Читать онлайн Ловушка бесплатно

      Мать плакала. Одной рукой она крепко сжимала угол футляра баяна, другой то и дело гладила меня то по лицу, то по плечу, и повторяла на разные лады только одно:

– Наконец-то!.. Наконец-то тебя заметили!.. Наконец-то… Наконец-то…

И снова плакла, заглядывая мне в глаза, как будто ожидая от меня похвалы или одобрения. Автобус летел по хорошо знакомой водителю разбитой дороге, почти не подбрасывая нас на кочках, иногда съезжая на обочину, и тогда видимая в лучах лунного света пыль становилась гуще, затягивая мутной пеленой силуэты редких пассажиров, разбросанных по салону.

Был апрель. Мы с матерью возвращались домой, в город, а эта сельская свадьба всё ещё стояла у меня перед глазами; и странный тихий жених, и этот улыбчивый человек, неверными шагами неожиданно подошедший к нам когда мы уже собирались уезжать, и эти разнузданные гости – всё это повторялось и повторялось и я не мог отделаться от мельчайших, ненужных мне деталей. Я встряхивал головой и невольно взглядывал на мать. И в этот момент она всхлипывала. Это взрывало меня; я её не узнавал. "Ей мало, – думал я, – что мы уже три месяца в контрах из-за её дурацкого переезда, так теперь она ещё вздумала изображать из себя любящую родительницу, которая только и делала что ждала этого предложения для своего чада!" И хоть всё было так неясно и мне казалось что роль матери здесь не главная, и что поскольку предложение было сделано мне, то я мог бы его не принимать, но тут было столько всего второстепенного, что и я и мать тогда понимали: после этой свадьбы моя жизнь могла круто измениться. И, хотели мы этого или не хотели – сейчас нам предстояло это решать.

Теперь всё ушло и в наших разговорах с ней мы уже не вспоминаем тот день, не ссоримся, призывая друг друга к непонятным нам обоим вещам и, хотя положение дел не стало ясней, мы ни друг друга, ни кого-либо ещё, не обсуждаем как раньше. Теперь мы молчим, и, словно заключив договор о молчании, мы ждём момента когда его можно будет нарушить чтобы спустить, наконец, друг на друга всех собак. Нас сдерживает только одно: мы ждём какого-то события. Самого главного, последнего, того что скоро, вот-вот, завершит всё то, что началось в тот субботний день. И мы избегаем друг друга как будто боимся сболтнуть лишнее. Наша война с ней продолжается. Та война, котрая началась после того как мать круто изменила мою жизнь в третий раз.

1.

Родители меняют нашу жизнь, особенно в детстве, так устроено, от этого никуда не деться и я долго не переживал по этому поводу. Два первых случая когда мать серьёзно поменяла мою жизнь были давно, но и о них, наверное, тоже стоит рассказать. Мать сильная женщина, нас двое в семье и с тех пор, как умерла бабка, в нашем доме всё решала только она, а поскольку я не задумывался над тем, почему она поступает так, а не по-другому и не предъявлял к ней претензий, то она никогда и не задумывалась о последствиях того, что она делает. Так, например, я не переживал в детстве из-за того, что она беспрестанно переводила меня из садика в садик и у меня не было друзей, или из-за того, что она кормила меня чуть не одним только сладким, я всё это самое детство проходил в огромных красных прыщах.

Задумался я о том что и зачем делает мать только тогда, когда она отдала меня в музыкальную школу и тем круто изменила мою жизнь в первый раз. Для меня это был шок. Я не мог её понять. Я думал, детей отдают в такие заведения чтобы избавить их от "дурного влияния улицы" и мне было неясно от чего она меня избавляла; я не был двоечником, не состоял на учёте в детской комнате полиции, я был обыкновенным пацаном, как все во дворе: лазил по чердакам, играл зимой в снежки, летом в футбол, то есть не доставлял матери беспокойства и вдруг ей захотелось улучшить это положение, ей захотелось что-то ещё поменять. Она поменяла. В мою жизнь пришли вежливые преподаватели, тишина в коридорах, зеркала, множество стеклянных шкафов, которые, как у нас, в обычной школе, никто не бил. Я целый год не мог к этому привыкнуть, или, точнее, мне было это дико. Все эти дети из хороших семей, с которыми я никак не мог сойтись… Только у меня одного мать была, как говорили эти дети, "из простых". Но постепенно я привык ко всему этому и зажил совсем не тем, чем жил раньше. Я понял что в мире имеется что-то ещё кроме того, к чему я привык и что я уже знал.

