Читать онлайн За стеной сна бесплатно

Глава 1

Утро началось с щебетанья воробьев за окном, да с легкого ветерка из раскрытой настежь форточки. Вадим Рогов зевнул, встал с кровати и подошел к окну. Еще не было даже восьми утра, но летнее солнце уже находилось высоко над деревьями, золотистый свет слегка слепил проснувшегося парня.

Хорошо было постоять вот так, когда не надо никуда спешить – сегодня как—никак были выходные. Но советская жизнь за окном все равно кипела. По московским проспектам туда—сюда мчались скрипящие узкими колесами автомобили, сигналили друг другу грузовички, а в красные трамваи выстраивались очереди из пассажиров. Перед Вадимом раскрывалась улица Горького во всей своей широте. Молодому парню повезло – ему досталась небольшая квартирка здесь от одной тетушек по материнской линии. Анна Николаевна Любанова, добрая была женщина. Она помогала Вадиму еще тогда, когда племенник только приехал поступать в академию МВД, не хотела, чтобы тот жил в старых общежитиях.

Сложные это были экзамены, но Вадим справился, поступил на уголовно—розыскное отделение, его всегда привлекали такие вопросы. Много ему пришлось тогда переворошить старых книг. Школьных знаний для этих экзаменов было маловато. Но тетя бескорыстно помогала ему, все это время он жил у нее. И каждый день у Вадима начинался с библиотек.

Потом же наступила его очередь расплачиваться, тетушка заболела. Пару курсов Вадим присматривал за ней. Из-за этого он не слишком много общался с другими студентами, его считали замкнутым и нелюдимым. Иногда приезжали родители с братьями, Антоном и Петром. Оба были младше Вадима, Антон на четыре года, Петр и вовсе на шесть. Потому и помощи от них пока было немного.

Затем тетя умерла, ее квартира досталась племяннику. И хотя жить стало свободней, Вадим еще не раз вспоминал Анну Николаевну, ему не хватало её добрых советов.

Теперь Вадим работал следователем и, надо сказать, пусть он всем сердцем поддерживал строящийся в стране социализм, сама работа не всегда нравилась ему. Это было не совсем то, что он хотел, когда учился в академии. Молодому оперативнику редко доверяли вести собственные дела, порой приходилось заниматься чуть ли не секретарскими вопросами.

И вот сегодня он снова вспомнил тетушку. Странно, Анна Николаевна снилась ему нынче и что-то увлеченно доказывала. Только вот что именно, сейчас он никак вспомнить не мог.

Помотав головой, Вадим решил отвлечься. Быстро позавтракал овсянкой да пошел на улицу в ближайший сквер прогуляться. И прямо у подъезда чуть не налетел на мало знакомую старушку. Та прикармливала тут голубей, бросая крошки хлеба на асфальт рядом.

– Ну что вы тут разводите антисанитарию? – недовольно пробурчал он, а затем прошел дальше.

Старушка же сумрачно посмотрела ему вслед, что-то прошептала и прямо по воздуху ладонью обрисовала некий невидимый круг. Голуби на асфальте внизу тут же захлопали крыльями, разбежались-разлетелись.

– Что же, вот каков ты…. Вот оно и пришло твое время… – теперь старушка говорила громче. Только Вадим её не слышал, он подходил к пешеходному переходу к скверу напротив.

Бывают такие непонятные встречи, слово за слово и зацепился, а потом настроение потерянное, как вчерашний день. Старушонка вздорная, никчемная, жила в соседнем доме, а голубей приходила кормить к ним, якобы здесь удобней. Несомненно, у нее имелись психические отклонения, целыми днями могла сидеть на скамейке и резать на кусочки горбушки хлеба, оставшегося несъеденным в соседских столовых да ресторанах. Просто удивительно, что на втором десятке существования советской власти остались такие странные старорежимные экземпляры. Попроси угостить тебя, якобы голодного, кусочком хлеба, зашипит и не даст, а вот голубям – пожалуйста. А голубь – птичка отнюдь не мирная. Сколько раз видел Вадим, как они до смерти заклевывают своих же собратьев, а потом трапезничают их телами, хлопая погаными сизыми крыльями. И подобных каннибалов кормит старушенция!

От таких вот встреч на душе тревожно и пакостно – а тут еще и сны странные. Взрослая жизнь, прежде такая манящая, оказалась набитой грязными и нечистоплотными вещами. Уже не раз приходилось Вадиму занимать чью-то сторону, принимать чужую мораль, своего же выбора жизнь ему не оставляла. Не принято это в том учреждении, где трудится Вадим. Нелегко, ох, как нелегко вести следствие и проводить допросы, встречаться с глазу на глаз с врагами советского строя и социалистической законности.

Молодой человек усмехнулся. Надо же, на уме лезут слова Филиппова, секретаря партийной организации. Тот любил загнуть подобное с этаким пафосом и подвываниями. Людям Филиппов не шибко нравился, уж слишком идейный. Такой и мать родную продаст, не поперхнется, но, делать нечего, остальные сидели и хлопали ему в ладоши, словно дети на новогоднем утреннике таинственному и сказочному Деду Морозу, обещающему чудеса да распрекрасное время в наступающем году.

Сквер, где гулял Вадим, был довольно обширен, можно сказать настоящий парк. Много деревьев росло тут, а еще больше разных трав да цветов, названий которых парень подчас не знал, а спросить прохожих стеснялся. Хорошо узнавал только тысячелистник, выставивший навстречу солнцу белый зонтик соцветия да молочай с характерными острыми листьями. Из деревьев бросался в глаза татарский клен с его ярко—красными семенами. Тот словно впитал в себя кровь всех поколений, живших на этой земле и умерших насильственной смертью. Клен этот всегда ошеломлял и пугал Вадима своей страшной символикой. Ведь и он сейчас тоже стоял на изломе, на границе двух людских потоков, вершил справедливый, а, может, и несправедливый суд над своими согражданами.

С той поры, как провел Вадим свой первый допрос над одним из вредителей, стали мучить его кошмары. Раньше он не придавал абсолютно никакого значения снам, но затем забеспокоился. Уж больно совпадать они начали с его реальностью. Не стопроцентно, нет, ни один к одному, просто Вадим поневоле начал свои сны расшифровывать, иначе бы и вовсе сошел с ума. Мозг все время заставлял возвращаться к пережитым в снах реалиям, и молодой человек поневоле стал вести их скудную, ненаучную классификацию.

Если дело происходило в старом доме, где жил раньше Вадим, можно вздохнуть с облегчением. Значит, сон касается прошлого, а его он уже не опасался. Если же такой привязки нет, а вокруг тебя вьются змеи, – пиши пропало, жди неприятностей на службе. И здесь уже непонятно, кто твой враг – вредитель, что сидит по другую сторону стола или твой непосредственный начальник, для которого ты лишь разменная монета в его карьерном продвижении.

В своих размышлениях Вадим и не заметил, что довольно сильно углубился в парк, вокруг стало заметно тише. Бурные улицы остались позади. Здесь же гуляли немногочисленные любители свежего воздуха и мамы с детишками. Впереди показался один из местных прудов, остался еще с дореволюционных времен. Круглый, с мраморным обрамлением. А посредине стоит девочка с изящной лейкой в руках и оттуда тихо капает вода.

Вадим замер у пруда, разглядывая легкую рябь на поверхности да тонкие ажурные нити редких водорослей в глубине. И тут вдруг вспомнил о чем же разговаривал с умершей тетушкой во сне. Речь шла о его работе и друзьях, она просила не трогать кого-то из них. Молодой следователь нахмурился, весь ушел в свои мысли, пытаясь припомнить как же звали того, о ком шла речь.

И тут раздались крики, а потом и звуки милицейского свистка. Вадим резко обернулся. По аллее неподалеку прямо к нему бежало несколько человек. Патруль кого-то преследовал. Поначалу Вадим вообще замер, ему не хотелось влезать в чужое дело. Но потом он вспомнил, что все-таки он тоже служит, пусть сегодня и выходной. И он бросился наперерез убегающему.

Легкий удар и тот оказался на земле. Подбежавшие милиционеры скрутили свою жертву. Вадим достал удостоверение следователя, показал его патрулю:

– В чем дело, товарищи?! Что происходит?

Милиционеры отдали честь, отдышались, заговорили:

– Все в порядке, товарищ следователь. Опознали одного из контриков! Требовали остановиться, а он, зараза, сдаваться не захотел. Вот и пришлось побегать, спасибо, что помогли, – старший из патрульных пожал молодому следователю руку.

Тем временем двое других подняли с земли убегавшего, повернули его лицом к разговаривающим. И Вадим замер на месте с поднятой рукой. Перед ним стоял Федор Колпачев, друг детства со двора, немало времени они провели вместе.

– Федор?! А что… Как…

– Так вы его знаете, товарищ следователь? Тоже читали, что про него рассылали?

Вадим кивнул, не зная, что ответить. Федор же вообще на него не смотрел, отвернулся.

– Ладно, поведем мы его. А то нас там, – патрульный указал в сторону проспекта, – машина заждалась.

И снова следователь лишь кивнул. Теперь он вспомнил и о ком говорила тетушка в сегодняшнем сне. Да, речь шла о Фёдоре. Но как так? Откуда он вообще мог взяться в Москве, да еще и чтобы разыскивали как контрреволюционера? Вадим ничего не мог понять. Нормальный ведь был парень, может пил слегка – но так кто этим не балует? И главное – как вообще могло случиться это страшное совпадение со сном? Много вопросов без единого ответа. Зато Вадим теперь знал, чем займется помимо других дел на неделе. Надо выяснить, как Федор попал в Москву и за что его всё-таки арестовали. Ну и… Тут молодой человек слегка поперхнулся, такой неприятной, противоречащей его атеистическим взглядам, казалась эта мысль – надо было выяснить, что же всё-таки стоит за этими снами, как можно их трактовать и почему это вообще началось с ним!

Глава 2

На следующее утро Вадим обратился к майору Потапову, старшему офицеру в их отделении. Честно рассказал о произошедшем накануне событии, как участвовал в задержании одного подозреваемого и что теперь ему хотелось бы прояснить некоторые детали.

Майор был настроен скептично.

– Контрик, говоришь? Не наше это дело, Рогов. Сидел бы ты да не лез в чужие ворота.

– Но товарищ майор, я ведь в любом случае хотя бы как свидетель иду… – пожал плечами Вадим.

И майор махнул рукой:

– Ладно, езжай, выясни, что там да как. Да только, думаю, всё там глухо будет, не с нашего поля эта крыса будет.

Парень поежился, не понравилось ему такое сравнение. Но главное, что разрешение было получено. И вскоре он уже подъехал к дежурному отделению, куда был приписан патруль, что брал Федора. Однако задержанного там уже и правда не оказалось.

– Так накануне его сразу и забрали, – объяснил участковый. – А что тянуть, пусть сами разбираются. Мы же если что с вами свяжемся, товарищ следователь. Но не думаю, что они, – тут он многозначительно показал наверх, в потолок, – будут выяснять, кто и как его задержал. Им он для другого нужен.

Весь в мрачных думах Вадим вышел из отделения. Огляделся. Что же делать? Он вспомнил о тех экзаменах, что сдавал при поступлении в академию в МВД, время, проведенное в библиотеках. У него до сих пор оставались читательские билеты, пусть и устаревшие. Но ничего, обновит. Решено, Вадим решил идти в Ленинку, главную библиотеку страны.

Давненько не бывал он здесь, не дышал торжественным и пыльным запахом высоких залов, по которым медленно, словно придавленные грузом знаний, ходили взад—вперед будущие и нынешние доктора наук да кандидаты. Бог знает, что скрывали тайные архивы библиотеки, в дальние закоулки коей возможно никогда и не заглядывали бдительные очи книжных хранителей величественной сокровищницы. Конечно, времена изменились. Большую часть книг всех этих идеалистов—утопистов, начиная с Платона и кончая Гегелем с каким-нибудь Ларошфуко можно безжалостно истребить. Зачем они, когда скоро на всей земле восторжествует единственно верное и правильное учение. Впрочем, Вадим допускал, что для исторического, так сказать, равновесия, надо сохранять и это. Более того, подобные мысли бороздили его чело пару недель назад, но с той поры, как в жизнь вторглись непонятные и даже мистические сны, все изменилось. Молодой следователь понимал, что в традиционных партийных томах объяснение своим психическим аномалиям не найдет. Опять же тетушка, являвшаяся во сне, и вовсе была чистейшей дореволюционной древностью. Так что, подобное следовало лечить подобным.

Еще и происшествие со старым товарищем Федором Колпачевым. Непростой человечек, непростой. Выходит, только притворялся деревенским мужичком. А оказался вовсе не простой, и вовсе не такой же крестьянин. Закончил физический факультет университета. Будущее светило науки. А в школе, получается, старательно ничем не выделялся. Это Вадим хорошо помнил. На истории да литературе Федор высказывался вяло и бессодержательно, но вот учителя математики и физики его откровенно побаивались. Сидит Колпачев на последней парте и в уме все задачи решает. Худая истеричная физичка, ни за что ни про что, порой его даже из класса выгоняла. Федор и не спорил, возьмет еще не раскрытый портфель и медленно уходит, слегка улыбаясь. А потом на физический факультет поступил. Там его из аудитории, вроде, не гнали, напротив, приметили и повышенную стипендию даже платить стали. Светлая голова, значит, пользу родине принести может. А он вон что на народные деньги вытворять начал. Листовки запрещенные распространять решил. Надо еще выяснить, что за содержимое в этих прокламациях.

Рогов всерьез недоумевал. Как же так, мы строим первое в мире социалистическое государство, наукой доказано, что советский строй самый прогрессивный в мире. Так откуда же берутся такие фрукты, как Колпачев?! Уму непостижимо. Тут он усмехнулся. Сейчас он сам пришел в библиотеку не изучать труды марксизма—ленинизма—сталинизма, а за какими—то постыдными материалами деревенских мистиков да шарлатанов. Только больно сильно начали доставать его мутные тревожные сны. Не избавиться от них самому. Смутно Вадим понимал для себя: болит живот – выпей таблетку, кровит рука – зажми марлей или, на худой конец, подорожником. А вот что с душевными проблемами делать? Тут он своего ума никуда приложить не мог, как не пытался.

Он поднялся по который раз отремонтированным ступенькам лестницы старинного здания, открыл тяжелую дверь. Восстановить читательский билет оказалось действительно не трудно – у Вадима была и нормальная московская прописка, и более чем серьезная работа.

Затем следователь не спеша отыскал научно—исследовательский отдел и пристроился в небольшую очередь к библиотекарю – девушке типично казенного вида, словно администрация подбирала персонал под стать пафосному статусу вверенного ей здания.

Суровая девушка в больших очках с черной роговой оправой затребовала у него удостоверение и протянула руку за бланком, по которому посетитель должен был запросить соответствующий трактат. Но Рогов не знал, где и что искать. Поэтому состроил просительно—заискивающую мину, ни дать ни взять, мелкий уголовник, пойманный на уличной краже, и быстро затараторил:

– Мне бы, девушка, что-нибудь про сны. Объяснения там и научное обоснование…

Библиотекарь нахмурилась:

– Простите?! Вам какие-то конкретные диссертации?

Вадим с чуть виноватым лицом пожал плечами.

– Да мне для начала хотя бы просто понять, как наша наука трактует сны.

Девушка критически осмотрела стоящего перед ней парня:

– Так получается вам нужно нечто из сомнологии? Насколько знаю, в конце 19 века и начале 20 в России были кое-какие интересные достижения в этом направлении. А насчет снов – может, вас вообще интересует что-нибудь из онейрологии?

Молодой следователь замер, не понимая, о чем идет речь. Тут молодая библиотекарь, наконец, улыбнулась.

– Да вы не волнуйтесь. С онейрологией вообще много вопросов у современной науки. Сам термин существует уже чуть ли не две тысячи лет, а вот разобраться в том, что же такое сон это не слишком помогло. Онейрология изучает именно сновидения, а сомнология в этом отношении более общая наука, здесь изучают технику сна. Как раз сейчас наши ученые разрабатывают методики, где с помощью электроэнцефалограммы хотят изучить, как и зачем человек вообще спит…

Девушка, похоже, вошла в настоящий кураж, объясняя все эти термины растерявшемуся следователю и очередь за его спиной начала разрастаться. Библиотекарь заметила это, мягко улыбнулась. Взяла и быстро набросала на небольшом листочке несколько названий.

– Вот здесь некоторые книги и журналы на подобные темы, можете взять их в читальном зале. На руки, к сожалению, мы такие книги не даем.

Ошарашенный Вадим двинулся в сторону читального зала. Прошёл высокие прямоугольные каменные колонны с портретами писателей, мимо длинных темно-коричневых деревянных столов, где посередине возвышалось специальный разграничительный барьер, и у каждого читательского места находилась лампа в зеленом плафоне. Подошел к месту выдачи книг. Там сидела и что-то читала еще одна библиотекарша. Эта оказалась женщина в годах. За ее плечами чувствовался опыт и в ее улыбке был некий автоматизм. Она быстро осмотрела протянутый ей листок.

– Вы хотите все эти книги?

Вадим опять замер, пытаясь собраться с мыслями. Ему хотелось знать и в то же время ему не хотелось выглядеть наивным и глупым.

– Да нет, что вы, – наконец, заговорил он. – Мне бы просто для начала понять, что вообще такое сомнология.

– Ну, тогда рекомендую вам эту. Автор известная ученая, Мария Коркунова. Фактически, эту женщину можно назвать родоначальницей данной науки. Книга называется «Сон как треть жизни, или физиология, патология, гигиена и психология сна». Еще есть интересные статьи по этому поводу имеются у Павлова – но он больше рассматривал медленный, ортодоксальный сон… – тут библиотекарь снова улыбнулась и прекратила свой рассказ. – Если честно, я и сама про это почти ничего не знаю. Вот вы почитайте, можете позже нам и расскажете.

Еще через несколько минут книга оказалась на руках у следователя и он пошел к одному из свободных мест. Народу в Ленинке сегодня вообще было не так уж и много, тишина словно заливала собой все эти столы.

Прошла пара часов. Парадоксальный сон, ортодоксальный сон… Термины из психологии, физиологии. Намеки на Фрейда (которого, как помнил Рогов, в СССР не слишком жаловали). Во многом тут раскрывалась природа сна с медицинской точки зрения. Но ведь Вадиму всё это было не так уж и важно. Но подумаешь, человек шевелит глазами, когда видит сон. Парня интересовало, почему он вообще видел сон, да ещё такой, который оказался настолько связан с реальностью. Пока ответа он не нашел. Уставший, обезвоженный, словно выжатый лимон, он покинул библиотеку. Надо было еще до вечера сходить, отчитаться перед майором. А продолжить свои чтения Рогов решил уже на выходных, правда он всё-таки не понимал, что и где искать.

В субботу он опять был в Ленинке. Уже безо всяких задержек он сразу пошел в читальный зал. Там была всё та же пожилая библиотекарь, и она снова что—то читала – ведь людей в этом зале по-прежнему почти не наблюдалось.

Заметив Рогова, она отложила свою книгу и кивнула в ответ на его приветствие.

– Всё так же, хотите читать про сны? – было ясно, что она узнала молодого человека. – Вот, я даже не убирала далеко вашу книгу.

Библиотекарь придвинула лежащую на столе монографию Коркуновой.

– А вот здесь – она показала какой-то журнал, – есть статья по этому поводу нашего знаменитого советского ученого, Ивана Петровича Павлова. Почитайте, там есть интересные моменты.

И действительно в статье Вадим увидел более четкое определение сна и механизмов его проявления. Но это снова было не то, что он искал. Подперев руками голову, он сидел над текстом, даже не читая, а просто теребя пальцами волосы. Ему хотелось понять, что же делать дальше, но на ум не шло ничего толкового.

Тут рядом послышался шорох платья, кто-то уселся на место рядом. Вадим оглянулся. Это была худощавая женщина лет пятидесяти в темной одежде такого вида, будто та хранилась в сундуках еще с начала века.

– Здравствуйте. Я же вам не помешаю? – спросила эта читательница.

Вадим быстро покачал головой:

– Нет, нет, конечно, не помешаете. Усаживайтесь.

Потом он снова повернулся к тексту перед собой. Сложные термины, медицинские выводы…

– О, а я вижу, вас интересуют сны, – раздался вдруг голос новой соседки по столу. – Меня тоже всегда интриговала эта тематика.

Вадим с интересом повернулся, а женщина продолжила свою речь:

– В свое время мне довелось почитать и научные труды, и даже кое-какую мистику на эту тему. Особенно было любопытно почитать—поговорить про вещие сны.

– Но ведь атеизм отрицает их возможность, – Вадим пытался выглядеть хладнокровным, чтобы не показывать все сильнее разгорающийся интерес.

– Ну, что только люди в своё время не отрицали, – странная собеседница улыбнулась. – Да и вдобавок я же говорю, мне довелось пообщаться на эту тему с настоящими знатоками. Я и сегодня поддерживаю связи с одним очень интересным человеком, он реальный сновидец.

– Да разве же такое бывает? – Вадим все еще хотел казаться критичным.

Женщина просто пожала плечами.

– А вы сходите, пообщайтесь. Вдруг что-то и правда узнаете новое. Я вам дам его адрес. Скажите, что Любовь Николаевна порекомендовала, он должен понять о ком идёт речь.

Через десять минут Вадим вышел из библиотеки.

Странным образом, в те несколько дней, который он посвятил изучению снов, они его переставали тревожить. Молодой человек уже обрадовался, решив, что нелепая напасть оставила его так же неожиданно, как и появилась. Не тут-то было. У природы были свои, неведомые ему законы, абсолютно шедшие вразрез с его личными желаниями и устремлениями. В эту ночь сон посетил особенно чудовищный, такой, что Вадим проснулся в ужасе с мокрыми простынями и одеялом, насквозь пропитанными его собственным потом.

А день начался, как обычно. Хмурое утро, затянутое неторопливыми тучами, занятыми тем, чтобы скрыть от горожан веселое солнце, ибо нельзя сейчас очень уж радоваться жизни. Опять старушка, копошащаяся с голубями. Те, усевшись на карнизе, ожидали, когда она разбросает тщательно порезанные на удивительно ровные, словно старая ведьма готовилась к опыту физики на приборе, требущем особой точности, кубики. Голуби недовольно косились на ненавистную фигуру Вадима, не разделявшего такой страстной любви соседки к пернатым. Однако дети природы, похоже, прекрасно разбирались в психологии своего врага и понимали, что сейчас ему явно не до них. Вадим и в самом деле торопился. Однако далеко уйти ему не удалось. Старушка выпрямилась, выпростала из сумки с бережным своим пшеничным товаром худую костлявую руку и простерла ее по направлению к следователю НКВД.

Голуби как будто ожидали наполеоновского движения и, соблюдая ведомую только им иерархию, молча и яростно атаковали Вадима. Нападение оказалось для него неожиданным и нелепым. Когда это было, чтобы серые прожорливые исчадия мусорок бросались, как бешеные псы, на свою жертву?!

В первую секунду он опешил, но затем спохватился и выбросил навстречу им свои руки, по которым тут же ожесточенно захлопали многочисленные крылья. Посыпались перья. Особенно хитрые хищники примащивались к его спине и больно клевали, разрывая в клочья хлипкую рубашку представителя советской власти.

Ведьма же науськивала летучее войско. Ее седые волосы выбились из-под простенького ситцевого платочка, и то ли ветер, то ли взмахи крыльев бешеных подопечных трепали их, что придавало старухе сходство с Горгоной Медузой.

Вадим нисколько бы не удивился, если бы сотни змеек стекли с головы врага и направились в его сторону со сладострастным намерением покарать нечестивца, каковым он безусловно являлся и в глазах старушенции, и в глазах пернатых любителей хлебных крошек.

Не время было об этом думать, но мысли о том, как же нелепо он сейчас выглядит, терзали его. Выставить себя на посмешище перед всеми прохожими! Это уметь надо. Однако странно, что никого поблизости не наблюдалось. Дети не спешили в школу, даже извечные мамаши, прогуливающие малолетних чад, не дефилировали по тротуару. Как будто мир вымер на одно мгновение, и в нем остались только он, безумная старуха и ее крылатые дьяволята.

– Уйми своих тварей, – громко крикнул следователь Горгоне, но та лишь ядовито захохотала.

Вадим еще раз внимательно посмотрел на нее и поразился. Где дряблые щеки, где седые спутанные космы? Лицо посвежело, глаза заблестели, да и волосы вовсе не седые, а светлые, как и подобает блондинкам. Сочная, красивая девушка в коротеньком платьице стояла напротив него и протягивала к нему белоснежные руки. И голуби перестали наконец бить его неугомонными крылами. Ее лицо показалось ему смутно знакомым. Но не словесного общения с ней хотелось ему. Странное тягучее желание охватило Вадимом. Он, не колеблясь, двинулся навстречу к ней, но вдруг из-за угла дома выросла огромная фигура дворника с растрепанной метлой под мышкой.

– Шалишь, барин, – шепнул он Вадиму и со всего размаха зарядил немудреным инструментом по голове.

И тут Вадим побежал. Бежал и от девушки, и от голубей, и особенно от страшного дворника. Бежал до тех пор, пока все одеяло, подушка и простыня не пропитались его потом. В такой момент он обычно и просыпался.

Сны варьировали свои темы. Иногда в них появлялась старушенция, иногда голуби, иногда все вместе. Страшный дворник, как правило, возникал в самом конце и его функцией было доводить Вадима до истерики, до последней стадии испуга, когда все защитные силы организма выбрасывают белый флаг, а ноги сами пускаются вскачь. Кто этот дворник? Этот вопрос занимал Вадима, но ответа на него он не находил.

Он пытался отвлечься от происходящего. На работе весь зарылся в документах, уже не посягая на какие-либо расследования. Знакомые и, в первую очередь, майор Пронин стали смотреть на него с некоторым удивлением и даже напряжением.

А дома, перед сном, он вечером выходил во двор. Играл в волейбол с подростками, благо те собирались каждый день и были не против появления игрока побольше.

Но и такая физическая нагрузка не давала ему спокойного сна. Странные кошмары снова снились ему. Потому не прошло и нескольких дней, как Вадим достал ту бумагу с адресом, что дала непонятная собеседница из библиотеки. Мистика или нет, а пора было идти проверить, что же там такое.

Глава 3

Это была одна из московских улиц, что находятся в стороне от проспектов. Тихая, приятная – и в тоже время пройдешь переулок—другой и вот ты уже в самой круговерти столичной жизни.

По дому было видно, что он строился еще до революции. Впрочем, это не мешало ему оставаться вполне удобным и даже респектабельным – ремонты здесь проводились регулярно.

С некоторым напряжением Вадим, перед тем, как зайти во двор, оглянулся по сторонам, словно нырял в неизвестность. А затем решительно шагнул туда. Там оказалось довольно тенисто, раскидистые липы закрывали все детские площадки под собой. Медленно прошелся от подъезда к подъезду, читая номера квартир. Вокруг никого не было, даже вездесущих птиц. Затем Вадим вошел внутрь, к счастью там дверь оказалась не закрыта.

Следователю требовалась квартира под номером пятнадцать. Она была во втором подъезде на первом этаже. Темная деревянная дверь, чуть скособоченный белый жестяной номерок посередине. И дверной звонок сбоку, на уровне роста среднего человека. Вадим, даже не задумываясь, нажал кнопку. Послышался звук колокольчика внутри. Рогов нажал еще и еще. Слегка наклонил голову, прислушиваясь. И в этот момент дверь раскрылась.

На пороге стоял худощавый мужчина в длинном халате. Темные волосы с легкой сединой, небольшие морщины – по лицу ему можно было дать лет пятьдесят, не больше. Дружелюбные серые глаза. Хозяин квартиры приветливо смотрел на стоящего перед ним человека.

Вадим же замер. Всё, что он хотел сказать, как-то разом вылетело у него из головы, хотя ничего особого вроде бы не происходило.

Потому хозяин начал первый:

– Здравствуйте. Вы ко мне? Что-то искали?

И тут молодой следователь, наконец, спохватился.

– Да, да. Здесь же вот этот адрес? – он достал бумагу, по которой пришёл сюда. – Мне посоветовала к вам обратиться Любовь Николаевна, эта женщина из библиотеки. Может быть, вы помните…

Мужчина перестал улыбаться и чуть нахмурился, взял бумагу с ладони Вадима.

– Хм, это действительно в её духе, – он и правда словно что-то припоминал. – Так, а в чём проблема-то была?

Вадим снова замялся, впрочем, теперь лишь на мгновение:

– Да дело в том, что меня в последнее время интересует вопрос сновидений, и она сказала, что вы можете мне помочь в этом деле…

Хозяин квартиры слегка усмехнулся:

– Любит она преувеличивать мои возможности. Но кое-что и правда знаю по этим делам. Только давайте не будем обсуждать всё это на пороге. Проходите, проходите…, – он отошел в сторону, соответствующим жестом приглашая гостя в дом. – Переобувайтесь, – в прихожей имелся целый набор разных тапочек и на вопросительный взгляд Вадима, хозяин махнул рукой. – Какие удобнее кажутся.

Вскоре они прошли в гостиную.

– И еще, – снова заговорил хозяин квартиры. – Что-то мы не познакомились. Меня зовут Илья. Так и зовите, не люблю все эти сантименты и формальности с фамилией и отчеством. Ну а вы…?

– Вадим, Вадим Рогов (тут Илья укоризненно улыбнулся, дескать, ну ведь только что договаривались). Я работаю следователем.

– О, блюститель закона. Рад, рад, что и вы интересуетесь нашими простыми делами, снами. А я вот всего лишь литератор, да немного науками занимаюсь.

Вадим огляделся. Вокруг действительно было много книг. Старинные шкафы со стеклянными дверцами, за которыми скрывались целые ряды разных книг, от художественных вплоть до научных монографий, названия которых были явно не на русском языке.

– Вот и приходится иногда читать, да писать. В том числе и о сновидениях.

Здесь, когда они вышли из темноты прихожей, Вадим понял, что Илья не совсем европеец. В чертах его лица проглядывали и какие-то азиатские корни, но слабые, почти скрытые и потому трудно было сказать, откуда родом этот учёный.

Тем временем Илья встал и подошел к письменному столу неподалеку. Было видно, что он работал там до появления гостя. Илья взял парочку бумаг:

– Вот, я как раз немного размышлял о снах и о том, как это отражается в нашей реальности.

Он заметил немного удивленный взгляд Вадима и кивнул:

– Да-да, именно отражается. Причём такое происходит у очень многих людей. Другое дело, что большинство из нас просто не запоминают это. А если обратное и случается, то приравнивают это к обычным совпадениям. Мне доводилось общаться на эту тему со многими людьми. Например, с Максимом Горьким…

Услышав это имя, Вадим не смог скрыть недоверия, а Илья опять усмехнулся:

– Именно так. Казалось бы. Основоположник социалистического реализма. Но вы думаете, откуда у него пошли все эти мысли о людях с особыми способностями?

Вадим пожал плечами. Он о таких вещах и вовсе никогда не задумывался. А Илья прошел к одному шкафчику, достал небольшую книгу.

– Вот, помните этот его рассказ, «Сон»? Он писал его еще под конец того века.

Тут он достал и старую фотографию. Там на палубе какого-то парохода стояла группа людей, среди них и правда был Илья, а чуть неподалеку от него находился Горький.

– Неплохо мы тогда пообщались с Алексеем Максимовичем, поплавали по Волге.

У Вадима же слегка похолодело в душе. Что-то в этом было не то. Странно, прошло ведь уже лет тридцать, а Илья на этой фотографии выглядел не намного моложе.

– Говорят, что Горький до ужаса богатый человек был, не знаете? – внезапно для самого себя спросил Вадим.

Илья аккуратно поставил книгу на место. Похоже, что в книжном царстве у него каждый фолиант располагался сообразно иерархии, известной лишь хозяину. Он не обращал внимания ни на размер, ни на цвет обложки. Могучие тома соседствовали с небольшими книжечками, а сверкающие новизной переплеты перемежались с ветхими выцветшими изданиями. Шкаф выглядел внушительно, но у Рогова не было ни малейшего сомнения в том, что Илья прочитал каждую книгу, а некоторые из них, возможно, дважды или трижды.

– Если бы я расценивал писателей по уровню их заработка, то ты прав, Вадим, Горький занял бы самое почетное место. Огромные тиражи, слава, почет! Мечта любого обывателя! Но все дело в том, что Буревестник кормился революцией. Умом понимал, что роет сам себе могилу, но плыл в фарватере своих заблуждений. Все ждали революцию, готовили ее, а как она случилась, поспешили эмигрировать. Кровь, гной, жестокость, страдания настолько потрясли мастеров пера и виртуозов слова, что они сочли за благо спрятаться от них в теплой Италии да нежной Швейцарии.

Вадиму было внове слушать такие слова. Уж очень Илья с ним откровенен. Неужели ничего не боится? Однако, чувствовалось, что говорит хозяин странной квартиры с ним явно со знанием дела.

– Но ведь всё-таки вернулся Алексей Максимович, потянуло на родину? – задал он напрашивающийся вопрос, стараясь, хоть немного, но поставить на место прыткого на суждения Илью.

– Выковыряли, – кратко отозвался тот.

– Как это, выковыряли? – поразился ответу Вадим. Неожиданное сравнение великого пролетарского писателя с древесным жучком, гнездящимся в коре дерева, смущало. Похоже, для этого человека не существует ни одного авторитета!

– Нашли подход, – продолжил Илья. – Ты правильно говорил про огромные тиражи. Привык человек к роскоши, вкусно есть да сладко спать. К хорошему быстро прилипаешь. А у нас ресурс неограниченный, да и особняков бывших барских еще хватает. Сам не поняв как, он уже оказался в Красной России, правда, почти ничего путного затем и не написал. Да и зачем? И так все есть. Особняк, довольствие, лучшие врачи…Вы, Вадим, молодой еще человек, а я, кхе-кхе, и до революции пожил. Тоже, как и Горький, могу сравнивать: что было, а что стало.

Вадима страшно заинтриговал рассказ хозяина. То, что Илья старше и опытней, а по-видимому, еще и намного умней его, придавало особенный вес словам.

– Ну и как? – спросил он.

– Что как? – не понял Илья, в задумчивости оглядывая пыльные фолианты.

– В чью пользу сравнение?

Хозяин улыбнулся. Похоже то, что его гость работает в могущественной организации, нисколько его не смущало.

– По-разному, Вадим, по-разному. А все думаю, хорошо, что Лев Николаевич не дожил. Увидел бы, что с крестьянами сделали, второй раз бы из дома ушел, а с ним бы теперь вы бы не чикались, не так ли? Граф? Граф. Дворянин? Дворянин. Богатый? Еще как. К стенке графа. Такая вот вышла бы некрасивая история. А ведь Алексей Максимович и с ним хорошо дружил. Но обо всем так быстро не расскажешь. Скажу только, что разрушал Максимович царскую Россию, хорошо разрушал. Да и как не разрушать. Всякое царствование – подобно фурункулу. Нарывает, нарывает. Тут лекарствами не пособишь. Нужна операция, то бишь революция. Должны найтись и люди, которые не побрезгуют крови и гноя. Тут чистеньким не выйти. Потом уже Горький приехал на место преступления, посмотреть, что же наворотили хирурги. Так ему тошно стало, что начал у себя в особняке непотребные вещи писать. Второй Толстой мог появиться. Тут и умер внезапно. Такая вот история, Вадим.

Молодой человек слушал с выпученными глазами. Илья выкладывал подробности, о которых не каждый высокопоставленный член ОГПУ знает. Откуда у этого странного человека такая информация?

Впрочем, гостеприимный хозяин не дал ему долго задумываться над этим и пригласил гостя к столу:

– Может, чайку? А там и расскажете, что, собственно, заинтересовало вас в сомнологии.

Уже через полчаса Вадим чувствовал себя вполне комфортно и рассказывал Илье о тех кошмарах, что преследовали его в последние дни, да о странных совпадениях, что начали у него происходить в это же время.

Глава 4

– Вот оно значит как, – покачал головой Илья, выслушав рассказ о последних снах Вадима, где мелькала эта страшная старуха-ведьма. – Ну, бывает и такое. Нередко подобное значит, что сны чего-то хотят от вас.

Вадим нахмурился, даже слегка отшатнулся. Илья же в ответ мягко улыбнулся:

– Да нет же, вы неправильно меня поняли. Я не говорю, что вы там должны бороться с ведьмами и прочее, нет, конечно. Просто вы должны выпустить из себя эту энергию, этот пар, который сейчас накапливается в вас как в котле у парохода. Вы же знаете, что происходит, когда такое случается?

– Знаю, – немного растерянно ответил Вадим. – Он взрывается. Но я же не машинист, что я могу?

Он поставил чашку с чаем на блюдце, опустил голову, рассматривая то чай, то печенье, что любезно предложил ему Илья.

– Вот это уже более правильный подход. Надо искать выход и самый простой я опять могу предложить из своего опыта общения с тем же Горьким и другими писателями. Напишите об этом. Сделайте из тех снов, которые больше всего вас тревожат, рассказы. А я позже почитаю их, выдам кое-какую критику, может, даже помогу с изданием. Как вам такая идея? – и снова Илья улыбнулся своей мягкой, обволакивающей улыбкой.

Вадим же был по-прежнему растерян:

– Да я как-то и перо раньше для таких целей в руки толком не брал. Всё документы, документы, документы…

– Ну вот и отвлеч1тесь, не всё же на уголовную арифметику свои способности растрачивать. Значит, договорились?

И молодой следователь пожал протянутую ладонь. Еще спустя минут двадцать он уже шёл по московской улице, почти не обращая внимания на прохожих вокруг, всё прокручивая в голове детали недавнего разговора. Потом вдруг увидел канцелярский магазин. Остановился, огляделся и зашёл внутрь. Там он купил несколько тетрадей и перьевую ручку с чернилами. Теперь у него было всё для того, чтобы, как сказал Илья, «спускать пар».

Но всерьёз что-то попробовать он решился только через неделю, к очередным выходным. Знакомые приглашали его присоединиться к их компании – они «спускали пар» по своему: много алкоголя и податливые девушки. Но Вадим сослался на недомогание и остался дома.

Потом он снова стал вспоминать подробности того сна про Фёдора Колпачкова, как тётушка просила не трогать его. Почему? И почему именно Фёдора, если он зловредный «контрик»? Ответа не было. И тогда Вадим просто описал сам сон, а потом и странное дневное происшествие. Почему такое произошло с ним и почему за бывшего друга заступалась умершая.

