Читать онлайн Убийства на водах бесплатно
Посвящается всем, кто прочел роман «Герой нашего времени»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРАГИЧЕСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ.
Глава первая. Возвращение в Пятигорск.
Доктор Вернер остановился перевести дыхание, проклиная старого приятеля, вновь, как и два года назад, нанявшего квартиру у черта на куличках, куда надо забираться добрые полчаса по пыльной тропе. Удовольствие не для хромоногого! Хотя вид отсюда и вправду открывается изумительный. Впрочем, тут на горячих ключах вряд ли кого удивишь живописными пейзажами!
Немного помедлив, Вернер вошел в палисадник и сквозь молодую листву черешен увидел сидящего на террасе человека, перед которым на низком столике стояла чашка с дымящимся кофе. Сидящий о чем-то глубоко задумался и не сразу заметил утреннего гостя, так что у доктора было время разглядеть, что Григорий Александрович за два года как-то заметно заматерел – в его облике уже не было той победительной легкости, которая привлекала не только юных красавиц, но и всех, кто встречался на его пути. Прежняя мальчиковая стройность сменилась мужской зрелой крепкостью, грозящей в будущем превратиться в грузность, а во взгляде читалась даже не печаль, а почти болезненная тоска. Профессиональный взгляд лекаря разглядел и некоторую желтизну кожи, и заметно обозначившиеся на лбу следы морщин, пересекавших одна другую.
Доктор переступил с ноги на ногу, ветка под его ногой хрустнула, Печорин поднял голову и узнал шагнувшего ему навстречу приятеля. Улыбка, в которой по-прежнему было что-то детское, совершенно преобразила его лицо. «Иван Иванович, дорогой, – как я рад Вас видеть, доктор Мефистофель! Вас ведь по-прежнему так называют? Имя Ваше так плохо вяжется с Вашей фамилией, я не уверен даже, что всем пациентам оно известно! Что Вы? Как Вы? Все еще гроза водяного общества? Лечите своими познаниями и калечите своими карикатурами?
Увидев, как доктор тяжело опирается на трость, Печорин, встал и подвинул стул.
–– Простите, забросал Вас с порога вопросами. Присаживайтесь, любезный доктор, я сейчас спрошу для Вас чашку кофе. Хотя, может, желаете чаю или не откажетесь позавтракать?
–– Нет, нет, увольте, позавтракал уже и преплотно. А от кофе не откажусь, благодарю. Я все по-прежнему: прописываю ванны, собираю сплетни, раздаю советы, по большей части бесполезные. Уверен, что в Вашей жизни гораздо больше было интересного и необычного за те два года, что мы не виделись. Довелось, наверное, побывать в лихих экспедициях и смертельных стычках?
–– Дорогой друг, романтизм военной службы сильно преувеличен – в ней много грязи, пота, крови и скучной рутины. Животным приходится быть чаще, чем героем. Научаешься и презирать людей, которые так охотно и просто уничтожают себе подобных, и уважать товарищей по несчастью. Кстати, я однажды при вылазке со своим отрядом охотников встретился мимолетно с Грушницким. Помните нашу с ним историю?
–– Помилуйте, как не помнить. Все могло бы кончиться катастрофою, и для многих, до сих пор я с ужасом вспоминаю то утро.
–– Да, по счастью, у него хватило мужества признаться в задуманной подлости перед самым началом поединка. И слава Богу. Я был искренне рад. Знаете, доктор, теперь, спустя время, я понимаю наверное, что был так беспощаден к нему, потому что видел в нем себя – как в кривом зеркале. Все, что я в себе самом не люблю, в нем преследовал и высмеивал. Нет, решительно хорошо, что все закончилось миром.
–– А общество-то наше жило тогда ожиданием скандала и драматической развязки, но после того, как и Вы, и Грушницкий покинули Кисловодск, все успокоились довольно быстро. Нашлись другие поводы для сплетен и пересуд. А что Грушницкий, как Вы его нашли при встрече?
–– Да мы и виделись не больше десяти минут. Но вполне, знаете, дружески. Жаль он погиб в бою вскоре после нашей встречи.
–– Погиб? Значит, все же судьба ему была умереть молодым. А Вы как в Пятигорске? В отпуску?
–– Да, дали отпуск за мои, так сказать, военные подвиги.
–– А, значит, были-таки подвиги!
–– Доктор, дорогой, поверьте мне, все это интересно только в романах господина Марлинского. Расскажите лучше про здешние новости. Кто нынче здесь, каково общество, есть ли приятные лица? Я намеревался было прямо с линии ехать в Петербург, но получил письмо от сестры, что она с тетушкой собирается сюда, на воды, вот решил задержаться, показать Варе здешние красоты, а заодно и приобщится «к чающим движения воды», как помнится, Вы любили называть нас, болезных, но для Вашего-то докторского кармана весьма полезных.
–– Новости наши стары и Вам знакомы, все тот же ежедневный обряд: из ванны на пикник или на бульвар. Впрочем, нет. Есть две новости, которые Вас наверняка заинтересуют. Во-первых, здесь Ваши старые знакомые – княгиня Лиговская с дочерью.
–– Княжна Мери здесь! Снова нас сводит насмешница-судьба!
–– Здесь, но Вы ее не узнаете. Во-первых, она уже не Мери: требует, чтоб ее величали не иначе как Марьей Сергеевной. Во-вторых, она стала настолько свободной и своенравной особой, что матушка ее теперь и уважать-то боится. К занятиям алгеброй добавилась чуть ли не анатомия, часами сидит за книгами, читает дерзкие французские романы и прескучные русские журналы, замуж решительно не собирается и даже, как вчера мне со слезами призналась княгиня, – покуривает пахитоски. Свела тут дружбу с капитаншей Ган – та мечтает сделаться русским Жорж Сандом и даже, кажется, уже опубликовала какую-то повестушку в журнале Сенковского.
–– И что, тоже клеймит узы брака?
–– Не знаю, опусов ее не читал, но сама писательница замужем, две дочери при ней, да был еще сын, но тот недолго прожил. Все эти подробности мне маменька ее рассказала, приятнейшая и весьма образованная особа. Здоровье ее расстроенно, но все же не так, как у дочери – та довольно слаба. Надеюсь, Кавказ ей пойдет на пользу. Но что за мода у нынешних молодых женщин – читать и писать романы! И это вместо того, чтобы их заводить. Доктор явно собирался развить тему – как всякий холостяк он любил поговорить о женщинах и их предназначении, но Печорин перебил его вопросом
–– А вторая новость?
–– Ах да, эта новость, наверное, даже первого нумера заслуживает. Третьего дня у казачьей слободы нашли мертвое тело кирасира Мстиславова. Молодежь ездила на прогулку по берегу Подкумка, кирасир был в их компании. А чуть позже обнаружилось, что еще одна девица, дочь воронежского помещика Корнеева с той прогулки не вернулась. Матушка подняла шум, и откомандированные для поиска казаки нашли бездыханное тело девицы в лесу, недалеко от того места, где бедного кирасира обнаружили. Оба зарезаны ножом. Очевидно, что это черкесы шалят. Комендант велел усилить дозоры. Сегодня все наше водяное общество соберется в Ресторации. Комендантша и другие наши «хозяйки вод» объявили сбор по подписке в пользу скорбящих родителей. У них кроме покойницы еще целый выводок детей. Старшая – близнец погибшей, да еще малышни человек пять, кажется.
–– Вы пойдете туда, доктор?
–– Разумеется, счел своим долгом отдать дань памяти бедной девушки. Наверное, дикари охотились за кирасиром, а девица случайно рядом оказалась и попала под нож злодеев.
–– Не будете возражать, если я присоединюсь к Вам? Не откажитесь меня отрекомендовать?
–– К Вашим услугам. Заходите ко мне часов в пять пополудни. Я квартирую все там же, надеюсь, не забыли.
–– Конечно, помню. До встречи, дорогой доктор, рад был Вас снова увидеть!