Я проучился в музыкалке четыре года. Учился я неплохо, наверное потому, что мне просто нравилось играть. Мне нравился сам баян, его вид, нравилось нажимать на красивые гладкие кнопки после чего инструмент издавал, опять же, красивый, глубокий звук. Мне оставался год до окончания и вдруг выяснилось что мать отдала меня учиться музыке слишком поздно – в обычной школе я уже заканчивал девятый класс. Тут надо было выбирать: или бросать музыку, или заканчивать и ту и другую школы и мать сказала: "Иди-ка ты в колледж." "Ну, ладно, – подумал я, – если она так хочет, пускай." И так она изменила мою жизнь во второй раз. Но на этот раз мне надо было уже не привыкать к новому, а наоборот, возвращаться к старому и отвыкать от того, к чему я было привык; я был недоволен. Возвращаться к тому, что было – труднее чем идти к чему-то новому, к тому же, мать всё решила сама, не спрашивая меня.

Я поступил в колледж и заставил себя об этом не думать, "смирился" как потом сказал об этом мой лучший друг Диман. Вообще, я очень бесконфликтный человек и быстро смиряюсь со всем, чем бываю недовлен, за это мои товарищи везде, куда я ни попадаю, обычно считают меня лохом, но я так не считаю, я думаю, что это просто данная мне от природы способность уживаться со всем и быстро ко всему привыкать.

Я снова попал в ту среду, откуда ушёл. Возвращаться в неё из-за различия интересов с товарищами, как я уже сказал, было не просто, но мать стала организовывать мне подработки (играть на свадьбах), всё началось случайно: сначала дни рождения её знакомых, потом свадьбы; один, потом другой раз. Потом пошло. Баян, в конце концов, оказался нужен и с музыкой я не расстался, и то, зачем мать отдавала меня в музыкальную школу, мне, вроде бы, стало понятно: она хотела чтобы я смог обеспечить себя в будущем лишним куском хлеба; моё недовольство забылось и на то время пока я учился в колледже (аж два с половиной года), всё, вроде бы, опять заняло свои места.

Все были довольны, и я и клиенты, и мать, всё было в порядке. Но этой зимой мать изменила мою жизнь ещё раз. Она вышла на пенсию и обменяла нашу квартиру на квартиру другом городе и это произошло мгновенно, как моментально происходит то, за что моя мать берётся. В один из дней она заявила мне что надо готовиться к переезду. Мне это было совсем не надо – весной мне светила армия, Диман нашёл и мне и себе временную работу и я, само собой, хотел до службы немного погулять. С жильём проблемы не было, общагу мне давали. Я мог бы перевезти мать и вернуться, но выяснилось, что хоть я и прожил с ней восемнадцать лет, но для того, чтобы узнать её этого было мало; я думал, она пойдёт мне навстречу, но она устроила мне страшный скандал.

– Поедешь! – кричала она. – Я твоя мать и я лучше знаю что тебе нужно!

И так как я с ней не соглашался, она достала липовую справку о своей тяжёлой болезни и отнесла её в военкомат. Мне дали отсрочку. Теперь в армию меня могли забрать только через год и оставаться в городе своего детства было бы глупо – меня уже не устраивала временная работа а искать постоянную надо было там, где мы собирались жить. И тут я впервые не как обычно взглянул на свою мать. Я вдруг посмотрел на неё не как ребёнок, а как ей, матери, равный, как взрослый, и понял что я уже имею своё мнение, отличное от её, и не просто недоволен тем, что она делает, а я теперь против неё настроен и после переезда мы с ней оказались совсем в других отношениях. А случилось это из-за того, что я, наконец, задумался о том кто я у нас в семье и попытался это понять.

Я вдруг почувствовал себя в ловушке. С одной стороны, мне не надо было ни о чём заботиться, ни о чём думать, я был всем обеспечен, я мог даже высказывать свои мелкие претензии по тому или другому поводу, мать требовала от меня только одного: ни в каких серьёзных вопросах не возражать ей и я это и делал, но от меня при этом и не зависело ничего, ни в чём, даже в мелочах. Вот это-то положение теперь и раздражало меня, не давало мне покоя. Меня раздражало всё и, помню, меня бесила даже расцветка моего собственного шарфа поскольку мать покупала его без меня.

Я несколько раз попытался сказать ей напрямую о том, чего я хочу, а хотел я от неё самого простого: чтобы она прислушивалась ко мне, или, по крайней мере, чтобы она хотя бы начала это делать, обратила бы, наконец, внимание не только на свои желания, а и на то, чего хочу я. Но каждый раз она махала на меня руками и уходила от разговора. И вот тогда-то и началась наша с ней война.

