Читать онлайн Рико, Оскар и разбитое сердце бесплатно

Любое использование текста произведения разрешено только с согласия правообладателя.

Перевод с немецкого Веры Комаровой

First published in Germany under the h2 RICO, OSKAR UND DAS HERZGEBRECHE

Вторник

На краю света

На дорожном щите было написано «Берлин». Красная полоска перечеркивала буквы слева направо. А может, справа налево. В общем, снизу вверх наискосок. Здесь город заканчивался.

– Ну что, Рико? – спросил рядом со мной Вемайер. – Нравится тебе тут, за городом?

Дорога, по которой мы приехали, уходила дальше, прямая как стрела. Она делалась все уже и уже и вдали становилась просто черной линией. Над асфальтом дрожал горячий воздух. По обе стороны на полях возвышалась кукуруза, выцветшая и высохшая. Ветер шевелил стебли и листья, и они перешептывались, шурша как старая бумага. Надо всем этим висел огромный купол неба, похожий на опрокинутую гигантскую миску. Небо было синее-синее! Как вода в ванне, когда мама наливает туда душистую пену с запахом Средиземного моря.

СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ

Это море находится среди разных земель. Заканчивается оно у пролива Гибралтар. Дальше только океан. На берегу пролива на скалах сидят обезьяны и смотрят, как вода из моря утекает в океан. А может, наоборот, – притекает из океана в море. И тогда море там только начинается.

Обычно с чем-то прямым я справляюсь лучше, чем с поворотами и углами. Поэтому эта дорога между кукурузных полей имела все шансы мне понравиться. Но не понравилась. Тут за городом все такое длинное. И высокое. И широкое. Даже голова кружится. Вот идешь себе так, идешь. До без конца. А вокруг ничего, кроме кукурузы. А когда совсем уже заблудишься, на тебя набросятся страшные полевые хомяки.

Две недели назад, когда я еще лежал в больнице, Бертс подарил мне энциклопедию про животных. И там я видел фотографию этих хомяков. Они совсем не похожи на моих любимых и незабвенных Молли-1 и Молли-2. Да упокоятся с миром их золотисто-хомячьи души! Полевые хомяки – это огромные монстры со страшенными зубищами, длиннющими кривыми когтищами и толстенными щеками. А в них мешки. В каждый такой мешок легко поместится ребенок, а если ребенок маленький – так даже и на велосипеде. Если, конечно, он решится поехать из школы домой мимо такого опасного поля.

Я смотрел на кукурузу и от страха немножко потел. Вот бы Оскар был сейчас рядом! Тогда бы я потел чуточку меньше. И хомяка бы не перекосило на одну сторону – ведь в другом мешке еще полно места.

Ой-ей-ей!

Я сжал губы и незаметно глянул через плечо. Вемайер остановил мотоцикл на пыльной обочине. Хром и ярко-ярко-красный лак сверкали на солнце. На сиденье лежали два шлема. Один большой, другой маленький. У Вемайера два сына, и один из них всего на год старше меня. На бензобаке – буквы BMW. Бертс ездит на «дукати», а это гораздо шикарнее! Но все равно было очень мило, что Вемайер посреди летних каникул повез меня покататься по окрестностям. Хотя, если честно, мне ужасно хотелось побыстрее смыться с этого страшного места. С таким же успехом мы могли бы сейчас стоять на самом краю света.

Я никогда еще не ездил за город. Даже на поезде. И как по мне, пусть все бы так и оставалось. Оказаться слишком далеко от Берлина для меня жуткий стресс. Но если в этом далеке есть что-нибудь поесть – тогда, конечно, дело другое! Вот как в Вальтерсдорфе, где ИКЕА. Мы ездили туда вместе с мамой и Ириной. Сначала покупали полки для гостиной, а потом на обед ели смешные такие шведские тефтельки – кот-пуляры! Но они совсем не из котов. И не пуляются. Просто они вкусные. А еще вкуснее – шведские вафли на десерт. Это такие маленькие сердечки. Сверху на них вишни и сахарная пудра. Как будто из сердечек сначала капала кровь, а потом на нее падали снежинки, и…

– Рико? Ты здесь? Всё в порядке?

– А?

– Так нравится тебе за городом?

– А-а… да, тут здо-оровско. Спасибо большое, что вы меня взяли.

Вемайер считал, что делает мне приятное, так что вполне справедливо немножко напрячься и сказать приятное ему. И еще – он же учитель. А с учителями никогда точно не знаешь: вдруг они и за поездки на мотоцикле оценки ставят?

Эта поездка была наградой за каникулярный дневник. Вемайер навестил меня дома, на Диффе. После моей выписки из больницы. И тогда я торжественно вручил ему свои записи. Но как только он отчалил с дневником под мышкой, до меня вдруг дошло: ведь теперь он будет знать обо мне кучу всякого разного!

Хотя почему и как я очутился в больнице, давно уже знал весь Берлин. Из телевизора и из газет, где меня называли Фредерико Д. А еще от фрау Далинг. Она рассказывала про это всем и каждому, кто покупал у нее в мясном отделе «Карштадта» хоть хвостик от салями. Но в дневнике я описал не только все приключение с Мистером 2000, а еще нашу с Оскаром историю. Как мы познакомились, как Оскара похитили и все такое прочее. И про Бюля там тоже много чего есть. По секрету: мне очень-очень хочется, чтоб он стал моим папой! Особенно с тех пор, как я узнал, что он полицейский. И про фрау Далинг, которую время от времени накрывает серое чувство из-за того, что она такая одинокая. А еще – в дневнике написано, что я по уши влюблен в Юле. На этих выходных она возвращается из отпуска со своим дурацким Массудом.

В общем, навыдавать еще больше тайн просто невозможно.

Вемайер наверняка все это уже прочитал. Но пока не обмолвился об этом ни словечком. Кто знает, что он теперь про меня думает? Я поежился. Втянул голову в плечи, стал потеть дальше и, не отрываясь, смотрел вдаль. А может, размышлял я, лучше просто взять и исчезнуть в таком кукурузно-хомячьем поле. Или просто убежать в сторону…

– А куда ведет эта дорога? – спросил я.

– Вниз на юг, – ответил Вемайер.

А потом добавил (вспомнил, наверно, что со сторонами света у меня не очень):

– Если представишь себе глобус, то юг будет, так сказать, в самом низу.

Глядя на дорогу, я решил, что это, так сказать, чушь. Потому что, когда доберешься до Южного полюса, тогда уж всё – ниже некуда. В какую сторону ни пойди – везде будешь снова подниматься вверх. Но это будет уже не на юг, потому что для него просто не будет места. Об этом изобретатель сторон света, ясное дело, не подумал. А отдуваться мне!

По Вемайеру было видно, что сам он никаких таких сложностей не испытывает. Он улыбнулся и тихо сказал:

– Красиво здесь очень, правда?

Я кивнул. Красиво, аж жуть. И жуть как хочется дать деру! Все равно в каком направлении и в какую сторону света.

– Такая тишина и покой… Мы вдали от города. Лето. Воздух как будто пьешь. Совершенно другой мир! Ветер гладит поля своей большой заботливой рукой. Прямо умиление какое-то, честное слово!

Он вздохнул. И вдруг мне на голову опустилась его большая рука. Легкая, как бабочка. Я осторожно покосился на Вемайера. Его восторженный взгляд охватывал все разом. И опрокинутую миску неба, и дорогу, и шелестящие хомячьи поля. Еще чуть-чуть – и он зарыдает от умиления. А утешать-то кому? Только этого мне не хватало! В таких делах я не силен. Стоит начать кого-то утешать – и я принимаюсь рыдать сам.

Вемайер, кажется, почуял, что его ждет. Он вздохнул еще только раз и убрал руку с моей головы.

– Ты, похоже, человек рациональный, да?

– Рациональный – это какой?

– Такой, кто не любит демонстрировать свои чувства.

Мне тут же захотелось возразить, но он ухмыльнулся, как бы показывая, что сказал это не всерьез. Ну, так оно и лучше. Юле однажды сказала, что я очень романтический мальчик. В тот момент мне ужасно хотелось ответить, что всю свою романтику я приберегаю для нее. Но я не отважился.

– Ну что, едем назад? – Вемайер кивнул на BMW. – Иначе ты опоздаешь на свою встречу.

Ну наконец-то!

Вемайер нахлобучил на меня мотоциклетный шлем. Я попробовал представить, что чувствует в своем шлеме Оскар. Он ведь ужас сколько всего боится! И всё потому, что ужас сколько всего знает про то, что в мире может пойти не так. Наверно, шлем помогает ему видеть не весь мир, а только его кусочек. Маленький и не такой опасный.

Я забрался на сиденье мотоцикла и последний раз посмотрел на дорожный щит с красной полоской, хомячьи поля и страшную прямую дорогу. Я изо всех сил пожелал, чтобы Оскаров способ сработал и у меня. Готов поспорить, что есть люди, которые от слишком долгого созерцания природы заболели. А может, даже и умерли.

Мне тоже было уже сильно нехорошо.

Вемайер нажал ногой на педаль, мотор взревел, и мы помчались.

* * *

Если ты необычно одарен и ходишь во вспомогательный учебный центр из-за лотерейного барабана в голове, то вести дневник – это просто изобретение века. Очень помогает от Маленькой Забывчивости. А от Большой Забывчивости не помогает, к сожалению, ничего. Это я знаю от герра ван Шертена. У его дорогой Ханны Большая Забывчивость началась после шестидесяти.

Когда мы только-только переехали на Диффе, герр ван Шертен вместе с женой каждый вторник приходил в культурный центр к «Седым Шмелям». Мама как раз открыла для нас бинго-вечера, и ван Шертены ей сразу очень понравились. Мне тоже. Герр ван Шертен нравился мне уже хотя бы за то, что ему было совершенно все равно, что я необычно одаренный. А еще он, как и я, считал, что фройляйн Вандбек – это кошмарный ужас. Фройляйн Элли Вандбек – главная по бинго-барабану. Я думаю, что она примерно такая же старая, как берлинская Колонна победы. А когда стоит на маленькой сцене в своем любимом черном костюме, кажется почти такой же высокой. Пальцы, которыми она выуживает из барабана лотерейные шарики, длинные и костлявые, а голос – будто в горле шебуршит крылышками моль.

– Красить волосы в черный цвет, в ее-то возрасте?! – шепнул мне однажды герр ван Шертен. – Какая же стремная тетка! Не удивлюсь, если на завтрак она уплетает необычно одаренных мальчиков.

– Правда?

– Какой мне смысл врать? Начинает, скорее всего, с ног и медленно продвигается вверх. А головы вскрывает ржавой открывалкой. Но это под самый конец.

– Почему под самый конец?

– Потому что у необычно одаренных там мало что можно найти. Оно того не стоит, понимаешь?

Тут он подмигнул и слегка меня пихнул. А я подмигнул в ответ. Я понял: он просто меня разыгрывает.

Его дорогая Ханна была такая же классная! Каждый раз она приносила мне шоколадку. Иногда даже не одну, а две. Но, достав из сумочки вторую, глядела так потешно, как будто не понимала, откуда же эта вторая шоколадка взялась. Как по мне, так шоколадок могло быть три. Или даже четыре. В сумке ведь места хоть отбавляй.

Но однажды герр ван Шертен появился у «Седых Шмелей» без своей дорогой Ханны.

– Жене все хуже, – объяснил он маме. – Головушка как швейцарский сыр стала, только дыр гораздо больше. И каждый день появляются новые. Большая Забывчивость. И от нее ничего уже не помогает. Совсем ничего.

Он тяжело выдохнул и сделал глубокий вдох, будто хотел разбавить воздухом печаль в голосе.

– Пришел сегодня в последний раз. Теперь надо неотлучно при ней находиться. Вы ведь понимаете?

Мама кивнула и погладила руку герра ван Шертена с коричневыми пятнышками. После этого мы долго-долго не виделись. А пару месяцев назад он пришел снова. Один. Его дорогая Ханна умерла уже больше года назад. Умерла от Большой Забывчивости.

А я-то надеялся, что они еще хоть разок придут на бинго вдвоем. Не из-за шоколадок. Просто очень хотелось посмотреть на дырки в голове дорогой Ханны. Иногда я думаю, что в моей голове тоже есть дырки. Ведь с запоминанием у меня довольно туго. Хотя что-то я все-таки запоминаю. И мои дырки, скорее всего, не очень большие. Но и тех, что есть, вполне хватает. Вот позавчера я пошел в «Эдеку». Мама сказала купить груши, черри-помидорки и что-то еще. По пути это «что-то еще» взяло и выпало у меня из головы. Прямо было слышно, как оно стукнулось об асфальт и разбилось. Помню, я подумал: если б это был арбуз – вот я бы тут насвинячил! Но груши и помидорки в голове все-таки остались.

И вот чтобы в голове оставалось побольше, я не бросаю свой дневник. Если нужно – в него можно заглянуть и узнать, что ты делал пару дней назад. А если повезет – там даже будет написано, почему ты это делал. Например, купил я эти самые черри-помидорки, но в холодильник класть не стал. Я разложил их рядком на подоконнике. По росту. Когда вчера утром мама вернулась из клуба, помидорки успели скукожиться. Мама спросила, зачем я это сделал. А этого я, к сожалению, тоже уже не помнил.

Из помидорок мы сделали соус к макаронам. И вкус у него был совсем не скукоженный. Так вот, вчера вечером, уже в постели, я как следует поразмышлял над всем этим. И решил вести дневник дальше. Только Вемайеру ничего говорить не буду. А то вдруг за это, чего доброго, образуется еще один бонус в виде сегодняшней поездки на мотоцикле. Мне и ее хватило выше крыши.

Край света – это вот совсем не по моей части.

Все еще вторник

Пять шариков шоколадного

На обратном пути в Берлин я сразу почувствовал себя лучше. Как будто внутрь пробралось немножко голубого неба. И еще парочка солнечных лучей. Подо мной гудел мотор, и во мне тоже все гудело. Особенно в животе. И поднималось оттуда до самых кончиков волос. Встречный ветер прохладно задувал под рубашку. Поношенная черная кожаная куртка Вемайера пахла как-то по-особенному. Таким специальным запахом безопасности, когда ты уверен – с тобой никогда не случится ничего плохого. Ужасно захотелось раскинуть руки в стороны и что-нибудь громко крикнуть! Но тогда меня снесет с мотоцикла. Нет уж, я ж не совсем того.

Я едва успевал вертеть головой – так быстро все вокруг менялось. И Берлин все больше становился Берлином. Вот вместо полей, деревьев и кустов по обеим сторонам дороги встали дома с большими садами. Потом сады делались всё меньше, а дома – выше. Они придвигались поближе друг к дружке, и вдруг – раз! – все закружилось и завертелось. Улица, по которой мы ехали, раздвоилась, потом снова и снова, машины сигналили и мигали, проносясь через перекрестки, по велодорожкам шуршали шины великов, по пешеходным дорожкам сновали люди.

