Читать онлайн Жена странного человека бесплатно

Жена странного человека

Символ веры от Александра

Любая книга – дверь в иные измерения. Такова и новая книга Александра Вина.

Уникален мир, в котором оказываемся мы благодаря мастерству писателя – мир «Жены странного человека». Это вселенная сильного сурового мужчины и трепетной женщины, вселенная, построенная по закону их любви. Любви, которая мужчину делает нежным, а женщину – стойкой.

О боли и счастье такой любви – рассказы «Жена странного человека», «Простой ремень с тяжёлой пряжкой», «Авиатор и стрекоза», «Парижанка», «Вечерний рассказ», «Последний удачный контракт мистера Вэна», «Тёплые камни».

Каждый из них достоин подробного литературного анализа – настолько оригинально преподносит автор вечные темы самоотверженности и умения принять душу другого человека, как свою собственную. Читателю предстоит насладиться не только тонкими психологическими и образными находками, но и прекрасным, богатым русским языком.

Тот же психологизм, та же воистину изящная словесность отличает и все другие рассказы сборника – а ещё совершенно чётко проявленная во всех историях идейная позиция автора. Он ратует за то, что понятие «человек» не просто должно звучать гордо, но и быть – гордо! Как звание, как герб. Которого достоин тот, кто всем сердцем перечит злу и подлости, кто сполна принимает на себя ответственность за совершаемые в жизни шаги – продуманные, выверенные. Таково общее свойство героев Александра Вина – у них не просто активная жизненная позиция, это люди, идущие наперекор всем каверзам судьбы и побеждающие её выдержкой, силой духа и ума.

Понятно, такие люди не берутся ниоткуда. У них есть любящие, а потому требовательные отцы, как у маленького героя «Баллады о маленьком деревянном Будде». У них перед глазами уважаемый пример, как у его ровесника из рассказа «Однажды он помог богу». У них острый наблюдательный ум и чуткая, возвышенная душа – таковы юные герои рассказов «Калейдоскоп», «Очевидный диагноз» и «Гавань Череминго». А ещё с ними мудрые друзья-книги и ошеломительной яркости мечты – и ничто не в силах погасить их звёздное пламя. О том исповедальный рассказ «Экипаж».

Исповедальный…

Этот эпитет, так или иначе, подходит всем рассказам Александра Вина. Но речь не об освобождении души от накопившихся в ней печалей. Речь об исповедании, как изложении символа веры. Всякий рассказ – отражение жизненного кредо автора, а всякий герой – именно герой, а не просто главное действующее лицо истории – носитель ведущей идеи автора. Идеи, что свой мир каждый создаёт сам, творит силами собственной души – и отвечает жизнью за всё в нём происходящее.

Добро пожаловать во вселенную Александра Вина.

Ольга Фост,

журналист

Парижанка

О тех, кто светел

По крутым склонам старых острых крыш на город медленно опускалась большая снежная туча. Набережная реки, и до того малолюдная, понемногу окончательно пустела, туристы теряли свежий утренний интерес к событиям прошлых веков и торопливо уходили с улиц, избегая возможно неприятного ненастья.

Мокрая серая брусчатка блестела следами последних дождей, в тесных пространствах между древними камнями тёмно зеленел шершавый мох.

Он неторопливо достал из кармана пальто рабочий нож, открыл тяжёлое лезвие.

– Ну что, сестрёнка, пожалуй, нужно соглашаться…

Не наклоняя широкого зонтика, Одда с любопытством слушала хриплый голос и смотрела на сильные движения хмурого, давно не брившегося человека.

– Только если ты уверен, что сможешь это сделать.

Он опустился перед ней на колено, смятую кепку бросил рядом на простор мелкой лужи.

– Встань пока ногой сюда.

Лезвием аккуратно, в несколько движений, он вычистил землю из брусчатого промежутка, потом, нажимая и покачивая как рычагом, прочным ножом, со скрипом раздвинул рёбра двух гранитных камней.

– Держи, сестрёнка.

Отряхиваясь, мужчина смеялся глазами.

Без просьбы, на время, освобождая её руки, взял зонт, подставил для опоры плечо.

По-прежнему спокойно Одда провела носовым платком по высокому каблуку своей так удачно освобождённой из каменной ловушки дорогой туфли, надела её, улыбнулась.

– Спасибо.

Нож, обтёртый лезвием о рукав старого пальто, защёлкнулся.

– Это же ведь не для себя, правда? Такие каблуки неудобны… Значит – это ложь.

И, не ожидая ответа, ссутулившись мокрой широкой спиной, мужчина медленно зашагал дальше по набережной.

Даже и после середины этот день был удивительно светел.

Неожиданно изобильный, по-осеннему короткий снегопад отодвинул ближе к вечеру уже привычные ранние сумерки.

На главной городской улице волглый снег завалил высокие ступеньки маленьких модных магазинчиков, и у дверей почти каждого из них юные продавщицы вынужденно убирали совками и щётками с пешеходных тропинок безобразные снежные комья. Сила обстоятельств и дисциплина выгодных рабочих мест выгнали их, таких красивых и стройных, в тоненьких одеждах, с тщательными причёсками, в курточках, в дорогих шубках, ковыряться в кучах неприятных сугробов, низко наклоняя головы, скрывая от прохожих свои приготовленные не для такого кукольные личики и стыд трудной работы.

Он шёл по улицам, невнимательно раздвигая ненадёжный снег тяжёлыми башмаками, и всё ещё продолжал улыбаться.

В конце прошлой недели пришлось привычно заняться заменой входного замка в своей квартире. Сосед, медленно прожёвывая что-то из позднего завтрака, спросил:

– Чего ж ты так? Ключи часто теряешь?

– Нет, я часто их отдаю…

Не решаясь на окончательный поступок, он после развода два или три месяца жёг на берегу свои рукописи и архивы, каждую субботу выбираясь из дома за город, на их заветное место, и час или немного дольше поддерживал когда-то важными бумагами огонь небольшого костра…

Он замечал, как быстро становится бедным.

Поначалу, чтобы не подводить людей, которые никак не желали понимать его поступков и мотивов, но, тем не менее, по старой памяти, давали ему иногда заработать, нужно было при встречах «выглядеть» …

Примерно через год в активе его гардероба остался последний прежний костюм и хорошие, но давно уже неисправные наручные часы. Перед каждой встречей с заказчиками проектов он ставил бесполезные стрелки примерно на то время, в которое ему предполагалось с людьми разговаривать и, беззаботно улыбаясь, точно в назначенные минуты ненароком демонстрировал господам свои дорогие часы.

Возвращаясь, он шёл долго.

На скромной окраинной улице незаметные люди собирали большими лопатами мусор и снег в кузов большой машины, медленно, с редкими остановками катившейся вдоль обочины. В освещённой кабине пожилой водитель увлечённо читал книгу.

«Какую?»

Привязанная к чугунной решётке ботанического сада скучала в вечернем холоде серая лошадь. Пьяный и давно уже насквозь мокрый от снежного дождя молодой офицер хлопал её по морде и уверял, что он сегодня в полном порядке. Красивая военная фуражка валялась рядом, на мёртвой жёлтой траве.

«Всё ли в порядке?»

Обдав брызгами, тяжело прогрохотал по вечерней улице на выезд из города грузовик, наполненный длинными досками, гибко свисавшими через открытый задний борт. На конце сосновых досок дисциплинированно существовала прикреплённая тряпка – красные женские трусики, распяленные на жалобно тонкой и незначительной проволочной вешалке.

«Опасность?»

В чистом снегу под памятником философу с мировым именем гнусно и беспорядочно блестели пустые пивные бутылки.

«Уроды…»

Как часто и случалось в этих краях, утро следующего дня с рассвета уверенно наполнилось неожиданным солнцем.

Ровный асфальт дальних и новых городских набережных, по-свежему серый в низких стремительных лучах, блестел перламутром.

Он шёл, в ожидании привычных действий радостно размахивая длинными руками, приветливо здороваясь с незнакомыми вежливыми людьми, с тщанием порученной работы рассматривая другой берег реки, мощные причальные кольца и тумбы, узкий жёлтый кирпич облицовки откосов.

Под тюльпановым деревом возле музея он остановился, удобней устроив в ладони растрёпанный блокнот, сделал подробные рабочие записи.

Задумался о другом.

«Сильная и беспомощная…»

С лёгкостью позабыв на минуту о предстоящих дневных заботах, он вдруг вспомнил стройную женщину, растерянно застывшую на его привычном пути, на пустынной старинной набережной, вчера, за несколько мгновений до снегопада.

Блестящая красная туфля, хищное острие тонкого каблука, случайно и прочно застрявшего между камнями брусчатки, её улыбка…

«Упрямая… И чего было ждать? Молча…»

Река сияла наступившим холодом и всё ещё сильным, горячим на безветрии, осенним солнцем.

Уже встречались на пешеходных тропинках первые, рано проснувшиеся туристы, обычные пожилые пары и отдельные медленные старики. На бетонных берегах одинаково удобно устраивались со своими незначительными снастями местные рыболовы, забавные персонажи с давно спрятанным ожиданием в глазах.

Один из них заметил его, взмахнул рукой, пригласил выпить кофе из большого термоса, завёл длинный разговор про политику и о налогах.

Звонко засмеялся где-то далеко ребёнок, смех разнёсся над пустой и ровной пока ещё рекой.

Приезжие люди фотографировали друг друга, небо над острыми шпилями собора и всё то, что им казалось в этом приморском городе красивым, а для него было всего лишь работой.

– Эй!

В спортивной куртке, в джинсах, маленькая, с дорогим фотоаппаратом.

– Не узнал?

В кроссовках – совсем другая.

– Привет, спаситель! Меня звать Одда.

Уютная, весёлые глаза.

– Чего молчишь?

Он вздохнул, помял блокнот большими ладонями, переступил башмаками по краю лужи, разделявшей их.

– Удивительно встретить женщину, которая умела бы так правильно слушать…

– Про что это ты?

– Про твою обувь.

– А-а… Да, согласна.

Он сделал шаг в одну сторону, следующий – в другую, но Одда каждый раз упрямо оказывалась на его пути.

– Почему-то мне кажется, что ты много знаешь про эту реку. Правда?

– Больше всех.

– Расскажешь, время найдётся?

Одда смеялась над неожиданно хмурым человеком и была уверена, что имеет на это полное право.

Он шёл рядом с ней и думал о счастье.

Сама не зная ещё почему, Одда хотела спросить его о многом.

– А почему ты сейчас не на службе? Не желаешь в такую погоду заниматься ничем обязательным, просто гуляешь?

– Половину своей работы я уже сделал. Потом появилась ты и принялась мне мешать.

– Для бухгалтера у тебя слишком стоптанная обувь. Да и по возрасту…

– Смотритель городских набережных. Каждый день обхожу оба берега, составляю отчёт для мэрии. Если нужно – помогаю рабочим. За дополнительную плату. А про мои башмаки… Когда не хочется объяснять их историю, говорю, что в далёком Париже каждый носит то, что у него есть.

– Здорово! Значит, я тоже парижанка?!

– Наверно.

Он долго молчал и много думал в последние месяцы.

Возникла потребность говорить с кем-то обо всём важном, спокойно произносить честные слова, непременно чувствуя при этом уважение к своим глубоким сомнениям.

Почему она?

Похоже, что приезжая. Да и смотрит прямо в глаза.

Зачем он сейчас рядом с ней?

Если возникнет хоть одна фальшивая нота – он попрощается и уйдёт.

Но ведь выглянуло же на мгновения горячее осеннее солнце, и нужно стараться хотя бы коротко согреться в его лучах!

– Про одежду и обувь я знаю достаточно…

Одда отступила на шаг и, присев с фотоаппаратом, сделала кадр. Ещё один.

– Хотя могла бы изучить их и получше.

– Торговля?

– Нет, другое.

– Есть какие-то откровения?

– Вроде того…

– Например?

Улыбнувшись упрямцу, Одда кивнула на его ноги.

– Обычно туфли на шпильках говорят о желании достичь какой-то цели. Грубые башмаки, как у тебя, – это попытка добиться цели любой ценой.

– Почти правильно. Но не про меня.

– И не про меня.

Позабыв про назначение фотоаппарата, Одда, шагая, небрежно покачала им на ремне, потом и вообще повесила на плечо.

– Была манекенщицей…

– Моделью?

– Это разное.

– Не справилась? Выгнали?

Заметив улыбку, Одда показала ему язык.

– Было интересно, но слишком много лжи. Мне стало скучно. Моя бабушка сказала, что это произошло именно в то время, когда ушли с помоста манекенщицы, закончилась мода и началась одежда.

– Замужем? Откуда деньги на жизнь?

– Я выросла в богатой семье. У родителей никогда не было необходимости думать о деньгах. Они живут вон там, за рекой…

Одда махнула ладошкой в сторону чёрно-оранжевого кленового парка.

– А я вернулась к ним на прошлой неделе. И уже не замужем.

Он не задумывался над тем, как звучат его ответы. Она удивлялась простой силе и уверенности неожиданно услышанных и непридуманных слов. Как будто чистая вода…

С таким же наслаждением, как и слушала, говорила сама.

– Чем займусь? Не знаю. Одна моя знакомая, бывшая балерина, работает в конторе по аренде башенных кранов…

Он чувствовал, что это забавно, но – правда. Спешил сам.

– Однажды был в жизни случай – я проснулся утром в чужой кровати в деревянных башмаках.

Мгновение промедлив, Одда расхохоталась.

– Признавайся, это были излишества?!

– Да, мы проектировали в то время скандинавам причальные сооружения в одном их морском городке, славно сошлись там с местными ребятами характерами. Весь вечер танцевали что-то национальное, много пили. Вот.

– Послушай, а почему ты сейчас так?..

Одда нахмурила брови.

– Ты ведь образован, правильно? Почему сознательно небрит? Почему в рванье?

«Вот оно!»

Вдруг захотелось ответить, набрав полную грудь прозрачного воздуха.

– …Посчитал, что жизнь закончилась. Зачем люди придумывают такую подробную ложь?! Я ведь делал всё возможное, чтобы наше счастье продолжалось, но со мной поступили настолько грязно, что захотелось немедленно содрать собственную кожу…

Тронув за рукав, Одда тихим движением попросила его остановиться у парапета.

– Поначалу много занимался архитектурой прибрежных зон, реставрацией и проектированием набережных, мои мысли были интересны и поэтому стоили дорого, а потом, после всего… Слишком многое напоминало, не мог ничего и никого видеть, делать такие же, как и тогда, движения… Почти для всех стал чужим.

Оставил для себя простую работу, простые обязанности.

Денег хватает.

Квартиру сдаю, сейчас – голландским студентам, тоже будущим архитекторам, прежние коллеги им меня рекомендовали.

Сам живу на реке, на плавучем дебаркадере портовой администрации, там знакомый капитан… Вот так.

С пристальным вниманием Одда отметила, как побелели костяшки его сильных пальцев, прочно держащие чугунный край парапета, но никак не могла видеть своё внезапно побледневшее лицо.

– И никого рядом?

– Если обезьяна протягивает тебе банан, то вариантов всего три. Ты некрасив, она умна, ты голоден. Кое-кто усмехался, предлагая мне мелкую помощь. Приходилось грубить.

– Хотелось выглядеть скромным?

– Многим скромность кажется чересчур вульгарным украшением.

– А компромисс? Пробовал?

– Компромисс, компромиссис, компромистер… Ради чего?

– Ладно, извини.

Потом Одда, строго глядя ему в глаза, угостила его на причале кофе.

– И не спорь – это гонорар за экскурсию.

Что было непривычным для обоих – они много смеялись.

– Ты говорила, что вовремя бросила свои модельные дела. Почему? Причины?

– Почувствовала, что затягивает. Не захотела продолжать.

– Морякам тоже знакомо такое…

Смеялись и не смущались быть откровенными.

– Счастлив тот, кто, услыхав вопрос «Когда вы последний раз занимались сексом?», смотрит на часы, а не на календарь.

– А куда смотришь ты?

Спрашивая, Одда тревожилась, оставаясь лукавой.

– На ту, которая задаёт мне такой вопрос.

Их день был долгим.

Когда уходящее солнце сделало реку красной, он заметил, что Одда устала.

– Всё, всё. Тебе необходим отдых. Я привык к таким прогулкам, а ты…

– Пока нет.

