Читать онлайн Сиринга бесплатно

Глава 1

Шли годы. Друг за другом, как медленные лани.

После того, как Эхион разменял родовое гнездо в Дельфах на две квартиры, на Первом и Третьем участках, сам Пенфей обосновался на Первом участке, а его мать Агава – на Третьем.

Когда Банан дал Пенфею прочитать «Кассандру», тот пригласил его спуститься на квадраты Агавы и лишь там критически заметил:

– Если бы ты и в жизни был таким же умным, как в своей книге, тебе б цены не было. Задним умом и дурак богат. А в жизни нужно соображать налету!

– Так я и пытаюсь стать умным «методом от противного», – возразил Банан. – От того, каким противным я был.

– И меня ты сделал тут каким-то монстром! Мне, конечно, приятно, что я тут такой крутой…

– Я просто сжал тебя там до пары дней.

– Ну, так-то, да, – задумчиво заметил Пенфей, перелистывая тетрадку. – Всё, вроде бы, верно. Так-то оно и было. На самом деле.

– Но, думаю, дальше ты станешь ещё круче! Мне придется ещё сильнее тебя сжимать – в объятьях крепких фраз.

– Так ты что, и дальше писать собрался?

– Ну, да. Другой-то работы у меня нет. Да и не вижу я уже смысла работать на берегу.

– Ну, так-то, да. На судне тебя и покормят. И жилье и робу дадут. Да и на работу далеко ходить не надо. Проснулся и – полетел! А если ещё и денег в конце рейса отвалят, то вообще красота!

– А в рейсе-то делать нечего, вот я и перепросматриваю своё недавнее прошлое, как на замедленной перемотке. Гоняя его туда-сюда. И наблюдаю кто, где и как пытался меня кинуть. Так что всё, что ты мне сейчас скажешь, может быть использовано против тебя! Я серьезно!

– Да, ну тебя, – отмахнулся тот.

– Так я уже сейчас запоминаю эту сценку чтобы в рейсе описать её во всех деталях, – усмехнулся над ним Банан. – Поэтому у нас тут не просто общение, а театр на дому. Так что приосанься и перестань уже ковырять в носу, – ударил он его по руке.

– Да тише ты, палец мне сломаешь!

– Никакого уважения! Раньше вообще боялись литераторов. Они ходили за всеми с блокнотиками и что-то там царапали. А в выходные в газете выходил фельетон с реальными героями их наблюдений. Так что литераторов просто шарахались и никуда в общество не впускали. Чтобы те не высмеивали их недостатки.

– Так вот ты чем тут занимаешься! – разозлился Пенфей, выстреливая мизинцем в стенку. – Вынюхиваешь? Компромат на меня собираешь? А ну, вали отсюда!

– Что-о? – оторопел Банан.

– Да, ладно, шучу я. Высмеивать недостатки – это хорошо. Я и сам этим постоянно занимаюсь. Только не словом, а – делом. Ещё и навариваясь на этом. А не жду, пока мне заплатят за статейку.

– Только я высмеиваю не только чужие, но, заодно, и свои недостатки. Ведь именно они и послужили источником моих слабостей, которыми лишь воспользовались те, кто пытался меня кинуть. Чтобы больше уже не наступать на эти «грабли».

– Если бы я стал свою жизнь описывать, то, наверное, вообще бестселлер вышел бы!

– Так в чем же дело, ручку дать?

– Но я, наверное, не смогу писать. Потому что я сразу же вижу всю ситуацию целиком и тут же делаю нужные выводы, а не через полгода в море.

– Я пока живу на берегу, тоже так думаю. И только потом, когда перепросматриваю в рейсе ситуации, мне постепенно открываются всё новые и новые их стороны, которых я не замечал только потому, что был так увлечён текущим моментом, что многое упускал. Из-за того, что меня это в тот момент не интересовало.

– Ну, что ж, учиться никогда не поздно. Может, что-нибудь из тебя в конце концов и выйдет толкового. А не только глупая писанина.

Глава 2

Жизнь – это пошлая сальная шутка над мечтой.

Один в поле не робот. Лишь среди других биомашин ощущаешь себя среди гигантского комплекса взаимообслуживания.

Подчиненные внутренней диктатуре потребностей, подхлестываемые невозможностью их удовлетворения и поощряемые подачками со стороны всё время окружающей действительности, люди загружают в свои мозги программу удовлетворения биомашины организма и, зацикливаясь на её исполнении, замыкают на ней своё саморазвитие. Они поклоняются двум богам – любви и дружбе. Но второму – как-то с оглядкой. Постепенно понимая, что у друзей есть только два слова: «дай» и «займи». Остается только один – любовь. Это дружба без отдачи. Халява. Настоящий рай!

Обладая абсолютным познанием мира, Ганеша не понимал только одного: что он здесь делает, среди этих биороботов? Что он должен постигнуть? Найти какой-то ключ, разгадку. Решить эту головоломку и перейти на следующий этап: туда, не зная куда.

Но на этой планете необходимо было не дать этой биосистеме подмять тебя под себя и сделать её составной: таким же биороботом, в которого требовало от него превратиться, и с каждым годом всё настойчивей, его орущее, жрущее, пьющее тело. Мяса! Мяса! Мяса! Тело жаждало «вина, хлеба и зрелищ!» А его внутренний раскол на мирского Банана (я-для-других), философа Аполлона (сверх-я) и ангелоидного Ганешу (я-для-себя) находило смешным и никчемным. И эти их нередкие споры немало его озадачивали.

Ганеша жалел биороботов, они были так наивны.

Но Аполлон, после серии экспериментов не испытывавший к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, говорил ему, что они сами выбрали себе такой формат бытия. И даже если Ганеша снова попытается им помочь, всё одно попятятся «на круги своя».

И Банану не оставалось ничего, как только тупо использовать девушек по мере своих потребностей. Выслушивая, если он отступал от общепринятых норм, нытье или сентиментальные разглагогольствования Ганеши. А то и получая нерукотворческие подзатыльники и зуботычины от Аполлона. Банан, теоретически, был телом. Такая у него была работа.

Не имея возможности ни покорить высшее общество, подобно Люсьену де Рюбампре, ни завоевать его, подобно д’Артаньяну, так как имел не укомплектованную экипировку, Банан был заброшен в его тыл. Хотя коня давно уже заменила машина, плащ – имидж, а меч… Как был, так и остался мечом, только и жаждущим воткнуться в тугую плоть.

И был познакомлен Пандорой, подружкой Пенфея, со Сфеной. Дабы растормошить после рейса его симпатический отдел не особо-то уже и нервной системы.

Весело пообщавшись, Банан сам раскрасил ногти Сфены в разные цвета лаком Пандоры, говоря при этом, что он сам именно так ногти и красил бы.

– Но на этой планете парни почему-то так не делают. Хотя красную помаду для губ, как известно, изобрели именно французы, чтобы губы были у них видны сквозь бороду. И я вынужден красить свои ногти лишь защитным бесцветным лаком, чтобы они не слоились во время работы в море от солёной воды. А губы – бесцветной помадой, чтобы они не трескались в трюме от мороза.

Всё порываясь накрасить ей лицо, говоря:

– Ты будешь моей прелестной статуей! Моим произведением искусства быть. То есть – по-настоящему прекрасной!

И буквально через пару дней был приглашён Горгоной, более куртуазной сестрой Сфены, совершить вечерний променад в её седане. С целью сбора информации о потенциальном женихе её подруги. Под блеск, сверкание и кутерьму ночного города, причудливо переливавшихся по длинному капоту её мощного авто. Где Банан самодовольно похвастал тем, что прибыл на Зеилю из Центральной галактики в качестве Творца Вселенной.

– Но сейчас я занимаю на вашей планете весьма скромную должность Планетарного Творца.

Которая, если честно, мне претит. Так как мне теперь приходится денно и нощно создавать для человечества Учение, которое повысит ваш духовный и интеллектуальный уровень на абсолютно новую ступень. Привлекая для этих целей в качестве топ-моделей самых красивых и соблазнительных героинь.

– Таких, как мы? – впервые улыбнулась Горгона.

– Чтоб не быть занудой в глазах читателей, как другие духовные наставники.

Окончив инквизиторский допрос, на котором Банан совершенно искренне и немного горделиво всё о себе выложил на панель их повышенного внимания, Горгона небрежно рассовала всё это по карманам памяти и что было духу погнала подкапотных лошадей. Вдохновившись его коротким, но таким фантастическим рассказом! И переключилась на обсуждение более приземлённых вопросов.

– Ты уже нашла работу? – строго спросила она у Сфены, резко нажав на газ. Вдавливая ту в сиденье.

– Нет ещё, – стала оправдываться Сфена, тут же пристегнувшись. – Чтобы меня приняли на нормальную работу, мне нужно сперва получить диплом. Ведь нас упекли в монастырь Карамелек за полгода до окончания бурситета. А сделать документы задним числом, как ты, денег у моей семьи нет. Поэтому мне придётся доучиваться официально. Только тогда я смогу работать по специальности.

Банан вздохнул, но не облегченно, а с примесью сожаления, словно бы выдохнув из себя затхлость разочарования. Было видно, что он охотно помучился бы ещё на дыбе расспросов Горгоны, растягивающих его удовольствие от общения с ней до приятной ломоты в суставах. Заставляя его честно-честно во всем признаться! Так сильно он собой гордился.

Но включив магнитофон, обе они заголосили дуэтом модные тогда куплеты, пытаясь поразить его в самое сердце своими вокальными данными:

– Ку-у-ра-а-жи-и-и – это наша жи-и-изнь!

– Кура-а-аж…

Давая понять Банану для чего они его, на самом-то деле, пригласили. И кто они, собственного говоря, такие.

Но тогда он этого наивно ещё не замечал и считал (на пальцах своего недалёкого рассудка), что обе эти чудесные ведьмы элементарно надрались зелья и просто дерут горло, как типичные мартовские кошки. Даже не пытаясь его зачаровать. То есть ещё не осознавая это как личный вызов, постепенно ведущий к его полному поражению. Их красотой и слаженностью их дуэта.

Хотя, какой красотой, о чём речь? Ведь Сфена была просто хорошенькая, да и только.

А Горгона – просто шикарна!

Так что ни о какой – усредняющей их вместе – красоте не было и речи. Внутри него.

«Обе они просто-напросто восхитительны!» – наивно восхищался Банан.

«Только и всего!» – спорил с ним Аполлон, не желая сдаваться.

Ведь Банан, сидя в бешено мчащемся по городу ослепительно белом «Марке» Горгоны, неосознанно уже предвосхищал это своё восхищение ими обеими: то вместе, то раздельно. Каждую! Пока они вдохновенно пели, пытаясь вовлечь его в свой кураж. Поражая его ещё и тем, как широко им удавалось открывать при этом свои перепачканные в помаде рты. Как бы обещая ему уже и это в тех куплетах, смысл которых они и преломляли ему сквозь эту его банальную линзу восприятия их вокальной истерии. Втягивая его в свою историю. Их персональных я.