Мы остановились на светофоре, и я загляделся на какого-то толстого дядьку в подтяжках с джек-рассел-терьером на поводке. Песик пристроился как раз перед входом в магазин косметики «Ив Роше» и прилаживал там противопешеходную мину. Наверно, ему не нравились ароматы, которые доносились на улицу из открытых дверей.

КОСМЕТИКА

Ирина однажды сказала, что в косметике прячется космос. Я, конечно, не поверил. Но, когда мама наклеивает на ногти звезды – я думаю, может, это и правда?

Из «Ив Роше» всегда пахнет чем-то приятным. Ирина говорит – смесью ароматов всего мира. Эти ароматы прилипчивые, и от них в голове делается как-то странно и дурманно. Но Ирина считает, в этом-то все и дело. Без дурманности они с мамой зарабатывали бы гораздо меньше денег. Когда мама с Ириной идут за новой порцией духов и косметики, чтобы приятно и дорого пахнуть на работе в клубе, я иногда тоже захожу с ними в «Ив Роше». Я уже проверял, не лежат ли там одурманенные или потерявшие сознание дети. Но никого не нашел. Может быть, их прячут в нижних ящиках полок с шампунями?

Я снова прижался к кожаной куртке Вемайера, втянул носом запах безопасности и подумал: вот было бы здорово, если бы такой можно было купить! На светофоре загорелся зеленый, и мы рванули с места. Я поднял руку и помахал джек-расселу. И тут же снова ухватился за Вемайера. Джек-рассел – самая суперская собачья порода на свете! Мне ужасно хочется такого! Но мама говорит, что держать собаку в большом городе – это мучительство. Я хотел спросить, с чего она это взяла. Ведь детей держать не запрещается. Но в последнее время задавать маме вопросы стало трудно. С ней уже несколько недель что-то не так. А что – я не понимаю.

Если бы мой дневник был фильмом, на этом месте случился бы флэшбек. Его любят вставлять в детективах, когда, например, кого-то загадочно убили. И вот убийцу схватили, и он рассказывает, как прикончил жертву.

ФЛЭШБЕК

Я услышал это слово от Бертса. Оно означает, что в фильме вдруг начинают показывать то, что было раньше. А фрау Далинг сказала, что раньше говорили «ре-ми-ни-сцен… что-то там». Очень длинное слово!

Зритель смотрит флэшбек и думает: а-а, так вот как это у него получилось! Какой же отчаянный парень! Был бы он еще чуточку отчаяннее, полиция его не сцапала бы. Но иногда удача отворачивается, и – ТЫДЫЩ! – за убийцей захлопывается тюремная решетка. Или он ускользает от правосудия, трусливо кончая самоубийством. Или его приговаривают к казни, или еще что-то в этом роде. Селяви.

СЕЛЯВИ

Это по-французски и означает «такова жизнь». Это мне объяснила Юле. У нее однажды был ухажер-француз. До француза был австралиец. А до него – флейтист неизвестного происхождения. Вот если б необычноодаренность была национальностью – тогда у меня появился бы шанс впечатлить Юле! Но это не национальность. Селяви, как говорится.

В моем дневниковом фильме зрители как раз в этот момент могли бы спросить: а куда это я вообще-то направляюсь на мотоцикле Вемайера? Что это за таинственная встреча, о которой он упомянул? И почему я не радуюсь, предвкушая ее, а наоборот, выгляжу печальным и задумчивым?

Тут изображение начинает дрожать, и звучит странная тревожная музыка. Зрители сразу догадываются: ага, сейчас будет флэшбек! И правда – хоп! – я вдруг лежу на белоснежной постели. В шикарной одноместной палате урбанской больницы. Голова забинтована. У меня конкретное потрясение мозга. Рядом на краешке кровати сидит мама. У нее измученный и очень озабоченный вид.

С другой стороны кровати стоит тумбочка. В нижнем ящике – тетрадка. А в ней – мой каникулярный дневник. Я закончил его вести три дня назад. На тумбочке – цветы и подарки: букет подсолнухов от Ирины и большая коробка марципановых конфет от фрау Далинг. Еще три просроченные шоколадки от Моммсена, энциклопедия про животных от Бертса и пара пластмассовых наручников с ключом от Бюля. А самое суперское – тяжелый серый камень! Почти круглый, побольше моего кулака. Его тоже притащил Бюль. Перед тем как отчалить в спецотпуск.

Этот камень старый Фитцке швырнул ночью из своего окна на третьем этаже на задний двор. Как раз когда Мистер 2000 гнался за мной и Оскаром, чтобы сделать из нас котлету. Это получилось не нарочно, а совершенно случайно. Но почему и зачем Фитцке посреди ночи решил зашвырнуть эту каменюку невесть куда, остается до сегодняшнего дня нераскрытой тайной. Еще таинственней то, что в квартире Фитцке держит несметное количество других камней. Когда в ту же ночь его допрашивали полицейские, они обнаружили, что их там сотни. Фитцке им заявил, что никто не может запретить ему держать в собственной квартире столько камней, сколько хочется. А теперь давайте уже выметайтесь, не то я полицию вызову!

Вот такой уж он есть.

Так или иначе, камень Фитцке бабахнул Мистера 2000 точно по черепушке, и тот рухнул без сознания. И понеслось: всевозможные газеты и телепередачи прямо жаждали взять у меня и у Оскара интервью! Мы изобличили печально знаменитого АЛЬДИ-похитителя! Мы стали героями! Ведь не каждый день детям удается изловить гангстера. По мне, так выступить в телевизоре – это просто шикарно! Например, в том ток-шоу, где у ведущего щеки толстые, как у хомяка. Только поменьше.

– Может, конечно, он станет задавать такие вопросы, на которые ни один человек ответить не сможет, – верещал я. – Как в других его шоу.

– Каких других шоу? – рассеянно спросила мама. Два дня назад она вернулась с похорон своего свежеумершего брата, но черное больше не надевала. Наверное, для черной одежды она горевала недостаточно. Ведь раньше они с дядей Кристианом почти не виделись. А те редкие визиты, когда он все-таки к нам заезжал, всегда заканчивались криками и ссорами.

– Шоу «Кто-хо-чет-стать-мил-ли-о-не-ром?» – сказал я медленно, с расстановкой. – Мы иногда его смотрим с фрау Далинг.

Фрау Далинг очень хорошо отвечает на вопросы и сдается только на отметке в 64 тысячи евро. Я два раза доходил до ста. Но вопросы там ОГО-ГО какие сложные! Вроде таких: «Что выдается далеко в море? А) грива, Б) губа, В) коса, Г) нос, Д) щеки».

Я выжидающе поглядел на маму.

– Когда выступаешь в таком шоу, за это кое-что платят.

– Расскажи что-нибудь поинтереснее, – сказала мама. – Телефон целый день разрывается, почтовый ящик чуть не лопается, за каждым углом репортер в засаде.

– Ну так ведь деньги…

– Денег у нас хватает, спасибо большое.

Это было правдой. Дядя Кристиан оставил нам свой дом, и свою машину, и всякое такое. Мама хотела всё продать. Тогда мы смогли бы платить за квартиру больше. И перебраться с третьего этажа на самый верх, где много солнца и воздуха, вид на Берлин и разные другие красивости. Но это же не значит, что надо совсем отказываться от дополнительных карманных денег.

– Может быть, – сказал я осторожно, – репортеры оставят тебя в покое после того, как я появлюсь в телевизоре?

Мама возмущенно помотала головой.

– Последний раз говорю, Фредерико: ни за какие коврижки! Эти телевизионщики вывернут тебя наизнанку перед всей страной…

– Но…

– …но на самом деле им всем на тебя насрать!

У меня отвалилась челюсть. Я испуганно глядел на маму. Она сказала ТАКОЕ слово! И даже не сказала, а проорала.

– Прости, солнышко… – она закрыла глаза ладонью. – Я не хотела на тебя орать. Это просто…

Я ждал, но больше мама ничего не сказала. Она смотрела в окно отсутствующим взглядом и кусала губы. Вообще-то мне хотелось обидеться. Я считаю, что вполне можно потерпеть и вывернуться наизнанку, если потом получишь кучу денег. И до конца жизни сможешь каждый день у себя на шестом лопать кот-пуляры и шведские вафли из ИКЕА. Но я ничего не сказал. У мамы был слишком печальный вид.

Вот если бы здесь был сейчас Бюль! Он мог бы ее обнять и прижать к себе покрепче или даже пару раз поцеловать. Но нет, маме он не нужен. А ведь Бюль влюблен в нее по уши! Да и мама считает его красавчиком, каких поискать. Сама так говорила.

– Мам? – спросил я осторожно. – Может, это все-таки из-за дяди Кристиана?

Мамин взгляд вернулся из отсутствия. Она посмотрела на меня, взяла за руку и с трудом соорудила на лице улыбку. Такую же шаткую, как приставная лестница, у которой не хватает пары ступенек.

– Нет, Кристиан здесь ни при чем. Просто я слишком устала. Всё в порядке, Рико.

Она снова посмотрела в окно, и голос у нее напрягся, как и рука, сжавшая мою руку.

– Все и дальше будет в порядке.

Я наморщил лоб. И что это значит?

Но ответа на этот вопрос зрители не услышат: изображение начинает дрожать, звучит тревожная музыка – и вот я снова на сиденье мотоцикла. Мы с Вемайером поворачиваем то туда, то сюда – в направлении самых разных сторон света. Сколько их там, десять? Уж точно не меньше! Один раз Вемайер так резко выворачивает руль, чтобы увернуться от затормозившей впереди машины, что я чуть не цепляю коленкой по асфальту. Мелькает указатель на Шёнеберг. Вскоре мотоцикл закладывает еще один вираж, и мы выезжаем на красивую улицу. У меня на лице появляется улыбка. Через несколько минут я наконец увижу моего умного-преумного друга Оскара! В последний раз мы виделись больше двух недель назад.

Тут картинка начинает снова качаться, и звучит тревожная музыка… Стоп! Так я совсем запутаюсь во всех этих флэшбеках. Вообще-то следующую сцену надо показывать до того, как мама ругалась на телевизионщиков. Потому что все там происходило еще раньше. Ладно, лучше расскажу просто так. Пока я лежал в больнице, Оскар смог навестить меня всего один раз. В тот же день папа Оскара увез его в Данию к какой-то своей знакомой. Чтобы Оскар отдохнул от всех этих пертурбаций с похищением.

ПЕРТУРБАЦИЯ

Это когда происходит что-то не то и не так, а ты толком не понимаешь, что и как именно.

На карте Дания выглядит как продолжение Германии совсем сверху. Она совершенно плоская, но выдается в море, как в ответе B) коса. Раньше датчан называли викингами, а немцы были германцами. Они то и дело рубили друг дружке головы. И у датчан это получалось ловчее. С тех пор утекло много воды, но немцы к верхнему кончику без особой нужды стараются не приближаться. Разве что в отпуске.

Две недели, которые Оскар пропадал у викингов, показались мне вечностью. Но они уже прошли. Сегодня я второй раз зайду к Оскару домой и смогу наконец познакомиться с его папой. Пока что я видел его только по телевизору. В выпуске новостей в тот день, когда Оскара похитили. Если честно, тогда он мне довольно сильно не понравился. А потом понравился еще меньше. Вот надо же было додуматься – взять и увезти моего единственного лучшего друга в какую-то там Данию! Пока я в больнице! С потрясением мозга! И балансирую на грани жизни и смерти!

Это просто какая-то безграничная наглость!

* * *

Вемайер сбросил скорость, остановил мотоцикл и повернулся ко мне.

– Ансбахерштрассе, – прогудел он из-под шлема. – Номер дома тот?

Я поглядел и кивнул:

– Ага.

Оскар заставил меня три раза повторить номер дома по телефону, чтобы я действительно смог его найти. Ансбахерштрассе мне понравилась. Деревьев тут росло меньше, чем на Диффе, зато дома очень красивые и много старинных. Выделялся только дом № 117 – коробка всего в четыре этажа с плоской крышей, покрашенная в противный болотный цвет. На угловатых маленьких балконах понатыканы спутниковые тарелки. Таких коробок в Берлине полно. Их понастроили на месте красивых старых домов, которые были разгромлены во Вторую мировую войну. Война – это когда много убитых людей. И еще больше тех, кто по убитым плачет. Здания лежат в руинах. А когда наконец все руины убраны и построено новое, оказывается, что фасады вместо радостно-зеленых стали уныло-болотными.

Я слез с мотоцикла, снял шлем и сунул его Вемайеру в руки.

– Еще раз большое спасибо.

– Не за что, – он повесил шлем на локоть. – Да, Рико, вот еще что… Ты, наверно, уже задавал себе этот вопрос…

– Какой?

– Твой дневник я не читал. То есть я начал, но… там много записей о личном. И мне читать это не нужно.

Он хитро улыбнулся.

– Хотя не буду утверждать, что твоя частная жизнь меня ни капельки не интересует.

Я вспомнил красивую папку, которую мы купили специально для дневника. Распечатали все страницы и в нее подшили. На обложке – человек-паук. Он ужасно клевый и ползет по паутине между двумя небоскребами. Наверно, по направлению к своей частной жизни, про которую читать тоже никому не нужно.

– То, что ты и твой маленький друг проделали, впечатляет, Рико. Очень впечатляет. Но пусть это не войдет у вас в привычку, хорошо? Мне не хочется потерять такого ученика, как ты, – улыбка сползла с лица Вемаейра. – Понимаешь, о чем я?

– О том, что надо быть повнимательней, когда в следующий раз придется выслеживать преступника?

Я вспомнил о пластмассовых наручниках, которые подарил мне Бюль. Если потренироваться, преступника наверняка можно будет быстренько обезвредить и в них заковать.

– Нет, – теперь вид у Вемайера был по-настоящему серьезный. – О том, что следующего раза вообще быть не должно. Это может выйти боком. Помни о людях, которые тебя любят. Окей?

Не дожидаясь ответа, он дотронулся двумя пальцами до шлема, будто отдавал честь, завел мотор и отчалил. Я смотрел ему вслед. Может, Вемайер и не очень разбирается, что такое хороший бонус для необычно одаренного, но в тот момент он был для меня как человек-паук. Почти такой же клевый! Правда, я не совсем понял, какой такой бок он имел в виду.

Потом я повернулся, чтобы подойти к унылому дому, – и тут увидел мальчика. Он стоял метрах в десяти от меня за припаркованной машиной и энергично махал руками. Если б на нем был синий шлем, я бы узнал его быстрее. Но шлема никакого не было. Вместо него были очки с черными стеклами. Такие большие, что закрывали не только глаза, но и оттопыренные уши. Похоже, что на голову Оскар надевает только те вещи, которые ему велики – так же, как его зубищи. Только рюкзак на спине был маленький. Я даже не сразу его заметил.

