Читать онлайн Лестница №8 бесплатно

Редактор Вячеслав Смирнов

Фотограф Марина Южакова

ISBN 978-5-0062-5183-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бремя бога

Кошка смотрит кино из окна (не хватает попкорна).
Стёкла в створчатых рамах – граница её бытия.
Кошкин космос, что был от рождения принят покорно —
Корм, вода, подоконник, лоток и Господь (это я).

Я – её абсолют, символ вечности, альфа с омегой,
Неизбывный источник уюта, еды и тепла.
И в кошачьих глазах нет сильнее меня человека,
Что идёт по Вселенной, творя неземные дела.

Жаль, что это не так. Что живу от зарплаты к зарплате,
Временами не зная, что завтра собрать на обед.
Ограниченный жизнью мужчина в махровом халате
Не способен спасти этот мир от несчастий и бед.

Я хотел бы спросить у того, кто сквозь тучи устало
Смотрит сверху на нас, так зависимых от ерунды:
Неужели ты тоже на небе живёшь как попало
И косарь у соседа желаешь занять до среды?

Неужели уверенность, та, что ещё не растратил —
В том, что ты всемогущ и невинных спасёшь от огня —
Лишь кошачья наивность? И в мире, что прост и понятен,
Ты готов для чудесных поступков не больше меня?

А верёвочка вьётся… Однажды порвётся, где тонко.
Я иду в магазин, зажимая косарь в кулаке.
Я давно бы предстал перед собственным богом, да только
Кошку надо кормить. И менять наполнитель в лотке.

Верхняя пуговка

Он помнит момент из далёкого детства:
На фоне застолья весёлое действо —
Родители ставят на стульчик сынка,
Чтоб пьяным гостям прочитал Маршака.

И надо прочесть вдохновенно и гордо,
Но верхняя пуговка давит на горло.
Он воздух от страха вдыхает едва,
И где-то в груди застревают слова…

С тех пор он забыл, как застёгивать ворот.
И взял за привычку в любых разговорах
Не трусить высказывать правду в глаза.
«Чем дольше живёшь, тем труднее сказать».

Сегодня его называют поэтом
И в гости зовут со своим табуретом.
Он рифмой играет, народ веселя.
И гражданам кажется, будто петля

На шее сжимает раздутые вены.
Да, это мучительно – быть откровенным:
«Страшнее публичного то, что внутри.
Но если решил говорить – говори».

И кто-то глазастый однажды заметит:
«Застёгнутой пуговки нет на поэте!
Так жалко его, что аж в горле комок…».
И выбьет пинком табурет из-под ног.

Реванш

В осеннем парке утренний мороз.
Хрустит под башмаками лёд на лужах.
У Палыча к Сергеичу вопрос —
Ему реванш за бой вчерашний нужен.

Расставлены фигуры на доске.
Сергеич, в кулаках две пешки пряча,
Глядит из-под очков: «В какой руке?».
О, белый цвет! Извечный цвет удачи!

***
Солдаты пьют сто грамм за короля
И строятся в каре, сдвигая брови:
«Сегодня басурманская земля
Обильно окропится нашей кровью…».

Безусому бойцу твердит капрал,
Усы топорща в горестной усмешке:
«За десять лет я трижды умирал.
Но жив пока! Пусть мы всего лишь пешки,

Не так легко меня убрать с доски!
Нас не достанут вражьи пули-дуры!
Порежем супостатов на куски!
Они – черны! Мы – белые фигуры!».

Боец сквозь слёзы видит в синеве
Кружащих птиц. И слышит щебет нежный.
Холодный свет, запутавшись в листве,
В душе рождает тайную надежду:

«Покуда наши руки не в крови,
Всегда есть шанс поговорить о мире!».

***
Но Палыч посмотрел на визави
И сделал ход с е2 на е4.

Иное

Он не дилер. Он не брокер. Он не рэпер. Он не блогер.
Он потеет не в Дубае, а в конструкторском бюро.
Он ромашки покупает в магазине у дороги
И с коробкой «Рафаэлло» приезжает на метро.

Изогнув губу в усмешке, говорит подруга Света:
«Неуклюжий, недалёкий. Однозначно – это твой!
Потому что, сколько помню, ты не слушаешь советов.
Расчехляй, Наташа, грабли! Не тушуйся – не впервой!

Ну, хотя бы, звали Ричард! Нет же, сука – Анатолий…
Да, прости, конечно, каждый сам куёт судьбу свою,
Только где ты их находишь – вот таких, бледнее моли?
На каком блошином рынке их в нагрузку выдают?».

У него большие уши, у него брюшко пивное,
Он на пляже сандалеты надевает на носки.
Он других ничем не лучше. Только что-то в нём иное,
Что Наташу избавляет от рутины и тоски.

Что-то есть от тайны древней, от мифического зверя…
Сколько можно, в самом деле, слушать мнения подруг!
Он раскроется однажды – просто в это надо верить.
И совсем другую сущность обнаружит… Ну, а вдруг?

Час придёт – и Анатолий позабудет про букеты…
Он завоет тёмной ночью на багровый диск луны,
Обернётся бурым волком, загрызёт вампиршу Свету
И покажет жизнь Наташе с непривычной стороны.

Тёмная молитва

Молю беспощадные силы Зла:
Пусть будет избранник казнён судьбой,
За то что другая его взяла
И прочь увела с собой!

Молю, о всесильный Хозяин Тьмы!
Пусть слёзы текут по его лицу,
За то, что в торжественный день не мы
За счастьем пошли к венцу!

Пускай от него отречется мать,
Пускай он утратит семейный кров!
И будет бескрайней тоске внимать,
И видеть лишь боль и кровь.

Пусть станет ничтожен, как клоп, как вошь…
И я появлюсь. И промолвлю так:
«Моими молитвами ты живёшь.
Ты всё потерял, дурак!».

Она спохватилась в какой-то миг:
«А может, женитьбу простить ему?».
Но поздно – исторгнут из сердца крик.
Молитва летит во Тьму…

***
Аркадий Борисович из-под век
На сонных студентов взглянув, басит:
«Сегодня обсудим Х век.
Язычество на Руси».

Не ведает, маркер к доске прижав,
Что у Сатаны на карандаше…
Чадит безответной любви пожар
В девичьей немой душе.

Немое танго

…а жизнь – несомненно, радость. Ей раньше всегда казалось

Что «умер» – не то чтоб вправду, а как бы ушёл из зала

На время. Помоет руки, покурит – вернётся снова.

И лихо наполнив рюмку, возьмёт на банкете слово.

Но молодость мчится шустро, поскольку здесь нет стоянки:

Шампанское брызжет в люстры, мужчины желают танго,

И женщин, как Аль Пачино, выводят на гладь паркета.

А кто-то нашёл причину, пораньше уйти с банкета —

Сбежал, не назначив встречи, невежливо и внезапно.

Но надо ли портить вечер? И можно обдумать завтра,

Насколько ей сердце ранил горячий и грубый мачо.

Вот так представлялось раньше. А нынче совсем иначе.

***

«И был-то ещё не старый. А умер – как щёлкнул пальцем…», —

Плывут друг за другом пары в нелепом беззвучном танце.

Скользят по паркету тени седых мужиков и тёток.

И в воздухе – лишь кряхтенье, одышка и скрип подмёток.

И шепчут, едва живые: «Беде не помочь слезами».

Так страшно стоять впервые одной в середине зала —

Как зимней промозглой ночью на брошенном полустанке.

Да, танец её не кончен. Но дальше – немое танго.

Демиург

Поэтесса из Тамбова тщится вставить в строчку слово —
Увлекательно-пустое, как ушедшие года.
Только с буквами работа получается хреново:
«Чёрт возьми, но „априори“ не влезает никуда!».