Доктор спустился в палисадник, но вдруг остановился и повернулся к Печорину.
-– Я ведь забыл Вам сказать еще об одном, – княгиня Вера Галахова тоже здесь, в Пятигорске. Сын ее умер прошлым годом от скарлатины. Она совсем плоха, последняя стадия чахотки, муж привез ее неделю назад и уехал. Уверял меня, что неотложные государственные дела требуют его присутствия, а я так думаю, что не хочет видеть ее предсмертные мучения. А она, бедняжка, уверила себя, что ванны и горный воздух ее воскресят.
Печорин молча стоял на террасе. Доктор приподнял шляпу и удалился, тяжело опираясь на трость.
Глава вторая. В Ресторации.
В седьмом часу, когда с гор уже потянуло вечерней прохладой, Печорин и Вернер направились по широкой и пыльной улице от дома доктора к шестиколонному зданию Ресторации, которое возвышалось великаном среди низкорослых домов обывателей. Липы знаменитого бульвара не слишком подросли за минувшие два года, а на скамьях по-прежнему сидели молодые франты, подагрические старики и гувернантки, присматривающие за играющими тут же детьми. Но горы, обступавшие городок со всех сторон, создавали величественную декорацию для этих скучных и однообразных сцен из провинциальной жизни.
Поднявшись по широкой лестнице, спутники вошли в зал ресторации. Сухонькая женщина в черной кружевной наколке стояла в правом углу, принимая соболезнования. Видно было, что она держится из последних сил и, казалось, вот-вот покачнется и упадет на руки стоявшего справа низкорослого пожилого господина с красной лысиной, обрамленной остатками редких волос – вероятно, скорбящего отца погибшей девицы. А слева стояла симпатичная юная блондинка с серо-голубыми глазами, из которых немолчно текли слезы, и она время от времени утирала их кружевным платочком.
Усевшись за стол в буфетной и спросив бокал шампанского, Печорин оглядел зал. Некоторые физиономии показались ему смутно знакомыми. В господине, который кивнул ему, чуть привстав со стула, он узнал московского франта Раевича, приезжавшего на горячие ключи каждый год – и кажется не для того, чтобы поправлять здоровье в ваннах, а для того, чтоб терять его за картами и вином. Печорин равнодушно скользил взглядом по сборищу знакомых типов: плохо одетые степные помещики с тяжеловесными женами и смущающимися дочерями, шумная армейская молодежь, желчные старики – ветераны вод, петербургские денди, пытающиеся запахом парижских духов перебить здешний сернистый аромат.
«Скорей бы уж Варя1 приехала. Провести с ней недельку и уехать из этого горячекислого киселя», – подумал Печорин, едва сдерживая зевоту. Но вдруг одно лицо из вереницы типических физиономий показалось Печорину странно знакомым. Господин, который задержал на себе взгляд Григория Александровича, был высок и очень худ. На лице, усеянном оспинами, выделялись густые черные брови над маленькими серыми глазками, смотревшими, впрочем, умно и дерзко. Рот его был как будто лишен губ и напоминал прорезь в картонной маске, а борода узкой полоской обрамляла впалые щеки и угловатый подбородок. Печорин уже догадался, кого он неожиданно для себя увидел в зале пятигорской ресторации, но все же спросил у Вернера.
–– Доктор, вон тот господин с бородой a la St.-Simonienne, не из Ваших ли пациентов?
–– О, это господин Горшенко, или как он сам себя называет, Горшенков, из столицы. Говорят, весьма богат и влиятелен.
–– Богат? Когда я знавал его в Петербурге, он был со всеми знаком, служил по каким-то поручениям, вечно жаловался на крайнюю занятость, хотя, кажется, был существом вполне бесполезным. Но больших денег у него отродясь не водилось, вечно волочился за богатыми невестами.
–– И судя по всему, его матримониальные хлопоты увенчались успехом. Вон его супруга – та в бежевом, что разговаривает с комендантшей.
Переведя взгляд на даму в бежевом платье, Печорин едва мог скрыть свое изумление: он узнал в мадам Горшенковой mademoiselle Negouroff, даму, с которой он имел когда-то в Петербурге затейливую светскую интригу: сначала оказывал всевозможные знаки внимания отцветающей красавице, а потом демонстративно от нее отвернулся и таким образом добился своей изначальной цели: приобрел то, что называют светской известностью, то есть прослыл человеком опасно привлекательным и потому интересным. Чувства Лизаветы Николаевны – двадцатипятилетней кандидатки в старые девы, которая, чередуя страстное красноречие с жеманным кокетством, пыталась удержать возле себя любого кандидата в женихи, Жоржа Печорина в ту пору интересовали мало. А теперь он почувствовал нечто вроде стыда за свое тогдашнее поведение.
Лизавета Николаевна Негурова, ныне мадам Горшенкова, выглядела еще более худощавой и бледной, чем четыре года назад, но одета была к лицу. В черных густых волосах ее блестела драгоценная диадема, а сухую шею обрамляло массивное бриллиантовое колье.
–– Доктор, а кого Вы пользуете – мужа или жену?
–– Господин Горшенков наносит визиты регулярно, но они носят скорее ритуальный характер, а супруга его, я думаю, приехала сюда не зря, надеюсь, действие вод будет благотворно для ее слабого здоровья. Хотя визитов к врачам она отчего-то упорно избегает, но ее внешний вид сам за себя свидетельствует.
–– Доктор, признайтесь, Вы же по-прежнему, собираете сплетни о Ваших пациентах? Что Вы знаете об этой чудесной паре, извольте поделиться со старым приятелем. Вы говорили о Лизавете Николаевне как о выгодной для Горшенкова партии, но откуда взялись у нее капиталы?
–– Ну сначала-то особых капиталов и не было, мадумазель Негурова, вышла замуж за господина Горшенкова с отчаяния, – я думаю, схватилась за последний шанс. Она смутно намекала на какую-то скандальную историю, после которой ей уже трудно было надеяться хоть на сколько-нибудь приличную партию (В этот момент Печорин опять почувствовал укол совести!) Вот на безрыбье и пошла за малороссиянина. А через год Елизавета Николаевна вдруг сделалась весьма богата, а с ней и ее благоприобретенный супруг.
–– Это каким же образом?
–– Да самым драматичным. Ее родители поехали на свадьбу племянницы, дочери сестры Катерины Ивановны, как звали матушку Елизаветы Николаевны, если не ошибаюсь. Свадьба была на широкую ногу, в тамбовском имении матери невесты, вся родня там собралась. Сама Лизавета Николаевна не смогла поехать: была на сносях и носила дитя очень тяжело. Так вот в самом разгаре свадебного торжества случился пожар и в огне погибли и родители ее, и невеста с женихом, и тетушки с дядюшками. Мадам Горшенкова потеряла ребенка, долго была больна, а по выздоровлении обнаружила себя наследницей всех своих родных!
–– А господин Горшенков не присутствовал на этой роковой свадьбе, оставался при жене?
–– Нет, он в это время ездил куда-то, по казенным делам, кажется. Но всего в подробностях я не помню, да и не знаю – я все же врач, а не исповедник.
В зале Ресторации людей прибывало. Некоторые искренне сочувствовали несчастному семейству, другие пришли поглазеть – прежде всего на старшую дочь, которая по слухам, была, как две капли воды, похожа на убиенную. Наскучив смотреть на толпу соболезнующих, Печорин и доктор вышли из Ресторации на вечерний воздух. Но только они свернули на бульвар, как молодой женский голос окликнул доктора. Обернувшись, приятели увидели направлявшуюся в залу Ресторации компанию. Немного располневшая княгиня Лиговская в обществе немолодой супружеской пары уже взошла по ступенькам лестницы, за ними следовали три юные особы. Одна из девушек, остановившись у нижней ступеньки, приветливо махала доктору рукой.
