем, скажите ему, что я умираю. Во как.

Василь слушал Тимофея отвернувшись, ни проронив ни слова, только играли желваки на скулах, но, услышав последние слова, повернулся и спросил:

– Что же ты сразу не приехал?

– Василь, – начал оправдываться Тимофей, – не поверил я своей бабе. Ну как же, ведь Анна сама вышла, говорила с ними, и вдруг – умираю! Подумал, что чудит. А поутру Манька еще раз к ней сбегала, а она лежит пластом, не встает, в огне вся.

Василь молчал. Тимофей осторожно покосился на него и тихо добавил:

– Бабы-то они как кошки живучие. Оклемается.

Василь ничего не ответил.

Глава 6

За последние сутки Анна встала только один раз, утром, – допить оставшийся в кружке отвар. После этого покормила Марьяну вчерашней кашей и снова легла. Больше Анна уже не поднималась. Она вся горела, грудь словно сдавило тисками, каждый вздох давался с огромным трудом. Когда пришла Манька Зубцова, Анна была почти без сознания. Испуганная Манька тут же отправила Тимофея за Василем, а сама растопила печь и заварила «ведьмины травы» из полотняного мешочка. С трудом удалось ей заставить Анну сделать несколько глотков. Марьяна неподвижно сидела в углу хаты и неотрывно смотрела на мать, не обращая внимания на суетящуюся Маньку, не отвечая на ее вопросы, словно той вообще в хате не было. Маньке стало даже обидно.

– Не девка, а зверек какой-то, – подумала она про себя.

Марьяна даже не пошевелилась, когда вошел Василь. Он же, попав с яркого солнца в полумрак хаты, не заметил сидящую в углу дочь, и сразу подошел к жене. Анна лежала в полузабытьи, прикрыв глаза, и тяжело, хрипло дышала. Василь стоял около кровати в растерянности, не зная, что делать, что сказать. Почувствовав его присутствие, Анна открыла глаза.

– Пришел, – еле слышно прошептала она. – Пусть Манька с Марьяной уйдут из хаты. Мне мало осталось, поспеши…

Василь попросил Маньку уйти и увести девочку. Этой просьбой Манька была уязвлена до глубины души. Она считала, что после всего сделанного ею для Анны, было просто несправедливо выставлять ее из хаты, не дав послушать последнего слова ведьмы. Марьяна отца не послушалась и уходить не захотела. Тогда Василь взял дочку на руки, без лишних слов вынес во двор и посадил на траву. Манька вышла следом. Василь вошел в хату и прикрыл за собой дверь.

– Выгнали нас с тобой, – с досадой сказала Манька и вздохнула. – Эх, да что же это такое деется-то.

Ей так хотелось узнать, о чем говорят Василь и Анна, что она на цыпочках пошла было к двери, в надежде что-нибудь подслушать.

– Стой, – раздался звонкий голос Марьяны.

– А? – Манька вздрогнула и оглянулась.

– Стой, – повторила девочка. – Не ходи.

– Почему?

– Не ходи.

Марьяна смотрела на Маньку очень серьезно и пристально, так что той стало не по себе.

– Да я и не иду никуда, – ответила Манька, подошла к калитке и нарочито громко произнесла, – и куда это мой Тимофей делся?

Но даже если бы любопытная баба и подобралась к двери, вряд ли что она услышала бы: Анна говорила очень тихо, а Василь больше молчал.

– Василь, слушай – еле-еле шелестел голос Анны, – это Олеся меня погубила. Она столкнула меня в колодец и оставила умирать. Это она тогда Марьяну напугала. Не оставь так. Отомсти за меня, за Марьяну…

– Ты делала ей залом? – задал Василь мучавший его вопрос.

– Да, делала. Но она первая пошла к Кузьминичне на меня смертельную порчу наводить. Да та испугалась.

      Губы Анны скривились в жалком подобии улыбки.

– Боится меня старуха, знает силу. Василь, поклянись, что отомстишь Олеське… Поклянись мне жизнью своей.

– Страшное ты просишь, Анна.

– А не страшное она сделала? Она же не остановится, она меня в могилу свела и за Марьяну примется. Неужели за дочку не страшно?

Анна смотрела Василю в глаза и из последних колдовских сил внушала ему мысль о мести. Мужик попытался отвести взгляд и не смог. Как завороженный смотрел он на жену, а она все шептала и шептала.

– Ночь выберешь потемнее… двери припрешь снаружи и окна тоже… вокруг дома соломы набросаешь и подожжешь… а чтобы собаки не чуяли и не брехали, оденешь это на шею…

Она с трудом достала что-то из-под подушки и протянула руку мужу. На ладони лежал маленький полотняный мешочек на длинном шнурке. Василь смотрел на мешочек и не решался взять его.

– Возьми его… одень на шею… не снимай, пока не отомстишь… – все тише и тише шептала Анна, неотрывно глядя Василю в глаза.

Медленно, словно в полусне, Василь взял мешочек, одел на шею, спрятал под рубаху. Анна облегченно вздохнула. Ее ворожба удалась. Теперь Василь ни о чем не сможет думать, пока не отомстит Олесе.

– Разбери сегодня крышу, – попросила Анна.

Василь с ужасом посмотрел на жену.

– Разбери, – повторила она, – и позови Марьяну.

Василь медленно встал, вышел на крыльцо.

– Дочка, иди, мать тебя кличет, – тихо сказал он.

Девочка бегом бросилась в хату. Василь спустился, отошел от крыльца и грузно сел на траву. Манька бросилась к нему с вопросами, но он сидел молча, уставившись перед собой невидящими глазами, потом закрыл лицо руками и заплакал. Манька испугалась. Она осторожно отошла от Василя, вышла за калитку и бросилась искать Тимофея. Беспутный мужик побоялся идти к ведьме на двор и, привезши Василя, отправился домой. К тому времени, как добралась до него женушка, он был в дымину пьян.

– Бабушкин клубочек у тебя? – спросила Анна дочку.

Марьяна кивнула.

– Дай его мне.

Девочка принесла деревянную шкатулочку, сделанную Василем, где она хранила все свои сокровища. Среди высушенных добела куриных косточек, рябиновых бус и глиняной свистульки с ярмарки лежал и моточек ярко-красной шерсти. Марьяна достала его и протянула матери. Анна сжала клубочек двумя руками, поднесла к лицу и, закрыв глаза, стала что-то нашептывать. Потом, не прекращая наговора, начала перематывать клубочек. Закончив свой последний в жизни заговор, ведьма протянула перемотанный клубочек дочке.

– Возьми и береги его, – прошептала Анна. – Как соскучишься, или плохо станет, как спросить что захочешь – поговори с клубочком, и я тебя услышу и отвечу.

– Правда? – не поверила девочка.

– Правда, милая. Дай я тебя поцелую.

Марьяна, прижав к груди клубочек, наклонилась к Анне, и та нежно поцеловала ее.

– Теперь прощай, – Анна закрыла глаза.

Марьяна стояла и молча смотрела на мать. Анна лежала не двигаясь, редко и тяжело дыша. Внезапно девочка громко и пронзительно закричала:

– Ба-а-а-тя-я-а-а!

Василь, услышав дочкин крик, словно очнулся, вытер слезы и побежал в хату.

Ни в этот день, ни на следующий Василь не разбирал крышу. Он в глубине души надеялся, что Анне полегчает, что она оклемается. Но ведьма лежала не шевелясь, изредка постанывая. К середине второго дня она, не приходя в себя, начала метаться на кровати, хрипло стонать, корчиться, словно что-то грызло и жгло ее изнутри. Василь не мог долго вынести этого зрелища, и, промучившись около жены всю ночь, наутро начал разбирать крышу.

На следующий день после похорон жены Василь, оставив Марьяну под присмотром Маньки Зубцовой, отправился в лес делать «кладку». Старинный обычай требовал, чтобы родственники умершей женщины или ребенка сделали мостик через ручей, ров или топкое место. По поверьям, чтобы попасть на «тот» свет, душам приходилось перебираться через широкую реку. Мужики и сами могли переправиться, а бабе или дитятку надо было помочь. Для этого нужно срубить сосну, обтесать бревно, вырезать на нем изображение отпечатка босой ступни для женщины или сапожка для ребенка. Путник, проходя по такому мостку и видя знак, молился за упокой души того, в чью память была сделана «кладка».

Василю не хотелось делать кладку около деревни, он справедливо боялся, что многие, особенно Олеся и ее семья, не захотят поминать Анну добром, а вместо молитвы будут плевать и сыпать проклятиями. Пусть уж лучше никто и не видит этой кладки и не молится за спасение души Анны, чем увидят и обругают. Он решил уйти подальше, поэтому долго и безостановочно шел сначала по узенькой тропинке вглубь леса, потом просто продирался через густой подлесок, сам не зная куда, пока не выбрался на край большого мрачного болота. Василь в растерянности огляделся и осторожно пошел вдоль болота. Он никогда здесь не был, никогда не забирался так глубоко в дебри. Звенели комары, ноги по щиколотку проваливались в мягкий мокрый мох. Василь уже начал жалеть о том, что зашел так далеко и стал подумывать о возвращении, когда увидел маленькую кособокую избушку, притулившуюся на опушке. В ней уже давным-давно никто не жил, вся она насквозь прогнила. Дверь вывалилась и чуть не упала на Василя, когда он попытался зайти и потянул за дверное кольцо. Внутри избушки было пусто и мрачно. На земляном полу рос мох, сквозь дыры в крыше виднелось небо. Василь вспомнил рассказ Тимофея о пане Ольшанском и ведьме с болот и понял, на чью избушку он набрел. Он поспешил выйти.

– Ах, Анна, Анна, неужели это ты меня сюда завела, – тихо сказал сам себе Василь. – Ну что ж, коли так, сделаю кладку тут.

Недалеко от избушки бил родник, и из него вытекал небольшой ручей. И хотя этот ручеек можно было легко перешагнуть, Василь решил положить через него мосток. Он придирчиво выбрал подходящее дерево, тщательно обтесал его, вырезал год и изображение ступни. Потом, не спеша, вкопал бревно по краям ручья. Как и положено по обычаю, Василь сел на бревно, помянул Анну, помолился. Потом достал кусок хлеба, лук, сало и неторопливо поел, запив снедь водой из ручья.

Длинный летний день подходил к концу. Солнце уже наполовину скрылось за верхушками деревьев. Василь понял, что засветло домой он не доберется, а здешние места он знал не настолько хорошо, чтобы идти по лесу впотьмах. Вздохнув, он начал готовиться к ночлегу. Василь развел костер недалеко от избушки, натаскал лапник, вытянулся на нем в полный рост. Топор положил рядом с собой. Уснуть Василь не мог. Ему постоянно мерещилось, что кто-то ходит недалеко от костра, слышались чьи-то вздохи и треск сучьев под ногами то ли человека, то ли зверя. Василь постоянно вставал и, сжимая в руке топор, ходил вокруг костра, подбрасывал в него ветки, настороженно вглядываясь в темноту, подступающую к кругу спасительного света. Ближе к утру он почувствовал непреодолимую усталость, прилег на лапник, не выпуская топора из руки, и провалился в тяжелый сон.