Полицейский из Норильска средь снегов заглох на трассе.
Телефон сигнал не ловит – смысла нет звонить зазря:
«Что ж ты, мать твою «Приора», не заводишься, зараза?
Так недолго и загнуться, откровенно говоря».

Поэтесса морщит носик, крутит в пальцах сигарету,
А старлей глядит с надеждой в ледяную темноту.
Но иссякло вдохновенье, и огней на встречке нету.
Не везёт студёной ночью поэтессе и менту.

А могли найти друг друга. Или даже пожениться.
И поехать на «Приоре» в Туапсе и Геленджик.
И под жарким солнцем Юга слушать пенье райской птицы…
Только фабула мешает жизнь совместную прожить.

Неужели всё пропало? Неужели мы закроем
Эту книгу, не добравшись до счастливого конца?
Но в сюжет влезает Автор. Для лирических героев
Он побудет в скромной роли всемогущего творца.

Он пришлёт старлею срочно дальнобойщика на фуре
И подскажет поэтессе подходящее словцо
(Пусть заменит «априори» на привычное «в натуре»).
И тогда в литературе станет Автор молодцом.

И ему под ноги бросят ветви лавра и оливы,
И читательские руки сотню раз подбросят ввысь.
Если в жизни не случилось человека осчастливить,
Пусть хотя бы персонажам будет в книжке зашибись.

Паром из Хельсинки

Шагнёшь – и пол уходит из-под ног.
Когда бы вправду был на свете бог,
Ты стал бы тварью на ковчеге Ноя.
Конечный пункт – в невидимой дали.
И мысль, что под ногами нет земли,
Не восторгает. Впереди – ночное

Пространство моря в дождевой пыльце.
Подсвечивая капли на лице,
Прикуриваешь. Тянешь дым глотками.
И чувствуешь нутром, с каким трудом
Плывёт сквозь шторм многоэтажный дом,
Покачивая влажными боками.

Под шквальным ветром волны бьют в борта…
А где-то существуют поезда.
В них движутся вменяемые. Кроме
Таких как ты. Извилист путь, увы.
Сначала самолётом из Москвы
До Хельсинки, а дальше на пароме

К друзьям: сидеть в кафе, глазеть в окно,
Болтать о пустяках и пить вино.
Подняв очередной стакан под пиццу,
Хихикать: «Нет, вы точно тормоза…
Смотри – всё те же люди год назад
На той же крыше клали черепицу!».

А сыбер (так на местном будет «друг»),
Рассевшийся как конунг на пиру,
Дожёвывая веточку укропа,
Заметит, приподняв стакан в ответ
(В эстонском языке шипящих нет):
«Ты вецно едес в Таллин церез зопу».

И будет на заре безмолвен мир,
Когда трезвящий утренний зефир
Пригонит вас на Ратушную площадь.
И станет слышно в блекнущей ночи,
Как по камням копытами стучит
Невесть откуда взявшаяся лошадь.

Всё ровно так и будет. А пока
Очередную дозу табака
Пришла пора спалить на фоне моря,
В балтийский воздух выпуская дым.
И верить в то, что будешь молодым
Ещё лет сто. И жить, не зная горя.

***
Теперь на море штиль – стоит вода.
Пустой паром уходит в никуда,
Маршрут теряя между городами.
На маяках давно погашен свет.
И то, что под тобой опоры нет,
Становится всё явственней с годами.

Две копейки

Серёжа стоит в телефонной будке,
Себя по порожним карманам гладит.
Пустую квартиру нашёл на сутки,
И гладить пора не карманы – Надю.

Кривыми путями добыл под вечер
Бутылку вина – как закон – сухого.
Чего не хватает для нежной встречи?
Всего лишь звонка. Ничего такого.

Но мелочь закончилась, как нарочно.
Дошёл до скамейки, пристал к старушке:
«Мне надо в местком дозвониться срочно…
Простите, у вас не найдётся «двушки»?».

Цена благодати – одна монета.
Из меди. Достоинством в две копейки.
Увы! Но в Эдем не даёт билета
Старушка, приросшая дном к скамейке:

«Нет денег с собой, не держи обиды».
Серёжа скребёт по затылку хмуро:
«Эх, Надя…». И машет рукой сердито:
«А в общем, сама виновата, дура!

Ну, раз не судьба, позову Тамару.
Она не Надюха, конечно, только
Квартира с вином пропадают даром.
Когда-то же надо кому-то с Томкой…».

***
Прошло много лет. Не совсем чтоб старый,
Но, скажем, давно не такой как прежде,
Сергей Анатольевич спит устало
С Тамарой Петровной. А мог с Надеждой.

И вещими снами смущён своими,
Кряхтит по утрам, надевая тапки:
«Да, женщины, вам вероломство имя…
Ручаюсь, что были у бабки бабки!».

Не время

Не время для истины – той, что посередине.
Зачем ковыряться в деталях, найдя в итоге
Обильную ретушь в предложенной нам картине?
Не проще ли дальше по той же идти дороге?

Не время для фактов, но время для голой веры —
Приятной, доступной, немного подслеповатой.
Зачем вредоносных сомнений плодить химеры?
Людей разделяя на правых и виноватых,

Намного понятнее жить. И шагать в колонне
Туда, где зардеется вскоре рассвет победный.
А тем, кто куда-то с дороги извечно клонит,
Вбить в темя прикладом, что думать отныне вредно.

Полезней в бурлящую бездну смотреть отважно
(Возможно ли было иначе – вопрос тяжёлый.
Возможно. Но это сегодня уже неважно).
Машина запущена – поздно глотать боржоми

Тому, кто отведал коктейль из огня и стали.
Поэтому шашку из ножен и ногу в стремя!
Не время, товарищ! Такая пора настала!
Похоже, для истины в жизни всегда не время.

Полынья

То ли в трепетной юности, то ли в ночном бреду…
Не упомнишь в деталях, где было – проходят годы.
Еремей на реке поскользнулся на тонком льду,
Проломил ненадёжный покров и ушёл под воду.

Смерть в суровом краю холодна и остра как сталь.
Зазеваешься чуть на морозе – пиши пропало.
Еремей суетился, метался… Потом устал.
И решил: «От судьбы не уплыть. Только жаль, что мало

Повидал в этой жизни. И жаль, что всего одну
Выделяют планиду на всякого постояльца».
И когда он совсем уж собрался пойти ко дну,
За кривые края полыньи уцепились пальцы.

Тяжело выбираться на воздух из-подо льда.
Под морозными звёздами быстро немеет тело.
Закричать бы сейчас, только в горле стоит вода.
Да и как-то не хочется громко шуметь без дела:

«И вообще, кто пожил в глубине – к немоте привык!
Ни к чему нам, познавшим молчание, шум в эфире».
Еремею не надобны больше ни вздох, ни крик —
Будто целая жизнь пролетела в подлёдном мире.

Для чего ему голос, когда чешуя на лбу?
Изучать красноречие нынче, пожалуй, поздно.
И наверно, сподручнее тихо винить судьбу
И смотреть сквозь застывшую воду туда, где воздух.

От лещей с пескарями уж точно не ждёшь беды.
Рыбы лучше, чем люди – любому ершу понятно.
Еремей покряхтел, заглянул в черноту воды,
Почесал пятернёй в бороде и нырнул обратно.

Вой на болотах

Непроглядный туман, камыши и лягушки. На воле
Даже наше болото – достойный пера водоём.
Но такая тоска на душе… В одиночестве вою.
И становится легче на миг. Эх, повыть бы вдвоём…

Низкий звук по округе разносится в воздухе влажном.
И молчат кулики, и не каплет с травинок вода.
Есть расхожее мнение: вой в темноте – это страшно.
Ерунда. На болотах спокойнее, чем в городах.