Перечитав созданное, молодой следователь нахмурился. Не сказать, что рассказ блистал слогом. Ну уж – что получилось. И надо сказать, Вадим даже увлекся самим процессом. Он решил описать сон и про старуху—горгону с её чудовищными голубями, хоть ему было и не слишком приятно.

Вскоре всё было готово. Вадим позвонил Илье. Тот любезно пригласил его подходить в любой удобный момент.

И, решив не оттягивать происходящее, Вадим в эти же выходные и отправился к странному сомнологу.

Его снова ждала эта тихая московская улица и запрятанный дворик. Двери квартиры открылись практически сразу, словно Илья ждал своего собеседника прямо в прихожей.

Они обменялись приветствиями, а затем Вадим прошёл внутрь. Он действительно волновался. Для него подобный опыт был впервые. И это совсем не походило на то, с чем ему приходилось встречаться на службе.

– Может быть, вам будет не все понятно, – чуть ли не заискивающе улыбнулся Вадим, – вы тогда спрашивайте, постараюсь разъяснить.

– Не бойтесь, и не такое приходилось читать. У того же Горького почерк, думаете, был много лучше? Но да ладно о наших ушедших титанах литературы. Вы пока чайку выпейте, с сахарком, если хотите, а я погляжу, как и что у вас вышло.

Дальше было около получаса тишины, которую нарушали только лишь большие тикающие часы на стене. Становилось душновато и Вадим подошёл к окну, приоткрыл форточку. Теперь стали слышны и голоса детей – хотя их в этих дворах практически не было.

Вадим уже не мог сидеть, он просто встал у окна, разглядывая зелёную листву густых деревьев.

И, наконец, в комнату вошёл Илья.

– Ну что я могу сказать. Не так уж и плохо для первого опыта. Конечно, есть и ошибки, и стилистика хромает. Но суть не в этом – сам сюжет вы передали в обоих рассказах. И я, в принципе, уже могу сказать, о чём были сны и почему они вообще вам приснились…

Вадим настороженно молчал. Илья же продолжил:

– Первый сон – попытка защиты. Вы не должны были вмешиваться, и это еще всплывет в вашей жизни с самой неожиданной стороны. Во втором говорит совесть. Но тоже не впустую, это не просто муки. Здесь есть и намёк как преодолеть это – и литература, в частности, рассказы могут вам помочь. Давайте я подредактирую, чтобы вы лучше поняли, как работать с языком. Заодно выделю слабые места текста.

Спустя несколько дней Вадим с удивлением читал так называемые отредактированные рассказы. Это читалось уже и правда увлекательно. Неужели подобное могло иметь какое-то отношение к нему?

Илья же спросил:

– Как у вас в последнее время с кошмарами?

– К счастью, не было.

– Вот видите. Немного пара мы спустили. Но это, конечно, пока только начало. Останавливаться на достигнутом не стоит. Надо прорабатывать дальше, иначе всё может вернуться в куда более неожиданных формах.

Илья чуток помедлил, затем полистав страницы рукописи, произнес:

– Очень странно, Вадим, вот что. Вы ведь работник специфической, так сказать, службы, но в текстах проскальзывают такие странные мотивы, что порой оторопь берет. Почему у вас постоянно возникает образ страшной старухи в рассказах? И в «Проруби», и в «Детских снах»? Какой-то реальный прототип или воображаемый персонаж, в который вы вкладываете потайной смысл?

Чекист усмехнулся.

– Что вы, Илья, никакого абсолютно двойного дна. Представляете, эта старуха живет со мной по соседству, в доме напротив. И кормит расплодившихся голубей. Никакого сладу с ней нет. Вот даже в сны мои проникла. То глаза расцарапает, то кляузу напишет. И во сне, и в жизни от неёнет спасения.

Илья помолчал и тихо сказал:

– С этим я, конечно, тебе помочь не могу.

Затем хитро улыбнулся:

– Ты же такой пост занимаешь. Неужто не можешь бабку припугнуть просто, ну, корочкой там помахать или еще что. Не мне тебя учить. Не повесткой вызвать, а профилактически, так сказать. Ведь при одном названии вашего учреждения, что у несознательных, что у сознательных граждан, душеньки в пятки уходят…

Вадим мрачно взглянул на своего учителя, пытаясь понять, шутит тот или говорит правду.

– Эх, Илья Тимофеевич, знали бы вы, что это за работа. Головы у нас холодные, сердца горячие, а вот руки в чистоте сберечь трудно. Врагов всё больше и больше. Вроде одну вражескую башку срубили, так у контрреволюционной гидры их много. Всех зараз не отсечёшь. А с этой бабульки что взять? Просто несознательный элемент.

Лицо Ильи Тимофеевича слегка посерело. Он словно испугался, что чекист начнет рассказывать о своих арестантах и методах воздействия на них.

– Да нет, я не к тому веду, – поспешил заверить молодого человека учитель. – Я просто хотел сказать, что, работая в такой организации, как ваша, вы можете никого не опасаться. Хотя вы такие дореволюционные вещи вспоминаете, что невольно вступаете на скользкую поверхность, где и поскользнуться можно, да и вовсе под воду уйти. Да и про мысли нашего вождя упоминаете. А ну как ему не понравится, что вы так смело его в канву повествовательную вплетаете? Цензура опять же. Но вы не переживайте, я все эти уголочки сглажу, вы увидите, как все ладно и хорошо выйдет…

Глава 5

С тех пор тихий московский дворик стал для Вадима Рогова почти святым местом – хотя как истинный коммунист он, казалось бы, не должен верить в подобные вещи. Но всякий раз, когда у него выдавалось свободное время, он шёл сюда, к этому старинному дому, шёл с трепетом в душе, ожидая новой встречи со странным человеком, который хотел казаться столь простым. Илья…

Это создавало некую раздвоенность в жизни Вадима. Его стали замечать на работе и начали поручать вполне реальные дела, расследования. В какой-то степени это даже подчеркивало значимость Вадима в собственных глазах. Он и правда стал помогать людям вокруг, он стал помогать стране!

Но с другой стороны, как только заканчивалось рабочее время, он спешил домой, брался за бумаги и писал, писал, писал. А потом шёл на заветную улицу, и его пальцы дрожали, когда Вадим нажимал на выцветшую кнопку старого звонка.

Его встречал Илья, и молодой следователь словно погружался в живую воду жизни. Он забывал обо всём, что оставалось снаружи. Здесь были только он, Илья и тексты, которые писал Вадим, а учитель превращал их в нечто иное. И, слушая их в новом обрамлении, юноша никак не мог поверить, что и он имеет к этим интересным рассказам хоть какое-то отношение.

Он словно приходил читать молитву в церковь – и получал совершенно неожиданный отклик. А покидая квартиру Ильи, он взмахивал головой, словно стряхивая брызги этого недавнего общения, пытаясь хоть так прийти в себя.

И теперь даже днем случайно встречаясь со священниками, с разными попами – хотя тех осталось в столице мало – он порой замирал на месте, оборачивался, смотря им вслед.

Это замечали сослуживцы, но трактовали по-своему:

– Действительно. Вот ведь ходят чернорясые, зря не добили мы их в революцию!

Вадим же в ответ на это отмалчивался. Он сам не понимал, что же происходит с ним.

Однажды он даже пошёл за одним из монахов. Тот обернулся и заметил служивого, насторожился. Молодой следователь подошёл, показал удостоверение и спросил:

– Из какого вы монастыря?! – в голосе у него звучала строгость, хотя Вадим вовсе не собирался запугивать монаха, он вообще не знал, зачем затеял разговор.

Монах, впрочем, не слишком испугался. Он лишь чуть наклонил голову:

– У нас больше нет своего монастыря. Лишь небольшая община. Купить надо кое-что для огорода, – предугадал он и следующий вопрос.

Вадим отступил. Не признаваться же, что ему хотелось посетить монастырь – и при этом забыть, что все монастыри в столице давно забрали под рабочие общежития да под музеи.

– Хорошо. Идите, – буркнул он, и монах спокойно пошёл дальше по своим делам.

А ночью Вадима посетил сон, где он снова общался с этим монахом, только дальше они пошли вместе. Но пришли не на рынок, а в церковь. Внутри царила тишина, на высоких, чуть закопчённых сводах виднелись лики святых и самого Иисуса Христа. Здесь монах оставил Вадима, и тот в растерянности обернулся. Вокруг – никого. Только иконы смотрели на молодого следователя, а перед ними на высоких подсвечниках горели свечи. Пламя чуть колыхалось. И казалось, что иконы за этим лёгким пламенем тоже колышутся, словно лики, изображённые там, дышали.

Вадим проснулся. Он понял, что больше так не может. Все эти странные молитвы и свечи…. Когда пришло время, он буквально побежал на работу. И буквально в дверях отделения столкнулся с майором Алдониным.

– О, Вадим, – улыбнулся тот. – Здравствуй, здравствуй. А я ведь как раз о тебе тут думал.

– Здравствуйте, товарищ майор, – Вадим пытался соблюдать правила, но майор словно и не заметил, как тот вытянулся по струнке.

– Тут кое-что о твоём Фёдоре-контрике пришло. Посмотри, – он дал в руки молодого следователя бумагу.

Вадим прочитал и побледнел.

– В чем дело, Вадим? – майор не понял реакции. – Ведь всего лишь уточняют о задержании, ты вроде сам говорил, что свидетелем идёшь.

Вадим кивнул. Ведь побледнел он на самом деле не из-за содержания бумаги. Юноша замер из-за того, что это совпало с поправками, что внёс Илья в его рассказ о сне про Фёдора и про тётушку. Как такое могло произойти?

– Да ты не волнуйся, Вадим, – продолжал Алдонин. – Это всё формальности. Ладно, шагай, у тебя ведь там еще дела висят.

Вадим вяло отдал честь и прошёл внутрь комнаты. Следователь не слушал, о чём говорят вокруг. Он пытался вспомнить, а какие ещё поправки добавил Илья к рассказу.

Но к субботе, когда Вадим снова пришёл к порогу квартиры учителя, вся эта история вылетела у него из головы. Его снова волновало только лишь одно – почему с ним происходит вся эта раздвоенность?! Он даже написал об этом очередной пробный рассказ. Вышло так себе, сюжет потерялся, предложения выходили обрывистые и словно надёрганные из советских листовок о светлом будущем.

Илья же с удовольствием прочитал рассказ.

– Я чувствую в тебе прогресс, Вадим, это хорошо.

– Но…

– Нет, конечно же. У тебя всё еще имеются ошибки, нестыковки и прочие мелочи. Главное другое. Ты всё-таки смог обозначить тут свой вопрос. До этого у тебя получались лишь просто описания.

Илья улыбнулся и дружески похлопал молодого человека по плечу:

– Пойдём на кухню, выпьем чайку. Я тебе кое-что расскажу.

И вот они устроились за небольшим столом. Клетчатая скатерть, небольшие чашки на блюдцах, конфеты в вазочке посредине стола. Стол находился у большого окна, через которое виднелись густые тёмно-зеленые кроны вязов.

– Я понимаю твой вопрос, – говорил Илья. – Сон ведь такая вещь, где трудно понять реальность и настоящее бытие. И сдвинь в описании один лишь символ, как всё может повернуться совсем не тем боком. Начинаешь думать, а не сошёл ли с ума. Но ты держишься и даже формулируешь вопросы. Прямо, как Анна Николаевна, тётушка твоя, ведь она учила тебя.

Илья замолчал, отхлебнул чайку. Вадим нахмурился. Конечно, тётушка ему помогала немало, но чтобы учила быть следователем? В такие дела она, вроде бы, никогда не вмешивалась. И тут Вадим кое-что вспомнил. Один заметный сон был у него ещё тогда, когда даже школу не закончил и жил совсем не в Москве. Анна Николаевна звала племянника в том сне к себе, рассказывала, что же это такое – быть следователем. Только Вадим ещё никому не рассказывал тот старый сон и не писал никаких рассказов по нему. Откуда мог Илья узнать детали? Молодой человек попытался сосредоточиться, может быть, просто совпадение. Слишком уж мистичным всё начинало казаться. И это в советское время. Он решил сменить тему:

– Да, детали наш мозг должен видеть. Вы вот слышали об экспериментах доктора Павлова на собаках?

Илья кивнул:

– Конечно. Даже журналы выписываю кое-какие, читать такое всегда интересно.

Илья снова отхлебнул чайку. Медленно улыбнулся. Вадим почувствовал – их разговор переходит куда-то в новую область.

Глава 6

Вадим задумался. Поймал себя на мысли, что странным образом хочет рассказать еще практически незнакомому ему человеку то тайное и сокровенное, что давно томит его, не даёт спокойно спать, ворошит душу. Еще эта странная старуха с голубями, ставшими ему ненавистными. Одно к одному. Кажется, одно к одному…

Философ молчал, внимательно глядя на гостя холодными голубыми глазами.

– Вы же знаете, Илья, характер моей работы. Так вот, – полетел словно с горки Вадим. – В последнее время нас заставляют прибегать, говоря эвфемизмом, к неординарным методам воздействия.

– К пыткам? – быстро спросил Илья.

– Да, – кивнул следователь. – И иногда к очень жестоким. Всё зависит от того, кто к тебе попал. Если, допустим, женщина, то сложней. Не из-за какого-то гуманизма нашего, нет, они боль от природы выдерживают легче. Мужчин сломать можно очень быстро. Опытный следователь, только взглянув на «пациента», скажет, от какой меры воздействия тот даст нужные показания. На одного достаточно прикрикнуть, другого оставить без сна пару дней, а третьего приходится тяжко избивать, до слёз, до помутнения в глазах, до кровавой рвоты.

Вадим замолчал. В первый раз делился он сокровенным. Никому не рассказывал раньше о своих ночных бдениях. А вот Илье рассказал. Слишком близко тот коснулся его души и так точно расшифровал сны.

– Я знаю, что тебя мучит, Вадим, – наконец, промолвил философ. – Думаешь, как же так, мы самое передовое в мире государство, социалистическое, строим коммунизм. И сочетаем марксистско-ленинское учение с дикой средневековой жестокостью. Я имею в виду избиения ни в чем не повинных людей.

– Они во всех своих грехах, между прочим, признаются.

– Роют туннели в Японию или Англию? – прищурился Илья. – Так от боли, милый мой, и не в таком признаешься. Жестока она, Софья Власьевна, то бишь, власть советская, и спорить здесь не приходится. Вы думаете, я не знаю о вашей ситуации? У нас же каждый второй чекист, я уж по-простому вас называю, то самоубийством кончает, то с ума сходит. Это как водится. Отец-то далеко сидит, в крови особо не марается, а вот сынкам его ручками надо орудовать, в говне и мясе чужом ковыряться…

– Старуха эта, с голубями, во снах ко мне приходит, – пожаловался Вадим, как будто исповедовался, – в пот меня вгоняет. Вроде ничего особенного не вижу во сне, а такая жуть от неё идет. Самое удивительное то, что ни один подследственный в снах не является, а от неё спасу нет. Как же это так? Почему? Это ведь ни в какие научные теории не влезает…

– Если что-то не соответствует научной теории, это значит только то, что теорию надо менять, – усмехнулся философ.

Вадим похолодел. Незаметно для себя он поделился с совершенно посторонним, чужим человеком самыми сокровенными тайнами, и не только своими, а, можно сказать, государственными. То, что человек из органов должен держать язык за зубами, подразумевалось само собой, но, кроме того, было закреплено и соответствующими бумагами. Узнай кто, что он так разоткровенничался с доморощенным философом…

Он пристально взглянул на Илью. Во взгляде Вадима сверкнула злость и гнев, скорее не на слушателя, а на самого себя. На мгновение появилась мысль расправиться с неожиданным выведывателем чужих тайн.

Илья улыбнулся, успокаивающие поднял руки.

– Ну что за реакция. Как будто это уже я вас здесь допрашиваю. Чувствую, нам надо сделать перерыв. Выйдите на улицу, развейтесь. Глядишь и на работе вам что интересное предложат. А потом возвращайтесь дня через три-четыре, я вам кое-что любопытное покажу, напишу по вашим словам.

Вадим снова нахмурился. О каких таких словах шла речь, неужели признания обо всех этих допросах? Но вслух вопрос не прозвучал. Чувствуя себя нашкодившим мальчишкой, молодой следователь потупил взор и сказал:

– Хорошо, так и быть. Я тоже подумаю, может, тоже что-нибудь ещё напишу.

Однако заниматься литературой Вадиму не дали. Уже на следующий день майор Алдонин вызвал Рогова к себе.

– Говорят, ты у нас книжками увлекаешься?

Вопрос прозвучал неожиданно, словно проверялась подноготная следователя. Вадим напряженно выпрямился:

– Так и есть, товарищ майор. В меру сил занимаюсь самообразованием.

– Ну вот и отлично, – Алдонин, несмотря на строгий голос, оказался вдруг довольным. – Дело небольшое у нас тут образовалось. Занудное… И с этим твоим контриком, как его, Фёдором, что ли, связь какую-то имеет. Придётся тебе съездить в одно местечко за городом, где он оседал в последнее время, проверить там пару вещей.

Удивлённый Вадим не знал, что сказать. Алдонин же окончательно расслабился:

– Какие-то книги краденые были распроданы на черном рынке не так давно. И возникло подозрение, что твой Колпачков тоже мог кое-чем закупиться. Вот и поедешь в этот домик да посмотришь, глядишь, что и правда попадётся. Список краденых книг тебе выдадут. Ну что, литератор, – Алдонин посмотрел следователю прямо в глаза, – готов?

Вадима смутило такое обращение, но он постарался не показать виду, выпрямился и отчеканил:

– Так точно, товарищ майор!

Спустя сутки он ехал в старой тарантайке где-то за городом. Село называлось Покровка, добираться туда было часа четыре. Раздолбанная грунтовая дорога, густые леса вокруг, поющие птички да жужжащие насекомые – кипящая городская жизнь осталась где-то позади, словно её нигде и не было. Старый водитель не был больно разговорчивым, все бормотал больше себе под нос, в бороду что-то непонятное. Лишь на коротких остановках перекинулись они парой слов о рыбалке в местных краях. Неплохой карась здесь водился. А кое-где в тенистых заводях попадались и очень немаленькие налимы да сомы. Дед-водитель похвастался, что умеет доставать последних руками за жабры. Но проверять это времени не было – дорога ждала людей.

Потом вперёд и показалась и сама Покровка. Раскидистые поля, немного коровок у обочины, да стая собачек непонятного происхождения. Они с громким лаем бросились встречать редких здесь гостей. Дом, где когда-то отсиживался Колпачков, стоял у самой околицы. Деревянный, чуть покорёженный от времени. Перед ним небольшой палисадник да калитка. Вадим поправил фуражку и сбрую ремня с пистолетом – надо всё-таки показать, что он здесь на службе. А то вон, пара полных женщин у колодца уже поглядывали в его сторону – дескать, кто это здесь шастает? Потом следователь прошёл в дом, ключ у него имелся.

Тихо скрипели под сапогами половицы. Наверху, по углам виднелась паутина. Да и на шкафах со столами скопилась пыль. Давненько сюда никто не заглядывал. Из нормальных комнат тут имелись только что печная с кухней, гостиная, да спальня. Следы прошлого обыска заметны – где на пол скинуты вещи, а где веером рассыпаны медные ложки со старого сервиза, сверху же небрежно брошен деревянный черпак. Вадим огляделся, книг пока он вообще никаких не видел. Даже в гостиной. Следователь почесал затылок. Вот, называется, и приехал. Но тут его внимание привлёк большой деревянный ящик в коридоре. Он был приоткрыт, а навесной замок сбит. Что-то искали и тут. Вадим откинул крышку. Отсюда явно многое забрали. Но зато внизу валялась пара десятков книг. «Наконец-то!» – подумалось Вадиму с неким удовлетворением как от первой поклёвки у рыбака.

Больше половины книг оказались детскими сказками. Но вот дальше… Две книги были и правда из тех, украденных да перепроданных. Их отличал более качественный переплёт да иллюстрации. «Зачем они Фёдору понадобились-то?» – подумалось Вадиму. И тут же сам нашёл ответ, это ведь художественная классика девятнадцатого века. Скучно, видать, было здесь. Вот и купил, вечера коротать. А потом вдруг внимание Вадима привлекла ещё одна книга. Её переплет был сорван, и потому ни автора, ни названия толком не разобрать. Вадим раскрыл книгу. Старая печать и еще дореволюционный алфавит со всеми этими «азь» и прочим. Вглядевшись, Вадим прочитал на первой странице: «Лунный календарь».

– Ну что еще за суеверия, – пробормотал он вслух, но, тем не менее, книгу не отбросил. Что-то тянуло его к ней. И он взял её с собой, вместе с первыми двумя, хотя она и не входила в список.

Острастки ради пробежался он и по остальным частям дома, даже в амбар заглянул. Нигде больше и намёка на книги не было. Еще спустя минут десять он уже возвращался в Москву, покачиваясь на жёстком сиденье старого автомобиля.

Майор Алдонин успеху молодого следователя обрадовался, даже выпить приглашал. Но куда больше Вадима сейчас волновала та, третья книга. Ему было очень интересно, что скажет о ней Илья.

И вот настали следующие выходные, Рогов поспешил к заветной улице. Звонок, открывающаяся дверь…

– Вадим, рад тебя видеть! – Илья действительно выглядел очень дружелюбным.

Он искоса взглянул на коричневый бумажный пакет, в который Вадим завернул книгу, но ничего не сказал, будто всё так и надо.

– Переобувайся, проходи.

И вот они снова сидели на кухне у Ильи, пили чай. Вадим положил пакет на стол, но никак не решался сказать, что это такое. Как он воспримет старый «Лунный календарь»? Ведь это такое суеверие! Но с другой стороны, кто как не Илья мог бы лучше всех разъяснить ему, почему его вообще так заинтересовала эта книга?

А опытный литератор-сомнолог будто и не замечал колебаний Вадима. Он спокойно достал свою тетрадку, где было что-то написано.

– Я взял смелость на себя, Вадим, перевести в литературную форму то, что ты мне рассказывал в прошлые разы.

Молодой человек нахмурился:

– Это про то, как порой ведётся наше следствие? – ему совсем не хотелось читать подобные вещи.

А Илья лишь рассмеялся:

– Что ты, что ты… Ты ведь рассказывал не только это, ты ведь рассказывал и свои сны. Почитай, – и он передал раскрытую тетрадку Вадиму.

Это снова был рассказ и очень хорошо написанный рассказ. Однако поражённый Вадим узнавал в его героях себя и, как ни странно, свою тётю Анну Николаевну. Это снова был тот старый сон, где она звала его к себе жить и учиться быть следователем. И если в прошлый раз упоминание об этом сне можно было назвать совпадением, то теперь, в форме рассказа, такого просто не могло быть!

– Но ведь я сам почти забыл этот сон! – наконец выдохнул из себя Вадим. – Я не мог рассказывать вам все эти детали!

– В том-то и дело, Вадим. Это ведь сны. А они порой дают очень интересные зацепки. Для раскрытия которых имеются очень своеобразные инструменты, – Илья стал очень серьёзен. – Ты ведь принёс мне его, Вадим?

– Что? – парень словно отказывался понимать происходящее сейчас.

– Лунный календарь…

И взгляд обоих упал на коричневый пакет со старой книгой.

– Тебе не кажется странным, что у Фёдора Колпачкова, талантливого физика, ты отыскал мистическую, оккультную книгу?

Если бы Вадима спросили об этом еще неделю назад, он, несомненно, нашёл бы сей факт странным и списал все на простое совпадение. Мало ли, что может заваляться среди книг: от букваря первоклассника до кулинарных советов для домохозяек. Теперь в вопросе Ильи молодой человек различил едва заметный, завуалированный подвох. Словно философ раскрывал перед ним не все карты, а исподволь приобщал к своим, неведомым тайнам, одно обладание которыми может сулить…Что может сулить их обладание? Смерть? Смерть, как хорошо знал следователь НКВД, иногда вещь исключительно приятная и приносит облегчение, избавляя от излишних страданий. А в загробный мир Вадим никогда не верил, хотя всегда ходил по кромке его в своих многочасовых бдениях с подследственными. Он физически ощущал, как душа, существованию которой он отказывал, с каждым днем, с каждой ночью грубеет, покрываясь невидимой коростой, а отодрать ее не представлялось возможным.

Неделю назад прямо за столом в его кабинете умер пожилой рабочий, обыкновенный токарь с черными мозолистыми руками. На указательном пальце левой руки старика виднелся багровый, кровоточащий порез. «Неужто от станка, где тот вытачивал очередную болванку или, что там делают, оторвали?»– еще подумал Вадим, но не стал заморачиваться на эту тему. Оторвали и оторвали. Капитан Евсеев на это дело смотрел просто. Одним врагом меньше, одним больше. Капитан был руководителем третьего отдела, где служил Вадим, на летучках всегда доводил до своих подчиненных простую, но тугую, как затвор маузера, диспозицию: враги, они, как тараканы, одного пожалеешь, не раздавишь, так он, гнида, не успеешь оглянуться, – размножится и будут они хитиновыми зубцами обои твои грызть да остатки еды подъедать… Нет, надо на корню изводить всю эту сволочь.

Вадим глядел на токаря и думал, как же хитро замаскировался враг, личину пролетариата надел, притаился и незаметно подтачивает социалистический строй. Схема работы с подследственными уже была отработана, может, и подлежала шлифовке, как та же токарная деталь, но чисто в мелочах. Общим же являлся тот факт, что арестованных нещадно избивали. Ну здесь уже, кто во что горазд. От мужчин-следователей не отставали и женщины. Оперуполномоченная Окунева из соседнего отделения специально заказала себе резиновую палку, вырезанную из шины обычной конной пролетки. В пылу ярости и негодования могла сорвать с себя ремень и избивать особо дерзких широкой латунной пряжкой. Физически сильные следаки и вовсе не прибегали к посторонним предметам, обходясь исключительно кулаками. Про то, что арестованным не давали спать, всячески унижали и оскорбляли, уже и говорить не приходилось.

Вадима Бог миловал. Ему не разу пока не пришлось прибегать к физическим мерам воздействия. Он часто задавался вопросом: до каких пор это будет продолжаться? Ведь не признайся подследственный в содеянном, Евсеев не отстанет, – лично придет в твой кабинет, мол, давно, младший лейтенант Рогов, о вас слухи нехорошие ходят. Уж слишком терпимы к врагам, чикаетесь с ними да возитесь.

До поры до времени Вадиму везло. Все подследственные, запуганные одним попаданием в грозное, от одного имени которого по телу кровавые мурашки, учреждение, были психологически надломлены. Стоны, крики раздавались из всех уголков Управления, из маленьких и больших помещений. В случае же отказа от показаний Рогов шёл на уловку: отправлял подследственного в Лефортовскую тюрьму. Тем и успокаивал свою уже основательно потрепанную и измаравшуюся совесть: лично я не истязаю человека, а не хочешь признаваться в своих грехах, – отправляйся на особый режим. Оттого часто и ловил на себе косые взгляды не только Евсеева, но и коллег по цеху. Отговорка, естественно, выглядела сомнительной даже для самого Вадима, но как выйти из этого тупика он не знал. Уйти же из органов не представлялось возможным. Случай был с одним лейтенантом, написавшим рапорт по собственному желанию. Так тот и сам не рад был потом: замучали расспросами, проверками, а потом и вовсе погнали по этапу. Не зря сами следователи говорили про свою Контору: здесь вход – рубль, а выход – два.

Токарь видом походил на доброго дядюшку со всепрощающими глазами. Лицо крупное, волосы редкие, лоб большой, с морщинами, фигура, хоть и не богатырская, да осанистая. Но самым главным в его теле, конечно, были руки. Именно ими сидевший перед ним на деревянном желтом стуле с потертой обивкой подследственный зарабатывал себе на жизнь. В них сосредоточил все свои знания, навыки и сноровку.

Звали его тоже по-простому: Иван Воронин. Да и отчество было такое, что не подкопаешься, Сергеевич. Вадим глядел на Ивана Сергеевича Воронина и думал, каким это таким макаром прилепили на тебя эти грозные три буквы «КРД»? Контрреволюционная деятельность. Хорошо еще без «Т». Тогда, вообще, пиши пропало. За троцкизм по головке не гладили, эта буквочка прямиком вела на самые тяжелые работы в лагерях, откуда возврата практически не было. Вождь мирового пролетариата противоречил сам себе. То заявит, что сын за отца не отвечает, то, наоборот, провозгласит: «Мы не только уничтожим всех врагов, но и семьи их уничтожим, весь их род до последнего колена».

Так что не долго думал Вадим Рогов, заглянул в папочку, а на второй же странице и ответ сыскал. Имелся у Ивана Сергеевича сын, шедший как раз по аббревиатуре «КТРД». Ну, понятно, вполне возможно и изменник Родины, тем более, жена у него латышка, а тут соседка бдительность проявляет. Мол, возмущался прилюдно этот самый Иван Сергеевич, критиковал власть нашу советскую, так что, вполне возможно, не только сын, а и евонный папаша никто иной, как агент латвийской разведки.

– Вы подтверждаете слова из заявления вашей соседки? – как-то даже иронично спросил Вадим.

Добряк улыбнулся, кротко взглянул на следователя желтыми от сигаретного дыма и тусклого заводского освещения глазами, и ответил:

– Нет.

Рогов улыбнулся.

– Иван Сергеевич, зачем вы так?

Токарь осторожно положил заскорузлые руки на письменный стол, как бы опасаясь, не воспримет ли гражданин начальник его действия за некую агрессию. Однако Рогов даже не пошевелился. Любой следователь мгновенно вычисляет человечка, притащенного к нему на допрос: агрессивен или нет, склонен ли к резким действиям или тише аквариумной рыбки. Да и процедурные правила конвой выполнял четко.

– Гражданин начальник, – Воронин уже успел подхватить от других арестованных устоявшийся этикет обращения к следователю, – тут такое дело…

Арестованный, казалось, вовсе не был запуган. Он смотрел на Рогова бесхитростным взглядом, из которого можно было прочесть все, что угодно, но не признание тяжкой вины.

Нет, так не пойдет, подумал Рогов. Шалишь. Клеветал на советскую власть? Клеветал. Обижал товарища Сталина нехорошими словами? Обижал. Говоришь, некая гражданка Сазонова Вера Петровна, соседка твоя, написала донос только по причине соседства по коммунальной квартире? Мол, удобное дело, не так ли? Сын – в лагере, осталось спровадить отца, и вот имеются все шансы на свалившееся с неба наследство. Тем более, у Веры Петровны обширное семейство, и всех надо бы пристроить…

Вадим задумался. Своя логика в словах токаря имелась, да и случаи такие происходили сплошь и рядом. Воронин, рассчитывая на то, что сбивчивый рассказ его дошёл до цели, тепло улыбался и глядел на следователя лучистыми глазами, и каждая чёрточка его физиономии буквально противоречила нелестной характеристике, прописанной в доносе ушлой соседки.

Внезапно дверь кабинета широко распахнулась. Так входят начальники, облечённые право входить без стука и когда им вздумается. Рогов вздрогнул. Никогда еще капитан Евсеев не тревожил его своими визитами. То ли занят был, то ли чего-то выжидал, то ли просто бездельничал, отдыхая от бесконечных ночных и дневных бдений. Даже не поздоровался, а проследовал к стене, где приютилась пара таких же стандартных стульев, на одном из которых ёрзал добродушный токарь.

Воронин с таким же лукавым и простодушным взглядом глянул на пришедшее начальство. Теперь ему будет еще проще доказать свою невиновность. И он опять принялся за своё. По-мужицки пытался хитрить, не рассказывая про заблудшего сына, смывающего вину в сибирском лагере, упирал на корыстную стерву соседку, имеющую нрав зловредный, а руки загребущие.

Евсеев между тем лениво поднялся, подошёл к столу и взял папку с делом. Пару минут поизучал, послушал, как Воронин неуклюже пытается выгородить себя, а затем неожиданно для Рогова встал и, не говоря ни слова, ударом толстой ноги в кожаном сапоге ударил по спинке стула подследственного.

Мощный Евсеев свою силу знал прекрасно, и видно по всему, метод опрокидывания контрика отшлифовал. Несмотря на дородность тела, токарь вместе со стулом полетел вниз, не успев даже вскрикнуть и вытянуть руки. Раздался чудовищный грохот от удара тела о пол, еще недавно покрашенный уродливой красной охрой. Токарь закряхтел, пытаясь встать, однако Евсеев не позволил ему это сделать. Он искоса зыркнул на подчиненного, мол, хватит миндальничать, Рогов, не то время, вот смотри на меня и учись, вот так надо делать. На беззащитную голову Воронина полетели страшные удары ногами, при этом капитан норовил ударить именно носком сапога, что было особенно болезненно.

Вадим остолбенел, он не знал, что и предпринять. О том, чтобы броситься и оттащить начальника не было и речи. Какое-то оцепенение овладело им. Евсеев и сам кряхтел, сопел, багровое лицо его стало еще краснее. Молодой человек знал, что тот страдает бронхитом, оттого и цвет лица такой. Но капитану болезнь вовсе не мешала впадать в сладострастное неистовство, он распалялся всё больше и больше.

Наконец Рогов не выдержал, заметив, что токарь уже не поднимает руки, не пытается защититься. Он бросился к начальнику и обнял его за спину, ласково, как обнимают женщину и оттащил от уже не дышащего тела.

Евсеев тяжело дышал, со лба его текли капельки пота, и он постоянно вытирал глаза. Толкнул Вадима, и тот ослабил объятия. Затем подошёл к стулу, смахнул папку с делом на пол и рухнул на сиденье.

– Вот так…надо…с ними…– прохрипел он, – иначе нельзя. Вызывай врача, пусть заключение пишет…

Потрясённый Рогов поспешил выбежать из кабинета и долго рыгал в кабинке туалета, стоя на коленях перед фаянсовой дырой продолговатого унитаза, время от времени поднимаясь и дёргая цепочку сливного бачка…

Этот случай и вовсе подорвал психику Вадима. Так что в общении с Ильёй он находил некоторое успокоение, а в его словах искал какую-то зацепку. После случая с токарем он заболел и три дня провалялся дома, врач без всяких слов выписал справку с диагнозом «переутомление». Теперь же он не знал, как ему вернуться на привычное место работы, понимая, что Евсеев не отстанет, заставит и его причаститься великим тайнам чекистской инквизиции.

Вадим все надеялся на Илью, но пока не посвящал его в проблемы. «Какой лунный календарь, какая мистика?», – хотелось крикнуть ему прямо в водянистые голубые глаза философа, но тайная надежда на то, что тот поможет ему, отыщет какой-то неведомый путь из жизненного лабиринта, не отпускала.

– Да, «Лунный календарь», – повторил он еще раз. – Но причем тут физика?

Илья хитро сощурился. И опять Рогову почудилось, что тому известно про него всё, даже то, что он никому никогда не рассказывал и не расскажет…

Глава 7

Весь следующий день Вадима мучили сомнения. Он не знал, как быть и что делать. И это заметили сослуживцы, даже спрашивали с усмешкой в столовой, дескать, что с тобой, излишне дерябнул что ли накануне?

«Что со мной… Что со мной…» – в ответ сам для себя шептал Вадим. А потом вдруг воспрянул. Так это и есть подсказка. Он пошёл к майору и попросил у него ещё отгул на следующий день, ссылаясь на то, что до сих пор не оправился и опять надо сходить к врачу. Алдонин был на удивление благожелателен:

– Ты и правда как-то не очень смотришься. Нам нужны люди крепкие, без всякой «инфлюэнции», – он дружески похлопал парню по плечу.

Илья звонок Вадима воспринял спокойно, будто ждал этого.

– Нам сейчас нужно время, а чуток отдохнуть тебе от службы никогда вредно не будет. Есть у меня хороший знакомый врач-терапевт. Пообщаюсь, думаю, он не откажется нам помочь.

Вадима удивило поведение Ильи. Он вёл себя так, будто давно знал о таком повороте событий.

– А потом нам надо будет кое-куда съездить вдвоем. Ты же сам хотел узнать, зачем нам «Лунный календарь» и причем тут твои старые сны?

Вадиму ничего не оставалось, кроме как согласиться.

На следующий день к девяти утра Рогов прибыл во двор дома Ильи. Тот его уже поджидал там. Серый сюртук и брюки, на голове шляпа. Одежда скромная, но со своим стилем. Тут парень вдруг понял, что он никогда и не видел философа вне квартиры. А теперь, под тенистыми деревьями, в таком костюме – это было нечто совсем иное. Каким-то новым духом от этого веяло, и Вадим слегка поёжился, ведь это сделано ради него.

В руках у Ильи был всё тот же бумажный свёрток с книгой, с тем самым «Лунным календарём». Заметив взгляд парня, Илья улыбнулся, кивнул и чуть приподнял груз:

– Да, как раз сегодня, как говорит эта книга, у нас есть неплохой шанс кое-что найти.

Вадим чуть отпрянул:

– Вы гадали, что ли?

Илья засмеялся:

– Зачем? Просто кое-какие подсказки, анализ твоих снов и небольшая работа с логикой. Ну, впрочем, сам увидишь. Нам пора выезжать.

Они вышли на улицу. Молодой следователь думал пройти к ближайшей автобусной остановке. Но Илья вдруг остановил его, мягко потянул за рукав. Вадим обернулся. Философ показывал на стоящий у обочины неподалёку черный автомобиль. Газ М-1, или просто «Эмка». Округлые формы, позади запаска.

– Ваш? – удивился Вадим.

Илья улыбнулся и отрицательно качнул головой:

– Что ты. Так, одолжил на денек у знакомого.

– А кто же будет за рулем… – растерянно протянул Рогов.

– Ну это-то я смогу, ты не бойся, – последовал смех старшего.

И спустя минуту они оба уселись в автомобиль.

– Для начала кое-куда к Москве-реке, – выдал первую цель их поездки Илья.

Двигатель заурчал, и эмка плавно повезла людей по городским улицам. От проспектов к тихим проулкам и затем снова к проспектам. Вскоре впереди показалась Москва-река и её мощенные набережные. Но сосредоточенный на вождении философ не стал там останавливаться, а не понимающий в чем дело Вадим просто молчал, глядя на дорогу. Вот ещё один поворот, и они, наконец, остановились у одного из старых мостов.

– Пошли, – коротко сказал Илья, и оба выбрались из машины. Здесь вниз к реке вела тропинка. Мужчины спустились по ней и остановились в тени моста. Илья огляделся:

– Да, это место подойдет.

Вадим чуть поёжился, всё происходящее казалось слишком непонятным.

