Читать онлайн Подснежники Великой Отечественной бесплатно

В Монголии

С подмосковной деревней Натальино Загорского района Московской области меня и моего брата Виталия связывает многое, но рассказ о первых годах нашего с ним детства следует начать с Монголии. Весной 1939 года, когда брату было 4 года, а до моего рождения оставалось несколько месяцев, нашего отца, как кадрового танкиста, вместе с несколькими другими выпускниками Горьковского военно-политического училища срочно отправили в дружественную нам Монголию. На ее территорию в районе реки Халхин-Гол вторглись японские войска, и, по договорным обязательствам с Монголией, СССР выступил на ее стороне.

Официальные советские и японские источники те события называют вооруженным конфликтом, монгольские источники – «войной на реке Халхин-Гол» или «Необъявленной войной». Но, как бы то событие ни называлось, неожиданный отъезд мужа в зону боевых действий не мог не отразиться на душевном состоянии нашей Мамы, что, возможно, не лучшим образом отразилось и на мне.

Военные действия продолжались с мая до середины сентября 1939 года и закончились разгромом японских войск. Но опасность новых нападений с их стороны оставалась; части Забайкальского военного округа, принимавшие участие в боевых действиях, остались в Монголии, и офицерам разрешили перевозить семьи в места новой службы. Нашему Отцу предоставили отпуск, и он перевез нас в монгольский город Ундэр-Хан. (Этот город для монгол знаковый. По легенде, недалеко от него родился Чингисхан, и в честь своего великого предка они в 2013 году переименовали Ундэр-Хаан в город Чингис.)

Следует отметить, что все события монгольского периода – не наши с братом воспоминания, а то немногое, что осталось в моей памяти от рассказов родителей. Я не могу точно назвать время, когда мы оказались в Монголии, но, если судить по двум произошедшим там событиям, было мне тогда не больше года.

…Момент, когда я летом 1940 года выполз из дома на улицу, Мама не заметила. Возможно, она на время ушла, а дверь на улицу не закрыла. Как бы там ни было, мой первый самостоятельный «выполз» в «пустыню Гоби» закончился тем, чем и должен был закончиться: солнечным ударом (это зафиксировал военврач гарнизона).

Второй случай произошел со мной немного позже: ходить я еще не мог, но стал вставать на ноги и делать первые шаги. В тот день Мама вскипятила чайник, поставила его на покрытый клеенкой стол и на время отвлеклась. В это время я заполз под стол, а когда выползал оттуда, ухватился за клеенку, и чайник с кипятком опрокинулся на меня…

…Дальнейшие события родители называли срочной эвакуацией, и связаны они были то ли с началом войны с Германией, то ли с угрозой нападения Японии. В царившей в то время суете Мама, видимо, отвлеклась на нас, детей, и ее сбил подъезжавший к дому задним ходом автомобиль. Удар пришелся в голову углом заднего борта, и, как позже было установлено, Мама получила глубокое сотрясение мозга.

В горячке она не сразу это ощутила: первый припадок эпилепсии у нее случился в поселке Партизанское на юге Красноярского края, где разместились семьи офицеров. Отца в это время дома не было, и всю тяжесть случившегося испытал на себе Виталик. Я по малолетству вряд ли тогда что понимал, но, несомненно, такое не могло не отразиться и на моей психике.

*Потом припадки у Мамы, хотя и нечасто, но повторялись на протяжении всей ее жизни. Она родилась в 1908 году в крестьянской семье, окончила четыре класса церковно-приходской школы. После замужества стойко переносила тяготы скитаний по гарнизонным военным городкам. Малограмотность не сказывалась на ее способности прививать нам, двум своим непоседливым мальчишкам, самые нужные человеческие ценности. Ей не требовались для этого учебники: все эти ценности были в ней самой, она просто естественным образом передавала их своим детям.

