Читать онлайн Мир за кромкой бесплатно

В трактире у Чёрива

Терия Лорис

– Лорри!

Боже. Я прислонилась лбом к шершавой стене, втянула сырою смесь плесени и известки, открыла дверь и выкричала в коридор, что скоро буду.

– Лорри, – позвали меня из комнаты.

Я дернулась на голос. Меня трясло, но Ника этого не замечала. Увидела только расквашенные костяшки: на левой поменьше, а с правой капает на её покрывало, но это скорее всего не моя кровь или вообще не кровь. Кажется, я опрокинула чьё-то пиво.

– Я ненадолго. – Я вытерла ладони о юбку. – Запрись и придвинь тумбочку к двери. – Это глупость, никто к ней не полезет. Ника закивала быстро как болванчик, светлые пряди липнут к мокрым щекам. – Когда закончу, постучу три раза.

Когда закончу, она скорее всего уснёт.

– Спасибо, – сказала и шмыгнула носом.

– Пустяки. Повезло, что я поменялась сменами с Асей.

Снова называть Астрис Асей странно. Полгода уже прошло, а я всё не привыкну.

– Спасибо, – повторила она. – Лорри?

Я почти уже вышла, почти ушла. Чёрив опять орать будет. Ну что ещё?

– Что? – сказала я куда спокойнее чем хотелось, хотелось рявкнуть. Не на неё, на Чёрива, на тех уродов или просто в окно.

– А как твоё полно имя? – Она убрала волосы с лица, силится улыбнуться. Будто мы в сказке, будто я её герой, который в конце подарит красавице имя. Я поморщилась. – Лорейн?

– Терия. А Лорри от фамилии.

– А-а, – протянула она. Она понятия не имеет кто такая Терия Лорис, а если и знала когда-то, навряд ли догадается. – Спасибо. Спасибо, Лорри.

Ну вот, не так уж и нужно ей моё полное имя. Выдыхаем, царский ворон, мёртвый ворон, кто там я ещё? Выдыхаем и выходим в коридор.

В зале грязно и малолюдно. Главное представление на сегодня уже случилось, можно и по домам.

Толстый сварливый Чёрив точно тяжелый воробей на веточке восседал на барном стуле. Стул куда меньше его задницы, но Чёрив сидит и ему удобно, кажется.

– Успокоила? – Чёрив не то осклабился, не то сощурился. Голос у него вроде ровный, не орет, по нему не разберёшь. Мясистые щеки под бородой как-то подозрительно мнутся. Шея красная. Седые брови вздёрнуты. Борода черная, а брови седые. Какие интересно у него были бы волосы? Который раз думаю.

У меня нет сил ему отвечать. Кивнула. Иду к подсобке. Из зарплаты точно вычтет и за стул, и за тарелки, и за пиво. Сначала нужно стекло смести, потом уже буду драить и завтра буду. Встану в семь, до лесорубов должна успеть.

– Ну ты, Лорри, даёшь конечно! – не орёт, хохочет в бороду и туда же подливает бухла. – В жизни б не подумал, что в такой соплячке столько сил!

Меня колотит от этих слов, от его взгляда на моей заднице, но я молчу.

– С такой как ты, Лорри, и вышибалы не нужны. Может пойдёшь ко мне в вышибалы? Что думаешь, Лорри? – Он так любит повторять это дурацкое «Лорри», не имя, кличка собачья.

– Я подумаю.

Чёрив расхохотался.

– Пива хочешь?

А вот это неожиданно. Жадный Чёрив захотел угостить меня пивом?

– Нет, спасибо, я не пью.

– Какая ты барышня! Из благородных небось?

Нужно молчать, иначе рявкну чего-нибудь, чего рявкать не стоит. Молчу, ссыпаю осколки в урну. Ботинки прилипли к полу, запахов уже не чувствую – благословенье Рьялы. Чёрив хохочет.

– И всё-таки знатно ты его. Надоели эти арлунцы. Ходят как к себе домой, никаких манер, скупердяи.

Мужик был арлунцем? А я не заметила. Я ничего вообще не заметила кроме его рук на горле Ники и в паху. Я знаю, что два месяца назад вот так же в зале изнасиловали Лёну и Чёрив ничего не сказала, точнее сказал, что сама напросилась.

– Хочет шлюху, пусть платят, – выплюнула я, глядя в пол.

Чёрив одобрительно прикрякнул.

– Это ты права, пусть платит. А что с твоей Асей?

– Она в лазарете.

– Врачиха. Слушай, – он подмигнул мне левым глазом, а правый косит, – может ну её? Всё равно ты работаешь за двоих, а она пусть врачует.

– А платить вы будете мне за двоих?

– Ха, – оскалился, – ха. Смелая ты, Лорри. Ух девка ты, Лорри, огонь. Сам бы взял, да старый уже. Ну ты подумай, обмозгуйте там.

– Да, – проще с ним согласится. Боги, свалил бы он уже.

– А зачем ей платок, – он постучал по затылку, будто платки носят на затылке.

– Так модно в Лесенках.

– Лесенки, лесенки, – принялся бормотать Чёрив. Он понятия не имеет, где это, думает деревушка в горах Линя, – лесенки-чудесинки, – поднял пиво, сполз со стула и наконец уволокся прочь.

Слава богам. Я вздохнула и проложила скрести пол, руки, конечно, саднило, да ещё и плечо ноет. Что ему ныть? Давно уже всё зажило. На улице дождь, значит Астрис ночевать не придёт, вернётся не раньше обеда. Может Чёрив и прав, устроилась бы она хоть медсестрой, если врачом не возьмут. Без документов не возьмут. А какие у нас документы? Царским гвардейцам в изгнании такого не полагается. За бывшей цветной гвардией охотятся прихвостни черного мечника, нашего нового царя, владыки двумирья и далее, далее, далее. Зют бы его побрал.

Нет, здесь мы надолго не останемся. Я уже успела скопить кое-что на новую жизнь не хватит, но хватит на дорогу до настоящих Линьских гор. Как только Асин блондинчик поправиться, мы уйдем. Я найду для неё благословенный край, я самого Рьялу для неё найду.

***

– Лорри! – встрепенулась Ника, совсем сонная она потянулась меня обнимать. – Ты ко мне ложись, Лорри.

Я вздохнула, я стянула ботинки, потом передник, потом чулки и сарафан. Придётся остаться с ней. Очень сомневаюсь, что я так высплюсь. Но она тянет и тянет свой дурацкое «Лорри!». Я присела на край её постели. Ника подвинулась к стене. В Никиных одеялах тепло и пахнет её кисловатым потом.

– Как ты?

– Нормально, – уверила она, но что-то не похоже: говорит вроде твёрдо, а сама жмётся ко мне. – Спасибо, что пришла. Я не усну. Я не усну. Я пыталась, но там он. Он…

– Мразь, – вырывается легкое слово, но этого мало. Мне всё ещё хочется кричать в окно, в мужичью морду, в Чёрива.

– Расскажи мне что-нибудь. Расскажи про себя.

– Не могу.

– Тогда сказку. Про… про… ревилов.

Зютья срань! Про ревилов. Может она шпионка князя? И этот мужик тоже шпион. Ну конечно. Вздор, это вздор. Она просто девчонка. Просто напуганная девчонка. И я напуганная девчонка. Боже, кто бы мне нормально про ревилов рассказал!

– Я по радио о них услышала. Сегодня говорили, что владыка Брумальдский созывает чародеев на службу. А ревилы же не просто чародеи, да?!

– Не просто, – выдохнула я, мне надо это выдохнуть. – Ревилы почти что равны богам. Наделённые высшим даром. Основавшие Высшие города, поэтому города и Высшие. Они сами магия.

– Их давно не было.

– Не было, – почему я повторяю за ней? – Не было и все думали, что и не будет. – Я думала, это сказки. Астрис думала, сказки, пока не взорвалась звезда, пока треклятая высшая магия не проснулась в ней, изменяя, преображая… пустые слова. Я понятия не имею, что они значат. Знаю, что цветную гвардию Брумвальда основали ревилы, что наши доспехи повторяют цвета чешуи, что считается, будто ревилы и есть драконы, что они последняя надежда обреченного мира, что только кто-то из ревилов может сразить князя и вернуть корону. – Они появляются парами. Они прекрасны. Они…

Я не знаю, что ей ещё рассказать. Я много читала о ревилах. Я ни черта не нашла.

– Хочешь, я расскажу сказку? – Это она и просила, ей не нужна лекции по истории магии. И мне если подумать, тоже уже не нужна. Мне бы выспаться, у меня с утра прачка и… – Мне её мама рассказывала.

Ника кивнула. Ника согласна. В горле свербит. Мама прочитала мне очень много сказок, но это были не сказки, а сценарии её пьес. Мама играла в театре. Мама была богиней, мама была чародейкой, придворной дамой, злобной ведьмой. А я у неё выросла гвардейцем. Без гвардии.

– Лорри?..

– Да? – отозвалась я без охоты. Сказка, Тера, сказка. – Много-много лет назад Дмумирьем правили боги. Жили боги на той стороне кромки. И был там рай. И смертные туда не попадали.

– Но приходили после смерти, – продолжила Ника.

– Подожди, сказка не об этом. Боги выбрали место, где кромка тоньше всего, и построили там город и назвали город Брумвальдом. В самом тонком месте стоял дворец, он и сегодня там стоит. Шли века, справедливые дети Рьялы сменяли друг друга.

Сам светозарный в дела людские не влезал. Он создавал леса и горы, он за погодой следил. Смотрел чтобы солнце грело оба мира, и чтобы луны не терялись в тумане Кромки. Ведь каждый знает, что у Кромки самый густой туман, и коли залетит туда на веки потеряется и украдут её, утащут твари Моры. Так и случилось. Недосмотрел всесильный Рьяла, что-то на земле его отвлекло. И отправился его младший внук, что был особенно дружен с людьми, что был наполовину человек, а на другую дракон, искать луну. Боги не признавали его своим и люди своим не считали. Был он по силе равен богу, сильнее всех человечьих колдунов. Он думал, что отыщет луну, что приведёт её обратно в божий мир и будет ему слава, и Рьяла примет его. Тридцать три дня он рыскал в тумане. Все силы истратил, испробовал все заклятия. Он звал, он просил. Но тёмен туман междумирья, слаба людская кровь. Он чувствовал, что Мора почти пожрала луну. И позвал Мору. И бестелесная тварь явилась ему. «Отдай мне своё имя! – велела Мора. – Отдашь, верну луну». Он знал, что имени называть нельзя. Но и без луны вернуться не мог. Он назвал своё имя, и Мора поглотила его. Вся его кожа стала огнём, он мучался, стонал, он звал других богов, своих братьев и дядьёв. Пламя стихло – его кожа стала изумрудной чешуёй. «Теперь ты можешь унести луну», – сказала Мора, и он смог понести луну. В туманах Моры луна перестала сиять, в его костистых пальцах она стала каменной и холодной.

«Отпустишь в небо и станет она прежней», – напутствовала Мора, напитавшись его именем Мора стала сытой и сговорчивой. Он подождал пока Мора уснёт, а после отрубил ей голову и выпил её кровь, в надежде возвратить имя, но имя не вернулось. И стал он просто Змий.

Он вышел из тумана Кромки не тем, кем вошёл. Да и к тому же, он заблудился и попал не в Брумвальдский дворец к богам-правителям, коим хотел вручить луну. Боги-правители щедро бы наградили Змия за это и повесили бы луну обратно на небо. Он вышел в город и город тот был раем. Он шёл и смотрел, и сердце его, напитанное кровью Моры, стало черным-черно от зависти. Боги жили лучше людей. Боги уносили себе все богатства людей. Боги не знали болезней, старости и нищеты, и уходили в края Моры, когда сами того желали. Змий понял, что не вернёт луну богам. Он пересёк Кромку и оказался в родной деревне. Он собрал вокруг себя верных товарищей и каждому в кубок плеснул крови Моры, а каждый кто выпил – стал драконом под стать ему. Назвал он своих воинов ревилами, и были они чародеями силы невиданной, силы равной богам. Собрал Змий войско и не было войску числа, и не знало оно пощады. И выгнали они детей Рьялы из Брумвальдского дворца.

Из луны Змий выплавил корону и нарёк себя царем.

***

В зале как всегда шумно и как всегда воняет. Мне сделалось дурно, захотелось ухватиться за стену, тоже грязную, тоже липкую – ближе к вечеру тут все становиться грязным, шумным и липким. Захотелось ухватиться и сползти. Но я сглотнула и потащилась дальше через зал, прилепив ко рту туповатую улыбку.

«Две кружки тёмного, сосиски…» – черкнул карандаш. Будет готово через пятнадцать минут, улыбнуться и исчезнуть, улыбаюсь и исчезаю. На кухне тоже шумно и тоже воняет: всё скворчит, дымит, сбегает. Сосиски, жаркое, три порции, омлет. И снова в зал, через бар, от бара к столикам, обратно.

Лорри, вытри четвёртый! Я поплелась за шваброй и к четвертому. Там кто-то наблевал.

У стойки меня схватили за руку. Зютова срань! Можно мне хоть одну нормальную смену? Я повернулась. Готова врезать шваброй.

– Девушка, – сказали мне и руку выпустили, уже что-то, – простите, – добавили совсем тихо. За стойкой молодой мужчина, нет, он не хотел меня лапать, он выглядит так, будто сейчас рухнет с высокого стула. Весь чёрный, сутулый, но в смысле не темнокожий, кожа у него, напротив, бледная-бледная. Это чары. Чары плотные, затхлые, гадкие. Сам воздух вокруг него сделался темным и зловонным. Пахло тухлятиной. – У вас есть алаксис?

– Что простите?

Он обратился ко мне на вы. Из знатных. Точно из знатных. Маг, иначе бы такое к нему не прилипло, и вежлив.

– Нарзан. То есть минеральная вода. Простите. Забылся.

– Есть. Я принесу обезболивающее.

– Спасибо.

– Только отнесу это, – я потрясла шваброй, – я быстро.

Куда я спешу? Я скинула швабру в подсобку, блокнот с не разнесенными заказами камнем упал в карман. Я взлетела к себе, вытряхнула обезболивающее, как раз осталась плашечка. Ну и не дура? Назад уже спускалась медленнее, проскользнула к холодильникам за минералкой, только б Чёрив не поймал. А холодильник, как назло, так хлопнул громко! Зараза. Поварёнок в чепчике испуганно зыркнула на мне. «Мне надо», – шикнула я, а потом открыла ещё раз, но морозильное. Голыми пальцами наломала льда в платок. Я отдам ему мой платок? Отдам, чёрт с ним с платком. Только б не сдох он там за стойкой. Боже Светозарный! Ну что за дерьмо?

Мужик за стойкой не сдох. Мужик за стойкой – молодец. Я выгрузила перед ним свой спасательный набор: литровую бутылку, стакан, ледяной компресс и обезболивающее. Чары это не разгонит, но поможет хоть немного прийти в себя. Чем мы слабее, тем больней нас кусают.