Ему приснилась Анна, она ходила вокруг него и говорила о том, что он должен беречь Марьяну, что он должен отомстить Олесе, что вся его жизнь теперь должна быть только для дочки. Потом к Анне присоединилась ее мать. Христина говорила, то же, что и Анна и впридачу упрекала его в том, что он не уберег жену. Потом появилась еще одна женщина, потом еще одна и еще… Все они были очень похожи: худые, черноволосые, с пронзительным взглядом темных глаз. Они ходили кругами вокруг Василя и говорили, говорили, говорили… Василь догадался, что это бабка, прабабка и прочие предки Анны. Вскоре все они потеряли лица и стали единым вихрем, закружившим и поднявшим его над землей, разрозненные голоса слились в один, грозно вещающий, что он должен беречь Марьяну как зеницу ока. Голос становился все громче и громче, вихрь поднимал Василя все выше и выше, как неожиданно все пропало: и вихрь, и голос. Василь завис в воздухе высоко над вершинами сосен и вдруг стремительно полетел вниз к земле. От ужаса он закричал и проснулся. Уже рассвело. Он лежал на лапнике около потухшего костра, судорожно сжимая в руке топор.

Василь вскочил, подхватил свои вещи, ополоснул лицо холодной водой из ручья, перекрестился, поклонился мостку и быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Он уверенно шел через незнакомый лес, словно бывал здесь много раз. Если бы кто-то спросил его, откуда он знает эти места, Василь не смог бы ничего объяснить. Он просто знал, куда нужно идти, вот и все. Вскоре он вышел на еле заметную тропинку, которая довела его знакомой широкой тропы. Василь не оглядывался и не видел, как поднималась примятая трава за его спиной, как исчезала, словно ее и не было вовсе, тропинка. Когда Василь добрался до дома и открыл калитку, избушка на болоте задрожала и рухнула, превратившись в груду полусгнивших бревен.

Глава 7

Шли дни. Василь с Марьяной жили вдвоем в своей хате на окраине села. Василь работал за троих, исполняя не только мужицкую, но и «бабью» работу по дому, в поле, на огороде. Марьяна старалась помочь, да только какой толк в помощи пятилетнего ребенка? Наступила осень. К Василю пришел староста артели Степан, позвал на заработки. Василь отказался, мол, не на кого оставить девку. Степан пытался уговорить его, уж больно не хотелось упускать хорошего плотника, но Василь не соглашался. Пришлось старосте уходить ни с чем. На пороге хаты он все же остановился и сказал:

– Дело твое, Василь, но ежели надумаешь – всегда буду рад принять тебя.

Василь только махнул рукой:

– Иди уж, не трави душу.

Плотницкие артельные работы были для Василя не только хорошим заработком, но также, как и сенокосы, любимым делом, отдушиной. После ухода Степана, Василь долго сидел за столом, бесцельно глядя перед собой. Он был в полной растерянности, не знал, что ему делать. С одной стороны, отказавшись от работы, он оставался без денег, с другой, согласившись уйти с артелью, он ни на кого не мог оставить дочку. Вряд ли кто в деревне захочет приглядывать за «ведьминым отродьем». Даже Марфа с Манькой побоялись бы оставлять у себя Марьяну, в первую очередь опасаясь за своих детей. Мало ли что придет малолетней ведьме в голову: сглазит, либо еще что сотворит. И с собой ее Василю никак не взять: какая может быть работа в артели с ребенком подмышкой?

Ночью, дождавшись, когда отец заснет, Марьяна выбралась из постели и достала из заветной шкатулки красный клубочек. Свернувшись калачиком под одеялом, она долго тихонечко нашептывала что-то клубочку. Потом прижала его к груди и уснула.

Наутро, за завтраком, Марьяна неожиданно сказала Василю:

– Батя, соглашайся на работу в артели, а меня отведи к Кузьминичне в Борки.

Василь чуть не подавился.

– Что ты говоришь такое? – переспросил он.

– Соглашайся на работу в артели, а меня отведи к Кузьминичне в Борки, – повторила девочка.

– Это откуда у тебя такие мысли? – изумился Василь.

– Это мне мама так сказала, – ответила Марьяна. – Она пришла ко мне ночью и велела тебе передать ее слова. И еще она сказала, что Кузьминична согласится, никуда старая кочерга не денется.

– Так и сказала – старая кочерга?

– Ага!

И Марьяна расхохоталась. Василю же было не до смеха. Он сразу поверил дочке, что во сне к ней являлась Анна. Мужик с ужасом смотрел на смеющуюся девочку, и понимал, что его любимая Марьяна будет такой же ведьмой, как Анна, как Христина, как все ее бабки-прабабки, и он ничего не сможет с этим поделать.

Вечером того же дня Василь пришел к Кузьминичне. Старуха встретила его неласково.

– Пришел все-таки, – пробурчала она.

– Никак ждала меня? – спросил Василь.

– Ждала, а как же. Куда от вас денешься? – огрызнулась Кузьминична. – Никуда не спасешься, и после смерти достанут.

Василь молчал.

– Что молчишь? Зачем пришел?

– А что говорить? – усмехнулся Василь. – Небось сама знаешь, зачем я к тебе пожаловал.

– Знаю, – буркнула старуха. – Приводи свою девчонку, пригляжу за ней. Только плату сразу приноси.

– Какова плата?

– А то не знаешь? – прищурилась старуха.

– Откуда ж мне знать сколько запросишь?

В глазах старухи мелькнул желтый огонек жадности.

– Штоф вина, три полотенца, полушалок с красными цветами, Анна мне обещала, – зачастила Кузьминична. – А еще полушубок…

– Стой! – прервал ее Василь, – Что она тебе обещала?

Кузьминична осеклась, с испугом глянула на Василя.

– Прости меня, дуру старую, – неожиданно залебезила она. – Лишнего наговорила, не надо полушубка. Штоф вина, три полотенца, полушалок и все, боле ничего не надо, как уговорено.

– Что уговорено? Когда? С кем?

Василь не понимал, о чем идет речь и злился из-за этого.

– Тьфу, – сплюнула Кузьминична, – что ты суешься не в свое дело? Куды лезешь? Не понимаешь и не лезь, не мешайся! С кем договорено! С Анной, женой твоей. Явилась ко мне ночью и попросила за девкой присмотреть. И плату посулила. А что я? Присмотрю. Все! Приводи девку свою, а сейчас уйди с глаз моих.

С заработков Василь вернулся довольный. Богатый мужик женил сына, строил ему новый просторный дом. Заплатил хорошо. Кроме того, нес Василь для Марьяны необычный подарок и предвкушал, как удивится и обрадуется дочка. Домой он заглянул только для того, чтобы оставить вещи и умыться, и тут же отправился к Кузьминичне. Сначала Василь заколебался: нести подарок в Борки или оставить дома, но потом все же взял сверток с собой, так хотелось ему поскорее порадовать Марьяну.

Штоф вина, три полотенца и полушалок Василь отдал старухе еще до ухода на заработки. Сейчас же нес ей еще белый с мелкими черненькими цветочками ситцевый платок.

– Если хорошо с Марьяной обращалась – подарю сверх платы, если плохо – им же и придушу, – думал Василь по дороге в Борки.

Марьяна с Кузьминичной жили мирно. Присмотревшись к Марьяне, старуха поняла, что сил колдовских дано девочке очень много, да только она об этом не подозревает и пользоваться ими не умеет.

Однажды Кузьминичну позвали лечить захворавшую корову, Марьяна пошла с ней. В хлеву старуха стала осматривать несчастную животину. Корова вела себя беспокойно, вытягивала голову, изо рта текла струйка липкой слюны. Марьяна подошла к ней и ласково погладила по боку. Корова повернула к девочке голову и жалобно замычала.

– Отошла бы ты от Пеструхи, – неприязненно сказала хозяйка. – Что впустую животину трогать, словно понимаешь чего.

– Я не впустую, я все понимаю, – обиделась Марьяна

– Ну и что же ты понимаешь? А? Что с Пеструхой стряслось?

– А то и стряслось, что съела она что-то и застряла оно у нее в горле, вот что.

– Ох ты, умная какая, – недоверчиво сказала хозяйка. – Счас вот Кузьминична скажет права ты али нет.

– Права она, права, – спокойно ответила Кузьминична, внимательно прислушивавшаяся к разговору. – Все как есть тебе сказала. Давала нерезаную картошку корове али кочерыжки капустные?

– Ой, давала, картошки давала, – запричитала хозяйка. – Да она ж вроде мелкая была, думала проскочит! Ой, да что ж делать-то теперь?

– Не голоси, – поморщилась старуха, – беги за постным маслом, будем спасать твою Пеструху. Высоко застряло, может еще отрыгнет.

Охая и ахая, хозяйка выбежала из хлева. Кузьминична посмотрела на Марьяну.

– Как узнала, что с коровой стряслось? – спросила она девочку.

– Мне ее жалко стало, – ответила Марьяна, – и я на нее вот так посмотрела и увидела от чего ей плохо.

Она наклонила голову вправо и, закрыв правый глаз, прищурила левый, и посмотрела на Пеструху.

– И что же ты так увидела?

– У нее черное пятно в горле, и от него ей больно.

– Ишь ты, – покачала головой Кузьминична. – Глазастая какая, я вот так не могу. А у людей тоже видишь черное?

– У людей тоже видно, но плохо, – призналась девочка. – Непонятно как-то. Вот когда матулечка болела, она вся была темная, особенно вот здесь.

Марьяна провела рукой по груди.

– На себе не показывай! – сердито одернула ее Кузьминична и даже слегка шлепнула по руке.

– А у Пеструхи пятно одно и яркое, – добавила девочка, послушно опустив руку.

– Ну что ж, доченька, – вздохнула старуха, – сейчас будем лечить корову. А ты смотри, да на ус наматывай, пригодится оно тебе в жизни-то.

С тех пор Кузьминична всегда брала с собой Марьяну, когда ее звали к заболевшей скотине. Старуха осматривала животину, а потом тихо спрашивала у девочки, что мол, Марьяна, видишь? Девочка всегда безошибочно говорила, где у бедолаги черное пятно, которое беспокоит, и от которого вся беда. Но к захворавшим людям Кузьминична Марьяну не брала, заговоров не показывала, только один раз, хлебнув изрядно браги, полученной за работу, научила сводить бородавки. Девочка тосковала по матери, по отцу, но при Кузьминичне старалась не показывать виду, если и плакала, то в уголке, втихомолку. Старуха, конечно же, все замечала, качала головой, мол, кремень-девка хоть и маленькая, но с утешениями не лезла. Понимала ведьма, что не нужны тут ее утешения.

