Читать онлайн Дураков нет бесплатно

Среда

Сразу за двумя центральными кварталами Норт-Бата оживленная деловая верхняя главная улица становилась тихой жилой, а еще через три, параллельно старому шоссе 27А, превращалась в спокойную загородную трассу, асфальтированную, двухполосную, змеившуюся по Адирондакским горам на севере штата Нью-Йорк с их крошечными, пришедшими в упадок курортами и далее до цветущего Монреаля. Вдоль Верхней Главной, как называли ее местные, – хотя Главная, от нижнего ее конца, супермаркета и кафе-мороженого “Тейсти Фриз”, до верхнего, “Сан-Суси”, протянулась от силы на четверть мили – стояли в основном старинные викторианские особняки, обшитые досками, и просторные дома в неогреческом стиле, они чего-то да стоили бы, если бы находились в соседнем штате, Вермонте, и не были выстроены – или перестроены – как жилища на две, а то и на три семьи; квартиры долгие годы сдавали внаем, и дома потихоньку ветшали. Но самой внушительной приметой Верхней Главной были, однако же, не дома, а купы вековых вязов, их кроны зеленым куполом накрывали и улицу, и крутые двускатные крыши этих почтенных домов, окутывая окрестности тенью, пляшущей от ветерка; тень эта маскировала облупившуюся краску и сообщала прелесть увядания покосившимся крылечкам и кривым карнизам. Жители больших городов, по дороге на север свернувшие с федеральной автострады, чтобы перекусить и заправить машину, порой замедляли ход, проезжая через Норт-Бат, с ностальгией посматривали на старые дома, гадая, сколько за них просят, какие они внутри, каково было бы жить в них и ходить по этим тенистым улицам. Наверняка здесь жилось бы лучше. Возвращаясь после долгих выходных в большой город, особо впечатлившиеся подумывали свернуть с автострады и снова прокатиться по городку, а быть может, даже узнать, какие дома выставлены на продажу. Но потом вспоминали, что из городка на автостраду выехали с трудом, что Норт-Бат не так уж и близко от шоссе, что в свой большой город они вернутся позже, чем рассчитывали, и объяснить детям на заднем сиденье, что они сделали такой крюк только ради возможности проехать три квартала по тенистой улице, чтобы потом развернуться и поехать обратно, окажется непросто. Они убеждали себя, что такие вот городки – очаровательные зеленые могилы, и порыв еще раз взглянуть на Норт-Бат угасал, не осуществившись, машины пролетали съезд с автострады, не сбавляя скорости.

Пожалуй, они были правы, поскольку то, что привлекало их больше всего в трех кварталах Верхней Главной, – аркада гигантских вязов, – по сути, было обманкой, и те, кто жил под нею, могли это подтвердить. Улица долгое время гордилась своими деревьями, чудесным образом уцелевшими во время вспышки графиоза[1]. Но недавно деревья вдруг стали причиной бед. Зимой 1979 года прошел ледяной ливень, и следующим летом почти на половине вязов листья пожухли, болезненно пожелтели и вместо середины октября опали в августовскую жару. Вызвали специалистов, те прибыли на трех фургонах, каждый с изображением счастливого дерева, из фургонов вылезли молодые люди в белых халатах – наверное, мнили себя докторами. Они покружили у каждого из деревьев, поковыряли кору, простучали стволы молоточками, будто рассчитывали обнаружить там потайные покои, взяли из сточных канав образцы преющих листьев и изучили их в слабеющем предвечернем свете.

Один молодой человек в белом халате просверлил дыру в вязе на лужайке перед домом Берил Пиплз, сунул в дерево палец в перчатке, облизнул его и скривился. Миссис Пиплз, бывшая учительница восьмых классов, ныне пенсионерка, с самого приезда фургонов наблюдавшая за молодым человеком сквозь жалюзи гостиной, фыркнула.

– А чего он ждал? – вслух сказала она. – Что оно на вкус как клубничное пирожное?

Берил Пиплз, мисс Берил, как звал ее почти весь Норт-Бат, довольно давно жила одна, привыкла к звуку своего голоса и не всегда отличала голос, который раздавался у нее в ушах, когда она говорила, от того, который звучал у нее в голове, когда она думала. В ее понимании это был один и тот же человек, и разговаривать с собой миссис Пиплз стеснялась не больше, чем думать. Она нисколько не сомневалась, что невозможно заглушить один голос, не заглушив и второй, чего она делать никак не собиралась, ведь ей столько еще нужно сказать, пусть даже ее никто не слушал, кроме нее самой.

Например, она охотно сообщила бы молодому человеку, который попробовал на вкус перчатку и скорчил гримасу, что считает его типичным представителем своего запутавшегося времени. Если у современного мира – мира, с которым мисс Берил в свои восемьдесят уже не шагала в ногу, – и был лейтмотив, то заключался он в легкомысленном влечении к новизне. “Не попробуешь – не узнаешь, каково это”, – твердила молодежь. По мысли мисс Берил (а она гордилась своим свободомыслием), о том, каково это, зачастую не так уж и трудно догадаться – по крайней мере, если дать себе труд задуматься, и этот молодой человек, который только что попробовал на вкус древесное содержимое и поморщился, имеет не больше оснований разочаровываться, чем ее подруга миссис Грубер, громогласно заявившая на весь главный обеденный зал мотеля “Нортвудс”, что ей не очень-то понравились ни вкус, ни консистенция улитки, которую она только что выплюнула в салфетку. Гримаса подруги не тронула мисс Берил.

– Ты же видела, как это выглядит, с чего ты взяла, что будет вкусно?

Миссис Грубер не ответила на вопрос. Выплюнув улитку, она не знала, куда деть салфетку.

– Она была серая, склизкая и мерзкая даже на вид, – напомнила подруге мисс Берил.

Миссис Грубер признала, что это правда, но пустилась в объяснения: ее-де привлекла не столько улитка, сколько название.

– У них французское название, – напомнила она, украдкой подменив чистую салфетку с соседнего стола на испачканную. – Эскарго.

Английское название у них тоже есть, заметила мисс Берил. Улитки. Возможно, у конских какашек тоже существует французское название, но это не значит, что Бог определил их нам в пищу.

Однако в глубине души мисс Берил гордилась подругой, попробовавшей улитку, и не могла не признать, что миссис Грубер гораздо смелей большинства, в том числе и двух Клайвов, за одного из них мисс Берил вышла замуж, второго произвела на свет. Где золотая середина между здоровой тягой к приключениям и обычным здравым смыслом? Вот вопрос, которым свойственно задаваться человеку.

Тот молодой человек, который попробовал внутренность вяза, вероятно, еще глупее миссис Грубер, подумала мисс Берил, так как, едва скорчив гримасу, он тут же стянул перчатку, сунул палец в дыру и снова его облизал – видимо, чтобы удостовериться, что причиною гадкого вкуса была не перчатка, а дерево. Судя по выражению его лица, причиной действительно было дерево.

Чуть погодя молодые люди в белых халатах собрали инструменты и расселись по фургонам с эмблемами счастливых деревьев. Заинтригованная мисс Берил вышла на крыльцо и впилась в них злым взглядом, так что в конце концов один из приехавших подошел к ней и сказал:

– Здорово.

– И вам не хворать, – ответила мисс Берил.

Молодой человек смутился.

– Каков ваш вердикт? – спросила она.

Молодой человек пожал плечами, потянулся, выпятив грудь, и посмотрел на решетку черных ветвей.

– Старые они, вот и все. – Он перевел взгляд на мисс Берил, их глаза были приблизительно вровень, хотя он стоял на нижней ступеньке, а она наверху крыльца. – Вот этому, черт возьми, – он указал на вяз мисс Берил, – по человеческим меркам уже лет восемьдесят.

Молодой человек произнес это без всякой задней мысли, хотя крошечная старушка, которой он это сообщил, – со спиной согнутой, точно локоть, – по его собственной аналогии была ровесницей дерева.

– Можно было бы подбодрить его витаминами, – продолжал он, – но… – Молодой человек многозначительно замолчал, явно уверенный, что мисс Берил хватит ума догадаться, куда он клонит. – Счастливо оставаться. – Молодой человек вернулся в фургон с эмблемой счастливого дерева и уехал.

Если “подбадривание” и подействовало, то, по мнению мисс Берил, исключительно пагубно. Той же зимой от вяза миссис Боддикер под тяжестью налипшего мокрого снега отломилась огромная ветка, точно хрупкая косточка, и рухнула, но не на крышу миссис Боддикер, а на крышу ее соседки, миссис Мерриуэзер, и начисто снесла кирпичную дымовую трубу. Упавшая труба не оставила камня на камне от птичьей купальни миссис Грубер, той самой миссис Грубер, которая разочаровалась в улитках. С этого первого происшествия каждая зима приносила невзгоды, и последнее время жители Верхней Главной всматривались в купол изогнутых ветвей со страхом, а не с привычным религиозным благоговением, словно сам Бог обернулся против них. Обозревая паутину черных сучьев, жители Верхней Главной выискивали на деревьях соседей особенно угрожающие ветки и рекомендовали их обрезать; стоило это дорого. По правде говоря, деревья были такие раскидистые, а кроны их так высоки, так далеки от вглядывавшихся в них старческих глаз, что оставалось только гадать, на каком дереве растет какая ветка и кто окажется виноват, если она упадет.

История с деревьями стала очередным несчастьем, но, как повторяли жители Норт-Бата, не было бы счастья, да несчастье помогло. Строго говоря, это было не совсем так, поскольку самим своим существованием городок был обязан геологической удаче в виде отменных минеральных источников, в колониальную пору здесь был летний курорт, пожалуй, первый в Северной Америке, сюда приезжали даже из Европы. К 1800 году предприимчивый коммерсант по имени Джебедайя Холзи выстроил огромный отель почти на триста номеров и назвал его “Сан-Суси”, хотя местные окрестили его “Глупостью Джебедайи”, ведь всем известно, что невозможно заполнить триста номеров в местности, еще недавно пустынной. Но Джебедайе Холзи все-таки удалось их заполнить, и к 1820-му по соседству выросли отели поменьше, дабы справиться с избытком гостей, проселочные дороги были запружены щегольскими экипажами съезжавшихся на воды в Бат (ибо город тогда назывался просто “Бат”, а приставка “Норт”, северный, добавилась век спустя, чтобы отличить его от другого, более крупного города с таким же названием на западе штата, хотя жители Норт-Бата упрямо именовали его просто “Бат”). Сюда ехали не только пить целебные минеральные воды, поскольку, когда Джебедайя Холзи, человек религиозный, продал “Сан-Суси”, новый владелец монополизировал рынок и дистиллированных, и минеральных вод, и долгими летними вечерами гостиные и бальная зала “Сан-Суси” полнились бонвиванами. Бат процветал, и никто не обращал внимания, что в нескольких милях к северу обнаружили другие отличные минеральные источники – близ крошечного поселения, из которого впоследствии вырос городок Шуйлер-Спрингс, соперник Бата по части целебных вод. Обитатели Бата и владельцы “Сан-Суси” в буквальном смысле не знали забот до самого 1868 года, когда случилось немыслимое: минеральные источники нежданно-негаданно и без очевидных причин принялись, как удача, иссякать один за другим, а с ними и будущее, и благополучие Бата.

По воле случая (а чем еще это объяснить?) упадок Бата пошел на пользу новоявленному курорту Шуйлер-Спрингс. И хотя появился этот курорт благодаря тому же геологическому разлому, что и минеральные источники Бата, родники Шуйлер-Спрингс текли как ни в чем не бывало, и постояльцы, чьи щегольские экипажи долгие годы въезжали на круглую аллею перед парадным входом “Сан-Суси”, ныне проделывали еще несколько миль и останавливались у более просторного и элегантного отеля в Шуйлер-Спрингс, достроенного в тот самый год (чем не счастливая случайность!), когда пересохли источники в Бате. Впрочем, пожалуй, то была совсем не случайность. В городке Шуйлер-Спрингс не один год мостили дороги, инвесторы из южных районов штата и местные коммерсанты предлагали публике развлечения иные, чем в “Сан-Суси”. В Шуйлер-Спрингс все лето устраивали профессиональные боксерские поединки, играли в азартные игры, вдобавок здесь строили ипподром для скачек на чистокровных верховых лошадях, открытия ипподрома ждали с нетерпением. Жители Бата, разумеется, знали об этих затеях, следили за ними и поначалу с ликованием предвкушали их провал, поскольку прожекты Шуйлер-Спрингс представлялись им глупостью еще большей, чем “Сан-Суси” с тремя сотнями номеров. На этаком клочке земли, несомненно, нет никакой нужды в двух курортах, двух гранд-отелях. Следовательно, Шуйлер-Спрингс обречен. И глупости есть предел. Правда, “Сан-Суси” Джебедайи Холзи оказался не столько глупостью, сколько “дальновидностью” – всем известно, что так называют глупость, несмотря ни на что обернувшуюся выгодой. И после того, как источники пересохли и постояльцы перебрались на соседний курорт, люди не преминули заметить, что успех “Сан-Суси” оказался временным. Подавляющее большинство пяти сотен его номеров (поскольку года за три до того, как источники пересохли, отель перестроили на очень широкую ногу) ныне пустовали, как и предсказывалось изначально. Прорицатели хвалили себя за исконную прозорливость, а обитатели некогда удачливого, а ныне трагически неудачливого городка Бата сидели и ждали, что им опять повезет. Но тщетно.

К 1900 году Шуйлер-Спрингс обошел всех конкурентов. Пожар в “Сан-Суси”, случившийся в 1903-м, символизировал окончание борьбы, но, разумеется, она была проиграна уже давным-давно, и большинство сходилось во мнении, что пожар в “Сан-Суси” нельзя назвать несчастливой случайностью, поскольку поджог, скорее всего, устроил сам владелец, чтобы получить страховку. Владелец погиб на пожаре, очевидно пытаясь вновь развести огонь после того, как стало ясно, что ветер переменился и сгорит разве что старая деревянная постройка, но никак не новая, – если, конечно, он чего-нибудь не придумает. Трудно сказать, что считать везением, когда речь заходит о людях и их делах. То, что ветер переменился, когда этого не требовалось, можно назвать невезением, но как быть с человеком, подкатившим бочку с керосином к огню, который он сам и развел? И если искра отправила его в вечность, значит ли это, что ему попросту не повезло?

Как бы то ни было, городок Норт-Бат ныне, поздней осенью 1984 года, по-прежнему ждал, что рано или поздно ему опять повезет. Тому были обнадеживающие признаки. Следующим летом должен был открыться восстановленный “Сан-Суси” – то, что от него осталось, – и на обширной территории отеля удалось пробурить новый источник. А удача, как говорится, рано или поздно возвращается на круги своя.

* * *

Утром в канун Дня благодарения, через пять зим после того, как первый вяз ополчился на жителей Верхней Главной, разбив крышу старой миссис Мерриуэзер и обратив в руины птичью купальню миссис Грубер, мисс Берил, извечная ранняя пташка, проснулась еще раньше обычного и со смутным ощущением беспокойства. Она села в постели, пытаясь определить источник беспокойства, и у нее из носа хлынула кровь. Это началось внезапно и так же внезапно закончилось. Большую часть она поймала клочком салфетки из коробочки, которую держала на тумбочке у кровати, а едва кровотечение прекратилось, решительно смыла салфетку в унитаз. Ей сразу же стало легче – оттого ли, что исчезла улика, или от самого кровотечения? Этого мисс Берил не знала, но, приняв ванну и одевшись, почувствовала себя еще лучше, а когда вышла в гостиную выпить чая, с удивлением и удовольствием обнаружила, что ночью намело. Снега не обещали, однако он шел, тяжелый мокрый снег облепил перила и сучья, вся улица стояла белым-бела. В серых утренних сумерках все казалось загадочным, неземным, мисс Берил смотрела на темную улицу, пила чай, мимо бесшумными зигзагами, точно в слаломе, прокатила машина, оставляя следы на свежем снегу, и смутное ощущение беспокойства, с которым проснулась мисс Берил, вернулось, хотя и не так остро. Чей черед настанет этой зимой? – гадала она, раздвинув жалюзи, чтобы видеть кроны деревьев.

И хотя мисс Берил слишком внимательно наблюдала за жизнью, чтобы верить в божественную справедливость, порой ей казалось, что она все же различает Господень замысел. Пока что ей везло. Бог попустил веткам упасть на соседок, не на нее. Однако она сомневалась, что Он и впредь обойдет ее вниманием с этими падениями веток. Этой зимой Он, быть может, обрушит на нее кару.

– В этом году моя очередь, – вслух проговорила она, обращаясь к мужу, Клайву-старшему, с мудрой улыбкой смотревшему на нее с телевизора.

Клайв-старший, двадцать лет как покойный, мог похвастаться ровным нравом. Он взирал на все из-за стекла, и ничто его особо не трогало, даже если он и опасался, что этой зимой придет черед его жены, то виду не показал.

– Ты слышишь меня, звезда моего небосклона? – допытывалась мисс Берил. Но Клайву-старшему ответить ей было нечего, и мисс Берил нахмурилась. – Лучше я поговорю с Эдом, – сказала она мужу.

“И пожалуйста”, – казалось, ответил Клайв-старший: за стеклом ему ничто не угрожало.

– Как думаешь, Эд? – спросила мисс Берил. – В этом году моя очередь?

Инструктор Эд, африканская маска мисс Берил, таращился на нее со своей жердочки на стене. У Эда было мрачное человеческое лицо, рога антилопы и зубастый клюв, из-за чего выражение у маски, по мнению мисс Берил, было смертельно обиженное. Он выглядел точь-в-точь как Клайв-старший, узнавший, что ему придется давать уроки вождения старшеклассникам, уверяла мисс Берил двадцать лет назад, когда только купила Эда. Клайв-старший был тренером по футболу, и последние его годы прошли не так, как он предполагал. Во-первых, после того как его футбольная команда начала проигрывать, от него потребовали преподавать еще и основы гражданственности, однако проигрыши не прекратились, и его обязали вести уроки вождения – это во-вторых. С футболом было покончено: школьников после войны становилось все меньше, численность населения падала, вдобавок команда неизменно терпела унижения от главного соперника, Шуйлер-Спрингс; муж мисс Берил не знал, как быть, и отдался на волю случая. Уроки вождения вогнали его в могилу – девица по имени Одри Пич без причины и предупреждения врезала по тормозам, и Клайв-старший влетел в ветровое стекло новенькой учебной машины; было раннее утро, он толком и не проснулся. Клайв-старший не пристегивался никогда. Он заставлял учеников и пассажиров обязательно пристегнуться, сам же терпеть не мог давящие ремни. Клайв-старший считал так: раз уж он втиснулся в малолитражку, деваться ему особо некуда. Большому мужчине – большая машина; он подозревал, что школьный совет купил этот говенный учебный автомобильчик в наказание за проигранные матчи, теперь уже в баскетболе, а ведь этот вид спорта ему даже не нравился. В малолитражке его охватывала такая клаустрофобия, что трудно было сосредоточиться на обучении. Из-за низкой крыши ему приходилось сутулиться, чтобы видеть, куда направляется юная Одри Пич. И когда она ударила по новеньким тормозам, эта почти игрушечная машинка – подумать только – остановилась как вкопанная, а Клайв-старший продолжил движение, его пулевидный череп пробил ветровое стекло, застыл на мгновение, как нечестивец в колодках, но машина дернулась, и Клайв-старший со сломанной шеей отлетел на сиденье – кровавый наглядный урок, единственный автоинструктор на севере штата Нью-Йорк, погибший при исполнении служебных обязанностей.

– Видишь? – спросила мисс Берил фотографию мужа. – Эд тоже так считает.

По крайней мере, утешала она себя, даже если ее настигнет Божья кара, материальное ее положение все же лучше, чем у большинства соседок. Мисс Берил могла поздравить себя с тем, что не только хорошо застрахована, но и достаточно обеспечена. Она вдова, как и многие владелицы домов на Верхней Главной, формально никакая не “мисс”, муж оставил ей обе свои пенсии, ветеранскую и трудовую, и вместе с ее собственной трудовой пенсией и социальными выплатами получалась круглая сумма, так что мисс Берил сознавала: она куда благополучней миссис Грубер и прочих. Жизнь, которая, по твердому убеждению мисс Берил, все больше клонилась к жестокости, тем не менее избавила ее от финансовых трудностей, и она была этому рада.

В остальном жизнь была к ней менее добра. В Норт-Бате ее звали “мисс” Берил, потому что воинственно необучаемые восьмиклассники, которых она наставляла сорок лет, полагали, что у такой страхолюдной чудачки нет и не может быть мужа. Они отказывались поверить в обратное, даже столкнувшись с неопровержимым доказательством. С первого школьного дня они машинально звали ее “мисс Пиплз” или “мисс Берил” и не обращали внимания, когда она поправляла их. Клайв-старший придерживался того мнения, что дети искренне считали всех своих учительниц старыми девами, его эта ситуация забавляла, он и сам частенько называл жену “мисс Берил”. Нельзя сказать, что Клайв-старший был отпетым дураком, и все же он не замечал изрядную долю того, что мисс Берил называла “нюансами жизни”, и одним из нюансов была обида, которую он бездумно причинял жене, когда называл ее этим именем, – оно подразумевало, что он видит ее такой же, как прочие люди. А ведь Клайв-старший – единственный из всех – находил мисс Берил желанной, поэтому ей казалось почти непростительным, когда он эдак походя в этой единственной мелочи отбирал у нее дар своей любви, отбирал постоянно и всегда с широкой улыбкой.

Однако он правда ее любил. Она это знала, и благодаря этому знанию ей тоже жилось лучше, чем большинству соседок, чьи мужья, скончавшись, оставляли своих вдов, как правило, неподготовленными к десяти, а то и двадцати годам одинокого существования. Та же миссис Грубер никогда нигде не работала, занималась исключительно домом и имела весьма слабое представление о том, как устроена жизнь, не считая того факта, что жизнь эта все время дорожает. Да, среди перепуганных вдов Верхней Главной профессия была только у мисс Берил. Прежде мужья защищали их от падающих сучьев жизни, ныне же их ветеранских пособий и скудных социальных выплат толком ни на что не хватало, и вдовы из нужды сдавали комнаты на втором этаже своих домов, хотя денег, полученных с постояльцев, зачастую едва доставало на ремонт гниющих столетних труб, перегруженных изношенных проводок и повреждений от упавших веток. В довершение всех бед взлетели налоги на недвижимость под давлением спекулянтов с юга штата – похоже, там верили, что Бат и все прочие маленькие городки в коридоре между Нью-Йорком и Монреалем в восьмидесятые и девяностые резко вырастут в цене. И Бат во многом укреплял их в этой мысли, хотя по нему и не скажешь. Не только из-за старого отеля “Сан-Суси”, который должен был открыться будущим летом после грандиозной реставрации, но и из-за обширного участка болотистой земли меж городком и федеральной автомагистралью: на этом участке подумывали выстроить луна-парк под названием “Последнее прибежище”. Сын мисс Берил, Клайв-младший, последние десять лет руководитель отдела сбережений и займов банка Норт-Бата, возглавлял группу местных инвесторов, чтобы луна-парк уж точно появился; он безоговорочно поддерживал суждения о том, что коль скоро земля ограниченна, то будущее безгранично. “Через двадцать лет, – любил говаривать он, – не будет такого понятия, как «неудачное местоположение»”.

Мисс Берил с сыном не спорила, но и не разделяла его оптимизма. По ее мнению, неудачные местоположения будут всегда (хотя, возможно, она несколько заблуждается), и Клайв-младший сам это выяснит, вложив в них деньги. Клайв-младший был циничным оптимистом. Он считал, что люди разоряются по двум причинам: глупости и недомыслию. Чужая глупость – хорошая вещь, полагал Клайв-младший, ведь на ней можно нажиться. Чужие финансовые неудачи суть возможность, а не повод для беспокойства. Ему нравилось анализировать эти неудачи и обнаруживать, что причина их заключалась в недомыслии, недостаточном честолюбии, мелочности. Он гордился, что избавил отдел сбережений и займов банка Норт-Бата от таких нездоровых понятий. Годами это учреждение потихоньку, шаг за шагом, двигалось к банкротству – результат деятельности предшественника Клайва-младшего, глубоко подозрительного пессимиста из Мэна, ненавидевшего давать деньги в долг. Тот факт, что к нему приходили, просили денег и зачастую на самом деле в них нуждались, означал для него вероятность, что долг погашен не будет. Он по глазам просителей видел, что они терпят нужду, и не верил, что нужда эта исчезнет. Он считал, что деньгам его учреждения безопаснее лежать в хранилище, чем в их карманах. Он даже умер в банке, в воскресенье, в своем кожаном кресле, заперев, как обычно, дверь кабинета, точно боялся, что его станут донимать просьбами вечером выходного дня, когда банк на замке. Его обнаружили в понедельник утром, в состоянии выраженного трупного окоченения, мало чем отличавшегося, как говорили позднее, от положения учреждения, которым он управлял.

Дела принял Клайв-младший, и политика банка стала более гибкой. Первым делом он постелил в вестибюле ковер взамен старого, истертого до полупрозрачности, если не до дыр, – везде, кроме коридора у кабинета генерального директора, куда почти никто не ходил. На ближайшие десять лет Клайв поставил перед собою цель увеличить в десять раз активы отдела сбережений и займов и объявил о своем решении активно вкладывать деньги – те, что еще оставались, – и даже, буде потребует положение, выдавать кредиты. После долгих лет пессимизма, утверждал Клайв-младший, пришла пора умеренного оптимизма. Более того, именно такое настроение царило тогда в стране.

Если Клайв-младший в чем и разделял позицию своего предшественника, то в недоверии к обитателям Норт-Бата – оба считали их рохлями. Однокашники Клайва и в старших классах были рохлями, и остались такими в зрелости. Он предпочитал иметь дело с вкладчиками и заемщиками из южной части штата и из других штатов, даже из Техаса, убежденный в том, что они будущее Бата, – подобно тому, как недавно они спасли Клифтон-парк и прочие прежде зажиточные пригороды Олбани. “Деньги с юга крадутся на север”, – говаривал Клайв-младший матери, и это замечание неизменно заставляло ее взглянуть на него поверх очков для чтения. Образ денег, крадущихся по федеральной автомагистрали, казался мисс Берил зловещим. “Поверь мне на слово, ма, – не унимался Клайв, – когда придет время продать этот дом, ты выручишь круглую сумму”.

Фразы вроде “когда придет время” пугали мисс Берил. Из уст Клайва-младшего они звучали угрожающе. Мисс Берил гадала, что конкретно он имеет в виду. Кому решать, что “время пришло”, ей или ему? Навещая мать, он оценивал дом взглядом риелтора, находил предлоги спуститься в подвал и подняться на чердак, точно хотел убедиться, что, “когда придет время” наследовать материнскую собственность, та будет в хорошем состоянии. Он возражал против того, чтобы мать сдавала комнаты на втором этаже Дональду Салливану, – Клайв-младший издавна таил на него злобу, и ни один визит сына, даже самый короткий, не обходился без повторявшейся просьбы вышвырнуть Салли из дома, пока тот не заснул, не потушив сигарету. Клайв-младший так по-деловому высказывал эту свою озабоченность, что мисс Берил не сомневалась: сына беспокоит не столько то, что сгорит его старуха-мать, сколько то, что сгорит дом.

Мисс Берил корила себя за такие недобрые мысли о своем единственном ребенке, порой даже пыталась убедить себя, что заблуждается, и проникнуться к сыну более естественной материнской привязанностью. Однако трудность заключалась в том, что с Клайвом-младшим естественная материнская привязанность не давалась мисс Берил естественным образом. Тот Клайв-младший, что стоял на телевизоре напротив отца, казался довольно милым, как если бы камера поймала лицо чужака, а не угрюмого, неуверенного, стареющего банкира. По правде говоря, лицо Клайва-младшего, в чем-то еще мальчишеское, словно излучало надежду – в том возрасте, когда неизменность бытия уже оставила неизгладимый след на лицах большинства мужчин. Клайв-младший – по крайней мере, тот Клайв-младший, который стоял на телевизоре, – по-прежнему поражал мисс Берил своей неопределенностью, хотя ему должно было стукнуть пятьдесят шесть. Другое дело – Клайв-младший в жизни. Всякий раз, как он являлся с очередным визитом и запечатлевал на лбу мисс Берил сухой неприятный поцелуй, после чего возводил глаза к потолку в поисках протечек, характер его – если это можно назвать характером – казался столь же установившимся и неизменным, как у политика-консерватора на пятом сроке. Мисс Берил терпеливо сносила визиты сына и его бесконечные финансовые советы со всем добродушием, на какое была способна. Он говорил ей, что делать и почему, она вежливо выслушивала и отметала его рекомендации. По мнению мисс Берил, Клайва-младшего переполняют вздорные идеи и к каждой он относится так, словно она явилась в горящем кусте, а не в его горячечном мозгу. “Ма, – пенял ей Клайв в тех случаях, когда она подчеркнуто отказывалась следовать его совету, – ты как будто мне не доверяешь”.

– Я тебе не доверяю, – произнесла мисс Берил вслух, обращаясь к фотокарточке сына на телевизоре, и добавила мужу: – Извини, но я ничего не могу с этим поделать. Я не доверяю ему. Эд понимает – не правда ли, Эд?

Клайв-старший лишь улыбался в ответ, как ей казалось, немного печально. После смерти он все чаще принимал в спорах сторону сына. “Верь ему, Берил, – шептал ей муж негромко, точно боялся, что услышит Инструктор Эд. – Он наш сын. Теперь он звезда твоего небосклона”.

– Я стараюсь, – заверяла мисс Берил мужа – и не врала. За последние пять лет она дважды одалживала Клайву-младшему деньги и даже не спрашивала, что он намерен с ними делать. В первый раз пять тысяч долларов. Во второй – десять тысяч. Ей было бы неприятно потерять эти суммы, но, говоря по правде, она могла позволить себе потерять их. Однако Клайв-младший оба раза вернул ей долг в условленный срок, и мисс Берил, силясь найти повод не верить сыну, обнаружила, что несколько разочарована возвратом денег. В сущности, она не могла избавиться от исключительно постыдного подозрения – Клайв-младший вовсе не нуждался в деньгах, а в долг попросил, чтобы доказать ей, что ему можно доверять. В ее голову даже закралась такая мысль: сын стремился не получить часть того, что и так довольно скоро будет принадлежать ему, а распоряжаться целым. Но для чего? Мисс Берил вынуждена была признать, что логика ее подозрений хромает. В конце концов, и ее деньги, и дом на Верхней Главной со всем его немалым содержимым – словом, все отойдет Клайву-младшему, когда, как он выражается, “придет время”.

Мисс Берил полагала, что сына, помимо прочего, раздражает то, что он понятия не имеет, сколько у нее этого “всего”. Разумеется, дом и десять тысяч долларов, о которых он знает, поскольку мать давала ему взаймы. Но что еще? Сведения о своих финансах мисс Берил сыну не доверяла. Ежегодную налоговую декларацию ей оформлял бухгалтер из Шуйлер-Спрингс, она запретила ему рассказывать что-либо Клайву-младшему о ее делах. По юридическим вопросам она обращалась к городскому адвокату, Эйбрахаму Уэрфлаю, – невежде и пропойце, твердил ей сын. Мисс Берил знала о недостатках мистера Уэрфлая, но упорно утверждала, что тот не столько невежествен, сколько нечестолюбив – черта характера, обычно адвокатам несвойственная. Но куда важнее, что мисс Берил не сомневалась в его преданности, и если уж он обещал не разглашать Клайву-младшему подробности ее юридических и финансовых дел, то можно было не сомневаться, что слово он сдержит. Вдобавок Эйбрахам Уэрфлай, похоже, относился к Клайву-младшему настороженно, хоть никогда об этом не говорил, и поэтому мисс Берил продолжала ему доверять. Растущая раздражительность Клайва-младшего подтверждала, что она не ошиблась. “Ма, – жалобно сетовал сын, меряя шагами ее гостиную, – как я могу защитить твои средства, если ты сама мне этого не позволяешь? А если ты заболеешь? Неужели ты хочешь, чтобы все забрала больница? Таков твой план? Перенести инсульт и позволить какой-то больнице брать свою тысячу в день, пока не кончатся деньги и ты не останешься ни с чем?”

Логика сыновних сомнений была неопровержима, доводы разумны, и все равно мисс Берил не покидало ощущение, что Клайв-младший вынашивает тайный замысел. О его личных средствах она знала не больше, чем он о ее, но подозревала, что сын почти богач. Знала она и то, что, несмотря на его риелторский глаз, дом его не интересует, и если завтра Клайву-младшему случится его унаследовать, на следующий день он его продаст. Сын недавно купил роскошный особняк на территории нового загородного клуба, расположенного между Норт-Батом и Шуйлер-Спрингс. За дом на Верхней Главной дадут тысяч сто пятьдесят, может, больше, не баран начихал, даже если Клайву-младшему деньги якобы “не нужны”. Однако мисс Берил не верилось, что замысел сына именно таков. Взгляд его словно ненароком блуждал из угла в угол каждой комнаты, точно выискивая призраков, и мисс Берил догадывалась: он видит что-то, чего не видит она, и пока она не выяснит, что именно, полностью доверять ему не намерена.

За смотревшим на улицу окном гостиной с невидимой ветки беззвучно упал толстый шмат снега. Хоть снега и изрядно, он скоро растает. Еще не зима, даже если все свидетельствует об обратном. Еще нет. И все же мисс Берил вышла в задний коридор, достала лопату для снега из кладовки под лестницей, куда убрала ее в апреле, и прислонила к двери, так чтобы даже Салли ее заметил перед уходом. Вернувшись в гостиную, она услышала глухое жужжание, означавшее, что у ее квартиранта сработал будильник. С тех пор как Салли повредил колено, он спал еще меньше мисс Берил, довольствовавшейся пятью часами ночью и днем дремавшей три-четыре раза по пятнадцать минут, в чем она отказывалась признаваться наотрез. Салли просыпался несколько раз за ночь. Мисс Берил слышала, как он проходит по полу спальни, расположенной прямо над ее собственной, в туалет и терпеливо дожидается мочеиспускания. Старые дома открывают слуху множество тайн – так, к примеру, мисс Берил знала, что Салли последнее время садится на стульчак – тот скрипел под ним – и ждет, пока польется моча. Порой, судя по тому, как не скоро Салли возвращался в постель, он засыпал на унитазе. Или, быть может, у него проблемы с простатой. Мисс Берил подумала, что при случае надо поделиться с Салли стишком из ее детства:

* * *

Интересно, позабавит ли это Салли, подумала мисс Берил. Пожалуй, это зависело от того, знает ли он, что такое “Лидия Пинкхэм”. Одна из проблем преклонного возраста заключается в том, что за восемьдесят лет накапливаешь довольно внушительный запас аллюзий. А другие их не угадывают – и дают понять, что это твоя вина. В какой-то момент – примерно в эпоху колонизации Америки, подозревала мисс Берил, – знания старых людей обесценились и теперь вызывают уважения не больше, чем детский лепет. Будь мисс Берил моложе, было бы интересно проследить эволюцию житейской мудрости на этот счет. Как-то же старики, некогда почтенные вместилища истории культуры и ее ценностей, превратились в пыльные музеи малопонятной и бесполезной информации. Неважно. Все равно она споет Салли эту песенку. Ему немного поэзии не помешает.

Наверху все так же жужжал будильник. Салли говорил, что теперь крепко засыпает лишь за час до звонка будильника. Он недавно купил новый, потому что со старым постоянно просыпал. С новым то же самое. Когда мисс Берил в первый раз услышала это странное глухое жужжание, то по ошибке решила, что близок конец. Она где-то читала, что человеческий мозг мало чем отличается от переплетения электрических импульсов, исправно вспыхивающих в черепной коробке, вот и приняла жужжание за какую-то поломку. Тот факт, что жужжание раздавалось каждое утро в один и тот же час, не сразу навел ее на мысль – хоть и должен был – о внешнем его источнике. Мисс Берил заключила, что время, на которое то и дело намекал Клайв-младший, наконец-то пришло. Жужжание обрывалось всегда неожиданно, и следом слышался тяжелый топот Салли по полу спальни, что в итоге и помогло мисс Берил разгадать загадку, и она радовалась, поскольку перестала пугаться и трясти головой, силясь выявить короткое замыкание, отчего у нее потом болела голова.

Но далекое жужжание будильника Салли все-таки немного ее беспокоило – быть может, оттого, что вначале она ошиблась с диагнозом, а потому нынче утром она сделала то же, что делала почти каждое утро. Пошла сперва на кухню за метлой, потом к себе в спальню, где с силой принялась долбить в потолок рукоятью метлы и перестала, лишь когда услышала, что квартирант громко смущенно всхрапнул, проснулся и закряхтел. Вряд ли Салли догадывался, что чаще всего по утрам его поднимает с постели вовсе не новый будильник.

Пожалуй, сын прав, признала мисс Берил, Салли надо выдворить. Он действительно человек неосторожный, с этим не поспоришь. Он неосторожен с сигаретами, неосторожен – пусть даже ненамеренно – с людьми и обстоятельствами. И потому опасен. Быть может, осенило мисс Берил, когда она вернулась к окну и уставилась на сеть черных сучьев, Салли, образно выражаясь, и есть та ветка, что падет на нее. Растущая неуверенность – неотъемлемое свойство старости, и мисс Берил это понимала. Пока что ей дольше любых соседок удавалось избегать разрушительного воздействия неуверенности, и, дабы не потерять форму, она старалась давать нагрузку мозгам. Мисс Берил до сих пор полагалась на собственные суждения – отчасти оттого, что неуклонно ставила под сомнение суждения других. Этому способствовало и общение с Клайвом-младшим, мисс Берил всегда говорила себе: как только советы сына покажутся ей разумными, она поймет, что выжила из ума. Видимо, это уже началось, раз она признала правоту Клайва-младшего насчет Салли.

Но мисс Берил решила, что так просто не сдастся. В некоторых сложных обстоятельствах Салли – важный союзник, вот как месяц назад, когда она упала и растянула запястье. Опасаясь, что это перелом, мисс Берил заставила Салли отвезти ее в больницу Шуйлер-Спрингс, где ей сделали рентген и наложили повязку. Весь эпизод занял не более двух часов, мисс Берил отправили домой, велев трижды в день пить тайленол. Она приняла всего две таблетки, потому что от них клонило в сон, а боли она не боялась, поскольку знала, что с нею. Как только мисс Берил выяснила, что запястье не сломано, ей немедленно полегчало, и на следующий день она подарила оставшийся тайленол Салли, который после того, как повредил колено, сидел на обезболивающих.