– Сегодня двадцать седьмой лунный день, убывающая луна, – продолжил говорить Илья. – Подойди, Вадим, к воде, дотронься до неё, посмотри на волну…

Молодой следователь медленно подошёл к реке. Не слишком ему это нравилось, уж больно начинало напоминать магию. Но возражать не стал. Присел над песчаным берегом, протянул руки к воде, почувствовал её прохладу, посмотрел на тёмные небольшие волны.

– А теперь вспомни тот старый сон с тётушкой, – звучал голос Ильи за спиной.

Вадим напрягся. Вспоминался скорее уже тот рассказ, что сотворил Илья из того сна. Вода же гладила, ласкала ладони.

– Вот, хорошо, – говорил Илья. – И теперь ответь мне, там же была не только тётушка, не только её квартира?

И Вадим вдруг вспомнил. Сначала большое старинное здание с мощёнными стенами да куполом на крыше. А потом уже и простой старый сельский дом – и рядом с ним еще одного человека. Он отдёрнул ладони:

– Нет, не может быть. Она от меня сбежала!

Он резко встал и повернулся лицом к Илье. Философ мягко улыбнулся:

– Раз ты вспомнил, значит, ты видел это в том сне.

– Но что это такое?!

– А вот для этого мы и пользуемся нашим календарём, – Илья поднял старую книгу вверх. – Тот старый сон ведь не просто так приглашал тебя в Москву. Это было не только твоё будущее, но твои долги… Карма…

Илья сказал последнее слово так, будто смаковал его как некое яство.

– Я не верю во всё это! – громко сказал Вадим. – И не хочу вспоминать о ней. Ведь это она от меня ушла!

Но образ той девушки опять встал перед его глазами. Девушки, которую он считал своей невестой…

– Я и не заставляю тебя в это верить. Но опиши подробней мне те места, что ты вспомнил. Думаю, теперь мы можем уезжать от реки.

Вадим повторил свои воспоминания, уже не задумываясь о том, что говорит, почти механически. Однако Илья опять довольно улыбнулся. Оба мужчины поднялись наверх к машине. Мотор заурчал, «Эмка» сдвинулась с места, чуть скрипя рессорами. Снова вокруг замелькали улицы, люди, дома. И вот опять остановка.

– Взгляни, – указал Илья направо.

Вадим медленно повернул голову и замер, поражённый. Они стояли неподалёку от Дома Союзов. И он очень походил на то здание из сна. Странно, очень странно. Характерные стены, колонны – и тот самый купол наверху. Не то чтобы молодой следователь никогда раньше не видел этого здания. Доводилось проходить здесь. Просто Вадим не связывал это здание со сном. А вот теперь…

– Оно? – спросил Илья.

И Вадим кивнул в ответ.

– Хорошо. Но сон, похоже, говорил о растущей луне, здесь твоё будущее. А теперь давай-ка опять вернемся к прошлому и съездим за город. Сны ведь уже давно рассказали тебе, где живёт она. Да, Вадим?

Поведение Ильи стало пугать молодого человека. Факт передвижения философа на дорогой машине, на которой не побрезговал бы передвигаться сам товарищ Сталин, ещё можно объяснить. Может, авто вовсе не мифического друга, а его собственный. Возможно, Илья давал частные консультации по психологии и восстановлению душевного здоровья недобитым буржуям и прочей контре, хранящих под подушками и в дореволюционных матрасах награбленные у трудового народа драгоценности. Но почему этот загадочный человек не боится напоказ демонстрировать своё богатство? Вопрос. Неужели фининспектор не приходил по его душу? А, может, приходил, а тот взял и загипнотизировал его, подобно знаменитому Мессингу?

А вот тот факт, что философ, психолог и даже сомнолог каким-то образом вызнал о существовании бывшей невесты, очень и очень смущал. Это была одной из тех тайн, делиться с которыми Вадим не желал и даже боялся.

Наталья происходила из древнего дворянского рода. Она рассказала об этом Вадиму слишком поздно, а ведь он, остолоп, мог бы догадаться сам. Откуда у простой девушки может быть такая гордая осанка, благородство манер, наконец, знание английского и французского языков? Только у отпрысков из богатых именитых родов, из века в век улучшающих свою породу хорошим питанием, образованием, музыкальными экзерсисами, – что там ещё входит в их ежедневный рацион?

Встретились они случайно, романтично. Никто их не знакомил: ни родственники, ни школьные друзья, ни доморощенные свахи. То есть это был стопроцентный акт судьбы во всём её великолепии.

Тогда Вадим только поступил на первый курс Высшей школы милиции и ездил на громыхающем трамвае на занятия по узенькой Новоподмосковной улице.

Десять лет как кончилась Гражданская война, красные знамёна безраздельно царствовали на одной шестой суши, всех, кто сопротивлялся учению Маркса-Ленина-Сталина, уничтожили или благополучно выдавили из страны. Остались лишь социально близкие люди, требующие простой перековки и воспитания.

Но не все поддавались влиянию единственно правильного учения. Отдельные несознательные элементы вставали утром не с целью дать Отчизне стали в два раза больше плана, а потискаться в трамвайной толпе спешащих тружеников и отжать у самых беспечных кошелёк с сотней, а то и больше советских рублей.

Сентябрь ещё баловал москвичей теплом, только-только начиная собирать свою осеннюю жатву из листьев тополей, вязов да ясеней. В синем небе курлыкали прощальную песню гуси и журавли. Девушки ещё носили коротенькие платьица, выставляя напоказ загорелые за лето коленки. Мужчины ходили в рубашках, с рукавами, закатанными по локоть, и в полюбившихся за лето щегольских широких штанах из белого парусинового материала.

Вадим ничем не отличался от остальных москвичей мужского пола. Кто сказал бы, глядя на щегольски одетого парня в блестящих лакированных туфлях, что он еще пару недель топтал пыльные улицы провинциального городка? В левой руке он держал шикарный кожаный портфель гранатового цвета, извлечённый из дальнего угла шкафа тётушкой. Книги и тетради отлично помещались в нём, а ещё имелось отделение для линейки, циркуля, карандашей и прочих атрибутов студенческого быта. В школе милиции требовались и навыки черчения, как ни странно это звучало. Портфель раньше принадлежал мужу тёти Ани, погибшему в Гражданскую. Родословная Леонида Любанова не подкачала, настоящая, пролетарская. Рабочий на Механическом и литейном заводе инженеров братьев Струве, затем участие в революции, где он сражался в рядах красных. Погиб на Врангелевском фронте в 1920 году в сорокалетнем возрасте. Детишек им Бог не дал, остался тёте Любе от мужа лишь трофейный портфель, который тот привёз ей однажды прямо с фронта.

Так что, открывая портфель, Вадиму чудилось, что он явственно ощущает невыветрившийся за столько лет запах гари, пороха и дыма.

Правой же рукой молодой человек держался за стойку, и хватка должна быть очень крепкой, поскольку напирали изрядно со всех сторон. Уже на первых занятиях в милицейской школе лектора и преподаватели психологически подготавливали своих студентов к будущей профессии. Худощавый седой профессор, из бывших, читал лекции по криминалистике, но делал часто лирические отступления. «Вы, – повторял он, – молодые люди, должны постоянно шлифовать навыки сыщиков, криминалистов и даже прокуроров, овладевать всеми смежными профессиями. Научитесь подмечать любые мелочи. Только посмотрев на случайного прохожего, вы должны мысленно раздеть его догола, почувствовать, чем он дышит, что ел сегодня на завтрак, каково семейное положение. Поверьте, на первый взгляд, это кажется сложным, но постепенно вы привыкнете и даже войдете во вкус. Очень скоро будете понимать в первое же мгновение знакомства, что можно ожидать от вашего визави, честный ли это человек или же имеет, так сказать, криминальные интенции».

Профессора Зверева, несмотря на сомнительное прошлое, все в милицейской школе уважали. В своё время ещё в дореволюционной России он раскрыл немало громких преступлений, а теперь же полностью перешёл на преподавательскую работу.

Рогов старался следовать советам умудрённого светила полицейской ранее, а теперь уже милицейской науки. Даже при поездках в трамвае шлифовал свои интуитивные способности, пытаясь определить, что за человек стоит рядом с ним, нет ли у него, и впрямь, криминальных интенций.

Случилось так, что в то сентябрьское утро, никакой такой интуиции не понадобилось. Вадим бросил взгляд на суетящегося парня, энергично пробивающего себе дорогу среди напряжённо застывших горожан, готовящихся к очередным трудовым будням. Внимание будущего следователя привлекли руки молодого человека, а вернее, его левая ладонь, которая молниеносно открыла коричневый ридикюль рядом стоящей девушки, скользнула внутрь и извлекла наружу чёрный кошелёк с блестящими застёжками. Не успел Рогов хлопнуть ресницами, как тот уже исчез в заднем кармане широченных брюк трамвайного воришки. Более того, он почёл за нужное замести следы преступления и захлопнул ридикюль. Теперь уже жертва долго не обнаружит свою пропажу.

Кража среди бела дня настолько потрясла Вадима, что на мгновение он опешил и потерял дар речи. Конечно, он знал о существовании воров и даже грабителей в Белокаменной, но наяву столкнулся с этим впервые. Через мгновение он уже, сжав покрепче портфель, пробивался через ту же толпу, за преступником. На ходу сказал красивой девушке, то сих пор беспечно держащейся за стойку, о том, что её обворовали и побежал на выход. Трамвай в это время, дребезжа, останавливался. Всё – согласно планам хитроумного вора, рассчитывавшего улизнуть с добычей и раствориться в многочисленных переулках северо-запада столицы.

Трофейный портфель ужасно мешал передвижению юного следователя, который ещё не закончив милицейской школы, уже приступил к своим обязанностям. Секунда и портфель вознесся над головами, так молодой человек и продрался на выход. За ним, как в фарватере огромного теплохода, следовала и ограбленная красавица. Мысли Рогова занимал сбегающий ворюга, но он не мог не отметить стройности талии, пышности каштановых волос и лучезарных глаз случайной попутчицы. Он потерял пару драгоценных мгновений, дожидаясь, пока девушка спрыгнет с подножки трамвая. Ещё раз поразился её красоте, попросил подождать его тут, не сходя никуда с этого места, вручил объемистый портфель, а сам ринулся за улепётывающим вором.

Тот не бежал, а просто стелился по земле. Роста среднего, лица незапоминающегося. Именно такое должно быть у воров и у сыскарей. И те, и другие просто обязаны влачить неприметное существование, не вызывая особых эмоций в первых встречных. Вор иногда оглядывался и бросал на преследователя насмешливый взгляд, мол, вряд ли ты догонишь меня, паря, и не от таких удирали. Но тут он ошибся и ошибся очень серьёзно.

В милицейскую школу слабаков не берут. Это первое. А во-вторых, Рогов являлся чемпионом своей школы в беге на все дистанции. Ни в спринте, не в стайерских дистанциях никому пальмы первенства не отдавал. Мешали бежать только эти модные узкие штиблеты, но постепенно Вадим приноровился и к ним, хотя мозоли в результате сумасшедшего бега всё-таки натёр. Расстояние стало неумолимо сокращаться. Вор уже не насмехался над ним, а молча добавил скорости. Но силы его иссякали с каждым шагом. Видать, бедолага, ещё не завтракал, рассчитывал подкрепиться после удачной поездки на трамвае, но не тут-то было. Преступник оглянулся, смерил дистанцию, затем приняв трудное решение, запустил руку в карман, вытащил бумажник и, плюнув, сбросил его, словно ящерица – хвост.

Рогов решил довольствоваться достигнутым. Кошелёк взял, а беглеца оставил в покое. Всё-таки не те туфли, не та одежда, да и на занятия уже опаздывал.

Красивая незнакомка ходила взад-вперёд с его тяжёлым портфелем.

– У вас что, там кирпичи, что ли? – недоуменно спросила она Вадима, когда тот, задыхаясь, весь потный, вернулся с утренней пробежки за чужим кошельком.

– Книжные кирпичи, точнее если выразиться, – ответил он, улыбаясь.

К такой красавице он ни за что бы не решился подойти. А вот судьба сама вручила такой великолепный шанс. Он с удовольствием продемонстрировал ей отнятую у вора добычу.

– Даже не знаю, как вас благодарить, – сказала девушка. – Меня зовут Наталья.

– Вадим, – представился и молодой человек.

Так благодаря трамвайному вору и произошло их знакомство.

Юноше в ней всё казалось очаровательным: и печальные глаза, и ласковая улыбка, и потрясающие знания в музыке и литературе, то, как она одевалась, скромно, а вместе с тем, изысканно.

Они встречались по вечерам и бродили в полюбившемся им парке «Сокольники», недалеко от дома Наташи, где она жила вместе с мамой.

Вели, как водится разговоры. Как-то речь зашла о теории Дарвина, и Вадим заявил: люди были глупцами, что верили в сотворение человека некой мистической силой.

– А как же, по-твоему, появились люди? – спросила девушка.

– От обезьян, Дарвин доказал, – как нечто само собой разумеющееся, произнёс молодой человек. – Все наши предки произошли от приматов.

– Твои, может, и произошли от обезьян, а мои – нет, – лукаво улыбнувшись, парировала Наталья.

Вадим промолчал, только тоже засмеялся в ответ. Ведь он не мог даже на миг предположить, что девушка, с которой он вместе сейчас гуляет, может даже гипотетически верить в Бога. Разве не знает каждый советский школьник, что религия опиум народа, и её придумали богачи и попы, чтобы держать в страхе и подчинении бедняков?

Однако дальше случилось и вовсе невероятная история. Как-то в воскресный день, Наташа, как будто случайно, затащила его в церковь. Сам он никогда в жизни не посетил бы храм, а тут какая-то волна подхватила и втолкнула прямо в логово фанатиков и мракобесов, как в школе называла верующих классная учительница.

В дневное время мракобесов оказалось немного. Храм пустовал, лишь пара старушек да какой-то пожилой седовласый мужчина молились, стоя возле зажжённых ими же свечек. В темноте Вадим не сразу заметил маленькую старушку, сидящую за столиком, где лежали свечки в узеньких коробочках. Наташа подошла к ней и приобрела парочку. Вдвоём они подошли к иконам с изображением Иисуса Христа и Богородицы, как позже объяснила ему Наталья, и тоже зажгли свои свечки. Наталья пробормотала что-то про себя. «Неужели молится?» – с ужасом подумал Вадим.

«Надо же, в четырёхмиллионной Москве встретить девушку, которая ходит в церковь, а ещё и молится!» Словом, Наталья всё время чем-то его поражала. Но с ней ему всегда было легко, девушка привлекала его остроумием, живостью характера и ясным взглядом на вещи, который тоже часто ставил в тупик обыкновенного советского парня-комсомольца.

Некоторые идеологические разногласия до поры до времени не мешали развиваться романтическим настроениям. Напротив, страсть Вадима разгоралась всё сильнее, и всё закончилось тем, что однажды вечером молодой человек остался в её квартире. Мама Наташи уехала в Торжок, к сестре на свадьбу сына. Звали и Наталью, но та отказалась. Потом Вадим думал, стараясь понять, не спланировала ли она всё заранее. Но это свидание оказалось для него роковым. Девушка забеременела, а когда он узнал об этом, приехал и хотел сделать предложение, она начала его избегать. А затем и вовсе куда-то исчезла… Мать Натальи, строгая женщина, которую Вадим откровенно побаивался, не захотела с ним даже разговаривать, и куда уехала Наталья, не сказала. Видимо, во всех злоключениях дочери, винила именно его. Хотя в чём его вина? Он искренне любил Наталью, и хотел на ней жениться. А теперь её нет. В чём причина бегства? Ну, допустим, он привлечёт на помощь всю милицию города Москвы и даже Советского Союза, и что? Вдруг она по какой-то причине не хочет его видеть? Но почему? Такие мысли терзали его всё время. Он гнал их от себя, но они возвращались к нему австралийским бумерангом.

И вот теперь странный человек, словно ясновидец, вытаскивает откуда-то то знание, которое он сам от себя хотел спрятать. И в то же самое время в нём вдруг затеплилась слабая надежда…

Илья улыбнулся, посмотрев на растерявшегося Вадима. Потом снова взглянул на дорогу, дотронулся до руля.

– Скоро всё сам поймешь, – негромко сказал философ.

Прошло минут сорок, и вот они уже оказались за городом. Здесь Илья опять остановился и огляделся. Взглянул и на лунный календарь, эту книгу, что лежала неподалёку.

– Да, северо–запад. Только это направление подходит, иначе сон был бы в другие лунные сутки, – сделал вывод Илья. – Думаю, ещё полчаса и скоро ты всё увидишь.

Снова загудел мотор. Вскоре асфальт сменился на грунтовку. В летнюю сухую походу тут машина шла довольно плавно, хотя на ухабах порой и потряхивало. Да и пыли поднималось немало.

Впереди показалось кладбище, и Вадим вдруг почувствовал тревогу. Нет, он не боялся привидений и мертвецов. Но странное чувство вдруг возникло в нём – будто он уже видел когда–то это место.

Илья же рядом опять улыбался, глядя на молодого человека.

– Значит, узнаешь, – сделал он вывод.

Неподалёку красовался и чуть покосившийся дорожный знак с надписью «Отрадное».

– Здесь есть река, Синичкой, кажется, зовётся. Думается, именно здесь есть связь воды с твоим сном. Теперь будь внимательней, Вадим. Сейчас проедемся тут, смотри по сторонам, не зевай.

И эмка въехала в деревню. Несколько крестьян занимались сеном чуть вдали. Все разом замерли, увидев автомобиль. Один из них медленно вытер пот со лба. А вот пара детишек лет пяти–шести отроду, игравших рядом с палисадником старого дома неподалеку, увидев авто, вдруг оба хором загалдели, засмеялись. Залаяла и собака рядом с ними.

Мужчины ехали медленно. Вадим смотрел то влево, то вправо. Следователь тоже вспотел, он действительно узнавал эти места. Потом же он вообще застыл, напрягся, схватился обеими руками за кресло авто. Да, чуть в стороне от улицы стоял тот самый дом из сна. Илья посмотрел на друга и притормозил.

– Вот мы и нашли её, – тихо сказал странный философ. – Что же, значит, вот оно и твоё прошлое.

Вадим тихо сидел на месте. Илья же вышел из машины и прошёл к невысокому забору около дома, окружённого густыми зарослями вишни. Высокая женщина со строгим лицом в длинном чёрном платье вышла навстречу философу. Это не была Наталья, женщина была куда старше. Но как она была похожа на его невесту…. Женщина взглянула в сторону машины, покачала головой. Вадим не слышал, о чём она говорит. Старые воспоминания роились в нем так, будто открылась некая рана – Вадиму было больно. Наконец, Илья что–то достал из внутреннего кармана своего сюртука, передал женщине. А затем вернулся к машине, сел обратно.

– Да, я подозревал это… – сказал философ, глядя на друга.

Тот по–прежнему молчал.

– Она приезжала сюда. И её бабушка знает, где внучка сейчас. Так же, как и где правнук…

Тут Вадим не выдержал:

– У Натальи есть ребенок?!

– Да, – спокойно кивнул Илья. – Только вряд ли она готова простить тебя и принять обратно. И ты сам знаешь почему…

Вадим понурил голову. Он помнил те аресты, в которых ему пришлось принять тогда участие.

– Это были диссиденты!

Молодой следователь прекрасно помнил те обыски в общежитиях, аресты некоторых студентов. Кое–кого из них знала и Наташа… Нет, она не дружила с ними. Но когда он рассказал ей об этом, тогда и начались их первые споры.

– Может быть, – пожал плечами Илья. – Но она не хочет тебя бояться. Поэтому и не хочет встречаться. Ну да ладно. Теперь ты знаешь это. Думаю, на сегодня хватит. Тебе есть о чём поразмыслить. А пока давай вернемся в город. Там тебя ждет твоё настоящее и будущее.

Илья повернул ключ зажигания, двигатель машины заурчал.

Вадим же посмотрел ещё раз на этот дом. Начинался закат, окрасив крышу в особые тона. Багровое солнце, растущие тени…

Глава 8

После этой поездки Вадим чувствовал себя нехорошо. Ему не нравились все выплывшие воспоминания, чувства. В тот вечер он быстро ушел от Ильи, а на следующей день буквально с головой окунулся в работу. Правда, сейчас, к середине лета, дел особых не было. Вокруг царила жара, пыльной зной буквально пропитывал собой всё вокруг. Даже в самой глубине зданий порой трудно было найти прохладу.

Молодой следователь возился с бумагами, просто приводя в порядок всё то, что у него набралось за время службы. Наступило время обеда. Вдруг в кабинет заглянул майор Алдонин.

– Вадим, чего ты тут завис? – добродушно спросил он. – Ты не бойся, когда надо будет, ты у меня поедешь и будешь всё, что надо расследовать. А пока расслабься, да пошли, перекусим.

Рогов отодвинул папку с документами, да пошёл вслед за майором. Оба спустились на первый этаж, туда, где располагалась столовая. Там привыкли обедать как вся местная милиция, так и разные бюрократы из близлежащих контор. Большой зал с высокими квадратными колоннами, всё выкрашено в сине–голубые цвета. Милиционеры расположились за столом у окна. Улицу снаружи было почти не видно, всё закрывали разросшиеся клёны.

Для начала взяли просто борща две тарелки да хлеба. И здесь Вадим заметил, что майор принес с собой и газету. Алдонин увидел интерес Рогова, подмигнул ему:

– Свежий выпуск «Известий». Про нас почти ничего пишут, будто и нет НКВД в стране. Зато погляди – планируют первый съезд союза писателей организовать скоро. А ведь ты у нас литературой, говорят, увлекаешься? Да, Вадим?

Молодой следователь чуть понурил голову. Ему не хотелось говорить о таких вещах с начальством.

– Да, в последнее время кое–что даже писал.

Алдонин усмехнулся:

– Ты не стесняйся. Мне тоже нравится почитать разные вещи на досуге. Правда, чтобы вот писать самому… До этого ещё не доходило.

Тут он передал газету Вадиму.

– Ты почитай, кого они только туда не зовут. Там и Горький будет, и Маршак, и Пастернак… А ты, значит, в этом уже кое–что понимаешь. Это хорошо. Чувствуется мне, безопасность съезда будет лежать на нас…

Потом разговор переключился на другие темы. Вслед за борщом милиционеры взяли макароны с котлетами, а потом и черный чай в стаканах. Но при этом Вадим невольно снова и снова посмотрел на газету, что лежала на краю стола. Она была свёрнута, и статья о будущем съезде писателей оказалась снаружи. Молодой следователь опять вспомнил всё то, что ему рассказывал Илья.

И вечером он позвонил философу.

– Рад тебя слышать, Вадим, – сказал Илья. – Подходи завтра, нам есть о чём поговорить. Этот съезд писателей и мне тоже очень интересен.

Хорошо, когда дома есть телефон. В работе следователя имелись свои несомненные плюсы. То, что Илья тоже обзавёлся атрибутом прогресса, Вадима нисколько не удивляло. Такой уж человек, странный, могущественный даже, владеет тайнами потустороннего мира. Вот откуда, например, узнал о существовании Наташи? Загадка, но только для непосвящённого. Мистический философ и сновидец лучше его знает о смысле существования самого Вадима на земном шаре, возможно, придёт время, и тогда он снова встретит Наталью. Только что для этого нужно совершить?

Наташа, Наташа, как ты теперь живёшь? Он уже давно не видел снов с ней, как будто и сновидения должны подпитываться реалиями прошедшего дня. Так, обрывки воспоминаний, лёгкое присутствие в ночных миражах, в которые он погружался после трудного дня. Но всегда, когда видел её во сне, утром просыпался с улыбкой, словно счастье на миг, хотя бы ночью, вновь его посетило. Кто виноват в их размолвке, разлуке, разладе? Как ни крути, наверное, он сам. Да только выбора особенного в жизни у него не было. Родился, учился, захотел ловить преступников. Кто же знал, что люди, переступающие грани закона, порой такие разные, не обязательно бандиты с большой дороги или воры, как тот паренёк из трамвая, сбросивший кошелёк.

Однажды Вадим видел особенно страшный сон, бросивший его в пот. Проснувшись, он не мог долго отдышаться и лежал, уставив глаза в свежевыбеленный потолок. Снилось ему, что привели к нему на допрос в его кабинет на третьем этаже бывшую невесту. Наташа была почему-то в белом подвенечном платье, с венком полевых цветов, ромашек и васильков, на голове, но босая. Глаза заплаканы, от этого лицо ему показалось ещё более красивым. Но он жестоко с ней обращается, как с настоящей преступницей, грозится кинуть в камеру с уголовниками, лишить сна и воды, короче говоря, включает по полной методику капитана Евсеева. Тот же стоит рядом, одышливый, красный от застарелого бронхита и излишнего веса, смотрит похотливыми глазами на попавшую в лапы правосудия девушку и как будто ждёт часа, когда очередь допрашивать дойдёт до него.

Наталья молчит, только смотрит измученными глазами на следователей, порывается уйти, но руки и ноги привязаны к спинке и ножкам стула, – никуда ей не деться. Евсеев подходит к ней и носком тяжёлого сапога сваливает девушку вместе со стулом на пол. И вдруг нет девушки, вместо неё вдруг появляется токарь Иван Сергеевич Воронин, замученный этим самым Евсеевым. Воронин лежит на полу, почерневший, весь в крови, рубаха синяя разорвана по швам. Рогову жаль его, он тяжело дышит, совсем так как Евсеев, но по другой причине, по всему телу катится пот, и тут наступает спасительное пробуждение.

Надо обязательно спросить Илью, о чём этот сон, лихорадочно думает Вадим, что-то, несомненно, за ним скрывается. Сон не проходной, яркий, в нём оказались прописаны все черты внешности как Наташи, так и несчастного токаря, особенно узловатые мозолистые ладони, через которые прошли тысячи деталей за его нелёгкую трудовую жизнь.

Воронин мёртв. Интересно, мучают ли кошмары Евсеева: ведь тот, как ни крути, прямая причина безвременного ухода из жизни старого токаря. Да и не старик тот вовсе, просто казался старше своих лет, – тяжёлая работа пагубно отражается на здоровье и внешности человека.

Как-то не вписывались художества Евсеева в то, что провозглашалось товарищем Сталиным на партийных встречах. Говорили про гуманизм, самый свободный и светлый строй. А вот таких Ворониных забивали десятками в подвалах. А если так нужно? Враг не дремлет, он хитёр и коварен. Даже в простом токаре может скрываться подколодная змея, мечтающая вернуть власть попов и богатеев.

Надо спросить Илью. Человек, так хорошо говорящий о снах, знает и явь. Вадим уже не представлял своей жизни без философа.

Дважды прозвучал клаксон, знакомый и приятный для уха Вадима звук. Он выглянул в окно и улыбнулся. Возле детской площадки, возле старинного толстого вяза, роняющего семена на чуть мокрую после дождя землю, стоял Илья. Дверца автомобиля открыта, и какому-то счастливчику из детворы, бегающей в шортиках на лямках, дозволено пару раз нажать на пластиковую грушу. О семейной стороне жизни философа Вадим знал мало. В квартире своей тот жил один, холостяком, однако уют поддерживал. А детей любил, всегда по голове погладит проходящего мальчугана или девчушку, или вот так даст поиграться диковинной игрушкой.

За длинным деревянным столом играли в домино пара жильцов, дышали свежим воздухом, поглядывали на соседей. Рогов знал, что в каждом доме имелся соглядатай, работающий на органы. Работа его сводилась к простому: разузнать, чем живут соседи, нет ли каких поползновений противу советской власти. Так что, вполне возможно, и среди доминошников имелся такой созерцательный элемент. Один из игроков внимательно изучал Илью и наверняка высмотрел номер шикарного автомобиля, приехавшего к молодому следователю. Оно, конечно, Вадик свой человек, тоже с погонами, но бережёного Бог бережёт, доложить, куда надо, следует.

Философ кивнул Вадиму, тот уселся на переднее сиденье, и они тихонько проехали по оживлённому двору. Внезапно Вадим понял, что в машине есть кто-то третий. Надо же! Он обернулся и увидел совсем неприметного невысокого человечка в коричневом костюме, из-под которого проглядывала рубашка серого цвета. Вот почему он не заметил его сразу. Обивка сидений авто тоже коричневая, а сам пассажир вёл себя тихо и даже скрытно.

– Сева Пестриков, – небрежно кивнул назад Илья, представив соседа.

– Добрый день, Вадим, очень много о вас наслышан, – заулыбался тот, – даже имел честь прочитать пару ваших рассказов. Неплохо там вы описали, так сказать, подноготную органов. Интересно. Правда, над стилем не мешает поработать, имеются разные, тавтологии-с, то есть повторы, много раз «что» у вас проскальзывает, но в целом самобытно.

– А вы писатель? – полюбопытствовал Вадим, страшно польщённый словами одобрения от совсем незнакомого человека.

– Критик-с, – продолжал сыпать словоерсами нежданный попутчик. – Время, правда-с, сложное, надо осторожным быть. Не того похвалишь, так беды потом не оберёшься, лучше похулить, но тоже в меру. Тут надо ухо по ветру держать, смотреть куда флюгер повернулся. Дали знак, можно булгаковщину в фельетоне прополоскать, ещё знак – сельвинщину. Кормить семью надо-с. Тут либо ругаешь, либо хвалишь. Тэрциум нон датур-с. Третьего не дано-с.

Вадим улыбнулся.

– То есть меня вы решили похвалить?

Краснощекий критик хохотнул:

– Так мы же приватно-с, это ни в какой счёт не идёт. Вот станете известным, тогда и подумаем более широко, хвалить вас или поругать.

Илья невозмутимо вёл машину по широченной улице Горького, не слишком разгоняясь в потоке совсем не бурного движения.

– Да, не Америка, – заметил Пестриков, – там столько авто, доложу вам, уму непостижимо. Отстали мы от заморской державы, и намного-с.

Критик вовсе не боялся хвалить буржуев несмотря на то, что прекрасно знал, где работает Вадим. Очевидно, был великолепный психолог и знал, сколько сказать и на какой ноте остановиться, чтоб не дать фальшь и не загреметь под фанфары.

Между тем доехали до Охотного ряда, где располагался Дом Союзов.

Вадим до последней минуты не верил, что его вот так возьмут и пустят на писательское собрание, где собираются лучшие перья и умы Советского Союза, а сам Горький будет делать доклад. Однако для Ильи и его знакомых ничего сверхъестественного в этом не было.

– Славное здание, – поцокал языком Сева Пестриков. – Самого Ильича здесь провожали. Очередища ужас какая была. Царская, одним словом.

Рогов покосился на нового знакомого. Сравнивать кончину великого вождя мирового пролетариата с каким-то царём?! Однако ничего не сказал.

Илья пристроил авто сзади Дома союзов, о чём-то перетолковал с охранником, подошедшим к ним с расспросами, при этом показал сложенную вдвое бумагу с печатью.

Та же самая бумаженция позволила им беспрепятственно пройти и в святая святых, место, где проводили в последний путь Владимира Ильича.

Высокие потолки, роскошные люстры, мраморный пол, – всё как будто предназначено для балов и торжеств Императорского семейства, где мужчины во фраках, а дамы в шикарных платьях из модных салонов Парижа и Лондона.

Теперь же те времена канули в Лету. Гости со всех сторон Советского Союза собрались на писательский съезд. Вместо бриллиантов – перламутровые пуговицы, а вместо декольте придворных дам – строгие блузки женщин-писателей.

Правда, лаптей тоже не стало, хотя забавно представить бородатого крестьянина с котомкой через плечо и в лыковых лаптях, рассуждающего о последней повести Бориса Пильняка. Нет, такой патриархальной картинки собравшимся увидеть не довелось, всё-таки в конце года будем праздновать семнадцатую годовщину Великого Октября. Подтянули благосостояние по всей державе, может, усреднили, но такой вопиющей нищеты, как при царе-батюшке не было.

– Раньше ведь как, – рассуждал Сева Пестриков, на ходу здороваясь с делегатами съезда, (знали его, похоже, пол-Москвы), – на одной чашке весов царь с придворными, да купцами, помещиками и духовной знатью, а на другой – многомиллионный народ Империи. И, представь, Вадим, весы уравновешивались! Царский двор тяжелёхонький, всё богатство да сила в нём сосредоточилась.

Илья шёл молча, в полемику со своим то ли товарищем, то ли просто знакомым не вступал, широкой публике в отличие от говорливого Севы известен не был. Но здоровались с ним представительные люди, в глазах которых читались властность и тайное знание. Таких было совсем немного, но их Вадим почему-то сразу выделял из литературной братии.

– А сейчас как? – не удержался и спросил Вадим.

Историю страны он знал, хоть и однобоко. В школе раз и навсегда заклеймили царя, капиталистов, а вместе с ними и буржуазных философов. Зачем читать Гегеля да Канта, когда одна тоненькая книга Иосифа Сталина уже вобрала в себя всю мудрость человечества. Даже Лев Толстой уцелел из-за воспоминаний Горького о том, что Ильич ценил его, да и вообще кстати оказался зеркалом русской революции.

– Сейчас ещё бурление волн, – хитро взглянув на юного товарища, проговорил Сева. – Пока идёт тайное движение, как после всякой революции. Глупцы те, кто думает, что можно быстро вернуться на рельсы нормальной жизни.

До начала съезда ещё оставалось время, и все трое зашли в огромнейший буфет, расположенный на первом этаже, в дальнем конце фойе. На кумачовом полотнище красовалась привычное для всех «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

В обычное время никто не обратил бы внимания на засевшую в сознание фразу, но тут Сева, вооружившись бутербродиками с сыром да лососиной, фужером абрикосовой да кремовым пирожным, давясь, кивнул на полотно с призывом к пролетариям и проговорил:

– Сейчас все мы стали пролетариями, кто физического, а кто умственного труда. Подождите ещё немного и у Алексея Максимовича в докладе вы об этом услышите.

Пестриков сказал так, как будто лично составлял доклад великого пролетарского писателя, буревестника революции.

Вадим, ограничившись скромным бутербродом с ветчиной да стаканом крепчайшего, чёрного, как дёготь, чая только качал головой.

Илья же, не частый гость таких шумных заседаний да встреч, Пестрикова слушал мало, оглядывая пёструю публику пролетарских писателей. Перед ним тоже одиноко дымился стакан чёрного чая. Философ ел мало, как обратил давно внимание Вадим, Илья и дома обходился куском хлеба редко когда с сыром или колбасой.

Пестрикову же не хватило, он сделал вторую вылазку к оживлённо переговаривающейся буфетной толпе, влез без очереди и вернулся опять же с бутербродами и пирожными. Его небольшое, но брюшко, требовало своего.

Но вот он забросил последние крошки сладкого бисквита и с поднятым настроением умчался за какой-то девушкой с длинной косой до пояса, сиреневой блузке и чёрной юбке.

– Масенька, подожди, у меня есть что-то сказать тебе о твоей последней поэме. Образ тракториста вышел у тебя просто замечательно!

Вадим, успевший за короткое время прекрасно изучить Севу, улыбнулся. Тот явно лукавил, – кто его знает, какой тракторист получился у юной поэтессы, но её смазливое личико, упругая грудь и красивые ножки требовали, несомненно, жарких комплиментов.

Илья и Вадим остались одни. Молодой человек, воспользовавшись отсутствием говорливого товарища, рассказал философу о своём ночном кошмаре.

Тот выслушал, сделал небольшой глоток уже остывшего чая и сказал:

– Давай, Вадик, попробуем так. Ты уже, я уверен, и сам можешь растолковать свой сон. Для этого, представь, что ты это я, а я – ты. Чтобы уметь летать как птица, надо в первую очередь вообразить себя птицей.

Молодой человек понял, куда клонит учитель. Сева между тем отвёл к огромному чистейшему, словно слеза ребёнка, окну фойе комсомольскую поэтессу и начал что-то втолковывать ей, энергично махая рукой. «Лучше бы пирожным угостил», – зачем-то подумал Вадим и прикрыл глаза. Затем, словно под гипнозом, забормотал, путано, нащупывая нить повествования, а потом что-то связное начало пробиваться сквозь хаотический набор образов и слов.

–… Давно не видел Наташу, не знал, что она и где, но чувствовал, думает обо мне, не забыла, словно говорит со мной издалека, пытается объяснить… Любит ли до сих пор? Не знаю. Она чиста, потому что в подвенечном платье, живёт согласно природе – из-за венка то ли васильков, то ли ромашек, словом, в своей стихии. А я в кабинете, то есть связан человеческими законами и отношениями, оттого и противоречие. Выходит, я совершил над ней некое насилие, как Евсеев надругался над бедным токарем Ворониным? Она пострадавшая в нашем конфликте, значит, именно я – виновник разлуки. Так оно и есть. Воронин, Воронин, ворона, воровство? Кто же вор? Не я ли, но ведь в образе Воронина я увидел её, украла мою любовь? Связана по рукам и ногам моей любовью? Значит, до сих пор любит меня? Рядом стоит Евсеев, тоже символ, символ моей работы. Она – главная причина её несчастий. Почему Наташа босая? Что это значит?

Теперь уже Рогову казалось смешным, что такой простой сон вызвал у него затруднения. Всё же просто элементарно и без аллегорий. Поэтому Илья заставил самому пошевелить извилинами. Это ведь не первый в истории человечества сон, записанный в Библии, который истолковал Иосиф фараону, – про семь толстых и семь тощих коров. Сразу понять, что речь идёт о семи тучных и семи голодных годах, дано не каждому. Вадим приободрился, с помощью Ильи он непременно сделает успехи, и тогда обретёт уверенность и силу. Тогда он сможет любой сон растолковать и сам. А если это получится, то сможет управлять и жизнью. Сны подскажут ему, куда идти, а если понадобится, то и укажут выход к спасению. Необходимо только правильно толковать сновидения.

Илья с добродушной улыбкой слушал выводы молодого следователя, отхлебнул чуток чая, кивнул:

– Да, определенный прогресс явно у тебя есть. Чувствуется, и навыки работы следователем помогают. Однако ты понял, зачем вообще тебе этот сон запомнился?

Вадим хотел продолжать и дальше анализ, но этот вопрос сбил его с толку.

– Ну… Не знаю. Может, я просто много о ней думаю?

Илья опять отпил чуток чаю, философ стал серьезнее:

– Было бы хорошо, если бы нам снились только наши мысли да мечты. Но всё немножко сложнее. Здесь был скрыт совет для тебя и, вполне вероятно, Наташа тоже видела что–то в похожем духе. У вас есть связь – хотя это вовсе не обязательно одинаковые сны. Вспоминай тот «Лунный календарь» – ведь там обозначались не только сроки да влияние луны. Наша философия знает и такую вещь как возможность заглянуть в чужой сон.