Кто сказал, что увижу чужого – и сразу же в драку?
Да на кой он мне сдался, бессмысленный этот чужой?
Это так заурядно – бояться большую собаку,
Не узнав про тоску на душе у собаки большой.

Просто скоро закончится время. Пронзительно треснет
Ветка под сапогом, обозначив, что жизнь позади,
И неумный, но меткий инспектор по имени Лестрейд,
Ни секунды не медля, обойму в меня разрядит.

У тебя, без сомнений, семья, ипотека, заботы…
И, понятно, суровы замшелые наши края.
Только брось это всё на денёк, приезжай на болота.
Я же знаю – ты втайне мечтаешь повыть, как и я.

Последний сеанс

Твою киноленту придётся смотреть всерьёз
И плакать, кому-то во тьму кулаком грозя,
Взахлёб и навзрыд. И не надо стыдиться слёз,
Когда повороты сюжета принять нельзя.

Там в самом начале на юг журавли летят
И неизъяснимой печали полны глаза.
И голос за кадром: «Пора привыкать к смертям».
А что этот голос способен ещё сказать?

А в самом конце безвозвратно уходит друг.
И титры по небу. Окончен сеанс в кино.
И очень заметно, как мало людей вокруг.
И мы привыкаем… Хоть это исключено.

Лимит на геройство

Под вечер пришли соседи.
На кухне расселись чинно
С бутылкой вина и снедью.
Сказали: «Так вот, мужчина,

Ты всех утомил без меры.
Терпения больше нету!
Разнузданная манера
Сражаться во имя Света,

Громя по ночам кварталы —
Печалит и удручает.
Геройство твое достало.
Нам хочется спать ночами.

Где только в глубинке нашей
Находишь посланцев Ада…
Сражаетесь – дело ваше,
Но людям мешать не надо!

За тихую жизнь радея,
Мы тайну тебе откроем:
Наш город не знал злодеев,
Пока ты не стал героем.

Доколе рыдать младенцам
От воплей твоих победных?
Куда среди ночи деться?
Оставь нас в покое, бедных!

Ты как-то сказал, мужчина,
Мол, тёща живет у моря.
Езжай, окунись в пучину —
Позволь позабыть про горе.

Без драки покинь жилплощадь —
Исчезни хоть раз пристойно».

***
И Бэтмен уехал к тёще.
И Готэм вздохнул спокойно.

Нелегально

Ну вот и всё. Мы на границе лета.
Там дальше, за нейтральной полосой,
Включён другой режим тепла и света —
С утра туманно, и свежо без пледа.
И лавочка, покрытая росой,

Для дачника, исполненного счастья —
Намёк на окончание труда.
Сады тихи. Природа ждёт ненастья.
И наши загорелые запястья
Смешно смотреться будут в холода.

Но дачник не готов к авральным сборам —
Ни кабачок не собран, ни томат.
«Давайте по одной под разговоры,
Пока болгарский перец с помидором
Дают на сковородке аромат».

А дальше будет праздник до упаду.
И он воскликнет громко: «Ерунда!
В году лишь только лето мне отрада!
Зачем нам осень?! Нам её не надо!
Я запрещаю осень навсегда!».

И он уснёт, как на насесте птица,
Лишь полыхнёт вечерняя заря.
Пока ему под пледом сладко спится,
Мы нелегально перейдём границу
На земли под контролем сентября.

В четыре руки

…и да, всё больше тьмы, всё меньше света,
И мир вчерашний рушится вокруг…
Но мы меж струн просунули газету,
Чтоб получался характерный звук.

И сколько б ни бомбили, ни стреляли,
Поверхность разрывая на куски,
Но мы с тобой сыграем на рояле
В четыре неумелые руки.

И пусть газеты безупречно лживы,
Нам верится в подвальной темноте,
Что мы, пока играем, будем живы,
Хоть мир уже не тот, и мы не те.

И да, конец придёт, и будет страшен,
Но наплевать, что всё предрешено.
Мы будем петь, пока в подвале нашем
Есть фортепьяно, свечи и вино.

***
Кто выяснит, за что мы воевали,
Когда взметнётся пепел на ветру?
Всё, что от нас останется в подвале —
Лишь эхо. И газетка между струн.

Коллекционер

То, что капают в вену,
Не поможет – грядущее предрешено.
Жизнь промчалась мгновенно.
Он с кровати в больничное смотрит окно.

Остаётся недолго —
Уделённое время почти истекло.
Наколов на иголку,
Бог как будто его положил под стекло.

Будто крепкого чая
Отхлебнул и с коллекцией ящик открыл.
И теперь изучает
Необычность расцветок, затейливость крыл.

Ни надежды, ни веры,
Ни любви у стрекоз и у бабочек нет.
Для коллекционера
Сострадать насекомым – бессмысленный бред.

Продолженья не будет,
Сколько мелкими лапками ни мельтеши.
Завершаются будни
С неоправданно громким названием «жизнь».

***
В окровавленной вате
Смерть сама по себе не добра и не зла.
Лёжа в общей палате,
Он рассматривал Господа из-под стекла.

Каренина 2. 0

Ухватил за плечо на краю перрона,
Машинально поправил нимб.
Проворчал: «Не одной лишь тебе херово.
Лучше в поезде, чем под ним.

Жизнь бессмысленна по умолчанью, Анна,
Мир помешан на ерунде.
Только это не повод печалить, Анна,
Машиниста из РЖД.

Невозможно бездарная повесть, Анна —
Смерть в краю холодов и вьюг.
Лучше купим билеты на поезд, Анна,
И поедем на тёплый юг.

Не ломай ради чокнутых граждан, Анна,
Ни комедию, ни костей.
Катастрофу оценит не каждый, Анна —
Им хватает своих страстей.

Спи в купе, о грядущем не беспокоясь,
Под размеренный стук колёс.
Что б во сне ни привиделось, этот поезд
Всё равно идёт под откос».

Огонёк

Саша искренне верит, что смерти на свете нет,
Потому что живёт целых семь с половиной лет.
Пусть несносная боль в голове вызывает плач,
Саша будет здоров, чтобы там ни назначил врач.

Саша знает волшебный секрет: у него внутри
Будто сам по себе потайной огонёк горит.
Синеватый и тёплый – он очень похож на те,
Что ночами танцуют под чайником на плите.

И какая б напасть ни постигла сейчас и впредь,
Огонёк не погаснет и Саше не даст сгореть.
Потому что и в книжках читал, и видал в кино,
Что хорошим героям погибнуть не суждено.

Удивительный детский талант – источать тепло.
Но недуг под названием «жизнь» истончает плоть.
Это страшно – когда неизвестность, мороз и тьма.
Но пока что-то тлеет в душе, нипочём зима.

***
Врач устало на лавке сидел. У его лица
Огонёк сигареты в табачном дыму мерцал.
На покатую крышу больницы ложился снег.
Саша спал и кино про героев смотрел во сне.

Зимние яблоки

Снег, наконец-то, газоны с сухой листвой
Выбелил. Ловко завернутые в газеты,
Зимние яблоки пахнут на Рождество
Сладким, медвяным, навеки ушедшим летом.

Блещут бокалы, сияют гирлянд огни.
Словно тайком открывая чужие письма,
Он расправляет страницы, читая в них
Старые новости. Не понимая смысла,

Видит лишь даты. Он помнит, как день за днём
Летом летели. Помятый газетный номер —
Как документ. И как будто сургуч на нём:
«Этот – июльский. Тогда ты лежала в коме.