Я заранее обдумал тысячи вещей, которые хотел сказать Оскару, когда мы снова увидимся. Например, что теперь можно вместе поливать цветы на крыше у Рунге-Блавецки. Они приедут из отпуска только в воскресенье. Но потом я вспомнил, что Оскар побаивается высоты. Поэтому хватит и простого «хорошочтотывернулся». Или – еще лучше – «япотебескучал». Из Дании Оскар прислал мне открытку. На ней были сухая трава, песчаные дюны и синее море. На другой стороне большущими буквами было написано: ДОРОГОЙ РИКО, ТВОЙ ОСКАР.

Открытку я прикнопил к стене над своей кроватью. И каждый день пару раз на нее смотрел. Я правда скучал по Оскару, поэтому решил, что при встрече обниму его. А теперь вот стоял перед ним как столб. И просто пялился. Потом спросил:

– Где твой шлем?

– Он очень заметный, – продудел Оскар своим очень заметным тонким голосом.

Он тоже не стал обниматься. Но это было нормально. Рациональный человек вроде Оскара обниматься умеет не очень хорошо.

– В шлеме меня любой сразу узнает, – объяснил он. – Лучше, если мы будем перемещаться инкогнито.

– Ингогни… что?

– Ин-ког-ни-то. Когда тебя никто не узнаёт.

– Как человек-паук?

– Ну примерно.

Я оглянулся. Вокруг никого не было. Похоже, трюк с этим инкогнито удался. Двумя неделями раньше тут вились бы тучи репортеров. В точности как на Диффе у дома 93.

– Если хочешь, чтоб тебя никто не узнал, – сказал я, – зачем тогда торчишь на улице? Я думал, что можно будет увидеть твою квартиру и с твоим папой…

– Отца нет дома. И у нас не убрано.

– А где он?

Взглядом я обшарил унылый дом снизу доверху. Почти на всех окнах были занавески. И только два – голые. На одном прилеплены разноцветные круглые наклейки, штук десять.

– Пошел в Центр занятости, – сказал Оскар. – Он им не сообщил, что мы уезжаем в Данию.

Потом поднял руку и показал наверх:

– Окно на третьем с Солнечной системой – моя комната. А в Центре про это узнали.

– Что на твоем окне приклеена Солнечная система?

– Что отец без разрешения уехал в отпуск. Теперь ему, скорее всего, урежут пособие. Они таких шуток не понимают.

Кто такие «они» из Центра занятости, я понятия не имел. Но, похоже, эти «они» были не особо приветливыми, раз так сразу обозлились из-за того, что кто-то ненадолго уехал к викингам. Но что такое «пособие», я знал.

– У меня денег хватит на нас обоих, – сказал я. – Давай пойдем съедим по мороженому! Я приглашаю.

Деньги мне дала мама. Специально для этого дня. Сумма была солидная – десять евро. Плюс два евро двадцать восемь центов, которые я сберег из карманных денег и на всякий случай еще не опустил в свой Рейхстаг. Можно было бы, конечно, еще поклянчить. И мама, скорее всего, дала бы еще десятку – ведь ее наверняка грызет совесть за то, что запретила выступать в телевизоре. Тогда у нас с Оскаром было бы теперь… больше тридцати евро. Наверное.

На мое приглашение Оскар ответил не сразу. Сначала подумал. Из-за дурацких темных очков я не видел, о чем он думает. Наверняка ему было неловко соглашаться. Ну, так сам и виноват. Он-то мог оказаться в телевизоре. Его папе, так он рассказал мне в больнице, ужасно хотелось, чтобы сын поучаствовал во всех возможных ток-шоу. Скорее всего, из-за денег. Но Оскар уперся. Я не цирковая лошадь, возмущенно фыркнул он. А я просто кивал. Смотрел на его зубищи и думал, что очень даже напрасно. Он мог бы выступить даже в «Кто хочет стать миллионером?». И с его-то одаренностью этот миллион там точно взять!

– Ладно, – сказал он наконец. – На Вики есть палатка с мороженым. Это недалеко.

– На какой еще Вики?

– На площади Виктории-Луизы. Это такая принцесса была. Ее все называют просто Вики.

Перед тем как перейти улицу, он вытянул шею и три раза очень внимательно посмотрел в обе стороны. В первый раз вокруг не было ни одной машины. В третий тоже.

– Никого нет, – сказал я.

Оскар не ответил и зашагал через улицу. Да так быстро, что рюкзачок на спине запрыгал как бешеный. Я бы не удивился, если б он еще и вверх посмотрел: не падает ли с неба какой-нибудь самолет.

* * *

В самом центре площади Виктории-Луизы стоит большой и суперски красивый фонтан. Струи бьют на много метров в высоту. Бортик закругленный и низкий, и на нем очень удобно сидеть. Вокруг во всех направлениях разбегаются узкие дорожки со светлым гравием. Есть газоны и много скамеек. По краям площади стоят высокие деревья, а в их тени – рестораны.

На скамейках сидели мамаши, рядом играли малыши. А некоторые люди просто лежали на травке и наслаждались солнышком. Палатка с мороженым обнаружилась на краю площади. Когда мы с Оскаром к ней подошли, продавщица посмотрела на нас и сощурилась. Можно было подумать, что ей нужны очки. Но я-то сразу понял: просто у нее плохое настроение. Наверняка она злится, что приходится мерзнуть в холодной палатке, когда на улице солнце. Возрастом она была примерно как мама. И тоже блондинка. Хотя всего вполовину маминой блондинистости. И даже на четверть не такая красивая.

– Добрый день, – сказал я. – Нам две порции, пожалуйста.

– В стаканчик или в вафельный рожок? – спросила продавщица очень нервным голосом. Я примерно так же себя чувствую, когда приходится смотреть передачу про народные песни у фрау Далинг.

– В рожок.

– Сколько шариков?

– Много.

Она закатила глаза, взяла очень большой рожок, выудила из миски с водой выскребалку-ковырялку для мороженого и нетерпеливо ей защелкала.

– Пожалуйста, шарик шоколадного, – сказал я. – А потом еще один. Шоколадного.

Она молча плюхнула два шарика в рожок и выжидающе посмотрела на меня.

– Пожалуйста, еще один.

ПЛЮХ!

– И еще.

Теперь глаза у продавщицы сделались совсем узенькими. И рот тоже.

– Мог бы сразу сказать, что тебе надо четыре шоколадного!

– Мне надо пять.

– Может, тебе лучше винтики в голове подкрутить, а, малыш? Желательно штук пять!

Нет, ну вообще! Я сжал губы. Аппетит от такого пропадает начисто! Я же не знал заранее, сколько мороженого мне захочется. Иначе сразу бы так и сказал.

В рожок приземлился пятый шарик шоколадного.

– Ну, всё, что ли?

– Спасибо.

– Спасибо, всё или спасибо, еще?

Я без слов вытянул руку и взял свой рожок. Вот ведь вредина какая!

Продавщица приподнялась на цыпочки, перегнулась через прилавок и посмотрела вниз на Оскара.

– Ну, а мы уже умеем считать до пяти?

– Мы умеем даже до семи, – сказал Оскар любезно. – Пожалуйста, в стаканчик. Клубничное, фисташковое, тирамису, ванильное, карамельное, лимонное, клубничное.

Мороженщица захлопнула рот и тихо скрипнула зубами – перед тем, как снова его открыть.

– То есть клубничного два раза?

– Да, но один шарик должен лежать в самом низу, а второй – в самом верху. И если можно, чтобы лимонное не касалось фисташкового. А ванильное – только если… В нем есть искусственные ароматизаторы?

– Сколько угодно, – продавщица улыбнулась очень злобно. Будто хотела сказать «да уж достаточно, чтобы потравить детей, которые так жутко действуют мне на нервы».

– Хорошо. – Мне не было видно, но я был готов поспорить, что за огромными темными очками у Оскара не дрогнула ни одна ресница. – Тогда лучше два шарика ванильного, а лимонного не надо. Настоящая ваниль – это орхидея, вы ведь знаете?

– Мне все равно.

Оскар уставился на продавщицу. Его маленькие пальцы с обгрызенными ногтями забарабанили по прилавку – та-рам, та-рам, та-рам. Не смущаясь, он продолжал:

– На Мадагаскаре и Реюньоне ваниль приходится опылять вручную с помощью кактусовых или бамбуковых колючек. Чтобы поставлять ее на мировой рынок в достаточном количестве.

– Да что ты говоришь!

Выскребалка снова защелкала. Первый шарик клубничного оказался в стаканчике.

– Это тяжелая работа, – та-рам, та-рам, – к тому же плохо оплачиваемая.

– Ну-ну.

ЩЕЛК – фисташковое, ЩЕЛК – тирамису…

– А искусственная ваниль совершенно безвредна.

– Да неужели? Так, еще раз: когда класть карамельное?

Пальцы Оскара затихли.

– Пятым по счету. Но мы договорились, что считаем до семи.

Мороженщица только фыркнула. Оскар повернулся ко мне:

– В твоем мороженом она, кстати, тоже есть.

Я уставился на свой рожок.

– Кто?

– Искусственная ваниль.

Я кивнул и осторожно дотронулся языком до мороженого. На вкус все было в порядке. Выскребалка за спиной щелкала все быстрее. Я вот еще ни разу не задумывался, что где-то кому-то плохо платят за то, чтобы кактусовыми колючками производить что-то съедобное – натуральное и безвредное, хотя то же самое можно сделать и искусственно.

Мороженщица перегнулась через прилавок и вручила Оскару его стаканчик. Я протянул ей десять евро. Получил сдачу и перед тем, как ссыпать в карман, сделал вид, что пересчитываю.

– Пока, – сказал я, – до скорой встречи.

Мороженщица наставила на нас ковырялку, как пистолет, и пробормотала что-то вроде «только через мой труп». Оскар весь покраснел. Если обозлится – чего доброго, совсем с катушек съедет! Я поскорей схватил его за руку и потянул за собой. Когда мы добрались до фонтана и уселись на бортик, цвет лица у него снова стал нормальным.

– Как вы съездили с папой в Данию? – спросил я. В основном чтобы отвлечь Оскара. – На открытке ты не очень много написал.

– Было холодно, – Оскар принялся ковырять верхний шарик мороженого. – Я рад, что вернулся. Там целыми днями шел дождь. А у тебя дома что было?

Свой вопрос он выпалил вслед за ответом без всякой паузы. Как будто хотел помешать мне спросить что-то еще. Похоже, в поездке к викингам Оскар с папой не особо ладили. А может, во всем был виноват датский дождь.

– У нас ничего не происходит, – ответил я. – Кесслеры, РБ и Юле с Массудом скоро вернутся из отпуска. Зато Кислинг и Бюль только-только уехали – Кислинг на своем «порше», а Бюль в спецотпуск.

– А когда он вернется – ну, Бюль?

– Не знаю.

Я не стал говорить, что ужасно злюсь на Бюля. Тогда Оскар понял бы, как сильно мне хочется, чтобы Бюль стал моим папой. А говорить с ним про пап прямо сейчас было бы совсем некстати.

Пока что Бюль не прислал нам с мамой из отпуска ни одной даже самой малюсенькой открыточки. Как будто просто взял и про нас забыл.

– А как поездка на мотоцикле с твоим учителем? – спросил Оскар.

Я лизнул мороженое и пожал плечами.

– Мы ездили за город. Там растет только кукуруза в направлении на юг. А хомяки на людей нападают?

– Нет. Ты что, видел хомяка?

– Нет.

– Так я и думал. Хомяки ведь очень… Ох, гадство! Все-таки она положила мне лимонное!

Я с интересом посмотрел на Оскаров стаканчик.

– Пойдем обменяем?

– Не-е, лучше не надо. Если только заикнемся об этом, тетенька нас точно убьет и выскребет ложкой весь наш мозг из черепушки.

– Столовой или чайной? – с беспокойством спросил я. Мозга у меня и так не очень много, чтобы жертвовать хоть какой-то его частью.

– Ну, той, которой она все время щелкает… выскребалкой… ковырялкой… как угодно.

Оскар наклонил стаканчик и очень тщательно осмотрел содержимое. Он чуть не ткнулся носом в лимонный шарик. Потом довольно хрюкнул.

– Ну, они хотя бы лежат в правильном порядке.

Он продолжил поедание мороженого, внимательно следя за тем, чтобы лимонное и фисташковое не смешивались. Как будто они могли от этого взорваться.

– Я рад, что мы пойдем играть в бинго, – вдруг объявил он. – И что можно будет у тебя ночевать. Я ждал этого все две недели.

Рот у меня сам собой расплылся до ушей. От нахлынувшего счастья я ничего не мог сказать! Это и было главной фишкой всего дня: сегодня вечером Оскар вместе со мной и мамой пойдет играть в бинго к «Седым Шмелям». А потом будет у меня ночевать. Когда твой лучший друг ночует у тебя – это самое-пресамое суперское, что только можно себе представить! Мама заранее договорилась по телефону с папой Оскара. Еще до того, как он потащил его в Данию.

Мы продолжали поедать мороженое. У Оскара дело шло быстрее, хотя шариков было больше. Я прикинул, не взять ли еще пять раз шоколадного? И хватит ли на это денег? А потом спросил:

– Мадагаскар – это где?

– У восточного побережья Африки. – Оскар подцепил ложечкой порядочный кусок ванильного. – Это остров.

Я задумался о людях, которые ковыряются в мадагаскарских ванильных лианах кактусиными иголками и до обидного мало получают. Вот если бы все запротестовали и перестали покупать искусственную ваниль, которую подмешивают в мороженое, может, мадагаскарцам удалось бы зарабатывать получше. С другой стороны, на солнечном острове, покрытом орхидеями, им и так живется не слишком плохо, а…

– Есть у тебя цент? – спросил Оскар.

Я побренчал в кармане кучкой мелочи в два евро двадцать восемь центов и выудил один цент. Оскар взял его, потер между пальцами и кинул через плечо. БУЛЬК! Я повернулся и посмотрел в воду. От упавшей монетки она пошла маленькими волнами. От них ослепительно отражалось солнце, но я все равно смог разглядеть на дне фонтана много-много монеток. Я снова повернулся к Оскару.

– Зачем ты так сделал?

– Это приносит удачу и счастье, – сказал он.

– А почему бросил через плечо?

– Потому что за удачей и счастьем нельзя гоняться, и смотреть на них в упор тоже нельзя.

– Кто так сказал?

Оскар пожал плечами и облизал ложечку с тирамису. Я еще раз порылся в кармане, нашел монетку в два цента и бросил ее через плечо в фонтан. И тут же обернулся посмотреть. Монетка шлепнулась в воду и ушла на дно.

– С ума сошел, – сказал Оскар рядом со мной, не оборачиваясь. Это прозвучало как «Ну ты рисковый парень». – Только потом не жалуйся, если что-то пойдет не так.

Я посмотрел на него поверх двух оставшихся шариков шоколадного.

Кажется, момент подходящий, чтобы спросить кое о чем. Это не выходило у меня из головы с тех пор, как мы с мамой чуть не поссорились из-за ток-шоу.

– Оскар? – начал я медленно.

– М-м?