Что потребовало от Аполлона тут же завести на каждую из них, на этих «социальных животных», отдельные учётные карточки. Как бы они ни старались тут перед ним смехшать их в одну потрёпанную колоду всех представительниц прекрасного пола в это сумрачное время «Меча и Орала».

Тем более что меч у Банана, как известно, был, а вот орала не было. И уже давно. Ибо это старинное слово уже давно выбыло из его употребления.

И во весь голос орало теперь с новой силой напомнило их перепачканными в помаде ртами о его любимом оральском море, в котором он ранее так любил купаться: в ласковых волнах волнующих ласк. Когда какая-нибудь раскосая ласка нежно ластилась к нему и хищно показывала свои ослепительно белые зубы. И то и дело игриво его покусывала, делая наслаждение ею ещё более острым. Привнося в это впечатление от её игры свою перчинку.

Ведь наслаждение без боли не так впечатляет, как то неопределённое ощущение, когда ты и сам не знаешь, то ли она сделает тебе безумно приятно, то, вдруг, больно, слегка куснёт тебя, то снова заставит тебя об этом навсегда забыть и трепетно погрузиться в её глубочайшую нежность. Раз за разом, до самых её глубин. То вновь неожиданно вернёт тебя резцами острого наслаждения к своей реальности! И, улыбнувшись, снова позволит тебе ненадолго о себе и обо всём забыть, покачивая тебя на этих ласковых волнах своей игры в оральское море глубочайшей любви к тебе. Гораздо более откровенной и искренней, чем все те, кто позволял тебе уже без неё хоть как-то на этих волнах искриться её, её ослепительно яркими плазменными бликами экстаза! Закручивая тебя в белоснежные буруны воспоминаний. О её резцах! И если ещё и крича от боли и наслаждения, то – как чайки – в пронзающей душу тоске по былому счастью!

Но, конечно же, как истинный джентльмен, Ганеша сделал вид, что внутри у него совершенно ничего не происходит, предпочтя остаться для них совершенным, то есть – миражом, а не очередным куражом. Который ещё подумает над тем, стоит ли ему уплотняться и врываться в их сонно мурлыкающую реальность – прямо в спальню и таять там у них на глазах. И – на устах.

Короче, повёл себя, как типичный самовлюблённый мармелад. Простите, китайский мандарин. И его отвезли домой.

Глава 3

Расцвела зима, окутав своей сияющей фатой всё своё юное существо.

Недавно откинувшись из монастыря Кармелиток, Сфена была без сапог, что служило ей темой для пустых разговоров. Банан, устав наблюдать за нудизмом её служанки, публично обнажающей и залапывающей его восприятие прекрасного социальными банальностями, решил убить в ней это чудовище. И рассказал об этом Пенфею.

– Я понимаю, что ты от чистого сердца, но сегодня ты дашь ей денег на сапоги, а завтра… Может что-нибудь случится. С этой карамелькой, – усмехнулся тот. – Совершенно случайно. И вы поссоритесь. Деньги – это такая вещь… Там, где в отношения вмешиваются деньги, начинаются неприятности. Причём, самые неожиданные. «Рай в шалаше» не пустая фраза, это модель идеальных отношений.

– Да я ничего ей ещё и не обещал, – оторопел Банан, упав с башни своей мечтательности. И задумчиво потирая башню.

– Никогда не обременяй себя обязательствами, – продолжил Пенфей, видя, что тот охотно его слушает. – Ты никому ни в чём не обязан и ничего не должен. То, что думают другие – это их трудности. Любой из нас рождается свободным, а умирает должником. Собственно, поэтому он и умирает, не успевая выполнять чужие требования. Если кто-то пытается с тебя что-то поиметь, шантажируя твоей обусловленностью или одержимостью общественными институтами, то это только их проблема. А если твоя девушка чем-то недовольна и пытается нанести тебе вред, то – с точки зрения чистой логики – она для тебя не более, чем навязчивая вредная привычка, которую нужно тут же бросить.

– Пока она не загнала тебя в могилу?

– Пообещать всегда можно. Выполнять – по обстоятельствам. Более того, если ты хочешь, чтобы твоя девушка хорошо к тебе относилась, нужно наобещать ей золотые горы! Чтобы она почувствовала зависимость от тебя, и, через это, её подсознание запустило процесс идеализации твоей персоны.

– И она будет верить?

– Конечно! Ведь любая вера основана на желании приобрести что-либо для себя без каких-либо конкретных усилий с твоей стороны. Которые девушки готовы ждать тем дольше и исступленнее верить в чудо, чем меньше личных усилий они готовы вкладывать в их самостоятельное приобретение.

– Прекрасно понимая, что быстро только кошки родятся.

– Вера есть вера. И она всегда есть результат твоего невежества, помноженного на твою лень.

– И чем она ленивее, тем сильнее в ней жажда найти того, кто будет чуть ли не против её воли толкать её к её же счастью?

– Поэтому никогда не устанавливай точные сроки. Говори, «по обстоятельствам». Что желаемое ею есть у твоего хорошего знакомого, который с радостью окажет тебе услугу. Вначале ты можешь долго его не встречать. А потом он может куда-нибудь уехать или попасть под загруз. И ему будет уже не до тебя. Чтобы выйти из положения, можно делать со своим хорошим знакомым всё, что угодно. Отправить его в другой город, страну, под поезд… Главное – никогда не повторяться.

– Иначе она тебе перестанет доверять?

– И ты не только погасишь инерцию маховика идеализации своей персоны, но и запустишь противофазу. И тогда, чего бы ты ни делал и ни говорил, ты будешь грести против течения.

Глава 4

Жизнь наивно учила Банана, что «кто платит, тот и заказывает музыку». В то время как Пенфей пошёл по этой дороге гораздо дальше, призывая и Банана, даже если пока что реально нет денег, всегда обещать самые щедрые дивиденды. Поддавшегося на уговоры Пенфея пока что поселиться у него на Первом участке. Помогая ему с ремонтом их нового «дома свиданий».

Не понимая, что так Пенфей просто-напросто разводит его на деньги. Не на прямую, не для себя лично, а на покупку строительных материалов и предметов первой необходимости. Если они хотят тут вместе, как и раньше, снимать менад. Прослаивая разводку трепом:

– Всегда говори менадам, что у тебя есть деньги. Много денег! Но сейчас ты вложил их в одно дело. Большое дело! Но ты не хочешь пока что об этом распространяться, чтобы его не сглазить. И если дело выгорит, то денег хватит на всё на свете. И даже ещё и останется. Их контекст – это их трудности. Ведь ты и в самом деле не знаешь своего будущего. И того, сколько сможешь в будущем приобрести.

– Поэтому ты никого и не обманываешь.

– Просто врёшь им от всего сердца! Не желая их потерять. Да и мало ли что может случиться завтра? Ты можешь спонтанно что-то придумать и внезапно разбогатеть. Или, вообще, получить наследство от дядечки в Америке. Жизнь полна импровизации! Ты же не Буратино, созданный раз и навсегда. У тебя есть мозги!

– Тем более что даже Буратино, в конце концов, стал настоящим.

– Ну, вот. И ты в любую минуту можешь всё изменить в самую лучшую для себя сторону. Нужно только сесть и крепко обо всём подумать, взвесив все за и против.

– Это я умею. Отвернуться от мира и начать видеть мир затылком.

– И придумать как на этом можно серьезно навариться. Если ты сам не знаешь, что будет с тобой завтра, то зачем портить себе, а тем более – ей, настроение и мешать тебя боготворить? Потому что через некоторое время, по ходу дела, часто оказывается что платить, собственно, уже и не за что. Ты уже получил всё, чего от неё хотел. Да и мало ли что может случиться потом?

– Потом не бывает. Есть только здесь и сейчас. И своими действиями сейчас мы лишь создаем предпосылки для существования потом. И не факт, что они перестанут быть только лишь пред-посылками. И посылок от Деда Мороза мы так и не получим. Будущее основано на чистой вере, помноженной на адекватность ей наших действий.

– Да. Жизнь полна импровизации!

– Но если жизнь повернётся так, что всё же придется заплатить?

– Для того и нужны мозги, чтобы этого не произошло! Поэтому нужно стараться толком-то ничего и не обещать. Пусть менада сама постоянно догадывается о том, что она сможет от тебя получить, если она так одержима конкретным. Чтобы тебе не пришлось отвечать за свои наивные обещания. Твоя задача лишь намекать ей на свои возможности. Ведь жизнь настолько полна импровизации, что ты можешь не выполнить свои обещания, даже если только к этому и будешь стремиться.

– Ну, да, быт. Обстоятельства. И всё такое. Ведь мы можем стремиться не к тому, зачем сюда пришли. О чём судьба и напоминает нам, раз за разом разрушая наши хрустальные замки иллюзий.

– Которые мы создаем не только в своих, но и в чужих головах. Наивно полагая реально их осуществить.

– Только поэтому жизнь для нас и полна импровизации, что никто толком-то не знает своего предназначения.

– В худшем случае, ты всегда знаешь, что всего лишь играешь на чужой жадности. А это самая скверная черта характера. Которая не лечится ничем, кроме как прижиганиями техничного кидалова! Жизнь тяжелая штука. Об этом забывают дураки и мечтатели. Мечтательность расслабляет разум, это болезнь. А болезнь надо лечить.

– Лекарь ты, конечно, толковый!

И войдя к нему в доверие, Пенфей начал вымогать у него бумажник, упрямо называя его «лопатой». Но Банан ни в какую не желал с ним расставаться, требуя реальные основания его разливного упрямства. К тому же у Пенфея нещадно выпирало из нутра желание побахвалиться перед товарищем, что в море и дурак заработать может, а вот на берегу…

И через некоторое время, которое они незаметно вышибли из календаря, под строжайшим секретом, Пенфей детально разложил перед Бананом на столе внимания несколько несложных, но затейливых механизмов отработки денег. Поведав, что пока Банан почти год тупил в море, Ликург подтянул его в команду. И пройдя этап обучения, Пенфей стал кидалой.

– Мы работали на рынке «Южный», мы редко там работаем, там охрана. Напарник дал мне свою «лопату» и подстраховывал, чтобы всё шло гладко. Я снял лошка. Отработал сотку. Давай отваливать. Бежать нельзя, сам полагай, спалит. Оглядываться – тоже. Вдруг он уже прокусил что к чему и уже ищет меня в толпе? Я оглянусь, тут-то он меня и опознает. Отваливаю быстрым шагом. А самому всё кажется, сейчас он подбежит, руку на плечо положит и скажет: «А ну, стой, братэлло!» Я эту руку его плечом прям чуть ли не чувствовал. Ты знаешь, я в жизни мало чего боюсь, а тут – такая шугань… Еле до подъезда дошёл. Забыл про лифт, забегаю на девятый этаж, разворачиваю… Она аж взмокла в кулаке, моя первая, честно отработанная сотка! Сотка баксов!