С раннего утра Марьяна начала собирать в узелок свои нехитрые пожитки.

– Что это ты делаешь? – спросила ее Кузьминична.

– Собираюсь, – ответила Марьяна, – сегодня батя за мной придет.

Кузьминична приняла ответ как должное, не удивилась и не спросила девочку откуда она это знает.

Василь пришел после полудня, обнял дочку и спросил:

– Как жила без меня? Не обижали тебя тут?

– Скучала я по тебе, – ответила девочка. – А так интересно было. Мы с Кузьминичной корову лечили и коз. И даже одну свинью лечили.

– Обижали! – рассердилась старуха. – Все одно у тебя на уме. Слова доброго от тебя не услышишь, только поклеп один.

– Ну не ворчи, – примирительно сказал Василь, – это я так, для красного словца. Вот уж возьми, не обессудь.

Он протянул Кузьминичне платочек. Старуха взяла подарок, развернула, осталась довольна, но продолжала что-то ворчать себе под нос. Не столько от обиды, сколько просто так, для порядка.

– А мне принес гостинчик? – спросила Марьяна.

– А как же! – ответил Василь и положил на стол сверток. – Такого гостинца ни у кого в деревне нет. Ахнешь как увидишь!

Он осторожно развернул тряпицу, и взорам Марьяны и Кузьминичны предстала кукла. Да какая кукла! Не чета тем перетянутым пучкам соломы, свернутым матерями на скорую руку, чтобы занять дитя, не чета тем куколкам побогаче, вырезанным из дерева и ярко раскрашенным, что привозили отцы с ярмарок. Это была настоящая фарфоровая кукла, с голубыми глазами, желтыми завитыми волосами, в шляпке и сиреневом платье с кружевами.

– Ох ты, что есть то! – воскликнула пораженная Кузьминична, а Марьяна так просто остолбенела, не в силах произнести ни слова.

– Да откуда же у тебя красота такая? – спросила старуха. – Она же денег стоит немеряно. Али украл?

– Скажешь тоже, украл! – довольно сказал Василь, наслаждаясь произведенным эффектом. – Мне ее подарила паненка Разумовская.

– Это за что же паненки такие подарки мужикам делают? – прищурилась Кузьминична.

– А вот жизнь я ей спас.

– Ой ты!

– Да, так вот. Пошли мы как-то под вечер с мужиками на речку. День хоть и осенний, а жаркий выдался, вот и решили ополоснуться после работы. Вышли на реку, а там лодка посредине плывет. Пани Разумовская с сестрой и дочкой изволят кататься. Ну, мы сели на берегу, ждем, когда уплывут. Пани с сестрой на плечи шали набросили, беседуют чинно, а паненка на носу лодки вертится, в воду смотрит. Я на траву прилег, глаза прикрыл – вдруг слышу крики, шум. Оказывается, паненка в воду упала, да камнем ко дну пошла. Пани кричит диким голосом, мужик, что греб, оторопел, весла бросил, сидит пень пнем и крестится. А от девчонки одни круги на воде остались. Ну я и бросился за ней. Раза три нырял, пока нашел да вытащил. Она уж посинела вся. На берег выволок, поперек колена положил, ну, откачал. К тому времени, как они весла свои по реке собрали, да к берегу приплыли, паненка уж в себя пришла. Сидит мокрая, дрожит, плачет. Ее в шали завернули, Степан ее на руки подхватил, да бегом в панскую усадьбу. Барыня с сестрой юбки подхватили и за ним. А мужик, что на лодке с ними плыл, стоит с нами, головой качает. Я ему говорю, что, мол, пеньком дубовым сидел, плавать что ли не умеешь? А он мне в ответ: «Может лучше бы она утонула, отмучилась быстрее. Чахотка у нее, доктора говорят, что помрет скоро».

– Вот оно как, – вздохнула Кузьминична. – Ну знать не судьба ей была смерть в этот раз принять, не пришло ее время.

– А через несколько дней, – продолжил Василь, – приехали к нам на бричке сам пан Разумовский с женой и дочкой. Подошел ко мне, поблагодарил, рубль дал!

– Ишь ты! – ахнула старуха.

– Да, так вот. А потом еще постоял, поговорил. Про семью расспрашивал. Пани с дочкой тоже подошли, слушали. А паненка и говорит: «Так у тебя дочка есть?». «Есть» – говорю. «Тогда передай ей от меня подарок, пусть помнит меня и молится за мою душу». И сует мне в руки эту куклу. Сунула, отвернулась и пошла к коляске. Я на пана с женой смотрю и говорю: «Что ж мне с куклой делать? Дорогая вещь-то?» Пани промолчала, а пан твердо так говорит: «Раз Яночка сказала – отдай дочке, значит так тому и быть».

– Вот так история, – покачала головой Кузьминична. – Ишь какая паненка добрая, да с характером.

– Да, – согласился Василь, – жаль только не жилец она на этом свете.

Марьяна слушала рассказ отца, прижав руки к груди и не сводя глаз с прекрасной куклы. Потом медленно взяла куклу, покачала, как маленького ребенка.

– Я на улицу пойду, покажу Агнешке двор, курочек, – сказала девочка.

– Иди-иди, – торопливо сказала старуха.

Как только Марьяна вышла за дверь, Кузьминична повернулась к Василю и сказала:

– Послушай моего совета, Василь, уезжай отсюда, да подальше, увози дочку.

Василь оторопел:

– Ты что, старая, рехнулась что ли?

– Это ты рехнулся, когда на Анне женился, – огрызнулась Кузьминична.

– Ну ты… – начал было Василь, но старуха прервала его.

– Не нукай, а слушай меня.

Василь умолк. Кузьминична быстро подошла к двери, выглянула на улицу. Увидев, что Марьяна увлечена куклой, вернулась к Василю.

– Секрета тебе не открою, коли скажу, что Анна твоя ведьмой была. И мать была ведьмой, и бабка, и прабабка, весь их род таков. Только мало кто знает, насколько сильными они были. Я перед ними – ничто, дитя малое. Хитрые они были, силу не показывали. Анна только вот сплоховала, на Олеську напоролась.

– К чему ты все это говоришь?

– А к тому, что Марьянка твоя, тоже ведьма, и силы ей очень много дано, я это вижу. Да беда вся в том, что некому научить ее, как силой этой пользоваться, да как скрывать ее от людей. Вот и боюсь, что добром это не закончится. Кабы не вышло чего дурного.

– А уходить-то зачем? – спросил Василь.

– А затем, что сила ее к этой земле привязана. Недаром все ее прабабки из этих мест далеко не уходили. Говорят, до сих пор на болотах избушка стоит, где они жили, пока одна из них к пану Ольшанскому не перебралась.

Василь вспомнил избушку, на которую он набрел в поисках места для «кладки» и вздрогнул. Это не ускользнуло от взгляда старухи.

– Видел никак ты эту хатку?

– Видел, – нехотя признался Василь и рассказал Кузьминичне про свой поход в лес, про полусгнившую избу и страшный сон.

– Вот и говорю, что уезжать тебе надо, – сказала старуха, выслушав рассказ Василя. – Чем дальше ты отсюда Марьянку увезешь, тем слабее сила ее будет, может и удастся беду отвести.

– Да какую беду, что ты каркаешь! – не выдержал Василь.

– Карты я кинула на девку твою, – тихо ответила Кузьминична. – Нехорошо все вышло.

– Что вышло-то? – разъярился Василь. – Что скрываешь от меня? А? Говори!

– Что орешь-то, – цыкнула на него старуха. – Марьянка услышит. Карты сказали, что сама себе Марьяна беду накличет, своей же силой себя погубит. А уедешь отсюда, сила ослабеет, глядишь и сумеешь девку спасти.

– Спасибо за то, что приглядела, спасибо за совет, да пора идти нам до дому, – сердито сказал Василь, поклонился, подхватил Марьянин узелок и вышел из хаты.

Кузьминична долго смотрела вслед отцу и дочке, пока они не скрылись из виду и качала головой. Ведьма действительно раскинула карты на Марьяну, да не один раз, да разными способами. По всему выходило, что умрет девка очень рано, не своей смертью. Старуха была уверена, что карты показывали на Олесю. Злобная баба, сведя в могилу мать, не успокоилась бы, не погубив и дочери.

Привычный порядок жизни липичинских колдуний, действовавший не одно столетие, был нарушен безвременной смертью Анны. Хоть и слабая ведьма была Кузьминична, но и она почуяла смятение невидимых сил, как инстинктивно чуют звери надвигающуюся непогоду. Совет увезти Марьяну подальше был с двойным дном. С одной стороны, Кузьминична надеялась, что таким образом можно будет обмануть судьбу, запутать ее, обойти западню окольными тропами. С другой стороны, если уж суждено беде стрястись, то пусть это будет подальше – боялась старуха, как бы не задело ее, не зацепило. Ведь в смертельной своей агонии раненный зверь может не одну жизнь с собой унести. А в том, что с данными ей силами, даже в детском возрасте Марьяна не будет слабой, безвольной жертвой, Кузьминична не капли не сомневалась.

Василь и Марьяна не спеша возвращались в Липично. Василь нес дочкин узелок с вещами, а Марьяна тащила куклу, аккуратно завернутую в тряпицу, дабы не запылился и не испачкался в дороге панский подарок. Сначала девочка щебетала про свою жизнь у Кузьминичны, расспрашивала о Яночке, потребовала еще раз рассказать историю спасения паненки. Потом подустала и примолкла. Василь заметил, что дочка стала часто перекладывать куклу с руки на руку.

– Давай понесу куклу-то, – предложил он.

– Нет, – ответила Марьяна, – я сама донесу Агнешку.

– А почему ты ее Агнешкой зовешь?

Марьяна посмотрела на отца, как на неразумного дитя, и ответила вопросом на вопрос:

– А почему тебя Василем зовут?

Василь не ожидал такого ответа, сначала опешил, потом рассмеялся.

– Ну, мать с батей так назвали.

– Вот и ее так назвали.

– Да кто же? Ты?

– Почему я? Это Яночка ее так назвала.

Василь покосился на дочку и усмехнулся. Вот ведь детские придумки! Чего только дети не насочиняют! Но что-то в этом имени «Агнешка» тревожило Василя. Словно связан был с ним какой-то момент из прошлого, который он никак не мог припомнить. Но Василь – не Кузьминична, он не стал мучаться этим вопросом, отбросил его прочь и зашагал дальше. Скоро Марьяна совсем утомилась, и Василь посадил ее себе на закорки. В Липично Василь встретил Тимофея, мужики закурили, разговорились. Марьяна села на травку, баюкала куклу, не разворачивая тряпицы.

– Что это у тебя? – поинтересовался Тимофей.