–– Княжна Мери, то есть, прошу прощения, – любезная Марья Сергеевна, добрый вечер! – сказал доктор, приподнимая шляпу. – А я нынче в приятной компании. Узнаете? – доктор указал на Печорина, выступившего из тени молодой липы.
–– Очень рад Вас вновь видеть, княжна, – сказал последний, с неожиданным для самого себя смущением целуя протянутую руку.
–– Я тоже рада, искренне рада встрече, – отвечала княжна Марья, взглянув на спутника доктора. Печорин вспомнил вдруг, как когда он нахваливал бедному Грушницкому бархатные глаза и длинные ресницы юной Мери. Ресницы остались такими же длинными, но взгляд – взгляд был совсем иным – не мягким и извиняющимся, а прямым, свободным. А в глубине прекрасных серых глаз скрывалась улыбка, едва ли не ироническая.
–– А я полагал, что Вы сохранили обо мне недобрые воспоминания.
–– О нет, напротив, встреча с Вами была для меня прекрасным и полезным опытом. Вы своим нежданным поцелуем тогда у Провала разбудили меня, как принц спящую царевну. Я перестала грезить о небесной любви и прислушиваться к благоразумным советам маменьки и начала жить своим умом и по своему хотению. Так что я Вам очень благодарна за преподанный урок.
Печорин слушал речь Марии Сергеевны с изумлением. Неужели это та самая робкая девушка, которою он два года назад вертел, как заводной куклой, предугадывая наперед каждое ее душевное движение, как предугадывает опытный шахматист ответный шаг начинающего игрока. Это двадцатилетнее создание с гибкой талией, бархатными глазами, нежным ртом, из которого раздавались свободные и дерзкие речи, было в сто раз обворожительней и привлекательней той девочки, которую он сравнивал с цветком, предназначенным для того, чтобы сорвать его и, насладившись девственным ароматом, бросить на дорогу. А этот расцветший цветок не только не бросишь, но исцарапаешься до крови, пытаясь сорвать.
–– Григорий Александрович, я вижу в Ваших глазах загорелся прежний охотничий азарт, не так ли? Оставьте свои старые привычки, давайте будем добрыми друзьями, заходите завтра к нам, я Вас познакомлю с моей подругой Еленой. Она писательница. Зинаида Р—ва, может читали ее повесть в «Библиотеке для чтения»?
У Печорина на кончике языка уже вертелась острота о том, что женщина-писательница, на его вкус, престранное создание – нечто вроде змеи во фланелевом халате, но он прикусил язык и пообещал непременно, завтра же нанести визит.
Глава третья. Происшествие у источника.
На следующий день с утра княгиня Лиговская с дочерью отправились к Елизаветинскому источнику, где по обыкновению встретились с семейством Фадеевых2. Супругам Фадеевым было под пятьдесят. Сухощавый Андрей Михайлович и высокая, полная Елена Павловна представляли собой образец супружеской любви и согласия. На воды они приехали с тремя дочерями и двумя внучками, двухлетней Верочкой и семилетней Лелей, матерью которых была та самая писательница и капитанша Ган, что сделалась задушевной водяной подругой княжны Лиговской. Младшая дочь Фадеевых – Надя, была лишь на год старше своей племянницы, а девятнадцатилетняя Катя занималась Верочкой и Лелей, кажется, не с меньшей любовью и прилежанием, чем их родная мать – Елена Андреевна, сочинявшая новый роман, действие которого происходило в Пятигорске.
Старшее поколение ушло принимать ванны. Няня Орина на повозочке привезла к большому дому с длинной галереей Верочку. Старый солдат, завидев малышку издали, улыбнулся и, взяв под козырек, прокричал: «Здравия желаем кривоногой капитанше!».
«И вовсе она не кривоногая», – вступилась за сестру Елена, которую все называли Лелей. – У нее слабые ножки, но вовсе не кривые. Она будет каждый день купаться и обязательно побежит на своих ножках!» и Леля, отбежав в сторону, показала солдату-караульному язык.
–– Ты что, разве можно?! – одернула ее восьмилетняя Надя.
–– Ты, Надин, серьезная и скучная, как тетушка, – возразила ей Леля.
–– Так я твоя тетушка и есть, – сказала Надя. Она была спокойной и рассудительной, в отличие от Елены, которая по виду и поведению казалась старше своего возраста, любила надерзить, придумать какую-нибудь шалость, и вечно с самым серьезным видом, сверкая огромными голубыми глазами чуть навыкате, рассказывала самые невероятные истории. Например, о том, что ей снятся вещие сны. Бабушка Елена Павловна, которую девочка называла «бабочкой», смеясь, говорила, что в семье растет еще одна сочинительница романов.
В галерее было людно, больные прогуливались, попивая воду целебного источника. Принявшие ванны или ожидавшие сеанса сидели на скамьях. Княжна и Елена Андреевна тоже присели на выкрашенную с зеленый цвет лавочку по соседству с той, на которой расположился довольно нескладный и худощавый молодой мужчина, читавший газету.
Екатерину, собиравшуюся к ним присоединиться, остановил проходивший мимо пожилой генерал. Взявши девушку за руку, он с некоторым пафосом произнес: «Я слышал вчера, барышня, ваш разговор с господином Вергопуло и так благодарен вам за все высказанное вами! В ваших словах было столько патриотизма и правды, что я готов на все для вас, – сделаю для вас все, что хотите, – взойду на колокольню Ивана Великого и спрыгну с нее; одним словом, вы можете потребовать от меня, чего вам угодно, я буду всегда весь к вашим услугам!» Генерал слегка поклонился и почти молодецки прищелкнул каблуками сапог. Катя засмущалась, сделала неловкий книксен и упорхнула к подругам.
–– Катишь, это за что тебе такая честь? – спросила ее сестра.
– Да это так ничего, пустяки!
–– Как пустяки, генерал ради тебя готов с колокольни прыгнуть! Что за разговор был, рассказывай, не томи.
–– Да вчера тут в саду один господин, Вергопуло, грек, но вполне обруселый, чиновник из Петербурга, рассказывал, что его как-то на обеде спросили русский ли он? А он будто бы отвечал: «Нет! И если бы во мне было хоть что-нибудь русское, я бы пустил себе кровь, чтобы во мне не осталось ни одной капли русской крови!». Ну я ему ответила.
–– Что, что ты ему ответила, Катишь? Что нашего генерала в такой восторг привело?
–– Да ничего, так, пустяки!
–– Нет скажи, скажи непременно!
–– Ну я сказала: «Как жаль, что вы не сделали этого сейчас же, – при умопомешательстве кровопускание бывает очень полезно».
Княжна Мери и капитанша залились веселым смехом:
–– Просто замечательно! Ай да, Катерина Андреевна, не полезла за словом в карман!
–– Да ну вас, – совсем засмущалась Екатерина, заметив, что и мужчина, сидевший на соседней скамье, тоже посмотрел на нее с интересом поверх газетного листа.
Она повернула голову в другую сторону и вдруг вскочила со скамьи с криком: «Леля, что ты делаешь, куда ты?!»
Воспользовавшись тем, что внимание матери и тетушки было занято разговором, семилетняя Елена начала забираться в гору, не разбирая тропы, прямо сквозь кусты и деревья, густо покрывавшие склон.
–– Елена, ты зачем туда полезла?! – вскричала и вскочившая со скамейки мать.
–– Мне вон туда надо, – Леля показывала рукой на место выше по склону.
–– Зачем тебе туда, что ты придумала, что за шалости дикие!
–– Я для бабушки цветок там сорву, вон тот желтый, для ее гербария.
–– Зачем туда-то лезть, вон такие же цветы тут внизу, у тропы. Вернись немедленно! – Елена Андреевна побежала было за дочерью, но сразу же запыхалась и закашлялась неудержимо.
–– Стой, Лена, я сама, – сказала сестра и, подобрав платье, отцепляя поминутно подол от колючих веток, устремилась вверх за непослушной племянницей.