– Алаксис, – он улыбнулся мне, ему дурно, а он улыбается, провёл пальцами по бутылкиному бочку. – Минеральная вода на кирийском, – пояснил он для меня. Я стиснула зубы. Кириец, Зют! Сранный кириец. А я ему платок! – Сколько с меня?

– Ни сколько, – я уставилась в пол, чтобы не видел злости. Да и так увидит. За минералку заплачу сама, не обеднею.

– Вы очень добры. К врагу.

– Сейчас вы просто человек.

– Как вас зовут?

Я мотнула головой, у меня к переднику приколота бумажка с треклятым «Лорри».

– Вы прокляты. – Зачем об этом говорить? Будто он сам не знает. Я зажмурилась, я протянула руку к его груди: – Позволите помочь?

Он с благодарностью кивнул. Будто у него выбор есть?

– Вы маг?

– Отчасти. Я не сниму, а только ослаблю. Этого хватит, чтобы добраться туда, где вам по-настоящему помогут.

Или просто дожить до утра. Мне нужны трупы за стойкой. Хватило вчерашнего дебоша.

– Сомневаюсь, что мне по-настоящему помогут, – он горько усмехнулся. Он прав.

– И всё же?

Кивнул. Я подошла ближе: гнилостный запах оглушает, чернота липнет к коже. Мыться придется долго, буду скрести себя мочалкой, пока не проскребу насквозь. Я прикоснулась к его груди, мои запястья обвили тени. Сердце у него сильное, значит ещё поживёт, вторую руку я опустила пониже – на живот, почти все проклятья гнездятся в животе. Тяну. Клубок прошёл сквозь рубашку, прошёл и вспыхнул в моей ладони. Это только след. Значит в голове. Тут я точно не помогу.

«Линонум саверли корлей, филоли сарви», – прошептала я, как учили шептать: холодно и властно. Я не боюсь проклятий, ему некуда во мне угнездиться. Моя кожа сплошь белый пламень, я дневной свет.

Он стиснул зубы и очень тихо застонал. Над его черными волосами повис черный венец.

«Лаверли воти», – я стягиваю и сжигаю.

Он весь в поту выдыхает, вздыхает, хрипит, мучается, но глаза его уже почти просветлели. Он задышал нормально, задышал и посмотрел на меня светлыми ясными глазами.

Я отшатнулась, схватилась за стойку, теперь мне нужно отдышаться.

Он хотел что-то мне сказать. «Лорри!», – раздалось из кухни.

– Постараетесь не умереть.

Я не дала ему заговорить, оттолкнулась от стойки, точно от стенки бассейна, сбежала.

На кухне в меня ткнули подносом, только и успела схватить. Поднос качнулся задребезжали тарелки. После того что я сделала, нужно спать, а не вот это.

– Ты где шляешься? – рявкнул Чёрив. Брюхо Чёрива нависло над чаном.

– Человеку в зале стало плохо, – отмахнулась я устало, – вам же не нужен труп?

Чёрив плюнул и махнул рукой, и снова вернулся своему рагу, или чего он там варит. «Шустрей давай», – прилетело мне в спину.

***

В нашей комнате тихо и темно. Я открыла окно, включила ночничок, верхнего света нет: Чёрив пожадничал люстру. За окном стрекочут цикады. За окном густая чернота и прохлада. Я одолжила у Ники портняжные ножницы, Ника шьёт платья, не как мы, когда носить совсем нечего и приходится перекраивать старьё, а по-настоящему, настоящие красивые платья. Ника не училась в Академиях, Нике не пришлось на второй год менять профиль – с архитектурного переходить на военное дело. Когда я стою здесь, одна полудохлая от усталости в куцем коричневом платьишке, которое мне вдобавок ещё и велико, маленькая, серая, тонкокостная, как дворовая кошка; кажется, никакого Брумвальда не было и разведчицей я никогда не была. Здесь кажется, что и войны не было. Городку повезло, княжьи городок обошли.

Люди приходят к Чёриву за элем, люди проезжают городок по дороге к Капустным селеньям, люди смотрят на синюю полоску Линьских гор и зевают. Здесь нет ни магии, ни войны, ни Терии Лорис, не сумевшей спасти Двумирье.

Я стояла перед зеркалом с портняжными ножницами и медлила. Я заплела волосы в косу, так будет проще. В моей косе шестьдесят три сантиметра за неё мне дадут двадцать серебряных монет. Мне страшно.

– Астрис!

Она вошла тихо-тихо, и выглядела она не многим лучше меня: уставшая и поблёкшая. На голове косынка, из-под косынки выбиваются бирюзовые пряди. Мы пытались их закрасить, но краска не держалась на волосах, злосчастная бирюза проступала после первого мытья. Знаки чар – гордость мага, подтверждение силы, принадлежности к божьему роду, теперь приходится прятать. Знала бы ты, как сильно мне хочется стянуть эту косынку, сбежать из этого затхлого трактира. Какая ты у меня красивая! Самая красивая, самая смелая, моя речная драконица.

– Я купила на рынке немного сушеной вишни и отрез зелёного льна! – сказала Астрис и подошла ко мне, и поцеловала в щеку. – Можно сшить по юбке, всё лучше этого тряпья! – она дёрнула за подол моего платья.

Она здесь, и я снова могу дышать. Юбки, вишня – слава богам, ты появилась. Может мне стоит тоже загреметь к вам в «лечебницу», будем видеться чаще?

– Посмотри: как думаешь, на две хватит?

– Вполне, – кивнула я, оценив толщину свёртка в отражении. – Мы и Чёрива в твой лен приоденем.

– А как твой день?.. – Астрис не договорила, заметила ножницы и замерла. В жёлтом свете слабого ночника ржавчина на них отдает чем-то кровавым. – Что ты?.. Боги, Тера!

– Меняю стиль.

Я вдохнула поглубже, зажмурилась и отрезала. Ножницы клацнули. Астрис охнула. Но я не дорезала.

– Не смей отрезать косу! – вздохнула она запоздало.

Не жалей меня, думаю, но вслух говорю другое:

– Твой блондинчик почти поправился, сама говорила. Значит, скоро мы отсюда уйдём.

– Уйдём, – повторила Астрис отупело.

– Я не собираюсь торчать здесь больше, чем нужно. Гадкое место. – Знала бы ты, что было вчера. Хорошо, что вчера тебя здесь не было. Я попыталась улыбнуться, я же смелый царский гвардеец. Я Лорри, которая и от мужиков отобьётся и у Чёрива выходной выторгует. – Хватит вам, миледи Пилим, намывать полы! Ты не прислуга! – Я улыбнулась, она поверила, кажется, поверила. Поверила.

– Ты тоже, – добавила нетвёрдо. Если бы это было так. Мы обе знаем, кто я.

– Пора выбираться отсюда, – я чувствую, что дышу через раз, что не могу дорезать чертову косу, что страшно, что улыбка не то фальшивая, не то безумная. – Это значит, нам нужны деньги, – сказала твёрдо, сказала разумно. – Я, конечно, кое-что приберегла, но вряд ли этого хватит. На еду, на дорогу, на проводника – да, но после мы останемся ни с чем. А волосы пойдут на парики.

– Это ужасно. Давай продадим доспех?

Я знаю, куда она смотрит: под кровать. Мои латы остались на дне Святского озера, как и моя гвардейская честь, для Астрис я того же не допущу.

– Нет, мы не продадим твои латы! Это не обсуждается. – Портняжные ножницы щелкнули, и толстая коса упала мне в руку. Вот и чудесно. Вот и решилось. Завтра продам. – Поставишь чай?

***

Я брела на улицу через зал, чтоб побыстрей выйти в город. Легкая сумка натёрла плечо, мне хотелось поскорее от неё избавиться, будто там не мои волосы, а дохлая кошка.

В зале какая-то суматоха. Чёрив, Ника, пивовар и повариха столпились у стойки и ругаются. Может не заметят? Не моя ж всё-таки смена.

– Лорри! Боже светлый, – охнула повариха. – Что ты с собой сделала, девонька?

Я потрогала волосы, их теперь приятно трогать и выдала очевидное:

– Подстриглась.

– Ух ты ж Зют! – воскликнул Чёрив. – Хорошенькая.

Я вздохнула со скорбной мордой.

– Подойти к нам, – подозвал Чёрив, Я поправила сумку и поплелась к ним. – Ну ка, Лорри, повернись!

Всё во мне окаменело и сжалось. Чёрив подошёл ближе, куда уже ближе. Он потянулся к моей голове, уронил свою тяжёлую ручищу мне на макушку и принялся гладить, загребая короткие волосы толстыми и не самыми чистыми пальцами. Я дёрнулась, но куда уж там… Это нужно просто перетерпеть. Перетерплю и закончится. Скоро закончится, это очень скоро закончится. И больше никакая сука не будет меня трогать. От него ещё и воняло.

– Тут это, – пролепетала Ника, перерывая мою экзекуцию.

– Знаешь, что это? – перебил её Чёрив. Нет, воняло не от него.

– Меч. Двуручный.

Кто во имя Рьялы мог оставить здесь меч? Да ещё и такой меч? Рукоять простая без рубинов, боевой, не парадный. Не бывает парадных цвайхедеров, кошкодёров. Ножны из грубой черной кожи. Никаких тебе вензелей, гербовых знаков, зато чары клубятся точно черный дымок.

– Не трогайте лучше, на нём чары.

– Чары? – охнула повариха. Похоже она здесь для того, чтобы охать. – Подклад что ли? Боже, боже светлый! Боже!

– Вряд ли. Забыл кто-то.

– Гривеньщики, – фыркнул Чёрив.

– Что? – Боги, он что упился вчера? – Вы их пустили сюда?

– А ты попробуй не пусти, Лорри, – цыкнул на меня Чёрив. – Дурак какой-то им проигрался. А они не дураки, чары видят вот и оставили.

– Это ж ещё хуже, – я замерла, я почему-то не могу перестать пялиться на ножны.

– Да, Лорри, нам этого добра не надо, – вздохнул из-за стойки второй пивовар. – Нужно в полицию.

– Отнесёшь? – Чёрив уставился на меня.

– У меня выходной.

– Я заплачу.

Чёрив заплатит? Ну это уж совсем. Неужели они все так боятся магии? А я боюсь полиции.

– Нет, спасибо.

– Это не просьба, Лорри. Ты несёшь эту дрянь полицейским.

– Но…

– Да ты ж одна, мать твою, знаешь, как с этим обращаться. Отдал бы этой дурёхе, – он тычет Нику в мягий бок, та ойкает, – но убьётся ещё.

– Напишите расписку. С вашей печатью.

– Так-то лучше. Так лучше. Пойдём.

***

Дешевые сандалии весело шлепали по городской пыли. Городок маленький, идти недалеко, но я уже устала от меча, стучащего по спине, от длинной юбки, которая собирает подолом весь уличный мусор, листья и подсыхающие черные ягоды шелковицы. Да и меч вроде бы не тяжелый, но почти с меня ростом. Зютов двуручник. Похожий был у черного мечника. Такими не фехтуют, такими убивают, а я уцелела.

Я поднялась по ступенькам мимо курящих полицейских, те глянули на меня с интересом, но ничего не сказали. «Сдать. Артефакт», – процедила я на проходной. Охранник апатично махнул, мол дальше идти, у меня тут кофе стынет. Я и пошла: половицы скрипят, в пустых кабинетах смотрят в окна жухлые фиалки. Кажется, ещё шаг и меня схватят и скажут: вот где ты, Лорис! Почему здесь? Поехали с нами. Но вместо Академии я окажусь перед черным мечником, он спросит, где Астрис и…

– Девушка! Вы ко мне? – послышалось из приоткрытой двери. На золотистой табличке «Густав Ронизи». Никин брат. – Заходи!

Не схватили, не узнали. В кабинете сидел светловолосый мальчик, он очень похож на Нику, только мальчик и старше.

– Привет! – мальчик жадно глянул на меня, у мальчика рассечена бровь и на скуле ссадина, но форма сине-серая городская на нём сидела ладно.

– Добрый день, – сказала я, сказала почти спокойно. Меч я держала точно трость, огромный, чтоб его, меч. – Я от Чёрива. Сдать и запротоколировать оружие. Забыли в зале. Возможно подклад. Скорее всего краденное. – Иначе бы я сюда не пошла. – Протокол «четыре семнадцать».

Боже, зачем я это помню? Девчонка Чёрива такого помнить не должна.

– Проклятый что ли? – Он шарахнулся от меня, от меча, от стола.

– Нет. Просто чары. – Для проклятий протокол «четыре двадцать один». – Слабеют, но след темный. Поместите в стандартный каритовый бокс, больше не надо.

Он нажал что-то на приборчике, вызвав визгливый голос, и прохрипел в динамик, а надо бы хрипеть в микрофон, но я молчу, я и так слишком много наговорила.

– …четыре семнадцать каритовый бокс, – он повторил мои слова. – А ты не боишься?

– Нет, – улыбнулась я. Это как взять что-то грязное, противно, но если потом помыться, никакого вреда.

– Как вас зовут?

Надо же он перешёл на вы!

– Лорри, – выплюнула я, мне вообще-то не хотелось грубить, хотелось убраться, но этого имени тошно. Тошно, зато безопасно.

– Боже! Рьяла светозарный! Ты подруга Ники! А я её брат.

Я кивнула. Почему, интересно, Никин брат-полицейский отправил Нику к Чёриву? В кабинет проскользнул некий тощий и патлый тип с боксом. Тип гнулся, как пластилиновый, обтек стол, бухнул бокс передо мной, медленно набрал код, его длинные пальцы растянулись над кнопками. Бокс пикнул. Запахло чарами и озоном. Я привстала и медленно, как учили, как делала ни раз, погрузила меч в каритовое облако. Казалось, громадный двуручник попросту таял в каритовом тумане, на деле, он уже не здесь, а где-то в хранилищах Брумвальда, куда чародеев не пускают без спецкостюмов. Каритовый воздух морозит магию, в карите всё замедляется. Я выдернула руки. Очень холодно, по-хорошему это делается в перчатках. Никаких перчаток у них нет и пользоваться боксами они вряд ли умеют: уставились оба, будто я фокусник. Теперь до вечера колдовать не смогу, зато и чужое, налипшее с меча, стаяло.

Гуттаперчевый отмер первым, хлопнул крышкой бокса, поднял, кивнул, ушёл.

– Заполнишь протокол, Лорри? – спросил Никин брат, и снова на «ты». – Там не много. – Кивнула, что остаётся? – Ты грамотная?

Боже, он решил, что я не умею писать!

– Да.

– А ты откуда?

Я вздохнула.

– Из далека. Протокол.

– Да, вот держи. Там не отмечено, можешь в свободной форме.