Салли можно доверять – она это знала, – он сохранит ее секрет, чего, увы, не скажешь о миссис Грубер. Мисс Берил подозревала, что Клайв-младший наводит у той справки о матери. Разумеется, миссис Грубер это отрицала, что неудивительно, учитывая, что подруга строго-настрого запретила ей сообщать ему любые сведения личного характера. Однако мисс Берил не сомневалась, что миссис Грубер так или иначе все ему разболтает. Клайв-младший умел втереться в доверие, а посплетничать о несчастных случаях и чужих болезнях миссис Грубер любила едва ли не больше всего на свете. Вряд ли она устояла бы перед таким коварным льстецом, как Клайв-младший.

Мисс Берил долго смотрела сквозь жалюзи на улицу и на дом миссис Грубер. Без четверти семь. Снаружи по-прежнему было тихо, на новом снежном покрывале темнел один-единственный след шин. Мисс Берил со вздохом устремила взгляд на паутину ветвей, таких черных на фоне белого утреннего неба.

– Падай, – проговорила она, как обычно обрадованная и ободренная звуком собственного голоса. – Вот увидишь, мне все равно.

* * *

– Вам-то, конечно, все равно, упаду я или нет, – произнес голос за ее спиной. – Наверняка вы даже посмеялись бы.

Мисс Берил так углубилась в свои мысли, что не заметила, как дверь гостиной открылась и вошел квартирант. Казалось, она только что слышала, как он, всхрапнув, проснулся наверху, и когда же он успел встать, одеться и проделать все то, что по утрам делают цивилизованные люди? Разумеется, мужчины странные существа и, откровенно говоря, отнюдь не цивилизованные – по крайней мере, большинство из них. Тот, кто стоял сейчас перед нею (в одних носках, держа за кожаные шнурки свои рабочие ботинки), явно встал с постели и оделся. Вряд ли он спал в пижаме – надо думать, в трусах, как Клайв-старший, – а утром хватал первые штаны, какие видел – те, что висели на стуле или в изножье кровати. Зная Салли, мисс Берил догадывалась, что, скорее всего, он спал в носках, дабы утром не тратить время.

Не то чтобы ее постоялец был хуже большинства мужчин. Как человек, занятый физическим трудом, он привык мыться вечером, после рабочего дня, а не утром, следовательно, после подъема у него были всего две насущные потребности – облегчиться и найти, где выпить кофе. В случае Салли кофе был в двух кварталах от дома, в закусочной “Ланч у Хэтти”, и часто он прибывал туда, еще полностью не проснувшись. Рабочие ботинки он оставлял в прихожей у задней двери. По какой-то причине ему нравилось обуваться не у себя, а внизу, у мисс Берил. Ботинки вечно разводили грязь, зимой оставляли на паркете слякотные следы, летом с них сыпался песок и мелкие камешки, после ухода Салли мисс Берил заметала их в совок. По ее наблюдению мужчины вообще редко обращают внимание на то, что оставляют за собой, а Салли отличался особенной рассеянностью, и следы его были особенно неряшливы. Но мисс Берил не дала бы за чистюлю ломаного гроша, да и не составляло ей труда каждое утро прибрать за Салли. Он обеспечивал ей какое-никакое занятие, а ей этого не хватало.

– Господи, – произнесла мисс Берил, – разве можно так подкрадываться к пожилой женщине.

– Я думал, вы говорите со мной, миссис Пиплз, – ответил Салли. Он единственный называл ее “миссис”, и это обеспечивало ему особое место в сердце мисс Берил. – Я всего лишь зашел посмотреть, не скончались ли вы во сне.

– Еще нет, – сказала она.

– Но вы разговариваете сама с собой, – заметил Салли, – а значит, уже недолго.

– Я разговаривала не с собой. Я разговаривала с Эдом, – сообщила мисс Берил квартиранту, указав на маску на стене.

– Уф, – вздохнул Салли с деланым облегчением. – Я-то думал, вы спятили.

Он тяжело опустился на стул в стиле королевы Анны[3], и мисс Берил поморщилась. Этот изящный стул ей подарил Клайв-старший, он купил его у антиквара в Шуйлер-Спрингс. Точнее, она уговорила его купить. Клайв-старший считал, что стул слишком хлипкий, с этими его тонкими гнутыми ножками и подлокотниками. Клайв-старший, мужчина крупный, заявил, что если он сядет на эту “дрянь”, та сломается и, чего доброго, проткнет его насквозь. “Я не планировала, чтобы ты сидел на нем, – довела до его сведения мисс Берил. – Я вообще не планировала, что на нем будут сидеть”. На это разумное замечание Клайв-старший только нахмурился, открыл было рот, чтобы сказать очевидное – дескать, нет смысла покупать стул, на котором никто не будет сидеть, – но заметил выражение лица любимой и рот закрыл. Как многие мужчины, обожающие спорт, Клайв-старший был человеком религиозным, с детства приученным принимать как должное загадки жизни – к примеру, Святую Троицу или вот хоть женскую логику. А еще он вовремя вспомнил, что мисс Берил не далее как той зимой подарила ему, по ее выражению, самое уродливое в мире вельветовое кресло, о котором Клайв-старший тем не менее страстно мечтал. Он-то не считал это кресло уродливым, вдобавок оно было куда крепче – устойчивое, с поролоновой набивкой и прочной тканью, – чем эта груда тонких красных палок, но Клайв-старший понял, что крыть ему нечем, и выписал чек.

Правы были оба, сознавала теперь мисс Берил. Вельветовое кресло, благополучно убранное с глаз долой в гостевую комнату, действительно самый уродливый предмет мебели в мире, а стул в стиле королевы Анны действительно хлипкий. Мисс Берил терпеть не могла, когда кто-нибудь, тем более Салли, садился на него. Ее квартирант не понимал многих элементарных вещей, в том числе самолюбия домовладелицы. У самого Салли не было ничего, чем он хоть сколько-то дорожил, а потому и не понимал, почему другие тревожатся, что их вещи сломают. Существование его настолько изобиловало разрушениями и убытками, что он считал их неотъемлемой частью жизни и тревожился из-за них не больше, чем из-за погоды. Однажды, давным-давно, мисс Берил завела с Салли беседу на эту щекотливую тему и попыталась объяснить – мол, ей не хотелось бы, чтобы определенные принадлежащие ей вещи оказались сломаны, но разговор вызвал у него не то скуку, не то раздражение, и мисс Берил сдалась. Разумеется, она могла попросить Салли не садиться на этот стул, но просьба лишь досадила бы ему, и он на время перестал бы заходить к ней, пока не забыл, чем именно она досадила ему, а вернувшись, уселся бы на тот же самый стул.

Поэтому мисс Берил и решила рискнуть стулом. Ей было приятно, что квартирант заглядывает к ней по утрам “посмотреть, не скончалась ли она во сне”, поскольку она всегда относилась к Салли с нежностью и сознавала, что это взаимно. Такие мужчины, как Салли, не любят признавать, что питают к кому-то нежность, и, само собой, он никогда не скажет, что привязан к ней, но она все равно это чувствовала. В некотором смысле он был полной противоположностью Клайва-младшего, тот упорно твердил, что навещает ее, потому что привязан к ней, волнуется за нее, однако мисс Берил видела, что едва он поднимется на крыльцо, как ему уже не терпится уйти. Он все время куда-то спешил, казалось, ему достаточно просто увидеть мать или услышать ее голос по телефону, и если раздавался звонок, но в трубке молчали, то мисс Берил не могла отделаться от подозрения – это Клайв-младший проверяет, не прекратила ли его мать свое существование.

– Не хочешь ли выпить славного горячего чаю? – предложила мисс Берил, с опаской наблюдая за тем, как протестует королева Анна под тяжестью ерзающего Салли.

– Не хочу и никогда не захочу. – Лоб Салли покрылся потом. Надеть и снять ботинки – одна из самых трудных задач дня. Здоровая нога еще куда ни шло, а вот другая, с тех пор как он сломал коленную чашечку, не слушалась и болела часов до десяти утра. А в такую рань он мог разве что ослабить шнурки и просунуть ногу в ботинок. С язычком и шнурками он разберется после. – Я, как обычно, выпью кофе.

Он так мучился с ботинком, что мисс Берил предложила:

– Давай я сварю тебе кофе.

Салли замер, улыбнулся ей.

– Нет, Берил, спасибо.

– Зачем же ты надеваешь эти башмаки? – спросила мисс Берил.

Салли облачился в то, что носил до несчастного случая, – потрепанные серые рабочие штаны, линялую джинсовую рубаху поверх термобелья, стеганый жилет, а завершала образ кепка. С самого сентября он одевался иначе, когда ехал в расположенный неподалеку колледж на занятия, где учили ремонтировать холодильники и кондиционеры, – часть программы переподготовки, обязательное условие положенных ему выплат по частичной нетрудоспособности.

Салли поднялся – мисс Берил снова поморщилась, когда он навалился всей тяжестью на подлокотники королевы Анны, – вставил носок в ботинок с развязанными шнурками, шаркнув ногой по паркету, уперся ею в стену и с усилием всунул ступню в ботинок.

– Пора возвращаться к работе, вам не кажется? – ответил Салли.

– А если узнают?

Он ухмыльнулся:

– Вы же меня не выдадите, правда?

– Надо бы, – сказала мисс Берил. – Наверняка за донос на таких, как ты, положена премия. Деньги мне пригодились бы.

Салли впился в нее взглядом, кивнул:

– Слава богу, что Тренер откинул копыта и не увидел, какой подлой вы стали в старости.

Мисс Берил вздохнула:

– Вряд ли имеет смысл говорить очевидное.

Салли покачал головой:

– Пожалуй, не имеет. И что же вам очевидно?

– Что ты только навредишь себе. Тебе перестанут оплачивать обучение, и ты останешься вообще без гроша.

Салли пожал плечами:

– Может, вы правы, мисс Берил, но я все-таки попытаюсь. Нога все равно болит и когда я сижу, и когда я стою, так что я постою. Да и неохота мне всю оставшуюся жизнь ремонтировать кондиционеры.

Он пару раз топнул ботинком, чтобы убедиться, что тот сел хорошо; безделушки зазвенели.

– Клянусь Богом, если вы научитесь надевать на меня по утрам этот ботинок, я женюсь на вас и научусь пить чай.

Салли в изнеможении рухнул на стул королевы Анны, достал сигареты, и мисс Берил пошла на кухню, где держала единственную пепельницу. В доме разрешалось курить только Салли, для него мисс Берил сделала исключение на том основании, что он искренне не помнил ни о каких ее запретах. Он просто не замечал, что в доме нет пепельниц. Ему и в голову не приходило поискать пепельницу, пока длинный серый пепел не был готов сорваться с его сигареты. И даже тогда не в обычаях Салли было паниковать. Он всего лишь поворачивал сигарету вертикально, точно это положение отменяло угрозу гравитации. В конце концов пепел все-таки падал, иногда Салли успевал поймать его коленями, и пепел лежал там, пока Салли не вставал, начисто о нем позабыв.

Когда мисс Берил вернулась с хрустальной пепельницей, купленной пять лет назад в Лондоне, на сигарете Салли уже скопилось порядочно пепла.

– Ну что, – спросил он, – вы уже решили, куда поедете в этом году?

Последние двадцать лет каждую зиму, в первых числах января, мисс Берил отправлялась путешествовать, как она это называла, и возвращалась в марте, когда холода отступали. Комнаты ее полнились сувенирами из этих поездок, стену украшали египетское копье, римская нагрудная пластина, бронзовый дракон, полинезийские бамбуковые факелы, прямоугольный стол был заставлен веджвудским фарфором, тут же ютился кораблик этрусков, двухголовый китайский лев, на полу разместились плетеные слоники, терракотовые вазы и деревянный матросский сундучок. Несколько месяцев перед своими сафари мисс Берил читала путеводители по тем местам, куда собиралась. В этом году она взяла в библиотеке книги об Африке, где надеялась найти товарища Инструктору Эду – того купили в Вермонте, и, возможно, маска была не настоящая, а подделка. Дальше Вермонта Клайв-старший отказывался путешествовать, и ей никак не удавалось его уговорить. Ему не хотелось ехать туда, где никто не знает, что он футбольный тренер из Норт-Бата, и не выказывает приличествующего уважения.

– Этой зимой я никуда не поеду, – сообщила она Салли и с удивлением поняла, что пришла к этому решению только что, когда смотрела в окно на деревья.

– Наверное, это значит, что вы уже везде побывали, – ответил Салли.

– Снег лег рано, и я поняла, что в этом году моя очередь. Бог меня покарает. Одна из этих веток рухнет на нас.

– Чем не причина уехать в Конго, – предложил Салли.

– Конго больше не существует.

– Да?

– Да. И к тому же, – напомнила ему мисс Берил, – Бог отыщет Иону даже в чреве кита.

Салли кивнул:

– Бог и копы. Поэтому я и не уезжаю далеко от дома. Чтобы они знали, где меня искать. Может, тогда они обойдутся со мной любезнее.

Мисс Берил нахмурилась:

– Дональд, у тебя опять неприятности с полицией?

Ее квартирант и правда время от времени оказывался за решеткой, обычно за распитие спиртных напитков в общественном месте, а в молодости частенько дрался.

Салли ухмыльнулся:

– Насколько мне известно, нет, миссис Пиплз. Я теперь стараюсь вести себя хорошо. Я ведь уже немолод.

– Ты беспутничал дольше многих, – заметила она.

– Сам знаю. – Салли затянулся и впервые заметил, что пепел опасно вырос. – Ну хотя бы на День благодарения вы куда-то пойдете?

Мисс Берил отобрала у него сигарету, положила в пепельницу, а пепельницу поставила на приставной столик. Не стоило ожидать, что Салли заметит стоящую рядом пепельницу и смекнет, зачем она нужна.

– Мы с миссис Грубер поедем в мотель “Нортвудс”. Там будет шведский стол. За десять долларов можно брать сколько хочешь индейки с гарниром.

Салли выпустил дым через нос.

– Похоже, “Нортвудс” неплохо на этом заработает. Вы с Элис не съедите индейки на десять долларов, даже если вам дадут целые выходные.

Мисс Берил пришлось согласиться, что это правда.

– Миссис Грубер там нравится. Кругом одни старухи вроде нас и музыка не орет. И много салатов, а миссис Грубер любит перепробовать всё. Даже улиток.

– Вообще-то улитки вкусные, – к удивлению мисс Берил, ответил Салли.

– Когда это ты ел улиток?

Салли задумчиво почесал небритый подбородок, припоминая.

– Если вы забыли, я освобождал Францию. Я был бы рад, если бы улитки оказались худшим, что я ел между Нормандией и Берлином.

– Значит, правду говорят, – заметила мисс Берил. – Война – это ад. И если ты ел что-то хуже улиток, не рассказывай мне об этом.

– Окей, – согласился Салли.

– Я-то ограничиваюсь парой долек моркови, чтобы оставить место для обеда. Иначе объемся, а когда я переедаю, меня пучит.

Салли затушил сигарету.

– Вы уж полегче там. – Он с трудом поднялся на ноги. – Помните, над вами живет человек. Уже слишком холодно, чтобы проветривать.

Мисс Берил вышла следом за ним в коридор, развязанные шнурки щелкали по паркету.

– Я почищу дорожку после того, как выпью кофе, – пообещал Салли, покосившись на лопату, которую мисс Берил прислонила к стене. – Или вы куда-то собрались?

Мисс Берил призналась, что нет.

Пока Салли не повредил колено, среди прочих вдов Верхней Главной он считался завидным квартирантом. Многие готовы были снизить арендную плату для холостых мужчин, чтобы те взамен чистили дорожку, стригли газон и сгребали опавшие листья. Но найти правильного холостяка не так-то просто. Молодые забывчивы, устраивают вечеринки и водят домой девиц. Пожилые подвержены болезням и проблемам с поясницей. Здоровые холостяки от сорока пяти до шестидесяти так редко встречаются в Бате, что мисс Берил десять с лишним лет завидовали из-за Салли, и она подозревала, что теперь, когда он охромел, кое-кто из соседок тайно радуется. Вскоре от него не будет никакого толку, и мисс Берил поплатится за счастливые годы, ей придется терпеть жильца, который уже не помощник. Мисс Берил – а она видела Салли каждый день – и правда казалось, что после того несчастного случая он сильно сдал, она опасалась даже, что однажды утром он не заглянет к ней узнать, не умерла ли она, по той причине, что умрет сам. Мисс Берил уже пережила многих, кого не планировала пережить, а Салли, хоть крепок и упрям, в последнее время смахивает на привидение.

– Только не забудь обо мне, – попросила она, вспомнив, что позже собиралась в магазин.

– Разве я когда-нибудь забывал?

– Да, – ответила она, хотя такое случалось редко.

– Что ж, сегодня не забуду, – заверил Салли. – Кстати, почему вы не обедаете с Банком?

Мисс Берил улыбнулась, как улыбалась всегда, когда Салли так называл Клайва-младшего, и подумала – не в первый раз, – что глубоко ошибаются те, кто считает, будто глупые люди все понимают буквально. Даже наименее способные из ее восьмиклассников все же бывали способны на красочную метафору. Не понимали они как раз буквального смысла, так было и с Салли. Его класс был одним из первых, у кого она вела уроки в Норт-Бате, его тесты на коэффициент умственного развития обнаруживали массу познаний, от чего сам мальчик решительно открещивался. Салли всю жизнь был типичным разгильдяем, однако – и люди до сих пор это отмечали – если он и дурак, то ничейный дурак, сам по себе. Салли наверняка оценил бы это определение, не особо заботясь о его буквальности; ему уже шестьдесят, со своей женою развелся, вяло крутит шашни с чужой, с сыном не общается, сам себя не знает, калека, фактически нетрудоспособный – все это Салли упрямо считал независимостью.

– Банк меня приглашал, но я предпочитаю платить за себя сама, – ответила мисс Берил – маленькая ложь.

Клайв-младший позвонил на прошлой неделе, сообщил, что уезжает на праздники, о своей запланированной отлучке рассказал уклончиво, возможно рассчитывая разжечь любопытство мисс Берил, – тактика, обреченная на провал, о чем ему следовало бы знать. Мисс Берил была не чужда любопытства, но она не любила, когда ею пытались так откровенно манипулировать. Уже то, что Клайв-младший надеялся вызвать ее интерес, подсказало ей противоположный отклик.

– Скучно обедать с финансовым учреждением, – заключила она.

Салли ухмыльнулся:

– Мы носим цепи, которые сами же и сковали[4], старушка.

Мисс Берил моргнула.

– Кто бы мог подумать? Литературная аллюзия из уст Дональда Салливана. Впрочем, вряд ли ты можешь сказать, чьи это слова.

– Ваши, – напомнил ей Салли. – Вы твердили нам это весь восьмой класс.

* * *

Первое, что Салли увидел, выйдя на широкое крыльцо, – как по заснеженной улице бредет Руб Сквирз. Невысокий, чуть выше пяти футов, Руб был крепко сбит, он топал, уставившись под ноги, чтобы, как подозревал Салли, изобразить случайность встречи. Салли знал Руба слишком давно, чтобы верить в такие вот случайности. По тому, как парень держит голову – так, будто несет на массивных плечах медицинский мяч, который того и гляди упадет, – Салли догадался, что Руб направляется к нему и будет просить взаймы. Салли с первого взгляда понял, сколько нужно Рубу (двадцать долларов), на сколько он согласится (десять) и сколько им потребуется времени, чтобы прийти к этому компромиссу (тридцать минут).

– Здорово, балбес, – крикнул Салли. – У тебя что, нет нормальных ботинок?

Руб с деланым удивлением поднял глаза.

– Были где-то. – Он посмотрел на свои промокшие черные полуботинки. – Откуда мне было знать, что за день до Дня благодарения выпадет снег?

– Оттуда. Надо было готовиться, – ответил Салли, хотя сам-то сознательно никогда ни к чему не готовился. Он водрузил ногу в рабочем башмаке на ограду крыльца, завязал шнурки. – Вообще-то ты вовремя, – добавил он. – Помоги.

Руб поднялся на крыльцо, опустился коленями в снег и завязал шнурки на левом ботинке Салли.

– Не затягивай сильно, пусть кровь циркулирует, – попросил Салли. – У меня и так уже колено распухло вдвое.

Руб развязал шнурки, начал заново.

– Ты оделся как на работу, а не на занятия, – заметил он. – Возвращаешься к работе?

– Планирую, – ответил Салли.

– А меня возьмешь?

– Если возьму, ты перестанешь стрелять у меня деньги?

– Конечно, – ответил Руб, хотя явно расстроился из-за того, что вопрос о заимствованиях подняли в отрицательном смысле. Штаны у него на коленях намокли и потемнели. – Я скучаю по нашей совместной работе, – продолжал Руб. – Вот бы снова как раньше.

– Я попробую что-нибудь подыскать, – заверил Салли.

Руб нахмурился.

– Старая леди Пиплз снова за нами шпионит, – указал он, заметив, что в гостиной дрогнули занавески.

Руба трудно было вывести из себя, но на мисс Берил он затаил злобу за то, что в его восьмом классе – десять с лишним лет назад, за год до того, как вышла на пенсию, – она пыталась его образовать. Стоило Рубу ее увидеть, глаза его превращались в щелочки, взгляд становился жестким, голос делался испуганным, раздраженным, точно мисс Берил по-прежнему обладала неограниченной властью над ним. Она же по-прежнему обращала на него внимание, а Руб не любил, когда на него обращают внимание. Сам Руб редко обращал внимание на кого-либо и считал невнимание нормальным человеческим поведением. В восьмом классе мисс Берил на уроках английского вечно стучала линейкой по краю стола, сразу после обеда, когда Руб налаживался подремать, и рявкала: “Внимание на меня!” Порой смотрела прямо на Руба и добавляла: “Может, хоть что-то узнаешь”. Руб и теперь считал внимательность чем-то мерзким, утомительным и нездоровым. А поскольку он не знал человека в Бате бдительнее мисс Берил, то и не было никого, кого бы Руб так недолюбливал.

Салли не удержался от улыбки:

– Пойдем выпьем кофе, пока она не вышла и не сказала мне, чтобы я не водился с плохими мальчиками.

Они перешли через дорогу – снег уже превращался в слякоть – и направились к закусочной “Ланч у Хэтти”, Салли вдруг с удивлением почувствовал, что его охватило чувство благополучия, которому он не сумел найти рационального объяснения. Впрочем, чувство было слишком сильным, чтобы его не заметить, и Салли решил радоваться ему, наслаждаться им, не тревожась из-за того, что всю его жизнь такие вот неожиданные ощущения благополучия зачастую предвещали надвигавшуюся катастрофу. Фактически они служили опережающими знаками, что совсем близко то, что Салли окрестил “глупой полосой”, когда все, что он делал, оказывалось неправильным, когда каждый неправильный шаг осложнялся следующим, когда даже разумные действия оборачивались идиотизмом, когда и безрассудство, и тщательно продуманные поступки гарантированно приводили к одному и тому же концу – катастрофе.

Обычно Салли переживал одну глупую полосу в год и считал, что в этом году она уже пройдена. А может, и нет. Может, в этом году ему уготованы две глупые полосы. Может, решение вернуться к работе, хотя колено еще болело, положит начало самой глупой из всех глупых полос. Он уже догадывался, что ждет его сегодня: каждый сообщит ему, что он дурак, надо было оставаться в колледже, получать выплаты по частичной нетрудоспособности, лечить колено, а поскольку оно вряд ли заживет, дождаться, пока Уэрф, его адвокат, выбьет ему полную нетрудоспособность. Какой смысл возвращаться к работе с раздолбанным артритным коленом?

Какой-то смысл в этом все-таки есть, решил Салли, иначе он сейчас не радовался бы так. Конечно, потом, в конце рабочего дня, он, возможно, рассудит иначе, но в эту минуту, ковыляя по Верхней Главной в направлении закусочной Хэтти и чашки кофе, слушая вполуха ворчание Руба в адрес мисс Берил, Салли считал, что куда разумнее вернуться к работе, чем ездить в колледж к северу от Шуйлер-Спрингс, где последние несколько месяцев он учился вместе с подростками и чувствовал себя глупо. Из всех предметов ему нравилась только философия, пришлось записаться на этот курс, потому что на нужный ему не осталось мест, однако, как ни смешно, на занятиях по философии Салли чувствовал себя глупее всего. Вел их молодой преподаватель с маленьким туловищем и массивной головой – вылитый Руб, если бы не копна непослушных темных волос. Молодой преподаватель, похоже, задался целью отрицать все вещи на свете, одну за другой. Сперва он отрицал стулья и деревья, падающие в лесу, потом перешел к понятиям вроде следствия и причины, а там и к свободе воли. Салли кайфовал, наблюдая, как исчезает все, кроме плохих оценок, которые он получал вместе с другими учащимися. И если с работой все-таки выгорит, занятия по философии – единственное, по чему он будет скучать. По правде говоря, он уже жалел, что бросил колледж, ведь до конца семестра оставалось доучиться всего-то три недели – и подвергнуть отрицанию понятие-другое, вроде любви и Бога. Салли не знал, как именно молодой преподаватель докажет, что их тоже не существует, подобно всему остальному, но не сомневался, что как-нибудь справится.

Скудные сбережения Салли исчезали еще стремительнее деревьев на занятиях по философии, вдобавок ему было любопытно выяснить, способен ли он еще работать. Трудности, с которыми он надевал ботинки, не сулили ничего хорошего. Но последнее время колено болело сильнее, когда он сидел на занятиях, чем во время ходьбы. Парты в классе крепились к полу и стояли чересчур близко друг к другу, и он никак не мог устроиться удобно. Выпрямишь ногу, протянув в ряд между парт, – кто-нибудь обязательно об нее споткнется. Подожмешь от греха подальше – разболится безбожно под гул учительского голоса.

К черту. Он лучше вернется к работе и получит от жизни хоть скромную прибыль. Если быть осторожным, все будет в порядке, пусть даже какое-то время. Ему достаточно и того. Достаточно идти не спеша по Главной улице своей жизни к теплу закусочной Хэтти, где будут те, кого он знает и с кем знает, как говорить.

– Я не выдержал бы, если бы старая ведьма Пиплз постоянно за мной шпионила, – брюзжал Руб. – Даже бабу не привести.

Салли удивленно покачал головой, как случалось нередко, когда он слушал Руба, – тому не дали бы и в борделе, даже если бы он вместо презерватива надел тысячедолларовую банкноту. Руб однажды пожаловался, что и Бутси, его жена, наотрез отказала ему в супружеских привилегиях.

– Мне теперь не так уж и часто удается с кем-нибудь переспать, – ответил Салли. – И Берил Пиплз здесь, увы, ни при чем.

Руб, видимо, согласился с этим и немного успокоился.

– Все равно у тебя есть Рут, – ляпнул он, не подумав.

Салли не сразу нашелся с ответом. Рут – одна из тех, с кем ему сегодня предстоит объясняться. Быть может, если повезет, все, кто намерен сообщить ему, какой он дурак, встретятся ему сегодня и впредь его не побеспокоят.

– Вообще-то Рут замужем за другим. И она есть у него, а не у меня.

Руб задумался над ответом Салли, быть может, даже поверил, а если так, то во всем Бате в это верили только он и муж Рут, хотя и наверняка это знали немногие.

– Просто все говорят… – решил пояснить Руб.

– Плевать я хотел на то, что все говорят, – перебил Салли. – Я знаю, что я тебе говорю.

– Даже Бутси утверждает… – начал было Руб, но осекся, почувствовав, что сейчас получит леща. – Я всего лишь имел в виду, что тебе и бабу не привести, потому что старая леди Пиплз шпионит за тобой, – стоял на своем Руб.

– Ясно. Я так и думал, что ты именно это имел в виду, – сказал Салли и добавил: – Правда, Рут огорчится, когда узнает, что ты назвал ее “бабой”.

Руб явно испугался, что Рут об этом каким-то образом узнает, он боялся женщин вообще и Рут в частности. Его жена, Бутси, была сущим кошмаром, а Рут и того хуже; Руб восхищался Салли, ведь тому хватало смелости связаться с такой женщиной, как Рут: язык у нее острый, и она никому не дает спуску.

– Я не называл ее так, – пошел он на попятный.

– А мне показалось, назвал, – ответил Салли.

Руб нахмурился, перебирая в уме разговор, и наконец сдался.

– Я не нарочно, – промямлил он, надеясь, что этого достаточно. С Салли порой так и было, а вот старая леди Пиплз подобным объяснением не удовлетворилась ни разу, никогда.

* * *

Закусочной “Ланч у Хэтти”, одним из старейших заведений Норт-Бата, ныне управляла дочь Хэтти, Кассандра, полагавшая, что дела надо вести в строгом соответствии с законом убывающей доходности[5]. Она планировала продать закусочную и перебраться на запад, как только мать умрет, ведь рано или поздно это случится, хотя старушка – ей было почти девяносто – явно намеревалась жить вечно. Пять лет назад Хэтти перенесла инсульт, и Касс решила, что это начало конца, но мать чудом выкарабкалась. “Чудом” – определение доктора, Касс бы в голову не пришло назвать так выздоровление матери, пусть и неожиданное. Доктора дивились, что женщина в возрасте Хэтти так бодро идет на поправку, восхищались тем, как она цепляется за жизнь и упорно не желает сдаваться. Называли это “торжеством человеческого духа”.

Касс называла это упертостью. Она любила старушку, но не восторгалась ее долголетием так же бурно, как врачи. “Просто мама привыкла всегда добиваться своего”, – поясняла Касс. Но, не считая друга Салли – ему можно было рассказать что угодно, все равно он забудет, едва выйдет за дверь, – Касс ни с кем не делилась досадой, поскольку сознавала, что не встретит ни понимания, ни снисхождения. Закусочная Хэтти работала в Бате уже много лет, к тому же стариков вечно идеализируют, так как видят в них собственных умерших родителей, бабушек и дедушек, большинство которых оставило детям обыденное наследство, состоящее из чувства вины и избирательной памяти. Многие матери и отцы оказали своим детям величайшую милость – умерли до того, как начали ходить под себя, до того, как дети привыкли ассоциировать их с пропитанным мочой исподним и прочими суровыми спутниками немощи и преклонного возраста. Касс хватало ума не ожидать, что ее поймут, вдобавок она видела, как велико желание считать стариков невинными душами, несмотря на то что все свидетельствует об обратном. Порой, вот как сегодня, ее так и подмывало рассказать всем посетителям закусочной кое-что о себе и о матери. В основном о себе. Ей хотелось рассказать хоть кому-нибудь, что, меняя старой Хэтти чулки, она всякий раз чувствует, что ее собственная жизнь ускользает, и что когда старуха выдвигает ей одно вздорное требование за другим, у нее так и чешутся руки отрезвить мать пощечиной. Касс могла бы признаться кое в чем еще: она боится, что к тому времени, как матери не станет, ей самой потребуется помощь, поскольку она не разделяет яростного желания Хэтти продолжать дышать любой ценой. Касс лишь мрачно радовалась, что бездетна, а значит, когда придет ее время, никому не станет обузой. А тот, кому выпадет с нею возиться, будет получать деньги за свой труд.

Сегодня утром у Хэтти, как всегда, было людно. По рабочим дням с половины седьмого до половины десятого утра Руф, чернокожий повар, едва успевал жарить яичницу для “специального предложения” их закусочной – два яйца, гренок, жареная картошка, чашка кофе, и все это за доллар сорок девять центов. Салли и Рубу не нашлось места ни за короткой, на шесть табуретов, стойкой бара, ни в дюжине квадратных кабинок из пластика, хотя четверо строителей в дальней кабинке явно собирались уходить. Старая Хэтти занимала крошечную кабинку, вполовину меньше прочих, у самой двери, и Салли, к смятению Руба, предусмотрительно скользнул на диванчик напротив пожилой леди, бросив Руба в толпе у порога.

– Как поживаешь, старушка? – спросил Салли. Хэтти повернула на звук затянутые молочной пленкой глаза. – Я смотрю, ты все следишь за порядком.

– Слежу за порядком, – повторила Хэтти и энергично закивала. – Слежу… – И старушка – так бывало всегда во время разговоров – отвлеклась на звон кассы (ее любимый звук). Хэтти просидела за кассой без малого шестьдесят лет и всякий раз, как слышала этот звон, представляла, будто по-прежнему там сидит. – Ах! – воскликнула она. – Ах…

– Там кабинка освободилась, – сообщил Руб, углядев, что дорожные рабочие поднялись, взяли чеки и пошли расплачиваться.

– Хорошо, – ответил Салли. – Иди садись.

Руб терпеть не мог, когда от него вот так пытались отделаться, однако сделал, как было сказано, поскольку боялся потерять кабинку. Та вообще-то была идеальная, последняя в ряду, в глубине заведения, там можно с глазу на глаз попросить у Салли взаймы, почти не опасаясь, что помешают.

– Может, сходим как-нибудь на танцы? Что скажешь? – предложил Салли громко – отчасти потому, что Хэтти была туговата на ухо, отчасти потому, что завсегдатаи за стойкой с удовольствием слушали их разговор, кое-кто даже развернулся к ним.

– На танцы? – переспросила Хэтти и крикнула во все горло: – На танцы!

Теперь на них уже смотрели все.

– Почему бы и нет? – произнес Салли. – Только мы с тобой вдвоем. Сперва на танцы, потом пойдем ко мне.

Старуха лукаво улыбнулась:

– Лучше сразу пойдем к тебе. Нахрен танцы.

– Окей, – сказал Салли и подмигнул Касс, та, как обычно, наблюдала за ними с угрюмым неодобрением.

– Скажи мне только одно! – рявкнула Хэтти. Голос ее в такие минуты задорности неизменно напоминал Салли рев моржа в зоопарке. – Ты кто?

– То есть как это – кто? – с деланым возмущением ответил Салли. – Слепая ты, что ли?

– Судя по голосу, ты Салли, черт бы тебя побрал.

– Он самый, – заверил Салли.

– Стара я для танцев, – продолжала Хэтти. – Да и чтобы пойти к тебе, тоже стара. Ты живешь на втором этаже.

– Твоя правда. – Салли потер колено. – Я и сам с трудом поднимаюсь и спускаюсь по лестнице.

– Сколько же тебе лет? – спросила Хэтти.

– Шестьдесят, – ответил Салли. – Но я чувствую себя старше.

– А мне восемьдесят девять. – Хэтти гордо захихикала.

– Знаю. Ты, часом, не собираешься на встречу к святому Петру? Чтобы освободить место другим?

– Не-а!

Салли вылез из кабинки, выставив вперед ногу, чтобы она не подкосилась и можно было на нее наступить.

– Не спеши, старушка. – Он похлопал ее по руке в старческой гречке. – Кассу-то еще слышишь?

– Даже не сомневайся, – заверила его Хэтти.

– Вот и славно, – сказал Салли. – Если как-нибудь утром проснешься и не услышишь, то поймешь, что умерла во сне.

Звон старой кассы и правда успокаивал Хэтти. Вместе со стуком тарелок, которые убирали со столов, и громким хриплым хохотом мужчин дребезг и лязг древнего аппарата открывал двери памяти Хэтти достаточно широко, чтобы старушка юркнула в них и провела приятное утро в обществе тех, кого двадцать лет как не было в живых. А когда ее дочь закрывала за последним посетителем двери закусочной и вела Хэтти обратно в квартирку, где они жили вдвоем, старуха уже выбивалась из сил и ей казалось, она устала, потому что весь день работала.

С краю стойки освободился табурет, Салли занял его, и Касс мрачно взглянула на Салли.

– А ты как поймешь, что умер? – поинтересовалась она.

– Наверное, если жизнь перестанет смешить меня до колик, – ответил Салли.

– Судя по шмоткам, ты собрался не на учебу, – заметила Касс. – У тебя сегодня нет занятий?

– У меня – нет.

Она впилась в него взглядом:

– То есть ты бросил колледж.

– Вряд ли я туда вернусь, если ты об этом.

– Сколько тебе оставалось до конца семестра, недели три?

Салли подтвердил, что так и есть.

– Ты же знаешь, как это бывает, – добавил он.

Касс поморщилась:

– Понятия не имею. Расскажи мне, как это бывает.

Салли не собирался объяснять Касс, как это бывает. Когда тебе шестьдесят, ты холост и у тебя нет обязательств ни перед кем, одно из немногих преимуществ такого положения – не надо объяснять, как это бывает.

– Не понимаю, почему тебя это заботит.

– Ничуть не заботит. – Касс шутливо вскинула руки: сдаюсь. – Но я, похоже, сорвала куш. Тебя хватило на три месяца. Либо Рут, либо я должна была выиграть.

Салли не удержался от улыбки, потому что Касс все же расстроилась.

– Надеюсь, выиграла ты.

– Вы с Рут так и не помирились?

– Мы и не ссорились. Я вообще стараюсь не связываться с замужними женщинами.

– Не очень-то ты стараешься, насколько я слышала.

– Последнее время стараюсь изо всех сил, хоть это никого и не касается.

Касс не стала возражать и, помедлив, кивнула на Руба:

– Кое-кого сейчас хватит удар, если ты не заметил.

Салли улыбнулся:

– А вот и настоящая причина, по которой я должен вернуться к работе. Если я не буду подавать Рубу хороший пример, он совсем собьется с пути.

Пытаясь привлечь к себе внимание, Руб махал Салли с той самой минуты, как тот уселся за стойку. Салли махнул ему в ответ и крикнул:

– Привет, Руб.

Руб смущенно нахмурился, не понимая, то ли уйти из кабинки, то ли остаться. У него сложилось отчетливое впечатление, что Салли отправил его в кабинку, поскольку сам собирался присоединиться к нему, как только договорит со старухой. Но теперь Салли пересел за стойку и болтает с Касс, а о Рубе в кабинке словно и позабыл. В довершение всего в закусочную вошли новые посетители и топтались у входа, дожидаясь свободных мест. Они поглядывали на Руба – один в большой кабинке. Если бы рядом с Салли освободился табурет, Руб пересел бы к нему, но табурет был занят, а следовательно, приходилось выбирать: сидеть в одиночку в кабинке на шестерых или остаться без места. Глубокие морщины на его лбу намекали, что попытки решить эту дилемму закончатся тромбом в мозгу.

– Этой осенью он какой-то совсем жалкий, – признала Касс. – Он уже заходил сегодня, искал тебя.

– Я догадался.

– Он попросил у тебя денег?

Салли покачал головой:

– Ему все время что-то мешает. Минута-другая – и он пустит слезу.

Когда Салли наконец смилостивился и поманил Руба к себе, тот и правда готов был расплакаться. Руб вскочил и рысью ринулся к нему, точно собака, которая выполнила трудную команду и теперь свободна.

– Здесь нет мест, – заявил он, подойдя к стойке.

Салли повернулся на табурете:

– А ведь и правда.

Люди, ждавшие у входа, устремились в кабинку, которую освободил Руб. Он глубоко вздохнул, глядя, как они рассаживаются.