– А если он честный труженик, копил, копил…

– Накопительство – это ужасный грех. Это высасывает кровь из экономики. Деньги существуют лишь для обмена их на товары производства.

– А если ты уже купил всё, что тебе необходимо?

– Тогда – на средства производства. Или – на то, что помогает нам их сэкономить. Деньги должны делать деньги, а не лежать под матрацем. Да к тому же я что-то не припомню, чтобы ты или я с береговой зарплаты смогли скопить хотя бы сотку баксов. Мы кидаем только морских и барыг. А у них соткой больше, соткой меньше… К тому же, кидая, мы заставляем их быть осторожнее. Если б не мы, его всё равно бы кинули, ведь он потерял бдительность, расслабился и начал доверять. Но уже – по крупному! Так что, кидая, мы приносим очевидную пользу. Можно сказать, оказываем услуги населению.

Своей подруге Пандоре, у которой он жил во время ремонта, Пенфей так и говорил, что работает в сфере услуг на каком-то мифическом грузовичке.

– Она видит, мальчишки за мной каждое утро на машине подкатывают. Что я могу ей сказать? Развожу чипсы. А кого я там на самом деле развожу, её иметь не должно.

– А как именно ты отработал сотку?

– Как, как… Есть один доллар?

– Да, – произнес Банан. Порылся в бумажнике, достал доллар и протянул Пенфею.

– Смотри, складываешь его в четверо, вот так. Понял? А сотка есть? Да не бойся, я покажу и отдам. Я ж не фокусник, – усмехнулся он.

– Да кто тебя знает, – недоверчиво усмехнулся Банан и нерешительно вынул сотню.

– Эту я беру у лоха, типа для обмена её на дерево, и что-то говорю ему. Не важно что. Типа, а она точно настоящая? А где ты её взял? И одновременно не спеша складываю её точно так же. Видишь?

– Ну, и?

– Дай на секунду лопату. Мне надо показать.

– Ну, на, – произнес Банан, недоверчиво протягивая бумажник.

– Один бакс прижимаю снизу мизинцем, а сотню его ложу сверху. Потом вытягиваю шею, смотрю лоху через плечо и говорю испуганно: «Полиция!». И когда лох на мгновение оглядывается, я быстро переворачиваю лопату и бакс оказывается сверху, а сотня – снизу.

Несмотря на узловатые пальцы, это получилось у Пенфея довольно ловко.

А если бы он на них смотрел, получилось бы ещё ловчее.

– Ловко!

– А когда лох тут же поворачивает голову обратно и смотрит на бумажник, я протягиваю ему свернутый бакс и говорю: «Если честно, не нравится мне твоя сотня. И вообще, надо валить отсюда, пока нас полицейские не повязали». И быстро отваливаю.

– А если это подстава?

– Так для того и подстраховывает напарник. Он смотрит по сторонам и хавает движуху. И если замечает хоть что-то подозрительное, проходит мимо меня и мимоходом спрашивает: «Не знаете, где можно купить кожаную куртку?» Сигналом служит слово «кожаную». Или любое другое словосочетание с производным от словом «кожа». Можно использовать любое другое слово, не важно, но, в основном, используем его. Так как слово «кожа» уже стало сигналом того, что нужно срочно спасать свою шкуру! А с новым словом ты, от волнения, можешь не воспринять это как сигнал бедствия, и тебя повяжут.

Пришлось Банану отдать ему лопату, пусть гребёт.

Глава 5

Но с девицами у них почему-то не росло.

– Не пойму. Ты худющий как смерть, страшный, как мое прошлое. Я же – подкачанный красавчик! Но все менады ведутся не на меня, а на тебя. В чём дело?

– Ну, ты и смешной! – усмехнулся Пенфей. – Менады ведутся не на тебя, и даже не на меня. А на то, что они хотят от тебя получить. Твоё тело – ничто, их жажда – всё! Ты должен понять, чего именно они хотят. А все они в этой жизни хотят примерно одного и того же.

– И чего же они хотят?

– Того, что ты сможешь купить им за деньги, – улыбнулся Пенфей во весь рот. – И тебе остается только создать у них в голове иллюзию твоего богатства, приобретя его вещные и поведенческие атрибуты. И расцвечивая их своей игрой во власть имущего. Чтобы они с восторгом кинулись у тебя это отнимать, надеясь хотя бы на крохи с твоего барского стола.

– Но ведь с тех пор, как вас бросил отец, у тебя вообще нет денег!

– Так это только потому, что я все их вложил в одну большую Тему, – тоном учителя напомнил ему Пенфей. – Тему Тем. И как только Тема прорастёт, денег будет шквал! А то, на что они там надеются, это последствия их одержимости деньгами, их жадность. Я всего лишь подыгрываю менадам, играя свою скромную роль на сцене их порочности. Ведь я прекрасно понимаю, что главное действующее лицо в этой сценке не я, а они сами. Их крик души! Как в той басне, где «ворона каркнула во всё воронье горло!»1 А вот если бы им было всё равно, сколько у тебя денег, то они и велись бы все не на меня, а на тебя. Но я пока что ни одной такой не встретил. Если бы увидел, сразу женился бы! Так что всё, что мне остается – только использовать этих поведённых, помогая им себя обманывать. Очаровывать и околдовывать женскими чарами. Или как там они это называют, – усмехнулся он, – втирая мне своими двусмысленными ужимками, что безумно в меня влюбились. Только и надеясь, что они в конце концов поймут, что это был только нелепый предлог для чего-то большего, чем их жадность. Для нашей любви. И осознав это, станут хоть немного лучше.

– Короче, проводишь воспитательную работу с населением.

– Это и есть мой крест, который я и влачу по жизни. Принося себя в жертву ради любви. Помогая им увидеть свою одержимость и наконец-то хоть что-то у себя в голове переосознать, сделав соответствующие выводы.

– Но разве безумца можно убедить доводами разума?

– Его можно только разочаровать! И подтолкнуть к разумности через боль разочарования в своих иллюзиях.

– Каким бы безумным это тебе не показалось?

– То есть – именно поэтому! Мы не теоретики, мы – практики! Мы выжигаем пороки общества на корню. Мечты и практика стоят по разные стороны баррикад. И чем сильнее ты не хочешь работать сам, тем активнее ты мечтаешь о ком-то, кто придёт и сделает всю твою работу за тебя. Но у каждого свой жизненный путь. И если ты сядешь кому-то на шею, твой жизненный путь останавливается и ждет, пока ты с неё слезешь. Чтобы снова начать над тобой работать. Твоими руками. И только твоей головой. Пока ты сам не начнёшь шевелиться, в твоей жизни ничего не изменится в лучшую сторону. А не в сторону того, на чью шею ты уселся. Наивно думая, что ты его как-то используешь. В то время как он в это же самое время использует тебя.

Только позже до Банана дошло, когда их пути разошлись, что Пенфей всё это говорил ему о нём самом, пытаясь заставить именно его начать думать своей, а не его головой, пока тот его использовал. А Банан наивно думал что, из-за отсутствия своей жилплощади, использует его.

И судя по тому, как одна из менад ускользнула от них, пока Банан был в туалетной комнате, с его шапкой, он, покупая на следующий день точно такую же норковую формовку, убедился в том, что Пенфей говорил ему на счёт этих вертихвосток чистейшую правду. Так что когда мать запела ему о Сиринге, как о более безопасном сексе, он невольно заставил себя к ней прислушаться. Внимая её гимну.

Чуть позже Банан встретил менаду, укравшую у него шапку, прямо посреди улицы.

– Ты забыл у меня шапку! – растерялась та от неожиданности, не зная что сказать.

– Я сделал это специально, – усмехнулся над ней Банан. – Чтобы ты поняла, что я потерял от тебя голову. Потом заберу. Вместе с твоим сердцем.

– Когда? – опешила Миньяда.

– Когда ты будешь к этому уже вполне готова, – улыбнулся он. Прекрасно понимая из разговора с Пенфеем, что шапку та уже давно продала и просто пытается хоть как-то замять назревающий конфликт.

– Так ты зайдёшь? – приняла она его слова всерьёз.

– Чтобы ты меня полностью там раздела? – оторопел Банан, опасаясь и за другие свои вещи.

– И повалила на кровать! – усмехнулась Миньяда, поняв, что он на неё не злится. – Пошли!

Глава 6

В эпицентр новогоднего торжества метели из брызг шампанского невеста Аякса Главка познакомила Пенфея со своей сестрёнкой Люси, миловидной хрупкой девушкой, в которую тот, устав от сожительства с истеричной Пандорой, постоянно только и обвинявшей его во лжи, требуя от Пенфея скорейшего выполнения его многочисленных обещаний, начал по-юношески влюбляться.

Куражились всей компанией, ездили на ёлки, палки и скакалки. Ледяные сказки, салазки и прочие зимние вылазки. И в первые же дни между Люси и Бананом установилось что-то вроде дружеского взаимопонимания. Которому воспалённая слизистая ревность Пенфея подсовывала самые грязные сексуальные контексты.

Но через несколько дней секрет Пенфея раскрылся, как мидия на раскалённой жаровне допроса. Хотя, он сам протупил.

Банан кинул на круглый стол обсуждения, что не знает, куда ему деть купленный им «по пьяной лавочке» в Японии новый «ГАО-50», который тогда вовсю рассекал на рекламных роликах по голубым экранам телевизоров. Поддавшись на уговоры Вали, с которым он и зашёл по пьяни в торговую лавку, купить себе такой же: «Нью-вэйв! Смотри и учись, сынок!»

И Ликург тут же предложил обменять его на видеодвойку. Банан поехал заценить товар, но обнаружив у Ады дома ветхую модель телевизора c подсаженным кинескопом и какой-то видюшник с изношенными головками, пожалел о том, что зря издержался на частного извозчика и кинул в шутку, что, мол, знает, из какого музея берутся подобные экспонаты. Фраза полежала в шутке, понежилась, и выскочила изо рта чтобы обмякнуть на ушах у Ликурга. На что тот лишь по-свойски доверчиво улыбнулся.

Банан имел ввиду свалку, но Ликург понял его правильно.

На следующий день Пенфей грубо высказал Банану, что утром Ликург притащил его фразу на стрелку и публично предъявил ему на глазах у всей команды за преднамеренную утечку информации из его бездонной бочки словарно-матерного запаса. И настоятельно рекомендовал заделать течь, пританцовывая от возбуждения. Потому что ни он, ни другие члены его команды кидал не знают, сколько её там вылилось и насколько это может оказаться серьезным чтобы нанести прямой вред их работе. Иначе им придётся выкинуть из команды и его и его ржавую бочку.