Я вытянула у него из рук листок. Писать после карита оказалось непросто: пальцы не гнулись. Пришлось через слово прерываться и разминать. Если бы он был умнее, уже понял, кто я, а так сидит и вздыхает.

– Ника говорила, у тебя длинные волосы.

– Смена образа.

– Тебе хорошо, – улыбнулся. Он флиртует что ли? Я убрала волосы со лба, с короткими так не удобно! – А ещё она говорила, что её спасла. Ты хорошо дерёшься, Ника сказала, как волчица.

– Сносно. Я защитила её от…

– Арлунца. Спасибо тебе, спасибо, Лорри! Пусть светозарный тебя бережёт.

Куда уж там. Светозарному на меня насрать и уже давно.

– Готово, – я пихнула протокол обратно. – Анонимный.

– Почему?

– Потому что без разницы. Так тоже можно, четыре семнадцать не требует свидетелей. Я выполняю просьбу Чёрива, а меч нашла не я.

И это даже не совсем враньё.

– Не хочешь светить именем?

– Я без документов. Только расписка Чёрива.

– Не боишься без документов ходить?

Полстраны без документов.

– Не боюсь.

– Они у тебя есть вообще?

– Сгорели.

– Давай восстановим! Это быстро, Лорри. В Брумвальде ввели новую процедуру, делов дня на три. Как твоё полное имя?

– Давайте в другой раз, я спешу.

– Ты из царских?

Сука.

Я приросла к креслу, я не могу пошевелиться. Он понял. Зют, он понял.

– Ч-что? – Я непонимающе глянула на него и улыбнулась. Ну же, мальчик-полицейский, я хреново флиртую, но тебе же и этого хватит, да?

– У тебя кто-то на стороне царских воевал, да? Папа? Тише, Лорри. Это нормально. Нормально. Эй? Всё в порядке. – Он встал, обошёл стол, взял меня за руку и погладил. Это касания не похожи, на то, что сделал Чёрив утром, но мне всё равно дурно. – Это не преступление. Ты слышала, он амнистировал царских? Он даже берёт их на службу. Сам, представляешь, зовёт и бывших министров, и латников. Оппозиция, он говорит, оппозиция – это полезно. Читал сегодня газету, представляешь, с его интервью, этот кирийский говорит, что нельзя опираться на мягкую вату согласия, нужно чтобы тебя окружали люди с другими взглядами, чтобы была система противовесов и стяжек. Вот въелось в голову! Вроде ж муть, а въелось.

Я молчала, молчала и не двигалась. У него была теплая рука и пахло от него одеколоном и свежестью.

– У меня, Лорри, отец за царских воевал. Это не тайна. Все знают. Я сам пойти хотел, но батя не пустил, сказал: мелкий ещё. Я правда мелкий тогда был, в двадцать на войне нечего делать. На войне вообще нечего делать. Хорошо, что не пустил. Батя сказал, ты тут нужнее, иди в полицию. Война войной, а ворьё всякое ловить надо, людей защищать надо и Нику одну не бросай, так он говорил. Правильно говорил. Жаль, где он сейчас не знаю. А уезжать отсюда боюсь, здесь мать похоронена и дед с бабкой.

– А живёшь где?

И почему без Ники?

– Да в общежитие, в мужском. Нику не могу к себе взять, пока квартиру не дадут. В наш старый дом снаряд попал вот и ныкаемся теперь. Но скоро отстроят. Брумвальд денег не жалеет.

Я вздохнула. Не нужно спорить. Не нужно. Это никому не поможет, только мне же по шее дадут.

– Мне… я…

Да боже, вставай и уходи!

– Лорри!

– Я завтра зайду, хорошо? У меня завтра выходной. А то Чёрив… В десять.

– В десять. Буду ждать. Всё будет в порядке, Лорри. Я знаю, в Варлуке курсы открылись, переподготовки. Ты смышлёная, я вижу. Запишись, а потом к нам.

– Я подумаю…

– Лорри! Эх, мне бы такую помощницу. Ты ж и протоколы знаешь, грамотная, чар не боишься. Приходи.

– Я подумаю.

– Буду ждать.

Астрис ждала меня на ступеньках лазарета. Я подскочила и уткнулась носом ей в плечо. «У тебя всё в порядке?» – спросила Астрис. Я киваю, киваю, киваю. Я хочу, чтобы этот день растворился в запахе её кожи, в невесомом закатном свете, чтобы стало легче, чтобы стало как было. Я обменяла волосы на деньги. Мы можем уйти, когда ты скажешь. «Тера, – шепчет она, – я не хочу пока уходить».

Знаки чар

Астрис

В городке, который нам подобрала Тера, время течёт медленно, будто и нет здесь никакого времени, и мне это нравится. Если забыться, сделать вид, что не помню, можно подумать, что мы дома. Всё эти четыре года в Академии я просто хотела вернуться домой, но папа решил, что мне место в Брумвальде. Ему бы такую дочь как…

– Как зовут твою подругу? – спрашивает Рей. Спрашивает уже не в первый раз.

– Тера.

Теплый утренний свет заливает комнату, палату. Мне хочется звать её комнатой. Я прихожу сюда после смены и перед сменой. Я приношу ему свежие фрукты и новости из большого мира. Рей медленно целует меня. Сначала робко в уголок рта, потом глубже, спускается к шее. Я знаю, от моего халата пахнет хлоркой и медицинским спиртом.

Я не смогла доказать заведующей, что проходила полевую практику, что я вообще-то хирург. «Хирург? А где ж твой диплом, хирург? – щерилась заведующая. У меня и паспорта не было. А если б был, Тера запретила показывать. – Капельницы ставить умеешь? Внутривенный?». Я кивала, она махнула рукой и сказала: «Работы много, денег нет, как и везде. Могу взять медсестрой. Твоему мальчику будет койка в общей палате». Я начала мямлить про последующую реабилитацию, физиотерапию. Она гаркнула: у нас тут не Брумвальд, не нравится – лечи сама. После мы пили горький чай с ромашкой и тысячелистником, потому что у меня от нервов скрутило живот, а у неё были только мешочки сухого тысячелистника и конфеты с коньяком.

Теперь у нас есть теплый персиковый свет по утрам, тесная койка с застиранными простынями, прогулки вдоль длинного больничного пруда и медленные поцелуи.

– Те-ра, – повторяет он по слогам. Я зарываюсь носом в его пшеничные волосы. – Тера.

– Терия Лорис, – я отстраняюсь и выдыхаю.

– Лорис? Боже светлый! – он подскакивает, мне приходиться ловить простыню. – Твоя подруга – царский ворон! – Как давно я этого не слышала и предпочла бы не слышать дальше. – Это многое объясняет.

Мы переплетаем пальцы.

– И что же это объясняет? – Мне холодно, хотя здесь совсем не холодно. Днем снова будет жара и мне придётся застирывать одежду после смены, потому что опять всё пропотеет.

– А то, – усмехается Рей, – что ты не хочешь меня с ней знакомить! – он всё смеётся.

– Да вы же знакомы, – вздох. Они виделись пару раз. Точно виделись. Не могли не видеться.

– Она меня не выносит, – выплёвывает Рей.

Мне хочется сказать, что это не правда и я почти говорю, слова набухают во рту, но это правда. Она его не выносит. Рей целуют меня в ямочку между ключиц. Я давлю стон. Не хочется, чтобы услышали. Он целует ещё раз. А потом поднимает голову, смотрит, смотрит и говорит:

– Понятно, почему мы здесь. Если княжьи её поймают – снесут голову. Они ж давно охотятся за вороном.

– Они считают её мёртвой.

Тера говорит, это хорошо, но я считаю – страшно. Я не представляю, как это быть для всех мёртвой. Она смеётся. Я прошу, давай уже сходим в храм.

– Царский ворон, чёрный ворон, мёртвый ворон, – повторяет Рей. – Царский ворон убит Чёрным мечником.

Так писали в газетах. Мне хочется выкрикнуть: хватит! Почему я молчу?

– Рей, нельзя… – вытягиваю, вытягиваю слова как патоку, – нельзя это говорить.

– Да все это говорят! Но, видишь, боги к ней милостивы.

– Рей!

– Да ладно. Никто её здесь не найдёт. В этой дыре одни селяне и ничего, ни-че-го, – растягивает он, – не происходит.

– Рей, мы не поэтому здесь прячемся.

– Только не надо опять…

– Но это правда!

– А я не верю.

– Но ты же видишь! – Я прикладываю его руку к моей шее. Он проводит горячими пальцами вдоль чешуек, переворачивается и накрывает ртом мои губы.

– Всё будет хорошо, – шепчет он, – это всего лишь знаки чар.

***

Знаки чар появляются у магов, которые слишком много колдуют, так меня пугала в детстве мама. Отчасти это глупо, отчасти это правда. Знаки чар, знаки принадлежности к божьему роду, не такая уж и редкость, особенно среди высшего круга. Шерсть на руках, змеиные глаза, чешуя, бараньи рожки, перепонки, реже копыта вместо ступней. Наши боги мало похожи на нас, а мы на них. Звероликие все до одного, кроме Светозарного. Мама говорит, такова была их плата за магию, и ты если, не хочешь поплатиться – не колдуй.

До Академии я видела отмеченных чарами только в театре. Ряженные в перьях, в тесных костюмах и звериных масках прыгали по сцене, декларируя гекзаметром житие… Да к черту их. Все они были людьми, все они после представления снимали маски и выходили кланяться чистые и белолицые, никаких когтей, никаких копыт.

В Брумвальде все оказалось иначе: уроды в бархате и парче с лицами похожими на маскарадные маски, с лицами покрытыми перьями и чешуёй, с блестящими звериными глазами давали пиры, произносили речи на людных площадях, заседали в судах, читали мне лекции. Я должна была кивать им, должна была кланяться, позволять целовать мои руки. В знатных семьях, в которых сохранилось много божьей крови, такое не редкость. Уродство там считалось не уродством, а признаком принадлежности к высшему классу, вернее золотых гербовых перстней. Перстни можно пропить, когти едва ли. Они не колдовали, почти никто из них не колдовал. Только часть гвардии, в которую по стечению каких-то дурных обстоятельств угодила Тера. Тера не боялся чар и не считала это уродством, она бы и сама, наверное, хотела быть такой, но боги оставили её кожу чистой, а меня наказали драконьей чешуей.

***

Рей целует чешуйку за чешуйкой. «Астрис, – шепчет он, – красивая моя». И я почти ему верю. Я не знаю, какими будут мои дети. Я не знаю, можно ли мне теперь иметь детей, перекинуться ли чары на них? Благородная Астрис Пилим, дочь градоначальника Пилима… «Милая моя», – продолжает Рей, отодвигая лямку сорочки.

За окном светлеет. Стихает золото, отцветает рассветный кармин. Он говорит, что любит, я говорю: люблю.

***

Он смотрит на меня голубоглазый и злой. И я смотрю, немая от ужаса. Снаружи метёт, снаружи, пурга, война и воздух протравлен магией. Нам говорят зима такая злая и долгая из-за магии. Нам говорят, это княжьи закляли воздух, чтобы мы промёрзли здесь, чтобы зерно не взошло, чтобы ничего не осталось кроме холода. Им к холоду не привыкать. Они, говорят, сами изо льда вышли и в лёд весь мир загонят. Когда так метёт, я и верю – вышли, загонят. Когда стихает, греюсь. Как отогреюсь вспоминаю, что на железнодорожных путях наши холодные снаряды закладывали, что металл промерзал и трескался, чтобы их поезда проехать не могли, а они не поездами поехали. Они шли через Кромку, через сам воздух просачивались. Было пусто, стало войско. Но я медик. Я не считаю войска, только койки: пустые и занятые. Он ждёт, что я сорвусь, что сломаюсь, что заплачу и всё ему выдам. Мне нечего ему выдавать. И я стою, смотрю, как и его дубленное холодом лицо краснеет. От холода. Только от холода.

– Где ваша подруга? – повторяет он. Я молчу.

– Я говорила, что не знаю. Тера мне не рассказывает. – Таков протокол. – Подайте запрос в штаб.

Почему он вообще ко мне пришёл? Я же просто… просто я. Я не гвардеец даже. Ну по-настоящему, я не гвардеец. Я не умею вызывать бури, я не умею заклинать пламя, мечом махать не умею. Я медик.

– Я медик, – говорю. Он морщится. – Я ничего не знаю.

– Вашу подругу, – он сдувается, – не видели уже двенадцать дней. – Я вижу, как он сдувается, с каждым словом становится все меньше и бледней. – Она не отвечает штабу. Не выходит на связь. Мы проверяем личные контакты перед тем как…

Назвать её мёртвой. Ну же, договаривайте. Это важно.

– Вы знаете процедуру, – говорит он и усаживается на мой стул. Он больше не двухметровый, задрапированный в дорогой пальто ужас. Сорокалетний мужчина, усталый, безымянный, замёрзший.

– Да. Помню. – Я учила когда-то, как и все ненастоящее брумвальдские латники. – Я могу включить печку, – вспоминаю я. Я стараюсь не включать её слишком часто, чтобы не падало напряжение в сети.

– Не нужно, – он отмахивается. Он же сильный мужчина из службы внутренней безопасности. – Она не оставляла вам маячков?

– Нет.

– Странно. Обычно такие оставляют. Вы не владеете магией, так?

Я глотаю воздух. Я глотаю и кашляю. Как рыба. Рыбы не кашляют, знаю. Рыбы бьются телами о берег и дохнут. Я тоже.

– Немного владею, – я говорю тихо, но твёрдо, на это мне благо хватает воздуха, того, которым я не успела пока подавиться. Воздух лезет обратно густой и холодный, как речная вода. Я рыба наоборот. – Я раньше умела. Ребёнком. Потом перестала пользоваться. – Он смотрит. Просто смотрит. Не орёт, не бьёт меня головой о стол. Он знает, что так бывает. Все знают, что магия со временем гаснет. – Вы сообщите мне, если?.. – я не могу закончить.

– Сообщу.

Он выходит. Я втыкаю печкин шнур в розетку и притулюсь к ней спиной. Сначала мне холодно, я дрожу и очень хочу плакать, но не могу плакать. Потом мне тепло, а потом больно.

Дни вязнут в метели. Свет мигает и часто отрубается. Мы топим в палатах дровами. Мои руки пахнут сосной и сажей. Все вокруг пахнет сосной, сажей и антисептиком и немного смертью. Я пишу папе. Папа отвечает сразу и просит молчать, не говорить, не говорить, не говорить Териной матери. Я не говорю. Я не могу говорить. Я говорю: вам на перевязку. Я говорю: вставайте, нужно ходить. Я говорю: пейте горячее. Я говорю: простите, она со мной так и не связывалась. Я не смотрю новости. Не смотрю и не слушаю. Вокруг меня такая плотная холодная тишина, что рушить её страшно. Я в оке бури, а в оке бури всегда тишина и ближе всего смерть.