– Чем тебе не понравилась кабинка?

– Ничем, – ответил Салли. – Кабинка как кабинка. Даже отличная.

Руб вскинул руки. На лице его читалось отчаяние.

– Сам подумай, – продолжал Салли. – Что ты только что сделал для меня у дома?

Руб задумался.

– Завязал твой ботинок, – вдруг вспомнил он.

– А это значит?.. – не отставал Салли.

Касс поставила перед ним кружку с горячим кофе и спросила Руба, не хочет ли он тоже.

– Не мешай, – сказал ей Салли. – Он думает.

– Подумаешь, завязал ботинок, – ответил Руб. – Я знаю, что у тебя болит колено. Я не забыл. – Последнее прозвучало настолько неубедительно, что Салли и Касс переглянулись.

– Кофе будешь? – спросил Салли.

– Ну ладно, – грустно ответил Руб. – Я просто не понимаю, почему в этой кабинке ты сидеть мог, а в той нет? – Лицо его раскраснелось от умственных усилий. – И почему на табурете ты сидеть можешь, а в кабинке нет?

Салли расплылся в улыбке.

– Жаль, что я не могу одолжить тебе это колено хотя бы минут на пятнадцать, – сказал он.

– А я бы взял, – серьезно произнес Руб, и его привычная искренность пристыдила Салли. – Мне просто жаль, что за стойкой негде сесть, вот и все. В той кабинке было место для нас обоих.

Теперь уже и Салли, и Касс смотрели на него с улыбкой; Руб не выдержал и уставился в пол. Он был предан Салли и жалел лишь о том, что всякий раз, когда с ними был кто-то третий, в итоге получалось двое против одного, и этим одним всегда оказывался Руб. Салли мог смотреть на него и ухмыляться часами, и когда он так делал, Руб от смущения опускал глаза.

– Мы вернемся к работе? – произнес он наконец, чтобы сказать хоть что-то.

Салли пожал плечами:

– Думаешь, надо?

Руб энергично закивал.

– Окей, – согласился Салли. – Только если ты не будешь слишком переживать.

– Из-за чего? – Руб нахмурился.

– Из-за моего больного колена. Того самого, о котором ты никогда не забываешь. Вот я и подумал, что ты переживаешь, вдруг я снова его сломаю.

Руб не знал, что на это сказать. В голову пришли только два ответа: нет, он не слишком переживает, да, он переживает. Ни тот ни другой не казался правильным. Руб понимал, что ему полагается переживать. Если так, значит, от него ожидали, что он надеется, что они не вернутся к работе, а Руб не мог на это надеяться, потому что он всю эту осень отчаянно скучал по работе с Салли и с большой неохотой работал с кузенами, вывозил мусор (а они с большой неохотой его приглашали). Городские службы Норт-Бата недавно приостановили вывоз мусора, и родственники Руба, долгие годы работавшие в санитарном департаменте, подсуетились и организовали фирму. В прошлом году купили старейший и самый разбитый из трех городских мусоровозов, сделали на двери надпись “СКВИРЗ. ВЫВОЗ МУСОРА” и приготовились к конкуренции на свободном рынке. Помимо водителя, на мусоровозе всегда ездили двое парнишек из семейства Сквирз, они держались сзади на кузове, когда машина, покачиваясь, катила по улицам Бата, а когда останавливалась, спрыгивали, как пауки, и бросались к выставленным на тротуар мусорным бакам. В задней части мусоровоза было всего два места, где удавалось свободно стоять, их занимали братья Сквирзы, и когда Рубу позволили к ним присоединиться, ему приходилось цепляться сбоку. Повороты бывали коварны, и Рубу порой казалось, что кузены только и ждут, когда он сорвется, чтобы не приходилось делить и без того скудную выручку с третьим лишним. Отказать Рубу они не могли, ведь он родственник, но если бы он слетел с мусоровоза на крутом вираже – тут уж сам виноват.

– Я могу выполнять всю тяжелую работу, – предложил Руб.

– Может, тебе и придется, – сообщил Салли.

– Я не против, – ответил Руб, и это была правда.

– Я постараюсь найти нам что-то на завтра, – пообещал Салли.

– Завтра День благодарения, – напомнил Руб.

– Вот и будь благодарен.

– Бутси меня пристрелит, если я в праздник буду работать.

– Она, пожалуй, и так рано или поздно тебя пристрелит, – заметил Салли, – но уж точно не из-за работы.

– Я тут подумал… – начал Руб.

– Правда? – перебил Салли. – И о чем же?

Руб снова потупился.

– Не мог бы ты одолжить мне двадцать долларов? Раз уж мы вернемся к работе.

Салли допил кофе и отодвинул чашку – быть может, ему бесплатно нальют еще?

– Я волнуюсь за тебя, – сказал он Рубу. – Ты это знаешь?

Руб с надеждой посмотрел на него.

– Потому что если ты думаешь, что у меня есть двадцать долларов, чтобы тебе одолжить, ты меня не слушал.

Руб опять уставился в пол. Порой Салли вел себя совсем как мисс Берил, та тоже умела вынудить Руба уставиться в пол. За весь восьмой класс ему от силы раз пять хватило смелости поднять на нее глаза. Он живо помнил геометрические узоры на полу класса.

– Я слушал, – ответил он тем же тоном, каким всегда разговаривал с мисс Берил, когда она припирала его к стенке вопросом, выполнил ли он домашнее задание. – Просто завтра День благодарения…

Салли поднял руку:

– Погоди. Про завтра потом, давай сначала поговорим про вчера. Ты помнишь, что было вчера?

– Конечно, – ответил Руб, хоть и опасался, что вопрос с подвохом.

– Где я был вчера?

У Руба упало сердце. Он вспомнил, что было вчера.

– В Олбани.

– А зачем я ездил в Олбани?

– Насчет инвалидности.

– И что они мне сказали?

Руб молчал.

– Ну же, Руб. Это было только вчера, и я все тебе рассказал в “Лошади”, как только вернулся.

– Я знаю, что тебе отказали. Черт, я все помню.

– И поэтому ты с утра первым делом просишь у меня взаймы?

– Почему ты не можешь просто отказать? – Руб набрался смелости поднять глаза. Разговор их привлекал внимание, в дальней кабинке он надеялся этого избежать, а теперь, похоже, все сидящие за стойкой наблюдали за его унижением. – Ведь не я же сломал тебе колено.

Салли достал кошелек, протянул Рубу десятидолларовую купюру.

– Конечно, не ты, – произнес он уже мягче. – Просто я за тебя беспокоюсь.

– Бутси велела мне купить индюка, вот и все, – пояснил Руб.

Подошла Касс, налила еще кофе Салли, потом Рубу – до краев.

– Ты, наверное, ее не расслышал. Скорее всего, она сказала, что индюк – это ты.

Руб спрятал десятку в карман. Все таращились на него с ухмылкой, с удовольствием наблюдая, с каким трудом он выклянчил десять долларов у лучшего друга. Одного-двух Руб узнал, в восьмом классе они с таким же удовольствием слушали, как он отвечает старой леди Пиплз, что не сделал уроки.

– Вы все сговорились против меня. – Руб несмело улыбнулся, радуясь, что мучения его закончились и можно уйти. – Проще пойти заработать, чем занимать у тебя.

* * *

– Они вчера хотя бы взглянули на твое колено? – допытывалась Касс.

Руб ушел, и через пять минут закусочная опустела. Салли остался один у стойки и смог наконец вытянуть ногу. Трудно сказать, но вроде бы отек немного спал. Утром, пока не расходишься, тяжелее всего. Салли даже не обижался, что Руб не понимает, почему его друг не может ни сидеть, ни стоять сколь-нибудь долго и почему, если сидит, колено ломит, пока не встанешь, и тогда ломота утихнет, но чуть погодя вернется и не уймется, пока не сядешь, вот так и скачешь каждые пять минут туда-сюда, пока не разработаешь ногу и ломота не сменится тупой болью, которая будет сопровождать тебя весь день, как фоновая музыка, впрочем, время от времени ногу простреливает – глухой удар по ободу малого барабана – с такой силой, что отдается и в пах, и в ступню, боль обжигающая до того, что готов рок-н-ролл сплясать.

– Они смотрят не на ноги. – Салли допил вторую кружку кофе и жестом попросил добавки. – Они смотрят на справки. Рентгенограммы. Ноги их не волнуют.

Вообще-то Салли подумывал показать судье свою ногу: подойти к столу, спустить штаны и продемонстрировать красное опухшее колено величиной с софтбольный мяч. Но адвокат Салли, одноногий пропойца Уэрф, убедил его, что это не поможет. Судьи – можно сказать, все до единого – косо смотрят на тех, кто спускает штаны в зале суда, независимо от того, зачем они это делают.

– К тому же, – пояснил Уэрф, – им неважно, как выглядит колено. Есть вещества, от которых и мой протез раздуется, как воздушный шар. Один укольчик – и будешь выглядеть так, будто у тебя началась гангрена, а через двадцать четыре часа отек спадет. Страховые компании не очень-то верят в отеки.

– Да пусть оставят меня на ночь, – ответил Салли. – Пусть продержат меня хоть неделю. Если отек спадет, ставлю всем выпивку.

– Никто не собирается оставлять тебя на ночь, и суд в том числе, – заверил его Уэрф. – И эти ребята сами могут купить себе выпивку. Ты лучше помалкивай. Когда подойдет наша очередь, я сам все улажу.

Вот Салли и держал рот на замке, они прождали все утро, а дело их разбирали от силы минут пять.

– Я больше не желаю видеть этот иск, – заявил судья Уэрфу. – Вашего клиента признали частично нетрудоспособным и возместили ему расходы на переобучение. Больше ему ничего не положено. Сколько можно повторять?

– По нашему мнению, состояние колена моего клиента ухудшается… – начал Уэрф.

– Нам известно ваше мнение, мистер Уэрфлай, – перебил судья, вскинув руку, точно регулировщик. – Как ваша учеба, мистер Салливан?

– Отлично, – ответил Салли. – Даже замечательно. На нужные мне предметы не оставалось мест, и я слушаю курс философии. Те сто баксов, которые я в сентябре потратил на учебники, мне так и не возместили. Обезболивающие мне тоже оплачивать не хотят.

Судья задумался над услышанным.

– В следующем семестре записывайтесь на занятия заранее, – посоветовал он. – И не вините других в том, что вышло так, а не иначе. Если будете продолжать в том же духе, кончите адвокатом, вот как мистер Уэрфлай. Что тогда с вами будет?

И правда, что? Салли и сам не знал. Если честно, не хотел бы он оказаться на месте Уэрфа.

– Но ты ведь от них не отстанешь? – уточнила Касс.

Салли встал, перенес вес на больную ногу, переступил с пятки на носок.

– Уэрф не хочет сдаваться.

– А чего хочешь ты?

Салли задумался.

– Было бы хорошо выспаться хоть одну ночь.

Он направился к двери, но Касс еле заметно поманила его пальцем, и они переместились в дальний конец барной стойки.

– Почему бы тебе не поработать у нас? – негромко предложила она.

– Не стоит, – ответил Салли. – Но все равно спасибо.

– Но почему? – не унималась Касс. – У нас спокойно, тепло, тем более что ты и так полдня здесь торчишь.

Чистая правда, и хотя у Салли было с полдюжины причин не хотеть работать у Хэтти, он подозревал, что ни одна из них не убедит Касс. Во-первых, если бы он работал у Хэтти, он уже не смог бы приходить сюда когда ему заблагорассудится – ведь он и так уже здесь. Он предпочитал находиться по эту сторону стойки, а не по ту, где стояла Касс.

– Во-первых, я вам не нужен, – указал он.

– Руф поговаривает о том, чтобы вернуться в Северную Каролину, – сказала Касс, не глядя на повара, тот сидел возле другого конца стойки, наслаждаясь затишьем, и наблюдал за ними.

– Он говорит об этом уже двадцать лет, – напомнил ей Салли.

– Кажется, в этот раз он настроен серьезно.

– Он всегда настроен серьезно. Половина города собирается уезжать. Но вряд ли уедет – по крайней мере, большинство.

– Я знаю человека, который уедет. – Судя по голосу, Касс не шутила. – На следующий же день после похорон. – Касс и Салли посмотрели на старуху Хэтти, та с улыбкой клонилась вперед, точно мерилась силой рук с самой Смертью и не сомневалась, что победит такого противника. – А может, и накануне.

В ее голосе сквозило такое отчаяние, что Салли сказал:

– Слушай. Если захочешь как-нибудь вечерком куда-то сходить, дай знать. Я с ней понянчусь.

Касс скептически ухмыльнулась:

– Да куда я пойду?

Салли пожал плечами:

– Откуда я знаю? В кино? Не могу же я все за тебя решать.

Касс улыбнулась и ответила, помолчав:

– Надо бы поймать тебя на слове. Просто чтобы посмотреть, что ты будешь делать, когда она описается и попросит ее переодеть.

Салли невольно поежился.

– Вот именно, – понимающе кивнула Касс.

– Пойду-ка я лучше расчищу хозяйскую дорожку, – сказал Салли. – Хотел бы я знать, откуда в этом городе столько старух.

– Ты помнишь, что мы завтра закрыты?

– С чего вдруг? – удивился Салли.

– День благодарения.

– А, да.

Направляясь к двери, Салли заметил, что Хэтти слегка кренится на правый борт, взял ее за плечи и выпрямил.

– Держи спину ровно, – сказал он. – Будешь сидеть в неправильной позе, вырастешь кривобокой.

Хэтти все кивала и кивала – никому, в пустоту. Не дай бог дожить до такого, подумал Салли, лучше уж застрелиться.

* * *

В квартале от закусочной Хэтти двое городских рабочих снимали растяжку, которая с сентября висела поперек Главной улицы и стала предметом насмешек и обсуждений. “ДЕЛА В БАТЕ ИДУТ ↑”, – утверждала растяжка. Кое-кто из горожан стоял на том, что из-за стрелки текст лишается смысла. Там пропущено слово? Или пропущенное слово парит в воздухе над стрелкой? Клайва Пиплза, автора этого лозунга, критика глубоко оскорбляла, и он во всеуслышание заявлял: свет не видывал такого глупого городишки, как Бат, раз люди, живущие в нем, неспособны догадаться, что стрелка обозначает выражение “в гору”. Эта фраза, пояснял Клайв, строится по тому же принципу, что и выражение “Я ♥ НЬЮ-ЙОРК”, а всем известно, что это самая талантливая рекламная кампания в истории, она превратила место, о котором никто не хотел слышать, в место, где все хотят побывать. Любому ясно, что лозунг следует читать как “Я люблю Нью-Йорк”, а не “Я сердце Нью-Йорк”. Сердце – символ, сокращение.

Но жители Бата не купились на этот довод, сочтя, что выражение “в гору” незачем сокращать с помощью символа, ведь оно и без того не шибко длинное. Тем более что транспарант перетянут через улицу и на нем предостаточно места для пяти букв. Многие противники баннера-растяжки Клайва-младшего признавались, что и кампания “Я ♥ НЬЮ-ЙОРК” не вызывает у них восторга. Их еще предстояло убедить, что север штата что-то выиграет от этого баннера, а после того, как он провисел три месяца, еще и владельцев магазинов на Главной улице предстояло убедить, что дела у них и правда идут ↑. Они ждали чего-то осязаемого – например, чтобы заново открыли “Сан-Суси” или заложили первый камень в луна-парке “Последнее прибежище”.

Новая растяжка (“ВПЕРЕД, САБЛЕЗУБЫЕ! РАЗГРОМИТЕ ШУЙЛЕР-СПРИНГС!”) отличалась еще большим оптимизмом. Глагол “разгромите” скорее указывал на растущее недовольство горожан чередой поражений баскетбольной команды, чем на реальную цель. Более привычное “победите” было отвергнуто как недостаточное и банальное. Выбирали между “разгромите” и “сотрите в порошок”. Сторонники последнего отступили, после того как им напомнили, что два слова слишком длинно и в Бате уже есть прецедент – с заменой “в гору” на стрелку.

Новый баннер также сулил воскресить еще один спор, на этот раз из-за грамматики. Почти тридцать лет назад, когда от футбола пришлось отказаться по причине послевоенного сокращения населения городка и прочие команды старшей школы продемонстрировали неспособность тягаться с главным своим соперником, Шуйлер-Спрингс, директор решил, что пора изменить название школьной команды (“Антилопы”) на более грозное – в надежде, что юные спортсмены Бата станут грозой Шуйлер-Спрингс. Тем более что в радиусе полутора тысяч миль от Бата нет ни одной антилопы и единственное, чем славятся эти животные, – умением убегать. Организовали конкурс “Придумай имя команде”, и родилось название “Саблезубые тигры”, а все эмблемы с антилопами перерисовали за счет города. Как и следовало ожидать, ничего путного из этого не вышло. Болельщики мигом сократили название до “Тигров”, директор счел, что оно заурядное, не вдохновляет и нарушает правила конкурса. Главное в саблезубом тигре – его зубы-сабли, которых нет у обычных тигров; директор упирал на то, что название нельзя искажать, пусть даже в обычном разговоре. Он потратил уйму денег на перерисовку эмблем, хотя зубы у тигров и смахивали на моржовые бивни.

Но мало того, на редакционной странице “Еженедельника Норт-Бата” разгорелся спор, как должен звучать лозунг: “Вперед, саблезубы!” или “Вперед, саблезубцы!” Что будут кричать чирлидеры, подзадоривая зрителей? Директор заметил, что “саблезубы” звучит претенциозно, глупо и стоматологично. Преподаватель английского языка и литературы с ним не согласился, заявив, что “саблезубцы” – еще один признак эрозии английского языка, он даже пригрозил подать в отставку, если от него и его коллег потребуют одобрить столь омерзительный новояз. Чем вы там недовольны? – вопросил школьный библиотекарь в следующем письме в газету. Не вы ли еще недавно умудрились написать “антилопы” через “е”, и если бы не бдительность типографии, транспарант так и вышел бы? Переписка продолжалась несколько недель. Последнее слово осталось за Берил Пиплз, вот уже двадцать лет таившей злобу на директора за то, что он, поддавшись на уговоры, позволил переименовать курс истории в средних и старших классах в “обществоведение”: она напомнила согражданам, что саблезубые тигры вымерли. И это наводит на размышления, указала миссис Пиплз.

На новом транспаранте все-таки написали “ВПЕРЕД, САБЛЕЗУБЫЕ! РАЗГРОМИТЕ ШУЙЛЕР-СПРИНГС!”, и те, кому предстояло натянуть его над улицей, уделяли ему куда больше внимания, чем старому транспаранту, посеревшему, истрепанному ветром, тем более что после матча, который пройдет в выходные, возвращать его на место не планировалось. В понедельник после Дня благодарения всегда развешивали рождественские гирлянды. И пока все взгляды были прикованы к новому транспаранту – рабочие и зеваки перекрикивались, указывая друг другу, как укрепить растяжку, чтобы она висела ровно посередине улицы, точно их халтура могла повлиять на исход игры, – старый транспарант валялся в грязи на проезжей части. Удостоверившись, что новая растяжка надежно закреплена, рабочие слезли с лестниц, один из них подобрал конец старого транспаранта, но тут мимо проехала машина, веревка транспаранта намоталась на заднее колесо, машина проволокла его за собой по Главной и скрылась из виду. Салли – он, как и обещал, чистил от снега дорожку мисс Берил – поднял глаза и увидел ползущий мимо транспарант, хотя и не понял, что это.

* * *

Как ни противна была Салли сама мысль об этом, надо было разыскать Карла Робака, тот задолжал ему денег, а отдавать не спешил. Салли прекрасно знал, что из этого выйдет. Он снова пойдет работать к Карлу, хоть в августе и поклялся, что этому не бывать. И ладно бы поклялся только себе, но ведь и Карлу, а тот лишь ухмыльнулся самодовольно и ответил: “Посмотрим”.

Карлу Робаку были все тридцать пять, и, по мнению Салли, он вознамерился в одиночку исчерпать запасы везения, остававшиеся в их невезучем городке. Не далее как в этом году он выиграл в двух церковных лотереях и одной ежедневной (то есть всего три раза). Пятью годами ранее, когда недвижимость в Бате как раз начала расти в цене, Карл на часть денег, унаследованных после смерти отца, приобрел трехэтажный викторианский особняк на Глендейл; фактически дом достался ему за выплату налоговых недоимок и небольшой суммы по ипотеке, остававшейся к 1940 году, когда пожилой владелец дома скончался, не оставив завещания (родных у него не было). Но мало того. Первым делом Карл поднялся на чердак и нашел там коробку старых монет общей стоимостью в сорок тысяч долларов. С таким везением не слабо испражниться в раскачивающееся ведро.

Карлов красный “камаро” стоял возле его трехэтажного офиса в центре города, прямо перед служебным “эль камино”. Салли припарковал свой пикап вторым рядом, заперев обе машины Карла. Еще не хватало, чтобы он вышел через черный ход, когда тот, кого он не желает видеть, войдет с парадного.

– Когда ты уже разоришься на лифт, жмот ты этакий? – крикнул Салли, едва добрался до верхней площадки и распахнул дверь с табличкой “«Тип-Топ». Строительная компания К. И. Робака”.

Новая секретарша Карла – он нанял ее этим летом – была симпатичная, хоть и не настолько симпатичная, как ее предшественница. Заметив Салли, секретарша скривилась, она не видела его три месяца и ни капли не соскучилась.

– Он звонил и сказал, что заболел, он говорит по телефону, он улетел на Багамы. Выбирай что больше нравится. Он не хочет с тобой разговаривать.

Салли выдвинул стул, уселся, помассировал колено, разнывшееся после подъема. Из-за внутренней двери доносился голос Карла – он и впрямь говорил по телефону.

– Мне больше нравятся Багамы, Руби, – сказал Салли. – Бери его чековую книжку, и полетели.

– Есть минимум тысяча мужиков, с кем бы я полетела, ты в этом списке последний, – парировала Руби.

– Поумерь аппетиты, – ответил Салли. – Городок у нас маленький. В нем едва наберется пара сотен мужиков, которых ты предпочла бы мне.

– Даже если один-единственный, тебе ничего не светит. – Она нелюбезно улыбнулась.

Салли пожал плечами:

– Окей, но тот, на кого ты положила глаз, тебе все равно не пара.

Нелюбезная улыбка Руби испарилась, лицо ее приняло выражение еще более нелюбезное.

– И на кого я, по-твоему, положила глаз?

Салли понял, что сболтнул лишнего. О том, что Руби путается с Карлом Робаком, женатым мужчиной, знал весь город. Правда, судя по взгляду Руби, она не подозревала, что это давно не секрет.

К счастью, усугубить положение Салли не успел. Карл Робак повесил трубку и крикнул из-за двери:

– Если это нежный голосок Дональда Салливана, которого я давно потерял и ни разу не хватился, то пусть войдет. Скажи ему, у меня для него есть дело, испортить которое не под силу даже ему.

Руби вернула на место нелюбезную улыбку.

– Входи, – промурлыкала она. – Мистер Робак примет тебя.

Когда Салли открыл дверь, Карл Робак сидел, откинувшись во вращающемся кресле, и по лицу его блуждала такая же самодовольная ухмылка, с которой в августе он выслушал клятву Салли впредь на него не работать.

– Как поживает мой любимый калека? – поинтересовался Карл.

Салли плюхнулся на один из стоящих в кабинете стульев из искусственной кожи.

– В отвратительном настроении, – ответил он. – С удовольствием вышвырнул бы тебя в окно, чтобы посмотреть, на что ты приземлишься.

– На ноги, – улыбнулся Карл.

Салли вынужден был признать, что так оно, скорее всего, и будет.

– Надо как-нибудь проверить.

Карл лениво повернулся на кресле и протянул с улыбкой:

– Салли, Салли, Салли.

Салли, несмотря на скверное настроение, не удержался и улыбнулся в ответ. На таких, как Карл Робак, невозможно сердиться. Его отец, Кенни Робак, никогда не сердился на сына, как, видимо, и Тоби, жена Карла, а уж у нее на это был миллион причин. Быть может, Карлу так везло именно потому, что на него нельзя было долго сердиться. Неудивительно, что он так ладил с людьми, особенно с женщинами. Он давал им понять, что для полного счастья ему не хватало именно их.

– Что же мне с тобой делать? – вслух произнес Карл, словно решение оставалось за ним.

– Выплати мне, что должен, и я оставлю тебя в покое, – предложил Салли.

Карл пропустил его слова мимо ушей.

– У тебя пикап на ходу?

– Да.

– Тогда у меня для тебя есть работа.

– Сперва отдай деньги за предыдущую.

Карл встал.

– Мы это уже обсуждали. Я не стану платить тебе и этому дебилу Рубу Сквирзу за откровенную халтуру. Вы, мать вашу так, вырыли яму, проторчали в ней целый день, выдули ящик пива, зарыли яму и ушли. Мой газон теперь весь в рытвинах, а напор в трубах как был слабым, так и остался.

– А я и не обещал, что он будет сильным, – напомнил Салли. Карл тут же побагровел, на радость Салли. – Не психуй, – добавил он, прекрасно осознавая, что от призыва успокоиться Карл точно психанет. Помимо строительной фирмы “Тип-Топ” Карл унаследовал от отца слабое сердце, и ему уже делали коронарное шунтирование.

– Знаешь, в чем проблема таких, как ты? – Карл по-прежнему пунцовел, но голоса не повысил. – Вы считаете себя вправе обкрадывать тех, у кого есть деньги. Я должен встать перед тобой раком только потому, что у тебя больное колено и никаких перспектив? Можно подумать, эта неделя проходит под лозунгом “пожалей Салли”. Так я тебя разочарую, приятель. Это неделя проходит под лозунгом “пошел этот Салли на хер”.

Говоря это, Карл расхаживал туда-сюда вдоль стола; его речь по какой-то причине успокоила Салли, он закинул ноги на стол Карла.

– Вообще-то это было на прошлой неделе. И на позапрошлой.

– Так проваливай. Ты схалтурил, я не стану за это платить. Думаешь, я стал тем, кем стал, потому что работал спустя рукава?

Салли не удержался от улыбки. Может, позже эта херня и вызовет у него раздражение, но сейчас, глядя на Карла Робака, багрового от лицемерного самодовольства, Салли чувствовал себя так, словно тот вернул ему часть долга. И когда Салли заговорил, голос его был даже тише, чем у Карла.

– Нет, Карл, – признал он. – Ты стал тем, кем стал, не потому что работал спустя рукава. Ты вообще стал тем, кем стал, не потому что работал. Ты стал тем, кем стал, потому что твой отец работой свел себя раньше времени в могилу, чтобы ты профукал все им заработанное на горные лыжи и спортивные автомобили.

Салли выдержал паузу, чтобы смысл его слов дошел до Карла, и продолжил:

– Мне-то плевать и на твои горные лыжи, и на спортивные тачки. Мне плевать, даже если ты разоришься, а скорее всего, так и будет. Но пока до этого не дошло, ты отдашь мне три сотни баксов, которые ты мне должен, потому что я на тридцатиградусной жаре выкопал канаву длиной в пятьдесят футов под твоей террасой и потом рвал жопу, вытаскивал столетние трубы, а те через каждые два фута крошились у меня в руках. Вот за это ты мне и заплатишь.

Салли поднялся на ноги, встал лицом к лицу с Карлом Робаком.

– И вот еще что. Ты заплатишь за пиво. Как же я раньше не догадался? Там было всего-то шесть банок, но раз уж ты думаешь, что там был ящик, можешь заплатить за ящик. Считай это налогом на твое мудачество.

Салли решил, что это отличная завершающая фраза, и, выходя, хлопнул дверью. Но тут же – стекло еще дрожало – придумал фразу получше и вернулся. Карл все еще стоял у стола, и Салли продолжил с того, на чем остановился:

– Ты заплатишь мне еще и потому, что когда-нибудь ты застанешь меня в действительно плохом настроении. Мое колено разболится настолько сильно, что мне будет плевать на любую жалость. Мне станет легче, только если я увижу, как твоя жалкая задница вылетает в это окно. И за пару секунд до того, как ты шмякнешься на брусчатку, до тебя наконец дойдет, что я не шутил.

Нет бы второй раз хлопнуть дверью, но Салли застыл на пороге кабинета, чтобы своими глазами видеть, как подействует его оскорбление. И почти сразу же пожалел, что не хлопнул дверью. Карл не побагровел еще пуще – напротив, лицо его приобрело свой обычный оттенок, а с ним вернулась и ухмылка, благодаря которой на Карла Робака невозможно было сердиться. Вместо того чтобы выбежать из-за стола и наброситься на Салли (на что тот невольно надеялся), Карл уселся в кресло и задрал на стол ноги в мягких мокасинах.

– Салли, – наконец произнес он. – Ты прав. Я не дам тебе денег, однако ты прав. Я действительно везучий. Обычно я это помню, но иногда забываю. Впрочем, раз уж мы друзья, дам тебе совет. Как будешь уходить, задержись на площадке минут на пять, прежде чем спускаться. Тогда тебе не придется подниматься обратно, когда до тебя дойдет.

– Когда до меня дойдет что?

Карл Робак погрозил пальцем, к раздражению Салли:

– Если я тебе скажу, это испортит сюрприз, шмук[6].

Руби тоже провожала Салли улыбкой, то есть явно догадывалась, в чем заключался сюрприз. На площадке, где ему велели подождать и куда с улицы сквозил холодный воздух реальности, Салли так и не догадался, о каком сюрпризе шла речь; он застегивал куртку и наблюдал за зримым своим дыханием. Все вышло почти так, как предполагал Салли. Он предвидел, что они поругаются из-за денег, которые Карл зажал, он сообщит Карлу, куда тому идти, и будет таков. Позже Карл отыщет его в “Лошади”, в знак примирения предложит очередную говенную работенку, Салли пошлет его в жопу, Карл предложит что-нибудь еще, не менее говенное, и Салли уже согласится, довольствуясь тем, что хотя бы послал Карла не один раз, а два. И к концу недели они с Рубом снова окажутся в платежных ведомостях “Тип-Топа”.

Вот только Карл сразу предложил ему работу, а это значило, что Салли, хлопнув дверью, распрощался не только с Карлом, но и с работой, за которой, собственно, и явился. С другой стороны, Карл не смеялся над ним. А Салли боялся именно этого – что Карл улыбнется самодовольно и скажет: “Я же говорил, что ты еще вернешься”. Салли по опыту знал, что нет слов приятнее этих трех, “я же говорил”. Он, сколько помнил, никогда не упускал случая произнести их и должен был признать, что со стороны Карла было весьма благородно обойтись без злорадства. Да и насчет лестницы он определенно прав.

Когда Салли вернулся в кабинет, Карл Робак с самодовольной улыбкой крутился на кресле.

– Деньги вперед, – заявил Салли. – Раз уж я работаю на человека, которому нельзя доверять.

– Половину сейчас, половину, когда я приму работу, – возразил Карл (их стандартное условие). – Раз уж я нанимаю Дона Салливана.

Салли взял деньги и пересчитал, пока ему объясняли, что нужно сделать. Салли слушал и вдруг осознал, что с облегчением, даже с радостью будет вновь работать на человека, которого ему регулярно хотелось убить, – осознал, что с радостью перестанет ездить каждый день в колледж, где чувствует себя не в своей тарелке, с радостью воспользуется советом судьи не винить других в своих бедах, с радостью перестанет рассчитывать на суды и адвокатов. Оказывается, Салли боялся, что, пока слушал курс философии, лишился работы у Карла.

– Я бы послал туда кого-нибудь из своих постоянных рабочих, – говорил Карл. – Но я же знаю, тебе нужны деньги, к тому же мы друзья, верно?

– Твое счастье, что мне нужны деньги, дружок, – парировал Салли.

– Тебе всегда нужны деньги, – заметил Карл. – Поэтому я всегда держу тебя за яйца.

Снова эта улыбка. Как такого ненавидеть?

– Значит ли это, что ты покончил с высшим образованием? – уточнил Карл, когда Салли собрался уходить.

– Похоже на то, – согласился Салли.

– Интересно, кто выиграл спор, – рассеянно произнес Карл.

– Руби. – Проходя через приемную, Салли, не глядя, окликнул секретаршу.

– Чего? – спросила Руби таким тоном, будто сейчас скончается со скуки.

– Не ищи любви на стороне[7].

* * *

В одном можно было не сомневаться: по сравнению с другими рабочими, которых нанимал Карл Робак, Салли – гений. Выяснилось, что кто-то из постоянных сотрудников Робака погрузил тонн десять бетонных блоков для фундамента на служебную платформу и отвез не туда, куда надо. Салли нашел кособокую пирамиду из блоков на участке у недостроенного домика на две спальни. Рабочие, возводившие его, очевидно, уже разъехались по домам – из-за неожиданного снегопада, да и вообще завтра праздник. А может, их сегодня и вовсе тут не было. Карл старался не связываться с членами профсоюза, но даже те, кто соглашался иметь дело с “Тип-Топ”, не стали бы работать в снегопад.

Снег, выпавший за ночь, почти растаял, и неровный участок превратился в болото бурой слякоти. Табло на банке, когда Салли проезжал мимо, показывало пять градусов тепла. По ощущениям было холоднее.

Существовал один-единственный разумный способ взяться за это дело, а именно привлечь Руба – тот твердо стоял на ногах и был готов работать в любой грязи. К тому же у Руба что-то не то с обонянием, Салли в этом не сомневался. Руб мог стоять по пояс в жиже из лопнувшего септика так же охотно, как и на поле маргариток. Благодаря этому своему качеству он был незаменим, поскольку сам Салли хоть и не был слишком брезглив, все-таки отличал запах дерьма от запаха маргариток. Беда в том, что запах своего тела Руб тоже не чуял, и в пору созревания от него воняло как от того самого, в чем он стоял. И все равно было бы правильно съездить за Рубом, пусть он торчит в грязи, а самому влезть в сухой кузов пикапа и складывать блоки, которые будет подавать Руб. Пожалуй, удалось бы обернуться в четыре-пять ходок, и часам к трем с помощью Руба они уже управились бы.

Но, поскольку это был единственный разумный выход, Салли от него отказался. Руб не ожидал, что они так быстро найдут работу, вдобавок на его поиски, чего доброго, уйдет час, если Руба не окажется ни дома, ни у Хэтти, ни в кафетерии с пончиками, ни у букмекера. А потом пришлось бы весь день слушать его болтовню и делить с ним деньги. Салли был не против поделить деньги, но он не работал три месяца и хотел посмотреть, как пойдет. В одиночку ничто не мешает работать в собственном темпе, а если колено не сдюжит, можно просто уйти, никому ничего не объясняя. И на следующей неделе вернуться в колледж.

Салли подогнал пикап к груде бетонных блоков, вышел, откинул задний борт, проверил, как чувствует себя колено, – вроде терпимо. Все-таки надо бы съездить за Рубом, подумал Салли. Но вместо этого выложил из блоков импровизированную дорожку в грязи между пирамидой и пикапом. А потом принялся складывать блоки в кузов: поначалу таскал по одному в каждой руке, потом стопкой по четыре, прижав к груди. Труднее всего было залезать в кузов. Для этого приходилось сесть в кузов и уж потом перебрасывать ноги, сперва здоровую, потом больную. Как ни странно, колено почти не болело. И даже нормально сгибалось. Если выдюжит, то на заработанное сегодня Салли купит пару новых радиальных шин для пикапа, а то нынешние совсем лысые, оттого что Салли каждый день гонял в Шуйлер-Спрингс изучать философию. Такое чувство, будто юный преподаватель, помимо всего остального, подверг отрицанию и протектор на шинах Салли.

Вспомнив, сколько всего нужно купить для машины, Салли вновь разозлился на Карла Робака, зажавшего деньги. Салли пикап достался уже достаточно ветхим. Новые шины следовало купить еще месяц назад, как и перебрать карбюратор. Да и клапаны не мешало бы притереть. Через месяц пикап будет нуждаться в ремонте еще сильнее, а через два – настолько сильно, что поневоле придется его ремонтировать. И оплатить ремонт. Новые амортизаторы тоже не помешают, подумал Салли, когда машина заскрипела под тяжестью бетонных блоков. Трехсот баксов, которые задолжал ему Карл Робак, хватило бы на шины, или на притирку клапанов, или на амортизаторы – в зависимости от того, за что Салли решился бы взяться первым делом. Правда, если бы эти деньги лежали у него в кармане, не факт, что он потратил бы их именно на пикап. Иной раз, получив задаток, он, дабы подстраховаться, платил мисс Берил вперед – зимой маловато работы. Порой давал сотню долларов Касс – тогда, если придется туго, ему будет на что поесть. Или отдавал деньги на хранение Рут, чтобы не оставить их ни у букмекера, ни на покерном столе. Но поскольку он просил при этом, чтобы Рут отдавала ему эти деньги лишь в случае нужды, Рут могла определять его нужды, и порой ее решения оказывались чересчур рафинированными. А однажды тайник Рут нашел Зак, ее никчемный муж, и потратил деньги Салли, уверенный, что это деньги жены. Чем дольше Салли об этом думал, тем больше понимал – не так уж и плохо, когда тебе должны триста баксов. Пусть деньги пока побудут у Карла, так, пожалуй, вернее всего. Всякий раз, когда Салли отчаянно нуждался в деньгах, те сперва утекали, а потом испарялись, оставив по себе редкую дымку смутного воспоминания.

И Салли окунулся в работу, сознавая, что деньги его в сохранности, однако это ничуть не уменьшило его злости на Карла Робака, отказавшегося платить, эта злость нарастала в его груди, точно музыка, под глухой барабанный стук боли в колене. Он с улыбкою представлял, как выбрасывает Карла Робака из окна кабинета и тот летит вниз, лихорадочно размахивает руками и отчаянно сучит ногами, точно крутит педали невидимого велосипеда. Салли не давал Карлу шлепнуться на землю. Он лишь снова и снова выбрасывал его в окно, чтобы тот кувыркался в воздухе, орал и сучил ногами.

Выбрасывать Карла Робака из окна кабинета оказалось так увлекательно, что Салли загрузил половину кузова, прежде чем заметил, что пикап слегка накренился, как старая Хэтти в кабинке. Сперва Салли счел это обманом зрения и отошел от пикапа, чтобы взглянуть со стороны. Крениться ему было не с чего. Поодаль валялись листы фанеры, и Салли пожалел, что сразу не обратил на них внимания и не выложил ими дно кузова, дабы амортизировать груз. Пожалуй, можно было бы проложить фанеру меж рядами бетонных блоков, хотя, конечно, вряд ли она сумела бы их уравновесить. Это были плохие новости. А хорошие заключались в том, что он усердно трудился час, а колено не разболелось. По правде говоря, пока Салли возился с блоками и представлял, как выбрасывает Карла Робака из окна кабинета, он и думать забыл о колене. Логики в этом особой не было, но, быть может, травмированное колено побуждает его работать. Или же подговаривает его убить Карла Робака.