– Раз твоему папе непременно хотелось, чтоб тебя показывали в ящике, из-за денег и вообще, а ты не хотел, почему ж он тогда… Ну, в смысле, он мог бы и сам пойти, без тебя.

– Они сказали, что приглашают только меня.

Оскар потыкал ложечкой в шарик фисташкового.

– Папе трудно общаться с людьми. Поэтому его и не позвали.

Задать следующий вопрос я едва решился. А ведь он был куда важнее первого и уже две недели висел у меня на душе. Словно гиря. В больнице я думал, что привыкну к этому. Но все-таки не привык – гиря становилась все тяжелее и тяжелее. Я глубоко вздохнул.

– Оскар? – еще раз сказал я. Он только поднял голову. – Сними очки. Мне надо тебя кое о чем спросить.

Оскар снял очки. Его зеленые глаза смотрели на меня выжидающе. Я видел, как черные круглые штучки в них сначала сузились. И тут же снова расширились. Оскар втянул воздух носом, а потом сказал:

– Она не умерла.

– Кто?

– Моя мама. Она просто ушла. Ты ведь об этом хотел спросить, да?

Я ошарашенно уставился на него. Оскар уставился на меня. Пялиться на кого-то – его любимый трюк. Но на этот раз он сработал не очень. Глаза Оскара зеленели зеленее фисташкового мороженого, которое он как раз ел. А блестели – почти как у Вемайера, когда тот восхищался кукурузными далями. Только у Оскара они блестели печальнее.

– Она ушла, потому что не любила моего отца, – сказал он. – И меня не любила. Поэтому родительские права получил отец.

– Что это за права?

– Так говорится – права, а на самом деле обязанность. Обо мне заботиться.

Между глазами у Оскара сделалась глубокая морщинка.

– Я тогда еще не ходил в школу и часто представлял, как она вернется. Из-за того, что скучает по мне. Только это была всего-навсего иллюзия. Она не вернется. И я про нее больше не вспоминаю. И больше не говорю.

Пластмассовая ложечка как лопата вонзилась в последний шарик клубничного.

– Я просто ем мороженое.

ИЛЛЮЗИЯ

Это когда ждешь, что произойдет что-то замечательное или что получишь что-то хорошее, а в конце выходит сплошное разочарование и зареванно-засморканные платки. Почему-то так чаще всего бывает на Рождество.

Уже почти среда

Бинго!

Уже поздно. Но я успел занести в дневник почти все, что случилось во вторник. Допишу уж до конца.

Оскар спит. Если навострить уши, то даже здесь, в гостиной, можно услышать, как он дышит. Вчера я одолжил у Бертса спальный мешок и надувной матрас. На матрасе узор из цветочков. Получается, что Оскар как будто лежит на красивом лугу.

Если б знать, что происходит в его голове! И почему он не хочет об этом рассказывать. Сегодня вечером на бинго, когда мама выиграла и встала, чтобы подняться на сцену и забрать приз, Оскар совершенно неожиданно повел себя очень странно. А потом еще страннее.

А ведь до того все было просто здоровско…

* * *

Мы с Оскаром вернулись на Диффе и возле дома увидели Бертса посреди всяких инструментов. Перепачканными маслом пальцами он ковырялся в своем красном «дукати».

– Ну что, суперагент, – сказал он, увидев меня, – уже можно спокойно ходить по городу? Газетчики больше не выпрыгивают из-за каждого угла?

– Ага. Но Оскар пока что инкогнито. На всякий случай.

– А, так это ты – Оскар. – Бертс перевел взгляд на Оскара и уставился в черные стекла его очков. – Ну и ну, я рад! Пожать тебе руку, к сожалению, не могу, весь перепачкался. Но я правда очень рад.

Бертс дружелюбно ухмыльнулся. Зубы у него были ослепительно белые. Как цветок эдельвейс, который растет в Альпах. Я сразу представил себя на вершине заснеженной горы. Бертс это умеет: улыбнется тебе, и сразу понятно – мир в порядке. Или Бертс приведет его в порядок для тебя, если захочет.

На прошлой неделе он пригрозил одному журналисту отлупить его, если тот не уберется от нашего дома. И больше мы никаких газетчиков не видели. Когда я еще лежал в больнице, мама сказала, что мы живем в быстром мире, где все быстро забывается. И она оказалась права.

Бертс положил отвертку, провел рукой по темным волосам, подстриженным ежиком, и посмотрел на Оскара повнимательнее.

– То, что ты сделал, мистер Инкогнито, – это был мужественный поступок. Уже более-менее оправился от этой небольшой экскурсии в пыточный подвал на четвертом этаже?

Оскар поднял очки на лоб и уставился на Бертса. Как будто хотел выяснить, почему он это спросил: из простого любопытства или настоящего интереса. Оскар решил, что интерес был настоящий.

– Я про это уже разговаривал с психологом, – сказал он. – Мне не хотелось, но это было обязательно. Потому что у большинства похищенных развиваются приступы страха или они начинают ночью писаться в постель.

– Даже взрослые? – спросил я. Оскар мрачно кивнул.

ПИСАТЬ В ПОСТЕЛЬ

Когда тебе во сне очень нужно в туалет, то начинает сниться, будто ты уже там. И пожалуйста – дело пошло. А вот писать в постели совершенно безопасно. Каждый раз я удивляюсь, как можно было придумать два одинаковых слова, которые означают совершенно разное. А всего-то надо переставить ударение!

Бертс одарил Оскара своей альпийской улыбкой.

– И как, начал ты писаться?

– Нет, конечно, – Оскар понизил голос. – Но в первую неделю после похищения каждую ночь просыпался весь в поту, потому что мне снилось, что теперь до конца жизни придется питаться гамбургерами и картошкой фри!

– В зеленой комнате ему ничего другого не давали, – добавил я. – Только еще колу.

Бертс понимающе кивнул.

– А когда просыпался, мне казалось, что в комнате воняет жиром из фритюрницы, – продолжил Оскар. – В общем, страшновато.

– А потом, после первой недели, получше стало? – спросил Бертс.

– Ужасы больше не снятся, – ответил Оскар. В его голосе слышалось явное облегчение. – Теперь во сне я вижу совершенно нормальные вещи. Вот недавно ночью я почти понял, почему дисковые части спиральных галактик вращаются со скоростью, не соответствующей их видимой массе.

– Это нерешенная проблема в астрофизике, – добавил он, заметив, как мы с Бертсом недоуменно переглянулись.

– Ну да, ну да, ясно, – сказал Бертс, – кому ж такое время от времени не снится?

Он дружелюбно кивнул и снова улыбнулся. Но теперь улыбка была похожа на Альпы, в которых совершенно неожиданно начал таять снег. Я тоже кивнул. Пусть Оскар себе не думает, что я никогда не видел вращающихся дисковых частей галактик.

– Ужасно жаль, что посередине этого сна я проснулся, потому что захотелось в туалет, – продудел Оскар. – Но в постель я не наделал!

* * *

Едва Оскар снял у меня в комнате свой маленький рюкзак, я тут же потащил его к окну. Мы смотрели на пустую квартиру на четвертом этаже заднего дома. Там раньше жила старая фройляйн Бонхёфер. За этими окнами я когда-то заметил тени темнее темного. Они и навели меня на след Мистера 2000.

– На вид совершенно не опасно, правда?

– На вид нет, а так да, – пробормотал Оскар и поежился. Тонкие руки вдруг покрылись мурашками.

Мне вспомнился Моммсен. Недавно я встретил его на лестнице, когда он убирался в подъезде. Ему все еще не по себе при мысли о том, что Мистер 2000 затаскивал своих жертв в наш задний дом и прятал их там прямо у него под носом. На самом деле над ним, потому что Моммсен живет в полуподвале.

– Да если б только Бонхёферша про это узнала! – пробурчал он. – Она бы в гробу перевернулась! Такая культурная женщина была, очень приветливая, всегда со мной здоровалась.

Моммсена, словно облако, окружал запах бормотухи. И хотя поддает он часто, кроме него никто не умеет мыть подъезд так быстро и чисто. Поэтому на поддавание смотрят сквозь пальцы.

Но все-таки трудно себе представить, что фройляйн Бонхёфер могла приветливо здороваться с этим пьянчужкой.

– Она открутила газ, и он взорвался, – напомнил я Моммсену, сморщив нос. – Потому что болела.

– Помню. И чего?

– Ну, ее ведь разорвало на кусочки. И если эти кусочки начнут все сразу переворачиваться в гробу, будет громыхать довольно сильно.

– Обошлись без гроба, – фыркнул Моммсен. Он нагнулся и выжал тряпку над ведром. Штаны у него немного сползли с задницы, и было видно розовую ложбинку. – Это была кремация. То, что от нее осталось, сожгли, а пепел сложили в большую урну. Но если ты меня спросишь, я скажу, что хватило бы и банки из-под горчицы.

КРЕМАЦИЯ

Это когда мертвого человека сжигают в специальной печке. К крему отношения не имеет. Потом пепел складывают в урну. Но не ту, которая для мусора, а гораздо меньше.

Не-е, ну вообще!

Не отрывая взгляда от гусиной кожи на Оскаровых руках, я как раз хотел спросить его, сколько получится пепла, если сжечь взрослый труп целиком. Но тут в двери появилась мамина голова.

– Ну что, парни, – сказала она, – у вас всё в порядке?

Она улыбалась. Но как-то вымученно. Как будто напомнила себе в последнюю секунду: не забыть соорудить на лице улыбку, чтобы поприветствовать Оскара.

Оскар сдвинул очки на лоб, дал маме особо хорошую возможность полюбоваться на свои зубищи и протянул ей руку.

– Большое спасибо за приглашение переночевать.

– Всегда пожалуйста, – сказала мама, чуть не оторвав Оскару руку.

Я ужасно обрадовался! Оскар знать этого не мог, но тот, кому мама говорит «Всегда пожалуйста», становится кем-то вроде члена нашей семьи. Фрау Далинг мама это сказала после ее первого визита. Это случилось, когда фрау Далинг уже на лестничной клетке обернулась и спросила, нельзя ли ей время от времени заходить к нам, если на нее навалится серое чувство. Юле мама сказала «Всегда пожалуйста», когда Юле зашла одолжить немножко муки, а потом просидела у нас на кухне четыре часа, обсуждая ночные клубы и то, как целуются французы. Я очень надеюсь, что когда-нибудь мама скажет это и Бюлю. Но сейчас она говорила совсем другое:

– Есть хотите? Я тут подумала, что неплохо бы устроить маленький праздник и сходить перед бинго съесть пиццу. Подойдет, как вы считаете?

Мы посчитали, что подойдет просто суперски.

Скоро мы уже сидели в пиццерии на углу у Адмиральского моста. Там я чувствовал себя немножко как дома. Раньше я иногда мечтал, как было бы, если бы мы с мамой жили в Италии. На родине моего папы. И каждый день ели бы пиццу и мороженое. И глядели бы на башню в Пизе. И на Колизей в Риме.

КОЛИЗЕЙ

Это огромный круглый театр без крыши. Там раньше гладиаторы бились друг с дружкой. А еще с носорогами, львами и другими огромными зверями – колоссами. Поэтому его так и назвали.

Только в Неаполь мы бы не ездили. Потому что как раз там моего папу во время рыбалки утащила за борт огромная рыба. И он утонул. Плюх, буль-буль, смерть.

В пиццериях я всегда заказываю пиццу с морепродуктами – это моя месть рыбам! Морепродукты – штука очень вкусная, и вкус у них рыбный. Это знает всякий. Но нужно быть одаренным необычней некуда, чтобы думать, что это такие морские сосиски, сырки или булочки.

– А помнишь, Рико, – спросила мама, – как раньше ты думал, что морепродукты – это такие морские булочки и сырки?

Она воодушевленно хлопнула вилку на стол, красное вино в ее бокале закачалось.

– Так потешно было!

Я потихоньку отодвинул от себя тарелку. Аппетита и так почти не было. Я изо всех сил предвкушал бинго вместе с Оскаром. Он только усмехнулся маминой истории про морепродукты и принялся рассуждать обо всем, что лежало на его пицце. Например, что сладкий перец – родственник картошки. А еще табака. Мама слушала его с большим интересом и задавала всякие вопросы. Вроде того, почему не бывает пиццы с сигаретами. И при этом смеялась, тыкая вилкой в спагетти, как будто хотела проткнуть свою печаль. А та наверняка испугалась такого количества хорошего настроения, убежала и спряталась в макаронах.

Я слушал вполуха, возил креветкой по пицце туда-сюда и вполглаза косился на Адмиральский мост. Как всегда в теплый летний вечер, он был битком набит людьми. Некоторые стояли, облокотившись на витые железные перила. Другие просто сидели на асфальте, смеялись, болтали друг с дружкой, пили колу, лимонад и пиво. Под мостом проплывал прогулочный пароходик. Кто-то играл на гитаре. Пара девчонок хлопала в такт. Вечернее солнце делало всё вокруг оранжевым и золотым. Мне хотелось, чтобы можно было вечно вот так тут сидеть.

Край света всему этому даже в подметки не годился.

* * *

После пиццы мы пошли к Урбанштрассе мимо «Изабель», нашего кафе-мороженого. Я посматривал на него с жадностью, но мама неслась на всех парах. Оскар вприпрыжку еле за ней поспевал. Но не жаловался. Мы шли в культурный центр «Седые Шмели». Он расположен на Грэфештрассе и арендует помещение у церковного дома престарелых. Или наоборот, дом престарелых арендует помещение у «Седых Шмелей». А может, они просто случайно оказались в одном здании. В общем, на бинго к «Шмелям» приходит очень много пенсионеров – и из дома престарелых, и со всего района.

– Когда придем, сними, пожалуйста, свои очки, ладно? – сказала мама Оскару, когда мы остановились на светофоре, чтобы перейти Урбанштрассе. – А то люди подумают, мы притащили с собой какого-то инопланетянина.

– Инопланетян только в фильмах показывают, – заметил я небрежно. Это однажды сказал мне Бертс. Я хотел немножко покрасоваться перед Оскаром, который так обалденно здорово разбирается в пиццевых начинках. Только бы не сбиться. – Никаких доказательств действительного существования внеземной разумной жизни не существует.

Уф, кажется, все правильно. Молодец, Рико!

– Доказательство давно уже есть.

Вот же гадство!

Мы шагали через дорогу. Мама вздернула бровь и огляделась вокруг, будто в любой момент ожидала приземления НЛО.

– Неужели? И какое же?

– Неопровержимое доказательство наличия внеземного разума, – медленно произнес Оскар, – состоит в том, что на Земле он ни разу не появлялся.