Ещё через неделю мне говорят, одевайся, нужно ехать в Брумвальд. Я по привычке надеваю валенки, дублёнку и платок. Мне говорят: во дворец, Астрис, нужно не так. Я снимаю сначала платок, потом дублёнку, но валенки не снимаю. Меня застёгивают в чужое серое платье-футляр. Я смотрю и не вижу себя. Возвращаю дублёнку с платком, потому что в Брумвальд ещё нужно доехать. Три часа на поезде. Я не знаю и мне говорят, что тоже не знают, топят ли сейчас в поездах.

Меня ведут через поле к станции. На станции тихо-тихо. Кругом темно-темно и звёздно. В черном выхолощенном холодом небе звёзды – огромные провалы. Я отворачиваюсь. Жду. Мне говорят, ты ж новости не смотришь, а там наши разбили княжьих под Криплей. Я ржу на Крипле. Ну хорошо, говорю. Разведка, мне добавляют, я ж правда не читаю, выкрала планы их штаба. Там под землёй такие туннели. Чёрт ногу сломит. Они…

Я снова ржу: туннели?

Нет, чертежи, Астрис. Ты совсем замёрзла? Киваю – замёрзла. Чертежи были напечатаны на полимерных пластинах, там шифр такой, ну знаешь… Не знаешь? И я не знаю. А разведчики знали. Они там сами все с трудом разобрали. Но разобрали и взорвали.

Смех.

Поезд.

В Брумвальде никакого снега. В Брумвальде грязно и салюты.

Меня пересаживают в темную служебную машину, машина урчит и срывается с местами. Мы едем по улицам, я совсем не узнаю эти улицы. Я на самом деле плохо знаю Брумвальд. Только центр и Академию. Академический кампус очень большой, там и сады и стадион с бассейном, и храм, и лавки, и кинотеатр. Серые каменные дома кажутся куцым. Я не вижу людей. «Я не вижу людей», – говорю в машину. В салоне душно, ко мне склоняются сразу три головы: две по бокам и с переднего сидения, все три говорят хором, но невпопад: «Воздушная тревога». Я долго маюсь, жду, но все же спрашиваю: взрывчатка? Что вы?! Ужасаются в ответ. Нет, Астрис, холодные снаряды. Они замораживают воздух, воду, деревья и даже железо. «Но без огня?» – спрашиваю с надеждой. Без огня.

Я плохой гвардеец, я вообще не гвардеец. Я не знаю, чем лед лучше огня. Почему колдовские снаряды гуманнее пороха. Чем смерть от стали чище смерти от свинца. Знаю только, что это соблюдают, что никакого пороха, взрывчатки и пистолетов, никаких ядовитых газов и биологического оружия по крайней мере вблизи Брумвальда, и рядом с Кромкой. Потому эта война кажется ещё дольше и злей.

Во дворце тихо. Дворец кажется мёртвым, музеем самого себя. Ни слуг, ни политиков, ни чертовых гвардейцев. Она сидит у трона, у пустого, конечно, царь уже год где-то прячется; в черном и с перьями в волосах.

«Царский ворон!» – подсказывают мне. Я пячусь. Ей восемнадцать. Всего восемнадцать. Зачем вы с ней это делаете?

– Ася! – она подскакивает и бежит обнимать меня. Она же не любит объятия? От её перьев пахнет хвоей и сажей. – Как славно, что ты пришла! Через полчаса здесь будет праздник!

– Праздник? – Какой ко всем чертям праздник, когда в городе воздушная тревога?

– Мы победим, – говорит она, – мы обязательно победим.

Я знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!

Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.

Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.

***

Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.

«Астрис!» – тянет он.

Целую.

Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.

***

Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.

Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.

Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.

Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она случилась до свадьбы. Мама рассказывала, что они с папой обвенчались, когда… но того ребёнка она потеряла, а через год родилась я.

«Прости меня, – сказал он на утро, – прости меня». Я спросила, за что ты извиняешься? Он стушевался, сделался серым, маленьким и больным. «Выходи за меня», – сказал, не попросил, не предложил. Снял свой гербовый перстень и надел на мой палец. Увидел, что сползает – надел на другой, приобнял сзади и тоже погладил теплой рукой по животу, будто там что-то было кроме стыда. Я ведь знала, что нельзя вот так. Мне нельзя, я благородная девушка, дочка градоначальника Пилима, я не Тера в конце концов! Мне нельзя вот так. Нельзя позволять мужчинам пользоваться мной до свадьбы. Где я виновата? Что не предусмотрела? Слишком громко смеялась? Слишком долго целовалась?

«Я женюсь на тебе, слышишь? Женюсь, – повторял Рей. – Война закончится и женюсь. Всё будет хорошо, обещаю, – увещевал он. – Люди так делают». Я знала, что люди так делают. Старшие девочки в Академии относились к этому куда проще. Все они были богаты, всех их ждали хорошие женихи в независимости от… чистоты. Он обнимал меня, он целовал меня, он дал мне перстень, а ещё мамина история… Никто не выгонит меня из дома, никто не обзовёт шлюхой. Сейчас война. Война. Война. Нужно жить, пока живы. Боги, как же мне гадко! Как мне гадко! Гадко видеть его! Гадко чувствовать его руки, его дыхание на моей коже. Почему я чувствую себя грязной? Боже… ну почему?

Через неделю я поехала к папе.

Меня долго не отпускали. Меня журили и ругали. Но я стояла на своём, начальство смирилось, мол, че ты уперлась на пустом месте, Пилим, подожди недельку, погода выправиться, чрезвычайное положении снимут и поедешь.

А если не выправиться, а если не снимут? Я молчала и иногда, когда поток ругани мою сторону мелел говорила: надо. Больные, Пилим, ты помрёшь там, у нас и так рук не хватает! Слова не цепляли. Цепляться им было не за что. Я стояла непреклонная как гора и совсем пустая внутри, полая, как выеденная мышью ореховая скорлупка. Мышь моя синеглазая, тоже говорила, ну обожди чуть-чуть там совсем мрак. Со мной он не поехал. Может и к лучшему.

Папа встретил меня на вокзале и повёл через пургу к усадьбе. Я приехала ночью, домашние уже спали. Папа сам пошёл на кухню и поманил меня за собой. Сказал, что согреет мне чай, что после такого нужно много чая и мёд.

– Асенька! – он поцеловал меня в макушку. – Асенька.

Я замираю. Я ничего не смогу сказать. Я за спиной снимаю перстень и прячу его в карман. Папа не видит. Папа смотрит на меня и только.

– Пап, – прошу, – приезжай ко мне. Мама не приедет, а ты приезжай.

– Не могу, мой хороший. Как я маму оставлю? В городе кирийцы, а наши медлят.

– Я слышала, к вам перебросят двадцатый.

– Скорей бы. А Тера где, не знаешь?

– Где-то, – вздыхаю.

– Гвардеец наш.

– Она в разведку пошла.

Ну вот лишнего сказала. Тера же просила не говорить, боялась, что наши против будут. А как тут против? Тут все только за. Да, пап? Папа смотрит восхищенно. Такую дочь он всегда хотел, такую.

– Пап, мне нужно сказать тебе кое-что важное… – В голове почему-то ни кольцо и предложение брака, а жесткая кровать и моё задранное платье, и просить хочется ни благословения, а защиты. Ничего я тогда не сказала, пошла спать. На утро тоже не сказала. Просидела полдня в обнимку с мамой, всю обратную дорогу проплакала.

Тера бы не плакала. Тера сильная.

***

Рей целует меня в уголок рта.

Как она научилась не плакать? Тера маленькая, похожая на тонкий вишнёвый саженец, что зацветает на первую же весну. Ниже меня, младше меня, хрупче меня, а гвардеец. И снова вспоминаются гнусные перья, и гадкое, гадкое вспоминается. Она совсем другой человек, не та девочка, с которой я выросла. Цветная гвардия расплавила и сковала её заново.

– О чём думаешь? – Рей смотрит не на меня, а куда-то в потолок. На потолке кривятся пятна света. Он встаёт первый, выдёргивает из шкафа штаны и рубаху. – Всё о подружке своей? Брось, Астрис! Что о ней думать? Обычная шлюшка.

– Рей! – вздрагиваю. Натягиваю простыню повыше. Он смотрит на голую меня, так злобно и жадно смотрит. Но страшно не это, страшно, что после его слов, злых не имеющих ничего общего с правдой, мне становиться легче, будто только что выкричал всю мою обиду, всю мою злость за меня. – Зачем ты так? – говорю по инерции.

Да затем, чтобы мне было легче.

– Чтобы не загонялась из-за всяких ворон. Ты прекрасна, Астрис Пилим, а она непонятно кто. Без рода, без имени.

– Я теперь тоже, если ты не забыл, без рода и без документов, – последнее неудобно вдвойне.

– Ты ещё можешь вернуть наследство.

– Ну нет.

– Да. Можешь.

– Всё сгорело, Рей.

– Деньги в банке не горят.

– Меня поймают. Я не хочу светить именем. Не хочу, чтобы княжьи люди нашли меня. Хватит военщины.

– Можно подать запрос из другой страны. Если мы будем далеко, он тебя не схватит. Это же твои деньги.

– А твои деньги?

– Мои деньги забрала сестра.

Он одевается медленно, медленно застёгивает пуговку за пуговкой. Мне тоже нужно встать, пока меня не хватились, но вместо этого я падаю обратно на подушки и говорю:

– Я боюсь, Рей. – Я боюсь идти в банк, боюсь восстанавливать документы. Сгорело и сгорело, новое наживём. Наверное… А папино, папино всё равно будет папиным, пусть и города самого нет. – Я не хочу быть чьим-то дракончиком на поводке. – Это немного Терины слова, но они правильные. Я не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как и что делать с этой силой. Я бы с радостью отказалась от неё, если б можно было отказаться. – Я не хочу этой магии.

– Так не колдуй, – улыбается он.

Так не колдуй, что может быть проще. Ох, Рей, если б всё было так просто!

– Мама говорила так же.

– Видишь, какой я умный! Прямо как твоя мама! Как думаешь, я бы ей понравился?

Не знаю. Рей, Раймонд, граф Тормийский. Он именно то, чего мама хотела бы для меня. Но он с той стороны Кромки.

– Понравился, – говорю я. Мама всё равно уже не ответит. Рей расплывается в довольной ухмылке.

– А ты бы понравилась моей. Ты немного похожа на моя сестру, но по-хорошему, пока та ещё не свихнулась. Ты смелая, а мама ценила это.

– Тера куда смелей.

– Эта Тера мелкая шлюха! Говорил же.

– Говорил. – Мне не хватает духу одёрнуть его. Не хватает силы объяснить. Всё было не так. На самом деле она добрая и тихая девочка. – Её амбиции её погубят.

– Уже, – усмехается Рей. – И всё-таки подумай о переезде. Возможно, это наш шанс зажить спокойно.

Я киваю. Киваю. Конечно.

– Рей?

Он прислоняется губами к моим губам. В нашу дверь стучат.

***

Когда все закончилось, но не до конца… Не помню точно, когда это было. Весной. Ранней слякотной, полной мороси и дождей, дождей, дожей. Весной. Весной я приехала домой. Одна. Я не сказала об этом Тере. Чёриву наврала, что заболела, в больнице, что мне нужно проведать бабушку в Лесенках. Тера придумала эти глупые Лесенки и всё на них купились. Дурь. Наврала, напросилась с торговцем до Мирного, в Мирном запрыгнула на поезд. Поезда тогда ходили плохо. Большую часть составов взорвали, да их и сейчас восстанавливают.

Мне нужно было увидеть самой. Я знала, Тера тоже ездила туда. Она как-то успевала работать и мотаться то домой, то в Брумвальд, то в Ринуврил. Она искала, а я лишь хотела попрощаться. Дома было тихо. Весь город стал одним огромным кладбищем. В лесу накопали могил, обычных и братских в густую лесную землю повтыкали сосновых гробников1. Без имён. Только даты. Первая осень – пришли княжьи десять старых могил у опушки, тогда ещё глубоко в лес не забирали, но хоронили здесь, на городском боялись. Почему боялись? Убиты не богоугодным способом? Будто есть богоугодный способ убийства. Большинство могил зимние. Капали, я знаю, их сильно позже. Кажется, те же княжьи капали, ну те же самые, но не наши. Не знаю. Я ничего не знаю. Я далека от политики, тактики и лопат. Война закончилась, а я всё ещё не понимаю, за что мы все воевали.

В городе дышать было нечем. Тера, потом сказала, это от чар. Я раньше не умела видеть чары. Я все бы отдала, чтобы больше их никогда не видеть. Это было слишком. Слишком громко, слишком ярко, просто слишком. Я шла будто пьяная или больная, спотыкалась, проваливалась, кашляла. Я запоздало додумалась закрыть рот шарфом, не очень-то помогало, но его можно было кусать, это было гадко и отрезвляло. У поворота к шелковым мануфактурам кто-то схватил меня за рукав. Я взвизгнула. Я конечно же не помнила, куда надо бить и как выходить из захвата.

– Тише, Асенька, – сказали мне. – Это я.

В принципе, я была готова к встрече с призраками. Так бывает, разум, переживший утрату… лихорадочно думала я.

– Папочка! – вскрикнула я. Его не может тут быть. Он умер. – Ты умер, – пожурила я и поняла, что плачу.

– Асенька, Асенька… Пойдём отсюда, пойдем к реке. Там хотя бы есть чем дышать, – просит он. Я соглашаюсь, но думаю не о смоге, чарах, а об утопленниках и водяных, которые прикидываются родными и затаскивают на дно.

У реки мы останавливаемся. Папа похож на папу и выглядит вполне живым, осунувшимся, потрепанным, но живым. Он отрастил бороду, и она не идёт ему, старит. С ней он больше не выглядит задорным молодцеватым чудаком-градоначальником, который и сам на фабрике смену отработает, если придётся, и к царю на ужин заскочит, коли пригласят. Ни разу, правда, не приглашали.

– Ты повзрослела, – наконец говорит он.

– А ты… выглядишь скверно, но…но… – я снова чувствую, что вот-вот заплачу. – нам говорили ты умер и… и мама и… все. Мама с тобой?!

– Нет, милая, – он мрачнеет, он качает головой. – Мама умерла. Мы с Филипом в тот день ехали в столицу. Пока мы ехали, город сгорел. И я… – он замолкает, – я ничего не мог с этим поделать.

Зато я знаю, что братик жив.

– Как он? – спрашиваю. Слишком скупо, слишком скупо. Папе больно от моей сухости, он ей режется, а я ничего не могу с тем поделать.

– Все хорошо. Мы в Брумвальде, пока при дворе, но послезавтра уйдем за Ветхие горы. Царю нужен свой человек в тех краях. Если хочешь… Асенька…. Асенька! Асенька, пожалуйста, поехали с нами. Там пока ничего нет, но будет. Асенька… – он проводит рукой по моим-не моим волосам. – Тебе идёт магия.

Я отстраняюсь, мне ненавистна эта магия.

– За Ветхие горы?