– Тогда прощай.

– До завтра? Соглашайся, смотритель! Сходим в кино. Во сколько?

Давно забытый запах утюга казался странным.

Линии тщательно отглаженного костюма поражали правильной геометрией, а с вечера ещё начищенная обувь – лёгкостью, сухим и твёрдым кожаным скрипом.

Первый раз за многие дни он так внимательно брился.

Где-то в одной из больших походных сумок нашёлся почти пустой флакон когда-то волнующего одеколона.

Рубашку и галстук он купил, запросто попросив капитана дебаркадера о кратком финансовом одолжении.

Фасон его почти позабытого белого плаща был вне времени.

Когда, полностью приготовившись, он выпрямился и встал перед высоким зеркалом в кают-компании – вздрогнул.

И это он был таким? Тогда, давно?..

К реке вышел заранее.

Ничего вокруг за прошедшие ночные часы не изменилось: тот же самый бетон новой набережной, брусчатка древней мостовой, неясное намерение восходящего солнца; редкие, привычные по своим утренним поступкам люди.

Другим был он сам.

Каждый шаг – как полёт, стремительный и точный. Тугие манжеты звали делать только значительные по своим последствиям жесты.

Горько и гулко прозвенела где-то в далёком парке осенняя птица.

Он коротко и нетерпеливо шагал из одного конца набережной в другой; желая сохранять приготовленное впечатление, зашёл под открытый навес музейного крыльца только когда упали первые и, как ему хотелось, случайные, капли дождя.

Через минуту ливень уже ревел потоками из водосточных труб, грохотал совсем близким рассветным громом.

От воды, наверх, к лестницам, быстро собрав свои удочки и рюкзаки, пробежали два рыбака.

Знакомые, но вряд ли они обратили внимание на высокого, в плаще и в строгом костюме молодого мужчину, что-то ожидающего у дверей музея.

Да и он просто отметил взглядом их бегство, с тревогой наблюдая за другими событиями, происходящими на дальнем повороте набережной.

Он знал этого старика на скрипучей коляске.

Каждое утро, если бывала погода, рыбака-инвалида привозил к реке сын. Ровно в полдень он забирал отца, помогая тому сделать несколько трудных шагов от парапета к коляске.

Старик всегда всем улыбался, приветствуя проходивших мимо людей удачным количеством пойманных рыбок в прозрачном пластиковом пакете.

Сейчас старик молча кричал…

Холодный дождь хлестал по тонкой спине, быстро прибив к пронзительно маленькой голове редкие седые волосы.

Рыболов сначала скрючился в своей коляске, не ожидая никакой своевременной помощи, рассчитывая только на скорое окончание дождя; потом поприжимал крохотные озябшие кулачки ко рту, что-то надумал, резко привстал, перевалился и выпал с сиденья на асфальт.

На коленях, по лужам, старик сделал несколько движений-шагов, толкая перед собой дёргающуюся маленькими колёсами коляску и часто, с заботой, поправляя связку удилищ, неаккуратно пристроенных поперёк подлокотников.

Миновав пространство ровных луж, у первых же высоких ступенек, ведущих от набережной на городской мост, старик попробовал было поднять коляску на препятствие, но упал. Коляска опрокинулась.

Кому другому могло показаться, что насквозь промокший старик кричит что-то злому небу, но он-то видел, что это были слабые слёзы бессилия…

– Давай, давай, приятель! Вставай! Ничего страшного, справимся! Ты пока держись за перила, отдохни, а я сейчас заброшу твой транспорт на мост, потом вернусь за тобой!

Дождь сохранял прежнюю силу, пронзая струями немногую оставшуюся осеннюю зелень прибрежных деревьев и с угрозой шелестя по шершавой реке.

Подбадривая, он уверенно улыбнулся, накрыл старика враз намокшим белым плащом и взвалил скрипучую коляску себе на плечо.

– Удочки…

– Извини.

Пришлось спешно нагнуться с ношей, собрать рассыпавшиеся по лужам невесомые разноцветные удилища.

Он чувствовал, как грязь с поднятых высоко колёс стекает на его уже совсем не твёрдый воротник рубашки, попадает в рукава; как насквозь, после первого же невнимания к глубокой луже промокли ботинки.

Оставил на мосту коляску, бросился вниз, к человеку.

– Ты это… ты иди, я теперь сам, справлюсь… парень, ты иди…

– Держи-ись, старик! Обними-ка меня за шею! Вот так, не смущайся!

Пожившее тело удивило лёгкостью.

В три прыжка он поднялся со стариком на мостик, опустил инвалида в коляску.

– Вот твои удочки, плащ оставь себе, накройся. Поехали!

– Нет, не надо!.. Погоди. Спасибо…

Издалека по пузырящимся лужам к ним мчался сын старика.

– Спасибо… Ты добрый.

И то ли дождь струился с мокрых волос на морщинистое лицо, то ли действительно это были слёзы.

«Ну, вот и всё, сюжет не для кинематографа…»

Он был уверен, что навсегда приучил себя не огорчаться, но ошибался.

«Грязный, мокрый, а она…»

Пассажирам проезжавшего в эти мгновения по мосту трамвая повезло – они увидали то, о чём нужно рассказывать замечательным и умным детям.

Два человека под дождём шли навстречу друг другу, сияя глазами.

Он – высокий, смуглый, в мокром и грязном костюме. Строгий галстук, белая рубашка.

Она – стройная, в тёмном платье. Красные туфли на невозможных каблуках. Спутанные ливнем волосы, только что бывшая шикарной причёска.

– Ты почему закрыла свой зонт?!

Одда в ответ засмеялась, дрожа тонким телом.

– Я всё видела. Я видела тебя… Хочу так, как и ты.

Не решаясь ещё обнять, он взял в свои руки узкую женскую ладонь.

– Глупая.

– Вчера я со страхом ждала мгновения, когда ты начнёшь лгать. Готовилась сразу же уйти… Ты был честен. Имея возможность и соблазн не раз удачно и незаметно обмануть меня, ты сознательно так не поступал. Но это невозможно! Таких людей я не встречала. Так что…

Опустив голову, Одда подала ему и вторую ладонь.

Дыхание и дождь разрывали её торопливые слова.

– Ты всю жизнь хотел говорить правду, а я очень долго ждала, чтобы мне не лгали. Есть смысл продолжать добиваться желаемого вместе…

Он хохотал молча.

– Ты что?

Всё же решился, обнял и нежно поцеловал.

– Согласен. Только если ты уверена, что хочешь это сделать.

«Это был ангел…»

Что ж, пора рассказать, в назидание всем разочаровавшимся, эту маленькую, совсем незначительную, даже крохотную историю; впрочем, и называть-то историей подобные события неловко, да и не история это вовсе, а так, простое совпадение воздушных потоков и человеческого счастья, укреплённого на этот раз молниями сильных характеров.

Всё началось не очень рано и закончилось к полудню. Последние слова, конечно, были сказаны поздним вечером, но услышать их главным героям уже не пришлось.

Так вот, к середине дня… Почему именно в это время? Потому что ветер, очевидец произошедшего, привык как раз к полудню, в самую жару, подниматься наверх, к знакомым лёгким облакам, и улетать в океан.

В тот раз, как обычно, ветер с утра развлекался в пассажирской гавани. Недолго потрепал узкие полосы красных и жёлтых флагов на мачтах деревянных парапетов, прогнал рябь по прозрачной голубой воде между дальними сваями, внимательно посмотрел, как поднялись там к взволнованной поверхности любопытные серые рыбы.

Помог, как всегда, огромному многоэтажному лайнеру прочно и тесно встать к причалу; подождал, когда подали трапы и по ним хлынули на берег тысячи разноцветных туристов, принялся радовать их гостеприимством приятных прикосновений.

Площадь около гавани привычно заполнилась во всём одинаковыми людьми, удивиться ничем не удалось и ветру стало жаль тратить на обыденность накопленную за ночь прохладу.

Скучно.

Он шевельнул бумажный зонтик в коктейле у какой-то пожилой пассажирки, суетливо успевшей усесться за столик уличного кафе; слегка тронул аккуратную лысину толстого господина в шортах, подошедшего к стойке бара; шутя, попробовал заставить зажмуриться небольшую светловолосую женщину.

Не получилось. Пролетев в бесполезном движении мимо, ветер упрямо развернулся и вновь, уже с усилием, прикоснулся к женскому лицу. Нет. Но что может быть неприятнее случайных сухих пылинок настойчивого ветра, попавших в глаза? Как же так?! Почему напряжено её лицо и невнимателен ко всему постороннему взгляд?

Она смотрела на того, кто сидел напротив.

Под матерчатым навесом кафе, на просторном деревянном помосте разместилось несколько больших столов, рассчитанных на отдых круизных компаний. По длинным сторонам столов стояли скамейки, а в остальном пространстве теснились стулья с наклонными спинками из узких коричневых досок, с большими мягкими подушками, призывающими спокойно и сыто откинуться на них во время послеобеденной неги.

Мужчина сложил руки за головой, глубоко вздохнул.

Европеец, недавний загар, белая рубашка в голубую полоску, закатаны рукава.

На руке – часы, чем редко отличались туристы с круизных лайнеров, считая их излишними на прогулке по жаркому городу.

Женщина и мужчина, пустая пепельница между ними на столе отодвинута в сторону. Ну, и хорошо: не нужно отгонять дым из-под нарочно опущенных ресниц.

Молчат.

По твёрдо сжатым губам мужчины сразу видно, что он рассержен. Так обычно сердятся люди, которые считают, что кто-то рядом неправ, а их собственная обида по-настоящему глубока.

На скромных плечах женщины – небольшая красная майка-кофточка, свободная, с открытым воротом, под ней ничего на теле нет, разве что видна тонкая цепочка с обычным тёмным крестиком. Светло-голубые глаза, вокруг которых – тени бессонной ночи. Лицо безо всякой косметики, рука от запястья почти до локтя забинтована, на тёпло-розовую кожу выбегает из-под повязки тёмный след недавнего удара.

Короткая юбка, белая, со смешными рисунками.

Ветер слегка прикоснулся к очень приятным на ощупь пышным золотистым волосам.

Говорила женщина тихо, смеялась – звонко.

На краю стола, около посетителей, улеглись в ожидании тарелок плоские соломенные подставки; в белой, с синим рисунком, фарфоровой вазочке, – крупные и низкие красные цветы. Вся обстановка уличного кафе проста, только в тени драгоценно блестят кольца салфеток – круглогнутые серебряные полоски.

Пытаясь с безразличием поднимать страницы меню, мужчина упрямо не смотрел на спутницу, а её мимолетные взгляды, по редким и жёстким мгновениям которых опытный ветер быстро понял причины такого отношения, были одновременно жалкими и умоляющими.

Он молчал, а она какими-то случайно придуманными словами понемногу лгала, потому что не хотела говорить ему сейчас всей правды, она ведь никогда в жизни не желала причинить ему боль…

Принесли напитки – большие запотевшие бокалы, глухо звеневшие льдом. Красный бокал и жёлтый, с банановым соком и клубникой.

Сначала она, играя в привычный рассеянный выбор, пододвинула ему красный, себе взяла жёлтый, потом, пробуя его рассмешить, быстро поменяла бокалы, и тут же, сдвинув их ближе, с лукавой улыбкой принялась пить одновременно через обе соломинки.

Он смотрел вдаль, за её плечи.

По небольшой припортовой площади, среди сувенирных магазинчиков тучно ходили крупные европейские мужчины и женщины в шортах, с фотоаппаратами, камерами, все в тёмных очках, часто в витринах отражались их почти одинаковые майки с похожими туристическими надписями. Многие перед сходом с корабля надели обувь на босые ноги, старики бледнели тощими икрами, по многолетней офисной привычке бодрились, поджав значительные животы брючными ремнями.

Напротив, через дорогу, шумело музыкой яркое молодёжное кафе.

Для ветра никто из них не был другом или даже хорошим знакомым. Он никогда не видел их раньше, прекрасно знал, как мало шансов увидеть этих людей и в будущем. Они были случайны.

Но пара за столиком его взволновала.

Может быть тем, что не радостны? Или потому, что у них не было биноклей?

Ночь светловолосой женщины выдалась явно беспокойной. Ещё несколько часов назад она много плакала…, а вот у мужчины, хоть он и чисто выбрит, в лихорадочном блеске глубоких глаз таится крик. Такими глаза становятся после долгих упрёков.

Он напряжённо сдержан, она старается быть нежной, скорее даже показать, доказать ему, что по-прежнему нежна.

Ел мужчина жадно, не пытаясь казаться. Отставляя одну за другой в сторону пустые тарелки, он уверенно резал горячее мясо, ломал кусками хлеб, пил из стакана прозрачную воду, изредка с искренним недоумением поглядывая на ленивых и давно насытившихся людей за соседними столиками.

Она пробовала то жёлтый, то красный напиток, брала с его тарелки ломтики поджаренного картофеля, вертела в пальцах и кусала лист салата. Вынужденная его молчанием молчать, рассматривала людей, облака, стеклянные украшения на ремешках своих лёгких туфель. Улыбнулась, медленно опустила под стол, на край юбки, себе к коленям, маленький фотоаппарат.

Пожилой усатый турист заметил её движения, посмотрел неодобрительно.

Она захохотала, показала сделанные кадры спутнику, но тот откликнулся медленным поворотом головы, твёрдым взглядом, и белозубая улыбка мгновенно угасла.

Уже лежали на соломенной подставке розовая бумажка оплаченного счёта и мелкие металлические деньги, но они почему-то не уходили.

Наклоняясь, женщина что-то негромко сказала, тревожно, дрожа пальцами, пробовала положить свою ладонь на ладонь спутника, ветер попытался ей даже помочь, прохладно пробираясь сквозь низкие настольные цветы, но не успел и мужчина с брезгливостью, как показалось ветру, освободил руку от прикосновения.

Просто встал, придвинул свой стул к столу, давая женщине дорогу.

Она, покраснев, улыбнулась, тряхнула волосами и вскинула на плечо маленькую холщовую сумку, расшитую цветными нитками.

Вверх от гавани. И ветер – вверх.

Было видно, что эти двое идут по узкой улочке просто так.

По дыханию, по плечам, по трепету человеческих губ ветер понимал, что им сейчас непременно нужно было что-то делать, даже неспешно, без цели, идти вверх по жаркому наклонному асфальту, но только не оставаться наедине там, где они были этой ночью.

Минуя почти половину пути к вершине холма, улица в дни захода круизных лайнеров превращалась в небольшой, прохладный и не очень шумный базар. Мало кто из туристов избегал соблазна его рядов, огромные кипы разноцветных товаров были заметны от самой гавани.

Всего лишь несколько минут – и стало похоже, что она забыла о тревогах.

Показывала ему забавные деревянные статуэтки, звенела гранёными камнями и кораллами тяжёлых ожерелий, примеряла на себя соломенные шляпы, легко толкала его плечом, смеясь… Он вежливо улыбался.

Женщина отвернулась к прилавку с керамикой, наклонилась, очарованная странными лицами маленьких человечков. Мужчина стоял позади, в полушаге от неё, и ветер отчётливо заметил, как он хочет привычно ласково прикоснуться к завиткам лёгких волос на трогательно тонкой шее…

Ветер сделал это за него. Она, так долго ожидавшая, в радостном удивлении обернулась, но мужчина пусто смотрел на неё, опустив руки в просторные карманы своих светлых брюк.

Она заторопилась, невнимательно выбрала что-то, он молча оплатил покупки, отошёл от прилавка, собрав ладонью сразу несколько бумажных пакетов.

В тени широкой пальмы, раскинувшейся на углу одного из перекрестков базара, скучали таксисты. Все в кепках, аккуратные в коротких рубашках.

Двое самых почтенных сидели на полосато-красных стульях, остальные стояли вокруг них, обмахиваясь подробными картами города. Были приветливы вниманием, медленны взглядами; высокий худой таксист сразу же закричал, предлагая услугу, но мужчина отказался, покачал головой и пожал плечами.

Ветер с досадой, вызванной странностью поведения приглянувшихся ему людей, и раскаляясь от трудного непонимания, поскрежетал жёсткими листьями пальмы и двинулся опять вверх. Вверх – по холму.

С тротуаров всех улиц городка, и не только центральной, впрочем, даже ещё с рейда, от океанского приемного буя, были видны две башни знаменитого собора.

