Читать онлайн Потомокъ. Князь мертвецов бесплатно

Потомокъ. Князь мертвецов
Рис.0 Потомокъ. Князь мертвецов
Рис.1 Потомокъ. Князь мертвецов

МОСКВА

РОСМЭН

2024

Пролог

Убийцы големов

Рис.2 Потомокъ. Князь мертвецов

Отдаленный грохот прокатился по степи и стих у самой железнодорожной насыпи.

– Это что… выстрел? – настороженно замер молодой инженер в потертой путейской шинели.

– Может, охотники… – неуверенно предположил его старший товарищ и тут же сам покачал головой. Что за охота ночью? – Пастухи кнутом, бывает, щелкают – ну точно выстрел! Хотя сюда стада не гоняют, боятся…

– Не удивляюсь… – пробормотал младший.

Скраааап! Скрааап! Порывы мокрого ветра с реки раскачивали фонари, подвешенные на грубо обтесанных столбах. Полосы света метались вверх-вниз, выхватывая из мрака то белые столбики вешек, отмечающие, где встанет станционная будка, то сложенные в штабель шпалы, то тускло блестящий металл подготовленных к укладке рельс.

На границе между светом и тьмой двигались громадные тени. Поперек ползущих по земле полос света с неспешной основательностью прошагали гигантские ноги: в яркой вспышке света можно было рассмотреть круглую, как обтесанный булыжник, пятку и едва намеченные пальцы. Фонарь качнулся снова, луч света скользнул выше, на миг осветив чудовищно огромный, будто сложенный из валунов торс и бугры плеч, таких широких, что на каждое мог свободно усесться человек. Чудовище наклонилось… Луч фонаря выхватил похожую на неровно слепленный ком голову и бугристое лицо, покрытое сетью мелких трещин, словно на старой глиняной тарелке. Носа не было, зато имелся круглый рот и две ямины глаз – одна немного выше другой. В глубине тускло, как гнилушки на болотах, тлели огни.

Из мрака выдвинулись пятипалые ручищи толщиной с фонарный столб, легко, как мальчишка – вязанку хвороста, подняли укладку шпал… Монстр выпрямился и, глухо бухая ножищами, утопал в темноту.

Молодой инженер шумно перевел дух, вдруг поняв, что не дышал все время, пока монстр топтался неподалеку, и досадливо мотнул головой:

– Воля ваша, жуткие они!

Под новым порывом ветра фонарь завертелся, заплясал, выдергивая из темноты то марширующие вдоль строящегося железнодорожного полотна громадные ноги, то широкую, с две лопаты, ладонь, бережно обхлопывающую насыпь, то согбенную спину, на которую запросто могла бы въехать крестьянская телега… Монстры вбивали сваи, монстры возводили насыпь, монстры, как бабы – коромысло, несли на плечах по десятку рельсовых полос…

– Это с непривычки, Артемий Николаевич, – снисходительно хмыкнул второй инженер. – Пообвыкнетесь.

– Сомневаюсь, – пробормотал молодой, чувствуя подошвами, как по земле проходит дрожь: гигант, одной рукой придерживая сваю стоймя, другой просто шарахнул по ней кулаком, вколачивая в землю. – Как они не бьются-то – глиняные же! – почти с возмущением вскричал он.

– Ежели бы големы так просто бились – какой в них толк? – удивился старший. – Нет, дорогой мой, они у господ каббалистов не просто оживают, а еще и приобретают изрядную крепость! Еды не требуют, не болеют, не устают, работают и днем и ночью…

– Еще скажите – даром! – саркастически скривился младший.

– Не скажу. За услуги своих големов каббалисты изрядно спрашивают, однако оно того стоит. Особенно в нынешних условиях, когда промедление смерти подобно, – и на вопросительный взгляд младшего коллеги пояснил: – На городских складах скопилось изрядное количество железа. Если питерские заводы его вовремя не получат, встанут ведь! Морем везти долго, да и после недавнего набега варягов – рискованно. Слыхали, было у нас тут дело?

– Как же: все газеты гудели!

– Да что те газеты знают… У нас тут вокруг этого железа что ни день, то событие! То оно после набега пропадает, так что владельцы завода едва не вешаются: петербургский заказ горит, неустойка! То вдруг железо возвращается! Нет уж, чем скорее из города его вывезут, тем всем будет спокойнее. Так что с последним участком чугунки у нас теперь великая спешка. Вы уж простите, что я вас вот так – с дороги да прямиком сюда: ни выспаться, ни поесть нормально…

– Не извиняйтесь, Семен Васильевич, в первый раз, что ли? Будет время и возможность, я, вон, в рабочем вагончике посплю!

– Да уж, Артемий Николаевич, мы с вами инженеры, а от того при нужде можем не есть и не спать – совершенно как эти самые големы! – засмеялся старший. – Обычные работники такого темпа не выдержат.

– А если пароботы взять? – Молодой инженер снова встретился глазами с тусклыми огоньками в глазницах голема и торопливо отвернулся.

Видят Предки, это противоестественно! Хуже, пожалуй, было бы Моранычей нанять, чтоб те мертвецов подняли да работать заставили! Так вот и начнешь радоваться, что княжеская спесь Кровных Внуков Мораны Темной такого сроду не позволит.

– И-и, батенька, скажете тоже! А сколько эти ваши автоматонные паровые работники стоят? Еще к каждому человек обученный нужен, рычагами двигать… То ли дело голем: дашь ему задание, он и будет делать, пока не остановят!

– Так ведь глиняная же кукла, откуда соображение? – Молодой инженер проводил взглядом голема, вернувшегося за новой «вязанкой» шпал.

– На то при куклах имеется кукловод, – хмыкнул старший, кивком указывая на появившуюся возле насыпи длинную фигуру в черном.

– Раввин? – Младший понизил голос, будто его могли услышать.

– А кто каббалистом может быть, по-вашему? – усмехнулся старший. – Идемте, я вас познакомлю. Сегодня ребе Шмуэль дежурит – он человек молодой, прогрессивный. С ним и о деле поговорить можно, и последние сочинения Чехова обсудить.

Шагающий им навстречу раввин вдруг замер, подался вперед, сунул руку за пазуху длинного черного лапсердака и…

Инженеру в грудь смотрело дуло паробеллума. Тонкая, даже тощая рука молодого раввина держала тяжелое оружие с неожиданной твердостью.

– Это как прикажете понимать, Шмуэль Бенционович? – чуть ли не вкапываясь подошвами в землю, возмущенно вскричал инженер.

– Господин Пахомов? – Темные, опушенные длинными, почти девичьими ресницами глаза молодого раввина растерянно сощурились. Он неловко сунул паробеллум обратно за пазуху и водрузил на нос пенсне. – И правда – вы! Простите… – Он отчаянно, до покрасневших щек смутился.

– Белены вы объелись? – Пахомов в два шага оказался рядом с каббалистом. – Что за шутки?

– Еще раз прошу прощения… Я не узнал вас в темноте и…

– И при вашей близорукости! – бесцеремонно указывая на пенсне, фыркнул Пахомов. – Погодите! Это вы, что ли, давеча стреляли? – Он вспомнил недавний грохот. – В кого?

– Не знаю! Может, в пса какого… – Каббалист вдруг, словно озябнув, передернул худыми узкими плечами. – А может, в волка. В ковыле пряталось и глядело на меня, глядело… Повернусь – взгляд пропадает, стоит снова отвернуться – глядят! Недобро так, будто бурав в затылок ввинчивается. – Он сдвинул на лоб шляпу с круглыми полями и потер затылок. – Я и пальнул для острастки. А оно – шур-шур-шур, как побежит, только ковыль закачался! Большое…

– Э-э-э… Шмуэль Бенционович, а вы всегда по ночам работаете? – настороженно спросил молодой.

– Тьфу ты, пропасть, с вами вовсе соображение потерять можно! Знакомьтесь, давний товарищ мой, тот самый Карташов Артемий Николаевич, которого мы так ждали.

– Весьма приятно познакомиться… – Пенсне каббалиста ехидно блеснуло, и он добавил: – С господином, который полагает, что я свихнулся от ночной работы.

– Я вовсе не то имел в виду! – запротестовал Карташов, вспыхнувшей на щеках краской выдавая, что очень даже «то».

– Возможно, вы правы, – насмешливо кивнул каббалист и вдруг замер, прислушиваясь и даже поднимаясь на носках, как степной суслик. – Только вот едет кто-то… Кому бы тут ездить по ночам?

Карташов почувствовал, что начинает злиться:

– Что тут можно услышать?

Над насыпью царил шум стройки: тяжеловесный топот големов, лязг металла, звуки ударов…

– Так то ж мои йоськи шумят, я их и не замечаю, – продолжал вслушиваться каббалист.

– «Йоськи»?

– Говорят, первого, пражского голема Йозефом назвали, – рассеянно отозвался Пахомов, тоже вслушиваясь. – Даже если и едут, сторож их…

Над степью разнесся протяжный, мучительный крик.

Каббалист снова торопливо сунул руку за пазуху. Высокий степной ковыль у насыпи пошел волной и вдруг раздвинулся. Резко вспыхнул переносной фонарь – точно с него тряпку сдернули. Человек в мундире вынырнул из ковыля так неожиданно, будто лежал там в засаде, а теперь поднялся, позволяя себя увидеть.

– Городовой? – растерянно пробормотал Карташов.

Звонко и отчетливо щелкнул курок паробеллума в руке ребе Шмуэля…

Городовой взбежал на насыпь и остановился, недобро глядя на оружие:

– Во власть целишься? По государеву человеку стрелять вздумал, племя проклятое?

– Мы просто испугались, – придерживая каббалиста за руку, вмешался Пахомов. – Ночь, темнота, крики… Кричал-то кто? Что случилось?

– То вам без надобности! Мы свои полицейские дела делаем, ваше дело не препятствовать. Пукалку свою сюда давай, недоставало еще, чтоб ты тут у меня перед носом ею размахивал! – Городовой протянул руку к паробеллуму…

– Пешком? – вдруг напряженно спросил Карташов.

– Чего… пешком? – Полицейский так и замер с протянутой рукой.

– Дела полицейские – пешком делаете, ночью в степи? От самого города? – Карташов шагнул вперед, решительно нависая над городовым, а тот вдруг съежился и даже попятился под напором путейца, едва не грохнувшись с насыпи. – Как сюда попали, лошадь ваша где…

– Эк! – Черная тень выметнулась с другой стороны насыпи… и толстый дрын, почти полено, обрушился Карташову на голову.

Раздался глухой стук. Молодой путеец качнулся… Толчок в спину, и он рухнул, носом уткнувшись в насыпь. Выскочивший из-за его спины человек развернулся, и здоровенная палка обрушилась раввину на запястье, вышибая паробеллум. Блеснув в свете фонаря, оружие взлетело в воздух и кануло в рыхлую землю под насыпью.

Темная степь будто изрыгнула людей – множество людей! Они выскакивали из мрака и стремительно лезли на насыпь…

– Аааа! – Каббалист успел еще закричать, хватаясь за ушибленную руку, но тут же смолк и булькнул, будто подавившись.

Палка с размаху ткнулась ему в зубы.

– Скучал по мне, христопродавец? – со зловещей ласковостью процедил тощий мужик в драных портках и длинном, не по размеру, пиджаке. – Думал, небось, уже и не свидимся? А я знал, что встренемся мы с тобой на… прямой дорожке! На железной! – Он гыгыкнул и оглянулся, приглашая подельников восхититься шуткой. В ответ раздалось несколько угодливых смешков. – Что молчишь – уже не такой говорливый, как днем был? Ну вот и молчи, один, ось, языком попусту трепал. – Он лягнул ногой назад, засадив каблук в бок лежащему на земле Карташову. – Ну хиба ж они не дурнуватые, те образоватые! – Мужик растянул губы, демонстрируя оскал, в котором дыр было больше, чем пожелтевших от махорки зубов. – Шо обычно-то полиция пешим ходом по степи не бегает, он докумекал, а промолчать – так нет! Вот и лежит теперь… говорливый!

Из темноты вынырнули еще двое в полицейских мундирах, волоча за руки окровавленное тело.

– Другой так и помалкивал, а все равно лежит! – зашелся хохотом тощий.

Тело бросили под насыпью.

– Это же наш сторож! – вскричал побелевший Пахомов. – Что вы с ним…

– Эк! – В руках тощего мелькнула палка, ее конец ткнул Пахомова под дых. С глухим хаканьем инженер согнулся, прижимая руки к животу и хватая воздух ртом.

– Молчите, не злите их! – Каббалист обхватил его за плечи.

– Слушай жида, путеец! Их племя знает: когда бьют, надо помалкивать, может, тогда не убьют! А может, и убьют, – с предвкушением протянул тощий, кончиком палки медленно сдвигая каббалисту шляпу на затылок и быстрым толчком сбрасывая ее наземь.

– Довольно! – прозвучал снизу насыпи резкий злой голос. – Четверо караулят, остальные – займитесь делом!

Пахомову голос показался знакомым, но тело сводило от боли, воздуха не хватало, перед глазами плясали багровые круги…

– Як скажете, пане, як скажете! – не сводя глаз с пленников, осклабился тощий. – Шнырь, Жирдяй, Мордатый – ко мне!

Рядом с насыпью снова гулко прошагал голем, набрал в охапку шпал и, не обращая внимания на людей, утопал обратно в темноту. С трудом разогнувшийся Пахомов проводил его тоскливым взглядом: ожидать помощи от глиняной куклы было так же бессмысленно, как надеяться, что под ногами бандитов вдруг провалится насыпь. Слишком хорошо она построена, чтоб провалиться.

Городовой окинул пленников долгим взглядом и сбежал вниз по насыпи, а инженеров и каббалиста окружила городская шпана, обряженная если и не в сущие лохмотья, то в одежду явно с чужого плеча. Мордатый и впрямь был мордат, как бульдог, Шнырь – тощ и мелок, а воздвигшийся за спиной Жирдяй оказался здоровенным детиной, смахивающим на младшего недоразвитого братишку големов.

В трех десятках шагов пара големов похожими на ковши ручищами нагребала землю, засыпая уже вколоченные сваи. Их плоские, лишенные всякого выражение лица с круглыми дырами ртов то пропадали из виду, когда големы наклонялись, то появлялись снова – и казалось, что глаза с тусклыми огоньками в глубине глядят прямо на столпившихся на насыпи людей.

– Ишь, пялятся! – хрипло прошептал Штырь, и в руке у него появился нож. – Не кинутся? – и с опасливым вопросом покосился на… каббалиста.

– Хватит ерунду городить! – раздался из-под насыпи все тот же злой голос.

Предводитель шайки на насыпь не поднимался и на свет не показывался, стоял в стороне и виднелся только темной тенью. Да и одет был неприметно. Но голос по-прежнему казался Пахомову знакомым. Будто слышал совсем недавно, причем в обстоятельствах не особо приятных, однако не таких мерзких, как сейчас!

– Ничего они вам не сделают! – раздраженно прикрикнул на подельников предводитель.

«А ведь могли бы! Могли!» – отчаянно думал Пахомов, почти с ненавистью глядя на невозмутимо вышагивающих вдоль насыпи големов. Вокруг стучало, лязгало, шаркало, насыпь едва заметно тряслась – шла работа. Пахомову хотелось взвыть. Вон та парочка глиняных великанов могли бы варнаков разметать – что големам палки, ножи… да хоть паробеллумы! Могла… если бы каббалист приказал! Только стоит Шмуэлю открыть рот… Пахомов покосился на охранника и наткнулся на внимательный ответный взгляд. Тощий предостерегающе покачал дубинкой – дескать, не шали! – и инженер снова уставился на приближающегося голема. Шатается тут как ни в чем не бывало, истукан глиняный!

Что будет с ними, с живыми? Будут ли они… живыми?

– Начинайте уже! – распорядился предводитель – по проскочившим в голосе визгливым ноткам стало понятно, как отчаянно он нервничает.

– Гей, хлопцы, чулы, що пан велит? – скомандовал тощий, не поворачиваясь и продолжая настороженно переводить взгляд с каббалиста на инженера. – Шевелитесь, ночка – она короткая!

Двое бандитов в полицейских мундирах снова появились из темноты, и у Пахомова возникла тоскливая мысль о судьбе тех, с которых они эти мундиры сняли…

– Пошел! Не упирайся, я тебе поупираюсь! – совершенно по-полицейски начальственно рявкнул один, и следом на насыпи появились двое в цивильном, на сей раз приличном, хоть и небогатом, платье. Один – худой, с тонким, почти иконописным лицом и пятнами болезненного румянца на впалых щеках – шел сам, хотя видно было, что за ним внимательно и настороженно присматривают. Второго – высокого широкоплечего здоровяка – подпихивали в спину дулом паробеллума.

Мгновение суеты, и на насыпь с руганью и пыхтением втащили изрядных размеров дорожный сундук. Худой защелкал запорами… Вездесущий Шнырь услужливо сунулся с фонарем поближе, и Пахомов сумел разглядеть на пальцах худого отметины, какие остаются от постоянной возни с химикатами.

– На тот свет спешите, милейший? – Худой невозмутимо откинул крышку.

– Убери фонарь, идиот! —прорычал снизу предводитель, и ойкнувший Шнырь поторопился отодвинуться.

Из сундука на насыпь полетела мягкая ветошь…

Пахомов невольно вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что внутри… Палка тощего охранника предостерегающе ткнулась ему в грудь.

– Любопытствуете, пане инженер? Та не спешите, зараз все побачите! Не пропустите точно, видно будет – аж ангелам на небесах! – Тощий предвкушающе облизнул сухие тонкие губы кончиком языка.

Шнырь угодливо подхихикнул.

Блеснул металл…

– Иван… а может, не надо? – тоскливо пробормотал здоровяк и дернулся, когда его не зло, но чувствительно огрели рукоятью паробеллума между лопатками.

– Молчать! Не наговариваться! – прикрикнул охранник.

– Петр, поверь мне, это совершенно необходимо для нашего дела, – не оглядываясь, бросил его худой приятель. – Ты ж не сочувствуешь эксплуататорам, отнимающим у людей кусок хлеба? – Не дожидаясь ответа, он запустил обе руки в сундук.

Из тьмы снова вышел голем и направился к изрядно уменьшившемуся штабелю шпал.

Иван что-то делал внутри сундука.

Раздался отчетливый щелчок.

– А теперь – бегом! – весело скомандовал он, всовывая бледному, как мел, здоровяку в руки…

– Это что – бомба? – не веря своим глазам, выдохнул Пахомов.