По воспоминаниям ее сестер, в молодости и в первые годы замужества Мама была бойкой, веселой, активно участвовала в художественной самодеятельности одной московской фабрики, где работала до замужества. Но после Монголии изменились и ее поведение, и даже внешний вид: она стала тихой и какой-то беззащитной. Это ощущали и мы с братом, и, в еще большей степени, наш Отец. Так уж в их жизни получилось, что он, участник двух войн, получил на фронте легкое ранение, а жена – травму, сделавшую ее инвалидом.

Ощущая это, Отец никогда не повышал на жену голос и беспрекословно выполнял ее просьбы. Она была верующей, ходила в церковь, соблюдала православные традиции. Отец, будучи коммунистом, политработником, советским офицером, никогда в этом ее не упрекал.

Знакомство с деревней, в которой родился

Воинскую часть Отца, в отличие от сибирских дивизий, защищать Москву осенью 1941 года не отправили, и в эвакуации мы пробыли около двух лет. Отца весной 1943 года направили на переквалификацию в Ленинградское высшее бронетанковое училище, эвакуированное в Нижний Тагил. Воспользовавшись предоставленной возможностью, он каким-то образом переправил нас на нашу малую родину.

…Деревня Натальино, а вернее деревушка уже тогда выглядела угасающей. В ней было не более десятка стареньких изб, расположенных в один ряд вдоль грунтовой дороги. Электричества нет, проводное радио только в соседней деревне Соснино, где располагались сельсовет и почта. Радостных новостей с фронтов тогда не приходило, а почтальоны больше разносили похоронки.

У некоторых наших сверстников отцы уже погибли или пропали без вести. Матери весь день работают на колхозных полях, фермах или заняты домашним хозяйством. За детьми присматривают престарелые бабушки или старшие из детей. Начальная школа с печным отоплением находится в Соснино, которое расположено в двух километрах, за лесистой горкой, через которую прорублена пешеходная дорожка.

По ней школьники, в числе которых был и мой брат, в школу и обратно ходили пешком вместе с учительницей (она жила в Натальино). В сильные морозы и снегопады поход в школу отменялся и деревенская детвора, забросив подальше свои самодельные школьные сумки, могла заняться чем-то для души.

Ни подходящих горок для катания на санках, ни ледового катка в Натальино не было, поэтому эти традиционно любимые детские увлечения имели здесь свои особенности. Те деревенские мальчишки, кто перерос увлечение санками, подвязывали к валенкам коньки-снегурки и катались по дороге, ожидая, когда по ней будет проезжать грузовая машина. Руками или печной кочергой они цеплялись за задний борт и катились, пока не надоест или не разгонит шофер. Цеплялись за борт и те, у кого не было коньков: катились на валенках, рискуя протереть их до дыр.

Дети возрастом поменьше завидовали «автозацепщикам» и ждали своего часа, когда мимо деревни проедет тракторная сцепка с санями. Так зимой в колхозах возили сено и солому с полей на животноводческие фермы. Ехало это неповоротливое транспортное средство с черепашьей скоростью, и, пока оно ехало по улице, самый проворный из детей цеплял поводок своих санок за задний бортик тракторных саней, и уже за его санки гирляндой цеплялись другие.

Я по возрасту долго не подходил даже к категории «тракторозацепщиков», но однажды, видимо, решил показать деревне, что я уже «не маленький». В тот день по улице проезжала сцепка из двух саней, и на металлической связке между ними, весело размахивая ногами, сидел соседский мальчик. Наверное, он и предложил мне сесть рядом с ним.

Это мне никак не удавалось, и одна из попыток закончилась тем, что я споткнулся и упал на дорогу. Помню, как стало темно, потом светло, и только тогда я стал понимать, что со мной произошло. Спасло меня то, что упал я плашмя на живот, а днище у тракторных саней было высоким. Из того, что было потом, помню только жесткость отцовского ремня, которым как-то неумело пыталась «проучить» меня Мама.

Тетя Нюра и дядя Ганя: испытание приемным сыном

Когда мы с Мамой вернулись в деревню из Сибири, мы поселились в избе бабушки Акулины. (Дедушка умер в суровую зиму 1942 года; земля была мерзлая, здоровых мужчин в деревне не было, и хоронили его дважды: зимой прикопали, а в могилу переложили весной.) Кроме нашей семьи, в доме бабушки жили еще две ее дочери с детьми. К тесноте тогда люди были привычны, но нашей Маме из-за монгольской травмы головы трудно было справляться с двумя своими мальчишками.