Этот – за август. Тебя уже больше нет».
Память подобна обертке от зимних яблок.
Проще, наверно, забыть о минувшем дне
И окунуться в разгул новогодних пьянок,

Чтобы не слышать, как Божья свистит праща
Над головами живущих легко и праздно,
Но не выходит. Сумевший сказать «прощай»,
Он не теряет надежды, что скажет «здравствуй».

Хорошо

Хорошо, что бандиты в рождественский час добры —
Не гоняют очкастых сограждан по подворотням.
Хорошо, что работа – не завтра. Волхвы дары
Принесли и пошли выпивать, им не грех сегодня.

Хорошо бы забыть про отчёты на пару дней.
Пусть, увы, не до жиру петарды и фейерверки,
Хорошо бы порадовать душу. Пол-литра в ней —
То, что нужно сейчас для бумажного человека.

Хорошо, что в ночном магазине узбек Саид.
Это значит, что быть коньяку до утра в продаже.
Хорошо, что гетера у сквера в манто стоит
(Там огонь под манто), хоть и средств на гетер не нажил.

Хорошо, что не нужен ни паспорт, ни QR-код,
Чтобы слово сказать. А услышат – вдвойне приятно.
Хорошо, что для пешек «назад» – запрещённый ход,
А то так бы всю жизнь и мотался туда-обратно…

Хорошо услыхать в домофоне: «Подите вон!» —
Нет, ещё не погибли филологи в этом мире…
Хорошо, что в пустом холодильнике есть лимон,
И найдутся наощупь тарелка и нож в квартире.

Хорошо, что судьба милосердна – не насмерть бьёт,
Оставляя надежду, пусть даже пусты карманы.
Хорошо, что исландцы назвали певицу Бьорк,
А не так, как они величают свои вулканы…

Хорошо ещё то, что… Но тёплый коньячный бес
Уложил его спать. И возникнув из ниоткуда,
Проститутка с узбеком плясали под «Джингл беллс»
На подветренном склоне вулкана Торвайёкюдль.

Слабина

Как враги ни умоляли, как ни унижались —
Кубок ненависти к ближним полон до краёв.
Он и слышать не желает про любовь и жалость,
Он набьёт любому морду в битве за своё.

Кто сравнится с ним в искусстве попадать не целясь?
Он – неоспоримый гений яростных атак.
Потому что жизнь учила бить коротким в челюсть
До того, как неприятель занесёт кулак.

Он готов к любому бою, он всегда в порядке.
Пули цокают горохом по его броне.
Он неуязвим. И только иногда украдкой
Слабину себе позволить может в детском сне.

…там на улице сугробы чуть ли не до неба.
Иней блещет на ресницах белой бахромой.
Он идёт из магазина с тёплой булкой хлеба,
Отщипнув кусочек корки по пути домой…

Но наутро, разгоняя сна свербящий морок,
Вновь хрипит: «А ну, кому тут жизнь не дорога?!».
Мир, как прежде, безупречен: сталь, огонь и порох.
Всё что нужно, чтоб не гасла ненависть к врагам.

Кренделя

Не скупясь, чтобы всем хватило,
Над домами встаёт светило,
Сокращая длину теней.
Но под солнцем так мало места…
Я леплю кренделя из теста
Утомительно вязких дней —

Жизнь не даст не испачкать руки.
Замесив из тоски и скуки
Незатейливую судьбу,
Отправляю в духовку форму…
Смысл процесса как код смартфона —
Из набора случайных букв.

В телешоу фастфудом кормят:
«Будь как мы! Соответствуй норме!
Мы укажем, куда идти!».
Чтобы там ни твердили в прессе,
Смысл процесса – в самом процессе.
Путь важнее конца пути.

Срок пришёл подавать на ужин
Сдобу – ту, что сгорев снаружи,
Изнутри недопечена
(Впрочем, если посыпать пудрой,
Как советовал кто-то мудрый,
Будет съедена и она).

Объясните народным массам,
В чём свобода свободной кассы,
Сидя в тёплом своём углу.
Пусть невзрачно моё застолье,
Буду есть то, что сам готовлю.
Добрый вечер. Прошу к столу.

Призрачное

На холодных ступенях, ведущих на дно Фонтанки,
Пили горькое зелье, в туман опускали ноги.
Проникали сквозь прошлое, видели жизнь с изнанки,
В постижении истины были почти что боги.

Ожидали, что призраки выплывут из тумана —
Беспокойные духи языческих финских кладбищ.
И за плеском волны то ли слышали зов шамана,
То ли Баха из окон под звук фортепьянных клавиш.

Изрекали сакральные тексты высоким слогом,
Наблюдали, как сквозь непроглядную муть и темень
То ли фары машин пробивали себе дорогу,
То ли волчьи глаза из ушедших времён блестели.

Утверждали, что явь иллюзорна под небесами.
Что действительность – бред, что реальности быть не может.
И с клочками тумана к утру растворились сами.
И придуманный мир вместе с ними растаял тоже.

Внутренняя судьба

Мы жили у Семи мостов на улице Садовой.
И в нашей комнате простой, обставленной кондовой,
Но милой мебелью, горел весь день ночник старинный.
И детский голос во дворе истошно звал: «Кристина!

Ты выйдешь?». И кленовый лист на подоконник ловко
Ложился под пичужий свист. И курица в духовке
Чадила душно оттого, что нами позабыта.
А мы, не помня ничего – ни общества, ни быта —

День напролёт, в руке рука, держались друг за друга.
Не видя в свете ночника ни Севера, ни Юга,
Мы жили внутренней судьбой, от посторонних втайне.
Лишь я и ты. Лишь мы с тобой. И капель звук хрустальный…

Опять их музыка слышна, мелодия не смолкла.
Я снова сяду у окна, чтоб наблюдать сквозь стёкла
Поры осенней благодать в её исконном виде.
И терпеливо стану ждать, когда Кристина выйдет.

Дорога

Было время, он с искренним сердцем боролся за истину,
Справедливости в мире искал до разрыва аорты.
И летел, как по трассе, вперёд беззаветно и выспренно,
Веря в то, что архангел сразит-таки злобного чёрта.

Но с годами всё больше уступок, всё меньше горения.
То его предавали, то он подставлял… Понемногу
Ощущение жизни менялось. С течением времени
Скоростной автобан обращался окольной дорогой.

Наступила пора: жизнь предстала в беспафосном облике.
Он уже не боролся, поскольку и сам был порочен:
«Этот мир век от века живёт одинаково подленько.
Просто есть времена, что страшнее, а есть, что не очень».

Путь тяжёл и далёк. То в компании, то в одиночестве
День за днём пролетают – ненастный сменяет погожий.
Он стареет. А надо б мудреть. Но надеяться хочется,
Что успеет понять: этот мир – ни плохой, ни хороший.

Рефлекторное

Всё делаешь, как и в былом году.
Привычка – такая сука…
Мусолишь купюры, берёшь еду
И прёшь до квартиры сумку.

Садишься на кухне к столу. Потом
Выкладываешь пакеты
И банки. И ловишь себя на том,
Что снова её конфеты

Купил. И опять на двоих набрал
Продуктов на будний ужин.
И вроде запомнить давно пора,
Что столько тебе не нужно,

Что мир, удивительный и простой,
Растаял ушедшим летом…
…И в доме в два раза богаче стол.
Но в сотню раз меньше света.

Тропинка

Несусветная пошлость – вздыхать и твердить про года.
Только хочешь не хочешь, а поздно стремиться в герои.
Я похож на покрывшийся пылью пустой чемодан.
Ничего за всю жизнь не родил, не создал, не построил.

Всё бывало… Возился в говне, гарцевал на коне.
Всё прошло. Знаю только, что в мире под солнцем лучистым
Ты – тропинка, которая жизнью указана мне.
И прекрасней тебя никогда ничего не случится.

