Читать онлайн «Вокруг света» и другие истории бесплатно

Странное ощущение не оставляло меня в те осенние дни 2005 года. Как будто в прежних, чуть обновлённых декорациях разыгрывалась новая пьеса с незнакомыми актёрами. Я узнавал улицы, переулки и здания, вспоминал очертания снесённых строений, но из прохожих не узнавал никого, сколько ни всматривался в лица мужчин и женщин, внешне смахивающих на сверстников. И они проходили мимо, не проявляя даже малого интереса к моей персоне. Вспомнились горькие слова Виктора Лихоносова: «Если хочешь почувствовать, как прошла твоя жизнь, навести свою родину, узнай со скорбью, как мало помнят тебя».

Постоял у нашего дома по улице Мира, построенного в 1955 году. Он чуть скособочился и обзавёлся надстройкой, но знакомые ставни и наличники по-прежнему безмятежно голубели на фоне потемневших стен.

Мысленно попрощавшись с родным гнездом (оказалось, что навсегда: теперь того дома уже нет), отправился привычным путём по Московской на Советскую, повернул направо и, пройдя три квартала, оказался перед бревенчатым особнячком дореволюционной постройки с четырьмя окнами по фасаду и высоким крыльцом под полукруглым жестяным козырьком.

Когда-то вывеска у дверей извещала, что здесь располагается редакция районной газеты «Трудовое знамя». Её давно сняли, потому что редакция переехала в современное здание, а дом передали в городской жилой фонд.

Типография же осталась на прежнем месте, за углом в переулке. Оттуда слышались бодрые звуки производственного процесса. Как раньше…

Работа над ошибками

Призыв судьбы отнюдь не напоминал бетховенские громовые раскаты. Скрипучим голосом пожилой женщины в ватнике и стоптанных кирзовых сапогах судьба объявила, что меня вызывают в редакцию. «Зачем?» – «Почём я знаю? Сказывали быть завтре к четырём».

Так я впервые оказался в особнячке на Советской, 39. Этому событию предшествовал следующий случай. Я встретил на улице школьную учительницу английского языка Марину Григорьевну, у которой пребывал в любимчиках. Узнав о том, что серебряный медалист, потерпев неудачу на вступительных экзаменах в институт, сколачивает тарные ящики в столярном цехе завода, она заохала и озаботилась моим будущим. И вот муж Марины Григорьевны, заместитель редактора районной газеты Александр Фёдорович Поздняков, посылает за мной редакционную уборщицу Фросю. На следующий день он представляет меня редактору Николаю Фадеевичу Иваненко, а тот предлагает работу в редакции.

Поразмыслив и посоветовавшись дома, я согласился. И 5 ноября 1958 года Иваненко назначил меня литературным сотрудником Петуховской районной газеты «Трудовое знамя» Курганской области с окладом 550 рублей в месяц (в январе 1961 года денежная реформа ликвидировала нолик).

Литературный сотрудник поставлял в газету статьи и заметки. Но мои служебные обязанности оказались гораздо скромнее: я стал подчитчиком, то есть помощником корректора Нины Сидоровны Грушецкой. Такая специальность в государственном реестре давно не значится, но в ту пору обойтись без подчитчика в издательском деле было невозможно.

Со времён Гутенберга и почти до середины XX века книги, газеты и журналы набирали в типографиях вручную, используя свинцовые и деревянные литеры, из которых состояли шрифты разного начертания и кегля. Ручной набор господствовал и в нашей районной типографии до начала 60-х годов, когда там смонтировали наборную машину – линотип. Однако редакционный процесс и после этого почти не изменился.

Каждый материал (так я называю любой текст, предназначенный для публикации или опубликованный) до появления на газетной полосе неоднократно трансформировался. Сотрудник редакции создавал своё произведение при помощи ручки и чернил, нёс его машинистке, потом вычитывал и сдавал редактору. Тот мог сделать в нём существенную правку и даже отдать на перепечатку. Собрав запланированные в очередной номер оригиналы, ответственный секретарь размечал шрифты, вычерчивал макет и тащил весь этот ворох бумаг в типографию. Там наборщицы, приколов оригиналы шилом к реалу (деревянному наборному столу) и мельком заглядывая в текст, быстро выхватывали из ячеек наборной кассы нужные литеры и составляли из них в металлическом пенале (верстатке) строчки, из строчек – абзацы, из абзацев – будущую заметку или статью.

После этого наступал час корректуры. Оригиналы и гранки – узкие полоски бумаги с оттиснутым текстом – поступали на наш рабочий стол в жирных пятнах типографской краски и в дырках от шила. Мне нравился их боевой вид. Я размеренно читал вслух машинопись (отсюда и название должности – подчитчик), а Нина Сидоровна, вооружившись ручкой, внимательно следила по гранкам, соответствует ли набор оригиналу, не наделали ли ошибок наборщицы, имевшие привычку во время работы громко судачить о чём попало. Потом мы делали сверку внесённой правки и вторую корректуру, авторы вычитывали свои материалы, а дежурный редактор – все четыре полосы. На исходе дня номер в виде двух тяжёлых свинцовых блоков-разворотов уходил в немецкую печатную машину с огромным маховым колесом. Если вдруг прекращалась подача электричества, печатнице приходилось браться за рукоять и крутить колесо, чтобы привести машину в действие. Ведь тираж (3 000 экземпляров) к утру непременно должен быть отпечатан и подготовлен к экспедированию.

Понятно, что на каждом этапе материал поджидала опасность: в нём могла материализоваться фактическая, грамматическая или «глазная» ошибка. Редактор неустанно добивался их полного искоренения. Так рачительный огородник очищает свои грядки от сорняков. Но в данном случае более уместно другое сравнение: наверное, ошибки представлялись Николаю Фадеевичу, служившему в послевоенные годы оперуполномоченным по борьбе с бандитизмом, чем-то вроде опасных преступников или даже диверсантов. Поэтому он и усилил корректорскую службу, пожертвовав ставкой литсотрудника для подчитчика.

Ляп в свежем номере газеты, о котором обычно сообщал редактору какой-нибудь доброжелатель, становился предметом разбирательства на планёрке. Даже если это была орфографическая или «глазная» ошибка, редактор дотошно выяснял, кто и почему допустил брак, после чего устраивал виновным головомойку, грозил карами и требовал «усилить контроль». Если же ошибка оказывалась более серьёзной (например, путаница в фамилиях, цифрах, фактах), то виновным объявлялось взыскание; бывало и так, что в очередном номере приходилось публиковать извинительную поправку, набранную мелким шрифтом.

Ответственный секретарь Сергей Михайлович Буров, в 40-е годы служивший редактором «Трудового знамени» (газета называлась тогда «Сталинский путь»), делился со мной воспоминаниями о суровых временах, когда одна неверная буковка в слове могла стоить виновному свободы. Однажды он вполголоса назвал самые опасные из «политических» слов – Ленинград и Сталинград, где второпях можно было не заметить пропущенную при наборе «р».

Полученный в молодости заряд бдительности Буров сохранил на всю жизнь. Он придирчиво сопоставлял расположенные рядом на газетной полосе заголовки: не возникает ли на стыке нежелательный политический смысл или комический эффект? Обязательно прочитывал по вертикали первые буквы стихотворных строк: не составляют ли они акростих непотребного или провокационного характера? (Рассказывали, что в одной районной газете прошляпили акростих ХРУЩЁВ БАНДИТ.) И даже просматривал газету на свет, опасаясь, что какой-нибудь важный фотоснимок окажется перерезанным неподходящим заголовком, расположенным на обратной стороне страницы.

Эпоха ручного типографского набора продолжалась пять столетий, а переход с машинного набора на компьютерный совершился стремительно, буквально на глазах. Издательское дело не просто изменилось, а стало принципиально иным. Цифровые технологии преобразили работу редактора и корреспондента, сблизив её с полиграфическим производством. Типографиям стали не нужны наборщики и линотиписты, редакциям и издательствам – машинистки и подчитчики. Некоторые издатели из экономии обходятся и без корректора, уповая на грамотность автора и бдительность туповатого компьютерного подсказчика. Поэтому в газетных и журнальных статьях и даже в серьёзных книгах то и дело натыкаешься на ошибки и опечатки. Правда, к ним теперь относятся снисходительно.

В свободные от вычитки дни (газета выходила три раза в неделю) я обычно сидел за ничейным столом в отделе писем. Почитывал центральную и областную прессу, листал газеты, присланные по взаимному обмену из соседних районов. Одинаковыми словами районки воспевали успехи и вскрывали недочёты в работе колхозов и совхозов; призывали читателей встать на трудовую вахту в честь какого-нибудь события; объявляли о начале очередной политической или хозяйственной кампании; печатали рассказы передовых тружеников о своём производственном опыте и портреты самих тружеников, напряжённо глядящих в объектив фотоаппарата.

Ничем особенным не выделялась и наша газета. Заведующий сельхозотделом редакции Юрий Захаров и литсотрудник Александр Биисов ежедневно собирали по телефону вести с полей и ферм. Без телефонной связи издавать газету было бы невозможно. Редакция не имела своего транспорта, а район не имел автобусного сообщения. Не было смысла добираться на перекладных до какого-нибудь отдалённого села, а потом дожидаться там обратной попутки, чтобы привезти для газеты обычную информационную заметку. Другое дело, если кто-нибудь из руководящих работников выезжал на «газике» в район по своим делам: он мог прихватить с собой и корреспондента.

Производственная тематика преобладала, но не исчерпывала всего содержания газеты. Поздняков вёл рубрику «Партийная жизнь», писал фельетоны, подбирал стихи местных творцов для «Литературной страницы». Заведующий и единственный сотрудник отдела писем Михаил Омельченко занимался проверкой и подготовкой к печати писем читателей, а также освещал жизнь города. Рубрики «Меры приняты» и «По следам наших выступлений» свидетельствовали о действенности печатного слова. Приятное разнообразие придавали газетным полосам корреспонденции о районной художественной самодеятельности, о жизни сельскохозяйственного техникума и средней школы, о хороших людях, заслуживших делами уважение земляков.

Сотрудникам «Трудового знамени» приходилось поставлять в газету и так называемые организованные материалы за подписью специалистов и рядовых тружеников. Надо было поговорить с нужным человеком, набросать в блокноте конспект его рассказа (до диктофонов было ещё ой как далеко!), а потом соорудить текст за его подписью и – в идеале – согласовать с будущим автором хотя бы по телефону. В советских газетах неукоснительно соблюдалось правило «60/40». Согласно этому правилу, 60 процентов гонорарного фонда должно было расходоваться на оплату материалов нештатных авторов и только 40 процентов предназначалось для штатных. Примерно таким же было и соотношение объёмов опубликованных материалов, что должно было подтверждать: советская газета – это трибуна масс, а не рупор узкой группы журналистов.

Насмотревшись, как легко коллеги ваяют материалы для газеты, я подумал: отчего бы и мне не попробовать? Поделился своим намерением с Поздняковым; он посоветовал написать о том, как встречают 1959 год труженики птицекомбината. Я побывал у директора, прошёлся по цехам и заполнил цифрами, фамилиями и специфической терминологией обработчиков куриных тушек едва не половину блокнота. Все, с кем я разговаривал, охотно и с уважением к представителю прессы рассказывали о своей работе, и мне это понравилось.

В редакции я быстро изложил свои впечатления на бумаге и отдал машинистке. Две восторженные страницы с трепетом отнёс редактору. Через короткое время Николай Фадеич вызвал меня и вернул безжалостно исчёрканные странички, велев перепечатать.

Такого позора я не переживал никогда раньше. За школьные сочинения получал не ниже «четвёрки», да и то из-за какой-нибудь жалкой запятой. Иной бы корзинировал неудавшийся опус и на том прекратил свои творческие притязания. Но на столь простое решение я не имел права, поскольку пообещал работникам птицекомбината, что о них будет статья в газете. Или мной руководило провидение? Так или иначе, но я с пламенеющими щеками отправился к машинистке.

От двух моих страниц осталось меньше одной, и в таком виде заметка была опубликована. Её заголовок, придуманный редактором, мог бы дожить до конца восьмидесятых: «Птицекомбинат на пути перестройки». А под заметкой красовалась моя фамилия! Потом она появилась в газете ещё раз, другой, третий… И настал день, когда редактор не поправил в моей заметке ни единого слова и написал в верхнем левом углу листа замечательную резолюцию: «В набор».

Cладковатый дурман славы районного масштаба с примесью запаха типографской краски и ежемесячный гонорар в размере трёх-четырёх рублей постепенно отравляли мою невинную душу. И весной (когда же ещё!) 1959 года я совершил главный поступок: отправил документы в Свердловск, на заочное отделение факультета журналистики Уральского государственного университета (УрГУ).1

Мне пришлось поступать на заочное отделение, поскольку на очное брали только тех, у кого за плечами был двухгодичный трудовой стаж или служба в армии. Видимо, кто-то решил, что будущему журналисту следует поближе познакомиться с жизнью, прежде чем браться за перо. Вроде бы благая затея в конце концов не оправдала себя: среди студентов стало расти число обладателей «хорошей» биографии, не очень способных к журналистской работе, и через несколько лет прежний порядок приёма восстановили. Правда, теперь сетуют на инфантильность мальчиков и девочек, вылетающих в жизнь из журфаковского гнезда, не зная, как эта жизнь устроена.

Слушая лекции во время установочной сессии, я пребывал в состоянии эйфории оттого, что почувствовал себя в своей стихии. На языке психологов этот момент называется самоидентификацией личности.

Таким образом, не я искал журналистику – она сама меня нашла. Произошло в точности то, что остроумно описано чешским писателем Карелом Чапеком в очерке «Как делается газета»:

Журналистом человек становится обычно после того, как он по молодости и неопытности напишет что-нибудь в газету. К немалому его изумлению, заметку печатают, а когда он приносит вторую, человек в белом халате (халаты, по утверждению Чапека, были рабочей одеждой тех сотрудников, которые вели сидячий образ жизни за редакционными столами, иными словами – редакторов. – А.П.) говорит ему: «Напишите нам что-нибудь ещё». Таким образом, в большинстве случаев человек становится журналистом в результате совращения; я не знаю никого, кто с детства тянулся бы к журналистике. Каждый журналист в детстве, наверное, мечтал стать машинистом, моряком или владельцем карусели, но получается как-то так, что мечты его не сбываются, и он попадает за редакционный стол.

Осколок зеркала на дороге истории

Взрослея, человек наращивает и развивает опыт детских и юношеских лет, когда он жадно постигал устройство подлунного мира и осознавал своё место в нём. Взгляды и оценки меняются, пересматриваются – это неизбежно. Но невозможно до конца выжечь в себе то, что впитала в раннем возрасте душа, что-то всё равно остаётся. Из себя не выпрыгнешь.

Человека можно сравнить с лежащим на дороге осколком зеркала, в котором отражается ход мировой истории. Не уверен, что эта мысль – моё собственное изобретение, но она мне близка. Я – дитя страны под названием Советский Союз, живой продукт конфликтов и сотрясений XX века. Пожалуй, в первую очередь следует назвать Октябрьскую революцию. Однажды меня осенила эгоистическая мысль: революцию стоило затевать хотя бы для того, чтобы мне появиться на свет. К такому выводу, как ни покажется он кому-то нелепым и даже циничным, ведут следующие цепочки очевидных фактов и неопровержимых суждений.

Начать следует с того, что до революции мой дед Антон Никодимович Савранский и бабушка Ксения Васильевна имели хорошее хозяйство в украинском селе Данилова Балка, входившем в Балтский повят Подольской губернии. (Ныне село относится к Кропивницкой, в недавнем прошлом Кировоградской, области Украины.) Там родились их дети. Если бы не произошла революция или если бы в гражданской войне не победили красные, то Савранские так и продолжали бы крестьянствовать в Даниловой Балке. Со временем выдали бы дочь Анну за какого-нибудь чубатого хлопца или же за старого холостяка из зажиточной семьи. Словом, при таком раскладе у меня были бы нулевые перспективы. У Анны Антоновны родился бы не я, а какой-нибудь другой ребёнок с неясной судьбой, если принять во внимание неминуемое немецкое нашествие.

Но вот в соответствии с неумолимой логикой строительства социализма началась коллективизация. Савранские считались крестьянами-середняками, однако в суматохе классовой борьбы с таким мнением кое-кто мог и не согласиться. Поэтому они сочли разумным продать дом и отправиться в Сибирь по собственному желанию, захватив швейную машину «Зингер», прялку и сундук с пожитками. Савранских было четверо: Антон Никодимович, Ксения Васильевна, дочь Анна и сын Фёдор. Сибирское районное село Юдино стало их пристанищем не случайно: здесь жил родной брат Антона – Денис, служивший с дореволюционных лет билетным кассиром на ближайшей железнодорожной станции Петухово. Почему он там оказался – не знаю.

Савранские купили в Юдино небольшой дом, завели хозяйство. Антон Никодимович работает, Ксения Васильевна – домохозяйка. Анне 16 лет, Фёдору 12. Анну, окончившую семилетку, отправляют в Омск, в медицинский техникум. Сохранилась её выпускная фотография: два десятка девушек, получивших специальность «фельдшер-акушерка». Среди них моя будущая мать. Распределение – в село Новая Заимка Тюменской области – в то время Омской.

Теперь возьмём другую линию, отцовскую. Если бы не произошла революция или если бы Колчак разгромил Красную армию, мой второй дед Илья Ефимович Полещук, выпускник Омской духовной семинарии, наверное, так бы и учительствовал в сельской школе. Возможно, поднялся бы по служебной лестнице, переехал в уездный город Ялуторовск, и тогда его сын Александр, 1912 года рождения (один из шестерых детей Ильи Ефимовича и его жены, крестьянки Евдокии Кузьмовны), не стал бы моим отцом. Наверное, женился бы на какой-нибудь ялуторовской мещанке, и на свет появился ребёнок, быть может, похожий на меня и вполне достойный человек, но всё-таки не я, не я… Как это было бы обидно!

Александр, сын Ильи Ефимовича и Евдокии Кузьмовны, после окончания семи классов школы крестьянской молодёжи работал в Новой Заимке колхозным счетоводом. Отслужив срочную, остался в армии, окончил командирские курсы.

И вот красный командир приезжает на побывку в Новую Заимку, знакомится там с Анной Савранской… Свадьбе предшествует довольно длительный период ухаживаний и переписки. В 1940 году молодая семья уезжает в Забайкалье, к месту службы Александра Ильича. Городок в суровом пустынном краю на границе с Монголией мог стать моей малой родиной, но предусмотрительный техник-интендант первого ранга отправил беременную жену к её родителям в Юдино.

Таков ход событий, который неизбежно вёл и привёл к моему рождению. Не будь их, у меня не было бы никаких шансов. Пускай моя жизнь ничем не лучше жизней тех, кто из-за всевозможных катаклизмов не появился на свет. Но ведь это моя жизнь, моя судьба, и с этим нельзя не считаться.

Я родился 12 мая 1941 года, а в июне 16-ю армию, где служил по финансовой части отец, начали спешно перебрасывать в Киевский особый военный округ. Генштаб планировал создать на западе вторую стратегическую линию войск. В случае начала военных действий против нашей страны 26 дивизий, выдвинутых из внутренних округов, должны были стать резервом фронтов. Не исключено, что воинский эшелон проследовал через станцию Петухово, но сообщить об этом жене Александр Ильич не мог, поскольку передвижение частей Красной Армии шло в условиях строжайшей секретности. (Данный факт при желании можно легко вписать в одиозную версию подготовки сталинского превентивного удара по Германии, выдвигаемую некоторыми нашими и не нашими историками.)

Отец остался в моей детской памяти фотоснимком, приколотым кнопкой в простенке между окнами: молодой военный в гимнастёрке с аккуратно подшитым подворотничком, треугольники в петлицах, значки «ГТО» на груди. Последнее его письмо, отправленное из-под Вязьмы (16-я армия не успела к новому месту дислокации), датировано октябрём сорок первого года, а «похоронка» – мартом 1945-го. Три с половиной года молчания. Мать продолжала ждать чудесного возвращения отца и замуж больше не вышла.

Родившихся с 1928 по 1945 год мальчиков и девочек сейчас именуют детьми войны. Действительно, нет людей более близких, чем мы, по крови и душевной привязанности к участникам войны – живым или мёртвым. Война, унёсшая или опалившая огнём отцов у моих сверстников и сверстниц, была нашим главным и бескомпромиссным воспитателем. Мы знали, что Родина – это не просто слово из учебника. Это наша страна, её могущество и красота, история и культура, язык и народ, герои и вожди. Это нечто реальное, очерченное границами, и в то же время отчасти мистическое, эмоционально ощущаемое, отражённое в словах, которые теперь принято называть пафосными, – родная земля, родимая сторонка, отчий дом.

По мере взросления приходило понимание того, что героическая ипостась войны не составляет её полной картины. Танкист Ольгерд Иванович Ермак, преподаватель военного дела (был такой предмет в программе старших классов), рассказывал, как после боя очищал гусеницы от комков человеческой плоти и земли. Я представил себе эту картину. «То могли быть и наши», – обожгла меня догадка.

По дороге с бабушкой на Украину в 1951 году я впервые увидел на перронах крупных станций инвалидов войны с медалями на пыльных пиджаках – слепых, безруких, безногих – на тележках с колёсиками-шарикоподшипниками и одноногих – на тяжёлых деревянных протезах. Хриплыми голосами они кричали под пиликанье гармони «Раскинулось море широко», «На сопках Манчжурии», «Огонёк». Пассажиры одаривали их деньгами, папиросами и домашними припасами.

За Ульяновкой, украинским селом, где жил бабушкин племянник, почти каждый день ухали взрывы – там обезвреживали бомбы, мины и снаряды, оставшиеся с войны. Жителям запрещали ходить по опасным местам, но мальчишки всё равно рыскали по левадам и балкам, подрывались и калечились.

Газеты и радио рассказывали, как силы мира и прогресса борются с поджигателями новой войны, а свободолюбивые народы сражаются с колонизаторами и угнетателями. Журнал «Крокодил» печатал карикатуры: длинный Дядя Сэм с козлиной бородой размахивает атомной бомбой, жирный Черчилль сигарой поджигает бочку с порохом, американский солдат в тяжёлых ботинках поднимает на штык корейского ребёнка. В Корее воевали американцы, во Вьетнаме – французы.

У нас в кладовке хранился запас самого необходимого на случай войны с Америкой: ларь с пшеницей, сундук с мылом, солью, сахаром, стеариновыми свечами и спичками.

Таков был контекст взросления детей войны, или, если угодно, патриотическое воспитание поколения.

По окончании 4 класса я получил первую в жизни награду – «Похвальный лист» с овальными портретами Ленина и Сталина по углам. Ленин, в пиджаке и галстуке в горошек, и Сталин, в маршальском мундире, молчаливо подтверждали, что овладение знаниями – дело государственное, а не личное.

В основе школьного воспитательного процесса лежала коммунистическая идеология, а её человеческим олицетворением были два вождя. Однако в этой паре Ленин представлял собой фигуру почти легендарную, книжную. Он совершил великую революцию, но давно умер, а Сталин, его верный ученик и соратник, построил социализм, победил Гитлера и ведёт народ к коммунизму. Примерно такой была схема моего восприятия Сталина.

Я привык к тому, что ОН есть, и такая простая мысль, что ЕГО может и не быть, что ОН, как и все люди, смертен, не приходила в голову.

Отчётливо помню то утро, когда, проснувшись, услышал от матери: «Сталин умер». Радио всё время повторяло правительственное сообщение, играла траурная музыка. Не зная, что сказать, я стал молча собираться в школу.

По случаю смерти вождя в школе состоялась траурная линейка. В день похорон в назначенное время долго и тревожно завывали гудки.

Летом, приехав в Москву, мы с матерью отстояли длиннющую очередь, чтобы попасть в Мавзолей, на фронтоне которого сияли золотом два имени: ЛЕНИН СТАЛИН.

А через три года на школьном комсомольском собрании директор школы Дмитрий Афанасьевич Рябов пересказал нам доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях». К тому времени высокопарные эпитеты, всегда сопровождавшие имя Сталина, незаметно сошли на нет, но его портреты и цитаты по-прежнему присутствовали в учебниках.

Прошло ещё шесть лет, и Сталина тайно удалили из Мавзолея и похоронили рядом в землю. Культ кончился, Сталин как будто ушёл в историю. Однако его личность и дела продолжают будоражить умы и возбуждать страстные споры даже в XXI веке…

Говорят, что советская школа вколачивала в головы учащихся истины в последней инстанции. Но ведь базовое образование и должно опираться именно на основополагающие законы природы, на выводы науки и принятые в обществе нормы и ценности. Ведь никому не приходит в голову вводить варианты написания русских слов на том основании, что существует намеренно искажённый язык, используемый нашими молодыми современниками в социальных сетях.

Советское государство действительно задавало всем школам, независимо от места их нахождения, стандарт обучения: одинаковые программы, одинаковые методики, одинаковые учебники. Считать ли это проявлением коммунистического тоталитаризма и насаждением единомыслия? А может быть, таков один из демократических принципов подлинно народного образования: дать всем без исключения учащимся определённый комплекс знаний и шанс получить высшее или среднее специальное образование?

Теоретически все советские школьники могли поступить в вуз, выдержав экзамены и пройдя конкурс знаний, а не аттестатов. Но между теоретической возможностью и практическим результатом существовала дистанция огромного размера, как выражался полковник Скалозуб. Разными были школьники по своим интеллектуальным способностям, разными были и учителя по степени владения материалом и умению его преподать. Существенно различалось общее развитие школьников в крупных городах и в провинции. Школьнику из провинции требовалось значительно больше волевых усилий, труда и обыкновенной удачи, чтобы на равных конкурировать на вступительных экзаменах со своими сверстниками из областного центра, тем более с москвичами и ленинградцами. А ведь ещё надо было предусмотреть в скудном семейном бюджете расходы на абитуриента и будущего студента, и это препятствие часто оказывалось непреодолимым. Из двадцати с лишним выпускников нашего 10 «А» вряд ли больше пяти получили высшее образование. Примерно так же, по-моему, обстояло дело в параллельных классах.

В 1958 году, когда я получил аттестат зрелости, в обществе, в том числе и в молодёжной среде, утвердилось устойчивое мнение о первостепенной значимости и престижности специальностей, связанных с инженерией и естественными науками. Поэт Борис Слуцкий даже вывел поэтическую формулу:

Что-то физики в почёте.

Что-то лирики в загоне.

Дело не в сухом расчёте,

Дело в мировом законе.

Распространению романтических представлений о могуществе человеческого разума и точного знания, несомненно, способствовали впечатляющие достижения науки и техники. Считалось очевидным, что юноши должны поступать в какой-нибудь институт технического профиля, а девушки – в педагогический или медицинский. Не избежал общего поветрия и я, решив избрать своей будущей специальностью радиотехнику.

Правда¸ литература влекла меня не меньше. Моё детское увлечение книгами переросло в юности в настоящее пристрастие (сладость уединённого чтения испытываю до сих пор). Но «четвёрка» по русскому языку и литературе – единственная в заполненном «пятёрками» аттестате – показалась мне весомым аргументом. Получив серебряную медаль, я стал готовиться к вступительным экзаменам на радиотехнический факультет Уральского политехнического института (УПИ) в Свердловске. Конкурс в тот год был больше десяти абитуриентов на одно место, и мне не хватило одного балла до проходного (с 1958 года отменили преимущества для медалистов).

Райгазета

Большинство печатных изданий в советское время назывались органами какого-либо партийного комитета. Наша газета имела статус органа Петуховского райкома КПСС и Петуховского райсовета Курганской области. Сложносокращённые названия учреждений с приставкой рай были тогда в ходу: райпотребсоюз, райбольница, райсельхозуправление, райсуд, райвоенкомат, райотдел; в тех же кущах произрастала и райгазета, один из элементов местного управления.

Фактически все нити руководства редакцией находились в партийных руках, и это считалось само собой разумеющимся. По скромному должностному положению я не представлял себе, каким образом райком влиял на содержание газеты. Наверное, первый секретарь райкома партии товарищ Савельев на заседаниях бюро райкома или в другое время давал конкретные указания редактору товарищу Иваненко, особенно во время важных хозяйственных кампаний. В результате на первой полосе очередного номера «Трудового знамени» появлялась крупно набранная шапка, что-нибудь вроде «Все силы на заготовку кормов!» или «Без потерь уберём урожай первого года семилетки!». Наверное, редактору приходилось иногда получать нахлобучки и выслушивать замечания по поводу отдельных публикаций. Однако это были не более чем обычные рабочие отношения. Увольнений и преследований коллег на моей памяти не случалось. Лично я никаких указаний о чём и как писать от партийных работников не получал.