Рядом жила еще одна мамина сестра – тетя Нюра. Она и ее муж дядя Ганя решили помочь нашей Маме и взяли меня в свой дом на полное содержание. Дядя от воинской службы по болезни был освобожден, работал лесником и, в отличие от крестьян, получал зарплату. Во дворе имелась скотина, был большой огород с садом и пасекой. Своих детей у них не было, и они стали для меня вроде приемных родителей.

В сравнении с моими родным и двоюродными братьями, ютившимися в стареньком доме бабушки и редко бывавшими сытыми, я жил «как у Христа за пазухой». Такое определение я слышал от моей Мамы, а вот от братьев получил прозвище «пузан», обидное во все времена, а в войну тем более.

«От пуза» кормила меня тетя Нюра, но я больше тяготел к дяде Гане. В нем мне нравилось все: форма лесника, полевая сумка и особенно ружье, с которым он часто ходил на работу. В такие дни я иногда встречал его после работы на улице и с высоко поднятой головой шагал с ним по деревне. Иногда он возвращался ночью, и в таких случаях я слышал, как тетя Нюра встречала его стандартным набором слов: «Опять нажрался винища…»

Дядя Ганя молча снимал с себя амуницию лесника и ложился спать. Иногда, как бы в оправдание, называл какие-то имена, которые, по его мнению, должны были означать, что «нажрался» он по делу. Тетя Нюра, зная особенности его службы, это понимала, и, несмотря на частые повторы таких ситуаций, долгой обиды на мужа не держала.

Но однажды моему любимому дяде могло бы достаться сверх положенной меры, если бы это произошло не в день, который с нетерпением ждала тогда вся страна.

9 мая 1945 года. Опьянение Победой

День Победы в Натальино отмечался шумно: с песнями, танцами, вперемежку с рыданиями и причитаниями женщин. Не помню, с кем дядя Ганя отмечал это событие и сидел ли я за праздничным столом. Запомнились лишь едкий табачный дым, шумный разговор и упоминание о медовухе. (Из нее в преддверии больших праздников дядя Ганя гнал самогон.) Сам он медовуху считал чем-то вроде бодрящего кваса и употреблял ее только «для поправки головы».

Все началось с того, что в самый разгар празднования мой приемный отец предложил выпить за моего реального Отца. От него накануне пришло письмо, в котором он сообщал, что после ранения находится в госпитале под Будапештом. Поскольку Отца за столом не было, все внимание гостей переключилось на меня. После короткого, но шумного обсуждения сложившейся ситуации, несмотря на возражение тети Нюры, у меня в руках оказалась рюмка с медовухой.

Помню ее сладковато-приторный вкус и прилив крови к лицу, помню, что какое-то время вместе со взрослыми громко смеялся. Потом у меня закружилась голова, шум за столом стих, и я очнулся лежащим на крыльце дома, где меня приводила в чувство тетя Нюра. Советы ей давал находившийся рядом Дядя Ганя: он лучше кого-либо знал, как облегчать состояние после «перепоя».

Так общими усилиями мои «деревенские» родители «откачали» своего приемного сынка. Но на этом мое знакомство с продукцией дядиной пасеки не закончилось.

Медовый Спас по-детски

После окончания войны в Натальино стали ждать возвращения с фронтов своих близких: старшее поколение ждало мужей, братьев, дети – отцов. Не теряли надежды даже те ребята, чьи отцы числились погибшими или пропавшими без вести. От Мамы мы узнали, что наш Отец жив, находится в Венгрии, но, когда приедет к нам, не знает.

В августе 1945 года так же шумно, как и в День Победы, в Натальино отмечали возвращение в деревню одного из односельчан. Традиционную «гулянку» по такому случаю приурочили к церковному празднику Медового Спаса. Ушли на общий праздник и мои приемные родители, захватив с собой в качестве угощения большую бутыль медовухи.