И начал её я. Я только пожалел о том, что не начал эту войну раньше, но всё было так, как было и надо было воевать, а вот как выиграть в этой войне и что было для этого нужно, я совершенно не знал. Сначала при недовольстве матерью я просто замыкался в себе и подолгу не разговаривал с ней, но она над этим только смеялась. Потом я стал возражать ей, во всём и стоял на своём твёрдо, до конца, стоял даже тогда, когда и сам понимал что был неправ. И это поначалу сработало, мать поддалась, я часто даже видел её растерянной, но скоро она поняла в чём дело. Она пришла в себя и продолжила делать то же, что всегда, то есть мною руководить, наши отношения опять накалились и мы стали уже не спорить, а просто кричать друг на друга. Мало-помалу наше с ней общение стало похоже на скандалы, на те скандалы, от которых раньше, чуть только чувствовал их приближение, я старался сбежать. Теперь я от них не бежал. Как мог, я сопротивлялся своей матери и даже ночью, лёжа в постели, я мысленно с ней спорил, но сколько я ни бился, ничего в наших отношениях с ней не менялось, потому что мать в этих скандалах в конце концов всегда одерживала верх.

Я перестал высыпаться, мне было непривычно то, что с началом нашей войны стало твориться у нас в доме и я клевал носом на работе, ходил постоянно с чумной головой и уже доходило до того, что я стал терять интерес ко всему, мне ни до чего не было дела. В общем, прошло месяца два и я почувствовал что сдаю. Тем более, что я видел: на мою мать эти скандалы действовали как прохладный душ на человека в жару; она после них как будто оживала – из молчаливой и угрюмой она неожиданно превращалась в болтливую и весёлую, и мне стало казаться что её не возьмёт ничто и никогда. Я был готов сдаться. Но тут-то и случилась та свадьба и появился тот дирижёр. Не знаю почему, но у меня он доверия не вызывал; наверное, потому, что был навеселе и постоянно улыбался. Но я пришёл к нему тогда, когда он пригласил прийти, то есть через два дня.

Я долго стоял возле огромной двери в просторном подъезде. Мне было не по-себе и, как это говорят, хотелось и кололось: я помнил как человек этот (он был сейчас здесь, за дверью) подействовал на мою мать – он начал говорить и у неё тут же загорелись глаза, я понял что она, отдавая меня в музыкалку, хотела не только обеспечить меня лишним куском хлеба, она хотела видеть меня на сцене, мне надо было этим воспользоваться, сыграть на её тщеславии, но впереди была неизвестность и неизвестность эта, как и всякого, пугала меня.

"Ну, ладно, там будет видно", – подумал я и нажал на кнопку звонка. За дверью была тишина, потом послышались шаги и она открылась.

– А, вундеркинд! Заходи, – сказал дирижёр. Он улыбнулся и отступил в сторону.

Он был совершенно трезв и даже не удивился моему приходу; похоже было что он действительно меня ждал. Я осторожно вошёл. Прихожая была подстать двери, тоже огромная.

– Ты, вижу, надумал, – сказал он. – Тогда пойдём в мой кабинет.

Мы с ним прошли в его кабинет, он сел в широкое кресло а мне указал на стул.

– Теперь обговорим условия.

"Условия?! Какие?! Ни о каких условиях на свадьбе ничего сказано не было!" – подумал я.

Я начинал волноваться.

– Условия простые, – сказал дирижёр. – Тебе надо будет поступить в институт и, если да, то играть ты у меня будешь, в противном случае без дальнейшего образования я взять тебя не смогу.

"Ну вот тебе и сюрприз! – мелькнуло у меня в голове. – А я всего только три месяца назад закончил колледж!"

– Свидетельство об окончании музыкальной школы, надеюсь, у тебя есть?

"Зачем ему оно, – подумал я, – он слышал мою игру?!"

– Свидетельства… нет.

Я чувствовал как мысли путаются в моей голове. "Опять учиться?! – думал я. – Но если без этого нельзя, то?.." Владимир Петрович (так звали этого человека) нахмурился:

– Скажи мне честно, кому это надо? тебе или твоей матери?

Я понимал что в этот самый момент решается моя судьба.

– Мне. Это надо мне, – ответил я, стараясь говорить как можно твёрже.

– Ну, хорошо, – сказал он, – со свидетельством дело я как-нибудь устрою.

Я выдохнул. Это был самый опасный момент для меня! Свидетельство об окнчании музыкалки мне всё-таки понадобилось. Владимир Петрович обошёл этот вопрос, но я из этого сделал свой вывод: все те дела, за которые я взялся, мне надо обязательно доводить до конца. Мы говорили полчаса и я согласился поступать в музыкальный институт который был в нашем городе. Владимир Петрович брался подготовить меня к поступлению; я многое забыл и нужно было многое подтянуть в моём первичном образовании, и если бы я поступал, то мог бы и учиться, и играть у него в оркестре одновременно; в общем, без денег на время учёбы я бы не остался, и это были гораздо большие деньги, чем те, которые я зарабатывал в столярке сейчас.