Незримое присутствие райкома партии за спиной открывало сотруднику «Трудового знамени» многие двери, придавало уверенность, особенно при подготовке критических материалов. С другой стороны, бдительный партийный взгляд не давал расслабляться. Ощущение этого взгляда останавливало чересчур разогнавшуюся мысль, не давало ей выйти за пределы установленных границ. А зазор между территорией обязательного и территорией разрешённого был невелик.

Представления властей предержащих о работе журналиста были довольно просты. Выступая перед участниками учредительного съезда Союза журналистов СССР в 1959 году, партийный лидер Н. С. Хрущёв заявил, что журналисты – не просто верные помощники, но подручные партии. Вот как он пояснил своё сравнение:

Почему подручные? Потому что вы действительно всегда у партии под рукой. Как только какое-нибудь решение надо разъяснить и осуществить, мы обращаемся к вам, и вы, как самый верный приводной ремень, берёте решение партии и несёте его в самую гущу нашего народа.2

Делегаты (цвет отечественной журналистики!), которых Хрущёв назвал подручными и одновременно приводным ремнём, встретили столь малопочтенные сравнения продолжительными аплодисментами и охотно использовали их впоследствии в праздничных статьях, приуроченных к Дню печати.

Райгазета призывает…

Признаюсь, я видел больше смысла в определении, найденном в сборнике «Ленин о печати». В усечённом виде оно звучит так: «Мы должны делать постоянное дело публицистов – писать историю современности». Столкновение двух противоположных по смыслу понятий – история и современность – высекало искру истины, приоткрывало суть повседневной работы журналиста. И правда, размышлял я, сегодняшний день уже завтра станет вчерашним, и то, как его прожил наш район, газетчик опишет для истории. Это соображение поддерживало моё честолюбие и ощущение избранности, особой миссии журналиста в мире, населённом обычными людьми.

Печатное слово в глазах провинциального читателя обладало внушительным весом, хотя все понимали, что газета всегда приукрашивает и привирает, а критика имеет дозволенные пределы. Публичная похвала надолго запоминалась («Их даже в газете отметили»). И наоборот: продёрнуть какого-нибудь чинушу, выпивоху или бракодела, да ещё острым словцом, означало ославить его на весь район, сделать мишенью для шуток и подначек. Нередко герой критической статьи или фельетона присылал в редакцию обширное послание под заголовком «Опровержение», в таком случае на него приходилось аргументированно отвечать.

Замечу, что сотрудник местной газеты находится в более уязвимом положении, чсем заезжий корреспондент: можешь встретить героя своего опуса где угодно – на улице, в бане, кинотеатре, магазине. И если ты насочинял небылиц, перепутал факты, возвёл напраслину, то рискуешь, помимо официальной жалобы, получить скандал в публичном месте. Со мной, правда, такого не бывало, хотя грех лёгкого вранья во имя высшей правды, что и говорить, случался.

Самым крупным промышленным предприятием в Петухово – градообразующим, как говорят сейчас, был завод железнодорожного оборудования (литейно-механический), где работало в лучшие годы около трёх тысяч горожан. Мне нравилось заходить в его шумные цеха, наблюдать за слаженными действиями рабочих. Познакомился со специалистами заводских служб, начальниками цехов, освоил производственную и экономическую терминологию. Писал о передовиках и рационализаторах производства, о внедрении новой техники и освоении новой продукции. Со временем отважился и на критические материалы.

В поисках стиля я пытался освежить унылое однообразие своих публикаций: уснащал их лирическими зачинами, высказываниями известных людей или метафорическими концовками. Искусственные украшения, даже если они и не выбрасывались редактором, первыми попадали под сокращение, когда заметка не укладывалась в отведённую ей на полосе площадь, волоча за собою хвост. Хвост надлежало рубить или втягивать, потому что, как говаривал Буров, газета не резиновая. С тех пор я твёрдо усвоил, что текстов, которые невозможно сократить, не существует в принципе; мой вывод подтверждает и мировая практика дайджестирования и адаптирования чего угодно, вплоть до Библии.

Свои публикации я посылал на факультет в качестве курсовых работ по теории и практике печати; они возвращались с отзывом преподавателя, краткими комментариями и вопросительными знаками по тексту. Цитировать свои заметки и репортажи не решаюсь. Разве что приведу характерные образчики газетной лексики тех лет: встали на предпраздничную вахту, принято развёрнутое постановление, живые родники инициативы, трудовые подарки Первомаю, конкретные меры по устранению недостатков, распространение передового опыта. Использование в газете так называемых штампов считалось проявлением дурного вкуса, я старался их избегать, однако текучка неумолимо подсказывала привычные словесные обороты для описания привычных сюжетов.

Сейчас-то я понимаю, что штампы играют и позитивную роль – служат метками стабильности бытия. Скользя взглядом по знакомым словосочетаниям, читатель убеждается, что общественно-политическая система функционирует без помех. Как только в 90-е годы она сломалась, журналисты отправили прежний словесный инвентарь в утиль и принялись усердно накапливать лексикон новой эпохи, щедро обогащая его англицизмами. Так появились оптимизация, креативный менеджер, пиарить, вызовы времени, пиратский контент, коррупционная составляющая, харизма, гламур, дресс-код, высшие эшелоны власти, утрата идентичности, правящая элита, шопинг, секс-символ, рубить бабло, в тренде, в формате, в шоке, в шоколаде…

Время от времени слышатся призывы ревнителей чистоты русского языка чуть ли не к государственному противодействию иноязычным заимствованиям, вытесняющим из употребления русские эквиваленты. Подобные проекты возникали у нас на протяжении двух последних веков. Создавались комиссии и комитеты, разыгрывались баталии на страницах журналов и газет, изобретались «исконно русские» слова, из которых лишь немногие прижились. Писатель Николай Лесков вводил в свои тексты выразительные новообразования: гувернянька, мелкоскоп, клеветон, студинг, нимфозория, но то были всего лишь остроумные художественно-лингвистические эксперименты.

Стихия языка распоряжается чужими словами без подсказок: либо отталкивает их, либо перенимает, либо – что чаще всего – перемалывает на русский лад, подчиняет действующим правилам грамматики и произношения, прививает новые значения и смыслы, и чужаки естественным образом встраиваются в родную речь. Образованная группа общества, которая считается распространительницей прогрессивных идей и носителем общественной совести, издавна называется у нас интеллигенцией – словом с латинским корнем, но мы гордимся тем, что оно ушло обратно на Запад как слово русское. Так что посмотрим лет этак через двадцать-тридцать, что станет с сегодняшним «новоязом».

Мои производственные корреспонденции и репортажи приобрели новые краски, когда на заводе и на других предприятиях города появились рабочие и целые бригады, которые боролись за звание ударников и бригад коммунистического труда. Пристрастный и просто объективный взгляд обнаружит в самом термине «движение за коммунистический труд» несомненную натяжку. Коммунистический труд, как понимал его Ленин, есть «труд, даваемый без расчёта на вознаграждение, без условия о вознаграждении, труд по привычке трудиться на общую пользу и по сознательному (перешедшему в привычку) отношению к необходимости труда на общую пользу, труд как потребность здорового организма». Отношения советского рабочего с социалистическим предприятием строились по-иному. Но на это несоответствие закрывали глаза, потому что смысл движения состоял вовсе не в насаждении добровольного труда, а в повышении его производительности и массовом воспитании разведчиков будущего — людей, которые добросовестно и творчески работают, заботятся об общественном благе, соблюдают нормы советской морали, повышают идейный, образовательный и культурный уровень.

Обязательства рабочих часто сводились к элементарным вещам. Кроме производственных показателей записывали такие пункты: не допускать нарушений трудовой дисциплины, освоить смежную профессию, учиться в вечерней школе, заниматься спортом, вести себя достойно в семье, с соседями. Никого не смущали подобные простые задачи. Ведь рабочие развивались, росли профессионально и культурно. Иначе говоря, боролись с инерцией привычного. Я думаю, что они с полным правом могут называться шестидесятниками – в том же смысле, что и интеллигенты, по-новому осмыслявшие жизнь и своё место в ней.

Самый очевидный результат движения – люди начали массово учиться. Многие из тех, кто к концу войны вошёл в подростковый и юношеский возраст, не смогли получить полноценное образование. Имея за плечами «четыре класса, пятый – коридор», они вынуждены были идти работать в колхоз, на стройку, на завод. А бурно развивающейся после войны промышленности требовались квалифицированные рабочие, инженеры и техники, армия нуждалась в специалистах, способных осваивать новые системы вооружения. Восьмилетнее обучение стало в стране всеобщим и обязательным, открылись дополнительные вечерние школы и курсы, вечерние и заочные отделения вузов и техникумов. Так что интересы государства и желания людей в данном случае совпали. Кинофильм «Весна на Заречной улице» социально точен: герой Николая Рыбникова – это нарождавшийся в то время тип культурного рабочего, сменивший прежнего плакатного стахановца. Такие рабочие были и в Петухово, о них я писал.

Подобно многим начинаниям, бурно поддержанным печатью, движение за коммунистический труд с годами утратило свежесть инициативы и новизны, формализовалось, обросло отчётами, показателями и в конце концов сошло на нет. Но это, как говорится, совсем другая история. На первых же порах оно сыграло позитивную, гуманистическую роль.

Осенью 1961 года «Институт общественного мнения „Комсомольской правды“» по вполне научной методике провёл массовый опрос участников движения. В обширной работе «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения» (2003), социолог Б. А. Грушин, в то время научный руководитель означенного Института, свидетельствует, что этот феномен существовал не только в виде текстов пропаганды, но и в сфере социального бытия, реальных действий миллионов людей, то есть во множестве материальных практик, которые осуществлялись массами в труде, быту, человеческих отношениях. Своим «профессорским», однако доступным для понимания языком Грушин подтвердил, то, о чём писали в те годы газеты. Тогда никому не могло прийти в голову, что вымпелами «Ударник коммунистического труда» станут торговать в Интернете как диковинкой ушедшей эпохи.

Зыбкий воздух оттепели

Духовный бульон, в котором мы тогда варились, с лёгкой руки Ильи Эренбурга именуют оттепелью, сопровождая это определение указанием на неточность, неполноту. Может, так оно и есть, но ведь изобретение научных дефиниций не входит в обязанность служителей муз, по своему душевному строю более способных чувствовать пульс жизни, чем измерять его частоту и наполнение.

В зыбкости, неустойчивости, переменчивости оттепели как раз и заключается её суть. Сколько ни пытайся описать этот феномен, всё равно что-то останется неуловимым, недосказанным. Два фильма Марлена Хуциева стали эмоциональным свидетельством того, чем была оттепель для вступающих в жизнь поколений. «Застава Ильича» (1964) – это оптимистичный взгляд режиссёра в ещё не остывшее прошлое: три друга (привет от Ремарка!) радостно и уверенно строят свои судьбы в соответствии с моральными императивами прекрасной эпохи. «Было жадное стремление улучшить мир во всём: будь то молодая любовь или чувство долга», – афористично резюмировал содержание картины Сергей Герасимов, по праву старшинства курировавший её постановку. В фильме «Июльский дождь» (1966) Хуциев предъявляет нам других героев: повзрослевшие, подуставшие, заражённые приспособленчеством и равнодушием, они теряют прежние жизненные ориентиры.

Волны оттепели доходили до нашего края заметно ослабленными, частично растеряв по дороге энергию обновления. Где-то в больших городах проходили поэтические праздники, художественные выставки, громкие кинопремьеры, а до нас доносились лишь их отголоски в газетных и журнальных статьях (часто ругательных). Провинциал обречён знакомиться с образцами живописи, архитектуры, скульптуры, музыки и драматического искусства через информационных посредников. В описываемую мной эпоху их перечень ограничивался кино, радио, грампластинками, но главным образом книгами. Прежних цельнометаллических литературных героев без страха и упрёка стали вытеснять персонажи из плоти и крови, с присущими всем людям чувствами и, по определению одного писателя, с государственными и обыкновенными соображениями.

Разумеется, далеко не все новинки оказывались в поле моего внимания, но некоторые оставили прочный след в памяти: «Жестокость» Павла Нилина, «Дело, которому ты служишь» Юрия Германа, «При свете дня» Эммануила Казакевича, «Дневные звёзды» Ольги Берггольц, «Битва в пути» Галины Николаевой, «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева. Помню, как передавали из дома в дом номера «Правды» с «Судьбой человека» Михаила Шолохова, как я читал по вечерам вслух домочадцам это драматическое повествование.

В Петухово продавались хорошие книги и даже собрания сочинений. До сих пор в моей домашней библиотеке сохранились приобретения тех лет – тринадцатитомник Маяковского, шеститомник Ильфа и Петрова, однотомник Бабеля, сборники стихов Блока, Есенина, Заболоцкого, Луговского, Антокольского.

В 1959 году мне подарили на день рождения шеститомник Константина Паустовского. Его проза оказалась не похожей на всё прочитанное до сих пор. Рассказы и повести, далёкие от социальной проблематики и традиционных конфликтов, восхитили душевной чистотой и честностью, трепетным отношением к природе и искусству, зорким вниманием к обыкновенным людям. А как свеж и прозрачен был язык, как свободно и естественно текло повествование! Оказалось, что главное в творчестве писателя – не то, о чём он пишет, а то, как пишет. Именно от Паустовского потянулись ниточки интереса к Бунину, Куприну, Грину, Пришвину, Тынянову, Нагибину, Тендрякову, в потом к Платонову, Трифонову, Бондареву, Казакову, Астафьеву…

Стихи Андрея Вознесенского мгновенно покорили акцентированными сбоями ритма, взрывными рифмами, невиданными гиперболами, смелым вторжением современных реалий в историческую канву. Моё небольшое собрание поэзии вскоре пополнилось его «Треугольной грушей». Жаль, что кто-то из знакомых её «зачитал». Зато сохранилась изрядно потрёпанная «Нежность» Евгения Евтушенко, и само это название подчёркивает иные обертона поэтической лиры автора.

То была счастливая пора, когда упомянутая в компании друзей фамилия писателя вызывала обмен мнениями о последних его произведениях, а не о его любовных связях, тайных пороках, национальном происхождении, гонорарах и дачах. Подробности личной жизни писателя не выставлялись на продажу. Визитной карточкой, анкетой и открытым досье писателя считалось его творчество. «Я поэт, этим и интересен» – с такой декларации начинается автобиография Маяковского. «Прошу не сплетничать, покойник этого не любил» – обращается он в предсмертном письме к потомкам. Потомки и не подумали прислушаться к последней просьбе поэта и пустились во все тяжкие, вытряхивая добычу на страницы сенсационных книг и дурных телесериалов.

Тень минувшего

О нашем брате сложено немало романтичных стихов и песен. В них журналист всегда в пути. То отправляется в дальнюю командировку, захватив с собой блокнот да острый карандаш, да пачку папирос, то готов трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Наверное, начало этой полуфольклорной линии положил Константин Симонов шутливой песенкой о лихих военных репортёрах, которые первыми врывались в города.

Да, пути газетчика неисповедимы: иногда он оказывается в зоне риска, забирается в тундру и заоблачные выси, чтобы по собственной инициативе или по заданию редакции собрать уникальную информацию, первым написать о событии, распутать сложную жизненную ситуацию. Но большинству рядовых тружеников пера приходится день за днём безропотно тянуть лямку – вырабатывать похожие друг на друга тексты и жаловаться на текучку.

А так хотелось прервать однообразие, открыть громкую тему! Многочисленные побеги новой журналистики, обращённой к человеку – его духовному миру, общественному назначению, призванию, исканиям, конфликтам, сомнениям – волновали, будили мысль и вызывали у нас, молодых газетчиков, творческую зависть.

Желание заявить о себе, написать материал, от которого все ахнут, стало почти неодолимым, когда я прочитал «Владимирские просёлки» и «Каплю росы» Владимира Солоухина. Оказалось, что невероятно интересные открытия можно сделать буквально рядом с домом, в пределах пешей доступности. Одновременно возникло острое чувство обиды: «Да будь и у меня такой же щедрый писательский дар, разве смог бы я найти что-нибудь примечательное, особенное на наших просёлках и тропках?».

Край наш незнаменитый. Восточный угол Курганской области природа не наделила ничем значительным и особенным, побросав как попало то, что осталось у неё от предыдущего акта творения. Здесь нет вековой тайги и обширных лесов, но повсюду увидишь колки – лесочки и перелески, берёза да осина; здесь плодородный чернозём чередуется с солончаковыми пустошами, покрытыми жёсткой травой; здесь не найдёшь ни речки, ни ручья, кругом одни только горько-солёные и пресные озёра в топких берегах. Однообразие плоских пространств изредка оживляется увалами – невысокими, вытянутыми наподобие складок холмами.

Западная Сибирь, в отличие от коренных русских земель, только в XIX веке начала накапливать культурное достояние, формировать тот образованный слой общества, что создаёт и распространяет духовные богатства. Здесь, в окраинной стране вольных землепашцев, не было крепостного права, но не было и дворянства, не было усадеб, в тишине которых взрастали наши великие писатели и композиторы. В роли культуртрегеров выступали чаще всего ссыльные, длинный перечень которых открывают декабристы. Из старинных городов, пожалуй, только Тобольск мог бы развиться в крупный культурный центр, но пути освоения Сибири переместились к югу, и он остался один на один с тайгой и болотами Приобья.

Для русских наши равнинные места стали естественными воротами в Азию. Перевалив через Тобол, землепроходцы, однако, не всегда двигались дальше в Сибирь, иные оседали в безлюдной глухомани, распахивали тучную целину. Возникали деревеньки, зимовья, выселки. Так появилась деревенька Юдина, в 1908 году получившая статус села. Бурному экономическому развитию села и прилегающей местности способствовала прокладка железной дороги, связавшей европейскую часть России с Дальним Востоком. Рядом с селом построили станцию Петухово.

После революции Юдино стало центром Петуховского района. А на исходе Отечественной войны из Челябинской области выкроили территорию для новой области – Курганской, и на свет явился город Петухово, образованный из бывшего волостного села да посёлков переселенцев и железнодорожников.

Городок населяли преимущественно русские, среди которых значительный процент составляли чалдоны – давно укоренённый сибирский люд. Народная этимология предлагает несколько романтичных, но явно неправдоподобных толкований этого словечка. Владимир Иванович Даль сообщает: в иркутских говорах оно означает бродяга, беглый, варнак, каторжник, и это похоже на правду, если вспомнить историю заселения Сибири.

Украинцы составляли второй по численности этнический компонент населения города. В годы столыпинских реформ они целыми гнёздами перемещались на сибирскую целину по причине малоземелья на Полтавщине и Черниговщине. И в последующие годы Зауралье приютило немало украинцев, спасавшихся от военных и других невзгод. Жили они как все – делили беды и радости с местными, ничем не подчёркивая свою особость. Беззлобные подшучивания чалдонов над хохлами и наоборот – лучшее свидетельство, что те и другие воспринимались как свои. Пожалуй, социологическое исследование, проведённое в Петухово, где русские и украинцы давно переженились и породнились, могло бы подтвердить появившийся вдруг и так же враз исчезнувший из общественных дискуссий по чьей-то отмашке тезис о едином русско-украинском народе – но только в рамках конкретного города. На самом деле ничто так не ускоряет формирование национальной идентичности, как государственные границы и государственные символы.

Знаменитости в наших местах не проживали, у нас не было ни выдающихся сооружений, ни уникальных ремёсел. О прошлом напоминали лишь десятка два массивных бревенчатых домов местных купцов и маслоделов, могучие амбары хлеботорговцев с овальной табличкой страхового общества «Россия» да железнодорожные пакгаузы и водонапорная башня периода прокладки Великого Сибирского пути. Вот и вся старина. Нынче и её уже нет.

Единственным, что волновало моё воображение, была большая братская могила у железнодорожной станции с установленным на ней памятником Ленину. Казалось странным и обидным, что вокруг этого места существует много неясностей и недомолвок. Мы ленивы и нелюбопытны… Ещё не ведая об удручающе точном диагнозе поэта, я с юношеским пылом взялся за его опровержение.

Братская могила имела вид довольно запущенный. Её покрывали кусты акации и дикие травы, а решётчатая металлическая ограда с калиткой вросла в землю. Никакого пояснения или знака на могиле я не нашёл. Подобраться поближе к памятнику, чтобы сфотографировать его, тоже не было возможности. Только удалось сквозь путаницу веток различить литые буквы на чугунной плите, прикреплённой к кирпичному постаменту. Торжественная надпись гласила: «Гению пролетарской мысли, вождю мирового пролетариата В. И. Ленину воздвигаем этот памятник. Рабочие и крестьяне Петуховскаго района. 7 ноября 1924 года». Какая деталь – окончание «аго»в названии района! Характерная ошибка те лет, когда люди ещё не вполне усвоили новую грамматику.

Памятником Ленину, конечно, никого у нас в стране не удивишь, но наш был особенным – одним из первых. Его возвели на добровольные пожертвования граждан в год смерти вождя, а бронзовый бюст был отлит на местном литейно-механическом заводе, куда я регулярно заглядывал в поисках материала для газеты. Об этом я узнал из статьи Позднякова, опубликованной в «Трудовом знамени». Но о том, как изготавливали и устанавливали памятник, кто автор скульптурного портрета, там не говорилось.

Ещё больше тайн окружало братскую могилу. На мои расспросы люди отвечали коротко и загадочно: «Здесь похоронены жертвы кулацкого мятежа 1921 года». Никто не знал или не хотел говорить, что это был за мятеж, почему он произошёл, сколько было жертв, кто они, как погибли. И я решил начать самостоятельный розыск.

Собрал группу старожилов и записал их воспоминания в особую тетрадку. Тетрадка заполнилась жуткими подробностями событий февраля 1921 года, когда накатившая с севера яростная волна крестьянского мятежа накрыла Юдино и окрестные деревни. Мужики (так называли повстанцев мои собеседники) в течение трёх недель творили расправу над партийными и теми, кто служил советской власти. Никто не мог сказать, сколько человек похоронено в братской могиле, однако полагали, что не меньше ста пятидесяти. Вспомнили несколько фамилий – и всё.

О памятнике Ленину я не узнал ничего нового; мои информаторы повторяли то, о чём писал Поздняков.

Я рассказал редактору о намерении подготовить к печати записанные воспоминания. Но Иваненко остудил мой пыл:

– У тебя получится, что крестьяне выступали против советской власти, убивали коммунистов и комсомольцев. Зачем это нужно? И вообще – мало ли чего наговорили твои очевидцы.

Думаю, он знал подоплёку тех событий, но уклонился от разъяснений. Тем не менее я решил продолжать поиск и обратиться в архивы. Из-за многочисленных административных преобразований документы того времени могли храниться в разных местах. В 1921 году Петуховский район, состоявший из нескольких волостей, входил в Ишимский уезд Тюменской губернии, впоследствии его приписали к Челябинску, а в 1943 году передали во вновь образованную Курганскую область.

Подготовил несколько запросов в архивы, редактор их подписал. Через некоторое время в редакцию стали поступать однотипные ответы: «Документами о бело-эсеровском мятеже не располагаем», «Документов о сооружении в Петухово памятника Ленину не обнаружено».

Итак, моё намерение прославить родной край не привело к искомому результату. Но прошлое имеет замечательное свойство: оно не пропадает без следа, а живёт под коркой десятилетий, чтобы когда-нибудь властно постучаться в нашу память и потребовать внимания.

Так случилось и со мной. Через полвека судьба одарила меня счастливой находкой. В московском магазине я наткнулся на толстую книгу с чёрной надписью по красной обложке: «ЗА СОВЕТЫ БЕЗ КОММУНИСТОВ». Это был сборник документов о восстании 1921 года в Западной Сибири – том самом, о котором я расспрашивал петуховских старожилов. Помню, как я, волнуясь от прикосновения к запретному, занёс тогда в заветную тетрадку один из лозунгов повстанцев – «За Советы без коммунистов!».

В предисловии бросилась в глаза фраза: «Массив источников по истории Западносибирского мятежа огромен, счёт идёт на сотни тысяч документов». В перечне источников указывались и те архивы, откуда мне когда-то на голубом глазу отвечали, что документов не обнаружено. (Впоследствии я убедился, что в умении напускать туману архивисты не менее искусны, чем разведчики и дипломаты.)

В тот же вечер я погрузился в кровавую замять четвёртой весны революции.

Причина крестьянских восстаний на Тамбовщине («Антоновщина») и в Западной Сибири хорошо известна: они были вызваны продовольственной развёрсткой, то есть насильственным изъятием у крестьян произведённого сельскохозяйственного продукта. Надо думать, что особенно болезненно ударила продразвёрстка по самолюбию сибирского вольного землепашца, привыкшего к относительной самостоятельности и достатку. Урожай 1920 года, убранный из-за ранних холодов с большими трудами, продотряды стали выгребать «до зерна», как говорилось в одном милицейском донесении.

Слово «развёрстка» обычно употребляется в единственном числе, и можно подумать, что речь идёт только об изъятии зерна. Но в документах 20-х годов фигурирует множественное число – «развёрстки». На крестьян накладывалась своего рода контрибуция, как поступает армия, захватившая территорию противника. Крестьянин должен был без всякой компенсации отдавать продотрядам (то есть вооружённым заготовителям) не только хлеб, но и фураж, шерсть, масличные семена, кожи, скот – словом, власть забирала преобладающую часть всего, что производили крестьянские хозяйства.

Жестокость такой политики очевидна. Но столь же очевидной представится её необходимость, если встать на позицию власти. Красноармейцев и рабочих, как и «совслужащих», надо было кормить, а неурожай в центральных районах России сделал вполне реальной угрозу голода, а следовательно – падения советской власти и новой гражданской войны. Надежда оставалась только на Сибирь: оттуда ожидали прибытия спасительных эшелонов.

«Должна быть беспощадная расправа… – телеграфировал Петуховской продконторе продовольственный комиссар Тюменской губернии Г. С. Инденбаум. – Возьмите в каждом селении человек десять заложников, отправьте их подальше работать». «Вы должны помнить, – наставлял заместитель продкомиссара Я. З. Маерс волостных уполномоченных по развёрсткам, – что развёрстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации хлеба в деревне, оставляя производителю голодную норму. Срок выполнения развёрстки давно истёк, ждать добровольного сдания хлеба нечего, последний раз приказываю сделать решительный нажим, выкачать столь нужный нам хлеб».

Крестьяне сопротивлялись, но «решительный нажим» не ослабевал. И вспыхнул стихийный мятеж, охвативший огромную территорию Западной Сибири. Тот самый русский бунт – бессмысленный и беспощадный…

Строки архивных документов иногда буквально совпадали с рассказами очевидцев из сохранённой мной тетрадки. Теперь можно было писать. Исторический очерк «Сибирский бунт» был опубликован в моей книге «Перемена мест» (М., Пашков дом, 2006).

Зачарованность коммунизмом

Два с половиной года – вполне достаточный срок для овладения ремеслом сотрудника районной газеты и для того, чтобы задуматься о будущем. Я сдал экзамены за второй курс журфака. Друзья и знакомые советовали переходить на стационар, но я почему-то не решался.

В редакции тем временем произошли перемены. Николая Фадеевича Иваненко (он окончил заочно Московский полиграфический институт) выдвинули в секретари райкома КПСС. Редактором газеты назначили безликого и не очень грамотного человека из партийной номенклатуры. Александр Фёдорович Поздняков стал собственным корреспондентом областной газеты «Советское Зауралье» по Петуховскому и соседнему районам.

Моя наставница Грушецкая вернулась на учительскую работу, а меня назначили корректором. Стало меньше возможностей писать, хотя, по правде говоря, дежурные материалы с одних и тех же предприятий уже поднадоели. Творческий интерес появился после знакомства с корреспондентом «Советского Зауралья» Алексеем Еранцевым. Он окончил Петуховскую среднюю школу тремя годами раньше меня, а потом факультет журналистики УрГУ. Алексей предложил мне написать что-нибудь для «Зауралья» и впоследствии опубликовал несколько моих материалов. «Отметился» также в областной газете «Молодой ленинец». Но то были лишь эпизоды.

Однажды заведующий организационным отделом райкома партии Спиридон Григорьевич Кривоногов пригласил меня к себе и неожиданно спросил, собираюсь ли я вступать в партию. На мой ответ, что пока не думал, прозрачно намекнул: «А ты подумай, если хочешь расти. Надумаешь – заходи, дам рекомендацию». Его предложение, конечно, не было экспромтом. В 1960 году я стал членом бюро райкома комсомола и тем самым приобрёл общественное лицо. Это не осталось незамеченным Кривоноговым, ведавшим в районе подбором кадров.