Натальинские дети, оставшиеся без присмотра, слонялись по деревне, и, видимо, кто-то из них подал идею устроить свой, детский Медовый Спас. От кого конкретно исходила эта инициатива, в данном случае значения не имеет (возможно, и от автора этих строк). Главное в том, что повод у нас для этого был: незадолго до этого дядя Ганя накачал большой бидон меда. Об этом детям было нетрудно догадаться и по снующим вокруг дома пчелам, и по запаху, исходящему через открытое окно спальни, в которой этот бидон стоял.

Сам я этой сладостью был, образно говоря, перекормлен, и мне было трудно отказать своим друзьям, для которых он был роскошью. Но как должно выглядеть наше медовое пиршество, никто из нас толком не знал. В итоге то, что происходило в месте проведения нашего праздника, по современным понятиям можно назвать «медовым баром», а меня, шестилетнего мальчика, «барменом», «разливавшим» мед таким же малолетним посетителям.

В дом я их впустить не мог, и первая проблема возникла с емкостью, в которой я буду подавать им мед в раскрытое окно спальни. Увидев растущие недалеко от стены дома лопухи, я прошепелявил команду рвать и подавать листья в окно. Дальше начиналась моя работа: деревянной ложкой я вычерпывал мед из бидона и перекладывал в наспех свернутый в подобие воронки лист лопуха. Поскольку окно было довольно высоко приподнято над землей, подавать разваливающийся в руках сверток с вытекающим из него медом мне приходилось сверху вниз.

Кто знает, что такое жидкий мед, сам может представить картину этого процесса во всех деталях. Часть меда вытекала еще на пути к окну, остатки – на хозяина лопуха в момент передачи. Кто-то из друзей пытался подавать мне новый лист, но мне уже было не до этого: я, образно говоря, весь слипся. Претензий со стороны улицы я не слышал: там смеялись и от души веселились перепачканные медом дети. Как говорится, праздник удался.

Не до праздника было бы мне после возвращения хозяев спальни и вида, который я ей придал. Но как оказалось, о нашем детском медовом празднике они уже знали и не стали выяснять детали: все и так было видно. Еле стоящий на ногах дядя Ганя помахал мне приветливо рукой и лег спать на диван в гостиной.

Как всегда, большую часть последствий от моих шалостей пришлось устранять тете Нюре; медом я ухитрился испачкать не только себя и пол, но и все, что находилось между бидоном и окном: покрывало на кровати, шторы на окне, которыми я вытирал липкие от меда руки*.

*К сожалению, понимать это я стал слишком поздно. Больше расплачивались за мою беззаботную жизнь мои кровные родители. После нашего отъезда из деревни Отец каждый год летом брал отпуск и мы всей семьей приезжали в Натальино: помогали тете Нюре и дяде Гане заготавливать на зиму сено. Папа научился косить, мы с Виталиком помогали разбивать и ворошить валы. Наша Мама приносила из дома на всех еду, мы дружно обедали, после чего вновь принимались за работу.

Помощь наша была очень кстати: здоровье дяди Гани как-то быстро ухудшалось, основная нагрузка лежала на плечах тети Нюры. Любимый мой дядя умер зимой 1959 года в возрасте 49 лет. Хлопоты по организации похорон и обустройству могилы взял на себя Отец (мы уже жили в Загорске).

Через несколько лет, когда в деревне жителей почти не осталось, тетя Нюра по совету Отца продала дом и с его помощью купила в Загорске однокомнатную кооперативную квартиру. Деревенская закалка и комфорт городского быта продлили ее жизнь до 90-летнего возраста.

Прощальный «забег» к поганому пруду

Летом 1946 года от Отца пришло сообщение, что ему, возможно, скоро дадут отпуск. Мы жили ожиданием встречи и по максимуму наслаждались деревенскими увлечениями. Лето было жарким, и в такое время самым желанным для детей было купание в пруду. Их в деревне было два – чистый ближний (в нем купаться и стирать белье было запрещено) и дальний – «поганый», в котором женщины периодически устраивали большие стирки с длинного дощатого мостика. В определенные дни вместе с ними в пруду купались и мылись девочки. Когда они возвращались в деревню, наступало святое время натальинских мальчишек.