Он снял очки и посмотрел на нас с мамой очень серьезно. А потом громко заржал. Я никогда еще не видел, чтобы он так смеялся. Мы уже почти дошли до скучного зеленого здания культурного центра, и тут до меня наконец дошло! И я тоже засмеялся. Мы вошли, и Оскар, все еще хихикая, отдал маме свои очки. Усмехнувшись, она положила их в сумочку. Кажется, быть инкогнито среди пенсионеров было для Оскара не так важно. Многие люди считают – и фрау Далинг тоже, – что пенсионеры скучные и одеваются в странные одежки. И пахнет от них тоже странно. Вообще-то это правда, и у «Седых Шмелей» такие тоже есть. Они засыпают во время бинго или вдруг встают посередине игры и шаркают в туалет. И больше оттуда не возвращаются, потому что засыпают уже там. Но таких мало. Другие пенсионеры еще ого-го какие спортивные и крепкие. Они не прочь опрокинуть по рюмочке и любят громко балагурить и хохотать. Так, чтобы всем было видно, какие у них классные вставные челюсти.

Когда мы вошли в светлый зал с большими окнами, там уже было полно народу. «Седых Шмелей» называют так недаром. В хорошем настроении они издают такие жужжащие шмелиные звуки. И еще изо всех углов раздаются громкие возгласы и смех. Прямо как на народном гулянье. Некоторые нас с мамой узнавали, махали нам и кричали «Приветик!», а Оскару приветливо кивали.

Кроме нас, детей тут не было. Мама же была единственной молодой женщиной. Столы стояли рядами, их было больше десяти. По обеим длинным сторонам столов – скамейки. Свободных мест оставалось совсем мало, и я немножко заволновался. Вдруг нам достанутся те, где мисочки с орешками, чипсами и всякими другими хрустящими вкусностями уже пустые. Очень жаль, но некоторые люди только и думают, что о еде!

Я показал Оскару картины на стенах. Они там висят уже целую вечность: фотографии из календарей и журналов в рамках. Фрау Далинг такие тоже любит: снежные горные вершины и цветущие луга перед ними, а в глубокие ущелья с грохотом и пеной низвергаются водопады. Это называется «китч» и означает плохой вкус.

– Протискивайтесь вперед и поищите, где сесть, – сказала мама. – А я пока куплю карточки.

Оскар не отставал от меня ни на сантиметр. Мне было совершенно ясно, что он боится потеряться. Наверно, никогда не видел столько пенсионеров сразу. А может, опасался их вставных челюстей. Попадались такие, что против них даже Оскаровы зубищи все равно что рисовые зернышки.

Вдруг посреди шмелино-жужжащего роя поднялась чья-то рука и энергично замахала.

– Рико! Сюда, мальчик!

Теперь за орешки и чипсы можно было не волноваться!

– Идем скорее! – сказал я Оскару.

Рука принадлежала герру ван Шертену. С тех пор как он стал вдовцом, он немного потолстел. Лысина у него и так уже давно была, зато зубы еще свои собственные. И очень ухоженные. И вообще он очень милый! Особенно когда говорит: «Я принес тебе шоколадку, Рико. Ведь моя Ханна этого сделать уже не может».

Стол, за которым он сидел, был придвинут к самой стене. Если захочется посмотреть на сцену – шею придется вывернуть как следует.

– Рико, я принес тебе шоколадку! – воскликнул герр ван Шертен. – Но она пока в машине. Память о Ханне, ну, ты понимаешь. Вот, садитесь ко мне. Я подумал, что вы придете, и занял еще два места, для тебя и твоей мамы. Надо было на самом деле три, но твой дружок сойдет за половинку, так что мы как-нибудь усядемся, да?

Он подвинулся и приглашающе похлопал рукой по скамейке. Я подтолкнул Оскара на половинку места и втиснулся рядом.

– Про половинку – это просто так говорится, малыш, ты уж не обижайся. Меня зовут ван Шертен, а ты из какой конюшни?

Герр ван Шертен ткнул в Оскара пальцем, и Оскар мгновенно пригнулся.

– Нет, погоди, дай-ка я угадаю. Ты – тот самый второй герой, жертва похищения, верно? Натерпелся ты, конечно, немало, мой мальчик! А твой папа просто наверняка весь испереживался! Но я всегда говорю: то, что нас не ломает, делает нас сильнее. Голова ведь цела и все остальное тоже. Все остальное ведь тоже, правда?

Оскар изумленно таращился на герра ван Шертена. Вот уж точно – с людьми он общается нечасто.

А герр ван Шертен с удивлением смотрел на Оскара.

– Что, не все цело? С языком что-то? Ха! Газеты я читал не очень внимательно, а телевизор вообще не смотрю. Но ты можешь написать свое имя на бумажке, пальцы-то этот живодер тебе не оттяпал, покажи-ка, ну вот видишь, погоди-ка, у меня где-то здесь был карандаш…

Герр ван Шертен перевернул бинго-карточку, сунул ее Оскару и потянулся за пиджаком, лежавшим на скамье. Оскар пялился на него так, будто вдруг понял, что инопланетяне на Земле все-таки встречаются. Карточку он взглядом не удостоил.

– Меня зовут Оскар, – сказал он твердым голосом. – Физически я совершенно здоров.

Помедлил секунду и добавил:

– Психически тоже.

Герр ван Шертен перестал рыться в карманах пиджака и неуверенно улыбнулся. Тут появилась мама. Она сунула нам с Оскаром бинго-карточки и карандаши и уселась рядом со мной.

– Герр ван Шертен, вы просто душа-человек! – Мама, перегнувшись через нас, погладила его по руке. – Спасибо, что заняли нам места!

– Вот же счастье, а? Нет, ты погляди только на эту раскрасавицу! – Герр ван Шертен воодушевленно пихнул Оскара, так что тот чуть не грохнулся со скамейки. – Всякий раз счастье и радость, когда я сижу за одним столом с прекраснейшей женщиной в городе!

Оскар снова устроился на скамье, сжав губы и не говоря ни слова. Герр ван Шертен попытался незаметно расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, чтобы мама могла полюбоваться на его замечательно серебристую растительность на груди. По-моему, было бы лучше, если б растительность сохранилась у него на голове. Но герр ван Шертен и так очень классный! Тем более что орешков не переносит. От них у него не проходит в грудь воздух. Зато он покрывается красными пятнами, но только после того, как совсем уже побелеет. Мисочки с хрустящими вкусностями так и стояли на столе нетронутыми. Пока герр ван Шертен поверх наших голов любезничал с мамой, мы с Оскаром схватили по полной пригоршне и одновременно захрустели. Потом начали изучать свои карточки. Мама купила каждому по три штуки, все разных цветов. Это значило, что можно участвовать в трех раундах игры.

– Знаешь, как в бинго играют? – спросил я.

– Конечно, – ответил Оскар. – Не пойду же я на бинго-вечер, не изучив заранее правила.

Я пожал плечами. Можно и пойти, почему нет.

Оскар повернулся к сцене.

– А когда начало?

– Вот прямо сейчас.

Я посмотрел, куда он смотрит. Сцену закрывал черный занавес с серебристыми блестками. Шикарная вещь!

– Вандбек нравится, когда эффектно.

– Надо говорить «фройляйн Вандбек», Рико, – одернула меня мама.

– Ладно, пускай фройляйн, – сказал я, – только на самом деле она жуткая и стремная тетка. И так говорить можно, потому что это не я первым сказал, а герр ван Шертен.

Герр ван Шертен фыркнул. Мама открыла рот, чтобы ответить как следует, но тут вдруг свет почти совсем погас и раздалась короткая барабанная дробь. Шмелиное жужжанье замерло. Хихиканье герра ван Шертена замерло. Он и мама тоже обернулись к сцене. Все глаза были устремлены туда.

– Дорогие мои дамы и господа, – заквакало из динамика за занавесом, – поприветствуем нашу ведущую – фройляйн Элли-и-и Ва-а-андбе-е-ек!

Зажегся прожектор. Занавес с шелестом раскрылся, как будто красивый мрачный ангел развернул крылья. Сцена была освещена красным. С одной стороны стоял лотерейный барабан с бинго-шариками. С другой – стол с подарками. А между ними – Жуткая Элли в черных брюках и черном пиджаке. На лице у нее был толстенный слой пудры. Стоило ей пошевелиться, и в свете прожектора взвивалось маленькое облачко. Волосы, выкрашенные в черный-пречерный цвет, были туго зачесаны назад и стянуты в строгий пучок. В костлявой руке она держала микрофон, в который прокричала своим мольим голосом:

– Добро пожаловать на игру, мои шмелики! Всем желаю очень, очень приятного вечера с шариками, которые приносят сча-а-астье!

Изо рта у нее брызнули слюни. Оскар с отвращением сморщил нос. Игра началась.

Вообще-то ничего сложного в бинго нет: у тебя есть карточка, на ней решетка из клеточек-квадратиков, а в них цифры, цифры, цифры. Все разные. По одной в каждом квадратике.

КВАДРАТ

Это такая фигура, у которой все равно всему – и стороны, и углы. Если равны только углы, это называется прямоугольник. Если никаких углов нет – это круг. А кривоугольников не бывает. Я у мамы спрашивал.

В решетке десять рядов вдоль и поперек. Это значит, что всего клеточек с цифрами… ну, в общем, довольно много.

А самое важное вот в чем: ведущая, то есть Жуткая Элли, стоит на сцене перед большим круглым барабаном. В нем куча шариков со всеми этими цифрами. Элли говорит, какой ряд клеточек она выбирает, например верхний, и барабан начинает вращаться. А когда он остановится, Жуткая Элли вынимает один шарик. Конечно, не подглядывая, чтобы никто не обвинил ее в жульничестве. И объявляет цифру на шарике, например, «семнадцать!».

И тогда надо быстро-быстро проверить, есть ли на твоей карточке в верхнем ряду это семнадцать. Если повезет и оно там – надо зачеркнуть.

Вся сложность в том, что барабан останавливается совсем на чуть-чуть и Жуткая Элли вынимает шарики тоже очень шустро. Я за всем этим чаще всего просто не успеваю. А если еще и сидеть спиной к сцене, то надо быть Оскаром, чтобы, высунув кончик языка, быстро замечать цифры не только на своей карточке, но и у меня, и у мамы, и у герра ван Шертена.

Мне и со своей-то не управиться! Но я уже привык, что никогда не выигрываю. Выигрывает тот, у кого первого совпадут цифры в верхнем ряду карточки и цифры из барабана. И тогда он громко кричит:

– БИНГО!

«Седые Шмели» загомонили и зажужжали. Герр ван Шертен просиял и выпятил грудь. Рубашка на ней туго натянулась, и из нее немножко вылезли волосы. Как перья из лопнутой диванной подушки.

Оскар, наморщив лоб, смотрел, как мама, вся красная, устремилась к сцене. Жуткая Элли со строгим видом сравнила зачеркнутые цифры на маминой карточке с цифрами на шариках, которые она вытащила из барабана. И кисло улыбнулась.

Как обычно, то есть почти всегда, маме досталась призом пластиковая сумочка. Как обычно, то есть почти всегда, я приготовился хлопать, топать и свистеть. Но в тот момент, когда Жуткая Элли вручала маме приз, я нечаянно посмотрел на Оскара. Прямо в лицо.

И непонятно почему, но по спине у меня побежали холодные мурашки.

* * *

По дороге из клуба мама дала каждому из нас по монетке в два евро.

– Сходите за мороженым в «Изабель», ладно? А я домой, – сказала она и отчалила с новой страшненькой сумочкой под мышкой. Мы сходили за мороженым. Но было не так вкусно, как на площади Виктории-Луизы. Мне не давала покоя мысль о том, какое озадаченное лицо было у Оскара на бинго. Но заговорить об этом я не решался. Он молча брел рядом, полностью сосредоточенный на мороженом. Или по крайней мере так казалось.

Когда мы пришли домой, мама уже заперлась в ванной. Это надолго. Я решительно вдохнул побольше воздуха и пошел вслед за Оскаром в нашу комнату. Он стоял, наклонившись над рюкзаком.

– Зубная паста, зубная щетка, зубная нить, – бормотал он, держа все это в руках. – А где же стаканчик для щетки?

– Можешь поставить ее в мой, – сказал я. Сердце колотилось у самого горла. – Оскар?

– Хм?

– Слушай, там, в клубе, ты…

Оскар тихо выругался, свободной рукой поднял рюкзак, перевернул его и потряс.

– Оскар!

Наконец он посмотрел на меня.

– Там, в клубе, когда мама выиграла… Ты так странно смотрел… А когда мама спустилась со сцены с сумочкой – еще страннее. Как будто что-то неправильно. Или случилось что-то плохое. Или как будто ты чего-то забоялся.

В ответ Оскар только тихо фыркнул и протиснулся мимо меня в коридор. Я пошел за ним. Больше всего хотелось на него наорать. Но тогда нас услышит мама.

– А потом, – прошептал я, – ты посмотрел на меня. И у тебя был такой вид, как будто ты прямо сейчас заревешь. Что это было? Ну скажи мне. Пожалуйста!

Я и сам чуть не ревел. Я не понимал, почему Оскар не хочет мне довериться. Он так сильно сжал губы, будто его зубищи задумали сбежать изо рта, а он непременно хочет им помешать. И смотрел таким взглядом, что лучше бы снова надел темные очки. Не зло. Просто как-то по-другому, будто…

Мы оба вздрогнули – дверь ванной со скрипом открылась. Мама вышла в коридор. Выглядела она отлично. Просто супершикарно! Как всегда, когда собирается на работу в клуб. Она окинула себя быстрым взглядом в нашем красивом зеркале с золотыми толстенькими ангелочками. На маме было тонкое красное платье, которое могло показаться совершенно обыкновенным. Но оно было необыкновенное. Мы покупали его в одном бутике вместе. И с Ириной, конечно. Когда мама в этом платье стоит против света, каждому видно, какая классная у нее фигура, потому что материя делается почти невидимой. У Оскара глаза чуть на лоб не вылезли.

– Всё, парни, мне пора, – мама торопливо схватила свою настоящую сумочку. Выигранную пластиковую она уже куда-то запрятала. Скорее всего, в шкаф. Там она будет валяться, пока ее не продадут на «И-бэе». – Будьте умничками и никаких глупостей не устраивайте, хорошо?

Мама наклонилась ко мне в облаке приятных запахов и чмокнула в щеку. Оскару взъерошила волосы. Он не отводил от мамы взгляда. А когда она ушла, продолжал пялиться на уже закрытую дверь.

– Куда это она? В ресторан?

– На работу.

– В такое время?

– Ага. Мама руководит ночным клубом.

Оскар резко повернулся.

– Ночным клубом?

Я пожал плечами.

– Ну, кто-то ведь должен там работать. А то мужчинам негде будет провести приятный вечер.

– Ну да… – медленно сказал Оскар. Потом резко отвернулся и опять уставился на дверь. – Только вот… может такое быть, что это… не очень хорошо пахнет?

Я облегченно вздохнул. А то уж испугался, что Оскар скажет что-нибудь против маминой работы. Некоторые люди считают, что работать в ночном клубе – это неприлично, это только для неуважаемых женщин.

– Пахнет очень даже хорошо. Мама всю косметику и духи в «Ив Роше» покупает.

Я положил руку на плечо Оскару, чтобы подтолкнуть в нужном направлении.