Леля тем временем докарабкалась до того места, на которое она показывала рукой и остановилась, как вкопанная.
Катерина, которая наконец настигла девочку, тоже вдруг замерла на месте. Княжна Мери и капитанша смотрели вверх с недоумением.
–– Катя, Леля, что Вы там застряли, возвращайтесь скорей! – прокричала Елена Андреевна.
Но обе продолжали стоять неподвижно, уставившись в одну точку. Потом вдруг Катерина стала медленно и беззвучно оседать на землю, а Леля повернулась лицом к матери и прокричала: «Тут кто-то лежит, позовите кого-нибудь!» Мужчина, сидевший на лавке, бросил газету и пустился на помощь девочке, которая тянула за руку лежавшую на землю тетку. Цепляясь за кусты, он пытался влезть на склон, все время сползая назад и надрывно кашляя. Но тут на крик Лели, которому вторили мать и княжна, прибежали два караульных солдата, которые помогли спуститься вниз и девочке, и пришедшей в себя Екатерине, и застрявшему на склоне мужчине.
Глава четвертая. Происшествие в галерее.
Через полчаса Катерина сидела в тени на скамейке, над ней хлопотала княжна Мери, обтирая ее лицо мокрым шейным платком. Елена Андреевна прижимала к себе дочь, которая в отличие от взрослых совсем не казалась испуганной. Остриженный в скобку неудавшийся спаситель, продолжая кашлять, пытался отряхнуть грязь с панталон, но заметив, что к нему направляется женщина об руку с девочкой, смутился, пробормотал что-то невнятное и решительно ретировался.
На горе суетилась группа вызванных караульным солдатом казаков, а по бульвару к галерее почти бежал комендант и с ним рядом семенил пожилой унтер-офицер из инвалидной команды. Солдат внутренней стражи, отдав честь начальству, доложил, что на склоне в густых зарослях найден труп. Девица лет двадцати, по видимости зарезана ножом, но тело все искорежено, будто ее долго били или по камням таскали.
Елена Андреевна попыталась закрыть дочери уши, но Леля отвела ее руки, сказав: «Мама, да я ведь ее уже видела.»
–– Это я ее нашла, – сказала девочка, обратясь к коменданту.
–– А что ты там делала, милая? – спросил тот, вытирая вспотевшую под фуражкой лысину.
–– Я там цветок увидела редкий. У меня бабушка, Елена Павлова Фадеева, ученая, она собирает ботаническую коллекцию, гербарии делает, разные редкие цветы зарисовывает. Я полезла за цветком и увидела, что там эта дама лежит и что она неживая.
«Бедное дитя, такое потрясение!» – послышалось в толпе, в минуту собравшейся возле места происшествия.
–– Ну что ж, согласно новому «Наказу чинам и служителям», надо будет мне провести расследование этого прискорбного происшествия, – со вздохом сказал комендант.
–– Петр Семенович, – обратился он к инвалиду, – что там предписано в этого года Положении?
–– Так вроде, как там… осмотр, опрос, допрос, собрать эти, как их, –доказательства.
–– Ну вот мы все и сделали и осмотр, и допрос, и доказательства. Что тут и расследовать – ясно, что черкесы шалят. Их недавно в стычке поприжали – достать до войска не могут, вот и вымещают злобу на том, кто под руку попал, а попала незадачливая девица.
«Лизонька! – раздался вдруг жуткий вопль. Толпа, столпившаяся у колодца, расступилась, и толстая женщина в чепце набекрень протиснулась к носилкам, на которых солдаты с трудом и предосторожностями снесли с горы тело. Лицо девицы, превратившееся, казалось, в один фиолетовый синяк, было полуприкрыто спутанными белокурыми волосами. Грязное платье кое-где было разорвано в клочья.
Толстая женщина вскрикнула еще раз, совсем уж не человеческим, а каким-то хрипло-птичьим криком и грузно опустилась на землю возле носилок.
Вечером в доме, занимаемой княгиней Лиговской с дочерью, собралось всегдашнее вечернее общество – все Фадеевы, пожилые и молодые, и две дамы, старые знакомицы княгини Ольги Николаевны. Обеим им было под пятьдесят, и они были неуловимо похожи: обе безуспешно пытались молодиться, обе нюхали тайком табак и обе более всего на свете любили собирать и переносить новости и сплетни. Княжна Мери с капитаншей Ган звали их между собой «Бобчинский и Добчинский», в честь героев прошлогодней комедии писателя Гоголя-Яновского.
Печорин, сдержавший данное накануне обещание нанести визит, был встречен весьма гостеприимно. Его старые прегрешения были давно забыты княгиней, впрочем, так и не узнавшей о том, насколько далеко зашел его флирт с княжной. Печорин был представлен Андрею Михайловичу и Елене Павловне Фадеевым и с интересом задержал взгляд на их дочери, Елене Андреевне. Претендентша на роль русского Жорж Санда оказалась совсем не фланелевой змеей, а вполне миловидной хрупкой женщиной с выразительными и задумчивыми карими глазами. Сестра ее Катя, такая же темноглазая, не была красавицей, но пленяла юной, девственной живостью.
Разговор, разумеется, вертелся возле сегодняшнего происшествия в галерее, которому молодежь была свидетелями. Бобчинский и Добчинский женского роду с жаром уверяли, что бедная вдова – майорша Песцова прямо у трупа единственной дочери Лизаветы тут же впала в каталепсию, – как утверждала одна, или была разбита параличом, – как свидетельствовала другая. А самое ужасное – та степень зверства, которая была явлена в этот раз черкесскими бандитами: прежде чем зарезать, бедную девицу мучили и побивали камнями. Это как-то уж слишком даже для дикарей!
В это время в комнату вошел доктор Вернер, извиняясь за опоздание: он должен провести время у постели несчастной Песцовой, а потом еще задержался, беседуя с военным медиком Мойером, осматривавшим тело ее убиенной дочери. Все общество потребовало от Ивана Ивановича поделиться последними и самыми достоверными сведениями из первых рук. Доктор сообщил, что ни в католипсическое состояние, ни в паралич бедная майорша не впала, но ноги у нее отнялись и был сильный сердечный припадок, но, кажется, все обошлось. Что касается Лизаветы Песцовой то выяснилось, что она была убита несколькими ударами ножа, скорее всего кинжала, в шею, а страшные раны и синяки по всему телу получены ею уже после гибели.
–– Но это еще ужаснее, – вскрикнула княгиня Лиговская, – бить и топтать только что скончавшуюся в муках девицу, – для этого надо быть не просто дикарем, а безумным дикарем, чудовищем! И Ваша маленькая внучка нашла это истерзанное тело, бедное, бедное дитя! – обратилась княгиня Ольга Николаевна к сидящей рядом Фадеевой.
–– Моя внучка, к счастью, обладает таким же самообладанием и смелостью, как ее бабушка, – возразил стоящий за креслом жены Андрей Михайлович.
«Бедное дитя» в это время сидело на лавке в саду, где на в кучу теплого песка была посажена маленькая Верочка, и строило рожи, вызывая заливчатый смех малышки.
–– Леля, а скажи правду, – обратилась к ней сидящая рядом маленькая тетушка Надя, – зачем ты все же полезла на гору? Не за цветком ведь. Сестра Елена Андреевна верно сказала, таких желтых цветов вдоль тропы полным-полно.
–– Правду?! – Леля уставилась на Надин своими огромными голубыми глазами, излучавшими какой-то фосфорический блеск. – Это мне Индус приказал туда залезть. «Ты там найдешь что-то важное и страшное, ты должна это найти!» – так он велел.
–– Какой еще Индус? – Надя с тревогой взглянула на племянницу со сверкающими глазами и ореолом светлых кудрей, которые светились в лучах закатного солнца нимбом, и почти задрожала от страха.
–– Индус, который приходит ко мне во сне и рассказывает о будущем, – низким таинственным голосом ответила Леля.
Тут солнце скрылось за горой, нимб погас, няня Орина пришла за Верочкой и велела девочкам идти в дом.