Удар дубиной немедленно обрушился ему на спину. Инженера швырнуло на колени, второй удар пришелся в плечо, заставил ткнуться носом в неподвижно лежащего Карташова. Пахомов захрипел, задергался, приподнялся на локтях…

Рядом отчаянно бился и лягал ногами воздух каббалист. Здоровяк Жирдяй прижимал его к груди, точно ребенок – куклу, широкой, как лопата, ручищей запечатывая рот.

– Иван… – растерянно повторил здоровяк Петр, на вытянутых руках держа опутанную проводами бомбу.

– Шагай давай! – прикрикнул охранник в полицейском мундире.

Здоровяк сделал неуверенный шажок с насыпи. Потом еще один, обернулся, кинул взгляд на Ивана. Тот медленно и значительно кивнул и подбадривающе улыбнулся. Петр шумно перевел дух, покосился на паробеллум в руках охранника и побежал наперерез голему.

Тот замер, приподняв ногу, боясь зацепить застывшего перед ним человека.

Здоровяк почти выронил бомбу к глиняным ножищам голема…

И что было духу рванул обратно к насыпи!

Голем еще мгновение постоял на одной ноге. Тусклые огоньки в его глазницах то разгорались, то притухали снова, словно он не мог сразу оценить, свободен ли путь. Наконец он водрузил ногу обратно на землю.

Бомба едва заметно вздрогнула.

Голем сделал еще шаг.

Петр взлетел на насыпь, будто у него крылья выросли, и рухнул ничком, прикрывая голову руками.

Голем равнодушно пошагал дальше, прямиком к бомбе!

Его ножища опустилась совсем рядом…

Земля дрогнула…

Бомба завалилась на бок…

Взметнулся огненный столб.

Мир перед глазами Пахомова разлетелся вдребезги. Взрыв ударил по ушам. Мелкие осколки градом отбарабанили по плечам, и рядом рухнул оторванный глиняный палец.

Когда клуб пыли и дыма рассеялся, Пахомов увидел… ноги. Глиняные ноги сгибались и разгибались, маршируя на месте… С неба свалилась развороченная голова. От плоского лица осталась половина, тускло мерцающий огонек в глазнице мигнул и погас. Марширующие ноги тут же остановились и рассыпались глиняной крошкой.

Люди молчали… Люди смотрели… Замер даже каббалист. Поверх ладони так и не отпустившего его Жирдяя видны были лишь яростные, ненавидящие глаза.

Шум дорожных работ смолк на краткий миг и возобновился снова. Стук, бряканье металла, лязг… Топот големов.

Сгребающий землю голем подцепил ковшом-ладонью кусок разнесенного на осколки собрата и принялся трамбовать его в насыпь.

– Отличная работа! – резко бросил прячущийся в тени «пан».

– А то! – Залегший за насыпью Иван поднялся, картузом обмахнул испачканные землей штаны.

– Так и продолжайте! – Заложив руки за спину, «пан» зашагал вдоль насыпи – как хозяин вдоль поля перед посевом, прикидывая, сколько понадобится зерна и работников.

Иван снова полез в сундук.

– Теперь до тех тащить? – деловито поинтересовался второй бандит в полицейской форме и кивнул на трамбующих насыпь големов.

– Вас услышат! – опираясь кулаками об землю, прохрипел инженер Пахомов. – Сюда прискачет… полиция…

Почему-то на этих словах бандиты захохотали.

– Взрывы услышат! – в отчаянии повторил Пахомов.

– А и услышат, – процедил тощий мазурик, лениво похлопывая дубинкой по ладони, – так не удивятся: у вас на чугунке вечно щось грохочет! А решат проверить – так не раньше утра! Хотя так-то правый ты, путеец! Вот что значит образоватый! – Тощий одобрительно похлопал Пахомова дубинкой по отбитому плечу, заставив инженера взвыть от боли. – До утра нам возиться не с руки. Эй, ты… Сколько тут твоих кукол, а? Семь? Восемь? – Он обернулся к каббалисту. – Что уставился? Жирдяй, пусти его! – Жирдяй отпустил, и тощий палкой подцепил каббалиста под подбородок, заставляя поднять голову. – Зови всех, как ты там их зовешь! Пущай сюда свои глиняные зады тащут!

– Вы знаете, чего это стоит – голема сделать? Сколько расчетов… – прохрипел каббалист.

Тощий ткнул его палкой в грудь.

– Ты не о куклах своих, ты о себе думай! – со зловещей ласковостью процедил он. – Делай, что тебе говорят, не то… – Он снова замахнулся дубинкой.

Каббалист отпрянул, покосился на лежащего Карташова, стоящего на коленях Пахомова и хмуро буркнул:

– Меня-то не бейте!

– Не бе-ейте-е?.. – издевательски протянул тощий. – А якщо вдарю? Что ты мне сделаешь?

И… Бац! Бац! Палка прошлась каббалисту по плечам, заставив его обхватить себя руками и присесть от боли.

– Я говорю: до крови не бейте! – выкрикнул он, вскидывая голову и требовательно глядя своему мучителю в лицо.

– Командовать вздумал? Я тебе что, навроде глиняных кукол? – Тощий зло прищурился.

– Эй-эй! – вскинулся Шнырь. – Пан говорил, чтоб, пока с истуканами не покончим, жида не трогали!

– Пана и послухать можно, а христопродавцы всякие мне тут указывать не будут! – рявкнул тощий, и дубинка с силой врезалась каббалисту в нос.

В поспешно подставленные ладони хлынула кровь.

Каббалист улыбнулся – треснувшие стекла пенсне зло и остро сверкнули в свете фонаря – и выплеснул кровь из ладоней на землю.

И наступила тишина.

Звуки стройки смолкли.

Сгребающий землю голем остановился, выпрямился и повернулся к людям на насыпи. Тусклые огоньки в его пустых глазницах начали быстро разгораться и вспыхнули кострами багрово-алого пламени.

Недостроенная насыпь задрожала, будто по ней уже ехал поезд.

Загрохотали тяжелые шаги, и пары пламенеющих глаз ринулись на людей со всех сторон.

Самыми сообразительными оказались Петр и его охранник в мундире городового. Они кубарем скатились с насыпи и кинулись бежать.

Пахомова обдало теплым воздухом – голем пронесся мимо. Петр обернулся, заквохтал, как квохчет курица, когда неумелая хозяйка уже прижала ее к колоде и заносит нож. Споткнулся на бегу и скорчился, закрывая голову руками и непрестанно вопя. Банг! Громадная ножища просто вдавила его в землю. Еще мгновение здоровяк шевелился, потом дернулся и затих. Вокруг медленно расплывалось кровавое пятно.

Голем побежал дальше. Один шаг глиняных ножищ – и он покрыл половину расстояния между собой и охранником. Еще шаг – они поравнялись. Голем сгреб человека, как ребенок хватает куклу, и… Хруст был не слышен. Просто охранник сперва дернулся в хватке глиняных ручищ, а потом обвис – голова и руки покачивались, безвольно свисая из сжатого глиняного кулака.

– Не подходи! – заорал Иван, хватаясь за бомбу в сундуке.

Он успел лишь увидеть, как стремительно надвигаются на него пылающие фонари глаз…

Глиняные пальцы сомкнулись на его голове. Хрясь! Руки его разжались, бомба упала внутрь сундука на ветошь, а тело еще мгновение стояло… И завалилось на бок. Шея была неестественно вывернута.

– А-а-а! – успел заорать Жирдяй, прежде чем громадная лапища смахнула его с насыпи.

Он подлетел в воздух, судорожно дергая руками и ногами. Шлепнулся об подставленную глиняную ладонь, подлетел снова, пронзительно вереща… И рухнул наземь изломанной куклой.

Бух! Бух! Бух! Алые глаза големов сверкали над насыпью, кулачищи свистели совсем рядом со Шнырем и Мордатым.

– Ты! Останови их! Останови, убью! – Тощий налетел на каббалиста, сшиб наземь, навалился сверху, вдавливая дубинку в горло…

Ладонь голема накрыла его и смяла. Из стиснутого глиняного кулака брызнула кровь.

Хрясь! Голова Мордатого разлетелась, как тыква.

– Ааа! – Шнырь метался по насыпи и верещал. – Пане! Помогите! Обещали, пане! Клялись!

Потом пискнул… и затих.

Тот, кого называли паном, бежал. Он побежал, когда голем кинулся на подрывника; сорвался с места и ринулся в степь! Бежать-бежать-бежать, спотыкаться, мчаться снова, пока из-за спины раздаются крики, пока чудища заняты людскими отбросами, которых он привел…

Беда, что этих глиняных кукол много. Достаточно. На всех.

Бухающие шаги слышались за спиной. Земля содрогалась, подпрыгивала, норовя сбросить с себя человека, как норовистая лошадь. Он мчался во тьму, ломился сквозь стены ковыля, раздвигая их грудью, как волны. Колючие тугие стебли цеплялись за штаны, за рубаху, будто пытались задержать. Он вскрикивал и бежал снова, упал, вскочил, будто его подбросили, и опять побежал… Земля тряслась все сильнее, буханье слышалось все ближе. Только не оглядываться, не оглядываться, надо бежать, не…

Конечно же, он оглянулся. Голем возник за спиной, так близко – рукой подать. Голему. Огромная растопыренная ладонь закрыла небо, будто над головой вдруг возник глиняный потолок. Человек вскрикнул, метнулся в сторону…

Выскочил! Пальцы голема сомкнулись на пустоте, звучно стукнули. Человек снова побежал – закладывая петли, как заяц, он метался туда-сюда… Грудь его вздымалась, он судорожно хватал ртом воздух… Как… это… могло… случиться? Все… было… продумано…

В боку вспыхнула острая боль. Отчаянно запекло в груди, ноги заплелись, и он кубарем полетел на землю. Попытался встать, хоть на четвереньки, хоть… Пополз – быстро-быстро перебирая ногами, но шаги все приближались! Громадные глиняные ножищи протопали мимо… и встали – он едва не уперся в них лбом.

Захлебываясь слезами, человек шарахнулся, завалился на спину, замахал руками, будто голубя отгонял:

– Уйди, уй…

Увидел нависающее над ним глиняное лицо с пылающими глазами, потом небо над ним потемнело… и громадный кулак вмял его в землю.

Голем наклонился. Подхватил убитого за ногу и поволок обратно к насыпи. Шуршал ковыль, тело подпрыгивало на кротовинах, и следом тянулась кровавая полоса.

На насыпи валялись трупы. Големы плотным кольцом смыкались вокруг, Пахомов увидел медленно приближающиеся к нему кровавые глазищи, заорал…

Ему на спину рухнула тяжесть, он заорал снова, в спину вдавилось что-то острое, и каббалист, коленями стоя на нем и на Карташове, зачастил:

– Omelasteb hanohkemah tte madaah rester Zeav…[1]

Лапища голема замерла, задергалась рывками – туда-сюда… Окружающие их со всех сторон пылающие глазищи мигнули… еще мигнули… и еще… Замерцали быстро-быстро… Големы поводили головами, будто вслушиваясь в долетающие до них слова, потом начали едва заметно раскачиваться и наконец замерли. Огни в глазницах еще раз вспыхнули и стали затухать, как угли в камине, превращаясь в тусклые темные головешки.

Неподвижные големы стояли кольцом вокруг насыпи, как громадные глиняные статуи.

Бух-бух-бух! Последний голем вышел из темной степи, волоча за собой человеческое тело.

Небрежно уронил его поперек насыпи и тоже замер рядом с товарищами.

Каббалист судорожно захрипел и откатился в сторону, шумно дыша. Пахомов еще подождал мгновение, приподнялся, опираясь на дрожащие руки, взвыл от боли в плече и не сел, а скорее упал на зад. Протянул дрожащую руку к Карташову… Биение жилки на шее удалось нащупать не с первого раза и даже не со второго, пока, наконец, под пальцами слабо толкнулся пульс.

– Шмуэль… Бенционович… – Слова из пересохшего рта выходили с трудом. – Вы… спасли…

– Себя я тоже спас. – Раскинув руки, каббалист лежал на насыпи и глядел то ли в небо, то ли на неподвижно стоящих вокруг големов. – Они бы нас убили…

– Кто… такие хоть? – выдохнул Пахомов и начал медленно подниматься.

Брошенный последним големом труп лежал совсем рядом, от него остро и противно пахло кровью, и… как бы ни хотелось замереть и не шевелиться, но надо вставать и убираться отсюда. А еще где-то под насыпью лежит бедняга-сторож, и хоть надежды почти нет, но вдруг и он жив?

– Узнаем, – прокряхтел каббалист и тоже с трудом поднялся. – Отпишем в главную контору, пусть разбираются, кто из соперников по железнодорожным подрядам на столь жесткие действия способен.

– Не стоит. Писать, – глухим голосом откликнулся Пахомов. Он стоял над последним убитым и смотрел, смотрел… В голове вертелась всего одна мысль: «Теперь я понимаю, почему его голос казался мне знакомым!»

Каббалист доковылял до Пахомова, ухватился за плечо – было больно, но инженер даже не дернулся.

– Нам всем конец… – обреченно выдохнул каббалист.

– Он сам… его люди первыми напали… – Пахомов понимал, что его слова звучат детским лепетом.

– Кто нас станет слушать? – с безнадежной горечью ответил каббалист. – Особенно меня…

– Значит… – Пахомов сглотнул. – Надо сделать так, чтоб никому ничего не пришлось объяснять.

Они посмотрели на лежащего без сознания Карташова, на тела, разбросанные по насыпи, и кивнули друг другу.

Глава 1

Череп в зазеркалье

– Сегодня самый важный день в моей жизни!

Он посмотрел в зеркало и с нажимом повторил:

– Самый важный день моей жизни! Сегодня!

И встретил собственный напряженный взгляд, в глубине которого прятались разом и страх, и предвкушение.

Бережно провел гребнем по тщательно уложенным темно-русым волосам, повернул голову, придирчиво оглядывая себя со всех сторон. В большом настенном зеркале отразился юноша неполных шестнадцати лет, не слишком высокий, хоть и низкорослым не назовешь, изрядно широкоплечий.

Дмитрий Меркулов, сын коллежского советника Аркадия Меркулова и Рогнеды, в девичестве кровной княжны Морановны из рода Белозерских, неприязненно воззрился на свое отражение. Черты собственного лица его устраивали – пусть они и не блистали особой красотой, но в них сквозило древнее благородство рода покойной матушки (по крайности, Мите хотелось так думать!). Зато в коренастой фигуре, увы, не было ни грана модных в высшем свете тонкости и изящества. Сполна сказывалось отцовское наследие. Отец нынче, конечно, человек значимый, потомственный дворянин и многих орденов кавалер, но происхождение имел вполне плебейское – отец его, Митин дед, был всего лишь городовым! О чем сам Митя предпочел бы забыть, только вот отец ни в какую не соглашался. И вспоминал, и говорил, и гордился, и от Мити требовал того же.

Митя повернулся перед зеркалом, оглядывая себя с боков. Коренастость можно списать на долгие занятия греблей да облагородить правильно скроенной одеждой, но… Вот в одежде-то все и дело!

Митя попытался одернуть сюртук и застонал от ощущения полной и абсолютной безнадежности! И полугода еще не прошло как Его Императорское Величество, Александр III Даждьбожич, наградил отца имением и отправил из Петербурга в Екатеринославскую губернию создавать первый в империи губернский Департамент полиции, объединяющий полицию, жандармов и порубежных стражников. Назначение отца считали ссылкой, наказанием за то, что осмелился обвинить в воровстве – страшно подумать! – самого императорского племянника, одного из Великих Князей, Кровного Внука Даждьбога-Солнца! Увы, верно обвинить, но тем хуже для нечуткого и неделикатного сыскаря – так считали в свете. Сам же отец и матушкины родичи Белозерские видели в новой должности ступеньку для грядущего триумфального возвращения, и не только отцовского. Дальше начинались не просто сложные, но еще и постоянно меняющиеся политические расчеты, от которых у Мити голова шла кругом. А ведь настоящий светский человек должен разбираться в интригах двора. Или хотя бы убедительно делать вид, что разбирается.

Сам Митя от глухой провинции ничего хорошего не ждал и был совершенно прав! Ну, почти… Нет, жизнь его оказалась не такой скучной и однообразной, как он думал, а вовсе наоборот, бойкой и оживленной: то толпа бродячих мертвецов в имении, а то и вовсе грабительский набег на губернский город варягов на боевых пародраккарах! Пришлось ввязаться в расследование нескольких убийств, хотя он клялся никогда не идти по стопам отца. И началось сбываться обещанное дядюшкой Белозерским мрачное предназначение, от которого Митя с подростковых лет бегал, как слабый Даныч от лесного пожара. Но и это все было ерундой по сравнению с главной бедой!

Отправляясь из Петербурга в провинцию, Митя вез с собой полный, тщательно и любовно подобранный гардероб. Тончайшие сорочки от Калина, перчатки и жилеты от Генри, сюртуки от Иды Ладваль… А еще ботинки, шейные платки и множество иных мелочей, без которых человек не может считать себя одетым! И всё это, всё… Нет, не так. ВСЁ-О-О! Погибло, пропало, было безжалостно растерзано… не мертвецами и не варяжскими налетчиками, а одним, всего одним совершенно живым и здешним подлецом!

Попытки восстановить утраченное оканчивались, увы, ничем. Будто злой рок преследовал Митю!

Он снова с отвращением одернул жилет и выровнял рукав сюртука. И то и другое было куплено в лавке готового платья. Товар оказался из недурных тканей и даже модного кроя – хозяин клялся, что все привезено из Берлина, и Митя, после долгого изучения, ему поверил. Но, помилуйте Предки, это же было готовое, да-да, готовое платье, как у какого-нибудь… приказчика, а не сшитое портным по меркам, как следует каждому порядочному человеку!

И он вынужден это носить, ведь не ходить же ему голым, не поймут!

Вот где ужас, вот где страдание! Уж лучше бы и впрямь – голым!

А те, кто виновен в этой муке, убийцы и погубители Митиного гардероба (а также изрядного количества живых людей, но то дело иное…), так вот, эти мерзавцы и негодяи еще и мести сумели избежать! А все отец: доказательства ему нужны, видите ли! Достаточно глянуть на физиономии господина Лаппо-Данилевского, Ивана Яковлевича, и тем более сынка его, Алешки, чтоб понять – по ним петля плачет!