И ничего, что каждая из них имела по круглому одинаковому проёму, а часы находились только в правой, – ветер всегда с удовольствием встречался в пустоте башен со своими непостоянными приятелями, проникая туда через мелкое переплетение узких высоких окон.

Просторные лестницы, составленные из ровных каменных плит, поднимались от соседних угловых улиц к дверям собора, каждую из ступенек сопровождали кусты с приятными розовыми цветами, самый верх лестниц затеняли гигантские пинии.

Любой внимательный взгляд замечал, что основание собора покоится на вулканической скале: корни корявых деревьев с сухой корой и узкими листьями уходили далеко в расщелины, переплетаясь меж больших тёсаных камней; промежутки были заполнены очень старыми тёмно-красными кирпичами.

С наветренной стороны собора зеленело кладбище.

Женщина первой сделала несколько поспешных шагов и, не оборачиваясь, вошла в высокие деревянные двери.

Ветер тоже тихо проник внутрь храма.

В пустоте огромного зала мальчик-уборщик напевал что-то домашнее. Не хотелось тревожить его работу, поэтому ветер только шевельнул собранную пыль в конце гладкого пола, между рядов тёмно-полированных скамеек; осторожно тронул праздничные флаги под деревянным сводом, быстро и оттого невнимательно пролетел по галерее, прикоснулся к плафонам высокой люстры. И вновь – к ней.

Оставшись одна, женщина бессильно уронила руки, поднесла к лицу платок, страстно молясь, зарыдала, и ветер знал, что сейчас ей можно верить.

Она верила, она ждала чуда.

Пусть ждёт в одиночестве…

Оставленный у дверей собора, мужчина принялся неровно расхаживать по шершавым каменным плитам, трогая ногой опавшую хвою и мелкие сосновые ветки. Лицо по-прежнему сердитое, резкое, слегка накалённое дополуденным солнцем…

По толстому стволу невысокой пальмы прямо перед ним карабкался изумрудный геккон.

Мужчина посмотрел на свои часы, затем на правую башню. Вздохнул.

Несколько шагов наугад – и он вступил на ровную траву старинного кладбища.

Камни надгробий когда-то были сделаны из того же камня, что и стены собора, такими одинаковыми они и остались – серые, покрытые мхом на несолнечных сторонах.

Некоторые надгробья торчали плоскими плитами, иные распластались на траве плотно, как хирургические столы; другие напоминали парковые скамейки – широкие плиты на двух основаниях.

На фасаде важной мраморной могилы, вплотную ограждённой кованой решёткой, лица святых пробелены и ясны, как на затёртой медной медали.

В густой тени высокой пальмы спал человек. Вернее, лежал-то он не на земле, а на ровном, приподнятом над травой, надгробии, подложив яркий пакет и другие свои неряшливые вещи под лохматую голову.

Рваные джинсы, короткие, выше щиколоток; тёмная грязная майка, просторная вязаная шапка – оранжево-жёлто-чёрная, с широкими зелёными полосами.

Чёрная блестящая кожа, скатанные в косицы волосы.

Рука бородатого скитальца свисала с плиты, босые ноги он подогнул, подтянул колени к подбородку уже во сне, раньше разбросав башмаки на траве, в изголовье.

Мужчина смотрел на него издалека, был неподвижен, задумавшись долго о чём-то важном. Резко повернулся к дверям храма, куснул обветренные губы.

Та, которую он ждал, вскоре показалась из дверей. Маленькая, светлая, в высоком проёме. Посмотрела не на него, а на солнце. Опустила голову. Мягкая живая трава под ногами, прозрачное небо, добрый ветер… Несколько решительных шагов вперед, со ступенек.

Ветер заволновался: зачем ей этот бродяга?

Медленно ступая, женщина приблизилась к спящему, приготовила деньги. Опустилась на колени возле занятого живым человеком надгробья, по одной, осторожно, положила в опущенную, ослабленную сном, ладонь все монеты.

Солнечный луч, прорвавшись через листья деревьев, запутался в золотистых волосах, осушил последнюю слезу на её печальном лице.

Нечаянный счастливец что-то промычал, попробовал посмотреть сквозь тяжёлые веки, произнес невнятную фразу и вновь захрапел.

И только потом женщина обернулась к тому, стоящему уже рядом.

Других людей вокруг не было, а ветер привык к своему молчанию.

Женщина выпрямилась, устало произнесла короткое, понятное и такое долгожданное для них обоих слово. Мужчина ответил, целуя её глаза.

Послышался радостный вздох ветра, прошла тень по траве у каменного забора, качнулись согласно, в одну сторону, розовые кусты вдоль лестницы: прошелестели, потеряв много старых иголок, пинии. Ветер, с восторгом оставив выполненное дело, старался взлететь выше, направляясь в сторону далёкого берега.

В молчании мужчина содрогался плечами, обняв её колени, а женщина всё гладила и гладила его по склоненной голове, не обращая никакого внимания на свои слёзы.

Затем они ушли, держась за руки, в белый город.

Сквозь лёгкую арку, мимо строгих статуй святых, по мощённой светлыми камнями дорожке, спустились к океану.

Прощального гудка лайнера ветер не услышал, занятый своими делами на прибрежных рифах с другой стороны острова.

Поздним вечером ветер вновь вернулся вниз, на пустые улицы, стремительно пролетел мимо посольства, прошумел по унылым рядам старого рынка и остановился передохнуть в одном из тёмных кварталов.

На тротуаре позади бара «Комиссионер» сидел Чарли.

Еды ему в этот раз вынесли много; давно знакомые официантки, и без того на редкость радушные женщины, решив отдохнуть перед закрытием своего заведения, со вниманием и почтением слушали рассказ Чарли.

– Вы должны мне поверить…, должны! – оборванец размахивал куском в руке. – Вот эти деньги! Ну, верите?!

Две негритянки в голубых фартучках согласно кивали.

– Это было просто чудо! Я всегда много молился, всегда… Сегодня я просил господа, чтобы он не оставил своей милостью Чарли, отвратил от пристрастия к рому, дал мне хорошую работу… И господь…

В восторге Чарли уже не мог ничего говорить.

Прожевал, запил из тёмной бутылки.

– Мне явился ангел. Светлый, весь золотой, очень красивый! Невысокий, похож на женщину, даже с запахом женщины. И дал мне много денег. Да, да, всё было точно так, как я говорю, и не смейтесь вы, глупые, это был точно ангел, черт меня побери!

Жена странного человека

Трудные жизненные ветра часто меняют людей, делают некоторые лица суровыми, а ладони – твёрдыми, но не всегда им удаётся до конца чьих-то дней остудить даже самое простое человеческое сердце.

Когда пришла телеграмма, старший матрос Томбс ни минуты не сомневался, деловито, с запасом, пригасил короткую сигару, с почтением известил о случившемся капитана, оформил в конторе судоходной компании три дня срочного отпуска и к вечеру уже дремал в печальном сумраке полупустого вагона, изредка всхрапывая и щурясь на фонари полустанков.

Город, куда он ехал на похороны почти забытой тетушки, немного смущал матроса Томбса громким морским именем, ведь там, на широких улицах, ему непременно придётся, да и не раз, встречаться с настоящими моряками, возможно даже отвечать на непростые вопросы, разговаривать с ними о подробностях службы.

Конечно, Томбс тоже парень не промах, случалось ему в жизни забрасывать свой рабочий чемоданчик в каюты многих пароходов, и пассажирских, и грузовых, но это были всё речные посудины, с мелкой осадкой, никогда не знавшие солёной воды.

Так уж вышло, что из всего задуманного им в юности мало что получилось. То ли характер Томбсу от матушки достался такой складный, да не норовистый, то ли сам он сильно заробел в тот самый, первый раз, когда его, молодого ещё, но уже смышлёного, приглашали на перегон сухогруза в далекий австралийский Брисбен, но так всю жизнь ему и пришлось подавать чалки на речные пристани, отмечать громким голосом на вахтах разноцветные бакены мелких перекатов, да изумляться только летним закатам, остывающим над дальними сосновыми лесами. А ведь мечтал, мечтал Томбс об океане, мальчишкой уже знал многое про Огненную Землю, готовился ответственно встретиться с самыми ужасными штормами в Бискайском заливе! А что ж такого особенного расскажешь теперь кому о реке? Вот спросит его, к примеру, опытный моряк дальнего плавания про вант-путенс или, допустим, про каверзы приливных волн в норвежских фьордах, а он, Томбс, ничего подробно о таких важных вещах и не знает…

Чёрная парадная тужурка пришлась к случаю. Общество собралось тихое, с прежними ещё традициями, траур соблюдался всеми приглашёнными полный. Те из старушек, кто помоложе, вслух дружно отмечали статную фигуру старшего матроса, кто-то даже с одобрительным уважением и значительно признал, что он «солидный»; шелестели вокруг старые ткани, слышался шёпот с придыханием, всё вокруг было чёрное, цепляли случайным узнаванием некоторые дрожащие, сухие глаза, настойчиво чувствовался запах давно забытых слов.

С облегчением, хоть и с некоторой опаской внезапных встреч, вышел Томбс после завершения всех погребальных церемоний на просторный летний бульвар, в городские крики и шумы, в смех и к изобилию живых одежд.

Какое же это удовольствие – солнце!

Хихикнули, мелькнув быстрыми заинтересованными взглядами в сторону форменных нашивок старшего матроса две встречные пёстрые дамочки; остановился вплотную к Томбсу, прищурился близоруко, с недоумением копаясь в собственных знаниях, взрослый студент; показался в конце аллеи настоящий военно-морской патруль.

Томбс заволновался и на всякий случай свернул в переулок.

Кроме огромного порта, этот город славился и всемирно известным зоопарком. Вот где уж точно не встретить настоящих океанских матросов, которые, вероятно, стали бы обязательно насмешничать над речными якорями на медных пуговицах его совсем недавно пошитой тужурки.

Ступив за ворота зоопарка, Томбс купил себе у первого же мальчишки-разносчика большое мороженое и удобно уселся на скамейку.

Вот, правильно, и люди здесь другие.

Проходили мимо неторопливо женщины старшего возраста, няни с детьми, мамаши с колясками, гимназисты.

Детишек-то Томбс всегда любил; обязательно при случае, если среди пассажиров встречались какие приветливые или воспитанные, старался угостить их сладостями или рассказать что-нибудь интересное про пароход, да и о происшествиях своих матросских, заковыристых, обязательно упоминал.

А вот с женским полом у Томбса жизненные отношения не сложились. И не женат он был в свои-то достойные годы, и не намечалось пока у него ни с кем ничего серьёзного. Нет, конечно, дамочки на него с уважением всегда смотрели, одобрительно; да и в компаниях он мог запросто привлечь чьё угодно внимание; свахи несколько раз к нему с намёками подъезжали, но Томбс никак всё не мог решиться… И женщины вроде бы в каждом случае попадались приличные, некоторые даже с положением в обществе, была даже одна хозяйка кондитерской, и отношения совместные он всегда создавал прочные, не на один день, обязательно с перспективой, чтобы женщину не обижать и не разочаровывать, а вот не случалось. Не такие они были все, что-то непонятное мешало Томбсу каждый раз принять важное и окончательное решение, какой-то туман, неясное предчувствие, смутное облачко далёкого жизненного воспоминания. Томбс затруднялся.

По тротуару, почти под самыми ногами Томбса проехали на игрушечных велосипедах, обгоняя друг дружку и громко сигналя, два упитанных малыша. Вдалеке, за деревьями, заиграла весёлая музыка.

Мороженое закончилось, он аккуратно вытер платком губы и руки. Вставать с тёплой деревянной скамейки и куда-то идти страшно не хотелось. Случись это дело не в таком людном месте, Томбс непременно бы подремал несколько минут на свежем воздухе, притворяясь, что задумался о чём-то важном, но здесь, в чужом городе, в неопределённой атмосфере, подобная процедура была не совсем хороша.

Он только ненадолго прикрыл глаза, с улыбкой щурясь на солнце.

Может, медведей сходить посмотреть? Не хочется… Медведей он, что ли, в своей жизни не видывал… А те трое, на перекате, когда пришлось по осени везти последнюю почту в верховья реки… Забавные такие, пушистые, брызгались, бегая по отмели. Или лучше ещё купить мороженого? Наверно, вишнёвого. Конечно. Но попозже.

Тёплый воздух в тени создавал необходимую прохладу. Дело сделано, поезд вечером, обратный билет в кармане, никто его понапрасну не беспокоит. Хороший ведь город!

Звуки музыки, доносившиеся до него не вполне ясно, смешивались с близкими звонкими голосами ребятни. Рыкнул где-то большой зверь, скрипнула неисправным колесом совсем рядом детская коляска. Солнце по-прежнему горячо и оранжево слепило его закрытые глаза, но день, яркий, как он помнил поначалу, вдруг начал тяжелеть вокруг и наполняться чем-то, несомненно, важным.

Томбс услыхал смех.

Смеялась женщина.

Прежняя жизнь приближалась к Томбсу. Он сильно зажмурился, сжал крепкими пальцами край скамейки.

Да, это была она.

Не мудрено, что удалось так правильно отгадать её смех. Она не могла измениться.

На повороте соседней аллеи прогуливаясь, разговаривали три молодые женщины. Их пышные нарядные платья, объединённые близкой заинтересованной беседой, казались большим цветочным украшением. Дамы одинаково выделялись общей красотой молодых горожанок, но только одна из них была прекрасна.

Прошло несколько минут и Томбсу всё-таки удалось убедить себя, что совсем не вежливо так долго сидеть в приличном обществе с открытым ртом, причиняя, возможно, некоторое неудобство окружающим. Именно поэтому он поспешно вскочил со скамейки и, стараясь оставаться неузнанным, ринулся к выходу из зоопарка.

Беспорядочно и без точной цели передвигаясь скорым шагом по улицам большого города, старший матрос Томбс, потерявший к тому времени всякую осторожность, широко улыбался и готов был делиться своей радостью с каждым встречным. Душа требовала встряски, невозможное стремительно проникло под плотную ткань его чёрной форменной одежды.

Он прав!

Ещё один поворот на случайную улицу, ещё круг по шумной площади. Он был прав! Как славно не допустить ошибки в таком важном деле!

Томбс служил тогда молодым матросом. Это сейчас, когда прошли годы и его в конторе уважают, приглашают с почтением в конце навигации на банкет – «замораживать винты», как говорят речники, перед тем как оставлять пароходы в затоне на зиму, даже старые капитаны непременно жмут старшему матросу Томбсу руку и предлагают табак. А тогда…

Нет, положительно, какая сегодня жара и от этого сухость в горле!

Томбс огляделся по сторонам.

Атмосфера в заведениях портовых городов состоит равно из восторга и серой скуки. Разговоры там наполнены искренним изумлением моряков, только что вернувшихся из плавания и ещё не успевших остыть от красот дальних морей, и тягостной завистью тех, кто лишён возможности восхищаться настоящей жизнью.

Теперь, после произошедшего, Томбс был отважен и с порога громким голосом потребовал много рому.

В тёмном после солнечной улицы помещении раздались одобрительные голоса, для удобства приличного гостя трактирщик взял Томбса за руку, проводил и усадил его за лучший столик. Из дальнего угла к нему двинулся человек.

– Ну, и что же такого хорошего в твоём мире, приятель?

В другое время Томбс непременно смутился бы, возможно даже отставил бы в сторону недопитую кружку. Конечно, когда на скамейку рядом с тобой опускается настоящий моряк, с усами, с трубкой в зубах, по-дружески обнимает тебя за плечи татуированной рукой… Но в этот миг Томбса волновало другое. Сделав первый крупный глоток, он перевёл дыхание и, доверительно взглянув, пододвинулся ближе к собеседнику.

– Понимаешь, дело было в середине августа…

Да, звенели тогда чудесные летние вечера. Пароход, на котором служил Томбс, делал обыкновенный прогулочный рейс из столицы на юг, к устью большой реки. Пассажиров из города набралось немного, шумела только целыми днями на палубах разноголосая каникулярная группа младших школьников, детям требовался постоянный присмотр, капитан терпеливо повторял это своим подчиненным каждое утро.