Пенфей, с перепугу, взвалил себе на плечи весь рюкзак обвинений и чуть не лопнул от напряжения, истерично дрожа в коленях, так как Ликург, закипая нетерпением в подмышках, набил его до отказа. Считая, что сделка не удалась именно потому, что Банан, якобы, заранее знал, что видеодвойка была отработана.

– Я хотел тебя хоть чему-то в жизни научить, по старой дружбе! Посвятить тебя в философию кидалы! А ты?! Не умеешь держать язык за зубами! – стал Пенфей распекать Банана, как только тот к нему явился.

– Нечего ему было пытаться меня кинуть, пытаясь всучить мне свой утиль взамен моего нового телевизора. Я бы и без тебя не повёлся на этот развод. И мне совершенно наплевать на какой помойке он нашел свой мусор. Украл, кого-то развёл или просто подобрал. Утиль есть утиль. К тому же Ликург сам уговорил меня только посмотреть на его хлам. Надеясь, что я схаваю его движуху. И я не обещал ему ничего, кроме просмотра. Ну, а то, что у него не получилось развести меня на обмен, так это он сам виноват. А не ты. И он начал искать крайнего. А заодно и решил проверить тебя на вшивость, взяв «на понт». А ты и раскололся!

– Он не мог меня взять «на понт»! Я бы это понял.

– Значит, не такой уж и никудышный он разводила, раз это понял только я! Потому что я вообще ему ничего такого не говорил. Особенно – из того, о чём мы общались.

Но Пенфей дулся, как варёный рак, и тупил. Благо, что по гороскопу он был рак. То есть талант к этому у него был врождённый.

Глава 7

Через пару дней они всей кампанией отмечали день рожденья Аякса.

– Ликург спрашивает, не хотел бы ты стать кидалой? – спросил Пенфей за столом Банана. – Он готов тебя взять в свою команду. За это стоит выпить!

– Больше всего меня поражает ваша наивность, – усмехнулся Банан, подлив себе вина.

– В смысле? – оторопел Пенфей, осушив до дна свой кубок и подлив ещё.

– Вы ведёте себя так, будто бы вы не на тюрьме чалитесь, где за вами глаз да глаз (как говорил Планетарный Творец Христос апостолам: «На ваших головах каждый волосок пересчитан»), а так, будто бы вы тут абсолютно свободны. И можете делать то, что вам вздумается. Это даже не наивно, это просто глупо.

– То есть? – не желал Пенфей понимать, что ему придётся рано или поздно отвечать за все свои правонарушения.

– «Большой Брат» уже много веков тут за вами наблюдает. Ещё с тех пор, как я превратил Землю в планету-тюрьму. Обнаружив под одной из небезызвестных вершин Тибета всё необходимое для слежки оборудование от предыдущей расы Серых, которые прилетели сюда с Марса после катастрофы на их планете. И только до одного Олдоса Хаксли это наконец-то дошло. Да и то он в своём романе «1984» преподнёс это, как чьё-то будущее, а как не ваше настоящее.

– Чтобы его не закрыли в психушке? – усмехнулся Пенфей, покрутив пальцем у виска.

– Или не распяли, как Творца, – серьёзно ответил Банан, когда приятели перестали над ним смеяться. – За то, что Он сказал всем об этом прямо. Или ты думал, что фраза Христа «Ваш Отец – Сатана» – это пустая метафора? Это прямое указание на грехи, за которые люди, то есть – падшие ангелы именно тут и страдают.

– Если верить Будде, – усмехнулась Люси.

– Каждый – на свой лад, в строгом соответствии со своим проступком «на Небесах» – на своей планете.

– А что означает: «Только истина сделает вас свободными»? – оторопел Аякс.

– Наверняка вы читали притчу об Иове и знаете, что «Земля отдана в руку злодея». То есть то, что всеми тут управляет Сатана. А Творец говорил всем и каждому, что у них «есть только один Отец – небесный», и указывал на небо. Предлагая снова туда вернуться. К их же истинному Отцу – Планетарному Творцу на их родной планете. То есть через Него, через Истину – понимание ситуации, в которой те оказались. Говоря им, что Он есть его Сын единородный. Мол, только через Меня вы получите Освобождение. Гарантирую полную амнистию! Фарисеи тут же сопоставили одно с другим, поняли, кто Он такой «по-своему» и тут же расправились с ним, как преступники делают это с надсмотрщиками. Так и не поняв, что Он был их адвокатом.

– Но Христос даже с креста продолжал Освобождать, – вздохнул Аякс. – Пообещав висевшему рядом вору, что «завтра же будешь со мной в Раю!»

– Планет Высшего типа, – подтвердил Банан. – Где Он сейчас и отдыхает.

– «Докуда пребуду с вами, род лукавый и прелюбодейный?» – вспомнил вслух Аякс.

И в воздухе повисла «минута молчания».

Когда кураж выдохся, Банан, Пенфей и Люси поехали по домам. Но по дороге Пенфей предложил продолжить в ресторане «Горизонт». Банан платил.

После продолжения банкета Пенфей заявил, что уже устал и поедет спать на Первый участок, а Банану наказал проводить Люси на Третий, дрыхлеть в усадьбе родителей. Которые её породили и теперь медленно убивали своей моралью.

По дороге Банан и Люси зашли в ночной павильон купить сигарет. А когда вышли, Банан заметил в подъехавшей «Короне» лицо, похожее на Пенфея. Которое тут же запало в тень. Но было темно, и Банан решил, что ошибся.

Они пошли, а машина тащилась следом.

Когда Банан начал, играя, кутать Люси в воротник её шубы, мозолистое сердце Пенфея не выдержало, и под напором возмущений мозоль лопнул:

– А ну, стоять! – выскочил Пенфей из машины и, перебежав дорогу, стал прыгать вокруг Банана. Как трусливая болонка, не решаясь напасть. И громко визгливо тявкать.

Прыгнуть на Банана ему мешал и путался под ногами закреплённый в школьные годы страх, который он постоянно пытал ся преодолеть. Но с той же регулярностью получал. Стакан креплёного страха.

Видимо, сейчас он решил разорвать этот «порочный круг».

– Ты хотел её трахнуть! – вопиил Пенфей, танцуя вокруг Банана свой истеричный танец, всё время пытаясь напасть сбоку. – Я всё видел!

– Неужели ты думаешь, я хотел, чтобы она тебе изменила? – стал оправдываться Банан, всё время резко поворачиваясь к нему лицом и готовясь отбить нападение. И его печень. Уже догадываясь, что тот ожидает удара с правой в лицо, то и дело непроизвольно убирая его с дистанции моторикой бессознательного, ни на секунду не забывавшего о том, какое неизгладимое впечатление в виде шишек и синяков оставили на его лице школьные годы. И непроизвольно догадываясь о том, что с ним сейчас будет.

– Я знаю! – крикнул Пенфей и, резко отпрыгнув вправо, сымитировал готовность напасть.

Заставив Банана резко сократиться и даже непроизвольно дернуть правой, поставив блок.

– Думаешь, я способен испортить ваши отношения? – не менее резко повернулся Банан в его сторону, когда тот снова отскочил влево. – Ведь я знаю, как сильно ты её любишь!

– Ты? – прыгнул тот вправо. – Да ты – животное!

– Неужели ты думаешь, – как стрелка компаса поворачивался к нему Банан, – что я готов был испортить нашу дружбу каким-то вульгарным перепихоном?

– Нашей дружбе теперь конец! – крикнул Пенфей и прыгнул ещё правее, а затем – резко влево и ударил справой.

На что Банан рефлекторно отпрыгнул.

«Единственное, чего я мог бы хотеть в подобных обстоятельствах, так это развести её на игру в бисер! Ведь только тогда были бы и волки сыты и овцы целы!» – хотел уже, в сердцах, выпалить Банан. Но вдруг увидел, что тот начал возню со своей избранницей, важно беря её под руку, не обращая на него уже абсолютно никакого внимания, как будто Банана и вовсе никогда не существовало. И понял, что тот опять разыграл его. И только бахвалился тут перед спутницей, махая крыльями. Заставив и его исполнять этот ритуальный танец двух бойцовых петухов.

И понял, с усмешкой, что ссора понадобилась Пенфею, как повод к разрыву их отношений. Которые теперь приносили ему, продавшему секрет воровского промысла за лимонную дольку дружеского участия, лишь одни убытки авторитета. И хотя Пенфей, сам по себе, натура инертная и влияемая, то есть способен лишь нести заряд, но не порождать его (но нести – от всего сердца, решительней многих!), судя по всему, честь разработки сценария («Горизонт» – слежка) принадлежала ему самому. Сказывались его подростковые увлечения детективными рассказами Чейза, которые Аякс после прочтения восхищенно давал почитать Банану и Пенфею. Ликург раскрыл для него возможность воплощения своей жизни (хрупкого в детстве Пенфея, которого все били, когда тот то и дело пытался на них наброситься, подхлестываемый изнутри своей петушиной природой, и обзывали: «Тупой Пенёк!») в духе романтического героя. И он слушал(-ся) Ликурга, ощущая себя натуральным гангстером. Благородным К. Идальго.

В общем, Банан вынес, что Пенфея достаточно оправдывает и наказывает его же глупость, и не стал нападать, разрушая все иллюзии Люси относительно его жалкой персоны. Пожалев эту глупую курицу, уже готовую было открыть для него свой клюв.

Вынес и унёс.

Что бы ещё глубже погрузиться в мирскую жизнь, чреватую лоном и чревом.

Глава 8

Эта экспансия по расширению своего физиологического пространства привела его к тому, что свободно блуждающие в нём радикалы идеальных форм, столкнувшись с векторным полем своего физического воплощения в лице Сфены, были полярно разбиты на два лагеря: первый, самый чуткий – Ганеша – вошёл в режим ожидания и был отброшен назад, в сферу идеальных сущностей; второй, более плотный – Банан – стал вести себя как сублимированный из инстинкта размножения и начал адаптацию к условиям окружающей среды. А у этой среды – Сфены – было только одно условие: стать катализатором пробуждения в нём комплекса физиологической доминации мотиваций. Дабы вернуть цельность его исходной идеализации, обратив свернувший с пути «чистой» физиологии лагерь идеальных форм. Или – свернуть его в молочном смысле, чтобы он, став «вещью в себе», не мешал ей «окружать» выделенное ей физиологическое подпространство, став проекцией его идеала женщины.