Митя почувствовал, как густая, точно патока, и такая же темная ненависть поднимается в его душе. Отражение в зеркале дрогнуло, стекло подернулось мутной пеленой, как бывает в туалетной комнате от горячей воды. В плавающем за стеклом тумане вспыхнули два тусклых огонька, начали стремительно разгораться, озаряя глядящий с той стороны… череп. Череп пялился на Митю пылающими в пустых глазницах огнями, а безгубый рот кривился в предвкушающей усмешке.

Митя шарахнулся от стекла и судорожно рванул жесткий ворот сорочки. Замер, упираясь рукой в стену и тяжело дыша. В сторону зеркала он старался не глядеть. Постепенно дыхание его успокоилось. Он выпрямился, решительно направился снова к зеркалу и принялся застегивать ворот сорочки, морщась от ощущения слишком грубых швов под пальцами.

– Ничего… Все еще будет… хорошо. У меня. А кой-кому будет… плохо… И это тоже… будет… хорошо… – сквозь зубы бормотал он, повязывая шейный платок – один из немногих уцелевших петербургских.

Туман за стеклом снова начал медленно, вкрадчиво сгущаться… но Митя мрачно зыркнул, зеркало мгновенно очистилось и замерло, добропорядочно демонстрируя его хмурую физиономию и безупречный узел шейного платка.

– Смотри у меня! – предостерегающе буркнул Митя, сколол платок булавкой с навершием в виде мораниного серпа, повернулся на каблуках и направился вон из комнаты.

– Па-а-адумаешь… – прошелестел у него за спиной… кажется, женский или, скорее, девичий голос, но так тихо, что можно решить – показалось. В зеркале мелькнула тень – будто черное крыло взмахнуло, ветерок качнул края тяжелых бархатных портьер, и все стихло.

Глава 2

Греческий завтрак

Митя торопливо сбежал вниз по лестнице и направился к столовой. Обычно он не спешил – последние полтора месяца отношения в семействе Меркуловых были весьма холодны. Но сейчас лихорадочное нетерпение гнало его вперед, заставляя позабыть обо всех семейных неурядицах. На миг замешкался, привычно сожалея, что нет лакея, готового распахнуть дверь, – и вряд ли отец когда-нибудь согласится такого лакея завести! Толкнул дверь сам и вошел.

– Отец… Тетушка… Кузина… Ингвар…

– Опаздываешь, – проворчал отец, бросая на Митю хмурый взгляд.

Тетушка Людмила Валерьяновна лишь сильнее поджала и без того узкие губы, а семилетняя Ниночка воинственно нацелила в его сторону торчащие рожками косички.

Семейство недвусмысленно демонстрировало, что в доме Митя по-прежнему persona non grata[2]. Впрочем, тетушка его не жаловала с первого же дня, как перебралась из Ярославля, и всячески это демонстрировала. Отсутствие поддержки со стороны отца заставило ее притихнуть ненадолго, но потом случился набег варяжских находников-виталийцев на город, а сразу после него – Митин побег. Отец и сын Меркуловы в который раз рассорились, а тетушка воспрянула духом.

Так что теперь единственный, кто покосился на Митю сочувственно, был Ингвар, младший брат управляющего. Великие Предки, а ведь еще недавно они с Ингваром на дух друг друга не выносили! Какая горькая ирония!

– Прошу прощения. – Митя старательно растянул губы в принужденной улыбке и уселся рядом с Ингваром.

В столовой воцарилось уже привычное за минувший месяц молчание.

Оставалось утешаться тем, что сам стол улучшился изрядно. Завтрак в доме коллежского советника Аркадия Валерьяновича Меркулова подавали на французский манер – когда все блюда разом выставляются на стол. Митя расправил белую, до хруста накрахмаленную салфетку с вышитым на углу отцовским вензелем и хищно нацелился на главное украшение стола – горделивый омлет. На его роскошном бело-желтом поле нежно золотились поджаристые кружочки картофеля и багровели острые, одуряюще пахнущие колбаски, приправленные анисом. На соседнем блюде кузнецовского фарфора кружевом были выложены ломтики соленой свинины – если поглядеть такой на просвет, все видно, как сквозь папиросную бумагу. На следующем блюде истекал прозрачной слезой острый сыр, пересыпанный зеленью, и дышали свежим жаром тоже чуть зеленоватые кусочки оливкового хлеба.

Рот наполнился голодной слюной – Мите потребовалась вся светская выучка, чтобы переложить себе на тарелку всего пару ломтиков свинины и сыра, подавив непристойное желание навалить всего и побольше.

– Всё же я не знаю… – протянула тетушка, провожая ломтики таким взглядом, будто Митя нагло стащил сыр с ее собственной тарелки. – Не кажется ли тебе, Аркадий, что это слишком остро? И непривычно… А все непривычное вредно для желудка!

– Ох, Людмила, к чему только не приходилось привыкать моему желудку! – хмыкнул отец, с явным удовольствием отправляя к себе на тарелку долму в виноградных листьях.

Если отец имел в виду переваренную размазню, которой их пичкала тетушка в первые дни после приезда, то привыкнуть к ней решительно невозможно.

– Тем более надо поберечься, – покачала головой тетушка и тут же прикрикнула на потянувшуюся к блюду Ниночку: – Это не для детей! Ешь вон кашу!

– А Митька взял! – обиженно пробубнила Ниночка. – И этот тоже…

Тетушка скользнула неприязненным взглядом по тарелкам Мити и Ингвара, но ничего не ответила, лишь нервно скомкала салфетку.

– Да и как мне называть эту новую кухарку? Гошей?

– Ты вполне можешь звать ее Георгией, – невозмутимо предложил отец.

Полная черноглазая гречанка Георгия появилась в доме две недели назад. Просто рано утром вошла во двор особняка на Тюремной площади, волоча нагруженную продуктами корзину. «Это ваш кириос кухарку ищет?» – равнодушно глядя на сунувшегося наперерез сторожа Антипку с высоты своего немалого роста, спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась прямиком на кухню. Через час Антипка и обе горничные – Маняша и Леська – уже драили сковородки, чтобы те соответствовали строгим требованиям кирии Георгии. Сама Георгия тем временем мариновала телячьи медальоны, с молчаливой величественностью античной статуи игнорируя тетушку, пронзительно вопрошающую, что та себе позволяет и кто ее прислал.

Вечером, когда из присутствия вернулся отец, выяснилось, что кухарку отыскал он, и не где-нибудь, а в тюрьме, среди посаженных за долги. Тетушка была возмущена в первую очередь тем, что обитательница тюрьмы наверняка научит плохому обеих горничных. Насчет Маняши Митя уверен не был, ее тетушка привезла с собой, а Леську он притащил в дом сам и точно знал, что та раньше промышляла мелким воровством. Осведомлять об этом тетушку он не стал, а пошел в столовую, к уже накрытому обеденному столу. Те самые медальоны пахли завораживающе, а Ниночка извертелась от нетерпения в ожидании десерта, и… Георгия осталась. «На испытание с урезанным жалованьем! – как величественно объявила тетушка. – Поглядим, как ты справишься!»

Пока, несмотря на постоянное недовольство тетушки, Георгия справлялась превосходно.

– Если бы она хотя бы не вела себя так, будто все лучше меня знает! – жалобно протянула тетушка. – И ведь совершенно не слушает! Я ее хотела научить овсяный кисель варить…

Ингвар закашлялся. Митя посмотрел на него с превосходством, плеснул в стакан лимонной воды и протянул бедному невоспитанному плебею. Сам Митя в тот момент омлет отрезал, так даже не обронил. Настоящая светская выучка способна преодолеть даже тетушку, грозящую овсяным киселем.

– Спасибо… – Ингвар судорожно припал к стакану и выпил его в пару крупных глотков.

– Тетушка, могу я попросить у вас чаю? – ласково протянул Митя.

Восседающая у самовара Людмила Валерьяновна выпрямилась оскорбленно, смерила Митю негодующим взором и… позвонила в колокольчик.

– Налей баричу Дмитрию чаю, – сухо приказала она вбежавшей на звонок горничной.

Леська, та самая девчонка, подобранная Митей в фабричном бараке, мелкими шажками проследовала мимо него к самовару. Бедра, обтянутые ладной темной юбкой, едва заметно покачивались, белоснежный накрахмаленный бант от завязок фартука торчком стоял над попой, волосы, чисто вымытые и собранные в высокую, украшенную наколкой прическу приоткрывали нежную шею. Манерно отставив мизинчик, Леська повернула краник самовара. Бережно донесла чашку с блюдцем до Мити и… со стуком водрузила чашку перед ним, так что чай выплеснулся, разведя на блюдце небольшое коричневое озерцо.

– Ох! – Леська с нарочитым испугом вскинула руки к щекам. – Извиняйте, паныч! Такая я неуклюжая, несграбная такая… – и всхлипнув злорадно – да-да, она всхлипнула фальшиво и явно злорадно! – кинулась вон из столовой.

Митя вздохнул и отпил – с мокрого донышка чашки капало.

«Никто меня не любит, все на меня обижаются… Что-то в этом есть привлекательное – быть главным злодеем в доме!» – и он украдкой показал чахнущей над кашей Ниночке язык.

– Мама, а Митька рожи корчит! – мгновенно наябедничала девчонка.

На Митю оглянулись: отец – устало, тетушка – подозрительно. Митя лишь удивленно дрогнул бровями и жестом утомленного светского льва снова поднял чашку.

– Он правда… – расстроенно выдохнула Ниночка.

Тетушка посмотрела на дочь строго, отец попросту отвернулся, и только во взгляде Ингвара – честном взгляде природного германца – тлела укоризна. Хоть малость, а приятно. Митя удовлетворенно улыбнулся и вновь принялся за омлет.

Дверь открылась, и внутрь сунулась встрепанная голова Антипки.

– Извиняюсь за беспокойство, барин… Там это… барин Урусов пришли и ожидают.

– Неужели господин Урусов не может без тебя обойтись? В конце концов, это он твой подчиненный, а не ты – его! – возмутилась тетушка.

– Княжич, Людмила… – негромко обронил отец.

– Что?

– Он княжич Урусов. Я уверен, что зря бы его светлость меня беспокоить не стал.

– А он того… и не велел! Беспокоить! – радостно откликнулся Антипка. – Он до барича Дмитрия пришел.

– Дмитрий? – Отец удивленно оглянулся.

Отчаянно стараясь не показывать неуместной поспешности, Митя убрал салфетку и поднялся.

«Сегодня самый важный день моей жизни! Самый важный…» – стучало в висках.

– С вашего разрешения, тетушка… отец… – Он коротко поклонился и выбрался из-за стола.

– Что ж… Выйду, хотя бы поздороваюсь… – В глазах отца мелькнуло любопытство.

«Ты же на меня злился! Не разговаривал! Неужели еще хотя бы на один день тебе зла не хватит?» – уныло подумал Митя, направляясь к гостиной.

Глава 3

Ранний визит княжича

– Аркадий Валерьянович! Митя! – Урусов поднялся им навстречу из кресла.

– Душевно рад, Петр Николаевич! Не желаете ли позавтракать? У нас новая кухарка – гречанка. Просто чудо что такое!

– Не сомневаюсь. Одно из достоинств здешней губернии – множество народов сюда съехались, все со своей кухней: тут тебе и армянская, и татарская, и греческая, и испанцы с немцами отметились. В любом помещичьем доме такое подают, что и в лучших ресторациях Петербурга не попробуешь. Однако вынужден отказаться. Я пришел выполнить обещание, данное Дмитрию еще до варяжского налета. – Княжич улыбнулся Мите. – Раньше-то никак, все последствия набега разгребали.

– И что же вы обещали моему сыну?

Отец улыбался. Улыбался благожелательно, с душой и явной симпатией к своему лучшему сыскарю, да еще и происходившему из Кровной Знати, улыбался, как хозяин – приятному гостю… И только тот, кто знал его хорошо, заметил бы, что под добродушной любезностью прячется острая, словно заточенный клинок, настороженность. Митя вдруг почувствовал, будто под ребрами точно комок льда намерз. Урусов ведь ничего не понимает! Княжич, он такой… княжич! Пусть и слабая, но Древняя Кровь! Привык, что Кровные, пусть даже малокровные, вроде него, – намного сильнее и опаснее обычного человека. Кто может угрожать одному из Кровных Внуков Симаргловых, способному натравить на врага хоть зверя, хоть птицу… кроме такого же Кровного Внука другого Великого Предка? Уж точно не отец – сын городового, пусть и выслуживший дворянство. Урусов чувствовал себя в безопасности: так чувствует себя в безопасности ребенок, не зная, что под его кроватью неспешно и неслышно струится готовая к броску гадюка!

– Петр Николаевич обещал отвести меня к лучшему здешнему портному, – торопливо выпалил Митя, отчаянным волевым усилием заставляя себя остаться на месте, а не метнуться между отцом и княжичем.

– Вы лично собираетесь заниматься гардеробом моего сына… ваша светлость? – Отец вопросительно приподнял брови – точно гадюка приподнялась на хвосте.

– Мы с Митей вместе дрались с виталийцами, прикрывая гимназисток. Если мой боевой товарищ нуждается в такой мелочи, как рекомендовать хорошего портного… – Урусов изобразил сложный жест, без слов говорящий о том, что боевой товарищ – это очень много, хороший портной – вовсе не мелочи, но Урусову не в тягость, а ссориться с начальством он, конечно же, не желает… но только при условии, что начальство не будет зарываться! Всего-то едва заметно расправил плечи, повернул голову, приосанился… и вот уже не подчиненный взирает на начальство, и даже не княжич Древней Симаргловой Крови глядит на простолюдина, а боевой мангуст припал к земле, готовый атаковать змею.

Митя сусликом застыл между ними, переводя взгляд с одного на другого…

Сусликом! Змея, мангуст, суслик… Хорошо хоть не хорек! Тьфу, Великие Предки, а все Урусов с его Силой! А еще малокровным считается, С-с-симарглыч, Повелитель Зверей и Птиц!

Митя аккуратно выдохнул – недостойно светского человека дышать шумно и заметно, даже если только что стряхнул с себя морок, навеянный чужой Древней Кровью.

Отец… отец тоже вздохнул – шумно, не стесняясь, его грудь ходила ходуном, на миг он оперся на спинку кресла и тут же выпрямился, не сводя с Урусова тяжелого испытывающего взора – так что княжич едва заметно подался назад, будто хотел испуганно попятиться и с трудом удержал себя от этого. И поглядел на отца изумленно!

– Боевой товарищ, говорите… – недобро прищурился отец.

Мите вдруг стало жутко.

Набег виталийцев сделал Митю героем. Одним из тех, кто с оружием в руках встал на защиту города. Вот именно – одним из! Никто, кроме Урусова и еще одного человека, не знал, что мертвецов, вступивших в схватку с варяжскими находниками, поднял Митя. Урусов будет молчать: он считает Митю таким же Кровным, как и сам, разве что другого рода, а Кровная Знать свято хранит свои тайны. Тот, другой человек – тоже. А все остальные ничего толком и не поняли. Кто-то видел мертвецов, кто-то – самого Митю… Ему задавали весьма неудобные вопросы, но… неразбериха набега списала все. Никто не смог сразу понять, что случилось в тот день на площади у Мариинской гимназии. А потом все были слишком заняты, убирая последствия самого мощного за несколько десятилетий набега.

Отец тоже был занят. Ловил мародеров и тех немногих виталийцев, что сумели удрать. Вел допросы. Единственный, кому он не задал ни единого вопроса, был сам Митя, легкомысленно списавший отцовское молчание на ссору, и… радовался еще, дурак! Только сейчас, поймав напряженный отцовский взгляд, Митя задумался. Его отец. Мастер допросов. Способный вывести на чистую воду хоть Великого Князя, хоть мазурика… Запутать в собственных словах, подловить на неточностях, узнать скрытое, просто сличив допросы сообщников и свидетелей…

Как много за этот месяц отец успел узнать и понять? И о чем – догадаться?

Митя истово, от всего сердца взмолился, чтоб отцу было не до него! Пусть отец думает о долге, о службе, о чем угодно – но только не о нем! И тут же с ужасом понял: безнадежно! От разоблачения его спасало то, что другие жители города видели только свой, маленький кусочек произошедшего. И лишь к отцу в руки неизбежно должны были сойтись все нити. Площадь. Сын на площади. Мертвецы восстают на площади.

И тогда совсем по-другому выглядит прошедшие полтора месяца и каменное отцовское молчание!

Митя прикусил щеку изнутри – ему понадобилась вся воспитанная салонами Петербурга выдержка, чтоб не кинуться к отцу, не вцепиться обеими руками в лацканы его сюртука и не заорать: «Что ты знаешь? Что ты об этом думаешь? Что ты думаешь… обо мне?»

– Что ж… – Негромкий голос отца разбил воцарившееся в комнате молчание. Он оценивающе поглядел на Митю, затем на Урусова и криво улыбнулся: – Я рад, что у сына есть товарищи, тем паче – боевые. Развлекайтесь… – коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.

– Митя… Успокойтесь. – с принужденным смешком сказал Урусов. – Вы в лице переменились…

Митя бросил быстрый взгляд в зеркало над камином: из круглого стекла на него пялилась рожа скелета с горящими в пустых глазницах огнями.

Он рвано выдохнул, закрывая лицо руками:

– Как думаете… отец видел?

– Не слепой же он, право слово! – одновременно с досадой и сочувствием буркнул княжич.

Митя сдавленно застонал.

– Мы идем? Или предпочтете отложить?

Митя медленно отвел ладони от лица. Выпрямился до хруста в спине. И гордо задрал подбородок:

– Конечно же, идем!

Все же сегодня – самый важный день его жизни! Ничто его не остановит! И он решительно направился к выходу.

– Спасибо, милая. – Урусов улыбнулся, принимая шляпу и трость у Маняши.

Горничная повернулась подать Мите его вещи, и тут вынырнувшая невесть откуда Леська аккуратно отодвинула Маняшу бедром и протянула Мите его шляпу и перчатки. С реверансом. Таким почтительным, таким трепетным, что это уже выглядело форменным издевательством! И где только научилась?

Урусов тонко усмехнулся, а Митя почувствовал, как его щекам становится жарко. Одарил Леську яростным взглядом – проклятая девка только безмятежно улыбнулась! – и ринулся вон.

Глава 4

Кровная знать и кирпич

– Берегись, паныч!

Истошный вопль донесся откуда-то сверху, Митя дернулся в сторону…

Его поймали за рукав и рванули в другую. Рядом, у самого уха, натужно ухнуло, тугой удар воздуха толкнул в лицо, а земля дрогнула.