Но это была, как говорил Владимир Петрович, "техническая сторона дела". А главное было то, что после разговора с ним я окончательно понял чего на самом деле хочу. Моё нежелание что-либо менять в своей жизни было слабее чем желание выбраться из-под матери. Одно было неприятно – когда Владимир Петрович спросил меня про диплом, я испугался того что он может не взять меня. Я злился на себя за этот испуг и чтобы отвлечься и казаться себе независимым, я мысленно повторял: "По-всякому может быть дальше. Посмотрим. Но только теперь это моё дело. Не Владимира Петровича. И не матери. Я сам это решил! А если мне будет надо, я соскочу!"

2.

Мы начали заниматься. Владимир Петрович оказался человеком серьёзным. Он долго выяснял что я уже знаю о музыке, чего нет и только после этого начал накачивать меня недостающими навыками и всякими тонкостями которых я не знал. Он был постоянно занят, но на меня времени не жалел. Он жил один, без жены, с дочкой которой было семнадцать лет, рыжей веснушчатой девчонкой, её звали Ирка и она не была похожа на рыжую по характеру – взрывную и резкую – наоборот, она была очень тихая, но он относился к ней так же как ко всему и ко всем- серьёзно: он никогда её не ругал при мне и никогда не подшучивал над ней. У них были странные отношения, такие я видеть не привык, да, в общем, мне до них совсем и не было дела – я сделал первый шаг на пути к своей цели и теперь мне нужно было добраться до неё, но дело пошло тяжело – себя теперь надо было ломать. Отказываясь от мысли о том, что всё в моей жизни останется по-прежнему, я думал: "Ну, буду ещё, плюс к своей работе, три раза в неделю ходить на занятия и всё", а жизнь изменилась не так.

Свободное время, когда я мог ничего не делать, вдруг исчезло. Помимо занятий с Владимиром Петровичем, мне приходилось заниматься и самому. Хозяйственные дела при этом никто не отменял: по выходным мне приходилось то что-нибудь чинить или прибивать (какую-нибудь, например, полку), то вдруг я должен был тащиться с матерью, как вьючное животное, на рынок, и к этому всему теперь мне надо было как-то привыкать. Но я привык бы и дело, наверное, пошло по накатанной если бы не главное свойство характера моей матери, оно в очередной раз проявилось. Что в её доме она что-то не контролирует, на что-то не влияет – такую мысль она не то, что не могла переварить, она её даже не допускала. И это отразилось на мне. А началось всё с того, что я вдруг заметил что мужики на работе как-то косятся на меня.

Пропали подколки, какими обычно достают новичков, пропали дурацкие рассказы, о том, например, как один столяр при помощи рубанка сделал фигурную резьбу… Однажды бугор, перекрывая голосом циркулярную пилу, крикнул мне в ухо:

– Бросай работу, иди к шефу!

При этом он как-то издевательски улыбался. Я внутренне напрягся; вызов в контору не за зарплатой хорошего не сулил. Но я успокаивал себя тем, что, вроде бы, я пока ни в чём не провинился. Что здесь все ябедничают друг на друга – это я знал, и я прошёл чуть не километр до конторы, но так и не сумел придумать кто из мужиков, а, главное, за что, мог на меня окрыситься. Я постучал в дверь, услышал: "Да, да" и вошёл.

– Садись, – сказал мне шеф и долго молчал, потирая кулаком кончик своего кривого, много раз ломаного носа. – Мамаша твоя была здесь… Теперь, значит, будет так… Мне нужен работник, а не артист. Ты или бросаешь свою долбаную музыку, или идёшь вместе со своей музыкой на хер. И не крути мне мозги. Если замечу что врёшь – я долго не разговариваю.

Что он долго не разговаривает – это я очень хорошо знал. У нас на работе после пьянок с ним, да часто и без них, а просто после деловых разговоров вот в этом же самом кабинете, бугры часто приходили с синяками. Понятно было одно: отсюда как можно скорее надо бежать. Но вот зачем мать побывала здесь и рассказала ему о моих занятиях мне было непонятно и я, вернувшись домой вечером, спросил её об этом, но не успел я задать свой вопрос как она набросилась на меня:

– А пусть он знает, что ты можешь обойтись и без этой его работы! – она швырнула очки и вязанье на диван. – Ты что, забыл, что он должен был перевести тебя из плотников в столяры ещё полмесяца назад?!

Я был готов закричать. В моей голове стояла муть, как всё последнее время при разговорах с матерью; я просто не понимал как устроена её голова. Я чувствовал и возмущение и отчаянье. Дальнейший разговор с ней был бесполезен; на всякое моё возражение она бы иронично кивала, а потом завизжала бы: "Ты что, считаешь что я это всё для себя делаю?!"