Вот этот-то свёрнутый до поры в сундук молочного смысла фронт идеальных формообразований, изначально сгруппированный в ополчение против Сфены и воспринимавший её организм, как инородное тело, и был переброшен из глубокого тыла идеализации на Сирингу.

Так как он не входил в число современных аристократов, для него был разработан план (агентством «Новая жизнь ангела») проникновения в высшее общество посредством союза с разорившейся (духовно) графиней, студенткой-гуманитаркой. Её социальной ориентации Ганеша был представлен как денди из семейства мещан с буржуазными потугами.

Точнее, их заманили матери, пригласив помочь с переездом одной своей общей знакомой, устроив им неожиданные смотрины. Ганешу – в качестве грузчика. Сирингу – повара, по материнской линии поведения.

Чтобы ум Сиринги сразу же активно включился в свои социальные «пятнашки». Тут же попытавшись тебя догнать, покорить и присвоить в свою собственность. И с криком «Тукита я!» со всех ног броситься наутёк, корча вечно недовольные тобой гримасы. Дабы растоптать твою самооценку, раскатать её скалкой прагматизма и испечь из тебя красивое (в глазах подруг) кулинарное изделие с этикеткой «Муж». Периодически допекая тебя советами и вполне обоснованными упрёками, если ты снова расслабился и отсырел. Как и любая Кухарка.

Поэтому Сиринга не произвела на него тогда особого впечатления. И Ганеша не рвался продолжать знакомство. Тем более что у него уже было с кем играть: то проводя допросы с пристрастием (при страсти); то, вдруг, беседуя со Сфеной на совершенно отвлеченные (от её тела) темы. Взмывая в диалоге ввысь – до Аполлона! Который говорил ей, глядя на неё, с усмешкой, сверху:

– Если Земля и сегодня не пойдёт по предложенному мною пути развития, то её ожидает за углом истории тревожное тиранозавтра, замершее в прыжке!

Чем находил себя в её глазах немного странным. Иным. Не таким, как все. Из её окружения.

Черты Сфены были наскоро набросаны мясистой живописью неизвестного мастера, о котором она знала лишь понаслышке от своей вечновесёлой матери. Поэтому оковы его связи с Сфеной были игрушечными. И он прекрасно осознавал, что если она не сможет стать тем фоном для реализации его чувственных запросов, где станет возможной актуализация его идеальной сущности, ему придется найти более благодарный материал.

Но только с Сирингой он сумел понять, что нельзя недооценивать девушку по её внешности, пока не заведешь с ней более романтичного общения. Рост ниже среднего, не прям красавица.

– Ну, симпатичная и откровенная. И что?

– Узнаешь. Она круглая отличница и большая умница! – лишь возразила ему мать, всколыхнув его самолюбие. И под предлогом «как следует оценить её», попросила Ганешу помочь Сиринге с ремонтом её комнаты в трёхэтажном доме её родителей. Найдя это отличным поводом для их общения. И по окончании ремонта вынести свой окончательный вердикт. – Вдруг она и в самом деле тебе понравится? – настаивала Парвати, в глубине души прозревая, что он будет зачарован Сирингой в контексте их дома, положительно сводившего её с ума. Ведь Парвати и сама мечтала в него каким-то чудом переехать. И нашла для своего чада такую милую возможность, как Сиринга.

Таким образом, Аполлон вовсе не разрывался между Сфеной и Сирингой. Он поворачивался к ним разными полюсами своей души. К Сфене – более чувственным и непосредственным. К Сиринге – более возвышенным и зазеркальным. А потому и характер общения с каждой из них протекал сугубо в русле данных поведенческих установок, разбивая на два варианта уже не только его тип восприятия, но и сам логотип мышления, образуя двух совершенно разных взаимоотрицающих субъектов. А это были ни кто иной, как наши старые друзья: похотливый Банан и недотрога Ганеша.

Так что днём он клеил обои в комнате Сиринги, а вечерами клеился к Сфене. Он не мог понять: хорошо это или плохо? Ведь ни та, ни другая пока что не отвечали ему взаимностью. И в окончании решил находить это просто занимательным.

Но на поверку всё оказалось не таким простым и занимательным. Но и – отдавательным. А это было уже для Банана сложным понятием, которое он, послушав Пенфея, решительно отказывался понимать. Он мог отдать им свои деньги, вещи, тело… Но – свободу? С какой стати?

Но им мало было тех денег, вещей и тела, которые он мог бы дать им прямо сейчас. Они хотели бы основательно закрепиться у него на шее. Чтобы он, работая в море, спонсировал бы их всю жизнь. А вещи и тела они спокойно смогут на берегу приобретать и сами. Где он, как субъект разворачиваемой им деятельности, избавлявшей их от гнусного физического труда, выступал бы на их фоне как красивое прилагательное, облагораживающее своей поэзией и изяществом их надоедальный быт.

Но что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Сиринга, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в высшее общество, оживляя в нём Люсьена де Рюбампре. А – Сфена? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к десакрализации, Банан вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый им в её подсознании процесс идеализации его персоны. Испортив ему всю игру. Сфена сознательно хотела его использовать. А потому и бессознательно включалась в его игру. Подразумевая, что как только он разомлеет под гормональным воздействием инстинктов и станет более податливым, захватить первенство в игре и навязать свои правила: «архетип семьи».

Сфена думала, что он видит её точно так же, как и она его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле.

Таким образом в общении (а Банан не хотел углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью друг на друга.

Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает нас похожими друг на друга, постепенно превращая в таких же зомби. А Сфена только и рассматривала Ганешу как потенциального зомби – Банана, только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости.

Нудно и напрасно.

Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Сфена нетерпеливо недоумевала: «Чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх?» И не раз ссорился с Бананом, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, Сфена умела играть только в общественные институты. В основном, в семью.

И при каждой встрече с ним испытывала дикий (необъезженный) ужас, который она с каждой встречей с ним пыталась для себя оседлать. Ведь Сфена, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». И поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:

– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Сфена, – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!

И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.

– Пока ты два года отсиживалась в монастыре Кармелиток, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Банан. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!

Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Сфена за два года заключения в монастыре Кармелиток безнадежно отстала от времени. И вместо того чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным.

Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?

Ведь Банан не раз говорил ей, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы Сфена думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!

Хотя реально он хотел стать ей хоть немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.

Но Сфена так и не поняла тогда, чего же он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает сферу наших чувств.

Глава 9

Ведь Ганеша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным – Бананом. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но он не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит был ничем не лучше угрюмого Пелея, который, типа, ждал, пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он всерьез называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней.

И если бы не отсутствие романтизма, по которому эта наяда с «угрюм-рекой», разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места.

Какой ещё романтизм мог дать ей угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь Пелей не читал ей ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу.

Банан же любил бродить иногда со Сфеной по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Банан мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался, словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном. Но его это совершенно не устраивало. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный пятак. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта божественная энергия? На волне которой Банан ощущал себя натуральным божеством – Аполлоном. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Своей души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и Кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – со Сфеной. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия, как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них Кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Банан, в глубине души, и не желал откладывать яйца ни с одной из девушек. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Банан вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так его, как древняя графиня де Море, протяжно звало в свои холодные объятия безо всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный (своими бедами), регулярно пытался шагнуть за борт. Но кто-то постоянно мешал ему это сделать, приободрив или напоив. И изменив восприятие, Банан искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си…» До ремиссии. Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью, когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.

Что и говорить, по началу Аполлону откровенно нравилось издеваться над своим вечно стонущем о том, как ему, бедному, тяжело сопливым телом, постоянно противореча прихотям Банана, на которые тот то и дело пытался его склонить. А если и исполнить его кажущееся и ему разумным пожелание, то вначале немного подождать, потянуть резину для того чтобы тело поняло, кто из вас тут главный. А чуть позже… И вовсе забыть о том, чего Банан там себе хотел, с усмешкой переключившись на решение другого вопроса.

Аполлон пристально смотрел в каюте в зеркало и не узнавал себя в гриме нытика. Откровенно презирая того, в кого он опять превратился. Постепенно разочаровываясь в тех событиях, что этому предшествовали. А потому и – способствовали. Наблюдая своё прошлое и отслеживая то, как именно эти события последовательно, ступенька за ступенькой, сводили его всё ниже и ниже. Пока не подводили к «пороговому состоянию», откровенно подталкивая прыгнуть за борт. И пресекал попытки тела снова начинать делать все эти глупости, на которые то и дело толкал его привычный для всех окружающих его людей образ жизни. Наглядно постигая уже, что впереди у этого образа жизни – образ смерти.

Аполлон осознавал, что снова стал деструктивен. Как и все обыватели. А потому и применял эту самую деструктивность тела против её же источника. Ведь «минус на минус равно плюс». Буквально заставляя Банана становится позитивным против его же воли. Который постоянно жаловался ему на других, гоняя по лабиринту ума негативные оценки текущих событий и ситуаций, и желал только одного – как можно скорее покончить со всем этим бытовым кошмаром, высокопарно именуемым словом «жизнь». И опять Аполлон, с усмешкой, ощущал себя бароном Мюнхгаузеном, вытаскивающим себя за волосы из болота деструктивного, стремящегося – через его же бессознательность – поглотить его с головой.

Так что же ему мешало сразу же взяться за ум, минуя ночной соблазн одним незаметным для всех движением покончить со всем этим бытовым хаосом? Его отсутствие. Да, да – ума. Абсолютный вакуум. Который с успехом заменяла его вовлеченность в беличье колесо текущих событий. Пока они не схлопывались в одно итоговое событие, в котором он либо тонул в море, либо… Благодаря случайному появлению на его пути юного друга и его заначке, возрождался другим. Ещё более юным, бодрым и свежим. Как морской бриз!

Который снова радостно бил его по щекам крупнокалиберной свежестью за очередную попытку от него уйти! Пытаясь доказать ему, что он единственный его самый настоящий и беззаветно преданный ему друг! Пока он стоял на баке и уверенно смотрел вперед.

Ведь мягкотелый Ганеша с детства привык всё делать исключительно «из-под палки», не садясь за уроки, пока не получит ремнём по заднице. И между гулянием по улице и выполнением домашних заданий, если это было возможно, всегда выбирал гуляния. Хотя и чувствовал, что кара в виде ремня в руке Парвати уже висит над ним. Как только та придёт с работы. Постепенно понимая, что у ума – ременной привод. И что тело будет сильнее цепляться за ум только убедившись в том, что одному ему уже не выжить. Когда оно окончательно выживает из ума. Став торопливым делателем, одержимым своей жизнедеятельностью. Только таким вот образом тело может перестать жить исключительно ради жизненных удовольствий и начать жить по уму и развиваться, совершенствоваться. До Аполлона. Вместо того чтобы и дальше деградировать, как все. Становясь всё угрюмей и брутальней. Как Пелей.