Митя судорожно закашлялся, ладонью разгоняя взметнувшееся облако серой уличной и золотистой древесной пыли. В дюйме от носков его ботинок лежала рухнувшая с высоты укладка досок.

– Ах ты ж бестолочь безрукая! Я кому сказал крепить, кому сказал!

Наверху строительных лесов, покрывающих фасад новехонького доходного дома ни много ни мало в четыре этажа, пожилой мастеровой доской охаживал своего подручного. Парень закрывался от ударов и пронзительно верещал:

– Крепил я, дядька, как Бог свят! Знать не знаю, как оно развязалось!

А еще выше, в безоблачном осеннем небе парил крылатый силуэт, слишком крупный даже для самой большой птицы. Ее сложно было разглядеть против солнца, но Мите и не нужно было: он и так знал, кто она – та, что ждет и наблюдает.

Оставалось надеяться, что она хотя бы не станет вмешиваться сама, как и обещала.

– Митя, вы как? – встревоженно заглянул ему в лицо Урусов.

– Благодарю вас, Петр Николаевич, если б не вы… – Митя постарался улыбнуться как можно беспечнее.

– Пустое… – Урусов запрокинул голову, грозя парочке на лесах. – Вот я вас в участок!

– Простите дурака, баре, не хотел он! – бесстрашно перевесившись вниз, проорал старший.

– Не хотел… простите… – вторым голосом поддержал молодой, утирая капающую из разбитого гневным дядькой носа кровь.

– Пусть их, Петр Николаевич! – Митя оглянулся на оставшийся за спиной особняк – не выглядывает ли Антипка или Леська. Дверь оставалась закрытой, в окнах вроде никто не маячил… Тем лучше! – Пойдемте! – Митя потянул Урусова прочь.

Он не собирался терять ни минуты из-за такой мелочи, как просвистевшая мимо смерть!

– Тише, Митя! В вашем возрасте так к предмету обожания летят, а не прочь! – развеселившийся Урусов заметил, как Митя озирается. – Неужели внимание той курносенькой горничной вас так пугает? Напрасно, она милая.

Митя покосился на Урусова обиженно. Конечно, он понимал, что даже родство с Кровными Белозерскими не позволяет ему рассчитывать на внимание той же княжны Трубецкой, фрейлины императрицы, или иной полнокровной девицы, но… помилуйте Предки, горничная? Кровный княжич Урусов считает, что лучшего, чем горничная, внук городового не заслуживает? А еще боевым товарищем себя называет!

– Я уверен, Леся понимает, что не может рассчитывать ни на какие ухаживания с моей стороны. Может, мне ее еще и на бал пригласить? – раздраженно бросил он.

Теперь остановился Урусов. Медленно повернулся, посмотрел на Митю изумленно и вдруг захохотал взахлеб.

– Ми… Митенька, вы прелесть! – сквозь смех наконец выдавил он и неожиданно посерьезнел. – Знаете, друг мой… я рад! Рад, что, несмотря на вашу решительность в бою, в иных сферах вы сохранили не отравленную цинизмом душевную чистоту!

Сперва Митя обиделся. Это он-то чистоту сохранил? Он светский человек, а где вы видели светского человека и чтоб не был циничным? Да он такой циник, что Урусову и не снилось!

Потом до него дошло, что княжич имеет в виду, и он почувствовал, что мучительно краснеет. Щеки будто в кипяток окунули! Это Урусов намекает, что Митя и Леська… Нееееет! Нет-нет-нет! То есть он, конечно, слыхал, что в некоторых домах, даже весьма высокопоставленных, случалось с горничными… всякое… Он помнил, как сопровождал бабушку Белозерскую к княгине Тюфякиной, из Мокошивичей. Помнил хорошенькую смешливую горничную с пикантной родинкой в уголке улыбчивых губ и жаркие взгляды, что бросал на нее внук Тюфякиных, всего тремя годами старше Мити. Бабушка тогда пробормотала: «Не боишься?» На что подруга ее лишь отмахнулась: «Лучше внук всему научится с милой, чистой девушкой, чем…» – и замолчала, заметив, что Митя прислушивается. А через год тело той самой смешливой горничной выловили под мостом в реке. Митя, пусть и ненавидящий дела следственные, но вынужденный возить отцовских сыскарей, чтобы практиковаться в автоматонной езде, смотрел, как тело поднимают из Невы. Стылая вода ручьями текла с рассыпавшихся волос, с вяло обвисших ног и рук. А потом увидел ее посиневшее лицо и родинку над губой, больше не казавшуюся пикантной. Тело не успело разбухнуть в воде, и тем отчетливее выделялся округлившийся под платьем живот.

Шептались потом, что девка мало что не соблюла себя, так еще осмелилась чего-то требовать, была непочтительна со старшей княгиней и навязчива с молодым княжичем. Так что семейству Тюфякиных пришлось выгнать ее вон. Княгине сочувствовали.

Митя тоже понимал, что Тюфякины были в своем праве… наверное… Глупо даже сравнивать: кровные князья Мокошевичи и какая-то горничная! И ее самый обычный ребенок, ведь полукровок не бывает. Все было бы верно, если бы та девушка не умерла. Она не должна была умирать! И ее ребенок – тоже! Их смерть – вот это уже было… слишком! Ему ночами снилось ее запрокинутое лицо, безмолвно требующее чего-то то ли у хмурых питерских небес, то ли… у него, Мити. Хотя что за глупости, он-то тут совершенно ни при чем! Но к Тюфякиным, несмотря на свою страсть к светским визитам, он больше не ездил, хотя ради внука те устраивали рауты для молодежи. И не хотелось даже, вот что удивительно!

На миг Мите померещилась Леська – ее простоватое, курносое, усыпанное веснушками лицо… мертвое. Глядящее на него сквозь толщу воды, а потом медленно растворяющееся в темной глубине. Митю передернуло.

– Я не волочусь за горничными! – сквозь зубы процедил он.

– И верно! – с энтузиазмом согласился Урусов. – Все больше восхищаюсь Аркадием Валерьяновичем: вот что значит правильное воспитание!

– Петр Николаевич… – Митя замялся. – Вы ведь постоянно там, в полицейском департаменте… Отец… как думаете, он понял, что там, на площади… варяги… поднятые мертвецы… – и наконец выпалил: – Что мертвецов поднял я?

Про то, что сперва он этих мертвецов нарубил из живых варягов, спрашивать не стал – не докажут! Он там не один был, так что даже такой мастер сыска, как отец, ничего не докажет!

Урусов снова остановился, посмотрел на Митю и тяжко вздохнул.

– Митя… – с явной осторожностью подбирая слова, начал он. – Неужели вы и впрямь думаете, что… ваш отец… не понимал, кому дает свое имя и кого ему придется воспитывать?

Митя снова некоторое время смотрел на Урусова недоуменно. И тоже вздохнул. Тоже тяжко.

– Петр Николаевич… Отец не брал меня на воспитание! Он меня… как говорится, породил! В законном браке с моей матушкой, малокровной княжной Морановной. После трех лет супружества.

И тут же осекся, увидев, как взгляд Урусова становится жалостливым.

«Теперь он решит, что мама отцу изменяла! – безнадежно подумал Митя. – А что еще он может подумать, ведь полукровок не бывает. Кровные рождаются лишь в союзе двух Кровных, а значит, раз я могу поднимать и упокоивать мертвецов, да еще в таких количествах… мой отец никак не может быть моим отцом. Ну а иной вариант… слишком… скажем так, овеян древностью, чтоб о нем задумался здравомыслящий человек. Пусть даже из Кровных».

– Я уже говорил вам, Митя, что мое уважение к Аркадию Валерьяновичу остается неизменным. Верю в его благородство и понимаю, что только исключительные обстоятельства… – Урусов сбился и вместо продолжения сделал пару жестов, видимо обозначающих уважение, веру, понимание и прочие его деликатные чувства.

«Еще какие исключительные!» – Митя безнадежно махнул рукой и побрел дальше. Его приподнятое настроение угасло окончательно.

– Насчет вашего батюшки я бы волновался в последнюю очередь. – Урусов снова придержал его за плечо.

– Извиняемся душевно, Дмитрий Аркадьевич… Здравия желаем, ваше благородие княжич Урусов… – мимо, кланяясь и отдавая честь, протопал строй городовых.

Митя даже знал, куда они идут – на учебу. Небольшие школы, или, если угодно, курсы для городовых существовали раньше только в Петербурге и Москве. Попытка ввести нечто похожее в губернии натолкнулась на сопротивление – городовые отчаянно блажили, не желая становиться «курсистками». Не менее отчаянно сопротивлялись и те, кого отец решил обязать к преподаванию – все тот же Урусов, местный адвокат Гольдштейн и лекарь-трупорез из мертвецкой при главном полицейском участке: мрачный, сильно пьющий, без единой капли Мораниного дара, но с изрядными знаниями и опытом. Сопротивление отец подавил быстро и решительно. Городовых пообещал попросту выгнать без выслуги лет, если кто на учебу не явится. Первые занятия начал вести сам. С Урусовым надавил на известную добросовестность Кровных при исполнении взятого на себя долга, адвокату – больше всех не желавшему иметь дело с городовыми, как с постоянными нарушителями прав его подзащитных – поставил на вид, что тот не имеет права на упреки, коли сам откажется законам и правилам обучать. Ну а трупорезу добавил жалованье.

Через неделю занятий сопротивление как новоявленных преподавателей, так и обучаемых сошло на нет. Сейчас городовые топали на занятия с некоторым даже энтузиазмом. Правда, они пока не знали, что закончат курс не все: занятия помогут избавиться от самых тупоумных и берущих не по чину. Но этот последний урок господам городовым предстояло постигнуть к концу курса.

Митя мрачно усмехнулся им вслед.

– А на чей счет мне волноваться, Петр Николаевич? – спросил он.

Урусов молча указал взглядом на губернаторский особняк на противоположной стороне улицы, а Митя в ответ покосился на него с опаской. Он… что-то знает?

После варяжского набега губернский Екатеринослав, и без того постоянно строящийся, буквально кипел. Набережная, разбитая обстрелом с пародраккаров, ремонтировалась с размахом – земляные склоны обкладывали камнем, а башни для береговых паропушек надстраивались. Но и в практически не затронутом набегом центре строительство шло вовсю – будто после налета и последовавшего за ним шествия мертвецов через весь город жители разом спохватились и принялись превращать дома и конторы в настоящие крепости. Кирпичные заводы работали денно и нощно, однако на всех кирпича все равно не хватало, и отчаявшиеся заказчики даже снизошли до заводика в отцовском имении, которое еще недавно обходили десятой дорогой. И каково же было их удивление, когда бледный, но решительный управляющий Свенельд Карлович Штольц заломил совершенно несусветную цену. Покупатели сперва смеялись, потом ругались, а недавно настороженно притихли, когда подводы из отцовского имения потянулись к губернаторскому дворцу.

И вот теперь суетливый подрядчик, похожий на круглый пирожок, наряженный в потертую пиджачную пару, метался туда-сюда вдоль стены, которую троица рабочих выкладывала кирпичом. Его, Митиным, кирпичом, с выдавленным в центре знаком мораниного серпа. Митя почувствовал, как губы растягиваются в довольной улыбке. Работа закончится, и сгорающие от любопытства местные дамы ринутся к губернаторше на чай. А та, наслаждаясь своей ролью первооткрывательницы и законодательницы мод, сперва изведет бедняжек намеками и недомолвками и наконец выложит, что кирпич из имения господина Меркулова – подумать только! – лучшее средство против восставших мертвецов.

И вот тогда… тогда… Придет наконец время его триумфа! Митя на миг зажмурился, представляя длинную очередь заказчиков, в три кольца обвивающую их имение, и выезжающую оттуда вереницу подвод. Тревожную мысль, что необыкновенные свойства кирпича он выдумал в разговоре с губернаторшей и что будет, если такой облицованный дом и впрямь попытаются взять штурмом мертвецы, Митя безжалостно гнал. Орду мертвецов поднял он и делать это вновь не собирается. А один-двое восставших естественным путем не-живых ни в какой в дом не проберутся. Городовые их шашками с серебрением посекут – их нынче и этому учат.

Кладка поднялась уже на высоту человеческого роста, под самые стрельчатые окна. Словно чувствуя Митино нетерпение, подрядчик бурно жестикулировал, подгоняя работников, и нервным взмахом пухлой руки шуганул глазеющего мальчишку. Тот презрительно сплюнул сквозь зубы и неспешно направился прочь, всем видом демонстрируя, что вовсе ему и не интересно… А затем вдруг стремительно метнулся к тачке с кирпичами, ухватил с нее что-то и ринулся бежать!

Пронзительно завопивший подрядчик, тряся пухлым чревом, ринулся в погоню, но юркий мальчишка метнулся через дорогу. Проскочил перед запряженной двуколкой… Напуганные лошади встали, коляску мотнуло, разъяренный кучер попытался достать мальчишку кнутом, но тот увернулся и помчался дальше. Едва не врезавшийся в борт коляски подрядчик погрозил вслед мальчишке кулаком и побрел обратно. Юркий пацаненок обернулся на бегу, скорчил рожу и с гиканьем пронесся мимо Мити, прижимая к груди украденный с тачки… кирпич? Мальчишка украл кирпич?

– Я давеча имел честь быть приглашенным на чай к ее превосходительству… – не обращая внимания на забавное происшествие, продолжал Урусов.

– Фасад же кладут, какие гости! – Митя обернулся, тут же позабыв о мальчишке и странной краже кирпича.

– Леокадия Александровна полагает, что легкий налет кирпичной пыли в некоторых сортах чая вовсе и незаметен, – очень серьезно ответил княжич. – Да и трудно, знаете ли, думать о вкусе чая, когда тебя так восхваляют. Восторгаются мужеством, столь необычным при общей слабости Крови, – явно цитируя, протянул Урусов.

Митя поморщился – ему не нужны были уточнения, чтобы безошибочно опознать специфические комплименты ее превосходительства.

– А еще весьма интересуются моим юным помощником… И! – Урусов многозначительно повысил голос. – Восставшими мертвецами.

Митя коротко выдохнул.

– Не будь Леокадия Александровна первой дамой губернии, ей бы у нас в Департаменте допросы вести! Когда мертвецы восстали, отчего, почему… Где в тот момент были вы, что говорили, что делали… Я, конечно, отговорился горячкой боя: дескать, не до того было, самому бы в мертвеца не превратиться, естественным, так сказать, путем. Чем вызвал изрядное недовольство. Но если со мной, в силу нашей общей принадлежности к Кровной Знати, Леокадии Александровне приходилось хоть сколько-нибудь сдерживаться, то пару дней назад бедняга Потапенко вывалился из губернаторского дворца, как из бани, – весь мокрый, глаза выпучены…

Казацкого старши́ну Потапенко Митя не опасался: тот ничего толком не видел, пришел после…

– А до этого… – тон Урусова стал еще многозначительней, – на чай приглашали госпожу Шабельскую с дочерями, особенно интересуясь любезными Адочкой, Капочкой, Липочкой и Алечкой!

То есть теми из многочисленных сестричек Шабельских, кто был в здании мариинской гимназии, когда Урусов и Митя встали между ними и наступающими варягами. Директриса – благослови ее Господь и Предки – загнала девчонок в подвал, и они почти ничего не видели, но… Если задуматься, «почти не видели» легко переходит в «кое-что все-таки видели». Особенно когда за дело берется губернаторша!

– Сдается, будь у нее возможность, она бы и пленных варягов допросила!

– Уже, – глухо ответил Митя.

– Допросила? – то ли изумился, то ли восхитился Урусов.

– Пыталась. Господин полицмейстер расстарался: и сопроводил, и камеру велел открыть. Хорошо, отец письменным приказом с печатью запретил без него камеру отворять. Такой скандал был, полицмейстер весьма грозился…

– Ждан Геннадьевич у нас известный… угодник.

– Дамский?

В ответ Урусов только зло дернул углом рта и тут же улыбнулся по-настоящему:

– Вот видите, Митя, Аркадий Валерьянович вполне способен уберечь ваши тайны… даже от госпожи губернаторши! А это посложнее, чем от альвийских шпионов!

Митя мрачно покосился на Урусова. Тот думает, что знает Митину тайну… Неправильно думает, и тайна – вовсе другая. Но отец – не деликатный княжич из кровных Симарглычей, он – сыскарь из простых, выслуживший дворянство, и что будет, если до него дойдут слухи… И какие слухи до него дойдут? О чем он узнает, услышит, догадается… и как поступит? Проклятье, у них и так отношения изрядно подпорчены, причем в нынешней ссоре Митя отца даже не винил! Сперва отцу сказали, что его пятнадцатилетний сын ввязался в бой, а когда отец бросился к нему – оказалось, что сын исчез из дома. Пропадал невесть где больше суток, а по возвращении рассказал невнятную байку о тяжком душевном потрясении, развеять которое он мог лишь вдали от людей. Отец, будучи натурой черствой и непоэтичной, ни единому слову не поверил. Но Митя же не виноват, что не мог рассказать правду! Ведь отец потребовал бы вернуть варяжскую добычу, а это решительно невозможно. Так вляпаться, как Митя вляпался, – и даже не получить за это хоть какого возмещения? Увольте, на такое он не согласен!

Но мало ему отца – еще и губернаторша!

– Что ей неймется? – буркнул он, с трудом проглотив «…дуре старой!».

– Не понимаете? – хмыкнул Урусов.

Митя мотнул головой – он все же светский человек, понимает, конечно! Если губернаторша, как и Урусов, догадывается… думает, будто догадывается… что Митиным отцом был кто-то из Моранычей… о, какая лакомая тайна!

– Если она убедится, уверится, станет писать письма подругам в Москву, в Петербург… да по всей империи! Рассказывать, хвастаться, превозносить свою проницательность… – глухо сказал он, чувствуя, как внутри становится льдисто-спокойно, а земля под его ногами начинает едва заметно шевелиться, словно там, под ней, возится… кто-то… – Она может даже и бабушке-княгине написать… – Голос Мити стал утробным…

– Дмитрий, держите себя в руках, а не то ее превосходительству никакие иные доказательства и не понадобятся, – жестко бросил Урусов, и Митя почувствовал, как к похолодевшим щекам снова приливает жар – от стыда. А еще светским человеком себя мнит – никакой выдержки! – Вы не всё знаете. – Он наклонился почти к самому Митиному уху и скороговоркой пробормотал: – У их превосходительств племянница есть.

– И что? – после недолгого молчания наконец спросил Митя.

На него посмотрели если не как на дурачка, то как на наивного столичного жителя, ничего не понимающего в губернских раскладах.