Вадим смутился, немного помолчал, и спросил:

– Илья, вы хотите сказать, я встретился с ней через сон?

Философ чуть отвернулся, поставил стакан, постучал кончиками пальцев по тверди стола.

– Бывают не только встречи, – наконец сказал он.

И это окончательно запутало Вадима.

В этот момент к ним подбежал Сева Пестриков:

– Друзья, товарищи, что же вы тут застряли?! Ведь Съезд сейчас будет открываться. Думаю, нам есть что там послушать–посмотреть.

Все быстро поднялись и вместе с другими литераторами одной волной двинулись в главный зал Дома Союзов.

Будучи гостями съезда без права голоса – ни решающего, ни совещательного, все трое устроились на задних рядах. Там было довольно много таких людей – от журналистов до просто друзей и родственников приехавших писателей.

Громадный зал поражал своим великолепием, а присутствующая публика удивляла таким обилием известных лиц. Вот Вадим разглядел прошедшего неподалеку Алексея Толстого, вслед за ним Николая Бухарина… Вообще, сам Рогов не так чтобы очень хорошо всех знал, но профессия следователя всё–таки научила его запоминать лица по изображениям – а книги этих людей он смотрел не так давно. И там были портреты авторов.

Наконец заняли свои места за столом на сцене и те, кто возглавляли всё мероприятие. Зал затих. К трибуне оратора подошел Андрей Александрович Жданов, секретарь ЦК ВКП (б).

Оратор приветствовал собравшихся и рассказал собравшимся о значимости советской литературы, о великих планах и целях, которые стоят перед приехавшими на съезд авторами. Храм литературы открывал для них своих двери, а большевистская партия готова была поддержать…

Вадим слушал всё это и при этом невольно поглядывал на своих соседей, как они реагирует на речи столь значимого человека.

Илья был совершенно расслаблен и спокоен. Философ, конечно, не спал. Просто текущие с высокой трибуны речи, словно обтекали его подобно тихой воде. А вот Сева Пестриков напротив был очень напряжен. Критик достал небольшой блокнот и быстро поглядывал то на сцену, то опять в свои бумаги, порой делая карандашом там короткие заметки. Тут он заметил взгляд Вадима, чуть наклонился и прошептал: «Хорошая статья выйдет, интересное тут всё намечается…», и тут же снова уставился на сцену, даже чуть наклонился, выставив голову вперёд.

Сам же Вадим был несколько растерян и не знал – а как, собственно, ему реагировать на такое? Ведь он же, несмотря на недавние опыты с рассказами, писателем себя все еще не считал. Ведь столь многое в текстах ему поправил Илья.

И тут философ вдруг сам повернулся к Рогову, тихо заговорил:

– Ты слушай, слушай. Не надо учить слова – если что, потом у Севы его записи возьмем, да статьи его сравним и других журналистов. Ты пока смотри на самих людей, на тех, кто выступает. А вот потом попробуем еще одну подсказку из твоих снов…

– Товарищи, товарищи, – тут вдруг кто–то возмутился из заднего ряда, – тише, пожалуйста.

Илья замолчал, оставив Вадима в еще большом недоумении – какие ещё такие подсказки из снов и выступающие люди?

А затем снова были приветствия и снова речи. Много слов о литературе и еще больше о тех, кто и как её должен представлять.

Вечером, уже высадив Севу, Илья подвёз Вадима к дому. Но отпустил не сразу. Сначала спросил:

– Как многое ты запомнил из того, что говорилось на открытии?

Молодой следователь был перегружен впечатлениями, далеко не часто ему приходилось участвовать в подобном.

– Я? – переспросил он на всякий случай, хотя и сам понимал, что речь именно про него. Затем почему–то кивнул головой, почесал лоб. Он чувствовал себя будто школьник, для которого неожиданно начался экзамен.

– Да ты не волнуйся, – Илья же был напротив очень спокоен. – Я не требую от тебя пересказа. Просто впечатления. Ты у нас человек зрения. Тебе уж скорее запомнились их лица да эмоции, чем речи. Я прав?

Вадиму пришлось согласиться. Действительно, у него до сих всплывало в памяти лицо того же Жданова, то с какими горящими глазами тот приветствовал съезд.

– Вот и отлично, – сделал вывод Илья. – Значит, сегодня пришло время для тебя сравнить то, что было в реальности и то, что ты увидишь «за стеною сна.

– За стеною сна? – невольно повторил Вадим.

Илья негромко рассмеялся:

– Это всего лишь выражение. Но думаю, сегодняшние сны тебе запомнятся. Вот и расскажешь мне, чем будет заниматься Андрей Александрович у тебя там.

– Да я же не умею вот так вызывать сны… – растерялся Вадим.

– Сегодняшняя ночь позволяет и не такое. От тебе сейчас просто требуется думать перед сном про мой вопрос. А дальше… Дальше сам увидишь.

Вадим вылез из машины. Двигатель заурчал и вскоре «эмка» исчезла за поворотом на бульваре. Близилась ночь. Светились окна дома рядом и тусклый уличный фонарь неподалеку. Спешили по домам последние горожане. Город затихал.

– Да что же творите такое, кто вам сказал, что это нужно ставить так! – кричал Жданов на мельтешащих вокруг людей. Шла подготовка к съезду писателей, при этом многое вокруг выглядело каким–то театральным. А сам Дом Союзов почему–то выглядел недостроенным. Не хватало кое–где крыши, да и купол был словно рассечён чем–то напополам. Недоумевающий Вадим подошёл ближе, взглянул наверх, на ночное небо, которое через трещину звёздами заглядывало сверху в этот человеческий переполох.

– А ты чего тут встал?! – Жданов вдруг повернулся к Вадиму, грозный взгляд, казалось, пронзал насквозь. – Тоже из этих, терпимых? Для вас что ли революция старалась?!

Вадим отпрянул, переспросил:

– Из каких «терпимых»?

Жданову его поведение не понравилось.

– Докладывать надо, а не переспрашивать. Докладывать! – тут Жданов вдруг застонал, побелел, схватился за бок, будто у него там что–то болит.

Вадим же отскочил на шаг.

– Есть! – Рогов вытянулся, рука потянулась к голове, чтобы отдать честь, и здесь молодой следователь вдруг понял, что фуражки там нет.

Отступив еще на шаг назад, Вадим вдруг провалился в темноту и всё затихло. Парень проснулся. Замер. Прислушался. Было слышно лишь стрекотание сверчков на улице.

Вадим облегчённо выдохнул. Всего лишь сон. Однако… Ведь он действительно увидел там Жданова. Как и говорил Илья. Как это получилось? И почему Жданов был таким? Ведь на съезде он выглядел куда более собранным. Все эти торжественные речи, поздравления…

Да, тут было о чём спросить Илью. Завтра. Ведь наставал второй день съезда Союза Писателей. И Вадим был туда допущен. Причем официально. Майор Алдонин уже выдал ему свое разрешение на посещения съезда. «Для помощи в организации безопасности», – как он выразился, ставя печать на соответствующую бумагу.

Наступал новый день. Снова жаркий. Солнце августа будило птиц за окном.

Глава 9

То, что доступ к съезду неожиданно открылся с двух направлений, для Вадима стало приятным сюрпризом. Как учил Илья по другому случаю, это имело простое объяснение: ему по какой-то необходимости самой судьбой предназначено здесь побывать. Вселенная, повторял учитель, позаботится о том, чтобы совершилось предназначенное, и оно обязательно сбудется. Например, великие изобретения или открытия неизбежно были бы найдены другими учёными. Природа всегда щедра и изобильна. Так у человека две почки, два лёгких, два глаза, да и конечностей по две. А что касается сердца и печени, то и они так сложно устроены, что их не так-то легко вывести из строя. Так объяснял Илья. Вадим не всё понимал в выкладках ментора, но уже давно многое принимал на веру, за что тот же учитель ему пенял, призывая быть более критичным и независимым в мышлении.

Таким образом, получив от Алдонина прямой доступ к святая святых писательской братии, Вадим ещё более укрепился в необходимости его пребывания на съезде. Кроме общего указания обеспечивать безопасность, Рогов получил и более конкретное указание: вступить в контакт с неким иностранным гостем по имени Ганс Райен. По официальной версии, втолковывал Алдонин, тот являлся корреспондентом столичного немецкого журнала. «Но мы-то с тобой понимаем, – тут майор хищно осклабился, шевельнув мохнатыми бровями, – что корочкам и удостоверениям верить нельзя. Немцы – наши известные друзья-враги. Сегодня мы с ними ручкаемся да обнимаемся, а ещё вчера глядели в глаза друг друга в прорезь прицелов в окопах Первой Мировой. Так что тут палка о двух концах. Особой информации про этого хрена у нас, сам понимаешь, нет, но объект представляет собой стратегический интерес. Съезд – мероприятие внутреннего употребления, места ограничены, но Райену сделано исключение, большие люди из Германского Рейха попросили, отказать не смогли. Ты политикой должен интересоваться, Рогов, иначе выжить не сумеешь. У чекиста, кроме холодной головы, горячего сердца и чистых рук, обязана быть чуйка. Ты парень способный, хотя и с закидонами, походи-послушай, полезно будет. Эти писатели, хотя и дармоеды, а кое-что знают. Любого копни, там всё будет с душком и подванивать, но других писателей у страны советской нет, тут и наша в том задача – воспитывать их в духе социалистического реализма. Об этом Жданов, как ты помнишь, вчера рассказывал».

Тут Рогов вздрогнул. Выходит, Алдонин знал о его негласном походе с Ильёй в Дом Союзов. Да и про его учителя, получается, знает. Ему стало от этой мысли жарко. Однако майор ни единым словом не обмолвился о своём тайном знании, будто это всё было просто в порядке вещей. Ты используешь свои выходные, отгулы, прикрываясь больничным, идёшь на съезд, мы всё это, парень, знаем, но твои секретные интересы будем использовать в интересах общего дела.

Михаил Степанович весело провёл рукой по кустистым бровям, как бы приглаживая неуёмную поросль, которую в отличие от буржуазных писателей, не удавалось ему проредить. Рогов почувствовал себя обнажённым и таким же беззащитным, как токарь Воронин, связанный по рукам и ногам в следовательском кабинете с безжалостным Евсеевым. Но Алдонин в стократ превосходил умственно садиста, и, хотя не отличался жестокостью, но теперь начинал внушать страх.

«Мы тут всё знаем про твои делишки и общение с неблагонадёжными элементами, однако до поры до времени терпим», – читалось в напряжённом молчании начальства.

Чтобы прочитать мысли собеседника, самое важное – настроиться на одну волну с ним, вспомнил Рогов. Для этого надо попробовать скопировать его движения, на пару мгновений представить себя на его месте.

Вадим, делая вид, что стирает пот со лба, точно так же, как Михаил Степанович, обмахнул брови, не такие пышные, конечно, как у начальника. Алдонин, как показалось Рогову, насмешливо взглянул на телодвижения подчинённого, будто сам давно прочитал мысли неопытного лейтенанта. Теперь уже Вадим не мог поручиться за то, что Степаныч не в курсе всяких новомодных психологических течений. Никаких мыслей у него не возникло, словно его попытки проникнуть в сознание Алдонина, упирались в невидимый энергетический барьер, о котором часто говорил Илья. В таких случаях надо сразу бросать все попытки, пока поставивший защиту человек не начал высасывать из тебя самого энергию. Такое подключение могло опустошить человека и плачевно отразиться на здоровье.

Алдонин же встряхнул плечами, словно сбрасывая с себя тяжесть, потянулся, затем вытащил из тонкой серой папки, сиротливо лежащей на краю стола, лист бумаги с наклеенной на ней фотографией черноволосого брюнета с усами и пронзительным взглядом. Лицо показалось красивым Рогову, такой должен нравиться женщинам, подумал он.

Михаил Степанович улыбнулся, словно прекрасно видел попытку подопечного провести атаку на своё подсознание, и это лишь позабавило его.

– Познакомься с объективкой на Райена, попробуй по фотографии составить впечатление об этом человеке.

В словах Алдонина проскользнула интонация Ильи. Ещё немного, и Михаил Степанович прочтёт коротенькую лекцию о физиогномике и френологии, вздрогнув, подумал Рогов.

Однако Алдонин не стал развивать мыслей о влиянии внешности и черепа на характер и поведенческие особенности человека, ограничившись общим замечанием.

Да, признал Рогов, недооценивал он начальника. Алдонин открылся для него с неожиданной стороны. Или он всё нафантазировал, и не было никакого двойного дна?

Из объективных данных следовало, что Ганс Райен родился тридцать четыре года назад и был ровесником века, успел повоевать на фронте в Первой Мировой, где получил контузию. Закончил Берлинский университет, стал журналистом, в этом качестве и прибыл в Советский Союз. Да, негусто. За скудными строками автобиографии, на первый взгляд, не скрывалось ничего подозрительного, но только на первый. Такой профессионал, например, как Алдонин никогда ничему не верил, даже датам рождения. Запомни, Рогов, любую биографию можно так состряпать, что и комар носа не подточит. Надо смотреть на человека, а не на его паспортные данные. Тогда всё и поймёшь.

Алдонин убрал крохотное досье на Ганса Райена и вздохнул.

– Всё только начинается, Рогов. Мы в окружении врагов. Удивительно, как продержались столько времени. Теперь надо крепить все фронты, развивать машиностроение, поднимать сельское хозяйство. При этом не допустить слабины и не отступить назад, в буржуазное прошлое. Один раз с НЭПом уже обожглись, такое не повторится. До писателей только-только руки дошли, тоже ошибка. Хотя сознание и вторично, а упускать его из виду близоруко и неосмотрительно. Надо народу вложить слова, которыми он сможет говорить, ну и мысли, которые он будет думать. Для этого писателей и держим. С ними разговор короткий, все их творения на виду. По одной фразе из романа умный читатель сразу понимает, с кем имеет дело и по пути ли ему с автором. Наша задача, Рогов, с помощью литературной братии создать мощное поле, которое направит сознание людей в нужное нам русло. Грядёт большая война, и нам просто необходимо сделать из страны сильный кулак, где все пальцы сжаты, враг должен на себе почувствовать крепость наносимого удара. А воевать, по моим прикидкам, придётся, как не странно, ни с Англией, ни с Францией, а именно, с нашими нынешними немецкими друзьями. Долго рассказывать, как я пришёл к таким выводам, но в свою чуйку и умение мыслить, я верю. Так что, Рогов, прощупай, о чём думает этот самый якобы корреспондент Ганс Райен.

Зазвонил жалобной трелью телефон, Алдонин поднял трубку и взмахом руки дал понять Рогову, что их аудиенция окончена, и пора приниматься за работу.

Вадим глянул на часы. Девять пятнадцать. Всего четверть часа они разговаривали с майором, но это время показалось целой вечностью. Молодой человек прошёл в свой кабинет, поднял трубку и попросил оператора соединить с домом Ильи, но затем, подумав, резко нажал на рычаг, прервав соединение.

После разговора с Алдониным он понял, что надо быть осторожней. Вадим сделал ревизию на своём столе, с сожалением увидел бумаги с посторонними записями, вовсе не касающимися следовательской работы, какие-то обрывки снов и попытки написания афоризмов. Всё это теперь выглядело и нелепым, и даже опасным. Он собрал всё ненужное и спрятал в карман пиджака. Бумаги на столе привёл в порядок, а кое-что спрятал в запирающийся ящик стола, ключ от которого до сего часа беспечно оставлял в замочной скважине. Теперь же и его запрятал в нагрудный карман.

Илье позвонил из таксофона, на что ушло несколько монеток, поскольку оператор не могла соединить с первого раза и попадала по другому адресу. Рогов даже разозлился на девушку и сделал ей замечание.

– Не знаю, как вас зовут, но из-за вас я все монетки так потеряю, – в сердцах бросил он оператору.

– Простите, товарищ, иногда такое бывает, и не по нашей вине, – механическим голосом повторяла она заученный, по всей видимости, текст.

– По чьей же? – подмывало спросить Рогова, но в этот момент, наконец, его соединили.

– Буду сегодня в Доме Советов, – коротко заявил Вадим.

Илья не выразил ни малейшего удивления на изменившиеся планы ученика-товарища, никаких вопросов не задавал, тем более что и Вадим тут же бросил трубку на рычаг. Учитель не планировал сегодня посещать съезд, да и само мероприятие рассматривал исключительно как практику для ученика. Тем более, что съезд будет идти добрую пару недель. Илья просто хотел, чтобы Вадим поучился чтению чужих мыслей, а повезёт, так и узнать о содержании снов так называемых инженеров человеческих душ.

Ощущение того, что за ним следят, не пропадало. «Так можно и с ума сойти», – подумал Рогов. Надо будет попросить Илью помочь стать уверенней и поскорей прийти в себя. Но как тут успокоишься?

Утренняя Москва выглядела чистой, красивой и умиротворённой. По улице проехали поливальные машины, и от дорог веяло свежестью. Весело чирикали воробьи, неторопливо кружили галки и вороны в поисках добычи, по тротуарам прогуливались немногочисленные ещё пешеходы: ранние пташки-туристы, домохозяйки с авоськами и праздные женщины, хорошо одетые и с собачками на поводке.

Здание Дома Союзов находилось недалеко. Для Вадима Рогова, привыкшего ещё с деревенского детства отмахивать расстояния в несколько миль, это было смешное расстояние. Углубившись в свои мысли, он быстро зашагал по Лубянке в сторону Охотного ряда.

Задумался настолько, что, уже дойдя до Большой Дмитровки, чуть не угодил под автомобиль. Бешено нажимая на клаксон, водитель нажал на тормоза. Потом высунулся из окна и заорал:

– Куда ты прёшь, дубина стоеросовая, дурак с рожденья? Жить надоело?

Рогов, сознавая свою вину, остановился в смущении, никак не отвечая на справедливые инвективы водителя.

Тот выпалил ещё несколько ругательств, приличествующих скорее ломовому извозчику царских ворон, чем гражданину Советского Союза, свернул направо и, воняя выхлопными газами, удалился.

Качая головой, Рогов прошёл к Дому Союзов, думая о том, как много случайностей в жизни, – одна неосторожность, и невидимая завеса между двумя мирами, реальным и потусторонним, может раскрыться. А что там, за ней? Об этом Илья тоже говорил, но сводил к мистическим вещам, которые Рогову казались чуждыми, от них веяло дореволюционным мракобесием и верой в Бога. Илья же, чуть завидев скептическую улыбку на устах ученика, тут же переводил разговор на нейтральную тему и в дебри религии и философии не углублялся. А вот подсознательное – дело другое. Даже великий Павлов не гнушался его исследовать, обходясь при этом чисто материалистическими объяснениями.

Рогова обгоняли писатели и поэты, торопящиеся на утреннее заседание. Весёлый марш играл оркестр прямо возле входа в Дом Союзов, привлекая внимание москвичей и гостей столицы. Да и на самом здании красовались огромные портреты Шекспира, Мольера, Сервантеса и Гейне. Всем сестрам по серьгам, как говорится. Отдали дань англичанам, французам, испанцам да немцам. Страну Советов представил Толстой, пристально взирающий на участников и гостей съезда. «Зри, како твоя борода клочна», – припомнилось вдруг Вадиму. Митя Загладин, товарищ из соседнего отдела, для смеха прочитал во время обеда записки какого-то полусумасшедшего, по словам молодого лейтенанта, писателя. Того арестовали и изъяли бумаги. Этот самый писатель довольно нелицеприятно отзывался и о Пушкине, и о Гоголе, да и о самом Льве Николаевиче. В его записках те выглядели комично и даже смехотворно. Загладина же это забавляло, никакого вреда в писателишке он не видел, однако Алдонин при всех отчитал Митю, запретив ему впредь делиться с коллегами вредными цитатами. Но многое Вадим поневоле запомнил. Толстой с портрета как раз и напомнил ему «клочну бороду». А рассказик был про Ивана Ивановича Сусанина. «Пошёл ты к бую, крикнул боярин и пустил в хозяина ковшом». Рогов невольно усмехнулся: интересно, допустили ли творца таких пикантных историй на первый съезд советских писателей? Скорее, нет. Здесь всё строго, и только проверенные люди могут участвовать в создании нового литературного течения, невиданного в мире, – социалистического реализма. А писателя арестовали и сослали, кажется, в Курск. Только недавно, по словам того же Загладина, тот вернулся в Ленинград.

Возле Рогова промаршировал целый отряд пионеров, мальчиков и девочек в красных галстуках. Руководила ими высокая худая женщина со строгим лицом, на котором читалось сознание того, что она и вверенные ей дети причастны великому историческому моменту. Дети на ходу, не стесняясь прохожих, повторяли речовки. «Есть много книг с отметкой «хорошо», но книг отличных требует читатель!»

– Дети, энергичней и веселей! Ваши слова должны дойти до сознания каждого! Вы сами будете читателями когда-то и достойны настоящих книг. Вот момент, когда можно и самим стать вершителями судеб!

Казалось, вся речь строгой учительницы состояла из одних восклицательных знаков. Скорей всего, и тексты речовок написаны ею же. Но одобрение, несомненно, пришло из самых высоких кабинетов.

Советских литераторов встречали по высшему разряду. Казалось, все имеющиеся в Москве авто обслуживали участников съезда. В Доме Союзов имелся буфет, где вчера перекусили он, Сева Пестриков и Илья. Однако на обед проголодавшихся поэтов и писателей водили через дорогу в отменного качества ресторан. Всего, как узнал Рогов, на проведение съезда выделили сумасшедшие деньги в количестве миллиона рублей. Между тем ещё вчера до него донеслись реплики недовольных. Кто-то жаловался на скуку, мол, съезд проходит мёртво, как царский парад, но таких были единицы. Автора замечания наверняка уже взяли на карандаш. Рогов видел, как в перерыве по фойе да залам шныряли знакомые ему люди, равнодушным взглядом скользящие по нему взглядами, делая вид, что они незнакомы. Вадим отвечал им тем же. Не дай бог случайно поздороваться. Но такого никогда не будет. На этот счёт имелись строгие инструкции, и горе тому, кто их нарушит. В ту же секунду будет составлен рапорт и передан по соответствующему адресу. А таких вот знакомых «незнакомцев» сам Илья насчитал уже с пяток.

Иностранных гостей насчитывалось целых сорок штук. На фоне гремящих имён Луи Арагона и Жан-Ришара Блока Ганс Райен особой известностью не обладал, но тех наверняка обхаживали более опытные, с точки зрения Алдонина и высшего начальства, сотрудники из секретно-политического отдела. Те на этом специализировались. Но, видимо, даже их не хватило, поэтому часть иностранцев распихали по другим, смежным отделам. Так что и на отдел Алдонина досталась похожая работёнка.

Без Ильи как-то всё казалось тоскливым и скучным. Действительно, как царский парад, хотя Вадим никогда его не видел. Зато издалека ему помахал Сева Пестриков, в настоящий момент окучивающий симпатичную девушку в бежевой кофточке и коричневой юбке с оборками. Она также, как и вчерашняя поэтесса с поэмой о трактористе, улыбалась критику. «Чем он их берёт? – удивлялся Рогов, – ни роста, ни смазливой внешности. Неужели все эти литературные девицы соблазняются обещаниями Пестрикова на хвалебные рецензии? Вполне может статься, да только обманет он их, как пить дать, обманет!»

Доверчивая девица с красивыми карими глазами не верила в предстоящий обман вьющегося ужом литературного прохиндея и застенчиво теребила кончик лёгкого шёлкового платочка, кокетливо перевязывавшего нежную белую шею.

Пестриков, сладострастно похрюкивая, громко восторгался метафорами в рассказе о природе Севера. Выходит, писательница. Интересно, кого предпочитает ненасытный коротышка Казанова: поэтесс или писательниц? Похоже, всеяден, как американский скунс.

Вадим огляделся, не зная, с чего начать поиски Ганса Райена. Полтысячи делегатов и гостей, среди них так легко затеряться. Впрочем, Райен, конечно, не скрывался, снабжённый документами с печатью и находящийся под защитой набирающего силы Германского Рейха. Литераторы в преддверии очередного заседания разбились по кучкам и интересам. Рогов заметил высокого аристократически держащегося человека с красивым и надменным лицом. Вадим уже знал его имя. Борис Пастернак. Его сам Горький прочил на роль первого поэта Советского Союза. Какая же там была выведена формула? Пять гениев и сорок пять талантов. То есть, грубо говоря, на десять талантов приходится один гений. А кто остальные пятьсот? В лучшем случае, посредственности?

Рогов узнавал знаменитостей. Прославившийся «Конармией» невысокий, лобастый Исаак Бабель в круглых очках. А вот Юрий Олеша, назвавший писателей инженерами человеческих душ. Внезапно толпа притихла, и худощавый и высокий мужчина прошёл по фойе, широко размахивая длинными руками. Вот он, Максим Горький, величайший пролетарский писатель и, по словам всезнающего Пестрикова, самый богатый писатель страны. Но гонорарами «Буревестник революции» славился ещё и в царской России.

Нет, самому Райена не найти. Без Севы не обойтись. Между тем у литературного критика на глазах у всей публики обстряпывался очередной, пусть и не производственный, но также не лишённый прагматической ценности, роман. Новая пассия Севы таяла и млела на глазах. Видно, критик нашёл золотой ключик к её сердцу. Так что, когда Рогов легонько тронул его за рукав, тот, как глухарь во время токования, не сразу его услышал.

Зато заметила юная писательница и, улыбнувшись симпатичному высокому незнакомцу, обратила внимание Пестрикова на досадную для того помеху. Сева недовольно обернулся, но, узнав друга Ильи, тут же улыбнулся.

– Познакомься, Лизонька, это мой друг Вадим Рогов, – представил он молодого человека.

– Елизавета Полыхай, – нежным голоском прощебетала писательница.

– Полыхай – это, естественно, псевдоним, —уточнил Сева. – Мой друг – тоже писатель, пишет замечательные рассказы.

– В самом деле? – удивилась Лизонька. – А я поначалу подумала, вы поэт. У вас такая романтическая внешность.

Пестриков поспешил отвести Рогова в сторонку, иначе все его филологические построения, обволакивающие Полыхай, как паутина мушку, могли быть разметаны непостоянством характера писательницы.

Вадим попросил помочь найти Ганса Райена и не ошибся. Похоже, Сёва знал по именам всех присутствующих на съезде, включая их псевдонимы.

– Вон он, стоит возле клумбы с араукариями.

Ах вот как, оказывается, называются эти растения, напоминающие декоративные ели. Пестриков жил подробно и знал имена не только писателей.

Как он сам мог не заметить высокого красивого человека с тёмными волосами и аккуратными усиками! Может, потому что тот стоял спиной к нему. В руках у Райена имелся блокнот, который он быстро испещрял тонким карандашиком.

«Взглянуть бы на его записи», – промелькнуло в голове Рогова.

Молодой человек замялся, не зная, как подойти и познакомиться с немецким корреспондентом. Язык-то он знал неплохо, но повода не находилось. «Энтшульдиген зи битте, герр Райен, мне поручено узнать о ваших настроениях и взглядах». Это просто смешно.

Спас опять же Пестриков. Видно, окончательно решив половой вопрос с Лизой Полыхай и назначив вечернее свидание, он пришёл на выручку юному товарищу. Без сомнения, Сева недоумевал, зачем ему понадобился скучный немецкий герр, когда вокруг столько талантливых и красивых литераторш. Впрочем, у всех есть своё право на причуды.

– Гутен морген, – смело обратился Пестриков к немцу, – разрешите представить вам моего товарища.

Райен оторвался от блокнота и недоумённо взглянул на парочку невежливых писателей. Затем всмотрелся в Пестрикова, словно припоминая, где он мог его видеть. Между тем видеть Севу ему не доводилось, потому что они встречались в первый раз в жизни. Но разве могло это незначительное обстоятельство остановить вездесущего критика?!

– Может, вы забыли, герр Райен, – веско и слегка укоряющим голосом произнёс тот, – но меня зовут Сева Пестриков, я литературный критик. А это мой товарищ Вадим Рогов.

– Извините, господа, то есть, камрады, – на неплохом русском ответствовал немец, – видимо, вышло из памяти, я плохо запоминаю лица.

«Врёт! – подумал Рогов, – и глазом не моргнёт».

– Я говорю вам чистую правду, из-за этого в школе, да и в университете имел проблемы.

Пестриков внимательно посмотрел на Ганса, поскучнел лицом:

– Прошу простить, у меня назначено деловое свидание, скоро начнётся заседание, у меня совершенно нет времени.

Отклонялся и лёгкой рысцой убежал.

– Прошу извинить, как ещё раз ваше имя? – слово «ещё» немец произносил как «исчо», что для уха Рогова звучало странно и экзотически.

Сказать по правде, решение познакомиться с Райеном пришло внезапно. Если бы не Пестриков, он, похоже, так и следил за ним на расстоянии. Однако само присутствие неистового критика снимало любые психологические проблемы. Почему бы не пообщаться? Сева рушил любые барьеры и препятствия, как маленький броненосец. Поручи критику задание прощупать Райена, тот справился бы с заданием в два счёта, без всяких усилий и нервотрёпки. Жаль, что все свои недюжинные способности тот тратит на шуры-муры.

Райен спрятал блокнот в кожаном переплёте в нагрудный карман добротного костюма. Вообще у этого человека все предметы выглядели с иголочки, просто идеально. Есть чему поучиться, с некоторой завистью подумал Рогов. Всё свежее, выглаженное, а от самого немца вкусно пахло дорогим одеколоном.

– Вадим Рогов, я начинающий писатель, пишу рассказы.

Ганс слушал, учтиво наклонив голову, но делиться мыслями не спешил. Или это пресловутая европейская вежливость?

Конечно, Рогов звучало далеко не как, допустим, Горький или Пильняк, но ведь и они когда-то начинали.

– У наших стран много общего, – неожиданно начал сам Райен. – Мы, скажу больше, как муж и жена. Иногда ссоримся, но чаще дружим. Конечно, бываем и в разводе, но потом снова сходимся.

Голос его имел приятные баритональные обертоны, обволакивал, хотелось слушать и слушать. Илья предупреждал, что в таком случае надо сразу сбрасывать оцепенение, поскольку можно подпасть под гипнотическое влияние собеседника. Похоже, Ганс Райен прекрасно осознавал, что делает, движения его рук были плавными и тоже завораживающими. Да, точно, непростой немец.

– Ха-ха-ха! – нарочито невпопад засмеялся Рогов, так громко, что на них даже обернулись проходящие мимо литераторы.

От неожиданности Райен вздрогнул и на его лице промелькнула лёгкая обида. Неужели он сказал что-то смешное?

– Простите, вспомнил своего товарища, Севу Пестрикова.

Ганс наморщил лоб, продолжая играть роль недотёпы, неспособного запомнить имя человека.

– Это тот, кто вас представил, не так ли?

– Именно! – продолжал улыбаться Вадим, – такой пройдоха, ни одной юбки не пропустит.

Райен кисло улыбнулся.

– Мы, немцы, только имеем репутацию сдержанных арийцев, на самом деле и нам не чужды роковые страсти. Вы можете судить об этом по шпорту.

Он произнёс не спорт, а «шпорт», но тут же поправился.

– Посмотрите, как мы энергичны в ш-спорте, бьём рекорды. Уверяю вас, и в футбол научимся играть так, что равным нам не будет. Утрём нос этим вечным задавалкам, то есть, как это правильно, за-да-ва-кам англичанам.

Рогов был рад, что немного подпортил эффект гипнотического обаяния Райена, а здесь чувствовалась профессиональная хватка. Написать ли об этом в рапорте Алдонину? Как тот воспримет такую характеристику? От Рогова требуются только выводы о политических воззрениях подопечного, а не вовсе не информация о его мистических наклонностях и владении гипнозом.

Молодой человек ощущал себя кроликом, собственноручно отправившемся на рандеву с удавом. Ещё немного, и его бы съели или легко завербовали. Как мало для этого надо. Мгновение, и он бы потёк, растаял от приятного бархатистого голоса, проникся доверием, а от этого до полного подчинения, на самом деле, уже совсем недалеко.

Во взгляде Ганса молодой человек внезапно прочёл одобрение. А может, ему показалось. Как будто опытный волк, рассчитывавший на лёгкую победу, получил отпор от совсем зелёного волчонка, сумевшего отбиться от стальных клыков. На ментальном уровне схватка закончилась вничью, а в реальном мире они медленно пошли рядом, поскольку уже начиналось утреннее заседание первого съезда советских писателей.

– Как вы оцениваете вчерашнее выступление товарища Горького? – неожиданно спросил Райен.

Вадим чуть поперхнулся. Да, он слышал это выступление, слышал уже и его оценки со стороны других людей, в том числе от Севы Пестрикова. «Советская литература… роль человека и его труда…», – критик с таким восторгом говорил об этом, будто собирался писать даже не статью, а целую монографию. Но сам Вадим, к сожалению, многое пропустил тогда мимо ушей.

– Конечно, как очень значимое, – нашелся, наконец, что сказать Рогов. – Мне вообще нравится подход Горького к этому… К тому как он выделяет образ человека в своих произведениях.

Вадим сказал и чуть выдохнул про себя. Хорошо, успел немного поговорить с Севой про всё это.

– Да. Только почему это всё решили так громко и странно назвать – «социалистический реализм»? Не судите меня строго, я не критикую, – улыбнулся Райен. – Я искренне интересуюсь, но я пока еще плохо разбираюсь в ваших новых советских терминах.

Улыбка Райена хоть и была вполне себе дружелюбной, но что-то в ней настораживало, напрягало. Это была совсем не улыбка Ильи. Вадим и правда насторожился, повторил про себя «социалистический реализм», будто пережевывая это словосочетание – ведь, если честно, он сам еще ничего в этом не понимал.

– Почему? – опять переспросил немец.

Вадим не нашёлся, что сказать, кроме как пожать плечами.

Райен рассмеялся.

– Понимаю, понимаю. Извиняюсь. Я забыл, что вы же тоже лишь начинающий писатель и только открываете для себя всё это. Хорошо, давайте делать это вместе.

Они прошли в зал. Тот гудел голосами множества людей. Колонный зал, освещенный множеством хрустальных люстр, встречал гостей. Литературное торжество продолжалось.

И снова был поток слов с трибуны ораторов. Люди выходили туда как из президиума, так и приглашались с зала. Вадим старался быть внимательней, поскольку опасался новых вопросов с подвохом со стороны Райена. Поэтому молодой следователь весь пропотел, пытаясь запомнить имена выступавших, темы их докладов. Но снова мало что получалось. Насколько понял Рогов, почему-то сегодняшних ораторов почему-то интересовал Достоевский – этого классика вчера сильно критиковал Максим Горький.

А вот Ганс Райен был хладнокровен. Его строгий костюм подчеркивал это. В руках представитель Германии держал красивый блокнот, где изредка что-то подчёркивал – не писал подобно Пестрикову, а именно подчёркивал. Внезапно Вадим подумал, чего же он сам пришёл на съезд без ничего. Свои записи ведь тоже не повредят.

Потом же наступило время обеда. Вадим не знал, идти ли кушать вместе с Райеном, как тот вдруг сам пригласил его пройти с собой. Правда, не в ресторан для литераторов в Доме Союзов.

– После такого обилия слов хочется немного проветрится, – сказал Райен с легким акцентом. – Давайте пройдем в кафе, что здесь рядом с площадью неподалёку.

Вадим был чуть обескуражен. Ведь если в Доме Союзов питание было бесплатным, то в других заведениях это требовало денег. А он даже не помнил, сколько у него было рублей. Однако отказываться Рогову было нельзя – все-таки он выполнял задание.

– Хорошо, – кивнул он. – Я тоже люблю иногда перекусить на свежем воздухе.

В этот момент ему припомнились, как он покупал чебуреки да пил пиво после трудных дежурств. Ганс рассмеялся:

– Хорошо, когда есть общие интересы.

И вот, спустя минут десять, они уже сидели за небольшим столиком на веранде кафе. Их знакомство продолжалось. Правда, еще спустя несколько минут Вадим обескураживающе обнаружил, что говорит в основном он сам – рассказывая о своем детстве, которое прошло совсем не в Москве.

– Да, да, столица и ваши русские деревни, это так отличается, – опять улыбался Райен. – С чем это бы это сравнить, да так чтобы литературно, подобрать что-нибудь из вашего прекрасного языка… – Райен немного помолчал. – Я бы сравнил это с крышей одного дома, которая вдруг треснула пополам. И снизу видно звезды на ночном небе.

Он опять слегка засмеялся, а потом отпил кофе из небольшой белой чашечки, что принесла ему официантка.

Вадим же побледнел. Этот образ напомнил ему вдруг тот сон, где он пытался по уроку Ильи входить в сон Жданова. Совпадение?!

Райен же опять сделал глоточек и аккуратно поставил чашечку на небольшое фарфоровое блюдце.

– Кстати, бедный Андрей Александрович Жданов, вы не находите, Вадим? Вчера во время доклада он порой так хватался за бок. Кажется, у него развивается нечто похожее на диабет.

Рогов снова промолчал. Кто за кем у них наблюдает?! Кто такой Райен?

Вечером он позвонил Илье – но тот почему-то не брал трубку, может быть, философа не было дома. Долго же торчать у телефона-автомата молодой следователь не стал. Понуро вернулся домой. Поужинал да лег спать. Он попытался вспомнить уроки Ильи про то, как зайти «за стену сна». Только теперь ему хотелось зайти не к Жданову или к кому-то из писателей. Он хотел зайти к Гансу Райену.

Но спалось очень плохо. Несмотря на открытую форточку, в комнате было почему-то очень душно. Вдобавок, как Вадим не переворачивался, не крутился, он не мог найти удобную позу. Затекала то нога, то рука, то болела спина. Позже захотелось и в туалет. Обессиленный Вадим встал. Зажег свет. Было около трех часов ночи. Он сходил в туалет, а потом прошёл на кухню. Давно ему не приходилось ощущать таким разбитым.

– Может я заболел? – прошептал он сам себя под нос.

Согрел чайник и выпил немного чаю. А потом опять лёг в кровать, уже не размышляя ни о каких вхождениях куда-либо. И не помнил больше из этой ночи ничего.

С утра же зазвенел своим механическим звоном старый будильник, и Вадим вскочил на ноги. Начинался новый день. Третий день съезда союза писателей СССР.

Глава 10

Вадим вышел во двор, зевнул и чуть потянулся. Лето вокруг радовало птичьими трелями.

Вопреки ожиданиям, следователь чувствовал себя отлично выспавшимся. Будто и не было странной ночной бессонницы, всей этой мороки с попытками войти в чужой сон.