– Батин подарок, – ответила девочка и развернула куклу.

Тимофей ахнул.

– Фу ты ну ты! Откуда ж такая красота?

Василю пришлось еще рассказывать про паненку и куклу.

– Надо же! – качал головой Тимофей. – Что деется-то! И не жалко ведь ей было куклы!

Эти слова Тимофея всколыхнули память Василя. Он вспомнил, как, садясь в коляску, пани Разумовская спросила у дочери: «И не жалко тебе куклы?», а девочка ответила: «Нет, не жалко, я отдаю Агнешку в хорошие руки». Василю стало не по себе, он быстро попрощался с Тимофеем, взял за руку Марьяну и отправился домой.

Октябрь выдался сухой и теплый. Осеннее солнце еще щедро одаривало теплыми лучами, а ветерок уже становился прохладным, заставляя людей зябко поеживаться. День, наполненный неторопливыми крестьянскими заботами, шел как обычно и уже перевалил за полдень. Василь поправлял развалившуюся изгородь, а Марьяна сидела на залитой солнцем завалинке, играя с Агнешкой. В какой-то момент Василь заметил, что девочка, пригревшись на солнышке, уснула, привалившись к стене хаты и не выпуская куклы из рук. Он и сам бы сейчас с удовольствием вздремнул в каком-нибудь теплом местечке, да вот только дел было невпроворот. Василь работал и вспоминал слова Кузьминичны о том, что им с Марьяной нужно уехать отсюда, как неожиданно ему послышалось, что кто-то громко вскрикнул. Он остановился, прислушался.

– Матулечка, помоги! – раздался истошный детский вопль.

– Марьяна! – крикнул Василь и побежал к дому.

Неожиданно из-за угла выскочила Марьяна с побелевшим, перекошенным от страха лицом. Она подбежала к стоящему у крыльца ведру и стала правой рукой зачерпывать из него воду, и плескать на левую. Одновременно девочка трясла левой рукой, словно хотела что-то сбросить с нее.

– Марьяна, что с тобой? Что ты делаешь? – крикнул Василь.

Он подумал, что девочку укусила пчела или змея и страшно испугался.

– Воду! Лей ей на руку воду!

Кричала Марьяна, но голос принадлежал Анне. Василь остолбенел.

– Не стой! – снова завопила Марьяна. – Лей воду! Тонкой струей! Скорее!

Василь схватил ведро и начал лить воду на левую ручонку девочки. Марьяна упала на колени, подняла голову вверх и, закрыв глаза, забормотала голосом умершей матери:

– На море на окияне на острове Буяне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый, под тем камнем сокрыта сила могуча и нет ей конца…

Василя трясло, как в лихорадке, он с трудом удерживал ведро. Голос Анны продолжал произносить слова древнего заговора.

– А бежала бы ты, черная немочь, в свою мать таратарары, во тьму кромешную, не ворочаючись. А замыкаю я свое слово от черной немочи. Мои словеса велики, мой заговор крепок.

Марьяна умолкла и упала без чувств. Василь отбросил в сторону пустое ведро, схватил девочку на руки и побежал к Тимофею. Он с безумным видом ворвался в хату Зубцовых и, задыхаясь, крикнул:

– Марьяна! Умирает!

Манька всполошилась, схватила девочку, прислушалась к дыханию ребенка. Девочка дышала чуть слышно, но ровно, словно спящая.

– Не голоси, жива она, – попыталась успокоить она Василя. – Что стряслось-то?

Василь не мог рассказать толком, что произошло. Послушав его бессвязные выкрики, Манька скомандовала мужу:

– Запрягай лошадь, поедете к Кузьминичне.

Пока Тимофей возился с телегой, она сняла с девочки мокрую одежду, одела в старую рубашку своей младшей, завернула бедолагу в сухое одеяло. Василь взял дочку на руки, вышел во двор.

– Вы вдвоем езжайте, – сказала Манька, – а я на двор к тебе зайду, гляну что там.

Василь молча кивнул. Ему было все равно, он был разбит, растерян, испуган. Только по дороге в Борки он начал приходить в себя. Марьяна тихо лежала у него на руках, ровно дышала, будто спала крепким сном. Василь не стал рассказывать Тимофею всю правду, умолчал о голосе Анны и заговоре. По его словам, выходило, что девочка внезапно с криком выбежала из-за дома, стала просить лить ей воду на руку, а потом упала без чувств. Тимофей догадался, что Василь недоговаривает, но с расспросами не полез.

– Ведьмино семя, – думал он про себя. – Предупреждал я ведь Василя, что нельзя на ведьме жениться, не послушал. И вот что теперича выходит…

Кузьминична выслушала Василя, посмотрела на спящую Марьяну и сказала, что ничего страшного нет.

– Это укусил ее кто-то, там вон даже следы остались, – с видом знатока сказала она, показав царапины на руке девочки. – Но это не гадюка, Василь, не бойся. Перепужалась девочка, да со страху и обмерла. Бывает. Я с нее завтра испуг отолью, а сейчас пусть поспит. Ты, Тимофей, домой возвращайся, а ты, Василь, останься. Переночуешь у меня, а утро вечера мудренее.

Как только Зубцов уехал восвояси, Кузьминична повернулась к Василю и сурово сказала:

– А теперь рассказывай, как все было на самом деле.

Рассказ Василя старухе не понравился. Она качала головой, хмурилась, глядя на спящую девочку.

– Я сейчас ничего не могу сделать, – вздохнула она. – То, что произошло мне неведомо. Хвори в ней вроде нет никакой, не чую ничего. Утром увидим, что к чему. Я вечерять собираюсь, откушай со мной, что Бог послал.

По обычаю, Василь начал отказываться, но потом все же сел за стол со старухой. Кузьминична с аппетитом ела картошку, хрустела солеными огурцами, а мужику кусок в горло не лез. После ужина старуха зажгла лучину и долго перебирала мешочки с сушеными травами. Развязывала их, что-то бормотала, брала щепотью немного травы и бросала в чугунок. Потом согрела воды, залила кипятком траву и, накрыв крышкой, поставила в теплую печь.

– Теперь можно и спать ложится, – сказала она. – Возьми в сенцах старый тулуп, да ложись вот тут на скамье.

Василь отказался, ему было не до сна. Старуха пожала плечами.

– Страшное-то уже миновало, я чую. Ничего до утра не стрясется, ложись, отдохни.

Василь покачал головой. Старуха фыркнула и полезла на печь. Вскоре она громко захрапела, а мужик сидел около спящей дочери, не смыкая глаз. Лишь под утро прикорнул он на лавке, завернувшись в старый тулупчик.

Кузьминична встала рано, подоила козу, быстро собрала завтрак: хлеб, молоко, остатки вчерашней картошки. Старухина суета разбудила Василя. Он сидел на лавке мрачный, разбитый.

– Все спит, – сказал он, кивнув в сторону кровати, где лежала Марьяна.

– А что ж ей не спать-то, – ответила Кузьминична. – Сил, видать, много потеряла. Пусть спит. Иди завтракать.

Василь подошел к столу, начал чистить картофелину.

– Отчего ж она силы-то потеряла? – спросил он.

– Дак откуда я знаю, что там было? – вопросом на вопрос ответила Кузьминична. – Проснется – сама расскажет.

Старуха вела себя спокойно, словно ничего особенного не стряслось. На самом деле она плохо понимала, что произошло, со страхом и нетерпением ждала, что будет дальше. С нетерпением, потому что было ей очень любопытно узнать, что же случилось на самом деле, а со страхом, потому что боялась, что Марьяна может не проснуться вообще.

– Смотрю я на тебя, – начал Василь, – сухонькая старушонка, в чем только душа держится, а ешь ты как здоровый мужик.

– А ты не оговаривай, – огрызнулась Кузьминична. – Я у тебя не прошу, свое ем. Ишь, как за чужим куском в рот-то заглядываешь.

Василь усмехнулся, хотел еще чем-нибудь поддразнить старуху, как Марьяна завозилась и тяжело вздохнула. Кузьминична и Василь тут же подскочили к кровати. Девочка проснулась, смотрела на них непонимающими глазами.

– Как ты, дочка? – спросил Василь.

– Где я?

– Ты у меня в гостях, – сказала Кузьминична.

Марьяна села на кровати, огляделась.

– А зачем мы здесь, батя? Ты опять уезжаешь?

– Нет, дочка. Просто ты заболела, и я тебя лечиться привез. Ты себя как чувствуешь? Болит что-нибудь?

Марьяна покачала головой.

– Нет, не болит.

Помолчала и добавила:

– Только очень кушать хочется.

– Так в чем же дело? – засуетилась старуха. – Вот молочко, картошка, хлебушек. Сейчас яичко тебе принесу. Хочешь яичко?

– Хочу, – кивнула девочка.

Кузьминична отправилась в курятник, а Марьяна попыталась встать с кровати, пошатнулась и чуть не упала, хорошо Василь успел подхватить ее.

– Батя, у меня ножки не идут, – испуганно сказала девочка.

– Это со сна, – успокоил ее Василь.

Он поднял дочку на руки и отнес к столу.

– Покушаешь и окрепнешь, – успокоил он девочку, а у самого от страха сжалось сердце – а вдруг у нее и вправду ноги отнялись?

Марьяна принялась за еду. Василь никогда не видел, чтобы дочка ела столько много и с такой жадностью. Она съела две картофелины, три толстых ломтя хлеба, два сырых яйца, принесенных Кузьминичной, и запила все большой кружкой молока. Пока она ела, Кузьминична молчала, сдерживая любопытство, но, как только Марьяна отодвинула пустую кружку, старуха тотчас спросила:

– Скажи, дочка, чего ты так напугалась там, дома на завалинке?

Марьяна непонимающим, слегка осоловелым от еды взглядом посмотрела на нее и вдруг вспомнила, вздрогнула.

– Я с Агнешкой играла… Агнешка! Где моя Агнешка? – закричала она, повернувшись к Василю.

– Дома лежит, где же еще, – успокоил ее отец, а сам подумал, что кукла скорее всего валяется за домом, где и бросила ее Марьяна. Если только Манька Зубцова не прибрала куда-нибудь.

– Ничего не случится с твоей Агнешкой, – нетерпеливо сказала Кузьминична. – Рассказывай, что там было.

И вот что поведала им Марьяна. Она сидела на солнышке, играла с куклой, разговаривала с ней. В разговоре упоминала Яночку Разумовскую.

– Хотелось бы мне с ней встретиться, – говорила Марьяна кукле. – Может быть мы подружились бы. Хотя нет. Не станет паненка со мной знаться. Да только все равно мне посмотреть на нее хочется. Она, наверное, добрая и хорошая, раз подарила мне тебя. Только батя говорит, болеет она очень.