– Очень, очень малокровная Мокошевна. Почти бескровная. Такое самым роскошным приданым не покрыть, а приданое там не то чтоб плохонькое, но ничего особенного.

– И что мне за дело… – все еще не понимал Митя.

– Вам – нет дела, а губернаторше – есть! При таком малокровии девочку подумывали выдать за бескровного, как вашу матушку. И тут в губернии начинают подниматься мертвецы! А рядом все время вертится некий интересный молодой человек, вроде бы не Кровный, однако же… – Урусов снова многозначительно поиграл голосом. – Как тут не присмотреться? Очень-очень внимательно…

И вот тут Митя понял, что это все всерьез!

– Мне шестнадцать только в конце месяца будет! – возопил он. – Я… – и как в омут с головой выпалил то, чего не сказал бы при иных обстоятельствах: – Я маленький еще!

– Так и племяннице лет четырнадцать, может, меньше, – невозмутимо пояснил Урусов. – Однако же если надежды ее превосходительства относительно вас оправдаются, девочку можно выписать сюда, в Екатеринослав, а там и помолвку сладить, глядишь, через пару-тройку лет и поженитесь… Если, конечно, со свойственной ее превосходительству деликатностью…

У Мити вырвался нервный смешок.

– Надавить на семейство Белозерских, чтобы угрозой раскрыть их семейную тайну. Хотя по некоторым оговоркам, смею заметить, ее превосходительство полагает, что давить и вовсе не придется. Все решит взаимная выгода двух родов. – В голосе Урусова звучали столь равнодушные нотки, что Митя мгновенно уверился – вот сейчас и будет сказано самое важное!

– В чем же эта выгода состоит? – хрипло спросил он.

– Право же, Митенька, неужто вам Белозерские про межкровные браки не объясняли?

– Объясняли, конечно же! – возмутился Митя – уж не думает ли княжич, что в доме Кровной родни его не пускали дальше детской? – Что жену следует подбирать, чтоб ее Кровь усиливала родовую Кровь супруга в их детях. Или хотя бы сохраняла! Сильные Моранычи рождаются в браках с Морановнами, а также Внучками Живы или Даны.

– Жизнь и вода в любом союзе хороши, – вздохнул Урусов.

– Лельевны же, к примеру, или Огневны с Морановой Кровью в союз вступают неохотно, и дети рождаются малокровные. – Митя нахмурился, вспоминая, – рассказывал дядюшка давно, а слушал Митя не слишком внимательно: в ту пору дела брачные его совершенно не занимали. Да и сейчас казались скорее пугающими!

– Все верно, Митя, только ведь изредка бывает и так, что не жена в род мужа входит, а, наоборот, супруг соглашается вступить в семейство жены. Для примера… только для примера! Предположим, что некий сильный молодой Мораныч обвенчается с Мокошевной и даст согласие войти в ее род. Есть немалая вероятность, что и дети у него народятся неслабые, но по принадлежности к роду – уже с Мокошевой, а не Мораниной силой Крови. Сие, безусловно, порадует родню юной дамы и поднимет ее собственное значение в семье. С иной стороны, в другой семье и под другой фамилией у молодого Мораныча не будет нужды скрывать свою принадлежность к Кровным, и он сможет пользоваться Морановой Силой открыто и без препятствий. Особенно если первые пару-тройку лет после брака молодые не станут появляться в свете, чтобы не возбуждать излишнее любопытство. В деревню, к примеру, уедут… Мокошевны, с их домовитостью, деревню любят.

Митя понял, что удержать лицо не удастся. В деревню? Снова?

– Дядюшка говорил, что Мокошевны, равно как и Велесовны, для Моранычей не лучшие супруги! Ни Силы особой в потомках, ни способностей… – процедил он. – И я не понимаю, о каком таком Мораныче вы говорите.

– Как угодно, – покачал головой княжич. – Мое дело предупредить.

Они снова зашагали по проспекту в молчании. Мысли Мити метались, как рыбки в пруду, если туда выпустить щуку. Племянница! Только племянницы к его заботам не хватало! У него вон тетушка, кузина, Шабельские, Лидия и Зинаида… Даринка, чтоб ее! Но какая-то неизвестная племянница губернаторши, из-за которой еще и в деревню ехать придется, – увольте!

Он вдруг криво и зло улыбнулся. Всего полтора месяца назад им владело отчаянное желание убивать, и губернаторша тогда казалась вполне приемлемой жертвой. Остается только жалеть, что вместо нее варяжский набег подвернулся!

А теперь что ж, теперь его самого ждет смерть. Он, конечно, будет сопротивляться до последнего, но если ничего не выйдет, то мысль о провале хитрых планов Леокадии Александровны послужит хоть каким-то утешением. Не будет им никакой свадьбы! Мертвецы не женятся!

– Так что писем подругам она писать не станет, чтоб те жениха не перехватили. Леокадия Александрона весьма радеет за своих юных родственников: как ближних, так и дальних. Настолько, что даже способна промолчать, по крайности, пока не будет знать точно, – заметив Митину улыбку, слегка нервно заверил Урусов. – Ну же, Митя, взбодритесь! За вами пока не гонятся с брачным договором… А мы уже пришли.

Митя глубоко, всей грудью вздохнул, точно сбрасывая с плеч невидимую тяжесть, и поднял глаза. Над ним красовалась уже знакомая вывеска «Домъ модъ для дамъ и господъ», но сегодня он надеялся найти тут вовсе не труп.

– Сегодня самый важный день моей жизни! – беззвучным шепотом повторил он.

Глава 5

Спасение сюртука

– Нам в обход. – Княжич нырнул в узкий проем между домами, потянул побитую пятнами ржавчины створку и шагнул во двор. – Знакомое место, верно?

– Я тут труп нашел.

– Это вас как-то беспокоит?

«Он же считает меня Моранычем – с чего бы Моранычей беспокоили покойники?» – уныло подумал Митя. Покойная Фира Фарбер, чей труп он вытащил здесь из дворового нужника, его и впрямь нисколько не беспокоила. Сидела себе тихохонько на крыше того самого нужника, рассеянно раскачивая на пальце сложенный кружевной зонтик. Зонтик то и дело касался дощатой стены, но не ударялся, а проходил насквозь, и тогда по всей слегка размытой фигуре девушки пробегала легкая рябь. При Митином появлении она подняла голову, и на губах ее даже мелькнуло что-то вроде улыбки. И снова принялась раскачивать зонтик, точно маятник на часах.

Все знавшие ее говорили, что Эсфирь Фарбер была неглупа и для своего низкого положения неплохо образованна. Если фабричную работницу, лавочницу и парочку мазуриков удовлетворила смерть задравшего их медведя и его цыгана-поводыря, то Фире нужно было истинное возмездие. Настоящий виновник. А потому она ждала. Тихо, терпеливо и впрямь совершенно не беспокоя Митю, лишь иногда мелькая в отдалении, видно, чтоб убедиться, что тот ничего не забыл и от решения рано или поздно добраться до господ Лаппо-Данилевских не отказался.

С трудом подавив желание кивнуть призрачной девушке, как старой знакомой, Митя шагнул за Урусовым. Небрежно составленный у ворот штабель щетинящихся ржавыми гвоздями деревянных ящиков с едва слышным скрипом качнулся и принялся медленно крениться, намереваясь обрушиться Мите на голову. Митя стремительно проскочил мимо. Груда ящиков замерла и застыла в хлипком равновесии. Будто передумала падать.

Насколько щегольским был передний фасад «Дома модъ», настолько задняя его сторона оказалась запущенной и неухоженной. Урусов с явным усилием потянул на себя облупившуюся дверь. Пронзительно, до зуда в зубах, заскрипели несмазанные петли, под облезлой краской тускло блеснул металл. Митя придержал дверь, с удивлением разглядывая сложный германский замок, и обернулся, новым взглядом оценивая захламленный двор. А ведь если ночью идти, в темноте, до этой двери почти невозможно добраться не покалечившись, и уж вовсе невозможно – не наделав шуму.

На крыше нужника невидимый для остальных призрак приветливо помахал ему зонтиком, Митя хмыкнул и нырнул в сумрак коридора. Дверь за ним с душераздирающим скрипом захлопнулась, и в коридоре воцарилась почти полная темнота. Темнота пахла. Знакомыми ароматами ателье – шерсть, раскаленный утюг и мел, – сквозь которые тянуло приглушенными, но все же ощутимыми запахами старой, лежалой одежды и пота.

Митя моргнул, в очередной раз поблагодарив особенность своего зрения. Если бы не умение видеть в темноте, он бы непременно врезался в составленные у стены стулья или груду ветоши на себя завалил! В отличие от ящиков с торчащими гвоздями – не смертельно, но весьма… неловко. И неприятно.

– Кто там ходит? Кто бы ни ходил – ходите сюда или ходите отсюда, а не стойте там столбами!

– Это мы, Исакыч! – возвысил голос Урусов.

– Мы? – хмыкнули в ответ. – Ой вэй, как же много вы про себя сказали, уважаемые «мы»! Прям даже неловко спрашивать – а вы, собственно, какие такие «мы» будете? Мы, Александр Третий, кровью Даждьбожей император?

– Господин Альшванг, не забывайтесь! – Голос Урусова стал предельно строгим.

– Ах вот это какие «мы»! – возрадовались в темноте. – Его благородие полицейский княжич.

В темноте коридора снова заскрипели петли, и отворившаяся на другом конце коридора дверь впустила внутрь немного дневного света. Урусов уверенно направился туда.

За дверью оказалась портновская мастерская с безголовым манекеном на железной ноге и заваленным обрезками тканей столом. На дорогие ателье на Невском, к которым привык Митя, и даже на претендующий на венский шик «Домъ модъ» она не походила совершенно. Здесь обретался самый что ни на есть дешевый портной, из тех, кому и шить-то редко приходится – все больше перешивать. Подаренное дородной барыней платье обуживать для тощей горничной, поношенные юбки выворачивать уцелевшей изнанкой наружу, перелицовывать гимназическую форму старших братьев для младших, дедовские штаны – для внуков, удлинять подолы платьев подросшим барышням и надставлять рукава сюртуков вытянувшимся за лето сынкам небогатых семейств. А еще – перешивать для желающих выглядеть «по-барски» приказчиков украденные гостиничными ворами жилеты и сорочки постояльцев.

– …Разом с его высокоблагородием полицейским сынком! – раздался уже знакомый ехидный голос. – Тем самым, который у нас в нужнике труп сыскал!

На узкой колченогой кушетке под окном, кренделем свернув ноги, восседал типичный еврей-портной. Настолько еврей и настолько портной, что казался не живым человеком, а, скорее, персонажем из новомодной пьески. Черная потертая жилетка была напялена поверх застиранной до серости рубахи, а босые и изрядно грязные ступни торчали из обвислых штанин. Длинная и острая, как мокрый хвост дворняги, борода была воинственно задрана, сдвинутые на нос очки грозно поблескивали, а серые выцветшие глаза смотрели с морщинистого лица настороженно и неожиданно жестко.

«Такими глазами в прицел хорошо глядеть!» – мелькнуло в голове у Мити.

– Здравствуйте, Яков Исакыч! – не обращая внимания на издевательские титулования, поздоровался Урусов. На губах его играла улыбка.

Старый портной посмотрел на Урусова сквозь очки, потом поверх них и возмутился:

– Какое здоровье у старого больного еврея? Руки не держат… – Он протянул перед собой широкие, как лопата, лапищи. Такими грести хорошо. Или шеи сворачивать. – Ноги не ходят. – Он резко выбросил вперед ногу. – И глаза не видят совсем! – И, видно в подтверждение своих слов, поднял очки на лоб. – Так шо и вам, паны ясные, доброго здоровьичка, как мне! – заключил он.

Пожелание после всего сказанного звучало двусмысленно.

– Что с нашей просьбой, Яков Исакыч? – Урусов оставался невозмутим.

– Ну шо вам сказать, так шоб хотя бы не совсем соврать… – Старик начал подниматься с кушетки – неспешно и как-то… угрожающе. Будто разворачивалась большая королевская кобра. Воздвигся едва не под потолок своей каморки, развернул широкие плечи… и тут же ссутулился, втянул голову и, тяжело припадая на ногу, похромал к трухлявому шкафу с отвисшей створкой. Добыл оттуда изрядный сверток и натужно поволок его к портновскому столу.

У Мити язык чесался сказать, что старик перепутал ноги, – на пути к шкафу он хромал на другую. Но портной бросил на него быстрый ехидный взгляд, Митя сжал губы в нитку и промолчал. Старик хмыкнул – непонятно, разочарованно или одобрительно, – и принялся разворачивать сверток. Беспомощно и нежно, как рука спящей девушки, свесился белоснежный рукав сорочки. Митя нервно сглотнул.

– Поглядел я то, шо вы мне принесли, паны ясные, и скажу вам, шо в вашем Петербурху таки умеют шить. А у нас тут таки умеют пороть. – Яков поднял на вытянутых руках изрезанную в бахрому спинку любимого Митиного жилета. – Не скажете, юноша, кто это у нас такой справжний казак, шо лучше за любого портного весь ваш гардероб перепорол, правда, немножко мимо швов? – Он выразительно потряс лохмотьями.

– В обмен, – сквозь зубы процедил Митя. Заткнуть бы этого остроумца, и не важно, словом или кулаком, но… У него в заложниках даже не Митин гардероб, а… надежда! Последние ее проблески! – Вы мне тоже что-нибудь интересное расскажете. По моему выбору.

Старый портной вернул очки на нос и посмотрел на Митю еще раз. Перевел взгляд на Урусова и укоризненно покачал головой:

– А говорили – из благородных, а так поглядишь – будто из сапожников! На ходу подметки режет!

К напоминаниям о дедушке-городовом Митя уже если не привык, то хотя бы притерпелся, но сапожник?

– На ходу подметки режут вовсе не сапожники, им это без надобности.

– О как! Тогда принимайте работу, паныч – полицейский сынок! – Яков решительно распотрошил сверток. – Шо сказать… Сорочек у вас было – как на дворовом кобеле блох…

Митя только моргнул – сорочек у него, конечно, было много, он на них половину своего содержания тратил. Но сравнивать сорочки от лучших столичных портных с блохами?

– Спас я три, и пусть мне хоть сам императорский портной харкнет в очи, если думает, шо справился бы лучше! – И старик принялся выкладывать на столе три и впрямь целые сорочки – одну за другой. И застыл рядом, как в почетном карауле.

Митя шагнул ближе – сердце его гулко билось. Протянул руку – ему потребовалась вся сила воли, чтобы пальцы не дрожали! – и вывернул воротник сорочки, вглядываясь в шов. Посмотрел… Не поверил глазам. Принялся лихорадочно перебирать ткань, разглядывая боковые швы, ухватился за манжеты… И поднял на старика полные ужаса глаза.

– Вы что? – умирающим голосом спросил он. – На сорочку от Калина поставили ворот и манжеты сорочки от Генри?

– Тю! И шо? – удивился портной.

– Но… Это же Калин! – Митя потряс полой сорочки. – А это – Генри! – Он схватился за манжет.

– Теперича это старый Яшка Альшванг! А калины-малины или генри-шменри – то Яшке без разницы! Хотите – берите, шо получилось, не хотите – валите, откуда пришли! – Старый портной швырнул сорочку на кучу вещей, сунул руки в карманы и принялся покачиваться с носка на пятку, всем своим видом изображая безразличие.

– Берем, Исакыч, берем… По-моему, очень даже недурно выглядит. Ну что вы, право слово, Митенька! Будто никогда башку от одного кадавра[3] к другому не приставляли!

– Никогда не делал кадавров, – с достоинством объявил тот. Действительно, не делал, только наблюдал, как кузены Моранычи их из разрозненных кусков тел собирали. – И сорочки – не кадавры!

Хотя эти, наверное, все-таки немножко кадавры… Митя уныло оглядел все три.

– Уж не знаю, жилетки показывать или не надо? Вдруг ясному панычу они тоже не зандравятся?

– Исакыч, не набивай цену – показывай!

– Ну глядите – может, вам нитки не такие или пуговицы не те, а только сделал, что мог! – Яков снова запустил руки в сверток… – Вот шо надо было делать с жилеткой, а? Целая же, как есть целая, а вид такой, будто вы, паныч, в ней в Днепре тонули! – Он просунул пальцы сквозь проймы и распялил на вытянутых руках последний бабушкин подарок – жилет с вышивкой.

– Не тонул.

– Так только, поныряли немножко! – саркастически прищурился Яков.

«Знал бы старик, как прав! И хорошо, что не знает…»

– Ежели думаете, что легко было его отчистить…

– Вы отлично справились! – облегченно выдохнул Митя.

Жилет снова поражал сдержанной красотой строгих линий в сочетании с неброской шелковистостью ниток вышивки. Митя почувствовал, как на губах его появляется улыбка. И даже то, что на втором жилете спинка была явно от одного, перед – от другого, а хлястик, при внимательном рассмотрении, скроен из двух, Митю не слишком огорчило. То ли потому что привык, то ли сидел жилет и впрямь недурно.

– О, тут, вижу, угодил старый Исакыч модному панычу! – Портной оскалил крупные желтые зубы, изображая улыбку. – А вот с сюртуком и впрямь сомнение имеется… Сюртуки-то пуще всего порубали – прям в лапшу. Шо за злыдня такое сделал? Кромсать-то зачем, продал бы мне – я б их фартовым толкнул по червонцу… – бормотал он, копаясь в тюке.

– Там каждый сюртук стоил от пятидесяти рублей, – глухим от ярости голосом выдал Митя.

– Кучеряво питерские портные живут… И шьют разнообразно – как я ни старался рукава от одного к другому приладить, не садятся, хоть ты наперстком убейся! Да и рукавов, чтоб совсем целых, не осталось, говорю ж, постарался, злыдня… Один сюртук я наладил, но тут такое дело… – Яков поскреб висок желтым прокуренным ногтем. – Был бы паныч приказчиком каким, сказал бы: носи и не морочь старому портному голову! А паныч – большого человека сын. Сыскареныш…

Митя твердо решил его убить. Хладнокровно и взвешенно, без всякой болезненной потребности, исключительно по собственному осознанному желанию. Сейчас посмотрит, что там с сюртуками, расплатится за сорочки и жилеты – чтоб не подумали, будто он убил из экономии – и прибьет. Может быть, даже наперстком. Если протолкнуть наперсток достаточно глубоко этой старой наглой твари в глотку…

– Митя! – задушенным шепотом выдохнул Урусов. – Исакыч, ты вовсе ума лишился?