– За Ветхие горы! – подхватывает он. – Асенька… если бы я знала, что жива, если б я знал… Как это вышло? – он указывает на мои волосы. Мне слышится «как вышло, что ты выжила». Ну так получилось, пап.

– Так получилось, – выталкиваю, слова не идут. Он смотрит участливо. Он всё понимает. Ведь так, пап? – Пап… пап, – пытаюсь собраться с мыслями, что-то в его рассказе не клеится. – Царю?

Царю уже никто не нужен. Царя послезавтра казнят.

– Новому.

– Боже! Папа! – Говорю совсем как Тера. Совсем. – Зачем?

– Чтобы выжить, – тихо говорит он. – Не поедешь? Гвардеец мой…

Теперь и я его гвардеец, не прошло и пять лет.

– Не знаю, – отвечаю честно. – Не знаю, Зют. Мой хороший друг тяжело ранен, я не могу его оставить. И перевести за Ветхие горы не смогу.

– Тера? – ужасается он.

– Нет, это не Тера. Друг, – повторяю с нажимом.

– Может потом? – просит он. – Когда друг поправиться. Мы с Филипом пока все подготовим, а потом и вы приедете. Давай я оставлю адрес и телефон мэрии. Ты звони сразу. Договорились?

Проще кивнуть. Он вытаскивает из внутреннего кармана пальто потрёпанную записную книжку и навесу что-то царапает, а потом вырывает и вкладывает мне в ладонь.

– Вы приедете с другом? Да, Асенька? – Война его поломала. Он вздыхает, вздыхает и лебезит, мне хочется его отпихнуть. Потому что он с княжьими? – А Тера… она умерла?

Я сглатываю.

– Нет.

– Рьяла Милосердный! – восклицает он. И на мгновение его лицо становится прежним. – Лучшая новость за всё это время! Где она, Ась? С ней всё хорошо? Может быть, она хочет поехать? Ты спросишь, Ась?

На языке крутиться прежнее глухое «не знаю» и лживое «спрошу».

– Хорошо. Она прячется от новой власти, думаю, ты понимаешь. – Он мотает головой точно болванчик, так часто, что кажется она у него вот-вот отвалиться. – Я, собственно говоря, тоже. Не говори во дворце, что видел меня. Из-за чар, – добавлю на случай, если он совсем отупел. Но он не отупел.

– Не скажу. Никому. Не бойся, Асенька. Мне поклясться?

– Нет, – отмахиваюсь. Ненавижу эти ритуалы, но потом стиснув зубы говорю: – Поклянись. – Он неважный маг, но всё-таки маг, пока он произносит слова клятвы воздух между нами дрожит. – Спасибо, – говорю я.

– Я всегда буду на вашей стороне, что бы ни случилось.

Мой черёд говорить спасибо, но я не говорю.

– Была рада узнать, что ты жив. И Филип тоже.

– Асенька! – спохватывается он. – Постой! Мне нужно, мне рассказать тебе кое-что, пока ты здесь. Мало ли когда ещё свидимся. – Кажется, понял, что за Ветхие горы я не поеду. – Деньги Пилимов твои, – говорит он. Я и так это знаю. Я знаю, что деньги Пилимов мои, пока я жива. Только мне до них не добраться. – Я составлю документы как полагается, тебе нужно будет только зайти в банк.

– Да, пап. Спасибо.

– За Ветхими горами, – добавляет он, как бы развенчивая мои сомнения, – нам они не понадобиться.

Деньги Пилимов – деньги моей матери. Филип должен был получить отцовскую мануфактуру, а я фамильные деньги, ту их часть, что была когда-то маминым преданным.

– Да, пап. Спасибо.

– Асенька! – он снова хватает меня за рукав. – Это не все. Не все Асенька… Я не хотел, не хотел так это говорить… Но вдруг другого случая уже не предвидеться? Если не предвидеться, что тогда делать?

Я пожимаю плечами. Да понятия я не имею, что предвидеться. Я вот тебе так и не смогла, рассказать, что выхожу замуж, а ты меня так и не услышал.

– Это о Тере, – вздыхает он. Значит что-то брумвальдское, дворцовое. Может и от самого черного мечника, нашего нового царя. Тере будет любопытно, она умеет выворачивать интриги в свою пользу. – О Тере. О Тере, – повторяет он как умалишённый, а потом собирается и выдаёт: – Она твоя сестра.

– Что? – Может быть он и правда рехнулся? Случилось страшное, так бывает. —Ну да, мы говорили так в детстве, – говорю я, а он всё смотрит, смотрит, смотрит. – Ты… Нет, пап. Нет.

– Прости меня, Ась. Я не хотел, чтобы ты так узнала.

– Пап… Пап, скажи, что это шутка?

– Она твоя сестра. Единокровная.

– Боги! Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… боги…. Ты трахал её мать, пока мама, твоя жена была беремена мной? Папа!

– Можно и так сказать. – Он проглатывает мои грубости все до одной, даже не спрашивает, где нахваталась, не повторяет: ты же девушка, Асенька. – Но Тере, прошу тебя, скажи по-другому.

Даже сейчас, даже сейчас он её бережёт! Её.

– Она твой бастард, – выдыхаю убито.

– Она твоя сестра, – повторяет он упрямо. Будто я не поняла. Мой папа… Мой папа зютов изменник, извращенец и лжец.

– Она твой бастард.

– Она моя дочь, Астрис. Такая же как ты.

Только любимая.

– Только незаконная. Ты никому не говорил об этом. Ты ей об этом не сказал! Если уж такой благородный, наследство оставил, в Академию пристроил, что ж не сказал? Почему не признал публично? Я знаю… – Боги, зачем я это знаю? – Я видела таких в Академии. Многие папаши сдают туда своих левых детишек.

– Твоя мама просила…

– Мама! Мамой тут не прикрывайся! Это твоя вина!

Моя Тера… Моя Тера его вина. Моя Тера…

– Я не виноват, что в нашем мире любить двоих женщин незаконно!

– Незаконно врать! Незаконно, делать вид, что ты весь из себя чистенький. Незаконно выдавать эту грязь мне! Зачем она мне папа?! Я не священник!

– Ася!

– Хватит!

– Ася, я любил её мать…

– Мне плевать какого ты там любил! Катись к Зюту в зад!

Этого я тоже в госпитале набралась и не жалею. Я ни о чем не жалею, ни о своих грубых словах, ни о том, что Тере так ничего и не сказала. Не жалею и всё тут.

***

В тени шелковиц сидят девчонки чуть младше меня, но видно плохо: густая листва прячет их лица. Мне нужно спешить, но я замираю. Сладко пахнут гниющие на солнце мелкие ягоды шелковицы, горько пахнет высокая трава, от девчонок пахнет потом и сидром. Я бы в жизни не стала вот так сидеть. Только с Терой. Становится грустно, чужой смех колок, мелкий пьяные дуры. Я прибавляю шаг.

Им можно. Им можно вот так сидеть посреди улицы и пить. Никто не схватит их за волосы и потащит отсюда. Никто не будет орать. Просто девки, просто сидр, жаркий день, смягчившееся к вечеру солнце, легкие платья, растрёпанные волосы. Они не вырастут шлюхами, вырастут обычными. По своей воле никто шлюхами не вырастает. И самое гадкое – Тере тоже можно, а мне нельзя. Она ребёнок двух миров всегда будет вне правил, а я? Миледи Пилим, ревил нового столетия, речной дракон, аристократка без наследства, великий чародей без чар, невеста без перспективы свадьбы и врачея2 без диплома.

Я проскочила зал. Благо, там не было Чёрива, что говорить Чёриву по поводу моих пропусков, что говорить Тере о них же?.. Я сейчас поднимусь к ней, помоюсь, отдохну и предложу прогулку. Мы так давно не гуляли вдвоём, не говорили по душам. Мне хочется с ней поговорить, мне хочется, услышать от неё, а не от её начальства из Управления, как она на самом деле была гвардейцем. Может быть, и я расскажу. Может быть, я смогу простить её, а она сможет простить меня.

– Тера? – Я зову, она не оборачивается. Сидит маленькая и сгорбленная на пыльном подоконнике. – Я вернулась. Эй?

За окном не то ночь, не то дождь. Я хочу принять душ, но как её такую оставить?

– Привет, – говорит она тихо. – В Брумвальде ремонтируют наши корпуса. Осенью начнётся новый курс. Можно вернуться, – говорит она ещё тише. Дождь, приглушенный стеклом и тот громче, громче и голоса за стеной. Откуда там взялся дождь, пока я было так жарко? – Кто-то вернётся.

– Ты тоже хочешь?

Она качает головой.

– Я точно в Академию не вернусь, – я бросаю сумку на кровать. Тера смотрит на кровать, на сумку, на меня не смотрит, плевала она на мою улыбку. – Ну ты чего? Хочешь к князю под начало?

Она фыркает, злой лисёнок и кажется вот-вот заплачет.

– Никогда. Никогда… Мне надо…

Она скатывается с подоконника, камнем, шаркает к своей кровати, подхватывает юбку и пристёгивает к бедру кинжал. Боги, ну что за дурёха!

– Тера! Тера! – Я за ней, она от меня. – Тера, стой, ну куда ты?

– Гулять.

– Там ночь уже и дождь!

– Отпусти, – шипит и исчезает.

Больше солнца

Княжич

Высоки стены обители. Холоден воздух северных гор. Больше недели добирались они сюда из княжьего дворца: князь-отец, его младший сын десяти лет отроду да пятеро верных стражников. Князь Бергемонд не хотел, чтобы кто-то из дворцовых до срока узнал, куда они едут. Мальчик подслушал это за ужином, за хорошим теплым ужином, когда князь-отец был ему просто папой, а брат был ему братом, и ужин был ужином, а не затянувшимися мамиными поминками. Он отправил их с братом спать, а сам собрал тихий ночной совет, о котором тоже никому не стоило знать. Но мальчик узнал, он умел слушать и подмечать. Мальчик пробрался по узкому коридорчику для слуг и затаился у двери. Он думал похвастать брату, какой он ловкий, какой умелый и что что младший? А после совета еле-еле доковылял в спальню. «Ну что там?! – спросил брат. Он смотрел на мальчика с восхищением. Он завидовал ему. Все дети ему завидовали. – Ты за папой подслушивал, да?». Брат назвал его имя, мальчик поморщился, мальчик понял, что скоро-скоро имя его заберут, а самого его отдадут в чёрный монастырь. «Ничего», – буркнул он и упал на кровать.

Мальчик молчал. Мальчик молчал всю дорогу, сидел, отвернувшись к окну, чтобы не видеть отцова лица. Он бы не вынес. Он всё хотел закричать, закричать и стукнуть по стеклу кулаком, да так, чтобы оно рассыпалось. Зачем? Зачем? Зачем?

«Это верное решение, – говорил тогда папин друг, папин друг из столицы, – ты правильно поступаешь, Бергемонд. Он опасен. А теперь, когда, Наи́ли не стало, опасен вдвойне».

Княжеская стража осталась далеко внизу. Бергемонд запретил им подниматься следом. «Он мой сын, – сказал князь, – мне его и вести». Стражники закивали, не было для слова важнее княжьего. Мальчик медленно плелся вверх, путаясь в длинном плаще.

Когда каменная лестница закончилась, а стены обители стали ближе близкого, только мост вот этот перейди и обитель, отец остановился. Тоже что ли моста испугался? Мальчик глянул вниз: под мостом пропасть, ну как есть пропасть, только горные орлы где-то там далеко-далеко между скал летают. Отец наклонился, погладил его черные вихры, выпрямился, отстегнул с пояса меч и передал его мальчику. «Бери! – сказал он, – и носи его с честью в память о доме, о матери и обо мне». Тяжёлый отцовский меч был слишком широк и длинен, мальчик сильно уступал мечу в росте.

Мальчик посмотрел на отца и сразу же отвернулся, если посмотрит ещё раз – разревётся. А разве пристало княжьему сыну реветь?

Мальчик перешёл мост. Мальчик оказался в обители. Мальчика оставили одного, отец ушёл беседовать с монахами, жрецами, волхвами, да Зют их раздери! Он не будет после искать отца, отец уже дал понять, что второй сын ему ни к чему. Он просто… он…

Мальчик медленно брёл куда-то, растирая слякоть по намоленным плитам. Он чувствовал магию, застывшую в камне. Но магия была слабой, а злость сильной. Его плащ расшит золотыми нитками, а воротник – пушистый соболь, он княжич. Княжич. Княжич.

– Здравствуй!

Мальчик вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял худощавый старик в вылинявшей рясе.

– Как тебя звать-величать, отрок? – спросил старик, его поскрипывающий баритон дробиться о камень святыни.

– Я второй сын князя всея Кирии Бергемонда Ареста, наследник Рысьих скал и новый владелец Чернозуба! – гордо объявил мальчик. Да только не укрыться от монаха не дрожи в коленках, ни стуку взволнованного сердца. Его предали, предали, предали! Сослали, выгнали и отобрали имя! И нет никаких Рысьих скал, и сыном Ареста он зваться больше не может.

«Почему отец отлучил меня? Почему? Почему? Почему?» – кричал пунцовый вздёрнутый нос, отстукивают серебряные шпоры.

«Не я же виноват, что эти лжецы отравили матушку», – белели костяшки стиснутых пальцев.

«Виноват! Виноват! Виноват!» – шептали монастырские стены.

«Ты здесь, один. Отлучён. Отлучён, княжич, – глумилась замшелая кладка, – А они там во дворце с отцом!».

И в шорохах листвы слышались наглые смешки. Один лишь чёрный воронёнок пугливо поглядывал на мальчика: такой же маленький потерянный да дерзкий.

– Похвально, похвально, – беззубо улыбнулся старик. – Будем знакомы, сын Бергемонда. Меня зови Кьёр, дед Кьёр. Здравствуй, здравствуй. А вот тебе и друг! – указал на воронёнка дед Кьёр. – Возьми, возьми, добро всегда делать стоит, а худо и само прибежит, – кивнул старец, протягивая пригоршню пшена. И откуда он его взял? С собой, что ли носит? Мальчик медлил: чтобы взять пшено, нужно отпустить меч. Но как можно? Отцовский меч или маленький ворон? Ух! Ты ж…! Глупая птица! Улетай, улетай! Прочь отсюда. Но птица не слышит, иль делает вид? Как же умело! Меч или ворон? Прошлое или живое? Крепкие княжеские пальцы отпускают рукоять.

– О-он будет? – выпалил мальчик, – Вороны едят с рук?

– Не сразу, дружок, – так тепло и по-свойски ответил старик, – не сразу.

Да как он смеет так обращаться ко второму сыну Берегмонда Ареста?.. Надо бы возразить, упрекнуть, поставить старика на место. Но мальчик молчит, боится – вдруг поселившееся в сердце тепло улетит, вновь улетит и останется только эта гнусная тоска?

Терия Лорис

– Мы уедим. Давай уедим? Втроем, – просила Астрис.