Остальные пассажиры не доставляли никаких хлопот. Деловито выходили к завтраку несколько пожилых семейных пар, раздельно скучали на верхней палубе случайные молчаливые мужчины и женщины из тех, кто обычно предусматривает многое, которые и на этот раз рассчитывали получить хоть какое-то удовольствие от своего неспешного перемещения по широкой реке.

Утром пароход останавливался в очередном городе, почти все пассажиры уезжали на экскурсии, экипаж занимался работой, матросы принимали свежую провизию, скатывали водой просторные палубы, красили по необходимости инвентарь. Так было всегда: утро – город, вечер и ночь – неспешный ход по тёмной воде, изредка отражающей далёкие береговые огни.

На одной из пристаней на борт парохода поднялись двое. Засмотревшись на них, Томбс громко уронил ведро на палубу.

Называть их мужчиной и женщиной было, наверно, рановато. Первой шла удивительной красоты девушка, за ней, улыбаясь, легко нёс чемоданы высокий широкоплечий мальчишка.

И официантка из нижнего салона тоже разбила тогда стопку тарелок.

Случилось так, что именно после остановки в этом городе погода странным образом изменилась: солнце стало светить как-то по-особенному, не отвлекаясь на долгие споры с облаками; из-за дальних равнинных гор всё чаще стал прилетать на реку ветер с необычным, счастливо тревожащим дыхание запахом солёных волн.

Очень скоро к молодым пассажирам устремилось общее заинтересованное внимание всех плывших на пароходе. Совсем не желая выделяться среди прочих людей ни голосами, ни поведением, девушка и юноша простыми, лёгкими движениями, взглядами и улыбками во всём казались другими, чем-то неуловимо не похожими на остальных. Каждый раз, появляясь на палубе, они были вместе; прогуливались, держась за руки; в одном направлении одновременно смотрели на медленные низкие берега, подолгу разговаривали, потом так же неспешно вдвоём уходили в каюту.

Девочкам из школьных экскурсий теперь уже непременно требовалось в своих играх пробегать мимо новой пассажирки, а некоторые, особо быстроглазые, уже на следующий день закалывали волосы в пышных прическах так, как она, и старались приветливо кивать старшим, выходя утром в салон к завтраку.

Веснушчатый юнга первым из экипажа умчался в город на ближайшей же береговой стоянке и, ещё не закончилось окончательно медленное росистое утро, как он, притащив откуда-то полную фуражку оранжевых абрикосов, со страшным смущением, в полной уверенности, что его никто не видит, высыпал подарок под приоткрытые жалюзи, на подоконник её каюты.

Самая младшая буфетчица, и до этого случая так просто, по характеру, всегда собиравшая при случае цветы на берегу, для себя, «для настроения», невзначай поставила милый полевой букетик на место за столом, зарезервированное для молодой пары в обеденном салоне.

Девушка-пассажирка привлекала общее внимание своей пока ещё тайной, неуловимой, не каждому ясной, но уже жаркой, стремительно приближающейся к жизни красотой, а её точный смех, не обращённый ни к одному из посторонних, заставлял окружающих мужчин произносить пустых слов меньше, чем обычно, а то и попросту опускать глаза, проходя мимо.

Томбс с первых же дней, помогая по необходимости буфетчикам в салоне, отметил, что юноше всегда удавалось смотреть на свою подругу по-настоящему взрослым спокойным взглядом. Говорил он мало, а улыбался только ей. На любое обращение за общим столом с просьбой передать какой-нибудь уж очень милой и настойчивой даме соль или салфетку он отвечал всегда ровно, негромко и одинаково. На незначительные вопросы пассажиров-мужчин о прелестях предстоящей стоянки в очередном городе он не спешил что-то говорить, но, ответив и считая свою миссию по отношению к постороннему человеку выполненной, всегда немедленно и нетерпеливо возвращался взглядом к ней.

Малая деталь – Томбс работал в тот день на палубе и стал случайным свидетелем, как один из скучающих господ грубовато, да-да, именно так, не то, чтобы совсем уж грязно, а просто привычно и скучно произнес неприятное слово в присутствии молодой пары. Или господин нарочно желал показаться девушке опытным и циничным, или же его воспитания хватало только на вечерний преферанс, но в ответ одновременно возникли и милое женское недоумение, и угроза на лице юноши.

Ясный взгляд как прозрачная светлая сталь, как нож у глаз собеседника, – Томбс всего лишь однажды видел такое в своей жизни, давно уже, в ночной портовой драке, а тут, на тебе, мгновенно всё вспомнил.

После этого досадного случая Томбс стал жить в ожидании чего-то тревожного, принялся гораздо пристальнее наблюдать за удивительными пассажирами, специально выбирая моменты и возможности, чтобы почаще видеть их.

Каюта для молодой пары была заказана самая лучшая, но погода удивляла своим великодушием и они, как и другие пассажиры, много времени проводили на палубах. Не искали нарочного уединения, но как-то всегда получалось, что Томбс замечал их только вдвоём.

Шли дни путешествия – двигаясь к устью, река наливалась гигантской водной силой, оправданно казалась шире и просторней, каждое утро дальние берега рассмотреть было все трудней, а опасность такого пространства всё чаще становилась предметом легкой озабоченности общих послеобеденных разговоров, привычных для публики, собиравшейся в музыкальном салоне.

Дневная жара заставляла допоздна держать окна и в курительной комнате, и в кают-компании, и в салоне открытыми. Никто не был против легких ветерков.

Выполняя рабочие распоряжения капитана, Томбс частенько легкомысленно нарушал правила, когда пробегал по палубе мимо распахнутых пассажирских окон, при этом он, конечно же, не отвлекался, не обращал никакого внимания на звуки рояля и резкие взвизги хохота пожилых дам, но кое-что всё-таки успевал замечать.

Как-то поздним вечером, когда звезды уже укрупнились и заняли свои точные места на тёмно-синем небе, Томбс в очередной раз не удержался и заглянул через приоткрытое окно в прозрачные занавеси музыкального салона. Мальчишка полулежал на угловом кожаном диване, опустив голову на колени сидящей девушки, а она, засмотревшись в тихом молчании на далёкие звезды, гладила его по светлым волосам.

Матросу Томбсу редко доводилось радоваться в привычных жизненных ситуациях, поэтому он сильно тогда удивился своей широкой улыбке.

На третий вечер одна из уважаемых дам, собравшихся помузицировать, таинственно рассказала всем, что вроде бы ожидается скорая свадьба, что молодые едут на встречу к его родителям, что он моряк, штурман, и – старушка закатила глаза – скоро юношу ждёт значительное с точки зрения карьеры кругосветное плавание! Рассказ нечаянно услышала официантка, разносившая по салону чай и пирожные, и к концу дня весь экипаж обсуждал такую на редкость сердечную новость.

Вспоминая хорошее, Томбс уже не смотрел на случайного собеседника, говорил прямо и решительно, не замечая, как на звуки его громового голоса из тёмных трактирных углов выползают какие-то дряхлые и мутные типы, в рванье, в помятых и грязных форменных фуражках, с потемневшими золотыми серьгами в ушах, хромые, слепые, с гнилыми ухмылками, с жадным блеском пьяных глаз.

– Угостишь, приятель?

Все пили его ром, слушая и с пониманием кивая лохматыми головами.

Старшему матросу Томбсу не нужно было скрывать от них своих радостных слез – он продолжал рассказывать.

В тот вечер, накануне, капитан разрешил долгожданный фейерверк.

Мероприятие случалось почти каждый рейс, но обязательным условием праздника должна была быть или очень хорошая погода, или нормальное состояние капитанской поясницы. Тогда эти обстоятельства к удовольствию путешествующих совпали, команда спешила с подготовкой, шеф-повар на утренней стоянке лично выбрался на городской рынок, накупил свежайшей летней провизии и дорогих вин, пассажирки готовили свои лучшие платья. Дети радостно шумели.

Забот на Томбса свалилось много, он в прекрасном настроении носился по пароходу, помогал всем, участвовал во всех подготовительных мероприятиях, надувал разноцветные шары, откликался на просьбы, хохотал над неуклюжестью и смущением взволнованного предстоящим событием рыжего юнги, и уж, конечно, старался точно и безукоризненно выполнять все приказы капитана.

Потом, уже ближе к полуночи, когда пароход выкатился в тихом движении на самую середину черной и бескрайней реки, грянул фейерверк!

По такому случаю оставались включёнными все палубные огни, прожекторы и праздничные гирлянды, на палубах гремела музыка, смеялись даже те, чьи лица оставались скучными с самого начала пути.

Кто-то попросил Томбса принести шезлонг, и он, лихо козырнув, прогрохотал каблуками по трапу.

Внизу, в темноте кормовых надстроек, стояли два человека.

В жестоком упрямстве наклонив голову, юноша что-то с резкостью говорил своей спутнице, крепко держа её перед собой за слабые руки, а она отвернулась, кусая кружево маленького платка. И, кажется, плакала.

Томбс, незамеченный, тихо ступая по деревянной палубе, развернулся в другую сторону. Сердце его почему-то тогда страшно стучало.

Потом праздник закончился, все разошлись, матросы и ресторанная обслуга сделали привычную приборку, вахтенный помощник выключил лишнее наружное освещение.

Пароход продолжал свой путь по великой реке.

В каюте боцмана под добрые слова Томбсу налили стакан рому.

Спал он в ту ночь тревожно.

И проснулся, сброшенный с койки рёвом аврального гудка.

В сером рассвете уже скрипела за бортом, покачиваясь на тросах, спасательная шлюпка. Было пронзительно холодно и сыро от обильной росы, осевшей на ночь на корабельном металле.

– Пойдёшь загребным, пошевеливайся!

Томбс даже поначалу и не сообразил, о чём же таком непременно нужно спросить у боцмана, почему это всё происходит, зачем их так рано подняли, по какой причине назначена такая непривычная суета. Его ошеломил железный голос капитана, доносившийся до нижней палубы через рупор; кроме того, Томбс успел сильно стукнуться коленом на трапе, сбегая к шлюпке. Раздались женские крики.

– Помогите же ему! Помогите!

На капитанском мостике металось белое платье.

– Возьми фонарь! И верёвки.

Боцман хлопнул Томбса по спине, ухмыльнулся, ткнул пальцем в сторону мостика.

– Эта, молодая, кричит… Требует скорее спасать. Говорит, что её парнишка совсем плавать-то не может! Моряк, тоже мне! Наберут детей на флот!

Со своим тяжеленным веслом Томбс справился быстро и правильно. Как вцепился в него дрожащими от волнения руками, так и не выпускал до самого берега. Неделю потом волдыри с ладоней через тряпочку сводил, с дикой болью даже за самую лёгкую работу брался, и спать ложился, тоже страдая.

Капитан определил их шлюпке правильный курс ещё до отплытия, да и потом долго рычал вдогонку с мостика в рупор, подправляя движение по серой реке.

Боцман прислушивался к командам, рулил, отхлёбывая понемногу из своей фляжки.

– …Не спалось мне, уже под самое утро проверял вахту. К штурманской рубке только подошёл, как она пробежала мимо… В платье, босая. Капитана требовала, кричала криком… Ну, я-то сразу понял, что беда.

По реке далеко раздавался стук вёсел и обратные знакомые голоса с невидимого уже в рассветной дымке парохода.

– К капитану бросилась плакать, всё повторяла, что тот её, … ну, жених-то который, бросился за борт. Да, так прямо и кричала, что бросился, что она виноватая, что это она обидела его! Чем, чем?! Откуда мне знать, она вся в слезах была, ничего толком другого-то и не говорила. Умоляла спасти, на колени падала.

Река действительно сильно остыла за ночь, Томбс дрожал от каждого движения, допускавшего влажный воздух за ворот рабочей куртки. Он поднимал своё весло над водой,

следил за правильными общими взмахами тяжёлых лопастей, изредка оборачивался и очень спешил увидеть того, кто сейчас был так несчастен.

Плыли они очень долго, казалось, что всё напрасно, что уже никого и никогда не найти им в такой большой воде.

Плавная безучастная зыбь ровно шипела по бортам шлюпки.

Раннее утро и гнетущий холод со всех сторон заставляли Томбса думать тупо, с медленным упрямством.

«Зачем?!»

Широкая и ровная поверхность по курсу шлюпки обозначилась тёмной прибрежной полосой. Уже выделялись отдельные высокие деревья над песком, а они так ещё никого и не нашли.

– Вот он! Добрался!

Боцман привстал в шлюпке, протянул вперёд руку, указывая направление.

– Живой ведь, поганец… Сам доплыл.

Без команды Томбс бросил весло, соскочил в уже мелкую забортную воду, в несколько прыжков домчался до отлогого берега.

На сером песке сидел, сгорбившись, опустив голову в руки на коленях, человек. Разглядеть его лицо было трудно, но Томбс знал, что это именно тот, кому он радовался все последние дни рейса.

Не золотистые, как всегда, а спутанные тяжёлой водой тёмные волосы; обнажённое стройное тело, мокрые брюки, босиком.

С тоской посмотрел юноша на Томбса, не узнавая.

Другие матросы под предводительством боцмана с опаской подходили к ним от шлюпки с разных сторон.

– Верёвками руки ему вяжите! И ноги крепче спутайте!

Боцман угрожающе выкрикивал команды, размахивая багром.

Томбс искренне удивился.

– Зачем?! Он же никому, ничего…

– Уйди, защитничек! А ты подумал, как доставлять-то его на пароход будем? Прыгнет вот он опять посреди реки – поди, поймай, а потом ещё возьмёт, да ненароком и до конца утопнет… Не мешайся.

Встав в полный рост, выше всех матросов, юноша с усталостью оглядел туманные прибрежные кусты и покорно протянул вперёд сложенные руки.

На обратном пути Томбс сам уже постарался, чтобы слёзы и пот мешали ему смотреть туда, где слишком близко, на ребристом дощатом днище шлюпки, уткнувшись в грязную неотлитую воду, лежал без движения связанный человек.

Потом уже, на пароходе, парня протащили по трапам вниз, в полутёмный трюм, накинули петлю не развязанной на руках веревки на крюк под потолком.

По всем правилам судоходства нужно было проводить неотложное следствие, выяснять причины, по которым пассажир парохода попал за борт; не пытался ли кто его таким образом убить или может он сам, тьфу-тьфу, захотел, что смертельное с собой сделать.

В трюм спустился капитан, долго орал на всех; жёлтый мятым спросонья лицом, страдальчески держался за поясницу.

Юноша молчал, не отвечая. На прикрытые глаза со лба, с волос сочилась ещё речная вода, изредка, в ответ на страшные капитанские оскорбления вспухали на лице упрямые желваки.

В тесном сумраке трюма матросам, стоявшим поодаль, за капитанской спиной, было неловко смотреть и слушать, но с любопытством и нетерпением они ожидали какого-то таинственного окончания этой странной истории.

Боцман предложил было капитану побить непочтительно молчавшего мальчишку, но тот махнул рукой и разрешил привести её.

Томбс тихо охнул и спрятался ещё дальше, в самый угол.

Он уже успел на палубе поссориться со своими товарищами и даже опрометчиво схватить за грудки боцмана, защищая от грубостей натворившего дел пассажира. Горячо и взволнованно Томбс уверял всех, что не могли юноша и девушка так ненавидеть друг друга, что этот смертельный поступок случился только от великой любви, что нельзя попусту сердиться на них.

Матросы смеялись над непривычными словами, устало ругали парня, говорили, что в жизни так не бывает.

Скоро привели в трюм девушку.

Капитан и её пытался заставить говорить об истинных причинах произошедшего, время от времени кричал и, размахивая руками, спрашивал, что же с ними обоими ему теперь делать, сдать властям или решиться на что-то другое, но девушка только тихо плакала, держа ладони у рта.

Двое не смотрели в глаза друг другу.

Юношу было жалко. Обессилев, худой, в мокрых и грязных белых брюках, он еле стоял, держась связанными руками за высокий крюк, она – плохо причёсанная, с опухшим от слёз лицом, опустилась перед ним на колени.

Через час капитан утомился и закончил допрос, приказав поскорее подавать завтрак себе в каюту. Матросы увели, поддерживая под руки, девушку, боцман ткнул Томбса пальцем в живот.

– Охраняй. Скоро подменю. И чтобы без всяких там шуточек, без жалостей, смотри у меня, гуманист!