– Молчу-молчу! Шо вы хотите со старого дурнуватого еврея, я ж не мой младший братик, политесам не обученный, на губернаторов не шью… – Старик вдруг засуетился, опасливо косясь на Митю, будто и впрямь понял, что перегнул палку… а в глазах его проблескивало спокойное, расчетливое любопытство. Так что медленно поднимающаяся из глубины души черная ярость Митю отпустила.

«Это ты меня специально, что ли, дразнишь? А зачем?» – Митя склонил голову к плечу, внимательно изучая старого портного. Яков Исакыч поймал этот взгляд, и юноше показалось, что на миг старик и впрямь занервничал. Круто повернулся спиной и полез в шкаф, вытаскивая оттуда… сюртук! Митин лучший, любимейший сюртук от Ладваль! С хриплым криком Митя метнулся к нему как к потерянному и вновь обретенному другу! Схватил, прижал к себе…

Что-то было не так! С сюртуком определенно что-то было не так! Митя медленно поднял его на вытянутых руках и с недоумением уставился… на два аккуратных вставных клина под грудью. Кожаных клина!

– Ну дык прямо же поперек полоснули! – развел руками портной, неожиданно демонстрируя смущение. – Знаю, что так не делается, но я уж по-всякому вертел…

«Мокошь знает что такое!» – возмущенно подумал Митя, натянул сюртук и мрачно уставился на свое отражение в ростовом зеркале.

– А вы знаете, вам… идет! – с явным удивлением протянул Урусов. – Есть в этом что-то… эдакое… – он повертел пальцами. – Вы у нас спортсмэн, автоматонщик…

Митя скривился – где тот автоматон! Но Урусов был прав – на автоматоне в таком сюртуке было бы… непривычно, но… стильно, да, стильно!

– Мне кажется, я даже что-то такое в Берлине видел… – Митя оглядел себя со спины.

Убивать старика он не будет. Пока. Мало ли что еще понадобится, при Митином неспокойном образе жизни. Но за наглость вредный дед поплатится прямо сейчас.

– Оказывается, столь превозносимые губернскими дамами таланты вашего племянника у него вовсе не от альвийской родни.

Яков помрачнел – будто его родичу не комплемент сделали, а обругали. Причем матерно.

– Ежели годится, так я вам еще один сюртучок-то справлю. – Избегая встречаться с Митей глазами, старик принялся торопливо складывать спасенные жилеты и сорочки.

– Но вы же понимаете, любезный Яков Исакович, что ни двумя сюртуками, ни парой жилетов я не обойдусь? Отшивать новый гардероб все равно придется, начиная с сорочек. – И Митя наконец выпалил то, что нес в себе от самого дома до мастерской: – Я хотел бы, чтобы это сделал маэстро Йоэль. Особенно меня интересует альвийский шелк!

– Ишь ты… – Старик дернул челюстью, будто хотел сплюнуть, да не стал. – Йоська, шлимазл длинноухий – маэстро! Вы его хоть всего измаэстрите, паныч, а шить на вас он не станет. Он на мужиков не шьет, только на девок. Ну и баб… А на мужиков – никогда!

– Я понимаю, что красота барышень и дам гораздо больше вдохновляет вашего племянника…

– Они охают и ахают и глазками стреляют: «Ах, господин Йоэль… Ох, господин Йоэль»… – Старик принялся пищать, складывать шишкастые руки и мелко моргать морщинистыми веками, пытаясь изобразить клиенток эльфа. – А не как мужики, сразу в лоб рубят: жид ты, Йоэль, и нелюдь альвийская, байстрюк поганый и мамзер беззаконный![4] Но ты, выродок, шей-шей, не отвлекайся!

Митя на мгновение почувствовал острую жалость к виденному им один раз в жизни альву – уж он-то знал, каково это, когда каждый встречный напоминает, что, несмотря на материнскую родню, ты – всего лишь плебей, выходец из низов. Как это портной сказал… сыскареныш. И тут же разозлился: тонкие чувства полуальва его интересуют только и исключительно в свете хорошо сшитых новых сюртуков. И сорочек с альвийским шелком. Никакой иной общности между носатым портным и им, юным дворянином с княжеской родней, нет и быть не может!

– И тем не менее я буду настаивать…

– Да настаивайте, паныч, мне-то что! Хоть на вишне, хоть на смородине… Только настойки свои извольте там, по другую сторону дома делать. Где братец мой меньшой, Аароша, с сестрицей и племяшом обретаются. Их покойный папаня Аарончика в Париж швейному делу учиться отправлял, Цильку – в Вену, оттуда оне и фасоны новые привезли, и обхождения, и вот, племянничка в подоле. А старший Яшка, я то есть, дома оставался, с папаней в дело вошел: старье ношеное стирал-отпаривал, подшивал-подпарывал. У меня и сейчас тут все попросту: на губернаторов с губернаторшами не шью, альвийским шелком не отделываю, кому надо – все туда! – Он махнул в сторону другой половины дома. – А только альвийского шелка там нынче тоже нет! Была малость, да весь на платья для первого бала барышень Шабельских ушел.

– И ничего не осталось? – напряженно спросил Митя.

– Про то вы братца спрашивайте, а я до его дел касательства не имею, – припечатал старик и аж прижмурился от удовольствия.

За дверью мастерской послышался перестук каблучков, и в мастерскую в вихре косичек и лент влетела девочка-ученица:

– Яков Исакыч, там вас Арон Исакыч кличут! Разом с его благородием Урусовым! – Девочка наскоро сделала перед княжичем книксен. – Гости у них – дюже важные! Просют быть!

Глава 6

Тайны «Дома модъ»

Старый портной сдавленно крякнул, глядя на девчонку не по-доброму.

– Ой! – Та в ответ потупилась и принялась теребить край фартука, кидая то на старика, то на Митю испуганные взгляды.

– Гхым! – Старик прочистил горло. – Ваше благородие, а может, коли уж вы тут, будет на то ваша ласка? Путь-то недолгий: два шага всего до братца моего, Аароши, в кабинет… То-се, чайку попьете, ну и с гостями переговорите. Гости важные, один так из самой столицы. А вы как-никак обещались.

– Я обещал, что выслушаю. Большего я не обещал! – настороженно напомнил Урусов. – И конечно же, не сейчас, когда у нас дело. – Он обернулся к Мите.

– Так мы его уже того… сделали! – возрадовался старик. – С паныча полтора червонца, и ежели еще что порвут-покромсают, милости просим… – Под частую скороговорку Исакыч наскоро завернул вещи в бумагу, одним стремительным движением перетянул шпагатом и сунул Мите в руки. – В следующий раз. Дорогу ж найдете? Та шо я такое говорю, шоб самоглавнейшего сыскаря сынок, как дите малое, дороги не нашел? Прям-таки оскорбительные вещи говорю. Ну шо со старого дурака взять! Благодарствуем и до скоро свиданьица! – И он выставил руку ковшиком в ожидании денег.

– Исакыч, ну ты… – почти взвыл Урусов. – Митя, мы уйдем вместе!

– Не беспокойтесь, Петр Николаевич… – негромко протянул Митя, не отрывая взгляда от старика.

Он поискал, куда положить пакет с вещами, потом столь же неторопливо достал бумажник и принялся неспешно вынимать купюры. Его спокойные, плавные движения явно бесили портного, а самому Мите давали возможность подумать.

Вежливость. И этикет. То, о чем не имеет представления старик из низов, но в чем должен быть сведущ сын Кровной Княжны. Этикет – разящий меч, но он же и непробиваемый щит, альфа и омега общества, он позволяет сохранить хоть какие-то тайны, не допускает лишнего любопытства и тем делает жизнь в свете приемлемой. А потому, раз княжич Урусов пообещал неопрятному старику и его родичам некую встречу, этикет велит Мите Меркулову поблагодарить, раскланяться и уйти! Не поинтересовавшись ни характером встречи, ни гостями из столицы.

– Я отлично доберусь домой сам, я ведь и впрямь не барышня, чтоб меня требовалось провожать, и не ребенок.

Глаза старика вспыхнули торжеством, он даже с ноги на ногу переминался от нетерпения.

– Благодарю вас, любезнейший… – Митя еще порылся в кошельке – уже без всякой нужды, исключительно для удовольствия понаблюдать, как изнывает старик. И наконец протянул деньги. – Вы были… – Любезны? Искусны в своем деле? – Вы меня… впечатлили. Весьма благодарен за помощь. Петр Николаевич, еще увидимся.

– Митя, не сердитесь! – принужденно улыбнулся Урусов, раздраженно косясь на портного.

– Что вы, Петр Николаевич, я вам очень благодарен! Всего доброго! – Митя взмахнул шляпой и вышел за дверь.

Хлопок створки не помешал ему расслышать сердитый голос Урусова:

– Дурак ты, Исакыч!

Митя усмехнулся: княжич – милейший человек, но теперь еще почувствует себя виноватым, а оттого станет вдвое милее. Митя быстро прошагал по коридору, взялся за ручку входной двери…

Требования этикета он удовлетворил целиком и полностью, а… как насчет зуда собственного любопытства? Старик-портной, вне всяких сомнений, связан со здешним «дном». Так было, так есть, так будет, пока ношеная одежда чего-то стоит, мазурики будут таскать ворованное «своим» портным на перелицовку. Но будь нынешние дела хоть сколько-нибудь незаконными, к Урусову бы старик не сунулся, да и так открыто при Мите говорить не стал. Так что стоит ли беспокоиться? Хотя-а-а… Портной осмелился нагличать, а здешний альв не желает на Митю шить… да что там, даже побеседовать не соизволил! Такое не может остаться безнаказанным.

Митя звучно потопал, хлопнул дверью, а сам остался внутри. Замер в темноте коридора, прислушиваясь. Из приоткрытой двери мастерской доносился гул голосов:

– …Так ждут же! В пятый раз присылают: где вы да когда будете! На лоскутья изошли паны ясные!

– Нетерпеливые паны уедут, а Митя Меркулов останется, – невинным тоном ответил Урусов.

– Батюшке наябедничает? – презрительно-настороженно буркнул Яков.

– Нет, – уверенно, будто знал Митю от рождения, отрезал Урусов.

– Тогда и ничего, – успокоенно хмыкнул портной.

– Ну-ну… Оптимист ты, Исакыч…

– Это чем вы меня, ваше благородие, обозвать изволили?

– Слово такое, от латинского языка происходит. Человек, который думает, что Мите Меркулову батюшка понадобится, если он тебя, дурака старого, наказать захочет.

В мастерской повисло мрачное молчание.

Лестно. И… неуместно. Конечно, высокое мнение настоящего Кровного, пусть даже малокровного княжича, а не полнокровного князя, заставляет чувствовать себя человеком значимым. Но нужно ли, чтоб каждый портной в этом городе знал, что он, Митя Меркулов, – опасен?

– Что ж… Пойдем, кто там так со мной повидаться жаждет, – снова раздался насмешливый голос Урусова, шаги…

Митя торопливо присел за наваленной в углу кучей мягкой ветоши. Куча спружинила, едва не завалившись Мите на голову, но удержалась. Дверь мастерской распахнулась, плеснув светом в темень заставленного старой мебелью коридора, раздались неторопливые шаги, звон ключей – портной запирал мастерскую.

– Аккуратней, ваше благородие, не споткнитесь, темень тут у нас.

– Да я-то не споткнусь, ты сам не убейся.

– Я привычный, каждый день тута… Ай-уй-юй! – Раздался гулкий стук, басовитое гудение и тяжелые прыжки вперемешку со сдавленной руганью – не иначе портной в темноте приложился об стоящее у стены древнее пианино. – Сюда… извольте… – сдавленным от боли голосом проскрипел он, и шаги удалились: уверенные и размеренные – Урусова, прихрамывающие и подскакивающие – Исакыча.

Митя выбрался из-за кучи ветоши, брезгливо встряхнулся и шагнул следом. Пол пронзительно скрипнул, хорошо, что в этот момент впереди хлопнула еще одна дверь и скрип потерялся в этом хлопке. Митя замер. Сапоги, что ли, снять? Ох и хорош он будет: со свертком чиненой одежды под мышкой с одной стороны и сапогами – с другой! Ну точно крестьянин, возвращающийся с заработков в родную деревню. Нет уж! Если его поймают… скажет, что вернулся узнать, когда будет готов второй сюртук, не застал никого в мастерской и пошел искать. Не поверят, конечно, но и усомниться не посмеют.

Митя неспешно двинулся по коридору, аккуратно обходя выставленную вдоль стен ветхую мебель.

Вторая дверь распахнулась беззвучно и так же беззвучно закрылась за спиной. Митя понял, что снова оказался в модном доме, – запахи изменились. Запах разогретых утюгов и мела остались, зато исчезла противно-маслянистая вонь ношеной одежды, сменившись ароматом пачулей[5]. Невдалеке пронзительно стрекотала машинка.

Мраморный пол гулко цокал под подошвами, и Митя пошел на цыпочках.

«Красться по этому дому становится у меня традицией!» – мысленно хмыкнул он. Главное, труп снова не найти, его вполне устроят… убийцы.

Убийц было двое, и оба неторопливо поднимались на верхний этаж. Увы, хватать их не имело смысла – один наверняка Урусов, а второй… но Митя и без того не сомневался, что старый пройдоха связан с местным «дном». И всего-то два трупа на нем – да старик форменный скромник! Или слишком умен, чтоб самому кровью пачкаться? Хотя его поведение с Митей особого ума не выдает. Митя скользнул под лестницу, задрал голову, сквозь дубовые перила разглядывая, что происходит наверху.

Почти над головой у него прозвучали шаги, потом быстрый, отрывистый стук… Тут же распахнулась дверь – будто кто-то караулил прямо возле нее, и донесся негромкий голос Урусова:

– Господа… Маэстро Йоэль, рад вас видеть!

– Как лестно звучит! – ответил ему… вздох ветра… звон прохладного ручья по камням… свист серебряного клинка, ловящего солнечный луч… Ответил голос альва. – Благодарю.

– Так, а поди-ка ты отсюда, Йоська! Рюшки там пришей или еще чего… Тут дела серьезные, не для… маэстров. Да другим скажи, чтоб нас не беспокоили! – После голоса альва скрипучий козлетон старого портного звучал омерзительно, как вопль раскачивающейся на покосившемся заборе вороны.

– Петр Николаевич, наконец-то! Как же мы рады вас видеть! – подхватили из глубины комнаты.

Наверху снова хлопнула дверь, голоса словно отрезало. В наступившей тишине притаившийся под лестницей Митя услышал резкое, частое, злое дыхание. Наверное, так же дышал он сам, когда свитские великих князей поливали его грязью.

Где-то рядом резко распахнулась дверь, и послышался пронзительный женский голос, в котором Митя безошибочно узнал голос Цецилии Альшванг, полновластной хозяйки дамской половины «Дома модъ»:

– Йоська, цудрейтер, ты на кого там злобишься? У меня герань вянет!

Наверху рвано выдохнули, и по лестнице затопотали быстрые, злые шаги. Мелькнула двигающаяся с перехватывающей сердце грацией гибкая фигура, наряженная в простой приказчицкий сюртук, рассыпавшиеся по плечам длинные волосы цвета старого серебра… И альв стремительно направился вглубь дома.

– Не смей молчать родной матери! – донесся гневный вопль фрау Цецилии.

Снова хлопнула дверь, и воцарилась тишина.

Митя подождал еще мгновение и взбежал наверх, бесшумно ступая на самый край ступенек.

С любопытством осмотрел пустую приемную на втором этаже и несколько плотно закрытых дверей. Заглядывать не рискнул – из-за дверей не доносилось ни звука, понять, что внутри, было невозможно. Вот так откроешь, и окажется, что там в тишине и полнейшем молчании десяток клерков в синих нарукавниках корпят над счетными книгами! Стараясь двигаться все так же бесшумно, он шагнул к единственной двери, из-за которой слышались голоса. И впрямь традиция! Митя приник ухом к косяку.

Глава 7

Железный заговор

– Благодарю, Раисе существенно лучше. Доктор сказал, скоро и бинты снимут.

– Душевно рад за вашу рыжую красавицу!

– Арон Исакович, ваше сочувствие весьма приятно, но хотелось бы знать, чему обязан такой настойчивости?

– Видно занятого человека – сразу к делу! – отозвался еще один голос. Холодноватый. Чуть надменный. И одновременно льстивый, будто… приказчицкий. Так мог бы говорить приказчик личной императорской лавки, если бы такая существовала в природе. С затаенным ощущением причастности к величию и превосходства над прочими, непричастными.

– Позвольте, ваша светлость, представить моих гостей: Моисей Карпас, представляет «Общество каменноугольных и железных рудников Юга России», а также товарищество Брянских металлургических заводов, и господин Гунькин…

– Секретарь акционерного общества Путиловских заводов, – все тот же высокомерно-приказчицкий голос вмешался надменно и одновременно – торопливо.

Митя мог поклясться, что фамилию свою господин Гунькин не любит.

– Прибыл специально из Санкт-Петербурга по поручению правления, – и господин Гунькин с прорезавшимся недовольством добавил: – Неделю то поездами, то в коляске! А у меня в секретариате, к вашему сведению, дела, господа!

– Мы ценим стремление правления Путиловских заводов способствовать решению непростой ситуации! Со своей стороны, также стремимся сделать все возможное… – Новый собеседник едва заметно картавил, но, когда начинал частить, картавость слышалась сильнее, а голос становился невнятнее. – Ваша светлость, речь пойдет о пропавшем после варяжского набега железе.

Митя прикусил губу, чтобы не заорать. Железо! Гости – он еще сомневался, подслушивать или нет, и не стал бы, не разозли его старый портной, – приехали ради того самого железа!

«Великие Предки, отныне я буду подслушивать и подглядывать все, что только можно, везде и всегда!»

– Железо, которое варяги успели вынести со складов в Екатеринославе, а также со склада у села Каменское… – продолжал картавый.

– Погодите, господин Карпас, я лучше объясню! Все дело в паровозах, ваша светлость, – безапелляционно вмешался Гунькин. – Путиловские заводы расширяются – мы начинаем делать паровозы! Что, как вы понимаете, без железа решительно невозможно! Давние деловые отношения с синдикатом Брянских и Варшавских сталелитейных заводов подвигли нас передать заказ им… – Некая царственность в голосе Гунькина заставляла думать, что передавал он лично, собственными руками. – Нас заверили, что никакие обстоятельства не помешают выполнить наш заказ. А теперь железа нет! – Невозмутимость слетела с него в один миг, голос сорвался почти на визг. – Мы, изволите ли видеть, в ближайшее время обязаны выпускать не менее восьми четырехосных паровозов системы «Кампаунд» в месяц…

– А мы, соответственно, обязаны поставить питерским заводам соответствующее количество железа, – подхватил Карпас. – И вот… все обязательства срываются!