Так за игрой и разговорами, пригревшись на солнышке, Марьяна задремала, прижав к себе куклу и думая о Яночке. Во сне она увидела стоящую в отдалении паненку, та стояла, смотрела на Марьяну и улыбалась, протягивая к ней руки. Марьяна поняла, что Яночка зовет поиграть, и направилась к ней. Приблизившись, она увидела большого, с кулак Василя, черного паука, сидящего на груди у паненки. Когда паук шевелился, перебирал лапами, Яночка болезненно морщилась, из-под паучьих лап сочилась кровь. Марьяна догадалась, что паук – это и есть та страшная болезнь, из-за которой умирает паненка Разумовская. Девочка разозлилась, левой рукой схватила паука, и оторвала его от Яночки. На ощупь паук оказался бархатистым, мокрым и очень холодным. Он противно шевелился в руке, шипел и уменьшался. Марьяна сжимала его все крепче и крепче, она почему-то знала, что он должен стать совсем маленьким и исчезнуть. Но, став размером с крупную сливу, паук перестал уменьшаться. Он быстрее завозился в сжатой руке и вдруг укусил девочку. От боли Марьяна вскрикнула и разжала пальцы. Паук остался сидеть на ладони. Девочка несколько раз взмахнула рукой, пытаясь стряхнуть нечисть, но паук вцепился лапами в палец, даже не сделав попытки убежать, а потом медленно пополз вверх по руке.

Тут Кузьминична не выдержала, испуганно ахнула и прижала ладонь ко рту, с ужасом глядя на Марьяну.

– Мне стало очень страшно, – сказала девочка. – Я закричала и побежала. А больше я ничего не помню. Потом я проснулась, а я уже тут лежу.

– А что ты закричала? – спросила Кузьминична.

– Не помню.

– Матулечка, помоги, – сказал Василь.

– Так она кричала? – переспросила старуха.

– Да, – ответил Василь.

– Понятно, – протянула Кузьминична.

– Я устала, – сказала девочка. – Можно я пойду посплю?

– Иди, милая, ложись, отдыхай, – засуетилась Кузьминична. – Только вот отварчику хлебни.

Она вынула из печи вечером поставленный чугунок с травами, нацедила полкружки отвара. Девочка отпила глоток и поморщилась.

– Противный какой, горький.

– Пей, не капризуй! – сердито сказала старуха. – Хочешь выздороветь – пей.

Давясь и морщась, Марьяна выпила травяной отвар, потом встала, пошатываясь, добралась до кровати. Натянув на себя одеяло и свернувшись калачиком, она мгновенно уснула. Василь сидел на лавке, потрясенный рассказом девочки. Тягостное молчание нарушила Кузьминична:

– Еще раз говорю тебе, Василь, бери дочку, уезжай подальше, пока не накликала на себя девка лютую беду.

– Что же случилось с ней?

– Я вот что думаю. Она, когда играла, то очень об Яночке думала. С думой этой и уснула, а в руках у нее паненкина кукла была. Через куклу она Яночку увидела и болезнь ее разглядела. Ты понимаешь, Василь, Марьяна же ведь с паненки Разумовской не просто паука сняла, это она болезнь от нее оторвала. Да силенок, точнее опыта не хватило. Тут же обереги на себя повесить надо было, заговор прочесть, чтобы болезнь извести, да самой не пропасть. А она, ничего не ведая, просто в кулаке сжимала! То, что паук по ней побежал – это болезнь на нее перекидывалась! Паненку-то спасла, а сама померла бы!

Василь потрясенно молчал.

– Так на расстоянии через вещь только очень сильные ведьмы могут лечить, – продолжала Кузьминична. – Я таких не встречала. Опять же, не каждую немочь так взять можно. Чахотка – болезнь непростая, ой непростая. Это тебе не бородавку свести. Я за свою жизнь только один раз слышала про такую чародейку, бабушка рассказывала про женщину из Юровичей, которая могла от чахотки избавить. Да и та умерла, когда бабушка еще девчонкой малой была. Думаю, что и Анна такой силой не обладала.

– Почему?

– Кабы обладала, так не померла бы. Либо Олеську издаля загубила, с заломом не колготилась, либо, когда силы после колодца потеряла, забрала бы у кого-нибудь.

– Да что ты такое говоришь? – возмутился Василь.

– Не голоси, – поморщилась старуха. – Говорю, что знаю. Только не было у твоей Анны такой силы. А у Марьяны есть. И даже боюсь думать, какая большая сила у нее, если она смогла мать с того света вызвать, чтоб та ей помогла, да не умерла сама после этого и разумом не подвинулась. А годков-то ей нет ничего. Что же будет, когда подрастет?

Василь вздохнул.

– Уезжай, Василь, – тихо, но твердо сказала Кузьминична. – Чем дальше отсюда, тем слабее будет Марьяна, тем меньше натворить сможет. Уезжай, пока не случилось большой беды.

Глава 8

Происшествие с куклой так сильно подействовало на Василя, что он немедля решил покинуть Липично. По наивности своей он полагал, что, перебравшись в небольшой городишко Приозерск в двадцати верстах от села, увезет дочь достаточно далеко, чтобы тень Мокоши не падала на Марьяну. У Тимофея Зубцова в Приозерске жила дальняя-предальняя родственница Акулина Анисимовна. После смерти мужа, ей пришлось взять на себя управление маленькой бакалейной лавочкой. Дела шли неважно, и пожилая вдова с удовольствием сдавала комнату жильцам. Тимофей обещал замолвить словечко, чтобы она пустила Василя с дочкой. В конце ноября, распродав все, что можно, и заколотив избу, Василь с Марьяной покинули Липично.

Акулина Анисимовна приняла жильцов радушно. Женщина она была добрая и сентиментальная. Узнав о смерти матери Марьяны, вдова всплакнула и прониклась жалостью к бедной сиротке. Василь же покорил Акулину Анисимовну тем, что на третий день приезда ловко и аккуратно поправил покосившуюся входную дверь.

– Когда был жив Иван Демьяныч, – всхлипывала растроганная вдова, – то двери-то все были справные, все он сам чинил. А как умер, так и пошло все наперекос…

Василь постоянно что-то чинил и поправлял в ветхом доме Акулины Анисимовны. Вдова горячо благодарила, непременно плакала, но платы за комнату не уменьшала. Зато, чувствуя себя несколько обязанной, учила Марьяну прясть, вязать и вышивать. Кроме того, она присматривала за девочкой, пока Василь был на работе. Марьяна с удовольствием постигала нехитрые женские премудрости. Особенно ей нравилось прясть.

– Знаете, Василь Макарович, – говорила вдова, – ваша Марьяна просто чудо. У нее ручки даром что маленькие, да золотые! Вырастет, такая будет мастерица! Я еще никогда не видела, чтобы девочка ее годков, да так пряла. Ниточка ровная, тонкая, коли не знала бы сама, кто прял, нипочем бы не поверила, что это детская рука такое сделала!

Василь чувствовал, что вдова говорит искренне, улыбался в бороду, хмурил брови и бурчал:

– Ну не захвалите мне девку-то, Акулина Анисимовна! А то зазнается еще.

– Ой, бросьте вы, Василь Макарыч, – смеялась вдова. – Ну скажете – зазнается!

Знал бы Василь, что Мокошь является покровительницей прядения, то вряд ли он так радовался бы необыкновенным успехам Марьяны.

Василю в Приозерске нравилось. Он устроился на лесопилку, где неплохо платили, кроме того, Акулина Анисимовна расхвалила его мастерство всем подругам, соседкам, и многие потянулись к нему с просьбами.

По воскресеньям набожная вдова обязательно ходила в церковь. Поначалу Василь с Марьяной сопровождали ее. Потом, когда Василю посыпались соседские заказы, он ходить в церковь перестал, ссылаясь на занятость. Акулина Анисимовна охала-ахала, пеняла Василю, но не особенно расстраивалась и брала с собой одну Марьяну.

Марьяна ходить в церковь не очень любила. Ее не нравилось большое количество крестящихся и молящихся людей, был неприятен тяжелый церковный запах, и пугали серьезные лики, с неодобрением глядящие на нее с икон. Но вот церковный хор… Когда начинали петь эти шестеро мальчиков, у Марьяны сжималось сердце, она уже не видела богомольцев, не чувствовала запаха, да и лики были уже не суровы, а скорее печальны. Только ради этого ангельского пения соглашалась девочка посещать богослужения. Как-то Акулина Анисимовна спросила Марьяну, что ей нравится в церкви больше всего, и девочка со всей непосредственностью ответила:

– Рыжий мальчик из хора.

Вдова было ахнула, но Марьяна продолжила:

– Он весь светится, словно с неба сошел, и лицо у него как у ангела.

–Вот оно что, – протянула Акулина Анисимовна.

На следующее воскресенье она внимательно присмотрелась к рыжему мальчику и поняла насколько права Марьяна. Лицо мальчика было восторженно-одухотворенным, и, казалось, будто оно действительно озарялось каким-то внутренним светом.

– Чей это рыжий мальчонка, что в хоре поет? – спросила вдова у своей подруги Ганны Ефимовны, знавшей все и обо всех.

– Да как же! – ответила ей главная приозерская сплетница. – Это купца Веретенникова младший сынок, Петенька.

– Да ты что! Это его?

– Его! Отец за копейку удавится, а сын вон как ангельски поет! Он у них в семье наособицу. Два старших брата в отца пошли, такие же живоглоты растут, а этот как не от мира сего. Тихий, скромный, мухи не обидит.

– Ишь ты как бывает, – покачала головой Акулина Анисимовна.

Недели через две в воскресное утро Василь подошел разбудить дочку и увидел, что она не спит, а лежит с открытыми глазами, а по щекам текут слезы.

– Марьяна, что с тобой? – спросил Василь.

Девочка не ответила, вскочила с кровати, кинулась отцу на шею и заплакала в голос. Василь пытался выяснить, что случилось, но девочка не отвечала, лишь сильнее заливалась слезами. На шум пришла Акулина Анисимовна, вдвоем с Василем они кое-как успокоили Марьяну, и она рассказала, что ей приснился сон, будто убили рыжего мальчика из хора.

– Ох, – с облегчением вздохнула вдова, – ну бывает такое. Иной раз привидится такой кошмар, аж сердце захолонет, так и проснешься ночью от страха. Не переживай девочка, иди, умойся холодной водицей, смой плохой сон, и давайте завтракать. Потом пойдем в церковь, да сама и увидишь, что ничего с Петей не случилось.

За столом Марьяна почти ничего не ела и в церковь идти отказалась наотрез. Когда Акулина Анисимовна начала ее уговаривать, девочка снова расплакалась.

– Да что с тобой? – удивилась вдова и потрогала ребенку лоб. – Василий Макарович, похоже заболевает Марьяна-то. Лоб горячий. Иди-ка ты в постель деточка.