В гостиной между тем разговор взрослых перешел на более мирные темы. Заговорили о литературе, о гибели нынешней зимой поэта Пушкина, и Елена Ган рассказала, что ей довелось незадолго до того видеть поэта на одной из выставок, которые она посещала в Петербурге, где тогда жила: «Я воображала его черным брюнетом, а его волосы не темнее моих, длинные, взъерошенные… он был бы некрасив, если бы не глаза. Глаза – блестят, как угли, и в беспрерывном движении. Я, разумеется, забыла картины, чтоб смотреть на него. И он… несколько раз взглядывал на меня, улыбался. А наша маман, – вы не поверите – была одна из первых, кто угадал в Пушкине гения. Ведь ей папá привез в подарок «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан», собственноручно переписанные поэтом.
–– В самом деле? – княжна Мери с изумлением посмотрела на Елену Павловну.
–– Да, это правда, – улыбнулся Андрей Михайлович. – Привез ей из Кишинева вместо гостинца. Я тогда ездил по службе в Бессарабию, и в доме генерала Инзова останавливался иногда в одной комнате со ссыльным молодым сочинителем. Моя Елена Павловна пришла от них в такое восхищение, что целую ночь читала и перечитывала их несколько раз, а на другой день объявила, что Пушкин несомненно «гениальный, великий поэт». Он тогда был еще в начале своего литературного поприща и не очень известен. Так что супруга моя едва ли не одна из первых признала в Пушкине гениальный талант и назвала его великим поэтом».
Разговор продолжался, перескакивая с одной темы на другую. Печорин с Фадеевым вышли на террасу, раскурить по трубке. «Эх, раз уж принялись вспоминать, еще расскажу про Пушкина, не при дамах, – сказал Андрей Михайлович. – Жить-то с ним в одной комнате для меня было крайне неудобно, потому что я приезжал по делам, имел занятия, вставал и ложился спать рано, а он по целым ночам не спал, писал, возился, декламировал и громко мне читал свои стихи. Летом, разоблачался совершенно и производил все свои ночные эволюции в комнате, во всей наготе своего натурального образа».
–– А я все слышала! – раздался из темноты веселый голос княжны Мери, которая тоже вышла подышать вечерней прохладой. Андрей Михайлович смутился, притворно закашлялся и не найдя, что сказать, ушел в дом. Печорин и Марья Сергеевна еще с полчаса дружески болтали на террасе, их свободный и непринужденный разговор шел совершенно на равных и был занимателен для обоих.
Проводив доктора и возвращаясь к себе домой, Печорин думал, что, пожалуй, в первый раз он разговаривал с молодой и привлекательной женщиной без всякого желания соблазнить и покорить, без всяких приманок любовной игры и вздорных романтических уловок. Он с удивлением обнаружил, что это дружеское сообщение доставило ему, кажется большее удовольствие, чем привычный флирт, искусством которого он владел в совершенстве. «Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас», – вспомнил он строчки поэта, о котором так много говорили минувшим вечером.
Взойдя в дом, он нашел на столике в прихожей два письма. Одно было от сестры Вари, которая извещала, что прибудет в Пятигорск послезавтра. От кого была другая записка, Печорину не нужно было догадываться – тонкий аромат, исходивший от конверта, разбудил в нем множество воспоминаний: Вера со времен тех давних юных весенних прогулок в Марьиной роще не изменяла выбору духов. «Потому, наверное, – подумал Печорин, – что я, уезжая из тетушкиной Подмосковной, заверил ее, что запах этих духов на всю жизнь в моей памяти будет связан с ней и нашею любовью». Не трудно было догадаться и о содержании записки – Вера укоряла, что, приехав в Пятигорск третьего дня, он все еще не нанес ей визита. Писала, что здесь она одна, что ждет его с неизменной любовью и надеждой.
Придется навестить ее завтра же. Любовь и страсть давно уже угасли в душе Григория Александровича, но с этой женщиной в его жизни было связано столько сладких, сильных, тревожных воспоминаний, что он чувствовал себя в бесконечном долгу перед нею, тем более что доктор намекал что дни ее сочтены.
«Да, я должен увидеть ее как можно скорее», – решил Печорин.
Глава пятая. Встречи и разговоры.
Утром следующего дня Печорин проснулся рано и, выйдя в сад, в который раз залюбовался открывшимся видом: горы были прекрасны и величавы, как вечность, и дела им не было до смертных человечков, копошащихся у их подножия. Начав размышлять о недолговечности жизни, Печорин вспомнил о погибшей в цвете юных лет девице Песцовой и решил спуститься в город тропой, выходившей к галерее, где было найдено ее тело. В одном месте на тропе деревья как будто расступались. и самой природой была создана небольшая площадка, с которой открывался прекрасный вид на лежащий внизу городок. Затем тропа резко поворачивала влево и ступенчато вела к Елизаветинской галерее. Печорин остановился на площадке полюбоваться видом и передохнуть, но насладиться тишиной и покоем ему помешало противное жужжание: огромная стая мух роилась слева от тропы, где было что-то вроде маленькой ложбинки. Оттуда доносился отдающий ржавчиной запах, который показался знакомым Печорину, перевидевшему на своем военном веку немало истекающих кровью солдат. Сразу за овражком открывался каменистый пригорок, а потом опять начинался мелкий кустарник. Присмотревшись, Печорин заметил, что кусты пониже помяты, и на ветках некоторых из них болтаются клочки ткани. Отломав от дерева сухую, но толстую ветку и используя ее вместо трости, Печорин осторожно двинулся влево и очень скоро понял, что девицу Песцову зарезали вчера здесь на площадке или вернее рядом с ней у ложбинки, куда и стекла, вероятно, кровь из раны. А потом тело ее со всей силы толкнули вниз, так что оно прокатилось по камням, поломало несколько кустов и остановилось, натолкнувшись на крепкий большой куст или дерево, в том месте, где и нашли его вчера Леля с Катериной.
Печорин, отложив визит к княгине Вере, направился сначала в комендатуру и рассказал о своих открытиях коменданту. Вошедшая во время их разговора комендантша в ужасе округлила глаза: «
–-Как! Черкесские разбойники бесчинствуют уже почти в центре города! Иван Мироныч, прикажи везде поставить караулы, на каждой тропе, у каждого фонаря!
–– Да откуда ж я тебе столько караульных-то сыщу, – возразил супруге не на шутку расстроившийся комендант. – А ты, Домна Сергеевна, попридержи язык, не рассказывай об этой новости направо и налево, и так уже некоторые семейства срочно покидают горячие воды. Вы со своими кумушками горазды сеять панику, а мне потом как унимать?!
Шагая по бульвару к дому, где жила Вера Галахова, Печорин заметил идущую навстречу пару и понял, что на этот раз ему не удастся избежать встречи с господином и госпожой Горшенко. Возможно, что сам Горшенков его с трудом и припомнит, так как знакомство их было поверхностным – виделись несколько раз в Петербургских гостиных на балах да обедах, но бывшая мадмуазель Негурова наверняка хранит о нем пренепрятные воспоминания. Но на нешироком пятигорском бульваре разойтись или затеряться в толпе было невозможно, потому Печорин подошел, поздоровался, обменялся с Семеном Сергеевичем парой ничего не значащих фраз, после которых Горшенков, приподняв шляпу сказал, что, к сожалению, должен откланяться и удалиться по некоторым неотложным делам и очень рад, что может оставить жену в приятной компании ее давнего знакомого.
Некоторое время Печорин и Елизавета Николаевна шли молча рядом. Печорин успел заметить, что выглядит госпожа Горшенко неважно – ее худощавость превратилась почти в костлявость, из-под шляпки торчал заострившийся тонкий нос и только глаза были по-прежнему недурны, хоть и печальны.
–– Рад Вас снова видеть, Елизавета Николаевна, – нарушил молчание Печорин. – И рад, что Вы добились всего, о чем мечтали в пору нашего знакомства. Вы богаты и, надеюсь, счастливы в браке.