– И что же вы хотите от меня, господа? – отозвался Урусов. – Поиски ведутся непрерывно…

– Не сочтите за обиду, ваша светлость… так ли уж непрерывно? – В голосе Гунькина появились неожиданно склочные нотки. – Варяги, насколько мне известно, захвачены, а железо так и не найдено!

– Правильно ли я вас понимаю, сударь… Вы полагаете, что Департамент полиции ваше железо… присвоил? – Голос Урусова был мягок и опасен, как пушистая лапа его любимой рыси.

«Да что ж сразу – присвоил? – искренне обиделся Митя. – А как же “Уложение о воинской добыче”»? Что с боя взято – то свято!» Хотя случись в данных обстоятельствах судебное разбирательство – кому принадлежит взятое с варяжского пародраккара железо – оно бы тянулось годами! А господа заводчики спешат. Митя почувствовал, как губы неудержимо растягиваются в улыбке. Как удачно он нынче сюда зашел! А задержался еще удачнее!

– Как можно, ваше светлость! – переполошился Гунькин – почти искренне. Не будь у Мити опыта питерских гостиных, фальшивая нотка могла и проскользнуть мимо ушей. – Все волнение мое… Однако я уполномоченный секретарь и обязан отчетом правлению… Как человек служащий, вы должны меня понять…

– Я, господин Гунькин, служу царю, отечеству и роду, а не частному капиталу. Извольте не сравнивать! – сухо отрезал Урусов. – Было сделано все возможное. По приказу господина Меркулова, главы губернского Департамента полиции, прочесан маршрут, по которому двигались варяжские пародраккары и пешие отряды. Осмотрены места нападения, опрошены свидетели, и, наконец, мы неоднократно допрашивали пленных. Те рассказали, что командовавший набегом ярл велел верным людям увести и спрятать драккар с уже захваченным железом. Куда – они не знают.

– А сам ярл? – явно волнуясь, а оттого все больше картавя, вмешался Карпас.

– Зарублен при попытке варягов захватить женскую гимназию.

– Экие у вас тут страсти! – хмыкнул Гунькин.

– Вы правы, господин секретарь правления. – В голосе Урусова звучала насмешка. – Страсти у нас тут действительно нешуточные. Увы, с момента набега минуло больше месяца, а сведений никаких. Два дня назад его высокоблагородие начальник Департамента приказал прекратить поиски, в связи с малыми шансами что-либо обнаружить. Если появятся новые сведения, мы вас оповестим. – Судя по звукам, Урусов попытался подняться.

– Я не затем сюда приехал, чтоб мне сказали, что ничего сделать нельзя! – возмущенно выпалил Гунькин. – Если железо не найдется и мы не получим его вовремя, правительственный заказ на паровозы уйдет в Коломну или в Сормово! Деловые интересы и репутация Путиловского общества пострадают изрядно, а следовательно, мы не можем этого позволить. Ежели вы, господа, не способны выполнить свои обязательства, я имею полномочия встретиться с представителем бельгийских заводов «Шодуар» и «Коккерель». Для Путиловского общества договор с ними мало выгоден: их железо несколько… изрядно дороже. Да и в качестве мы пока не имели возможности убедиться. Но выбора у нас нет и… полагаю, выплаченная вами неустойка скомпенсирует наши потери, не так ли? – В голосе Гунькина была откровенная угроза.

«К бельгийцам? И доход уйдет Лаппо-Данилевским? Да ни за что!» – возмутился за дверью Митя.

– Тише, сударь, не стоит так волноваться, ведь еще ничего не потеряно! – вмешался Карпас. – Ваша светлость! Вы патриот империи, как любой Кровный… – Вместо претензий, отчетливо звучащих в голосе Гунькина, его голос был полон просительной вкрадчивости. – Но смею думать, вы и патриот губернии тоже! Разве можете вы допустить, чтоб заказ ушел иностранцам?

– Видал я вчера бельгийского управляющего, – проворчал старый Альшванг. – Рожа довольная, как у кота, что целую куру стащил!

– Мы не успеем провести плавку, достаточно значительную, чтобы удовлетворить срочные нужды Петербурга, – продолжал Карпас. – Вынуждены будем вернуть задаток и выплатить неустойку столь масштабную, что само существование наших заводов в Екатеринославе встанет под угрозу, в то время как не пострадавшие в недавней бойне бельгийцы окажутся в выигрыше.

– Никто с вашими заводами дела иметь не будет, если их в любой момент ограбить могут! – отрезал Гунькин.

– И останется в губернии один лишь иностранный капитал, доходы которого, как вы сами знаете, в изрядной степени уходят за границу, да и развитию губернии весьма мало способствуют. Ваша светлость, господа Альшванги полагают вас лучшим сыскарем губернии…

– Нюхом его благородие чует! – проскрипел старый портной.

«Конечно, нюхом, он же Симарглыч!» – с неожиданным для самого себя раздражением подумал Митя.

– Потому мы, со всем уважением, хотели просить вас… – подхватил Карпас. – Взяться за специальный розыск… в надежде, что вы спасете репутацию молодой отечественной промышленности.

А у этого господина есть чему поучиться: надо же, как завернул! И сам выглядит борцом за интересы отечества, и Урусов не будет чувствовать, что какие-то купчики его, кровного Симарглыча, нанимают.

– Мы, со своей стороны, конечно, компенсируем… – подхватил Гунькин… и вот это было лишним.

– Увы, ничем не могу помочь. Я несу ответственность за репутацию губернской полиции, а вовсе не промышленности.

Скрипнуло кресло: Урусов встал.

У Мити вырвался невольный вздох: так хотелось посмотреть, какими взглядами одаривают остальные неделикатного петербуржца!

– Погодите! Ваше светлость, не торопитесь так! – взмолился тот. – Ежели обидел чем – душевно извиняюсь, не со зла, а все от того же волнения! Убытки-то какие, убытки! И в деньгах, и в репутации! Только на вашу помощь и уповаем! Расследовать – это ж ваше прямое дело, можно сказать, Кровное! А мы за потраченное время заплатим, честь по чести, мощной тряхнем – не поскупимся! Самим вам не надобно, так у вас же эта… рыжая красавица!

Гунькина Митя, конечно же, не видел, но был совершенно уверен, что сейчас господин секретарь Урусову подмигнул.

– Еще и болеет, я так понимаю? Вот найдете наше железо и свозите ее на воды, да не в Кисловодск, а в Баден-Баден!

Опять наступило молчание, а потом Урусов ошеломленно переспросил:

– Раиску на воды?

– Ну или ожерелье своей Раисе купите, колечко…

– На хвост?

– Почему на хвост?

– Э-э-э, господин Гунькин… Раиса – это рысь, – смущенно протянул Альшванг.

– Какая еще… рысь?

Митя отпрянул от двери и прикусил кулак, изо всех сил стараясь не расхохотаться в голос…

И поперхнулся, когда вокруг его щиколотки стремительно обвилось что-то скользкое и сильное, как удав.

Глава 8

Повелитель лоз

Митю в один миг перевернуло вверх ногами и вздернуло к потолку.

Туда… Сюда… Мимо в полумраке медленно проплыла деревянная стенная панель, перила лестницы. Затем Митю качнуло обратно.

И в поле его зрения вошли щегольские ботинки.

– Гляжу, вы у нас тут с прошлого раза совсем освоились, чувствуете себя как дома, господин Меркулов-младший? – прошипел тихий, завораживающе прекрасный и одновременно жуткий голос.

Перед Митей присели на корточки, ухватили за волосы и вздернули ему голову. Точеное лицо альва оказалось напротив, и выдающийся, как у всех Альшвангов, нос едва не ткнулся Мите в глаз.

– Или рассчитываете на еще один труп? – На губах альва расцвела прекрасная до боли в сердце и такая же чудовищная улыбка.

Наверное, на островах Туманного Альвиона так улыбаются Те, Кто Приходит Из Тумана, входя в дома, оставшиеся без защиты на Самайн, в ночь Дикой Охоты. В этой улыбке была вся красота мира. И вся его жестокость. От этой улыбки веяло смертью – мучительной и неотвратимой.

То есть чем-то привычным и родным!

Митя стряхнул оцепенение перед очарованием носатого альва и схватил его за плечи.

Оттолкнулся изо всех сил, так что взлетел, как на качелях, – его пронесло над перилами, над провалом первого этажа, качнуло обратно… Митя извернулся, мышцы протестующе взвыли от боли, сквозь зубы вырвался задушенный стон…

Дотянулся до обвившейся вокруг ног лозы и сжал ее в кулаке.

Лоза… умерла. Рассыпалась в прах, лишь пыхнуло облачко серой пыли. Митя плюхнулся на пол приемной, прямиком на оброненный пакет с одеждой – оберточная бумага негромко захрустела.

Альва откровенно передернуло, он крупно сглотнул, будто подавляя тошноту, с губ его сорвалось почти змеиное шипение, и он бросился к Мите.

Длинные, уложенные в продуманном беспорядке волосы взвились вокруг головы серебристым облаком… и потянулись к Мите, на лету вытягиваясь в бледно-серебристые ивовые ветви.

Банг! Альв на мгновение замер, получив свертком с одеждой в физиономию. Сверток стукнул его по носу и ляпнулся на пол. Расширившиеся от изумления глаза тут же злобно сузились – и на Митю ринулся целый пучок ивовых ветвей, переплетающихся на лету.

Митя метнулся в сторону и с разгону врезался в украшающий прихожую декоративный столик. Столик с размаху грохнулся об пол…

Не грохнулся. Мгновенно расцепившиеся ивовые лозы поймали его у самого пола и аккуратно отставили в сторону. Еще одна лоза придержала Митю за плечо, не позволяя с шумом врезаться в стену.

– Тиххххха! – зверским шепотом выдохнул альв.

Изящные заостренные уши его зашевелились, ероша серебристые волосы. Вытянувшись в струнку, альв прислушивался к слабо доносящимся сквозь закрытую дверь голосам.

– Не хотите, чтоб ваши родичи меня тут застукали? – прошептал в ответ Митя.

Вместо ответа альв толкнул воздух ладонью навстречу Мите. Невесть откуда взявшаяся ивовая ветвь захлестнулась вокруг Митиной шеи и попыталась придушить. Митя вцепился в нее обеими руками, рассыпая в прах.

– Я понял – вы не хотите, чтоб родичи застукали вас!

– Я хочу знать, что вы тут вынюхиваете, сыскарь!

– Я не сыскарь! – оскорбился Митя.

Вот так он и знал – стоит хоть один раз ввязаться в расследование… А если уж и не один…

Новая лоза вынырнула сзади. Метнулась со скоростью атакующей гадюки и впилась, тоже как гадюка! По шее и щеке мазнуло острой болью. Митя перехватил ветку – ладонь точно в кипяток окунули! Влажная и скользкая, будто покрытая маслом, ивовая лоза все равно рассыпалась, но на ладони остался вспухший рубец.

Глаза альва сверкнули торжеством.

– Что… вам… здесь… надо? – Он принялся быстро-быстро толкать воздух ладонями.

Жгучие лозы ринулись на Митю со всех сторон!

Они атаковали прямо, они изгибались, отскакивали от перил и набрасывались сзади, они взлетали вверх, ударялись об потолок и сыпались сверху. Митя заметался – вправо, влево, вправо. Оттолкнулся от перил, подпрыгнул, перескочил через метнувшуюся в ноги ивовую ветвь, вытряхнул спрятанный под манжетой посеребренный нож в ладонь и с размаху полоснул…

Даннг! Лоза туго спружинила, и наточенный против мертвяков нож в ней завяз! И принялся стремительно чернеть! По лозе словно судорога прошлась, она сжалась, как сжимаются кольца змеи, и… хруп! Посеребренный нож переломился пополам и осыпался мелкими осколками.

Альвийская сила, ивовая лоза была… живой! Она была настолько живой, что нож против нежити просто не мог выдержать этого неуемного потока жизни!

– Ага! – азартным шепотом выдохнул альв, и лозы взбесились совсем.

Вжжжж… вжжж… вжжж… Зеленые клейкие тросы принялись стремительно оплетать крохотную площадку, сжимаясь вокруг Мити в тугой кокон.

Боль! Боль облизала шею, полоснула по лбу, прошлась по рукам. Хищные лозы ринулись ему в лицо, как зеленые копья, на самых кончиках набухали капли яда…

Митя метнулся назад и вверх, уворачиваясь от жгучих укусов. Запрыгнул на широкие перила, пропуская лозы под собой, – те ударили в балясины и отпрянули. Митя замер на миг, балансируя… Этого промедления оказалось достаточно – вторая порция хищных лоз развернулась широким веером, целясь выше… Митя изогнулся, пытаясь пропустить их над собой…

Нога поехала по отполированному дубу перил. Митя завертел руками, как мельница, отчаянно пытаясь поймать равновесие… А потом опоры просто не осталось, и он неуклюже, мешком, рухнул в лестничный провал с высоты второго этажа.

«Я сейчас умру! – ясно и отчетливо понял Митя. – Как последний идиот сверну шею, свалившись с лестницы!»

В стремительно несущемся навстречу мраморном полу проступило женское лицо в облаке рыжих волос. Залитые сплошной тьмой провалы глаз жутко сверкнули, а на тонких губах вспыхнула торжествующая улыбка.

Похожая на кружевное полотно сеть из серебряных лоз мгновенно развернулась между ним и полом, и Митя рухнул в нее, как в гамак. Подпрыгнул на пружинистых лозах, упал снова, вновь подпрыгнул…

– Что там за шум? – вдруг громко и отчетливо прозвучал за дверью кабинета раздраженный голос, и дверь начала открываться.

Серебристая сеть стянулась вокруг Мити, будто упаковывая его в мешок. Гибкая, как ивовая ветка, фигура в вихре серебряных волос перемахнула через перила, прижимая к груди сверток с Митиной одеждой, и ринулась прочь. Сеть с завернутым в нее Митей понеслась следом вдоль коридора и нырнула в небольшую дверку. Митю с силой приложило об стену, альв навалился сверху.

На втором этаже толчком распахнутая дверь ударилась об стену, и скрипучий голос старого портного спросил:

– Кто тут шастал? Йоська, ты?

Глава 9

Альвийский портной

Тонкая рука альва с силой зажала Мите рот и нос, перекрывая доступ воздуха.

Послышались тяжелые прихрамывающие шаги: топ-топ-топ… Старый Альшванг спускался по лестнице.

Митя бесшумно задергался – сетка из альвийских лоз рассыпалась пылью, альв выдохнул сквозь зубы, как от боли, и шарахнулся в сторону. Освободившийся от пут Митя принялся отчаянно тыкать в сторону оставшейся открытой дверь.

Альв скосил глаза и побледнел – выглядело это так, будто лицо его вдруг вспыхнуло холодным лунным светом. Ивовая лоза скользнула к двери и потянула створку на себя.

Старый портной спустился вниз. Подошвы его растоптанных сапог липли к полированному мрамору…

Дверь бесшумно закрылась.

Осторожные, крадущиеся шаги звучали совсем рядом. И Митя уже сам затаил дыхание, обеими руками вцепившись в альва.

– Яков! – прозвучал сверху раздраженный голос. – Кого ты там ищешь? Иди сюда, мы разговор не закончили!

– Полагаю, закончили… – донесся приглушенный голос Урусова.

Шаги прекратились у самой двери в каморку… и удалились прочь.

– Ффффух! – Альв мешком свалился с Мити и растянулся на полу.

Митя шумно вздохнул, втягивая в себя воздух.

– Вы меня чуть не убили! Два… нет, три раза!

– Это когда? – Лежащий на полу альв приподнялся на локте и посмотрел на Митю зло сузившимися глазами.

– Когда с лестницы сбросили. Когда только что придушить пытались. А еще вы, сударь, ядовитыми лозами швыряетесь – тоже за раз сойдет!

– Не душил, а намекал сохранять молчание! С лестницы вы сами упали, а швыряться в своем родном доме собственными лозами – вполне законное занятие. Это вам, сударь, вольно было оказаться в чужом доме на пути чужих лоз!

– Ох как же отчаянно вам приходиться сохранять молчание – в своем-то доме! – Губы Мити невольно растянулись в глумливой усмешке.

Лицо альва заледенело, становясь и впрямь как у статуи, а выдающийся нос словно бы еще и заострился, точно клюв хищной птицы. Плавным движением тот поднялся с пола и навис над Митей – рассыпавшиеся по плечам серебряные пряди едва заметно шевелились, в любой миг готовые ударить.

– Я спрашиваю в последний раз, сударь: что вам здесь нужно?

– Подслушать, о чем ваши гости хотят говорить с княжичем Урусовым, – честно сознался Митя.

Ледяная невозмутимость на миг покинула альва – он покосился на Митю с изумлением. Ну а что скрывать-то теперь? Если уж его застали за подслушиванием, только и остается вести себя так, будто в чужом доме прижиматься ухом к замочной скважине – самое обычное и естественное дело.

– И как успехи? – За насмешливым тоном альва проглянуло острое любопытство.

– А у вас подслушать не получилось, да? – Митя одарил альва покровительственно-насмешливым взглядом. – Что ж вы такой… нерасторопный? В собственном-то доме! Уговаривают Урусова найти им пропавшее железо – иначе контракты срываются: и здесь, и в Петербурге.

– Чтоб это узнать, даже подслушивать не надо! – Теперь уже альв поглядел на Митю сверху вниз. – Достаточно сопоставить пропажу железа, приезд господина из Петербурга и просьбу о встрече с княжичем Урусовым.

«Все так, – вынужден был согласиться Митя. – Только вот я знал лишь о железе. Хм, зато точно – больше всех!»

– А вашим дядюшкам что за дело: личный интерес в здешних заводах имеют или посредничают? – рассеянно поинтересовался Митя.

– Во-от как… – В глазах альва блеснуло откровенное презрение. – Что ж, мы этого давно ждем.

Митя посмотрел на альва вопросительно: чего ждут?

– Когда господин начальник Департамента полиции задумается, чего с поганых жидов взять можно, – деловито пояснил альв. – Господин-то полицмейстер, конечно, намекал, что с новым начальством «барашек в бумажке» поболее должен быть. Да только дядюшки засомневались, что Ждан Геннадьевич и впрямь с вашим батюшкой поделится, вот и решили погодить пока. А у вас, значит, семейственность: господин Меркулов сам не марается, через вас передавать надобно?