Марьяна забралась в кровать, свернулась комочком и лежала, тихонько всхлипывая. В церковь Акулина Анисимовна ушла одна. Когда за ней закрылась дверь, Марьяна высунулась из-под одеяла и сказала Василю:

– Батя, это не просто сон был. Его действительно вчера убили.

– Молчи уж, – сердито сказал Василь. – А то подумают про тебя незнамо что.

Марьяна немного помолчала, а потом вздохнула и сказала:

– А еще, батя, мне уже несколько раз матулечка снилась. И она каждый раз сердится и говорит: «Скажи бате, чтобы исполнил обещание побыстрее». А какое обещание, бать?

Василь вздрогнул.

– Не твое дело, – буркнул он. – Спи лучше. Это от болезни у тебя сны такие. Простыла, наверное.

– Я не простыла, – спокойно ответила Марьяна. – Я нарочно сделала, что тетя Акулина подумала, что я заболела. Я не хочу в церковь идти. Почему Боженька не защитил мальчика?

И девочка горько расплакалась. Василь смотрел на нее и думал о том, что слишком близко находится Приозерск от Липично, и как бы не пришлось им уезжать еще дальше.

Из церкви вдова вернулась серьезная и задумчивая. Она позвала Василя из комнаты и в коридоре тихо, чтобы не услышала Марьяна, зашептала:

– Василь Макарович, а ведь сон-то Марьяне вещий был. И правда, убили мальчонку. Вчера вечером. Всю ночь искали, только к утру нашли. У речки. Изверг какой-то убил, прямо ножом в сердце.

– Да кто ж мог такое сотворить? – спросил Василь.

Внутри у него все сжалось и похолодело.

– Никто ничего не знает, никто ничего не видел, – ответила Акулина Анисимовна.

– Он высокий и худой. У него рыжая борода, противная, словно у козла, – раздался голос Марьяны. – Я видела. Он заманил мальчика к речке, сказал, что батя его туда зовет. А еще у него шрам на щеке.

Василь и вдова обернулись. Девочка стояла у двери и смотрела на них серьезным недетским взглядом. Акулина Анисимовна испуганно охнула.

– Это она с жару бредит, с горячки несет невесть что,– сказал Василь, подошел к Марьяне, взял на руки и понес в комнату.

– Я сейчас мокрое полотенце принесу и чаю заварю с малиной, – крикнула ему вслед вдова и заспешила на кухню.

Страшное известие о смерти Пети Веретенникова взбудоражило тихий чинный Приозерск. Пересуды велись на каждом углу. Акулина Анисимовна, конечно, не удержалась, и рассказывала направо и налево о вещем сне своей постоялицы. Купец Веретенников посулил огромные деньги тому, кто укажет на убийцу. На ноги были подняты все полицейские силы маленького городка. Долго искать душегуба не пришлось. На третий день Тереха Минькин, в кабаке Кривого Демьяна, упившись в доску, рассказал собутыльникам, как он отомстил Веретенникову. Полгода назад купец разорил Тереху, перебил цену на товар, пустил по миру. Минькин затаил обиду. Вечером в субботу он, пьяный, шел из кабака и увидел Петю. Тот в одиночестве стоял на краю улицы и смотрел на закатное солнце. Старая обида всплыла в мутно-хмельной памяти Терехи. Оглядевшись и не увидев никого вокруг, Минькин подошел к Пете и сказал, что отец послал за ним. Доверчивый мальчик пошел с Терехой и нашел свою смерть на пустынном берегу зимней речки. Все дни после убийства Минькин не просыхал, топил свой страх и совесть в дешевой водке. После разговора кто-то из собутыльников на него донес, душегуба повязали. В полиции протрезвевший Тереха во всем признался, рыдал, просил у купца прощения. Был Минькин худ, высок, с рыжей козлиной бородкой, и со шрамом на щеке.

После этого происшествия Акулина Анисимовна утвердилась в мысли, что ох как не проста эта маленькая девочка, и захотела узнать побольше о своих постояльцах.

Лушка собиралась замуж. К ней просватался мужик из дальней деревни. Вдовец, с тремя малолетними детьми, искал себе жену тихую, кроткую, работящую. Внешность и приданое значения для него не имели. Лушка не знала, что ей делать, радоваться или рыдать. Она уж и не надеялась, что к ней хоть кто-нибудь посватается, и тихо плакала по ночам от тоски и жалости к себе. Да и за Фроську было обидно. Вряд ли мать отдала бы замуж младшую дочь при невыданной старшей. Хотя у Фроськи женихов-то и не было. После стычки с Анной, она сильно изменилась. Из веселой хохотушки превратилась в тихую серую мышку, на посиделки ходила редко, а если и появлялась там, то весь вечер неприметно сидела в углу.

Лушку не смущало, что придется сразу повесить себе на шею троих детей, да и работы она не боялась. Хуже было другое. Поговаривали, что мужик был крут нравом, и что жена его так рано сошла в могилу из-за частых и сильных побоев. И что именно из-за этого, он уже два раза безуспешно сватался в своей родной деревне. Зная его тяжелый характер, не пошла за него молодая вдова, и, пожалев родное дитя, не отдали дочь многодетные бедняки-родители.

– А что, если и меня он прибьет? – думала несчастная Лушка, и слезы градом катились у нее из глаз.

Видя плачущую дочь, мать сердилась и ругалась.

– Ну вот! Разнюнилась! Ну что ревешь-то, сырость в хате разводишь? Да это может со зла люди на него наговорили, что жену угробил. Откажешь вот ему сейчас, да так и останешься навсегда вековухой. Больше уж к тебе никто не посватается, если только Федька-дурачок.

На самом деле на сердце у матери от предстоящего замужества кошки скребли. Знала она, что не зря про женишка говорили люди, что будет бить он Лушку почем зря. Потому и проводила мать время перед иконами, моля боженьку о жалости и снисхождения к рабе божьей Лукерье. Но отказать сватам не могла, поскольку одиночества для дочери боялась больше чем побоев.

– Поговори ты с Лушкой, – попросила она однажды Олесю. – Я уж не могу смотреть на нее больше. Плачет и плачет, как не замуж идет, а в гроб ложится.

– Да мож и в гроб, – сердито ответила Олеся. – Отдаете Лушку этому Никифору, а про него такое говорят!

– Знаю я, что про него говорят, – ответила мать. – Да только кроме Никифора нет других женихов-то. А что дальше? Сама видишь – с каждым годом все хуже и хуже живем, хоть Лушку бы пристроить. Делать-то больше нечего.

Как-то вечером Олеся заглянула к матери и сестрам. Мать под каким-то предлогом из хаты ушла, оставив дочерей поболтать без нее. Фроська и Лушка сидели у окошек, рукодельничали. Олеся подсела к Лушке, старательно шьющей рубашку будущему мужу.

– Как славно у тебя получается, хорошая выйдет рубашка, – сказала Олеся. – Да что с тобой, что ты мрачная как на похоронах?

– Ой, Олеся, – вздохнула Лушка. – Сама же все знаешь. Боюсь я его. Я уж согласна вековухой остаться, только бы не ходить за него.

На глаза у нее навернулись слезы.

– Ладно уж тебе, – нарочито бодро сказала Олеся. – Не ты первая, не ты последняя. Может он первую жену за дело бил, мы ж не знаем, что к чему. Да и то сказать, все мужья жен нет-нет, да и «приголубят».

– Не все, – вступила в разговор Фроська. – Твой-то тебя не трогает.

– Еще бы мой сморчок меня бил, – рассмеялась Олеся, а потом вдруг неожиданно добавила. – Хотя и он пытался.

– Да ты что? – не поверила Фроська. – Когда же это?

– Да вскоре после свадьбы. Месяца не прошло, как решил показать кто в доме хозяин. Увидел, что я горшок разбила, обозвал меня криворукой, да как даст по уху! У меня аж зазвенело что-то в голове. Я подождала, когда звон пройдет, собрала осколки и тихо так говорю ему: «Ежели еще раз ударишь меня, то можешь с жизнью проститься». Он на дыбки: «Как это! Да ты со мной не совладаешь!», а я ему: «Со спящим кто хошь совладает! Уснешь, а я тебе топором по голове!» Он в крик: «Дура! На каторгу пойдешь! Грех на душу возьмешь!» А я в ответ: «С каторги возвращаются, а с того света – нет. Вернусь – в монастырь уйду. Тебя порешить – грех небольшой, простит боженька»

– А он что? – спросила Лушка.

– Ругался страшно, но бить побоялся, – усмехнулась Олеся. – Мне кажется, он всю ночь потом толком не спал. И больше руки не поднимал на меня. Ругать ругал, обзывал всячески, но не бил.

– Скажи, Лесечка, а ты бы правда ударила его топором? – Фроська аж подалась вперед.

– Не знаю, – тихо ответила Олеся. – Не знаю.

Лушка тяжело вздохнула.

– Лушенька, милая, ну не вздыхай ты так, – взмолилась Олеся. – У меня сердце кровью обливается, когда смотрю на тебя. Ну может не так все уж плохо будет, что ж ты раньше времени себя хоронишь. Луша, давай тебе на свадьбу кофту сошьем из красного атласа? Не из сатина, из атласа, хочешь?

Лушка недоверчиво посмотрела на сестру. Атласная кофта для нее была недосягаемой мечтой, такой же несбыточной, как счастливая семейная жизнь с любящим мужем.

– Хочу, – прошептала она.

– Все, решено, – радостно сказала Олеся. – У тебя к свадьбе будет красная атласная кофта, и пусть все лопнут от зависти.

Эфраим Вейн умел показать свой товар с наилучшей стороны. Красный атлас переливался в его руках, смотрелся нарядно и богато.

– Ай какая кофта выйдет из этого атласа, – приговаривал Эфраим. – Не будет краше вас никого в Приозерске! Нигде, даже в Минске, вы не найдете такой замечательной материи.

– Ну, во-первых, я не из Приозерска, а из Липично, – задумчиво отвечала Олеся. – А во-вторых, не себе беру, а сестре на свадьбу.

Женщина, рассматривавшая ситцы, услышав слово «Липично» внимательно поглядела на Олесю.

– На свадьбу! Конечно на свадьбу! – воскликнул Эфраим. – Ваша сестра будет самая шикарная невеста! Все парни деревни пожалеют, что не посватались к ней раньше.

Олеся фыркнула и подумала, что никакая, даже самая нарядная кофта не сделает Лушку красивее. Поторговавшись еще немного, выслушав причитания торговца, что из-за своей доброты он пойдет по миру, она забрала отрез и вышла на улицу. Не успела она сделать несколько шагов, как к ней подошла незнакомая женщина.

– Простите, – сказала она, – я слышала, что вы из Липично.

– Да, а что?

– Видите ли, – замялась женщина, – меня зовут Акулина Анисимовна, у меня в Липично родственник живет – Тимофей Зубцов. Не скажете, как он там?

– Да нормально все у него, – ответила Олеся. – Манька его на сносях, через пару месяцев должна родить.