В одном Салли не сомневался: лучше уж злиться на Карла, чем на суд. За последние девять месяцев, пока Уэрф пытался выбить ему полную нетрудоспособность, Салли осознал, что поездки в Олбани и даже судебные заседания имеют лишь косвенное отношение к его больному колену. Может быть, колено травмировано не так серьезно, как изображает Уэрф. Может быть. Но Салли все больше казалось, что эти судебные процедуры никак не связаны с действительностью. Дело не в его травме, не в том, сумеет ли он теперь работать, и не в справедливой компенсации пострадавшему. Дело в том, заставят ли они заплатить страховую компанию и государство. Адвокаты страховой все время менялись, но все они были хваткие, и выкладки их доказывали, что Салли и Уэрф, который называл их “ветряными мельницами” и настаивал, что сдаваться нельзя, обречены на провал. На них нельзя было даже рассердиться и потешить себя фантазией, как в следующую встречу вышвырнешь этого самодовольного сукина сына в окно, потому что в следующий раз явится уже другой сукин сын. Судьи тоже все время менялись, хотя к иску Салли относились более-менее одинаково. Судьи, как один, читали нотации Уэрфу, а после слушаний добродушно перешучивались с адвокатами страховой. На Салли никто не обращал внимания; впоследствии он заподозрил, что если бы даже у него вдруг отвалилась нога, это значительное (для него самого) событие вряд ли что-то изменило бы. Никто не признал бы свои ошибки. Его направили бы на рентген, чтобы доказать, что нога никуда не делась. Такой вот философский диспут.

Салли понимал, что из-за этого можно и разозлиться, и порой, вспомнив об этом, действительно приходил в ярость, но в суде чаще робел – и радовался, что за него говорит адвокат, пусть даже такой скверный, как Уэрф, который в суде выглядел так же растерянно и неуместно, как Салли. Наверное, догадался Салли, потому мы и платим адвокатам, чтобы они выступали от нашего имени. Не будь Уэрфа, судья обращался бы лично к Салли, а не к Уэрфу, единственное профессиональное умение которого заключалось в способности безропотно слушать, как его смешивают с дерьмом. Уэрф и одевался-то не так, как адвокаты страховой, и, похоже, не замечал их пренебрежения. Салли его жалел, они с Уэрфом давно знали друг друга, но он прекрасно понимал, что лучше пусть смешивают с дерьмом Уэрфа, чем его самого, поскольку его надолго не хватит и он решит, что теперь очередь кого-то другого послушать, как его смешивают с дерьмом, тогда как Уэрф, похоже, понимал, что очередь всегда его. Уэрф по дружбе представлял интересы Салли бесплатно, вознаграждение ему полагалось, только если дело выгорит. Если они выиграют хоть один из полудюжины исков, поданных Уэрфом от имени Салли, то поделят добычу. Впрочем, Салли догадывался, что им не заплатят ни дайма, и его уже мучила совесть, что Уэрф подает иск за иском. Чтобы выиграть дело, пришлось бы вышвырнуть в окно всех этих выблядков до единого, но судей и адвокатов больше, чем окон.

Когда пикап был загружен на три четверти и накренился еще опаснее, Салли перевязал бетонные блоки веревкой и окинул их скептическим взглядом. Вряд ли блоки с правой стороны кузова тяжелее тех, что слева, однако так оно, похоже, и было, поскольку пикап наклонился вправо. Стоя по щиколотку в грязи, Салли вдруг осознал, что находится перед самым настоящим выбором. Он может, вопреки здравому смыслу, выехать с неравномерно распределенным грузом на шоссе и надеяться на лучшее – или частично разгрузить кузов, отвезти первую (меньшую) партию и все же найти Руба, чтобы тот помог ему.

Свобода воли. Та самая, о которой столько говорилось на занятиях по философии, одно из первых понятий, подвергшихся отрицанию. Преподаватель – Салли он казался очень юным – к удивлению своего ученика, держался того мнения, что свободы воли не существует и возможность выбора не более чем иллюзия. Салли был одним из самых старших в классе и чаще отмалчивался, но хорошо бы преподаватель сейчас очутился здесь и объяснил Салли, почему у него на самом деле нет выбора. Наверное, он начал бы с того, что подверг отрицанию пикап. Салли же казалось, что выбор есть – во всех смыслах. У него, Салли. А, черт с ним, решил он.

Салли уселся за руль, завел машину, включил передачу, отпустил тормоз и, выждав мгновение, нажал на газ. Он почувствовал и услышал, что колеса прокручиваются в грязи, тут-то бы и остановиться, но Салли этого не сделал, хоть и понимал, чем это грозит. Вместо этого он газанул, вдавил педаль в пол – ярость, которую он глушил в себе все эти месяцы, внезапно дала о себе знать, – двигатель ревел, пронзительно, неумолчно, как мог бы реветь сам Салли, из-под задних колес разлеталась грязь, забрызгивая стены недостроенного дома. Не двигаясь с места, пикап трясся так сильно, что Салли с трудом удерживал руль, наконец двигатель дважды икнул, дернулся и заглох. И слава богу. Задние колеса уже по центровочные гайки ушли в грязь. Как же глупо, подумал Салли. Не далее как час назад он гадал, можно ли за год пережить две глупые полосы, как вдруг попал в самый разгар глупой полосы, не успев даже задуматься, бывает такое или нет. Салли вылез из машины, обозрел место действия. Поднялся ветер, и свист его в кронах сосен напоминал смех.

* * *

Миссис Грубер – та самая, которая разочаровалась в улитках, – позвонила около десяти часов утра справиться, принесли ли мисс Берил почту и видела ли она рекламную брошюру с объявлением о торжественном открытии нового супермаркета близ выезда на федеральную магистраль.

– Там огромные скидки, – добавила миссис Грубер, старавшаяся не пропускать ни одного торжественного открытия чего бы то ни было.

Рекламу она просматривала с возрастающей радостью и сожалением – второе объяснялось тем, что она не водит машину, а до супермаркета пять миль. В брошюре было целых шесть страниц, и все цветные, на фотографиях багровела говяжья вырезка, зеленели овощи. Даже самые прозаические вещи, вроде туалетной бумаги и стирального порошка, казались манящими и диковинными. И все это с невероятными скидками. Миссис Грубер хотела попасть в супермаркет и убедиться лично, так ли чудесен новый магазин, как утверждают в брошюре. Она знала, что рекламодатели по закону не имеют права публиковать информацию, не соответствующую действительности, и надеялась, что все окажется именно так, как в брошюре. Выбросить брошюру в помойное ведро вполне в духе мисс Берил, раздраженно подумала миссис Грубер, искренне досадуя на упорное нежелание подруги радоваться всему, что вызывает радость.

– Так достань ее, – указала она мисс Берил. – И посмо-три.

– Она в мусорном ведре, – ответила мисс Берил. – А сверху мокрый чайный пакетик.

– Там невероятные скидки. – Миссис Грубер почти слово в слово процитировала брошюру. – Такая выгода.

Мисс Берил выглянула в окно гостиной, надеясь отказаться, сославшись на снег. Ей действительно нужно было сегодня в магазин, но ее устроил бы и старый супермаркет Норт-Бата. Он рядом, и неважно, что там нет скидок. Мисс Берил не видела выгоды в том, чтобы толкаться в толпе искателей выгоды. Однако снег почти растаял, и кое-где улица даже успела подсохнуть.

– Давай съездим, – уговаривала миссис Грубер. – Хоть развеемся. Отправимся путешествовать, – прибавила она излюбленную фразу подруги.

– Заберу тебя через полчаса, – пообещала мисс Берил.

– Я буду ждать тебя на улице, – сообщила миссис Грубер. Ей казалось, будто, выйдя из дома и избавив подругу от необходимости сворачивать на подъездную дорожку, она тем самым отблагодарит ее за согласие съездить в новый супермаркет.

– Сиди дома, – возразила мисс Берил. – Я тебе побибикаю.

– Мне не трудно, – настаивала миссис Грубер. – Постою на крыльце.

– Полчаса, – сказала мисс Берил.

– Ладушки, – согласилась миссис Грубер и повесила трубку.

Мисс Берил оставалось полглавы Троллопа, она дочитала и поднялась. В боковое окно гостиной ей было видно Главную в обе стороны, и когда мисс Берил, отложив книгу, посмотрела в сторону дома миссис Грубер, то увидела, что та уже стоит на крыльце и глядит на ее дом, без сомнения ожидая, что машина мисс Берил вот-вот выедет задом с подъездной дорожки. А ведь они повесили трубки всего-то пару минут назад.

Мисс Берил вздохнула. Направилась было за пальто, как вдруг у тротуара перед окнами ее гостиной с шумом остановилась незнакомая большая машина, из машины вышла молодая женщина, на вид лет двадцати с небольшим, и уставилась на листок бумаги. Женщина была в свитере, без пальто, и мисс Берил даже издалека не могла не заметить, что грудь у женщины попросту необъятная.

– А ты еще кто? – вслух спросила мисс Берил. – Гляди, какие сиськи, – добавила она, обращаясь к Клайву-старшему, тот одобрительно улыбнулся в ответ с телевизора, хотя смотрел в другую сторону и оценить сиськи не мог. – Эд, ты тоже погляди, – предложила мисс Берил Инструктору Эду.

Женщина нырнула в салон. Сперва мисс Берил решила, та что-то ищет на переднем сиденье, но потом заметила детскую голову.

Женщина захлопнула дверцу, направилась по заснеженной лужайке к дому, поднялась на крыльцо; дверь машины открылась, и вылез ребенок. Женщина (мать ребенка?), видимо, услышала, как открылась дверь, развернулась, со всех ног бросилась к машине, грубо затолкала ребенка в салон, опустила кнопку замка и захлопнула дверцу. Мисс Берил даже из дома слышала ее крик:

– Сиди, черт бы тебя подрал! – велела она ребенку. – Я сейчас вернусь. Ты слышишь? Сиди в машине, черт подери, и листай журнал. Ты слышишь? Еще раз выйдешь из машины, и я дам тебе по башке, ты слышишь?

– Кто бы тебе самой дал по башке, – сказала мисс Берил.

Женщина развернулась и снова пошла к дому. Не успела она дойти до крыльца, как дверца машины опять открылась и оттуда вылез ребенок. На этот раз женщина возвращаться не стала, а лишь уставилась в переплетение черных ветвей вяза, точно надеялась услышать совет – быть может, в стрекоте белок.

– Хотя бы закрой за собой дверь, черт подери, – крикнула женщина ребенку, который направился было к ней, но остановился.

Мисс Берил не могла понять, мальчик это или девочка, но ребенок, кто бы он ни был, навалился плечиком на тяжелую дверцу и закрыл ее. После чего, потеряв равновесие, упал на колени. Женщина снова уставилась в небо, дожидаясь ответа.

– Иди уже, раз идешь, – рявкнула она, и ребенок, с мокрыми коленками, но на удивление сухими глазами, повиновался.

Было в его движениях нечто пугающе роботообразное, мисс Берил даже вспомнила телевизионный фильм о детях-зомби, который много лет назад включила и тут же выключила.

– Что такое с этим ребенком? – спросила она Клайва-старшего, перейдя от фасадного окна к боковому, чтобы видеть, как женщина и ребенок поднимаются на крыльцо. Мисс Берил решила, что это все-таки девочка, в штанишках и тонкой маечке.

Услышав, как заскрипела входная дверь, мисс Берил открыла свою, дабы остановить женщину, которая явно намеревалась подняться к Салли.

– Давай быстрей, Куриные Мозги, – сказала женщина, очевидно обращаясь к ребенку, хотя смотрела при этом на мисс Берил.

– Что вам угодно? – спросила мисс Берил, не особо стараясь казаться любезной.

– Он там?

Вблизи женщина показалась мисс Берил смутно знакомой – может, одна из ее бывших восьмиклассниц.

– Кто? – осведомилась мисс Берил. К Салли мало кто захаживал, и его гостей мисс Берил знала хотя бы в лицо, если не по имени.

– Тот, кто там живет, – с нескрываемым раздражением ответила женщина.

– Его нет дома, – ответила мисс Берил.

– Хорошо, – сказала женщина. – Я подожду, должно же мне сегодня хоть в чем-то повезти.

Мисс Берил пропустила ее слова мимо ушей. Она уставилась на девочку, та стояла рядом с матерью и смотрела на мисс Берил. Точнее, смотрела бы, если бы косой глаз ее не глядел под сильным углом куда-то в сторону, в пустоту. У мисс Берил сжалось сердце, но она выдавила лишь:

– Вам надо было надеть курточку ребенку. Она же вся дрожит.

– Я ей говорила, сиди в машине, – ответила женщина, – и кто теперь виноват?

– Вы, – не колеблясь, отрезала мисс Берил.

– Да, я, – согласилась женщина, словно не в первый раз слышала подобный упрек. – Послушайте. Сделайте огромное одолжение, не лезьте не в свое дело, ладно?

Мисс Берил онемела от столь вопиющей грубости. Ей не дерзили с тех самых пор, как она вышла на пенсию, и она уже позабыла, как поступала в таких случаях. Ее изумленное молчание явно заставило женщину пересмотреть свое поведение.

– Послушайте, – сказала она понуро. – Не обижайтесь на меня, ладно? У меня сейчас совсем жопа. Обычно я не кричу на пожилых леди.

Только на детей, подумала мисс Берил, но промолчала. Вот как она всегда реагировала на дерзости, вспомнила она. Молчала и строго смотрела на провинившегося, пока до того не дойдет, что это серьезная ошибка и допустила ее не мисс Берил.

– Это всё Куриные Мозги, – пояснила женщина. – Я с радостью отдала бы ее вам хоть на час, просто для смеха.

Обе уставились на молчащую девочку. Та словно не замечала, что рядом кто-то есть, казалось, будто она одна в коридоре.

– Здравствуй, милая, – сказала мисс Берил, надеясь, что смотрит на ребенка менее сурово, чем на его мать. Ее не раз упрекали в том, что она пугает маленьких детей, хотя никто ни разу не объяснил ей, чем именно она их пугает.

– Хорошая мысль, – сказала женщина. – Ты пока пообщайся с этой милой пожилой леди, а мамочка позвонит. – И добавила, обращаясь к мисс Берил: – У него там есть телефон?

– Звоните с моего, – ответила мисс Берил, по-прежнему не решаясь пускать женщину наверх. Салли никогда не запирал дверь, так что вряд ли стал бы возражать или даже рассердился.

– Как скажете. – Женщина разулась. – Я не собираюсь ничего красть. Разувайся, Куриные Мозги. Мы тут немного побудем.

На девочке были дешевые парусиновые синие теннисные туфли, и мисс Берил видела, что они промокли, как и носки.

– Ничего там не трогай, – предупредила женщина. – Это чужие вещи, и у мамочки нет денег заплатить за то, что ты сломаешь.

Мисс Берил проводила женщину к телефону в гостиной. Женщина сняла трубку и посмотрела на мисс Берил.

– Спасибо, – сказала она. – Я давно такого не видела, – добавила она, имея в виду дисковый телефон. Тому и правда было лет тридцать. – У вас тут настоящий музей. – Женщина обвела взглядом комнату.

Не успела мисс Берил ответить на это замечание, как молодая женщина произнесла в трубку:

– Ма. Он приходил? (Короткая пауза.) Нет, я внизу, у пожилой леди. По-моему, ей не очень-то хочется пускать нас наверх.

Мисс Берил слышала металлический голос ее собеседницы, но не настолько отчетливо, чтобы разобрать слова. Она по-прежнему не сводила глаз с девочки, терпеливо стоявшей рядом с мамой, лицом к мисс Берил. Казалось, ребенок ее рассматривает.

– Чем больше я об этом думаю, тем больше сомневаюсь, что он явится. Он тебя разыграл, мам. Откуда мне знать, черт подери? Может, догадался. Может, он всем угрожает. У него всегда так. Он вечно всем угрожает. Даже не сомневайся. Хочешь знать, откуда я это знаю? Потому что если он сюда явится, как обещал, ему придется пропустить охоту. Нет, не станет. Я его знаю получше твоего. Если бы он действительно собирался сюда явиться, он не стал бы нас предупреждать, а просто явился бы, и все. (Снова пауза.) Нет, ты не права. Он в лесу, вот он где. Он в лесу и смеется над тобой, потому что ты купилась. Поверь мне, он сейчас в лесу. Может, мне повезет и он заблудится или замерзнет там насмерть. Хоть вздохнули бы спокойно.

По мнению мисс Берил, самым предосудительным в этом предосудительном разговоре было то, что его слушает ребенок. Девочка по-прежнему таращилась на мисс Берил, та взяла с журнального столика красного двухголового китайского льва и показала ребенку. У льва были две улыбающиеся головы с обеих сторон туловища.

– Смотри, какой у меня лев. – Мисс Берил протянула плюшевую зверушку девочке, но та не шевельнулась, чтобы ее взять. Мисс Берил покрутила игрушкой, чтобы девочка рассмотрела две одинаковые головы. Если девочка и заметила эту диковинную особенность, то вида не подала и глазела на льва без всякого интереса.

– Знаешь, что говорят такие львы? – спросила мисс Берил.

Девочка вновь устремила на нее здоровый глаз.

– “Где моя попа?” – проговорила мисс Берил, рассчитывая на улыбку.

Девочка вновь уставилась на зверушку, внимательно ее осмотрела, точно пыталась определить, действительно ли та способна сказать такое.

– Я зову его Салли, – продолжала мисс Берил, – потому что он не знает, куда идет.

Она опять протянула девочке льва, и та взяла его – неохотно, словно сделала одолжение мисс Берил.

– Ага… ага… ага, – говорила тем временем мать ребенка. – Ладно, я поднимусь к нему, если уговорю ее пустить меня. Позвони мне сюда через полчасика. Видела бы ты телефон, по которому я разговариваю. Его, наверное, сделали во время Гражданской войны. Ладно… Иди работай. Ага, ладно.

Женщина повесила трубку, подхватила девочку на руки и потерлась носом о ее нос.

– Ложная тревога, Куриные Мозги. Папочка разыграл бабушку. То-то он, должно быть, гордится собой. Нечасто папочке удается кого-то перехитрить. – И добавила, обращаясь к мисс Берил: – Вы нас пустите наверх или как?

– Полагаю, если вы знакомы с мистером Салливаном, он не станет возражать, – ответила мисс Берил.

– Нет, я с ним незнакома. – Женщина направилась к двери. – Но он уже двадцать лет спит с моей матерью. Вот она с ним знакома.

Мисс Берил опять онемела. Проводила посетительниц взглядом, дверь за ними закрылась и вновь открылась.

– Держите вашего льва. – Женщина поставила игрушку на столик. – И спасибо еще раз, что разрешили позвонить. – Она обвела гостиную мисс Берил взглядом, в котором читались и удивление, и насмешка. – Вам бы деньги брать за вход. Не упустите такую возможность.

Женщина скрылась за дверью, они с ребенком поднялись по лестнице, вошли в комнату наверху, и к мисс Берил наконец вернулся дар речи.

– Ну, что скажешь? – спросила она Клайва-старшего.

Не успел ее покойный муж ответить, как зазвонил телефон.

– Что еще? – спросила мисс Берил.

Звонила миссис Грубер; мисс Берил начисто о ней позабыла.

– Я сейчас, – сказала она. – Не распоясывай чресла.

* * *

В Норт-Бат и из Норт-Бата вело всего полдюжины мощеных дорог. Помимо двухполосной асфальтированной магистрали 27А, в черте города переходившей в Главную улицу (Верхнюю и Нижнюю), Бат с соседями – Шуйлер-Спрингс на севере и городками поменьше, вроде Доллсвилла, Шейкер-Хайтс, Уэпфорда и Глена, – связывал пяток узких, на две полосы, шоссе. Была еще новая четырехполосная дорога от Норт-Бата до федеральной трассы Олбани – Монреаль. Новая дорога, продолжительностью три мили, проходила по болотистому участку, отделявшему Бат от федеральной автострады; на этом-то участке, если верить огромному щиту, вкопанному на обочине, и должен был появиться луна-парк “Последнее прибежище” на пятьсот акров, “феерия водных и русских горок, городка Дикого Запада и волшебной деревни, где оживают герои сказок”. Почти весь щит занимала ярко раскрашенная физиономия клоуна, от которой – возможно, из-за похабного оскала – веяло больше жутью, чем весельем; поговаривали, что маленькие дети, которым матери показывали этот щит, с испугу заливались слезами. Взрослых смущало, что неподалеку от щита, перед самым въездом в Норт-Бат, располагалось новое кладбище – голое, ни деревца, с горизонтальными (по большей части) надгробиями. Предполагалось, что после начала строительства парка развлечений кладбище придется перенести. Горожане уже мрачно шутили насчет соседства двух “последних прибежищ”.

В то утро благодаря торжественному открытию возле съезда с автомагистрали нового супермаркета мимо щита с демоническим клоуном машины проезжали чаще обычного. Как правило, это были домохозяйки, спешившие обратно в город – с покупками в багажниках и на задних сиденьях своих фургонов и универсалов. В новом нарядном магазине они, увлекшись, накупили в два раза больше привычного – в частности, то, чего не было в старом супермаркете Норт-Бата. На обратном пути домохозяйки сильнее обычного давили на газ, размышляя о том, что и денег, и времени потратили больше, чем планировали; на обочине их приветствовал пугающий призрак в образе автостопщика, пытавшегося остановить попутку до города. Эти домохозяйки – у многих в машине сидели маленькие капризные дети – были не из тех, кто берет даже прилично выглядящих попутчиков, а потому им и в голову не пришло остановиться ради этого голосующего, с ног до головы облепленного грязью до такой степени, что пролетавшие мимо домохозяйки принимали его за беглого заключенного (хотя в радиусе ста миль от города не было ни одной тюрьмы) – наверняка убийца, который всю ночь прятался на болотах, скрываясь от собак. А может, его похоронили заживо на кладбище неподалеку, он выбрался из гроба и прорыл себе лаз из могилы. Обычно автостопщики хотя бы старались принять вид дружелюбный или, если не получалось, жалобный, этот же выглядел угрожающе. Казалось, что в кулаке с оттопыренным большим пальцем он сжимал гранату. Одна молодая женщина за рулем универсала, нагруженного продуктами, приблизившись к автостопщику, даже вильнула в левую полосу, словно опасалась, что он бросится к машине и схватится за ручку двери.

Ничего такого у Салли и в мыслях не было. Если он и представлял угрозу, то не такую, какой опасалась молодая женщина. Зверское выражение его лица было следствием того, что он все утро занимался неблагодарным делом, у него болело колено, он засадил пикап в грязь и полчаса тщетно пытался выехать, представляя, что скажет Карл Робак (работать на которого Салли зарекся), когда узнает, что он натворил. “Я ошибся, – скажет Карл Робак, – ты и тут умудрился напортачить” – замечание, которое Салли не желал слышать за пределами собственных мыслей. Всякий раз, когда Карл произносил эту фразу, даже в этих пределах, Салли вышвыривал его в окно. Еще противнее, что Салли казалось, будто молоденький преподаватель философии посмеивается над ним – мол, я же вам говорил, свободы выбора не существует.

Как и лежащий на кладбище в полумиле отсюда отец, с которым Салли так и не помирился. Проезжая мимо кладбища по пути к недостроенному дому, Салли, как обычно, опустил стекло – плевать, что холодно, – и показал Большому Джиму Салливану средний палец. В отличие от большинства обитателей Бата, Салли не волновало, построят луна-парк или нет, но если все же построят, то кладбище, скорее всего, перенесут, потревожив вечный покой его папаши. Салли злило, что отец наслаждается покоем; будь у него деньги, он подсуетился и заплатил бы, чтобы Большого Джима выкапывали раз в десять лет или около того, лишь бы не давать ему покоя. Вот и теперь Салли надеялся поймать попутку и на ней миновать кладбище, чтобы отцу не довелось посмотреть на него в таком виде. Всякий раз, как у Салли случалась глупая полоса, он слышал далекий папашин хохот. Предпоследняя глупая полоса, чуть более года назад, началась с того, что Салли упал со стремянки и сломал коленную чашечку. Спору нет, кто угодно может упасть со стремянки. Глупость была не в этом. Глупость была в том, из-за чего он упал. Поднявшись до середины, Салли услышал чей-то хриплый смех и увидел в дальнем конце площадки, по ту сторону забора из сетки-рабицы, высокого мужика, издали – вылитый отец. Разумеется, это был не Большой Джим, тот умер несколько лет назад. Кем бы ни был тот гогочущий мужик, Салли смотрел на него, а не под ноги. Оступился, упал с высоты в двадцать футов и всю дорогу до больницы слушал далекий отцовский смех. А сейчас, у самого кладбища, смех раздавался ближе, буквально звенел у Салли в ушах.

Заметив выражение лица молодой женщины, резко свернувшей в левую полосу, Салли добросовестно попытался не смахивать на серийного убийцу. Но вскоре оставил попытки и безобидно выглядеть, и остановить попутку. До города всего миля, он уже прошел почти столько же. Салли даже постарался отыскать в теперешней ситуации что-то хорошее. Пикап увяз в грязи – значит, не перевернется. Хорошо и то, что у Руба, к которому он теперь обратится за помощью, слава богу, нет чувства юмора, и поэтому он никогда не радуется чужой глупости. Если бы Руб загнал пикап в грязь, а потом загрузил в него тонну бетонных блоков и не смог выехать, Салли сразу же указал бы, что это глупо. Но у Руба чужая глупость вызывала только сочувствие, он так искренне и глубоко считал себя дураком, что не стремился выглядеть лучше за чужой счет. Салли подумал, что Руб спросит только, почему Салли сразу его не позвал, ведь задание явно рассчитано на двух человек, даже вдвоем им пришлось бы трудиться не покладая рук, чтобы закончить работу дотемна, учитывая, что утро уже пропало.

Погрузившись в утешительные размышления об умственной ограниченности Руба и оставив надежду кого-то остановить, Салли не сразу заметил, что впереди на обочине, ярдах в пятидесяти, затормозил маленький оливковый “гремлин”[8] с мигающим поворотником. То, что он остановился, до Салли дошло, лишь когда “гремлин” забибикал. Машина была старая, побитая, Салли смутно припомнил, что, кажется, такая же была у кого-то из его знакомых, но кого именно, не сообразил. В Норт-Бате “гремлина” не было ни у кого, и это лишь усугубило таинственность, поскольку за пределами Бата Салли почти никого не знал. “Гремлин” побибикал второй раз, и Салли осознал, что застыл на обочине, будто, прежде чем согласиться сесть в “гремлин”, требовалось разгадать загадку, кому он принадлежит. Стекло со стороны пассажирского сиденья опустилось, ему нетерпеливо помахали. Салли направился к машине.

Номера “гремлина” относились к другому штату, хотя к какому именно, Салли не разобрал – знак был сильно заляпан грязью. Скошенное заднее стекло автомобильчика загораживали игрушки, пледы, одежда, так что было не разглядеть, что внутри, и терзавшие Салли дурные предчувствия лишь усилились, когда из окна пассажира высунула голову молодая женщина, показавшаяся Салли знакомой, и уставилась на него. На лице ее читалось раздражение, точно один только взгляд на Салли напомнил ей с полдюжины разных связанных с ним неприятностей, о которых она позабыла. Салли вдруг захотелось убежать (он сам не понял почему), будто женщина прибыла прямиком из забытого прошлого, твердо намеренная оглоушить его иском по делу о наследстве.

– Привет, куколка, – с деланой развязностью произнес он, подойдя достаточно близко, чтобы его услышали.

За свои шестьдесят лет Салли перезабыл кучу народа и понимал: лучшее в такой ситуации – вести себя так, будто знаешь, с кем говоришь, пока по намекам не догадаешься, кто это. Кем бы ни была эта недовольная женщина, рано или поздно он вспомнит ее. Всю свою взрослую жизнь он звал женщин “куколками”, и если они знакомы, то она этому не удивится. Поравнявшись с машиной, Салли увидел, что на заднем сиденье, среди подушек и мягких игрушек, ютятся три мальчика, похожие на тех, кого он знавал раньше, только эти чуть-чуть постарше. Женщина вылезла из машины, наклонила спинку пассажирского кресла, чтобы Салли пробрался на заднее сиденье; он нагнулся, увидел водителя и сразу же сообразил, кто, черт возьми, все эти люди.

– Двигайтесь, малышня, – сказал он детям и скорчил гримасу. – Дайте деду сесть.

* * *

– Дайте мне Энди, – сказала Шарлотта, жена его сына. – Так вам будет где сесть… – Голос ее осекся.

Салли и рад был бы отдать ей Энди, но на миг растерялся. Он наполовину уселся на заднее сиденье “гремлина”, наполовину торчал из двери и догадывался, что одного из внуков явно зовут Энди, но какого именно, определить не мог. Он почти не сомневался, что Энди младший, но если так, то предложение Шарлотты не имело смысла. Ребенок сидел в детском кресле, вдобавок пристегнутый ремнем безопасности, и даже если Салли сумел бы его отстегнуть – что вряд ли, учитывая сложность этой штуковины, – он всего лишь освободил бы детское кресло на заднем сиденье, а не место для взрослого.

– Уилл, отстегни брата, – велел Питер, сын Салли. – Не сиди как перед телевизором.

Старший мальчик, удивительно похожий на отца в том же возрасте, исполнил приказ, но лицо у него было задумчивое, словно ему поручили непосильную задачу. Если старший Уилл, а младший Энди, оставался средний; он глазел на Салли с нескрываемым изумлением, и в ноздре его в такт дыханию пульсировал пузырь сопли. Салли догадался, что мальчику его вид – с ног до головы в грязи – кажется странным.

Когда Энди передали вперед, Шарлотта устало обратилась к среднему сыну:

– Сядь в кресло брата, Шлёпа. Или ты думаешь, туда дедушка сядет?

– Это кресло для малышей, – нахмурился мальчик.

– Давай я сяду. – Старший мальчик со вздохом отстегнул ремень.

Средний оживился:

– Мама сказала мне! Мама сказала мне! – И с силой стукнул старшего брата, когда Уилл попытался сесть в кресло, куда явно не помещался. Средний брат угодил старшему кулаком прямо в переносицу, на глаза Уилла навернулись слезы, а Шлёпа, не мешкая, забрался в кресло и со злорадной ухмылкой уставился на него. К удивлению Салли, обиженный даже не попытался отомстить.

Салли втиснулся на образовавшееся свободное место и, осторожно маневрируя ногой в ограниченном пространстве, согнул ее в колене. Интересно, как на самом деле зовут Шлёпу, подумал он. Наверное, как-то созвучно. Он порылся в памяти, но так и не нашел мальчиковых имен, созвучных Шлёпе.

– Шлёпа опять меня стукнул, – сообщил Уилл, ни к кому конкретно не обращаясь. Проверил, не течет ли из носа кровь, и явно огорчился, обнаружив, что не течет. Если бы текла, ему бы, пожалуй, поверили. Шлёпа показал старшему брату костлявый кулачишко и прищурился, точно намекая, что второй удар обеспечит ему желанное доказательство.

– Стукни его в ответ, – предложил сын Салли, выворачивая на дорогу.

Он не обернулся, не пожал отцу руку, ничем не обнаружил, что рад его видеть. Но так уж между ними повелось с тех самых пор, как Питер уехал в колледж – сколько? пятнадцать? двадцать лет назад? Быть может, Питер считает такое отношение воздаянием, простой кармической справедливостью, и, говоря по правде, Салли не стал бы спорить. Он никогда сознательно не игнорировал сына в детстве и уж точно не проехал бы мимо него по шоссе жизни, если бы мальчика потребовалось подвезти. Просто мать мальчика позаботилась о том, чтобы его не требовалось подвозить. Они с Ральфом – Вера вышла за него через год с небольшим после развода с Салли – так прекрасно справлялись с воспитанием Питера, что ему никогда ничего не требовалось, и Салли знал, что Ральф как отец куда лучше него самого. Салли не лез в жизнь сына ради его же блага (по крайней мере, так он себе говорил). И по сей день считал, что поступал не так уж и глупо. Правда, Питер вырос молчуном и ни к чему особенно не стремился, но за него стремилась Вера, а легкий и добродушный нрав Ральфа умерял ее избыточные амбиции, так что в итоге Питер ухитрился стать преподавателем колледжа – правда, Салли не помнил, что именно он преподавал.

– Серьезно, врежь ему, – без особой настойчивости добавил Питер. – Если тебя ударили, надо дать сдачи.

– И это говорит человек, который не пошел в армию по моральным убеждениям, – фыркнула Шарлотта, точно замечание мужа окончательно доказало его глубокое лицемерие (если это требовалось доказывать).

Салли, редко обращавший внимание на подобные вещи, не мог не заметить напряжение на передних сиденьях и не задуматься о его причине. Быть может, кто-то был против того, чтобы остановиться и подвезти его? Если так, скорее всего, не Питер, а именно Шарлотта настояла, что нужно остановиться. Невестку он видел редко, но всегда ее любил. Она была высокая, нескладная, с открытым лицом, никогда не обижалась, если над ней подшучивали, а иначе Салли и не умел общаться; еще их сблизило то, что Вера недолюбливала обоих. Вера и не трудилась скрывать, что не одобряет брак Питера, поскольку Шарлотта вряд ли поможет ему сделать карьеру. Вдобавок они жили вместе до свадьбы, и этого Вера тоже не одобряла. Поженились они, только когда Шарлотта забеременела, и Вера сочла это доказательством того, что ее сына завлекли в западню. Все это Шарлотта как-то раз объяснила Салли, и ему стало ее жаль. О жизни сына он знал немногое, и то лишь из многоречивых открыток Шарлотты к Рождеству.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Питер и повернул зеркало заднего вида, чтобы видеть Салли.

– Я как раз хотел спросить то же самое у тебя, – ответил Салли, не желая ничего объяснять.

– Нас пригласили на праздничный обед, – сказала Шарлотта. – Разумеется, мы не посмели оскорбить ее величество отказом.

Она явно имела в виду Веру – та любила командовать, если ей позволяли. Командовать Салли у нее не получилось, но вовсе не от недостатка старания. Второго мужа она выбирала уже тщательнее.

– По-моему, я не видел Веру с вашего прошлого приезда, – ответил Салли; во всем, что касалось Веры, он старался сохранять нейтралитет. – Когда это было? – спросил он, не сразу сообразив, что вопрос с подвохом. Семья сына зачастую навещала Веру и Ральфа, не повидавшись с Салли.

– Как можно жить в городке размером с Бат и не натыкаться постоянно друг на друга? – удивилась Шарлотта.

– Видишь ли, куколка, мы с Верой вращаемся в разных кругах, – пояснил Салли. – Точнее, Вера вообще не вращается. Она всегда движется к цели по прямой.

– Еще бы, – раздраженно согласилась Шарлотта.

– Ну кто-то же должен, – заметил Питер.

Салли взглянул в зеркало заднего вида, но Питер смотрел на дорогу. В боковое окно Салли заметил, что они миновали кладбище, где лежал Большой Джим Салливан, и едва удержался, чтобы не показать отцу средний палец, но пришлось бы потом объяснять этот жест внукам. Быть может, подумал Салли, когда Питер увидел меня на обочине, ему тоже захотелось опустить стекло, погудеть и показать мне средний палец. К слову, о карме.

– Я дала бы вам подержать внука, – сказала Шарлотта, – но он как раз какает. – Энди таращился на него поверх маминого плеча, устремив сосредоточенный взгляд в пустоту меж кончиком своего носа и дедом. Взгляд, полный ректальной целеустремленности.

– Спасибо, – ответил Салли. – Мне бы не хотелось пачкать свой парадный костюм.

Уилл от удивления перестал ковыряться в носу и оглядел Салли с головы до ног, гадая, правда ли это парадный костюм. В круглых глазах мальчика читались страх и сочувствие.

– Привет, Мордехай, – сказал Салли Шлёпе; тот таращился на него не отрываясь, хотя, в отличие от старшего брата, явно догадывался, что это отнюдь не парадный костюм.

– Я не Мордехай! – сердито ответил мальчик. – Я Шлёпа!

– Почему тебя зовут Шлёпой? – спросил Салли, подмигнув через его голову Уиллу.

Шлёпа просиял и, не успел Салли опомниться, схватил большую книжку в твердом переплете и саданул Салли по колену, вызвав взрыв чистосердечных ругательств, каковые Салли отнюдь не собирался произносить в присутствии семьи своего сына. Уилл, отважно сдержавший слезы, когда Шлёпа ударил его самого, сейчас не выдержал и расплакался от неподдельного ужаса и жалости.

Отдышавшись, Салли велел Питеру остановиться, и тот неохотно свернул на парковку супермаркета. Салли вылез из “гремлина” и направился к заброшенной фотобудке, стоявшей в нескольких сотнях ярдов от магазина. Почему-то чем быстрее он ковылял, тем меньше болело колено. Ярдов через пятьдесят его нагнал Питер.

– Господи, пап. – На лице его было написано раздражение, но никак не испуг, и Салли с удивлением осознал, что ему было бы приятно, если бы сын хоть немного испугался за него. – Что натворил этот проказник?

Салли замедлил шаг, боль и тошнота чуть утихли. Он глубоко вздохнул и произнес:

– Ух.

– Да ладно тебе, он же еще ребенок, – сказал Питер, явно имея в виду силу Шлёпы – точнее, его неспособность причинить серьезную боль. Питер не понимал, почему его отец, всегда такой крепкий мужик, так себя ведет.

Салли задрал штанину – так проще объяснить. Увидев отцово колено, Питер с ужасом округлил глаза, как Уилл.

– Это тебя Шлёпа так? – недоверчиво уточнил он. – Детской книжкой?

– Дурак, что ли, – ответил Салли, довольный реакцией сына. – Я упал с лестницы. Год назад.

– Господи… – с огромным облегчением повторил Питер. – Тебе надо к врачу.

Салли фыркнул;

– Я был уже у двадцати.

Он опустил штанину, но Питер по-прежнему таращился на его колено, точно даже сквозь ткань видел жуткий лиловый отек. Они повернули к “гремлину”.

– И что они сказали?

– Двадцать разных вещей, – ответил Салли, хотя это было не совсем так. – Хотели сделать мне новое колено, еще тогда, когда это случилось. Конечно, надо было соглашаться.