Должен сказать, что предложение о вступлении в партию упало на хорошо взрыхлённую почву. В самом начале шестидесятых значительному числу молодых людей была присуща искренняя, пусть и наивная на сегодняшний взгляд, вера в то, что коммунизм – вполне реальная перспектива. Из учебников и монографий, из пропагандистских статей и кружков политучёбы идея коммунизма перешла в повестку дня комсомольских собраний, молодёжных диспутов, газетных дискуссий и даже в личные дневники. Правда, меня, как и многих моих знакомых, несколько смущал выдвинутый Хрущёвым лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», но эту тему публично не обсуждали. Да и какое имеет значение, когда точно воплотится в жизнь вековая мечта человечества – через двадцать, тридцать или пятьдесят лет?

Эту своеобразную зачарованность коммунизмом нельзя объяснить натиском забредшего из Европы «призрака» или усиленной пропагандой. Русский коммунизм питали смутные мечты крестьян о справедливом устройстве жизни и сияющий образ Града Китежа, идейные искания русских философов и духовные откровения писателей и религиозных мыслителей, социальная проповедь демократической интеллигенции и самоотверженность борцов с тиранией. Не забудем важные приметы послевоенных советских десятилетий: радость людей, переживших тяжёлое лихолетье, постепенное освобождение от напряжения и страха, а главное – зримые достижения страны социализма.

Советскую экономическую политику сталинской поры часто называют мобилизационной (с осуждающей интонацией), указывают на тяготы народа и практикуемые тогда методы принуждения, в том числе на использование труда заключённых. Это так, но у той политики есть историческое оправдание – очевидные и до сей поры актуальные результаты, в том числе победа в Великой Отечественной войне.

День Победы 9 мая 1945 года и день полёта в космос Юрия Гагарина – 12 апреля 1961-го – разделяют всего лишь шестнадцать лет. За это время у нас появился наукоград Дубна с Институтом ядерных исследований и крупнейшим в Европе ускорителем, начала работать первая в мире атомная электростанция; изумлённая планета услышала сигналы первого в мире советского искусственного спутника Земли; построенные нами реактивные лайнеры Ту-104 освоили дальние маршруты, а первый в мире атомный ледокол проложил трассы в Арктике. Советский Союз, создавший ракетную технику и ядерное оружие, стал мировой державой. И всё это – одновременно с восстановлением того, что было разрушено за годы войны.

Значимость столь грандиозных достижений, силу их воздействия на молодые умы можно представить сегодня, мысленно сопоставив с ними событийный ряд шестнадцати лет, прошедших после крушения СССР. Ведь экономическая политика девяностых была, мягко говоря, не вегетарианской, она принесла людям немало страданий и потерь, но какие же достижения можно назвать её историческим оправданием?3

У меня не было сомнений в том, что человечество когда-нибудь построит на земле справедливое и свободное общество. Ведь не могут же люди быть против того, чтобы всем жилось лучше – без войн, эксплуатации, голода, насилия и притеснений. Господствующая в СССР социально-политическая система представлялась мне организмом, пребывающим в прогрессивном развитии: в то время как одни части (достоинства) постепенно развиваются, другие (пороки) отмирают. Но это происходит не само собой, а благодаря усилиям людей, взваливших на себя тяжёлую ношу преобразования жизни. Среди них должно быть и моё место.

Через неделю после разговора с Кривоноговым я зашёл к нему и попросил рекомендацию. Я не видел ничего особенного в том, чтобы в двадцатилетнем возрасте вступить в ряды «руководящей и направляющей силы общества». Содержался ли в моём поступке карьерный момент? Разумеется, если понимать журналистскую карьеру как возможность для самореализации и творческого роста, а не как средство добывания жизненных благ на высокой должности.

Из-за растущей неудовлетворённости своим положением в редакции я сделал неожиданный шаг – согласился на избрание вторым секретарём райкома комсомола. Старался быстро войти в новую роль: выступал на заседаниях бюро райкома и на комсомольских собраниях, организовывал субботники, выезды участников самодеятельности с концертами в сёла, диспуты и молодёжные вечера, заботился о пополнении вечерних школ, писал в «Трудовое знамя» на комсомольские темы.

В октябре 1961 года, накануне XXII съезда КПСС, меня досрочно, до окончания годичного кандидатского стажа, приняли в партию. Тогда шло массовое пополнение «первых рядов строителей коммунизма», как писали мы в своих заявлениях. За этой стандартной формулой стояло искреннее желание людей работать во имя будущего. Психологически схожая волна надежды на избавление от обветшалых догм и на близкое обновление жизни поднялась в стране в середине 80-х годов. В партию пришло тогда много молодых людей, поверивших в Горбачёва и его перестройку.

Когда я предстал перед членами бюро райкома, первый секретарь Михаил Дмитриевич Савельев спросил: «Как относишься к тому, что мы будем рекомендовать тебя первым секретарём райкома комсомола?» – «Положительно».

На районной отчётно-выборной комсомольской конференции 12 ноября 1961 года состоялось моё утверждение в новой должности. Саша Биисов (он уже учился в Свердловском юридическом институте) воспринял мой поступок скептически:

Мне ничего не остаётся, кроме как сожалеть, что ты сделал ещё один шаг в тот мир, где костенеет душа человека, в мир рутины, из которого окружающие простые люди кажутся людьми абстрактными, ничем не отличающимися друг от друга. Я знаю, что ты совсем не такой и расположен далеко не к этому. Но среда, брат, – вещь сильная, и выдержать борьбу с ней может далеко не каждый. С другой стороны, ты ведь теперь можешь активнее, результативнее, чем раньше, бороться с грязью лжи, нечестности, мошенничества, а главное – беспринципности.

Перечитав сейчас письмо Биисова, я подумал, что его рассуждения о губительном влиянии среды оказались пророческими по отношению к нему самому. Сын неграмотного пастуха-казаха, он окончил десятилетку, поработал в редакции, потом был институт, философская аспирантура, стал кандидатом наук. Ему предсказывали блестящее будущее как учёному. Однако по семейным обстоятельствам пришлось переехать в Алма-Ату. Там он стал преподавать на казахском языке марксизм-ленинизм в Казахском женском пединституте, куда поступали учиться, в основном, девочки из аулов и отдалённых райцентров. Мы изредка переписывались, и было заметно, как тускнеют его грандиозные замыслы по поводу арабского языка и докторской диссертации. Мало того, что Александр остался для коллег чужаком, он не мог вписаться со своими моральными принципами в привычную для института обстановку кумовства и коррупции.

В 2000-е годы я дважды приезжал в командировку в Алма-Ату и встречался с Биисовым. Как водится, выпивали и вспоминали былое. Александр уже не преподавал. Рассказал, что при случае подрабатывает – пишет для желающих кандидатские и докторские диссертации, и назвал довольно скромные расценки. А обычно валяется на диване и перечитывает собрания сочинений русских и советских классиков из своей библиотеки.

Я крутился в райкоме и в первичных организациях целыми днями, включая выходные, однако не могу припомнить ничего интересного, что придумал бы сам. Мне элементарно не хватало жизненного опыта и умения быстро сходиться с молодёжью, чтобы стать «свойским», раскачать её на какое-нибудь дело. Да и по свойствам натуры я ощущал себя более естественно в роли наблюдателя и описателя событий, чем в роли молодёжного лидера, агитатора и организатора. По вечерам погружался в привычную и желанную стихию: в ускоренном темпе читал по программе фолианты классиков, конспектировал учебники (как будто слушал лекции), писал рефераты.

Неровная кардиограмма жизни, протекающей одновременно в разных мирах, сохранилась в записной книжке тех лет:

· Реформатский. Введение в языкознание. 1955. Заказать в Кургане!

· Работать надо не на начальство, а на народ (на собрании).

· Особенно же пусть журналист запомнит, что всего бесчестнее для него красть у кого-либо из своих собратьев высказываемые ими мысли и суждения и присваивать их себе, как будто бы он сам придумал их (Ломоносов).

· Мы о многом в пустые литавры стучали,

Мы о многом так трудно и долго молчали (Луговской).

· Логические способы образования понятий: анализ, синтез, абстракция, обобщение.

· Бусыгин Пётр – боронит кукурузу. Нынче зимой пришёл из армии. Взял старый трактор, отремонтировал, теперь работает как часы.

· Наука – это свет лампы, при котором один читает священную книгу, а другой подделывает ассигнацию (восточная мудрость).

· Давайте перекурим этот вопрос (на собрании)

· Он бросил на чашу весов своё самолюбие, и чаша стремительно опустилась.

· В Новой Заимке у тёти Тамары. Фёкла Фом. прогоняет кота: «Не ски под ногами!» (Скут пряжу, накручивают на веретено). Баской (хороший). Пестерь, пестерушка (плетёный короб). Оболокаться (одеваться). Лопатина (одежда). Голбец (подпол).

Нетрудно обнаружить приметы назревающего разлада между повседневными заботами районного функционера и интересами молодого человека, мечтающего о литературном поприще. Противоречие не могло длиться долго, ему предстояло разрешиться в пользу одной из сторон.

На весеннюю экзаменационную сессию 1962 года я не просто опоздал, а приехал, что называется, к шапочному разбору. В урочный срок обком комсомола меня не отпустил, поскольку шёл весенний сев. Скорее всего, сработало старое правило: районное начальство и актив должны быть мобилизованными и призванными на период крупной хозяйственной кампании. Несколько раз я выезжал в хозяйства, вникал в работу комсомольско-молодёжных полеводческих звеньев, писал о них. Не думаю, однако, что эти визиты повлияли на ход весенне-полевых работ.

Университет встретил меня пустынными коридорами. Я бродил с направлением, выданным деканатом, по кафедрам, объяснял, почему опоздал на сессию (ссылка на весенний сев здесь могла выглядеть неправдоподобной или смешной, поэтому я пускал в ход иные версии) и просил принять зачёт или экзамен. Настроение было паршивым. Даже не хотелось идти в сад Вайнера, где по вечерам филармония устраивала бесплатные концерты популярной симфонической музыки.

Поразмышляв над ситуацией и предположив её неизбежное повторение, связанное с календарём сельскохозяйственных работ, я пришёл к выводу, что настало время переходить на стационар. Декан факультета журналистики Александр Иванович Курасов посмотрел мою зачётку, расспросил, кто я, что я, и сказал: «Пиши заявление и приезжай к первому сентября на занятия. Вызов пришлём. Но общежитие не обещаю».

Эти переговоры тоже оставили след в записной книжке:

Курасов Ал. Ив. Деканат Б2 01—44, кв. В3 10—76.

Есть ли будущее у районной газеты?

Нынешняя петуховская газета «Заря» совсем не похожа на прежнее «Трудовое знамя». И дело не в том, что редакция оснащена компьютерами, а у корреспондента наготове цифровая камера и диктофон. И даже не в том, что редакционный коллектив стремительно феминизировался, и теперь его составляют исключительно женщины, что придаёт стилю «Зари» известную округлость и приятность. Главное – кардинально изменился алгоритм газеты. Теперь она не поучает, не направляет, не указывает, а печатает то, что, на взгляд редакции и районной администрации, интересно читателям, соответствует их запросам. Преобладающая тематика публикаций – социальные преобразования, быт, благоустройство, семья, школа, работа районной администрации, местные традиции и церковные праздники.

Конечно, это разумно. И всё-таки жаль, что нечто важное из прежнего опыта осталось невостребованным. Да, объём производственной тематики в прежней районной газете был непомерно велик. Но экономика, производство – базовая часть жизни. Это не только инвестиции, новые технологии, прибыли и убытки, это и судьбы людей, живущих исключительно собственным трудом.

Сейчас в Петухово уже мало кто помнит обязательную ежегодную процедуру заключения коллективного договора на заводском профсоюзном собрании. После бурной дискуссии председатель профсоюзного комитета и директор подписывали своего рода социальный контракт о взаимных обязательствах трудового коллектива и администрации предприятия. Наша газета подробно освещала такие собрания. Но где теперь те профсоюзы, где тот коллективный договор?

Да и того завода, где я в молодые годы искал разведчиков будущего, тоже нет. Петуховский литейно-механический завод, градообразующее предприятие с более чем вековой историей, объявлен банкротом и закрыт, рабочие уволены. Такая же участь постигла другие местные производства. Результат не замедлил сказаться: численность населения города, составлявшая 15 тысяч человек в начале 90-х годов, снизилась к 2020 году до 10 тысяч, то есть на одну треть. Сельское население района уменьшилось за эти годы в два раза.

Процесс обезлюдивания поселений из-за низкой рождаемости и бегства молодёжи в крупные города – явление повсеместное в русской провинции, особенно за Уралом. Как будто осуществляется некий план, согласно которому Москва и другие крупные города будут непрерывно расширяться, захватывать окрестные районы и застраивать их высотками, чтобы втянуть в свои человейники всё население страны, а освободившиеся территории отдадут под заселение мигрантам. Грустно читать аналитические статьи по демографии России и уж совсем невмоготу разглядывать виды заброшенных и разрушенных мест, где недавно кипела жизнь. Исчезает, уходит в небытие огромная часть социального уклада, отваливаются целые пласты национальной культуры и трудовых традиций, ломаются судьбы тысяч людей. В 2020-е годы стали много говорить о возрождении национальных ценностей, укреплении семьи, росте рождаемости и прочих полузабытых вещах. Но как этого достичь без русской провинции?4

Но вернусь к теме этой главы: есть ли будущее у районной печати? Похоже, что решения, удовлетворяющего все стороны – редакцию, читателей, муниципальные и региональные власти, – пока не найдено.

В 2010 году президент Медведев указал, что региональные власти не должны быть владельцами «заводов, газет, пароходов», что «каждый должен заниматься своим делом». Было объявлено, что принадлежащие местным органам управления газеты подлежат распродаже. Я попробовал прикинуть, к чему это приведёт. Совершенно очевидно, что большинству «районок» придёт конец, а оставшиеся на плаву превратятся в корпоративные листки, обслуживающие интересы какой-нибудь местной коммерческой структуры, – не исключено, что криминальной. Наша провинция бедна. На деньги подписчиков районная газета не выживет, не поможет и местный рекламный рынок, если даже газеты станут печатать предложения сексуальных услуг.

В конце 1990-х годов у меня была возможность наблюдать расцвет «независимой прессы» в Кимрском районе Тверской области. Там выходили две районные газеты, за которыми стояли компании, боровшиеся за контроль над местным продуктово-вещевым рынком. Из любопытства я несколько раз покупал оба издания, читал и сравнивал, удивляясь изобретательности и энергии журналистов, неустанно поливавших «коллег» грязью. Реальная жизнь города и района оставалась лишь фоном для их беспощадной битвы. И я подумал: «Если такова свободная пресса, то не полезнее ли добавить ей немного несвободы?»

К счастью, в 2010 году разорение местной прессы не состоялось. Как у нас обычно бывает, подумали, прикинули «за» и «против», послушали знающих людей и сдали скороспелый проект без лишней огласки в архив.

Теперь образованы медиахолдинги – государственные автономные учреждения на базе областных газет, с включением в них на правах филиалов редакций районных газет. (Тяга к централизации и собиранию под одной крышей то одного, то другого в России поистине неистребима.) Скептики опасались, что при такой «оптимизации» районные газеты утратят роль местного издания, произойдёт унификация содержания. Эти опасения, по моим наблюдениям, подтверждаются.

Ясно, что без бюджетных субсидий районной журналистике не обойтись. Очевидно и другое: чтобы стать востребованной, газета должна сохранять творческую самостоятельность, пусть и в определённых рамках. Парадокс: в советское время, при «партийном диктате», по крайней мере треть или четверть публикуемых в «Трудовом знамени» материалов содержала критику, а сейчас, при всех конституционных свободах, в петуховской «Заре» и маленькой критической заметки с огнём не сыскать. Если найти баланс интересов районной администрации и редакции, «районки» станут самыми доступными и востребованными изданиями. Для местных властей – каналом информирования населения по важным проблемам жизнедеятельности района, а для читателей – источником всевозможных местных новостей и площадкой для высказывания своего мнения, своей позиции, своих потребностей. В наше время нарастания индивидуализма толковая газета может стать одним из инструментов сплочения жителей района в сообщество социально активных граждан в нашей скудеющей провинции.

Моё перемещение из просторного секретарского кабинета, осенённого красным знаменем, в студенческую аудиторию университетского здания по улице 8-го Марта, 62, прошло без осложнений, если не считать случившегося в августе перелома локтевой кости. Явился в деканат с закованной в гипс правой рукой на перевязи. Это непредвиденное обстоятельство лишило меня возможности быстро перезнакомиться с однокурсниками в полевых условиях, на уборке картошки, зато высвободило время для ускоренной ликвидации задолженности, возникшей из-за различия программ заочного и очного обучения. Я оказался в роли второгодника: окончив третий курс заочного отделения, снова стал студентом третьего курса, но на стационаре. Декана Курасова, видимо, разжалобил мой гипс, и я получил место в университетском общежитии по улице Чапаева, 16.

До начала зимней сессии мне удалось сдать около десяти дополнительных экзаменов и зачётов. Похудел килограммов на пять, зато догнал однокурсников, успешно прошёл сессию и стал вровень со всем курсом овладевать знаниями и навыками, необходимыми для будущего профессионального служения. Стипендия моя оказалась в три раза меньше зарплаты комсомольского секретаря – 35 рублей. По рублю в день на прожитьё, включая сигареты «Шипка» по 14 копеек пачка, и 4—5 рублей на развлечения. Мать изредка баловала денежными переводами и посылками с котлетами, залитыми свиным жиром.

Уральская школа журналистики

Факультет журналистики был в УрГУ на особом счету. Во-первых, его называли партийным факультетом, что отражало не только будущую идеологическую службу выпускников, но и состав студентов, среди которых процент членов КПСС был самым высоким в вузе. Во-вторых, контингент журфака был взрослее основной массы студентов университета из-за обязательного для поступающих трудового или армейского стажа. В-третьих, при конкурсном отборе рассматривались не только результаты экзаменов, но и представленные абитуриентом печатные работы. В-четвёртых, в учебной программе факультета значительное место отводилось практическим тренингам: студенты редактировали тексты, писали рецензии на фильмы, снимали фоторепортажи, проходили длительную учебную и производственную практику в редакциях газет – от заводских многотиражек до общесоюзных изданий, – а по её итогам сдавали в деканат свои экзерсисы. В-пятых, пятикурсники могли представить к защите либо исследовательскую работу («теоретический диплом»), либо подборку своих публикаций в печати («практический диплом»).

В 20—30-е годы в программах различных курсов, школ и коммунистических университетов журналистики (КИЖ) преобладала политическая составляющая. В 1936 году КИЖ был учреждён и в Свердловске, но в самый канун войны едва ли не первым в стране перевоплотился в факультет журналистики Уральского университета и таким образом положил начало качественно новому этапу журналистского образования на широкой гуманитарной и общественно-политической базе. Поиск оптимальной формулы обучения будущих работников печати продолжался и после войны: их решили готовить на отделениях журналистики историко-филологических факультетов. Профиль обучения изменился: студенты должны были углублённо изучать языковедческие, филологические и исторические дисциплины. Преподавание старославянского языка делало программу несколько похожей на классические программы императорских университетов, однако никак не влияло на профессиональную подготовку выпускника.

Полноценный факультет журналистики с контингентом около 600 студентов на очном, вечернем и заочном отделениях был образован в УрГУ лишь в 1959 году, то есть в год моего поступления в университет. Таким образом, на нас, студентах-шестидесятниках, отрабатывались новые программы, учебные планы, методика и практика преподавания. А в качестве экспериментаторов выступали наши наставники, объявленные много лет спустя основоположниками уральской школы журналистского образования. «Вы должны уметь зарабатывать на хлеб, – заботливо наставлял нас один из них. – Но не просто на хлеб, а на хлеб с маслом». Быть может, этим тезисом был заложен один из краеугольных камней уральской журналистской школы, ориентированной на практическую подготовку выпускника к работе в любых СМИ – от Москвы до самых до окраин.

На факультете было всего две кафедры – теории партийно-советской печати и истории печати. Почти все преподаватели факультета имели за плечами журналистский опыт, почти все воевали, что в те годы не считалось особой заслугой, а было строкой в биографии большинства мужчин около сорока лет и старше. Они читали нам лекции по специальности, вели семинарские занятия и спецкурсы, руководили выпуском учебной газеты «Советский журналист», посвящали в тонкости профессии. Они не стремились защищать скороспелые диссертации, тем более что своего учёного совета на факультете не было, а на других факультетах тамошние профессора далеко не всегда воспринимали исследования преподавателей журфака как работы, вполне относящиеся к науке. Нельзя сказать, что это объяснялось только профессорским снобизмом. Предмет под названием «Теория и практика партийно-советской печати», непочтительно именуемый нами «Тыр-пыр», и другие специальные дисциплины ещё только формировались и часто представляли собой не столько теоретические разработки, сколько анализ и обобщение практики под углом зрения ленинских работ и партийных резолюций.

Факультету журналистики УрГУ – 30 лет. Юбилейный номер факультетской учебной газеты «Советский журналист»

Шесть любимых преподавателей представлены на нашей курсовой фотографии: Валентин Андреевич Шандра (кандидат философских наук), Александр Иванович Курасов (кандидат исторических наук), Сергей Георгиевич Александров, Борис Самуилович Коган, Владимир Александрович Чичиланов, Владимир Валентинович Кельник.

Старейшиной преподавательского корпуса факультета по праву считался Евгений Яковлевич Багреев, в прошлом редактор областной газеты «Уральский рабочий». Просматривая однажды факультетский сайт, я обратил внимание на материал к 110-летию Багреева, где он был назван «основоположником синергетического направления в исследованиях журналистской практики». В чём именно Евгений Яковлевич проявил себя как предтеча популярной ныне синергетики, в заметке не говорилось.

Уральскую журналистскую школу ныне развивают десятки кандидатов и докторов наук. Увеличилось количество кафедр, появились новые специализации, расширяются и совершенствуются учебные программы. Перечень основных направлений научно-исследовательской деятельности педагогов и студентов, опубликованный на сайте факультета, внушает почтение. Указаны такие, например, темы: «Комплексное изучение системных закономерностей периодической печати, сетевых изданий, в целом типологии журналистики», «Исследование возможностей и результативности новых информационных технологий», «Исследование проблем психологии журналистского творчества», «Разработка основ профессиональной этики журналиста», «Изучение сферы журналистики как социального института», «Корпоративные СМИ», «Этножурналистика», «Основы инфотейнмента», «Эссеистика и блогожурналистика»… Ничего не скажешь – наука!

Диалектика и догматика

Занятий по специальности, которые вели преподаватели нашего факультета, было не так много: теория и практика печати, история русской, зарубежной и советской журналистики, организация и техника выпуска газеты, фотодело, машинопись, стенография. Параллельно шли спецкурсы и спецсеминары по освещению в печати идеологической, производственной и социально-культурной тематики, по газетным жанрам, журналистскому мастерству, творческому наследию выдающихся советских публицистов. Из-за неразвитости телевидения и скромных масштабов радиовещания они ещё не изучались как отдельные СМИ; видимо, считалось, что специфика радио и ТВ не столь значительна, чтобы перед ней спасовал толковый газетчик.

Хотя программа «партийного факультета» была идеологически заострена, учебный процесс не сводился к примитивному натаскиванию будущих партийных пропагандистов. Значительную часть учебного времени занимали гуманитарные и общественные дисциплины. В программе были представлены современный русский язык и практическая стилистика, языкознание, литературоведение, устное народное творчество, история отечественной и зарубежной литературы с древнейших времён до XX века, философские дисциплины (диалектический и исторический материализм, научный коммунизм, логика, этика, эстетика, история философии), политическая экономия, история КПСС, иностранный язык. По этим предметам читали лекции и вели семинарские занятия преподаватели других факультетов.

Мы не имели возможности слушать выдающихся столичных учёных, да и доктора наук, имя которым ныне легион, были тогда наперечёт. Однако среди преподавателей, которые занимались с журналистами, было немало талантливых лекторов и великолепных знатоков своего предмета. Назову античника Матвеева, историков русской литературы Базилевского и Дергачёва, литературоведа Шпаковскую, русистов Данилову и Вовчка, философов Архангельского, Когана, Любутина, Бондарева.

Человеческая память избирательна, но то, что изучал с молодым азартом, запоминается надолго. Захватывающе интересным оказался курс диалектического и исторического материализма, прочитанный доктором философских наук Леонидом Михайловичем Архангельским. В отличие от филологических плантаций, где каждый произрастающий писатель ценен своей творческой индивидуальностью, в философских садах господствовали вечные законы и чёткие категории, и это завораживало. Бывало, в общежитской комнате затягивался за полночь отчаянный философский спор. У спорщиков, едва знакомых с азами науки, не хватало аргументов, зато было в достатке неофитского запала и желания ухватить истину, парящую в недоступной выси.

Помню, как обожгла меня мысль о грядущей самоликвидации человечества в результате накопления противоречий в его развитии. Ведь, согласно железным законам диалектики, ничего вечного нет, следовательно, земная жизнь и сам человек, возникшие благодаря случайной комбинации атомов косной материи в благоприятных условиях, обречены на гибель уже потому, что они когда-то возникли. С той же закономерностью, с какой распадается и превращается в щепотку минеральных веществ каждое живое существо, когда-нибудь исчезнет и вся биосфера (тогда, конечно, я не знал этого слова), вернётся к исходному состоянию, а потом и Земля превратится в какое-нибудь облачко космической пыли. Тем самым восторжествует гегелевский закон отрицания отрицания, но уже не будет свидетелей великого деяния Духа…

Что интересно, теперь подобные рассуждения уже не кажутся лишь игрой кипящего разума. Признаков того, что мировая цивилизация клонится к самоуничтожению, всё больше. Полвека назад погубителями жизни на планете могли считаться разве что ядерное оружие да какая-нибудь гигантская комета. Теперь же к нашим услугам набор новых возможностей: климатический коллапс, истребление природных ресурсов, отравление среды обитания, генная модификация живых существ, биологическое оружие, интеллектуальная деградация человека в результате повсеместного применения роботов. Наконец, может статься, что атланты, которые держат небо на каменных руках, когда-нибудь просто устанут или взбунтуются, и небо обрушится на наши головы… Версия постепенного или катастрофического исчезновения жизни на Земле уже не потрясает воображение, а рассматривается как один из вариантов будущего.

Марксизм-ленинизм по умолчанию считался единственно верным инструментом познания общих законов развития живой и неживой материи, а все прочие учения – субъективный и объективный идеализм, позитивизм, ползучий эмпиризм, агностицизм, экзистенциализм и другие – подвергались поношению. Не думаю, однако, что та роль, которая была навязана диалектическому и историческому материализму в советское время, является оправданием осмеяния и отправки в утиль самого диалектического метода – лучшего средства против догматизма.

«Диалектика отрицает абсолютные истины, выясняя смену противоположностей и значение кризисов в истории», – этот ленинский постулат вряд ли понимали наши недавние политические лидеры, украсившие свои кабинеты собраниями сочинений классиков. На самом деле они были не марксистами-диалектиками, а заурядными управленцами, действующими в пределах непосредственного опыта по схеме «стимул – реакция». Вместо того чтобы вскрывать причины общественных противоречий и разрешать их, обеспечивая тем самым живучесть государства и его развитие, они предпочитали загонять противоречия вглубь, фактически отрицая даже само наличие существенных («антагонистических») противоречий при социализме. Вместо того чтобы создавать условия для развития и обновления учения, они довольствовались тем, что провозглашали его единственно верным и универсальным. Хранители чистоты марксизма-ленинизма не задавались простым вопросом: «Если мы руководствуемся самой передовой в мире научной идеологией, а капитализм находится во власти невидимой глазу рыночной стихии, то почему на Западе появляются теории и целые научные школы, которые анализируют новые явления и подсказывают тенденции развития общества и человека, в то время как мы из года в год повторяем застывшие догмы?»

«Брежневский застой», о котором так часто говорят, есть прежде всего застой мысли, обветшание идеологии. Экономика при Брежневе всё-таки развивалась, уровень благосостояния населения медленно рос, культурная жизнь продолжалась. А потом всё рухнуло. Сработал вечный закон: противоречия накапливались, набухали и в конце концов взорвали систему.

«Дремлющий и инертный Восток» оказался проворнее по части диалектики. Компартия Китая не побоялась впустить под марксистско-маоистскую крышу конфуцианскую мудрость и опыт мирового рынка, оставив за собой руководящие функции. Ошеломительные результаты развития Китайской Народной Республики за последние десятилетия общеизвестны.