Боль

…и если вся людская боль
В один большой вольётся крик,
Я лопну, поделюсь на ноль,
Меня не станет в тот же миг.

Но в жизни боль – чуть там, чуть здесь.
Так маслом мажут бутерброд.
И вроде, не совсем п… ец.
И может быть, наоборот,

Туда, где боль, всегда идти,
Ломая пальцы и слова,
И верить в истинность пути?
…горит луна, кричит сова

И ночь немыслимо нежна.
И грею боль свою в руках.
Не потому что боль нужна,
А просто без неё никак.

Цветок

Стрекозы и бабочки. И человек.
Он косит траву от души, с оттяжкой.
И пот утирает с блистающих век,
Заметно устав от работы тяжкой.

И видит цветок, что пылает огнём
Как символ смущения на лице.
И смотрит за тем, как копается в нём
Пчела, перепачканная в пыльце.

Она собирает нектар хоботком,
Ревниво водя ядовитым жалом…
Весь мир очарован прекрасным цветком —
Простую траву никому не жалко.

Так люди под солнцем веками росли —
Никто их не вспомнит сейчас, увы.
И я – лишь трава в придорожной пыли.
А нежный цветок – безусловно, Вы.

Нас тоже когда-нибудь срежут косой…
В печальном конце моего рассказа
Я лягу на землю, забрызган росой.
А Вас… Ну, конечно, поставят в вазу.

Разбитые мечты

Князь – мужчина в соку. Впрочем, ей он годится в дедушки.
Только что нам с того, если дедушка нынче с девушкой?
Что с того, что живот и плешивая голова?
Правда, функция половая – едва-едва…

Но какая девчонка! Невспаханная, целинная!
Как же хочется алчно хвататься за ногу длинную,
Ягодицу поглаживать, твердую, как орех…
Ну, а с функцией… Бесы не сглазят – случится грех.

Он везёт ее в дачный массив на своем «Ленд Ровере».
Он включил не Мадонну и даже не «Рикки и Повери»,
А совсем уже древнегреческую херню,
Как считает девица, одетая в стиле «ню».

Ну, не то, чтобы «ню» – две веревочки есть на теле.
Подростковая грудь обозначена еле-еле.
За щекой чупа-чупс, на лице ни следа от дум.
Сиськи, да, наживное дело, не то, что ум.

Сиськи будут. Он ей обещал на недавней пьянке.
А пока она молча глотает «Мартини бьянко»,
Размышляя, что, мол, такова уж её стезя…
Но богатых столичных клиентов терять нельзя —

За учёбу заплатит и снимет квартиру в центре.
Что с того, что придётся терпеть этот потный центнер
Мяса с жиром плюс пять килограммов говна в башке?
Где такого клиента найдёшь у неё в Торжке?

Подполковник, завидев «Ленд Ровер» сказал по связи:
«Первый, первый, объект на подходе, встречайте Князя».
Взяли их без излишнего шума. Лишь в тишине
Демис Руссос тянул что-то типа «приди ко мне».

Вечерело. На западе небо горело красным.
Подполковник взглянул на любовников беспристрастно:
«Ты теперь о свободе надолго забудь, дружок.
А тебе, малолетка, дорога домой, в Торжок».

Жизнь жестока и несправедлива. О, боги, боги…
И потом написал в интернете известный блогер:
«Как при этом режиме свои воплотить мечты,
Если нет ни свободы, ни сисек?! Одни менты!».

Две могилы

Еремеев по кладбищу шёл неспешно —
Он на тихих аллеях читать любил
Эпитафии людям давно умершим.
И на миг задержался у двух могил.

На одной – облачённый в гранит и мрамор,
Монумент генерала, что жил в борьбе.
На соседней – лишь надпись от папы с мамой:
«Спи, наш мальчик, мы скоро придём к тебе».

Две могилы, увенчанные крестами,
Две прошедшие собственный путь души.
Первый смог полстраны на дыбы поставить,
А второй ничего не успел свершить.

Первый с юности был избалован славой,
Посылая на гибель за ратью рать.
В орденах и медалях, лихой и бравый —
Сам горел и других заставлял сгорать.

И второй бы, возможно, надел погоны,
И прослыл бы бессмертным творцом побед,
Стал бы лидером мнений, вождём, иконой,
Но не прожил, увы, и десятка лет.

И как будто общаясь с гранитным ликом,
Проворчал Еремеев в погожий час:
«То, что кто-то однажды не стал великим —
Иногда это лучше для всех для нас».

Иногда есть причина взглянуть отважно
Внутрь себя и понять в круговерти дней:
Что ты сделал для мира – конечно, важно,
Но чего ты не сделал – порой, важней.

Поединок

Не ведая ни страха, ни греха,
Они ревут упрямо друг на друга:
«Твой мерзкий бог – кормящая рука!».
«Нет, ты – хозяев жалкая прислуга!».

Противника бодать – для них восторг.
Путь к миру перерезан, выход заперт.
Один отвратно костерит Восток,
Второй похабно унижает Запад.

Один – неколебимый демократ,
Второй – поборник авторитаризма.
И оба – дай им волю – до утра
Готовы рьяно и бескомпромиссно

Доказывать: «Ты по уши в дерьме!
Ты рано или поздно в нём утонешь!».
«Нет, это ты погибнешь в гнусной тьме!
Мой светлый путь вольготней, слаще, тоньше!».

«Твой путь – в навоз! Наступят времена —
И я построю мир без нотки фальши!».
Земля, увы, для них двоих тесна.
Ей остаётся лишь крутиться дальше…

Жара спадает, близится закат.
Гудят жуки, благоухают травы.
Меж дремлющих холмов течёт река.
И скоро вдалеке, у переправы

Край неба вспыхнет огненной каймой…
Тогда пастух, пропахший самосадом,
Погонит стадо тучное домой.
И этих двух, отбившихся от стада.

Слива

Миша пристально, не отрываясь, смотрел в окно.
За окном между листьев качалась на ветке слива.
Спелый плод был красив и почти осязаем, но
Недоступен, как счастье. Не вышло побыть счастливым.

***
Было время, когда клокотала в душе весна:
Он нетрезв и всерьез озабочен любовным гнётом,
А она холодна, безответна, строга, бледна —
Словно слива, покрыта густым восковым налётом.

Он решил, изучив досконально её бока,
Что, пожалуй, сойдёт, хоть местами одрябла кожа.
И воскликнул: «Подруга, поедем попьём пивка!».
Но подруга решила кутилу послать, похоже…

И за то, что она отказалась сыграть в игру
Под названием: «Ты мой хозяин, теперь мы в паре»,
Он ударил её до упора заточкой в грудь.
Что культура? Лишь блёклый налёт на помятой харе.

***
Михаил сквозь решётку упорно в окно глядел.
Не жалел о судьбе, не подыскивал слов слезливых
Для судьи, прокурора и разных других людей.
Он не думал вообще. Мише просто хотелось сливу.

Старушечьи сказки

Тишина в полутьме. От озноба трясёт слегка,
Даром что за окошком июль. Обхватив колени,
Он сидит на кровати. От лёгкого сквозняка
Пляшет пламя свечи. Из углов выползают тени,

Изгибаются, вьются, как будто мушиный рой,
Обращаясь в корявую сгорбленную старуху —
В окровавленном платье, под ручку с родной сестрой…
И старуха подходит. И шепчет ему на ухо:

«Я, голубчик, тебя не простила, но Бог с тобой…
Ты хотя бы усвоил, что жизни лишить – не шутка.
Как по мне, ты бездарный разбойник. А весь разбой
Впереди – беспощадный, бездумный, фатальный, жуткий.