В отличие от Виталика, который уже не первое лето купался в пруду, единственным моим «водоемом» продолжало оставаться корыто, в котором мыла меня Мама. Но накануне нашего возможного отъезда из деревни Виталик уговорил Маму отпустить меня с ним, под его ответственность. Так мне удалось поучаствовать в мероприятии, которое запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.

…Жаркий день лета 1946 года. По гужевой узкой дороге, проложенной меж созревающей ржи, быстро идет сплоченная единой целью мальчишеская толпа. Старшие раздеты до трусов, кто-то из малышни голышом. Миновав вершину пригорка, мальчишеская ватага разгоняется и, поднимая босыми ногами дорожную пыль, с радостным визгом мчится вниз, к пруду.

Те, кто умеет плавать, с разбега ныряют в зеленоватую воду с мостика; остальные, распугивая лягушек и головастиков, бултыхаются на мелководье, меся ногами глинистое дно и отряхиваясь от прилипших к ногам пиявок. По всей округе разносится разноголосый шум-гам веселящейся детворы возрастом от мала до велика…

…Прощальный «забег» оказался преждевременным: отпуск нашему Отцу и в этот раз не предоставили. В сентябре 1946 года я пошел в первый класс. Но не в Соснино, где находилась школа, а в дом Клавдии Михайловны – моей первой учительницы. Она была близкой родственницей дяди Гани, жила в Натальино и каждый день вместе с учениками ходила в школу и обратно. Поскольку в Натальино я был единственным первоклассником, ей легче было не «таскать» меня за руку в школу, а заниматься со мной дома.

Виталик после окончания начальной школы в Соснино в пятый класс стал ходить в другую деревню, в которой была семилетняя школа. До нее было километра четыре по лесу, зимой школьники ходили туда и обратно на лыжах. Он считал себя уже взрослым и по примеру деревенских ребят старался помогать Маме.

Ловил в пруду и на речке рыбу, летом собирал грибы, ягоды, орехи – все это шло на общий стол в доме бабушки. Ставил в лесу капканы на кротов, снимал с них шкурки, высушивал и сдавал в приемный пункт. Хорошо помню, как они с Мамой на полученные за шкурки деньги поехали в город и брат вернулся оттуда в новых брюках, купленных на заработанные им деньги.

В деревне носить их он стеснялся, но вскоре новые брюки ему пригодятся. В конце 1946 года наконец-то у Отца прояснилась ситуация с планом дальнейших действий. Детали он нам не раскрывал, но сообщил, что к нам скоро приедет старшина его роты Котов, который перевезет нас в Румынию.

Я, в ожидании предстоящего отъезда, учился кое-как. Эту причину моя домашняя учительница Клавдия Михайловна, видимо, посчитала уважительной и никаких мер воздействия не применяла. Тетя Нюра позже рассказывала, что, когда она пыталась узнать, что мне задано, я, нарушая все правила произношения, бодро промямливал: «А я и подабыл». Одним словом, как такового первого класса у меня не было.

О детских и взрослых ощущениях войны

Из Сибири на свою малую родину мы вернулись весной 1943 года и прямыми свидетелями военных действий не были. Из рассказов брата в моей памяти остался один эпизод войны: однажды немецкий самолет после неудавшейся попытки прорваться к Москве сбросил в лесу, недалеко от Натальино, бомбу. Виталик бегал туда с деревенскими друзьями смотреть воронку.

Отношение к войне имел и случай, произошедший зимой следующего года. С соседским мальчиком я пошел на ближний пруд – попробовать, насколько он замерз. Как и в ситуации с трактором, мне опять повезло: лед провалился подо мной недалеко от берега, на мелководье. На крик соседского мальчика прибежал солдат, находившийся в деревне на излечении. С помощью жерди он помог мне выбраться на берег и быстро отвел в дом к тете Нюре, которая меня переодела, уложила в постель и долго согревала чаем с медом.