Все быстро ушли, в трюме остались только далёкий гул машины за переборкой и очень неприятная для матроса Томбса тишина. Ну, конечно, и тот, что так безнадежно крепко связан…

Томбс пытался ходить около двери, считал собственные шаги, изо-всех сил стараясь не поворачиваться под свет тусклого фонаря, и был уверен, что такие, прежние, взгляды и улыбки нельзя испачкать никакими обидами и допросами.

Юноша что-то тихо простонал, вскрикнул.

Томбс с поспешностью протянул к его губам кружку с водой, но пассажир прикрыл глаза и медленно, отрицая помощь, покачал головой.

Томбсу хотелось или крепко уснуть, или немедленно броситься за борт.

Заслышав стук боцманских башмаков на трапе, Томбс решился, рванулся из своего угла к юноше, прошептал, придвинувшись к нему вплотную.

– Держись, дружище, прошу тебя! Вы же ведь не поссоритесь, верно?! Держитесь, ладно…

Этим же утром их высадили с парохода в случайном городе, где, как всегда, были предусмотрены привычные экскурсии для других пассажиров.

Тяжёлые шаги, опущенные плечи, одинаково бледные лица – они с общей неуверенностью, торопливо, не держась уже за руки, сошли по деревянному трапу на берег.

Матросы и официантки смотрели на такое бегство украдкой, со шлюпочной палубы, из-за занавесок салонов и ресторана, юнга напрасно махал им на прощание, стараясь быть замеченным, одна из младших девочек-пассажирок не сдержалась и громко заплакала.

Наступила тишина.

Старший матрос Томбс грохнул пустой кружкой по столу.

– Так всё и было, ребята.

Толпа вокруг него зашевелилась, сразу же высунулся из первых рядов беззубый инвалид, смачно сплюнул на пол.

– Денег она у него, что ли, попросила?

Бродяги дружно захохотали. Татуированный моряк жадно задышал в лицо Томбсу.

– А ты, приятель, тоже на что-то рассчитывал? Ну, с этой…, с пассажиркой-то?

Старший матрос Томбс ещё раз пристукнул глиняной кружкой о стол, поднялся со скамьи, одёрнул тужурку, строго посмотрел на незначительного ростом пьяницу.

– И среди видевших Канарские острова бывают болваны.

Хозяин заведения, за свою жизнь наблюдавший много конфликтов среди серьёзно настроенных мужчин, подскочил к Томбсу, требуя немедленного расчёта.

Старший матрос бушевал, но не действием выпитого рома, а желанием защитить то, что долгие годы держало его душу в правильном и нежном тепле.

– Эх, вы! Ничтожные ваши личности, мелкие ваши желания! Идите в свои дальние страны, убивайте своих китов и дальше!

Совсем ему расхотелось говорить с этими морскими сволочами.

Ноги сами несли к зоопарку, но Томбс сделал над ослабевшим характером большое сознательное усилие и вернулся к вокзалу. Зачем ему идти куда-то ещё? Главное он уже видел.

Он, один, чувствовал всё. Нельзя же было рассказывать и дальше таким черствым, непонимающим людям о своей громадной нечаянной радости. К чему им знать об этом?!

Совсем недавно, на аллее зоопарка, он увидал ту девушку, юную пассажирку с того самого парохода. Нежную, красивую. И даже этого события хватило бы старшему матросу Томбсу для собственного тихого счастья на многие годы вперед. Но…

По спуску мощёной дорожки, незаметно выглядывавшей из-за больших деревьев, к ней тогда подошли двое, статный молодой господин и маленький кудрявый мальчик с солнечным лицом. Мужчина был широк плечами, в дорогом костюме, сильная ладонь в тонкой перчатке бережно лежала на плече мальчугана.

Женщина, мужчина и ребенок с внимательной доверчивостью смотрели в глаза друг другу, вместе смеялись, держались в круг за руки.

Мужчина на секунду отвлёкся, привычно охраняя покой дорогих ему людей, оглянулся по сторонам. Увидал изумленного Томбса. Узнал.

Тот же взгляд – как нож. Как уверенный сильный стальной клинок. Как приказ ответно не узнавать.

Через мгновенье мужчина спокойно, на прощанье, улыбнулся Томбсу.

И они втроём ушли по аллее.

«Господин-то строгий, в штатском костюме. Наверно, давно уже отошёл от морских дел. Ну и правильно, ну и нечего… Морякам не всегда удаётся правильно воспитать сыновей, сыну нужно видеть отца каждый день».

Старший матрос Томбс дремал в ночном вагоне и гордился своей жизнью.

Вечерний рассказ

Дни её жизни уже давно получались одинаково серыми и холодными. Да и как могло быть иначе – ведь на прошлой неделе тоже шли дожди.

Когда-то она научилась, а потом даже привыкла правильно выполнять многие неприятные и скучные обязанности, именно поэтому уходила теперь вечерами из общего кабинета канцелярии последней.

Основного освещения просторных каменных лестниц к тому времени обычно уже не бывало, вниз по широким ступеням она не спешила, вынужденная точно звучать в сумраке тонкими каблуками.

В вестибюле административного здания, как и всегда поздней осенью, пахло плохим недокуренным табаком и мокрыми тряпками, на высоких стенах вдоль лестниц редко блестела узорная бронза рам, огромные полотнища скучных картин устало обмякли, взбугрились настоящими волнами на ненастоящих штормах.

Фабричный автобус уже ушёл.

По вечерней площади в разных направлениях летал сильный прямой дождь, часто возникали пузыри на лужах; порывы ветра, которые иногда шумели из переулка, от канала, на какие-то мгновения сдували в сторону все капли, летящие вниз, и вода луж, только что шершавая от их мелких ударов, ровно замирала.

Прошел навстречу слепой. Палка с металлическим наконечником мягче стучала по асфальту и звонко – по камням парапета. Узнав, что опоздал, старик со зла дунул вслед автобусу густым папиросным дымом.

По другой стороне улицы согнутая женщина протащила скрипучую тележку. В проколотой множеством дождевых струй темноте было трудно рассмотреть поклажу: то ли осенние кочаны капусты, то ли охапки белых хризантем в ведрах.

Совсем рядом, на краю тротуара, под одинаково безнадежными летними зонтиками смеялись женщина и девочка в красном дождевике. Напрасные взмахи маленьких фонариков в их руках никак не могли остановить ни одну из шелестящих по лужам попутных машин.

Тихо возник откуда-то из темноты высокий чёрный силуэт. И ещё один. Человек наклонился, словно хотел сплюнуть в сторону тягучую слюну, и что-то сказал напарнику.

Она знала, что до конечной станции подземки дойдет примерно за девять минут.

Лучшим был свет.

Пол холодного вагона темнел каплями стряхнутой с зонтов дождевой воды. Немногие взгляды, несколько пустых скамеек. Яркие светильники.

Пожилой пассажир в клеёнчатом плаще вошёл в вагон вместе с ней, аккуратно сел напротив. Поставил на колени пакет с покупками, разжал кулак и очень бережно положил в футляр очков, в соседство с какой-то квитанцией, пригашенную ещё на перроне сигарету.

Грохотали внизу стыки рельсов, молниями оставались за окнами тоннельные огни. Сквозь дальние стекла другого, пустого, вагона ей хорошо были видны жесты и беззвучный смех случайной поздней компании: тесно расположившись на одной скамье, все в форменных фуражках, там что-то обсуждали контролёр, сменный поездной машинист, два молодых полицейских и серьёзный солдат.

Она немного поскучала, пробуя смотреть в бессмысленное окно, потом пододвинула по полу, ближе к ногам, свой раскрытый зонт. Рассеянно заметила на соседней скамье, под серой, забытой кем-то газетой, плотный цветной журнал. Это была нечаянная радость, бесплатное приятное чтение на выходные дни.

Сосед сквозь толстые очки изучал квитанции, с хрустом подчеркивал в них что-то карандашом, не обращая никакого внимания на её осторожно поднятую находку.

Реклама свирепо красивых машин, пачки сигарет, крем для загара, пальмы, вино в невозможных бокалах. Какие-то финансовые диаграммы. Чьё-то лицо на фотографии, улыбка. Автор? Рассказ.

Она удобней сложила страницы, поправила юбку. Ну что ж, пусть будет рассказ…

«… Осенний день блестел неожиданно большим и горячим солнцем. В высокие вокзальные окна шершаво стучались широкими ветками уже не первый день желтеющие каштаны, весёлые цыгане на площади улыбались и пели. Мы купили билеты, поднялись на второй этаж, в тишину зала ожидания …

… Открывать пивные бутылки тяжёлыми пряжками форменных ремней для нас, будущих штурманов, было привычным делом. Приятель не рассчитал, пробка взлетела под потолок и, упав, со звонким жестяным грохотом прокатилась по пустынному мраморному полу. Оглянулся на нас хмурый сутулый старик и рассмеялись две девчонки, скучавшие неподалёку на таких же неудобных вокзальных скамейках …

… «Нет, мы едем в другой город!». И та, худенькая, поглазастей, упрямо поправила свой широкий шарф …

… Голос приятеля бодрил, женский смех в ответ перехватывал мне дыхание. Я сидел впереди, рядом с водителем, вполоборота, неудобно устроившись с самого начала и не решаясь потревожить то, что сейчас казалось волшебным. За окнами такси шумели обыденной жизнью незнакомых людей чужие полуденные улицы, на плавном вираже поворота блеснула отражением острого осеннего солнца лужа городского пруда. Девчонки хохотали, приятель, устроившись рядом с ними, уверенно рассказывал анекдоты …

.. Думаю, я тогда правильно запомнил, что в крохотном кафе на окраине, куда со знанием дела отвёз нас таксист, было всего четыре столика. Да, ещё и большой фикус на входе. Полумрак помещения был согрет углями камина, в углу, на коротком кованом стержне, мелко дрожал странный жёлтый фонарь.

Поначалу я, смущённый смехом наших случайных спутниц, неоправданно долго и пристально смотрел на разговаривающих за соседними столиками обыкновенных старых мужчин, отмечая про себя, как вкусно шевелилась незаметная поначалу занавеска на дальней стене, как вышел из-за неё худой лысый официант в белой куртке и шлёпанцах … … Поначалу они тоже стеснялись, слишком аккуратно принялись за еду, тщательно следили за своими движениями, за вилками и салфетками …

… Я понимал, что вдруг начал говорить слишком много и громко, но ничего не мог с собой поделать …

… Анна с улыбкой отвечала на вопросы, медленно и прямо переглядывалась с подругой, не спеша отламывала кусочки хлеба. Большая сине-чёрная шаль на плечах была очень хороша, может быть ещё и потому, что позволяла видеть что-то удивительно милое в её лице. Тёмные глаза спокойно смеялись.

С восторгом и украдкой я смотрел на неё, замирал, когда приходилось понимать, что наши взгляды вот-вот встретятся …

… Гуляли по сумеречному городу уже долго. Возвращались к вокзалу, Анна зябко поправляла воротник пальто, улыбнулась, но ничего не сказала, когда я взял её под руку. Двое других отстали от нас, о чём-то дружно хохотали, лишь изредка громко призывая нас не потеряться.

С каждым шагом, с каждым мгновением прикосновения тёплой руки из меня уходило всё не моё, я чувствовал, как мне становится легко говорить и находить точные слова, как освобождаюсь от привычных, но, оказывается, чужих интонаций, понимаю, что именно сейчас мне нужно быть самим собой.

Я спешил говорить, сбивался, размышлял вслух. Хотелось видеть, что Анна меня понимает. Уже не смущаясь, я жадно и требовательно заглядывал в её глаза, искал в коротких ответных словах удивление собою.

И, не умея больше откладывать встречу с близкой вокзальной суетой, неуверенно спросил:

– Скажи, на кого я похож?

Услыхал через короткий смешок.

– На клоуна.

Сразу же тревожно улыбнулась, тронула моё плечо.

– Не обижайся, прошу тебя. Я…

Ослепило и жгло.

«За что?!»

Анна тоже волновалась. Дышала по очереди на свои ладошки, что-то ещё поспешно говорила и, как мне казалось, ждала прощения.

– Надо идти …

… В короткой неловкости расставания я видел и запомнил печальное нежное лицо за пылью вагонного стекла, стремительные рывки чёрных стрелок на круглых вокзальных часах.

Я чувствовал, что смотрю на неё, стиснув зубы. Часы торопили, я трудно решался, потом схватил приятеля, быстро потащил его к подземному переходу.

Анна отвела взгляд от окна, сказала что-то короткое в ответ на чей-то вопрос из глубины вагона, устало поправила чёрный платок …

… После сумасшедшего бега от железнодорожных касс до перрона я задыхался.

– Вот…, мы едем с вами! В ваш город, в одном вагоне. Вы разрешите?

Я не ждал никакого другого ответа, кроме восхищённого согласия, с торжеством улыбался, приятель скучал позади меня, в проёме двери купе, недовольно рассматривая свои форменные перчатки.

– Нет.

Почему она тогда так испугалась?

– Уходи. Уходи, прошу тебя, не надо…

Поезд тронулся, и мы с приятелем, выбрав медленный момент, прыгали на пыльную насыпь уже на самой окраине города.

В глухом сумраке тамбура Анна протянула мне спешно оторванную бумажную полоску с адресом и прошептала:

– Ты, наверно, не приедешь …

… Я искал. Быть может именно тогда я и понял, что наивность и упрямство, соединившись, имеют право называться любовью.

Адрес сохранился только наполовину: «…27-4, Анна Маро» …

… Я часто, как только мог, приезжал в её город, каждый раз с жадностью узнавая его очередные кварталы, беспокоил многих незнакомых людей, с надеждой вслушивался в голоса, оборачивался на точно такой же удивительный смех.

В те юные времена, в недолгие свои отпуска, точно и рискованно рассчитывая пересадки на дальних вокзалах, я врывался на несколько часов в город Анны, бродил по его улицам, трепал толстые телефонные книги, с отчаянием спрашивал о ней добрых прохожих…

Ошибаясь все эти годы, я останавливал похожих женщин на улицах других приморских городов, несколько раз безуспешно мчался по адресам, которые мне указывали справочные службы.

Я искал мою Анну.

Каждая осень была для меня каштановой, такой же, как и та, солнечной и ярко-жёлтой.

В городах становилось тогда тесно и пусто.

И только просторы океана ненадолго успокаивали меня …

… Однажды нас, офицеров, пригласили на губернаторский бал в одной из портовых провинций Сенегала. После пяти месяцев морской жизни, скучно сжатой в стальной тесноте корабля, мы с искренней благодарностью приняли заунывное торжество официальных речей и громкие национальные напевы, затем мои коллеги дружной компанией принялись отмечать разнообразие и количество поданных напитков. Под вечер местная знать устроила танцы, а в маленьком уютном кинозале особняка для гостей показывали какой-то новый французский фильм. Я отдыхал в темноте, чувствуя сладкий аромат пальмовых листьев, вслушивался в музыку незнакомых слов и… Стукнуло в край тела моё тяжёлое сердце, заныло оно, стало трудно дышать. На близком экране вдруг появилось милое печальное лицо. Анна?! Всего лишь секунда прошла… Нет, просто очень похожая на неё актриса …

… С тягостным и долгим нетерпением ждал я окончания того рейса, разные люди говорили мне, что много работаю, что стал исполнителен и хмур. Часто и подолгу, безо всякой профессиональной штурманской надобности, подробно рассматривал я карты ближних африканских берегов. Долгими часами ночных вахт с тоской находил там странные одинокие названия городов, рек, гор и крохотных островов. Бухта Санта-Анна, через тысячи пустынных миль к югу – пролив Сент-Анн…

И я буду искать её, пока не …

На одной из остановок в вагон, расталкивая других пассажиров, ввалился грязный инвалид и сразу же начал привычно громко, перекрикивая шум и грохот подземки, просить у молчаливых людей денег.

Она вышла наверх, на пустынную улицу, не заметив поначалу, что погода так и не изменилась. Ночью, в дождь, без раскрытого зонта – благо. Можно просто плакать, можно размышлять, без помех, горько и тщательно.

В подъезде, на пути в квартиру, её встречал запах лифта; входную дверь, заслышав звук ключей, открыл привычно знакомый толстый человек.

– А хлеб ты купила? Заходила в магазин? Где хлеб?!