Глава 10

И поскольку в тот период ни о какой оседлости толком-то не было и речи, то и сам Банан, сублимируясь в диалогах со Сфеной о высоком, прекрасном и пониманием прекрасного, сам всё более проникаясь его природой, постепенно превращался в Аполлона. Как его наглядным воплощением – прекрасного. Принца. Её мечты! Поэтому она постепенно, по мере его трансформации на её изумленно-измененных глазах в это божество, и начала в него влюбляться. Непроизвольно подстраиваясь и мутируя вместе с ним в высокое. Чтобы хотя бы отчасти стать столь же совершенной, как и он сам.

– Проблема учёных (котов) и всей научной братии вообще в том, что умные, как они себя считают, переоценивают головной и недооценивают спинной мозг. Проблема экзистенции разрешается не тем, что ты там, себе на уме, думаешь: о том, что вокруг тебя происходит. А в том, что ты со всем этим реально делаешь, адекватно или же с меньшей пользой, чем мог бы, реагируя на происходящие вокруг тебя события. Не просто отвлечённо регистрируя происходящее, но активно вмешиваясь в процесс и внося в него коррективы.

– Это подобно тому, как пассивно смотреть фильм, тупо наслаждаясь картинкой, или же самой играть в шутер, активно изменяя происходящее своими действиями! – поняла Сфена.

– Именно поэтому в играх я никогда и не следовал сюжету, а всегда ходил туда, куда вздумается и делал то, что хотел. Головной мозг может лишь подсказывать нам идеи, тогда как спинной – их воплощать. Ну, а то, что большинство из нас никакими идеями и вовсе не пользуются, а просто рефлекторно реагируют на изменяющиеся вокруг них события, вообще делает их головной мозг избыточно дорогим украшением.

– Как заметил это ещё Маяковский в стихе «Красавицы»: «Эх, к такому платью бы да ещё бы… голову». – усмехнулась Сфена.

– Сильно развитый головной без не менее развитого спинного мозга это и есть «искусственный интеллект», который наивно пытаются получить «головастики» при помощи своей вычислительной техники. Уже обладая им в полной мере. Так и не став полноценным организмом.

– Лягушкой? – усмехнулась Сфена.

– Лягушкой-царевной! – возразил он. – Начав реально жить в Сказке! О самих себе.

Глава 11

В тот самый момент, когда Сиринга начала подводить Ганешу к тому, что пора объявить Сфене, «что между вами всё кончено», Банан наконец-то понял (красноречиво молча дав это понять), что у него всерьёз решили отобрать его игрушку, наивный предмет его грязных манипуляций, которую он неспешно вовлекал в свои долгие брачные игры камышовых енотовидных собак. И начал искать другое поле активности, всё чаще и чаще распаковываясь в чаще общения Ганеши и Сиринги. Про-являясь поначалу в виде кратких за-явлений на сцену в устной мыслеформе о её внешних качествах. Постепенно погружая свой похотливый взгляд всё глубже и конкретнее в её телесность. На что Ганеша неизменно отвечал ему: «Да, она прекрасна!» Непроизвольно втягиваясь в диалог и через это, методом обратной тяги, затягивая в сферу общения с Сирингой и самого Банана. Всё более уплотняя в ней его образ.

Но сколько бы Банан ни врывался с саблей своего непосредственного воздействия, сколько бы ни пытался покорить или обжить её открытое пространство, холодное в своей глянцевой открыткости, «ни мытьём, ни катаньем» на коньках Банану всё никак не удавалось заместить Ганешу. Сиринга бессознательно искала видеть в нём только одного Ганешу. А когда Банан пытался его браво заслонить, лишь недоумевала, проникая в него обострённым коготком внимания: куда же тот делся? И всем своим поведением настойчиво требовала вернуть ей её (мягкую) игрушку.

– У тебя есть девушка? – спросила Сиринга, глядя ему прямо в глаза на кухне.

– Есть! – гордо ответил Ганеша. – И она предо мной!

– Я имела в виду другое.

– Другую? Есть, – печально вздохнул Ганеша. Ведь Сфена так и не стала его женщиной.

К тому же, даже Банан отлично понимал, что никому ненужный парень не нужен никому. Не внося во взаимодействия соревновательного фактора, дух интриги. А потому и ответил на этот вопрос положительно. Тем более что Сфена действительно так и продолжала оставаться для него чистой и невинной девушкой-ромашкой в венке его иллюзий. Которые он для неё сплел, заплетаясь в метафорах, периодически гуляя с ней по высокому лугу их общения. Заставляя её утопать в этом Лукоморье своих воспоминаний из «Кассандры»:

«Там чудеса, там Леший бродит

По подлокотнику. Сидит

С Русалкой Кот и песнь заводит.

Там Дуб, что цепурой гремит…»

И если Банан и возлежал со Сфеной на ложе, то пока только на Авраамовом – в невинных (как принято считать) поцелуях. Что только ещё сильнее подстрекало его на продолжение попыток ею овладеть. Только и желая поскорее, высунув язык и учащенно дыша, с собачьим пылом актуализировать эту до поры только возможную связь. Которой Сфена вовсю и пыталась Банана шантажировать, даже не помышляя об её актуализации. С этим социальным животным.

– Мне кажется, вы должны с ней расстаться, – давила Сиринга на Ганешу своей возможной связью с Бананом. Выдавливая из него его возможную связь со Сфеной.

– Ты права, – печально ответил Ганеша. – Тебе кажется.

– Кажется?

– Но почему я должен с ней расстаться, с какой стати? Ведь ты до сих пор так и не стала для меня моей женщиной. И тем более – женщиной моей мечты!

– Но нам ещё рано делать это, – погрозила Сиринга ему пальчиком.

– Ну, если ты так на этом настаиваешь, – улыбнулся Ганеша, сделав вид, что отхлебнул её настойки. И захмелел в предвкушении.

Пока Сиринга предлагала ему обменять его изначальное одиночество, которое он столь тщательно в себе культивировал и углублял в последние годы, на взаимо-отношения. Устаревшая модель: ты – мне, я – тебе. Находя их обмен не равноценным.

Ведь Ганеша мыслил логически, а не практически. Как и все голованы. Наивно пологая тогда, что, при хорошем раскладе, у него впереди могут быть тысячи таких девушек! И не желал фиксироваться лишь с одной из всего пространства степеней свободы выбора девиц. Совершенно непохожих друг на друга.

Недопонимая ещё тогда, что все они – просто мясо, поданное под разным соусом тех или иных событий. Возникающих только лишь для того, чтобы столкнуть вас лбами. И завязать общение, перерастающее в чувства. Привязанность и одержимость. И отличаются лишь внешне и на вкус, если он у них есть. Уже присутствует. При самой сути их телесного существа.

Но только после того, как Сфена притащила его к своей прабабке Кирке, которую все её родственники почему-то побаивались и считали злой колдуньей, и та пророчески заявила, что они слишком разного поля ягоды, и рано или поздно Банан её всё равно кинет, Сфена по дороге домой немного подумала, то и дело заставляя его рефлекторно оправдываться, и на следующий же вечер заявила, что им пора окончательно расстаться.

Банан легко с ней согласился и облегченно вздохнул. Чтобы наконец-то выдохнуть из себя её затхлые представления о жизни и вдохнуть свежесть Сиринги полной грудью. Продолжив её оценку более скрупулёзно.

О чём он Сиринге на следующий же день и доложил, сделав многозначительный вид, что со Сфеной у него всё, в чём она ему пока что упорно отказывает, уже было. Возможно, даже серьезно, кто знает? И для него это большая жертва. Которую он – ради неё! – сжигает на алтаре их пламенной любви.

Но было ли там со Сфеной хоть что-то, кроме общения, пусть и с пристрастием, кроме полу открытого развода (то – давя на жалость, то – намёками) на фоне этого общения, подпуская Банана то чуть ближе, то – прогоняя вон. С которого Пенфей вовремя сорвал маску «полу-», оставив публике голый развод, застигнутый врасплох! Заставив его и всех других, включая и самого Пенфея («Я могу кинуть тебя, а ты, сам того не желая, сдать или кинуть меня, – не раз повторял Пенфей, – так что всегда держи ухо в остро!») наблюдать сквозь призму возможного развода.

Глава 12

Поэтому Ганеша на следующий же день спросил у Сиринги:

– А где именно ты собираешься работать? В детском центре реабилитации?

– Ты что? – отшатнулась та от работы. – Я никогда и не собиралась работать педагогом. Там слишком мало платят.

– Так, а при чём тут деньги? Работа это возможность не только отточить свои навыки, но и показать себя другим. Установив для этого прочные социальные связи.

– Но я учусь на воспитателей детей-сирот вовсе не для того чтобы им работать, – снисходительно улыбнулась Сиринга, – а только лишь для того, чтобы получить высшее образование.

– И кем же ты хочешь работать? – так и не понял Ганеша.

– Пока не знаю, – призналась Сиринга. – Просто, там был самый лёгкий конкурс на бюджетное место. И чтобы бесплатно отучиться, я буквально вынуждена была поступить на педагога.

– Что за бред? Ради чего?

– Ради красного диплома!

– Ради красного словца?

– Ты просто мне завидуешь!

– Что-то пока что выходит как-то наоборот, – задумчиво усмехнулся Ганеша.

– Это просто, пока я ещё учусь, – самодовольно улыбнулась Сиринга. – А потом, с красным дипломом, я легко смогу найти себе любую работу. Ведь теперь даже в уборщицы на высокооплачиваемую работу без высшего образования не берут, – усмехнулась она над тем, как легко она положила его «на лопатки». Легко и непринужденно уйдя от ответа на его немой вопрос, который он уже начал было себе задавать.

– Я бы тоже мог отучиться на механика. Заочно. Раз уж очно поступить на него у меня не получилось.

– А почему?

– Как только учитель обнаружила в моём сочинении то, как я изменяю привычные ей слова, чтобы наделить их неожиданным для неё смыслом за ошибки, она нашла пять «ошибок» и тут же поставила мне двойку. А когда я ей возразил: «Почему же вы не дочитали моё сочинение до конца?» Она лишь рассмеялась мне в лицо и ответила: «Все вы, по сравнению со мной, дебилы! А потому и не заслуживаете того, чтобы отнимать моё драгоценное время».

– И почему же ты до сих пор не докажешь ей обратное?

– Да только потому, что не хочу уже больше работать в море. Там у меня постоянно срывает башню. Замкнутое пространство и всё такое. Превращая работу в сущий ад.

– Так с дипломом механика ты мог бы легко устроиться работать и на берегу.

– А это Тема. Значит, надо бросать это море и поступать.

– И на что же мы жить будем? – удивилась Сиринга выводу, к которому сама же его и подвела.

– Пока я буду учиться? Что-нибудь придумаем. Живут же люди.