– А вот вы знаете такого Василя Макаровича, вдовца? – спросила женщина. – У него еще дочка Марьяна.

Олеся вздрогнула и внимательно посмотрела на Акулину Анисимовну.

– А почему вы о нем спрашиваете? Он тоже ваш родственник?

– Нет, не родственник. Он комнату у меня снимает. Вот хотела узнать, что за человек.

– Комнату? И давно он у вас живет?

– С конца ноября.

– И ничего странного не замечали?

Акулина Анисимовна почуяла неладное.

– За ним – нет. А вот девочка у него очень непроста.

– Непроста! Да еще как непроста!

Олеся подхватила вдову под руку и, оглядываясь, отвела в сторонку.

– Вы даже не знаете кого приютили! – горячо заговорила она. – Ее мать, бабка, прабабка – все были ведьмы. Да и она тоже, даром что еще маленькая.

Акулина Анисимовна охнула.

– Да что вы такое говорите!

– Что говорю? Правду! Хотите знать, кто живет в вашем доме?

– Хочу, – прошептала вдова.

–Так слушайте!

И Олеся начала рассказывать похолодевшей от страха Акулине Анисимовне все что знала и слышала о ведьмах из Липично. Для пущего эффекта она много добавила от себя, наплела, чего и не было. Во время рассказа вдова охала, ахала, хваталась за сердце, крестилась, доставляя Олесе необычайное наслаждение своим испугом.

– Вот так-то, – закончила Олеся свое повествование. – Вот кого вы пригрели.

– Ох, – только и смогла выговорить побледневшая Акулина Анисимовна.

– Пора мне идти, прощевайте, – Олеся слегка поклонилась и, довольная собой, направилась к мужу, терпеливо ждущему ее у телеги.

Акулина Анисимовна почувствовала себя совершенно больной и весь оставшийся день провела в постели, принимая валериановые капли.

Разумеется, вдова не могла не поделиться тем, что узнала со своей подругой Ганной Ефимовной. Та восприняла новость близко к сердцу.

– Что же мне теперь делать? – причитала Акулина Анисимовна.

– Да выгони – и всех делов-то!

– Выгони! А она возьмет и порчу на меня наведет! Она ведь может, даром что от горшка два вершка.

– И то верно, – качала головой Ганна Ефимовна.

– Ой, да что же делать, что же делать, Боже мой, – заливалась слезами Акулина Анисимовна.

И поползли по Приозерску слухи и сплетни о ведьмах из Липично, обрастая такими подробностями, какие Олеся не смогла бы придумать при всем желании.

Акулина Анисимовна жила по строго заведенным ею порядкам. В воскресенье – обязательно в церковь, по субботам – в баньку, а по средам и понедельникам занималась с Марьяной рукоделием. Однажды вечером Марьяна, как обычно взяла пяльцы и направилась в комнату Акулины Анисимовны. Но вдова встретила ее в коридоре.

– Марьяночка, сегодня не будем вышивать, уж больно голова у меня болит, – умирающим тоном произнесла она.

Девочка почувствовала фальшь в голосе вдовы, и внимательно посмотрела на нее. Акулина Анисимовна не ожидала этого и не отвела взгляд. Всего несколько секунд смотрела Марьяна в ее глаза, и за это время пронеслись у девочки в голове все мысли и мыслишки Акулины Анисимовны.

– Что она так смотрит? Колдует? Правду говорила та женщина. Что же я натворила! А если почует? Господи, спаси и сохрани.

Марьяна отвернулась от вдовы и молча ушла в свою комнату. Больше она на уроки рукоделия не приходила. Марьяна не рассказала отцу о произошедшем, а сам он ничего не замечал. У него были другие заботы. Ему то и дело снилась Анна, которая ругала его, укоряла в невыполнении обещания. Она пугала его тем, что Олеся не остановится, пока не расправится с Марьяной. Заканчивались такие сны по-разному, но всегда в них что-то нехорошее случалось с Василем: то он падал в бездну, то оказывался в горящем доме, то падал с моста в реку и тонул. При этом все время звучали слова Анны:

– Не забывай обещаний данных умирающим. Исполни, исполни, исполни…

Василь просыпался в холодном поту, крестился, долго ворочался, пытаясь уснуть снова. Он не знал, что ему делать. Олеся была виновна в смерти его жены, Василь затаил на нее зло, но убить человека, взять грех на душу он не хотел, он был не в силах перешагнуть эту страшную черту.

Однажды Василь увидел Марьяну, сидящую с пяльцами у окна.

– Что вышиваешь дочка? – ласково спросил он.

– Ничего, просто старую вышивку смотрю. Я давно уже ничего не вышиваю.

– Почему?

– У меня нитки перепутались, а я не могу их распутать, – ответила девочка.

– Ну, тут я тебе не помощник, – рассмеялся Василь. – Я их либо еще хуже запутаю, а скорее порву лапами своими. Акулину Анисимовну попроси.

– Она не будет ничего делать для меня.

– Почему? Что случилось.

– Сюда приезжала тетя Олеся и рассказала, что я ведьма, – тихо сказала Марьяна.

Василь похолодел.

– Что ты такое говоришь? Глупости.

– Нет не глупости, не глупости! Акулина Анисимовна теперь меня боится.

Василь молча вышел из дома и долго курил на крыльце. С Марьяной он больше о рукоделии и Олесе не заговаривал. Выбрав удобный момент, Василь подошел к Акулине Анисимовне.

– Я смотрю вы больше не занимаетесь с Марьяной, не вышиваете, не прядете, – сказал он.

В глубине души Василь надеялся, что дочка ошиблась, насочиняла, что сейчас вдова скажет: «Ой да что вы, что вы…». Но Акулина Анисимовна вздрогнула и беспомощно забормотала:

– Да тяжело мне колготиться с Марьяной. Я женщина старая, здоровья уж нет совсем, устала я, Василь Макарыч, уж не обессудьте…

Словно темная волна поднялась внутри Василя. С трудом сдерживая свой гнев, он глухо спросил:

– Олеся из Липично на хвосте принесла?

Вдова ахнула, побледнела, схватилась за сердце.

– Какая Олеся? Что принесла?

Василь развернулся и быстро вышел на улицу. Он забежал за дом, споткнулся о валявшееся полено, схватил его и, вне себя от ярости, запустил в стену. Потом подскочил к поленнице и несколько раз со всей силы ударил по ней кулаком.

– Чертова баба, – рычал он, – Анну сгубила, сука, теперь и до нас добраться хочет. Гадина, гадина! Что ей еще надо?

Память услужливо подбросила слова Анны из кошмарного сна: «Олеся меня погубила и не успокоится, пока Марьяну не погубит».

– Нееет… Не дам, Марьяну не дам! – во весь голос крикнул Василь и снова ударил кулаком по поленнице.

Удар пришелся по сучковатому полену, по острому краю. Резкая боль в руке отрезвила мужика. Он посмотрел на свой кулак и увидел стекающую кровь.

– Чертова баба, – уже тихо сказал он. – Я не отдам тебе Марьяну.

Василь зачерпнул горсть рыхлого мартовского снега, прижал к ранке. Минут пятнадцать он стоял, прислонившись спиной к поленнице, и думал, что ему делать дальше.

– Уезжать надо из Приозерска, – думал Василь. – Слухи разнесутся быстро, что-что, а дурная молва летит как на крыльях. А как не хочется уезжать отсюда!

Обида перехватила мужику горло, перекосила губы. Из-за Олеси погибла Анна, из-за этого пришлось покинуть Липично. Теперь же получается, что Олеся выживает их и из Приозерска.

– Дрянь. Гадюка, – повторял Василь. – Чертова баба. Сама как ведьма.

Наконец, замерзнув на холодном мартовском ветерке, он вернулся в дом.

Хорошо, что Акулина Анисимовна не видела этого всплеска ярости постояльца, иначе вдову тут же хватил бы удар.

Через неделю Василь расплатился с вдовой и съехал с квартиры. После его отъезда Акулина Анисимовна тут же помчалась к Ганне Ефимовне.

– Ой, что-то мне так плохо, так плохо, – нагоняла она жути на себя и подругу. – прямо чую, что навела ведьма порчу на меня. Вот тут что-то прям так и давит, так и давит. А то вдруг в жар меня как бросит, аж пот выступит. Ой не в добрый час пустила я их к себе на порог!

Василь перебрался к Прохору, пожилому мужику, с которым вместе работал на лесопилке. За время работы мужики крепко сдружились, и Прохор рад был помочь товарищу. Жена Прохора, Дарья, тихая забитая женщина не смела возразить мужу, когда он сообщил ей о своем решении. До нее доходили слухи о липичинских ведьмах, но когда она попыталась сказать об этом мужу, тот вдарил кулаком по столу и рявкнул:

– Как хочу – так и будет!

Поначалу Дарья Никулишна сторонилась Марьяны, все время опасливо на нее посматривала. Однажды, когда в доме никого не было, Марьяна подошла к хозяйке и спросила:

– Почему вы меня так боитесь?

Дарья Никулишна остолбенела и не нашлась, что сказать.

– Все говорят, что я ведьма и навожу порчу, да? – озвучила Марьяна мысли женщины.

Та молча кивнула.

– Нет, тетенька, – серьезно сказала Марьяна. – Я не навожу порчу. Я не умею это делать. Я только могу животных лечить и иногда слышу, что люди думают. Зря вы меня боитесь.

Девочка повернулась и ушла прочь, а Дарья Никулишна оторопело смотрела ей вслед.

Василь понимал, что из Приозерска надо уезжать, иначе Марьяне всю жизнь придется прожить с клеймом ведьмы.

– А все из-за Олеси, – мрачно думал мужик. – Чертова баба всю жизнь мне сломала: сначала жену погубила, с насиженного места согнала, теперь дочери покоя не дает.

Иногда Василь ловил на себе косые взгляды, слышал шепоток за спиной. Стал он угрюм и мнителен – все взгляды и шепотки принимал на свой счет, а в большинстве случаев говорили-то вовсе не о нем. Несколько раз он подрался из-за глупого словца, ненароком брошенного кем-то. Василя стали сторониться, а он еще больше замыкался в себе, нормально общался только с Прохором. Да и тут надо было учесть, что Прохор был мужик неразговорчивый, иной раз за весь вечер он с Василем могли перекинуться парой слов – вот и все общение.

На Троицкую Родительскую субботу Василь решил съездить в Липично и в Ялины, навестить родные могилки: отца с матерью, дядьки Рыгора, Анны и Христины.

– Коли удем из Приозерска, то может и не увидим их больше, – думал он.