Столь же интересна была политэкономия капитализма. «Капитал» Карла Маркса открыл тайные пружины капиталистического производства. Разумеется, то были всего лишь упражнения мысли, потому что капиталистическая стихия бушевала далеко, за кордоном. Но вот настали времена, когда специфическая терминология, знакомая по работам Маркса, вышла из академической сферы на просторы СМИ, а денежные интересы пронизали все области нашей жизни, включая культуру и семейные отношения. В 2008 году, когда страна ощутила толчки финансового кризиса, братья-журналисты вспомнили студенческие занятия по политэкономии: что-то такое, кажется, предрекал этот бородатый пророк в «Капитале». Полезли в Интернет за цитатами. Эврика! Оказывается, Карл Маркс ещё в 1857 году, в пору первых экономических потрясений капиталистического мира, заметил: «Именно появление банд безудержных спекулянтов и фальшивых векселедателей стало источником отравы». Надо же! Точь-в-точь о сегодняшних наших ловкачах, надувающих финансовые пузыри…

Вот ещё одна красноречивая цитата из Маркса: «Потери частных капиталистов надлежало компенсировать за счёт богатства всего общества, представителем которого является правительство». Опять в самую точку. С наступлением кризиса наше правительство поспешило компенсировать из бюджета убытки частного капитала, в первую очередь банков. Заскучавшие было акулы бизнеса приободрились и даже стали плодиться. В эфире прозвучало радостное сообщение: «Москва обошла Нью-Йорк и стала первым городом мира по числу проживающих здесь миллиардеров».

Нет, не зря проводил я долгие часы над томами классиков, конспектировал их мудрые сочинения. Твёрдо усвоив, что «сущность является, а явление существенно», всегда ищу за нарядными одеждами словес истинный смысл очередного «судьбоносного проекта» или пропагандистской кампании.

Куда хуже складывались мои отношения с историей КПСС. Этот предмет считался едва ли не базовым для будущих «подручных партии». Хотя мы занимались не по сталинскому «Краткому курсу», а по новому увесистому учебнику, подход авторов к изложению материала не претерпел в нём больших изменений: схоластика и догматизм цвели пышным цветом. По идеологическим, политическим и конъюнктурным соображениям в учебник не вошли многочисленные «неудобные» страницы партийной истории, а оставшиеся были приведены в согласие с господствующей в данный момент на партийном Олимпе точкой зрения. Вместо мотивировки партийных решений и действий, анализа позиций противоборствующих сторон и взглядов политических деятелей студенту преподносилось варево из ленинских цитат, неаргументированных оценок, набора событий, дат, цифр и фамилий. Получить на экзамене хотя бы «хорошо» можно было единственным способом – механически заучив материал, чего я не умел делать. Поэтому в дипломе итог моих занятий партийной историей оценён лишь на «удовлетворительно».

Александр Иванович Курасов, читая курс истории большевистской печати, не раз напоминал, что этот предмет является составной частью истории КПСС. То же определение прилагалось и к истории советской печати. Конечно, и Александр Иванович, и другие лекторы знали о своём предмете в разы больше, чем позволяли им говорить строгие партийные границы. Но что оригинального мог привнести преподаватель в свою лекцию? Разве что оживить её остроумным замечанием или пересказом какого-нибудь забавного эпизода.

В первую очередь от нас требовали знать ленинские работы и многочисленные партийные резолюции по вопросам печати. По наивности я поначалу не понимал, почему мы не видим самих большевистских изданий. Причина же была проста: в партийных газетах и журналах в разное время сотрудничали Мартов, Троцкий, Парвус, Малиновский, Каменев, Зиновьев, Бухарин и прочие деятели, ставшие позднее по разным причинам неупоминаемыми. (А Троцкий даже был редактором в дореволюционной «Правде»! )

Более интересными дисциплинами исторического цикла оказались история русской журналистики и история зарубежной печати. Что ни лекция – то новые имена, коллизии, хотя и здесь круг знаний был ограничен. В русской журналистике XIX века рассматривалась преимущественно линия революционно-демократическая, а в зарубежной печати, ведущей начало с новостных листков Древнего Рима, наиболее подробно прослеживалась линия, идущая от «Новой Рейнской газеты» того периода, когда её главным редактором был Маркс.

Из университета я вышел твёрдо уверенным в том, что история – не мой конёк. Но вот во второй половине 1980-х годов, расцвеченных флагами перестройки, в печати стали появляться исследования и документы, с той или иной степенью полноты воссоздающие утаённые страницы истории Отечества, в том числе истории КПСС. Событием беспрецедентным стало появление журнала «Источник», целиком заполненного прежде недоступными архивными документами. Оказалось, что история политических движений и партий в России невероятно увлекательна. Какая битва идей, героика и низость, какие столкновения характеров, грандиозные свершения и сокрушительные провалы! Читал, не отрываясь, взрывные публикации, делал вырезки и выписки. Разрозненные факты, знакомые по школе и университету, обретали вторую жизнь, складывались в драму, пережитую Россией/СССР в XX веке.

В «Советском Зауралье»

Второй семестр третьего курса был укороченным: уже в апреле началась производственная практика. Практика ожидалась с понятным волнением и нетерпением. Целых три месяца, а при желании прихватив ещё и каникулярное время, можно было пожить в новых местах, почувствовать вкус свободы и «взрослой» журналистской жизни, заработать денег. Деканат рассылал по редакциям просьбы принять практикантов, а затем предлагал студенту тот или иной адрес. Я заранее послал в редакцию «Советского Зауралья» просьбу принять меня на практику, сославшись на былое сотрудничество и опыт работы в петуховской газете. Вскоре в деканат поступил вызов из Кургана.

Практику проходил в промышленном отделе, на ставке литсотрудника. Первое задание не сулило творческого успеха: съездить на завод медицинских препаратов (нынешний «Синтез») и написать заметку о «трудовых подарках Первомаю». Создавались подобные заметки «шлакоблочным методом», хорошо известным мне по районной газете. Заведующая отделом Нина Александровна Кабальнова, заметив моё смущение, когда я сдавал ей заметку, понимающе улыбнулась: «Такие вещи лучше не бывают. Не переживайте». Я понял, что работать здесь мне будет легко.

Следующий мой материал заслужил сдержанную похвалу ответственного секретаря, а третью статью отметили на редакционной летучке в числе лучших за неделю и вывесили на «красную доску», что означало увеличенный в полтора раза гонорар. Тема статьи была тогда в новинку – эстетика производства (промышленный дизайн, говоря современным языком).

За три с лишним месяца я опубликовал в «Советском Зауралье» не меньше сорока собственных и «организованных» материалов. Стал увереннее разговаривать с людьми – от директора завода до так называемых простых тружеников (или в обратном порядке) и лучше разбираться в производственных вопросах. Подобно старшим коллегам, я напирал на различные отчётные показатели, внедрение новой техники, поднимал на щит новаторов и мастеров своего дела. Конечно, у меня не было глубокого понимания того, как на самом деле устроена социалистическая экономика, насколько она эффективна и как сказалось на её развитии образование территориальных советов народного хозяйства вместо отраслевых министерств. Спецкурс по освещению в печати проблем промышленности и сельского хозяйства, прочитанный нам на факультете, сводился, в основном, к изложению перспектив очередной пятилетки и документов партийных пленумов. Грамотно проанализировать и объективно оценить то, что считалось заслуживающим поддержки и прославления, мне, конечно, не приходило в голову. Только с годами стал понимать, что сверхплановая продукция предприятия зависает на складе, что рационализация какого-либо устройства может привести к его быстрому изнашиванию, а замена одной марки стали на другую – снизить качество изделия.

К концу практики я почувствовал себя бывалым газетчиком, поэтому воспринял как должное финальную фразу во вручённой мне характеристике: «Тов. Полещук, безусловно, будет хорошим журналистом». Редактор С. С. Глебов пригласил меня на работу в «Советское Зауралье».

Несколько раз ездил домой. После разделения партийных органов на «промышленные» и «сельские» были образованы межрайонные газеты, и редакция «Трудового знамени» закрылась. Но непродуманная новация не прижилась. Новая петуховская газета стала называться «Заря», работали в ней незнакомые люди. Иваненко перевели в Курган, в обком партии (впоследствии его назначили редактором «Советского Зауралья»). Поздняков по-прежнему работал собкором «Советского Зауралья» (вскоре он тоже переехал в Курган).

Встретил на улице давнего знакомого нашей семьи, старого партийца Евгеньева. Раньше он пописывал заметки в районную газету, но теперь оставил это занятие. Долго и неожиданно откровенно разговаривали. Евгеньев рассказал, что в народе растёт недовольство правлением Хрущёва. Ограничены размеры личных хозяйств. Снабжение продуктами заметно ухудшилось, даже за хлебом очереди. Постоянные административные и экономические переподчинения, слияния и дробления предприятий и колхозов дезориентируют начальство и население.

Поразили перемены в настроении земляков. Услышав очередную речь «Никиты», уснащённую прибаутками, люди с раздражением выдёргивали из розетки штепсель репродуктора. Самый популярный анекдот был такой: «Когда Хрущёв сказал, что мы уже одной ногой в коммунизме, одна старушка спросила: „И долго нам ещё стоять на раскоряку?“»

Моё отношение к Хрущёву, которому я пел дифирамбы в юношеском дневнике (а ведь поначалу было за что!), окончательно изменилось после его нашумевшего визита в Манеж, на выставку «30 лет Московского союза художников». В печати немедленно развернулась борьба с формализмом и абстракционизмом в литературе и искусстве, что подозрительно напоминало шумные идеологические проработки тридцатых и сороковых годов. Даже в газете «Заря» я обнаружил осуждение обстракционизма.

Как всегда, толком никто не понимал, кого следует относить к формалистам, а произведений настоящих абстракционистов никто и в глаза не видел. На нашем курсе ходили по рукам чёрно-белые фотографии «Обнажённой» Фалька (её называли, конечно, «Обнажённая Валька»), «Геологов» Никонова, скульптуры Эрнста Неизвестного «Отбой» и других экспонатов выставки в Манеже. Даже просматривая эти нечёткие фотографии, сделанные «с руки», можно было убедиться, что и вне сугубо реалистической художественной традиции могут быть созданы выразительные, запоминающиеся произведения.

Росло ощущение нелепости и постыдности происходящего «в верхах». (Такое чувство у меня возникало и при последующих советских лидерах, которые вначале ликвидировали просчёты предшественника, а потом накапливали свои.) И всё же хотелось верить, что всё как-нибудь сладится и жизнь войдёт в нормальную колею. Невозможно было утратить главное – веру в справедливость идеи и общественную ценность своего дела, в противном случае оно превратится в скучное отбывание повинности. Но оказаться в плену тупой и безоглядной веры было ещё хуже. Верить – значит проверить. Дойти до сути через своё, испытанное собственным опытом и рефлексией. Как любит повторять мой друг Владимир Попов, истина, которая не пережита, истиной не является.

Фруктовый сад военного времени

На заработанные деньги мы с моей однокурсницей и подругой Галей Первушиной решили поехать в Латвию. Проблема жилья решалась тогда просто: приходишь в университет, предъявляешь студенческий билет – и тебе дают направление в общежитие на искомое количество дней.

Помимо поездок на Взморье и прогулок по Старой Риге, у меня была более важная цель: побывать в тех местах, где в феврале 1945 года погиб отец. Мать дважды делала запросы о нём в военный архив, но ничего нового не узнала. Ей сообщали, что, по одним сведениям, он пропал без вести в октябре 1941 года, по другим – погиб в феврале 1945-го. Между двумя этими датами – необъяснимое молчание, ни письма, ни даже коротенькой открытки. Но в пользу второй версии говорила присланная в Петухово «похоронка». Собираясь в поездку, я захватил из дома этот документ – четвертушку серой бумаги с сообщением о гибели отца 21 февраля 1945 года. Указывалось место захоронения: Латвийская ССР, Либавский уезд, мз Орданга, фруктовый сад. Я знал, что Либавский уезд – это нынешний Лиепайский район, а непонятное «мз» надеялся расшифровать на месте.

В Лиепае мы разыскали военкомат. Приветливый майор, которому, видимо, было поручено заниматься увековечением памяти погибших на территории района, показал нам несколько толстых книг в самодельных переплётах. С замиранием сердца взял я в руки том на букву «П». Ближе и ближе нужное сочетание первых букв – и вот Полещуки и Полищуки предстали передо мной. Но отца среди них не было.

Майор не удивился:

– На территории района погибло больше двадцати тысяч советских военнослужащих. На исходе войны наши прижали немцев к морю и не давали им возможности прорвать жёсткую оборону. Сегодня продвинулись на километр, взяли высотку, завтра немец её отвоевал, послезавтра всё повторяется… И так до 9 мая: туда-сюда, бои местного значения, а жертв – масса. Кого-то не успевали похоронить, документы пропадали. Потому вот и завели дополнительную книгу. Когда люди сообщают – заносим новую фамилию…

И он чётким командирским почерком пополнил список.

Никакую Ордангу майор, разумеется, не знал, а таинственное «мз» расшифровал как место захоронения (на самом деле так обозначалась в военных документах мыза – сельское имение). Майор посоветовал нам отправиться в городок Приекуле, где несколько лет назад организовали большое воинское кладбище. Туда свезли захоронения военного времени со всего района.

Кладбище близ Приекуле поразило размерами. Обрамлённые камнем прямоугольники братских захоронений уходили далеко к лесу и своим стандартным однообразием стирали индивидуальность каждой судьбы. Над рядами могил, усеянных цветами, возвышалась гранитная скульптура: воин, опираясь на меч, склонил голову над вечным покоем. И всё-таки я хотел отыскать указанную в похоронке Ордангу и фруктовый сад, где окончился земной путь отца.

Следуя подсказанному местными людьми направлению, мы отправились на поиски. Пустынный просёлок нырял с холма на холм, появлялись и пропадали хутора с громадными крытыми дворами, перелески, клочки полей и новые холмы. Мы с удивлением разглядывали снопы, составленные в суслоны, и стрекочущую конную жнейку с «крыльями» – реликты прошлого, давно забытые в наших краях.

Хозяева хуторов, с трудом понимая, чего мы хотим, пожимали плечами в ответ на наши расспросы. Дело шло к вечеру, и с каждой минутой становилось очевиднее, что завтра надо будет возобновлять поиски. Но тут, как в «Капитанской дочке», возник перед нами добрый вожатый – мужчина лет пятидесяти, вывернувший откуда-то сбоку на дорогу. Он вызвался проводить нас. По пути рассказал, что Орданга – это название имения с большим домом и фруктовым садом, которое было здесь до войны.

– Там жил немецкий баран, – сообщил незнакомец и, подумав, поправил себя: – Немецкий барон. Дом не сохранился, и от сада мало что осталось.

Он довёл нас до нужного места и отправился дальше.

Мы осмотрелись. Впечатление было жутковатое. Кругом в беспорядке лежали каменные блоки из фундамента баронского дома. Кривые яблони, словно в отчаянии, тянули к небу искорёженные ветки с мелкими плодами. В пруду неподвижно стояла вода, укрытая толстым ковром ряски. Ни один звук не нарушал гнетущую тишину, окутавшую заброшенный уголок.

В смятенном молчании мы бродили по Орданге, опасаясь попасть ногой в затянутые высокой травой ямы и гадая, что это – остатки окопов, воронки или следы могил?

Никогда раньше я не ощущал присутствия отца так близко. Не фотография на стене, не почтовый конверт, подписанный его почерком, не туманный образ из рассказов матери, а живой человек, скошенный пулемётной очередью или осколком снаряда. И кровь его пролилась в эту скорбную землю – быть может, именно здесь, на том самом месте, где я стою…

На обратном пути Галя деликатно вздохнула:

– А мой отец пропал без вести где-то под Ленинградом. Осталось несколько писем, которые он подписывал: «Известный вам Первушин». На самом деле о нём ничего не известно.

Подробности об отце я узнал только в 2007 году. Позвонил редактор газеты «Тюменский курьер», наш однокурсник по факультету журналистики Рафаэль Гольдберг. Он сообщил, что готовит вместе с соавтором-историком второй том сборника «Запрещённые солдаты», куда войдут сведения об одиннадцати тысячах жителей области, прошедших плен. Просматривая рассекреченные архивные материалы КГБ – ФСБ, Рафаэль наткнулся на учётную карточку Полещука Александра Ильича. Сведения, содержавшиеся в карточке (год и место рождения и т. д.), не оставили сомнений: то действительно был мой отец.

Через несколько дней из Тюмени пришёл пакет с копией протокола допроса техника-интенданта 1 ранга Полещука А. И. оперуполномоченным контрразведки СМЕРШ спецлагеря №283 лейтенантом Ткачёвым 24 октября 1944 года. После этого я отправился в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны. Немногочисленные документы, письма и воспоминания дали ответы на вопросы, над которыми я раздумывал многие годы. Удалось прочертить пунктир жизни отца, связать обрывки разорванной нити времён. И возникло острое ощущение несправедливости судьбы: не было уже на свете ни его матери, ни сестёр, ни жены – никого, кто его знал и любил. Одновременно пришло решение: надо писать. Если не сделаю этого я, то не сделает никто.

Александр Ильич Полещук попал в окружение в боях под Вязьмой, прошёл плен, а после освобождения – фильтрацию и погиб 21 февраля 1945 года, сражаясь в Латвии в составе штурмового батальона. К счастью, его фамилия, занесённая в памятную книгу майором Лиепайского военкомата, не затерялась в вихре перемен на пространстве СССР. Она превратилась в отлитую из металла строку на одной из многочисленных мемориальных плит, установленных на обновлённом в XXI веке воинском кладбище в Приекуле: «Полищук А. И. 1912 – 1945». Ошибка объясняется просто: майор строго скопировал фамилию отца из похоронного извещения, где вместо «е» значилось «и».

Фрагмент мемориальной плиты на воинском кладбище в г. Приекуле (Латвия). Фотографию прислал мне Сергей Петров, активист общественной организации, занимающейся увековечением памяти советских солдат, павших во время войны на территории Латвии

У Александра было трое братьев. Леонид и Владимир пропали без вести – убиты и лежат, неопознанные, где-нибудь в братской могиле, а скорее всего просто в нашей скорбной земле. Валентин, самый младший, воевал в партизанском отряде на Смоленщине. Он единственный заслужил персональную могилу с пирамидкой неподалёку от деревни Селищи Жарковского района Тверской области.

На четырёх сыновей Ильи Ефимовича Полещука и Евдокии Кузьмовны Глазуновой приходится один ребёнок – это я. Такова неумолимая статистика войны.

О той войне пишут уже восемьдесят лет. Издают книги, публикуют статьи, защищают диссертации, снимают фильмы. В последние годы вал публикаций растёт – таков естественный результат снятия режимов секретности и запрета на свободное слово. Однако никому не дано с сознанием исполненного долга перед памятью предков перевернуть последнюю страницу этого горького повествования. Раны продолжают кровоточить, как будто война кончилась вчера.

Годы идут, меняются поколения, и для многих сегодняшних молодых людей та война перестала быть не только «священной», но и Отечественной, и на неё всё чаще распространяется бесстрастное и чуждое нашему русскому сознанию наименование – Вторая мировая. Наверное, в этом есть историческая предопределённость, даже наверняка есть. И всё-таки, всё-таки… Всё-таки сквозь орудийную канонаду, скрежет танковых гусениц, хриплые стоны раненых и тяжёлый русский мат ещё можно услышать стук человеческого сердца.

Ежегодно в День Победы в миллионах семей поднимают поминальную чарку – за тех, кого ещё помнят живыми, и за тех, кого знают только по имени, и за павших вообще, чьи лица и имена растворились в вечности. В нашей семье роль поминальной чарки играет крышка алюминиевого котелка с процарапанной ножом фамилией отца, которую мы пускаем по кругу. Так и назвал я изданную в 2008 году книгу об отце – «Котелок по кругу».5

Четыре месяца экзотики

Не помню, почему возникло намерение поехать на следующую практику на Сахалин. Во всяком случае, не Чехов меня подвигнул, не его очерковая книга с описаниями каторги и каторжан. Скорее всего, захотелось повидать далёкие края и обязательно побывать с рыбаками на сайровой путине у острова Шикотан. Рассказывали, что ночью на траулере включают прожектор, и на его свет из океанской глуби поднимаются переливающиеся серебром рыбные косяки.

Редакция областной газеты «Советский Сахалин» согласилась принять на практику четверых студентов нашего курса – Юрия Тундыкова, Валентину Колотушу, меня и Галину Первушину. Командировочные удостоверения нам выписали на 91 день – с 1 апреля по 30 июня 1964 года, выдали стипендию и проездные, и мощный красавец Ту-104 помчал нас через всю страну в Хабаровск (прямого авиасообщения с Сахалином тогда ещё не было).

На территорию области можно было попасть только по справке из милиции, удостоверяющей благонадёжность визитёра и обоснованность его въезда в пограничную зону. Это добавляло таинственности Южно-Сахалинску, окутанному в моём воображении романтическим флёром наподобие гриновского Зурбагана. Действительность оказалась совершенно иной. Неказистый аэропорт сахалинской столицы выглядел очень провинциально, не произвёл ожидаемого впечатления и город: одинаковые прямоугольники старой деревянной застройки, разбавленные немногочисленными каменными зданиями областных учреждений и жилых домов. Сахалинцы острили: «Город застраивается по мере выгорания».

Редактор Василий Ильич Парамошкин отнёсся к нам по-отечески: выслушал пожелания, назначил зарплату, распорядился поселить в гостинице за счёт редакции.

Моя практика началась в идеологическом отделе, а завершилась в промышленном. Насколько могу судить по газетным вырезкам и представленному в деканат отчёту, писал я меньше, чем в Кургане, но качество материалов подросло, тематика расширилась. В «Дневнике производственной практики» названы статьи о работе городской библиотеки, о воспитании «трудных подростков», репортаж из зала суда, очерк об экскаваторщике, репортаж из леспромхоза, материалы о строительстве ГРЭС и другие. Втроём – Тундыков, Колотуша и я – провели 75 интервью с работниками рыбоконсервного комбината, формализовали ответы и совместно написали статью под заголовком «Твоё общественное лицо». То была робкая и не очень умелая попытка применить в журналистской работе социологический опрос.

Разумеется, я старался использовать любую возможность, чтобы отправиться куда-нибудь в командировку. К сожалению, моё романтичное желание пойти с рыбаками на Шикотан редактор не счёл достаточным мотивом для обращения в компетентные органы: ведь для пребывания на Курилах мне, не имеющему сахалинской прописки, требовалось дополнительное разрешение. Гораздо проще оказалось ездить по Сахалину на дизель-поезде, что я и делал. Побывал в Поронайске, Холмске, Красногорске, Корсакове, Вахрушеве. Впечатлений получил массу.

Сорокалетняя оккупация японцами Южного Сахалина окончилась летом 1945 года. Императорские войска не оказали серьёзного сопротивления Красной армии, благодаря чему на острове сохранилась развитая экономическая инфраструктура: бумажные фабрики, рыбозаводы, порты, железные дороги с тоннелями, мостами, станциями. Японская колея уже, чем наша стандартная, и в то же время шире нашей узкоколейки, поэтому по ней ходили закупленные в Японии вагончики, прицепленные к дизельной автомотрисе. Для ночных переездов использовались спальные вагоны, рассчитанные японцами под свои габариты. Отправившись в командировку в Поронайск, я всю ночь пролежал, скрючившись, на верхней полке, а утром не смог разминуться в коридоре с мужчиной моего роста и комплекции, так что пришлось нырять в соседнее купе.

Японцы, владевшие до войны Корейским полуостровом, завозили оттуда тысячи человек на Сахалин для работы в угольных шахтах, на лесоповале, бумажных фабриках и рыбных заводах. После войны одни корейцы натурализовались, получили советское гражданство, даже стали депутатами и передовиками производства, другие переселились в КНДР, третьи же предпочли остаться людьми без гражданства (апатридами) в ожидании лучших времён. Однажды я увидел на почтамте, как стоявший передо мной в очереди кореец подал в окошко книжечку с надписью: «Временный вид на жительство». Для нас, живущих в Свердловске, куда иностранцев не пускали, корейцы были настоящей экзотикой. Мы часто наведывались на городской рынок, где кореянки торговали острой капустой кимчхи и мясными, сваренными на пару пирожочками пянсё.

В сахалинских магазинах я накупил множество книг, так что часть их даже пришлось отправить посылкой в Петухово. Среди моих приобретений был сборник Василия Пескова «Шаги по росе». Я так надоел всем своими восторгами по поводу очерков и лирических зарисовок журналиста «Комсомольской правды», что выпускница нашего факультета Галина Обозненко, корреспондент областного радио, предложила мне подготовить литературно-музыкальную композицию по книге. Я с удовольствием принялся за работу. С гордостью слушал свой текст и обширные цитаты из Пескова в актёрском исполнении и с музыкальным сопровождением. Радиопередача имела двойной результат: на гонорар я устроил пир с сухим вином и крабами, а Галя решила избрать творчество Василия Пескова темой будущей дипломной работы.

Третий путь

В начале августа улетели на материк Юра и Валя, а мы с Галей отправились на теплоходе «Якутия» из Корсакова во Владивосток. Галя задумала побывать у своей тётки, которая жила с мужем-золотодобытчиком в Приморье. Во Владике мы легко устроились по своим студенческим билетам в университетское общежитие. Побродили по городу, попробовали жареного трепанга, а назавтра отправились по намеченным маршрутам. Дан приказ: ему на Запад, ей в другую сторону.

В продолжение всего ночного полёта от Владивостока до Омска, через пять часовых поясов, я не спал. Оранжевый разлив утренней зари долго сопровождал самолёт, медленно теряя яркость красок, и столь же медленно и величественно всплывало за самолётом солнце. О чём я думал тогда? Наверное, о предстоящих переменах в жизни: расставаясь во Владивостоке, мы решили в сентябре подать заявления в ЗАГС.

Перемены действительно произошли, но оказались более значительными, чем я предполагал в тот нескончаемый августовский день.

Пятый курс – сплошные хлопоты. Сдать последнюю сессию, пройти преддипломную практику, сдать госы, подготовить «теоретическую» или «практическую» дипломную работу и, самое главное, получить хорошее распределение. Из редакций газет Урала и обширного региона к востоку от Урала каждую весну приходили в деканат десятки заявок на выпускников. Молодым специалистам выплачивали «подъёмные» – довольно значительную сумму для устройства на новом месте. Бывало, что звали на работу студента, хорошо себя зарекомендовавшего во время практики. У меня была возможность получить вызов из Кургана или из Южно-Сахалинска.

Крайний Север и Дальний Восток были популярными направлениями. Попасть туда, даже в районную газету, многие считали удачей. Через два-три года романтик присылал на факультет письмо со своими фотографиями в эскимосской кухлянке или рыбацкой робе. Газетные вырезки с романтическими репортажами украшали факультетскую газету «Советский журналист». Романтика не составляла единственную радость рабочих буден северян и дальневосточников. Её подкрепляли вполне земные блага – высокие зарплаты, ощутимые надбавки и льготы. К примеру, сахалинец, отработавший два года без отпуска, получал не только двойной отпуск и двойные отпускные, но и бесплатный проездной билет в любую точку СССР.

Регистрация брака и скромная студенческая свадьба в общежитии состоялись 10 октября, и мы начали обустраивать семейный быт в съёмной комнате частного дома по Златоустовскому переулку. И тут из деканата сообщили, что меня хочет видеть Юрий Викторович Ерёмин – наш преподаватель, не так давно назначенный редактором областной молодёжной газеты «На смену!».

Без долгих предисловий Ерёмин предложил мне занять вакантную должность заведующего отделом комсомольской жизни, пообещав договориться с деканом журфака (им недавно стал С. Г. Александров) о свободном посещении лекций. Газета выходила пять раз в неделю, но была малоформатной, однако в следующем году ожидался переход на большой формат.

Таким образом, впереди замаячила классическая развилка из трёх дорог: Курган, Сахалин, Свердловск. На семейном совете Галя заранее согласилась с любым моим выбором: «Куда иголка – туда и нитка». Предпочли третий вариант как наиболее перспективный. Средний Урал с развитой сетью СМИ открывал перед молодым журналистом много возможностей, а Ерёмин намекнул на вероятность сравнительно быстро получить жильё. «В конце концов, – решил я, – поработаю до конца учебного года, а там будет видно».

День моего зачисления в штат газеты «На смену!», 14 октября 1964 года, оказался исторической датой. В тот день в Москве произошло беспрецедентное событие: пленум ЦК КПСС освободил от работы и отправил на пенсию первого секретаря ЦК и одновременно председателя правительства Н. С. Хрущёва. До этого лидеры страны покидали свой пост по естественной причине.

В 1953 году смерть Сталина стала потрясением для большинства советских людей. На отставку Хрущёва, ставшую закономерным финалом его «художеств», народ-языкотворец откликнулся скоморошным четверостишием:

Товарищ, верь, придёт она,

На водку старая цена,

И на закуску будет скидка —

Ушёл на пенсию Никитка.