– Извини, нет. Устала, уже поздно…

– Я сколько раз просил тебя! Мне нужен хлеб, мне сейчас плохо без творога, я вообще не могу к вечеру без молочных продуктов!

Мужчина топал по коридору, размахивая большими руками, и кривлялся потным лицом.

– Я мог бы с большим успехом просить позаботиться обо мне любого незнакомого человека, чем родную сестру…

Она прислонилась к стене.

– Я уезжаю.

– Куда ещё? Поздно ведь. И ужин ещё не готов!

– Уезжаю.

Она громко, в голос зарыдала. Опустилась на пол. Вскочила, рванула дверь.

Вслед неслись громкие, ещё недавно справедливые слова.

– Ты же не можешь бросить меня! Анна, постой! Объясни хоть, что произошло… Нельзя тебе уезжать! Хочешь, я сварю нам спагетти, Анна?!

Последний удачный контракт мистера Вэна

«Люди будут постоянно взывать о помощи,

даже в тех случаях, когда могли бы справиться сами»

Не очень-то и спеша, огромный танкер высунул тупой нос из тесноты причалов на простор морского канала. Шевельнулся наверху, в переплетении его антенн, сигнальный флаг, жёлто-красный, как лист осеннего клёна. Воздушная волна прощального гудка туго проплыла над портовыми сооружениями и на миллиметры вогнула внутрь плоскости светлых зеркальных окон Башни.

Примерно в это же время, поворачиваясь у дальнего пирса, перечеркнула небо стрела портального крана – и оттуда мгновенно примчался в Башню солнечный зайчик.

Затем точно по графику лязгнул сцепками около склада состав рефрижераторных вагонов, подавая себя к погрузке. Диспетчер поднял телефонную трубку и тут же в Башню метнулся и спрятался внутри её нетерпеливый звонок.

Башня – мозг большого порта.

Сто лет назад в ней работали и отдыхали лоцмана, а в последнее время её верхний этаж сверкал в закатных и рассветных лучах четырьмя громадами тяжёлых офисных окон.

Внутри голубых стекол, внимательно рассматривая весь мир и оставаясь невидимым для других, по привычке заложив руки за спину, стоял мистер Вэн.

Понемногу опускался в воду гигантский железобетонный док, почти готовый принять на свою спину приготовленный к ремонту ржавый траулер; въезжали в северные и западные ворота порта колонны больших машин и, через некоторое время, тяжелогружёные, также ровно покидали его через южные.

А мистер Вэн всё стоял.

Чуть, совсем немного, пылили в стороне пять составов с минеральными удобрениями из Китая, громыхали пока ещё ровной, нераскроенной, сталью судоремонтные площадки; сновали внизу оранжевоголовые люди и зелёные черепахи-автопогрузчики, а мистер Вэн продолжал смотреть в огромные окна, лишь изредка шагая по мягкому ковру кабинета; задумчиво отвечал на звонки, изредка присаживался в тяжёлое просторное кресло.

К тому, что люди называли его просто мистер Вэн, он привык.

Привыкли и они, потому что всё, что на сотнях гектаров порта двигалось, поднималось, гудело, блестело фосфором электросварки, всё – и короба тяжёлых судоремонтных доков, и сияющие штабеля ровно нарезанных алюминиевых болванок, и горы каменного угля; всё, вплоть до последнего кривого гвоздя, вбитого сегодня ранним утром в палубную доску самого грязного, самого крохотного портового буксира – всё это принадлежало только одному человеку.

Мистеру Вэну.

Именно поэтому и стоял он так вот уже много лет, каждый раз вплотную к одному из просторных, во всю стену, от пола до потолка, окон, наблюдая за подробными выгодными движениями внизу и управляя жизнью империи, созданной когда-то исключительно по его воле.

Внутрь Башни допускались только избранные. Лишь несколько технически необходимых людей могли с уверенностью утверждать, что были там и видели прочно стоящего на светлом ковре, лицом близко к невидимому стеклу, серебряного человека.

Крупная фигура, всегда в сером костюме, резкие черты волевого бледного лица, седые вьющиеся волосы – мистер Вэн действительно походил на серебряное изваяние, оттенённое чёрными линиями.

Профиль, сплошь из презрения, и надменная губа – одинокий волк, однажды почувствовавший вкус бурной финансовой крови и никак не желающий остановиться, разжать всё ещё тугие клыки.

Тысячи людей во всем мире работали на мистера Вэна, не зная о нём ничего и даже не догадываясь о том, что он есть. Моряки разных стран, английские докеры, аргентинские шахтеры, даже те, важные, в столицах, имеющие такое образование и манеры, которых у мистера Вэна никогда в жизни не было.

Протрубил на военном корабле вечерний рожок, означая правильный заход солнца, через несколько минут и сам оранжевый шар упал на нить далёкого горизонта.

Мистер Вэн вздохнул, опустил напряжённые плечи. Постоял у окна, перешёл к столу, перенёс откатившийся в сторону карандаш на положенное тому место.

Помедлив, сел. Достал из стола толстую тетрадь в кожаном переплёте, попробовал читать, листая. Отложил. С излишней осторожностью, почему-то оглянувшись на дверь, отыскал в нижнем ящике стола очки и неуверенно устроил их на переносице.

Набрал телефонный номер.

– Добрый вечер. Мне необходимо услышать Аду. Да, рекомендовали…

После недавней смерти жены он часто вспоминал их общую юность – и всегда мрачнел от осознания потери. Лучше её не было… Никого, кроме жены, не было в жизни мистера Вэна.

Он, начинающий журналист, и она – рыжее счастье.

Он, обнимая по утрам весь мир, покупал для неё маленькие чудесные цветы у добрых торговок на ближних рядах, а она, смеясь, всегда и при всех утверждала, что случайно нашла себе самого лучшего.

Он пытался тогда быть писателем – и рукописи в карманах его плаща не слишком часто встречались с медными монетами.

Угнетаемые невозможностью жить так радостно, как требовала их молодость, они решились, и он ушёл в рейс, в Атлантику, на путину. Три месяца удивлялся в редких письмах, что деревянные бочки в трюме сейнера пахнут лесными грибами и осенью, а когда под конец чуть не сошёл с ума от горя разлуки, поклялся и ей, и себе, что всегда – понимаешь, всегда! – они будут вместе.

Он обещал ей всё-таки стать известным, для заработка днём гнул спину на разгрузке портовых вагонов, а вечерами на крохотной кухне писал про океаны…

Потом были громкие и отчаянные дела в профсоюзах, затем – собственный бизнес. Он рвал конкурентов, мстя всем за голодное начало собственной жизни и за бедные платья её, когда-то восемнадцатилетней.

Два месяца назад, в минуту, последнюю для принятия таких решений, он, очнувшись от наваждения обыденных дел, распорядился сбить уже готовые стальные буквы с бортов нового танкера, построенного на его верфях и полностью готового к спуску на воду. Распорядился назвать корабль именем жены. Зачем? Пожал плечами. Чтобы помнили… Кто?

Детей у мистера Вэна не было. Только по этой причине он слишком часто вытирал ее слёзы грустными весенними вечерами.

Чтобы помнили? А сам?! Что сделано, чтобы не забывать, чтобы исполнить обещанное ей когда-то?

Приняв решение, он стал чувствовать, что нетерпелив. Не обманывал, не льстил собственному голосу, не уговаривал себя выдавать многое забытое за правду. Просто понял, что может написать книгу. Для неё, о ней, о них…

Тысячи ярких мгновений, когда-то удививших его и вскоре ненужно упавших в жизненный сумрак, стали проявляться так отчетливо, как будто происходили вчера.

В конце каждого дня, окинув требовательным взглядом остановившуюся портовую суету за окнами Башни, он садился писать. Доставал из стола тетрадь, с нетерпением, почти жадно, читал несколько последних готовых страниц, закрывал глаза и вновь, как и когда-то, разговаривал с ней…

Часто, не в силах сдержаться перед каким-то внезапным, чувственным образом или важным размышлением, и укоряя затем себя за поспешность, мистер Вэн оставался в Башне и на ночь. Так в других его толстых тетрадях появлялись рассказы – стремительные и точные, как японские сюрикены; в строчках которых даже и не могло присутствовать ни пылинки лжи.

Отвлекаясь на малое, он всегда помнил о главном – о книге.

Краткой мыслью каждого из своих рассказов он пытался что-то объяснить, в чём-то упрекнуть невнимательных и нелюбопытных людей, из которых, по его непреклонному убеждению, и состоял весь окружающий мир. Он не хотел никого учить или укорять в скудости их жизни, он просто говорил, что можно жить не так.

А книга…

По-прежнему честно и вновь волнуясь такой возможностью, он говорил ей о своей любви; о том, чего не успел в спешке жизни и не смог для неё сделать; извинялся, клял себя за нечаянную когда-то грубость, ненужно возникшую в то проклятое время, когда ничего не получалось, когда не было досыта даже самой простой еды, а вечерами они ложились спать в холоде; за то, что редко целовал её потом, когда вокруг них были уже люди в дорогих одеждах.

Твёрдо убеждённый, что в таком деле ему нельзя быть смешным или слабым, мистер Вэн обратился к профессионалу.

Столичный книгоиздатель, давний знакомый, человек не его бизнеса, поэтому никак не враг, а своей тонкой язвительностью скорее похожий и близкий, всё равно принял его с удивлением.

– Ты пишешь?! Ты?

Задумчиво кусал ногти, читая. Не моргая острыми чёрными глазами, внимательно смотрел прямо в лицо, прочитав его рассказы.

– Это действительно написал ты? Когда? Почему не говорил раньше?!… Убил бы за такую застенчивость. Печатаю.

Мистер Вэн потребовал тайны.

Издатель искренне хохотал, обещая только через год раскрыть имя автора. Даже обязался дать письменное подтверждение.

– Тебя ждёт успех, гарантирую. А то, что эти славные рассказы написаны тобой, читатели узнают вовремя, никак не раньше, чем через год. Или после твоей смерти. Представляешь анонс: произведения покойного мистера Вэна! А?! Каково? Уверен, это поднимет тираж процентов на тридцать.

Издатель славился в обществе изящными шутками.

Мистер Вэн медлил, сомневаясь уже в другом.

– Ты мне не льстишь?

– Разве моего мнения недостаточно?

Человечек постучал ногтями по блестящей поверхности большого стола, заваленного книгами и рукописями. Опять резко взглянул из-под лохматых бровей.

– Хорошо. Если не веришь мне, то кто же тебя тогда убедит?

Подошёл ближе, задумчиво тронул его за светло-серый рукав пиджака. Улыбка была хитрой и доброй.

– Странно, но говорите вы с ней об одном. Очень по-разному, но об одном и том же… О вкусе жизни. Она пишет тонкие маленькие рассказы, издавать такие неимоверно сложно. Живёт в твоём городе. Если не хочешь, не говори подробно о себе, просто дай почитать ей написанное. Думаю, что мнение Ады будет честным…

Большие чёрные деревья не успели ещё просохнуть после ночного дождя, а к полудню их уже накрыло первым пушистым снегом. Неуверенное осеннее солнце светило вдоль главной парковой аллеи, отражаясь от мелких луж прямо в лицо, что давало возможность мистеру Вэну прятать радостные глаза за тёмными очками.

Снегопад случился неожиданным и обильным, но закончился вовремя и совсем не расстроил собой планы мистера Вэна.

Тишина. Солнце.

С тёмных веток в высоте, над аллеей, капало, а сквозь мокрый снег на обочине виднелась всё ещё зелёная трава и сорванные недавними ветрами с деревьев живые листья.

Почему-то волнуясь о том, как будет выглядеть, он захватил с собой чёрный плащ. Едва водитель остановил лимузин у ворот парка, мистер Вэн поспешно вышел. Надевать шляпу, по его мнению, сегодня было излишним.

Тот телефонный разговор оказался кратким.

– Хорошо. Мы с сыном по субботам гуляем в парке.

Со стороны редких прохожих, попадавшихся навстречу, все они, наверно, выглядели обычными: почтенный господин, стройная, в лёгкой одежде, молодая женщина, маленький мальчик.

Они шли по старым аллеям, он вслух удивлялся, что так мало знает о парке, Ада отвечала на простые вопросы, мальчик играл с красными блестящими листьями.

Мистер Вэн ничего не говорил о себе, один раз, правда, отшутился: «Почти на пенсии…».

Когда при встрече мистер Вэн представился, поклонившись, она взяла за плечи и тесно прижала к себе сына:

– А это Гленарван.

Было радостно, солнечно, редкие полоски снега упруго сминались под ногами.

К неудовольствию мистера Вэна, он с самого начала поспешил, пытаясь договориться.

– Я ни в коем случае не требую от вас бесплатной работы, нет!

Ада отвернулась, тронув перчаткой лицо.

– Не беспокойтесь о деньгах, ваши рассказы мне интересны.

– Тогда, как только их напечатают, я оставляю за собой право вознаградить вас, Ада. Хорошо?

– Оставляйте право себе, мне ничего не надо.

Женщина улыбнулась, глубоко вздохнув, поправила шарф.

– С делами покончено, просто гуляем?

– Просто провожаем осень.

Несколько минут они согласно молчали, затем начался лёгкий разговор о природе, он старался быть учтивым, вспоминал свои морские приключения, изредка и нечаянно касался рукой её плеча.

– Глен! Смотри, смотри, на дереве белка!

Он искренне признался, что ему интересны обыкновенные люди, стремящиеся к необычному.

На выходе из парка в город мистер Вэн, бесстрастно выслушав громкие предложения многочисленных продавцов, купил Аде поздние цветы. Она так посмотрела ему в глаза, что пришлось улыбнуться:

– Они лишены того, чем обладаю я – счастьем дарить цветы. Они имеют только возможность.

– Мама, а можно я немного понесу эту красоту?!

Глен бережно обнял букет, прижавшись раскрасневшейся щекой.

– Этот цветок пахнет мармеладом! Вот ещё… А этот, красный… Как будто я уже поел мармелада.

Они, взглянув друг на друга, рассмеялись.

Улицы возле парка были приятно пустынными, но ни мама, ни сын не обращали никакого внимания на большую серую машину, с послушанием крадущуюся в сотне шагов позади.

Освободившись вскоре от букета, Глен поднял, как шпагу, короткую ветку и побежал за полосатым котом, который бессовестно и подло пробовал нападать на окружающих воробьёв.

– Постой же ты, презрелище презренное!

По какому-то незначительному поводу Ада первая упомянула о менестрелях, мистер Вэн откликнулся, затем некоторое время они увлеченно, одинаково полно говорили и о Тангейзере, и о Роланде.

Не назойлива, умна, немногословна.

Но любопытство в той или иной мере присуще всем женщинам и вскоре он скорее почувствовал, чем точно заметил, как Ада украдкой рассматривает его. Предупреждая возможно обыденные вопросы, ответил, что обеспечен.

– Откуда же пришел успех? На чём держится ваш бизнес? На разочарованиях менее целеустремленных людей?

Мистер Вэн, молча восторгаясь, не возмутился явным вызовом.

– Я всегда обращал внимание на маленькие новости – часто они потом перерастали в сенсационные. Другие ленились делать то же самое.

– Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Мистер Вэн остановился.

– Вы всерьёз так думаете?

Ада смутилась, отводя глаза.

– Это религиозное…

– Знаю. И уверен, что такие высказывания очень удобны для трусов и лентяев, которые не могут или не хотят на что-то решиться, изменить к лучшему жизнь близких и дорогих им людей, оправдывая свою собственную беспомощность.

И упрямая.

Побледнела, дрожа пальцами, кусает маленькую холодную перчатку.

– Ну и что! Даже если вы и правы, то пусть зло приходит в этот мир не через меня!

Пусть.

Мистер Вэн и сам не знал, что именно делало её лицо таким удивительно милым: беспомощные, когда-то сильно обиженные глаза, или лёгкие рыжие волосы.

Ещё она сказала, что работает в маленьком книжном магазине.

В следующую субботу мистер Вэн опять с необычайной решимостью отказался от дел в своей Башне.

Почти половину дня они гуляли в ботаническом саду, рассматривали таблички и надписи на странных, засыпающих в предзимье, деревьях.

Его вовремя предупредили – и перед поездкой мистер Вэн поручил своему водителю купить много белого хлеба.

Втроём они кормили в большом пруду диких уток, соревнуясь, бросали хлеб точно своим выбранным любимицам, не забывали баловать и громадных рыб, неспешно подплывавших из глубины к травянистому берегу, на который они пришли.