–– Да, богата, но Вы, наверное, слышали, какой ценой досталось мне богатство мое.
–– Да, слышал. Примите мое глубочайшее сочувствие в связи с потерей Ваших родителей.
–– Знаете, Жорж, – сказала Елизавета Николаевна каким-то бесцветным голосом, совсем не похожим на ее прежний – кокетливый и немного визгливый – я до сих пор иногда содрогаюсь, как подумаю об их мученической кончине. И вся моя жизнь – череда потерь.
–– Но все же, я надеюсь, есть и приобретения. Я слышал, что Ваш супруг вполне успешен на карьерном поприще.
–– А Вы здесь в отпуску? – Елизавета Николаевна не поддержала разговор об успехах мужа, и беседа потекла по привычному руслу пустой светской болтовни: поговорили о погоде, о пользе вод, вспомнили нескольких общих знакомых. Госпожа Горшенкова поинтересовалась судьбой Вареньки и, казалось, искренне обрадовалась, узнав, что Печорин собирается завтра встретить сестру в Пятигорске, и выразила надежду видеть ее у себя. Горшенковы занимали один из лучших домов Пятигорска. Заверив, что они с сестрой непременно найдут время для визита, Печорин откланялся и направился, наконец, к дому Веры Галаховой. По дороге он припоминал, что слышал о нынешнем муже Елизаветы от ресторанных и бульварных собеседников. Поговаривали, что поднялся тот довольно высоко: при министерстве то ли внутренних дел, то ли юстиции состоит кем-то вроде исполнителя особых поручений. Толком никто ничего не знал, но все сходились в том, что Горшенков – человек влиятельный и со связями, и знакомство с ним может быть полезно во многих отношениях. Словом, заключил Печорин: «хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный».
Вера сидела в креслах на террасе, накинув на плечи турецкую кашемировую шаль, несмотря на то что день разгорался теплый, даже жаркий. Печорин содрогнулся от произошедшей с ней перемены: щеки ее впали, нос заострился, белокурые волосы, когда-то пышные и блестящие, выцвели и потускнели. На щеках ее горел лихорадочный румянец, а руки, которые она протянула ему навстречу, были холодны, как лед. Огромные серые глаза удивительного пепельного оттенка, смотрели на гостя с нежностью и мольбой. Печорин опустился на колено перед креслом и поцеловал поочередно руки княгини, на одну из которых был надет гранатовый браслет с медальоном. «Я так ждала тебя, Жорж! – прошептала Вера. – Я вчера была у нашего грота и вспоминала наши свидания в грозу, твои объятия и поцелуи. Теперь нам не надо прятаться в гроте, теперь никто нам не будет мешать. Муж мой в отъезде, да что мне муж, – презрительно скривила она губы. – Я жила с ним для сына, но мой бедный Николенька скончался прошлой весной, так что теперь мне нет дела до мужа. Любившая тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин. Нет, не то я сказала – не любившая, а любящая тебя, – только тебя и всегда тебя», – казалось, что Вера задыхается от переполняющего ее чувства. Печорин был не готов к таким стремительным и страстным признаниям, он присел на край стоящего рядом кресла и взял Веру за руку, еще раз подивившись хрупкости и невесомости ее кисти. «Знаешь ли ты, – продолжала княгиня, – что тетушка в завещании отказала мне свою Подмосковную – место, где началась наша любовь, где мы были так счастливы, пока ты не определился в полк. Помнишь, как ты заехал к нам в деревню перед вступлением полка в польскую кампанию, и я с поклялась тебе, что никогда не буду принадлежать другому, а ты обещал вернуться ко мне. Мы оба не сдержали своих обетов, но теперь, теперь мы можем вернуться в нашу Подмосковную и начать все сначала. Я чувствую, как горный воздух и горячие источники возвращают мне силы, я скоро буду совсем здорова!» Вера начала подниматься с кресел и пошатнулась. Печорин вскочил со своего места и заключил ее в объятья, с ужасом ощущая под своими руками каждую косточку ее птичьего тельца. Между тем Вера, как многие чахоточные больные, испытывала эйфорический угар: она прильнула к губам Печорина со всей силой болезненного желания.
Стук открываемой калитки и шаги в палисаднике спасли Григория Александровича от продолжения этой тягостной для него сцены. Держа в объятьях исхудавшее тело своей прежней возлюбленной, он испытывал только бесконечную жалость, отчасти нежность, но никак не желание, и не знал, как выйти из положения, не нанеся обиды. Поздоровавшись с взошедшим на террасу доктором Вернером, Печорин поспешил откланяться, не желая мешать визиту врача. В ответ на умоляющий взгляд Веры он пообещал в ближайшее время снова нанести визит и сопроводить ее на прогулку к колодцу или гроту.
Печорин поймал себя на том, что удаляется от дома княгини почти бегом, как нашкодивший мальчишка или незадачливый любовник, застигнутый мужем врасплох. И дело было не в болезни Веры, не только в болезни. Он, который еще недавно не упускал возможности любой ценой одержать любовную победу, он, который смеялся над любым проявлением сентиментальности не только в мужчине, но даже и в женщине, он задыхался сейчас от нежности, вины и бессилия. Многое бы он отдал, чтоб сделать эту женщину счастливой, но не в его силах было вернуть ей молодость, здоровье и надежду.
Из открытых окон Ресторации раздавались громкие мужские голоса. Печорин вошел в буфетную и увидел большую компанию офицеров. Легкораненые и выздоравливающие пили за упокой души своего товарища, кирасира Мстиславова и обсуждали события последних дней. Поручик с рукой на перевязи с жаром отстаивал версию, что в окрестностях Пятигорска промышляет разбойничья шайка. В доказательство он приводил рассказ, что неделю назад на Георгиевском тракте подверглась нападению татары, возвращавшиеся на кочевку с базара, куда водили продавать скот. Их ограбили, отобрали лошадей, деньги, одного татарина застрелили, а двое других успели убежать.
–– Ну нет, это шайка грабителей, она нападают там, где можно найти поживу, а что было взять с нашего кирасира или несчастных девиц? – возразил ему высокий корнет. Тут другое, тут наверняка абреки или хеджреты балуют, у них и кинжалы всегда наилучшие и рыщут они по горам в одиночку, как волки.
–– Ну а зачем этим абрекам девиц-то резать? – возразил поручик.
–– Так может, это они из мести, – вступил в разговор усатый штабс-капитан. У нас в крепостях офицеры балуют иногда: сговорят какого-нибудь юнца из мирного аула и тот за деньги или за оружие хорошее притащит свою соседку офицеру в наложницы. Тот ею наиграется да бросит, а горянка тихо и зачахнет. Ну вот какой-нибудь родственник такой бедняжки и пустился мстить – в ответ за гибель своей девицы наших девиц резать. Ну или есть такие, которым надо хоть одного гяура убить, чтобы отомстить за смерть дорогого ему человека и тем очистить свою совесть перед умершим. Кровь за кровь. Несколько лет назад возле поста Осторожный что было: казачьи семьи, возвращались с ярмарки, заночевали в степи под охраной кордона и вдруг ранней ночью раздался ружейный выстрел. Это черкес так в своих мягких чувяках подкрался, что ни малейший шелест злодея не выдал. И пуля его, пущенная на ветер, попала в обоз и ранила ребенка, убаюканного на коленях матери.
–– А вот еще было странное происшествие лет десять тому, у Бекешевской станицы, – вступил в разговор сидевший тут же инвалид из комендантской команды. – На поезд генеральши Корсаковой, которая в своем дормезе сюда, к Пятигорским минеральным водам, направлялась, сделано было нападение. Повар и камердинер генеральши, ехавшие впереди в особом экипаже, были убиты; кучер, лошади и дорожные сундуки – все исчезло бесследно. А генеральшу конвоировала целая сотня казаков, но замечательно, что ни в этой сотне, скакавшей за дормезом, ни на соседних постах – нигде не слыхали выстрелов; пикеты спокойно оставались на местах, точно на большой дороге и не происходило ничего особенного. Даже о самом происшествии узнали только тогда, когда передние казаки наткнулись на два трупа, брошенные поперек дороги. Тотчас дали знать в Бекешевскую станицу; оттуда выехала новая сотня, но и она никого и ничего не открыла.