– Давай.

Что я ещё могла сказать?

– Ты не хочешь? Тера?

Мне плевать. Нужно уехать – уедим. Так как я хочу уже не получиться. Жизнь, которую я себе строила, треснула. Одни кинжалы от неё остались и костные мозоли поверх сломанных рёбер.

– Куда?

Она посмотрела на меня так, будто сейчас наорёт, как мама орала. Мама всегда орала, если я грустила и не соглашалась. Ну как сейчас.

– Куда угодно. Хочешь к морю? Я всегда хотела жить на море. Или хочешь… хочешь…

– А куда ты хочешь?

– Я… мы с Реем думали… Мы думали, если ты согласишься… нужно бежать из страны. Куда-нибудь за Линь.

– В благословенный край? – я хмыкнула.

– Да хоть туда! Я не хочу жить при этой власти и Рей не хочет. Значит, нужно уехать.

– Вы ревилы, Астрис.

Мне хотелось добавить, что эта магия куда больше наших маленьких человечьих желаний. Этим я только её разозлю. Я молчала и пялилась в окно, мимо Астрис в горячий летний полдень.

– Знаю, – она ощерилась. – Знаю. Думаешь я хоть на день об этом забыла?

Я опустилась на кровать. Мне нужно время, карты, чуть больше денег и три поддельных паспорта.

– Я что-нибудь придумаю, – пообещала я. – Можно пройти через Кромку, – мне очень нужна карта, без карты я не ориентируюсь в больших пространствах, – через Кромку где-то посреди горного Линя, там говорят, – ну это чушь, стариковские бредни, – говорят, можно выйти в земли богов.

– Правда?

– Не знаю, я не ходила, – я хотела, чтобы это прозвучало шуткой, но получилось не очень шутливо. – Царь хотел перекинуть наши войска через Кромку подобным образом, чтобы зайти к ним с тылу. Я помню некоторые координаты, – те, что откопала сама. До сих пор помню и до сих пор страшно. Я повторяла бесконечные вереницы цифр пока бежала ночными болотами, назад, назад, назад. Только цифры, бесконечные цифры. Только бы не забыть одну…

– Царю насколько я помню это не помогло. – Её слова ранят, но отрезвляют. Выволакивают обратно из хмари в душную комнатёнку.

– У царя тогда не было настоящих проводников. У нас будет.

– Ты так в этом уверена?

Я так в этом уверена? А что мне остаётся? Либо я буду уверена, либо ничего не выйдет.

– Дай мне время всё подготовить.

Она кивнула, она уходит, она спешит к ему в лазарет.

Мне не обязательно идти с ними. От этой мысли мне сделалось больно, она горька как предательство эта чёртова мысль. У меня не получается выкинуть её из головы, слишком тяжелая, слишком цепкая.

Я шла и шептала вслух, пока спускалась по лестнице для прислуги. Ася простит меня, я не пойду с ними? А вот её блондинчик будет только рад. С другой стороны, там опасно и сама себе этого никогда не прощу.

Я могу организовать все для них с блондинчиком и остаться. Поступить на службу к Никиному брату. Жить. Я ведь хочу жить. Или нет уже?

Астрис ушла, а я осталась тревожно дожевывать свой внеурочный выходной. Прочие выходные я старалась проводить с пользой – искать что-то о ревилах, сверхновых, драконах да хоть о чём-нибудь. Сегодня же я хотела поспать.

Во дворе было жарко и тихо. Черив склонился над колодцем. Девочка из второй смены, с которой я почти не пересекалась, нагруженная корзинами с бельем плелась к пристройке. Если они уйдут, что я буду делать одна? С кем я буду говорить? С этой девочкой? С Чёривом? С Никой.

Я завернула за гостиничку, проскользнула через дыру в сетчатом заборе, на него когда-то упало дерево. В лесу мне стало хорошо и почти спокойно.

Через ручей, мимо вывороченной из земли сосны, через овраг, на поле не выходить.

Я опустилась на колени.

В дупле под раздвоенной елью.

Я запустила руки в мягкую труху и принялась за чары, я стягивала их медленно-медленно. Лес шумел, лес пел и покачивался. Наконец, когда липкая паутинка чар расселась, я отряхнула руки и вытянула рюкзак наружу. Он казался слишком большим для этого дупла. Раздутый грязный, в земле, смоле и паутине. Внутри остатки моей прошлой жизни: карты, гвардейский пропуск, а ещё деньги и краденный доспех избавителя. Мне нужны только карты. Я забрала весь рюкзак, мне страшно оставлять здесь такую ценность и страшно хранить его в комнатке Чёрива.

На пальцах вспыхнул красный огонёк, я ойкнула от жара. Огонёк перепрыгнул на попуск, завоняло химозной гарью, мне захотелось отвернуться, лучше убежать, чтобы не видеть, как огонь сожрёт мою фотографию, как от меня-разведчицы останется кучка оплывшего пластика. Догорел. Закопаю эту дрянь поглубже и всё, и будто не было царского ворона. Ни-ког-да. Комья земли поднялись в воздух, в голове затрещало от напряжения. Давно не колдовала. Давно не заклинала землю.

Нужно перепрятать рюкзак. Если меня поймают с доспехом избавителя… ничего хорошего из этого точно не выйдет. Чем я тогда думала? Стащила артефактные латы просто из вредности. Проклятье. Я не хотела, чтобы главная реликвия цветных гвардейцев досталась нашему новому царю. Это было глупо. Просто глупо. Он отнял у меня мои латы, а я отняла у него эти.

Если бы тогда я оказалась немного проворнее или перед мечником оказалась не я… Разведчице не обязательно уметь первоклассно махать клинком, да и князю кирийскому не обязательно. Только в народе его прозвали чёрным мечником не за цвет одеяния, хотя и за цвет, наверное, тоже. Когда он о нём заговорили впервые, мне было тринадцать, тогда мне было глубоко насрать кто он там и зачем. Все эти россказни о князе с той стороны Кромки, о князе, что хочет свергнуть нашего царя, что повелевает стихиями и самой смертью казались сказками, глупыми злыми сказками. Говорят, он был волхвом. Говорят, он умер, а потом воскрес. Говорят, он может перекидываться медведем.

На поле сечи, поле брани,

Клинок кровавый занеся,

Во вражьем, злобном, диком стане,

Погибелью богам грозя,

На равных с чернью и чертями,

Размашистый чеканя шаг,

Сорвав трепещущее знамя,

Уверенно ступает враг.

Под сапогами мнутся травы.

А бой кипит, и смерть поёт.

Но мы ведь правы, были правы.

Кто только правоту учтёт?

И солнце вспенится колдуя.

И в небе старая звезда

Взорвётся, принимаю бурю

И горечь страха на устах,

Напомнит, что живой доселе,

Что можешь биться и дышать.

Там криков трели, стали трели.

Сражаться надо! Иль бежать?

Я подниму мой меч, пусть рубит,

Пусть колет! Вдруг и повезёт?

И эти судьбы, эти судьбы

Им не пора ещё в полёт!

Им стоит жить, сражаться стоит.

А мечник кружит и разит.

Я нанесу удар. Поспорим:

Кто будет жив, а кто убит?

Цель за спиной расправит крылья:

Я знаю, для чего борюсь.

Всю злобу и надежду вылью,

Я отомщу, я проберусь!

Слова смелы, но только мощи,

Жизнь отобрать не достаёт.

Вам, враг, наверно с этим проще.

И эта простота мелькнёт

Во взгляде льдистом и зверином.

К моей груди клинок плывёт.

Я слышу голос окрик дивный

И падаю под чёрный лёд.

Он меня не поранил, а просто сшиб, остальное сделала вода и толстый, но ломкий весенний лёд. Руку мне раскроило уже после, когда я выбиралась из проруби, пыталась скинуть доспех. Дурная от холода и страха, я не справилась с застёжками, я ободрала пальцы до крови, сорвала ноготь на указательном и не заметила. Я помню дурацкую байку про солдатика, который прыгал с парашютом на учениях, парашют не раскрывался, и парень содрал ногти, прямо всю пластину до мяса. Я думала – глупость, я думала – ужас. И сама почти так же. Он падал, я тонула.

Княжич

Мальчик спрятался за стеллажом с историей Авинии, сто сорок пять тяжелых томов жизнеописания мёртвого царства. Мальчик прочёл семь. Мальчик стоял так тихо, как стоят камни. Мальчик пытался заглушить вдохи, единственное что его могло выдать – дыхание и сердце.

– Приказы нашего князя не обсуждают, Ворлак! – мальчик никогда не слышал, чтобы дед Кьёр говорил так, чтобы говорил зло. Его голос разлетался по всей библиотеке, от его голоса дрожали стены и книги падали со стеллажей. На самом деле не падали, конечно, но мальчику казалась, что вот-вот упадут.

– С каких это пор ты стал так послушен, старый Кирлих? Ты слишком возишься с мальчишкой. Бергемондов сынок князь, ему не место в обители.

– Обитель принимает всех, – стоял на своём дед Кьёр.

– Нуждающихся. С чего бы это богатому сынку Ареста нуждаться в нашей помощи? Он ест нашу еду, изводит наших детей, носит нашу одежду…

– Князь пожертвовал храму две сотни золотых и освободил от уплаты налогов с торговли. Две сотни золотом, Ворлак. Ты в жизни не держал таких денег.

– Мало ли что я держал! Две сотни золотом – пустяк. Они тратят больше на балы, лошадей и сбрую.

– Дом Арестов справедлив.

– Дом Арестов откупился. Наш князь продал нам своего сынка за две сотни золотых и три мешка риса.

– Рис в этих краях…

– Я сам знаю, сколько стоит рис в наших края, Кирлих! Он чудовище.

– Он ребёнок.

– Много ты видел детей с когтями?

Спор затих. «Услышали?» – испугался мальчик. Мальчик попытался подползти поближе. Мальчик хотел смотреть. Ему нужно было увидеть того, кто говорит и того, кто отвечает. Кто мог придумать такую глупость: его отец заплатил золотыми? Его отец продал его и отплатил золотом. Его отец испугался. Его отец… Его отец – князь. Лучший из всех живущий и живших когда-то князей. Его отец не мог продать его в монастырь. Отец… Мальчик задел ногой полкой. Что-то скрипнуло, сдвинулось, съехало.

– Что там? – рыкнул второй.

– Мыши, – беспечно отозвался дед Кьёр. – И да, – прохрипел он, – я видел детей с когтями.

– Они были старше, – второй продолжал бурчать.

– Они были старше, – зачем-то согласился дед Кьёр. Зачем он согласился? Мальчик наконец смог всмотреться: дед Кьёр казался старше своих лет, казался совсем хрупким и ветхим, казался камнем, поросшим лишайниками – частью крепости, частью скалы. Серое морщинистое лицо Кьёра было злостью и было силой, силой каменной и неумолимой. – То, что мальчик родился со знаками чар, не делает его чудовищем. Я видел чудовищ с лицами чистыми, что лик Светозарного, в них не было ни капли магии, они были людьми от бровей до пяток, но и сам Светозарный не нашёл бы в их душах света. Ни капли, Ворлак. Магия не делает нас гаже.

– Но и не делает лучше.

– Магия – это просто магия. А мальчику десять лет, он мальчик.

– Его семья отказалась от него, потому что он…

– Сын горы? – дед Кьёр усмехнулся, а мальчик уставился на свою руки: грязные маленькие пальцы, обитые костяшки, мозоли, коричневые медвежьи коготки. Он видел людей, чью кожу полностью заменили чешуйки, он видел людей с глазами рыси, людей с рогами как у оленя, покрытых шерстью и перьями. Отец никогда не боялся таких людей. Он звал их колдунами и принимал как гостей. – Ты веришь в эту глупость? – прервал его раздумья дед Кьёр. Он хохотнул. – Мальчик родился как родились все мы от живой человеческой женщины. Я знаю его мать. Его брат…

– Его брат выглядит как человек.

– И потому он станет следующим князем, а наш А…

– Он не будет жрецом. Такие не становятся жрецами! Он дикий, легкомысленный, избалованный лордёныш!

– Тебя злит его род или когти? Определись, Ворлак.

– Меня злит, что по обители ходит богопротивный маленький…

– Ворлак!

– Он опасен. И ты это знаешь!

– Может и так.

– Может! – Ворлак деланно расхохотался.

– И что ты предлагаешь? Убить его?

Ворлак побледнел, побледнел и наконец заткнулся.

– Вот и мне кажется, что это плохая идея, – закончил дед Кьёр. – Я согласен с его отцом: мальчика нужно обучить.

– И тогда вместо чудовища с коготками мы получим обученного колдуна, равных которому…

– Тогда он будет знать, что делает. Нельзя оставлять ребёнка наедине с такой силой. Мы должны научить его жить с ней. Тогда, Ворлак, он сможет выбрать быть ли ему чудовищем с коготками, всесильным колдуном, князем или монахом. Я беру на себя ответственность за этого мальчика и буду его учить. А нравится тебе это или нет, меня не касается!

– Ты сумасшедший!

– Я сумасшедший, – улыбнулся дед Кьёр, – и я пожалею. Иди, – он указал ему дверь. На дальнюю. Мальчик выдохнул: он его не заметит. – Если я пожалею об этом, Ворлак, это будет моя ответственность.

Ворлак пробормотал ругательство и вышел. Мальчику послышалось, послышалось и только, как дед Кьёр пробурчал ему вслед: идиот.

– Можешь выйти, – услышал мальчик и от неожиданности всё же задел спиной стеллаж и уронил, уронил приставную лесенку. Та грохнулась, наполняя библиотеку шумом, пылью и стыдом. – Выходи, – повторил дед Кьёр и мальчик подчинился. Он медленно выполз на свет из своего разрушенного «убежища».

– Почему? – прошептал он, глядя на собственные руки. Руки как руки, звериные руки.

– Боится. Ворлак боится. Люди боятся.

– И мой отец?

– Твой отец умный человек. – Дед Кьёр зачем-то покачал головой, отрицая то ли умность отца, то ли страх. – Он поступил верно. Он знал, что при дворе тебе будет сложно. Он знал, что людям с такой силой как у тебя нужно учиться. Раньше такие как ты отправлялись учиться к горному народу или в Брумвальд.

– Отец ненавидит Брумвальд.

– Поэтому он отправил тебя к нам, а не в Академию, – дед Кьёр улыбнулся. – Я помогу тебе.

– Потому что он заплатил?

– Потому что я так хочу.

– Спасибо, – прошептал он, не поднимая головы. – Вы очень добры ко мне. А п-почему?..

– Да, мой мальчик, говори, – попросил дед Кьёр.

– Почему вы дали мне подслушать? – выдохнул он.