Что касается картин ожесточенных сражений за Москву, которые проходили вблизи малой родины, то они формировались в моей памяти уже после окончания войны. Какие-то детали вырисовывались из рассказов взрослых родственников или учителей, среди которых было немало участников войны. Запомнился фильм «Сын полка», вышедший в 1946 году: образ главного героя фильма каждый из нас, мальчишек, мысленно переносил на себя.

Интересную информацию получали на занятиях по военной подготовке, которой уделялось тогда немало учебного времени. Преподавали военное дело офицеры запаса или отставники, старавшиеся зажечь в нас интерес к своему предмету рассказами о подвигах детей – участников войны: Вани Солнцева, Володи Тарновского, Вали Котика, Володи Дубинина. Самые яркие эпизоды их боевого пути мы потом проигрывали во время традиционных игр «в войну» в пионерских лагерях.

Ощущение тяжелейшей ситуации, сложившейся в Подмосковье в конце 1941 года, пришло уже совсем в зрелом возрасте после посещения нескольких знаменательных памятников защитникам северных рубежей столицы. Немцев остановили в 15–20 километрах от Натальино, находившегося на полдороге от Загорска до Дмитрова.

Первый такой памятник, установленный на Перемиловской высоте, напротив Яхромы, мне показала в 1967 году одна из сестер Мамы, жившая рядом с этим городом. Ее муж (мой дядя) пропал без вести в 1941 году, и, чтя его память, она часто посещала этот памятник. Здесь с 27 ноября по 5 декабря шли кровопролитные бои, закончившиеся разгромом немецких войск, пытавшихся прорваться к Москве с севера.

Яхрома стала первым советским городом, освобожденным от захватчиков. Об этом говорят выгравированные строки Роберта Рождественского на плите, установленной у подножья ступенек, идущих к памятнику:

Второй памятник, а точнее братскую могилу защитникам Москвы на развилке Рогачевского и Краснополянского шоссе я имел возможность видеть неоднократно в 70-е годы, когда по работе из Долгопрудного ездил в Шереметьево через Лобню. В ноябре 1941 года здесь немцы подошли ближе всего к Москве. О том, какой ценой их удалось здесь остановить, говорят гранитные плиты с именами полутора тысяч советских воинов, часть которых продолжает числиться неизвестными.

Мимо двух следующих памятников, установленных уже на Ленинградском шоссе, я проезжал, когда в Шереметьево приходилось ездить по этому шоссе. Они известны, наверное, каждому москвичу: противотанковые ежи на 23-м километре шоссе и мемориал-штыки на 41-м километре при въезде в Зеленоград. Здесь, в Холме Славы, братская могила с надписью: «1941 г. Здесь защитники Москвы, погибшие в бою за Родину, остались навеки бессмертны».

Из этой братской могилы 3 декабря 1966 года, в ознаменование 25-летней годовщины разгрома гитлеровских войск под Москвой, был взят прах Неизвестного солдата и перезахоронен в Александровском саду у стен Кремля.

Газета «Известия» так сообщала об этом событии: «Третьего декабря 1966-го прах Неизвестного солдата повезли в Москву. Среди тех, кто нес гроб с останками, был сам Рокоссовский. Неизвестный солдат мог быть бойцом его, 16-й, армии, участвовавшей в битве за столицу. И сыном, братом, отцом для множества семей, потерявших близких в той войне. На церемонии собралась огромная толпа. Мало кто мог сдержать слезы. И эту поистине всенародную скорбь следовало выразить на надгробии».

Выразилось это в простой, проникающей в самую суть события, надписи: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен». Надпись увенчана объемной бронзовой композицией – солдатской каской и лавровой ветвью, лежащих на боевом знамени.

8 мая 1967 года к могиле Неизвестного Солдата из Ленинграда эстафетой на бронетранспортере, в сопровождении эскорта мотоциклистов доставили факел, зажженный от Вечного огня на Марсовом поле. Война коснулась каждой советской семьи, и, как сообщало радио, в населенных пунктах люди часами стояли на тротуарах, чтобы прикоснуться к светлой памяти своих погибших на войне родных. На одном из участков Ленинградского проспекта в Москве находился и автор книги.