Тогда он считал иначе. Боль после перелома была сильной, но все же терпимой, и Салли решил, что со временем она пройдет, как всякая боль. Согласись он на операцию, не работал бы еще дольше, а такого он позволить себе не мог (и это была почти правда). На самом же деле он отказался от операции потому, что сама мысль о новом колене казалась ему идиотской. По правде говоря, когда ему это предложили, Салли даже рассмеялся – решил, что доктор шутит. В детстве ему никогда ничего не давали взамен. “Если не умеешь ценить то, что у тебя есть, не беги ко мне, не плачься и новое не проси”, – твердил отец. В доме отца тот, кому случалось пролить за ужином молоко, оставался без молока. Если мяч залетел на крышу – тем хуже для тебя. Не надо было его туда бросать. Если снял с руки часы и где-то забыл, а теперь хочешь узнать, сколько времени, прогуляйся до центра и посмотри на часы на фасаде Первого национального банка. Их туда повесили специально для тех дураков, повторял отец, которые теряют свои часы.

В детстве Салли ненавидел нетерпимость отца к ошибкам – главным образом потому, что эта нетерпимость относилась к чужим ошибкам. Однако он все же привык к подобному отношению и, будучи уже взрослым, предпочитал обходиться без того, что сломал, – невелика плата за то, чтобы поступать по-своему.

– Так почему бы тебе сейчас не согласиться на операцию? – спросил Питер.

– Слушай, – сказал Салли, – не беспокойся за меня.

Он всего лишь хотел сообщить Питеру о травме, а вдаваться в подробности или пускаться в объяснения не желал. За год после падения в колене развился артрит, по этой причине оно и болело сильнее, если верить врачам страховой. Они утверждали, что Салли оказался в такой заднице именно потому, что не согласился на операцию, когда ему предлагали. По крайней мере, так излагал их позицию Уэрф.

– Это отек, – сообщил Салли. – Надо опять сходить откачать жидкость. Вот только это дорого, чертовски больно и толком не помогает.

Они медленно вернулись к машине. Салли заметил, что Энди опять в детском кресле. Уилл уже не плакал и боязливо поглядывал на деда в боковое окно. Шлёпа рассматривал книжку с новообретенным, как показалось Салли, уважением к печатному слову. Шарлотта массировала виски, глядя прямо перед собой; из машины она не вышла.

– Я чем-то обидел твою жену? – догадался спросить Салли.

Ему часто случалось обижать женщин, хотя он не собирался этого делать и даже не понимал, как умудрился. Может, Шарлотта боялась, что он испачкает им машину. А может, он еще раньше чем-то провинился перед ней. Может, именно Питер настоял на том, чтобы его подвезти, а Шарлотта как раз не хотела.

Но Питер покачал головой:

– Ты тут ни при чем, это все я.

Салли ждал, что сын объяснится, но Питер молчал, и Салли откликнулся:

– Сочувствую.

– Пожалуй, она имеет на это полное право.

Салли разглядывал сына, а тот, в свою очередь, разглядывал жену и сыновей, точно они были чужие. Питер сказал это как бы между прочим, но Салли вдруг показалось, что это своего рода признание. Если так, то сын впервые в жизни признался ему в чем-то, и не успел Салли сообразить, приятно ли ему такое доверие, как Питер сопроводил первое признание вторым:

– Наверное, мама тебе не говорила, что меня не приняли в штат.

Вот и ответ на вопрос, приятно ли ему такое доверие. Салли понял, что и дальше с удовольствием ничего не знал бы.

– Нет, – ответил он. – Я же тебе сказал. Я действительно давно не видел твою маму, даже мельком.

– Это было еще прошлой весной, – пояснил Питер. – Обычно дают год на поиски новой работы.

Салли кивнул.

– Ну и как?

– Да пока никак, – ответил Питер.

– Мне жаль, что так получилось, – сказал Салли, это была правда, пусть и слабое утешение.

Питер по-прежнему не смотрел на него, по-прежнему разглядывал жену и детей, теснившихся в обшарпанном “гремлине”.

– Иногда мне кажется, ты тогда правильно сделал. Сбежал.

В голосе Питера слышалась привычная горечь, но все же в его замечании было больше грусти, чем злобы, и Салли решил, что правильнее всего просто не обращать внимания.

– Если помнишь, я сбежал от силы за пять кварталов.

Питер кивнул.

– Мог бы рвануть и в Калифорнию.

– Ты что, пытаешься вынудить меня извиниться? – уточнил Салли.

– Нет, – ответил Питер. – Если, конечно, ты сам не захочешь.

Салли кивнул.

– Передай матери привет. И спасибо, что подвез.

Питер уставился на свои ботинки. Казалось, он чувствует себя виноватым, но Салли и не думал его стыдить.

– Может, заедешь завтра?

Салли ухмыльнулся:

– Сперва уточни, не будет ли мама против.

– Мне не надо спрашивать разрешения пригласить родного отца на праздничный обед, – парировал Питер.

Салли не стал спорить.

– Значит, она изменилась.

– Сам-то доберешься?

Салли заверил, что доберется. Возле супермаркета был таксофон, Салли пообещал, что вызвонит Руба. Еще он пообещал подумать о том, чтобы назавтра прийти в гости к Вере. По словам Питера, Ральф, его отчим, – последнее время ему нездоровилось – недавно выписался из больницы и все равно никак не оклемается. Салли сказал Питеру, что заедет и всех приободрит. Они как увидят меня, так сразу приободрятся, добавил Салли, но Питер понял его превратно, решил, что Салли намерен явиться в своем теперешнем виде, и попросил его не делать этого. На том и сошлись, и все это в считаных футах от “гремлина”, который так и стоял с закрытыми окнами.

Салли постучал в боковое стекло, напугав Шарлотту, – она так глубоко задумалась, что словно забыла о его существовании. Шарлотта опустила стекло, и Салли заметил, что глаза у нее красные и опухшие.

– А ты все такая же красавица, – сказал ей Салли, хотя Шарлотта явно поправилась. Комплимент ее не обрадовал.

– Это мнение мало кто разделяет, – ответила она.

– Как и все мои мнения, – признал Салли и поймал себя на том, что забрал назад собственный комплимент. Чтобы сгладить неловкость, он постучал по окну, у которого сидел Шлёпа. – В следующий раз шлепай меня по правой ноге, – сказал он внуку. – Она здоровая. Еще раз шлепнешь по левой, и я буду гнаться за тобой до самого дома, до Западной Виргинии.

Шлёпу его угроза не испугала. Он поднял над головой книжку доктора Сьюза: давай, попробуй. В ноздре его по-прежнему пульсировал белый пузырек сопли. Уилл, напротив, смотрел на Салли так, будто сейчас описается от страха. Салли улыбнулся ему – дескать, я пошутил, – мальчик явно почувствовал облегчение и, когда “гремлин” выезжал с парковки, даже робко улыбнулся деду.

* * *

Дом Карла Робака – тот самый, на чердаке которого Карл обнаружил монеты, – находился на Глендейл, в квартале от супермаркета, а поскольку это более-менее по пути в центр, Салли решил: какого черта, зайду. Все равно утро считай что потеряно, да и приятно снова увидеть Тоби, жену Карла.

Салли считал Тоби Робак самой красивой женщиной Бата, всем прочим до нее было далеко. Выглядела она как телезвезда. Уверенная в себе, боевая, острая на язык, с идеальной фигурой, просто героиня мыльной оперы. Будь он лет на тридцать моложе, он бы в нее влюбился. Салли в этом не сомневался, поскольку не далее как в прошлом году влюбился в нее не на шутку, и это в пятьдесят девять лет, когда пора бы и поумнеть. Они не общались с августа, с тех пор как он ушел от Карла, и отказаться на время от физического труда его побудила не только жидкость, переполнявшая колено, но и чувства, переполнявшие душу.

Недовольным такой женщиной может быть разве что Карл Робак, жалкий прохвост, думал Салли, ковыляя по дорожке к дому Робаков. Впрочем, как и большинство мужчин, вынужденно признал он, потому что большинство мужчин вечно всем недовольны. А вот он был бы доволен, даже теперь, в шестьдесят. Разумеется, он почти в два раза старше Карла, с годами сделался сентиментален во всем, что касалось женщин, и проникся стариковской уверенностью, что уж он-то по достоинству ценил бы такую женщину, как Тоби; уверенность эта проистекала из того, что такая женщина ему не светит.

В двухместном гараже Робаков стоял “форд бронко” Тоби, и Салли вожделел этот автомобиль не менее, чем его владелицу. Место, которое, когда Карл бывал дома, занимал красный “камаро”, сейчас пустовало, и хорошо. Иногда Карл днем заезжал домой отобедать и поразвлечься. Но чаще ездил за этим куда-то еще. Салли надеялся, что и сегодня будет так же, встречаться с Карлом ему пока что не улыбалось. У заднего крыльца стоял блестящий новенький снегоуборщик. Судя по виду, он обошелся ровно в ту сумму, которую Карл задолжал Салли. А может, даже и больше. Да, наверное, больше. Надо будет узнать цену, подумал Салли.

Задняя дверь оказалась не заперта, он постучал и крикнул, уже входя:

– Привет, куколка. Ты там не голая?

Прошлым летом он однажды застал Тоби Робак, когда та загорала без лифчика на заднем дворе, и эта случайность явно сконфузила его больше, чем ее. Тоби быстро надела лифчик и фыркнула, заметив, что от смущения Салли залился румянцем.

– Нет, но дай мне пару минут, и я разденусь, – донесся сверху ее веселый девический голос.

– Не спеши, – крикнул Салли, выдвинул стул из-за кухонного стола и рухнул на него; колено еще гудело от удара Шлёпы. Вот чего мне не хватало в эти четыре месяца, понял Салли. На кухне у Тоби Робак ему было хорошо как мало где; в капельной кофеварке на столе, точно по волшебству, готовился кофе, Салли понял это по запаху. – Я сперва выпью кофе, как только соберусь с силами подняться и налить себе чашку.

Тут Салли заметил человека в серой рабочей одежде, тот стоял на одном колене у входной двери, через две комнаты от кухни.

– Это ты, Хорас? – Салли прищурился и вспомнил, что видел у дома зеленый фургон Хораса Янси, но не придал этому значения.

– Привет, Салли, – бросил через плечо Хорас. – Я тоже не голый.

– И слава богу, – откликнулся Салли. – Что ты здесь делаешь?

– Шурупы вкручиваю. – Хорас крякнул, орудуя отверткой. – Еще чуть-чуть – и готово.

Кофеварка дважды булькнула, кофе уже не капал; Салли поднялся и взял из шкафчика любимую кружку с поэтической надписью:

* * *

Салли никогда особо не интересовали вещи, и он не сказать чтобы завидовал чужому имуществу. Как странно, подумал он, многое из того, что я хочу, принадлежит Карлу Робаку. Например, жена Карла и “бронко” жены Карла. Эти дорогие. Теперь вот и новый снегоуборщик. Но были вещи и подешевле. Однажды Салли пришел, когда Тоби раскладывала по стопкам на кухонном столе свежевыстиранное белье Карла. Салли насчитал двадцать пять с лишним пар трусов и столько же носков. Салли пользовался прачечными самообслуживания и вынужден был посещать их куда чаще, чем хотелось бы, поскольку чистые трусы и носки заканчивались быстро, и двадцать пять пар трусов казались ему немыслимой роскошью. Даже несправедливо, что у Карла Робака столько белья. А уж то, что стирает ему трусы первая красавица округа, и вовсе несправедливо. Салли изо всех сил старался не думать об этом. Он считал, что дурно вожделеть чего бы то ни было, и не сомневался, что вожделеть чужое исподнее уж точно нехорошо. Вдобавок существовала особая заповедь, высеченная в камне, запрещавшая вожделеть чужую жену. Но как же его любимая кружка? Узнай Тоби Робак, что ему так нравится эта кружка, наверняка подарила бы ее Салли. Вот только он сам не знал, нужна ему эта кружка или нет. Если бы он принес ее домой, скорее всего, никогда бы ею не пользовался и вообще позабыл о ней. Но пока она здесь, в шкафчике Тоби, он время от времени пьет из этой кружки и жалеет, что у него такой нет.

Салли вернулся за стол; Хорас уже защелкивал ящик с инструментами и силился подняться на ноги. Он был на несколько лет старше Салли и распрямлялся тоже с трудом. По лестнице вприпрыжку спустилась Тоби, одетая как обычно: линялые джинсы в облипку, свитер, кроссовки. В колледже она занималась не то двумя, не то тремя видами спорта, до сих пор каждый день в теплую погоду бегала трусцой по усаженным деревьями улицам Бата, и ее белокурый хвостик подпрыгивал с юным задором. Салли заметил, что с их последней встречи Тоби коротко постриглась. Стрижка довольно мужская, подумал Салли и пожалел, что весной уже не увидит, как прыгает ее хвостик. К счастью, кое-что у Тоби Робак по-прежнему подпрыгивало прелестно, заметил Салли, когда она спускалась с лестницы.

– Готово, мистер Янси? – спросила Тоби.

– Готово, миссис Робак. – Хорас со вздохом протянул ей счет. – Зря я поддался на ваши уговоры.

– Я выпишу вам чек. – Тоби взяла счет и скрылась в кабинете.

– Злиться он будет на меня, а не на вас. – Хорас поставил ящик с инструментами и покосился на Салли, полагая, что тот хотя бы поймет его точку зрения, раз уж ее не понимает эта сумасшедшая молодая красавица.

– Все мужчины такие трусы, – послышался из кабинета голос Тоби Робак. Чуть погодя она вышла с чеком, вручила его грустному слесарю; тот уставился на чек с таким видом, будто только что осознал, что вот-вот разорится, поскольку тридцать лет назад ошибся в выборе профессии. Салли это чувство было знакомо.

– На вашем месте я бы поторопилась его обналичить, – посоветовала Тоби.

– Сделаю. – Хорас спрятал чек в карман рубашки. – Вот запасные ключи.

Тоби убрала ключи в карман. Салли видел их очертания сквозь ткань джинсов.

Хорас ушел, и Тоби Робак повернулась к Салли, на которого до этой минуты не смотрела.

– Ответь мне, – проговорила она, – где человек, пусть даже такой, как ты, умудрился так извозиться?

– Работая на твоего мужа, – сообщил ей Салли, тем более что это была правда.

– А. – Тоби кивнула, точно это все объясняло. – Из-за него ты выглядишь так, как я себя чувствую.

– Он молодец, – признал Салли. – Слушай. Раз уж чековая книжка у тебя под рукой, может, выпишешь мне чек за работу, которую я выполнил летом? Мы с твоим придурком все уладили, но у него в конторе только чековая книжка фирмы.

Тоби Робак ухмыльнулась:

– Зря стараешься.

– Почему?

– Он позвонил мне утром и предупредил, что ты, скорее всего, заглянешь. И сообщил мне практически слово в слово, что именно ты скажешь.

Салли смущенно улыбнулся.

– Ты же знаешь, что он мне должен.

– В очередь, – ответила Тоби. – Он всем должен.

– Хорошо, что у него есть такие деньги, – заметил Салли.

– Какие – такие?

– Не прикидывайся, – сказал Салли.

– Знаешь, что я тебе скажу. Возьми кучу денег, четыре раза сделай себе коронарное шунтирование – и увидишь, сколько у тебя останется от той кучи.

Салли решил не спорить, но и на слово Тоби Робак не поверил. Насколько он знал, у тех, у кого денег как у Карла Робака, настоящих обязанностей раз-два и обчелся, и единственная обязанность, к которой они относятся всерьез, – убеждать остальных, будто они далеко не так богаты, как все полагают. Тоби Робак, похоже, не врала, и Салли не сомневался, что больница обошлась недешево, сомневался он в другом – что Тоби в курсе финансовых дел мужа. Карл тот еще ловчила, как пить дать у него есть заначки, о которых никто не знает. Они, наверное, спрятаны так хорошо, что их никто не найдет, если Карл во время очередного обеденного перепихона откинет копыта.

– Зачем ты поменяла замки?

– Я уж думала, ты не спросишь, – ответила Тоби. – Сегодня утром я решила, что мой муж больше здесь не живет. По крайней мере, я сомневаюсь, что он и дальше будет здесь жить.

Салли кивнул:

– Что ж, смелый ход. Конечно, из этого ничего не выйдет, но, может, Карл и задумается.

– Посмотрим, – пропела Тоби Робак. Судя по голосу, она ни капли не переживала. – А ты, значит, бросил колледж? Старого пса новым штукам не выучишь.

– Если бы старому псу еще было чему учиться, куколка.

– И ты опять работаешь на Карла?

– Пока да, – ответил Салли, не желая признавать, что это, скорее всего, надолго. – Посмотрим.

Какое-то время они молчали – видимо, обоим не хотелось признавать, что такой человек, как Карл Робак, играет в их жизни сколь-нибудь важную роль.

– Хочешь, покажу наше новое джакузи? – наконец предложила Тоби.

– А где оно?

– Наверху.

– Тогда не хочу. – Салли не желал добавлять еще одну вещь в список того, что он вожделеет.

Тоби налила себе кофе, разбавила молоком.

– Из-за колена или ты с нашей последней встречи сотворил с собой еще что-нибудь?

– Нет. Все то же, куколка. – Он уставился на ее стрижку. – Раз уж мы заговорили о том, что мы с собой вытворяем…

– Мне дали роль в одной пьесе в Шуйлере, – радостно пояснила Тоби. – Шекспир, только на современный лад. Я притворяюсь мужчиной.

Салли смерил ее одобрительным взглядом.

– Удачи.

Тоби Робак пропустила его пожелание мимо ушей. Села за стол, ноги вытянула на стул.

– Значит, ты снова работаешь. Вы с Карлом друг друга стоите. Оба себе вредите. Только он от этого еще и кайф ловит. Ты приходишь домой со сломанным коленом, он с триппером.

Салли разогнул колено.

– Признаться, я не отказался бы ненадолго поменяться с ним местами.

Тоби ухмыльнулась:

– Я была бы не против. Сломанное колено не заразно.

Салли нахмурился и задумался над ее словами, гадая, то ли Тоби Робак делает ему авансы, то ли желает мужу сломать колено. Пожалуй, второе, решил он, это все же разумнее.

– Он заразил тебя триппером?

– Всего три раза, – ответила Тоби.

– Ничего себе, – искренне изумился Салли.

Его всегда удивляло, как Тоби Робак умудряется мириться с бесконечными изменами мужа. Даже об этом последнем возмутительном случае она сообщила как ни в чем не бывало, точно венерические болезни – всего лишь часть обстоятельств, о которых она знала или должна была знать, выходя замуж за Карла Робака. И терпение ее лопнуло только на третьем триппере. Салли это казалось диким. Ни одна из женщин, с которыми у Салли были отношения, не отличалась снисходительностью к мужскому свинству. Все прегрешения Салли тут же замечали, осуждали и ловким движением руки выносили ему приговор. И то, что эта молодая женщина, которая, если бы захотела, могла бы выбрать себе любого из мужчин округа, цепляется за того, кто заражает ее триппером, не укладывалось у Салли в голове.

– Я еще на прошлой неделе сказала ему уволить эту шлюшку. Она же ходячая зараза.

– Спасибо, что предупредила, – произнес Салли, хотя уж ему-то беспокоиться было не о чем. Руби его удостаивала разве что презрением.

– Вот скажи мне, Салли, – Тоби устремила на него серьезный взгляд, – почему он ее не уволил?

Салли пожал плечами:

– Вряд ли он в нее влюблен, если ты это имеешь в виду.

Тоби задумалась над его ответом, словно сама не знала, это ли имела в виду.

– Если честно, – добавил Салли, – я понятия не имею, почему он поступает так, а не иначе. Чаще всего я понятия не имею, почему я сам поступаю так, а не иначе, чего уж говорить о других. – Он допил кофе, отодвинул кружку на середину стола. – Спасибо за кофе. Держись.

– И это все, что ты можешь мне посоветовать в этом деле? – с деланым возмущением ответила Тоби. – “Держись”?

– Мне неприятно в этом признаваться, куколка, но это все, что я могу посоветовать тебе в любом деле. Ты уверена, что не хочешь выписать мне чек, раз уж ты взбунтовалась?

– Этого он мне никогда не простит.

Салли поднялся на ноги, разогнул колено.

– Окей, – сказал он. – Тогда хоть подвези.

– Где твоя развалюха?

– Увязла в грязи, – неохотно признался Салли.

– Старый Салли увяз в грязи. – Тоби так улыбнулась, что он подумал: вдруг она все-таки делала ему авансы? – О Карле же я скажу только одно: ему всегда всего мало.

“Даже меня” она опустила.

* * *

Салли попросил Тоби Робак высадить его возле букмекерской конторы – хорошее место поискать того, кого там, скорее всего, нет.

– Если спросят, ты меня не видела, – напомнил он, вылезая из машины.

– Кого не видела? – уточнила Тоби.

Салли хотел ответить, но догадался, что она шутит.

– Приходи на мой спектакль, – предложила она.

– У тебя в нем есть обнаженные сцены?

– Скажи, – проговорила она, пока он не закрыл дверь, – каким ты был в молодости?

– Таким же, – ответил он. – Только в большей степени.

У букмекера, как всегда, было людно, хотя, наскоро оглядев толпу, Руба он не увидел. Между одиннадцатью и двенадцатью по будням букмекерскую контору Норт-Бата неизменно захватывала армия пенсионеров в светло-желтых и нежно-голубых ветровках, расходившаяся к полудню по домам обедать сэндвичами с тунцом на белом хлебе и горячим томатным супом “Кэмпбелл”, оставляя поле боя типам более бедным, одержимым и отчаянным, приносившим штату прибыль. Поздней осенью чистенькие и благовоспитанные старички надевали под ветровки свитер, многие повязывали шарф по настоянию жен, которые с тех пор, как мужья вышли на пенсию, относились к ним словно к детишкам, заматывали их индюшачьи шеи и застегивали ветровки до самого верха. “Уютно”, – говорили жены. Уютно и тепло. В отместку за то, что с ними обращаются как с детьми, мужья и вели себя как дети: убедившись, что жена не видит, расстегивали куртку и разматывали шарф. Они, как дети, ненавидели зимнюю одежду и отказывались надевать тяжелое пальто, пока не наметет сугробы. Сегодня намело, но снег почти растаял.

“Салли!” – воскликнули пенсионеры, когда он вошел, и приподняли бейсболки.

Со многими из этих людей Салли был знаком, они нравились ему, нравилось их сравнительное везение, несмотря ни на что. Почему бы им не разгуливать в тонких ветровках в конце ноября? Они выходили из теплого дома часов в десять утра, усаживались в машины с хорошей печкой, всю ночь простоявшие в теплом (пусть неуютном) гараже, ехали пять минут до кафетерия с пончиками, юркали внутрь, в тепло, сидели там, сплетничали, снова и снова подливая себе кофе, потом наставала пора ехать к букмекеру сделать ежедневную ставку. А оттуда домой. Если им хотелось разнообразия, они заглядывали в страховую компанию, хозяйственный магазин, на почту или в аптеку, где проработали тридцать лет до того, как вышли на пенсию. Они не задерживались на улице и не знали, сколько там на самом деле градусов, и уж тем более не успели бы простыть, вот и выглядели бодрыми и здоровыми, словно им нипочем ненастье, даже если они оделись не по сезону.

От холодов в экономике они тоже были защищены. Проработав в Норт-Бате до самой пенсии, богатства они не нажили, но накопили достаточно и радовались, что вскоре накопят еще больше, если недвижимость Бата продолжит дорожать и цены на нее взлетят, как прогнозируют все. По крайней мере, все в Бате. Цены на недвижимость в Олбани уже скакнули, и риелторы с воодушевлением утверждали, будто бы то же самое ожидает все городки вдоль шоссе между штатами. Молодые женщины и мужчины, работающие в Олбани, уже раскупили лучшие из запущенных викторианских домов на Глендейл – такие, как у Робаков. Утром эта молодежь выезжала на шоссе, вечером возвращалась: до Олбани всего-то двадцать пять минут. И пенсионеры в букмекерской конторе досадовали, что когда-то считали эти старые викторианские дома допотопными. Тридцать лет назад их продавали за бесценок, но тогда клиентура букмекера строила себе дома в стиле ранчо, двухуровневые, с панорамными окнами и повышенной теплоизоляцией. Стоимость и налоги на эти дома тоже росли, но все же значительно медленнее. Нынешние пенсионеры понимали: сейчас они сорвали бы куш, если бы в свое время сообразили, а целое поколение, отказавшееся воевать во Вьетнаме, все эти юнцы в драных линялых джинсах впоследствии разбогатеют и на эти деньги примутся возвращать к жизни старые развалины. Теперь пенсионерам оставалось лишь с тревогой наблюдать за тем, как медленно дорожают их собственные дома. А вот налоги росли быстрее, они съедали и пенсии, и страховки, и сбережения. Однако раньше времени продавать дома пенсионеры не торопились – вдруг они подскочат в цене? Большинство сходилось во мнении: развитие только-только набирает обороты, учитывая, что летом должны открыть “Сан-Суси” и приступить к строительству луна-парка.

Но и ждать тоже было рискованно. Вдруг в последнюю минуту дело с “Последним прибежищем” сорвется? Пенсионеры не собирались ждать целую вечность, чтобы в конце концов обнаружить, что им уже не вырваться из дома своей мечты тридцатилетней давности. Сейчас-то они мечтали о других домах – кондоминиумах в теплых краях – и говорили об этом из утра в утро. Самые желанные кондоминиумы стояли на побережье Мексиканского залива, вот только и они дорожали, и вдобавок ходили тревожные слухи, будто во Флориде аллигаторы выползают из болот и жрут маленьких детей. У пенсионеров в ветровках не было маленьких детей, но истории об аллигаторах все равно не давали им покоя, и в итоге один-единственный случай муссировали так долго, что можно было подумать, будто армия аллигаторов наступает на беззащитные флоридские кондоминиумы на всем протяжении от болот Эверглейдс до Сент-Питерсберга. Поговаривали, будто аллигаторами кишат даже поля для гольфа. Вот такие опасности. По этой причине все больше утренних посетителей букмекерской конторы склонялось к Аризоне – там, по слухам, и кондоминиумы дешевле, и аллигаторов нет. Правда, есть скорпионы, гремучие змеи, тарантулы, пауки и ядозубы, но это все твари мелкие, им не под силу схватить человека, утащить в болото и сожрать. Тем более что в пустыне вообще нет болот, некуда тащить жертву.

Долгие годы Салли краем уха слушал эти разговоры, но понимал, что вряд ли когда поучаствует в них, даже если и выйдет на пенсию. У него не было дома, чтобы рассуждать о росте его стоимости, – не считая, конечно, отцовской хибары на Баудон-стрит, на краю владений “Сан-Суси”, но еще неизвестно, кому она принадлежит (по крайней мере, Салли этого точно не знал). После смерти отца Уэрф сообщил Салли, что тот унаследовал дом, но Салли ответил Уэрфу, что не нуждается в этом и наследства не примет. В семнадцать лет, отправляясь в армию, Салли поклялся отцу, что впредь не будет с ним знаться ни на этом, ни на том свете, и, не считая единственного визита в дом престарелых незадолго до смерти старика (это Рут убедила Салли его навестить), клятву свою сдержал. Дом отца долго стоял заброшенным, с заколоченными окнами, и понемногу разрушался, участок зарос высоченным бурьяном. Салли полагал (возможно, ошибочно), что общая сумма задолженности по налогам превысила бы рыночную стоимость дома. С таким домом нечего и соваться в беседу о кондоминиумах во Флориде и Аризоне, даже если Салли и хотел бы поучаствовать, а он не хотел.

Единственное, в чем Салли завидовал этим пенсионерам, – в их жизни завершился определенный период, так бывшие профессиональные бейсболисты в матче ветеранов вспоминают прошлые победы. С этим они покончили, можно браться за что-то другое. Их жизнь изобиловала датами. Они могли сказать, когда женились, когда родились их дети, когда вышли на пенсию. В жизни Салли годы (не говоря уже о днях) текли незаметно, неотделимые друг от друга, и он всегда дивился, как прочие замечают (или думают, будто замечают) окончания и начала в своем существовании. Однажды, лет тридцать с лишним назад, он столкнулся на улице с Верой, та улыбнулась печально и сказала: что ж, наконец-то все кончено, эта глава нашей жизни осталась позади. Салли недоуменно уставился на нее, гадая, что она имеет в виду. Оказалось, Вера говорила об их бракоразводном процессе, завершившемся несколькими днями ранее, о чем Салли не известили. Или известили, но он выбросил извещение вместе с прочей бесполезной корреспонденцией. Он знал, что развод принес Вере облегчение (не пройдет и года, как она выйдет замуж за Ральфа), но окончательность развода ее впечатлила, и Салли видел: ей грустно, что брак распался. Для нее развод поставил точку, Салли этого даже не заметил.

Салли то радовался, то огорчался – в зависимости от настроения, – что дни его плавно сливаются воедино. Даже теперь, в шестьдесят, он не мог вообразить, каково это – чувствовать, что в твоей жизни завершился некий этап, как у пенсионеров из букмекерской конторы, или что ты стоишь на пороге чего-то нового. Быть может, именно этим и раздражала его учеба в колледже и разговоры о новой карьере. Вокруг этого крутились занятия по философии, понял Салли. Именно поэтому молодой преподаватель стремился отрицать все на свете, одно за другим, заменить новым – будь то новая мысль или даже новая жизнь. Долой старое, даешь новое. Возможно, это не так уж и глупо, если обращаешься к двадцатилетним. В двадцать-то лет и Салли был готов отказаться от чего угодно и начать сначала. Но теперь, в шестьдесят, ему уже меньше хотелось выбрасывать то, что можно починить, чтобы оно проработало еще несколько месяцев. Ему хотелось идти вперед, а не останавливаться, оборачиваться, оценивать разумность принятых решений и давным-давно намеченных маршрутов. Он даже сомневался, хочет ли, чтобы Уэрф, его адвокат, выиграл различные тяжбы, которые вел от имени Салли. Если Уэрф добьется, чтобы Салли присудили полную нетрудоспособность, его привычная жизнь закончится, начнется новая – не то чтобы радостная весть для человека, который не верит ни в новые начала, ни в новые колени.

– Ты сегодня особенно хорошо выглядишь, – заметил Отис Уилсон, имея в виду, несомненно, засохшую грязь, облепившую Салли. Отис каждое лето твердил, что уж этой зимой точно уедет во Флориду.

Салли покрутился, чтобы все пенсионеры в ветровках на него посмотрели.

– Кто-то же должен работать в этой стране, – сказал он. – Если бы не такие, как я, таким, как вы, тоже пришлось бы пачкать руки.

– Мы как раз хотели тебя поблагодарить, – ответил Отис.

– В новостях передали, аллигатор сожрал очередную жертву, – сообщил Салли.

Отис, спокойный толстяк с красным лицом, верил всем россказням об аллигаторах как никто, и Салли годами в шутку советовал ему ехать во Флориду только с крепким бывалым проводником, который не побоится схватиться с аллигатором. С таким проводником, как Салли. К удовольствию Салли, при упоминании об аллигаторах Отис бледнел.

– На твоем месте я покупал бы квартиру на втором этаже. Аллигаторы терпеть не могут лестницы.

– Отстань от меня, – сказал Отис, когда Салли, соединив локти, изобразил челюсти аллигатора. – Отвали, идиот! – Отис всегда нервно парировал выпады Салли. – Иди ставь свой дурацкий тройной экспресс, а умных людей оставь в покое.

– Умных здесь не водится, обыщи хоть весь квартал, – ответил Салли. – Ставки – налог на глупость.

– И за скольких придурков ты платишь налог, не считая себя самого? – поинтересовался кто-то.

– Мне хватает ума не ехать туда, где меня сожрет аллигатор, – сказал Салли.

– Иди ставь свой дурацкий тройной экспресс, – повторил Отис.

– Ладно, пойду. – Салли направился к окошку.

Последний год или около того он ставил на трех лошадей, которые финишируют первыми, независимо от того, в каком порядке придет это трио. Салли редко угадывал результат и не решался предсказывать, в каком порядке финишируют лошади, – более того, считал, что подобные комбинации придуманы специально, чтобы вывести человека из себя. Так что он ставил на первых трех в произвольном порядке, а когда его спрашивали почему, объяснял, что лошадь, бегущая по внутреннему кругу, проходит меньшую дистанцию, чем та, что бежит по внешнему (будь на ипподроме отдельные дорожки, так оно и было бы).

– Если моя тройка выиграет, я куплю Хильде видеокамеру, возьмете с собой во Флориду, – крикнул он Отису. – Пусть заснимет на пленку. А мы потом покажем ее в “Лошади”. И будем продавать билеты желающим посмотреть, как аллигатор тащит Отиса в болото.

Салли сделал ставку и уже собирался уйти, как вдруг увидел в окно, что из-за угла в квартале от букмекерской конторы вышел Карл Робак и движется по направлению к Салли. Карл шагал так беспечно, что Салли невольно улыбнулся – узнай тот, что жена сменила замки, вся его беспечность тут же испарилась бы.

Из банка вышел Клайв Пиплз и с удовлетворением уставился на новый транспарант, который недавно натянули поперек Главной. Клайв-младший отличался эталонным самодовольством – один из редких известных Салли случаев, когда яблоко умудрилось упасть очень далеко от яблони. Правда, его отец – с возрастом Клайв-младший стал его точной копией – гордился тем, что его, футбольного тренера, знают все горожане, но Клайв-старший был добродушен, и если ему случалось заважничать, то ласковые насмешки мисс Берил заставляли его устыдиться. Чего не скажешь о Клайве-младшем, у которого, помимо прочего, отсутствовало чувство юмора. И то, что он относился к себе серьезно, лишь доказывало это, по мнению Салли. По правде говоря, Салли недолюбливал сына своей квартирной хозяйки и даже возненавидел бы его, если бы не мисс Берил, явно разочарованная в Клайве-младшем (впрочем, это не помешало ему выбиться в большие шишки).

Не успел Клайв-младший усесться в машину – шикарную, длинную, черную, он всегда ставил ее у банка, – как его задержал Карл Робак для привычной тридцатисекундной беседы. Салли не надо было присутствовать, чтобы знать, о чем они будут говорить. “Скажи мне, что мы по-прежнему в деле?” – заговорщицки спросит Карл Робак. Клайв-младший заверит его, что так и есть, и тогда Карл скажет: “Если все покатится под откос, не говори мне об этом. Просто приди ко мне домой и прострели мне башку”. От таких разговоров Клайв-младший, и без того нервный, нервничал еще больше. Он старался побыстрее сесть в машину и укатить от Карла Робака.

Карл перешел через дорогу, направился к букмекерской конторе, Салли приготовился было улизнуть через черный ход, но Карл проследовал мимо – бог знает куда. Карл был заядлый игрок, но редко ставил в конторе, предпочитая букмекеров, которые не пополняют казну штата и принимают ставки по телефону весь день и почти всю ночь. Вообще Карл обычно ставил на спортивные матчи, а не на скачки. Салли провожал его глазами, пока тот не скрылся из виду, и собрался было уйти, как вдруг заметил, что сбоку стоит не кто иной, как Руб.

– Я искал тебя, – сообщил ему Салли.

– Плохо искал, – ответил Руб. – Я уже пять минут здесь стою.

– Купил индюка?

Руб посмотрел на него с недоумением.

– Я думал, ты сюда за индюком пришел, – пояснил Салли.

Недоумение.

– Идем, – сказал Салли, – я нашел нам работу.

– У кого?

– У Карла Робака.

– Того самого Карла, от которого ты спрятался?

Салли согласился, что так и было, но объясняться не стал.

– Ты же сказал, что больше никогда не будешь у него работать.

– Тебе работа нужна или нет?

– Терпеть не могу этого Карла.

– И его деньги тоже?

– Нет, – признался Руб, – только Карла.

На улице, казалось, похолодало, Салли заметил, что температура на банковском табло опустилась на несколько градусов по сравнению с утренней.

– А вот жена его мне нравится, – сообщил Руб, когда они прошли квартал. – Жаль, что она не обращает на меня внимания. Я позволил бы ей быть сверху.

Когда речь заходила о женщинах, Руб не знал высшего комплимента.

– Почему такие женщины, как она, не обращают внимания на таких парней, как мы? – серьезно спросил Руб.

В женщинах он не смыслил ровным счетом ничего. Руб искренне недоумевал, почему бы Тоби Робак не обратить внимание на того, кто позволит ей быть сверху.

– Я знаю только, почему им не нравишься ты, – ответил Салли. – Почему им не нравлюсь я – загадка.

– И почему же я им не нравлюсь?

– Не нравишься, и все тут.

Руб согласился.

– Где твой пикап?

– На задании, – сказал Салли.

Руб всегда довольствовался частичными объяснениями. Он не додумался бы поинтересоваться, как так вышло, что Салли отдельно, пикап отдельно.

– А твоя машина где?

– Ее взяла Бутси, – сказал Руб. – Она всегда паркуется за “Вулвортом”.

Они свернули в переулок, ведущий на парковку “Вулворта”, и пошли гуськом. Утренний снег в узком темном переулке еще не истоптали, и Руб пятился, чтобы видеть свои следы.

– Надеюсь, она не слишком распсихуется, когда увидит, что машины нет, – сказал Салли, дав себе слово вернуть машину Бутси, как только вытащит пикап. Тогда Рубу не влетит.

– Она психует уже десять лет, – заметил Руб, как всегда расхрабрившись в отсутствие жены.

– Сколько лет вы женаты?

– Десять.

– Не видишь связи? – поинтересовался Салли.

– Черт. – Руб повернулся, оглядел парковку. – Ее здесь нет.

– Тогда давай возьмем эту, – предложил Салли, поскольку они стояли возле старенького “понтиака” Руба и Бутси. – Уже собственную машину не узнаёшь?

Руб отпер “понтиак”, сел за руль, потянулся к пассажирской двери, чтобы открыть замок для Салли.

– Зато я узнаю моего лучшего друга, когда он стоит рядом со мной, – сказал он, выезжая с парковки.

До места они добрались за десять минут. Все это время Салли раздумывал, с чего Руб взял, будто они лучшие друзья.

* * *

– Знаешь, чего мне хотелось бы?

С тех пор как они с Салли вышли из букмекерской конторы, Руб уже успел пожелать новую машину, прибавку себе, прибавку Бутси – она работала кассиршей в “Вулворте”, и ей больше года не повышали зарплату. Еще он пожелал, чтобы классная огроменная компания выстроила близ Бата классный огроменный завод и взяла Руба бригадиром долларов за пятнадцать в час. Он пожелал, чтобы уже была весна, а не День благодарения, чтобы Калифорния свалилась уже наконец в океан, коль скоро все к тому идет, чтобы климат на севере штата Нью-Йорк сделался тропическим, чтобы кто-нибудь умер и оставил Рубу в наследство классную огроменную лодку и он уплыл бы в Мексику, чтобы компания “Ройал Пам” вновь начала выпускать ту классную крем-соду. Еще он пожелал, чтобы классная Тоби Робак хоть раз в жизни села ему на лицо.