Вдруг раздался звук знакомого клаксона. Через арку во двор въехала знакомая «эмка». Она остановилась прямо перед молодым человеком. За рулём сидел Илья. Он опустил стекло рядом с местом водителя.

– Привет, Вадим, – философ протянул руку, чтобы поздороваться и Рогов быстро пожал её.

– Здравствуйте, привет, – после всей этой круговерти новых лиц вокруг, Вадим запутался, как он в последние разы обращался к Илье.

Тот же будто и не увидел замешательства друга.

– Садись, садись. А я решил нынче снова с тобой поехать на съезд. Сева рассказал мне, что дела у вас там закручиваются.

Парень прошёл к раскрытой двери автомобиля. Замешательство Рогова только усилилось. С одной стороны, он и правда хотел поговорить с Ильей. Но ехать и быть на съезде вместе… А как же работа по Райену? И Вадим, вздохнув, решил не тянуть. Он рассказал о том, что опять попытался войти в чужой сон, только теперь в сон другого человека, этого странного немца.

«Эмка» при этом так и не сдвинулась места, стояла с полураскрытой дверью посреди дворика.

– Значит, Ганс Райен, – задумчиво повторил имя немца Илья, почесал подбородок, посмотрел на руль. – Это интересно.

– Вы знаете его?

– Да как сказать. Конкретно его я не встречал. Но кое в чём пересекаться доводилось. И догадывался, что он скоро появится. Это хорошо.

– Что же тут хорошего? Да кто он такой, в конце концов? – Вадима начали немного раздражить эти недомолвки философа. – Неужели правда связан с разведкой рейха?

Илья рассмеялся.

– Трудно сказать, кто с кем тут на самом деле связан. И как забавно всё устроено. Тебя поставили приглядывать за ним… Смешно, правда смешно.

Вадим засопел, почувствовал, как гнев начинает бурлить в нём. Захотелось выскочить из автомобиля, да прекратить этот бесполезный разговор. Однако Илья вдруг поднял обе руки, будто сдаваясь.

– Прости, Вадим, я не хотел тебя злить. Просто некоторые вещи тут не совсем из области материализма. Тебе ведь не хочется это знать? А про твои попытки прийти к нему в сон могу сказать, что есть некоторые фигуры в нашем мире, которые чувствуют такое вмешательство, умеют закрываться. И Райен, выходит, одна из таких фигур. Это хороший урок. Но о целях урока ты должен догадаться сам. И теперь надо подумать над следующим ходом. Однако для начала всё-таки давай поедем на съезд. Думаю, там уже всё бурлит.

Действительно, когда приехали к Дому Союзов, там уже начались первые выступления. Поэтому они не стали искать каких-либо знакомых, включая того же Райена, а просто тихо прошли в зал, да уселись у одной из колонн.

Сегодня выступало немало поэтов, среди которых основную группу составляли ленинградцы. Но это было, конечно, не зачитывание стихотворений, а всё те же споры вокруг имён классиков русской литературы и про новые течения в ней. Невольно молодой следователь зевнул. А затем опять оглядел огромный зал. Райена всё-таки требовалось найти. Но с места, где сидели друзья мало, что было понятно.

– Поражаюсь нашему времени, – пробормотал Илья, рассматривая делегатов съезда писателей. – Особенно революции. Не каждому доводится жить в эпоху перемен.

– Про что вы? – деликатно осведомился Вадим.

По-прежнему он обращался на «вы» к философу, хотя тот призывал перейти на «ты». Следователь почему-то перейти не мог, словно количество прочитанных Ильёй книг, огромный багаж знаний и владение десятком языков вздымали учителя на невиданную высоту. Хотя сам философ, конечно, ходил по лезвию бритвы. Рогов видел, как бесцеремонно обращаются с так называемыми образованными людьми его родные органы, в одну секунду способные превратить надменного важного профессора в золотых очках в плачущего слюнтяя. Нет, Илью униженным представить невозможно. Такой человек скорее погибнет, чем позволит себе пресмыкаться.

Внимание Рогова опять привлёк Пастернак. Чем-то он выделялся среди остальных людей.

– Чувствуется порода, – заметил Илья. – Таких сейчас будет всё меньше. В нём есть некий железный стержень, такой не согнётся, но сломается сразу. Словно сама судьба бережёт его к чему-то. А вот Есенин и Маяковский сгорели, не выдержали напряжения. Слишком ранимые, —настоящие поэты.

– А Пастернак разве не настоящий? – спросил Рогов.

– Он-то? – прищурил глаза философ. – Чрезмерно лебезит перед публикой, и в него вбили мысль, что народ выше художника. А народ разный бывает. Есенин бил морду этим самым представителям народа, а этот не будет, он предпочтёт, чтобы били его. В этом зале от силы пару человек понимает его поэзию. Но все им восторгаются. Думаете, почему?

Рогов недоумённо пожал плечами.

– Да потому что Бухарин в своём докладе его похвалил. Литературная публика чутка к любым веяниям сверху.

Один за другим на сцену выходили докладчики, и их выступления всё больше не нравились Илье. Он мрачнел прямо на глазах.

– Плохо дело, – шепнул он Вадиму. – Мне становится душно, как будто я в мышеловке. Слова обволакивают. Те, кто говорит искренне, дураки. Те, кто лжёт, – проходимцы. Похоже, честных людей на этом мероприятии практически не осталось.

– Что же вам не нравится? – не удержался Рогов.

На них зашикали и спереди, и сзади.

Очередной большеголовый лобастый очкарик вышел на трибуну и прошамкал:

– Если бы сюда пришел Фёдор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника…

Тут уже Илья громко, от души расхохотался. На них зашикали ещё пуще и послышались угрожающие возгласы:

– Гражданин, вы что себе позволяете? Мешаете слушать докладчика!

Философ потянул за рукав Рогова, и они вместе вышли в прохладное фойе.

А в зале, набитом делегатами, действительно, становилось душнее и в прямом, и в переносном смысле.

В предбаннике Дома Союзов царили пустота и покой, лишь бравый милиционер стоял у входа, да пара уборщиц тщательно полировали и без того чистые полы. Возле стен стояли кадки с араукариями, упомянутыми Пестриковым. Кстати, где же он сам? Наверняка ухаживает за очередной барышней с поэтическим талантом.

Севы не было, зато из высоких дверей зала, буквально пыхтя от злости, вылетел краснощёкий здоровяк в клетчатой хлопчатобумажной рубашке. Пиджак он небрежно бросил через плечо.

– Что случилось? – участливо поинтересовался Илья у делегата.

– Вот именно, что ничего не случилось, – гневно пробасил тот. – Всё идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда…

Философ от души засмеялся. Невольно улыбнулся и Вадим. Да, писатели за словом в карман не лезут. Здоровяк же на ходу вытащил из широких штанин коробку «Казбека» и зашагал на улицу мимо удивлённого милиционера. Как, мол, можно пропустить такие выступления!

– Не нравится мне вот что, Вадим. Хотя слова «нравится» или «не нравится» совсем не из лексикона философа. Мы просто созерцаем происходящее. Власти всё делают сообразно своей логике. Загнали крестьян в колхозы, теперь то же самое сотворят и с литературной братией. Кто не захочет, тот поплатится. Большевики чем-то напоминают своей целенаправленностью и безжалостностью орден тамплиеров. Но этот век, как ни крути, за ними. Они…

Илья не договорил и внезапно замолчал. Будь на его месте не такой хладнокровный и сдержанный человек, тот, возможно, отреагировал бы живее и энергичней. Однако по чуть изменившемуся выражению лица учителя, Вадим понял, что произошло нечто экстраординарное. Рогов стоял спиной к входной двери и, повернувшись, увидел донельзя странную парочку. Возле милиционера стоял расхристанный, с всклокоченными волосами Пестриков и что-то возбуждённо доказывал служителю порядка. Чуть поодаль с безучастным видом наблюдал за происходящим Ганс Райен. Однако ничто в нём не напоминало вчерашнего чопорного немца.

Где щегольской отутюженный пиджак? Где лоснящаяся от бриолина тщательно уложенная причёска? Вместо новеньких брюк со стрелками – бесформенная тряпка, как будто журналист попал под челюсти вечно жующей коровы и лишь чудом избежал попадания в пульсирующий желудок жвачного животного.

Но самое главное – лицо. Взгляд потерял вчерашнюю осмысленность, блуждал, перемещался с Севы на милиционера, а иногда Райен словно со скрипом поворачивал лицо и тупо всматривался в парочку, стоящую возле кадки с араукариями.

Милиционер уже не улыбался благодушно, напротив, в его лице проснулся городовой времён Николая Второго. Не пущать, не велено, извольте не появляться в столь непотребном экстерьере!

Кто его знает, на вид лет ему было около сорока, вполне мог до революции послужить и фараоном.

Пестриков, уверенный, что может заговорить любого, не оставлял своих жалких попыток пробить неприступную стену.

Тыкая рукой в качающегося из стороны в сторону Райена, он взывал к гражданской совести стража порядка. Мол, что подумают жители германского государства о подобной черствости и равнодушии? Где же наше хвалёное гостеприимство и доброта? Где широта русской, то есть, уже советской, души?!

Будь Пестриков одет, как приличествует писателю или, на худой конец, критику, возможно его филиппики попали бы в цель. Но милиционер слышал одно, а видел перед собой просто нажравшуюся вусмерть скотину, которая спутала стойло или хлев с культурным заведением.

По всей видимости, и запах от загулявшей парочки исходил соответствующий, поскольку порой блюститель закона брезгливо отворачивал нос от слишком близко подобравшегося Пестрикова. Внезапно Сева на мгновение то ли протрезвел, то ли понял тщету своих логических построений перед лицом столь тупого охранника, а может, просто испугался, что тот вызовет на подмогу таких же церберов и их в буквальном смысле отволокут в каталажку. Критик повернулся к Гансу, схватил его под руку и повёл прочь от сей обители скорби.

Илья и Вадим переглянулись и поспешили вслед за подгулявшей парочкой. В это время на съезде объявили перерыв, и делегаты шумной, пахнущей потом и одеколоном толпой высыпали в фойе. Одни поспешили в буфет, другие в уборную. Хоть и жрецы Мельпомены, а отдать дань природе надо и им. Через мгновение фойе укутал дым от папирос самых различных марок, от совсем недавно появившегося дешёвого и крепкого «Беломорканала», где побывал «Буревестник» революции, до изысканных «Герцеговина Флор», которые курит сам Иосиф Сталин. Портреты обоих украшали стены Дома Советов, как бы показывая писателям истинные ориентиры жизни и творчества.

Оставив за спиной писателей и поэтов, обречённых отныне писать по плану и разнарядке, не отклоняясь от генеральной линии партии, Вадим и Илья устремились за буйным Пестриковым и примкнувшим к нему Гансом Райеном.

В извечном противостоянии немецкого и русского духа несомненную победу одерживал последний. Райен беспрекословно подчинялся приказам развратного и неугомонного поводыря. Не один московский кабак оставлен прошедшей ночью позади, не одна весёлая девушка лёгкого нрава изучила азы немецкого, а также воспряла духом от неумеренных комплиментов Севы Пестрикова. Гуляли как на советские рубли, так и на рейхсмарки, в последнее время вставшие на крыло и укрепившиеся благодаря стальной воле новейшего вождя.

«Как же так?» – недоумевал Рогов, переглядываясь с Ильёй. Того же состояние Райена, похоже, лишь забавляло. Ганс первый заметил преследователей и что-то промычал спутнику.

Пестриков резко остановился, как будто в мозгу, утомлённому оргиями, щёлкнул тумблер, долго взирал на Илью и Вадима, как будто увидел их впервые в жизни.

– Д-друзья, п-пошли, накатим по одной, здесь рядом, на Большой Дмитровке, имеется чудеснейший трактир. Посидим, отдохнём, ну её, эту литературную аристократию, от них всех дурно пахнет.

Между тем дурно пахло как раз от самого Пестрикова. Рукава его модного пиджака были изгвазданы жёлтой горчицей или соусом, а заднюю фалду как будто полчаса отбеливали извёсткой.

Поистину алкоголь – великий освободитель, Сева сбросил с себя оковы и говорил то, что думал.

– Послушай, Илья, вот смешной анекдот мы вчера с Гансом услышали. Жрали, то есть, ржали, как два бешеных поросёнка.

Они, захваченные энергией безумства Севы, действительно, отправились в трактир на Большой Дмитровке.

– Что за анекдот? – поинтересовался Илья.

– Просто прелестный! Идут, значит, старики на демонстрации и несут плакат «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Им кричат, вы что рехнулись, товарища Сталина тогда ещё в заводе не было! А старички в ответ, мол, за то и спасибо.

Тут Сева и Ганс начали хохотать в унисон.

Рогов осмотрелся: не услышал ли кто из прохожих антисоветских речей Севы. Но вроде всё спокойно. Обычные мамаши с авоськами, праздные приезжие да идущие на обед сотрудники многочисленных московских предприятий. Но всё обыденно лишь на первый взгляд. В дни таких мероприятий, как съезд, количество секретных сотрудников на улицах резко увеличивалось. Вроде идёт простой паренёк в кургузом пиджачке и с видом типичного бездельника-тунеядца осматривает витрины магазинов. А на самом деле он сотрудник на задании. Вот таких пареньков и высматривал Рогов. С досадой подумал на Илью, неужели тот не рассказал Пестрикову, где он работает. И что мне теперь делать? Анекдот слышал и Ганс Райен. А ну, как всплывёт наверх происшествие? С меня же сразу семь шкур спустят, почему допустил, почему не пресёк?

Вадим откашлялся:

– Анекдот совершенно не смешной, Сева. Не вводи нашего дорогого гостя в заблуждение. Это всё контрики из-за границы сочиняют, хотят очернить советскую действительность. Постыдись, ты же взрослый человек. Ну что ты наделал? Споил такого хорошего человека.

Невольно в голосе Рогова зазвучали нравоучительные менторские нотки. Иначе нельзя. Так просто спустить анекдот про товарища Сталина невозможно. Если дойдёт до руководства, то сможет сказать: дал отпор зарвавшемуся балбесу, попавшемуся на удочку адептов капитализма.

Илья тоже почувствовал, что Сева Пестриков взял на себя лишнего и попытался мягко перевести разговор на литературную тему.

– Ганс, кто ваш любимый немецкий писатель?

Похоже, в голове Райена стоял такой же шум, как в зале съезда после выступления Бухарина. После минутного размышления он ответил:

– Несмотря ни на что, – Гейне.

Рогов похолодел. Как ни мало знал он о зарубежной литературе, но то, что Генрих Гейне впал в немилость у национал-социалистов было широко известно. Ну и парочка, в самом деле! Один гоняет анекдоты про вождя, другой идёт против своего фюрера, восхваляя опального поэта.

Следователь подумал: будь на его месте Евсеев, взял бы в охапку всю эту компанию, да и сдал бы в свою же контору. Потом вытаскивал по одному на допрос и выслушивал их мнения по международным вопросам, перемежая ударами под дых, а то мог бы инсценировать погребение заживо. Та ещё пытка.

Неужели нельзя вести простые беседы о погоде, раз даже невинный вопрос о любимом писателе упирается в антигосударственные высказывания?!

Причём не имело значения, против какого государства. Там, в органах, разбираться не будут. Время тревожное, враги окружают, надо действовать быстро и решительно. С этим Рогов внутренне соглашался. Правда, от методов того же Евсеева приходил в ужас. Однако понимал, что рано или поздно и от него потребуют подобной эффективности. Как тогда реагировать, куда податься? Бросить работу? А куда потом? В дворники? Он знал, как щепетильно относилось начальство и сослуживцы к такому «дезертиру». Лёгкой жизни потом точно уже не будет. Если бы он достиг такого же мастерства, как Илья, то, давая психологические консультации богатеньким «нэпманам», которые, несмотря на все гонения, ещё не полностью перевелись, да разным прославленным писателям и артистам, мог бы сводить концы с концами. Но кто его будет слушать? Нет у него авторитета и умения, даже вон элементарно не считал мысли этого самого Ганса Райена.

Кстати, о Гансе. Сейчас он рассредоточен. Не удастся ли проникнуть в его сознание? Вадим взглянул на учителя. Не может быть, чтобы тот не знал заранее ответ на вопрос о любимом писателе. Получается, тот нарочно разыграл сцену? Иногда Рогову казалось, что учитель может спокойно исчезнуть в широченной витрине той же «Берёзки», набрать там беспрепятственно валютных товаров и с такой же безмятежной улыбкой вернуться обратно. Илья-то давно покопался и в логически выверенной голове Райена, и в сумбурной – Пестрикова. То, что сам Рогов представлял для философа открытую книгу, тут и к бабке не ходи.

Рогов внезапно успокоился. Значит, судьба его в надёжных руках. Илья не даст пропасть. Если бы что-то тревожное поджидало его на горизонте, учитель бы дал нужный совет. Всё-таки нынешняя работа создавала Вадиму всё больше проблем. Она становилась всё более кровавой. Отсюда и сны, и тревога. И ещё Наталья, как незаживающая рана. Откуда тут безмятежным спокойным снам? Как там у классика, покой нам только снится. В том и дело, что не снится даже покой.

Пестриков уверенно прокладывал маршрут в толпе прохожих. В воздухе вкусно пахло только испечёнными булочками, где-то варили кофе и жарили сосиски. В животе невольно потянуло, Вадим сглотнул слюну. С утра во рту не было и маковой росинки.

Они зашли в трактир, правда, сейчас он носил гордое название ресторана. Заведение располагалось в подвале старинного четырёхэтажного дома. Дубовая дверь, наследие царских времён, открывалась тяжело и неохотно. Советско-немецкая делегация спустилась вниз по пяти ступенькам, видавшим виды, – кое-где от дерева отлетели щепки, но их усердно и густо замазали масляной краской.

Сева на глазах повеселел. Он прямо подпрыгивал от нетерпения. Илья иронично улыбался, а Ганс, похоже, приходил в себя, взглянул на Рогова, и во взгляде промелькнула знакомая молодому человеку холодная сталь. Полноте, не играл ли роль странный немец? Зачем ему это надо? Сталь в глазах тут же исчезла, сменилась пьяным выражением. Загадка на загадке.

Один Илья оставался самим собой, о чём-то думал и что-то взвешивал на невидимых весах.

«Эх! – внезапно разозлился про себя Вадим. – Сколько ни взвешивай, ни умничай, а управляешь не ты, умный философ, совсем другие люди находятся у власти. Одно их слово, и судьба любого из нас предрешена»,

Пестриков переговорил с официантом, и тот сразу заулыбался, захлопотал, рысцой побежал вперёд показать место, где имеется самый лучший столик для таких уважаемых гостей. Его, похоже, нисколько не смутил затрапезный вид Севы.

Окон в трактире-ресторана не имелось, но освещение работало на всю катушку: огромная люстра в центре, светильники по бокам. В углу стойка с бутылками самого разного калибра и наполнения. Из кухни тянуло запахом жареного мяса с луком. Практически все столики оказались заняты, в основном по два-три человека. Некоторые обедали в одиночестве. Посетители разом обернулись на шумную компанию, но тотчас же отвернулись, занятые борщами из бараньей ноги да сочными отбивными из говядины в кляре.

Уселись попарно на массивных дубовых скамейках. На столе, покрытом белой скатертью с розовыми цветочками, красовались солонки, графин с водой, бумажные салфетки. Пестриков сидел рядом с немцем и по привычке его обхаживал. Рогов явно видел: Ганс вовсе не нуждается ни в каком особом уходе. Теперь он уже был твёрдо уверен, что исследователь ломал комедию. Только для чего? Выведать секреты у Севы? Да перед ним и не надо притворяться, тот полностью соответствовал выражению «болтун – находка для шпиона».

Появился запотевший графин с водкой, разносолы в виде солёных огурчиков да помидорчиков, квашеная капуста, ломти белого и чёрного хлеба, ещё один графин с клюквенным морсом.

Водку и морс разливал официант, невысокий курносый парень с непокорными рыжими вихрами.

– Прошу отведать нашего морса, сами варим, – сказал он.

Рогов усмехнулся. Он мог поклясться, что услышал «варим-с», настолько подобострастно обращался с ними, в особенности с Пестриковым, официант.

– Молодцы, молодцы, – не глядя на него, отвечал Сева.

Налил одну рюмку Гансу, одну себе, – Илья с Вадимом отказались, – и тут же махнул её внутрь, потом подцепил вилкой скользкий жёлтый груздь и смачно закусил.

Жизнь налаживалась.

Райен тоже не ждал, когда его начнут уговаривать, а повторил то же самое. Только закусил не груздём, а огурчиком.

– Эх, братцы, славно вчера кутнули с Гансом, – ухарски выкрикивал Пестриков. – Удивил он меня вчера, удивил. Представьте, идём мы из кабака вдвоём, а навстречу амбал, детина здоровенный. Нарочно так проходит и задевает меня. Ну я что, я человек мирный, делаю вид, ничего не произошло. А Ганс останавливается и спрашивает амбала, в чём дело, мол. Потом смотрю, нет уже амбала, ни вверху, ни в середине. Смотрю вниз, а тот валяется на земле и только мычит.

Сева восхищённо посмотрел на Райена.

– Такой вот стремительный удар, р-раз и ауфидерзейн.

Ганс молчал, взял кусок чёрного хлеба, намазал сливочное масло, сверху положил красную помидорину и отправил в рот, полный крепких белоснежных зубов.

Илья с интересом разглядывал немца.

– Боксом занимались?

Журналист кивнул.

– Я вообще любитель шпорта, то есть спорта. Очень трудное слово для меня. Всегда ошибаюсь.

Подоспели и первые блюда. Севе с Гансом – наваристый борщ с густой сметанкой, а Илье с Вадимом – суп из бараньей требухи.

– Я удивляюсь на этих писателей и поэтов, – изрядно поперчив борщ, заявил Пестриков, – все берут под козырёк, соглашаются. А теперь им буквально кирдык приходит. Шаг влево – побег, прыжок на месте – провокация. Теперь будут писать только про колхозы и заводы. А какой, я извиняюсь, из рабочего Евгений Онегин, а из доярки Анна Каренина? Хоть убейте, не пойму.

Ганс согласно кивнул.

– У нас то же самое. Мы вас перещеголяли, книжки уже начали жечь. То ли ещё будет?

«Да это просто вредители какие-то», – пронеслось в голове Рогова.

Он опять огляделся по сторонам. С этой неуёмной парочкой греха не оберёшься.

– Будут переводами заниматься, хорошо у нас республик много, – подумав, произнёс Илья. – Другие начнут писать производственные романы.

– Короче, конец пришёл великой русской литературе, – взволнованно сказал Пестриков, налил очередную стопку и, хищно озираясь, залпом выпил.

Повинуясь Пестрикову, компания дружно заказала отбивные из говядины в клере.

Отбивные аппетитно шкворчали на сковородках.

Все разговоры за столом начинал именно Сева в силу своего холерического характера и неисчерпаемой энергии.

Набив рот куском отбивной, он сказал:

– Сколько живу, не могу понять графа нашего, Льва Николаевича. И имя подходящее имел, а против мясоедства выступал.

– Я однажды побывал на скотобойне, – заявил Ганс, – так после этого, представьте, год не мог мяса кушать.

Сева внимательно посмотрел на него.

– А чем вы закусывали ваше знаменитое пиво? Что может быть лучше немецкого братвурста, ваших знаменитых колбасок?

Райен усмехнулся.

– Наверно, только франкфуртер вюрстхен, она даже лучше.

– Вот именно! – поднял вверх вилку с нанизанным на ней огурчиком Сева. – А Толстой не осознал. Только у нас в России мог родиться такой гений. Нигде больше.

Рогов понял, что Сева уже опьянел. Райен же теперь не притворялся пьяным, а молча смотрел в одну точку перед собой и сосредоточенно жевал кусок говядины.

Затем немец поднял тяжёлый взгляд на Илью и медленно произнёс загадочную фразу:

– Да, непростая у нас работа…

Философ ничего не ответил, но как будто понял, что имел в виду странный немец, то ли, действительно, пьяный, то ли умело притворяющийся.

Припорхал официант в ожидании щедрых чаевых, обещанных Пестриковым, но расплатился Райен, властным жестом остановив Илью и Вадима.

«Надо расспросить Илью, что он обо всём этом думает?» – подумал Рогов и они покинули гостеприимный трактир-ресторан…

Глава 11

Однако разговора в тот день у Вадима с Ильей толком не получилось. Сначала были улыбки да прощальные рукопожатия с Севой и Райеном, а как только знакомые разошлись,Илья словно стёр улыбку с лица. И в ответ на попытки вопросов со стороны Вадима, сказал только одно:

– Прости, мне надо спешить.

Они сели в автомобиль, Илья подвёз друга до нужной улицы, даже не завозил во двор. А потом быстро развернулся и куда-то поехал. С удивлением Рогов констатировал, что философ отправился совсем не в сторону своего дома.

И на следующий день, когда Вадим пытался дозвониться Илье, никто не брал трубку. Пришлось молодому следователю в одиночку отправляться на съезд.

Снова перед ним высился Дом Союзов. Писатели, поэты и просто любители литературы толпами стекались сюда со всей Москвы. Вадим чуть замер перед входом. Тут его кто-то мягко постучал по плечу.

– Какие люди, какие люди… – раздался знакомый голос с лёгким акцентом.

Молодой следователь быстро повернулся. Рядом стоял Ганс Райен. Выглажен, выбрит и свеж, блестит белозубой улыбкой. Преобразился так, будто и не было вчерашнего загула на пару с Пестриковым.

– Как я рад вас видеть здесь вас, Вадим, – Ганс протянул ладонь для рукопожатия.

Немного обескураженный Рогов поприветствовал немца. Молодой человек чувствовал себя охотником, вдруг ставший жертвой. Он вспомнил смех Ильи да слова философа о том, кто за кем тут на самом деле наблюдает.

– А вот Сева сегодня всё ещё отсыпается, – продолжал говорить Ганс. – раньше обеда он вряд ли появится. Илья тоже почему-то очень занят. Так ведь, Вадим? – журналист улыбнулся своей кошачьей улыбкой, от которой на душе становилось несколько холодно.

Парню стало не по себе от этих намёков. А чем, и правда, занимается сейчас Илья? Рогов заставил себя улыбнуться.

– Илья немного занят, – кивнул он в ответ. – Да и ему вчера несколько надоели эти обсуждения классиков.

Они прошли в фойе.

– Счастливый. Он может позволить себе отвлечься. А у нас дела, дела… Вы слышали, Вадим, говорят, и Максим Горький сегодня не придёт.

Они медленно шли по красным ковровым дорожкам к основному входу в Колонный зал.

– Как так? – искренне удивился следователь. – Он ведь председатель президиума.

– Болезнь никого не щадит. Что-то с самочувствием.

И снова Рогов почувствовал досаду. Почему столь важные вещи он узнает от Райена? Хотя, с другой стороны, не допрашивать ему самому тут каждый день организаторов. Без него тут есть кому этим заниматься. Наверняка и работу президиума контролируют. Молодой следователь махнул головой, словно так пытаясь задвинуть подальше навязчивые мысли, а затем быстро прошёл в зал вслед за Райеном.

Опять много речей и горячих споров, тема социалистического реализма не оставляла в покое писателей. Однако сегодня, может из-за отсутствия Горького, появились докладчики, которые говорили о предоставлении некоторой свободы советской литературе. Бухарин продолжал отстаивать свою точку зрения, открыто говорил о необходимости сохранить творческую свободу поэтов, и это вызывало заметное волнение среди других литераторов. Даже Вадим Рогов почувствовал, что его начинает это задевать, будто литература его основное дело.

– А как вы, Вадим, относитесь к обязательным директивам в области литературы? – вдруг спросил молодого человека Райен. – Как бы вы поступили, если бы от вас требовали написание чего-то совершенно конкретного, ни шагу в сторону, так сказать, от указа?

Парень посмотрел в глаза немца, встретил его стальной, пронизывающий насквозь взгляд. И решил быть мягче. Ведь ту же воду, сколько сталью не руби, толку не будет.

– Я еще чересчур молод, Ганс, и с такими вещами просто не сталкивался. Илья мне помогает и кое-что рассказывает. Но всё-таки это его опыт, а не мой. Мне и писателем трудно себя назвать-то, – Вадим виновато усмехнулся. – А как у вас, в рейхе?

Ганс наклонил голову, чуть отодвинулся, кивнул:

– Директивы мне уже приходилось отрабатывать. С самых разных сторон. Поэтому интересно, как это происходит у вас, – он снова кивнул. – Ну да ладно. Смотрите, уже время перерыва. Давайте пройдёмся на свежем воздухе. Тут неподалёку я видел прекрасный сквер.

Они вышли на улицу старой Москвы. Только в бывших дворянских и купеческих домах теперь жили совсем другие люди. Уже слегка желтеющей листвой шелестели буки и дубы небольшого уютного сквера. Вдруг Вадим заметил там явное оживление. Несколько детишек громко переговаривались у парковой лавочки. Туда подбежали прохожие, заволновались, стали оборачиваться, что-то высматривать по сторонам.

– Позовите милицию! – прозвучал истеричный женский голос.

Обеспокоенный Вадим ускорил шаг, Райен торопился следом.

На лавочке лежал большой мужчина в клетчатой хлопчатобумажной рубашке. Он лежал на животе, но лицо неестественно вывернуто набок. Одна рука касалась земли, другая выкручена за спину. Неподалёку на асфальте валялся пыльный пиджак.

– Он пьян? – спросил у Вадима мальчишка рядом.

Но Рогов видел, что если тут имелся алкоголь, то он не единственная причина происшествия. На спине мужчины растекалось кровавое пятно. Молодой человек быстро подошёл, попытался нащупать пульс. Всё было тихо, человек уже умер.

– Зовите милицию, он мёртв, – произнёс Рогов.

А про себя добавил: «Не просто мёртв, а убит».

И тут же прозвучал вопрос, Райен тоже подошёл ближе:

– Что с ним случилось, Вадим?

Тут следователь смутился. Чуть не раскрылся перед Райеном!

Вадим быстро встал и отошёл от трупа.

– Кажется, этого человека убили, – тихо сказал он. – Я не могу сказать точно…

И тут Вадим замер, снова посмотрел на лицо убитого. Следователь вдруг понял, что видел данного человека. Это ведь тоже делегат со съезда союза писателей. Они с Ильей видели его вчера. Мужчина был сильно недоволен вчерашними докладами, кричал, что готов кинуть куском дерьма в президиум и ушёл со съезда раньше времени. Как он тут оказался? Кто его убил? И почему Райен привел Вадима сюда так «вовремя»?

Рогов посмотрел на журналиста, тот же стоял чуть в стороне и поглядывал то на парня, то на труп. Немец словно тоже оценивал происходящее с какой-то своей, непонятной позиции. Знал ли он убитого?

Тут зазвучали звуки сирены, к месту происшествия добралась милиция. Вадиму пришлось представиться писателем со съезда, показать пропуск. Доставать документ следователя НКВД при Райене он не хотел. А их сразу опросили как свидетелей.

О том, чтоб возвращаться на съезд не было и речи. Ганс Райен не возражал. Они расстались там же, в сквере. Только вместо дома Вадим тут же отправился в отделение. О подобных вещах следовало докладывать начальству.

Майор Алдонин был зол:

– Какой ещё такой труп?! Какой ещё писатель со съезда?! И Райен это видел?! – сыпал он вопросами. – Только нам немецких журналистов рядом с трупами не хватало! Чьих рук это дело?! Кто вообще убит?!

– Михаил Степанович, я пока ещё сам ничего не установил, – виновато развёл Вадим руки. – Я ведь не мог при Гансе проверять документы жертвы.

Тут майор вынужден был согласиться.

– Да. Ладно, позже свяжусь с милицией. А у самого какие мысли?

– Судя по всему, человек убит незадолго до нашего прихода в сквер. То есть Райен никак не мог этого сделать. Ведь я всё время с утра был на съезде с ним рядом. Странно только, что он сам повёл меня туда. Я ведь не собирался идти ни в какие парки.

Алдонин согласился:

– Странно. Только здесь хуже, что он вообще стал одним из свидетелей. Только иностранцев нам в такой категории не хватало. Надо постараться это как-то замять.

– А как же расследование?

– Ни тебе им заниматься, Рогов. Но на съезде надо попробовать побольше узнать про погибшего. Только осторожней. Выставляй просто как любопытство. В таких делах светиться лишний раз не надо.

На этом их разговор закончился. Вадим отправился домой. Только в том, что не его дело, следователь не согласился с майором. Странным было это происшествие, и присутствие Райена казалось больше, чем совпадением. Только не рассказывать же майору про сны и уроки Ильи.

Вадим шёл домой. Тяжёлый день. Столько вопросов и ни одного ответа.

И тут он вдруг увидел во дворе «эмку» Ильи. Философ вышел из автомобиля.

– А я заждался тебя тут, Вадим, – дружелюбно Илья улыбнулся другу. – Вчера не получилось толком поговорить с глазу на глаз, вот и решил сегодня к тебе заехать.

Вадим и правда был рад видеть философа, он с радостью поздоровался с ним. Хотя потом вдруг возникла мысль – это ведь снова совпадение! Илья появился тут явно не просто так.

– Вижу твои сомнения, вижу, – сказал Илья. – Но, если помнишь, спрашивать через сны я тоже умею. Сегодня у тебя был очередной урок от той стороны. Слушай, давай поедем на одну дачу неплохую, поговорим там, на природе.

Философ огляделся по сторонам, во дворе следователя бегали дети, забивали «козла» вышедшие подышать воздухом жильцы, на лавочках вели неспешные разговоры досужие старушки, сделавшие все свои нехитрые дела.

– Хорош твой дом, да больно много здесь ушей. Снаружи и внутри.

Рогов вздрогнул, поняв намёк учителя. Значит, он о чём-то подозревает? Негоже проверять мага-философа, но Вадим решился, не стал сразу говорить ему о смерти писателя в сквере. В милиции сказали, фамилия бедолаги – Писаренко. Интересно, получил ли известие «оттуда» учитель, хватит ли для этого его способностей? Не на это ли он сейчас намекал? Рогов ехал в машине молча и с мрачным видом: окровавленное тело Писаренко не выходило из головы. Словно кто-то грозный и всесильный воткнул нож не просто в отдельного писателя, а в весь съезд советских литераторов, заседающих в августовские дни в душной и жаркой Москве.

Дача, куда привез Вадима философ, с виду казалась неприметной, даже ворота скособочились, но хозяева сознательно их не поправляли. Вадим отлично понимал философа. Слишком много досужих глаз по соседству, разумней не выделяться на фоне простеньких хибар обычных тружеников. Время дворянских усадеб кануло в Лету, вычурные особняки сменили однотипные строения. Только высоким партийным бонзам дозволялось шиковать, но за неприступными для взглядов рабочих и колхозников заборами.

Зато сама дача оказалась очень даже неплохим домом, и сад вокруг помогал скрывать это. Несколько просторных комнат, самую большую занимала, конечно, библиотека, великолепный санузел и даже финская сауна. И принадлежала она даже не самому Ильей – а его хорошей знакомой Алине. Вадиму доводилось ее встречать пару раз в квартире Ильи. Красивая тридцатилетняя женщина, из бывших, сейчас, правда, работает в министерстве иностранных дел переводчицей. Вот и знание языков буржуям пригодилось. Они никогда не пропадут, с некоторой завистью подумал Рогов. А я даже толком немецкий выучить не смог.

Но почему Алина так хорошо относилась к Илье, что позволяла пользоваться своей дачей? Да и откуда у нее самой подобное? Рогов этого не знал. Вообще Вадим никогда не спрашивал учителя о его семейной жизни, сначала постеснялся, а затем уже как-то не довелось. Несколько раз заставал у Ильи красивых хорошо одетых женщин, но кто они были? Любовницы или клиентки? Так что эта сторона жизни философа оставалась тайной за семью печатями.

Вадим знал только о заграничном образовании Ильи, владении многими языками и, самое главное, о его невероятных психологических и мистических познаниях.

Такой человек, как Илья, существовал параллельно советскому строю, боровшемуся с пережитками царского режима. Любой, знавший в совершенстве французский язык, уже вызывал подозрение. А Илья знал не только французский.

Вадим, как бы между делом, спрашивал учителя, не боится ли он возможных преследований со стороны властей. На это Илья улыбался:

– Гражданин начальник, скажите, какую статью я нарушил? Я даже не тунеядствую, поскольку числюсь методистом в доме культуры. На какие шиши квартиру да машину имею? Так бабушка наследство оставила, и документы есть.

Рогов улыбался, да разве ж я против, просто боюсь за вас, мол.

Философ подмигивал ученику и говорил:

– Не переживай за меня, Вадимушка, мы всегда найдём выход. А жить в такое трудное и даже кровавое время – отличное испытание. Нельзя брезговать тяжёлой судьбой. Я сто раз мог уехать в Париж или Лондон и жить там не тужить. Но умер бы там от скуки на второй же неделе. А здесь – всё по-другому, в крови постоянно вырабатывается адреналин и не даёт скучать. Чувствуешь себя зайцем-русаком в тёмном лесу с волками да медведями. Задача номер один – не попасть к ним на обед. Задача номер два – вырасти духовно. Задача номер три – воспитать ученика.

Вадим улыбался, лестно ощущать себя подмастерьем опытного мастера. Но ведь над мастером всегда есть король с палачами да наймитами, да соглядатаями. И зайцем ощущать себя не очень хотелось. У бедолаги есть лишь две пары ног, но они не всегда выручают.

«Эмка» загнана во двор, скрипучие ворота закрыты, из дубовой будки радостно вылез огромный алабай с лохматой башкой. Вадим испугался, отшатнулся – всё-таки подобная псина да без ошейника и цепи.

– Не волнуйся, Вадим. Это у нас мирный пёсик. Знает, кто свой, а кто чужой, – успокоил друга Илья, а затем наклонился уже к собаке. – Соскучился, Фейербах? – Илья вытащил из багажника кожаный мешочек и вытряхнул кучу недогрызенных косточек в большую деревянную лоханку возле будки. – Грызи на здоровье. Алина привет тебе передаёт.

Вадим покачал головой, услышав, как философ обращается к своему псу. Совсем неполитичное имя, а вдруг кто-нибудь из соседей донесёт? Нет, чтобы Гегелем назвать или Кантом, так выбрал одного из основоположников материализма.

А Илья опять повернулся к Рогову:

– И тебе Алина тоже привет передаёт. Она-то сейчас прийти не может. Её вообще нынче в Москве нет. Далёкая заграничная командировка на неделю. Вот я и приглядываю за пёсиком, приезжаю сюда. Походу разрешила и друзей приводить иногда, – он весело подмигнул Вадиму.