Надежды анонимного стихослагателя насчёт водки и закуски не оправдались, но все мы с новым взрывом оптимизма ожидали более значимых перемен.

События в Москве почти не отразились на течении факультетской жизни, вызвав лишь небольшую волну. Возмутителем спокойствия стала наша однокурсница Света Мандрашова. Газета «Уральский университет» напечатала её статью «О дайте, дайте мне цитату!», в которой она раскритиковала некоторых преподавателей за начётничество и схоластику, когда вместо анализа сложных политических и творческих проблем студентам преподносятся готовые обтекаемые формулировки и набор подходящих к случаю цитат. Высказывания Хрущёва, которыми украшались лекции, теперь стали объектом критики.

Замдекана Павлов потребовал собрать комсомольское собрание факультета, исключить Мандрашову из комсомола и изгнать из университета. Партийная группа нашего курса воспротивилась этому намерению: провела закрытое заседание (заперлись в аудитории, просунув ножку стула в дверные ручки и не впустили Павлова) и приняла решение не выдавать однокурсницу на заклание. Возможно, наш голос приняли во внимание, и где-то «наверху» возобладал здравый смысл. Всё-таки на дворе стоял не 1956 год, когда после бурного комсомольского собрания факультета погнали из комсомола и из университета нескольких чересчур свободомыслящих студентов и сняли с работы декана.

Дилетантизм – не порок

Современные учебные программы факультетов журналистики намного разнообразнее прежних. Издаётся множество учебников и учебных пособий, проводятся научные исследования, появляются новые методы подготовки бакалавров и магистров. Но, как и прежде, каждый год в информационную сферу устремляются потоки дилетантов с университетским дипломом. Не хочу никого (и себя в том числе) обидеть таким неожиданным определением, потому что считаю журналистский дилетантизм не пороком, а свойством профессии. Объём знаний, приобретаемых студентом за время учёбы на факультете журналистики, широк, но не глубок. Независимо от количества прослушанных лекций по общеобразовательным предметам и оценок в дипломе выпускник журфака не становится ни филологом, ни философом, ни историком, ни экономистом, ни искусствоведом. Но в то же время он и то, и другое, и десятое. Его познания похожи на лоскутное одеяло, составленное из разных по размеру и качеству кусочков. Единственное, в чём новоиспечённый журналист может ощущать себя на высоте, – это умение создавать и редактировать тексты, работать со словом.

Оппоненты могут счесть мои суждения о журналистском дилетантизме дилетантскими и даже ошибочными и назвать имена журналистов, глубоко освоивших какую-либо проблематику, чьи публикации вызвали громадный общественный отклик, привели к восстановлению попранной справедливости и даже принесли реальную экономическую пользу. Но эти аргументы относятся уже к профессиональной деятельности журналиста, к его таланту и специализации, а не к программе обучения на журфаке.

Приобретённый в университетские годы интеллектуальный ресурс, культурный багаж, моральные установки и навык учения дают выпускнику журфака возможность ориентироваться в незнакомой обстановке, осваивать разные сферы жизни. Любой кусочек дилетантского лоскутного одеяла при необходимости или по желанию наращивается. Но этим не исчерпывается журналистский профессионализм. Его суть точно выразил и подтвердил своими работами Анатолий Аграновский: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». Хорошо думать над темой и понимать, для кого ты пишешь и зачем, журналист учится сам. Если, конечно, обществом востребован журналист думающий, а не живой штатив для диктофона. Не имеет значения, какая специальность значится в его дипломе. «Первыми перьями» «Комсомольской правды» 60—70-х годов, публикации которых знала и читала вся страна, были Инна Руденко, Иван Зюзюкин, Ольга Кучкина, получившие журналистское образование, но также и Ярослав Голованов – инженер-ракетчик, Леонид Репин – инженер-строитель, Валерий Аграновский – юрист, Геннадий Бочаров, не окончивший автодорожный институт, Василий Песков, вовсе не получивший высшего образования.

В мои молодые годы в СССР было едва ли больше двух десятков факультетов и отделений журналистики. Теперь на территории Российской Федерации больше ста пятидесяти учебных заведений предлагают «учиться на журналиста», преимущественно на платной основе. Только в Москве факультеты и отделения журналистики функционируют в 26 (!) вузах, в том числе в таких неожиданных, как Московский государственный университет путей сообщения и Московский политехнический университет. Уже эти факты порождают сомнения в качестве подготовки будущих служителей «четвёртой власти».

Считается, что бурный рост числа дипломированных специалистов для СМИ продиктован потребностями информационного общества. Действительно, информационная сфера не только неимоверно выросла, но и неузнаваемо усложнилась. В ней нетрудно заметить два сегмента: СМИ в привычном смысле слова и средства утилитарной информации (назову их так). К последним можно отнести рекламные и PR-компании, разного рода информационные службы и прочих производителей рекламного, учебного, инструктивного, корпоративного, рекомендательного контента, в том числе распространяемого через Интернет.

Дифференциация нарастает и в СМИ. Качественные газеты и журналы, теле- и радиопрограммы, как правило, предъявляют высокие требования к своим ведущим сотрудникам, среди которых есть подлинные асы, чьи публикации отличаются интеллектуальным и литературным блеском, влияют на судьбы людей, общественные процессы. Что же до сотен тысяч рядовых информационной индустрии, работающих в традиционных и сетевых СМИ, то они, как правило, имеют дело с повторяющимися сюжетами и руководствуются заданием шефа, а не собственными творческими разработками.

И я задаю себе вопрос: во всех ли информационных институциях потребны специалисты с университетским дипломом? Не разумнее ли вести профессиональную подготовку журналистов дифференцированно? Будущую элиту (обозревателей, аналитиков, специальных корреспондентов, книжных редакторов и т.д.) выращивать в крупных университетах, а основную массу щелкопёров обучать в колледжах и профильных школах элементарным основам функционирования СМИ и ремеслу.

Ведь в слове ремесло нет ничего обидного. В изначальном, истинном значении слова ремесленник – это не бездарный служитель муз, а вполне уважаемый мастер, умеющий создавать нужные людям вещи, пользуясь наработанными образцами. То же самое делают многочисленные журналисты и другие производители текстов, сооружая из привычного словесного полуфабриката конструкцию с заданными свойствами в соответствии с требованиями явного или неявного заказчика.

В трагедии «Моцарт и Сальери» мнимый отравитель Моцарта признаётся: Ремесло / Поставил я подножием искусству; / Я сделался ремесленник… Сальери не может смириться с тем, что Моцарт наделён божественным даром, а колесо повседневности должны крутить многочисленные сальери. (Кстати, лучшие опусы Антонио Сальери до сих пор исполняются музыкантами.)

Но противопоставление ремесла творчеству с его привычными атрибутами (божий дар, вдохновение, мучительный поиск формы и т.д.) не абсолютно. Как сказано у Пушкина, ремесло – «подножие искусства», они с необходимостью сосуществуют, неотделимы друг от друга и, подобно большинству явлений гуманитарного ряда, не имеют чётко очерченных границ. Опираясь на «подножие», журналист углубляет познания в определённой сфере, накапливает материал, совершенствует мастерство, осваивает более сложные формы творчества. Если, конечно, он захочет и если – повторюсь – обществу и властям, желающим знать правду о себе, потребны мыслящие журналисты.

Лозунг, из которого в 1920 году возникло необычное название газеты «На смену!» (с обязательным восклицательным знаком), полностью звучал так: «На смену старшим, в борьбе уставшим – спешите, юные борцы!» Черты времени в нём явлены резко. Так и видишь колонну комсомольцев в рабочих блузах и юнгштурмовках, шагающую в светлое будущее мимо обессилевших стариков, сидящих вдоль столбовой дороги человечества. Восклицательный знак в названии газеты остался символом её верности традициям революционного прошлого, пусть и утратившим с годами бескомпромиссную прямолинейность, и зазвучал как призыв к молодому поколению активно вступать в жизнь, брать на себя ответственность за настоящее и будущее.

Десять вопросов инженерам

Отдел комсомольской жизни «На смену!» поставлял в газету значительный объём материалов на разнообразные темы. Анатолий Пискарёв и я «вели» промышленность и стройки, третий сотрудник – сельское хозяйство, четвёртый – комсомольскую тематику.

Лев Лин, мой предшественник, оставил яркий след в истории «НС» очерками и статьями об ударных комсомольских стройках, главной из которых был город юности Качканар. Когда на летучке вспоминали какую-нибудь акцию, придуманную Лином, или его громкий материал, я догадывался, что камешек летит в мой огород. Надо было искать свою творческую стезю, заявить о себе.

Одна из моих статей, написанная в содружестве с учёными и довольно претенциозно названная «Кибернетика. Электроника. Молодость», была напечатана под рубрикой «Ленинские уроки». Работы Ленина часто служили журналистам источником аргументов для идеологической поддержки проблемных выступлений. Но в данном случае никакой натяжки не было: Ленин действительно ратовал за применение «современной науки в области организации труда вообще и специально труда управленческого».

Этой и другими цитатами мы освятили в нашей статье необходимость коренных сдвигов в управлении производственными процессами с применением ЭВМ – электронно-вычислительных машин. Термина «компьютер», как и самих персональных компьютеров, тогда ещё не существовало, но быстродействующие ЭВМ успешно использовались для сложных народнохозяйственных расчётов. В 1965 году, как видно из статьи, в Свердловской области работали пять неплохо оснащённых вычислительных центров. Рассказывая об «умных машинах», журналисты восторгались не только их быстродействием, но и огромными размерами.

Я чувствовал, что нащупал перспективную тему. Повсюду твердили, что наука превращается в непосредственную производительную силу. Рухнул «народный академик» Лысенко, это означало «открытие» таинственной генетики. Космические полёты стали регулярными. Под Свердловском возводили атомную электростанцию. Юмористы на все лады обыгрывали модное словечко – синхрофазотрон. В многочисленных НИИ, КБ, проектных институтах, лабораториях тогдашнего Уральского филиала Академии наук СССР и инженерных службах предприятий рождались дерзкие идеи, специалисты проектировали новые машины, испытывали перспективные технологии. Молодым становилось тесновато в старых стенах, им хотелось быть на уровне достижений мировой науки, открывать пути творчеству за счёт сокращения рутинных операций, поставить организацию труда на научную основу.

В этом меня убеждали и пространные письма моего петуховского друга Валентина Кузнецова. Отработав два года на заводе после окончания Омского института железнодорожного транспорта, он возвратился в институт и готовил кандидатскую диссертацию.

Видишь ли, – запальчиво убеждал меня Валентин, – мы живём в довольно интересное время: автоматчики автоматизируют творческую деятельность человека, математики стремятся формализовать экономику и довести её до математической модели, чтобы остановить словоизвержения экономистов, кибернетики пишут педагогику, чтобы затормозить деградацию наших педагогических институтов, и так далее. Так вот, сейчас я читаю всё, что попадается под руку, о процессах, относящихся к открытию новых знаний, к теориям продуктивного творческого мышления. Для экзамена по философии пишу реферат на тему «Моделирование мышления» – история, принципиальные возможности, философские, психологические, теоретические и технические вопросы.

Какое поле для журналистской вспашки! Но как подойти к молодому специалисту, как его разговорить, приоткрыть его внутренний мир? Рубрику «Если ты инженер» завести было несложно, сложнее было поддерживать её материалами соответствующего уровня.

Одна из первых публикаций показала, что мои будущие герои – народ на язык острый, к печатному слову придирчивый. Я написал, как работают и о чём размышляют молодые сотрудники одного НИИ, в том числе Святослав Тимашев, который занимался расчётами больших оболочек – безопорных перекрытий над крупными сооружениями. Через несколько дней в редакцию поступило письмо Тимашева. Мой герой возмущался чрезмерным восхвалением его личных заслуг, что может быть воспринято как нескромность и умаление заслуг коллег. До этого случая мне не приходилось сталкиваться с такого рода реакцией на печатное слово. Мы встретились и буквально по фразам разобрали мой текст. Я признал, что кое-где переборщил из лучших побуждений, на том и поладили. Потом наши пути не раз пересекались, и я убедился, что всё-таки не ошибся с громкими эпитетами: Святослав Анатольевич Тимашев стал крупным учёным, его работы хорошо известны у нас и за рубежом.

Итак, нужно было найти нетривиальный ход, способный вызвать отклик у столь придирчивой аудитории. Подсказку я нашёл в «Комсомольской правде». Газета публиковала под рубрикой «Институт общественного мнения» обширные анкеты, а потом суммировала и обобщала присланные письма в интереснейших обзорах. Обзоры представляли собой сплав научного анализа с жизнью, представленной не искусно подобранными примерами, а мнениями и суждениями внушительных групп из разных слоёв общества. По этим публикациям руководитель проекта Борис Грушин и журналист Валентин Чикин издали несколько книжек.

В те годы анкетные опросы были очень популярны, с их помощью надеялись найти способы усовершенствования жизни. В 1964 году в ЦК ВЛКСМ была образована небольшая социологическая группа, положившая начало систематическим исследованиям советской молодёжи и ставшая по сути дела родоначальницей одного из направлений социологической науки – социологии молодёжи. Общественный Институт молодёжных проблем при Свердловском обкоме комсомола применял социологические методы для изучения жизненных планов юношей и девушек.

Отец-основатель и многолетний руководитель ИОМ «Комсомольской правды» Б. А. Грушин в книге «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения» подчёркивает, что появление необычной институции в редакции популярной молодёжной газеты с четырёхмиллионным тиражом было обусловлено переменами как в общественных науках, так и в деятельности прессы:

Былые безапелляционный арбитрализм и скучная идеологическая дидактика с их полным пренебрежением к фигуре реципиента мало-помалу начали сменяться стремлением развивать две основные органические функции журналистики – собственно информирования аудитории и выражения общественного мнения. И это заставило прессу искать новые, более прочные и регулярные связи с читателем, слушателем и зрителем.

Опыт «Комсомолки» я и решил применить. Обратился к профессору Архангельскому с просьбой стать руководителем моего дипломного проекта – цикла статей о проблемах профессионального и жизненного становления молодых специалистов. «Хочу провести социологическое исследование», – смело объявил я. Леонид Михайлович идею поддержал, но заметил, что предстоящую работу нельзя считать социологическим исследованием, это всего лишь способ сбора эмпирического материала для его последующего осмысления и использования в газетных публикациях.

Окрылённый напутствием, я сочинил анкету и разослал около 300 штук в комитеты комсомола нескольких проектных и научных институтов с проникновенным обращением к тем, от кого надеялся получить откровенные ответы. Десять открытых вопросов (то есть, рассчитанных на свободное изложение мнения, без подсказок-вариантов), возможность сохранения анонимности (ею воспользовались немногие) и сама идея прямого диалога редакции с аудиторией обеспечили успех: возвратились 204 анкеты с подробными ответами.

Мои большие статьи «Открытие мира», «И жар холодных числ», «Общественная зрелость» прошли одна за другой в трёх номерах «На смену!». Они представляли собой если не портрет, то, по крайней мере, набросок портрета молодого специалиста Среднего Урала 60-х годов. Количественные показатели я обильно уснастил цитатами из ответов на анкету. Эти статьи с наукообразным предисловием под названием «Этико-социологическая статья в газете» стали моей дипломной работой. Она получила отличную оценку.

Большим форматом

С мая 1965 года «НС» стала выходить пять раз в неделю большим форматом. Штат редакции увеличился, из отдела комсомольской жизни выкроили целых три. Меня назначили заведующим отделом рабочей и инженерной молодёжи, Анатолия Пискарёва – литсотрудником отдела.

Редакция покинула Дом печати и обосновалась на новом месте. Помещение нам предоставили в длинном сером здании у Плотины, которое занимал обком партии, – в боковом крыле с отдельным входом. По пути на работу я иногда встречал первого секретаря обкома К. К. Николаева. Грузный, с неестественно прямой спиной (после ранения на фронте он носил корсет), Николаев неторопливо шагал по тротуару и всегда первым здоровался с идущими навстречу людьми.

Подобно всем советским молодёжным газетам, «НС» была встроена в господствующую политическую, идеологическую и культурно-образовательную систему государства. Однако эта «встроенность» не была жёсткой, а имела некоторый люфт, позволявший экспериментировать, находить адекватный стиль и язык общения с молодёжной аудиторией. Только так можно было поддержать интерес читателей к печатному слову и избежать превращения молодёжного издания в слабую копию партийной газеты. Надо было постоянно выдвигать на обсуждение острые темы, вмешиваться в конфликты, разбираться в нравственных коллизиях молодых людей, тщательно работать над формой и способом подачи материалов, придумывать эмоциональные шапки, оригинальные рубрики и заголовки. Коллеги из других изданий иногда подтрунивали над задиристой и голосистой «молодёжкой», но для пренебрежительных отзывов мы не давали оснований. «НС» даже негласно соревновалась с «Уральским рабочим» и «Вечерним Свердловском»: опубликовать первыми интересный материал на новую тему и тем самым вставить фитиль коллегам считалось делом профессиональной доблести.

Газета варилась в секретариате, где заправляли Евгений Постников и Александр Афанасьев. Талантливые журналисты и поэты, они были мастера на все руки – находили оригинальные темы, разрабатывали линии, советовали, как повернуть материал, чтобы тот заиграл, придумывали броские и точные заголовки, поднимали текст умелой правкой и сокращением, беспощадно высмеивали халтурные и серые опусы, вывешивая журналистский брак на чёрную доску.

Третьим сотрудником секретариата был Михаил Бурзалов. Когда ещё и в помине не было компьютеров с их чудесными программами, внешний облик газеты во многом зависел от вкуса редакционного художника. Он писал заголовки и рубрики, рисовал заставки, ретушировал фотографии, сопровождал иллюстрациями фельетоны и стихи. Бурзалов, выпускник Московского архитектурного института, делал это мастерски. Именно он придумал и начертал энергичным курсивом название газеты, знакомое нескольким поколениям насменовцев.

Зайдя в секретариат вроде бы просто так, а на самом деле для того чтобы удостовериться, что всё в порядке с материалами отдела, застаёшь там следующую картину. Женя, с упавшими на лоб рыжеватыми волосами, вычерчивает макет; Саша, нацелив ручку и ехидно усмехаясь, вычитывает чей-то текст (невольно скосишь глаз: не твой ли?..); Миша, обмакивая кисточку в баночку с тушью, создаёт на кусочке ватмана образ молодого монтажника-высотника в каске и цепях. Дым стоит коромыслом. Присядешь в кресло и тоже закуришь, поглядывая на Афанасьева. Не выдержав психологического давления, тот, в конце концов, извлекает из стопки материалов сданную тобой вчера статью и принимается читать, время от времени хмыкая и иронически цитируя неуклюжие словесные обороты.

Бурзалов придумывал для сотрудников поздравительные открытки с остроумными рисунками и надписями. Первую открытку мне вручили по случаю 25-летия. Не составляет труда расшифровать подписи авторов кратких пожеланий, размещённых на оборотной стороне этого дружеского послания. Тут отметилась почти вся редакция. Вот Александр Афанасьев – он выдал стихотворный экспромт и тут же его отредактировал. Валерий Анищенко, мой однокурсник, – фельетонист, пародист и вообще человек весёлый. Рассудительный Геннадий Чукреев, без устали тащивший рубрику «Ленинские уроки». Балагур и анекдотчик Борис Тимофеев – автор материалов на темы морали и очерков о хороших людях. Заместитель редактора Станислав Самсонов – впоследствии судьба сводила нас в разных ситуациях в Москве. Выпускающий Михаил Азёрный, упорно осваивавший спортивную тематику. Тамара Пахомова – она бесстрашно отстаивала права воспитанников детдомов и боролась за «трудных» подростков. Валентин Кононов в периоды сельской страды объезжал на редакционной машине районы и ежедневно передавал материалы в рубрику «Комсомольская тачанка». Галина Мурзинцева освещала свердловскую театральную жизнь и писала глубокие рецензии на гастрольные спектакли московских театров. Андрей Грамолин – с ним мы вели бесконечные разговоры о своеобразии стиля Андрея Платонова. С фотокорреспондентом Алексеем Нагибиным ездили в длительные командировки. «Цвети и толстей», – пожелал мне Евгений Постников, а Евгений Панфилов, наоборот, посоветовал: «Не будь тучным!»

(В мае 1966 года вместо Ерёмина, переведённого на работу в аппарат ЦК ВЛКСМ, редактором газеты был назначен секретарь Верх-Исетского райкома комсомола Евгений Панфилов, кандидат юридических наук. Евгений был младшим братом свердловского режиссёра-документалиста Глеба Панфилова, который в ту пору делал в столице первые шаги к будущей славе. В 1968 году Евгений устроил для редакции в каком-то кинозале просмотр дебютного художественного фильма своего старшего брата «В огне брода нет» – ещё до его официальной премьеры. Этот фильм, не сразу мной понятый во всей глубине, поколебал привычно-хрестоматийные оценки гражданской войны и потревожил глянец, покрывший за долгие годы образы солдат революции.)

Работа журналиста не состоит сплошь из творчества. Через газету проходило немало формальных материалов – отчётов о комсомольских конференциях, репортажей с первомайских и ноябрьских демонстраций и тому подобных текстов. Чтобы ваять их, достаточно было освоить несколько схем и наработать запас подходящих лексических оборотов. Досаждали поступавшие по телетайпу тассовки, предназначенные для обязательной публикации, – сообщения и отчёты ТАСС о важных политических событиях. Иногда их приходилось ждать до позднего вечера, что не доставляло удовольствия дежурному редактору. В следующем номере надлежало давать отклики уральцев на очередное партийное решение. Подборки содержали обещания «ответить на призыв партии новыми успехами». «Откликались», конечно, сами сотрудники газеты, получив по телефону согласие какого-нибудь активиста на мнимое авторство.

Размышляя об этой стороне нашей газетной работы, я однажды подумал, что у прежней обязаловки было определённое сходство с теперешними рекламными вставками и заказными материалами. То и другое – дань, приносимая журналистами господствующей системе, ритуал лояльности и одновременно условие жизнеспособности газеты.

Бывало, выслушав на планёрке заявки в очередной номер, ответственный секретарь обводил взглядом заведующих отделами и произносил с укоризной: «Всё это, конечно, хорошо и нужно, а читать-то что будут?» Думаю, что 90-тысячный тираж «НС» в шестидесятые годы, – свидетельство того, что в газете было что читать.

У меня нет сведений об экономической эффективности нашего двухкопеечного издания. Редакция в ту пору занималась только своим прямым делом – делала интересную газету, пользующуюся спросом, а материально-технические, производственные и финансовые вопросы находились в ведении издательства «Уральский рабочий». Надо полагать, что «НС» приносила неплохие деньги в бюджет издательства, следствием чего был тот факт, что сотрудники редакции отмечали новоселье почти в каждом построенном издательском доме. (Я получил первое в жизни жильё – комнату в пятиэтажке по улице Пальмиро Тольятти – всего через три месяца после зачисления в штат, будучи ещё студентом; впоследствии мы переехали в однокомнатную, а затем в двухкомнатную квартиру в том же доме.)

Скромная реклама, скромная цена…

Человек созидающий

Всем известно, что Урал – опорный край державы, / её добытчик и кузнец. Строки из поэмы Александра Твардовского «За далью – даль» постоянно цитировали в свердловских газетах, но они всегда звучали свежо, потому что были точны. Сотни славных предприятий воплощали собой индустриальную мощь области. Возводились новые заводы и цеха, доменные печи и прокатные станы, по густой железнодорожной сети сновали поезда, рудники и шахты выдавали на-гора неисчислимые богатства недр («вся таблица Менделеева»). И повсюду трудились молодые рабочие, инженеры, учёные, конструкторы новой техники, достойные стать героями наших очерков и репортажей.

Совместный выпуск молодёжных газет Свердловской, Пермской, Тюменской и Оренбургской областей, посвящённый ударным комсомольским стройкам

За четыре года работы в «На смену!» мне удалось немало поездить по промышленным центрам, большим и малым предприятиям и стройкам Среднего Урала. Командировки давали возможность прервать однообразное течение редакционной жизни (планёрки, сбор информации по телефону, обработка материалов авторов, вычитка гранок, дежурства по номеру) и побывать в незнакомых местах, занести в блокнот новые впечатления. Моя рабочая территория, постепенно расширяясь, охватила Свердловск, Нижний Тагил, Асбест, Реж, Нижние Серги, Михайловск, Арти, Ревду, Первоуральск, Каменск-Уральский, Невьянск, Краснотурьинск, Карпинск, Камышлов, Гари, Североуральск…

Часто бывал в Нижнем Тагиле. Приезжаешь на электричке рано утром, чтобы не терять световой день: холодно, снег под ногами скрипит, кутаешься в воротник, ожидая трамвай, а увидишь пухлые дымы металлургического комбината, поднимающиеся в морозном воздухе, – и чувствуешь себя как будто бодрее. И хотя понимаешь, что жить и работать рядом с этими дымами – совсем не то, что наблюдать их издалека, всё равно думаешь: «А ведь здо́рово, что есть у нас такой громадный комбинат, что мы сами его построили и продолжаем расширять и совершенствовать!»

В Нижнем Тагиле обаяние уральской старины, с былями горы Высокой, рассказами о промышленниках Демидовых и строителях «сухопутного парохода» Черепановых, переплеталось с памятью о первых пятилетках и о войне. Танк «Т-34» на высоком постаменте у проходной Уралвагонзавода напоминал о военном прошлом, но одновременно олицетворял и сегодняшний день предприятия. Все знали, хотя и не говорили вслух, что основная продукция завода – вовсе не грузовые вагоны, а танки, именуемые «машинами» или «изделиями». Разумеется, я писал о тех, кто строил вагоны. А спустя несколько лет побывал в одном из секретных корпусов УВЗ и был потрясён зрелищем танкового конвейера с десятками могучих, технически совершенных бронированных машин, одновременно собираемых и оснащаемых сотней рабочих.

Когда я слышу очередное сетование на неоправданно высокую цену, которой оплачена победа в сорок пятом, я вспоминаю НТМК и УВЗ. Не будь ускоренной индустриализации, мобилизационного рывка тридцатых годов – мы бы проиграли войну, потеряли страну. А Родина бесценна. Да, была жестокость, были неоправданные потери и неправедные приговоры, но была и вера, был порыв. Спор о том, что именно тогда перевешивало, не имеет смысла, подобно спору о том, наполовину пуст или наполовину полон стакан с водой.

Во время войны на Урале началось движение фронтовых бригад. Молодые люди семнадцати-восемнадцати лет давали клятву работать по-фронтовому, с полной самоотдачей. В год двадцатилетия Победы незнаменитым героям тыла устроили встречу в Свердловске. «НС» посвятила им целый разворот. Один из бывших «фронтовиков» Уралвагонзавода рассказывал, что после 9 мая 1945 года его бригада, как ни старалась, ни разу не смогла достичь прежней выработки на обточке танковых башен. Такова была психологическая энергия Отечественной войны.

А в старинных уральских городках с частными домами и огородами благополучно здравствовали уникальные производства, ведущие счёт годов из далёкого прошлого. Городские кварталы группировались вокруг пруда с плотиной. В далёкие времена река давала ход заводским станкам через ремённые передачи и огромные маховики. В один из таких городков, Арти, я приехал, чтобы написать, как на местном заводике, единственном в стране, куют косы, столь нужные в крестьянском хозяйстве (именно куют, а не штампуют – большая разница!). Очерк назвал «Артинский клинок» не ради красного словца. Клинком именовалась первая заготовка и для косы, и для кавалерийской шашки в ту пору, когда знаменитый металлург П. П. Аносов создавал в Златоусте уральский булат. И в том была глубокая символика. Пруток с намеченным для ковки и закаливания клинком, напоминающий маленькую шпагу, попал в коллекцию привозимых из командировок редкостей, что располагалась в нашем отделе на широком подоконнике.

Прошлое и современность на Урале находятся близко, порой сосуществуют. Город Невьянск, носивший прежде название Невьянский завод, был вотчиной Демидовых. Это был тот самый завод, где Демидовы якобы чеканили монету в подвале, а когда тайна раскрылась, подвал с людьми затопили водами реки Нейвы. На территории завода располагается главная достопримечательность Невьянска – наклонная башня с часами, родственница Пизанской колокольни. Но для близкого осмотра она была недоступна, так как предприятие выпускало военную продукцию.

В селе Таволги, неподалёку от Невьянска, меня заинтересовала керамическая фабричка, где делали чудесную майолику. Познакомился с молодыми художниками (дизайнерами, как сказали бы сегодня). Они придумывали кувшины, кринки, сахарницы, чашки, тарелки и другую обиходную посуду, не претендующую на высокий стиль, но прочно опирающуюся на народный вкус. В результате родился очерк «Таволгинская майолика» (как согласно звучат названия нашей травы таволги и итальянской керамики!).