Все это Руб пожелал от силы за час, не смущаясь вероятностью, и одно желание плавно перетекало в другое. С сентября Салли подзабыл, насколько жизнь Руба полна желаний. Руб желал, чтобы нечто возникло, так же стремительно, как преподаватель Салли отрицал существование вещей. Эту фразу – “Знаешь, чего мне хотелось бы?” – Рубу случалось произносить и полсотни раз на дню, но хуже всего, что он повторял вопрос, пока Салли не отвечал: “Чего? Чего бы тебе хотелось, господи боже мой?” Больше всего в этих желаниях Салли удивляла их скромность. Пожелав, чтобы возникла целая компания, Руб соглашался на сорокачасовую рабочую неделю с минимальной зарплатой по условиям профсоюза, точно боялся космического возмездия за дерзость воображения. Время от времени Салли пытался ему объяснить, что раз уж он желает, чтобы появилась целая корпорация, почему бы не пожелать, чтобы она принадлежала ему, а работал кто-то другой. Но Руб считал иначе. Он предпочитал желать понемногу и не все сразу. Но вслух.

– Мне хотелось бы, чтобы мы с тобой уже закончили эту работу, сидели в “Лошади” и ели классный огроменный чизбургер. – Вот чего Рубу хотелось в эту минуту. Он был весь в грязи, как и Салли, и желание поесть и согреться представлялось ему таким же невыполнимым, как и вероятность, что некто умрет и оставит ему классную огроменную лодку. – Мне хотелось бы, чтобы в следующий раз, как ты найдешь нам работу, ты сперва дал мне пообедать, – добавил он.

Они грузили вторую партию бетонных блоков и теперь складывали их правильно – предварительно постелили в кузов фанеру. Из двух нижних рядов первой партии блоков половина разбилась. Без труда отыскав Руба, Салли решил, что обязательно переложит блоки, но судьба обернулась против них. Когда они добрались до места, похолодало, грязь подмерзла и пикап, часом ранее безнадежно завязший, без труда выбрался из колеи. Салли счел это знаком и сказал Рубу: ну его к черту, не будем ничего перекладывать, поехали так. Он подумал, что даже вдвоем они управятся дай бог к семи, то есть последние две партии придется грузить в темноте. Когда еще было видно землю, Салли постарался как мог предотвратить неприятности.

Блоки, разбившиеся, когда Салли угодил в яму, они так и оставили в кузове. Прочие с крайней осторожностью выгрузили на новом месте, рядом с неглубокой ямой, над которой через неделю, если позволит погода, вырастет очередной незатейливый дом на две спальни, выстроенный Карлом Робаком на государственные субсидии. Карл уже сорвал сроки, как срывал сроки каждой стройки, и его парням придется работать в Рождество или пока земля не промерзнет. Возвращаясь за следующей партией, Руб и Салли остановились и выбросили разбитые блоки за рекламным щитом с клоуном.

– А если их тут найдут? – допытывался Руб.

– Ты ведь не написал на них свое имя? – ответил Салли.

Они почти погрузили вторую партию, когда послышался шум мотора и вдали показался “эль камино” Карла Робака с эмблемой “Тип-Топ. Строительная компания К. И. Робака” на двери. Машина летела с бешеной скоростью, и это значило только одно: за рулем Карл Робак. Карл старался не ездить на стройку на “эль камино”, однако считал, что начальству позволено раздолбать минимум одну служебную машину в год, скача по ухабам проселков на скорости пятьдесят миль в час.

– Ого, – сказал Руб. – Спорим, он нашел блоки.

Салли смерил его взглядом:

– Посмотри на меня.

Руб смотрел, но не на Салли. Он с ужасом таращился на приближающийся “камино”.

Салли высунулся из кузова пикапа, наклонился и дал подзатыльник Рубу, стоявшему в грязи.

– Ни слова, понял? Если ты хотя бы откроешь рот, я расшибу тебе башку этим блоком и закопаю тебя в лесу. А сверху навалю кучу разбитых блоков.

– Мне хотелось бы, чтобы ты не говорил такого, – ответил Руб. – Ты всегда говоришь это как будто всерьез.

– Говоришь что? – спросил Карл Робак, вылезая из “эль камино”.

Руб хотел было ответить, но Салли опять дал ему подзатыльник. Руб закрыл рот, громко клацнув зубами.

Карл обозрел груду оставшихся блоков – казалось, она не уменьшилась.

– Надо будет подать документы на федеральную субсидию, – сказал он. – Тот, кто берет на работу умственно отсталых, имеет на это полное право.

Салли уселся в кузове пикапа, снял рабочие перчатки, закурил сигарету.

– А ты помоги. И процесс пойдет живее. Правда, тогда ты вспотеешь и все твои подружки наморщат носы.

– Давай не будем о женщинах, – попросил Карл, от одного лишь упоминания этой темы помрачневший еще больше. – Знаешь, как расшифровываются буквы “К. И.” в моем имени?

– Как? – с искренним любопытством спросил Руб.

– Coitus interruptus[9], – печально ответил Карл.

– Что? – нахмурился Руб.

– Это латынь, Руб, – пояснил Карл. – Не парься. Выучи сначала английский.

– Если бы ты тратил обеденный перерыв на обед, этого не случилось бы, – заметил Салли. – А ведь когда-то это был тихий милый город. Теперь всем приходится между двенадцатью и часом дня ехать домой, чтобы проверить, не стоит ли на подъездной дорожке твоя машина.

– Если б они проверяли только с полудня до часу, было бы проще, – сказал Карл. – Я-то могу поехать обедать когда захочу.

– Так езжай домой к Тоби, – предложил Салли, гадая, знает ли Карл про новые замки. – Ты женат на самой красивой женщине в городе, идиот.

Карл задумчиво потер подбородок.

– Нам подобает к недоступному стремиться[10], – парировал он. – Помнишь, кто это сказал?

Салли не помнил.

– А где говорят на латыни? – допытывался Руб.

С минуту все молчали, но Карл ухмылялся. Общение с Рубом явно его развеселило. Салли знал это чувство. Трудно жалеть себя, когда рядом Руб.

– Я подумываю учредить стипендию для студентов колледжа, – сообщил ему Карл. – Можешь подать заявление, чтобы ее получить.

– Я и школу-то не окончил, – отчасти с сожалением, отчасти припомнив досаду, ответил Руб.

– Тогда с чего ты взял, что имеешь право на стипендию? – спросил его Карл.

Этот вопрос так смутил Руба, что он беспомощно уставился на Салли.

– Да не слушай ты его, и все, – посоветовал Салли.

– Даже не верится, что вы так мало успели. – Карл обозрел высокую пирамиду оставшихся блоков.

– Даже не верится, что кто-то додумался выгрузить их здесь, – парировал Салли. – У готового фундамента.

Карл Робак словно этого и не слышал, сегодняшние глупости заботили его больше вчерашних.

– Такими темпами вы не управитесь и к Рождеству.

– Значит, ты будешь знать, куда отправить рождественские подарки, – ответил Салли. – И не заморачивайся. Просто пришли те деньги, которые ты мне должен.

Карл и этого словно не слышал, он внимательно разглядывал грязь у себя под ногами. Там белели два блока, которые Салли тремя часами ранее подложил под задние колеса пикапа. Казалось, блоки просто лежат, наклонись и подними, но когда Карл Робак попытался это проделать, выяснилось, что они вмерзли в землю, и сдвинуть их с места было не проще, чем те блоки, из которых накануне сложили фундамент, видневшийся поодаль. Карл посмотрел на Салли, тот ухмыльнулся.

– Давай, – сказал Салли. – Подними.

– Хочешь, чтобы я схлопотал очередной сердечный приступ?

Салли фыркнул:

– Не боись. Скончаться в трудах тебе не суждено.

Карл явно был согласен с этим замечанием (или просто не чувствовал особой охоты спорить), хотя и пытался выковырять блоки каблуком полуботинка, для устойчивости прислонившись к своей машине. С площадки, на которой они стояли, был виден край рекламного щита, торчавшего на противоположной стороне шоссе, на четверть мили ближе к городу.

– Мне станет гораздо спокойнее, когда эту срань наконец начнут строить, – признался Карл.

Салли проследил за его взглядом и тоже посмотрел на участок, готовый к застройке, по ту сторону от четырехполосного шоссе, а с него перевел взгляд на голову клоуна.

– Ты мне лучше вот что скажи, – произнес Салли. – Кому придет в голову купить дом через дорогу от луна-парка? Тебе бы молиться, чтобы стройку не начали никогда.

– Салли, Салли, Салли, – покачал головой Карл. – Ты ничего не смыслишь в жизни.

Салли вынужден был признать, что, пожалуй, так и есть.

– Как только начнут строить, им понадобится участок под парковку с этой стороны. И они дорого за него заплатят.

– Тогда зачем ты строишь здесь дома?

– Чтобы они заплатили дороже.

Салли задумался над его словами. Классическая логика Карла Робака, ничего не скажешь, Салли буквально чувствовал, как отец Карла переворачивается в гробу. Кенни Робак построил компанию неустанным трудом, честной работой по восемнадцать часов в сутки – и все для того, чтобы отдать построенное жулику, склонному к риску.

– А если парк вообще не станут строить?

– Прикуси язык, – ответил Карл.

– Окей, – сказал Салли. – Думаю, тебе повезет, как обычно.

Дорого бы я дал за такую уверенность, читалось на лице Карла.

– Клайв Пиплз клянется, что дело на мази, – произнес он с видом человека, которого успокаивает звук собственного голоса.

– И ты веришь Клайву Пиплзу?

– Он в это ввязался активнее прочих. Очередь из инвесторов к нему стоит до самого Техаса, – сказал Карл. – У кого дела плохи, так это у “Сан-Суси”. Та скважина, которую они пробурили прошлой весной, уже высыхает. Надо было им назваться “Сан-Мозги”.

Руб нахмурился.

– Это по-французски, Руб, – пояснил Карл. – Можешь выучить его сразу после английского и латыни. – И добавил, обращаясь к Салли: – Не хочешь завтра обшить гипсокартоном один дом на Нельсон? Если возьмешься, я скажу Рэнди, чтобы утром отвез туда всю эту хрень.

– Завтра День благодарения, – сказал Руб.

– Не к тебе обращаются, – отрезал Салли.

Вообще-то он сомневался, стоит ли соглашаться завтра поработать. Если согласится, у него появится предлог не ходить к Вере, где ему явно не обрадуются. И деньги тоже не помешают. И праздник за работой пройдет быстрее. С другой стороны, он терпеть не мог обшивать стены гипсокартоном и вдобавок не знал, как поведет себя колено после сегодняшних трудов.

– Я всего лишь говорю, что в праздник работать не буду, – не унимался Руб.

– Тебя и не просили, – напомнил ему Салли. – Вот когда попросят, тогда и откажешься. – Он повернулся к Карлу: – Двойная ставка?

– Размечтался.

– Тогда проваливай и не стой над душой, – ответил Салли. – Сам обшивай эту халупу.

Карл потер виски.

– Почему ты каждый раз ставишь мне ультиматум? И почему я должен платить тебе двойную ставку?

– Что у нас завтра, Руб? – спросил Салли.

Руб опешил еще больше. Он-то считал, что они давно это выяснили.

– День благодарения, мать его, – ответил он.

– Заткнись, Руб, – сказал Карл. – Тебя никто не спрашивал.

– Салли спросил.

– Когда? – уточнил Карл.

– Только что.

– Когда именно?

Казалось, Руб сейчас расплачется.

– Салли, ты даже и не заметил бы, что завтра День благодарения, вот что меня бесит сильнее всего, – сказал Карл. – У тебя и семьи-то нет. Я предлагаю тебе пожить спокойно хотя бы двадцать четыре часа, а ты только и думаешь, как бы выманить у меня деньги.

Не сказать ли ему кое-что? – подумал Салли. Например, что сегодня приехал мой сын и, как ни странно, назавтра меня пригласили в гости (пусть даже все причастные надеются, что я не приду). Не сказать ли ему о том, чего он еще не знает, – это как раз ему будет некуда пойти в праздник, поскольку ни один ключ на связке, которая висит в замке зажигания “эль камино”, уже не подходит к дверям его дома.

Карл вернулся к машине, завел мотор.

– Черт, – сказал он. – Ладно, полторы ставки. Назовем это премией к Рождеству.

– Заплати мне, что должен, и назови это честностью, – предложил Салли.

Карл пропустил его слова мимо ушей.

– Полторы?

– Я подумаю, – ответил Салли, хотя уже знал, что согласится, и знал, что Карл тоже это знает.

– Для такой работы нужны двое. – Карл еле заметно кивнул на Руба.

– Я не буду работать в праздник, – уперся Руб, и, глядя на него, беспристрастный наблюдатель решил бы, что переубедить Руба не удастся.

– Будет, если я попрошу, – заверил Салли Карла Робака. – Правда, Руб?

– Ладно, – ответил Руб.

Карл грустно покачал головой, точно хотел сказать, что жизнь в несовершенном мире – непрерывное испытание.

– Я смотрю, вы все-таки подложили фанеру, – заметил он, включив передачу в “эль камино”. – Зная вас двоих, я готов был поклясться, что вам это в голову не придет. Я подумал, что вы перебьете всю первую партию. И приехал, чтобы спасти остальное.

Салли не стал смотреть на Руба. Он и без этого слишком часто видел, какое лицо бывает у Руба, когда тот готов описаться от страха. К счастью, Карл не обратил на это внимания. Салли и Руб проводили взглядом “эль камино”, тот развернулся и, подпрыгивая на ухабах, направился к шоссе, где все это время стоял темный седан. Салли давно уже его приметил, но не знал, кто это. Когда “эль камино” выскочил на шоссе и устремился по направлению к городку, седан последовал за ним.

– Как думаешь, кто в той машине? – спросил Руб.

– Наверное, чей-то муж.

Они вернулись к работе и молча загрузили блоки в кузов, можно было ехать. Руб плюхнулся на сиденье рядом с Салли, и тот опустил стекло, невзирая на холод. От Руба пованивало, как всегда в холодную погоду.

– Хотел бы я, чтобы он все-таки дал мне эту стипендию, – сказал Руб.

* * *

Закончили они почти в семь. Последние две партии отвезли уже в темноте, только месяц мелькал между туч, для света и для компании. Руб продолжал желать, чтобы как-то себя развлечь. С пяти часов вечера он желал, чтобы было светло. Он пожелал, чтобы они прервались на ужин, тем более что так и не пообедали. Он пожелал съесть классный огроменный двойной чизбургер, который подают в “Лошади”, с кучей лука, классным огроменным куском сыра, латуком и помидором, – такой огроменный, что приходится открывать рот во всю ширь, чтобы откусить от него. К чизбургеру он пожелал капустный салат, который тоже подавали в “Лошади”, и картошку, только что из фритюра, чтобы соль прилипала как следует. Еще ему хотелось бы не работать в праздник. Смысл имело разве что это последнее желание. Руб желал бы вернуть машину Бутси на парковку “Вулворта” до того, как жена выйдет с работы и вынуждена будет отправиться домой пешком, ее это всегда так бесило, что она готова была врезать ему по яйцам.

– Давай заедем в “Лошадь”, – предложил Руб, когда они выгрузили последнюю партию бетонных блоков и Салли дал ему денег.

Руб не любил, чтобы деньги лежали без дела. Он любил, чтобы они работали. Чтобы на них можно было купить классный огроменный двойной чизбургер и разливное пиво. Он любил тратить, пока жена не узнала, что у него есть деньги.

– Без меня, – сказал Салли. – Я устал, весь испачкался и воняю почти как ты.

– И что? – спросил Руб. Указанием на то, что он воняет, его было не пронять. – Это всего лишь “Лошадь”. Ты разве не проголодался?

– Я так умотался, что жевать сил не хватит. – Былая радость от возвращения к работе пала жертвой усталости. Салли уже не понимал того оптимизма, с каким решил, будто справится без помощи Руба.

– Жевать всем хватит сил, – заметил Руб.

– Может, заеду попозже, – сказал Салли. – Передай Бутси привет. И мои соболезнования, что она вышла замуж за такого придурка.

– Хотел бы я, чтобы мне не надо было ехать домой и видеть ее, – признался Руб, садясь в женин “понтиак”. – Она мне врежет по яйцам.

– А ты увернись, – посоветовал Салли. – Цель-то невелика.

* * *

Планировка комнат Салли была такая же, как и у мисс Берил этажом ниже. Впрочем, совпадение ограничивалось лишь планировкой. Комнаты мисс Берил были уставлены тяжелой дубовой мебелью, терракотовыми горшками, плетеными слониками, на стенах новые обои, застекленные афиши выставок, репродукции в рамках, на столах изящные вазы и призрачные кораблики этрусков, многочисленные сувениры из путешествий – у Салли же было пусто, как в чистом поле. Комнаты его не сильно изменились с того самого утра, когда он, много лет назад, перебрался сюда со всей своей мебелью. Переезд не занял и часа; скудные пожитки, которые Салли привез с собой, лишь подчеркивали высоту потолков и простор комнат, и эхо разносилось по ним, когда Салли ходил туда-сюда по деревянному полу. Салли тогда было сорок восемь, и почти всю свою взрослую жизнь он провел в темных, тесных, заставленных мебелью комнатушках – впрочем, ему это нравилось. Рут давно убеждала его найти жилье поприличнее, уверяя, что его угнетает именно нездоровая обстановка. Салли не спорил, но и не переезжал. Он понятия не имел – и тогда, и сейчас, – что именно его угнетает, но подозревал, что все же не обстановка. Словом, заставить его переехать сумело разве что случившееся. Как-то раз он вышел из старой квартиры купить сигарет. Последняя сигарета из его последней пачки дымилась в пепельнице на подлокотнике потрепанного дивана.

До магазинчика было всего два квартала, и Салли пошел пешком. Он никуда не спешил: работы у него не было. Встретил знакомых, остановился потрепаться о том о сем. В магазине купил сигареты, поболтал с копом, околачивавшимся у кассы. Когда завыла сирена, коп ушел, а Салли, воспользовавшись случаем, сделал ежедневную экспресс-ставку у Рэя, хозяина магазина, печального фаталиста (шел последний год его конкуренции с супермаркетом). Букмекерская контора открылась лишь через год и фактически похоронила все три бакалейные лавки Бата.

– Похоже, где-то веселуха, – сказал Рэй, когда мимо с ревом промчалась пожарная машина.

– Нам это не помешает, – рассеянно ответил Салли и закурил сигарету, пытаясь понять, откуда взялось смутное, холодное беспокойство, почти предчувствие беды, на котором он вдруг поймал себя. Салли попрощался с Рэем и пошел домой. Пожарная машина свернула на улицу Салли и почему-то выключила сирену. По перекрестку бежали люди, в небо над крышами валил черный дым. Вдалеке вновь послышались сирены. Мимо Салли пролетел полицейский автомобиль.

К приходу Салли вокруг дома уже собралась большая толпа. Из окон полыхало пламя, рвалось в низкое небо. Пожарные уже отчаялись справиться с огнем и поливали из шлангов соседние дома с обеих сторон, чтобы те не занялись из сочувствия. Одно дело – потерять дом, но они не хотели потерять целый квартал. Делать было нечего, разве что присоединиться к толпе; Салли так и поступил.

Чуть погодя его заметил какой-то мужчина и поздоровался.

– Вы ведь живете поблизости? – уточнил он.

– Вот здесь. – Салли указал на бушующее пламя. – То есть жил раньше.

Его слова привлекли всеобщее внимание.

– Эй! – выкрикнул кто-то. – Да это же Салли. Он не погиб, он здесь.

Толпа с подозрением уставилась на Салли. Прошел слух, будто он сгорел, и люди быстро примирились с мыслью о большой человеческой трагедии. Расставаться с ней им явно не хотелось, Салли это видел. Он виновато улыбнулся толпе.

Наконец прибыл Кенни Робак, отец Карла, хозяин дома, и подошел к Салли.

– Я слышал, ты погиб, – сказал он. – Сгорел заживо.

– Надеюсь, об этом не напишут в газетах, – ответил Салли.

Кенни Робак кивнул.

– Интересно, черт побери, из-за чего все началось.

– Слухи или пожар?

– Пожар.

– Видимо, из-за меня, – признался Салли. Он рассказал своему квартирному хозяину, а иногда и работодателю, о том, как забыл потушить сигарету и пошел купить еще сигарет. – Я очень надеюсь, что в доме никого не было, – добавил он. Дом был разделен на три квартиры. Среди бела дня дома, скорее всего, никого не было, но Салли не знал этого наверняка.

– Вряд ли там кто-то был, – согласился Кенни, – я только что разговаривал с копом, он сказал, погиб только ты.

Тут рухнула крыша, взметнула алые искры высоко в небо, осыпала ими толпу.

– А ты хорошо держишься, – заметил Салли.

Кенни Робак доверительно наклонился к нему и прошептал:

– Между нами, я и сам подумывал спалить этот гадюшник. Я каждый месяц трачу на его ремонт больше, чем получаю с жильцов. Не создан я для роли владельца трущоб.

Кенни и Салли смотрели на пепелище, пока не перестали дымить последние угли.

– Ну вот и все, – сказал Кенни Робак. – А мне пора возвращаться к работе. Не знаю, как тебя благодарить.

Салли же раздумывал над словами домовладельца – в свете постоянных понуканий Рут найти себе достойное жилье.

– Я никогда не считал этот дом трущобой, – признался он.

– Тогда ты единственный, кто так не считал, – ответил Кенни Робак. – Говорят, старая Берил Пиплз сдает комнаты на Верхней Главной.

Так и оказалось. И Кенни Робак не шутил, когда говорил, что благодарен Салли. На следующий день он дал Салли пятьсот долларов на новую одежду и какую-никакую мебель, потому что мисс Берил сдавала комнаты без мебели. В общем, для Салли случившееся обернулось большой удачей. Две сотни он потратил на нижнее белье, носки, рубашки, брюки и ботинки. Еще две сотни отнес на другой конец города, в магазин военных товаров, – на заднем его дворе торговали ношеной одеждой. Еще две сотни потратил на видавшую виды мебель: двуспальную кровать, хлипкую тумбочку, лампу в виде обнаженной женщины, комодик, металлический кухонный стол и стулья с пластмассовыми сиденьями, огромный диван в гостиную и журнальный столик, у которого остались всего три ножки. Четвертая куда-то делась, сказал Салли продавец магазина подержанной мебели. И из симпатии подарил Салли старый тостер. Расставив все эти земные блага в комнатах мисс Берил, Салли без особой надежды включил тостер в розетку – проверить, работает ли. Спираль тотчас раскалилась докрасна, словно от гнева, и Салли его выключил. С тех пор он ни разу не нашел повода воспользоваться тостером. Гренки Салли ел разве что у Хэтти, они входили в комплексный завтрак.

В квартире, отличавшейся таким простором, Салли умудрялся тесниться на кухне – казалось бы, парадокс, но так оно и было. Кухонька была крохотная, как в большинстве старинных домов с парадными столовыми, стол и стулья ставить было некуда. Но Салли все-таки ухитрился впихнуть стол в угол, чтобы было на что наткнуться и выругаться. Поначалу-то Салли поставил его в столовой, но там он смотрелся смешно – маленький железный столик посередине огромной комнаты. Салли и в голову не пришло бы усесться в столовой и что-нибудь съесть, пусть даже тарелку хлопьев. Так что в конце концов он закрыл вентиляционную заслонку, чтобы сэкономить на отоплении, и запер столовую. То же самое Салли проделал и со второй спальней, та тоже стояла пустой.

К счастью, диван он купил огромный, и тот занимал хоть какое-то место в пещерообразной гостиной. Салли поставил диван и шаткий трехногий столик возле длинной стены, напротив телевизора, купить который планировал, как только появятся на это деньги. Телевизор непременно будет большой, решил Салли, чтобы экран было видно с другого конца комнаты. Еще Салли решил при случае что-нибудь сделать с розовыми обоями в цветочек. И нужно обзавестись ковром-другим, чтобы внизу был не так слышен его топот по половицам. От денег Кенни Робака оставалась сотня, и Салли отправился на поиски дешевых ковров.

Но вместо ковров, к счастью или к несчастью, Салли нашел Кенни Робака, а тот как раз ехал на скачки. И вынудил Салли поехать с ним – точнее, спросил, хочет Салли этого или нет. На обратном пути Салли решил, что не так уж ему и нужны эти ковры. Они завернули к Рэю, купили шесть банок пива и пошли к Салли на новую квартиру, показать Кенни, как тот обустроился. Салли поставил пиво в холодильник; Кенни Робак хохотал. Стоял посреди гостиной и выл от смеха. Не мог остановиться. Ходил из комнаты в комнату, и каждая следующая смешила его больше предыдущей. В двух пустых закрытых комнатах он хохотал так, что по щекам потекли слезы. Наконец, побагровев от натуги, вышел на кухоньку к Салли и рухнул на пластмассовый стул.

– Как думаешь, быстро ты здесь все обставишь?

Салли достал из холодильника две банки пива. Пощупал металлическую оболочку, протянул банку Кенни Робаку.

– Боюсь, холодильник работает не очень хорошо, – сказал он, и Кенни снова зашелся от смеха.

Салли не верилось, что Кенни Робака нет на свете большую часть двенадцати лет, минувших с того дня, как он приехал взглянуть на новую квартиру Салли. Ясно было одно. Будь Кенни сейчас здесь, он точно так же смеялся бы. Квартира выглядела в точности как в тот день, когда Салли сюда въехал, разве что появился коврик и большой белый консольный телевизор с маленьким экраном. А с обоями в цветочек Салли поступил вот как: решил, что они и сами облезут.

Сегодня, как почти каждый вечер, он так устал, что ему не было до этого дела. Салли включил воду погорячее – так, чтобы еле-еле вытерпеть, – разделся, встал под душ и подставил плечи и спину под струи воды. Чуть погодя клубящийся пар напомнил ему случай из детства, о котором Салли не думал вот уже лет сорок. Однажды в субботу отец взял Салли и его старшего брата Патрика в новый бассейн при Ассоциации молодых христиан в Шуйлер-Спрингс – раз месяц в бассейн пускали бесплатно, чтобы привлечь новых участников. Вступить в ассоциацию Салли и Патрику отец не разрешил бы, но раз уж можно бесплатно поплавать, так почему бы не съездить… К тому же он узнал, что по субботам в задней комнате того же здания играли в покер. И когда Салли с братом позвали вниз, в бассейн, отец остался наверху играть в карты. В раздевалке стоял холод, ковриков не было, спасатели велели всем мальчишкам принять душ и выстроиться вдоль бассейна; трясущихся мальчишек осматривали, нет ли вшей, вдобавок каждый должен был прочесть правила поведения – не бегать, не толкаться, не нырять на мелководье. Нескольких мальчишек сочли грязными и отправили мыться заново. Чистым, в том числе Салли и его брату, пришлось их ждать.

Салли – ему тогда было восемь – дрожал не переставая, даже когда наконец разрешили прыгнуть в бассейн. Вода была холодная, он был здесь одним из самых младших. Правила пугали его, он боялся, что нечаянно нарушит какое-нибудь из них, его выгонят, а его брату, четырьмя годами старше, позволят остаться. В подземных коридорах бассейна было легко заблудиться, Салли сомневался, что сумеет отыскать раздевалку, а отца и подавно. Еще вместе с мальчиками поплавать разрешили двум старикам, они жили в этом же здании и купались без плавок, это тоже пугало Салли, хотя брат и объяснил ему, что бояться тут нечего, мы все мужчины, девчонок тут нет, никто не увидит твой приборчик. У Салли приборчик от холода едва не втянулся в пах. Получать удовольствие от плавания не получалось: губы посинели, Салли неудержимо трясло. Наконец один из спасателей заметил это и велел ему идти в душ греться.

В душевой, мощенной плиткой, Салли стоял под сильной горячей струей, лившейся на него, пока вода не начинала остывать, и тогда он переходил в другую кабинку. И так каждый раз, когда вода остывала. Вскоре в душевой уютно клубился пар, Салли погрузился в его влажное тепло, потеряв счет времени, он выходил из забытья, лишь когда вода остывала и нужно было снова менять место. Он провел в душевой все два часа бесплатного сеанса, слушая далекие визги мальчишек в бассейне, ему не хотелось ни выходить из пара, ни возвращаться в холодную воду бассейна, ни идти в раздевалку по ледяному бетонному полу и искать шкафчик, где они с братом оставили одежду.

– Чтобы я еще хоть раз взял вас с собой! – позже, когда Патрик наябедничал на Салли, сказал отец, сидевший за рулем машины, которую одолжил специально для этой поездки; изо рта у него пахло выпивкой. На обратном пути Салли дрожал на заднем сиденье. И всю следующую неделю проболел. – Чтобы еще хоть раз!

В доме мисс Берил горячая вода кончалась быстрее, и, выйдя из душа, Салли подумал, уж не заболевает ли он, раз вдруг вспомнил про ту поездку, столько лет пребывавшую в лимбе его памяти. Вряд ли ему понадобилась лишняя причина таить злость на отца, чей призрак отчего-то в последнее время – с того самого дня, как Салли свалился с лестницы, – являлся ему живее и чаще.

Хорошая новость заключалась в том, что колено болело не так уж сильно; Салли в который раз подивился нелогичности собственного тела. После тяжелой работы колено вело себя почти как здоровое. Но завтра утром – Салли знал это по опыту – он поплатится за все.

А это значит, что первым делом придется наведаться к Джоко. У Салли почти закончился тайленол-3, или что он там принимает. Джоко не всегда раздавал облегчение в пузырьках с этикетками. По крайней мере, когда Салли требовалось что-то от боли, Джоко не утруждал себя такими формальностями, как рецепт врача. Если у него было то, что, по его мнению, могло заинтересовать Салли, Джоко просто совал в карман его куртки яркую пластмассовую баночку с таблетками и шептал ему инструкцию по применению: “На. Прими эти”.

Внизу, в прихожей, Салли дожидалась мисс Берил в халате и тапочках. В дверях своих комнат она всегда казалась еще более крохотной и похожей на гнома. В руках у нее была пачка писем, Салли с первого взгляда определил, что не меньше половины точно можно смело выбрасывать. Порой он неделями не проверял почтовый ящик, а достав накопившееся, бегло просматривал и отправлял в мусор. Те, кому нужно с ним связаться, оставляли ему весточку в “Лошади”. А с теми, кто не додумался так поступить, поскольку плохо его знал, скорее всего, и общаться не стоило. Кредитных карт у него не было, коммунальные услуги входили в арендную плату, которую он отдавал мисс Берил, так что из-за счетов ему беспокоиться не приходилось. По мнению Салли, почтовая служба не имела к нему ни малейшего отношения. Его фамилия даже не значилась на почтовом ящике, он специально не стал писать ее там, чтобы не поощрять почтальона. Мисс Берил время от времени собирала почту и совала ему, вот как сейчас, причем письма, которые считала важными, обязательно клала сверху. Конверт, лежавший сверху этой конкретной стопки, смахивал на уведомление от налоговой службы Норт-Бата, несомненно напоминавшей Салли об обязанностях, касавшихся недвижимости, которая отошла к нему после смерти отца. Салли даже не удосужился открыть конверт, чтобы проверить, так ли это. Остальные просмотрел, чтобы убедиться, что среди них нет пособия по нетрудоспособности. Один раз он уже выкинул чек в мусор, поспешив избавиться от ненужных писем.

– У вас не найдется ручки, миссис Пиплз? – спросил Салли, хотя отлично знал, что она держит полдюжины ручек в стаканчике у двери.

Она явно предвидела эту его просьбу и с неодобрением сунула ему ручку. На конверте с уведомлением из налоговой Салли написал крупными буквами: “ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ”, а остальные конверты выбросил в декоративную мусорную корзинку, стоявшую у двери в покоях домохозяйки.

– Ты самый нелюбопытный человек на свете, – как обычно в таких случаях, заметила мисс Берил. – Тебе разве не говорили, что пытливый ум стремится к познанию?

– Может, вам просто больше везло с почтой, чем мне, – ответил Салли. – На моей памяти мне присылали разве что повестку в армию, свидетельство о разводе, требование явиться в суд в качестве присяжного заседателя и полдюжины разных угроз. И ни единой хорошей новости, которой я и без того не знал бы, потому что мне уже ее сообщили.

Мисс Берил покачала головой, посмотрела на квартиранта.

– Но выглядишь лучше, – сказала она.

– Чем что?

– Чем когда пришел, – пояснила мисс Берил, поджидавшая Салли возле окна.

– День выдался длинный, Берил, – признался Салли.

– С возрастом дни становятся длиннее, – предупредила она. – Я читаю книг пять в неделю, чтобы убить время. Правда, некоторые до середины. Как только понимаю, что уже это читала, откладываю книгу.

– Кто сказал “Нам подобает к недоступному стремиться”? – Салли вдруг вспомнил высказывание Карла.

– Я, – ответила она. – Я повторяла вам это весь восьмой класс. А до меня это сказал Роберт Браунинг. Правда, всего один раз, но ему больше повезло с публикой.

– В каком классе он вел уроки? – спросил Салли.

– Спорим, что ты не помнишь, как там дальше, умник.

– Я думал, это все, – честно признался Салли.

– У тебя сегодня были гости, – сказала мисс Берил.

– Правда? – удивился Салли. Гости у него бывали редко. Все знакомые знали, что его проще застать у Хэтти, в “Лошади” или у букмекера.

– Молодая женщина с огромной грудью и маленькой девочкой.

Понятия не имею, кто это, хотел было ответить Салли, как вдруг догадался.

– Маленькая девочка была косая на один глаз?

– Да, косая, бедняжка, – подтвердила мисс Берил. – А мать у нее такая губастая и грудастая.

Не очень-то справедливое мнение о Джейни, дочери Рут, подумал Салли, хотя, пожалуй, довольно точное первое впечатление.

– Люди чем дальше, тем больше меня раздражают, – продолжала мисс Берил. – Я уже готова ратовать за смертную казнь для тех, кто жестоко обращается с детьми. А ведь раньше согласна была и на то, чтобы таким всего лишь отрубали ноги. Теперь же хочу стереть их с лица земли. Если так будет продолжаться, я скоро начну голосовать за республиканцев.

– Вы явно озлобились к старости, миссис Пиплз, – в тон хозяйке пошутил Салли, хотя и чувствовал, что встреча с Джейни ее расстроила. – Она не сказала, что ей нужно? – спросил он с некоторой опаской, хотя и сомневался, что дочь Рут откровенничала с мисс Берил.

– Кажется, она очень обрадовалась, что тебя нет дома, – сообщила ему мисс Берил. – У меня сложилось впечатление, что она сбежала от негодяя-мужа.

– Вполне возможно, – признался Салли и вспомнил, что летом, когда Джейни впервые сбежала от мужа, Салли предложил Рут отправить Джейни с дочкой к нему, там-то муж вряд ли станет искать. – Она вышла за какого-то прохвоста из Шуйлер-Спрингс, его то и дело сажают в тюрьму.

– Что ж, – сказала мисс Берил, – хорошо, если так. А то я сначала подумала, это ты обрюхатил девицу.

– Девицы на меня уже не смотрят, Берил, – ответил Салли, и в мыслях его, как уже не раз за день, невольно мелькнул образ Тоби Робак. – Хотя я был бы не прочь, чтобы одна-другая посмотрела.

– Вы нахал, сэр, – сообщила ему мисс Берил. – Мне всегда хотелось сказать это мужчине.

Салли кивнул, соглашаясь с обвинением.

– Я думал, вы и так за республиканцев.

– Нет, – ответила мисс Берил. – Клайв-младший – да. И отец его тоже был республиканцем. Клайв-старший во многом отличался исключительным упрямством.

– Но в целом был человек неплохой, – напомнил Салли.

– Да, – задумчиво согласилась мисс Берил. – Я скучаю по нашим спорам. Мне жизни не хватило бы убедить его принять мою точку зрения. Иногда я думаю, он и умер-то, лишь бы не признавать, что я права.

Салли ушел, мисс Берил вернулась в кресло в гостиной, где читала. Кресло располагалось напротив телевизора, но включала она его редко. На телевизоре стояли фотографии Клайва-младшего и старшего, теперешней и прежней звезды ее небосклона.

– Ты и правда бывал упрям, – сказала мисс Берил мужу.

Клайв-старший никогда не умел выражаться ясно и едва ли не в каждом споре проигрывал мисс Берил, обладавшей достаточным интеллектом и красноречием, чтобы припереть его к стенке и добить, так что Клайв-старший с ранних пор их брака научился не объяснять свою логику женщине, которая не погнушалась бы указать ему, в чем именно он ошибается. “У меня свои резоны”, – привычно отвечал он и сопровождал эту фразу загадочным, как он полагал, выражением лица.

Он и умер с этим выражением на лице, таким его и застала прибывшая на место аварии мисс Берил. После того как юная Одри Пич, ударив по тормозам, впечатала его в ветровое стекло, Клайв-старший качнулся обратно на сиденье, неестественно вывернув голову из-за перелома шеи. Казалось, он задумался о чем-то. Он словно бы говорил: у меня свои резоны, и в последние двадцать пять лет, оставшись без мужа, мисс Берил в одиночестве размышляла над ними.

– А ты… – сказала она сыну и осеклась.

В руке мисс Берил по-прежнему держала письмо, которое Салли пометил “ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ”. Она, и не открывая его, знала, что в нем. В металлической коробке в ее спальне лежала целая картонная папка с надписью “Салли”, и, перед тем как лечь спать, она положит этот конверт к остальным.

– Я все делаю правильно, – вслух сообщила она двум Клайвам. – Так что молчите.

* * *

Таверну “Белая лошадь” Салли ценил еще и за то, что с фасадной стороны окно прикрывала неоновая вывеска “Пиво «Блек лейбл»”, давным-давно не работавшая. Поэтому Салли мог заглянуть внутрь, прежде чем принимать решение. Бывали вечера – и сегодня выдался как раз такой, – когда ему не хотелось связываться. Ему хотелось поужинать и лечь спать. Одно пиво, может, и неплохо, но где одно, там и пол-ящика. Сегодня Салли хватило беглого взгляда, чтобы убедиться – заходить не стоит. В таверне ожидаемо сидел Уэрф, явно готовившийся прочесть Салли нотацию о том, что учебу бросать нельзя и возвращение к работе все испортит. В ближнем углу барной стойки – куда менее ожидаемо – бросил якорь Карл Робак: дурной знак. Карл обычно пил-гулял в Шуйлер-Спрингс, а в “Лошадь” заглядывал, только если кого-то искал. Как правило, Салли. А он отлично знал: если Карл его ищет, лучше не находиться. Да, Карл действительно должен ему половину дневной ставки, но вряд ли явился поэтому. Кенни, его отец, тот действительно искал тех, кому должен, но Карл – только тех, кто задолжал ему самому. Может, конечно, он здесь потому лишь, что его не пустили домой, но Салли решил не рисковать.