Илья вскипятил самовар прямо во дворе, уселись пить чай под развесистой яблоней, с веток которой свисали красные наливные яблоки. Прямо деревенская лепота. В вазочках вишнёвое и крыжовенное варенье, естественно, собственноручного приготовления. Не было такого дела, которое не умел Илья. Столярничать – пожалуйста, сварить варенье – нет проблем, сложить печку – в два счёта.

Дачный посёлок жил своей жизнью, но всё-таки не такой шумной, как в городе. Где-то топили баню, кто-то, ухая, колол дрова, лаяли собаки. Алабай в общий хор не вступал, только чуть вздымал уши и повиливал хвостом. Сейчас он лежал возле будки, положив голову на лапы и лениво смотрел перед собой.

– Умный пёс, Вадик, правда? Иногда мне кажется, что он больший философ, чем я сам. Что главное для человека? Найти истину. Я думаю, Фейербах её уже нашёл. Смотри, какие безмятежные и умиротворённые глаза, какое спокойствие в движениях! Наверняка он давно живёт в своей собачьей нирване. От меня требуется только кормить и поить его. Кто знает, может, в этом и был смысл моей жизни?

Илья расхохотался своей же шутке. Поневоле улыбнулся и Рогов, но тут же помрачнел опять.

– Человека сегодня убили, – без всякой связи сказал он. – В сквере.

Илья вздохнул, поставил чашку на блюдце, опустил глаза.

– Знаю, ещё ночью об этом знал.

– Сон? – спросил Рогов, внутренне сожалея, что не сдержался и выдал информацию раньше положенного срока.

– Снилась мне сегодня река, красная то ли от глины, то ли от крови. На ней лодка, а в ней находимся мы трое: Райен, ты и я. А мимо нас проплывает труп, но странно проплывает, против течения. Сон, прямо скажу, не слишком метафоричный. В снах, сам знаешь, никогда в лоб ничего не подаётся, всегда есть завуалированность. Так, главному пекарю египетского фараона приснилось: держит он на голове три корзины с хлебом. В верхней находилась всякая выпечка для правителя, и её клевали птицы прямо из корзины на пекарской голове. Иосиф растолковал три корзины как три дня, сказав, что через три дня фараон отрубит пекарю голову, тело насадит на кол, и его будут клевать птицы.

Рогов содрогнулся. Он уже слышал древнюю историю из уст философа и сновидца, но в этот раз она прозвучала страшно.

Илья вздохнул.

– Плохой сон для меня.

– Почему? – спросил Вадим.

– Слишком явно дали мне его, как будто не верят, что я способен правильно истолковать метафору. Значит, время аллегорий тоже миновало, и есть прямая угроза. Пора что-то предпринимать. Ты спрашиваешь, почему меня до сих пор не трогали? Не только, потому что я ставлю энергетическую защиту.

Философ взял чашку Вадима и налил из самовара воды, затем из пузатого заварного чайничка плеснул заваренный липовый чай.

– Ты попробуй крыжовенное варенье, моё любимое, да и пончиков отведай, смотри как аппетитно сахарятся.

Однако у следователя пропал весь аппетит. У соседей перестали колоть дрова, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь хрустом костей, переламываемых челюстями Фейербаха.

– Какое уж там варенье, Илья! – в сердцах вырвалось у Рогова. – Везде кровь, на работе, теперь вот на съезде. Что же это такое происходит?

Он уже не мог сдерживаться, события последних дней, напряжение на службе, страшное избиение Евсеевым несчастного токаря, Наташа, а вот теперь – совершенно неожиданная смерть. Как же так, в центре Москвы, на глазах у ребятишек убить человека, и не какого-нибудь пьяного забулдыгу, а целого делегата съезда советских писателей, поэта. Конечно, Владимир Писаренко, хоть и тёзка, но далеко не Маяковский. Рогов никогда раньше не слышал этого имени, ну и что? Разве только над смертью Пушкина можно горевать?

Вадим видел, что Илья порывается что-то сказать, но ему хотелось в первую очередь выговориться самому. Он хотел бы ошарашить, изумить философа, пробить стену его ледяного спокойствия. Чай с крыжовенным вареньем?! До этого ли?

– Помнишь, Илья, вчера мы вышли до перерыва и стояли в фойе, смотрели, как небезызвестные нам двое собутыльников рвались на заседание?

Илья, молча и внимательно глядящий на товарища, кивнул.

– И, помнишь, выбежал один краснощёкий здоровяк с пиджачком через плечо, и крикнул «Хочется кинуть говном в президиум!» Так вот, это и был Владимир Писаренко.

Философ задумался, допил липовый чай из блюдечка, аккуратно поставил на стол, сдунул в сторону зависшего над самоваром мохнатого шмеля, привлечённого сладким вареньем.

Вадим горько глянул на учителя и мистика. В его взгляде читалось: сны разгадывать, конечно, хорошо, не спорю, однако фамилий там никто не говорит, не так ли?

Вообще-то Рогов до этой самой минуты без преувеличения боготворил учителя. И за первые литературные уроки, и за то, что научил разбираться в себе. Илья раздвинул перед ним рамки мира, показав всю его широту и многогранность. Наши пять чувств – это как пять пальцев на руке, говорил он. Но не надо забывать: есть и вторая рука, а на ней свои пять. Это те чувства, которые неподвластны обычному человеку, закутавшемуся в серые будни. Такой человек не хочет поднять голову и посмотреть на горящие в небе звёзды. Некоторые до сих пор думают, что матушка Земля – пуп Вселенной. А наша галактика приютилась где-то совсем с краюшку, вдалеке от всяких магистральных путей. Знаешь, Вадька, размеры нашего мира? Если лететь от одного конца до другого со скоростью света, это займёт девяносто три миллиарда лет. Можешь представить? А чем мы занимаемся на этом самом земном шарике сейчас? Уничтожаем друг друга.

Вадим взглянул на Илью. Да, вместо того, чтобы решать глобальные проблемы Вселенной, дело дошло до элементарного выживания. Учитель часто вспоминал Сократа и его так называемого «демона», с которым мудрец всегда советовался. По словам древнегреческого философа тот советовал ему предпринять что-либо или отказаться. Может, у Ильи тоже есть подобный «демон»? Что-то он ему посоветует? Если даже такой искушенный мыслитель, как Сократ, вынужденно принял яд цикуты, что уж говорить о нас, простых смертных?

Вот и Илья, по всем признакам, находился в замешательстве. И смерть Писаренко, произошедшая буквально на глазах Рогова, его ошеломила, хоть и предугадывал он её в своих вещих снах.

Фейербах оторвался на секунду от сладкой косточки, зевнул во всю широкую пасть, капнул слюной на расписанную орнаментом подстилку и опять принялся разгрызать её, осторожно обхватывая клыками.

– Я не договорил, Вадим, – нисколько не укоряя ученика, а, наоборот, понимая всё его тяжелое состояние, сказал Илья, – и сны, и предчувствия, и реальность твердят об одном. Время раскалывается, многих сожрёт Молох кровавой эпохи. Писаренко – только начало. Вижу смерти тысяч, а потом миллионов, вся Евразия окрасится кровью. И не на месяц, а на долгие годы. И предотвратить никто этого уже не может.

Рогов оторопело глядел на философа. Никогда тот не был так мрачен и так циничен. С таким спокойствием говорить о будущих смертях. Ведь только-только начали жить мирно, отгромыхала Первая Мировая, затем Гражданская, когда и жить, как не сейчас?

Незаметно сгущались сумерки, потянуло холодком. Хоть и летний месяц август, но уже подбирается осень, не спеша, понемногу беря своё.

– Недавно я посещал Алину, нашу хозяюшку, – Илья окинул взглядом сад вокруг.

Рогов кивнул головой.

– Она ведь переводчицей в МИДе работает, у самого главного по этой части, не буду говорить фамилий. Мы с ней давние друзья, ещё до революции наши семьи дружили. Так что оба – из недобитых, – Илья усмехнулся. – Её не трогают из соображений прагматизма. Людей, знающих несколько языков в совершенстве, не так много осталось в стране Советов. Под её покровительством и я до поры до времени пребывал.

Ах вот оно что! Какое простое объяснение. Следователь и раньше искал логическое обоснование такому везению мага и философа, но теперь всё вставало на свои места. Христа бы не распяли, вмешайся Понтий Пилат. А может, сама судьба заставила испугаться несчастного бюрократа-чиновника? Без этого не было бы и подвига на кресте.

– До поры до времени? – переспросил Рогов.

– Да. Страна готовится к большой войне, наверху понимают: надо крепить ряды, устранять любые бреши. Часть людей надо показательно уничтожить, зато другие будут ходить, как миленькие, строем. Историки говорят, в Спарте выкидывали неполноценных новорожденных в ущелье Апофеты. Так и у нас будут умерщвлять людей, не годящихся для войны.

– А с кем мы будем воевать? – спросил Рогов, на мгновение забывший о своих личных переживаниях.

– Со страной Ганса Райена, с кем же ещё, – прозвучало в ответ.

От удивления Рогов не мог вымолвить ни слова. Да и поди проверь философа, разве он истина в последней инстанции? Но всё-таки следователь привык доверять старшему товарищу, какие бы парадоксальные сногсшибательные новости тот не сообщал.

– С Германией?

– С Рейхом во главе с Адольфом Гитлером.

Значит, и наверху имеется такая же информация. Не зря и Алдонин дал поручение следить за немецким журналистом Гансом Райеном. Но причём тут смерть несчастного поэта Владимира Писаренко? Каким боком она причастна к происходящему?

Илья словно подслушал мысли ученика, а, кто его знает, может, и впрямь подслушал.

– Всё очень просто, Вадим. Весь сыр-бор завёлся из-за моей скромной персоны. Во-первых, они боятся тронуть меня сразу. Считают, что есть за мной некоторые оккультные способности, – он улыбнулся. – Эти люди ведь только на словах провозглашают себя атеистами и борцами за диалектический материализм. На самом деле, бегают к гадалкам и астрологам, потому что тайно верят в мистику и Каббалу. Во-вторых, мои связи в высших кругах. Тоже немаловажный фактор. Через гибель Писаренко они постараются выйти на меня. Такие невесёлые дела, Вадим. Вот и пришла пора испытаний.

Фейербах догрыз наконец косточку и уполз дремать в прочную уютную будку. Только кучка недогрызенных костей осталась белеть в лоханке. Словно рота пулемётчиков, неожиданно застрекотали кузнечики, повинуясь невидимому дирижёру, спрятавшемуся в кустах малины или крыжовника.

На небо взошла таинственная яркая планета Венера, найдя своё местечко возле острого серпа Луны.

Двое товарищей смотрели на прекрасный пейзаж, любоваться которым мешали события, происходящие на грешной Земле.

– Что делать мне? – осторожно спросил Вадим.

Философ помолчал.

– Пока тебе опасаться нечего. Ну, дружишь ты с непонятными недобитыми элементами, так это по работе тебе полагается, изучаешь, так сказать, изнутри, чем дышат потенциальные враги Советской власти. Но, конечно, будь осторожней. И контакты со мной на время надо сократить. Я сам найдусь, когда будет необходимость. А со снами дам тебе один совет – разреши себе это!

Вадим нахмурился, снова возникли неясности.

– Что «Это»?

– Вспомни предыдущие уроки, о которых я уже тебе говорил. Сложи их вместе, сопоставь… И разреши! Потому что такова твоя подготовка.

Молодой человек помотал головой, попытался вспомнить всё, что рассказывалось ему раньше. Возникали обрывки мыслей да смутные образы, вечернее время не способствовало ясной работе ума.

Илья рассмеялся.

– Ладно, ладно. Ещё будет время на воспоминания. А сейчас я отвезу тебя домой. Завтра опять на съезд. Работа есть работа.

Глава 12

Вадим ворочался в кровати – что разрешить? Как разрешить? О каких именно уроках речь? Илья ведь учил его входить во сны, заглядывать за «стену сна». Но при чем тут происходящее наяву? Тут ему вспомнилось, как он пытался зайти к Гансу Райену – и как ничего из этого не вышло. Илья назвал это хорошим уроком. Если так размышлять, то «стена сна» оказалась закрытой для Вадима, закрыта неким человеком, кто знал о ней наяву. Вот и в последний раз, говоря об этом убийстве, Илья снова подчёркивал, что это урок. И, похоже, узнал об этом своими неизвестными, тайными путями. Действительно ли из сна? Да и само убийство и странное поведение Райена… В чем-то всё происходящее там само по себе походило на сон. Это происшествие, встречи, оценки… Многое тут происходило так, будто реальность спуталась со сном. Может, Илья и намекал про это – разрешить себе поверить в подобное? Разрешить сну входить в реальность?

И тут прозвенел звонок старого будильника. За окном занималась утро. Как выяснилось, Вадим давным-давно спал. Вся его логика и выводы были там, за «стеною сна». Но до чего же они казались верными…

Быстрая разминка, завтрак, и молодой следователь помчался по своим делам. Заскочил ненадолго в отделение. Уже имелись первые данные по вскрытию жертвы. Владимир Писаренко убит примерно минут за двадцать до того, как в сквер пришли Вадим с Гансом. Использован, несомненно, нож – но само орудие убийство так и не найдено. И, несмотря на обилие людей в парке, почему-то никто не заметил никакого конфликта. Одна из старушек обратила внимание на Писаренко, пока тот еще был жив. Сказала, что поэт казался сильно расстроенным, напряженным. Он словно кого-то ждал, прошёл к той злосчастной скамейке. А вот дальше свидетельница отвлеклась на внучат – те что-то не поделили в песочнице.

Вообще, получилось два вида свидетелей – одни рассказывали о расстроенном большом мужчине, который вошёл в сквер и присел отдохнуть. Другие видели уже то, как он лежал в этой неестественной позе, как умирал. А с кем он общался, кто к нему подходил – всё оставалось под большим вопросом. Но даже если кто-то из женщин лгал, все равно ни одна из них не выглядела способной на то, чтобы нанести подобную глубокую смертоносную рану. Просто сил бы не хватило при всём желании. Дети тем более такое не смогли бы. А вот мужчин, кроме Писаренко, в тот час в сквере не наблюдалось.

Поэтому и милиция, и чекисты находились в лёгкой прострации. Убийство имелось. А кто это сделал, как и главное – зачем, всё оставалось под большим вопросом.

На самом съезде происшествие решили замять. Все равно погибший не состоял в президиуме, да и с докладом не успел выступить. Конечно, и Горького, и Жданова оповестили – остальным же участникам съезда о произошедшем решили не рассказывать. Самый большой вопрос теперь тут представлял Ганс Райен – ведь на иностранца не так просто надавить, как на обычных участников. Но тот, вроде бы честно, пообещал вести себя так, как потребует следствие и не создавать лишний шум вокруг случившегося. Хотя майор Алдонин не сомневался, что, скорее всего, уже этой ночью в немецком посольстве важные люди узнали о случившемся. Только вот зачем немцам это?! Зондировать обстановку приказали Рогову, использовать возможности сложившегося знакомства. Вадим выслушал поручение с некоторым недоумением. Зондировать… Непонятно, кто кого тут на самом деле проверяет. Но выслушав приказ, он откозырял, да отправился на съезд.

Однако с утра Ганса Райена там не оказалось. Зато Вадима радостно приветствовал Сева Пестриков. Коротышка-критик выглядел припухшим после очередного ночного загула, рубашка чуть помята, жилетка сползала налево. Сева почти автоматически поправил её в очередной раз да подошёл к другу.

– Вадим, Вадим, как я рад тебя видеть, – он полез обниматься, и молодой человек почувствовал, как от Пестрикова пахнуло алкоголем и чесноком. Такая смесь забивала даже запах несвежей рубашки.

Другие писатели критично поглядывали на Пестрикова, но молчали, просто обходили стороной.

– Я тут, говорят, многое пропустил, – затараторил Сева, – а толком и спросить не у кого. Наши девушки еще не пришли, а Ганса и вовсе след простыл. Может, ты мне поможешь, Вадим? Ты, случаем, записи про всё это не делал? Мне ведь статью писать надо, редактор уже спрашивал, в чём дело…

Рогов даже чуть не осел на пол от такого напора – записи, статью, да еще какие-то «наши девушки». Ясно было только одно: Пестриков тоже пока не встречал сегодня Райена. Только вот какие-такие сплетни успел услышать сегодня Сева? Неужели про убийство уже говорили в кулуарах Дома Союзов?

Вадим попытался собраться с мыслями:

– Сева, обижаешь, конечно, помогу, чем могу. Только ведь я всё ещё не сделал ни одной записи за всё время, – тут Вадим опять с досадой подумал, что и сегодня пришёл на заседание без блокнота. – Так что лишь на память могу полагаться. А о чём, Сева, тебе успели рассказать обычные, пока ещё не твои, девушки?

Сева засмеялся:

– За бабника меня держишь, Вадим? – с лёгкой укоризной покачал он указательным пальцем перед лицом друга. – Я такой же, как ты. Просто иногда люблю делать комплименты, люблю красоту, которая рядом. Ну да ладно об этом. Я, конечно, про вчерашние выступления Бухарина, он ведь прямо тут гражданскую войну развязал против руководства съезда.

Вадим незаметно с облегчением выдохнул. Похоже, Пестриков ничего не знал про убийство.

– Да, да, согласен. Николай Иванович словно с цепи сорвался. Ему, похоже, сильно не нравится все эти выстраивания чего-то монументального вокруг социалистического реализма. Мне и правда тоже запомнились вещи, о которых он говорил, тут есть о чём подумать…

Следователь припомнил кое-что из выступления Бухарина, его ведь и правда заинтересовало то, что вчера обсуждалось на съезде. Сева достал блокнот, кое-что записывал да задавал наводящие вопросы.

Потом они прошли в зал, слушали новые доклады и новые споры. И лишь к обеду Рогов словно невзначай спросил Севу:

– А ты не слышал, Сева, говорят, некоторые авторы стали покидать съезд?

Пестриков в это время с аппетитом поглощал здоровенную порцию рагу.

– Есть такие, слышал. И, главное, чего людям не хватает?! – он демонстративно закатил глаза к потолку. – Всё им организовали, всё бесплатно, шик да блеск. Но нет же, находятся недовольные.

Рогов решил притвориться, будто не заметил намёка в этой фразе.

– И правда, чего им не хватает? – подхватил он фразу Севы. – Когда ещё можно будет со столькими людьми пообщаться. Уж столько известных авторов в одном месте я и не мечтал встретить.

Тут Вадим вдруг понял – сколько же можно вокруг да около виться, хорошо бы Сева сам что-нибудь про Писаренко выложил.

– А помнишь этого, как его, Володю Писаренко, – вдруг как ни в чём не бывало заговорил Сева. – Сколько он ругался на днях, дело и до трехэтажных матов дошло. Будто и не поэт, а портовый грузчик. Он при мне свой пропуск на съезд порвал, демонстративно так, на площади. Там ещё человек двадцать это видело. Говорит, всё, я сюда ни ногой. И вот оно, правда, ведь уехал же куда-то там в свою родную деревню.

Вадим насторожился:

– Да, припоминаю его. Но как рвал пропуск, что-то не припомню.

Сева засмеялся:

– Ты там со своим Ильей всё какие-то умные вещи обсуждал, философы…

Рогов промолчал. Его немного удивило то, как легко вдруг Сева переключился на тему Писаренко. Неужели что-то всё-таки знает?

Тут Сева вдруг поднял голову, хотел вытереть салфеткой жирные руки, да так и замер на месте, глядя на кого-то за спиной друга.

– Сева, Вадим, как хорошо, что вы вместе, – раздался вдруг знакомый голос с лёгким немецким акцентом. – А я как раз про вас и рассказывал одному очень известному автору. Вот, шли вместе с ним через ресторан, а потом смотрю, и вы тут рядом сидите, авторов обсуждаете.

За спиной Вадима стоял Ганс Райен. Лощённый, довольный, улыбающийся. У Рогова чуть ёкнуло сердце в груди. Как этот журналист умеет так подкрадываться? И вдобавок он был не один.

– Здравствуйте, товарищи, – рядом с Райеном стоял плотный мужчина со светлыми волосами, он протянул руку для приветствия. Сева, похоже, узнал его и тут же вскочил, здороваясь в ответ. Вадим же чуть затормозил, пытаясь вспомнить, кто перед ним. Это лицо было ему сильно знакомо. За время съезда он уже не раз его видел там, в президиуме.

– Александр Фадеев – Вадим Рогов, – представил их друг другу стоящий рядом Ганс Райен.

– Я рассказал Александру Александровичу о вас, Вадим. Даже взял на себя смелость показать ему кое-какие ваши рассказы. Вы же не обидитесь за это на меня? – Ганс поглядел в глаза Рогову, и тот почувствовал себя словно во сне. Всё выстраивалось вокруг словно само, а его, как сновидца, лишь несло по этой реке, но вот куда, оставалось загадкой.

– Что вы, что вы… – только и сказал Вадим.

У него внезапно закружилась голова, и ему пришлось облокотиться о стену, на которой висел портрет Горького. Усатый вождь пролетарских писателей участливо поглядывал на Рогова. Ну что, мол, за слабак. Почитай мои босяцкие рассказы, там таких ротозеев сжирали десятками на завтрак.

Прикосновение к руке Фадеева ожгло Вадима, он словно прикоснулся к тайным мыслям автора «Разгрома». Уж на него-то Максим Горький смотрел с высочайшим одобрением. В сущности, он и вознёс комиссара Амурского полка на литературный Олимп.

Вообще почти все адепты писательского искусства, сидящие в зале Дома Союзов, прошли через горнило Гражданской войны, разве что сам Алексей Максимович Горький в силу возраста не держал в руках винтовку. Ну что ж, это не мешало ему разбираться в хитросплетениях сложной жизни и твёрдо отличать друзей от врагов.

Александр Александрович Фадеев соответствовал всем необходимым критериям, даже превышал все ожидания. Родители его, фельдшеры по профессии, являлись пламенными революционерами. Так что биография писателя служила примером для подражания, чистая, как слеза ребёнка. Но это накладывало на Фадеева и свои ограничения. Он жил в постоянном напряжении, ведь очень трудно быть во всём примером. Если струну сильно натягивать, она рано или поздно оборвётся.

Его мучили кошмарные сны. Постоянно снилось, что он убивает невинных людей, не просто убивает, а выводит по одному из строя и расстреливает из именного нагана. Во сне всё происходило естественно, он даже не задумывался о том, что этот самый наган ему вручили уже после войны, так что налицо имелся анахронизм. Но у снов своя логика.

Фадеев просыпался весь в поту, открывал сейф, осматривал оружие, нюхал дуло, убеждаясь, что ничего подобного в реальности не происходило и медленно сходил с ума.

Рогов, пожав руку знаменитости, вдруг увидел эти обрывки снов, касающегося расстрелов. А потом, внезапно, он увидел и нечто такое, что поразило следователя до глубины души.

Явственно, как будто в своём собственном сне, Вадим увидел начало войны. Всё так, как и предсказывал Илья. Страна Ганса Райена напала на Советский Союз жарким летом. Дальше смутная картина боёв, и в ней Фадеев некой бледной тенью. Просто война и Фадеев, без всяких объяснений. Его что-то мучает, но Рогов не может понять причину. Возможно, предательство самого писателя. Война заканчивается победой, тут Рогов облегченно вздыхает, но сон или грёзы наяву Фадеева не прекращаются. Приходят какие-то люди, Рогов догадывается, что вернулись из лагерей преданные и оболганные Фадеевым поэты, писатели, драматурги. Они предстают перед литературным чиновником и бросают в лицо ему его кляузы, заявления, переданную следователям НКВД личную переписку. Во сне всё происходит жёстко, Рогов ощутил, как напуган Фадеев. К нему подходит человек, ордер на арест которого будущий секретарь правления Союза писателей подписал собственноручно, плюёт в лицо. Сновидец страшно мучается, тело его дрожит, на лбу испарина. Кошмары изматывают. Единственное, что он не сумел убить в себе водкой, оказалась совесть. Раздаётся выстрел из того самого именного нагана.

Всё это пронеслось в сознании Рогова в мгновение ока, но выпотрошило его до полного изнеможения. Вадиму стало мучительно жаль красивого статного мужчину с гордой осанкой. Но тот ничего не подозревал о своей плачевной судьбе, смеялся, шутил, похваливал рассказы Рогова, находя в них сильные места.

– Больше уделяйте внимание деталям, дорогой мой Вадим, они всегда привлекают читателя. Ещё у вас совершенно нет эпитетов, а без них читателю скучно, старайтесь находить незаезженные слова, чтобы обжигало, как от удара казацкой нагайкой. И каждый персонаж должен говорить по-своему, зарубите это на носу, а то, ха-ха, получится, как доклад товарища Жданова.

Фадеев оглянулся, не услышал ли кто фривольностей, но такое уж высокое положение занимал знаменитый писатель, что боялся одного Сталина.

Рогов вздрогнул. Конечно, поругать Жданова можно, но он знал, что даже такое не слишком приветствовалось в партийных кругах. Тут философия простая: секретари ЦК ВКП (б) – птицы высокого полёта. Обрызгаешь их грязью, так запросто заденешь и отца народов. А за это уже и спрос особый.

Фадеев внезапно посерьезнел, осознав, что зря он так прошёлся по главному идеологу партии. Видно, и до него дошли новости об убийстве Писаренко. Смерть занесла над съездом советских писателей косу, и все, кто об этом узнал, понимали, что за слова теперь приходится платить очень дорого. Время Гражданской войны прошло, так просто уже никто не умирает. С сорняками и вредителями поступают просто, если враг не сдаётся, его уничтожают. На слуху у всех ещё было шахтинское дело, где расстреляли пятерых. Времена наступали строгие, без поблажек и послабления.

Народ припугнуть никогда не лишне, его в узде держать надо. Это понимали власти. Чуть дал слабину, так он пойдёт газеты «Искра» выпускать. Ошибок царизма повторять нельзя. Только жёсткая цензура, только смертные приговоры. Революционеры, прошедшие сибирские лагеря, понимали это нутром.

– Мишенька! – вдруг Фадеев обрадованно позвал энергичного мужчину с зачесанными назад чёрными волосами.

Это оказался знаменитый журналист Кольцов, чьими очерками зачитывался и сам Рогов.

– Приветствую, графоман! – весело крикнул тот, обращаясь к Фадееву.

Знаменитый автор недоумённо поднял белёсые брови.

– Не обижайся, Саша, – Кольцов тут же поднял руки вверх, будто сдаваясь. – Все великие писатели суть графоманы. У них бешеная тяга к письму. Не будь Толстой графоманом, не написал бы «Войну и мир». Понимаешь теперь?

– Вечно ты со своими шутками, – всё-таки обиделся Фадеев.

Примерить на себя звание графомана он не желал даже наравне с самим Львом Николаевичем.

– Шумное времечко наступает, – произнёс Кольцов, пристально вглядываясь в лицо Рогова.

В карих глазах советкого журналиста живо читались и ум, и образованность, и чувство юмора.

«Какой жизнерадостный человек!» – вдруг позавидовал Рогов, а потом им опять вдруг овладело странное состояние то ли транса, то ли гипноза.

«Что со мной происходит?» – невольно задумал следователь.

Он внезапно ощутил какую-то панику, исходящую от Кольцова. Нет, лицо того ничуть не выражало тревоги, наоборот, искрилось оптимизмом и бодростью. Как никак, самый известный журналист СССР. Все до сих пор вспоминали ловкую штуку, которую он провернул с эмигрантской газетёнкой «Возрождение».

Журналист составил душераздирающее письмо, живописующее ужасы советского строя, отправил за границу, в это самое «Возрождение», и его, естественно, опубликовали. А затем он раскрыл взрывоопасный секрет письма: если прочитать первую букву каждого пятого слова, то выходило «Наша белогвардейская газета печатает всякую клевету об СССР».

Такого остроумца поди поищи, тем более Кольцов сотрудничал с одесскими газетами, а там самая среда для подобных фурштюков.

Нет, паника не владела Кольцовым, просто Рогов почувствовал нечто трагичное в судьбе великого советского журналиста, нечто роковое, связанное с органами, в которых он сейчас служит.

Не зря Илья в своё время расспрашивал его о родителях, не было ли у них каких-нибудь экстраординарных способностей. Нет, у отца с матерью ничего подобного не замечалось, но вот бабушка Вадима как раз была и знахаркой, и ворожеей. И точно так же, как сейчас Рогов, могла определить судьбу человека. Но почему именно сегодня прорезался фамильный дар? Может, смерть Писаренко повлияла на это?

От Кольцова явственно исходила тревога. Пока ещё сам Михаил не догадывается, но земной срок ему отмерен не больше, чем в пять лет. Никто уже не вмешается и не спасёт.

Рогову опять стало страшно, ему уже не хотелось ни с кем общаться, на каждом втором писателе или поэте он видел роковую печать отчуждения и гибели. Кто-то умрёт насильственной смертью, кто-то убьёт себя сам. Даже сам Жданов, толстощёкий и вроде бы пышущий здоровьем, едва разменяет шестой десяток.

У Вадима закружилась голова, переполненная видениями о смертях и самоубийствах. Ему захотелось выйти на свежий воздух, прочь от всех этих обреченных людей, жертв и их палачей.

Он еле-еле дождался, когда снова начнется следующее заседание съезда. И потом, хотя Сева буквально тянул его в зал вместе со всеми, он, сославшись на плохое самочувствие, вышел из Дома Союзов.

Огляделся. Москва выглядела тихой и сонной, несмотря на полдень. Сказывался жаркий август. Он пошел было направо, а потом резко остановился, вспомнив, что там находится сквер, где убили поэта. Ему же не хотелось соприкасаться ни с чем подобным сейчас – хотя понимал, как возмутился бы майор, узнай обо всем этом.

Развернулся и пошёл в противоположную сторону. Шаг за шагом и вскоре Дом Союзов остался далеко позади. Тут на Вадима налетел какой-то мужчина с сеткой в руках. Пробормотал короткое извинение и тут же свернул куда-то. Рогов огляделся. Столкновение взбодрило его. А вообще вокруг стало довольно много народу – ведь рядом оказался рынок. Лавочки, мельтешащие между ними люди, а чуть дальше торговые павильоны. Пахнуло смесью разных запахов – от рыбы до чего-то кисломолочного.

Вадим пошёл между торговыми рядами, рассматривая разложенные товары. Вот свежий картофель, а вот неподалёку яблоки-лимонки. На павильоне напротив крупная надпись «Мясо».

– Может и правда что-нибудь взять? – пробормотал себе под нос Вадим. Рука невольно полезла в карман брюк, несколько смятых рублей там имелось.

– О, дорогой, конечно, бери, – вдруг раздался громкий голос рядом, кто-то засмеялся. – Как такому человеку да без еды?

Вадим увидел смеющуюся дородную цыганку, цветастые платки и браслеты украшали ее.

– Только давай погадаю сначала, – она взяла Вадима за руку. – Вижу ведь, сомнения и тревоги гложут тебя. Каково жить в таком состоянии? Вай-вай, позолоти ручку, всё скажу.

И даже не дожидаясь ответа Вадима, она взглянула на его ладонь. Молодой следователь стоял не сопротивляясь. Ему и правда стало интересно, а сможет ли цыганка хоть что-нибудь серьезное рассказать?

– Да, да, и правда гложет червь тебе, – продолжила говорить цыганка. – Опасность рядом, опасность кружит вокруг. Но ты не бойся, есть у тебя и силы, и друзья. Дар твой пробьёт дорогу. Держись и ждёт тебя тогда награда, счастье ждёт, слёзы по тебе льёт.

Цыганка опять улыбнулась и протянула уже свою ладонь Вадиму:

– Ну как, позолотишь ручку?

Рогов не многое понял в ее гадании. Однако не глядя сунул руку в карман, взял копеек сколько набралось, да отдал всё цыганке. Пусть и не многое она сказала – но ведь так приятно услышать о победе и счастье.

Глава 13

Но следующие дни шли так, будто их делали под копирку. Началась вторая неделя съезда, пыл Бухарина стал заметно меньше и доклады выступающих авторов стали заметно суше и скучнее. Дело немного разнообразили зачитыванием отрывков из новых произведений, а также литературной критикой (естественно, также не без внимания цензоров).

Илья снова куда-то пропал. С Райеном же всё шло так, будто в некоем кинотеатре закончилась плёнка – одинаковая формальная улыбка при встречах, а что там дальше, внутри, в мыслях странного немца, непонятно.

И вдобавок повисло расследование убийства Владимира Писаренко. Хотя, как и говорил майор Алдонин, Рогов не был здесь основным следователем, его это дело также продолжало сильно интересовать. Ведь касалось его собственной работы практически напрямую.

В очередной день под вечер Вадим опять задумался о словах Илья – «Разреши себе». О чём всё-таки шла речь? Может о собственном поведении молодого человека? Ведь он хоть изучал всё это связанное со снами, хоть и видел все эти странные намёки про будущее авторов, что окружали его – однако Вадим продолжал относиться к этому как к некой картине. Она есть рядом, она пугает и завораживает своими странными тенями. Советская действительность отрицала подобные вещи. Поэтому пока Вадим не хотел вмешиваться в такое. Однако, может, урок Ильи состоял в том, чтобы перестать только лишь смотреть на подобные странности? Может пора принять их и научиться как-то использовать? Например, с тем же убийством Писаренко спросить «кто виноват».

К следующей ночи молодой следователь готовился будто к некому религиозному ритуалу (хотя скажи кто ему об этом в открытую, конфликт был бы неминуем). Застелил чистое постельное белье, всё проветрил. Положил на стул рядом блокнот с карандашом – он ведь, наконец-то, приобрел себе эти нехитрые инструменты журналистов. Лёг, укрылся. И потом задал свой вопрос.

Ночь. Стрекотание сверчков за окном. Шероховатая ткань одеяла. Жёсткая подушка. Вот чуть потянуло сквозняком, пахнуло лёгкой гарью. А потом снова в воздухе чистота. Заскрипело за стеной – кажется, и соседи ворочались в кроватях…

Звонок старого будильника. Раннее утро. Вадим сел в кровати, повернулся. Увидел закрытый блокнот на деревянном стуле. Задумался – а приснилось ли ему хоть что-нибудь?

И вспомнил. Да, он видел Писаренко, как этот поэт, весь покрасневший, злой выскакивал из Дома Союзов, снова кричал своё – «ноги моей здесь больше не будет». А потом взгляд на какие-то бумаги. Писаренко лихорадочно быстро перебирал их, выискивая нечто конкретное. Потом лицо Горького, опять прозвучало про «социалистический реализм». Потом возмущенный Бухарин. Какая-та газета… И некий человек в широкополой шляпе и плаще. Он кого-то слушает. Этот некто поворачивается – и Вадим вдруг понял, что перед ним Ганс Райен. А человек в шляпе и плаще уходит к большим деревьям неподалёку…

Вадим быстро записал всё, что вспомнил. Потом перечитал. Однако сон не так уже всё прояснил. Да, Райен как-то связан с произошедшим. Но самого убийства ведь сон не показал. Почему? Кто скрывался за шляпой и плащом? Если это убийца, то как свидетели не заметили его? Очень странная фигура.

Рогов попытался сосредоточиться, снова вспомнил уроки Ильи. Сны ведь редко показывает конкретные детали. А вот связь символов очень даже присутствует – именно связь, их общая картина. В таких видениях нельзя выдергивать нечто одно. Не зря Илья всё это сравнил с литературными произведениями. Да, можно прочитать отдельный отрывок из рассказа – но это даст лишь самое общее впечатление.

А в данном сне общим был конфликт между двумя группами авторов. И почему-то он сильно заинтересовал странную, скрытую сторону, на которую работал и Ганс Райен – теперь Вадим был уверен в этом. Но шпионы ли это?

Молодой следователь весь завтрак размышлял про увиденное, пытался найти другие варианты ответов. Затем неспешно собрался, да отправился в Дом Союзов.

Подъехал туда на трамвае. И прямо на остановке вдруг чуть ли не лоб в лоб столкнулся с Райеном.

– О, простите, – немец поначалу будто не понял кто перед ним, отвернулся, поправляя сюртук.

Вадим же застыл. Это столкновение вдруг открыло перед ним какие-то тени, колонны, нечто выплывало оттуда. Тут Ганс повернулся, и снова его фирменная улыбка озарило лицо:

– О, Вадим, что же ты молчишь?

Молодой следователь спохватился:

– Да, да, здравствуйте. Рад вас видеть… – и тут же запнулся, ведь эта встреча не так уж его и обрадовала.

Ганс наклонил голову, вгляделся Вадиму в глаза и тихо сказал:

– Хм, и что же ты увидел? Наш музей? – а потом вдруг засмеялся и уже громко продолжил, будто и не было первой фразы. – А я как раз возвращаюсь с музея, союз писателей организует неплохие экскурсии для всех участников съезда. Ты слышал об этом, Вадим?

Рогов кивнул:

– Да, Сева мне уже предлагал поучаствовать. Но я всё никак время не найду для этого.

– Столько дел? – наигранно удивился Райен. – Хотя, конечно, когда у писателя столько нереализованных образов, ему трудно отвлечься на другое. Это я на своём опыте испытал…

Они подошли к Дому Союзов, прошли внутрь. Огромное фойе открылось перед ними.

– А я вот недавно встречался с Ильей, – продолжил разговор Райен. – Мне нравится, как он раскладывает все эти странные сочетания философии материализма с философией снов. Говорят, у тебя тоже вышли очень неплохие тут комбинации, не так ли, Вадим?

Молодому следователю не понравились все эти намёки. Сам он Илью уже несколько дней не встречал – и где это Райен ухитрился пообщаться с философом?

Однако молчать больше нельзя было. Теперь уже улыбнулся Вадим:

– Да, Илья многого интересного рассказывает. И это помогло мне в работе над собственными произведениями. Правда, я бы не сказал, что тут спрятаны какие-то «комбинации». Я рад, что просто дотянул здесь до звания писателя и что более известные авторы смогли оценить это. Я, кстати, так ведь толком и не поблагодарил вас за это, Ганс.

– Ничего, ничего. Я всегда рад, когда могу помочь друзьям хоть в чем-то.

Тут к Райену обратился по-немецки один из проходящих мимо журналистов. С некоторым неудовольствием Ганс повернулся, начал отвечать. Похоже, у него спрашивали нечто очень подробно. Вадим воспользовался этим, дотронулся до плеча Райена:

– Не буду мешать вам. Если что, встретимся в зале.