Ранним утром в субботу Василь с Марьяной вышли из города. День обещал быть ясным и теплым. Шли не спеша, потом их обогнал на телеге мужик, пожалел ребенка, предложил подвезти. К полудню распрощались с мужиком, поворачивавшим в другую сторону, перекусили в рощице у родника хлебом и салом, немного отдохнули и пошли дальше. Ближе к вечеру показалось Липично. Василь и Марьяна в село заходить не стали, сразу отправились на погост, скорбно расположившийся на опушке леса. Последние пристанища Анны и Христины находились в самом дальнем углу, у ограды – здесь по установившейся традиции хоронили всех липичинских ведьм. Подойдя к могилам, Василь в недоумении остановился, не сразу поверил своим глазам. Марьяна испуганно прижалась к отцу и спросила:

– Батя, а что это? И зачем?

В середину могил Анны и Христины были воткнуты два больших осиновых кола, кресты, собственноручно сделанные Василем, валялись рядом. Но самое страшное, что рядом с могилой Анны находился маленький холмик свеженасыпанной земли, и из него тоже торчал осиновый кол. Василь ничего не ответил дочери, только сжал до скрипа зубы и почернел лицом. Молча выдернул колья, поставил кресты, разбросал земляной холмик. Все это время Марьяна сидела в сторонке, закрыв глаза, зажав в руке красный клубочек, подаренный Христиной. Закончив прибирать могилы, Василь сел около них на землю, опустил голову на руки. Марьяна подошла к отцу, опустилась на землю рядом с ним. Большой сильный мужчина и маленькая хрупкая девочка, прижавшаяся к нему, долго сидели и молчали. Никому они не были нужны в этом мире, кроме друг друга, никому не было до них дела. Боль и страх чувствовала Марьяна. Боль и обиду чувствовал Василь. Именно сейчас оборвалась в его душе та последняя тонкая ниточка, что удерживала от страшного дела, не давала выполнить последнюю просьбу Анны.

Когда начало смеркаться Василь тяжело поднялся, тут же вскочила и Марьяна.

– Попрощайся дочка с могилками, – глухо сказал Василь. – Больше никогда ты их не увидишь.

Марьяна подошла к могиле бабушки, что-то прошептала, положила горсть земли в кармашек платья. То же самое повторила у материной могилы.

– Прости меня, Анна, что не уберег тебя, что не уберег могилу, – сказал Василь. – Не смог. Прости. А за дочку не беспокойся, никому не дам в обиду. И про обещание свое помню. Все исполню.

Василь низко, в пояс, поклонился могилам, Марьяна поклонилась вслед за отцом. Взяв девочку за руку, мужик медленно пошел по дороге в Борки, минуя Липично.

В дом Кузьминичны постучались уже затемно. Половину пути Василь нес уставшую Марьяну на руках, утомившаяся девочка почти сразу задремала. Старуха, уже помянувшая умерших родственников мутной брагой, была слегка навеселе. Увидав, кто к ней пожаловал, слегка изменилась в лице, но в хату впустила. Марьяна настолько устала, что даже не проснулась, когда отец осторожно уложил ее на кровать. Василь и Кузьминична сели за стол. Старуха собрала нехитрое угощение: неизменную картошку, хлеб, соленые грузди; вытащила из укромного места и водрузила в середину стола бутыль с брагой. Василь с Кузьминичной выпили, помянули умерших, и мужик начал рассказывать о том, что произошло в Приозерске и на Липичинском кладбище. Говорил он тихим голосом, медленно и тяжело роняя слова.

– Это Олеся начудила, больше некому, – сказала старуха.

– Она.

– Что делать будешь? – спросила Кузьминична.

Василь почуял в ее словах любопытство пополам со страхом и усмехнулся.

– Уйдем мы. После Олеськиных речей не будет нам житья в Приозерске.

– Куда?

– Не знаю еще. Завтра хочу в Ялины сходить, мать с отцом почтить, да дядьку Рыгора. Чую, не увижу я больше родных могилок.

Подвыпившая Кузьминична прослезилась и разлила брагу по стаканам.

На следующий день Василь с Марьяной ушли в Ялины. К вечеру вернулись, переночевали и наутро покинули село. Больше никто из Борок, Ялин и Липично никогда их не видел и ничего о них не слышал.

Темной октябрьской ночью околицу Липично пересек странный человек. Спокойно и неторопливо шел он по дороге через село, и ни одна собака не подала голоса. Мало того, самые злобные и брехливые псы забивались в конуры или под крыльцо и жалобно поскуливали. У Олесиного плетня человек остановился и долго смотрел на темную хату. Наконец, тихо отворил калитку и вошел во двор. Волчок, большой черный кобель, прижавшись к земле, лежал около катуха. Больше всего бедному псу хотелось залаять во весь голос, броситься на незваного гостя, порвать в клочки, но ему было так страшно, что он не мог даже скулить. Василь (а это был он) с удовлетворением потрогал мешочек, висевший у него на шее.

– Ай да Анна, – с грустью и восхищением подумал он, – какой оберег сделать смогла!

Он не спеша обошел Олесино хозяйство, осмотрел сарай и катух. Не поленился, заглянул в дальний конец двора, где находились гумно и рига.

–Добрый у тебя урожай в этом году, Олеся, – тихо сказал Василь. – Хорошо, богато живешь, не бедствуешь.

Тут он недобро усмехнулся и добавил:

– Жила.

Он взял полено и несколькими сильными ударами сбил с гумна навесной замок. Небольшая часть хлеба еще была необмолочена, Василь взял сноп, и, выйдя из гумна, распотрошил его и неторопливо начал обкладывать ригу. Затем вернулся за следующим снопом. Также тщательно и аккуратно, как и все что он делал, Василь обкладывал гумно и сараи. Катух трогать не стал – пожалел скотину. Несмотря на шум, который производил Василь, никто в доме не проснулся. Безмятежно спали дети, раскатисто храпел муж, одна Олеся металась во сне, вскрикивала, но не в силах была вырваться из ночного кошмара. Закончив с хозяйственными постройками, Василь подошел к избе. Некоторое время молча стоял, смотрел на темные окна, затем стал обходить дом, раскладывая солому у стен. Взял большую деревянную палку, с которой Степка в лошадку играл, да бросил под забор, когда надоела, и подпер ею входную дверь. Заднюю же подпер дрыном из плетня. Потом сел на чурбак для рубки дров и закурил.

– Что, служивый, – обратился он к Волчку. – Последний час для твоих хозяев наступает. А ты, глупая псина, даже тявкнуть не смеешь. И правильно, молчи, все равно им уже ничем не поможешь.

Пес тихо заскулил, заскреб лапами землю, мечтая вцепиться в горло врагу, но непреодолимый ужас не давал ему стронуться с места. Василь замолчал, глубоко затянулся цигаркой, потом неожиданно повернулся к Волчку и со злобой крикнул:

– Зачем она Анну сгубила? Зачем на Марьяну набрасывалась? Что ей малый ребенок сделал? Чем помешал? Хозяйка твоя злая как псина цепная, так пусть и сдохнет, как собака!

Резким движением он кинул цигарку в кучу соломы у сарая. Волчок дернулся, тихо взвыл, но броситься на Василя не смог. Сначала казалось, что ничего не произошло, потом потянулся дымок, показался небольшой язычок пламени, и уже через несколько минут огонь жадно лизал плетеные стены. Василь сорвался с места, сунул пучок соломы в пламя и стал поджигать остальные постройки. Он метался от сарая к гумну, от гумна к риге, солома сгорала быстро, обжигала руки, но Василь не чувствовал боли. Запалив избу, мужик ошалелым взглядом окинул пылающий двор, и быстрым шагом направился к калитке. Но, не дойдя до нее несколько шагов, резко остановился.

– Ну дети-то, дети-то при чем?! – крикнул он, словно спорил с кем-то.

Василь бросился к дому, одним ударом ноги отшвырнул от двери подпирающую ее палку. Протянул руку, чтобы постучать, хотел крикнуть: «Пожар», но рука бессильно повисла в воздухе, и перехватило горло.

– Что ты делаешь? – услышал он голос Анны. Она не говорила, она шипела словно змея. – Что ты задумал? Уходи прочь отсюда! Прочь! Прочь!

Шатаясь, как пьяный, Василь побрел к калитке. Выйдя на улицу, тяжело побежал. Василь задыхался, ему не хватало воздуха, и он машинально схватился за горло. Под рукой почувствовал тонкий шнурок оберега Анны. Василь зажал в кулаке шнурок и только собрался дернуть, как услышал пронзительный крик Анны:

– Не смей! Не делай этого!

Но Василь резким движением сорвал с шеи оберег. Анна дико и страшно завизжала. Дышать сразу стало легче, но накатил страх за содеянное.

– Господи, что же я натворил-то, – тихо прошептал Василь.

Он с ужасом посмотрел на горящий дом, а потом во весь голос закричал:

– Пожар! Пожар! Пожар!

Сразу диким лаем залились собаки. Захлопали ставни, послышались испуганные голоса. Кто-то истошно заорал:

– Пожар! Пожар!

Василь бросил оберег под забор и опрометью кинулся вон из села. Поднялся шум и гам, кто-то уже бежал к дому Олеси с багром и ведрами. Собаки сходили с ума от лая, молчал только Волчок. Он неподвижно с оскаленной пастью лежал под забором – не выдержало собачье сердце.

Неяркое утреннее солнце, прогнав тьму, осветило безрадостную картину. Огромное пепелище – все что осталось от богатого Олеськиного двора. Сама она, муж и дети в самую последнюю минуту, в чем были, успели выскочить из горящего дома и остались живы. Но и нажитое добро, и часть скотины, и, самое страшное, весь до последнего зернышка урожай, все было сожрано ненасытным огнем. Мать и Фроська забрали перепуганных, плачущих детишек к себе в избу, а муж все никак не мог увести Олесю от родного пепелища. В одной рубашке, босая, растрепанная, перепачканная сажей стояла она и смотрела на еще горячие угли. В руке Олеся судорожно сжимала веретено, единственное, что каким-то непонятным образом, в панике вынесла она из горящей избы. Муж в чьем-то зипуне, в лаптях на босу ногу, отчаянно мерз, пытаясь уговорить ее пойти к матери. Олеся не чувствовала холода, не слышала ничьих слов, только тихо повторяла:

– Это она, это она… Она достала меня с того света…

Когда муж и Тимофей попытались увести ее с пожарища, Олеся забилась в истерике, и, страшно закричав, упала на землю, пытаясь подгрести под себя угли. На помощь кинулись еще несколько мужиков. С трудом скрутив беснующуюся бабу, они отнесли ее в избу к матери.

Оберег, который выкинул Василь, случайно нашла Марфа. Хитрая баба сразу поняла, что это такое, и, не сказав никому ни слова, от греха подальше, сожгла его в печке.

Подумали было на Василя, бросились его искать. Но из Приозерска он и Марьяна уехали еще летом, направляясь то ли в Оршу, то ли в Могилев, то ли еще куда.

Так и затерялись следы Василя и Марьяны на бескрайних просторах Российской Империи.