Известный писатель Алексей Иванов, автор книги о Свердловске / Екатеринбурге под названием «Ёбург», утверждает, что Урал – уникальный феномен русского мира, а не просто провинция со старыми заводами. Он ссылается на исследования пермского профессора П. Богословского, писавшего ещё в 20-е годы о горнозаводской цивилизации – культуре, созданной в условиях крепостничества трудами народа по заданиям и в интересах владельцев заводов и разного рода угодий.

Это очень точное наблюдение. Действительно, не найти на карте страны другую столь обширную провинцию, где столь компактно сосредоточены традиционные отрасли добычи и переработки полезных ископаемых. Рудознатцы, кузнецы, камнерезы, углежоги, каменотёсы, доменщики, плотники, грабари, механики и прочие работные люди, несмотря на подневольные условия существования, сформировали здесь профессиональную среду со своими традициями, культом мастерства и трудолюбия. Седой Урал, Урал-батюшка сплотил пришлых по своей воле и переселённых насильно русских и нерусских людей в сообщество уральцев, вызвал к жизни неповторимый пласт народной культуры – речь, бытовой уклад, обычаи, фольклор. Романы и повести, а также пересказываемые из поколения в поколение были составили суровую сагу, повествующую об освоении прежде дикого края – настоящий гимн упорству и разуму человека. Павел Бажов ввёл в литературу уральский сказ – неторопливое повествование, в котором побывальщина соседствует с волшебными преданиями, а герои – не царевичи и витязи, а мастеровые люди.

Именно оттуда, из народных глубин, пришла идея рубрики «Правнуки людей мастеровых», по-своему отразившая на страницах газеты современную ипостась горнозаводской цивилизации. «На смену!» постоянно обращалась к теме преемственности традиций, достоинства рабочего человека. Среди наших авторов было несколько рабочих, умевших на своём опыте раскрыть суть профессии, показать путь к мастерству. Один из них, помощник горнового Нижнетагильского металлургического комбината Василий Панкратов, стал нашим штатным сотрудником, а впоследствии – собственным корреспондентом одной из центральных газет.

Мне нравилось разговаривать с мастерами своего дела, в тонкостях чувствующими и понимающими свою работу. Хотелось проникнуть в тайны ремесла, понять и правдиво рассказать, почему и как у одного получается лучше, чем у другого. В цехе Свердловского инструментального завода остановишься возле какого-нибудь пожилого дядьки в очках, закреплённых на затылке верёвочкой, и замрёшь, зачарованный тем, как он «ловит микроны» – шлифует до блеска и без того зеркальную поверхность изделия, в которой отражается твоя любопытствующая физиономия. Я и сейчас могу без запинки назвать десятка два рабочих профессий, которые, благодаря журналистской работе, неплохо себе представляю: столяр, плотник, каменщик, штукатур, бетонщик, трубоклад, монтажник-высотник, футеровщик, горновой, токарь, сверловщик, модельщик, фрезеровщик, строгальщик, кузнец, клепальщик, прессовщик, сварщик, слесарь-лекальщик, слесарь-сборщик, крановщик, стропальщик, электромеханик, сцепщик…

Есть известная притча о прохожем, спрашивающем у строителей пирамиды Хеопса, чем они занимаются. Каждый говорил о своём: «Гружу тачку», «Копаю землю», «Обтёсываю камень». И лишь один сказал: «Строю пирамиду Хеопса» – осмыслил свою работу как масштабную миссию. Мы, журналисты газеты с восклицательным знаком, как раз и хотели помочь молодым людям осознать государственную значимость своей повседневной работы: «Мы не винтики, мы – народ-созидатель!» Вот почему так много писали о тех, кого теперь уничижительно кличут работягами.

В плакатном восхвалении рабочего человека было, конечно, нечто чрезмерное и порой просто фальшивое. Однако нельзя не сожалеть, что уважение к труду, к производству материальных ценностей вытеснено теперь воспеванием прелестей беспечного существования, успеха, лёгких денег. Труд как высшее проявление человеческого в человеке, преобразование косной материи, торжество интеллектуальных и физических сил – редкий гость и на газетных страницах, и в телепрограммах. Отодвинуто в сторону библейское «В поте лица будешь добывать хлеб свой», дарвиновское «Труд создал человека» и советское «Труд есть дело чести, дело доблести и геройства». Исчез из литературы и СМИ образ человека-созидателя, человека-творца с его трудовой моралью и гордостью за дела рук своих. Его вытеснили супермены, бесшабашные сыщики, звёзды массовой культуры, герои криминального мира, жрицы свободной любви и новые русские буржуа.

Разветвлённая система профессионально-технической подготовки рабочих и специалистов среднего звена, которая создавалась десятилетиями, в 90-е годы пала жертвой разрушительного реформирования отечественного образования. Профессионально-технические училища и техникумы перепрофилированы и переименованы в колледжи, выпускающие бухгалтеров, банковских клерков, парикмахеров, рекламных агентов, секретарей-референтов и других далёких от потребностей материального производства людей. И как только стала подниматься с колен промышленность, развернулось строительство крупных сооружений, выяснилось, что рабочих нужных профессий и производственных мастеров не сыскать. Что же предлагают наши учёные мужи и управители высокого полёта? Конечно, завозить мигрантов из Средней Азии. Но неужели среди официально зарегистрированных безработных в количестве 2,8 миллиона (декабрь 2020 г.) не найдётся желающих приобрести современную стабильную рабочую профессию?

Асбогигант в сетевом графике

Надо заметить, что «НС», будучи органом областного комитета комсомола, охватывала довольно широкий пласт жизни, далеко выходящий за рамки чисто комсомольской повестки, иначе бы она могла превратиться в корпоративное издание для активистов ВЛКСМ. В поле зрения газеты оказывались, например, промахи в организации производства, наплевательское отношение к элементарным потребностям молодых рабочих. Об этом много писал Анатолий Пискарёв.

В 1965 году началась косыгинская реформа – по имени её инициатора, председателя правительства СССР А. Н. Косыгина. После конвульсивных метаний предыдущих лет правительство предложило программу капитального ремонта социалистического хозяйства, перевода его на современные рельсы. Экономика сделалась модной темой. Даже писатели заинтересовались такими не очень понятными материями, как хозрасчёт, прибыль, рентабельность, закупочные цены, фонды материального поощрения и социального развития.

Разумеется, новая проблематика накладывала отпечаток на содержание наших материалов. Но призывные «шапки» с восклицательным знаком не хотели исчезать с первых полос – ведь инерция мобилизационной экономики, оказавшейся незаменимой в 30—50-е годы, продолжала действовать.

Острые проблемы, достойные критического пера, чаще всего возникали на крупных стройках. Проблемы кое-как утрясали, потери списывали, газеты печатали репортажи о вступлении объекта в строй, а потом объект без лишнего шума доводили до ума, чтобы он мог стабильно работать. Именно так случилось с обогатительной фабрикой №6 треста «Ураласбест», которую решили ударными темпами достроить и сдать в эксплуатацию к 50-летию Октябрьской революции.

Асбест – уникальный минерал, представляющий собой длинные волокна, отчего он получил поэтичное наименование горный лён. Известна легенда о том, как уральские мастера преподнесли императрице Екатерине белую негорючую скатерть, сотканную из волокон асбеста. Матушка-государыня не поверила, велела бросить подарок в огонь, и тут произошло чудо: скатерть не обуглилась, а стала ещё белее. Ныне чудесный минерал используют для выработки широкой номенклатуры термостойких материалов.

Хотя громадный карьер близ города Асбеста и уступает размерами кимберлитовой трубке «Мир» километрового диаметра в Якутии, которую мне довелось видеть, зрелище добычи руды и здесь выглядело грандиозно. Руду отваливают направленными взрывами, а потом мощные самосвалы вывозят её по серпантину на поверхность и доставляют на обогатительную фабрику. Не меньшее впечатление производит обогатительная фабрика, где в цепочке огромных грохочущих дробилок руда последовательно обогащается, но не за счёт приобретения ценных добавок, а за счёт удаления и отсеивания пустой породы. На выходе получается чистый продукт.

Шестая обогатительная фабрика должна была стать крупнейшей в мире, поэтому газеты тут же назвали её Асбогигантом. Стройку объявили ударной комсомольской, и обком ВЛКСМ поручил нашей редакции организовать на базе городской типографии в Асбесте издание специального выпуска газеты «На смену!».

Первый номер спецвыпуска газеты на Асбогиганте

Моя командировка на Асбогиганте продолжалась два месяца. Первый месяц работал под началом Александра Афанасьева, второй – сам был ответственным за издание спецвыпуска, а помогал мне студент Александр Шарапов, проходивший в редакции производственную практику. В поисках материала вдоволь набегался по отметкам – этажам основного корпуса высотой, кажется, с десятиэтажный жилой дом – и по огромной территории фабричного комплекса.

Стилистика нашего скромного издания (четыре странички в одну четвёртую газетного листа) напоминала стилистику листовок периода советской индустриализации: «Есть 300 процентов!», «Равнение на знамя!», «Молния!», «Даёшь ударные темпы!» и т. д. Она и не могла быть иной, потому что, несмотря на появление разнообразной техники, методы организации работ в строительстве оставались во многом прежними: призывы, приказы, нажим, штурм.

Возводить комплекс, состоящий из десятков сооружений, согласовывая очерёдность и стыковку строительных и монтажных работ, доставку материалов и оборудования, действия десятков больших и малых подрядных и субподрядных организаций, – очень сложно. На ежедневных оперативках в управлении стоял несусветный гвалт вперемешку с неизбежным матерком: каждый докладчик стремился затушевать свои огрехи лёгким враньём и переложить вину на соседа. Начальник строительного комплекса Поткин и главный инженер Баскин отчитывали отстающих и ставили задачи, прекрасно зная, что они не будут выполнены. Парадоксальная ситуация: инженеров в достатке, все они с хорошим образованием, имеют достаточный опыт, рабочие тоже, в основном, квалифицированные и хорошо оплачиваемые, а вот грамотно соединить и направить к общей цели их усилия никак не получалось.

Однажды на совещании руководителей свердловских строительных трестов и управлений был продемонстрирован фильм о том, как происходит сооружение крупных промышленных объектов в США. Я не верил своим глазам. Неужели возможно так организовать дело, чтобы материалы и оборудование подвозились к необходимому времени и устанавливались прямо с колёс, чтобы не было разбитых дорог, гор кирпича, разрытых котлованов, брошенной техники, простоев и штурмовщины, чтобы объект сдавался в эксплуатацию в заранее назначенную неделю и при этом не было необходимости потом доводить его до ума? Даже подумал, что это какой-то показательный фильм о том, как должно быть. Но нет. Всё оказалось правдой. Через много лет во время поездки в США я услышал ту же невероятную в нашей строительной практике меру времени: строительство суперсовременного отеля продолжалось столько-то недель и столько-то дней, как предусматривалось контрактом и сетевым графиком.

На Асбогиганте тоже разработали и вывесили в конторе для всеобщего обозрения полотнище с сетевым графиком строительства, как в Америке. Однако ход работ никак не укладывался в установленные даты. Стройка безнадёжно затянулась, и наш спецвыпуск с его пламенными призывами стал неуместен. Шестая фабрика комбината «Ураласбест», действительно крупнейшая в мире, начала выдавать продукцию только через два года.

Современник крупным планом

Если бросить на журналистику 1960-х годов взгляд, не зауженный шорами предвзятости, нельзя не заметить её «человеческого наполнения», интереса к внутреннему миру современника. Я имею в виду не скучное морализаторство, которого тоже хватало, а очерки и проблемные статьи, в центре которых находился реальный человек с его индивидуальностью, конфликтами, нравственными поисками, сомнениями. Подобного рода материалы стала публиковать даже «Правда» – официальный орган ЦК КПСС.

Не последнюю роль в радикальном обновлении журналистики сыграл, на мой взгляд, «Моральный кодекс строителя коммунизма». Перечисленные в нём жизненные принципы и правила поведения рисуют идеальный образ советского человека. Однако кодекс не только отражает партийные идеологические доктрины, но и перекликается с постулатами, провозглашёнными в различных религиозных учениях, трактатах мыслителей и творениях писателей. Мысль о несовершенстве людей, испорченных первородным грехом, силами зла или пороками общественного устройства, не давала покоя лучшим сынам человечества, и они создавали в своих мечтах образ грядущего мира, населённого идеальными людьми.

Но мало провозгласить замечательные принципы – они должны войти в жизнь советских людей. Воспитание молодых поколений в духе «Морального кодекса» было провозглашено обязательной задачей коммунистического строительства, наряду с созданием материально-технической базы и формированием гармоничных социальных отношений. На эту цель работали – хорошо ли, плохо ли – государственные, партийные и общественные институции, учреждения образования и культуры, средства массовой информации.

В «НС» считались особо ценными очерки, публицистические статьи и громкие дискуссионные материалы на моральные и социальные темы, которые поставлял, в основном, отдел коммунистического воспитания, возглавляемый Геннадием Чукреевым. Для них не жалели газетной площади, бывало, что и целиком полосу отдавали рассказу о человеческих судьбах, драмах, подвигах, о грустных подробностях нашей обыденной жизни. Время от времени газета затевала читательские дискуссии, были рубрики, обращённые к студентам, призывникам, молодым семьям, любителям искусства, краеведам, молодым специалистам…

Нельзя, конечно, сказать, что современную журналистику совсем не интересует человек XXI столетия. Духовно-нравственная тематика по-прежнему присутствует в «старых» газетах – преимущественно в виде проблемных статей. «Новые» же газеты другие – это газеты событий, сенсаций, политики и бизнеса, человек в них – чаще всего объект воздействия социальных сил и глобального информационного поля, адресат экономических и социальных программ, «звезда», взошедшая на небосклон благодаря чьим-то деньгам, жертва насилия, а то и ловкий и ужасный преступник. Социальные, судебные и портретные очерки, очерки нравов почти исчезли. Повсюду господствует интервью – жанр, не требующий от журналиста особенных интеллектуальных и творческих усилий.

Флагман «гуманистического направления» журналистики шестидесятых – это, безусловно, «Комсомольская правда». Журналисты «Комсомолки» считали, что слово «правда» в названии газеты обязывает их быть предельно честными – пусть и в идеологических границах той поры – и адекватно отвечать на ожидания многомиллионной молодёжной аудитории. Отсюда максимализм высказываний, смелость в степени риска, стремление не провозглашать готовые истины, а искать их в споре. Герои газеты, преимущественно молодые, не считали справедливость, честь, дружбу, мужество пустыми словами. В то же время это были живые люди – ищущие, сомневающиеся, допускающие ошибки, а не отлитые из бронзы монументы.

Один из сотрудников старой «Комсомолки», чьё творчество было заряжено вниманием к человеку, – Василий Песков. Журналист универсального дарования, он мог достоверно, увлекательно и проникновенно рассказать о провинциальных мастерах, учёных, космонавтах, людях с нелёгкой судьбой. В нашем домашнем архиве хранится его письмо с интересными суждениями о профессии.

Как я упоминал в предыдущей главе, Галя решила взять творчество Пескова темой своей дипломной работы. В середине марта 1965 года факультет командировал её в редакцию «Комсомольской правды», чтобы она расспросила Василия Михайловича о творческом пути и «секретах мастерства», как тогда выражались. Она согласовала сроки приезда, тщательно подготовилась к беседе, но смогла поговорить лишь с коллегами Пескова, поскольку сам он накануне улетел в срочную командировку («Он сказал, чтобы вы оставили вопросы»). Расстроившись, Галина всё же написала послание знаменитому журналисту, лауреату Ленинской премии, не особенно надеясь на ответ.

Причина спешного отъезда Пескова вскоре стала понятной. 18 марта состоялся космический полет Павла Беляева и Алексея Леонова, во время которого Леонов впервые в мире выходил в открытый космос, и вскоре в газете появился пространный очерк Василия Пескова о «космических братьях». А в начале апреля Галя получила обещанное письмо. Оно было написано от руки и датировано 29 марта – завидная обязательность и оперативность!

Начинается письмо с краткого рассказа о том, как молодого человека «с улицы» приняли в редакцию воронежской газеты «Молодой коммунар», где он проходил школу ремесла и «учился быть человеком, а это в газетном деле, пожалуй, главное». Дальше шли ответы на вопросы дипломницы.

Проблема вымысла… Для меня этой проблемы никогда не существовало. Какой-то элемент вымысла в материалах, конечно, есть, он необходим как извёстка между кирпичами-фактами. Но форма, которую я избираю, позволяет обходиться без вымысла. Автор почти всегда присутствует в материале, очень часто даже участвует в действии. Его наблюдения, бытовые детали, реплики, пейзаж, замеченные на месте, выполняют роль «извёстки».

Работа с людьми… Время общения с людьми разное. Иногда это три-четыре часа разговора. Иногда путешествие вместе, иногда долгие наблюдения. «Душу раскрывает» человек в том случае, если видит в тебе друга. Стать другом за три часа непросто. Тут многое значит поведение журналиста, манера держаться, характер вопросов, которые заданы человеку. Рецептов тут быть не может. Во всех случаях надо держаться просто, не панибратствуя, но и без тени превосходства.

Что пишут герои?.. Большинству из них журналист становится другом. Обращаются за советом, иногда оказывают трогательные знаки внимания, обращаются с просьбами. По работе в газете знаю, что самое неприятное из писем – это когда герой сообщает, что автор наврал, преувеличил, поставил в неловкое положение. Никто из нашего брата от таких писем не застрахован. Но, бог миловал, таких писем пока что не получал…

Читая письмо, видишь, как резко изменилась наша журналистика. Зачем становиться другом человеку, о котором пишешь? Что это за «трогательные знаки внимания»? Как можно «обходиться без вымысла», если фактов негусто, а материал надо срочно сдать в номер? Моральный императив, выдвинутый Василием Песковым, выглядит ныне безнадёжно устаревшим.

В 1967 году после семи лет успешной работы закрылся ИОМ «Комсомольской правды». Формально – из-за того, что его «коэффициент полезного действия», с точки зрения интересов газеты, уменьшился, редкие публикации перестали вызывать бурный отклик. Фактически же потому, что преобладающая часть информации, получаемой от читателей, оказалась, по выражению Грушина, непубликабельной, поскольку противоречила официальной точке зрения.

Пробуксовка стала ощущаться и в «НС». Читатели реагировали на наши затеи не столь активно, как раньше. Получить десяток откликов на приглашение к дискуссии в очередном «Ленинском уроке» считалось хорошим результатом. Может быть, название рубрики вызывало ассоциации с политзанятиями? Причину мы искали в собственных творческих просчётах. Не сразу осознали, что дело не только в этом. Ушло время бурных диспутов, когда люди после многих лет заморожености мозгов обретали жадный интерес к миру и к самим себе. Да и мы взрослели, замещая опытом и цинизмом энтузиазм молодости.

Сибирский портрет

С тех пор как мать переехала к нам в Свердловск, никого из родных в Петухово не осталось. Иногда я вспоминал наш дом, редакцию, завод, школу, вокзал с километровым знаком «2537», десятки мест, глубоко впечатанных в сознание. Доведётся ли когда-нибудь повидать их? Вспоминалась и широкая площадь с братской могилой и памятником Ленину. Тетрадку с записями рассказов петуховских старожилов я сохранил, хотя и не очень понимал, пригодится ли она когда-нибудь. Как вдруг случайно узнал, что в Свердловске живёт секретарь Петуховского райкома партии двадцатых годов Афанасий Александрович Климов. И я поспешил с ним встретиться.

Разговор наш длился долго. Климову тогда было наверняка за семьдесят, но он хорошо помнил подробности создания и установки памятника Ленину. Вспоминая двадцать четвёртый год, то и дело повторял, резко взмахивая правой рукой, как будто выступал на митинге: «Дорогому товарищу Ленину решили памятник поставить на века!.. На века!»

Вкратце события можно изложить так. В феврале 1924 года Климов был направлен в Петухово секретарём райкома партии. На одном из заседаний бюро райкома он предложил отметить седьмую годовщину Октябрьской революции установкой памятника Ленину «путём субботников и сбора средств по подписным листам». По заданию райкома заведующий заводом Ковач поехал в Ленинград и привёз оттуда гипсовый бюст Ленина. Литейщики местного завода взялись изготовить бронзовую копию. Опыта работы с бронзой у них не было, поэтому качественная отливка получилась не сразу.

У могилы жертв восстания 1921 года, что возле железнодорожной станции, была вырыта яма глубиной около двух метров, заложен фундамент в виде чаши и выведен высокий пьедестал. Накануне праздника революции пьедестал огородили лесами, установили на нём бюст Ленина и прикрепили памятную чугунную доску. Рядом соорудили временную деревянную трибуну и арку.

7 ноября при большом стечении народа состоялось открытие памятника. Оркестр исполнил «Интернационал». Потом был митинг. В это время на станции остановился поезд из Челябинска. Пассажиры вышли из вагонов, махали шапками и кричали «ура!».

Памятник Ленину в Петухово можно назвать в полном смысле слова народным. Собранные по подписке денежные средства были использованы на приобретение бронзы, для оплаты каменщикам, соорудившим фундамент и пьедестал, а также музыкантам духового оркестра, приглашённого из Петропавловска. Все прочие работали добровольно и бесплатно.

Рассказ Афанасия Александровича представлял собой фактически сюжетную канву будущего очерка, но для полной картины не хватало важных деталей. Главное – оставалось неясным, кто является автором скульптурного портрета: ведь одного взгляда на памятник достаточно, чтобы увидеть работу профессионала. В энергичном развороте головы, в том, как вольно распахнут на груди Владимира Ильича пиджак, вообще в той понятности художественного образа, который сразу же читается как образ вождя, видятся истоки будущих творческих поисков советских скульпторов.

Напечатанные на машинке воспоминания Климова пополнили мою «историческую» папку.

Вскоре папка пополнилась. Произошло это так.

Осенью 1968 года, на излёте работы в «НС», я взялся подготовить документальную композицию к предстоящему 50-летию ВЛКСМ и отправился в областной партийный архив, чтобы подобрать документы по истории уральского комсомола. Старинный особняк, где располагался архив, находился как бы в низинке, на пологом склоне. Меня встретила гулкая тишина лестничного пролёта. «Как в склепе», – мелькнула мысль, что называется, к месту: ведь я оказался в известном всем свердловчанам Ипатьевском доме, именуемом так по фамилии бывшего владельца. Здесь, в подвале, были расстреляны отрёкшийся от престола император Николай II, его семья и спутники. Этому событию в 1968 году тоже исполнилось полвека, но, разумеется, о нём не упомянула ни одна газета.

С помощью сотрудницы архива я скопировал найденные материалы, и на их основе мы подготовили разворот в праздничный номер газеты.

Не особенно рассчитывая на удачу, я рассказал заведующему архивом о памятнике Ленину в Петухово и попросил проверить, нет ли в архиве каких-либо документов, проливающих свет на давнюю историю. Ведь в 1924 году Петуховский район входил в обширную Уральскую область, административным центром которой был Свердловск. И документы нашлись! Это была переписка Уралоблисполкома с Петуховским райисполкомом по интересующему меня вопросу. Поясню, почему она возникла.

По решению Второго съезда Советов памятники Ленину предстояло возвести сперва в крупнейших городах страны. Однако люди хотели немедленно увидеть памятник «великому покойнику», как тогда говорили, в своём городке, на своём заводе, на сельской площади. Владлен Логинов, самый компетентный исследователь биографии Ленина, с полным основанием утверждает, что культ Ленина поначалу естественным образом складывался в народе. Другое дело, что впоследствии усилиями партийных идеологов он стал безо всякой разумной меры насаждаться сверху, что привело к обратному эффекту. Учёный пишет:

На смену иконам Богоматери с младенцем и изображениям государя императора с наследником, а то и рядом с ними, в «красных углах» российских изб появились портреты Ленина. Образ его, как бы отделившись от реальной личности, становится своего рода символом новой эпохи, новой веры, борьбы бедных против богатых за справедливость. И для миллионов он превращается в объект чуть ли не религиозного поклонения. Вот почему в СССР любой серьёзный государственный акт, как и любой политический лидер, получали легитимизацию лишь при «благословении» его Лениным. И по табели о рангах каждый лидер значился либо «верным учеником», либо «славным продолжателем» его дела.

Памятники Ленину были открыты во многих городах Урала; гипсовые бюсты и портреты стали появляться в кабинетах, клубах, квартирах. Они олицетворяли живого вождя, он был рядом, с ним можно было даже затеять разговор, о чём рассказал в известном стихотворении Владимир Маяковский.

Провинциальные энтузиасты чаще всего использовали в качестве источника для своих скульптур фотопортреты Ленина, даже газетные иллюстрации. Поэтому вскоре в органы власти разного уровня стали поступать сообщения о появлении поделок, искажающих образ вождя. Острота проблемы видна из статьи Л. Б. Красина, помещённой в сборнике «О памятнике Ленину» (1924). Автор возмущается: «Вместо великолепного несравненного черепа Владимира Ильича, более интересного по своим линиям, нежели дошедшие до нас изваяния Сократа, перед нами голова какого-то рахитичного приказчика или провинциального адвоката».

Обследованием ленинских памятников и ликвидацией «нехудожественных» изваяний занялась Центральная комиссия по увековечению памяти В. И. Ленина при Президиуме ЦИК Союза ССР. В 1926 году комиссия сделала запрос в Уралоблисполком: что за памятник установлен в Петуховском районе, дайте заключение. Соответствующий запрос отправился из Свердловска в Петуховский райисполком. Неизвестно, что на него ответили, но копия письма Уралоблисполкома в Москву сохранилась в Свердловском партийном архиве:

Настоящим сообщаем, что памятник В. И. Ленину в селе Юдине Петуховского района Ишимского округа устроен на добровольные пожертвования. Отливка бюста сделана местным Петуховским метзаводом. (Так в тексте. – А.П.). Разрешение на устройство памятника взято не было. Каких-либо искажений в памятнике не имеется, о чём можно убедиться в прилагаемой фотографии.

Центральная комиссия была удовлетворена ответом и фотоснимком; тем самым памятник получил признание.

Время от времени я задумывался о продолжении поиска, но по скверной привычке всё откладывал и откладывал «на потом». Только в начале 80-х отправился в Ленинград, рассчитывая найти в Центральном государственном историческом архиве СССР (тогда он ещё располагался в здании Сената и Синода) какую-нибудь зацепку для дальнейших разысканий. Ведь именно из Ленинграда, по словам А. А. Климова, Ковач привёз гипсовый бюст. Значит, было какое-то учреждение, занимавшееся реализацией работ скульпторов.

Из разговоров с ленинградскими музейщиками я узнал, что ни одного завершённого портрета Ленина, выполненного с натуры, не существует, а уж скульптурных работ – тем более.

Портретов Ленина не видно:

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Недорисованный портрет.

Строки стихотворения поэта Николая Полетаева – не метафора, а свидетельство современника. Художники и скульпторы действительно оставили лишь «незавершённый портрет»: эскизы, этюды, наброски, сделанные, как правило, второпях – на митингах, на заседаниях, во время случайных встреч с Владимиром Ильичом или – редко! – в Кремлевском кабинете Ленина, поскольку тот крайне неохотно соглашался позировать.

Как будто стремясь восполнить просчёт, скульпторы старой школы, не перегруженные заказами, ринулись ваять вождя после его смерти. В архиве мне попались на глаза расценки на гипсовые бюсты Ленина, выпускавшиеся в Промбюро Академии художеств. Цена малых бюстов, от 3 до 6 вершков, составляла от 95 коп. до 7 руб. 50 коп., большие бюсты, высотой 15 – 17 вершков, стоили от 37 руб. 50 коп. до 70 руб. Встречались и другие документы, показывающие, какой размах приобрела работа по увековечению памяти В. И. Ленина. Однако каталога продаваемых бюстов я не обнаружил. Искусствоведы и музейщики, которым я показывал фотоснимок петуховского памятника, в один голос твердили о руке мастера, но не находили в нём сходства с работами ленинградских скульпторов двадцатых годов.

Скульптор Мария Матвеевна Харламова, приглядевшись к фотографии, поначалу высказала предположение, что автором портрета является её отец, Матвей Яковлевич Харламов, тем более что не все изваянные им в двадцатые годы портреты Ленина разысканы. Однако потом, когда я послал ей снимки памятника в разных ракурсах, Мария Матвеевна сообщила: «Есть некоторые детали, совсем не напоминающие руку М. Я. Харламова. Надо вам поискать в другом направлении».