Видно было, что инвалид рассказывает эту историю далеко не первый раз и каждый раз наслаждается предсказуемо недоуменной реакцией слушателей.
–– Господа, – выступил вперед черноглазый кавалеристский ротмистр с шапкой живописных кудрей на голове, – я предлагаю образовать из тех наших, кто на ногах и способен ездить верхом, отряд охотников в помощь казакам-караульным и, во-первых, ездить дозором в поисках разбойника или разбойников, а, во-вторых, сопровождать штатских и девиц, отправляющихся на прогулки по окрестностям.
–– Да кто ж сейчас по окрестностям будет прогуливаться? Сейчас одно семейство за другим из города прочь съезжает, – засомневался штабс-капитан.
–– Ну уедут только самые пугливые, а остальные, если тревога уляжется, снова примутся за пикники.
Офицеры начали обсуждать, как лучше устроить дело. Печорин просил его тоже иметь в виду, но только не завтра, так как он ожидает приезда сестры и должен посвятить предстоящий день ее встрече и обустройству.
Глава шестая. Варенька.
Печорин еще накануне подыскал для сестры удобную квартиру. Варвара Печорина была девицей уже не юной – ей шел двадцать второй год. После смерти матери она жила с дальней родственницей – троюродной теткой по отцу, по мнению Печорина, скучнейшей особою. Но Варенька в отношении к людям была полной противоположностью брату: она всех пыталась любить и понимать, в каждом, даже самом неприятном человеке умела сыскать достоинства. Уже в детстве, ребенком, Варенька жалела всякую божью тварь и тащила в дом хромую кошку или грача с поломанным крылом, хлопотала над ними и выхаживала. Жоржа Печорина, который был на семь лет старше сестры, это ее свойство скорее не умиляло, а бесило. Сам он с юности приучал себя к светской холодности и оттачивал искусство злой иронии. Он любил порассуждать о том, что зло порождает зло и первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого: идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не захотел приложить ее к действительности, ибо идеи – создания органические, их рождение дает им форму, и эта форма есть действие. Юная, шестнадцатилетняя Варенька, слушая эти тирады, весело смеялась и уверяла брата, что он совсем не таков и что когда-нибудь ему надоест рядиться в гарольдов плащ и изображать из себя вампира.
Брат и сестра Печорины после смерти матушки сделались владельцами трех тысяч душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии. Варвара Александровна вдобавок к доброму сердцу обладала недурной наружностью и получила блестящее для девицы воспитание – всего этого было более чем достаточно, чтобы рассчитывать на прекрасную партию и высокое положение в свете. Но Варенька ко всеобщему удивлению большую часть времени проводила в своем черноземном в поместье, где читала, ухаживала за больной теткой и даже входила в тонкости ведения хозяйства. На зиму она переезжала в столицу, но на балах и в большом свете появлялась нечасто, заслужив репутацию весьма странной особы. С братом Варя состояла в постоянной переписке, но виделись они последний раз три года назад на похоронах матери. Она вызвалась сопровождать тетушку на воды во многом потому, что надеялась свидеться здесь с Григорием Александровичем. Варенька единственная из всех называла Печорина не Жоржем, а на английский манер Грегом, заявляя, что именоваться Жоржем ему совсем не идет, да и вообще он ведь не Георгий, а Григорий, то есть, по-французски тогда Грегуар, что и вообще звучит пресмешно.
Встретив дорожную бричку сестры у заставы, Печорин проводил ее с тетушкой в нанятые им покои. Серафима Михайловна прилегла отдохнуть с дороги, и пока слуги разбирали и раскладывали вещи, брат с сестрой отправились прогуляться по бульвару до ресторации и там позавтракать.
Варенька в светлом платье и соломенной шляпке с бантом выглядела совсем юной – казалось, три минувшие года не оставили на ней ни малейшего следа. Печорин нахваливал ей местную природу («Горы, Варя, смотри какие горы! А воздух! – Чист, как поцелуй ребенка!») и иронически описывал водяное общество.
–– Но есть здесь люди и весьма приятные! Я тебя познакомлю с княжной Лиговской и Фадеевыми. Их дочери очень милы, а одна из них – ты не поверишь – писательница и сейчас пишет повесть из пятигорской жизни. Смотри не попадись ей на карандаш, а то обнаружишь себя героиней романа во французском вкусе!».
–– Я тебя не узнаю, милый братец! Ты научился говорить о людях без желчи и яда! Ну я же всегда твердила, что когда-нибудь ты снимешь маску и все узнают твою добрую душу.
–– Печорин—добряк! Ну ты уж хватила, Варета, – скажи еще, что из меня выйдет солидный помещик и отец семейства. Представляю себя сидящим в беседке над прудом – и милочка жена щебечет: «Открой душенька ротик, я тебе положу еще кусочек», а кругом ползают сопливые ребятишки.
–– Варя прыснула со смеху, живо представив эту идиллическую картину, и Печорин тоже рассмеялся. Ему было необыкновенно хорошо и весело идти об руку сестрой, он на минуту почувствовал себя почти юным и снова готовым обнять весь свет, но тотчас остановил себя на этом пути, который и впрямь может привести его в добродушные помещики.
Попавшийся им навстречу Раевич поклонился, здороваясь, и потом долго провожал Варвару Александровну взглядом – на водах всем было известно, что Раевич питает особую слабость к светлоглазым стройным блондинкам.
–– Да, ты знаешь, – возобновил Печорин разговор, – твой давний поклонник Браницкий тоже здесь. Он был легко ранен в ногу и тут на лечении. Помнится, матушка когда-то прочла его тебе в женихи. Пора уже подыскивать достойную партию, так ведь, сестрица?
–– Да я, Грег, не тороплюсь, мне с самой собой хорошо пока.
–– О, тебе всенепременно надо познакомиться с княжной Мери, Марией Сергеевной Лиговской, она тоже рассуждает о свободе и, кажется, даже мечтает забросит чепец за мельницу. – Печорин посмотрел на сестру. – Да вы с ней и внешне чем-то похожи, ей богу.
–– Да нет, вовсе я не собираюсь ни записываться в синие чулочницы, ни пускаться во все тяжкие. Я просто хочу найти человека себе по сердцу, чтоб он был хорош в моих глазах, а не по мнению светского приговора.
Варя проговорила последние слова с таким жаром, что Печорин заподозрил, что, возможно, такой человек уже существует. Однако он почел за лучшее не мучить сестру дальнейшими расспросами.
Вечером он привел Варвару Александровну к Лиговским и с удовлетворением наблюдал, как быстро она находит общий язык с женской молодежью этого маленького курортного салона.
Глава седьмая. Затишье.
В последующие несколько дней на пятигорских водах ничего особенно не произошло. Корнеевы уехали хоронить дочь в своем степном поместье. Срочно собрались и отправились в путь еще несколько семейств с юными девицами, но все остальное общество мало-помалу успокоилось.
Усиленные казацкие караулы и офицеры-добровольцы исправно патрулировали окрестности. Но пойман был только один черкес, который выслеживал из-за кустов прогуливающихся по дороге отдыхающих. Однако при ближайшем рассмотрении «черкесом» оказался корнет Васильчиков, нарядившийся в белый бешмет, темно-бурую черкеску и меховую шапку, чтобы напугать девицу, которая на балу отдала мазурку другому.