Столько вырастет лютых убийц – не тебе чета!
Ты в сравнении с ними – наивный, пугливый мальчик.
Эти быстро усвоят, что выгоднее считать,
Что мещанская серая жизнь ничего не значит.

Этим будет плевать, как тут жили когда-то встарь,
Что читали, что ели, какие царили нравы —
Всякий станет уверен, что он-то как раз не тварь
И на лёгкие деньги бесспорно имеет право.

Что-то я заболталась по-бабьи… Пора назад.
Ни к чему тебе, сокол, старушечьи сказки на ночь.
Я б могла о грядущем и больше тебе сказать,
Но довольно. Ложись почивать, Родион Романыч».

***
Он проснулся в поту. Видно, снова во сне кричал.
Что ни ночь, то приходят зарубленные старухи…
За окошком светло. И потухла давно свеча.
Всё нормально. Лишь в тёмных углах копошатся мухи.

Глаза врага

Со звездой на фуражке, с крестом на груди,
Он себя убеждал, что страну впереди
Ожидает пора Добра.
А пока, по законам гражданской войны,
Надо тех, что грядущему веку вредны,
Уничтожить под крик «ура».

Что ж, такая эпоха сейчас на дворе —
Не получится спрятать «наган» в кобуре,
Не испачкать в крови ладонь.
Это время не терпит тропинок кривых.
Это путь по прямой – чтоб остаться в живых,
По живым открывай огонь.

«Вот у стенки в исподнем стоит человек.
Не копыта – ступни упираются в снег,
И на лбу не растут рога.
Но, забыв милосердие, просто поверь:
Человек – кровожадный, безжалостный зверь.
Это доблесть – убить врага!».

Так он думал, сжимая холодную сталь.
И нажал на курок, поминая Христа.
И запомнил последний миг —
Человек перед смертью взглянул в небеса,
И без страха и злобы смотрели глаза
В ускользающий светлый мир.

Перекрёсток

У старинного храма гудят моторы.
Перекрёсток. По «зебре» пойдём нескоро.
Незаметный глазам пастух
Погоняет неспешно машин отару.
На границе гранитного тротуара
Мы застыли, как на посту.

Наша осень пропитана ярким светом.
Я хотел бы тебе рассказать об этом
Ощущении от любви,
Что как будто нас делает ближе к Богу.
Жаль, слова ничего передать не могут.
Не втолкуешь – хоть рот порви.

Мы не то чтобы праведно в мире жили:
Год от года вертелись гузном на шиле,
Распылялись по мелочам…
Только что нам сегодня число ошибок?
Ощущаю, как мир бесконечно зыбок,
Прикасаясь к твоим плечам.

Впрочем, главная песня ещё не спета.
Как скульптуры, стоим посреди проспекта.
Я смотрю на твоё лицо.
Понимаю – осталось не так уж много.
Всё быстрее под горку бежит дорога.
И когда-то, в конце концов,

Мы услышим архангела Гавриила:
«Господа, вы вели себя очень мило,
Но, увы, дальше нет пути».
Но пока не достигла развязки драма.
И зелёным горит светофор у храма.
И по «зебре» пора идти.

Юность

Юность – это когда беззаветно, легко и чисто.
Это голый Смирнов, пьющий водку в позе горниста.
Это «Дневная бабочка» и «Ночной портье».
Это когда просыпаешься утром чёрт знает где.

Это открытие Кандинского и Шагала
И понимание, зачем Сальвадору Гала.
Это Гарри, Шемякин, Коко, Сен-Лоран, Шекспир.
Это новый, непознанный мной, неизвестный мир.

Юность – это когда уже отслужили в армии,
Но когда еще не родились «Хроники Нарнии»,
Это нос в табаке, а глаза и уши в борще,
А размер строки не имеет никакого значения вообще.

Юность – это отсутствие бренного опыта.
Это запах свежей травы, стук конского топота.
Это жизнь нараспашку под вьюги холодный вой.
Это друг за столом. Молодой. И ещё живой.

Ярлычок

Фрёкен Тунберг взывает: «За климат радея,
Мы разрушим порочных идей бастион!».
Я смотрю на экран и собой не владею —
Дайте тоже залезть на трибуну ООН!

Баритон мой певуч. Зов мой громок и ясен.
Я бы встал и сказал: «Человек! Посмотри,
Как для всех прогрессивных народов опасен
Ярлычок, что на майке пришит изнутри!».

Он терзает седьмой позвонок как заноза.
Он рождает в загривке немыслимый зуд.
Если мы не ответим на эту угрозу,
Скоро всех на Земле ярлычки загрызут!

Мне, увы, далеко до шального подростка.
Мой удел – телевизор, портвейн и кровать.
Но кричу человечеству прямо и жёстко:
«Запретим ярлычки изнутри пришивать!».

Потому что в опасности наша планета!
Это ясно и взрослому, и малышу!
А пока на трибуне безумствует Грета,
Я протесты пишу. И загривок чешу.

Нинкина страсть

Ну, что сказать… Она спала со всеми:
С Рудольфом, Карлом, Жорой, Саней, Сеней…
Бывало, ночь ещё не подошла
И птицы за окном не отгалдели,
А поглядишь – уже в её постели
Жан-Жак, Франтишек и Зинэтула.

Кто только с ней не разделяет ложе!
Она, боюсь, всеядна. И, похоже,
Заснуть вольна лишь с кем-то в унисон.
Но кто ж её одёрнет грозным: «Хватит!»?
И Чжао Дунь бывал в её кровати,
И Соломон Аронович Гудзон.

Такая в жизни страсть у нашей Нинки —
Давать им имена… И спать в обнимку,
Под теплым одеялом видя сны.
Как в девять лет прекрасен мир игрушек!
И спят её поклонники из плюша —
Ежи, медведи, зайцы и слоны.

Ужин

Возвращался со службы, снимал портупею и сапоги.
Умывался, садился в гостиной за стол, наливал борща,
Выпивал двести грамм. А в мозгу продолжали стонать враги,
До последней предсмертной секунды надежду на жизнь ища.

Доставал портсигар, чиркал спичкой. Потом выпивал ещё,
Ожидая, что водка подарит ключи от иных миров.
Но тарелка с карминово-красным, как летний закат, борщом
Не давала забыть, как по кафельной плитке стекает кровь.

Наблюдал пустоту за окошком, мечтая совсем не спать.
Потому что заснёшь – и выходит из тьмы настоящий враг.
И читает расстрельные списки… И тонет в крови кровать,
Унося слабодушное тело в безвестный холодный мрак.

Угрожал: «Если враг не сдаётся – немедля его казнить!».
Доставал наградной парабеллум и тыкал в висок стволом,
Но, в конечном итоге, под утро терял рассуждений нить…
А когда засыпал, за окном становилось совсем светло.

Пчела

Под прозрачной пластмассой стакана жужжит пчела.
Толубеев сегодня её заключил в тюрьму.
Потому что нет сил на четыре сырых угла
Ежедневно за месяцем месяц смотреть ему.

Ей решётка не стала преградой – влетев в окно,
Закружила по камере. Бархатный летний гул
В «одиночку» проник. Он подумал: «Пчеле дано
То, что я так любил. То, что вряд ли теперь смогу».

Он ведь тоже когда-то настырней других гудел,
Без особой причины вторгался в чужую жизнь,
Был опасней и ярче невзрачных, простых людей…
Только нынче ему не судьба в небесах кружить.

И когда полосатая гостья к его столу
Подлетела, он брови нахмурил: «В краю моём
Нет нектара, прости». И стаканом накрыл пчелу:
«Посиди-ка со мной. Веселее, когда вдвоём…».