Ценные документы, касающиеся установки памятника, стопроцентно подтверждающие рассказ А. А. Климова, я нашёл в 80-е годы в Курганском партийном архиве. К сожалению, не удалось найти документ, в котором бы значилось: такие-то и такие-то рабочие с такого-то числа по такое-то занимались отливкой скульптурного портрета Ленина. Архив Петуховского завода не сохранился. В войну на заводе лили рубчатые корпуса «лимонок», каждый из которых по технологии требовалось упаковать в бумагу. На обёртку пришлось пустить заводской архив – иного выхода не было. Фамилии мастеров, создавших бронзовую копию гипсового бюста Ленина, передавались в устной традиции, как имена героев народного эпоса. Это была бригада литейщика Мохначёва с участием формовщика Майорова, обрубщика Деревяшкина и чеканщика Теренина.

События 1924 года легли в основу моего большого очерка, опубликованного в первом номере журнала «Наш современник» за 1984 год. Мой добрый наставник юных лет Александр Фёдорович Поздняков напечатал очерк в курганской областной газете «Советское Зауралье» под названием «Сибирский портрет», назвав его документальной повестью.

Бронзовый бюст благополучно пережил «войну с памятниками» 90-х годов. А осенью 2005 года, приехав на несколько дней в Петухово, я узнал, что оригинал безвозвратно утрачен, вместо него на историческом постаменте с памятной надписью стоит стандартное современное изваяние. Тёмной ночью двое безработных сняли бюст (оказалось, что никому не пришло в голову прикрепить его к постаменту) и разбили на мелкие куски, чтобы продать как металлолом. Однако в приёмном пункте их поджидала милиция: бдительные граждане вовремя оповестили кого надо об исчезновении скульптуры.

Был суд, похитители получили какие-то условные сроки наказания, потому что уникальный памятник, второй в стране по дате установки, не состоял на учёте как охраняемое государством культурное и историческое достояние.

Мешок с кусками бронзы милиционеры поместили в комнату вещдоков. Где он теперь – не знаю.

Слушая рассказ моего земляка, я вспомнил слова Афанасия Александровича Климова: «Дорогому товарищу Ленину решили памятник поставить на века!.. На века!»

Памятник В. И. Ленину в Петухово, установленный в 1924 г. (ныне утрачен). Фото автора

Десакрализация Ленина, то есть снятие с него священного нимба, происходит двумя способами. Одни анализируют и оценивают его поступки в историческом контексте, другие распространяют не имеющие фактических доказательств версии и слухи в угоду господствующим взглядам и конъюнктурным интересам. Владлен Логинов справедливо полагает, что искать в политической деятельности Ленина причины сегодняшних российских проблем по меньшей мере недобросовестно, ибо сейчас мы проживаем совсем другое время. Это то же самое, что винить Христа в крестовых походах и кострах инквизиции, хотя и в том, и в другом случаях клялись словом и именем Божиим.

Как ни крути, а страна под названием СССР, ставшая мировой державой, – это наследие Ленина. Большевики отстояли в гражданской войне, отбили у иностранных интервентов и собрали под красное знамя преобладающую часть бывшей Российской империи. И на Тихом океане / Свой закончили поход… А разобрали страну на составные части уже другие люди через семьдесят с лишним лет.

Сейчас говорят, что ленинская идея союза республик стала миной замедленного действия, взорвавшей Советский Союз. Переместить бы такого теоретика в 1922 год и предложить ему обнародовать план административного устройства СССР по образцу прежних губерний николаевской России. Последствия нетрудно представить: взрыв националистических движений и «парад суверенитетов», а может быть – новая гражданская война.

Наверное, кое-кто просыпается в холодном поту, увидев во сне бальзамированного Ильича, грозящего кулачком из саркофага. Поэтому каждый год в канун дня рождения и дня смерти Ленина в информационное поле вбрасывается тема захоронения его тела. О проблемах, которые при этом возникнут, молчат. Допустим, тело Ленина увезли на Волково кладбище и предали земле рядом с могилой матери. Как тогда поступить с Мавзолеем, давно признанным выдающимся архитектурным сооружением? Что делать с советским некрополем – братскими могилами, захоронениями руководителей государства, прахом выдающихся военачальников, учёных, героев, политических деятелей, замурованным в Кремлёвской стене (вот пятёрка самых известных: Чкалов, Курчатов, Королёв, Гагарин, Жуков)? Как обойти действующий закон, который запрещает перемещать прах умершего без согласия родственников?..

Не дело, говорят нам, что в центре Москвы, на главной площади страны, устроено кладбище. Но разве кладбища бывают только на окраинах? Разве не в центре Парижа находится кладбище Монмартра? А могила Наполеона в Доме инвалидов? Молчаливое присутствие погубителя тысяч людей, несостоявшегося завоевателя Европы, сосланного по приговору триумвирата победителей на пустынный атлантический остров, не только не возмущает толерантных французов, но и поддерживает в них память о достославных деяниях своего великого соотечественника. (Кстати, спустившись под землю и увидев чёрный саркофаг под массивной плитой, я подумал, что именно таким может быть разумное решение проблемы захоронения Ленина и судьбы Мавзолея.)

Верховная власть не вмешивается в дискуссии, предпочитая камуфлировать Мавзолей перед парадами. Можно понять это осторожное молчание: кому хочется прослыть осквернителем праха четырёхсот человек?

Напоминая о том, что выставлять покойника на всеобщее обозрение противно христианским обычаям, Русская православная церковь, однако, не возражает против устройства рядом с могилами рок-концертов и ледовых шоу. Наверное, чтобы воздать за грехи прежней безбожной власти и её безбожным служителям.

А ведь Красная площадь с её сложившимся, занесённым в реестр ЮНЕСКО ансамблем, – наглядная иллюстрация популярной идеи неделимости истории Отечества. Здесь мы видим рядом Покровский и Казанский соборы, памятник Минину и Пожарскому, Лобное место, советский некрополь и Мавзолей Ленина, к подножию которого были брошены в 1945 году фашистские знамёна. Отсюда уходили в бой в декабре 1941-го защитники Москвы; сюда без всяких призывов стекались толпы ликующих москвичей 12 апреля 1961 года, в день исторического полёта Юрия Гагарина.

Лично мне очень жаль, что Красная площадь, место священное и особо почитаемое, постепенно превращается в пространство для концертов и развлечений на фоне исторических реликвий. Как будто нет рядом Манежной площади, самим названием указывающей на своё предназначение для зрелищ.

Шорох пера по газетной бумаге

Газета «На смену!» 60-х годов воспитала многих замечательных журналистов и писателей. Назову несколько имён. Михаил Азёрный, Гортензия Владимирова, Галина Мурзинцева, Василий Панкратов, Людмила Соломеина, Станислав Троицкий, Геннадий Чукреев, Андрей Грамолин стали собственными корреспондентами центральных газет. Станислав Самсонов создал в Москве издательство «Либерея», возглавлял журнал «Библиотека», а его жена Ольга Краева вела несколько программ на радиостанции «Юность» в пору её былой популярности. Александр Тихомиров получил известность как тележурналист, Анатолий Курчаткин – как писатель, автор многих книг прозы.

В свердловских СМИ продолжили успешную журналистскую и редакторскую карьеру Евгений Панфилов, Юрий Дорохов, Анатолий Пискарёв, Юрий Черемовский, Жанна Телешевская, Галина Фёдорова, Алексей Нагибин, Вера Коган (Сумкина), Борис Тимофеев, Юрий Бойко, Анатолий Акимов, Николай Кулешов и другие насменовцы, с которыми мне довелось вместе делать газету.

И в моей профессиональной судьбе «НС», где я проработал четыре года, значила не меньше, чем столичные журналы, которым я посвятил без малого сорок лет. Она незабываема и неповторима, как первая учительница, первая любовь, первый ребёнок. Служба в ежедневной газете дисциплинирует мысль, учит писать быстро и коротко, сдавать материал в установленный срок, понимать, что твоё слово есть дело, а за дело надлежит нести ответственность. Широкая тематика газеты дала возможность познакомиться с реальной жизнью в её разнообразных проявлениях и, так сказать, поверить практикой полученные в студенческие годы знания.

По утрам я спешил в редакцию с предвкушением счастливых творческих мгновений. В троллейбусе, не обращая внимания на толчею, воображал, как поднимусь в отдел, достану из стола незаконченный материал и зачеркну прежний заголовок, заменив его только что придуманным.

И вот уже перо поскрипывает по неровно обрезанному желтоватому листу (их готовили в типографии из срыва – повреждённой части разматываемого рулона газетной бумаги), и в памяти всплывают самые нужные и самые точные слова, подсказывая неожиданные повороты сюжета. Происходит то, что выразительно передано в стихотворении Иосифа Бродского:

Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца,

петли и клинышки букв и,

потому что скользко,

в запятые и точки.

Мой внутренний редактор незаметно присматривает за ходом мысли, чтобы она объезжала места, где скользко, и в то же время не скатывалась в болото восторженного примитивизма. Я играю по установленным правилам, но никого не допускаю в свой внутренний мир, который совершенствую и обогащаю, раздвигая тем самым границы личной свободы.

Нахождение баланса между естественной потребностью выразить себя, беспрепятственно высказываясь по избранной теме, и сдерживающими эту потребность внешними ограничениями является, пожалуй, самым серьёзным испытанием для молодого журналиста. Кажется, мне удалось найти верное разрешение подобного противоречия на базе понимания свободы как познанной и осознанной необходимости. (Мы в университете диалектику учили всё-таки по Гегелю.) Осознание неизбежных политических, правовых и экономических ограничений свободы высказывания даёт возможность журналисту настроиться на рабочую волну, а не на вечную конфронтацию. Это происходит, разумеется, не вследствие философских раздумий, а почти подсознательно, методом проб и ошибок, в процессе осознания своего места в общественной системе и формирования определённой идейной и социальной позиции. Наставления, полученные в процессе учёбы, внешние указания и запреты, соображения материальной и служебной выгоды, уроки собственного жизненного опыта – всё это сплавляется воедино, превращается в психологическую установку, называемую обычно внутренним редактором. Смею утверждать, что такой вывод справедлив для всех эпох и политических систем.

В ходе социологического исследования, проведённого в 2010-х годах фондом «Медиастандарт», журналистов спрашивали, насколько они свободны в своей работе. Оказалось, что их мнения о собственном положении разительно отличаются от мнений о ситуации в журналистском сообществе в целом. Более 80-ти процентов опрошенных заявили, что работа журналиста в России скорее несвободна и несамостоятельна. Главными ограничителями свободы назвали бизнес-структуры, владеющие СМИ, органы власти, существующее законодательство и… всё того же внутреннего редактора.

Но «несвобода» где-то далеко, «у других». А когда речь заходит о собственной работе, оценки меняются. Больше половины респондентов указали, что в их работе много самостоятельности и свободы; противоположное мнение лишь у десяти процентов. Вот он, вечно живой феномен превращения внешних ограничений и побуждений во внутренние установки, оцениваемые как собственные убеждения! Такого журналиста можно, конечно, назвать конформистом, но следует ли так уж решительно бояться конформизма? Кто как не десятки миллионов советских конформистов всех профессий отстроили и отстояли в боях Отчизну?..

Этим успокаивающим пассажем я и хочу закончить главу из истории замечательной газеты с восклицательным знаком, на страницах которой отразилось время – время молодости, труда и первых раздумий о деле, которое избрал.

В 2020 году «На смену!» могла бы отметить столетний юбилей, однако этого не случилось. Вот какое сообщение было опубликовано 26 августа 2009 года на сайте Уральского информационного агентства URA.Ru:

В Екатеринбурге прекращается выпуск легендарной газеты «На смену!».

Предложение для ФПГ: издание можно сохранить.

Выпуск одной из старейших свердловских газет, «На смену!», будет приостановлен. Как рассказала URA.Ru главный редактор издания Тамара Ломакина, с 28 августа впервые за 89 лет «На смену!» перестанет выходить в свет. Это связано с финансовыми трудностями: последние полгода издание боролось с кризисом, но дальше выживать оказалось невозможно. Ранее газета входила в сферу влияния «Газпром Трансгаз Екатеринбург», однако впоследствии оказалась в самостоятельном плавании. «Это не вина местных газовиков, просто есть указание „Газпрома“ избавляться от непрофильных активов», – говорит Ломакина.

Аббревиатура «ФПГ» в заголовке означает, по всей видимости, финансово-промышленные группы – именно к ним обращена последняя мольба, оставшаяся безответной.

Газета с восклицательным знаком ушла в историю.

Наступивший 1968 год оказался последним в моей насменовской биографии. Шарж Михаила Бурзалова

Летом 1968 года я не устоял перед соблазном снова изменить линию жизни. Через четыре года работы в «На смену!» повторять пройденное стало неинтересно, взгляд замылился, перестал чувствовать новизну. Поэтому я без долгих раздумий принял неожиданное предложение заведующего кафедрой теории и практики печати нашего факультета Валентина Андреевича Шандры поступить в аспирантуру факультета журналистики МГУ по целевому направлению Уральского университета. По окончании аспирантуры мне предстояло возвратиться в университет на преподавательскую работу.

Вряд ли привлекла бы меня такая перспектива, если бы не специальность, по которой я должен был проходить научную подготовку. Она называлась «социология печати» и манила лаврами первопроходца. Я мог бы отказаться и по другой причине: нашему первенцу ещё не исполнилось трёх лет, а в ноябре ожидался второй ребёнок. Но моя мама, переехавшая к нам в Свердловск, пообещала поддержку и благословила меня на неизведанный и тернистый путь. На прощальной вечеринке в редакции Валерий Анищенко преподнёс мне от имени коллег оду, в которой сетования на судьбу-разлучницу заканчивались следующим пассажем:

А наши чувства не остынут,

Мы на столе напишем, друг,

Что здесь сидел (профессор ныне)

Коллега наш – А. Полещук.

Что он, набив в «На смену!» руку,

Отсюда двинулся в науку.

Привожу эти строки, чтобы показать, как неосмотрительно самоуверенны бывают поэты, предсказывая будущее.

Явление соцгруппы.

Профессор Прохоров

Факультет журналистики МГУ располагался в те годы в старом трёхэтажном здании постройки архитектора Матвея Казакова на проспекте Маркса – ныне снова Моховой улице. Во внутреннем дворике студентов журфака встречал плодовитый публицист и умелый издатель Герцен. Памятник работы скульптора Андреева появился здесь в 1920-е годы. У противоположного крыла внушительного корпуса, как и следовало ожидать, был установлен памятник Огарёву того же автора.

Интерьер моей второй alma mater находился в явном диссонансе с классическим видом творения Казакова. Длинные коридоры с выщербленным паркетом, пыльные окна и скучные клетки студенческих аудиторий, похоже, считались несущественными подробностями кипевшей здесь интеллектуальной и творческой жизни. В блёклых стенах журфака работали люди, чьи фамилии на обложках учебных пособий я хорошо помнил со времён студенчества, – Розенталь, Вомперский, Западов, Гуревич, Пельт, Черепахов и другие. Факультет возглавлял всеми обожаемый декан Ясен Николаевич Засурский, которого за глаза называли просто «Ясен», и это странное имя казалось специально предназначенным для человека столь редких научных дарований и обаяния. Все знали, что он поступил в институт в возрасте 14 лет, в 21 год стал кандидатом наук, в 38 – доктором, и является крупнейшим в СССР знатоком американской литературы и журналистики. Созерцать такое созвездие достоинств в одном человеке было непривычно выпускнику провинциального университета.

Мой реферат на тему профессиональной ориентации молодёжи, написанный по материалам «На смену!», был принят благосклонно, вступительные экзамены прошли без трудностей.

Как раз во время экзаменов советские танки и воинские подразделения стран-участниц Организации Варшавского договора вошли в Прагу. Газеты ежедневно печатали пространные статьи, речи, репортажи из Чехословакии. Понять суть выдвигавшихся в Чехословакии программ обновления социализма, экономических реформ, преобразований в духовной сфере было трудно, потому что, как издавна повелось, вместо «опасных» документов у нас печатали их критический разбор. Но впереди были вступительные экзамены и тестирование каверзными вопросами, поэтому пришлось просто заучить официальные формулы.

В 60-е годы социология перестала числиться в СССР лженаукой. Она обрела права в академической сфере в виде Института конкретных социальных исследований и Советской социологической ассоциации; социологические подразделения были образованы в Академии общественных наук при ЦК КПСС и в ЦК ВЛКСМ; начались эмпирические исследования с применением социологических методов. Тем не менее место социологии в системе общественных наук оставалось довольно неясным. Ведущие советские обществоведы продолжали считать марксистской социологией исторический материализм вкупе с научным коммунизмом, которые объясняют все общественные процессы с исчерпывающей полнотой и не нуждаются ни в каких дополнительных научных подпорках.

Социологическую группу журфака МГУ возглавлял Евгений Павлович Прохоров, в ту пору кандидат филологических наук и доцент. Он же был основоположником и организатором соцгруппы, как её обычно называли; числилась она в составе кафедры теории и практики печати. В соцгруппе состояли три учёные дамы, недавно удостоенные кандидатской степени, – Алла Верховская, Ирина Фомичёва и Алла Ширяева, лаборант Татьяна Шумилина и сам Евгений Павлович. В 1968 году к ним прибавились четыре аспиранта – Луиза Свитич, Марина Смирнова, Григорий Кунцман и я; позднее с кафедры радио и телевидения к нам перебрался аспирант Валерий Сесюнин.

Название группы неоднократно менялось, в нём даже исчезало слово «социологическая». Долгое время она называлась лабораторией по изучению функционирования печати, радио и телевидения. Маскировка была отнюдь не прихотью: на строгий взгляд многих старших коллег, социологи занимались чем-то не очень понятным и даже чуждым традиционным задачам факультета. Однако несколько масштабных социологических исследований, проведённых под руководством Прохорова, коллективная монография «Социология журналистики» и другие научные публикации, успешно защищённые диссертации делали своё дело. Трудный путь признания завершился в 1989 году созданием на факультете кафедры социологии журналистики. Вполне заслуженно её возглавил Е. П. Прохоров – доктор филологических наук и профессор.

Назвать Евгения Павловича социологом журналистики было бы неточно, но, что несомненно, он был теоретиком журналистики, участвовал в создании научной школы на факультете. Я. Н. Засурский, ставший деканом журфака в 1964 году, рассказывал:

Я думаю, что именно он тогда сформулировал ряд проблем, которые стали предметом дискуссии. Прежде всего, конечно, это были проблемы природы и принципов журналистики. Евгений Павлович любил научные дискуссии. Первые из них были связаны с природой публицистики. Среди выступавших на таких дискуссиях наших учёных были и люди, которых Евгений Павлович знал со студенческой скамьи, например, В. В. Учёнова, наша прекрасная исследовательница. Во время дискуссий высказывались разные точки зрения на публицистику, и полемика была очень острой. Евгений Павлович всегда выдерживал свой академический тон и, участвуя в спорах, никогда не переходил рамок академизма. Оппоненты были «грозными», но Евгений Павлович также был решителен и уверен в своей концепции. Такие споры были очень полезны. В полемике выяснялись слабые места каждого из участников, и их следующие работы могли быть более доказательными и разносторонними. Это двигало общее дело вперёд.

Е. П. Прохоров – автор нескольких исследований по истории русской публицистики. Его докторская диссертация, которую он блестяще защитил в 1970 году, была посвящена роли и месту публицистики в жизни общества. Прохоров считал публицистику не отдельным жанром, а целым классом произведений, посвящённых актуальным общественно-значимым вопросам, в которых рациональный анализ текущей истории сочетается с художественно-образным воссозданием картин жизни. Эта концепция действительно подтверждается творчеством известных советских писателей-публицистов, которых вполне можно назвать властителями дум своего времени. К сожалению, не могу указать равных им по масштабу в современной журналистике.

С присущей ему научной добросовестностью Прохоров многие годы тщательно выстраивал систему знаний об истории, природе, назначении, творческом наполнении и законах функционирования журналистики в обществе. Результатом стал фундаментальный труд «Введение в теорию журналистики», выдержавший уже в новое время восемь (!) изданий. Каждое издание он обновлял, уточнял, вводил материал, отвечающий запросам времени.

Аспирантские будни

Первый аспирантский год отчасти напомнил студенческие будни. Мы практически ежедневно ездили на занятия в университет: слушали лекции, готовились к кандидатским экзаменам. На еженедельных семинарах Евгений Павлович знакомил нас с азами социологии массовой коммуникации,6 в основном, по американским источникам. Газетная обыдёнщина обретала в наших глазах невиданную значительность: оказалось, что она является элементом безостановочно функционирующей системы создания, распространения и потребления массовой информации. Мало того, социология не только описывала эту систему не всегда понятным языком, но и претендовала на познание её непреложных закономерностей и выявление скрытых возможностей.

Перечень печатных работ на русском языке по теоретическим вопросам социологии массовой коммуникации ограничивался в те годы скромной книжкой польского учёного Яна Щепаньского да несколькими статьями в различных «Вестниках», «Бюллетенях» и ротапринтных сборниках. Найти их было бы проблематично, если бы не ориентировки Евгения Павловича, следившего за появлением новинок. Замечу, что Прохоров научил нас правильно систематизировать и хранить информацию. Я до сих пор веду картотеку источников на библиографических карточках, а в библиотеке, забывая о ноутбуке, делаю выписки из читаемой книги на половинках писчего листа, которые затем пронумеровываю и формирую досье по нужной теме. Пользоваться ими удобнее, чем искать в тёмных компьютерных недрах забытую цитату.

Я с энтузиазмом погрузился в научную стихию. Стремясь подсознательно оправдать свою отлучку, подробно рассказывал в письмах жене о своей учёбе. Особенно красочными были описания занятий по английскому языку. Школьные и университетские «пятёрки» ввели меня в заблуждение относительно уровня моих познаний в нём. Поэтому требование нашей преподавательницы Александры Георгиевны Елисеевой, долгое время работавшей переводчицей в ООН, избавиться от русско-английского суррогата и погрузиться в исконный English я воспринял как-то не в серьёз. А зря: перестроиться оказалось нелегко, я то и дело попадал впросак. В таких случаях милая Александра Георгиевна прибегала к эмоциональному натиску (разумеется, по-английски): «Саша, это позор, ведь вы – отец двух детей» или «Когда Сашин сын вырастет, ему будет стыдно за английский язык отца». «Тройка» по кандидатскому экзамену в мае 1969 года стала мне заслуженным наказанием за самоуверенность.

Изучение английского языка, которое началось с пятого класса, наверное, и не могло увенчаться значительными достижениями, поскольку в нём отсутствовал практический смысл. В советские времена не было возможности читать английские книги и разговаривать с носителями языка. На анкетный вопрос о владении иностранным языком приходилось отвечать изобретённой каким-то умником формулой «Владею со словарём». Когда же языки перешли у нас в свободное обращение, садиться за парту стало поздно. Я могу объясниться по-английски на бытовом уровне, а вот беседовать на сложную тему или брать интервью никогда не решусь. Но в 2012—2016 годах мне понадобилось читать на английском источники по истории XX века, и вдруг я стал узнавать усвоенные во время аспирантских занятий слова и фразеологические конструкции из политической лексики. Так что усилия А. Г. Елисеевой, стыдившей «отца двух сыновей», даром не пропали.

А вот на семинарах доктора философских наук Людмилы Пантелеевны Буевой я чувствовал себя уверенно, и «отлично» на кандидатском экзамене по философии стало вполне заслуженной оценкой. Для реферата я избрал тему «Печать и ценностные ориентации личности». Ключевое слово здесь – личность, предмет загадочный, хотя и кажущийся знакомым. («Никак не припомню, где это я встречал твою личность?»). Монография Буевой «Социальная среда и сознание личности» приоткрыла передо мной вселенную человека, которая мало того, что чрезвычайно сложна сама по себе, но ещё и пребывает в непрестанном изменении и развитии, испытывая воздействие внешних и внутренних факторов. Реферат получился, судя по оценке, вполне приличный, и я решил дальше разрабатывать тему воздействия информации на сознание личности, но в более узком, прикладном ключе.

Меня поселили в корпусе «Д» высотки МГУ на Ленгорах, где обитали студенты и аспиранты журфака. Замысел создателей этого выдающегося комплекса, построенного в 50-е годы, был великолепен: обеспечить для студентов и аспирантов такие бытовые условия, чтобы ничто не отвлекало их от упорного штурма сияющих вершин науки. Здесь были свои библиотеки, киноконцертный и спортивный залы, магазин «Гастроном», столовые, почтовое отделение с международной и междугородной телефонной связью, на каждом этаже жилого корпуса – кухня с газовыми плитами и мусоропровод. На мою аспирантскую стипендию (100 рублей) здесь можно было скромно жить, неделями не покидая кампус.

В двухкомнатном блоке с удобствами аспиранту полагалась отдельная комната; в соседях у меня оказалась супружеская пара – улыбчивый Кланс из африканского государства Гана, сибирячка Валя и их маленький сын Гевара. Кланс приехал учиться на факультет, когда в Гане правил большой друг Советского Союза президент Кваме Нкрума, но пока студент изучал русский язык и прочие предметы, на родине случился военный переворот, и возвращаться домой стало опасно. Кланс поступил в аспирантуру, женился и стал обрастать бытом: жарил мясо с овощами на большой латунной сковороде, гулял с сыном, стирал подгузники и понемногу выпивал тайком от жены, что приводило к обычным русским ссорам.

На следующий год меня почему-то переселили в другой блок, к египтянину Рахману. Он тоже был в некотором роде жертвой обстоятельств. Постигал в МГУ экономические науки в период правления другого нашего большого друга, Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера, но после смерти последнего в Египте установился не устраивавший Рахмана режим, и он превратился из вечного студента в вечного аспиранта. Это был идеальный сосед: целыми днями он тихо сидел в своей комнате или неслышно куда-то надолго ускользал. Два-три раза в месяц к нему приходила одна и та же женщина, и тогда Рахман готовил на плитке какое-то арабское бобовое блюдо, распространявшее запах незнакомых пряностей. Тишину, однако, по-прежнему ничто не нарушало.

В аспирантуре со мной случилось то, что случалось в ту пору со многими: в мой круг чтения вторглась потаённая литература. Зарубежные издания запрещённых в СССР книг, попадавшие в МГУ, скорее всего, через иностранных студентов и аспирантов, давались доверенным людям на сутки. Я потерял свою идеологическую девственность, тайно изменив советской литературе сразу с двумя Нобелевскими лауреатами – Борисом Пастернаком и Александром Солженицыным. Романы именовались «Доктор Живаго» и «В круге первом». В памяти остались отдельные эпизоды и общее впечатление чего-то будоражащего, что, конечно, объясняется естественным волнением. В обычном темпе прочитал их позднее, уже в отечественном издании.

Запрещённое всегда порождает завышенные ожидания, которые не всегда оправдываются, когда проникаешь сквозь запрет. Можно было предполагать, что в этих книгах содержатся какие-то красочные подробности страшных беззаконий и преступлений, чуть ли не злая карикатура на советский строй, поэтому их не печатали, дабы не потрафить клеветникам России. На самом деле романы как романы, каждый автор написал их так, как умеет, только содержание необычно для советской литературы. Хотя… Разве не напрашивается перекличка судеб Юрия Живаго и Григория Мелехова, оказавшихся в революционном водовороте?

Профессор Грушин и профессор Левада

Во второй аспирантский год, сдав два кандидатских экзамена, мы гораздо реже покидали обжитую зону «Д». Но утомительная езда в обычно переполненном автобусе №111 вознаграждалась настоящим интеллектуальным пиршеством на факультете.

Профессор Борис Андреевич Грушин, заведующий отделом в ИКСИ – Институте конкретных социальных исследований Академии наук СССР, а в прошлом руководитель «Института общественного мнения „Комсомольской правды“», вёл для нас, аспирантов-социологов, семинарские занятия по методологии изучения массового сознания и общественного мнения, а также по методике прикладного социологического исследования. В то время эмпирические исследования СМИ выглядели весьма скромно на фоне общего, тоже небогатого, социологического пейзажа. Так, под руководством Грушина были проанализированы содержание и состав авторов читательских писем в редакцию «Комсомольской правды», а в рамках генерального проекта «Общественное мнение» под его же руководством изучалась читательская аудитория. Отдельные стороны деятельности СМИ затрагивались и в других процедурах этого крупного проекта, осуществлённого в 1967—1974 годах на базе города Таганрога. Кое-какие результаты анкетных опросов получили социологи Ленинграда, Новосибирска, Эстонии. Вот, пожалуй, и все достижения.

Грушин, выпускник философского факультета МГУ, был блестящим логиком и методологом. Азартный, сыпавший неожиданными сравнениями и литературными примерами, он буквально завораживал стройным, почти математическим развёртыванием темы, когда каждый выдвинутый тезис, каждое предложенное определение неколебимо точны и неразрывно спаяны с предыдущим и последующим, и невозможно оторвать руку от конспекта из опасения потерять нить рассуждений, упустить нечто важное. Удивительно, что ему удавалось возводить столь прочные постройки из эфемерных сущностей – таких как мнения о мире и мир мнений (именно так назвал Грушин свою социологическую монографию).