И пошёл дальше. Были во всей этой встрече странные намёки. Сегодня Вадим впервые заглянул в суть Ганса – но почему всё выглядело столь неясным? Не понравились и намёки в разговорах. Райен будто понимал, что Вадим заглядывал к нему, причем, похоже, знал и про сны Рогова.

Но вся выстраивающаяся картина была совсем не такой, как тогда, при встрече с Фадеевым и Кольцовым. Те образы явно говорили о будущем этих известных авторов, о мыслях, что их терзают. А с Гансом Райеном все смотрелось совсем иначе. О будущем вообще ничего. Только намёки на странные тени. В похожей тени находился и тот возможный убийца из утреннего сна Вадима.

Вообще, убийство Писаренко не афишировалось, в газетах никто не напечатал. Однако к этому дню все делегаты съезда о нём прекрасно знали и обсуждали в кулуарах. Строились разные гипотезы, от бытовых до самых, что ни есть, конспирологических. Все знали о смелости поэта, поэтому подозревали расправу над неугодным властителями мира сего.

Несомненно, происшествие наложило свой трагический отпечаток на доклады и дебаты. Такое может произойти с каждым, а что, если со мной? Риторический вопрос туманным знаком вопроса, казалось, висел над очередным выступающим. Опасно идти против генеральной линии партии.

Доклады становились всё более беззубыми, ораторы призывали к сплочению перед империалистическими угрозами, только метод социалистического реализма может искоренить отдельные буржуазные недостатки в советском обществе.

Чего не сделаешь ради пайка и места под солнцем в новом мире? Вадим видел знакомые лица среди делегатов, некоторыми восторгался, романы многих читал. Здесь встречались и такие живые классики, как Шолохов, Серафимович, Толстой. Действительно, под одной крышей собрались все сливки литературной братии.

Рогов вспомнил, как хохотал Илья, услышав выступление Алексея Толстого, посвящённого новому революционному течению советской писательской мысли.

– Есть такой рассказец «Баня», приписываемый как раз Алексею Николаевичу, фривольный донельзя, его обожают читать подростки. Теперь подобное уже никто не напишет! Максимум возможное – это взрыхление тяжелым твёрдым плугом рыхлой почвы, а затем ритуальное бросание в неё пшеничного семени. Да, писатели сами роют себе могилу.

Где теперь-то Илья? То ли сны, то ли доброхоты-информаторы сообщили философу, что ему надо скрыться, залечь на дно. Странное убийство Писаренко могло тоже быть с этим связано.

У Вадима защемило сердце. А ну как Илья подумает, что его приставили сексотом при философе. Почему бы так не подумать, когда Рогов служит в НКВД. Не объяснить всю случайность их знакомства. При этом начальство никогда не намекало на подобные возможности. Да ведь и Илья не какой-нибудь там замаскированный вредитель, а простой философ. Имеет, конечно, исключительные способности в разгадывании снов и прочей мистики, но ведь никому это не мешает. Напротив, помогает людям обрести психологическую устойчивость и встать на правильный жизненный путь.

Нет, Илья на него не подумает, он видит насквозь любого человека. Наветы и разные поклёпы сумеет отличить. Но теперь опасность грозила уже и самому Вадиму. Знакомство с подозрительным для властей субъектом ничем хорошим закончиться не могло. Рогов знал, как тщательно следят за своими чекистами руководители, особые люди держали на контроле все перемещения и контакты работников. Рано или поздно, соответствующие вопросы зададут и самому Вадиму. И как тогда быть? От всего отпираться? Говорить: первый раз вижу этого человека, товарищ майор? Нет, возможно, их разговоры с Ильёй, несмотря на всю осторожность философа, записаны, запротоколированы и подшиты в толстую папку.

В общении с сослуживцами всё пока осталось обычным, никто не косился в его сторону, делились семейными и деловыми новостями. Майор Алдонин тоже как будто бы вёл себя, как и раньше. Только вот этим вечером произошёл разговор, на который прежде Рогов не обратил бы никакого внимания. Но теперь всё по-другому.

Алдонин, как всегда, засиживался допоздна. Сам режим вождя всех народов заставлял поменять ночь на день. Майор вспотел, всё время вытирал обширную лысину клетчатым носовым платком, но не жаловался.

Рогов же пришёл уже в конец официального рабочего дня, который для Михаила Степановича Алдонина, похоже, только начинался.

Все сотрудники давно знали, отчего приходится работать ночью, а днём перехватывать часок-другой сна. Плотный, страдающий одышкой Алдонин мучился особенно, но, естественно, ни на кого не сетовал. Уж лучше попыхтеть ночью в своём собственном кабинете, чем отдуваться за свои и чужие грехи в камере заключённых.

Рогов доложился об очередном дне съезда советских писателей. Майор молча слушал. Неожиданное убийство Писаренко, несомненно, добавило колорит в знаменательное, но всё-таки, довольно бюрократическое мероприятие. Не зря же сам Маяковский взывал: «С волнения не уснешь. Утро раннее. Мечтой встречаю рассвет ранний: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» Двенадцать лет прошло с момента написания, а до сих пор заседание за заседанием. Но съезд дело хорошее, полезное, давно пора писателей и поэтов под социалистическое ружьё поставить. Теперь дело должно пойти.

В этот день, точнее, вечер литературную братию и её новости не обсуждали. Майор Алдонин достал папиросу, а курил он «Герцеговину Флор», подражая вождю, хоть и бил дорогой табак по карману. Предложил и Вадиму, и тот взял тоненькую папиросу. Поднёс к носу, понюхал, пахло восхитительно. Во всём разбирается товарищ Сталин, даже в табакокурении.

Подымили, наслаждаясь вкусным дымом, Алдонин пустил к янтарной лампочке Ильича пару тоненьких удивительно геометрически строгих кругов, словно и стремился добиться подобной точности.

На стене обычный плакат: «Болтун – находка для шпиона!», в углу сейф с особо важными делами. Окно, забранное в решётку, по причине душного августовского вечера открыто, и с улицы доносятся лязг трамвая да редкие звуки автомобильных клаксонов.

Алдонин стряхнул пепел в необычную металлическую пепельницу жёлтого цвета. Та изображала правую руку, сложенную лодочкой. Мастер сего творения постарался изобразить её во всех деталях, прописав линии жизни, ума и здоровья, а также судьбы. Увидь её Илья, тот бы дал точную характеристику обладателю этой самой руки.

Рогов вздрогнул, увидеть её философ мог только в одном случае – после ареста.

Майор ещё раз тщательно протёр щёки, лоб и лысину, зачем-то всмотрелся в платок, затем прошёлся и по шее, отвернув воротник гимнастёрки. Да, комплекция Алдонина явно не располагала к такой жаре.

– Помнишь своего дружка Фёдора Колпачкова? – внезапно без всяких предисловий спросил майор.

Рогов чуть дернулся, но быстро взял себя в руки:

– Конечно, помню, Михаил Степанович, да только не друг он мне, а так, вместе в школе учились.

Алдонин хмуро уставился на подчинённого, хмыкнул в усы, повертел в пожелтевших от табака руках пачку «Герцеговины Флор».

– В школе, говоришь, вместе учились. А вот он тебя до сих пор за друга считает.

Вадим не знал, что и сказать.

С Федькой они дружили, вместе мячик гоняли, на рыбалку ходили. Он и плавать Вадима научил в своё время. Способ, правда, чуть варварский оказался. Сам Колпачков всегда всё делал хорошо, недоумевал, как можно не уметь плавать или решать задачки по физике. Вместе и лодку смастерили, под руководством, естественно, Федьки. На этой самой лодчонке отвёз Колпачков его на середину реки, столкнул в воду и велел: «Плыви!» Ох, и наглотался тогда Вадим речной водички, но плавать научился.

Мать, когда узнала о Федькиной выходке, целый час за ним с тяпкой в руке гонялась, но позже простила. На Федю никто долго зла никогда не держал, потому как умён парень был и характером добр. Потом и учёным стал, в физике светилом. Нет бы сидеть в своей лаборатории, опыты ставить да формулы считать, неймётся ему, всё правду ищет.

Майор вытянул из пухлой папки листок бумаги и придвинул его к Вадиму.

– Полюбуйся, что пишут враги. Между прочим, за них уже хлопочут большие люди, учёные с мировым именем. Не будь их, давно бы по расстрельной статье пошли.

Рогов взял листок и прочитал:

«Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны избивать только беззащитных заключенных, ловить ни о чем не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах… Сталинская власть держится только на нашей неорганизованности. Пролетариат нашей страны, сбросившей власть царя и капиталистов, сумеет сбросить диктатора и его клику…»

Майор насмешливо смотрел на побледневшего подчинённого. Даже читать такое казалось высочайшей крамолой. Какими же куриными мозгами должен обладать Фёдор Колпачков, чтобы написать и распечатать на гектографе собственный смертный приговор?! Записал всех сотрудников НКВД в палачи! Это ни в какие ворота не лезло.

– Ты читай, читай внимательно! – донеслись до него, словно из тумана, слова начальника, пристально вглядывающегося в лицо лейтенанта: не забегали ли глазки, нет ли в них скрытого одобрения действий государственного преступника.

Руки Рогова дрожали. Чтобы скрыть волнение, он бросил листок на край стола в чернильных пятнах, которые уборщица так и не смогла до конца отмыть.

Алдонин потянулся всем грузным телом за листком, ухватил его мощной рукой, где на внешней стороне ладони между большим и указательным пальцами виднелась татуировка «Катя».

Отодвинул листовку далёко от глаз и, щурясь, глухим баском продолжил:

«Товарищи! Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь. Хозяйство разваливается. Надвигается голод. Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила имперский переворот. Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает её в легкую добычу озверелого немецкого фашизма. Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны – это решительная борьба против сталинской и гитлеровской диктатуры, борьба за социализм. Сталинская власть держится только на нашей неорганизованности. Пролетариат нашей страны, сбросившей власть царя и капиталистов, сумеет сбросить коммунистического диктатора и его клику».

Рогов, опустив голову, молча слушал. Слова из листовки казались ужасны, несправедливы и чудовищно оскорбительны для слуха добропорядочного советского гражданина, которым он себя считал. Но каков Колпачков! А ведь они сидели с ним за одной партой.

– Ну, Рогов, что замолчал? – хрипло произнёс Алдонин, прекратив наконец чтение крамольной листовки.

– Михаил Степанович, это просто не укладывается в голове! – пролепетал Вадим. – Он же учился в советской школе, да и родители его простые люди, не буржуи какие-нибудь.

– Пригрели змею на груди, вот как это называется! – в сердцах выкрикнул Алдонин. – А тебе, Рогов, твои сомнительные знакомства пора бросать. Хорошо, что на тебя наши ничего не нашли, с Колпачковым ты связь давно потерял, а то бы…

Тут Михаил Степанович радостно хохотнул:

–… А то бы и тебя за одно место и на цугундер!

Рогов успокоился, но сердце в груди билось бешено, как после быстрого бега.

Алдонин умел запугивать людей: что подследственных, что подчинённых. Тайн человеческой психики для него не существовало, знал, куда и как надавить. Он не был таким садистом, как капитан Евсеев, но тоже мог избить до полусмерти на допросе. Евсеев, тот получал от самого процесса удовольствие, близкое к сексуальному, а Алдонин бил из ненависти к врагам социалистического строя. Для него невиновных не существовало. Раз ты, мил человек, попал к нам, значит есть причина, дыма без огня не бывает. За каждым найдётся грешок. Не важно, малый или большой. Профилактика – вещь великая. Бей своих – чужие бояться будут.

Вадим представил себе, как майор Алдонин едет в общественном транспорте или ходит по московским улицам. Для него все прохожие не просто обычные люди, а потенциальные кандидаты на допрос с пристрастием. Одного взгляда на человека Михаилу Степановичу достаточно для понимания, сколько тот продержится во время пыток, когда заплачет, взмолится о пощаде и признается в своих прегрешениях перед Советской властью и лично товарищем Сталиным. «Пока до поры до времени ходите, безобразничайте, но скоро я со всеми вами поквитаюсь», – думал Алдонин, ничем, правда, не выдавая своего предубеждения и даже вежливо приоткрывая дверь в магазин какой-нибудь даме нэпманского вида.

Майор спрятал листок с воззванием в папку, сладко потянулся, да так, что затрещали позвонки, протёр кулаками покрасневшие глаза и опять уставился на измученного лейтенанта.

Затем неожиданно встал и приблизился к нему. Рогов хотел даже привстать, но Алдонин положил ему ручищу на плечо, и тот снова присел.

– Ты это, Рогов, рубашку хоть бы поменял, что ли? Воротничок-то несвежий! Жениться тебе надо, непорядок это!

Что-то скрывалось и в этих словах начальника. Неужели и про Наташку они прознали? Но Алдонин не стал развивать тему.

– Ты вот что, Вадим, съезд съездом, а вот убийство советского писателя – это чрезвычайное происшествие, сам понимаешь. Не по нашему ведомству оно, но и нам надо проявить бдительность. А найдём преступника быстрее милиции, и благодарность можем получить, смекаешь? Тебе особенно надо. К Колпачкову ты хоть и не имеешь сейчас отношения, но осадок всё равно останется. Прочитал, что хотят наши враги? Им только волю дай.

– А как мне действовать, товарищ Алдонин? Я ведь в таких делах совсем ничего не понимаю.

Михаил Степанович уже по-отечески похлопал подчинённого по спине широкой ладонью.

– Голова на что тебе дадена, а? Не только, чтобы суп из бараньей требухи кушать-то!

Рогов вспыхнул. И про их совместный поход в трактир, стало быть, в курсе майор Алдонин. Ничего от него не скроешь.

– Звёздочку раньше времени хочешь на погоны? Тогда действуй, Рогов! И помни про Колпачкова!

Никогда ещё с таким тяжёлым чувством не покидал лейтенант здание на Лубянке.

Да, голова дана не только для поедания требухи. С чего бы начал сам майор Алдонин?

Несмотря на поздний час, Рогов решил ещё раз осмотреть место убийства Писаренко.

Ночная прохлада понемногу окутывала Москву, громыхали последние трамваи, торопились домой припоздавшие горожане, но фланировали и праздные люди, наслаждаясь последними деньками тёплого лета.

Пользуясь отсутствием дворников, тополя да вязы безнаказанно сорили жёлтыми листьями.

Где-то в Кремле горело окошко кабинета, в котором всю ночь будет работать товарищ Сталин, думая, как получше обустроить жизнь советских людей. Может, и ему доложили о гибели поэта. Для него ведь нет мелочей. Из маленькой детали гениальный ум может восстановить целую картину происходящих в мире вещей. Не удивительно, сколько лишений довелось ему испытать, ссылки, тюрьмы, лагеря. Но большевики всё одолеют, всех победят. Надо же, Колпачков. А ведь умнейший парень, талантливый физик. По словам Алдонина, не будь у него заслуг и научного потенциала за душой, давно бы схлопотал пулю. Но гуманен товарищ Сталин, пусть поработает на благо страны советской, искупит свою вину.

Скверик пустовал, только на одной скамейке сидела парочка и целовалась, не замечая никого. Ветер медленно копошился в кучах облетевших листьев, но ничего не находил. Фонари лили жёлтый свет на клёны, да ещё не набравшие силу тоненькие ясени.

Вадим нагнулся и поднял зубчатый продолговатый дубовый листок, затем медленно двинулся по аллее по направлению к роковому месту.

Вообще в сквере имелось два входа, один центральный, со стороны улицы, другой, почти незаметный, прятался за гущей деревьев. Скорей всего через него и ускользнул убийца.

Рогов никак не мог представить себе его внешность. Хотел сосредоточиться, но не получалось. Парочка на скамье зашевелилась, услышав его шаги.

Рослый парень недовольно обернулся на неожиданного свидетеля их любовных утех, а девушка отпрянула в сторону.

Вадим быстрым шагом миновал их, направляясь к дальнему концу скверика. Вот тут, на второй скамейке с края и произошло роковое событие, оборвавшее жизнь Владимиру Писаренко.

Наверняка кровь до конца не удалось отмыть, пролилось её здесь не мало, сам поэт был мужчиной высокого роста и больших габаритов.

Следователь сел на скамейку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Да только в голову всё лезли мысли не про поэта. Вспоминался Колпачков. Зачем вообще майор опять напомнил об этом происшествии? Старый друг, который занялся крамольными делами, да которого столь случайно помог задержать сам Вадим. Почему из-за него так переживала умершая тётушка в том первом запомнившемся сне? Ведь в реальной жизни она Колпачкова если и знала, то больше со слов племянника. Словно кто-то проверял Вадима – а слышит ли он вообще такие советы да как реагирует.

И сейчас Вадим понял, что повторись подобная ситуация, он уже не бросился бы сразу помогать милиции. Без него хватает в этой жизни кому кулаками махать. Учёный, контрпропаганда, ужасная листовка и такая странная встреча старых друзей… Много непонятного.

Лейтенант откинул голову, посмотрел в ночное небо. Вокруг становилось тихо, редкие автомобили не слишком нарушали тишину. Вадим пощупал деревянные поперечины скамейки – одну, вторую, третью. Они ещё теплились, ушедший жаркий день напоминал о себе.

А потом вдруг и выплыл образ Писаренко. Снова его раздражение, даже злость.

– Правильно, правильно, – говорил кто-то ему. – Мы согласны. Как можно такое творить с русской литературой?!

А потом всё закрыла тень.

И снова тот же голос, только теперь он говорил:

– Конечно, конечно. Возмутительно то, что эти бюрократы творят с советской наукой!

Рогов медленно повернул голову. И рядом сидел Колпачков. А потом вдруг раздался резкий звук автомобильного клаксона. Какой-то зверь, кажется, кот, быстрой тенью метнулся с лавочки в кусты рядом. Вадим же вскочил на ноги, тоже озираясь подобно зверю.

– Привет, Вадим, – донёсся голос Ильи с улицы. – А я тебя всё искал после съезда. Не нашёл. И вот еду себе и смотрю, вроде как ты сидишь, спишь. Чего это тебя разморило на улице?

Философ подошёл ближе, дружелюбно улыбнулся, пожал руку и постучал Вадима по плечу – дескать, расслабься, все свои.

– Здравствуйте, Илья. Так вас же не было на съезде? – Вадим говорил медленно, всё ещё пытаясь прийти в себя от странного морока, который овладел им.

– Да, именно, что не было. Вот и заехал позже, думал хоть поговорить с друзьями. Все же разбежались, будто дел у каждого немерено. Поехали ко мне, чайку попьем, да поговорим. Давненько ведь ты у меня не был.

Вадим согласился.

Глава 14

Давно не доводилось им так разговаривать, возможно, еще со времен знакомства. Тихий вечер, теплый чай, небольшая кухонька вокруг.

– А как же Алина? – спросил на всякий случай Вадим. – Она не придёт?

При этом он сам не знал, хотелось бы ему с ней познакомиться или наоборот, хотел бы, чтобы никто не мешал ему разговаривать с учителем.

Илья пожал плечами.

– Опять слишком занята. В МИДе сейчас много разных дел. Сам знаешь, многие под грифом «секретно». У них там с этим ещё строже, чем у вас, Вадим, в ваших органах. Ну да ладно, думаю, успеете встретиться.

Он встал, прошёл к буфету и достал оттуда вазочку с печеньем и конфетами.

– Вот, это один из её подарков. Пробуй, Вадим, да рассказывай. Есть ведь тебе чем поделиться? И не надо ничего нарушать. Я, думаешь, зря про этот гриф «секретно» упомянул?

И молодой следователь заговорил. Он и правда не стал рассказывать про само убийство, всё-таки расследование нельзя раскрывать. Да только Илья уже и через других людей знал о произошедшем. А вот куда больше Вадима волновали эти странные мороки, что порой находили на него волнами, когда он видел эти странные вещи про людей рядом. Это ведь были уже далеко не только сны. Как их трактовать, как их понимать? Да и нужно ли это?

– Всё нужно, раз к этому пришёл, – сделал вывод Илья. – Только вот важно, что и как ты будешь с этим делать. Ведь и обычное оружие, те же наганы да винтовки, у людей появляются не просто так. Кто-то покупает из под полы, кто-то получает на службе, а кое-кто и ворует. Но ясно, что все они хотели оружие – даже если их просто призвали в армию. А вот дальнейшее уже показывает самих людей, тот выбор, который они сделали…

Илья замолчал, снова налил себе чаю. Затем наклонился и взял конфетку в зеленой обёртке, раскрыл её. Вадим не знал, что сказать. Ему и правда было приятно ощущать себе небезоружным. Всё-таки недавняя гражданская война оставила в его памяти свои следы.

– Так и сейчас, – снова заговорил Илья. – У тебя появилась эта чувствительность, ты замечаешь эти тени. Значит, пришло время тебе для очередного выбора. Одного могу сказать точно. Если ты будешь закрываться, оно никуда не уйдёт. Доводилось мне встречать таких людей-отшельников. Где-то они всё становятся святыми… Но чаще просто сумасшедшие…

– Я не хочу сходить с ума, – решительно заявил Вадим. – Как же быть?

Илья вздохнул:

– А я не могу за тебя делать выбор. Но могу посоветовать. Попробуй ощутить эти тени так, как ощущаешь воду. Сравни и почувствуй их течение. Может, тогда поймёшь, куда хочется плыть.

– Но ведь там нередко не просто тени. С тем же убийством – я пытался понять, кто стоит за ним, мне нужны конкретные лица.

Теперь Илья улыбнулся.

– Да, вижу, понимаю – служба. И здесь могу посоветовать – когда тени пересекаются, за ними может скрываться и ответ.

Вадим возвращался домой на такси, подвезти его на этот раз Илья не смог. Впрочем, траты не слишком сейчас заботили молодого следователя. Куда больше его озадачили странные советы Ильи. А также повисшее дело.

А на следующее утро он отправился не на съезд писателей, а прямиком в отделение. Вадим хотел проверить некоторые данные из биографий Фёдора Колпачкова и Владимира Писаренко. Нет, он не думал, что те были знакомы. И даже будь оно так, следователя интересовало не это. Рогов просмотрел, где и когда Фёдор писал свои агитки. Подпольная типография. Там было арестовано ещё несколько человек – и снова не они интересовали Вадима. Он хотел узнать, а насколько близко к тем местам бывал Писаренко.

И вскоре он нашёл. Где-то за две улицы до места, где скрывалась типография, находилось студенческое общежитие. Там Писаренко провёл несколько лет своей жизни.

Конечно, уже можно было предположить, что эти двум людям доводилось встречаться там хотя бы на улицах. Однако для реальной работы этого было совсем мало. И затем Рогов вспомнил тот одинаковый голос из морока в сквере, что порицал и работу с литературой, и с наукой. Как он похож был ещё на один голос – который Вадиму довелось услышать через тени рядом с Гансом Райеном.

Он снова посмотрел на карту. На ещё одной улице рядом с разоблачённой типографией находилась школа немецкого языка.

Задумавшись, Вадим постучал по разложенной на столе карте. Тут в кабинет кто-то вошёл, Рогов резко повернулся. Рядом стоял Митя Загладин.

Лейтенанты обменялись приветствия.

– А ты у нас, что ли, географом заделался? – полушутя спросил Загладин.

– Почти. Сам будто не знаешь, приходится иногда и карты раскрывать, – также не слишком всерьёз ответил и Вадим.

Митя же взглянул на карту, увидел школу немецкого языка, что карандашом обвёл Вадим.

– Знакомое местечко, интересное.

– А что там такого? – заинтересовался Вадим.

– Да вроде бы всё чин по чину. Честно учат языку и, надо сказать, неплохо учат. Но порой они устраивают встречи для учеников с разными приезжими немцами. И туда приезжал уже не только их посол. Мы биографии этих гостей шерстили. Будто бы всё в порядке. Но впечатление все равно оставляет странное. А ты накопал на них чего-нибудь?

Вадиму не хотелось рассказывать о своих догадках через тени. Поэтому шуточно приподнял обе руки, будто сдаваясь:

– Куда уж мне. Просто также показались кое-какие вещи странными. Но да ладно. Потом проверяю. Пора мне на съезд отправляться. И так ведь уже первых зануд пропустил.

Оба лейтенанта рассмеялись да разошлись.

Вадим вышел на улицу. Посмотрел на свои ботинки, те блестели от недавней чистки. Молодой следователь был в гражданском, весь и правда собирался заглянуть на съезд писателей. Однако теперь он задумался, почесал затылок, да и отправился к той немецкой школе.

Тридцать минут толкотни да тряски в трамвае. Потом быстрая ходьба туда-сюда по незнакомым улочкам съела ещё минут десять. И, наконец, Вадим увидел то, что искал. Старый двухэтажный дом, вывеска на немецком и русском языках. Входить надо через небольшой садик. Там посередине красовался на гранитном постаменте бюст основателя школы.

Вадим подошёл ближе и вдруг услышал знакомый голос. Тот самый, из снов. Замер, огляделся. Немногочисленные люди вокруг шли себя по своим делам, на молодого человека никто не обращал внимания. Рогов медленно подошёл к невысокому кирпичному заборчику. Сверху тот украшала чёрная резная чугунная решётка.

В садике перед входом в школу сидели два человека и разговаривали. Вадим обоих видел впервые. Но голос одного из них действительно был тем самым «голосом».

На лбу его появилась испарина, а сердце, как тогда, в кабинете Алдонина, учащённо забилось. Впервые с ним случается подобная мистика. Расскажи любому из коллег, засмеют, покрутят пальцем у виска, ты что это, товарищ Рогов, белены объелся, ещё про Бабу-Ягу с Кощеем Бессмертным расскажи. Мы для того и делали революцию, чтобы в бабкины сказки не верить. Всё имеет логическое объяснение, мир двигает наука, а не суеверия. Ты, небось, Рогов, когда чёрную кошку на дороге видишь, на другую сторону перебегаешь? С тебя станется.

Да, так бы сказали все его сослуживцы. Он и сам месяц-другой назад не поверил бы в такое странное совпадение. Но нет, всё одно к одному. Голос, явственно звучащий в сознании, потом Митька Загладин, знаток немецких школ. Как будто, кто-то специально все звенья собрал в одну цепочку. Но кто? Та сумасшедшая бабка, каждый день кормящая голубей, сказала бы: «Господь Бог это, нечестивец, покайся, пока не поздно, доведут тебя коммунисты до цугундера!» Ну нет, так бы не сказала, конечно, это уже сам он домысливает за неё. Но как странно всё складывается. Дело, к которому непонятно было даже как подступиться, само распутывалось благодаря таинственному голосу. Рогов ещё раз прокрутил в голове прошедшие события.

Вчера его вызвал Алдонин, сначала попугал, а затем предложил реабилитировать себя, раскрыв убийство. Потом странный голос, прозвучавший, когда он тупо сидел на скамейке в парке и разглядывал темноту. Илья. Тот как будто о чём-то догадывался и посоветовал тщательно рассматривать тени. Тени из нездешнего, потустороннего мира. Илья и раньше утверждал, что наших пяти чувств недостаточно для восприятия реальности. Стоит развить шестое, седьмое и даже восьмое, и Вселенная сразу же преобразится, человек будет способен увидеть скрытое и самое невообразимое. Вот и вчера, стоило ему сосредоточиться и впасть в то загадочное состояние, в котором ты не принадлежишь себе, послышался и голос. Голос убийцы?

В селе Вадима жила баба Маня, о которой ходило много слухов. Та знахарила, снимала порчу да сглаз, указывала, где лежат потерявшиеся вещи и даже предсказывала будущее. Но за этим к ней только девки ходили, остальные побаивались, вдруг что-нибудь не то нагадает.

Баба Маня жила в избушке на отшибе, как и положено колдунье из древней сказки. Лет ей стукнуло, поди за семьдесят, но телом крепкая, а глазами ясная. Взгляда её все сельчане боялись. Ходила она много пешком, могла в день вёрст двадцать отмахать, иногда наведывалась к тяжёлым больным в другие сёла. Долго в лесу пропадала, искала там целебные коренья да травы. В избе её целые охапки трав сушились. Одевалась просто, скромно и чисто. Волосы прятала под тёмный ситцевый платок с цветочками, поверх платья жакет, а из обуви – ничего, и в жару, и в холод босиком ходила.

Даже самые хулиганистые мальчишки, завидя её, прятались по домам. Особенно после одного случая. До революции бабу Маню из власть предержащих никто не донимал, наоборот, даже из города приезжали богатые купцы, приставы да фабриканты, кто жену от бездетности вылечить, кто по другим хворям, некоторые и на судьбу загадывали. Денег не просила, сколько дадут и на том спасибо. Если много оставляли, раздавала бедным сельчанам. Так что пользовалась она у людей особым уважением.

Грянула революция, на земле свергли царя, а на небесах – Бога. Бесстрашные люди эти большевики, ничего и никого не боятся. Религия – опиум народа, сказано раз и навсегда. Тюрьмы с землёй хоть и не сравняли, но вот церкви – да. Колоколенки посшибали, попов отправили туда, куда Макар телят не гонял, а вот баба Маня осталась. Этот факт очень раздражал председателя колхоза Павла Николаевича Миронова, двадцатипятитысячника, прибывшего по разнарядке раскулачивать зажиточных крестьян да истреблять окопавшуюся в амбарах да подворьях контру. Уже всех кулаков поприжал, да и местного попа-батюшку в Сибирь спровадил, а до бабы Мани руки всё не доходили всерьёз заняться. Портила она всю антирелигиозную пропаганду своими гаданьями да отворотами. А сельчане на какой уж год существованья советской власти до сих пор верили неграмотной старушенции! Словом, в один прекрасный осенний день, когда покончили с сенокосом и разными прочими делами, отправился лично Павел Николаевич к этой самой бабе Мане. Та тоже по-своему готовилась к зиме, сушила во дворе лекарственные травы, разложив их на дерюгах. С небольшого огорода выкопала ядрёную крупную картошку, и та тоже лежала рядками возле грядок, прогреваясь в лучах нещедрого сентябрьского солнышка.

Единственным свидетелем их рокового разговора оказалась бойкая соседка Любка, женщина лет тридцати, пришедшая за травами от живота. Муженёк её, по случаю окончания сенокоса, нахлестался вчера самогонки, а нынче с утра страдал от вскрывшейся язвы желудка.

Баба Маня укоряла Любку:

– Хватит вам эту дрянь пить, от неё все хвори и беды.

– Дак говорю ему кажный день, баба Маня, так разве он послушается, зараза эдакая!

Знахарка только вздохнула и уже отправилась было в избу за заветными кореньями для захворавшего соседа, но в этот момент скрипнула калитка и собственной персоной появился сам председатель колхоза.

Баба Маня остановилась и удивленно глянула на нежданного гостя.

– Ну, здравствуй, Мария Ивановна, так ведь тебя по батюшке кличут? – неспешно начал Миронов.

– Здравствуй, коли не шутишь, отца, точно, Иваном величали. Зачем пожаловал?

Павел Николаевич, здоровый мужичина в самом расцвете сил, почесал мозолистой пятерней в своей заросшей шевелюре. Пора сенокоса да прочих работ, даже постричься-побриться некогда, понимаешь. Он вытащил папиросу, поднёс её к своим густым, вороньего цвета, усам, понюхал, а затем закурил, всё не решаясь приступить к сокровенному разговору.

Любка, подбоченившись, укоризненно взирала на бывшего рабочего путиловского завода. Она прекрасно догадывалась о цели появления Миронова, на всех собраниях тот боролся с религиозным мракобесием, в котором, по его мнению, погрязли новоявленные колхозники.

Сама женщина была, что называется, в самом соку, румяная, статная, с высокой грудью. Холостякующий Павел Николаевич тоже внимательно оглядел все прелести молодки, но дело сейчас заключалось не в ней, а в старой карге, которая неулыбчиво уставилась на него своим противным колючим взглядом.

В синее небо поплыл дымок от его папиросы.

– Ну, раздымился, – недовольно буркнула баба Маня. – В избу зайдёшь али как?

– Али как, – рассеянно проговорил председатель, нет-нет да бросающий взгляды на грудь Любки. – Ты вот что, Марья Ивановна, кончай народ баламутить.

– Это чем она интересно его баламутит? – вступила в разговор Любка, от которой, несомненно, не скрылся мужской интерес представителя власти к её персоне.

Миронова, возможно, можно было даже назвать симпатичным, если бы не грубый шрам, шедший через левую щёку – след казацкой шашки времён Гражданской войны.

Так что, как мужчина, он тоже представлял интерес для Любки, чей муж больше любил горькую, чем её саму. Однако бабу Маню в обиду давать тоже не следовало. В дело вступала не только женская солидарность, но и чувство справедливости.

– Баба Маня стольких людей с того света вытащила, что тебе, Николаич, и не снилось. И никого она не баламутит.

Председатель жадными затяжками докурил папиросу, кинул на землю и тщательно растёр окурок тяжёлым чёрным сапогом.

– Как же не баламутит, когда велит молитвы больным читать?

– Ну и что тут такого, – удивилась Любка, – от ентого никакого вреда нет, а лишь польза.

– Так, может быть, ты, Любаня, и в Бога веруешь? – ахнул Миронов.

– А, может, и верю, что ты мне сделаешь? – заявила Любка и ещё сильнее выставила вперёд красивую грудь в розовой кофточке.

Павел Николаевич на секунду потерял дар речи.

– Этого я лично от тебя, Любовь, не ожидал. Ты же грамотная баба, а туда же, поповским сказкам веришь.

– Не верю я никаким сказкам, а вот в заговоры бабы Мани оченно даже верую. Уходи ты отсюда, Павел Николаевич, подобру-поздорову, пока нехорошее не приключилось.

Председатель усмехнулся.

– Ты вроде не дома, а меня прогоняешь, Любаня, как же так-то, не гостеприимно даже.

Баба Маня всё это время молча слушала перепалку председателя и Любы, в разговор не вмешивалась, только смотрела то на соседку, то на Миронова.

– А про заговоры ты загнула, наука давно доказала, что Бога нет, а тем более ваших шарлатанских заговоров. Вот, смотри, что я сделаю сейчас в доказательство.

С этими словами Миронов задрал свое обезображенное шрамом лицо вверх, собрал в рот побольше слюны и смачно харкнул в небо.

– Вот тебе, Боженька, прими харчок от коммуниста. Если ты есть, сделай что-нибудь со мной. Да только нет тебя, а плюю я, чтобы вразумить разную безграмотную сволочь, баламутящую людей.

Харчок описал дугу и опустился прямо на босую ногу бабы Мани. Та брезгливо отвела её в сторону, а затем оторвала от листа здорового лопуха небольшую краюшку и вытерла мутноватую жёлтую жидкость.

Любка оцепенела.

– Ты что это, гад, творишь, падлюга, мало крови из нас выпил? Так уже и божьего человека обидеть решил?

Председатель, раздосадованный и своим поступком, и таким неудачным плевком, поначалу хотел обратить всё в шутку.

– Так я, бабоньки, не нарочно, наука же это говорит: всё, что с земли кидаешь, туда же и возвращается. Этот самый Нютон такой, учёный доказал.

– Ты своими Нютонами нам голову не морочь, а лучше убирайся отсюда, пока своего кобеля на тебя не спустила. А он у меня с утра голодный, жрать ему ещё ничего не давала.

– Любка, баба Маня, ну простите меня, что вы так взъелись? Нечаянно я. Да и вы, что за интилехенты такие на плевок обижаться?

Баба Маня молча ушла в избу, так и не проронив ни слова. Павел Николаевич ещё раз взглянул на высоко поднимающуюся от гнева Любкину грудь, матюгнулся в сердцах и ушёл прочь, с силой захлопнув калитку, да так что чуть не вырвал её с корнем.

А на следующий день здорового, цветущего человека внезапно разбил паралич…

Всё это в мгновение припомнилось Вадиму Рогову. Тогда всё село судачило о внезапном ударе, разбившем Миронова. Может, перетрудился на сенокосе или в бане переусердствовал… Но масла в огонь добавила неугомонная Любка, поведавшая всем о неожиданном визите Павла Николаевича к бабе Мане. Люди тут же связали два этих события, поохали-поахали, ещё больше зауважав знахарку. Значит, есть что-то там такое, говорили они, о чём Миронов и другие правоверные большевики-коммунисты и не догадываются.

Значит, есть что-то там такое… И голос убийцы, и неожиданный приход Мити Загладина, и слова Ильи… Всё одно к одному…

И вот эти двое молодых людей, сидящих на скамейке возле немецкой то ли школы, то ли интерната. Лет им по двадцать пять примерно, поддались модному поветрию изучения немецкого языка? А может, сами преподаватели? Времени выяснять не было.

Заметив Вадима, они настороженно взглянули на него. Оба чем-то похожи друг на друга, один постарше, другой помоложе. Братья? Одинаковые светло-русые волосы, крупные носы, выставленные вперёд подбородки, крутые скулы, сами такого спортивного, Ганс Райен сказал бы, шпортивного, телосложения. Да, Ганс. Какая-то связь между Гансом и этими ребятами явно присутствовала. Но какая? С чего вдруг молодому советскому парню убивать поэта Писаренко? В чем цель и где так называемый мотив? Илью бы сюда. Но нет, надо самому. Пока собственной персоной не пройдёшь через испытания, толку не будет. Всё когда-то бывает в первый раз. И на встречу с убийцей тоже приходишь в первый раз. Как себя вести? Что делать?

В это время из дверей трёхэтажной школы показалась строгого вида женщина и громко позвала молодых людей. Видимо, преподавательница. Те поспешно встали и, оборачиваясь на Рогова, прошествовали в здание. Преподавательница же чуть задержалась, прищурившись, взглянула на следователя, но не узнав в нём своего ученика, проследовала за молодыми людьми.

Следователь тоже подошёл к дверям и прочёл вывеску. Никакая это не немецкая, а обычная школа, а таковой её назвали, по всей видимости, оттого, что здесь факультативно преподавали язык Шиллера да Гёте. Илья говорил, до революции все старательно изучали французский да английский, но теперь всё поменялось. Оно и понятно. Вся передовая наука и техника – в Германском Рейхе. Так что знание немецкого языка оказалось предметом первейшей необходимости. Вот и молодые люди, видать, решили овладеть модным языком. Иностранный язык, конечно, хорошо, но зачем же убивать людей? И причём здесь Ганс Райен? А его связь с произошедшим казалась для Рогова теперь самой очевидной. Он, несомненно, является заказчиком преступления, а орудие своё нашёл в такой вот неприметной школе.