Легче жить, понимая, что ты не один в дерьме,
Что есть некто, что так же питает к свободе страсть.
Толубеев сегодня устроил тюрьму в тюрьме.
Он, конечно, под стражей, но тоже имеет власть…

***
Он смотрел на мохнатую узницу сквозь стакан,
Утешая себя, что хоть что-то способен смочь.
А пчела, копошась, наклонила «тюрьму» слегка…
И взлетела. И через окно устремилась прочь.

Поезд

Участковый был скучен, хоть с виду суров:
«Ну, тебе-то чего не хватало, Петров?
Я не буду ругаться – давай по душам…
Объясни мне, чем поезд тебе помешал?».

И подумал Петров, опуская глаза:
«Николаич, ну, как бы тебе рассказать…
Мимо нашей деревни бог знает куда
Всё идут, и идут, и идут поезда…».

***
Он стоял, от запоя и жизни устав,
И смотрел на летящий по рельсам состав.
И мелькали в глазах, за вагоном вагон,
Сотни разных людей – тех, что лучше, чем он.

Потому что Петров – не барон и не граф.
И усвоил давно: «Кто сильнее, тот прав.
Кто богаче, тот босс. Кто беднее, тот раб».
А поскольку он мелок, бессмыслен и слаб,

То подарит судьба лишь суму да тюрьму.
И вагоны как будто шептали ему:
«Жизнь проносится всуе. И хоть ты умри,
Никогда не отправишься дальше Твери».

И пока он мечтает в сельмаге украсть
Пусть не весь алкоголь, но хотя б его часть,
По железной дороге бегут поезда
И счастливцев везут неизвестно куда.

И когда замутило от радостных лиц,
Уносящихся к блеску шикарных столиц
По сияющим далям большого пути,
Он початой бутылкой в вагон запустил…

***
Участковый добавил два сахара в чай:
«Что тебя побудило? Давай, отвечай…
Что, играем в молчанку? Устроил кино…».
Но Петров отвернулся, взглянув за окно.

Там уже вечерело. Июльский закат
Неуёмное пламя разжёг в облаках.
Ветви старых ракит отражались в реке,
И невидимый поезд стучал вдалеке.

Бес

«Отвяжись, не учи меня смерти, бес.
Прекращай про геенну, слезай с плеча.
Я за годы таких нагляделся бездн…
Мой сегодняшний рай – полумрак и чай.

Лишь когда среди ночи один сижу
И коверкаю грифелем гладь листа,
Растворяется в сумраке жизни жуть —
И как будто за пазухой у Христа.

Но потом, как всегда, наступает день,
Возвращается страх… И при свете дня
Понимаю, вглядевшись в глаза людей —
Каждый третий желает убить меня.

И становится пусто в моём раю
Посреди беспощадной большой страны.
Только им не дождаться – я их убью
До начала объявленной мне войны.

Лишь Надежда и Света, жена и дочь —
Те, которых оставлю навек себе.
Остальных раздавлю. Им уже не смочь
Повлиять хоть на что-то в моей судьбе».

Он ощупал плечо, прекратив писать:
«Слава Богу, исчез». Носовым платком
Вытер шею и лоб. И поднёс к усам
Трубку, туго набитую табаком.

Он взглянул на страну из окна Кремля.
В темноте февраля падал снег с небес.
Занесённая вьюгой, спала земля,
На которой давно поселился бес.

Он курил, размышляя, что в мир иной
Рановато. Что хочется жить пока.
И горели во тьме за его спиной
Два багровых неистовых огонька.

Ударения

«Посмотри на себя! На кого ты похожа?! Слушай,
До чего ты дошла, уязвимость свою душа!
Ты боишься зеркал, по утрам выходя из душа,
Потому что и так нестерпимо болит душа.

Только нет никого, кто бы смог оценить глубины
Королевского сердца – на троне сидишь одна.
В антикварном буфете стоят дорогие вина.
Жаль, что выпить их не с кем. И в этом твоя вина.

Ты не ставила в грош недалёких ровесниц-самок —
Всех милее была! Ни один устоять не мог.
Что же суженый твой ускакал, не достроив замок?
Только шпоры сверкнули, да щёлкнул дверной замок…

Нынче нет у тебя ни друзей, ни родных, ни близких —
Разбежались подальше от барской глухой тоски.
Ты в салоне покрасила локоны цветом виски.
Это больно – смотреть, как блестят сединой виски.

Но куда б ты ни вышла в своей дорогой одежде,
Каждый встречный тебя за глаза назовёт каргой.
Имя с отчеством в паспорте те же, что были прежде,
Только смысл в них сегодня заложен совсем другой.

Ну, а что ты в итоге хотела себе в награду?
Жизнь, печатая книгу дежурной кривой судьбы,
Расставляет свои ударения там, где надо —
То в макушки целует, то в кровь разбивает лбы.

Ты как будто не слышишь, о чём я тебе толкую…
Но довольно болтать – завтра рано вставать. Отбой!».
В этом мире никто не увидит меня такую —
Как рыдаю всю ночь и ругаюсь сама с собой.

Остров

Этот остров похож на нарядный большой шатёр.
Он багров от осиновых крон. На Онеге осень.
Седовласый старик, у воды запалив костёр,
Деловито по-фински коптит на доске лосося.

Стол стоит на пригорке – отсюда закат видней.
На столе поллитровка, закуска, коврига хлеба.
Я приплыл к старику на моторке на пару дней —
Навестить. Да и просто давно на природе не был.

Вот и рыба готова. «Как пахнет – сойти с ума!
Дед, да ты кулинар!». Хороша в сентябре Онега…
И старик наливает, довольный собой весьма,
Прорицая: «Увидишь – наутро дождёмся снега…».

Я сижу, на колени накинув ворсистый плед.
Выдыхаю не пар – суету городского шума.
А старик молодец – несмотря на преклонность лет,
Ловко рыбу коптит… И не знает, что мной придуман.

Да и остров – лишь выдумка, лёгкая форма лжи.
Лишь попытка раскрасить рутину багряным цветом.
Но покуда старик между букв на экране жив,
Я ещё погощу. И тебе расскажу об этом.

И когда ты поймёшь, что теряешь былую прыть,
И свинцовую тяжесть судьбы осознаешь остро,
Нос напрасно не вешай. Ты знаешь, куда уплыть —
У тебя с этих пор на Онеге есть личный остров.

Котёнок для императора

Император котёнка ласкает: «Кис-кис, Генерал!
Буду звать тебя так, мой мурлычущий символ победы».
Он бездомного зверя сегодня в саду подобрал,
По аллее гуляя с придворными после обеда.

Голубые глаза, хвост морковкой, покладистый нрав —
Нет целебней в миру эликсира от буден печальных!
И монарх, все законы дворцовых приличий поправ,
Поселил беспородную тварь в императорской спальне.

Утомил променад. А в покоях уют, тишина…
Как тошнит от вельмож… Как же хочется счастья простого!
Но в провинциях бунт – на пороге большая война.
Вот бы плюнуть на всё и отречься к чертям от престола…

Самодержец лежит на перине, забыв про страну,
Но, к несчастью, пора министерские слушать доклады…
А котёнок на фалде камзола так мило уснул,
Что нет силы будить… Жаль, не дремлет империя. Надо

Встать, поправить парик и манжеты, проследовать в зал
И вершить справедливый закон ради Божьего света…
Чтоб котёнок мурлыкал, беспечно сощурив глаза,
Император парчовую фалду срезает стилетом

И на цыпочках – вон… И чихать, что испорчен наряд —
На чиновников брызжет слюной, то ли зол, то ли весел:
«Что?! Смутьянов щадить?! Тех, что дрянь про меня говорят?!
Подстрекателей – на кол! А всех, кто их слушал – повесить!».

На шеренгу министров сурово глядит сквозь лорнет:
«Всех казнить, кто посмеет прислушаться к вольному зову!
Потому что, хоть власть и всесильна, но выбора нет —
Мы не можем империю резать подобно камзолу».