Когда Карл слез с табурета и направился в туалет, Салли отпрянул от окна, потом вновь заглянул и увидел, что Карл скрылся в уборной. Прежде Салли как-то не обращал внимания, а сейчас вдруг заметил, до чего все-таки Карл похож на отца, хотя Кенни был в два раза толще и для бабника не вышел лицом. Салли даже пожалел, что в мужском туалете сейчас мочится не Кенни, а его сын. Если бы это был Кенни, Салли не прочь был бы заглянуть в таверну. О человеке, который не затаил на тебя злобу после того, как ты спалил его дом, можно сказать многое.

Кроме “Лошади”, в этот час могла работать разве что пиццерия “У Джерри”, находилась она по соседству, там обычно собиралась молодежь. В иное время Салли предпочел бы жирный бургер в “Лошади”, но у входа в пиццерию не было ни души, и Салли решил попытать счастья. В конце концов, может статься, в канун Дня благодарения молодежь сидит по домам и музыкальный автомат, из которого обычно орет тяжелый металл, в кои-то веки молчит. Тем более Рут наверняка на работе, а ему все равно придется рано или поздно с ней объясниться. Может, у нее сегодня праздничное настроение. Может, если Салли увидит ее, перестанет думать о Тоби Робак. Вдруг так и будет. И неплохо бы все же узнать, зачем заезжала Джейни.

К счастью, в пиццерии было пусто. Салли выбрал кабинку, которую не видно с улицы и подальше от музыкального автомата, тот хоть и молчал, но сердито мигал красными огоньками, будто в непривычной тишине набирался силы и злости.

– Салли! – прогремел голос с кухни. – Слава богу, что мы не закрылись!

Голос принадлежал Винсу, хозяину пиццерии “У Джерри”. Джерри, брат Винса, держал точно такую же пиццерию в Шуйлер-Спрингс, называлась она “У Винса”. Дела в Шуйлер-Спрингс шли получше, и тот из братьев, кто выигрывал пари на баскетбольный матч Бат – Шуйлер, весь следующий год управлял пиццерией в Шуйлер-Спрингс. Винс десять лет кряду ставил на альма-матер, Бат, и лишался возможности управлять более доходным заведением. Джерри всегда давал брату фору, но этих очков не хватало. Братья были высокие, дородные, и волосы на груди росли у них куда гуще, чем на голове. С годами Джерри и Винс сделались так похожи, что их стали путать – и потому, что внешне они напоминали друг друга, и потому, что последние десять лет каждый из братьев управлял пиццерией другого. Лишиться лица Винс боялся куда больше, чем своей пиццерии из-за проигранных пари, Салли это почувствовал и стал называть его именем брата.

– Меня сегодня обслужат? – крикнул Салли и постучал перечницей по стенке кабинки.

Дверь кухни распахнулась, и вышла Рут. Настроение у нее было явно не праздничное. Она не сразу заметила Салли в дальнем конце зала.

– Что толку посылать в колледж человека, который даже читать не умеет? – спросила она, имея в виду табличку “ЭТА ЧАСТЬ ЗАКРЫТА” на полу в центре зала.

Салли, сказать по правде, не обратил внимания на табличку. Он всего лишь нашел место, где никто не увидит его с улицы и не посчитает себя обязанным составить ему компанию.

– Извини, – сказал он. – Я просто хотел сесть подальше от музыкального автомата. И в колледже я уже не учусь, – добавил он, когда Рут приблизилась.

– Да я уж слышала, – ответила Рут. – Уэрф заходил, искал тебя.

Она намеренно стояла над ним, вместо того чтобы сесть в кабинку, как сделала бы, если бы не злилась на него. Салли догадывался, что рано или поздно они поругаются из-за того, что он вернулся к работе, но не сейчас. И это ему тоже нравилось в Рут. Она всегда знала, когда надо промолчать, не говорить, что думает. А не нравилось ему умение Рут и без слов дать понять, что именно она думает. Вот сейчас, например, она думала, что с его стороны было глупостью вернуться к работе, и, пожалуй, это действительно так. Ты еще пожалеешь, думала Рут; что ж, скорее всего, Салли и правда пожалеет.

– От тебя вкусно пахнет, – сказала Рут и наконец села в кабинку.

– И от тебя. – Салли ухмыльнулся. – Всегда любил запах пиццы.

Рут молчала, кивала, улыбалась понимающе и неприятно, такая улыбка не сулила ничего хорошего. Но Салли тянуло к ней, и ему хотелось, чтобы они скорее уж поругались – лучше рано, чем поздно – и быстренько помирились: ему не хватало Рут.

– Запах молодости, – сказала она. – Вот что ты любишь.

Странное замечание, даже по меркам Рут; Салли, прищурившись, посмотрел на нее, силясь понять, в чем дело. Рут действительно была на двенадцать лет моложе Салли, но по ее голосу он догадался, что она говорит не о себе.

– Ну что, – продолжала она после неловкого молчания, – как поработалось?

– Тяжко.

– Тяжко тебе сегодня пришлось, да? – Понимающая улыбка сменилась злорадной ухмылкой. Рут с наслаждением наблюдала, как Салли ежится под ее взглядом, косится на нее.

– А можно мне тоже поучаствовать в разговоре? – спросил Салли. – Который ты ведешь без меня?

– Я всего лишь спросила, как прошел твой день, – ответила Рут. – Думала, вдруг ты встретил старую знакомую. То есть, прошу прощения, молодую знакомую.

Салли догадался, в чем дело. Кто-то видел, как Тоби Робак подвезла его до центра, и сообщил Рут, а она – еще до того, как Салли в августе бросил работу и записался в колледж, – уже как-то раз обвинила его в том, что он неровно дышит к жене Карла. Это, конечно, правда, но от этого обвинение Рут удивило Салли не меньше; он часто гадал, не экстрасенс ли она. Раз-другой он даже обозвал ее ясновидящей, на что Рут ответила: не нужно быть ясновидящей, чтобы видеть тебя насквозь.

– Ты заметила, – сказал Салли, – мы с тобой уже столько лет вместе, что городские сплетники воспринимают нас так, будто мы женаты. Раньше они говорили Заку о нас с тобой. Теперь сообщают тебе, чем я занимаюсь. Даже любопытно, что именно тебе сказали?

– Отношения у вас явно какие-то извращенные, – продолжала она гнуть свое. – Вместо любовной прелюдии вы боретесь в грязи.

Салли улыбнулся.

– У меня и на прелюдию-то уже нету сил.

– Вот и хорошо, – серьезно ответила Рут. – Я бы расстроилась, если бы ты бросил меня ради чирлидерши. Что будешь есть?

– Лингвини, – пропел с кухни Винс. О его слухе ходили легенды. Поговаривали, будто однажды он вышел из своей наполненной паром кухни, пересек зал своего шумного заведения, растолкал локтями орущий молодняк и разнял драку еще до первого удара; позже Винс объяснил, что слышал их разговор. – Он будет лингвини с венерками[11]. Я выкидываю две дюжины венерок в неделю, черт подери, чтобы он, заглянув к нам раз в месяц, заказал лингвини.

– А тебе не приходило в голову, что я могу заказать другое? – крикнул Салли кухонной двери. – И если пять лет назад ты всучил мне полдюжины тухлых венерок, это вовсе не значит, что я и впредь захочу лингвини.

– Неблагодарный! Если бы не ты, я бы сроду не купил ни единой венерки, – проревел Винс. – Заказывай что хочешь. Мне же меньше работы. Я-то собирался рыться в помойке, искать для тебя ракушки.

– Тогда я все-таки буду лингвини, – сказал Салли. – Я съем и отраву, если ради этого тебе придется попотеть.

– В этом весь Дон Салливан. Не убегай, когда закончишь, – предупредила Рут.

– Все в порядке?

– Не совсем.

Рут кивнула на закрытую дверь кухни: что бы ни случилось, она не хочет обсуждать это в пределах досягаемости радара Винса. И это встревожило Салли – немного найдется такого, что Рут не готова обсуждать при Винсе.

Салли съел примерно половину лингвини, когда зашел Уэрф, встал посередине зала, развернулся на протезе и уже собрался уходить, как вдруг заметил Салли, сидящего в одиночку в закрытой темной части пиццерии.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил он, неуверенно опускаясь на скамью; глаза у него были красные. Судя по виду, Уэрф прилично набрался.

– В кои-то веки пытаюсь спокойно поужинать, – ответил Салли.

Уэрф участливо кивнул, явно уверенный в том, что слова Салли никоим образом к нему не относятся. Снял шарф, перчатки, положил на подоконник к горшку с фикусом.

– Я видел, как ты заглянул в окно “Лошади” и исчез. Я, наверное, раз пять прошелся по улице туда-сюда, пытаясь понять, куда ты делся.

Салли накрутил лингвини на вилку.

– Не стоило, Уэрф.

– Я боялся, что после вчерашнего у тебя появятся черные мысли, – продолжал Уэрф. Он с собачьей надеждой смотрел, как Салли подносит вилку ко рту. Уэрф, чьи мозги туманил алкоголь, вечно все забывал. Часто он забывал поесть. Пища редко манила его, разве что он видел, как ее поглощают. Тогда на его лице появлялось тоскующее выражение, точно он вдруг вспомнил об утраченной любви.

– Помоги мне доесть, – предложил ему Салли. Кабинка была рассчитана на двоих, второй прибор Рут убрать не удосужилась, и Уэрфу требовалась только тарелка. А поскольку Салли доел салат, то миску из-под него подвинул Уэрфу; тот вылил остатки масла и уксуса в горшок с фикусом. Ложкой и вилкой Уэрф переложил в миску ровно половину оставшихся лингвини.

– Ты съел все венерки? – уточнил он, вглядевшись в пустые ракушки, которые Салли сложил стопкой.

– Я тебя не ждал, – ответил Салли.

– Я хотел всего одну, – сказал Уэрф. – Терпеть не могу эту слизкую дрянь, но мне все кажется, что однажды, к моему удивлению, мне понравится.

– Вот и хорошо, что ни одной не осталось. Мне они нравятся всегда. – Салли придвинул к Уэрфу корзинку с хлебом.

– Не жадничай. – Уэрф указал вилкой на Салли. – Жадность не украшает.

– Окей, – сказал Салли.

– Венерка пусть и мелочь, – пояснил Уэрф, – но дело принципа.

– Давай я закажу тебе венерок, – предложил Салли. Делать этого он не собирался, но Уэрфа было легко устыдить широким жестом.

– Кухня закрыта, черт побери! – рявкнул Винс.

– Старые добрые уши-локаторы, – сказал Уэрф. – Правительству следовало бы поставить его на вершину горы, чтобы ловить сигналы из дальнего космоса.

– Точно, там ему самое место, – подтвердил Салли.

Из кухни не донеслось ни звука. Минуту спустя вышла Рут и положила перед Уэрфом венерку. Сырую, с плотно сомкнутыми створками.

– Как ты терпишь этого сукина сына? Ему же нельзя доверять, – сказал Уэрф.

– Легко, – ответила Рут. – Я его и не вижу.

– Я слышал, ты вернулся к работе, – начал Уэрф, когда она ушла.

Салли отодвинул тарелку на середину стола.

– Тебе будет приятно узнать, что справился я не так уж и плохо. Работать мне нравится куда больше, чем разговаривать с судьями.

Уэрф скривился.

– Да, вчера действительно выдался неудачный день, – признал он, имея в виду последний визит в суд, – но мы доконаем этих мудаков. Мы еще не перепробовали кучу вариантов, и однажды нам обязательно попадется судья, который хоть раз в своей никчемной жизни поступит по совести. И тогда мы наконец получим свое.

– К тому времени мне будет семьдесят и я уже пять лет буду мертв.

– Видишь, – Уэрф снова указал на него вилкой, – это и есть черные мысли. Я думал, мы договорились: ты останешься в колледже, чтобы выиграть время. В кои-то веки поступи разумно. Подожди. Если выяснится, что ты работаешь, нам кранты.

– Это черные мысли, Уэрф, – парировал Салли.

Уэрф вздохнул, покачал головой:

– Зачем я вообще с тобой связался?

– Хороший вопрос. Иди домой и подумай об этом.

Они с ухмылкой смотрели друг на друга.

– Охренеть, – сказал Уэрф.

– Вот именно, – согласился Салли.

– Карл платит тебе вчерную?

– Об этом нужно спрашивать?

– Главное, не попадай ни в какую отчетность. Нигде, – серьезно посоветовал Уэрф.

– Послушай, незачем говорить мне работать вчерную. Единственный раз, когда я работал вбелую, я получил травму, – напомнил ему Салли.

Строго говоря, это была неправда, но близко к ней. Одна из множества финансовых проблем Салли заключалась в том, что официально он проработал всего ничего и налогов тоже заплатил всего ничего, поэтому пенсия у него будет капля в море. А военная пенсия – вторая капля. И ему как малоимущему будет положено социальное пособие и талоны на продукты. Беда в том, что он знавал немало тех, кто живет на пособие, и не желал им уподобляться. Слишком много очередей придется отстоять, слишком много анкет заполнить, а Салли терпеть не мог и то и другое. Он еще на службе решил, что если вернется с войны живым, то больше никогда не встанет в строй, даже если этот строй – очередь за чем бы то ни было. Потому-то он, помимо прочего, и вернулся в Бат – здесь не было очередей. Да и сидеть на пособии все равно что выпрашивать милостыню, и Салли годами твердил: как только наступит время, когда он не сможет заработать ту малость, которой ему хватает на жизнь, он застрелится, – и, насколько он знал, двое-трое его знакомых охотно проследили бы за тем, чтобы он сдержал слово, если бы прознали об этом.

– Работай потихоньку, если тебе так уж нужно, но помни нашу стратегию, – говорил Уэрф. – Завалить их документами и постоянно фиксировать, что колено все хуже и хуже. Рано или поздно они поймут, что дешевле удовлетворить два-три наших иска. Суд уже бесится. Ты слышал, что вчера говорил судья?

– Это ты его взбесил.

– Потому что он понимает – я не отстану, – пояснил Уэрф.

– Знакомое чувство.

Уэрф на это не клюнул. Он отодвинул миску на середину стола.

– Как только они начинают терять терпение – считай, твоя взяла. Юриспруденция-101, курс для начинающих.

– До 102 ты так и не дошел?

Уэрф обиженно отшвырнул вилку.

– Я просто спросил. – Салли ухмыльнулся.

– Я не могу заниматься этим один, без тебя, – гнул свое Уэрф. – Я, значит, рискую, а ты только и делаешь, что отлыниваешь.

– Я который месяц твержу: брось это дело, – напомнил Салли. – Мне надоело смотреть, как тебя дрючат. Мне нечем тебе заплатить.

– Разве я просил у тебя хоть что-то?

– Да. Вот только что. Ты сожрал половину моих лингвини.

– Я не просил. Ты сам предложил.

– Не мог же я наблюдать, как ты голодаешь. Шел бы ты лучше отсюда и занялся чем-нибудь прибыльным. Если бы такие, как мы, могли обуть страховую, в мире не существовало бы страховых. Здравый смысл-101.

Уэрф с досадой отмахнулся от Салли, взял лежащую посередине стола венерку и замахнулся ею на Салли, будто хотел разбить ему голову.

– Может, ты и прав, – сказал он. – Скудные знания – опасная штука, черт подери. Кто бы мог подумать, что в колледже Шуйлер-Спрингс тебя хоть чему-то научат? Мне больше нравилось, когда ты был полным идиотом.

Вновь подошла Рут, стала убирать посуду.

– Винс говорит, чтобы вы шли разговаривать в “Лошадь”. День благодарения на носу, и если вы оба уйдете, у него появится хоть один повод быть благодарным. – Она прислонила стопку тарелок к груди. – Еще он спрашивает, с чего ты взял, что Салли не полный идиот.

– Скажем так, догадался, – ответил Уэрф и добавил, обращаясь к Салли: – Пошли выпьем по бутылке пива.

– С тобой по одной не получится, – сказал Салли.

– Это правда, – признал Уэрф. – И что?

– А то, что я завтра работаю.

– Завтра праздник.

– Где-то я это уже слышал.

Уэрф сдался, вылез из кабинки, взял шарф и перчатки.

– Послушай. Только не бросай учебу официально. Тогда нам кранты. Пусть даже у тебя будут хвосты. Так мы хотя бы выиграем время до весны, а то и до осени. Если повезет, к тому времени мы сумеем доказать, что ты полный калека. Кстати, пора делать очередной рентген и снимки колена, так что пойди и сделай.

Салли согласился, лишь бы Уэрф ушел. Рентген стоит недешево, но если Салли упомянет об этом, Уэрф примется совать ему деньги.

– Пошли по пиву, – сказал Уэрф.

– Нет. Ты не понимаешь слова “нет”?

– И в следующий раз оставь мне венерку, – крикнул через плечо Уэрф.

– Ты и эту не съел, – напомнил Салли. Венерка по-прежнему лежала посередине стола.

Уэрф ушел, вернулась Рут и молча скользнула в кабинку позади Салли. Встала коленями на диванчик и потерла Салли плечи, склонясь над стенкой кабинки.

– Как там Питер? – спросила она.

Салли расслабился от массажа; он слишком устал, чтобы гадать, как она узнала о приезде его сына.

– Есть хоть что-то такое, чего ты не знаешь о моем дне?

– Ага, – весело ответила она. – Я не знаю, почему ты выпрыгнул из его машины и побежал по парковке.

– Я думал, по средам у тебя выходной, – удивился он.

Днем Рут работала кассиршей в супермаркете, то есть наверняка видела его в окно.

– Нет, и уже с конца сентября, – сказала она. – Раньше ты лучше помнил мои выходные.

– У меня, конечно, память паршивая, но я все-таки помню, что это ты пожелала сделать паузу.

Они условились об этом в августе, когда Грегори, младший сын Рут, ныне ученик выпускного класса, увидел, как они вдвоем выходят поздно вечером из “Лошади”. Грегори соврал о своих планах на вечер, и теперь ему было не с руки уличать мать, он, в общем, и не заикнулся о том, что видел ее с Салли, но Рут встретилась взглядом с сыном – он стоял на противоположной стороне пустынной улицы – и по его лицу поняла, что он обо всем догадался. Тогда-то она и сказала Салли, что лучше им некоторое время вести себя хорошо.

Вот они с августа и вели себя хорошо – Рут вкалывала на двух работах, Салли учился в колледже, вечерами сидел в “Лошади” с Уэрфом и прочими завсегдатаями, порой до самого закрытия. По правде говоря, Салли и Рут уже не раз “вели себя хорошо”, таков был ритм их отношений, и Салли порой думал, что если бы они все же поженились, как хотели когда-то, то уже измучили бы друг друга. Паузы шли им на пользу – конечно, не слишком долгие.

Они вынуждены были блюсти воздержание в ту пору, когда у мужа Рут обострялись подозрения, а потому и не задумывались, что, быть может, вести себя хорошо им нравится почти так же, как вести себя плохо. В последнее время периоды целомудрия постепенно затягивались, и Салли это полностью устраивало, хоть он и не осмеливался признаться в этом Рут. Прелюбодеяние, как и баскетбол, занятие для молодых – в последнее время Салли чувствовал, что участие в этом его унижает и ставит в дурацкое положение. Они с Рут были любовниками двадцать с лишним лет и не могли решить, ни вместе, ни поодиночке, гордиться им или стыдиться своих отношений, равно как и не сумели бы объяснить, почему их потребность друг в друге то сильнее, то слабее. Куда проще было признать эту потребность, когда она одолевала их, чем согласиться с тем, что ее нет; яростнее всего они ссорились, пытаясь выяснить, кто именно решил, что надо какое-то время вести себя хорошо, кто виноват в том, что они перешли к целомудрию, кто кого игнорировал и избегал. Салли чувствовал, что назревает очередной спор на эту тему, и догадывался, что ему не выиграть.

– То есть ты хочешь сказать, что когда я сказала “ненадолго”, ты подумал, я имела в виду три месяца, – проговорила Рут, впиваясь пальцами между лопаток Салли и умело переходя грань, отделяющую удовольствие от боли.

– Нет, – возразил Салли. – Я подумал, ты имела в виду семь месяцев. Я подумал, ты хочешь дождаться, пока Грегори окончит школу и уедет в колледж.

Удар был явно нечестный, судя по тому, что пальцы Рут давили чуть нежнее.

– Ну и нечего было так легко соглашаться.

– Я не умею читать мысли, – парировал Салли, решив рискнуть – тактика, редко приносившая плоды в общении с Рут. – Надо прямо говорить, чего ты хочешь.

Рут перестала массировать его плечи и замолчала.

– Я хочу, – наконец ответила она, – чтобы ты тоже хотел. Мне было бы очень приятно, если бы я твердо знала, что ты не можешь не думать обо мне каждый день. Если бы я знала, что ты раз пять снимал трубку, чтобы позвонить и рассказать мне о чем-то. Вот чего мне хотелось бы.

– То есть ты была бы счастлива, если бы знала, что я несчастлив? – перефразировал ее слова Салли.

– Именно.

– Давай я просто скажу, что скучал по тебе.

Рут снова принялась массировать ему плечи.

– Согласна, и еще объясни, почему твой сын гнался за тобой по парковке.

Салли рассказал ей, как внук врезал ему по больному колену книжкой доктора Сьюза, а заодно и обмолвился, что назавтра его пригласили на праздничный ужин к Вере. Рут всегда жалела Салли за то, что в праздники он один, но к его бывшей жене питала глубокое недоверие, он никак не мог взять в толк почему, пока Рут не призналась: она боится, что Салли с Верой сойдутся, – страх совершенно беспочвенный, учитывая, что Вера давным-давно сошлась с другим.

– И ты пойдешь?

– Может, заеду после работы, – без особой радости ответил Салли. – Я обещал Дубине, что завтра буду обшивать дом гипсокартоном.

– В праздник?

Салли пожал плечами:

– Почему бы и нет?

Существовало такое множество причин, почему человек в здравом уме не согласится в праздник, да еще и на холоде, обшивать дом гипсокартоном, что Рут не знала, какую выбрать. Но когда Салли сказал “почему бы и нет”, он не имел в виду, что не может придумать ни единой причины. Он имел в виду, что заранее отказывается признавать их весомость. Рут перестала массировать ему плечи и села напротив него.

– Это займет весь день?

– Возможно, – допустил Салли. – Сегодня у меня было работы на полдня, а я провозился весь день и часть вечера. Причем большую часть сделал Руб.

– Это же первый рабочий день после перерыва. Чего ты ждал?

– Большего.

– Может, завтра будет лучше.

– Завтра будет хуже, – честно ответил он. – Я даже не сомневаюсь. А вот послезавтра может быть лучше. Я не могу работать с прежней скоростью, это я уже выяснил. Может, я вообще не справлюсь.

– Хочешь совет?

– Не особо.

– Возвращайся в колледж.

Салли ответил не сразу, надеясь, что по его молчанию она решит, будто он действительно обдумывает ее мудрый совет.

– Там денег не заработаешь, – наконец произнес он.

– Тебе нужны деньги?

Он покачал головой:

– Не прямо сейчас. Но когда-нибудь понадобятся. И мне совершенно точно понадобится новый пикап – может, уже в начале следующего года. Мой еле живой из-за поездок туда-сюда на учебу. Я, в общем-то, и так планировал, но мало ли какие неожиданности…

– Ты прекрасно умеешь держать удар, – напомнила ему Рут. – В этом мы оба с тобой мастера.

Салли кивнул, поскольку знал, что это правда, и еще потому что его тронуло, что Рут это сказала. Сидя напротив нее за столом, он вдруг почувствовал, как скучал по ней. Порой он думал: может, действительно стоит продолжать в том же духе, довольствоваться приятельскими отношениями и лелеять память о близости – гарантии долгой дружбы. Но ему хватило ума не предложить это Рут. Она была двенадцатью годами моложе, и секс, пусть нечастый, для нее значил больше, чем для него.

– Не знаю, как ты, а я пропустил бы удар-другой в этом раунде.

Салли силился сообразить, как завести разговор о визите Джейни, – неизвестно, знает Рут или нет, – как вдруг с улицы послышался хриплый рев. Рут вскочила, выглянула в окно.

– Я рада, что ты не настроен драться, потому что приехал Угадай Кто. Хорошо еще, что он жмот и никак не починит глушитель.

– Иди. Я разберусь с Заком, – без особой уверенности ответил Салли, но Рут уже скрылась в кухне.

Мгновение спустя, когда распахнулась дверь пиццерии, Салли даже не обернулся.

Зак, муж Рут, не сразу сообразил, кто сидит в закрытой части заведения, и еще дольше решал, как быть. Вообще-то он заехал взять у Рут денег, потому что по средам Винс ей платил. Публичная разборка с Салли поставит этот скромный план под угрозу; Зак всерьез подумывал развернуться, шмыгнуть за дверь и дождаться Рут снаружи, ведь рано или поздно она непременно выйдет. Может, он так и сделал бы, если бы точно знал, что его никто не заметит. Зака часто обвиняли в трусости. Знакомые постоянно твердили ему, что не понимают, как он до сих пор не пристрелил Салли или хотя бы не дал ему хорошенько бейсбольной битой. Заку не нравилось, что его называют трусом; он глубоко вздохнул, пытаясь ощутить негодование, которое на самом деле Салли в нем не вызывал.

– Ну надо же! – сказал Зак, подойдя к кабинке Салли. Тот по-прежнему сидел спиной к Заку. – Вы только посмотрите, кто у нас тут. Салли собственной персоной.

– Закари, – произнес Салли и махнул на пустующий диванчик напротив.

Зак задумался над этим доброжелательным приглашением. Он ничего не имел против Салли, если не брать в расчет упорные сплетни о нем и Рут. Веских доказательств, что Салли и Рут любовники, у него не было (сам Зак не любил Рут, и ему в голову не пришло бы, что ее может любить кто-то другой), и отсутствие улик мешало ему как следует проникнуться праведным гневом. Сколько он ни пытался (обычно по чужому наущению), всегда оказывался в дураках. Салли ухитрялся победить его в предварительном словесном поединке, и когда Салли наносил ему мощный удар, Зак неизменно считал до восьми[12], силясь придумать ответ. Иногда, так ничего и не придумав, бросал на ринг полотенце.

Тяжелее всего Заку далась последняя стычка, состоявшаяся этим летом, она еще была свежа в его памяти. Зак с кузеном Поли поехали искать Салли в “Лошади”. Кто-то позвонил и сказал, что видел его там с Рут, но когда они вошли, Салли сидел за барной стойкой один. По настоянию Поли они уселись на свободные табуреты рядом с ним.

– Видишь этого чувака? – громким шепотом спросил Зак кузена. – Он считает себя настоящим любимцем дам.

Салли повернулся на табурете и посмотрел на Зака так спокойно и равнодушно, что уверенность Зака сперва дала трещину, а потом и вовсе рассыпалась в прах.

– Так и есть, особенно по сравнению с некоторыми, – наконец произнес Салли; он не подтвердил и не опроверг слова Зака, и тот не знал, как себя вести.

– Настоящий любимец дам, – вяло повторил Зак и решил пустить в ход завуалированное обвинение. – Некоторые говорят, что Салли нравится моя жена, но он сам это отрицает.

Салли вновь повернулся к нему и задумчиво почесал щетинистый подбородок.

– Я не говорил, что мне не нравится твоя жена, Зак, – ответил он. – По-моему, она замечательная. Возможно, мне она нравится больше, чем тебе.

Салли примолк, явно уверенный, что Зак не сразу осмыслит его слова, проанализирует и примет решение. Зак и сам знал, что он тугодум, а потому иногда наедине с собой устраивал словесные поединки с Салли, пытался предугадать, куда повернет разговор, готовил язвительные ответы. Но разговор неизменно поворачивал не туда, куда он думал, так было и в этот раз. Зак уже проникался отчаянием. Он собирался повторить в третий раз фразу “ишь какой любимец дам”, но Салли нанес ему сокрушительный удар.

– Я не говорил, что мне не нравится твоя жена, Зак. Я говорил, что не сплю с твоей женой.

– В этом вы с ним похожи, – вставил кто-то с другого конца стойки, и зал поплыл у Зака перед глазами.

Пришлось кузену Поли вывести его на улицу, и там, при ярком свете дня, он сказал Заку: хватит уже бормотать “ишь какой любимец дам”. Когда в голове наконец прояснилось, Зак принял решение. Достаточно разговоров. В следующий раз он или вообще не полезет к Салли, или сразу ему врежет, чтобы прогнать мандраж.

К несчастью, теперешние обстоятельства были против него. Врезать Салли как следует у жены на работе Зак не мог. Да и побаивался, чего уж там. Пусть Салли и старый пердун, но в молодости был крепкий орешек, и Зак, никогда не бывавший крепким орешком, опасался, что и сейчас, в шестьдесят, у Салли остались козыри в рукаве, а Заку вовсе не улыбалось, чтобы ему навалял пожилой калека. С другой стороны, и не обращать внимания на присутствие Салли в пиццерии тоже вроде как нельзя, тем более что сидит он в неосвещенной части (это почему-то казалось Заку важным). Словом, Зак, как обычно, оказался между двух огней. Пришлось ему заговорить с Салли.

– И что ты здесь делаешь? Хотя и так ясно.

Тарелки уже унесли, и единственным доказательством ужина Салли служила лишь чашка кофе да крошечный кубик лука на столешнице из формайки. И венерка, створки ее были сжаты все так же крепко. Салли надеялся, что муж Рут заметит все это и сделает правильный вывод, но особо на это не рассчитывал. За последнюю минуту или около того Зак уже сделал один вывод и до второго созреет не скоро.

– Да вот сижу думаю, может ли стать еще хуже, – сообщил ему Салли.

– А, – сказал Зак, чувствуя, что опять пропустил удар. Как обычно, он этого не предвидел.

– Я, наверное, громко думал, – продолжал Салли, – потому что вот он ты.

Его не особо пугало, что когда человек, загородивший проход, наконец наберется решимости и ударит его, то Салли не сумеет увернуться в тесной кабинке. Пока Салли поднимется на ноги, Зак успеет раз пять как следует ему врезать. А если Зак даст ему по больному колену, Салли останется только сесть и рыдать. Салли понимал, что если бы Зак собирался затеять драку, он уже это сделал бы. Однако, судя по выражению лица Зака, тот решил замять дело.

– Садись, в ногах правды нет, – вновь предложил Салли. – Твоя жена скоро выйдет. Отвезешь ее домой. Она совсем умоталась.

Зак не спешил садиться.

– Не очень-то мне приятно прийти и застать тебя здесь, – посетовал он.

Салли пожал плечами:

– Даже не знаю, что тебе сказать. В городе всего три заведения. – Он щелчком отправил луковый кубик в горшок с фикусом.

– Почему ты сидишь здесь в темноте?

– Сам не знаю, Закари. – Салли вздохнул. – Разве нужен повод? Разве я хожу за тобой по пятам и спрашиваю, почему ты сидишь тут, а не там?

Зак не нашел что ответить.

– Странное дело, сидишь здесь один в темноте, – наконец сообразил Зак, хотя явно утратил задор. Он невольно подумал, что надо бы так или иначе загнать соперника в угол, Салли, черт бы его побрал, должен многое объяснить. Вместо этого они мило беседуют о том, имеет ли Салли право сидеть здесь один в темноте, если ему этого хочется. И Зак вынужден был признать, что имеет.

Рут вышла из кухни, вытирая руки полотенцем. Впилась взглядом в Зака, тот виновато поежился.

– В чем дело? – спросила она. – Не можешь начать драку?

– Что он здесь делает?

– Домой поехали, ухарь, – ответила Рут. – Я сама с тобой подерусь.

Судя по лицу Зака, он охотнее подрался бы с Салли и жалел, что упустил такую возможность.

Рут повернулась к Салли.

– Я хотела бы сегодня попасть домой, – сказала она. – Ты оставишь мне чаевые или как?

– Да я уж боюсь, – ответил Салли. – Вдруг кое-кто не очень умный неправильно поймет.

– Ну и пусть, – сказала Рут. – Должен же кто-то в этой семье зарабатывать на жизнь.

Под взглядом Зака его жена взяла доллар с мелочью, которые Салли выложил на стол.

– Не те чаевые, чтобы вызвать подозрения, да? – Рут сунула деньги в карман мужней рубашки. – Ты можешь две минуты вести себя как взрослый человек, пока я схожу за пальто?

– Конечно. – Зак пожал плечами, не отрывая взгляда от пола.

Когда Рут ушла, Салли вновь указал на диванчик напротив, и на этот раз Зак со вздохом уселся. Вид у него был такой несчастный и жалкий, что Салли едва не рассказал ему правду и не пообещал исправиться.

– Я ничего не понимаю, Закари, – вместо этого признался он.

Зак разглядывал свои ногти.

– Пожалуй, я тоже, – ответил он.

Салли рассмеялся.

Зак робко ухмыльнулся:

– Я вообще не знаю, из-за чего беспокоюсь. Я уже дедушка, а она бабушка, черт побери.

– Я тоже, – сказал Салли; колено гудело в тон мелодии, которой внук Шлёпа обучил его сегодня утром. – В смысле, дед.

Зак пожал плечами:

– Пожалуй, мы уже не в том возрасте, чтобы нас задержали за драку в общественном месте.

– Это если нашу возню примут за драку.

Вышла Рут в пальто, встала у двери.

– Ну, – рявкнула она, – поехали, дебил.

Салли с Заком переглянулись.

– По-моему, она имеет в виду тебя, – сказал Салли.

Зак медленно встал. Он и без чужих пояснений знал, кого она имела в виду.

– Ты поведешь, – сказала ему Рут, когда они выходили. – Мне нужно, чтобы обе руки были свободны.

Когда за ними захлопнулась дверь, из кухни вышел Винс и принялся выключать оставшийся свет, напевая “Привет вам, юные влюбленные, где бы вы ни были”[13]. Винс выдернул из розетки музыкальный автомат, тот возмущенно пискнул и погас.

– Скажи правду, устыди сатану, – произнес он. – Ты танцуешь тустеп с юной миссис Робак? Только не говори, что и для этого слишком устал.

Салли выполз из кабинки.

– Пожалуй, я нашел бы в себе силы, если бы она согласилась, – признался он. Салли никогда всерьез не задумывался над этим вопросом. – Но, по-моему, она любит мужа. Почему – загадка, но явно так и есть.

– С чего ты взял?

Салли не знал, почему он так думает, но именно так он и думал. Может, потому, что Карла любили все молодые женщины Бата.

– Я спрашиваю потому, – пояснил Винс, – что до меня то и дело доходят слухи, будто у нее роман с кем-то из Шуйлера.

– Сомневаюсь, – пожалуй, слишком уж поспешно ответил Салли.

– Да? – Винс ухмыльнулся.

– Да.

– А я нет, – сказал Винс. – И знаешь почему?

– Нет. Почему?

– Потому что смотреть тошно на этого болвана Зака. Вы с Рут двадцать лет наставляете ему рога, а этот слабоумный все никак не может решить, правда это или нет. Лучше подозревать, чем ходить в дураках.

– Да уж, он не слишком-то сообразителен, – не стал возражать Салли.

– Не слишком.

В темноте нашарив ключи, Салли наткнулся на венерку и сунул ее в карман куртки. Как сказал Уэрф, венерка – мелочь, но кто знает, когда она пригодится.

– Где выход, черт побери? – спросил он.

Винс щелкнул зажигалкой, чтобы показать, где выход. Его крупное добродушное лицо напомнило Салли демонического клоуна с рекламного щита за городом.

– Если я по пути ударюсь коленом, – предупредил Салли, – твой брат станет владельцем двух пиццерий.

* * *

На памяти Салли таверна “Белая лошадь” из модного кабака для золотой молодежи Олбани, летнего притона нарядных ньюйоркцев, съезжавшихся в августе на север штата, в Шуйлер-Спрингс, на скачки чистокровных лошадей, превратилась в запущенную забегаловку. Виновато в этом было новенькое шоссе – оно напрямую связало Нью-Йорк и Олбани с Шуйлер-Спрингс, Лейк-Джордж, Лейк-Плесид и Монреалем, изолировав Бат, прежде соперничавший с Шуйлер-Спрингс по части целебных вод. Извилистое старое двухполосное шоссе некогда побуждало пьяных сделать с пято́к остановок и кормило в два раза больше придорожных кафе. В сороковых и пятидесятых субботними вечерами на двадцатипятимильном отрезке меж Олбани и Шуйлер-Спрингс происходило немало аварий, хотя летальные исходы и даже тяжелые травмы были все-таки редкостью. На изгибах темной, усаженной деревьями дороги трудно было развить смертельную скорость, все придорожные кафе находились неподалеку друг от друга и, стоило войти в них, оказывались очень похожими, – словом, гнать было ни к чему. Водителям, столкнувшимся лоб в лоб, случалось выйти из машин и устроить посреди шоссе пьяную драку, выясняя, кто виноват в аварии. Иногда какой-нибудь юный лихач разбивался насмерть, как старший брат Салли, Патрик, но ведь всем известно, что лихие молодые парни рано или поздно убьются. И ни дорога, ни придорожные кафе тут ни при чем.

На новом федеральном шоссе лобовых столкновений не бывало. Почти на всем его протяжении транспортные потоки, направлявшиеся с юга на север и с севера на юг, разделяла полоса шириной в пятьдесят и более ярдов. Водители попросту засыпали на этой прямой ровной дороге, съезжали с трассы, пролетали по воздуху со скоростью восемьдесят миль в час и втыкались в ближайшее дерево. Никто ни с кем не дрался, не искал виноватого. Водителей отвозили в больницу – чистая формальность – и там констатировали смерть.

Из двух десятков таверн, процветавших до строительства федеральной автомагистрали, уцелела от силы горстка, из них круглый год работали “Лошадь” да еще одно-два заведения. Большинство открывалось летом, зачастую сменив владельца; дела шли бойко разве что в августе, когда в Шуйлер-Спрингс начинал работать ипподром и южане тянулись на север – посмотреть скачки. Тогда все рестораны и бары в радиусе двадцати миль от ипподрома взвинчивали цены и срывали куш. На большее рассчитывать не приходилось, этого куша им должно было хватить на год. Владельцы заведений сводили концы с концами за счет гостей с юга штата – те привыкли, что их грабят, и восхищались скудостью воображения северян по части их представлений о грабеже.