– Пошли, покажу тебе твой матрас.

– Сначала зубы чистить.

Он увернулся из-под моей руки и быстренько улизнул в ванную. БУМС! Дверь захлопнулась.

Я стоял перед дверью и кусал нижнюю губу. Наседать на Оскара дальше бесполезно. Раз он не хочет говорить – значит, не хочет. Может, завтра все-таки расскажет, что с ним такое было.

* * *

Почистив зубы, Оскар уютно устроился в спальном мешке Бертса на надувном лугу с цветочками, а я снова подошел к окну.

– Луны нет, – сообщил я.

– Сегодня новолуние, – отозвался Оскар сонно. – Луну заслоняет тень Земли.

Если спрошу, что это за тень, наверняка придется слушать длинный сложный ответ. Лучше уж и дальше расплющивать нос о стекло.

– А если б ее было видно, она была бы похожа на лицо.

– Нет. Если б ее было видно, она была бы похожа… – долгий-долгий зевок, а потом Оскар пробормотал еле слышно: – …была бы похожа на окно с цветами на подоконнике. В новолуние к нему подходит красавица и поливает цветы из лейки. Чтобы не завяли.

– Правда?

Я пристально уставился в черное небо, стараясь вообразить там Луну. Потом сощурился еще пристальнее, чтобы представить себе на воображаемой Луне еще и окно, за окном красавицу, а на окне цветочки. Но на них воображения не хватило. Не говоря уже о лейке.

– Оскар? – спросил я. – А эти цветы – они в горшке или в вазе?

Тишина.

Я обернулся. Спит. Я тихонько подошел к матрасу. Оскар лежал на боку. Я встал рядом на колени и осторожно потряс его за плечо.

– Оскар! Проснись на секундочку, пожалуйста. Мне надо тебе что-то сказать.

В ответ – глубокое мерное дыхание. Оскар выглядел совсем маленьким, самым крошечным на свете существом. И в то же время напоминал огромную Луну. Кажется, что она совсем близко, а на самом деле недостижимо далеко. Я наклонился пониже, к самому его уху и прошептал:

– Я все равно тебе скажу. Мне ужасно жаль, что твоя мама ушла. И жаль, что твой папа такой странный и так плохо с тобой обращается.

Я хотел было уже встать, но вспомнил еще кое-что:

– И я по тебе очень скучал. Твой Рико.

* * *

Я на цыпочках прокрался к двери и потушил свет. Потом пошел в гостиную и хотел включить компьютер. Но он уже был включен, слышалось тихое жужжание вентилятора. Я шевельнул мышью. Мама любит дельфинов и китов, поэтому, когда включается монитор, на заставке появляется картинка с китом. Хвостом он касается большой W, которой я открываю функцию проверки орфографии. А перед китовой мордой – четыре разноцветных буковки. На них мама кликает, когда хочет зайти на аукцион «И-бэй». На экране есть и разные другие буквы и символы, но у них у всех одно общее: то, что вызывали последним, отбрасывает маленькую тень. И сейчас эта серая тень лежала как раз за четырьмя буковками перед мордой кита. Значит, пока мы с Оскаром покупали мороженое в «Изабель», мама успела выставить новенькую сумочку на продажу. Как будто это было так срочно! Она ведь сама говорила, денег у нас теперь достаточно, потому что дядя Кристиан оставил нам наследство. Наверно, маме хотелось поскорей избавиться от некрасивой новой вещи. Хотя вообще-то непонятно, кому охота покупать такую дешевую дрянь. Я всегда думаю про это, когда мама относит очередную посылку на почту. И пока я думал, я заснул.

Среда

Крошечный росток надежды

Утром я проснулся, встал и опять подошел к окну. Но посмотрел не на небо или на задний дом, а вниз, во двор. В его самом дальнем углу опять вырос лопух. Наверно, корни у него ужасно длинные. Моммсен с ним борется, но пока безуспешно. И тут до меня дошло, что и сам я лопух. Забыл вчера взять у герра ван Шертена шоколадку! Как же так получилось? Чем теперь успокоить нервы, если вдруг стресс? А стресс будет. Сто процентов!

Оскар лежал, уютно свернувшись калачиком, в спальнике на надувных цветочках. В соседней комнате спала мама, под любимым одеялом с дельфинами и другими морепродуктами. Оба не хотели мне довериться, не хотели объяснить, что с ними такое. А я понятия не имел, как их к этому подтолкнуть. Я растолкал Оскара и пошел в туалет. В день, который так по-дурацки начинается, ничего не стоит сделать мимо, так что ради безопасности я уселся на унитаз. Потом вымыл руки, почистил зубы, умылся и пошел на кухню. Стол уже был накрыт. На нем лежал пестрый пакет из пекарни – мама принесла нам булочки. От волшебного запаха выпечки настроение тут же улучшилось – со свежими булочками даже лопухам живется веселее. Я достал из холодильника молоко и масло. А когда взял с полки «Нутеллу», повеселел окончательно. Она же практически из шоколада!

Оскар застрял в ванной так надолго, что можно было подумать, он начищает по две минуты каждый зуб отдельно. Но вот наконец-то он явился на кухню. Волосы расчесаны супераккуратно, пробор – как нарисованная мелом тонкая линия. Уселся на стул, выпрямив спину, будто в шикарном ресторане. Обыскал взглядом стол. Нахмурился.

– Только белые булочки и шоколадный крем?

– Еще есть мюсли, если хочешь.

– Биомюсли из экомагазина?

Ну просто вообще! А я ведь давно уже о чем-то таком догадывался! Значит, он и правда из тех суперздоровых детей, которым ничего нельзя. Ни сластей, ни гамбургеров, ни рыбных палочек. Потому что их родители думают – от всего такого их дети тут же помрут. И телек им смотреть тоже нельзя. Особенно детективы и прочее, где дерутся и стреляют. А то потом детки, чего доброго, сами превратятся в преступников и будут стрелять в других. Если все это правда, меня ожидает страшный конец! И все из-за пары ложечек «Нутеллы» и мисс Марпл.

– Нет, из обычного, – сказал я и ткнул пальцем на полку. – С сахаром. Эко и био там никакого нет. Но вкусно!

Оскар наморщил нос.

– Тогда я лучше булочку съем. В обычном мюсли есть всякие нездоровые штуки.

– Какие штуки?

– Гербициды, фунгициды… Яды, в общем. Невидимые.

– Что такое гербициды?

– Яд для сорняков.

– А-а.

ФУНГИЦИДЫ

Удивительно, но про них я вдруг понял сам. В пиццерии мама часто заказывает пиццу фунги, а она с грибами. Значит, фунгициды – яд для грибов. Но зачем же их отравлять? Они же вкусные! Конечно, в мюсли им делать нечего. Но если они там все-таки попадутся, их можно просто вынуть.

Я недоверчиво покосился на коробку с мюсли.

– И что, там такое есть?

– Во всяком случае, может быть.

Голодный взгляд Оскара метался между булочками на столе и мюсли на полке. Как будто прикидывал, при каком выборе больше шансов выжить. И тут в дверь позвонили. Я вскочил и бросился в коридор. До обеда мама спит, и будить ее нельзя! Об этом в нашем доме знают все. Кроме двух парочек кесслеровских близнецов.

«Пожалуйста, – мысленно взмолился я, открывая дверь, – пусть это будут не они!» Но, конечно же, это были они. Хотя и в половинном размере, всего одна парочка. Зато – ДЕВЧОНКИ!

– Привет, Рико! – выпалила Мела прямо мне в лицо. Вообще-то ее зовут Семела, но так никто ее не называет. Через плечо у нее была видна открытая дверь в квартиру Кесслеров. – Мы вернулись!

Если кто-то в доме был еще не в курсе, то сейчас уже точно знал. До Фитцке тоже наверняка донеслось. Того и гляди он выскочит и сам заорет, что Мела нарушает тишину и покой жильцов и ее пора привлечь к ответственности. Правда, с тех пор как я выписался из больницы, я видел Фитцке только один раз, из окна. Похоже, после происшествия с Мистером 2000 он ото всех скрывается.

– Вы когда приехали? – спросил я.

– Сегодня утром! Рано-рано! – завопила Мела. – Мы в машине спали! Йонатан храпел!

Обалденные новости! Вторая парочка близнецов, Йонатан и Людвиг, по сравнению с сестрицами почти безобидны. Но им и лет всего-навсего шесть. Мела и Афра старше их всего на год. Зато по умению действовать на нервы – на все десять! Я нарочно не стал себе представлять, как Кесслеры путешествовали, набившись в свой трейлер, как сардины в банку. И как кто-то из них храпел. Тесноту я вообще-то не очень люблю.

Афра стояла рядом с сестрой, высунув кончик языка. Глупо хихикала и пялилась. У меня мелькнула мысль, а вдруг она сейчас напрыгнет, как какой-нибудь джек-рассел-терьер, и начнет лизать мне щеки. Вот просто фу-у! Рядом с ней у двери стояла небольшая спортивная сумка.

Близнецы бывают однояйцовые и двуяйцовые. Однояйцовые на вид совершенно одинаковые. И иногда мне хочется, чтобы кесслеровские девчонки были как раз такими. Тогда я бы пугался вполовину меньше, встречая их на лестнице. У Мелы и Афры волосы одинаковой длины, до плеч. Но на этом сходство, к сожалению, кончается. Мела кудрявая блондинка с голубыми глазами, а у Афры волосы каштановые, прямые, а глаза серые. И она пониже сестры.

– Вы чего хотите? – спросил я.

– Сказать тебе привет! – опять завопила Мела. – Можно нам войти?

Афра хихикнула.

– Мама спит еще, – прошептал я. – Так что давайте-ка потише!

– Ну войти-то все-таки можно? – сказала Мела, убавив наконец громкость. – Мы классно отдохнули, а как твои каникулы? Ты по нам скучал?

– Вспоминал пару раз.

Когда разговариваешь с девчонками, надо быть осторожным. Иначе чуть что не так – сразу рев. Потому что они создания чувствительные и обидчивые. Так мне однажды объяснила Юле, когда они с мамой обсуждали, что мужчинам на чувства женщин плевать с высокой колокольни.

Сто процентов Мела и Афра притащились, чтобы я еще раз рассказал им про похищение. Сам лично и во всех подробностях. Ведь всё остальное они уже прочитали, посмотрели и послушали. Похититель жил в одном доме с ними. Я жил в одном доме с ними. Так что теперь я был в их глазах ничем не хуже поп-звезды. И не только я, а, само собой, еще и…

– Вот он, тот, другой! – пропела вдруг Афра.

Я обернулся. Сзади стоял Оскар. В руке булочка, с которой капала намазанная с двух сторон «Нутелла». Верхняя губа тоже коричневая. В общем, видок еще тот! Особенно в огромных темных очках. Но Афра вперилась в Оскара таким восторженным взглядом, будто она на концерте рок-звезды и сейчас бросит на сцену плюшевого мишку. Или даже свои трусики. Некоторые девчонки так и делают. Это доказывает, что они не только чувствительные и обидчивые, но и безнадежно чокнутые. Ведь никакому в мире парню не придет в голову добровольно надеть трусики с розовыми цветочками или маленькими бабочками.

– Какой еще другой? – спросил Оскар.

Дверь рядом с ним открылась, и из спальни вышла совершенно заспанная мама. Она даже не накинула халат с красивыми японскими закорючками. И футболки на ней тоже не было. Оскар остолбенело уставился на ее голую грудь.

А я ужасно обрадовался, что вчера мама не ходила на рок-концерт, потому что трусики на ней были.

– Мела? – сказала она голосом холодным, как кубик льда.

– Да, фрау Доретти?

– Ступай погулять и сестру свою захвати. С моим сыном успеете еще наговориться.

– Но…

– У меня за окном есть еще два места. Если я вас там вывешу, люди подумают, что дом надел галстук.

– Мы только хотели…

– До свидания и марш!

– Именно! И сумку не забудьте! – Я ткнул на нее пальцем.

Мела возмущенно мотнула головой, развернулась и бросилась к себе. А за ней – Афра, которая почему-то опять хихикала. Перед своей дверью она еще раз обернулась и крикнула ехидно:

– Эта дурацкая сумка не наша! Она уже там стояла.

И хлопнула дверью так, что стены затряслись. Фитцке наверняка дома не было. Иначе он давно бы уже обрушился на девчонок молнией и громом.

– Два, – сказал вдруг Оскар без всякого выражения.

– Что?

– На доме было бы два галстука.

Уши у него горели. И он все еще пялился на маму. Она потрясла головой, как будто только сейчас сообразила, что на свете бывают и чувствительные мальчики. Потом скрестила руки на груди.

– Прошу прощенья, – пробормотала она. – Но в такую рань… Сейчас быстренько что-нибудь накину.

Оскар отлепил глаза от мамы и уставился на спортивную сумку. Губы у него сделались совсем тонкими. Он поднял сумку и потащил ее мимо меня на кухню. Я закрыл дверь и побежал за ним.

– Эй, чего ты хочешь с ней делать?

– Она моя.

Оскар небрежно шлепнул сумку на стол, снова уселся на стул и тут же придвинул к себе половинки второй булочки, масло и банку «Нутеллы».

– А кто ее перед нашей дверью поставил?

– Там одежда, – сказал он. – Чистые носки и белье, футболки и минимум одна неглаженая рубашка. Брюки вельветовые коричневые, на всякий случай еще куртка и пара башмаков. И наверняка еще письмо или записка.

Я открыл молнию на сумке и залез внутрь. Сверху действительно лежала записка. Почерк было не разобрать. Фрау Далинг как-то сказала, что приличного человека видно по почерку (когда заметила, что я пишу как курица лапой). Посмотрела бы она на ЭТО!

Привет, Таня, медленно расшифровывал я чьи-то каракули, надеюсь, это ничего, если Оскар останется на пару дней у вас. Мне совершенно необходима пауза. Скоро дам о себе знать. Ларс.

Я опустил руку с запиской.

– Кто такой Ларс?

Послышались шаги босых ног и тихое шуршание японского халата.

– Пауза для чего? – услышал я мамин голос, но не обернулся. Я смотрел только на Оскара. Он сложил вместе половинки булочки. Полоска «Нутеллы» на его верхней губе размазалась от слез.

* * *

Иногда печаль чувствуешь как тяжелые серые капли дождя, которые капают прямо в сердце. И трудно представить, что она может обитать и под голубым небом с белыми облачками, на улице между зелеными деревьями с красивой корой-кожурой, под которыми толпы веселых людей гуляют или сидят перед кафе и ресторанами. Но она может.

Оскар молча брел рядом со мной. Мама послала нас в «Эдеку», вручив список покупок длиной в километр. Потому что теперь ей придется неизвестно сколько времени заботиться о троих. И еще она разрешила Оскару купить себе что-нибудь утешительное. Из-за уехавшего отца. Я боялся, что, если скажу что-то не то, особенно со словом «родители», он тут же снова расплачется. Поэтому на всякий случай не говорил ничего. Может, Оскар приободрится, когда будет выбирать утешительную еду, а я буду давать ему ценные советы.