Юрий Александрович Левада, заведующий сектором теории и методологии ИКСИ, по приглашению декана Засурского (возможно, с подачи Прохорова) читал на факультете журналистики курс лекций по социологии. Помимо студентов на лекциях всегда присутствовал другой народ: аспиранты, сотрудники университета, начинающие социологи.

На взгляд из дня сегодняшнего, когда основополагающие работы западных и отечественных социологов и социальных психологов давно напечатаны, заслугой Ю. А. Левады можно считать уже то, что он проанализировал недоступные тогда западные источники и умело скомпоновал из них и из собственных размышлений целостный курс. Мне трудно судить о степени новизны этого курса. Сам Юрий Александрович позднее пояснял, что его лекции – «всего лишь опыт изложения вводных, элементарных категорий социологического знания. Здесь не было никаких претензий на „открытия“, оригинальность и построение целостной и систематической картины этого знания». Но, даже приняв к сведению столь скромную самооценку, надо признать, что в его лекциях социология впервые в СССР обрела чёткие очертания самостоятельной научной дисциплины.

Каждая лекция Левады была настоящей ездой в незнаемое. Оказалось, что нельзя адекватно понять и описать функционирование общества, его структурных образований и отдельной личности, используя лишь философские и исторические науки, что необходима научная дисциплина среднего уровня, которая объясняет и прогнозирует социальные процессы, явления, факты, используя специальный инструментарий прикладных исследований. Из лекций следовало, что закономерности устройства и функционирования общественного механизма при социализме и капитализме в значительной мере схожи, что нет социологии «буржуазной» и «марксистской», а есть одна наука, подобная естественнонаучной дисциплине. Тематика курса ясно на это указывала: общество как система; социальная структура и социальные группы; малые группы; социальная структура личности; социальные роли личности; социализация личности, процесс урбанизации в социальной системе и так далее.

Несколько лекций Левада посвятил массовой коммуникации. Конспект у меня не сохранился, зато сохранился изданный на ротапринте двухтомник Левады «Лекции по социологии» в зелёных бумажных обложках. В отдельной главе описаны три типа коммуникации – личная, специальная и массовая. Личная (её ещё называют межличностной) – это непосредственное общение индивидов друг с другом, без всяких технических средств. Специальная коммуникация – это распространение знаний для профессионалов с помощью книг, журналов, лекций и т. д. или в процессе обучения человека специальности. Что касается массовой коммуникации, то она транслирует массовую информацию, интересную всем, то есть предназначена для профанов. Это слово – не оценка, а определение. Учёный-физик не станет искать сведения об исследованиях своих зарубежных коллег в газете, а возьмёт специальный журнал. Но для ориентации в других областях жизни общества, о которых он знает на уровне «кое-что обо всём», ему нужны СМИ. Так что в данном случае физик становится тем самым профаном, о котором говорил наш лектор.

Сегодняшняя информационная картина общества, опутанного мелкоячеистыми сетями коммуникации, существенно обогатилась. Естественно, в прежнюю классификацию не вписывается Интернет – феномен столь всеохватный, что ему присвоили прописную букву. Ведь по разнообразию функций он представляет собой одновременно личностную, специальную и массовую коммуникацию, так что правомерно говорить о четвёртой – сетевой коммуникации, сочетающей признаки всех трёх «классических» видов. Причём эти виды активно взаимодействуют. Замечено, что телефонный разговор двух подруг часто сводится к подробному обсуждению вчерашней телепередачи и сенсационных высказываний популярного блогера.

Очевидно, что в современной сфере коммуникации происходит перераспределение потоков. Интернет стал более предпочтительным источником информации, особенно в области гуманитарных и общественно-политических знаний. Профаны хотят постигать мир без особых интеллектуальных усилий, и это им удаётся. Щёлкнул мышью – и к твоим услугам сотни файлов. И вот тебе уже не обязательно хранить молчанье в важном споре; наоборот – ты можешь судить о предмете спора с учёным видом знатока. Наше сознание, постоянно облучаемое стандартной информацией, постепенно окостеневает, отторгает то новое, что не укладывается в привычную схему, и это делает его восприимчивым к воздействию управляющих сил.

Левада писал, что массовая коммуникация распространяет в виде информации знания, ценности и нормы. К этому перечню осмелюсь добавить фейки – выдуманные, непроверенные или преднамеренно сфальсифицированные сообщения. «Знания навыворот» и откровенное враньё давно поселились в СМИ. Быть может, таково одно из свойств свободной журналистики, под крылом которой вольготно сожительствуют правда и ложь, наука и мракобесие?

Осенью 1969 года грянуло «дело Левады». К тому времени Юрий Александрович прочитал свой курс уже трём поколениям студентов, однако скандал разразился только после выхода из печати «Лекций по социологии». Никаким подпольным диссидентством в «деле» не пахло: «Лекции» были изданы тысячным тиражом под эгидой трёх академических учреждений.

Как выяснилось позднее, в ЦК партии поступило письмо некоего ревнителя чистоты марксистско-ленинского учения, обратившего внимание на ревизионистское и антипартийное сочинение профессора Левады, сотрудника академического института и члена КПСС. И развернулись боевые действия. «Лекции» обсуждались и осуждались в Институте конкретных социальных исследований и Академии общественных наук. Черёмушкинский райком КПСС вынес коммунисту Ю. А. Леваде (к тому же он являлся секретарём партийного бюро института) строгий выговор.

Не минула чаша сия и наш факультет. Показательно, что пресловутый курс лекций рассматривался не на заседании учёного совета, а на факультетском партийном собрании. Иными словами, научному сочинению был придан характер политического выступления. Подобное случалось в отечественной истории сравнительно недавно, и среди участников нашего собрания были те, кто знал об этом не из книжек. Тот факт, что о «деле Левады» докладывал сам секретарь партийного комитета университета В. Н. Ягодкин, свидетельствовал о серьёзности ситуации. Кругом поёживались от его жёсткого, властного тона, от ортодоксальных обвинительных формулировок. Все ожидали атаку на социологическую группу и её руководителя. И она последовала.

Особенно резко прозвучало выступление доцента С. И. Жукова, обвинившего Прохорова в отступничестве от марксистско-ленинского учения о печати. Жуков был наиболее последовательным выразителем взглядов группы преподавателей, получившей прозвище «чёрные полковники» (по аналогии с бытовавшим в советской печати наименованием лидеров военной хунты, захватившей власть в Греции). Многие из наших «полковников» в 40 – 50-х годах действительно служили на руководящих должностях в армейских газетах и политотделах и застряли в контексте того времени.

Как водится, в ходе собрания оформились две точки зрения. Одни ораторы трактовали приглашение Левады с его лекциями и присвоение ему профессорского звания как политическую ошибку и попутно выявляли единомышленников и поклонников опального профессора в стенах факультета. Другие (в том числе Засурский и Прохоров) пытались оценить лекции с точки зрения современной науки и показать, что они не свободны от отдельных ошибочных и двусмысленных выводов, но не нацелены на свержение исторического материализма. Та и другая сторона оперировала ленинскими цитатами, причём Прохоров был очень убедителен в трактовке партийных принципов печати. Он считал недопустимым догматизм, ратовал за творческое осмысление практики современной печати и развитие теории журналистики в русле марксизма-ленинизма. Конечно, в его доводах содержался элемент лукавства, очевидный всем, но таковы были правила игры.

Большинство внимало дискуссии молча, прикидывая, чем всё это обернётся. В заранее заготовленном постановлении акценты, разумеется, были расставлены в духе доклада секретаря парткома. Проголосовали за него, кажется, единогласно, во всяком случае, не нашлось ораторов, предлагавших альтернативный вариант. Но никаких серьёзных оргвыводов в отношении сотрудников факультета не последовало. Группа Прохорова продолжила работу.

Интересно, что в начале лихих 90-х критики противоположного окраса попрекали Прохорова «компромиссами» и «уступками коммунистическим ортодоксам». Но нельзя забывать, что все тогда жили в иной реальности, и «бунт» мог запросто привести к искоренению социологии на журфаке. Возможно, во избежание конъюнктурных трактовок своего главного труда, «Введения в теорию журналистики», Евгений Павлович обошёлся в нём вообще без цитат и поклонов отечественным и западным авторитетам и просто изложил собственное понимание предмета.

Итог «дела Левады» подвёл специальной запиской в ЦК КПСС первый секретарь МГК партии В. В. Гришин. В ней сообщалось следующее: «Лекции не базируются на основополагающей теории и методологии марксистско-ленинской социологии – историческом и диалектическом материализме. В них отсутствуют классовый, партийный подходы к раскрытию явлений социальной действительности, не освещается роль классов и классовой борьбы как решающей силы развития общества, не нашли должного отражения существенные аспекты идеологической борьбы, отсутствует критика буржуазных социологических теорий. Материал курса изложен абстрактно, в отрыве от практики коммунистического строительства. Имеются незрелые, ошибочные формулировки, дающие повод для политических спекуляций. Тов. Левада Ю. А. освобождён от работы по совместительству в Московском государственном университете и лишён звания профессора».

Похоже, что именно «дело Левады» способствовало стремительному карьерному росту Ягодкина. В 1971 году он был избран секретарём Московского горкома КПСС по идеологическим вопросам, а потом и кандидатом в члены ЦК. Однако неуёмная страсть к «наведению порядка» в научных и творческих организациях окончилась через несколько лет его отставкой с высоких партийных постов.

А фамилия опального профессора, лишённого звания, но не знания, спустя много лет стала названием негосударственного института изучения общественного мнения – «Левада-центра».

Социологи на пленэре

На очередном собрании группы Прохоров объявил, что нам предстоит самостоятельно провести конкретное социологическое исследование районной газеты и её аудитории. Местом проведения исследования был избран Шацкий район Рязанской области. Комплексный проект охватывал все звенья процесса коммуникации: издателя, журналистов, содержание газеты, читательскую почту, аудиторию, информационные потребности и интересы читателей, их отношение к газете. Предстояло разработать программы и документы для каждой процедуры, собрать эмпирический материал при помощи анкет, опросов и контент-анализа, обработать материал машинным способом, интерпретировать полученные количественные данные и подготовить аналитическую записку или книгу. Каждый аспирант выбирает для себя тему, которая и станет темой его кандидатской диссертации.

На фоне недавнего «дела Левады» в замысле проекта «Районная газета и пути её развития» прочитывается конъюнктурный момент: следовало показать, что социология не является оторванным от жизни теоретизированием, а может быть использована для совершенствования периодической печати и идеологической работы партийных комитетов. Подобная мотивировка наверняка фигурировала в записке, направленной в отдел пропаганды ЦК КПСС, поскольку без благословения столь высокой инстанции невозможно было ни организовать исследование на месте, ни обеспечить его финансирование. Прохоров регулярно информировал нас о своих походах в ЦК, в том числе о переговорах с первым заместителем заведующего отделом пропаганды Г. Л. Смирновым.

Наконец «добро» было получено. В начале 1970 года Государственный комитет по делам издательств перечислил университету на проведение нашего исследования немалую сумму – 50 тысяч рублей. Аспирантов назначили младшими научными сотрудниками по хозяйственному договору. Мы ежемесячно получали зарплату и тут же отдавали её администратору проекта Георгию Рабиновичу (Пшеничному). Деньги эти расходовались на печатание документов исследования, командировки, машинную обработку данных и другие нужды. Оплата наличными во все времена обеспечивает лучший результат.

Программа исследования и документы подробно обсуждались на еженедельных заседаниях группы. Мои коллеги довольно быстро выбрали себе делянки: Валерий Сесюнин – представления аудитории о функциях печати, Луиза Свитич – личность журналиста, Марина Смирнова – информационные потребности аудитории, Григорий Кунцман – читательские интересы.

После долгих прикидок я замахнулся, можно сказать, на самую суть нашего дела – эффективность печати, рассмотренную не в ракурсе «принятия мер» по выступлениям газеты, а в ракурсе восприятия информации реципиентом. Задумал поверить алгеброй гармонию – экспериментально измерить, как читатель понимает, усваивает, оценивает газетные материалы, влияют ли они на его поведение. («А вот теперь выясним, дорогие товарищи, не впустую ли мы трудимся, есть ли толк от наших писаний…»)

Уловить результат воздействия информации на сознание отдельного человека – сложнейшая задача, всё равно, что решить уравнение со многими неизвестными. Теория познания, в какой-то степени знакомая из курса философии, оказалось непригодной для столь тонкой материи; основами психологии, тем более психологии экспериментальной, а также приёмами контент-анализа я не владел. В Ленинской библиотеке прочитал и перелистал много умных и не очень умных книжек, однако теоретическое обоснование и методика предстоящего исследования никак не складывались.

Кое-что почерпнул на семинаре Советской социологической ассоциации в Новосибирске по теме «Проблемы контент-анализа в социологии». Анализ содержания произведений журналистики к тому времени был уже не в новинку. С особым тщанием конспектировал сообщение Марью Лауристин об опыте эстонских социологов, изучавших с помощью контент-анализа ценностную структуру тартуской районной газеты «Эдази». К эстонским коллегам тогда относились с подчёркнутым почтением: они провели уже три неформальных социологических семинара по проблемам теории и практики массовой коммуникации и издали материалы в сборниках «Кяэрику» – по названию спортивной базы Тартуского университета, где проходили семинары. (Через двадцать лет я увидел Лауристин в теленовостях. Она, лидер Народного фронта Эстонии, выступала на съезде народных депутатов СССР с требованием независимости Эстонии. Занятия социологией определённо способствуют свободомыслию.)

Приближалось лето 1970 года, а вместе с ним и срок выезда на пленэр. И настал день 11 мая, когда Прохоров на собрании группы объявил: «Исследования Полещука не будет. Он не успевает». Я промолчал, хотя почувствовал обиду. Два месяца назад Евгений Павлович с похвалой отозвался о моих интеллектуальных подвигах, но с тех пор ни разу не поинтересовался, как идут дела, а теперь вот объявил суровый вердикт. Но, по правде говоря, виноват был я сам. Из упрямства я не рассказывал Прохорову о своих трудностях, стыдясь показаться неумёхой.

Не могу понять, как мне, имевшему опыт работы в районной газете и представлявшему сельских читателей отнюдь не по художественным фильмам, пришло в голову взяться за такие тонкие эксперименты. Сколь глупо было надеяться зафиксировать в хитроумных таблицах реакции жителей Рязанского края на прочитанный газетный текст! При этом надо было обеспечить представительность материала и опросить по меньшей мере человек двести по выборке, соответствующей социально-демографической характеристике населения.

Меня не насторожили даже обескураживающие результаты, полученные в ходе реализации генерального проекта «Общественное мнение». Т. М. Дридзе, одна из исследовательниц, рассказывала, что между СМИ и реципиентами были обнаружены «языковые ножницы»: люди не могли объяснить смысл того газетного текста, что предъявляли им в ходе опроса, не знали значений слов из политического словаря. Руководитель проекта Б. А. Грушин впоследствии так писал о феномене «ножниц»:

Шутка ли сказать, но знавших весь включённый в эксперимент словарь было менее 2% читателей, тогда как владевших менее чем его половиной – 9%. При этом особенно огорчительными (для заказчика) и особенно важными (для исследователей) были два результата. Первый из них – полное отсутствие слов, которые были известны «на отлично» хотя бы 10% читателей прессы… при значительном количестве слов (18 из 50), которые были совершенно непонятны абсолютному большинству (от 51 до 88%) читателей. Второй – широкое присутствие в словаре, среди вовсе неизвестных или ошибочно толкуемых как минимум третью читателей слов, из тех, что входили в золотой фонд языка КПСС, играли ключевые роли в лексике Агитпропа. Трудно поверить, но в 1968 году, полвека спустя после Октябрьской революции и почти 40-летнего строительства социалистического общества, 39% советских/российских граждан не знали, что означает слово «диктатура», 42 – «суверенитет», 46 – «империализм», 48 – «гуманизм», 50—60% – «демократ», «оппозиция», «милитаризация» и аж 60—90% – «левые силы», «реакционер», «либерал» и др.

Картина в самом деле получилась обескураживающей: оказалось, что советские СМИ работали в значительной мере вхолостую. И это в Таганроге, крупном промышленном городе! Что уж говорить о Шацком районе…

А ведь моё исследование могло бы стать в некотором смысле финальным аккордом нашего проекта. Достаточно было проанализировать факторы, влияющие на результативность информации: роль издателя, авторитет печатного органа, квалификацию журналиста, качественные характеристики сообщения, наличные потребности и интересы аудитории, способность читателей адекватно воспринимать информацию, читательские оценки и прочее. Получилась бы простенькая, но вполне приличная диссертация. Однако амбициозный неофит жаждал открытий…

Решили, что я всё-таки поеду в Шацк, буду набираться опыта в опросах, помогая Луизе Свитич потрошить тамошних журналистов. В том было небольшое утешение.

Я не сразу возвратился в общежитие. Допоздна бродил по городу. В голове вертелось:

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Двенадцатого мая, в день рождения, решил избежать объяснений, фальшивых подбадриваний и пожеланий коллег и спозаранку уехал к Самсонову в ЦК комсомола – поработать над его заданием. Заместитель редактора газеты «На смену!» Станислав Самсонов оказался в Москве вскоре после меня. Его приняли на работу в ЦК ВЛКСМ, в отдел по связям с союзами молодёжи социалистических стран (Отдел ЦК – так, с прописной буквой, он шифровался в документах). В обязанности Самсонова входило курирование журналистских обменов между молодёжными изданиями и подготовка обзоров этих изданий. Будучи человеком инициативным, Станислав задумал подготовить брошюру о работе союзов молодёжи соцстран и предложил мне заняться её написанием, намекнув на возможность гонорарного издания в «Молодой гвардии». Материалы были разнокалиберные и неравноценные по качеству: отчёты журналистов и работников ЦК о командировках в страну, справки о беседах с делегациями, приезжавшими в Москву, переводы выступлений молодёжных лидеров и статей из газет. Самсонов выколачивал их из коллег, разыскивал в шкафах среди бумаг и передавал мне.

Как обычно бывает, я увлёкся этой довольно хлопотной работой, которая постепенно стала интересовать меня сама по себе, независимо от того, случится или нет публикация. Кстати, ту брошюру мы закончили и сдали руководству отдела. Через два-три года она была издана, но на обложке почему-то значились другие авторы.

А в тот памятный для меня день рождения, который я провёл в трудах, закончился распитием бутылки водки у Самсонова на холостяцкой кухне. Выслушав мои стенания, он произнёс фразу, которую можно считать циничной, а можно пророческой: «Умный человек после московской аспирантуры в Свердловск не поедет».

Старинный городок Шацк, что на Шаче-реке, выглядел довольно уныло, подобно большинству русских провинциальных городков, оставшихся после многочисленных пертурбаций без своих традиционных занятий и уклада. Нас поселили в школе-интернате, откуда интервьюеры ежедневно совершали рейды в город и близлежащие деревни и сёла. Интервьюерами были студенты, которых наскоро обучили приёмам сбора первичной информации по вопроснику. Разумеется, опросы вели и сами авторы исследований. Пришлось преодолевать немало трудностей – от явного нежелания аборигенов откровенно отвечать на провокационные вопросы незнакомцев до отсутствия нормальной (или любой) еды в столовых и магазинах. Тем не менее, группе удалось опросить около полутора тысяч человек.

Студентка Татьяна Коростикова посвятила трудам и дням социологических добровольцев прочувствованное поэтическое сказание. В нём есть такие строки:

Приспособлялись изучать,

Какая здесь в фаворе пресса —

ЦК о том желает знать

Не из пустого интереса, —

Чтоб содержание газет

И телепередач улучшить…

В авоську – стопочку анкет —

И марш по сёлам… Чтоб прищучить

Реципиентов, в пять утра

В автобус надобно вломиться…

– Анкета? Экая мура!

Над ней же надо час трудиться!

Рязанское лето, несмотря на афронт, который я потерпел на ниве науки, отзывается во мне яркими впечатлениями. В детские годы я немало поездил по стране благодаря тому, что мама, фельдшер железнодорожной больницы, могла ежегодно оформлять бесплатный билет. Но бывать в срединной России никогда не доводилось.

И вот я еду в Спас-Клепики (название-то какое уютное!), чтобы провести там для Луизы Свитич формализованное (то есть с едиными стандартными вопросами и вариантами ответов) интервью с сотрудниками районной газеты. Впервые в жизни вижу из окна настоящую дубраву, тихие речки с заливными лугами; потом въезжаем в Мещёрские болота, где ещё сохранились узкоколейки, построенные для вывоза добытого торфа. Водитель автобуса то и дело задрёмывает, голова его клонится к рулю, и тогда бдительные местные тётки, принаряженные по случаю поездки на базар, восклицают с милой рязанской протяжностью: «Шафё-ёр, ня спи-и!»

Я не случайно выбрал Спас-Клепики. Однажды прочитал у Паустовского, что город стоит на реке Пра с коричневой водой. Необычный цвет объясняется тем, что река вытекает из обширных мещёрских торфяников. Но писатель был здесь в 30-е годы, и я сомневался, что застану ту же картину.

На следующий день спозаранку поспешил к реке. Солнце уже поднялось над крышами, и в его косых лучах я увидел, что у воды действительно коричневатый оттенок. Ложе реки устилал толстый ковёр мха, слегка пружинящий под ногами. От моих шагов поднимались со дна фонтанчики древней коричневой пыли. Я зачерпнул пригоршню мягкой на ощупь воды и долго вглядывался в порханье невесомой торфяной взвеси, не желающей осаждаться на ладонь…

Городок с речкой в травянистых берегах, с длинной бревенчатой гатью через болотистый пустырь и сонными улицами, вдоль которых стояли ещё крепкие старые дома с подклетями, верандами, чердаками и мезонинами, был мало похож на городки Урала и Сибири. Неподалёку от Дома колхозника, где я обитал, обратил внимание на двухэтажное каменное здание. Табличка извещала, что здесь, в церковно-учительской школе, учился Сергей Есенин. Соскучившись на чужбине по родному дому, будущий поэт снаряжал котомку и отправлялся отсюда пешим ходом в село Константиново, впитывая по дороге красоты рязанской земли.

Наша социологическая команда ездила в Константиново на автобусе. После посещения родного дома поэта я долго стоял на высоком берегу Оки, сбегающем к урезу воды жёлтыми, поросшими редкой травой осыпями. Передо мной расстилались дали – голубые, лазоревые, синие, почти чёрные, с жёлтыми солнечными блёстками и редкими штрихами облаков. Они переливались, плыли, дрожали, уходя за невидимую линию горизонта. Пристально, до головокружения, я вглядывался в их немыслимую глубину.

Быть может, именно здесь родились известные строки:

Гой ты, Русь моя родная,

Хаты – в ризах образа…

Не видать конца и края —

Только синь сосёт глаза…

Синь придумал не Есенин, это звонкое и выразительное слово бытовало в языке. Он его знал, а мы знаем только благодаря этому стихотворению.

Сказать, что проникнуться поэзией Есенина, ощутить её неповторимость можно, лишь побывав в его родных местах, – значит сказать банальность. Но банальность суждения не отменяет его истинности. Именно зрительные впечатления и историческая память Рязанщины раскрывают перед нами натуральную, не придуманную ради экзотики чувственность есенинских стихов, в коих естественным образом сливаются славянское язычество и наивное православие, восторг перед непостижимой тайной природы и не знающая пределов отчаянная русская душа. Эта многоликая поэтическая целостность адекватно воплощена в потрясающей оратории Георгия Свиридова «Памяти Сергея Есенина». Я впервые услышал её в зале Свердловской филармонии и с тех пор несчётное число раз слушал дома в грамзаписи и в телевизионных передачах в исполнении хора Владимира Минина.

Оказалось, что знакомиться с рязанской землёй значительно интереснее, чем фиксировать ответы братьев-журналистов на каверзные вопросы. Однако я добросовестно выполнил обещанную Луизе работу и после Спас-Клепиков побывал с таким же заданием ещё в двух районных редакциях.

Неожиданное предложение

Последняя аспирантская осень не принесла никаких перемен. Коллеги начали готовить результаты полевых работ к обработке на ЭВМ, и от этого я стал ощущать себя в соцгруппе лишним. Разрабатывать новую тему диссертации было поздно, мои научные занятия потеряли смысл, а бездельное пребывание на восьмом этаже корпуса «Д» и общение с охваченными научной лихорадкой однокашниками становилось день ото дня мучительнее. Я не знал, как быть. Надо было возвращаться в Свердловск, к безденежной семье, но вернуться в родные палестины после позорного провала и слоняться по редакциям в поисках работы было невыносимо стыдно.

И тут чуткая судьба бросила мне спасательный круг: Самсонов сообщил, что меня хочет видеть Житенёв, и намекнул, что речь, вероятно, пойдёт о будущей моей работе.

Владимир Житенёв, секретарь Свердловского обкома комсомола, был избран секретарём ЦК ВЛКСМ в декабре 1968 года. В его ведении находились студенческий отдел и группа по работе с молодыми учёными. Я познакомился с Житенёвым в 1964 году на совместной вечеринке работников обкома комсомола и членов редколлегии «На смену!» Замысел дружеской встречи, приуроченной к дню рождения ВЛКСМ, состоял в том, чтобы сблизить на неформальной основе пишущих и руководящих товарищей ради пользы общего дела, тем более что в редакцию пришло много новичков. Из официального приглашения следовало, что мне предстоит явиться с женой в условленное время по адресу: «Улица Чапаева, 16». Адрес вызвал у нас некоторое удивление. Оказалось, что обкомовцы устраивают праздничный вечер не в каком-нибудь ресторане, а в столовой студенческого общежития университета – той самой, где до недавнего времени кормились винегретами и котлетами мы, обитатели этого общежития. И так же, как в студенческой компании, каждый участник вечеринки должен был сделать денежный взнос.

После двух-трёх официальных тостов компания разогрелась, все стали чувствовать себя свободнее. Вскоре в центре внимания оказался Владимир Житенёв, 26-летний второй секретарь Свердловского промышленного обкома ВЛКСМ (ещё не все новации Хрущёва были отменены). Громким голосом он произносил поздравления, рассказывал какие-то истории, подавал остроумные реплики, делал понятные коллегам намёки, первым выводил жену на танцевальный круг, с энтузиазмом пел в нестройном комсомольско-журналистском хоре. Однако всё это нисколько не напоминало ухищрения штатного затейника, видно было, что Житенёв по натуре человек открытый, азартный, деятельный.

Все, кто знал Житенёва, сочли совершенно закономерным его избрание в декабре 1964 года первым секретарём обкома, воссоединённого в прежнем обличье из двух половинок. Тут, на мой взгляд, многое сыграло роль – и его профессионализм, обеспечивший быстрый служебный рост (успешная работа секретарём комитета комсомола УПИ, в горкоме и обкоме комсомола), и в не меньшей степени его лидерские качества, честное служение своему делу. В годы учёбы в УПИ Житенёв проявил себя как подающий надежды специалист по редкоземельным элементам и одновременно как студенческий лидер. Он предпочёл аспирантуре комсомольскую работу. Я уверен, что такой выбор соответствовал его потребности находиться среди молодёжи, помогать вступающим в жизнь людям становиться образованнее, честнее, трудолюбивее, счастливее.

Быстрый карьерный рост, обретение жизненной и профессиональной зрелости не сделали из Житенёва комсомольского чинушу, он остался искренним и притягательным человеком. Показательно, что у журналистов «На смену!», в том числе у тех, кто ходил в скептиках и фрондёрах, Житенёв пользовался уважением: «Настоящий мужик!»

Я не раз заходил к нему по редакционным делам и всегда встречал доброжелательный приём и понимание. Несколько раз подготовил по его просьбе большие материалы, не интересуясь, для какого выступления или статьи они потребуются. Видимо, моя проба пера как спичрайтера пришлась ему по вкусу. Думаю, он испытывал ко мне и чисто человеческое доверие. Однажды коллеги делегировали меня к Житенёву из-за назревания в редакции крупного конфликта, и благодаря его вмешательству конфликт рассосался, не перешёл в острую фазу…

И вот я в кабинете на третьем этаже здания с закруглённым фасадом, что на углу улицы Богдана Хмельницкого и проезда Серова – нынешних Маросейки и Лубянского проезда. Без сомнения, не мой скромный послужной список, а наше давнее знакомство и доверие ко мне сыграли решающую роль в том, что Житенёв протянул мне руку, когда я пребывал в состоянии растерянности и тоски, – предложил мне поработать у него референтом.