Император томится в тоске государственных дел —
Не спасают ни чаша с вином, ни омлет с трюфелями.
Он желает вернуться туда, где, мурча в темноте,
Спит котёнок на фалде, расшитой его вензелями.

Рыбный день

За рыбу взяться. Уколоться больно.
Тряся рукой и выражаясь крепко,
Из пальцев тушку выпустить невольно.
Найти её потом под табуреткой.

Вооружившись острым инструментом,
Вскрыть брюхо. Сунуть пальцы в рыбьи недра.
Достав кишок невнятные фрагменты,
Плиту и мойку перепачкать щедро.

Припомнив, что обычно рыбу чистят,
Скрести её свирепо, вдохновенно!
И разукрасить чешуёй лучистой
Пол, потолок, окно, шкафы и стены.

Отбиться от безумствующей кошки,
Чтоб самолично рыбу докалечить.
Открыть пакет с мукой. Насыпать в плошку.
Чихнуть, припудрив щёки, нос и плечи.

Труп расчленить, на сковородку кинуть
И безвозвратно сжечь на масле постном.
Сесть на диван и ждать со смены Инну,
Чешуйки доставая из-под носа.

Письмо N200

«Светка, жизнь здесь, как в фотоальбомах старых —
Хоть этюдник вези…
Чабаны по дорогам ведут отары
И поет муэдзин.

А природа какая! Ну, просто сказка!
Захочу – наберу
Вещмешок под завязку и с верхом каску
Абрикосов и груш.

Знаешь, это письмо – уже №200!
Как я, все-таки, рад,
Что совсем уже скоро мы будем вместе!
Так хочу в Ленинград…

Прогуляться по Невскому… Расскажи мне…»…
Не успел дописать.
В ранний час – на броню. В головной машине.
Поутру небеса

Так чисты! И плывут полусонном мире
Ароматы листвы…
…Расстреляли колонну легко, как в тире,
Не оставив живых.

Эти несколько строк на бумаге в клетку —
Не про доблесть и честь.
В старом доме на Лиговке ждёт их Светка,
Но уже не прочесть:

«…Расскажи мне, что нового? Как погода?
Та же слякоть и гнусь?
Не печалься – осталось всего полгода.
Дослужу и вернусь».

Дворянское

Скажите пожалуйста, сколько минут
На ваших часах?
Без четверти десять? Так, может, пойдем
Гулять при луне?
Вы Лена? Я Генрих. Я в ваших тону
Зелёных глазах.
Смотреть бесконечно и ночью, и днём
В них надобно мне.

Элен, приглашаю вечерней порой
На званый обед.
Там будут портвейн, огурцы, доширак,
И в склянке цветы.
Что? Генрих IV? Нет, я не король,
Я сам по себе.
Обычный барон – не смотри на синяк…
Давай-ка на «ты».

Побитый плебеем в неравном бою
За пачку крупы,
Рискую достигнуть последнего дна
В суровой борьбе.
Но, всё-таки, гордость не брошу свою
Под ноги толпы —
«Победа и вермут» начертано на
Фамильном гербе.

Я многим владею. Гляди, на углу —
Заброшенный дом.
В нём пыльные книги, скрипучий диван,
Старинная печь.
Приятно под вечер вернуться к теплу,
Мечтая о том,
Как даму любовью к изящным словам
Сумею увлечь.

А вот и маркиз появился из тьмы
С пакетом вина.
Маркиз, где вы бродите в тёмной ночи?!
Решайся, Элен.
Не стой на ветру – накануне зимы
Замёрзнешь одна.
Сегодня у нас для растопки печи
Бодлер и Верлен.

Чёртова жизнь

Сутенёр оказался на деле совсем не схожим
С проходным, безнадёжно-киношным своим клише:
Без мехов и цепей, необщительный, бледнокожий.
И с улыбкой – поддельной, как фрукт из папье-маше.

Зуев, вспомнив про фразы, которым его учили
Искушённые в теме интимных услуг друзья,
Оглядел проституток с лицом знатока-мужчины
И спросил осторожно: «А всех посмотреть нельзя?».

Показали. К стене под лучами косого света
Встали девушки в ряд, на него поглядев хитро.
Он кивнул на шатенку с губами: «Пожалуй, эту…»,
И она ухмыльнулась, клубничный жуя «Дирол».

Сутенёр на купюры резинку надел тугую:
«Мы в расчёте. Но все же ещё повторю для вас:
Эта жизнь – навсегда, вам уже не найти другую.
Жизнь – не девка, ее выбирают один лишь раз».

Зуев бросил задумчивый взгляд вдоль лихой шеренги:
«Я давно всё решил, и на этом теперь стою:
Жизнь прекрасную лучше, конечно, купить за деньги,
Чем без всяких гарантий упорно искать свою».

***
Всё промчалось. И неинтересно, что будет дальше.
Эта чёртова жизнь промелькнула, как два часа,
Оставляя осадок от лжи, пустоты и фальши.
Зуев сел на кровать и устало прикрыл глаза.

Проститутка с губами надела бельё и шубку.
И когда, наконец, перестала скрипеть кровать,
Подошёл сутенёр, и игриво, как будто в шутку,
Поднял тёмные брови: «Намерены продлевать?».

Да какой там, ей-Богу… Бессмысленно длить печали…
Зуев, глядя в пространство, ответил: «Пожалуй, нет».
Сутенёр усмехнулся, привычно пожал плечами
И в сознании Зуева выключил белый свет.

Транзит

Здравствуй, дружище. Звонишь, как всегда, в ночи…
Раз в полвторого, то, стало быть, не без виски.
С кем выпиваешь? Неужто, как прежде, с Лизкой?
Как там? Морозно? А в Питере дождь стучит.

Мечемся меж городами туда-сюда…
Помнишь, как я: то от Веры, то снова к Вере?
А в результате, как прежде, одни потери.
Ладно, дружище, а сам-то примчишь когда?

Что? Недовольные нотки? Да нет, не злюсь.
Только чего веселиться, скажи на милость?
Просто чем дальше живёшь, тем жирнее «минус».
Просто все реже и реже мелькает «плюс».

Девушка? Есть. Ну, а как без неё, родной?
Всё как положено: перси, ланиты, попа…
Секс под роялем, мартини, цветы, Европа…
Я говорю ей, что только лишь с ней, с одной.

Но раз от раза скучнее её визит…
Только о чём я? Пока не забылись снами,
Выпьем за нас. За дороги, что между нами.
За бесконечно весёлый лихой транзит.

Это ж раз плюнуть – дорожный собрать мешок…
Слушай, а может быть, взять да поехать к Вере?
Жаль, невозможно, мечту приравняв к химере,
Выползти из-под рояля… Прощай, дружок.

Послесловие

Он сидел за столом, погружённый в свои дела,
Но она, появившись бестактно, сказала строго:
«У тебя в кабинете, Андрюша, опять бедлам.
Разве сложно прибраться? Противно смотреть, ей-Богу…

Да и, кстати, зачем налегаешь на алкоголь?
Вот опять за портьерой стоит коньяка бутылка…
Ну к чему тебе лишние трудности, дорогой?
Поберёг бы себя… Говорят, ты влюбился пылко?

Что ж, семь футов под килем семейному кораблю…
Ни к чему сомневаться, женись на своей Надежде.
Только помни, Андрей, я безмерно тебя люблю.
Что бы ты ни решил, всё останется, как и прежде».

Он с болезненной миной, как будто терпеть невмочь,
Встал со стула, шепнув: «Не хватало ещё беды нам…»,
И прошёл сквозь неё. И подался из дома прочь.

Продолжить чтение