Глен фотографировал и рыб, и птиц.

– Постойте здесь вот так, вместе! Мама, замри, пожалуйста!

Мальчик направил объектив на мистера Вэна и Аду.

– Стоп, приятель, это лишнее…

Мистер Вэн закрылся ладонью.

– Но я же хочу!..

– Не надо.

Глен сморщился от внезапной боли, потирая запястье.

Она изумилась взглядом, но поняла.

Мистер Вэн поспешил признаться, и при этом ничуть не лукавил, что сын её чудесен.

Ада вздохнула, не стесняясь крохотных морщинок вокруг печальных глаз.

– Он встретит утро завтрашнего дня.

– Утро? Можно я покажу Глену место, где работаю?

Ведь не зря тысячи людей считали мистера Вэна очень практичным человеком.

Ворота порта распахнулись, императорский лимузин бесшумно вполз на свою законную территорию.

– Пошли пешком? Надеюсь, ты у нас не ленив?

Мистер Вэн заехал за мальчиком по указанному городскому адресу очень рано, оправдываясь перед Адой тем, как важно для него быть вовремя на работе. Мистер Вэн нетерпеливо стоял у подъезда, большая машина ждала его за углом.

Глен немного удивился, пробрался на роскошное кожаное сиденье по-мальчишески неуклюже, почти всю дорогу до порта смотрел в окно, молчал, окончательно просыпаясь.

– Пошли?

Утреннее солнце на безоблачно прозрачном небе, оранжевые стены складов, сверкающие ярко-жёлтыми гранями верхушки портальных кранов.

Порт и до мистера Вэна был похож на город, а став его собственностью, окончательно наполнился чёткими улицами и перекрёстками.

Асфальт, брусчатка, бетонные плиты, рельсы, опущенные вровень с поверхностью дорог.

Едва заметная колея разогретого прошлым летним зноем асфальта заполнилась недавно дождём. Напряжение рабочего дня ещё не наступило, машин на главной портовой улице они с Гленом пока не замечали, и мальчишка с интересом шёл, ступая ногами по разным берегам этих речек, смотрелся в них, стараясь не нагибаться…

Из тесного судоремонтного тупичка на простор подъездных путей вдруг выскочил крохотный железнодорожный кран, стремительно развернул стрелу и снова умчался в свой звонкий труд. «Как собачонка, которая на секунду отскочила в сторону от драки для передышки и пополнения собственной злости…».

– Нравится?

Мистер Вэн ни на секунду не выпускал из своей руки крохотную ладошку.

– Да. А парусные корабли в порту есть?

– Конечно, есть… Но для начала давай-ка заглянем сюда. Я когда-то здесь работал. Очень давно.

Среди современных перегрузочных комплексов, разделённых обширными газонами и тротуарами, спряталась старая кочегарка. Несколько раз проектанты предлагали её снести, но мистер Вэн всегда оправдывал существование чумазого зданьица его полезностью: пусть, мол, там сжигают мусор, остатки картонной тары, обломки деревянных поддонов. Ну, и получают хоть и небольшое, но бесплатное тепло.

Шершавая дверь с шорохом отворилась.

Мистер Вэн подобрал полы плаща, наклонился, шагая в жаркий сумрак по низким ступенькам.

Всё осталось прежним.

Жестяная труба вентиляции под потолком, накрытая многолетним слоем пыли, прорезанная самодельными жабрами-решётками. От движения воздуха шлаковая пыль на решётках шевелилась толстыми рыжими червяками.

Потный кочегар только взглянул на них из-под ладони, рассматривая сквозь ослепительные отблески топочного огня. Промолчал. Вновь решительно взялся за лопату, мелкий мокрый антрацит послушно вздыхал, ложась на уже раскалённые предыдущие комья.

В топке пламя ревело так, будто там просыпались ящеры, ушедшие в уголь миллионы лет назад.

– Это мощная установка?

Мистер Вэн не сразу заметил, что Глен испуган.

– Не очень. Совсем, впрочем, не мощная. Здесь неподалёку есть другая, современная. Хочешь посмотреть?

– Нет.

И уже на улице, на свежем воздухе, повеселев лицом и голосом, Глен остановился и остановил на тротуаре его.

– А знаете, в созвездии Лебедя есть одна очень огромная и яркая звезда! Она мощностью в пять миллионов тысяч вольт! Представляете?! Вот!

– Ого!

Они шли по главной дороге, болтали о разных случайностях, хохотали, совпадая словами, останавливались около интересных зданий и механизмов, переходили в другие переулки, но всё равно неуклонно приближались к сияющей Башне.

– Мистер Вэн, а вы покажете, где здесь делают суфле скумберии? Мы с мамой его иногда покупаем, это очень вкусно, если с картошкой.

– Что?! Как ты сказал? Скумберия?!

На застеклённых просторах своей Башни он не стал исполнять привычный ритуал подготовки к ежедневной работе. Подвёл Глена сначала к одному окну, затем к другому, с удовольствием, неожиданным для самого себя, принялся рассказывать любознательному мальчишке обо всём том, чего они не смогли увидеть внизу, когда проходили по улицам и аллеям.

Порт вовремя наполнился густым и осмысленным движением.

– Мистер Вэн, а зачем столько много людей?

– Так необходимо для успешной работы, лишних нет.

Глен ненадолго притих.

– А почему здесь, в Башне, работаете вы, а не кто-то другой?

«Вот так и влюбляются в маленьких разумных детей…»

– Я больше всех желал этого.

– Но ведь любому человеку хочется командовать, а не подчиняться!

– И тебе тоже?

– Ага! Всё сверху видишь, отдаешь приказы по телефону! Здорово!

– Ну, если так…

Мистер Вэн встал у окна близко и одинаково с Гленом, обнял его за плечо.

– Тогда, малыш, всё зависит от твоей готовности подвергнуть себя невероятному напряжению.

На следующий день, соблюдая предварительную договоренность, мистер Вэн принимал у себя в Башне крупного поставщика металла.

Разговор поначалу был привычным, ожидание отказа в выгодных условиях заставляло гостя постоянно лукавить быстрыми глазами.

Но почему-то мистер Вэн позволил себе задуматься, потом ещё раз и ещё…

Поставщик вскоре радостно уполз из его кабинета с нужными бумагами, удивляясь и удивляя окружающих своими странными рассказами об увиденном.

– Не тот уже старина Вэн, мягок стал… Совсем не как всегда.

Мистер Вэн позвонил, улыбнулся звонкому ответному голосу, и почти сразу же вызвал секретаря.

– Подготовьте на пятницу совещание. Обязательно обеспечить присутствие директора управляющей компании. Тема – полная передача полномочий. Оформляйте документы.

– Но…

– В пятницу, ровно в двенадцать. Все должны быть готовы.

В среду они купили Глену щенка, а в четверг он пригласил Аду в кафе.

Она сидела напротив него, лёгкая, с тихими глазами, очень похожая на его жену в молодости.

Он устал от жизни, увидев же в первый раз Аду – захотел снова жить.

В пятницу, объявив свою волю и юридически отойдя от всех дел, он собрался лететь в столицу.

Личный самолет мистера Вэна стоял на выходе из ангара. С нетерпением он бросил плащ и газеты на соседнее кресло, набрал уже знакомый номер телефона. Гудки. Длинные, длинные, длинные… Чёрное бешенство ударило по глазам – поздний вечер, одна ли?

Она знала, зачем смотрит в кухонное окно и что должна сегодня увидеть в чистом ночном небе.

Затмение. Вот… Прошло всего лишь несколько минут, и круглая тень надвинулась на сверкающую серебром Луну, остался исчезающий серпик. Вся затенённая часть стала серо-розовой, очень непривычно, ярко и отчетливо проявились контуры морей и кратеров.

В прихожей глухо задребезжал телефон.

Легко вскочила со стула, щёлкнула светом.

– Да, я… Нет, Глен немного приболел, укладывала его спать, поэтому, наверно, и не слышала…

Ревели самолётные двигатели, даже через спинку обширного мягкого кресла прямо в сердце передавалась дрожь отчаянного разбега по взлётной полосе.

– Имею ли я право вот так?.. Но я хочу об этом вам сейчас говорить! Я хочу сделать очень многое для вас… И для Глена.

Третий час они обсуждали его книгу.

Издатель быстро добился желаемого, но не скучал, а с удовольствием продолжал удивляться.

– Твоя рукопись – это…, это грубая мужская рубаха, на которой есть следы и крови, и пороха, остался на ней и пот сладкой женской истомы.

Мистер Вэн молчал и был невнимательным.

Глаза под лохматыми бровями сверкали, маленький стремительный человечек расхаживал по кабинету.

– Согласись, писательское ремесло похоже на удовлетворение плотских потребностей. Если человек графоман и может делать своими движениями приятное только самому себе, не ставя в известность окружающих и не интересуясь их мнением – это и есть самое настоящее рукоблудство! Если же автор, прежде всего, готов доставить удовольствие другим – он мужчина.

Я предпочитаю резкое, грубое начало: с первых же строчек, с первых движений героев – интрига, кровь, пот, мускулы, насилие – грубое овладение читателем! Но, заметь, я ничуть не пренебрегаю и прелюдией! Плавное развитие событий, неспешный подвод к самому главному, сияющему. Но не должен же автор заставлять читателя ждать, не должен затягивать вступление на целый том! Нужны короткие, сильные, точные действия. «Война и мир» или, допустим, описание природы у Фенимора Купера – чистой воды мазохизм! Бесконечное, растянутое на долгие зимние вечера, поглаживание женского бедра. И без результата…

– Извини, я должен позвонить.

– Она хороша?

– Мне обидеться до пощечины?

– Ну-ну, извини, не горячись. Значит, условия издания твоей книги…

Прыгнул, уселся удобнее на высоком стуле за обширным столом.

– Я подготовил полный текст нашего контракта, читай. Уверен, что мы с тобой всё подробно обсудили, но, если… Поправки сейчас же внесут – и я готов его подписывать.

– Погоди. Выслушай меня очень внимательно. Измени контракт.

На обратном пути сначала было яркозвёздное небо, жадное стремление, сияющие глаза мистера Вэна.

Потом звёзды скрылись за внезапными облаками, за тучами.

Единственное место, где ни при каких обстоятельствах не должна была возникнуть такая длинная молния – именно это небо. Единственная цель, в которую она не имела права попасть – это самолет мистера Вэна. Но так уж случилось…

Рваный металл среди сосен догорел только к утру.

Тревожилась, скучала, печалилась до слёз.

Ждала звонка, бледнела, пытаясь догадаться, чем же могла обидеть.

И сын спрашивал о человеке, который был с ним когда-то так ласков и строг.

Через две недели Ада открыла дверь утреннему почтальону. Посыльный учтиво попросил её расписаться и передал пакет, в котором было вложено письмо от издателя и другие плотные бумаги.

Всё ещё в халатике, кусая губы, она бросилась к телефону.

– Да, милая, чертовски неприятно, что об этом тебе говорю я… Он сам настоял. Все права на свою книгу он оставил тебе. Тираж огромный, будет ещё… Почему? Не знаю, но он умел предвидеть, был прозорлив… Считаю, что контракт очень удачный, впрочем, Вэну это всегда неплохо удавалось. Извини, но иное мнение меня уже не интересует. Деньги твои, воля – моего клиента. И я её выполню.

Затмение. Не на минуты, а на долгие годы.

У зимнего окна, в кресле, – женщина со всё ещё светлым лицом, рядом седеет крупной мордой медленный и мудрый пёс…

Гулко бьют кабинетные часы, в окружающем сумраке пахнет старой пылью, человек в чёрных одеждах привычно ровно читает стандартные строки. Нотариус бесстрастен, он давно высох лицом от постоянных прикосновений к людской жадности и злобе, но всё-таки, длинно и бегло перечитывая права, имущество и деньги, которые мистер Вэн когда-то оставил после себя, останавливается на одной из строчек завещания. Хмурится.

Имя.

Нотариус подносит лист дорогой бумаги под свет бронзовой настольной лампы, ещё раз беззвучно шелестит губами, оборачивается на календарь, и повторно читает странное имя.

– Говорят, он хотел продолжать иногда здесь работать…

Секретарь учтиво прикрыла за собой дверь и, удивляясь никогда не виденному, потрогала ладонью большое голубое стекло.

– Ничего не изменилось. Это хорошо.

Высокий юноша со стремительным взглядом прошёл вдоль стен кабинета, встал у тёмного стола, поднял и положил на место карандаш.

– Вам принести кофе, мистер?..

– Я – мистер?! Просто – Гленарван. Да, пожалуй, лучше начать с кофе.

Призывно, с радостным отчаяньем нового дня и новых смелых дел, встрепенулся внизу, под самыми окнами Башни, гудок маленького рейдового буксира.

Способ немного помочь судьбе

Поезд ещё молчал под сводами вокзала, когда пожилой господин осторожно, оберегая от царапин свои новые и одинаково большие чемоданы, открыл дверь. Вытирая платком лоб, поморщился, обнаружив, что не первым вошёл в купе, и уверенно представился:

– Профессор Франс. Надеюсь, вы тоже едете до самого Тарлингтона?

На перроне некоторое время продолжалась известная большинству отъезжающих суета, блестели нагрудными жетонами солидные носильщики, вприпрыжку бегали вдоль состава мальчишки-лоточники с папиросами и прессой, грандиозно шагал под фонарём угрюмый усатый полицейский.

По вагонному коридору уже не раз простучали различные дамские каблучки, даже звякнули дважды на входных ступеньках серебряные кавалерийские шпоры.

В назначенные минуты отправления вагон дернулся назад, остановился, что-то вдалеке зашипело. Затем всё медленно поплыло в нужную сторону, поезд начал вытягиваться из-под крыши в скучную мглу осеннего вечера, лица провожающих светло выделялись на фоне дальних и мутных вокзальных окон. Застучали железнодорожные стрелки, серый город, его чёрные привокзальные здания стали оставаться позади.

Люди, сидящее в купе, к этому времени уже успели познакомиться.

Рядом с профессором расположился толстый Боркас, владелец крупной торговли воском и парафином, место у окна уютно заняла юная красавица Белла, а в тени, ближе к дверям, прочно и свободно сел Рио – молчаливый человек с простым обветренным лицом.

Извиняясь, профессор успел побеспокоить попутчиков, не сразу отыскав в своих вещах только что купленные газеты; торговец, багровый массивной шеей, не отвлекался и продолжал при этом шевелить губами, что-то записывая и вычеркивая в обширном блокноте.

Какое-то время пассажиры молчали, но скоро учтивый профессор Франс первым не выдержал, коснулся лба холёными пальцами и приступил к светскому разговору.

– А вы, милейший, вижу, по делам изволите? Верно?

Боркас пожевал губами.

– Долго объяснять. Проще будет так – вызвали на приём в торговую палату. Дело возникло чрезвычайно сложное, конфликтное… А-а, вы всё равно ничего не поймете!

Боркас гулко хлопнул истрёпанным блокнотом по своей большой ладони и снова погрузился в подсчёты.

Профессор мило взглянул на остальных, улыбнулся и пожал плечами. Кашлянул.

– Ну а вы, очаровательная Бэлла, надеюсь, спешите на курорт?

Девушка покраснела, ожидая примерно такого внимания.

– Не угадали. У меня в Тарлингтоне встреча с женихом, вот. Он уже приехал в гости к моим родителям, вместе с домашними ждёт меня!

– Поздравляю, поздравляю! Завидую вашему жениху, м-да…

Профессор Франс широко улыбнулся, почти полностью выполнив свою представительскую функцию, обвёл взглядом купе.

– А вы, молодой человек, если не секрет, куда путь держите?

Задумчивый Рио ответил не сразу.

– В отпуск, по делам.

– Так в отпуск или по делам?

– Дело личное. Пришлось договариваться на службе об отпуске.

– Помилуйте! В вашем-то возрасте личные дела естественней всего улаживать весной-летом, а сейчас?!

– У человека не может быть временных друзей и сезонных привязанностей.

– Вот вы как! Любопытно, оч-чень любопытно…

Вскоре принесли чай, торговец неуклюже угостил Бэллу мармеладом. Разговаривали про всё. Профессор, бодро размахивая казённым подстаканником, долго рассуждал об истинах, о ценностях истинных и мнимых, о добре, зле и прочих понятиях, давным-давно привычно обкатанных им в разговорах за преферансом. Коснулись и совпадений.