Райен является прекрасным психологом, может, даже подвергнуть собеседника гипнозу. Для него не составит труда завербовать неопытных людей и натравить, как собак, на свою добычу. Жертвой его оказался поэт Писаренко. Если бы его убил, например, сам Алдонин, для Рогова это в данном случае выглядело бы более чем правдоподобным. Владимир Писаренко нелестно отзывался не только о съезде советских писателей, но и о самой власти. Но зачем это нужно Гансу Райену? Какую цель преследовал хитроумный германский шпион-журналист? Но дело обтяпал он здорово. Судя по всему, сотрудники уголовного розыска даже не знают, с чего начать поиски. А вот Рогову повезло. И сам он практически ничего для этого не сделал. Просто странная способность, проснувшаяся в нём, да слова Ильи, да приход Мити Загладина. И вот он стоит в двух шагах от убийцы. Или убийц? Может, их было двое? Один убивал, а другой стоял на подхвате. Скорей всего так. Тем более, что Писаренко – мужчина здоровый, просто так с жизнью бы не расстался.

Рогов задумался, зайти в здание или нет. И что предъявить молодым людям? Мол, голос сказал мне, что вы убийцы, прошу проследовать за мной в НКВД? Они, может, не рассмеются, четыре буквы НКВД наводят страх сейчас по всей стране, но что он сам скажет Алдонину? Рассказывать про звучащий в его голове голос будет выглядеть для майора чистым бредом. А немецкий язык… Что немецкий язык? Сейчас каждый второй его изучает. То, что для самого Рогова выглядит стопроцентным доказательством, для майора прозвучит бабкиными сказками, совсем как для несчастного председателя колхоза Павла Миронова.

Он обернулся. На скамейке, где только что сидели молодые люди, лежала забытая тетрадь. Вадим подошёл, взял. Пролистнул страницу, другую. Ничего особенного. Немецкие артикли, окончания, переводы слов. На обложке написано имя ученика, только каким-то кособоким почерком, да ещё и чуть затёртое. Вадим отошел из-под тени деревьев к выходу из сада, к яркому солнцу. «Андрей Д…» – фамилию все равно не разобрать.

– Что вы делаете?! – вдруг раздался голос, да так, что Вадим вздрогнул. Опять тот самый голос из снов. Молодой следователь повернулся. У школы стоял парень, глаза его зажглись недобрым огнём.

– Я просто увидел тетрадь… – начал объяснять Вадим, но ярость в глазах оппонента лишь усилилась. Ярость, и, вместе с тем, какой-то страх.

Парень отдёрнул пиджак, быстро сунул руку за спину. Ещё мгновение и в руке у него появился револьвер. Грохот выстрела. Пуля разворотила деревянную стойку калитки рядом. А Вадим отбросил тетрадь да прыгнул в сторону. Чувствительный удар о горячий асфальт. Пахнуло пылью и смолой. Снова выстрел. Вадим покатился в сторону. Попытался нащупать собственную кобуру за спиной. «Как же это неудобно…» – мелькнула мысль. Еще один выстрел. Пуля вонзилась в тротуар рядом. Послышался испуганный женский крик. Вадим откатился к фонарному столбу неподалёку и там наконец достал собственный пистолет. Быстро повернулся. Парень бежал к нему. В глазах всё те же страх и ярость.

«Не остановится…» – снова мелькнула мысль у Вадима.

Опять выстрелы. Их гром оглушал. И парень вдруг рухнул, револьвер выпал из его руки. Дернулся. Кровь брызнула на асфальт.

И Вадим, и нападавший замерли. Вадим несколько мгновений слышал только тяжёлый хрип собственного дыхания. Голова кружилась. Не ощущалось ничего, кроме горячего пистолета в руке.

А потом снова стали слышны крики. Теперь мужские. Раздался милицейский свисток. Рогов медленно поднял голову, огляделся. В его сторону бежал постовой, тоже на ходу доставая оружие.

Вадим опустил руку с пистолетом. Как служащий НКВД он проходил регулярную подготовку. Стрелять он умел и даже любил иногда показать свою меткость в тире. Приходилось участвовать и в перестрелках. Один раз его даже слегка ранили. Задело плечо. Но никогда ещё Вадиму не доводилось переживать подобное. Никогда не видел такого страха и такого желания смерти столь рядом.

– Я жив…. Кажется… – тихо сказал сам себе Вадим, а затем покосился на лежащего парня. – А он?

Тут вдруг тени закрыли всё. Странный неясный шёпот откуда-то. Вадим посмотрел наверх, на школу. Кто-то смотрел на него оттуда. Пристально смотрел. Оценивающе. Очень знакомы были Вадиму подобные тени. Только вспоминать ему не дали.

Удивительно быстро подъехали коллеги из внутренних органов. Демонстрация удостоверения. Самопроверка. Оказалось, стрелявший так и не попал в Вадима. А сам был убит. Следователь оказался более метким.

Глава 15

Убитый документов не имел. Однако вскоре в школе рассказали о нём всё. Андрей Доронин. Девятнадцать лет. Получал дополнительное образование. Детдомовский. Проживал в коммунальной квартире в двух кварталах отсюда. И сегодня же НКВД нагрянуло туда с обыском. И в комнате подозреваемого отыскали большой нож с запекшейся кровью на рукояти. Похоже, орудие убийство Писаренко.

– Как ты вышел на него, Вадим? – майор Алдонин недоумевал. – И чего он на тебя так набросился?

Уставший Рогов сам не знал, как всё объяснить. Но докладывать было надо.

– Он узнал меня, Михаил Степанович, – честно признался следователь. И подумал, что убийца ведь не только узнал следователя, но и сильно испугался. Почему?

Алдонин встал, в задумчивости прошёлся туда-сюда по кабинету.

– Кто-то тебя, видать, засветил на съезде.

– Наверное, – грустно кивнул головой Рогов.

– Жаль, если так. Где-то у нас крыса. Чего ты вдруг всё-таки пошёл в немецкую школу?

– Просто проверял всё так или иначе связанное с Писаренко. Вот и решил туда тоже заглянуть.

– Значит, повезло тебе – тут Алдонин взглянул на помятого Рогова. – Ну, почти повезло. Ладно. Главное, целым остался. Иди, отдохни пару дней, приди в себя. А потом всё-таки жду доклада.

– А что со съездом? – решил уточнить Вадим.

– Да заканчивается он. И без него найдётся, чем заняться. Иди, отдыхай.

Но отдыхать как раз некогда, а есть над чем призадуматься.

Убийца найден. Только получилось, он сам себя выдал. Если бы этот Андрей не набросился на Рогова, следователь бы даже в школу не зашёл. Отправился восвояси, оставив ту злосчастную тетрадку на скамейке. Но нет же, началась вся эта стрельба. Вадим чуть передёрнулся, в памяти опять мелькнули страшные мгновения.

И оставалось непонятным, зачем подозреваемый убил Писаренко. Да и как смог это сделать днём, когда рядом находилось довольно много народу? Паренёк явно не походил на профессионального убийцу. Будь это так, сейчас в морге лежал бы Вадим, а не нападавший.

Не походил он и на бывших белогвардейцев или каких-нибудь упёртых эсеров. Подозреваемый и революцию, небось, помнил совсем смутно. Правда, он всё-таки из детдома и мог иметь свои счёты к СССР, но этого маловато для такого агрессивного поведения.

Тут Вадим опять припомнил тени, что мелькнули в конце перестрелки. Снова морок, чей-то странный след… Потом вспомнил слова Алдонина про отдых. Взглянул на собственную кровать. А почему бы и нет? Может, сны нечто прояснят?

Он поел, помылся, да и улёгся спать, несмотря на то, что на улице вовсю бушевал оживлённый московский день. Заснул почти сразу.

Зеленый сквер. Яркое солнце. Стоит Владимир Писаренко, высвеченный словно прожектором на сцене. И читает стихи. Громкие слова, много эмоций. Однако Вадим вдруг осознал, что не понимает, о чём речь. Повернулся одним боком, другим. Всё звучало так, будто Владимир говорил на чужом и неприятном языке.

– Они все такие – прозвучали чьи-то слова рядом. Кто-то стоял за левым плечом.– Да, да. Они такие. Говорят много, а по сути, не говорят ничего. Его смерть будет им уроком. Иди, всё будет быстро.

И солнце вдруг померкло, будто набежали густые, тёмные тучи. Вадим почувствовал нечто жесткое в руке. Посмотрел туда – там нож. Шаг, ещё шаг, Писаренко всё ближе.

И вот поэт уже лежит. Снова взгляд на сквер. Вадим вдруг понял, что видит самого себя, как он бежит сюда. Испугался. А потом слился с бегущим в одно целое.

Встал, растерянный, над трупом.

– Жертва. Жаль. Значит, первый из них ушёл, – теперь звучал другой голос, уже за правым плечом.

Молодой следователь проснулся. Несколько минут лежал просто глядя в белый потолок. Потом подумал – кажется, ему показали само убийство. И, похоже, убийца видел Вадима ещё там, в сквере. Только вот почему сам Рогов его не заметил тогда?

Кто-то подстрекал и Доронина, и Писаренко. Но почему говорилось о жертве, почему говорилось о «первом»?

Тут раздался стук во входную дверь. Тук-тук-тук. Сначала лёгкий, будто робкий. Вадим вскочил с кровати, начал быстро одеваться в домашнюю одежду. А стук раздался снова. Теперь уже настойчивей и гораздо быстрее. Рогов поспешил к двери. Не спрашивая, раскрыл её.

За порогом стоял Сева Пестриков. Литературный критик улыбался во весь рот:

– Здравствуй, Вадим. Я вот тут набрался смелости, да решил заглянуть к тебе домой. Помнишь, ты же сам рассказывал мне, где живёшь.

– Приветствую, – молодой человек медленно кивнул головой. Попытался вспомнить, когда же это он рассказывал Севе свой адрес? Конечно, они много о чём разговаривал там, на съезде. Но адрес…

– Вот и я решил зайти к тебе сегодня. Ведь такое дело, просто не хотелось, чтобы наш молодой писатель остался в стороне. Ты ведь знаешь, на съезде приняли решение о создание Центрального дома литераторов? Это на Поварской, если что. Так там есть шикарный ресторан. И вот сегодня работники умственного, так сказать, труда решили отметить окончание съезда. Приглашаем и тебя. Всё за счёт Союза писателей. Ну как, порадуешь нас своим присутствием?

Вадим ничего не знал о создании Центрального дома литераторов, но признаваться постеснялся. Он заставил себя улыбнуться в ответ.

– Вот как интересно. Я ведь тоже про это думал. Только вот не знал, пустят меня туда или нет. Я ведь всё-таки на съезде лишь гость.

– Ничего, ничего. Ты подходи к шести вечера, туда, на Поварскую, и я тебе встречу. Нас пропустят! – Сева протянул для рукопожатия руку, и Вадим крепко пожал ладонь.

Затем Пестриков развернулся и быстро спустился по лестнице подъезда вниз и скрылся. Весь их короткий разговор так и прошёл на пороге квартиры. Вадим повернулся. За дверью, в прихожей, помимо обычной городской одежды, висел и его мундир. Рогов вчера просто забыл убрать его в шкаф. Зайди Сева в квартиру, и неудобной ситуации было бы не избежать. Или критик и так знал, кем является на самом деле Вадим? Когда Пестриков успел узнать его адрес?

К шести вечера Вадим добрался до Поварской улицы. Старинный двухэтажный дом с большими окнами и мансардой наверху. До революции дорогой особняк принадлежал богатому купцу.

Молодой человек надел самый лучший костюм. Однако мужчины вокруг, в двубортных пиджаках, в галстуках, а кое-кто и даже в смокингах выглядели явно лучше него. А дамы так просто впечатляли изысканными нарядами.

Он в замешательстве подошёл ближе к ресторану.

– Вадим, вот и ты! – откуда-то сбоку вынырнул Сева Пестриков. – А посмотри, кого я к нам привёл!

К Вадиму подошёл элегантно одетый Ганс Райен.

– Я так рад вас видеть, мой молодой друг, – немец поприветствовал молодого следователя. – Мне как раз хотелось с вами кое о чём поговорить. Ведь, говорят, вы имеете неплохой успех?

Хоть и отлично говорил Райен по-русски, но всё-таки немца выдавали такие странные лингвистические конструкции.

– Кое-какие успехи имеются, – поправил иностранца Вадим, чувствуя, как сжимается в нём невидимая пружина.

Подспудно в глубине сидела мысль о загадочном Пестрикове: кто он, друг или враг? Очень странный человек. То ли ловелас, то ли стукач. Впрочем, одно другому не мешает.

Сева в этот раз выглядел не менее эффектно, чем всегда отутюженный немец. Пошитый у портного пиджак, белая рубашка с бриллиантовой запонкой, сам побрит, пострижен и пахнет дорогим одеколоном, а на руке посверкивают модные часы «Слава» в золотистой оправе. Словом, преуспевает человек, видать, литературные гонорары позволяют шиковать и обедать не только бараньей требухой, а устрицами «Рокфеллер».

Пестриков тут же убежал окучивать очередную поэтическую звезду. Судя по его вкусу, он больше предпочитал женскую поэзию. Райен с усмешкой наблюдал, как его суетливый советский друг расточает комплименты красавице с русой косой в шикарном вечернем платье, а не в повседневном унылом сером платье с белым воротничком. Коса вносила особый шарм её внешности. Девушка кокетливо улыбалась, обнажая белоснежные зубы. Сева же размахивал рукой, так, чтобы лацкан пиджака задирался и обнаруживал дорогие часы, что-то цитировал, словом, демонстрировал весь джентльменский набор, необходимый для завоевания женского сердца.

Рогов осмотрелся по сторонам. В отличие от Дома Союзов, где проходил съезд, на стенах красных кумачей с лозунгами не имелось, лишь в фойе висел портрет Сталина, как будто отец народов хотел обязательно посмотреть, что будут кушать сегодня его писатели и поэты.

Устроителям застолья пришлось основательно поломать голову, пришлось размещать триста гостей (на этот банкет пригласили не всех участников съезда).

Большой зал с мраморными колоннами и высокими потолками украсили гирляндами живых цветов, благо только наступил сентябрь, и жители Москвы щедро пользовались дарами природы. Тут красовались пламенные розы, пышные георгины, романтичные хризантемы.

Пестриков выдернул украдкой белую хризантему и засунул себя в нагрудный карман.

Увидев это, Райен рассмеялся.

– На вашем месте, Сева, я бы взял красную розу, а не то ваш белый цвет выглядит слишком символично.

Пестриков скривил в ухмылке рот.

– Белый цвет, господин Райен, символ чистоты и невинности. Вы там у себя в Рейхе свои порядки наводите.

Не понятно, пошутил или нагрубил немцу. Сева не удосужился развить тему и побежал дальше окучивать свой огород из женских талантов.

Между тем писатели и поэты постепенно заполняли зал и с восхищением взирали на ломящиеся от яств столы. В центре располагался самый главный стол, куда усадили партийное начальство и столпов только что родившегося в муках съезда социалистического реализма.

Главный идеолог Андрей Жданов хитрыми глазами поглядывал на Максима Горького. Море, видите ли, у него смеялось. Теперь, милый мой, ты сам себя приговорил, не о море будешь писать, а о страшном мире капитализма, от которого спасла трудовой народ советская власть.

Буревестник революции невозмутимо улыбался в пшеничные усы и смотрел, как юркий официант наливает в бокал пенистое шампанское. Он равнодушно взирал на разложенные по тарелкам сочную лососину, вазочки с чёрной икрой, на аппетитнейшую осетрину холодного копчения, разносолы, нарезанный ровными розовыми полосками телячий язык.

Андрей Александрович пошутил:

– Тебя такими деликатесами не удивишь, Максимыч, ты, говорят, до революции самым богатым человеком в России считался.

Горький прищурился.

– Да я и сейчас не бедствую, Андрей Александрович.

Голос приятный, окающий. Пролетарскому писателю в марте исполнилось шестьдесят шесть, пора задуматься о вечном, а не только о треволнениях и мороках мира подлунного. В глазах его давно поселилась грустинка. Страшные громы и молнии революции понемногу утихли, гражданская война закончилась, отравлявший жизнь паскуда Зиновьев арестован и выслан в Кустанай. Теперь, правда, партия сжалилась над ним, возможно, до поры до времени. Да, есть, что вспомнить. С Лениным хотя бы перед его смертью помирились. Сколько золотых людей погибло! Воспевал революцию, воспевал, а как она нагрянула, то Бог и вразумил Микитку. Жестокостью своей поразила революция Буревестника, неприглядной изнанкой сознания восставшего народа. Тогда и написал, что зверство есть нечто вообще, свойственное людям, – свойство, не чуждое им даже и в мирное время, если таковое существует на земле.

Теперь вот Бунин подвёл, забрал Нобелевскую премию. А так на неё сам Горький рассчитывал. Тогда бы и статус мировой появился, да и деньги бы всё-таки не помешали. Из этих советских жмотов даже собственные гонорары выдавить трудно, за каждой копейкой надзирают. А в Италию теперь уже точно не выпустят. Одно сплошное надувательство. Да и сам на старости лет оскоромился. Думал ли я, что буду воспевать рабский труд на Беломорканале? Эх, пропала жизнь. Никакие почести не спасут. Хотя приятно, конечно, что город твоим именем назвали, да дачу в Горках и Крыму закрепили. Но скребут кошки, скребут. Где-то ошибся. Сынка своего послушал и вернулся. Да эти ещё два молодых дурачка-писателя с панталыку сбили. А теперь и сын в могиле. Прямо, как у Гёте. Тот тоже так единственного отпрыска потерял.

– Вам же бывший особняк Рябушинского закрепили сейчас? Как там живётся?

В голосе Жданова прозвучала зависть, хотя и сам он, конечно, не бедствовал.

Горький почувствовал это и холодно ответил:

– Благодарю, всё в порядке.

Андрей Александрович отпил шампанского, наколол вилкой кусок светло-розовой буженины и отправил в рот, не сводя глаз с именитого собеседника.

– Алексей Максимович, вы по Европе много катались, разного повидали. А что, там, и правда, много этих самых, гомосексуалистов?

– А вы почему интересуетесь? – лукаво спросил Горький.

Он страшно не любил всю эту партийную номенклатуру, попившую у него много крови.

Жданов хохотнул.

– Просто так, личное, так сказать, любопытство. Вы ведь в своей статье пишете…

Тут Андрей Александрович внезапно извлёк из кармана добротного синего пиджака, вырезку из газеты и прочёл:

«Перечислять факты – противно, да и память отказывается загружаться грязью, которую всё более усердно и обильно фабрикует буржуазия. Укажу, однако, что в стране, где мужественно и успешно хозяйствует пролетариат, гомосексуализм, развращающий молодёжь, признан социально преступным и наказуемым, а в „культурной“ стране великих философов, учёных, музыкантов он действует свободно и безнаказанно. Уже сложилась саркастическая поговорка: „Уничтожьте гомосексуалистов – фашизм исчезнет“».

Писатель усмехнулся. Топорные подводки главного идеолога страны его и забавляли, и пугали. Такой может любые слова истолковать превратным образом и обернуть обвинительной речью на суде. Уж сколько деятелей искусства кануло в бездну по вине таких «мыслителей».

– Я к тому, Алексей Максимович, что политика партии по отношению к Рейху у нас немного меняется. На данном этапе нам выгодно сотрудничество с ними в виду наличия таких опасных и злых врагов, как Англия и Франция.

– Так вы же сами согласовывали мне эту статью, Андрей Александрович, неужто забыли? Сам Сталин дал распоряжение! – в сердцах воскликнул Горький.

Жданов вместо ответа сам, не дожидаясь официанта, наложил себе в тарелку осетрины, на кусок белого хлеба намазал маслица, а сверху набросил горку зернистой чёрной икры. Затем чокнулся бокалом с писателем, который тот поспешил тоже воздеть в ответном жесте. Тут же засуетились и рядом сидящие партийные и литературные бонзы. Маленький Каганович, молча слушавший диалог Жданова и Горького, вяло сдвинул свой бокал с остальными и сел, придвинув к себе тарелку с салатом «Московским». В отличие от других он сразу начал с водочки.

Выпили, закусили.

Главный идеолог вытер губы расшитым платочком и сказал:

– Да разве же я обвиняю вас, Алексей Максимович? Просто на будущее говорю, партия меняет направление. Ясно?

В его голосе внезапно зазвучали угрожающие нотки.

Горький тяжело задышал, кончики его длинных обвисших усов возбуждённо заходили.

– И сколько раз она будет менять своё направление? Она что, флюгер? Вот зачем, например, вы толкаете в руководители Панферова и Ставского? Если такое случится, то малограмотные люди будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они. Не так я представлял себе нашу совместную работу, совсем не так.

– Что за шум, а драки нету? – раздался внезапно весёлый голос.

Горький обернулся и тут же встал, опрокинув стул, на котором сидел.

– Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? – продолжал весельчак.

– Здравствуйте, дорогой Николай Иванович! – радостно пробасил Горький, явно довольный появлением Бухарина, или Бухарчика, как ласково называли любимца партии. Все помнят слова товарища Сталина: «Мы с тобой, Бухарчик, Гималаи, а все остальные – маленькие пятна». Единственный человек, которому позволено обращаться к вождю народов на ты.

– Что, Алексей Максимович, бьёшься с нашими крючкотворами?

Бухарчик уселся рядом с Горьким, который, видно, для него ревниво приберегал место за столом, сам налил себе красного вина. К нему уже вовсю бежал длинный, тощий официант, напуганный одной мыслью, что уважаемый человек будет обслуживать себя сам.

– Вам чаво положить, товарищ?

– Да не хлопочи ты так, Рязань, ничаво, – подшутил над ним Николай Иванович, – клади всего понемножку, вон того свекольного салатика не забудь, а икорку на хлебушко я уж как-нибудь сам намажу.

Рязанец улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы, довольный тем, что не получил взбучки от высокого начальства и начал от души накладывать разных, на его взгляд, вкусностей запоздавшему гостю.

– Ты особо не церемонься с ними, Алексей Максимович, – с набитым ртом проговорил Бухарчик. – Кто ты, и кто они? То, что ты написал, веками будут люди читать, а от этих что останется?

Он презрительно ткнул вилкой с нанизанным на неё скользким груздем в сторону Жданова и Кагановича.

Затем вздохнул и добавил.

– Да не кипишуйте вы, не злитесь, я и к себе свои же слова обращаю. А вот Горький – это глыба, равная Толстому. Человек, всё познавший и испытавший. А про Панферова ты в точку самую попал. Ну что за писатель? На одни названия его романов только полюбуйтесь! «Пахом»! «Развал»! «Стальной конь»! Ну что это, право, такое? Нет чтобы с Пастернака пример брать. Вот кто далёк от шаблонов и трафаретов! Его надо выдвигать, а не таких, как Парфёнов.

Жданов набычился, нахмурил брови, отодвинул в сторону даже тарелку с осетриной.

– Вы там дружбу с разными Зощенками да Пастернаками водите. А по мне, они настоящие вредители. Этот Зощенко ваш, например, настоящий подонок литературы. Что он себе там позволяет в своих сатирах? Тоже мне Гоголь нашёлся. А Пастернак? Не стихи, а какая-то, прости Господи, заумь да белиберда. Сейчас стране нужен социалистический реализм. Мы должны народ поднять на строительство новых городов, завод, фабрик. Нам нужна не лирика, а пролетарская энергия и напор.

Бухарчик насмешливо слушал филиппику главного идеолога страны, потёр огромный лоб, затем вздохнул и произнёс:

– Фанфарон ты, Андрюша, про меня хоть и говорят, что я недоучка, но по сравнению с тобой я прямо академик.

Райен и Рогов сидели за одним из второстепенных столов, поставленных кругом, точнее, квадратом возле главного ждановского.

Литераторы поначалу говорили мало, набрасывались на невиданные деликатесы и в огромных количествах поглощали шампанское, вино и водку самых лучших сортов. Три сотни человек выпивало, кушало, наслаждаясь благословенным моментом. Для того и сделали революцию, для того и прогнали царя, попов и буржуев, чтобы самим зажить по-человечески.

Внезапно раздались крики:

– Тихо! Тихо! Горький тост говорит!

Вадим увидел, как взметнулась вверх высокая фигура Буревестника революции. Знакомые до боли высокие скулы, обвислые пшеничные усы, худоба. Говорят, что он долго болел туберкулезом. Ничего, в Крыму поправится. Такого писателя любая власть будет лелеять и оберегать.

Алексей Максимович поднял бокал и громко произнёс:

– Товарищи! Мы собрались здесь не просто как писатели, но как строители новой культуры, социалистической культуры. Наше слово должно быть мощным орудием в руках рабочего класса, помогающим ему идти к светлому будущему. Я поднимаю этот бокал за нашу советскую литературу, за её великие задачи и великие победы. Пусть наша работа приносит радость и пользу народу, пусть она будет достойной нашего времени и наших великих целей. За успехи советской литературы и за наше общее будущее!

Вадим Рогов слышал каждое слово, поскольку на удачу сидел недалеко. Однако литераторы с задних столов речь слышали плохо, поэтому постепенно начали переговариваться друг с другом.

Так что конец тоста завершился под приглушённый шум, отдалённо напоминающий море, которое с таким смаком и мастерством описывал великий писатель.

В это время внесли новые блюда. Запахло жареными фазанами

Следователь повернул голову и увидел, как Пестриков, махая вилкой, что-то рассказывает своей соседке, очаровательной поэтессе в вечернем платье.

Сидящий напротив Ганс Райен лениво ковырялся в тарелке. Ел он мало, видно, берёг спортивную фигуру. Иногда отхлёбывал от бокала с «Киндзмараули». Наверняка решил пить именно его, чтобы лучше понять душу советских людей, которыми в настоящий момент управлял, по словам Бухарчика, мелкий восточный деспот.

По законам гостеприимства слово предоставили и иностранным гостям.

Со своего места, недалеко от Жданова и Горького, поднялся худощавый мужчина с большим лбом, крупным носом и тревожными глазами. Усы он имел под стать Алексею Максимовичу, пышные и такого же пшеничного цвета.

Вместе с ним поднялся и переводчик, атлетического вида брюнет с тоненькими чёрными усиками. Его в здании на Лубянке несколько раз видел Рогов, но не знал, что тот работает по ведомству перевода. Сочетается полезное с приятным: и иностранец под полным контролем, и помощь в общении с советскими людьми оказывается.

Роллан откашлялся, поднял бокал и заговорил тихим голосом. Впрочем, ему и не надо слишком поднимать голос. За него всё сделает брюнет-переводчик.

«Товарищи, я счастлив быть здесь среди вас, свидетелем рождения новой литературы, которая несёт свет и надежду миллионам людей. Ваша работа имеет огромное значение для всего мира, она вдохновляет и поддерживает борьбу за справедливость и прогресс. Пусть же ваши усилия и впредь служат делу мира и братства между народами. Поднимем бокалы за будущее вашей великой литературы и за дружбу между нашими народами!»

От автора «Жан-Кристофа» можно было ожидать более метафоричной и наполненной образами речи. Но, вероятно, всю красоту тоста своим официозным переводом изуродовал сотрудник НКВД.

Но не зря на востоке говорят «гость – ишак хозяина». Роллан не позволил бы излишних вольностей на таком солидном застолье.

Вот и подошёл к концу съезд, подумал Рогов. Раньше он по-другому воображал себе писателей, думал, что это какие-то небожители, люди из фантастического мира, не такие, как все. Оказалось – иначе. Такие же злые или добрые, умные или глупые. Но только с талантом сочинительства. И здесь тоже есть свои нюансы. Взять хоть Горького. Сам Толстой его хвалил. А вёл себя бывший Буревестник революции порой крайне несознательно, даже за границу сбежал. Значит, не до конца понимал дело партии.

Внезапно в голову Рогова пришла странная, даже крамольная мысль. А что, если Горький был прав в своей критике революции и самого Ленина? Писали же в газетах про его разногласия. Теперь вот раскаялся в своих прошлых ошибках, но только искренне ли? Вадим знал, как признаются в несовершённых преступлениях в подвалах Лубянки. Что если и на Горького нашлись свои Евсеевы с холодной головой, но отнюдь не чистыми руками?

Алексей Максимович между тем пришёл в себя после пикировки со Ждановым, приход Бухарчика явно его утешил. Николай Иванович, известный партии как Коля-балоболка взял на себя бразды правления, шутил, рассказывал анекдоты, заправский тамада, да и только.

Ганс, похоже, жалел, что уселся спиной к главному столу, но, с другой стороны, мог лучше слушать россказни и побасёнки Николая Ивановича.

Тот выпил и позволял себе непозволительные вольности.

– Товарищи, а знаете ли вы, какая разница между Сталиным и Моисеем?

Жданов насторожился и угрожающе повёл бровями.

Но Бухарчика уже было не остановить, и он закончил:

– Моисей вывел евреев из Египта, Сталин из Политбюро.

За главным столом воцарилось молчание, все даже оторвались от выпивки и яств, лишь один Ромен Роллан, которому переводчик не решился донести содержание анекдота, всё налегал на чёрную икорку с полюбившимся советским хлебом.

– Что не смеётесь, смешно же! – натянуто засмеялся сам Бухарин, но в голосе его прозвучали женские истерические нотки.

– Много себе позволяете, Николай Иванович, и ещё в таком месте! Постыдитесь!

– Мне стыдиться нечего, Андрей Александрович.

Горький поспешил нарушить могильную паузу и, характерно охая, начал рассказывать о своих встречах с Толстым.

– Представляете, Лев Николаевич абсолютно не ел мяса. Вот всё, что сейчас на нашем столе, он бы полностью отверг. Удивительный феномен.

– Граф, с жиру бесился, – отвечал Жданов.

Алексей Максимович укоризненно посмотрел на него, но ничего не сказал. Через некоторое время они с Бухариным поднялись и покинули стол.

Жданов крикнул вдогонку:

– Куда же вы, товарищи, сейчас будет десерт с чаем! Не уходите.

Бухарин обернулся, что-то процедил сквозь зубы и ушёл не прощаясь.

В этот момент Рогов уже мог предсказать судьбу этого удивительного человека. Над ним висела какая-то чёрно-красная аура. Впервые довелось ему испытать мистическое откровение. Он поглядел по сторонам и к своему ужасу увидел такие же ауры у множества других пировавших. Писатели и поэты, не зная о своей будущей трагической участи, безмятежно наслаждались жизнью, ели фазанов и пили красное и белое вино.

Пестриков всё махал вилкой, но над ним Рогов ничего особенного не увидел.

Ганс Райен заметил, как изменилось лицо сидящего напротив молодого человека, и тоже посмотрел по сторонам.

– С вами что-то случилось, Вадим? Почему вы так встревожены?

Следователь не ответил на вопрос, потом помолчал и спросил:

– Ганс, вы не хотите выйти на свежий воздух? Здесь что-то душновато.

Райен взглянул на Рогова своими пронзительными стального цвета глазами, кивнул и вытер губы.

– Давайте, здесь, действительно, становится шумно и душно.

Веселье и празднество разгоралось, несмотря на ушедшего столпа пролетарской литературы и любимца партии, ныне работающего главным редактором «Известий».

На губах Жданова гуляла улыбка. Он, по-видимому, блаженствовал. Этот выскочка и надменный тип скоро получит своё. А вот не надо при таком стечении народа анекдоты про товарища Сталина рассказывать. Ещё немного и Бухарчик по-другому запоёт. На Лубянке умеют дрессировать таких краснобаев-соловьёв.

Сентябрь только вступил в свои права, начав осторожно раскрашивать листья в жёлтые и красные тона. Безоблачное небо позволяло рассмотреть свой сундук сокровищ, наполненный бриллиантами и алмазами звёзд. В небе промелькнул косяк журавлей, улетающих на юг.

– Выхожу один я на дорогу, – блеснул знанием русской классики Ганс.

Слово «дорога» у него вышло нескладно, прозвучав как «торока». Но он ведь и не претендовал на шпиона, внедренного в чужую страну в качестве аборигена. Имел право на мелкие ошибки.

Они вышли из дверей, чуть отошли в сторону. Где-то громыхали трамваи, из открытых окон ресторана доносились шумные голоса подгулявших литераторов.

– Хотите почувствовать себя Иосифом Виссарионовичем? – спросил Ганс.

Рогов недоуменно взглянул на немца.

Тот, ухмыляясь, достал из кармана пачку папирос.

– «Герцеговина Флор»! Специально заказал. Здесь, в вашей стране, я пью «Киндзмараули» и «Хванчкару», а теперь курю ещё любимые сталинские папиросы. Попробуете?

Следователь кивнул. Немец опять пустил в ход своё обаяние, начал играть голосом, вкрапливая в речь гипнотические нотки. Иногда, словно случайно, обнимал юношу за плечи, доверительно заглядывая в глаза.

Вадим прекрасно видел все его манипуляции, но до поры до времени выжидал. Ганс предупредительно щёлкнул красивой чёрной зажигалкой с золотистым ободком, и молодой человек прикурил от взметнувшегося пламени. Глубоко затянулся и от непривычки закашлялся. Вкус папиросы показался горьким, в голову чуть-чуть ударило.

– Ваш вождь курит крепкий табак, – посмотрев в глаза Вадима, произнёс немец. – Знает толк и в вине, и в папиросах. Наверное, и женщин со вкусом выбирает.

Отзовись так Ганс о любимом вожде ещё неделю назад, Рогов бы возмутился до глубины души. Но сейчас… Что-то произошло с ним за эти дни. Но что? В этом он ещё и сам не разобрался.

Он сделал ещё затяжку, но в этот раз уже не закашлялся.

– Скажите, Ганс, зачем вы убили поэта Писаренко?

Немец совершенно не удивился вопросу, поискал глазами урну, тщательно затушил окурок. Затем потрогал ткань пиджака следователя и сказал:

– Вы сегодня выглядите очень элегантно, мой друг. Этот костюм вам очень на лицо, то есть, как это, к лицу.

Затем посерьёзнел и произнёс:

– Я не ошибся в вас, Вадим. У вас есть то, что мы называем экстрасенсорными способностями. Вы нас вычислили в два счёта. Не знаю, как это сделали, но у вас получилось. Необычайно ценный дар! Представляете, не нужно умозаключений Шерлока Холмса, охотничьих навыков Пинкертона, просто впадаете в транс, и вот вам ответ! Да вы просто находка для уголовного розыска!

Рогов, последовав примеру немца, тоже затушил папиросу и молчал, ожидая ответа.

Ганс шутливо спросил:

– С такими-то способностями зачем вы задаёте мне коварные вопросы? Просто напрягитесь и узнаете.

Затем увидев, как нахмурился Рогов, весело добавил:

– Понимаю, понимаю, такие крупные озарения приходят редко. Что ж, знаю это по себе. Иногда природа открывает нам свои тайны, но чаще приходится хлопотать впустую. Как там сказал недавно покончивший с собой поэт: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Вот и мы с вами в таком положении. Не буду заставлять вас напрягаться, мой друг.

– Перестаньте называть меня другом, – сказал Рогов, – мы с вами вовсе не друзья.

Райен расхохотался.

– Тут я с вами, Вадим, не соглашусь. Русский и немец – друзья и братья навек. Не с нас началось, не нами и закончится. Если вы не помните, то после распада Золотой Орды здесь у вас началась чехарда. А потом мы подсуетились и немцев в управление поставили. Потом, правда, потомки этих царей и цариц против своих братьев войной пошли. Что ж, пришлось к вам Ленина в пломбированном вагоне прислать. Мы за вами всё время следим да наблюдаем.

«Что он несёт?» – подумал Рогов. То ли с ума сошёл, то ли на ходу фантазирует.

– И всё-таки зачем вы убили Писаренко?

Немец удивился.

– Так я же и рассказываю. Мы с вами настолько переплелись, что остаёмся братьями, даже когда воюем. А иногда делаем друг другу некоторые одолжение. Вот возьмите Писаренко. Его надо было показательно убить, чтобы припугнуть остальных писателей и поэтов. Знаете, вид крови очень хорошо воздействует на людей. Они становятся более покладистыми и шёлковыми. Убей одного, спасёшь многих. Так думает ваш Сталин. Но самому убивать не с руки. Поручишь чекистам, на след может выйти уголовка. Поручишь уголовке, пронюхают чекисты. В погоне за медальками пойдут по следу, а зачем лишний шум? Поэтому приглашают братьев-немцев, а мы скрупулёзно, как умеем, обстряпываем разные мокрые дела. И наоборот. Наши правители иногда пользуются вашими доблестными рыцарями плаща и кинжала. Обоюдная выгода и удовольствие.

Вадим оторопел и некоторое время ничего не мог сказать.

Поэты и писатели в ресторане уже начали петь «Интернационал». Это значит, что пьяны были все в стельку.

Ещё пару минут он молчал и обдумывал сказанное. Райен тем временем закурил ещё одну папиросу. Предложил Рогову, но тот отказался.

– Ганс, скажите, что вы шутите, – наконец произнёс следователь.

Немец стряхнул пепел и, улыбаясь, ответил:

– Такими вещами не шутят, гражданин начальник.

«Значит и про меня он всё знает», – промелькнуло в голове Вадима.

– Вот что, Ганс, завтра же я доложу обо всём своему шефу. С вами будет разбираться он сам.

Райен опять улыбнулся.

– Не надо делать лишних движений, Вадим. Вы ещё молоды, жизнь вам ещё ох как пригодится. Давайте лучше вернёмся в ресторан, боюсь, эти обжоры прикончат всю икру. А в Германии её днём с огнём не сыщешь.

И не дожидаясь ответа, быстро открыл дверь и вошёл в ресторан. Вадим шёл за ним как привязанный. Он понимал, что весь его блеф с попыткой заставить Ганса признаться ничего не дал. Доложить Алдонину конечно можно, да только опять же – неужели он будет майору рассказывать про сны и мороки? А ещё эти намёки про Сталина, да про сотрудничество разведок. Неужели взаправду вся «игра» была двойной?

Перед тем как сесть за стол, Райен вдруг повернулся и взял Вадима за руку. Ладонь немца была холодной и жесткой. Ганс наклонился чуть ближе к лицу следователя.

– Не волнуйтесь, Вадим. Сейчас свою работу сделали очень даже неплохо. Мне понравилось, что вы научились «чувствовать», – последнее слово прозвучало медленно, выделено. – Вы растёте, Вадим и это прекрасно. Ведь у нас еще, чем заняться вместе. Пора вам оглядеться, ведь скоро будут новые Цели.

Снова была уже привычная странная улыбка и жёсткий взгляд стальных глаз.

А потом оба уселись за стол. Чёрная икра, шампанское, а потом и водка. Тут и Сева Пестриков подошёл сразу с двумя девушками. Поэтессы? Или просто гости? Неизвестно. Вадим пил и разговаривал, смеялся и сам пытался шутить. Звучала красивая музыка. Всё закрыла пьяная полутьма.

Глава 16

Спустя несколько дней Вадим всё