– А ты умён, – дед Кьёр усмехнулся. – Отчасти, потому что не люблю обсуждать человека за его спиной. Отчасти, потому что должен был встретиться с тобой в пять, а уже половина шестого, – он улыбнулся, и мальчик тоже попробовал, но у него не вышло. – А ещё потому что хочу, чтобы ты знал, что люди могут относиться к тебе по-разному и не из-за что они плохи, а из-за страха. Ты станешь великим, мой мальчик, кем бы ты ни стал, в этом Ворлак прав. Поэтому учись смотреть. Люди боятся магии.

– Но… мой отец не боится! Он принимал у себя колдунов и в столице, я слышал, – он точно где-то слышал, – есть большая-пребольшая школа для колдунов.

– И между тем люди боятся. Такова природа человека. Но люди растут и меняются и мир меняется вместе с ним. Кто знает, может мир, который достанется, тебе будет куда добрее того, что знал я?

Терия Лорис

Вторую половину дня я провела с картой, выискивая для Астрис лазейку через Линь. Линьский лес и Линьские горы тянуться на много-много километров к юго-западу от Капустных деревень, и точных карт этих гор, конечно же, нет. Земли богов, вот как о них говорят. Туда и ушли мудрейшие, добрейшие и светлейшие после того, как в Брумвальде поселился человек. Я чувствовала, как одеревенели мои ноги, как болят глаза. Но к вечеру, к вечеру я нашла!

Всё во мне пружинило и кричало: я нашла! Нашла, Астрис! Я нашла! Я придумала, как нам перейти Кромку!

К больнице я почти что бежала, периодически переходила на шаг, когда людей вокруг становилось слишком уж много, но потом снова бежала. Это ведь просто! Так просто! Нужен только проводник. Но дойдут ли они без меня? Или смогу ли я вернуться той же дорогой, если пойду с ними? И почему, почему, в конце концов, я не хочу уходить? Что меня здесь держит? Добрые Никины улыбки? Обещания Никиного брата? Дом, которого больше нет? Брумвальд, в котором царствует предатель?

Но это мой дом и мой Брумвальд…

Лорри! Я медленно-медленно оборачиваюсь на голос. Боги, как же не хочется! До больницы… всего-то лужу перейти и больница. Позади на моей стороне лужи запыхавшаяся Ника.

Она что бежала всё это время за мной?

– Лорри, постой!

– Привет, – я повернулась к ней лицом, не полубоком. Я даже рада её видеть. Ника поправила чепец. Она прямо в чепце и выбежала, и в переднике. – Что-то случилось?

– Да, нет. Нет. Просто Чёрив, сказал ты уходишь, в смысле совсем. Вы с Асей. И тебя не было. Со вчерашнего. А потом я тебя увидела, окликнула, хотела поговорить. Или попрощаться. Ты не услышала и ушла. Ты быстро ходишь. – Она запыхалась, и щеки у неё красные.

– Прости, – сказала я. – Я не услышала, я не специально. И я пока не ухожу.

– Ты спешишь?

Я спешила к Астрис. Между сменой и сменой у неё обычно бывает минут пятнадцать. Можно поговорить. Она часто говорит в них с Реем. Они гуляют вокруг больничного пруда. Иногда, она гуляет со мной. Если я успею первой. Я не успела. Они стояли у крыльца, из-за решётчатого забора видно плохо, но Астрис я узнаю: вот Астрис под дубом в косынке, а он щёлкнул зажигалкой. Я не вижу, отсюда не видно, но знаю. Потом Астрис поморщится, похихикает. Потом они подойдут к пруду, остановятся под липой, он её поцелует, под следующей липой выкурит вторую.

– Нет, – сказала я.

– Тогда пойдём со мной?

– А Чёрив?

– Переживёт. Здесь сад недалеко. Заброшенный. Там вишня растёт. Она уже мелкая, дичка. Но знаешь, вкусная такая. Люблю туда ходить.

– А я ни разу не была. – Я когда-то любила вишню и бродить по заброшенным садам, но это было давно где-то между Академией и войной. – Покажешь?

Солнце золотило её светлые волосы. Казалось, она сама немного солнце. Тонкая, светлая, большеглазая и совсем обычная. От неё не веяло чарами. Просто человек.

Сердце у меня застучало быстро-быстро, даже в участке оно так не колотилось. Я отвыкла. Отвыкла ходить в юбках, в простых крестьянских балахонах таких, чтобы не было видно, где у меня бедра, где у меня ноги. Отвыкла от тишины и сонности маленького города. Отвыкла, что люди смотрят и прямо под кожу заглядывают. Отвыкла просто идти куда-то, когда надо было к Астрис зайти.

– А ты где раньше жила? – спросила она тихо и ласково, а меня колотит.

– В Брумвальде.

Боже, не слишком ли много я ей говорю? Но Брумвальд большой…

– Оно видно, – она кивнула сама себе. – Ты другая. Не обижайся только. По-хорошему другая. Ты… ты умная и драться умеешь. Брат говорил, у тебя кто-то за царских воевал. У нас тоже.

– Он говорил, – теперь кивнула я. – Я… А ты… Вы ведь тоже не отсюда?

– Ну да, – она вздохнула. Дорожка пошла на гору. Впереди толстые рыжие куры собирали с травы шелковицу. Вчерашние лужи здесь превратились в чернила, размокшие жирные ягоды красят подошвы сандалий в густой фиолетовый. – Мы жили в Ласковом. Там плотину тремя километрами выше подорвали и Ласковый затопило. Мы сначала тоже хотели в Брумвальд, но денег на дорогу не хватило, а потом дороги ещё перекрыли. Мирные коридоры, ну ты знаешь, когда не стреляют по тем, кто едет, раз в две недели открывали, чтобы раненных увести.

– Боже…

На что ей мои вздохи? А путного ничего сказать не могу.

– Да-а, – она силилась улыбнуться, но смотрит вниз, куда-то в куриц, выклёвывающих из травы червей и шелковицу. – До сих пор страшно. И уже знаешь, не плачется. Я раньше выплакать это могла, а сейчас не могу. Страх остался, а слёзы кончились. Брат говорит, жить надо. Не стреляют ведь. Ну я и живу, а всё равно страшно… Ну зря я наверно, болтаю. Ты ж всё тоже знаешь. Пришли смотри!

– Пришли.

Вишневый сад тянулся по холмам до самого леса. Толстые разлапистые старые деревья были увешаны крупными почти что черными ягодами.

– Переспела, – вздохнула Ника.

– Такая даже вкусней. – Я с жадности запихнула разом две ягоды в рот.

– Такая плохо храниться, – сказала Ника и тут же последовала моему примеру.

Заброшенность вот что первым пришло мне на ум при виде этого места, а после – богатство. Собирать вишню мы не стали. Да у меня ничего не было с собой, только карта в кармане платья. Мы сели траву подальше от вишен и города. У подножья холма серебрилась река. Дневное солнце стихло, и воздух стал легким, прозрачным и светло-сиреневым.

– А кто хранитель твоего рода?

– Моего? – Мне хотелось смеяться. Я зажала рот вишнёвой рукой. Пальцы красные и липкие от сока. – Я не дворянка.

– А?

Не поняла? Она смотрела так, будто я глупость сказала. Красивые у неё всё-таки глаза. Если бы я осталась, если бы я не хотела сбежать так сильно, так сильно, так… мы могли подружиться… Я бы хотела подружиться. Наверно. Я плохо умею дружить.

– Я не об этом! Нет, – она потрясла головой, рассыпались кудряшки. – У каждого есть род. Родители, – протянула. – И прародители. И хранитель. У моего Али Сопрар. Вот смотри! – Ника придвинулась ближе и, не снимая с шеи, протянула медальон с серебряной ослиной мордой. Вот тут-то точно нельзя смеяться.

– Аль Сопранг, – поправила я. – Покровитель путников. Бог дорог и всех заблудших.

– Нет, Сопрар. Али Сопрар.

Я не стала спорить. Пусть будет Али. Аль Сопранг мелкое божество. Такое мелкое, что в него даже можно поверить.

– А у тебя?

Я покачала головой. Не говорить же про ворона!

– Я сама по себе. Разве что… – я потянула за цепочку, из-под ворота показалось кольцо. Не люблю его показывать. – Мамино.

– Красивое. Это листик? На мяту похож.

– Правда? – Я покрутила кольцо. Простое серебро, простой листик, похож на листик. На любой резной листик. – Никогда не думала, но мне нравится. Давай на речку пойдём?

Мы лежали, соприкасаясь плечами, а где-то у наших ног плескалась река.

– Если идти вдоль реки долго-долго, – начала Ника. В мире не осталось ничего кроме неба, малиновых туч, её острого горячего плеча, упирающегося в моё. Кроме Ники. Кроме Ники, лета и Никинова голоса, – к самым истокам. К саа-амым, – растянула она, – попадёшь в благословенный край. Я в детстве хотела найти его. В Ласковом та же река. Однажды я сказала маме, что иду к подружке на вишнёвый пирог, а сама спустилась к реке. Я шла и шла целый день вдоль берега, а потом упёрлась в мост. Я час сидела под мостом и рыдала, я хотела увидеть Рьялу, и горский народ. А там мост, бетон, железо и пограничники. Один спустился курить, а у него морда кабанья. Настоящее рыло! Клыки, щетина, глазки чёрные, маленькие. Я взвизгнула и убежала. Даже к ужину успела. Никто и не узнал, а потом, когда мне пятнадцать исполнилось я рассказала. Папа только посмеялся. Он сказал, до настоящего Линя нужно месяц идти.

– И что дойдёшь?

– Дойдёшь! Представляешь?! Только туда никто не ходит. Дороги ещё в прошлую войну все разгромили. Там, говорят, арбы летали. Настоящие арбы!

– Те, что горской работы? Они уже лет пятьсот как не летают.

– А там летали! Ну так папа рассказывал, – она улыбнулась. Я бы не смогла так легко говорить о моих милых мёртвых. – А ещё над Линем Кромка тонкая-тонкая. Тера, ты знаешь, что такое Кромка?

– Ага. Всё знают, что такое Кромка!

Не ну громкое, конечно, заявление. Ученые до сих пор спорят, точнее спорили до войны. А может не спорили, не знаю. И Ника, кажется, не знает. Совсем не знает.

– Я нет, – тихо призналась она. – Только про туман. Как ты рассказывала тогда.

– Правда?

– Я даже школу не закончила. – Она отвернулась от меня. Стесняется? Боится?

– Тогда слушай, великий профессор Терия Лорис, – боги на черта я сказала ей мою фамилию? – сейчас поведает тебе откуда взялась Кромка.

Интересно, на сколько она, получается, младше меня? На год, на три?

– Две браны3, – начала я и сразу же поняла – сложно, – два тонких листочка вселенской материи, – не, ну ещё хуже, – соприкоснулись, не сливаясь, так получилась Кромка. – Я сложила ладони одну под другую и повторила: – Две браны. – Ника хихикнула. Раз ей нравится, продолжим перевирать учебник. – Планетарная система с желтым карликом в изголовье, – на «изголовье» хихикать захотелось и мне, – ну в смысле в центре. Ты поняла? В общем, она поймала два параллельных пласта материи. Как полки в шкафу, одна упала на другую, едва-едва касаясь. Долгие века астрофизики обоих миров гадали, ища секрет загадочной «тёмной материи» вносящий туманный перевес в общую сумму расчетов. Почему небесные тела вращаются там, где им вращаться не должно? Почему у нашей планеты такая странная орбита? Что за аномалии таятся в Линьских лесах? – теперь я сделалась похожа на диктора с радио, сказался мой скудный сценический опыт. – Проще всего объяснить это Морой, Змием, туманом и прочими церковными сказочками.

Мне хотелось добавить, что религия, подкреплённая привычкой – вещь сильная, но это обидит Нику.

– Мы с детства знаем, что есть Кромка и есть два мира по обе стороны от неё, а наша страна, как раз на стыке, и правит нами Брумвальдский царь. Царю когда-то были подвластны переходы, он объединяет нас. А ещё ревилы, пара рождённых в разных мирах, пара объединённых чарами, им переходы даются особенно легко. Давным-давно Брумвальде правили ревилы. Говорят, тогда не было проклятий, оба мира жили в гармонии, и вероятно у каждого крестьянина имелся золотой нужник.

– Ты не уйдешь? – спросила она под конец. Небо уже совсем черное и очень звёздное.

– Я останусь, – я улыбнулась. – Я не хочу тебя оставлять.

Я слишком быстро к ней привязалась. Это может стать проблемой, если мне всё-таки придётся уйти. Или не придётся? Не я же в конце концов ревил? Не мне решать судьбы двумирья, царя и магии. Нужно придумать, как мне объясняться с Астрис и куда девать доспех.

– Ладно, – протянула, я приподнимаясь. – Пойдём. Уже поздно.

– Мы же не полезем обратно на холм? – простонала она.

– Обойдём.

Идти рядом с Никой точно идти по золотой дорожке. Рядом с Никой легко и не страшно. С ней я просто я, ни царский ворон, ни цветной латник, ни девочка, которая всем врёт, чтобы сойти за свою. Просто Тера, и большего ей не нужно.

Мы вернулись к Чёриву. И впервые за всё это время моя тесная комнатка под крышей показалась мне родной. Я могу здесь прижиться. Я попробую. Мы с Никой будем ходить к реке, смотреть стрекоз и закаты. Потом я поступлю на службу как предлагал её брат, а потом…

Гвардейская честь

Утром мы вышли к запруде. Тихая зелёная вода плескалась среди громадных серых камней. Где-то в глубине подсвеченные серебренными бликами проскальзывали рыбьи спины.

– Здесь можно плавать? – спросила Астрис.

– Не думаю. – Я всё пыталась разобрать стёртые красные буквы на жестяной вывеске. Буквы выцвели, а вывеска покосилась, под водой виднелись секции сетчатого забора.– Здесь выращивают форель. Или выращивали.

На вывеске было что-то вроде часов работы и…

– Идём дальше? – подал голос проводник. – Или вы хотите порыбачить?

– Нет, – я махнула рукой. – Пойдём. Сколько до горского Тракта?

– В каком-то смысле мы уже на Тракте. – Проводник ухмылялся. – Древний Тракт тянется на много километров от Линя. Никто точно не скажет, где он начинается и где… – Почему нельзя говорить прямо и по делу? – Тридцать-сорок километров, – быстро нашёлся Аурр. – Может чуть больше, а может и меньше.

– Тогда не будем терять время.

Я отвернулась от запруды.

– Вы на самом деле верите, что мы сможем найти благословенный край? – Проводник задумчиво мял в веточку лещины. – Нужно найти переправу, – наконец сказал он, указывая куда-то в сторону гор. – Река узкая, но бурная. Перейти вброд будет не просто, а мост… не думаю, что здесь сохранились мосты.

Я кивнула. В таких реках мосты долго не живут.

Река бурлила и плескалась перед нашими носами, сплошное белое кипенье, острые мокрые валуны и никаких мостов, и никакого брода. Лезть в эту воду – самоубийство.

– Барон, – проводник хлопнул меня по плечу, – а вы можете наколдовать нам мост?