Почувствовав возможность не столько отвечать, сколько просто говорить, девушка была очаровательна. Она звонко смеялась, Боркас кряхтел, профессор вежливо удивлялся чужим словам, потом сам увлекся, начал приводить примеры роковых случаев, о которых он когда-то читал в иллюстрированных журналах.

Любому из них было бы странным обнаружить молчаливое волнение молодого человека. Не однажды порывался он заговорить, но почему-то каждый раз заставлял себя продолжать оставаться в тени.

Бэлла деликатно зевнула в ладошку.

Тонко звенели пустые стаканы.

– И в моей жизни есть странное совпадение…

Торговец, успевший задремать, вздрогнул.

Рио положил ладони на столик, пододвинулся ближе ко всем, под свет настольной лампы.

– Меня эта история очень поразила. События для нашего времени и наших характеров несколько непривычные, но я рад, что они произошли именно со мной.

В стремительный век пара и электричества мне повезло. Однажды я встретил и полюбил всей душой Корабль – огромный парусник из породы винджаммеров, выжимателей ветра, который давно уже перестал быть стремительной гоночной стрелой и остался для многих просто украшением океанов, мирной легендой.

Всё началось с мореходных курсов, куда я поступил сразу же после окончания гимназии. Всего через десять дней после зачисления нас, юнцов-первокурсников, послали на практику, обещали сразу же отправить в плавание. К учёбе мы даже не успели приступить, из впечатлений первых дней остались лишь яркие обрывки.

Нас погрузили в вагоны, повезли в чужой город.

Запомнилась дорожная брусчатка в незнакомом порту, по которой мы так долго шли к причалам.

Не знаю, может в тот момент, когда я увидел Его, я, наверно, тоже громко кричал вместе со всеми. Детство выплескивалось из нас криками, суетой, нарочитым наглым прищуром. А я тогда подумал: «Не обманули!». Мы двигались тесным строем меж длинных складских стен, поворачивали под портальными кранами, сбивались с шага на рельсах, а Он – приближался… Кончились плоские казённые крыши, расстелился бетонный берег. За ровной кромкой виднелась тёмная вода.

У низкого причала стоял огромный величественный Корабль.

Множество толстых чистых канатов прижимали его к камню. Злой чёрный корпус чуть присел, готовый к желанному прыжку. Сильным и хрупким переплетением взметнулись мачты, стремительной точностью линий светилась белая полоса на борту.

Что помогло мне запомнить Его тогда? Утреннее солнце из-за спины, тревожно острые портовые запахи, пустынный причал? Будто и не было рядом стаи таких же мальчишек, как я, вроде и затихло в момент всё, что до этого шумело…

Я видел белёную парусину парадного трапа, трогал холодные поручни, чувствовал под ногами зыбкую непривычность ступенек, прошагал по ним и вступил на палубу моего Первого Корабля…

Проходили дни, удивительные в своей неповторимости. Мы жадно подставляли лица солёным брызгам, подолгу смотрели навстречу каждому новому ветру, счастливо смеялись, одолевая крен просторной палубы и высоту огромных мачт.

Да, в это можно не верить, но счастье было во всём. Я ликовал, если удавалось, покраснев от усердия, правильно отбить склянки; был горд, поднимая флаг; бледнел до дрожи и уставал до пота на вахте у тяжёлого штурвала.

Легко учился всему, чему учили. Прекрасно запоминал мелодии морских слов и названий, азартно спорил с товарищами по всем парусным вопросам, доказывал, рылся в учебниках, в книгах.

Равнодушных было немного. Некоторые практиканты бездельничали по недавней школярской привычке, кое-кто всячески отлынивал от работ, просто набивая себе цену среди ровесников. Были и глупые; единицы боялись высоты, один гимназический медалист

почти ни с кем не разговаривал, страдал в одиночку, с тоской отказываясь от простой еды. Нас было две сотни мальчишек, приблизительно ровесников, которых неожиданно и абсолютно случайно соединил Он, наш Корабль.

Знакомились в деле, в работе, в учебе. Ссорились навсегда. Смеялись над тем, что действительно было смешным, уважали старших, ценили умных. Злобных шуток не допускали, розыгрыши же творили ежеминутно. Не дрались. В любую минуту с тобой на огромной высоте мачт мог оказаться вчерашний враг, а страховать мог только друг. Тянуть тяжёлые снасти, мыть светлую деревянную палубу, и чистить картошку «под улыбку» было тоже гораздо легче.

Мы любили ночные парусные вахты. После суматошного дня, новостей и событий было чертовски приятно в тишине растянуться на ещё хранящей солнечное тепло чистой палубе. Разговаривали, чуть дремали, иногда удавалось побренчать на гитаре, кто-то молчал и мечтал, положив руки под голову. Огромные надёжные паруса, невидимые в высоте стволы мачт, склянки, слабый осенний ветерок и чистое звёздное небо, – понемногу замолкали и остальные.

Корабль учил нас жить. Собрав все наши привычки, закавыки характеров и выкрутасы поступков, Он показывал нам, как надо поступать правильно, как не обидеть друга и не согнуться самому. Твёрдая дисциплина, форма и режим соединили нас, заставляя быть взрослыми, оставляя нам всё мальчишеское…

Так прошло два месяца. Командиры уже не раз гоняли нас подравнивать причёски, уже отмечены были крестиками в блокнотах не одна сотня морских миль и мы уже почти перестали удивляться.

Оставалось несколько дней. Осень давила холодными ветрами, постепенно отдавая нас зиме. Строились на верхней палубе по-прежнему в бушлатах и фуражках. Про перчатки даже и не думали, драили палубу насухо, сгоняя хрустящую воду за борт резиновыми лопатками.

Однажды встали на якорь. Нас, четверых друзей, послали менять верхние старые паруса. Корабль готовился к важному походу на будущий год, и мы помогали Ему стать сильнее.

Мы уселись на рее, на огромной высоте, как воробьи на веточке, подхватив рукой ближнюю снасть, а замерзшие ладошки поочерёдно засовывая в карманы. Внизу у палубной команды ещё что-то было не готово, и мы успевали жадно смотреть по сторонам.

Яркое, совсем зимнее солнце. Голубое небо, редкие мягкие облака, тёмное ровное море вокруг и несколько небольших островков почти рядом. Холода пригубили деревья, листва пожухла, выцвела, на каждом острове было какое-то большинство одинаковых деревьев, и они красили острова в свой цвет. Казалось, что небольшие разноцветные кораблики плывут рядом с нами.

– Вон тот, рыжий, правый, чур, мой! – крикнул кто-то первым из нас.

– Я беру жёлтый, с зелёной фок-мачтой, ну с ёлкой, то есть! – поспешил другой.

– Видите, та тёмная шхуна – моя!

– А мне бы попасть во-он туда…

Я запомнил Его и таким, совсем не великим с большой высоты. И нас, почти настоящих моряков, по-мальчишески честно делящих необитаемые острова, вытирая при этом свои носы красными негнущимися пальцами…

Рио замолчал.

Осталась негромкая тишина. Стучали с заботой колеса, заставляли часто-часто дрожать дверь купе.

Торговец воском бодро крякнул.

– Красиво! Но не вижу в вашем рассказе никаких совпадений! И вообще, я хочу есть! Когда же нас пригласят на ужин?!

Бэлла умоляюще посмотрела на Франса.

Профессор с укоризной развёл руками, обращаясь к толстому Боркасу.

– Ну, вы право! Так сразу… Хотя, действительно, перекусить не мешает.

А через некоторое время, когда все уже собрались перейти в ресторан, профессор Франс помедлил, тронул жёсткое плечо Рио, шедшего последним.

– И всё-таки, голубчик, я уверен, что вы не напрасно с такими подробностями нам всё так расписывали… Совпадения-то были?

Попутчики возвратились в купе почти одновременно, кроме Боркаса, который ещё в ресторане привел в готовность свою сигару и с удовольствием остался в курительной комнате.

Сели и замолчали как-то разом, ожидая. Молодой человек начал негромко и неожиданно.

– …Встретились мы с Ним через три года. Я уже оканчивал мореходные курсы и попал на штурманскую практику в отряд учебных судов. Два десятка курсантов ждали выхода в короткий рейс на смешном рыболовном кораблике. Эта практика, почти формальность, давала плавательный ценз и несколько оценок в диплом. Мы скучали на берегу в ожидании отхода, купались на взморье, гуляли по городу. Ходили на танцы, ссорились с холёными модными мальчиками из курортных пригородов, писали письма родным. Выход оформлялся медленно, наш руководитель взмок от глупых решений и нам, успевшим остаться без карманных денег, всё это надоело. Закисли, заспались, вдруг – аврал, отход! Наш сейнер вышел в мелкое море, начались занятия, несение вахт дублёрами штурманов, решение навигационных задач и прочая практика. Настырный наставник каждую ночь заставлял «хватать звёзды с неба», что было очень противно для тех, кто пропускал занятия в училище… Списывали астрономические задачи, оставляли их решение на потом, читали рассыпавшиеся по листам книги из судовой библиотеки. Привыкли.

Однажды я заметил суетливость капитана, обычно спокойного господина. Его помощник мельком разъяснил, что на выходе из залива нужно отыскать какую-то посудину и взять с неё важного человека. Погода была гнусная, весь день моросил мелкий дождь, держались духота и безветрие, оттого капитан и бесился. Мне выпало стоять ночную учебную вахту со старшим офицером, который заранее отметил на карте точку встречи.

Меня он выставил на палубу, поручив быть вперёдсмотрящим.

И вот – промокшая жёсткая одежда, липкий хилый рассвет, видимость совсем дрянь. Вдруг из лохмотьев побитого дождём тумана блеснул странный высокий огонек, ещё один…

Близко, совсем близко, как показалось тогда – на расстоянии вытянутой руки, я увидел большой, медленный и беззвучный силуэт. Острые шпили мачт, тугие нити такелажа, спокойные влажные паруса.

Корабль! Это был мой Корабль!

На ночной палубе пусто, блестит мокрый борт. Тишина. Шевельнулся у корня бушприта кто-то маленький в брезентовом балахоне. Вперёдсмотрящий, такой же, как и я. Закончилась неровная цепочка иллюминаторов, мелькнула вдруг на белом красная капелька флага и сразу же упали на всё куски туманного занавеса. Ещё раз мелькнул одинокий огонёк… Мы расстались.

Утром никто из моих однокурсников не верил, что я видел Его, приходилось отчаянно доказывать и спорить до обидных слёз.

Больше мы Корабль не искали, не подходили. Что-то изменилось тогда в планах морского начальства.

Рио замолчал, с извинением глянул на попутчиков, кашлянул. Сумерки неслись за окнами, за перегородками купе гудели голоса.

Рыкнула дверь, с блокнотом в руке вошёл, по-прежнему недовольный своей торговой арифметикой, Боркас. Отдуваясь, он сел на диван, выключил ночной свет, притворился, что уже дремлет.

В сумраке вагонного коридора было прохладно, дальнее окно оставалось открытым, ветер тревожил лёгкие занавески.

Шёпот шевельнул темноту.

– Ведь это совсем не всё, да?

Бэлла тихо встала рядом с Рио у окна. Тот не обернулся, но начал говорить.

– Я встретил Его ещё раз.

…Опять прошло почти день в день три года.

Мне, уже штурману с дипломом, повезло. Мы шли с океанского промысла, от дальних островов, с хорошей, удачной рыбалки. Улов был богатым, команда уверенно считала будущие деньги. Дома меня ждала жена, через месяц у нас должен был родиться сын, обязательно сын!

Мы проходили у чужих берегов, прощались с незнакомыми птицами, спокойно и ровно отталкивались по-рабочему грязными бортами от крупной океанской зыби. Матросы на ходу красили надстройки, трюма, грузовые стрелы. Рулевые скучали. По два-три дня им приходилось держать один и тот же курс, не наблюдая никаких изменений на лице океана, не обсуждая никаких впечатлений. Но рейс был действительно замечательным, злиться и ругаться в последние дни перед возвращением домой было бы глупо, поэтому общее настроение отличалось благодушием.

Сам по себе сложился ритуал послеобеденных разговоров в рулевой рубке. Приходили старший механик, радист, кто-нибудь из немногочисленных попутчиков-пассажиров, матросы понахальней. Разговоры вели о многом, начинать могли с любой темы, но незаметно и неизменно переходили на предвкушение близкого дома.

Я приучил всех гостей, что на моих вахтах они могут отвлекать меня только с позиций хорошей морской практики. Все они располагались у иллюминаторов так, что помимо своей воли оглядывали океан…

Однажды днём наползла душная дымка. Солнце не спряталось, а превратилось в мутное неконкретное пятно. Пряно и тяжело запахло цветами с близкого африканского берега. Прямо по курсу горизонт выщербился какой-то неправильностью. Всплеск очень далёкой тёмной волны рос и на глазах превращался в белый парус. Публика оживилась, стряхнув последние впечатления обильного обеда, зашумела, требуя бинокли.

Парус квадратно рос над горизонтом, делился на части, разрастался вверх и вширь. Стало ясно, что это не яхта. Я скомандовал рулевому подвернуть на десять градусов влево. От бинокля я уже не отрывался и не обращал внимания на случайные слова общего изумления.

Узнал – это был мой Корабль!

Воспрявшее солнце и резкость океана я отметил гораздо позже, а в первую очередь опять удивился четким стремительным линиям Корабля.

Наш капитан поднялся в рубку, встревоженный незапланированной сменой курса. Я довернул уже почти на полборта, вглядываясь через иллюминаторы в приближающийся Корабль.

И в слабый попутный ветер Он шёл ровно. Паруса были обтянуты грамотно и старательно. Чехлы на шлюпках не морщинились, волна под форштевнем раздвигалась степенно и солидно. Неожиданно брызнула жёлтым бронзовым лучиком на баке рында.

Он изменил курс и сбавил ход. Мы по широкой дуге огибали Его мощные крепкие борта. С наветра отчеркнулась от воды чудесно чистая полоса ватерлинии, внезапно появился в полный размах флаг и хороший, полный луч света высветил Его полностью на тёмной ткани океана.

Безрассудно и безнадежно я кричал Ему в рупор слова приветствия.

И был услышан.

Отвечали мне вежливо, объяснили, что моих одногодков, соратников по мореходным курсам на борту нет, что из командного состава тех лет остался только второй помощник капитана, да и тот на данный момент уже стал капитаном, сообщили свой курс, скорость и цель плавания.

С ясностью помню, как горели тогда мои щеки, как я рывками искал в памяти какие-то особые мои приметы в том рейсе, чтобы объяснить – вдруг вспомнят? – а потом понял, что всё это бесполезно и незачем пытаться заставить капитана Корабля узнавать того незаметного мальчишку.

Я попрощался, опустил бинокль и скомандовал рулевому прежний курс. Нужно было идти домой.

Поезд стремился вперёд по ночной равнине.

Впервые в жизни Бэлла видела своё отражение на стекле, за которым мелькали звёзды и тёмные деревья далёкого леса.

– Вы встретитесь с Ним ещё раз? Ведь вы же говорили, что прошло почти три года?

– Я болен, Бэлла, жизни остались крохи, мне уже никогда не увидеть океан.

С тяжёлым упрямством Рио стоял, опустив крепкие кулаки на поручни.

– Через полчаса будет Рингавэй, нужно собирать вещи. В этом городе живет мой сын.

Молодой человек коснулся лбом холодного стекла.

– …Со своей мамой. Я не видел их давно. Всю его жизнь. Когда-то я думал, что человек не должен много думать о других людях… Это не так. Прощайте, милая Бэлла. Будьте счастливы.

Качался одинокий древний фонарь на глухом разъезде.

Профессор Франс, пожилой и очень умный человек, уже давно стоял у дрожавшего, а теперь тихого вагонного окна. Забывшись, курил, думал о чем-то, вплотную разглядывая чёрное стекло, но не замечал близкого своего отражения.

Толстяк Боркас за вечер успел отдохнуть, успокоился, и ему надоело притворяться спящим. Включив свет, он взял со стола газету, оставленную Рио, повздыхал, устраивая на переносице очки, и принялся за чтение.

Продолжить чтение