– Да, кстати, – заметила их заминку её мать, – ты знаешь, что Сиринга уже не девственница? До тебя у неё уже был парень.

– Парень? – удивился Ганеша. «Так и чего же тогда ты тут крутишь передо мной задом?» – пробурчал в нём Банан в сторону.

– Его мама держала рынок «Южный». И когда Сиринга была уже беременна, та заявила, что ничего и слышать не хочет о ребёнке! – и чистота стекла стекла, сверкая, из её глаз.

– Мама, прекрати! – произнесла Сиринга изменившимся голосом. – Ни то я сейчас и сама заплачу!

– И ей на пятом месяце беременности пришлось делать вызывающие роды! – с трудом, сквозь слезы и накативший ком к горлу, закончила Лотида.

– Мама, перестань! – властно крикнула на неё Сиринга. Но вместо того чтобы начать уже с ней ссору, с театральной поспешностью кинулась в материнские объятья. Чтобы вновь окунуться в море слёз, кругосветку по которому на белой яхте воспоминаний ещё недавно считала для себя уже давно оконченной. Но в лице Сиринги появилось вдруг столько боли, будто бы её снова заставили окунуться, насильно затащили слайды, которые она сделала за время своего путешествия. И которые навсегда вцепились в её память.

– Но ведь я люблю тебя, – признался Ганеша, которому надавили на «кнопку» Агапе, окончательно раздавив в нём Банана. – Теперь всё будет хорошо. Честно-честно, – попытался он ветхо улыбнуться, протягивая ей полотенце фразы.

Глава 13

Так что их отношения так и продолжали бы топтаться на месте – под шатёр более глубокой взаимности, если бы любившая выпить Сиринга одним угарным вечером сама не перевела их из общения в менее поверхностную фазу. Короновав вечер тем, что вытащила из Ганеши быка за рога. Придав ему (этому быку – Банану, этому homo sa'penis) статус официального соприсутствия в их взаимоотношениях. Что, в свою очередь, потребовало от неё завести на него (на это социальное животное) отдельную учётную карточку. Так что в другой раз, при попытке сбросить его со счетов, Банан поначалу долго фыркал и тёр рогом о стену, пока поняв, что его снова как бы нет, этот Пан публично ни попросил отметить в его учетной карточке простой оборудования для продолжения рода, выставив её несанкционированное поведение на всеобщее смущение в кругу её семьи.

Но в тот куражный вечер…

Счастье советского человека – в руках государства. Но совок умер. И счастье вывалилось у него из рук и куда-то затерялось.

Но Ганеша, Сиринга и Ахлис (её одноклассница, являвшая себя прекрасным воплощением образа страдания, радости которой, казалось, были «от противного» бесконечности своего страдания и, подобно розовым цветам лотоса, как бы всплывали на поверхности его океана) и ещё одна соседская молодая чета решили отыскать его у их общего друга, который жил недалеко от них в частном коттедже.

Но не застав того дома, они уныло побрели по Дельфийскому проспекту обратно, склонённые под гнётом необходимости вести хоть какой-то разговор к асфальту. Какой-то. Но – какой?

В таких ситуациях жизнь, востребовав его разложившийся в морской воде гений, синтезировалась перед ним из паров ментола и эвкалипта в образ Пионера, который был не только натурально широким, но и широким натуралом: «До каких пор будет продолжаться твоя тупость?!» – громогласно спрашивал он Аполлона в воспоминании. И гигантским судейским молотком из комиксов бил его по башке, вынося своё: «Виновен!».

И это вот его несоответствие Сиринге, её изовесёлому интеллекту, боязнь, что в любую минуту Сиринга передумает, и он будет отвергнут от ея престола, пробуждало в нём «комплекс невротической активности западного человека действия». Что сублимировалось его имиджмейкером Уайльдом в образ денди и дополняло изнутри его шапку, парку, английские тонкие серые шерстяные штаны в едва заметную среднюю клетку и высокие, модные тогда коричневые ботинки из толстой воловьей кожи с чуть выпиравшей подошвой, дорого обошедшиеся ему заграницей, создавая ему лучшую в его жизни роль топ-мена на подмостках реальности. Заставляя его ценить в сто карат каждое протекающее сквозь него мгновение. То есть то, что неумело и пыталась привить ему Кассандра ещё тогда, на небритой лавке, своими постоянными отсылками его от себя подальше, раз за разом всё более умело создавая для него все необходимые предпосылки. Плавно перетекшие заграницей в эту возможность. Быть другим, чем он был тогда. Выдавливая из него словесные останки его потрёпанной гениальности.

– Ну и что, долго мы так тупить будем? – усмехнулся Амелес, устав наблюдать повисшую над ними, как гильотина, тишину. И убирая из-под неё шею в высказывание.

– А чего ты хотел? – выскочил из Ганеши Аполлон, утопая в овациях! – Ароморфоз организма происходит лишь при систематическом спекулировании идеями. Пусть и в таком банальном, с виду, общении, как наше.

– Для своей пользы? – усмехнулся Амелес, включаясь в игру.

– Оперируя идеями для своей пользы, ты лишь невольно производишь изменения окружающей тебя среды, вызывая собственную идеоадаптацию к ним. Сам того, быть может, не желая. А может быть и – именно поэтому.

– А то и – вопреки! – усмехнулся Амелес.

– Изменяя одни отношения со средой на другие, более совершенные? – понимающе улыбнулась Сиринга.

– Более актуальные для тебя, душа моя, – улыбнулся ей Аполлон, присваивая её себе допущением в пределы своей сущности. Где вся его предыдущая жизнь – лишь последовательный ряд функций, которые последовательно его к ней, в итоге, и привели.

– А для меня? – усмехнулась Лето, жена Амелеса.

– Более эффективное использование доступных тебе сейчас вещей приведет лишь к расширению твоего ареала. Тогда как спекулирование абстрактными идеями при отсутствии вредных привычек, мешающих и замедляющих эволюцию человека, приводит к полному ароморфозу всего организма.

– Постепенно? – удивилась Ахлис.

– То постепенно, а то и – скачкообразно, – улыбнулся ей Аполлон. – Ведь чем глубже и самобытнее идеи, возникающие в твоей голове и речи, тем более быстрой и глубокой будет твоя трансформация в ангела.

– Так вот почему все так любят делиться своими соображениями, – усмехнулась Сиринга.

– И чем более они тайные от других – из боязни, что никто вас тут не поймёт, тем больше в них скрытого потенциала. Буквально открывающего вам глаза.

– Точнее, обучающего тебя ими пользоваться, – усмехнулся Амелес.

– Своей внезапностью и неожиданностью, – подтвердил Аполлон.

– А что это за… вредные привычки? – спросила Ахлис.

– Я уже начал думать, что ты спросишь за идеи, – разочарованно улыбнулся Аполлон. – Привычки всегда банальны: пить-курить, сутулиться и обжираться. И чем больший объем они занимают у тебя в голове, а точнее – в теле, чем они в тебе сильней, то есть – сильнее тебя, тем эффективнее они тормозят твое саморазвитие. Саморазвёрстку. Шквал огня!

– Пока ты окончательно не станешь полным тормозом, – усмехнулся Амелес.

– Тогда как вечерняя привычка рефлектировать над своими дневными мизансценами ведет к твоему внутреннему усложнению, заставляя тебя видеть окружающие явления более комплексно и взаимосвязано, расширяя твое недалёкое пока еще Видение. Твой горизонт. Тем более что теперь ты Всегда начнёшь смотреть на себя со стороны вечернего пересмотра своих проступков. Осознавая, что вечером станешь со-радоваться или же упрекать себя в совершаемом сейчас проступке. А значит, осознавая это прямо сейчас, станешь тут же прекращать его совершать. Чтобы не быть снова упрекаем собой же вечером. То есть это научит тебя, глядя на себя со стороны, более комплексно, итогово, тут же замечать свои ошибки. Делая их неповторимыми!

– Я бы сказала, уникальными, – улыбнулась Лето.

– То есть – историческими. А не истерическими, как мы привыкли. Оставив их для себя в глубоком прошлом и никогда уже не повторяя. Став неповторимым!

– Уникальным! – усмехнулся Амелес, подмигнув жене. – А не кальным.

– А это уже опыт. Становления Прекрасным! – подчеркнул Аполлон. – Мысль является выражением восприятия субъекта. Поэтому чем сложнее субъект, его видение, тем сложнее и выражаемые им мысли. И соответственно, богаче его жизненный опыт.

– По крайней мере, по началу нам так кажется, – улыбнулась Сиринга.

– А потом мы в этом только всё больше и больше убеждаемся, – подхватил Амелес.

– Пока не разубедимся окончательно! – усмехнулся над ним Аполлон. – Поняв, что мы нечто большее, чем есть.

– Весь из себя и не в себе? – усмехнулся Амелес.

– Наоборот, придем в себя. Став кем-то, а не кем-нибудь. Всё что мы можем – делать правильней, чем предлагают. Так становясь действительней других.

– Так как же нам начать прямо сейчас как можно быстрее развиваться? – не поняла Ахлис.

– Столь же ускоренными темпами, как в детстве? Так нужно снова впасть в детство.

– В наивность?

– В недоверчивость! Когда мы ещё толком-то не умели управлять своим телом и вынуждены были его постоянно контролировать. Всё время наблюдая за своими телодвижениями и корректируя точность выполнения необходимых в данный момент действий. А не пускать всё на самотек, как сейчас. Действуя, так сказать, на автомате. Ведь в детстве мы падали только когда так чем-то увлекались, что начинали бежать к этому «сломя голову».

– И поэтому не особо-то и смотря под ноги, – поняла Ахлис.

– На всевозможные камни и корни. Которые через боль от падения снова заставляли нас быть внимательными. Нужно постоянно контролировать свою самость. Чтобы твои страсти и эмоции не тащили тебя за собой, как на прицепе, по ухабам жизни.

– Так вроде бы надо же развивать свой ум, а не тело и эмоции? – озадачилась Сиринга.

– Так дело в том, что и ум у нас уже давно молотит «на автомате». Мы усвоили необходимый алгоритм мыслей и действий, научились выходить из типичных для нас в быту и на работе сложных ситуаций и теперь просто действуем, как автомат. Лишь изредка «выходя из себя», когда вдруг сталкивается с чем-то неожиданным. А затем снова погружаемся в анабиоз бессознательной псевдожизни.

– В переживания о том, какой ты прекрасный и замечательный! – усмехнулся Амелес.

– Не замечая очевидных вещей. Сталкиваясь с которыми мы и выходим из себя, что они тыкают нас носом в невнимательность. Заставляющую нас «проглатывать» те или иные факторы, приводящие к ошибкам. Думая, что в этом виновата не наша рассеянность, а другие люди, внесшие коррективы в трудовой или бытовой процесс.