– Что сделать? – переспросила я медленно. – Я Лямзень Великий? Или ты видишь здесь экскаватор?

А сейчас он скажет: ну вы же, что вам мост из воздуха наколдовать? Но вместо этого Аурр сказал:

– Уроните вон ту березу. Она, кажется, и так сухая.

Я посмотрела на вон ту березу, которая и так сухая.

– Думаешь хватит длины?

Или моих сил. Я давно не делала чего-то такого. Одно дело наколдовать отвод глаз или зажечь ночью маленький световый шарик, но целое дерево, пусть и подсохшее…

– Давайте попробуем. Оно упадет на камень, а с той стороны…

– Ладно, понял. С той стороны вторая берёза.

Рьяла дай мне сил. Я глубоко вздохнула и села на корточки. Я положила руки на землю. Сзади о чем-то хихикал блондинчик, Аурр велел ему помолчать. Земля черная, корни старые. Ветер крепкий приходи, прилетай. Я сожгла чердак трактира, что мне берёза? Руки похолодели, послышался хруст, а за ним плеск. И я поняла, что всё это время не дышала.

– Получилось! – воскликнул Аурр.

Берёза упала. И её не хватило. Ствол у другого берега казался тоньше моей руки. Но я уже поняла, как это делать. Второе дерево рухнуло сразу, стоило только об этом подумать. Из носа капнуло, я потянулась вытереть рукавом. Кровь. Я вытащила из кармана платок, свернула в трубочку и сунула в ноздрю. Только бы сильно не потекло. Голова немного кружилась.

– Барон?

– Всё в порядке, – отрезала я, закрывая лицо рукой. – Проверь, насколько крепко они лежат.

– Барон, – вздохнул он не особо довольно, но потащился щупать берёзы, а большего мне и не надо. – Нормально, – отозвался Аурр. Я отняла платок, на жёлтой ткани расцвели мокрые алые пятна, почти что маки, если им стебли подрисовать. – Барон? Да не отмахивайтесь вы от меня! – Он положил мне руку на плечо, тяжёлая, и повернул к себе. – Давление? Хотите шоколадку? У меня с орехами есть.

– Отстань, – прошипела я.

– Вы хотели сказать «спасибо», – он улыбнулся, вытаскивая из кармана конфетку в золотой обёртке. Вот и зачем? Но проще, наверное, взять. Вложил конфету мне в руку и хлопнул по плечу. – Не отвергайте доброту, барон, особенно в таких мелочах.

Что ж ему так нравится всех поучать? Боги… Конфета выглядела бывалой и дорогой, как из подарочной коробки, такие тащат учителям и начальникам, а не носят в карманах летней одежды.

– Что? Как? Получилось? – беспечно поинтересовался блондинчик, будто мы тут чай кипятим. – Можно идти?

– Можно, – дал отмашку Аурр, не давая мне рявкнуть на идиота и глянул потом, будто он такой умный-умный, а я бестолковый ребёнок. – Всё хорошо?

Я неопределённо мотнула головой, хотелось посидеть где-нибудь в тенёчке подальше ото всех. Позади меня оказалась Астрис. «Ого!» – шепнула она мне в затылок и мне стало тепло, и значит – не напрасно.

Блондинчик взгромоздился на берёзу, расставил руки в стороны, согнул ноги в коленях и пополз боком как краб. Берёзу гнуло и шатало. Река лихая пенистая бурлила, разлетаясь на камнях скопами искристых брызг. Блондинчик полз и почти дополз уже до второго камня, поставил ногу на сочленение коряг. Раздался треск и вскрик, Астрис вцепилась в ворот моей рубашки, дёрнула, меня шатнуло назад. Блондинчик лыбился по ту сторону переправы.

– Пустяк! Давайте сюда! – крикнул он.

«Зютов потрох», – прошипела я, благо, мой шёпот скрыла река.

– Сначала рюкзаки, – сказал Аурр и часть моей паники стаяла. – Я встану на второй камень, барон передаст мне, я передам вам.

Я кивнула. Аурр потрогал берёзу, в отличие от блондинчика он не прыгал и не полз, а просто прошёл по стволу, будто тот не шатался и воды внизу не было.

Я подняла блондинчиков рюкзак, подняла и только чудом не рухнула вместе с ним. Грёбанная берёза шаталась, гребанная вода плескалась. Аурр быстро принял у меня рюкзак и так же лихо перекинул его дальше. Потом я передала Асин, с ним вышло проще, а на своём я уже научилась.

– Рей! – только и успела вскрикнуть я.

Мой рюкзак плюхнулся на воду, его тут же швырнуло на выступающий камень. Он немного полежал там, а потом полетел дальше. Чёртов блондинчик! Меня ещё немного мутило от прошлых чар, и платок в кармане пропитался кровью. Я неважный чародей и почти все свои силы трачу на поддержание баронского заклятье. Магия хлынула из меня тугой волной, в глазах потемнело. Речная вода вспенилась и замерла, из меня будто вышибло дух, но я не упала и не порвала связь. Волна обняла мой рюкзак и подняла выше уровня камней, я точно тянула что-то тяжелое в гору, тянула и тянула, а оно не сдвигалось. Рюкзак с брызгами хлопнулся на противоположный берег. Штаны блондинчика из светло серых сделались чёрными, и по делам ему. Я вытерла лицо рукавом рубашки. Просто брызги и пот. Река с ревом побежала дальше. Берёзы остались невредимы. Даже Аурра не намочило.

Я осторожно наступила на ствол. Мне хотелось поскорей перебраться и проверить, что-то там с рюкзаком. Астрис опасливо глянула на меня и приоткрыла рот.

– Всё в порядке, – оборвала я. Пусть думают, что я всесильный барон-избавитель. Пусть думают, что мне ничего не стоит вот так вот поднять реку и соорудить мост. Может со временем я и сама в это поверю.

У рюкзака оторвало левую лямку и выхолостило шнур с горловища, ну и ещё он промок, разумеется, а в целом нормально.

– Что-то пропало? – поинтересовался Аурр, глядя как я без ниток пытаюсь приладить лямку.

– Не знаю, – сказала я честно. Краденные латы на мне, деньги и меч пристёгнуты к поясу. Сушить одежду без толку, бумаги у меня с собой нет, пропасть могла только карта. Пока он не сказал, я и не думала проверять. Я спасала свои трусы, свои теплые носки и сменную одежду, и вторую менструальную чашу. Больше ничего ценного у меня и не было. Я заглянула внутрь.

Ну да.

Проклятье.

Из расстёгнутой горловины вылетела моя часть провианта. И чашка.

– Чашка с крышкой, – признала я убито. – И еда. – Я сунула руку поглубже. Одежда осталась сухой, только спальник снизу вымок.

– Ну это нестрашно, – улыбнулся Аурр.

– Она новая была и удобная, – простонала я, – и с крышкой. Кружка с крышкой.

Проводник смотрел на меня участливо, то есть он пытался: глаза участливые, а сам чуть ли не ржёт, прикрывая бороду ладонью.

– Проклятье, – вздохнула я, чтобы как-то это закончить.

Ну такая кружка! Удобная кружка, да ещё и с крышкой. Самая бестолковая, самая пустячная и до рези обидная утрата. «Утрата», – покрутила я на языке. Казалось бы, дай слову воздуха, и слово как огонь загорится не пламенем – звуком. Сука. Вот именно это со мной и происходит. И к чёрту кружку, даже с крышкой, упала и Зют с ней.

– Новые вещи терять обиднее всего, особенно те, что ещё могли послужить. Те… – Слова закончились, осталось только глухое шипение. Точно книгу не прочитанную в воду выбросить, выкинуть надкушенную шоколадку… Этот придурок же ещё и мой шоколад утопил. Рьяла милосердный, ну почему он такой дебил? Или… почему я не застегнула рюкзак как следует? – Мы ведь могли… я ведь могла… гробить нереализованный потенциал обиднее всего.

– И вы говорите сейчас не о кружке? – поинтересовался Аурр.

– С крышкой… Ну Зют… такая кружка.

– Придётся всё-таки в деревню зайти.

– Придётся, – согласилась я. – И еды у нас мало. Ты знаешь, есть здесь деревня поблизости?

Мои хваленные брумвальдские карты показывали лес. Сплошной зелёный Линьский лес – пятно в нечитаемое число гектаров.

– В дне пути.

– Можешь свою карту показать? У тебя?..

– Здесь аномалия, барон. Гвардейские карты с таким не справляются.

– А твои?

Он всё же сунул руку в карман и вытащил тонкую чёрную не то книжицу, не то вообще пластину. Совершенно гладкую, совершенно чёрную со всех сторон одинаковую. Приложил палец, пластина вспыхнула, высвечивая поле для ввода графического пароля. Проводник быстро обрисовал что-то пальцем, единственное о чём успела я подумать, так это о стоимости этой хреновины. За мои гвардейские карты те гривеньщики обещали два мешочка серебром. Три месяца тёплой и сытой жизни в городке вроде Чёривского. В Капустном можно и полгода прожить. Сколько же тогда стоит его? И сколько во имя Рьялы платят проводникам? Если он проводник. Если.

Княжич

Ему выдали метлу и чёрную робу. У всех здесь было по метле и по чёрной затасканной робе, то есть рясе. Мальчик знал: это называется ряса, но чувствовал он себя арестантом. Он думал утром, когда надевал её поверх своих ещё хороших, ещё дворцовых штанов; он думал вечером, когда запихивал её в шкаф, а нужно было, конечно, вешать. Думал и скрипел зубами, казалось, зубы скоро сотрутся и выпадут от таких скрипений. Думал, а можно ли подхватить от этой гадости грибок, клещей и блох?

Мальчик ходил в баню, ходил так часто, как только ему позволяли, а потом понял: никто не следит, и стал ходить каждый вечер. Все молились, а он мылся.

Над ним смеялись, но он не слушал. Грех не отмыть водой, говорили ему, но не в глаза, а в спину. А если в спину, то можно не слушать, так? Все эти недели, по началу мальчик зачеркивал дни, потом перестал, все эти недели он был один. Он ходил на уроки, он поднимался по узкой лесенке со стёсанными каменными ступенями в холодную трапезную, он мёл чертову площадь, площадь с видом на большой мир, и площадь перед безликим черным храмом.

– Мети, мети, цесаревич! – услышал мальчик. Оборачиваться он не стал.

Придурки, понял мальчик. Здешние дети его ненавидели. Все они были сиротами, все они жили здесь куда дольше чем он, и считали это место своим, а его лишним, глупым, сытым дворянчиком.

– Шо тебя папка листья грести не учил? – придурок не унимался. Он подбирался всё ближе и ближе, видимо, думал, что его не слышат. Придурок. Что с придурка взять? Мальчику даже оборачиваться не нужно было, он всё слышал, а что не слышал в луже подглядел. Их пятеро. Тот, что лезет, тощий и длинный, выше мальчика, старше мальчика, он у них за главного. Он у них силач. Таких силачей мальчик не боялся, да он их всех не боялся! Чего бояться-то?

– Куда ему? – влез второй. Второго мальчик тоже узнал по голосу. Он гундосил, и на уроках чихал. Всё время чихал, и кашу свою он ел с соплями. – Нашему кудрявчику небось сто слуг носик платочком промокали да шнурочки бантиком завязывали, чтоб не жало.

– Отвечай, когда к тебе старшие обращаются! Учил?!

А первый злится, отметил мальчик. Ну пусть злиться, что мальчику его злость?

– Нет, – отрезал мальчик. Может они уберутся уже? «Не уберутся же!» – понял мальчик да с каким-то зловещей радостью. Они драки хотят, значит будет им драка! Мальчик принялся ещё усерднее царапать прутьями плиты.

– А ты представь, что это меч, – подсказал третий почти любезно. – Как там твоя поблескушка называется? Цвайхерпыг? Цвейпурпыг?

– Не ломай язык! Эту дрянь в народе кошкодёром кличут, – снова влез длинный, он у них ещё и за умного. Остальные принялись одобрительно гукать и хмыкать. —Знаешь, сколько добрых людей из-за неё полегло, а княжич? – выплюнул длинный.

– Цвайхендер, – оборвал его мальчик, перехватил метлу и зыркнул на умника. Умник от неожиданности отшатнулся да прямо в лужу!

– Эй, ребят! – продолжил он, но тише, – А он ещё и говорить умеет! Ну-ка вякни, вякни ещё, будь хорошей псинкой!

Придурки в балахонах затопали, захрюкали, кривенькие, злобные, точно сороки в этих потасканных черных тряпках.

– Вон пошли! – рявкнул мальчик. Он сыном князя, он такого не потерпит! Как эти «старшие» говорили, вообразить, будто метёлка – меч? Да, пожалуйста! Мальчик перехватил древко метлы двумя руками, как его учили на тренировках, и с огромной радостью ткнул задиру в живот.

Обидчик вскрикнул и рухнул навзничь, его свора только этого и ждала, с громким улюлюканьем они кинулись на мальчика. Четверо на одного, разве так честно?

Терия Лорис

Небо на закате было не розовым и карминово-красным сначала оно побелело, затем начало темнеть. Мне нужно переодеться, но тёмную палаточку заняли Астрис с блондинчиком, то ли они там тоже переодевались, то ли тихо трахались.

Проводник, оставшийся без места для сна, неразборчиво мурлыкал себе под нос. Я вдыхала можжевеловый чад и сама уже немного стала можжевеловым чадом. К мыскам баронских сапог липли мокрые травинки и костровый пепел.

– Сегодня поспим так, а завтра растянем полог. Его можно расстегнуть и растянуть. – Сказала я громким баронским голосом, так чтобы и в палатке услышали. – Ночи пока тёплые. Если по дороге будет город… деревня, – поправилась я. Откуда взяться городу в Линьских лесах? – поищем вторую палатку. Может кто старую захочет продать.

Мало вероятно. Очень мало вероятно. Проблема возникла по моей глупости, мне же её и решать.

– Авось повезёт, – благодушно кивнул проводник.

Почему у проводника, который всю жизнь шляется по лесам, нет своей палатки? Рьяла милосердный, у него даже куртки нет. И сменного белья. Благо, идём недолго и вонять он ещё не начал, а завтра будет озеро.

Горящий можжевельник трещал и посвистывал. Серое небо стало чернеть.

– Хотите ещё чая, барон?

– Нет, благодарю. Не хочу ещё раз идти в те кусты. Чая и еды мне на сегодня хватит.

– Вы слишком далеко ушли. Тут никого нет, только мы, медведи и горы.

Ушёл и ушёл ему-то что?

– Не хочу смущать медведей.

Проводник рассмеялся, будто это было смешно.

– Как думаете, за тем двойным водопадом есть озеро?

Я пожала плечами, водопад, который показывал Аурр, расходился двумя хвостами у широкой скалы, расходился, а потом пропадал в лесу. Истоки его находились высоко-высоко за щербатым гребнем, похожим на драконий хребет.