Мы уже дошли до «Эдеки». Оставалось только подняться по двум узким ступенькам между контейнерами с овощами, цветами и семейными упаковками туалетной бумаги. Нам навстречу из магазина выходил аккуратный пожилой господин. Я не обратил на него особого внимания и хотел было протиснуться в дверь, но Оскар вдруг остановился. Да так резко, что темные очки чуть не слетели с носа. И тут я тоже его узнал. И услышал собственное удивленное «ой!».

– Герр Фитцке!

Фитцке выглядел совершенно другим человеком. Волосы, обычно торчащие во все стороны, были вымыты и подстрижены. На помятом лице никакой щетины. И одет Фитцке был в костюм, а не в затхлую полосатую пижаму, в которой он всегда выходил из дома. Серый пиджак был немножко обтрепан на рукавах, но безупречно чист. А от брюк если и пахло, то не в нашу сторону.

– Здорово, Доретти.

Я не верил ни глазам, ни ушам. Обычно Фитцке называл меня «дурья башка». И говорил так, словно каждому слову давал команду «фас!». Я не помню, чтобы Фитцке хоть когда-нибудь улыбался. А сейчас он чуточку приподнял уголки рта. Будто кто-то объяснил ему, как примерно выглядит улыбка, и он долго тренировался.

– Печенье и сок! – сказал он и поднял сумку повыше. – Больше ничего такого не будет. Так что потом чтоб никакого нытья. В три у меня!

Я не знал, что сказать, и растерянно на него уставился.

– И нечего так тупо пялиться! – Фитцке ткнул пальцем рядом со мной, как будто на это место что-то вдруг свалилось с неба или выросло из щели в асфальте. – Этого тоже можешь взять.

– Этого зовут Оскар, – сказал я.

– Да знаю, – отмахнулся Фитцке. – Во всех газетах писали. И мы уже встречались разок, на лестнице.

Он посмотрел Оскару прямо в глаза.

– Ты тот маленький придурок из дурки, который хотел мою дверь сломать. Где твой шлем?

– Дома оставил, – пробормотал Оскар.

– Чего? Сними-ка очки, а то мне не слышно!

Оскар молча сдвинул очки на лоб. Зеленые глаза были печальные и мутные, как пруд, полный водорослей. Обычно он таких грубостей никому не спускает. Мне, к сожалению, ничего подходящего в голову не приходило, потому что в ней уже пару минут раскручивался лотерейный барабан. Фитцке – это Фитцке, но сегодня он был как бы и не совсем он.

– Балда, это ж шутка! – тявкнул Фитцке. – Спускай свои окуляры обратно! Упасть они не упадут, уши придержат.

– К такому, как вы, я в гости не пойду, – Оскаров голос немножко дрожал. Пальцы шевелились, будто искали, по чему бы побарабанить. – Вы злющий!

Теперь задрожал и подбородок. Оскар повернулся и бросился вниз по Диффе. Перебежал боковую улицу и даже не посмотрел налево-направо. Или наоборот.

Фитцке, вытянув шею, глядел ему вслед. А я смотрел снизу прямо в его ноздри. Из них торчали длинные волосинки. Наверно, он про них забыл, когда приводил себя в порядок.

– Что это с ним? – фыркнул он. – Совсем шуток не понимает?

– У него с нервами не все в порядке, – сказал я и припустил за Оскаром.

– А у меня с сердцем! – крикнул Фитцке вслед. – Вы двое, в три часа, у меня на пятом! Ясно?! Печенье и сок!

Я бежал и повторял: двое, в три, на пятом… двое, в три, на пятом…

Разве такое упомнишь?

* * *

На переходе у Гриммштрассе я почти догнал Оскара, но светофор переключился с зеленого на красный. Я увидел, как он поворачивает к детской площадке – у того самого контейнера для стекла, где мы познакомились пару недель назад. Потом снова включился зеленый, и я бросился за ним. Он сидел в тени дерева, на одной из скамеек у решетки, огораживающей площадку.

Я сел рядом с ним. За решеткой кишмя кишели малявки со своими мамашами и парой папаш. Солнечный свет просачивался сквозь листву и рисовал тенистые узоры на колясках. Песок в песочницах копали и ковыряли лопатками, в разноцветных формочках выпекали куличики, на карусельках крутились туда-сюда. Какой-то малявка рыдал наверху горки. А его мама ругалась, пытаясь заставить его спуститься. Две девчонки повисли вниз головой на турнике. Их юбки почти одновременно упали вниз и закрыли им лица.

На площадке стоял сплошной шум с веселыми криками и визгом. А рядом сидел Оскар. Весь окаменелый, придавленный серым чувством.

– Не хочу когда-нибудь стать таким, – сказал он тусклым голосом.

– Таким как Фитцке?

– Таким как все взрослые. С ними со всеми что-то не так.

Он подтянул коленки к груди и обхватил их руками.

– Как будто в них что-то ломается, когда переходный возраст. Или потом, когда уже стареют. Как будто что-то лопается или трескается, и через эти трещины вытекают все краски. Остаются только черная и белая.

Некоторое время мы молча наблюдали за мельтешением на площадке.

Я пригляделся к мамашам и папашам повнимательнее. На вид они были вполне целыми. По крайней мере снаружи. Потом стал наблюдать за малявками, которые когда-нибудь станут выше и старше. Я прищурился, но все равно не смог разглядеть внутри у них ничего похожего на трещины или дырки.

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Это когда переходишь во взрослость. Она наступает из-за гормонов – таких химических штучек, которые прыгают внутри тела и заставляют его изменяться. У мальчиков от них меняется голос и увеличивается писюн. У девчонок появляются грудь и собственный мобильник. Может быть, трещины и дырки возникают, когда какой-нибудь гормон впилился не туда, куда нужно?

Мозги у меня, конечно, не самые суперские, но я понял – Оскар говорит не про какого-то, а совершенно определенного треснувшего взрослого.

– Если твой папа чудной и странный, – сказал я медленно, – то это не значит, что все взрослые такие. Некоторые очень даже нормальные. И совсем не черно-белые. Вот Вемайер, например. Фрау Далинг, и Бертс, и Юле. И Бюль.

По-моему, это уже очень даже много хороших людей. Хотя когда на фрау Далинг наваливается серое чувство, ее разноцветность делается тусклой. И у Бюля сейчас тоже, из-за неотправленной открытки из спецотпуска.

Мы опять замолчали. Воробьи с чириканьем гонялись друг за другом по веткам. Маленький мальчик, который только что ревел, залез на коленки к маме, которая только что его ругала. Вид у него был усталый. Я-то очень хорошо знаю, как это приятно – сидеть, вот так прижавшись к кому-то.

– Ну и моя мама, конечно, – добавил я и с удовлетворением откинулся на спинку скамейки. – Она самая разноцветная. Правда ведь?

Оскар снял очки и аккуратно положил их рядом на скамейку. Потом зашевелил губами.

– Рико?

– М-м?

– Я видел вчера вечером, как она зачеркивала числа. На своей карточке. На бинго.

Слова-то были совершенно безобидные. Но Оскар произнес их так, что прозвучали они совсем не безобидно. В животе вдруг сделалось как-то странно, будто там зашевелились чьи-то холодные руки.

– Числа на шариках и крестики на карточке друг другу не соответствовали, – продолжил Оскар спокойно. – Совсем. Но твоя мама этого вроде и не замечала. Для нее было важно как можно быстрее заполнить карточку.

– То есть ты хочешь сказать… что она жульничала?

Оскар медленно и осторожно кивнул. Как будто боялся, что я сейчас влеплю ему за то, что он сказал нехорошее про маму. Однажды во вспомогательном центре я врезал однокласснику по фамилии Лавоттны. Он сказал, что моя мама такая и что каждый на районе это знает. Только он не просто сказал «такая», а еще другое очень гадкое слово. От удара Лавоттны грохнулся на спину, а я бросился на него, уселся на грудь, врезал еще раз и заорал, что котлету из него сделаю, если он еще раз это скажет. Из губы у Лавоттны потекла кровь, а из носа – сопли. Вемайер меня еле оттащил. Маму вызвали в Центр для серьезного разговора. Это был единственный раз, когда я кого-то бил. Не то что я этим горжусь, но если надо – сделаю снова.

Но ударить Оскара я никогда бы не смог. И он никогда бы не сказал про маму плохое, если б не было причины. На всякий случай я осторожно переспросил:

– Ты уверен?

– Да. Но не знал, как тебе об этом сказать. И вообще стоит ли говорить.

Я задумался. И кое-что сообразил.

– Слушай, но ведь Вандбек это бы заметила! Ну, эта тетка-ведущая на бинго. Она же сравнивает числа на карточке и на шариках из барабана. И очень внимательно сравнивает.

Я покосился на Оскара. Он больше ничего не говорил. Но о чем-то думал. И, похоже, эти мысли перелетели из его головы в мою, потому что я тоже это подумал. Прямо услышал, как внутри черепа что-то щелкнуло – и зажегся свет. Слабый дрожащий свет маленькой лампочки. Но и такого хватило.

– Ты же не думаешь, – прошептал я, – что Вандбек знала, что мама жульничает?

Молчание.

– Но это же глупо! И тупо! Зачем ей помогать кому-то выигрывать пластиковую сумочку, от которой толку никакого? Мама их уже кучу выиграла и все продала. На «И-бэе»!

– Рико, – тихо сказал Оскар, – я видел сумочку. И даже пощупал ее, тайком. Она из настоящей кожи. Я думаю, из крокодила или аллигатора.

Я пожал плечами:

– И что?

– Ты правда не понимаешь? Такие сумки очень-очень дорогие. Если твоя мама действительно продает их на «И-бэе», она зарабатывает целое состояние. А эта Вандбек ей помогает. То, что они обе делают, – нелегально.

Про «нелегально» я знал. Оно означает «незаконно» и «преступно». Я опять услышал что-то в голове. Это что-то щелкнуло или хрустнуло. Сначала я решил, что это выключатель лампочки. Но теперь думаю, что это был не выключатель. Это во мне появилась трещина. Или дырка. И через нее начали утекать краски.

Мы просидели на скамейке долго. Говорили и говорили. Сначала я ужасно злился. Потом стало ужасно грустно. Потом вдруг появились сомнения. И с ними – маленький росток надежды.

А потом Оскар сказал разное умное. От этого я сначала почувствовал, как сильно люблю маму, а потом – как мне страшно.

В конце концов мы всё разложили по полочкам. Расставили по порядку. И лотерейный барабан у меня в голове не взорвался только благодаря Оскару.

Порядок был такой:

Гнев и злость

Вполне возможно, что мама жульничает в бинго уже давным-давно. Хотя я каждый раз рядом. Она знает, что я ничего не замечу. Ведь я просто-напросто чокнутый придурок!

Печаль и грусть

Мама мне не доверяет. Когда тебе ничего не говорят – чувствуешь себя так же, будто тебя обманывают. Мама наверняка именно поэтому не хочет ближе знакомиться с Бюлем. Ведь он полицейский. Он быстро сообразит, что она нарушает закон.

Сомнения

Мама никогда не стала бы добровольно делать то, что могло бы нас разлучить. Например, такое, за что ее посадили бы в тюрьму. Мама как-то сказала, что Вандбек похожа на ходячий скелет с крашеными волосами. И ее прямо передернуло. Почему же мама должна на Вандбек работать? Откуда они вообще друг друга знают?

Маленький росток надежды

Мама знает, что я всё ей прощу. Но раз она все равно меня обманывает – значит, на то есть веская причина. Только вот какая?

Разное умное (то, что сказал Оскар)

Сумочки, которые мама «выигрывает», совершенно точно краденые. И она должна продавать их для Вандбек. Это называется «сбывать». Деньги мама тоже должна отдавать Вандбек. И самое мерзкое – этой гадюке ничего не будет! Ведь ей и предъявить-то нечего!

Так что очень возможно, что Жуткая Элли маму запугивает. Угрожает сделать что-то плохое с ней или со мной, если мама не сделает то, что от нее требуют. Или еще как-то держит ее на крючке.

– Вот так примерно я все это себе представляю, – сказал Оскар. – Настоящая преступница – Вандбек. Она использует твою маму как посредника для продажи сумочек.

– Посредницу.

– Пусть так.

Вообще-то мне было все равно, как это называется. Я даже не очень понимал, что это такое. Но переспрашивать не хотелось. Голова и так шла кругом. Барабан уже раскрутился вовсю, и дополнительный стресс был совершенно ни к чему.

Самым важным было то, что мама на самом-то деле не виновата. И поэтому у меня вдруг стало очень

Тепло на сердце

Мама меня обманывает только потому, что хочет меня защитить. Она наверняка страдает и мучается, потому что очень меня любит.

Страшные страхи

Если мама и правда работает на Жуткую Элли, ей грозит смертельная опасность. Вдруг все крокодилы-аллигаторы возьмут и вымрут, и мамины услуги больше не понадобятся. Тогда Жуткая Элли ее хладнокровно пристукнет. Преступники всегда так делают.

Если это случится – я останусь сиротой. А даже самым умным сиротам не всегда удается найти новых родителей. Вот Бюль совершенно точно не захочет усыновлять сына мертвой контрабандистки.

Итог (наш с Оскаром)

Говорить маме о том, что нам удалось выяснить, мы ни в коем случае не будем. Сначала поищем выигранную вчера сумочку. Она наверняка валяется где-то в маминой спальне или тихо лежит в шкафу. И может быть, она все-таки из пластика, а не из крокодиловой кожи? Нам надо знать наверняка.

А там посмотрим.

Все еще среда

Каменюшня

Мы чуть не забыли вернуться в «Эдеку» за покупками. Оскар выбрал себе «корм для студента». Это такой пакетик с замечательной вкуснятиной – смесью разных орешков и изюма. Правда, я никогда не видел, чтобы Бертс, Юле и Массуд такое ели, хотя они все трое учатся в универе. А вот фрау Далинг иногда подает ее к столу. Когда мы смотрим какой-нибудь детектив, а делать ленивчики ей лень.

– Что за ленивчики? – спросил Оскар, когда я ему про это рассказал. Мы как раз расплачивались на кассе.

Я пожал плечами:

– Ленивчики – это просто ленивчики. Просто режешь бутер на маленькие кусочки.

– А-а! Ты хочешь сказать – канапе!

– Он хочет сказать – кораблики, – сказала кассирша, улыбаясь, – особенно если со шпажками.

Я забыл, как ее зовут. И вспомнить все равно бы не смог. В голове тут же включился барабан. Только в этот раз вместо шариков там завертелись кусочки бутербродов с разными названиями.

– А у нас их укусиками называют, – послышался за спиной чей-то теплый голос. Тут барабан окончательно превратился в переполненную хлебную корзинку.