– Разбудившие тебя ото сна установки на самовосхваление, – усмехнулась Лето.

– Где ты главный и чуть ли не единственный герой исторических событий, – понимающе усмехнулся Амелес. – А все остальные – так, шелупонь, на которую не стоит и обращать внимания.

– Которые поэтому и становятся для нас теми самыми камнями и корнями, – поняла Ахлис.

– Тем более что логика обстоятельств постоянно меняется. Буквально заставляя нас через боль и обиды поспевать за ней.

– Так, а если я просто не успеваешь постоянно отслеживать логику обстоятельств? – озадачилась Ахлис. – Это говорит о том, что я ещё не зрелая?

– Так для этого её надо не столько постоянно отслеживать, сколько предугадывать тенденции её будущего развития, – возразил Аполлон. – Прогнозируя и заранее готовясь к тому, что тебя ждет. Хотя бы – в недалеком и самом ближайшем будущем.

– Если мы не изменим своё поведение, – поняла Сиринга.

– Для чего и нужны мозги! – усмехнулся Амелес.

– Задействуя для этого свой предыдущий жизненный опыт управления умом и телом – свою виртуозность! – улыбнулся Аполлон.

– А не просто плывя по воле волн текущих обстоятельств, – усмехнулся Амелес.

– А ещё лучше – постоянно сглаживая и направляя их поток в русло всеобщих, постоянно актуальных для всех ценностей. Именно это и превращает тебя в постоянного, так сказать – Вечного. В отличии от сиюминутных обывателей. Ожидающих от реальности лишь очередного подвоха. И негативно реагируя на любое вмешательство в ваше личное пространство. Которое тут же будит нас ото сна.

– Мешая нам нежиться в комфорте, – согласилась Сиринга.

Глава 14

Так, вяло-по-вялу трепыхаясь в словах и в шагах, они проходили мимо ресторана «Горизонт». Куда и решили заглянуть. Чтобы продолжить общение, повысив его градус. И оживив интерес.

На что молодая чета отреагировала полнейшей нерешительностью и пассивной замкнутостью в четырех стенах своей усадьбы. Найдя это прямым противоречием с контекстом:

– Фу-у, «Гарик»… – отреагировала Лето и многозначительно посмотрела на мужа.

– Мы не ходим по таким местам! – поймал Амелес её взгляд и понимающе улыбнулся.

Таким образом Ганеша, Сиринга и Ахлис оказались перед фактом набитого до отказа молодой четы бара, который Сиринга тут же охарактеризовала, как вечер встреч её бывших одноклассников. Который совершенно вылетел у неё из головы и теперь воткнулся. Естественно, менее совершенно.

Свободными от плотного общения экс-школьников с трёх параллельных классов были лишь круглые плюшки табуретов у стойки. И Ганеша, укрепляя под стойкой слабый дух заказного пива нелегальным «Маккормиком», накануне купленным им для празднования успеха экспансии по обретению счастья, отвлечённо наблюдал за тем, как вокруг Сиринги, полилогом входящей в рефлексию школьных воспоминаний, постепенно собралось десятка полтора восхищённых школьных поклонников. Что выдавало в ней «Синдром Королевы» с её неуёмной жаждой покорять. И его парадоксальной фазой – быть покорённой, основанной на эффекте «Троянского коня». Но быстро поняв, что все они для неё – пройденный этап, Ганеша закрыл чувство ревности в погреб небытия и вербально предоставил Сиринге свободу самой форматировать программу действа. Осознавая, что тем только выиграет, подчеркнув доверие к ней и отличием от её возможных «бывших», вынужденных из-за тирании ревности постоянно навязывать ей диктат поведения.

Заметив краем глаза, что Сиринге хочется танцевать, и опасаясь выделений огорчения по поводу того, что сам он давно уже был чужд подобного рода культмассовых мероприятий, Ганеша попросил исполнить этот обряд Леона. С которым пару минут назад его познакомил один из друзей Сиринги, официально представив того, как своего лучшего друга.

Визуально Леон почти не уступал ему, и Ганеша решил, что ей будет приятно с ним пообщаться.

– Леон, потанцуй с Сирингой. – попросил Ганеша, пока Сиринга общалась с группой окруживших её восхищением одноклассников. – А то я не умею.

– Что? Правда, можно? – обрадовался тот, не веря, что сможет дотронуться до святыни.

И войдя в сферу её сияния, Леон галантно пригласил Сирингу на танцевальное слияние.

Если бы у него был не «Галант», а «Делика», он, конечно же, был бы более деликатен.

– Можно, я потанцую? – подошла Сиринга к Ганеше.

– Конечно, танцуй, – милостиво отпустил он ей грех.

Леон танцевал очень даже неплохо. И за парящей в пируэтах парой приятно было наблюдать, вкрадчиво потягивая «ерш» с искрой воображения, высверкивающей, как бы он сам, должно быть, корчился б на месте Леона, не окажись того под рукой провидения.

Расстались они опрятно улыбаясь друг дружке. Так что Ганеша даже позавидовал в этот момент Леону. Но зависть частично была погашена улыбкой Сиринги, в которой просвечивала и таяла воском благодарность за оргию (сокр. от – «организацию»).

Но чтобы добить ся об зависть, он спросил Сирингу:

– Ты научишь меня танцевать?

– Конечно, научу! – подлетела та на волне эйфории. Но упала в любопытство. И улыбка не сходила с пораженного эдакой проказницей лица, а напротив – заходилось смехом. – Ты на меня смотришь так загадочно, будто бы знаешь обо мне что-то, чего я и сама о себе не знаю.

– Я знаю о тебе абсолютно всё! – самодовольно заявил Ганеша.

– Уже? И кто же меня сдал? – и избирательно огляделась вокруг, подозрительно сканируя тех, с кем он общался, пока она танцевала.

– Я вижу тебя всю целиком, – усмехнулся Ганеша над её бытовым контекстом, – а не только твою заднюю часть.

– Заднюю? – ещё сильней удивилась Сиринга, поправив короткую шерстяную юбку.

– Твоё прошлое, – усмехнулся Ганеша над тем, как низко для неё это прозвучало. – Да и ты знаешь из этого только то, кем ты всё это время хотела бы себя видеть. Корчась ради этого перед другими, как Чарли Чаплин. А не то цветное кино, которое действительно с тобой происходило.

– И чего же, по-твоему, я в себе не замечала? – озадачилась она.

– Из этих попыток узнать о себе ты сможешь понять только то, что не знала себя раньше так, как на момент узнавания.

– Тогда что же ты знаешь? – улыбнулась Сиринга, решив, что все его слова это лишь каламбуры для заигрывания с ней и включилась в игру. – И как я смогу себя познать?

– Мне нельзя тебе этого говорить, – улыбнулся Ганеша ещё более загадочно, – ведь атрибутом познания является сомнение. А потому, пытаясь оправдаться, ты сразу же начнёшь себе противоречить. А затем – и мне. А я не хочу тебя менять. Ведь ты нужна мне такой, какая ты есть сейчас. А не той, какой ты являешься на самом деле.

– И какая же я на самом деле? – невольно удивилась Сиринга.

– Этого мне тем более нельзя тебе рассказывать, – усмехнулся он. – Потому что вначале это направит твой познавательный рефлекс не в сторону твоей сущности, а в противоположную ей и постоянно пытающуюся тебя изуродовать действительность. Разочаровав тебя не только в твоих поступках, но и в данной тебе действительности вообще. Повергнув тебя в глубокий внутренний шок и отстраненность. А я хочу всегда видеть тебя только веселой и жизнерадужной!

– Всегда? – улыбнулась Сиринга, засияв глазами. – Ты уже согласен на всегда?

– Ангел мой, боги – это ангелы, достигшие светозарного состояния. А они всегда Всегда.

Ну, разве мог он сообщить ей (во время всеобщей кутерьмы пьяного угара и куража), что подобно тому, как Аполлон является воплощением Истины, она является воплощением Чистоты? Тем более что Пан-Банан собирался… напоить её и попытаться сегодня же ею и овладеть.

И пока Банан собирался и разбирался, подливая водки в её пластиковый стакан с пивом, Сирингу вслед за Ахлис вновь оторвал от него кружащий по зале пары смерч эмоций.

Чтобы вышвырнуть их к нему лишь за новой порцией коктейля.

– Почему ты всё время так хитро улыбаешься? – спросила Сиринга, вслед за Ахлис незаметно для бармена протягивая ему снизу стакан с пивом.

– Просто, у меня такое ощущение, – улыбнулся он ещё более хит’ро, подливая в него водки, – что я люблю тебя!

– Но ещё рано! – погрозила она пальчиком и сделала несколько маленьких глотков.

Ведь признание в любви ассоциировалось у Сиринги с постелью. И как Снегурочка из одноимённой сказки, она всё не решалась растаять в огне его пылких признаний. Опасаясь, что мечта выйти замуж тогда снова превратится в пар, как и с прошлогодним парнем (снегом). Быть может, опасаясь его разочаровать? Ведь актуализация мечты ведет к её десакрализации.

Да и откуда ему было знать, когда уже надо влюбляться и до каких пор это скрывать? Ведь его прежние попытки освоения околоземного пространства неземной любви питались исключительно идеями Платона. А потому и получили строгое название «платонических».

– Знаю, – признался Ганеша. – Я всё знаю. Но что я могу с собой поделать? Знание – лишь предпосылка опыта, а не его следствие.

– Надо себя сдерживать. Ради нас.

А чего он действительно не умел, так это себя сдерживать. Хотя и понимал уже, что именно упрямое сдерживание своих побуждений низшего толка и позволяет нам обретать жизненный опыт. Делая наши мысли для нас же всё более актуальными и конкретными. Позволяя нам с барской руки предыдущего опыта овладения телом всё менее строго и сложно, но всё более играючи их применять. В своем обиходе.

Ганеша всё понимал, но не всё умел. Хотя и замечал, что именно недо-сдержанность постепенно снова и снова и превращает его в дурака – Банана. Транжиря его позитивную энергию понимания на негативные эмоции, пытаясь оправдаться. Лишний раз доказывая ему, что слово «ум» происходит от слова «уметь», а не от слова «умничать». И становиться и для других не умником, а умничкой! В этом-то и была коренная проблема его экзистенции. Искренне недоумевая от того, что как только возникает необходимость действовать, тело то и дело пренебрегает его предостережениями и советами, пуская всё на самотёк. Подобно нерадивому ученику – задорному Банану! Что он мог осознать лишь вспоминая о совершённых им ошибках и о том, как именно он мог бы их избежать, будь он не столь одержим деланием. И поступками других, подражая им. Невольно отделяя себя от тела. Так сказать, не находя с ним общий язык. Который Банан то и дело задорно ему показывал!