Исторический фон

Во Второй мировой войне Румыния выступила на стороне Германии и одновременно с ней 22 июня 1941 года атаковала СССР с целью вернуть Бессарабию и Буковину, отобранные у нее в июне 1940 года.

Хотя первоначальная цель Румынией была достигнута в конце июля 1941 года, румынские войска, уже совместно с немецкими, продолжили захватывать новые территории Советского Союза. Сначала это было Северное Приазовье, а осенью – значительная часть Крыма. Однако героически сопротивлявшийся Севастополь немцам удалось взять только в июле 1942 года. В период немецко-румынской оккупации Крыма, согласно статистическим данным, было расстреляно, замучено или угнаны в рабство 219 625 советских граждан.

Фашистский режим Антонеску и после оккупации Крыма продолжил поддерживать Гитлера в его стремлении разгромить Советский Союз. Всего у Румынии в 1942 году на Восточном фронте было порядка 400 000 человек. Румыны воевали против нас до сентября 1944 года, постоянно держа на Восточном фронте воинские контингенты численностью в 180 000–220 000 штыков. Румыния захватила в плен до 160 тысяч советских солдат и еще несколько десятков тысяч передала Германии.

С наступлением советских армий в 1944 году политическая ситуация в Румынии стала меняться. После разгрома немецких войск в ходе Ясско-Кишиневской операции в августе 1944 года молодой король Румынии Михай I, опираясь на местных коммунистов, возглавил государственный переворот. Режим Антонеску был свергнут, сам он арестован, и при содействии короля к власти пришло коммунистическое правительство.

31 августа 1944 года советские войска вошли в румынскую столицу – Бухарест. Это было первое европейское государство, куда вступила Красная Армия с освободительной миссией. Советская военная администрация издала директиву: румынские органы власти не ломать, церкви и молитвенные дома не трогать, собственность граждан охранять.

Эти указания не относились к так называемым трансильванским саксам – немецкоязычным колонистам, поселившимся здесь еще в Средние века. Перед началом и во время Второй мировой войны большая часть колонистов вернулась на историческую родину. Тем не менее, по переписи, проведенной в 1945 году, на территории Румынии проживали порядка 400 тысяч немецкоязычного населения. Сталин причислил их к потенциальным врагам советской власти, и часть трудоспособных немцев была депортирована в СССР для использования на репарационных работах.

Центром трансильванских саксов в Румынии был город Сибиу, до недавнего времени называвшийся Германштадт. Это важно отметить потому, что именно в этот город вез нас к отцу старшина Котов.

Старшина Котов и дорога в Румынию

Сообщение о том, что мы наконец-то скоро увидим Отца, нас с братом обрадовало, но немного и расстроило. К этому времени в деревне побывали два солдата-фронтовика, и на деревенской улице их всегда сопровождала толпа восхищенных мальчишек. Наш Отец был офицер, танкист, и мы уже жили ощущением того, как нам будут завидовать те же мальчишки, когда по улице пройдемся мы с Отцом.

Старшина Котов прибыл весной 1947 года и предстал перед нами в образе героев фильмов о войне. Он был в возрасте, высокий, стройный, с загорелым лицом, украшенным пышными усами. О его боевых заслугах свидетельствовали несколько медалей и две нашивки о ранениях. От него мы узнали, что войну наш Отец закончил в Венгрии, потом их танковый полк перебросили в Румынию, в город Сибиу.

Четкость и энергичность действий Котова, связанных со сборами нас в дорогу, окончательно развеяла наши сомнения о его значимости. Ему пришлось оперативно решать немало задач: оформлять документы на наш выезд в сельсовете и школе, добиваться выделения нам транспорта для переезда в райцентр и многое другое. И в эти дни мы не раз, на зависть всей деревне, гордо прошагали с ним по улице.

И потом всю долгую дорогу в Румынию восхищались его способностью быстро находить выход из нелегких дорожных и жизненных ситуаций. Немало сноровки пришлось проявить ему в Москве. В ней до этого бывала только Мама, но после монгольской травмы и она плохо в ней ориентировалась. Чтобы не растерять нас по дороге, посланнику Отца приходилось постоянно следить за всеми нами.