Я обернулся. Мне улыбалась незнакомая шикарная женщина. Сначала я подумал, она стоит там просто так, чтобы подслушать наш разговор и посмеяться. Потому что тележки для покупок у нее не было. А потом заметил у нее в руке бутылку шипучки.

– Почему укусиками? – спросил я.

– А почему нет? Они же на один укус, верно? – сказала она, все еще улыбаясь. Узкий зеленый костюм здоровско подходил к ее коротким рыжим волосам и жемчужным бусам. Жемчужины наверняка были настоящие.

Мы отошли от кассы и услышали, как кассирша говорит этой женщине:

– Четырнадцать евро девяносто восемь центов.

– Ничего себе шипучка стоит! – шепнул я Оскару.

– Это не шипучка, а настоящее шампанское, – шепнул он в ответ. – И довольно недорогое.

Мы вернулись домой. Я отпер дверь квартиры. Ноги вдруг задрожали, в голове застучало и зашумело. Наш разговор у детской площадки показался каким-то дурным сном. Может, он и правда мне только приснился? Что, если Оскар все-таки обознался и вчера на бинго что-то напутал? Что если мама действительно продает на «И-бэе» всего-навсего пластиковые сумочки?

Но тут я вспомнил про мамину печаль. Она появилась всего пару недель назад. Хотя на бинго-то мы ходим уже несколько лет. Но все равно – разве не может мамин отсутствующий взгляд быть связан именно с этими сумочными делами?

Тук, тук, тук, бум, бум, бряк…

– Мне надо в туалет, – сказал я Оскару. Он кивнул, забрал у меня сумку с покупками и пошел на кухню к маме. В раковине звякала посуда, в коридор доносилась музыка из радио.

Я прошмыгнул в ванную, заперся и уселся на край ванны. Как раз вовремя. Ноги были как пудинг и подгибались сами собой. Потом я закрыл глаза.

Для тех случаев, когда мне совсем плохо или страшно, но не хочется, чтобы кто-нибудь это заметил, у меня есть в запасе одна хитрость. Со шкатулкой. Я ее придумал, еще когда писался в постель. Эта шкатулка сделана из темного дерева. Она стоит у меня в голове на маленькой полке. На крышке – черепаха. Я беру шкатулку с полки, открываю и кладу туда то, что меня пугает. Например, то, что маме угрожают. Еще туда можно положить страх математики и улиц с поворотами. Но шкатулка маленькая, и за раз в нее вмещается не больше двух страхов. Потом я снова закрываю крышку и ставлю шкатулку обратно на полку. Черепаха следит за тем, чтобы страхи успокоились и утихли. А у меня есть время обо всем подумать. Если потом осторожно заглянуть в шкатулку – чаще всего оказывается, что страхи успели съежиться и превратились в обычные бинго-шарики. Тогда им можно запрыгнуть в мою голову обратно к остальным.

Вот и сейчас я открыл шкатулку и положил туда страх за маму. Я тут же захлопнул крышку и погладил черепаху по толстому защитному панцирю – настоящий верный товарищ! Потом зажмурился, открыл глаза и пошел на кухню.

– …Содержат железо и жизненно важные жирные кислоты, которые организм сам вырабатывать не может, – уже издали услышал я бубнеж Оскара. – Считается, что они поддерживают деятельность мозга и полезны при интеллектуальных занятиях. Поэтому такую смесь и называют «кормом для студентов».

Я вошел на кухню, и мама слабо мне улыбнулась.

Оскар инкогнито сидел на стуле, болтал ногами и смотрел, как мама моет посуду. На другом стуле стояла сумка с покупками.

– Мы встретили Фитцке, – доложил я маме. – У «Эдеки».

– Та-ак… Он сказал тебе «дурья башка»?

– Он сказал мне «Доретти». А еще он побрился и помылся. И надел костюм.

Я схватил полотенце и принялся вытирать чашку.

– А еще он пригласил нас к себе!

Мама наморщила лоб.

– Он что, заболел?

– Давно уже, – сказал Оскар. – У него винтиков очень сильно не хватает.

Он заболтал ногами еще быстрее. Как будто хотел, чтобы все видели, как уютно ему у нас на кухне. Но так дело не пойдет: когда живешь вместе, не годится, чтобы всю работу делал кто-то один. Или даже двое.

Я показал на сумку:

– Давай ты немножко поможешь. Пожалуйста. У нас тут, знаешь, есть кое-какие правила.

Ноги заболтали медленнее. Потом совсем остановились.

– Что за правила?

– Их три. Первое: следить за порядком в своей комнате. Ну, там, постель стелить, грязные шмотки относить в корзинку в ванной, раз в неделю пылесосить…

– У меня нет своей комнаты.

– У тебя есть половинка моей. Но ради такого случая я сегодня сам постелю наши постели. Окей?

– Окей.

Оскар уже спрыгнул со стула и принялся разбирать покупки.

– А когда пылесосить?

– По субботам.

Я поставил вытертую чашку на полку, взял следующую.

– Второе правило: мусор мы с мамой относим вниз по очереди.

– Хорошо.

Оскар открыл холодильник, чтобы поставить туда молоко и йогурты.

– И когда наша очередь?

– Когда не мамина. Йогурты поставь вниз, где масло и маргарин.

– А когда очередь твоей мамы?

– Ну, когда не наша.

Кажется, Оскар не понял, как это. Наверно, потому что наполовину засунулся в холодильник и плохо слышал. Ничего, если понадобится, объясню ему все еще раз.

– Третье правило, – продолжал я. – Кому надо в туалет по-большому, должен потом обязательно использовать ершик! Чтоб удалить тормозные следы.

Оскар медленно выбрался из холодильника. Очки у него запотели. А уши были ярко-красного цвета.

– Так это ты ходил в туалет сегодня утром? – спросила мама. Она закончила мыть посуду и вытирала руки. – А то я подумала, что это Рико забыл про наше правило.

Красный цвет на ушах Оскара сделался почти багровым. Он быстро залил все его лицо и даже шею. А потом наверняка скатился вниз, до самой попы. Ведь она и была во всем виновата.

– Кстати, о том, кто что забыл…

Мама полезла в карман брюк и достала сложенный конверт.

– Вот, это тебе от фрау Далинг.

Я уставился на письмо.

– А когда она его тебе дала?

– Когда вы пошли в «Эдеку».

– Разве она сегодня не работает?

– Взяла выходной.

Мама хитро улыбнулась. Наверняка уже знала, что в письме. Оскар был явно рад, что мы сменили тему. К нему потихоньку возвращался нормальный цвет лица.

Я разорвал конверт. Внутри был плотный листок с букетиком цветов в уголке. И почерк очень красивый.

Я стал читать вслух. К сожалению, немножко с запинкой. Потому что сильно волновался: «Дорогой Рико, приглашаю тебя сегодня вечером в 7 часов ко мне на маленький праздник. Будут особо вкусные ленивчики, после них – десерт, а еще фильм по твоему выбору.

Твоя соседка и друг Эльке Далинг».

– Ух ты… – прошептал я.

Мама, все еще улыбаясь, повесила полотенце на спинку стула.

– Фрау Далинг не знала, что Оскар какое-то время поживет у нас. Но он, конечно, тоже приглашен.

– Ух ты, ух ты!

Я сразу решил, какой хочу фильм. Посмотреть «Мисс Марпл» вместе с Оскаром в моем списке желаний стояло почти на самом верху. Сразу за джек-рассел-терьером.

– Ладно, парни, я, пожалуй, ненадолго прилягу, – мама подмигнула. – Весело вам провести время у Фитцке.

Это значило, что про обыск маминой спальни можно было на время забыть. Но сейчас мне было все равно. Мамино лицо было каким-то серым, а волосы грустно и тускло свисали на лоб. И не потому, что она вытирала его мокрыми руками, когда мыла посуду.

– Тебе нехорошо? – спросил я.

– Просто немножко устала. Утром же не дали выспаться. Спасибо нашим милым щебетуньям.

Вид у меня наверняка был довольно озабоченный, потом что мама, выходя из кухни, на секунду положила руку мне на плечо.

– У меня все нормально, солнышко. Не беспокойся. Правда, все в порядке.

На секунду мне показалось, что черепаха сейчас упадет в обморок, шкатулка – с полки, а крышка соскочит. В голове молнией пронеслись слова мамы, которые она сказала в больнице странно твердым голосом: «Все и дальше тоже будет в порядке».

Когда кто-то все время повторяет, что всё в порядке, даже самый необычно одаренный с дырками в голове быстро сообразит, что всё как раз наоборот. Мама пыталась внушить себе то, во что сама не верила.

И я больше не верил тоже.

* * *

Если бы не шкатулка с черепахой и приглашения Фитцке и фрау Далинг, я бы просто чокнулся от тревоги за маму. Сто процентов!

А так у нас с Оскаром очень даже было чем заняться. Хотя уговорить его пойти со мной к Фитцке было совсем не просто. Ведь у того не все дома, и так далее.

НЕ ВСЕ ДОМА

Так говорят, если человек немного того. На самом деле Фитцке живет один, и «все» – это он сам и есть. А он почти всегда дома.

Я предвкушал печенье и сок. Но самое главное – наконец-то мы выясним, что там у Фитцке с камнями! Эта тайна не давала мне покоя. И после выписки из больницы я уже думал: а что, если продолбить дыру с шестого этажа на пятый? Пока Рунге-Блавецки в отпуске, мы с Оскаром могли бы поработать киркой и лопатой. Или одолжили бы у Моммсена отбойный молоток. Дождались бы, когда Фитцке отчалит за покупками, и – ТЫДЫЩ-Щ! А вниз спустились бы по веревке.

Но сейчас мы уже у Фитцке и можно не напрягаться. Он впустил нас к себе добровольно. А то, если б забрались к нему через дыру в потолке – наверняка пришлось бы тут же сматываться. Или вызывать команду уборщиков в защитных костюмах и масках. Я же помню, какой у Фитцке жуткий беспорядок и грязь. Видел однажды с порога. Не квартира, а настоящий свинарник! Или конюшня. И в то же время – замечательная каменюшня!

Когда мы пришли, оказалось, здесь сотни разных камней. Больших и маленьких. Всех форм и размеров. Прямо голова кружится! Круглые и гладкие. Угловатые и с острыми краями. Любых цветов и оттенков, с красивым рисунком и без. Одни зернистые, другие посверкивающие, в третьи вделаны камни поменьше – красные, зеленые, синие или желтые. На вид вроде алмазов, смарагдов или рубинов.

Камни заполняют всё пространство. Даже входную дверь в квартиру невозможно открыть настежь. Она на них натыкается. Камни на подоконниках, на полках, на порогах комнат и во всех углах. Спальню Фитцке я не видел. Дверь туда была единственная закрытая. Но совершенно точно там они тоже есть – и на кровати, и под ней, и в шкафу. И еще не известно, что у него там в холодильнике! Не дай бог под всей этой тяжестью пол вдруг проломится – вот Кизлинг на четвертом глаза выпучит! Но только на секунду, потому что его тут же засыплет каменной лавиной весом во много тонн. Или зальет, потому что у Фитцке есть и водяные камни. Они самые-пресамые суперские! Лежат в пяти огромных аквариумах в гостиной. И между ними жемчужными пузыриками бурлит кислород. А еще в ванной, там для них устроен специальный желоб. Шланг, подсоединенный к крану, ведет воду наверх, она течет по желобу и утекает в слив. Потому что этим камням в желобе недостаточно того кислорода, который подается в аквариум. Он должен их окружать все время и со всех сторон.

Я опустил палец в журчащую воду. Фитцке не спускал с меня глаз. Но ничего не говорил. Он все еще был в сером костюме. Потом повел нас обратно в гостиную. В аквариумах тихо булькало. Занавески были задернуты, и свет внутрь почти не просачивался.

– И что все это значит? – спросил Оскар. Непонятно, как он вообще что-то различал в этой темноте в темных очках. Мутно-желтого света хватало только на то, чтобы разглядеть пустые упаковки из-под еды, стопки старых газет, грязную одежду и грязные тарелки, чашки, ложки и вилки, стаканы и бутылки. А еще засморканные бумажные платки. Фитцке обитал тут как первобытный человек – в пещере с мрачными обоями, мусором и камнями.

– Ну, а как вы думаете? – спросил Фитцке с гордостью.

– Я думаю, – ответил Оскар, – что вы окончательно спятили. И уже давно. Вы вот тогда сказали, что я из дурки. Но это была проекция. Вы спроецировались.

После «вы окончательно спятили» я перестал дышать. От ужаса. А про «проекцию» потом спросил у Оскара.

ПРОЕКЦИЯ И ПРОЕЦИРОВАТЬСЯ

Когда в другом бесит именно то, что не нравится в самом себе. Только ты никогда в этом не признаешься. Это психология. То есть когда у тебя не все дома или винтиков не хватает.

– Дерзить вздумал? – фыркнул Фитцке. – Тогда хотя бы очки сними, будь любезен.

– С точки зрения гигиены вы живете в катастрофических условиях, – продолжил Оскар, будто не слышал его слов. – Недостаточная гигиена – одна из самых частых причин заболеваний в развивающихся странах! Скажите спасибо, что у нас есть водопровод с горячей водой и…

– Это ты уже говорил, умник, – отмахнулся Фитцке. – Если бы это было правдой, я б давно уж помер. Но раз ты такой умный, объясни-ка – вот это что такое?

Фитцке снова взмахнул рукой, как будто хотел разом объять все камни в гостиной. Они лежали по два. Я только сейчас заметил. Все парочками.

– Это не просто коллекция, да? – сказал я спокойно. Действительно спокойно. Камни в темной квартире Фитцке каким-то образом подействовали на мой лотерейный барабан. Мотор в нем вдруг остановился. В голове стало пусто и тихо. Как на озере рано-рано утром, когда над водой лежит серый туман. Я видел такое на картинке у фрау Далинг.

– Вот видишь, умник, – Фитцке помахал узловатым пальцем перед носом Оскара. – Доретти-то быстрей тебя соображает!

– Не просто коллекция? – повторил Оскар и вопросительно посмотрел на Фитцке. – А что же это такое?

– Это питомник, – сказал я тихо. – Вы их разводите, да, герр Фитцке?

В ответ он сжал губы и просто кивнул. Но вид у него был почти торжествующий! Как у ученого, который наконец-то получил доказательство своей правоты. Оскар снял очки, словно тоже получил доказательство – что у Фитцке не просто винтиков не хватает. Их у него вообще нету!

Может, поэтому он вдруг стал говорить с Фитцке осторожно. Как с маленьким ребенком, который засуну

Продолжить чтение

Читать онлайн Рико, Оскар и разбитое сердце бесплатно

Вторник На краю света

* * *

Все еще вторник Пять шариков шоколадного

* * *

* * *

Уже почти среда Бинго!

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Среда Крошечный росток надежды

* * *

* * *

Все еще среда Каменюшня

* * *

Вторник

На краю света

Все еще вторник

Пять шариков шоколадного

Уже почти среда

Бинго!

Среда

Крошечный росток надежды

Все еще среда

Каменюшня