“Лошадь” находилась в Бате и формально не относилась к придорожным кафе, а потому и работала круглый год, хотя во время сезона скачек совершенно преображалась. В июне заведение неизменно ремонтировали. Чинили столы и табуреты, лакировали барную стойку, открывали и драили просторный зал в глубине, меняли лампочки в люстрах. Прибывал новенький персонал, в основном студенты колледжей из Олбани и округи, в коротких шортиках и футболках поло, и проходил подготовку (“Здравствуйте, меня зовут Тодд, сегодня я ваш официант”), и с этого момента местные завсегдатаи потихоньку отправлялись в летнее изгнание. Новые цены на выпивку давали понять, что в июле и августе им здесь не рады. Как не рады и новые барменши, девушки с конскими хвостиками, – они в упор не замечали таких, как Салли и Уэрф. А Руба Сквирза и вовсе не пускали на порог.

С наступлением сентября, после того как заносчивые южане разъезжались по домам, увозя свое превосходство, нью-йоркский акцент и остатки денег, придорожные кафе закрывались одно за другим. По вечерам опять становилось прохладно, и в “Лошади” мало-помалу появлялись старые знакомые – обменяться впечатлениями и оценить ущерб. Малыш Данкан, хозяин “Лошади”, каждый год подумывал, не оставить ли большой зал открытым, но потом все-таки запирал. В августе дела всегда шли на славу, и даже не верилось, что после Дня труда прибыль иссякнет, точно вода в перекрытом кране. Умом Малыш Данкан это понимал, потому что так всегда и оказывалось, из года в год, без исключений. Но в августе, обозревая битком набитый обеденный зал и очередь в заведение, растянувшуюся на всю улицу, он отказывался верить в эту истину. Малыш Данкан задумывался о законах причины и следствия, допуская, что, возможно – возможно! – он путает одно с другим. Что, если толпы клиентов после Дня труда[14] испаряются из-за того, что он закрывает обеденный зал, а не наоборот – он закрывает обеденный зал, потому что толпы клиентов испаряются? Но когда студенты-бармены и официанты прощались и упархивали в Олбани на осенний семестр в Университете штата Нью-Йорк, Политехническом институте Ренсселера или Колледже имени Рассела Сейджа, прихватив и свой несуразный восторженный оптимизм, Малыш понимал, что очередная лафа позади, и заведение впадало в дремоту. Худший день года наступал для Малыша, когда завсегдатаям удавалось уговорить его перетащить бильярдный стол обратно в бар, где тот и стоял до следующего июля, пока не потребуется снова освободить место. Большой круглый стол в обеденном зале, который Малыш резервировал для компаний из восьми-десяти человек, перетаскивали под люстру и играли за ним в покер. Все это удручало. Перед зимними праздниками Малыш вешал на дальней стене бара одну-единственную гирлянду, и с каждым годом в ней горело все меньше лампочек. А после Нового года ни у кого не хватало сил ее снять.

Салли, хоть и не собирался, все-таки завернул сегодня в “Лошадь” – и вляпался. У постоянного бармена, которого Малыш подозревал в том, что тот не только подворовывает, но и слишком часто наливает клиентам за счет заведения, нынче был выходной, и Малыш, как обычно, всех достал. Он вообще не понимает, зачем работать зимой, только деньги терять. Вот откроется луна-парк, и Малыш тут же продаст свое дело и переедет жить во Флориду. Если, конечно, останутся деньги, ведь зимой он из года в год терпит убытки. Салли битых два часа выслушивал это нытье, и ему надоело. Уэрф тоже внимал стенаниям Малыша, но Уэрфа невозможно было вывести из терпения – ни сегодня, никогда. Чем больше Уэрф пил, тем сильнее напивался, а чем сильнее он напивался, тем становился благодушнее, и к этому времени уже и слова бы не сказал, даже если и захотел бы.

– Знаешь что, – заметил Салли, не скрывая досады. – Ты и слова ему не скажешь, даже если захочешь.

– Нет смысла, – ответил Уэрф.

На губах его играла послеполуночная улыбка, всегда раздражавшая Салли. По сути, это была даже не улыбка. Хорошенько набравшись, Уэрф уже не контролировал мышцы лица, и на лице его застывала гримаса. Широкая самодовольная ухмылка.

– Когда ты в последний раз выиграл дело? – спросил Салли.

Вопрос Уэрфа удивил, но, похоже, не рассердил.

– А это здесь при чем?

– При том, что тебе срут на голову все кому не лень, – пояснил Салли. – Вот прямо подходят, снимают штаны и срут. А ты что делаешь? Лыбишься.

Уэрф беззлобно хохотнул.

– Да кто мне срет на голову? Кроме тебя, конечно.

– Вот именно, – сказал Малыш из-за стойки, куда ушел, чтобы быть подальше от Салли.

В неполные семьдесят лет Малыш был гигантом; когда посетителей было мало, вот как сегодня, он садился на табурет за стойкой и тот исчезал, создавая иллюзию, будто Малыш парит на волшебной воздушной подушке, как шайба в аэрохоккее. Еще Салли после пятой или шестой бутылки пива раздражало, что Малыш такой толстый. И вдобавок Малыш неустанно напоминал ему, как выставлял из “Лошади” его отца – Салли тогда был ребенком, – как в прямом смысле вышвыривал Большого Джима на улицу; впоследствии Малыш во всеуслышание заявлял, что Салливан-младший такой же мудак, как старший.

– Подойди сюда на минуту, – произнес Салли.

В баре сидело от силы полдюжины посетителей. Карл Робак ушел еще до того, как явились Салли и Винс. Винс выпил бутылку пива, передал Салли Уэрфу, как эстафетную палочку, и был таков. Малышу было удобно и за стойкой.

– Зачем?

– Ну подойди, – попросил Салли.

Малыш терпеть этого не мог. Он ненавидел, когда его доставали, особенно если это делал Салли. С другой стороны, Малыш сегодня бармен, Салли с Уэрфом, а Уэрф – лучший клиент Малыша. Он слез с табурета.

– Чего тебе?

Салли дождался, пока Малыш приблизится, и спросил:

– Как дела?

– Чего тебе? – повторил Малыш.

– Я просто спросил, как у тебя дела, – ответил Салли. – Надеюсь, все хорошо?

Уэрф бросил на Малыша взгляд, в котором читалось: я тут ни при чем.

– Нам с тобой редко удается поболтать, – не унимался Салли. – Вот я и хотел узнать, все ли у тебя в порядке. Может, тебе нужны деньги или еще что-нибудь?

Малыш развернулся, устремился обратно за стойку, и Салли добавил:

– Еще я надеялся, ты объяснишь нам, почему ты такой жмот.

– Даже не начинай, – предупредил Малыш.

Салли не первый раз сетовал на его жадность. Он никак не мог смириться с тем, что Малыш такой жмот, особенно по отношению к Уэрфу, ведь тот каждый вечер оставлял в “Лошади” уйму денег. Обычный бармен каждое пятое пиво наливал бы за счет заведения, но Малыш ни разу не расщедрился. Пристыдить его и вынудить угостить клиентов не получалось даже у Салли, непревзойденного мастера стыдить барменов.

– Посмотри на эти чертовы лампочки. – Салли указал на рождественскую гирлянду, Малыш повесил ее сегодня днем. Половина мигала или не горела. – Сколько ты потратил бы на новые? Доллар?

– На доллар теперь даже шоколадку не купишь, – парировал Малыш; это замечание встретили общим согласием, несмотря на его очевидную и вопиющую лживость. Малыш сам продавал “Сникерсы” по семьдесят пять центов за штуку.

Нытье Малыша – тоже старая песня, сегодня слова ее были о том, как выросли коммунальные платежи и что в такие вечера, когда клиентов мало, как сейчас, он работает себе в убыток.

– Придумал, – сказал Салли. – Давайте скинемся и выручим Малыша. А то он что-то похудел. Наверное, денег на еду не хватает.

– Иди домой, Салли, – посоветовал Малыш.

Салли повернулся к Уэрфу:

– Я просто не понимаю, почему ты позволяешь таким, как он, срать тебе на голову. Сколько ты сегодня здесь потратил?

– Ни дайма, – ответил Уэрф. – Я еще не оплатил счет. И я не жду, что меня будут поить бесплатно. Я в состоянии купить себе выпивку.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем?

Салли не знал, но чувствовал, что в чем-то другом. На самом деле он не злился ни на Уэрфа, ни на Малыша, хоть и собачился с ними. Злился он, пусть и запоздало, на Зака, мужа Рут; до Салли только теперь дошло, что надо было дать Заку по морде. И еще по каким-то причинам, непонятным ему самому, он злился на Рут, хотя никогда не ценил ее по достоинству. Еще он злился на жизнь в целом. Он позволил себе согласиться вновь пойти работать к Карлу Робаку, хоть и поклялся, что этому не бывать. Он злился на себя за то, что снова увлекся женой Карла. Он даже был достаточно пьян и зол, чтобы из-за этого подраться, если бы только нашел с кем.

– Знаешь что, – сказал Уэрф, – пойдем-ка лучше домой, пока нас не вышибли из единственного бара в округе, где не играет рок-н-ролл.

– Пошли. – Салли вздохнул. – Если ты помнишь, я вообще не хотел сюда идти.

Они оставили деньги на стойке.

– Хотел, – возразил Уэрф, – иначе пошел бы домой.

Направляясь к дверям, Салли остановился у того конца стойки, возле которого сидел на табурете Малыш.

– Дай мне “Сникерс”, если тебя не слишком затруднит, – попросил он.

Малыш встал и с подозрением протянул Салли шоколадный батончик. Салли вручил ему две долларовые купюры. Одну Малыш отодвинул и проворчал:

– Семьдесят пять центов.

– Нет, – Салли подтолкнул к нему доллар, – на доллар теперь даже шоколадку не купишь. Сам говорил.

– Забери свой вонючий доллар. И не говнись.

Салли вскинул руки, точно его арестовали.

– Не-а, – сказал он. – Это твой доллар.

Малыш спрятал купюру в карман.

– Доволен, дурень?

– Да, – ответил Салли. – Как никогда.

– Ты по-прежнему непревзойденный мастер бессмысленных жестов, – заметил Уэрф, когда они, пьяно покачиваясь, одевались у двери. – Дай половину.

– На. – Салли разделил батончик пополам. – С тебя доллар. Но я не стану требовать с тебя долг, потому что сам должен тебе тыщи две.

– Почему бы тебе не вернуться в колледж? – полюбопытствовал Уэрф. – Иначе ведь хуже будет.

– Это от меня не зависит, – ответил Салли и сунул в рот свою половину “Сникерса”. Уэрф ждал, пока Салли прожует и проглотит шоколадку. – Мой преподаватель философии не верит в свободу воли.

– Во что же он тогда верит? – спросил Уэрф.

Салли пожал плечами.

– Он еврей. Наверное, верит во всякую чушь.

– Необязательно. – Уэрф распахнул дверь и придержал ее перед Салли. – Я тоже еврей, но не верю почти ни во что.

Салли и Уэрф застыли на верхней ступеньке крыльца, с изумлением глядя на улицу. Сидя в баре, они смутно сознавали, что опять метет. Сквозь рекламную вывеску в окне таверны Салли видел, как летят снежинки. Но такого не ожидал никто. Главную улицу замело, под фонарями призрачно белел снег.

– Я верю, что шел снег, – сказал Салли. – В это я верю.

Они спустились с крыльца.

– Я верю, что здесь не меньше фута, – ответил Уэрф, уставившись на снег, в который погрузились его потрепанные коричневые туфли. – Я верю, что мне нужны ботинки повыше.

Салли был в рабочих ботинках, но снег набился и в них.

– Не знал, что ты еврей, – искренне признался Салли. – Я думал, евреи ушлые адвокаты.

– Салли, – Уэрф перебросил через плечо конец шарфа, и тот хлестнул Салли по лицу, – ты принц. Помни это. Никаких черных мыслей.

Салли смотрел вслед Уэрфу, тот, осторожно ступая, пробирался к своему “бьюику-ригал”. Минуту спустя “бьюик”, виляя, проехал вверх по улице мимо Салли. Уэрф опустил стекло и пропел:

– Спи, милый принц[15].

Толстый снежный покров приглушал звуки, и когда Салли добрался до дома, на улице стояла абсолютная тишина. Был второй час ночи, машины, припаркованные у тротуара, напоминали белые холмы, и Салли не удивился бы, если бы мимо под перезвон колокольчиков проехал конный экипаж.

Весь этот мир на земле значил только одно. Завтра мира не жди. Из-за некстати выпавшего снега стройка затянется, и Карл Робак станет еще больше спешить закончить работы до того, как грунт замерзнет и нельзя будет ничего сделать. И если завтра не потеплеет, Салли и Руб отморозят задницы. В перчатках гипсокартоном стены не обшивают, и часам к десяти утра Салли и Руб будут чувствовать пальцы рук, только если нечаянно попадут по ним молотком. Да еще Карл раз десять заедет поторопить их и рассказать об очередной паршивой работенке, которую наметил для них на пятницу; с такой работой, скажет Карл, справитесь даже вы двое. А прежде чем пахать на Карла, Салли придется очистить от снега дорожку перед домом и площадку у гаража, чтобы его квартирная хозяйка смогла выехать. Пусть даже к утру его колено грянет симфонию боли.

Впору отчаяться, но тут Салли осенило.

За ту минуту, что он искал в кузове пикапа щетку с длинной ручкой, Салли придумал план. За тридцать секунд он смахнул снег с капота и ветрового стекла и две минуты спустя уже сдавал задом на подъездную дорожку Карла Робака, ровно туда, где стоял новенький снегоуборщик, тоже покрытый снегом. На полу в кузове пикапа по-прежнему лежали три листа фанеры, и Салли соорудил из них импровизированный пандус. Под тяжестью снегоуборщика фанера прогнулась, но выдержала. Салли со стуком закрыл задний откидной борт, в доме зажегся свет, и показалась Тоби Робак, темный силуэт в окне второго этажа; Тоби подняла створку окна и выглянула на улицу.

– Салли, это ты? – спросила она.

– Ага, – признался Салли. – Но завтра я буду все отрицать.

– Ты приехал украсть наш новенький снегоуборщик?

– Вообще-то уже украл.

– По закону я имею право тебя пристрелить, и мне ничего не будет, – сообщила Тоби.

– Не совсем так. Только если я попытаюсь к тебе вломиться.

– Ты намерен ко мне вломиться?

– Не сегодня, куколка, – ответил Салли. Разговор в эту пору, пусть даже шепотом, действовал ему на нервы. Было тихо, но соседи вполне могли подслушивать. – Кстати, где Дубина?

– А я откуда знаю? – сказала Тоби Робак. – Пытался войти, потом плюнул на это дело. Он отнесся к моей угрозе пристрелить его куда серьезнее, чем ты.

– Его можно понять, – произнес Салли. – У тебя намного больше причин пристрелить его, чем меня.

– Еще бы, – согласилась Тоби и добавила чуть погодя: – Ты когда-нибудь злился так сильно, что готов был пристрелить кого угодно – все равно кого?

– Конечно, – сказал Салли, не ощущая особого желания признаваться, что четверть часа назад именно так и чувствовал себя в “Лошади”. – Потому у меня и нет пистолета.

– Купи обязательно, – посоветовала Тоби. – У меня есть пистолет Карла. Мы с тобой станем разбойниками. Будем грабить банки. Покроем себя славой. Как Бонни и Клайд.

– Тогда тебе придется быть Клайдом, – ответил Салли. – Я гожусь разве только на то, чтобы сидеть за рулем машины, на которой мы будем убегать с места преступления.

– У мужчин нет воображения, – сказала Тоби, и Салли вспомнил слова Винса о том, что у Тоби Робак роман с кем-то из Шуйлер-Спрингс. Вряд ли, судя по этому замечанию, разве что и у ее потенциального любовника тоже нет воображения.

– Ты все же полегче с ним, – попросил Салли, удивляясь, что защищает не кого-нибудь, а Карла Робака. – Он до сих пор нервничает из-за операции. Вот и пытается все успеть за полгода. Как только поймет, что доживет до семидесяти, так сразу сбавит обороты.

– Да он и до Дня благодарения дотянул с трудом, – проговорила Тоби с искренней убежденностью (как показалось Салли). – Ладно, валяй, забирай наш снегоуборщик. Впервые вижу такого нерасторопного вора. Ты и водишь-то, наверное, не лучше.

Салли вернулся домой, и его внезапно охватила усталость; он растратил все силы, которых придала ему половинка “Сникерса”, и оставил бы снегоуборщик в кузове пикапа, если бы не опасение, что утром заспится. Карл Робак явится его искать и вполне может забрать снегоуборщик, прежде чем Салли успеет им воспользоваться. Поэтому он достал снегоуборщик из кузова, спрятал в углу гаража мисс Берил – там никто не найдет – и накрыл брезентом.

И правильно сделал, потому что, поднявшись к себе, Салли увидел, что на его диване спит не кто иной, как Карл Робак, рот его широко раскрыт, на полу у вытянутой руки валяется бутылка из-под канадского виски. Салли на миг показалось, что Карл мертв, что последний сердечный приступ хватил его прямо здесь, на диване. Но Карл громко всхрапнул, пошевелился, и Салли с облегчением понял, что человек на диване спит, а не умер, пусть даже этот человек – Карл Робак.

У Салли где-то было лишнее одеяло, но от усталости он не сообразил где и накрыл Карла своим. Все равно в спальне жарко, хватит и пододеяльника. Салли уснул, не успев в этом усомниться.

Четверг

Карл Робак проснулся рано. Салли слышал, как он тихонько включил телевизор, передавали аэробику. Часы на тумбочке у кровати показывали половину седьмого, то есть Карл смотрел “Просыпайся, Америка”; ведущей, судя по лицу, было уже за сорок. Фигура у нее замечательная, подтянутая, спортивная, но все же не как у молодой, отметил Салли. и когда ведущая танцевала рядом с юными ассистентками, хотелось разве что похвалить ее за героизм. Может, поэтому Салли так расстраивался, когда смотрел на нее. Эта женщина явно всю жизнь занималась танцами, и хотелось сказать ей: хватит уже, отдохни.

Когда Салли заглянул к Карлу, тот рассеянно и полусонно наблюдал за ведущей, сунув руку в трусы.

– Потерял что? – спросил Салли. – Или уже стер до основания?

Карл, казалось, ничуть не смутился.

– В жизни не спал на таком ужасном диване, – ответил он, не глядя на Салли.

– Сколько тебе лет? – с неподдельным любопытством поинтересовался Салли.

С рукой в трусах Карл Робак походил на подростка, несмотря на брюшко.

Карл и ухом не повел. Чуть погодя спросил:

– У тебя уже не бывает утреннего стояка?

– Нет, – ответил Салли.

По правде говоря, у него и в молодости такого почти не бывало, и заниматься с женой сексом по утрам Салли не очень любил. До полудня оргазмы у него получались смазанные, точно поезд прогрохотал в полумиле и умчался в другую сторону. И в этом его брак тоже не задался. Вера частенько просыпалась в игривом настроении, но после завтрака ее пыл, как правило, иссякал. Салли объяснял это ее пуританским воспитанием. Некоторых женщин надо брать врасплох, пока они не проснулись окончательно и не вспомнили, кто они такие.

– Можно подумать, ты сам не хотел бы трахнуть эту бабенку, – сказал Карл. Он по-прежнему не отрываясь таращился на экран, хотя руку из трусов все же вынул.

– Да что с тобой такое? – удивился Салли.

Карл Робак вздохнул.

– Понятия не имею. Честное слово, – признался он. – Последнее время мне хочется перетрахать всех баб. Даже уродин. Тебе когда-нибудь хотелось трахнуть уродину?

– Не твое дело, – отрезал Салли.

Карл, похоже, обиделся.

– Ну и пожалуйста. Я тут страдаю, мучаюсь, а тебе и дела нет. Я к тебе как к другу, а ты? Ранил меня в самое сердце.

Салли ухмыльнулся. “Ты ранил меня в самое сердце” – одна из любимых фразочек Карла, и невозможно принимать ее всерьез, хотя Салли подумал, что сейчас, быть может, Карл говорит серьезно.

– Если я не запираю двери, это еще не значит, что мы с тобой друзья. Что ты вообще тут делаешь?

Карл поднялся, расставил ноги на ширину плеч, вытянул руки в стороны и принялся махать ими вверх-вниз.

– Я хотел убедиться, что ты начнешь пораньше. У тебя много работы, – пояснил он. – Вы с этим карликом-вонючкой все блоки перевезли?

– Да, – ответил Салли.

– Мне тебя не хватало вчера в “Лошади”, – сказал Карл. – Руб там был. Сказал, что вы все перевезли.

– Тогда почему ты спрашиваешь у меня?

– Потому что Руб испугался, как всегда, когда врет, – пояснил Карл, перестал размахивать руками и впился взглядом в Салли.

Салли представил, как Руб изо всех сил старается не разболтать, что они часть блоков разбили, и улыбнулся.

– Он всегда нервничает в присутствии вышестоящих, – сказал Салли. – Я говорил ему, что ты к ним не относишься, но до Руба доходит медленно.

– Как ты можешь работать с напарником, от которого пахнет так, будто его только что достали из пизды?

– Стараюсь держаться с наветренной стороны.

– Не проще ли сказать этому засранцу, что от него несет?

– Я говорил, – ответил Салли. – Он решил, что я так шучу. Сказал, что если бы от него воняло, Бутси первая бы заметила.

Карл содрогнулся.

– Вот что надо делать, когда у меня встает. Думать о Бутси.

– Ты же вроде хотел перетрахать даже уродин, – напомнил Салли.

– Не настолько уродин, – признал Карл.

Салли вернулся в спальню, чтобы одеться. Он слышал, как Карл шарится в кухонных ящиках.

– У тебя кофе есть?

– Нет, – ответил Салли. – Но он есть у Хэтти, тут недалеко.

Салли сидел на кровати, сгибал и разгибал колено, когда в спальню заглянул Карл.

– Не возражаешь, если я быстренько приму душ? – спросил он и, заметив колено Салли, добавил: – Господи.

С некоторых пор вид его колена так действовал абсолютно на всех, поэтому Салли и не показывал его никому. Сам он привык к этому зрелищу – жуткому отеку и неестественному цвету кожи, натянувшейся так туго, что аж блестела. Пугало его выражение лица тех, кто это видел.

Он надел чистые рабочие брюки, встал застегнуть молнию и ремень.

– Вчера был длинный день, – пояснил он.

Карл по-прежнему смотрел на его колено, как вчера Питер, но через ткань.

– Мне пришла офигенная мысль, – сказал Салли. – Почему бы тебе не заплатить мне за вчера. Мое колено всегда чувствует себя лучше, когда я получаю от тебя деньги.

– Тебе надо бы сделать эту операцию, – посоветовал Карл. – Если уж мое сердце исправили, то и твое колено сумеют.

– У меня для тебя новость, – ответил Салли. – Твое сердце не исправили. Врачи всего-навсего сделали так, чтобы оно еще какое-то время не остановилось. Если бы его исправили, ты был бы верен жене и платил рабочим то, что должен.

– Я думал заплатить тебе за август, – признался Карл. – Но если я заплачу, тебе не на что будет жаловаться. Лучше продолжай считать, что тебя обманули. Тогда тебе будет кого винить. Ты будешь говорить себе, что если бы не К. И. Робак, ты весь мир держал бы за яйца.

Когда Карл включил душ, Салли спустился по лестнице и вышел на улицу. Было только без четверти семь, однако мисс Берил уже прислонила лопату к столбику крыльца. Солнце взошло, но утренний морозец щипал лицо, и отражение солнца в новом слое снега не грело. А грел Салли вид брезента, под которым в углу гаража притаился новенький снегоуборщик – там, где он его и оставил. Мотор завелся с первого же рывка.

Салли расчистил дорожку у дома и половину площадки у гаража, когда на крыльцо вышел Карл Робак, после душа, но во вчерашней одежде.

– Приходи в кафетерий, – крикнул он. – Я заплачу тебе за вчера.

Салли выключил снегоуборщик.

– Иди-ка ты лучше домой и скажи Тоби, что любишь ее, пока это не сделал кто-то другой. Но скажи так, будто сам в это веришь, – посоветовал Салли в неожиданном порыве симпатии к сыну покойного друга.

Салли вспомнил вчерашний темный седан, карауливший на шоссе, и то, как он поехал за Карлом в город. Может, Салли ошибся и Тоби вовсе не любит мужа. Может, она подумывает развестись и наняла человека следить за ним. Салли подумал, не рассказать ли Карлу о седане, но решил, что не стоит.

– И поздравь ее от меня с праздником, – вместо этого добавил он.

Карл смотрел на снегоуборщик.

– У меня такой же, – сказал он. – Один в один.

* * *

К тому времени, когда Салли дочистил площадку перед гаражом, он уже понимал, что первым делом надо найти Джоко и какие-нибудь рецептурные обезболивающие. Как он и сказал вчера Рут, колено, обычно тихонько гудевшее, сегодня утром распелось вовсю. Разумеется, аптека в День благодарения закрыта, то есть найти Джоко – а он жил один и в справочнике не значился – будет не так-то просто. Вообще-то Джоко раз пять давал Салли свой номер, но Салли всегда ухитрялся его терять.

Первым делом он решил проверить, нет ли Джоко у Хэтти, туда всего полквартала, и если Салли не найдет там Джоко, то хотя бы найдет кофе. Тем более они условились встретиться там с Рубом. Но вот беда – подойдя к закусочной, Салли увидел в витрине вывеску “ЗАКРЫТО”. Он смутно припомнил, что Касс вчера предупреждала его об этом. Казалось, закрыт весь Бат, и Салли подумал было вернуться домой и дождаться, пока город проснется, даже если придется ждать до завтра. Карл Робак не умрет, если его халупу на две спальни обошьют гипсокартоном и в пятницу. Правда, в пятницу Карл вполне может нанять того, кто обычно делает эту работу, а им с Рубом подыщет занятие еще хуже. Через несколько недель останутся лишь внутренние работы, вверх-вниз по лестнице, да и те на вес золота. Быть может, сегодня его последний шанс на лютом морозе выполнить работу, которую он терпеть не может.

В обычный день вероятнее всего было застать Джоко у букмекера, вот только в праздник не откроется и букмекер. Контора действительно оказалась закрыта, и Салли решил на всякий случай поискать Джоко в “Рексолл”[16], там он тоже работал. Как и следовало ожидать, свет в магазинчике не горел, и ряды полок в глубине зала скрывались в густеющем мраке – чем дальше от улицы, тем темнее. Ну уж кафетерий точно будет работать.

В кафетерии Салли нашел Руба, тот сидел за стойкой, а поскольку Руб не заметил, как подошел Салли, тот сбил с него шерстяную шапку, и она, пролетев через полстойки, накрыла сахарницу.

– Я же вроде сказал, что встретимся у Хэтти. – Салли сел на табурет рядом с Рубом.

Кроме угрюмой девчонки-официантки да четверых сонных дальнобойщиков в кабинке, в кафетерии никого не было.

Руб словно и не хватился шапки и даже не потрудился пригладить вихор, вставший торчком из-за подзатыльника Салли.

– “У Хэтти” было закрыто. Не очень-то мне охота работать в праздник.

– Неохота – не работай, никто не заставляет, – ответил Салли.

Чутье подсказало девушке за стойкой, что Салли наверняка возьмет кофе и больше ничего. Она молча поставила перед ним кофе – над чашкой вился пар – и ушла, не задавая вопросов. Проходя мимо сахарницы, брезгливо подцепила двумя пальцами, точно пинцетом, шапку Руба и убрала ее.

– Если я откажусь работать, ты на меня разозлишься, – грустно сказал Руб.

– Так и есть, – признал Салли.

– А Бутси до сих пор злится на меня из-за машины, – сообщил Руб. – Все на меня злятся.

– Вот видишь, – сказал Салли, – лучше иди работай.

– Если бы у меня еще были деньги на пончик…

– А где те, что ты получил вчера?

– Бутси отобрала.

Салли подозвал официантку и заказал Рубу пончик.

– Мне один из тех классных огроменных с кремом, – обрадовался Руб, ткнув пальцем. Девица плюхнула перед ним пончик, Руб дождался, пока она отойдет, и пожаловался: – Дала самый маленький.

– Они все одного размера, – проговорила девица, ни к кому конкретно не обращаясь. Официантка стояла на посту возле кассы. Ни на Руба, ни на Салли не смотрела.

– Неправда, – прошептал Руб, глядя на пончик.

– Ешь уже, – сказал Салли.

Руб повиновался. Он впился зубами в пончик, и из анусообразной дырки на другой стороне выползла начинка. Салли даже отвернулся.

– Карл заходил? – спросил он.

Руб, увлеченный пончиком, вопроса не услышал. Первый его укус оставил в пончике широкую брешь, теперь с какой стороны ни кусай, крем все равно полезет наружу.

– Я тебя сейчас столкну с табурета, – пригрозил Салли.

Руб посмотрел на него, точно хотел оценить искренность угрозы. Очевидно, угроза была искренняя.

– Чего ты? – удивился он.

– Я спрашивал, заходил ли Карл.

– Когда?

– До моего прихода.

– Заглянул на минутку. Подошел и сказал, что от меня пахнет так, будто меня только что достали из пизды. Зря мы согласились работать на него в праздник.

Салли вынул два доллара – достаточно, чтобы заплатить за две чашки кофе, пончик Руба и оставить угрюмой официантке чаевые, которые она не заслужила.

– Он не дал тебе денег?

– Сказал, чтобы мы, как закончим, подъезжали к нему в контору.

Уловка, более чем типичная для Карла Робака.

– Жди меня “У Хэтти” через десять минут, – сказал Салли. – Может, часам к трем мы уже управимся.

– “У Хэтти” закрыто, – напомнил Руб.

– Снаружи, – пояснил Салли.

Руб недоуменно уставился на него.

– Не пытайся это понять, – сказал Салли. – Просто делай, что говорят.

– Не злись, – ответил Руб. – Тебя разозлить так же просто, как Бутси.

– Потому что мы с ней имеем дело с одним и тем же человеком.

Салли ушел. В окно кафетерия он увидел, что Руб завис над пончиком, и Салли остановился – ему было интересно, как поступит Руб. Вместо того чтобы откусить пончик с любой стороны, Руб пристроил губы к дырке от первого укуса. Идеальное совпадение. Руб присосался к пончику, и начинка, вылезшая наружу через пончиковый анус, втянулась внутрь. Такая смекалка не могла не обнадеживать, и Салли на миг подумал, что Руба недооценивают. Но только на миг.

* * *

Если на свете есть один-единственный человек, которого вам по-настоящему надо видеть, каковы шансы встретить его возле закрытой букмекерской конторы Норт-Бата в половине восьмого утра в День благодарения? Выше, чем можно думать, понял Салли, потому что по пути к Карлу заметил на пустой парковке серебристый “меркьюри гранд маркиз”, Джоко сидел за рулем и читал газету. Салли подкрался и постучал в стекло дюймах в двух от уха Джоко, и тот подскочил едва не на фут, порадовав Салли, который обожал подкрасться к человеку и напугать до смерти. Джоко тоже явно обрадовался, когда узнал ухмылявшегося Салли, чьи поступки обычно объяснялись тем, что такой уж он человек. Джоко показал ему средний палец и этим же пальцем сделал ему знак обойти “маркиз” и сесть на пассажирское сиденье. Салли неловко уселся, не закрыв дверь, и выставил ногу наружу.

– Привет, Честер[17]. – Джоко посмотрел на Салли поверх очков.

Одет Джоко был, как всегда, консервативно. Светло-голубая рубашка, широкий галстук, слаксы на резинке. Под сорок, короткая стрижка, на висках седина, фунтов пятьдесят лишнего веса – вот вам Джоко. Глядя на него, нипочем не подумаешь, что в юности он носил длинные волосы и был леваком (что не помешало ему выучиться на фармацевта).

– Ты намерен сидеть здесь до завтра, пока они не откроются? – спросил Салли.

– Церкви и букмекерские конторы должны работать всегда, – сказал Джоко. – Должен быть закон.

– Есть такой закон, – напомнил ему Салли. – Из-за него букмекерские конторы не работают в Рождество и День благодарения. Я знаю пару церквей, которые сегодня открыты, если тебе так нужно.

Джоко отмахнулся:

– У этих выиграть нереально.

– Вряд ли это намного хуже, чем ставить на тройки.

– На тройки я тоже не ставлю, – сказал Джоко. – Тройки для отчаявшихся и пропащих вроде тебя. – Он вдруг просиял. – Но идея хорошая. Особые ставки на тройки в Пасху и Рождество. Я уже вижу рекламу. “Выгодная троица. Христианство наконец приносит прибыль”.

– Для Пасхи и Рождества годится. Но День благодарения не охвачен.

– Тоже мне проблема, – Джоко пожал плечами. – Практически все уверены, что День благодарения – христианский праздник. Бестолковый у нас народ.

Они переглянулись с улыбкой.

– Я искал тебя… – начал Салли.

Джоко сложил газету, бросил на заднее сиденье.

– Добро пожаловать в мой кабинет. – Перегнувшись через Салли, Джоко потянулся к бардачку. – И закрой уже дверь, пока нас обоих не заморозил.

– Едва ли мое колено согнется в такую рань, – ответил Салли.

– А ты попробуй, – предложил Джоко, роясь в бардачке.

Салли, поморщась, наконец втиснул ногу в машину и закрыл дверь.

– У тебя, похоже, ноги короче, чем у любого взрослого мужика в городе, – сказал Салли.

Бардачок Джоко смахивал не то на маленькую аптеку, не то на кондитерскую, битком набитую разноцветными пластмассовыми пузырьками. Джоко доставал пузырьки, подносил к свету, говорил “Не-а” и совал обратно. Чуть погодя наконец нашел баночку, которая вызвала у него одобрение.

– На. – Он протянул склянку Салли. – Прими эти.

Его обычная фраза.

Этикетки на баночке не было, но Салли взял ее с благодарностью.

– Только не работай с тяжелой техникой, – предупредил Джоко.

– Сегодня только с молотком, – пообещал Салли. – Наверное, все утро буду бить себе по пальцам.

– Вперед. Ты даже этого не почувствуешь, – сказал Джоко. – Мне говорили, ты вернулся к работе. Я подумал, это настолько глупо, что наверняка правда.

– На какое-то время, – пояснил Салли. – Чтобы подзаработать перед зимой. А потом передохну. Может, весной мне станет лучше.

Джоко посмотрел на него поверх очков.

– С артритом лучше не станет, – сказал он. – Только хуже. Это у всех и всегда.

– Еще два года, и я досрочно выйду на пенсию, – ответил Салли. – И пошло все к черту.

Слова его прозвучали бравадой, каковой и были. Салли понимал, что Джоко не возражает исключительно из доброты. Оба знали, что с таким коленом у Салли не получится заниматься тяжелым физическим трудом, да еще целых два года.

– Какая линия[18] на субботний матч? – спросил Салли. Ему и правда было интересно, вдобавок не терпелось сменить тему.

– Я слышал, что Бат и двадцать очков.

Салли приподнял брови:

– Заманчиво.

Салли, как и Винс, последние лет десять ставил на Бат в матче с Шуйлер-Спрингс и каждый год проигрывал. Он, как и Винс, набирал очки, но их всегда не хватало.

– Я тебя понимаю, – посочувствовал Джоко. – Я бы тоже хотел, чтобы ребята выиграли. Сын твоей любовницы – отличный защитник. Правда, ему толком не помогают.

Салли не придал значения тому, что Джоко, как многие в городе, знает о его связи с Рут.

– Да, рассчитывать, что они выиграют, значит хотеть слишком многого, – сказал он.

В последних состязаниях Бат неизменно проигрывал с таким разгромным счетом, что Шуйлер-Спрингс грозился и вовсе отказаться играть с Батом, причем исключительно из гуманных соображений. Продолжение “игры” превратилось в острый политический вопрос, и тот, кто одержал победу на недавних выборах мэра Бата, выстроил кампанию на одном-единственном обещании – сохранить игру.

– Я буду в восторге, если они выиграют. Кстати, кто дает двадцать? – Бат, скорее всего, проиграет более двадцати очков, но пока что, насколько знал Салли, никто столько и не давал.

– Знаешь Винса, брата Джерри? – спросил Джоко.

– То есть Джерри, брата Винса?

– Хозяина пиццерии в Шуйлере, – пояснил Джоко.

– Правильно. Джерри.

– Как ты их различаешь?

– Именно Джерри предложит тебе Бат и двадцать очков. Это один способ, – сказал Салли. – Сколько я тебе должен?

– Нисколько. Это бесплатные образцы. Если будет тошнить, дай знать, – ответил Джоко, когда Салли открыл дверь и принялся медленно вылезать из салона. Наконец Салли выбрался и, прихрамывая, обошел вокруг машины. Джоко покачал головой.

– Знаешь, что тебе нужно сделать? – спросил он.

– Нет. Что?

– Вернуться к поджогам.

Салли притворился, будто обдумывает совет.

– А это мысль, – сказал он, хотя Джоко наверняка шутил. С тех пор как Салли спалил дом, его часто в шутку называли “поджигателем”. И только с годами он понял, что многие правда так думали, поскольку Кенни не скрывал, что считает тот пожар большой удачей.

– А то. – Джоко фыркнул. – Если затея с луна-парком сорвется, у тебя появится масса клиентов со всей Главной. Я, может, сам к тебе обращусь.

– Не отчаивайся, – сказал Салли. – Завтра они опять откроются.

Красный “камаро”, равно как и “эль камино”, стоял у трехэтажной конторы, а значит, Карл, надо думать, у себя. Но до его кабинета подниматься три этажа, поэтому Салли слепил снежок, вышел на середину пустой улицы и запустил снежком в ряд окон с надписью “«Тип-Топ». Строительная компания К. И. Робака”. Снежок ударил в стекло громче, чем рассчитывал Салли, и в окне за рассыпчатой кляксой снежка тут же возникло лицо Карла. И плечи, почему-то голые. За его спиной мелькнуло чье-то белое испуганное лицо. Карл поднял створку окна:

– Я уже говорил, что значат буквы “К. И.” в моем имени?

– Вчера. – Салли ухмыльнулся. В соседнем окне – то есть в приемной – украдкой отдернули занавеску. – Привет, Руби. – Салли помахал рукой. – Счастливого Дня благодарения. – Занавеска качнулась на место.

– Что тебе надо, черт подери? – спросил Карл. – Ты вроде как должен работать.

“А ты вроде как должен быть дома”, – подумал Салли, но промолчал.

– Я не застал тебя в кафетерии, – вместо этого сказал он. – Ты, наверное, забыл, что обещал встретиться со мной и отдать мне деньги.

– И раз меня там нет, ты решил прийти сюда и швыряться снежками в окно, чтобы довести меня до сердечного приступа.

– Все я правильно сделал, – возразил Салли. – Иначе мне пришлось бы подниматься на третий этаж, а ты не открыл бы мне дверь, с тебя станется.

– Давай я через полчасика подъеду к тебе на площадку, – предложил Карл.