Хотя война закончилась полтора года назад, железнодорожные вокзалы были забиты массой людей – военных, гражданских – перемещавшихся в разных направлениях. В билетные кассы – огромные очереди, в которых люди стояли часами, и зачастую не один день. Наш Котов прежде, чем отправиться оформлять проездные документы, находил для нас удобное место в зале ожидания, давал Маме и нам четкие указания и только после этого уходил решать свои задачи.

Их оперативному решению старшине танковой роты Котову помогали медали, нашивки о ранении, вид и опыт бывалого фронтовика, которому приходилось решать задачи и посложней. Так благодаря полюбившемуся нам посланнику Отца из глухой русской деревушки, в которой не было ни электричества, ни радио, мы прибыли в большой румынский город Сибиу.

Больше всего мы обрадовались тому, что прерванную учебу продолжать не придется: в Сибиу нет русской школы. От отца узнали, что пробудем мы в Румынии максимум два месяца, а в начале лета, уже вместе с ним, отправимся в советскую Армению. Вариант несколько необычный, но такова жизнь военнослужащих: другого варианта соединиться с семьей у Отца в то время не было.

Сводим счеты с немецкими и румынскими фашистами

От резкой смены окружающей действительности у нас с братом, как говорится, «съехала крыша» и в головах образовался завал из не совсем осознаваемых мыслей, планов и желаний. Не способствовал состоянию покоя и дефицит времени, отведенного нам на привыкание к ситуации, в которой мы оказались.

…Первые два наших «выступления» в Румынии можно списать на наше общекультурное отставание от европейцев. Не успели родители распаковать вещи в квартире, где мы поселились, как мы устроили в ней короткое замыкание (от полного незнания того, что такое электрическая розетка). Второе было связано с деревенской привычкой ловить рыбу там, где она водится.

Еще в Натальино от Котова мы узнали, что в Сибиу протекает река, и мы прихватили с собой леску и крючки. Смастерив удочки, отправились узнавать, что за рыба в этой реке водится. Что-то, кажется, даже поймали, но по виду и сигналам прохожих поняли, что делаем мы что-то не так. Оказывается, рыбу ловили мы рядом с большим указателем, что ловить ее здесь строго запрещено.

…Все указатели в Сибиу, как нам показалось, были на немецком языке. И это была первая из причин, повлиявших на наше дальнейшее поведение. Но скорее всего, оно было следствием рассказов Котова о немцах в Сибиу, своеобразно истолкованных Виталиком. Так или иначе, два следующих наших «выступления» в этом городе, по современной классификации, могли быть причислены к детскому терроризму.

…Жили мы в центре города в квартире вдовы погибшего румынского офицера, но большую часть времени проводили на территории воинской части Отца. Видимо, там от кого-то узнали, что муж хозяйки не просто офицер, а румынский фашист, воевавший против Советского Союза. Эта информация, смешавшись в головке Виталика с рассказами Котова, подействовала на Виталика, как на волка красный флажок.

Перенеся все возможные злодеяния мужа хозяйки на его жену, он стал разрабатывать план «мести недобитым фашистам». В качестве консультанта привлек нашего общего знакомого, которого звали Коля. Тот оказался здесь по той же причине, что и мы, но жил в Сибиу уже больше года. Мать его погибла во время эвакуации; на родине он закончил семилетку, дальше учиться не собирался, поэтому его отец и перевез его к себе намного раньше нас.

Жил Коля непосредственно в части, его там научили всяким военным премудростям. Вероятно, на этой основе Коля и сблизился с Виталиком. Узнав о его желании «насолить» хозяйке квартиры, он достал у солдат горсть артиллерийского пороха и объяснил Виталику, как его использовать. Меня они в детали не посвящали, и, когда я увидел тот порох, мне показалось, что это какая-то разновидность макарон. Но брат меня успокоил, и мы уже вдвоем стали разрабатывать план «мести».