Брат и сестра Печорины нанесли пару визитов супругам Горшенковым. Правда чести лицезреть самого Семена Сергеевича они удостоились только раз – Горшенков и тут пребывал в постоянных разъездах, выполняя, как он намекал, ответственные служебные поручения. Он уже не писал, как прежде, статей в газеты и не продавал акций, – он излучал солидность и достоинство богатого и всем нужного человека. Гостиная дома в Пятигорске по вечерам была полна людьми, по большей части штатскими, но иногда и военными, которые не хотели упустить случая сделать полезное знакомство, а некоторые – обратиться за протекцией. Горшенков вел себя покровительственно, но добродушно, изображая своим безгубым ртом подобие улыбки. Впрочем, Варенька бранила брата за ту злую иронию, с которой он отзывался о Горшенкове: она слышала, что Семен Сергеевич действительно кому-то помог и не отказал в протекции. Но сама Варвара Александровна проводила время в разговорах с хозяйкой гостиной, которая принимала гостей каждый вечер, но как будто через силу. Одетая богато и к лицу, в парижских нарядах, искусно прикрывавших ее костлявые плечи и шею, с замечательными украшениями в темных, все еще прекрасных волосах, Елизавета Николаевна неизменно казалась какой-то блеклой и грустной. Несмотря на старания кауфера, яркость костюма и блеск украшений, она производила ощущение какой-то бесцветности, блеклости, была похожа на рисованный карандашом и не раскрашенный силуэт.
–– Мадам Горшенкова, наверное, серьезно больна, – сказал Печорин, провожая сестру после одного из визитов.
–– Возможно, но еще серьезнее несчастна, я думаю, – ответила Варя.
Гораздо веселее и интереснее проходили их вечера в гостиной княгини Лиговской. Однажды нанес визит квартирующий в Пятигорске ученый-натуралист. Он разыскивал Елену Павловну Фадееву, с которой имел честь состоять в переписке. Все маленькое общество с удивлением обнаружило, что мягкая, домовитая «бабочка», как ее называла внучка, интересуется цветами не для того, чтобы составлять из них изящные букеты, а как ученый-ботаник: собирает, описывает, зарисовывает, систематизирует растения, составляет каталоги, и ее ботанические, энтомологические, орнитологические и минералогические коллекции ценятся учеными и не только в России. Все остальное общество немо внимало этой беседе, которая велась, казалось, на каком-то незнакомом языке. Елена Павловна, заметив это, засмущалась и пригласила натуралиста нанести ей визит завтра, чтоб не отнимать внимание от более интересных тем.
–– А какие более интересные темы? Про погоду говорить или про болезни тетушки? – Звонко спросила дерзкая Леля.
Катерина Андреевна схватила девушку за руку и быстро вывела из гостиной, а княжна Лиговская, чтобы загладить неловкость, спросила у Елены Андреевны, как подвигается написание ее нового сочинения и не хочет ли она почитать отрывки из него публике.
–– Нет-нет, роман еще не закончен, как-нибудь потом, попозже – вспыхнула капитанша Ган.
–– А о чем Ваш роман, Елена Андреевна? – спросила Варенька Печорина. – Говорят, действие происходит здесь, в Пятигорске?
–– Да, здесь, на водах.
–– Это роман о любви? Счастливой или неудачливой?
–– Можно сказать, что это трагическая любовная история
–– Вероятно, о том, как демонический злодей делает несчастной возвышенную женскую душу? – Не смог скрыть иронии Печорин.
–– И об этом тоже, но больше о том, как женщина покоряет мужчину, заставляет все бросить к ее ногам, а потом оставляет свою жертву.
–– А, так значит в Вашем романе мужчина и женщина меняются ролями!
–– Не совсем так, потому что женщина в моем сочинении совершает все это с благородной целью, желая отомстить за другую невинную жертву.
–– Да, замысловато. Женщины, наверное, для того и берутся за сочинение романов, чтобы изобразить мужчин в черном свете и отмстить им за все их большие и малые прегрешения, – вступил в разговор доселе молчавший доктор Вернер.
–– Милая Елена Андреевна, не слушайте Вы этих завзятых циников, в которых не осталось ни капли романтического чувства! То, о чем Вы рассказали, очень интересно, я с нетерпением буду ждать появления Вашего сочинения и непременно его прочту, – ринулась на защиту писательницы Варвара Александровна.
–– И я прочту, – заверила Марья Сергеевна.
–– И я, – пообещала Катя.
–– И я! И я! – закричала из сада Леля, но нянька тут же увела ее от открытого окна.
Проводив Варю и доктора и возвращаясь к себе на гору, Печорин размышлял о том, на самом ли деле в нем не осталось ни капли романтического чувства.
Каждый день, бывая у Веры, он искал в душе своей подобное чувство и не находил его. Доктор сказал, что дни княгини Галаховой сочтены и потому Печорин пытался быть предупредительным и нежным, сидел подолгу рядом с Верой на диване, заключа ее в объятия, слушал, не перебивая, ее мечты о будущей их счастливой жизни в Подмосковной, целовал ей руки, уверяя в неизменности своих чувств, и мягко отклонял ее страстные порывы, замечая, что надо немного подождать, пока ее здоровье окончательно поправится.
–– Да, да, я чувствую себя с каждым днем все лучше, я скоро буду здорова, буду твоя и ты мой, только мой! – заверяла его и себя Вера.
Горько улыбаясь, Печорин замечал про себя, что вероятно, не обманывает ее, клянясь в верности до гроба.
Несколько раз Печорин принимал участие в патрулировании окрестностей. Но, кажется, все было спокойно. Правда, третьего дня он услышал, как комендант рассказывал кудрявому ротмистру Юркевичу, что в казачьей станице на берегу Подкумка убили дочку одного есаула.
–– Но это даже не черкесы, – заверил комендант, – там все ясно. Молодка была просватана, а погулять любила, вот женишок, заставши ее с другим, напился до поросячьего визгу, да и зарезал неверную суженую. Сидит сейчас в холодной. А у нас тут спокойно. Вон у тебя какие молодцы в дозоре. Этот новенький что ли? – Комендант указал на одного из всадников, который действительно не мог не обратить на себя внимания. Он бы уже не первой молодости. Темные волосы гладко упадали по обеим сторонам высокого и выпуклого лба. Глаза – почти черные, были необыкновенно выразительны и улыбка, более презрительная, чем насмешливая, казалось, не сходила к с губ его.
–– Да, это прапорщик Ларин, недавно приехал из Ставрополя и к нам пристал, – отрекомендовал товарища ротмистр.
–– Прапорщик? Что-то невелик чин для его возраста, – удивился комендант.
–-Да он вроде из ссыльных, из бунтовщиков 25-го года. Впрочем, точно не знаю, а наездник лихой.
Печорин слышавший этот разговор, тотчас вспомнил, как Варя, видевшая подпоручика в ресторации, сказала, что он похож на портрет, который висел в их петербургском доме.
–– Помнишь, сказала она, – ты как партизан Байрона еще называл его портретом Лары3?
Надо же и фамилия у подпоручика подходящая – Ларин, – подумал Печорин.
В общем, благодаря ли рейдам караульных или вопреки им, но уже неделю в окрестностях Пятигорска и в городе все было тихо, водяное общество успокоилось и опять начали затеваться пикники и прогулки.
Глава восьмая. Явление «Аполлона».
Утром ясного летнего дня Печорин вышел из дому и направился на Елизаветинскую галерею. Он один из немногих продолжал пользоваться тропой, у которой убили девицу Песцову. Спускаясь к галерее, он уже издали увидел у колодца Варю, стоящую у коляски, в которой сидела больная тетушка, а рядом с нею еще одну пожилую даму об руку с высоким блондином. Тетушка, подняв голову, что-то говорила Варе, но та, казалось, не слушала ее, а не отрывала глаз от молодого человека, который был удивительно хорош собой: большие голубые глаза, правильный нос, греческий овал лица, стройность высокого стана: просто ожившая скульптура Аполлона Бельведерского. Красавец был в штатском костюме и держал в руках безобразную круглую шляпу.