Митя вздохнул: сунуть отцу взятку через него пытались неоднократно. Митя, конечно, не брал, но денег, проскользнувших мимо носа, всегда было немного жаль. Как подумаешь, что на них можно и гардероб восстановить, и автоматон починить, и… Эх, да что уж!

– Отец взяток не берет, совсем. – Как Митя ни старался, но сожаление в его голосе проскользнуло. – Даже не пытайтесь – это я вам в счет нашего дальнейшего партнерства советую. Есть у него такая неприятная манера: к делам каждого, предложившего взятку, поближе присматриваться.

– Партнерства? – мгновенно выцепил главное альв.

– Я знаю, где железо, – сообщил Митя, вальяжно присаживаясь на кушетку и равнодушно оглядываясь, словно его интересовала исключительно комната, а не то, как идеально очерченные брови альва лезут на высокий лоб.

Комнатка, кстати, оказалась занятной: маленькая, сущая каморка, по-дамски изящная и совершенно не по-дамски аскетичная. Узкий топчан, покрытый вышитым покрывалом, такой же узкий шкаф в углу (что там поместиться-то может?) и стол у окна, заваленный листами с набросками дамских туалетов. Еще горшки с невероятно разросшимися растениями на окне – настоящие джунгли! Что это за растения, Митя не понимал. На вид обыкновенные, но почему-то ему казалось, что цветы на подоконнике на него… глядят. И листики у них слегка шевелятся, будто растения наклоняются и шепчут что-то друг дружке на ухо. Ну или на что там они могут шептать.

– И где же? – ласково поинтересовался альв, и… листики зашевелились активней, а потом к Мите вкрадчиво потянулся гибкий зеленый усик, недвусмысленно примериваясь к горлу.

Митя деликатно прихватил усик кончиками пальцев… с улыбкой глядя, как тот стремительно чернеет и рассыпается в пыль. Уцелевший огрызок метнулся к альву и обвился вокруг запястья – будто ища защиты.

– Что за гадость эта ваша сила! – Альв скривился.

Митя поглядел оскорбленно. Он, между прочим, не навязывался, альв со своей зеленью первый начал! Запугать пытался. Только светский человек всяких лютиков не боится! Митя бросил на цветочные горшки суровый взгляд: если вдруг что… если хоть одним листиком… убивать буду! Ну или как о цветах-то сказать?

– Выходит, не врут люди, что сын начальника Департамента с варягами рубился. – Альв поглядел на Митю оценивающе. – А потом мертвецы поднялись… – Он покосился на черную пыль на полу и сам себе покивал. – Что ж… Я… – он сильно нажал голосом, – верю, что железо могло попасть в ваши руки… Но зачем вы рассказываете об этом мне?

Митя поглядел на Йоэля с удовольствием: альв не стал говорить глупостей, вроде «вы должны немедленно вернуть его законным владельцам».

– Затем, что ваши дядья недостаточно умны, чтобы честно и уважительно иметь дело… с юнцом. – Митя скривился. Сам он себя полагал человеком с опытом, но доказывать это Якову Альшвангу? Увольте! – Всенепременно попытаются облапошить. А то и… – Митя сдавленно хмыкнул, – убить.

– Шо вы такое говорите! Кровный Мораныч испугался двух старых евреев? – с местечковым акцентом протянул альв. Это был самый музыкальный, самый чарующий местечковый акцент, какой Мите доводилось слышать!

– Я не Мораныч! – привычно отрезал он и, вздохнув, признался: – Хотя мне, конечно, не сложно ваших дядьев убить. Только я вот не испытываю ни малейшей нужды в их трупах!

– Зато испытываете нужду в деньгах? – вкрадчиво поинтересовался альв.

Митя уставился на него возмущенно: светский человек на подобные вопросы не отвечает, потому что другой светский человек их не задает! Или этот… нелюдь полагает, что если он не человек, так ему и этикет не писан?

– Питерские заводы нуждаются в железе для паровозов. Наши заводы – в железе, которые они отдадут питерцам. Так что, будете и дальше, как говорят в Туманном Альвионе, thrash over old straw[6], или все же поищете способ мне встретиться с господами Карпасом и Гунькиным? Можете через ваших дядьев, если хотите отдать им выгоду от посредничества. А можете сами.

– Разве благородному панычу уместно простонародные пословицы повторять – пусть даже альвионские? – усмехнулся альв. А потом вдруг зло, рвано выдохнул: – Я не уверен, что меня выслушают! Для моих дядьев я… племянник, который возится с рюшиками! – Он зло скривился, а Мите даже пришлось приложить усилие, чтоб подавить невольное сочувствие.

Все же есть в современном обществе неприятная особенность – судить вовсе не по делам. Нет, когда судят по происхождению – это разумно и логично! Люди хорошего происхождения, без сомнения, лучшие люди империи, а люди происхождения низкого должны им подчиняться. Вне зависимости от возраста. Но судить по возрасту? Полагать, что юнцов и слушать не стоит? Какая глупость! А ведь не только простолюдины, но и те самые люди хорошего происхождения ею страдают! Взять хоть Митиных дядьев Белозерских…

– Племянника с рюшиками, может, слушать и не станут, а вот высшего альвийского лорда…

– Я не лорд. И даже не альв! – Альв сверкнул бешеным взглядом. – Я не знаю, кто был тот поганый нелюдь, что опутал своим гламором мою мать…

– Кто-то из дома Ивы, что вполне очевидно… – меланхолично откликнулся Митя.

– И знать не желаю! – повысил голос альв, тут же настороженно поглядел на дверь и перешел на напряженный шепот: – Я – Йоэль, незаконный сын Цецилии Альшванг. Еврей. И попрошу об этом не забывать, иначе мы не поладим. – В голосе Йоэля мелькнула откровенная угроза. – Альвы, знаете ли, детей Морриган Темной не слишком жалуют!

– Как по-альвийски изящно вы обозначили манеру приканчивать носителей ее Крови на ее же алтарях! – восхитился Митя.

Как говорили сами альвы: «Воссоединить с Богиней ее дитя». Утверждали, что делают это с полным уважением. Поэтому Моранычей никогда не отправляли посланниками в Туманный Альвион… и всегда приглашали на прием альвийских посланников в Петербурге. Даже дядюшка Белозерский, не слишком жалующий светскую жизнь, в таких случаях обязательно приходил и стать старался к альвам поближе. Говорил, его это забавляет.

– Только меня это не касаемо, господин неальв. Потому что, повторюсь, я – не Мораныч.

Йоэль на это лишь иронически усмехнулся.

– Ваше дело, что вы думаете! – отмахнулся Митя. – Но учтите, если в самое короткое время я не встречусь с господами заводчиками… Железо просто будет продано другим! Так что им эта встреча нужна больше, нежели мне.

Митя зажал сверток под мышкой и быстрым бесшумным шагом двинулся к выходу, стараясь не показать, как отчаянно, страстно он ждет, как надеется, что его окликнут. Если этот альвийский еврей, еврейский лорд не согласится – как он будет подбираться к владельцам железа?

Он уже нырнул в коридор, намереваясь вернуться на половину старого портного, когда Йоэль выглянул из своей каморки:

– А как я свяжусь с вами, если… если договорюсь о встрече? Не то чтоб я собирался, но…

– Вы придете к нам домой, на Тюремную площадь, – не оглядываясь, бросил Митя. – Чтобы сшить для меня новый гардероб. Включая сорочки с манжетами альвийского шелка.

– Но… мне же тогда и правда придется шить! Чтоб нас не разоблачили!

– В том и соль, маэстро Йоэль, в том и соль! – почти по-кошачьи мурлыкнул Митя.

Глава 10

Сапожники и дворяне

Митя пронесся темным коридором, бесшумно закрыл за собой дверь, проскочил двор, вылетел в проулок и, не сбавляя шага, ринулся прочь. Остановился, только вновь выбравшись в чистую часть города, да и то лишь когда от «Дома модъ» его отделяли три улицы. Коротенький проулок был застроен новехонькими доходными домами, еще даже толком не заселенными. Не иначе строили их в расчете на скорый приезд заводских инженеров с семействами и прочий приличный люд средних капиталов, который должен был нахлынуть с открытием железной дороги. Но сейчас проулок был тих и пуст, так что Митя позволил себе шумно и рвано перевести дух. Прошелся взглядом по фасадам, не глазеет ли кто в окна, и обессиленно оперся рукой о стену.

А ведь он сегодня чуть не погиб! Если бы Йоэль не поймал его, он бы лежал там, на полу модного дома, с разбитой головой и вывернутой шеей… На радость маре!

И это когда у него начало все получаться! И появилась надежда на гардероб, сшитый настоящим альвом! И может даже – из альвийского шелка! Не верил он, что Альшванги все потратили на сестричек Шабельских!

А он был бы мертв! И даже порадоваться не успел бы!

Митя зажмурился, чувствуя, как на глазах вскипают бессильные злые слезы:

– Не хочу умирать!

– Эй ты! Чего встал? – Голос с гортанным акцентом заставил Митю вздрогнуть. Он торопливо заморгал, пытаясь скрыть слезы, – светский человек не позволит никому видеть его слабость.

За спиной стоял немолодой татарин в дворницком фартуке, а в руках у него была зажата лопата. Заглянувшее в переулок солнце сверкнуло на заточенном железном крае, дворник глянул на Митю исподлобья черными мрачными глазищами и перехватил черенок покрепче.

Митя сделал шаг назад.

Вот сейчас дворник прыгнет вперед, занесет лопату над головой…

Дворник и впрямь шагнул вперед… и расплылся в белозубой улыбке.

– Извиняйте, барич! Думал, пьянь какая… того… по неприличной надобности забрела. Может, помощь какая нужна? Позвать кого или за коляской сбегать?

– Благодарю, любезнейший, ничего не нужно, – надтреснутым голосом ответил Митя, с усилием заставил себя отшагнуть еще и повернуться к дворнику спиной. – Я… пойду.

– Доброго вам дня, барич!

Спотыкаясь и отчаянно запрещая себе оглядываться, Митя зашагал к выходу из проулка. Дмитрий Меркулов, усмиритель мертвецов и победитель варягов, в страхе бежал от дворника с лопатой! Хорошо хоть, об этом никто не знает, даже сам дворник.

Прилагая усилия, чтоб удержать нервное хихиканье, Митя свернул на проспект и двинулся в сторону дома.

– Дмитрий, здравствуйте! Произошло нечто прекрасное, что вызвало на вашем лице столь… блаженную улыбку?

На молодых людей у края тротуара Митя обратил внимание, лишь когда сворачивать стало совершенно неприличным.

Алешка Лаппо-Данилевский скользнул по свертку у Мити в руках таким ироническим взглядом, что Мите пришлось сделать усилие, чтоб не спрятать сверток за спину. Да, покупки должен доставлять приказчик, а вещи из починки забирать горничная, но… Великие Предки, вот он еще перед Алешкой не смущался! Митя перехватил пакет покрепче и сам придирчивым взглядом окинул своего давнего… нет, не врага, много чести ему! Просто – крайне неприятного типуса, замешанного разом со своим папенькой во многие преступления. Только вот не пойманного пока.

Преступный типус Алешка был хорош! Шитый сюртук отличного сукна делал его плечи шире, а талию – тоньше. Крой панталон был наимоднейшим, по крайности, в начале лета, когда Митя уезжал из Петербурга.

«А ведь ему шил кто угодно – но не Йоэль! Если все получится, только у меня будет гардероб от альва-портного, в жилах которого течет кровь старших детей богини Дану! Тут не то что Алешка, сам младший князь Волконский от зависти изойдет!» – Митя заулыбался еще радостнее.

Алешка при виде его счастливой физиономии насупился:

– Неужели тоже радуетесь указу государя? Или… что приняли его только сейчас?

«У тебя никогда не будет шитых альвом сюртуков! – мысленно повторил Митя и даже веки прикрыл, упиваясь сознанием своего превосходства. – И я позабочусь, чтоб ты прочувствовал это во всей полноте прежде, чем уничтожу тебя окончательно!»

Двое других, смуглый кудрявый гимназист и широкоплечий реалист, в чистых, но притом весьма поношенных форменных мундирах, были бы Мите и вовсе не интересны, если бы не их явное противостояние с Лаппо-Данилевским.

– Господа, если уж Алексей не удосужился нас представить, позвольте, я сам… Дмитрий Меркулов. – Он резко, почти по-гвардейски, наклонил голову.

– Тысячу извинений, Митя, я должен был сообразить, что знакомство с сыном еврейского сапожника вас порадует, – ехидно протянул Алешка. – Захар Гирш, ученик шестого класса гимназии. Пока еще… – многозначительно добавил он.

«Сапожника? – в смятении подумал Митя. – В Петербурге я, конечно, был знаком с парой сапожников, но… это знакомство касалось только и исключительно сапог. А не вот так, представиться как равному».

– А вы, значит, сынок полицейского, – скривился гимназист. Его знакомство, кажется, тоже не порадовало.

Алешка аж прижмурился, как довольный кот:

– Уверен, вы найдете много общего! – сладко протянул он. – Ведь если бы нынешний указ государя приняли раньше, никаких господ, – последнее слово он будто выплюнул, – Меркуловых и вовсе не было!

Митя внимательно посмотрел на Алешку. А может, и ладно… Ну – смерть… Что такое собственная смерть в сравнении с возможностью совершенно законно и безнаказанно убить эту наглую тварь? Можно даже не сразу. Язык сперва оторвать. Еще что-нибудь… Послушать, как он визжит. Полюбоваться, как ползает, заливаясь кровью. А потом…

Алешка почему-то нервно сглотнул и перехватил трость, будто собираясь отбиваться.

– Алексей имеет в виду новый указ, – отрывая Митю от мечтаний, вмешался гимназист Гирш. Губы его кривились в гримасе: то ли болезненной, то ли презрительной. – Господин министр просвещения Делянов предложил, Его Императорское Величество государь Даждьбожич, – в титуловании слышалось отчетливое презрение, – изволили согласиться! – Он вытащил зажатую под мышкой газету и с выражением зачитал: – «Директорам гимназий и прогимназий при приеме детей в учебные заведения учитывать возможности лиц, на попечении которых эти дети находятся, обеспечивать необходимые условия для обучения…»

– Да-да… – Алешка закивал, став удивительно похожим на тетушкиного любимого китайского болванчика – фарфорового уродца с качающейся головой. И продекламировал: – «Таким образом гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, – и Алешка торжественно, отделяя одно слово от другого закончил, – вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию»!

– А вы, Алексей, похоже, наизусть выучили, – сказал, как сплюнул, Гирш.

– Гениальные слова не худо и запомнить, – с явным удовольствием парировал Алешка. – Именно после таких деяний осознаешь величие и мудрость государя! Так что готовьтесь к исключению, сударь Гирш!

На скулах гимназиста вспыхнули алые пятна, и он шагнул к Алешке. Мысль о скорчившимся на мостовой Алешке, которого месят тяжелыми сапогами, пошитыми Гиршем-старшим, была приятной, но, увы, бесперспективной. Начнется драка, прибежит городовой… а Мите сейчас вовсе не нужно лишнее внимание

– Почему вас это волнует, Алексей? – Митя снова будто невзначай вклинился межу ними. – Вы ведь, кажется, на домашнем обучении.

– Господин Лаппо-Данилевский-младший в позапрошлом году был у нас вольнослушателем в гимназии. Но предпочитал покидать класс через окно и посиживать в кофейне, – усмехнулся Гирш.

– Алексей, так вы бездель… бунтарь? – вздернул брови Митя.

Лаппо-Данилевский скроил высокомерную мину:

– Мы с отцом решили, лучше будет, если я стану заниматься на дому. Я ведь, знаете ли, еще и в делах ему помогаю.

«Знаю».

Митя хорошо помнил, как легко и просто их с отцом приговорили к смерти в зубах восставших мертвецов – и не Алешкина вина, что не вышло, тот старался. Хотя сам, своими руками, пока не убивал: темной дымки, отмечающей убийц, на нем не было. Вот ведь как: порядочные люди – вроде самого Митя – могут и по десятку трупов за душой иметь, а Алешка остается мерзавцем, хоть с трупами, хоть без!

– …А дела у нас в последнее время расширяются, – продолжал заливаться соловьем Алексей. – Ведомство вашего батюшки, Митя, так и не смогло отыскать пропавшее после набега железо. – Глаза его довольно блеснули. – Если в ближайшие дни ничего не изменится, а это, сами понимаете, маловероятно… То бельгийским заводам придется взять на себя питерский заказ. В город уже прибыл представитель «Общества Путиловских заводов»…

«И это я знаю».

Мите пришлось сделать усилие, чтоб удержаться и не кивнуть.

– Вскоре отец ждет его к себе. Он как раз вошел с бельгийцами в долю…

– Своевременно! – протянул Митя.

– Всего лишь расчет и предвиденье! – нагло ухмыльнулся в ответ Алешка.

Митя и раньше не сомневался, что Лаппо-Данилевские причастны к набегу. А теперь этот наглец практически впрямую намекает… и думает, ему это обойдется?

– Столько дел предстоит! – Алексей помотал головой, как лошадь перед неподъемной телегой, которую хочешь не хочешь, а везти надо! – Отец настаивает, чтобы я во всем участвовал. Приятно сознавать, что самый близкий человек ценит твои таланты. – Его насмешливый прищур не оставлял сомнений – о разногласиях в семье Меркуловых он знает. Еще и невинным тоном добавил: – Жаль, что вас с батюшкой почти не видят вместе. Будто он вам вовсе и не отец!

«На каторгу вы с своим батюшкой отправитесь разом, по-родственному. Уж я позабочусь!» – холодно и даже слегка отстраненно подумал Митя.

– А что касается вашего вопроса, Митя…

Задумавшийся Митя невольно вздрогнул: какого вопроса?

– То я и впрямь рад государеву указу. Излишек образования заставляет представителей низших сословий забывать свое место. Они думают, что если справляются с математикой и гимназической латынью, так могут справиться и с университетским курсом, а потом уж и вовсе лезут в правления и в комитеты… Не только уездные, но губернские и столичные! Так говорит мой отец… и он прав!

– Или просто боится конкуренции? – сквозь зубы процедил Захар Гирш.

– Мне нравится наша кухарка – у нее получается прекрасное бланманже! Вот пусть она… и ее дети тоже… продолжают управляться на кухне, а дела серьезные, особенно государственные, оставят природой предназначенным для этого людям! – и Алешка ехидно добавил: – Ne sutor ultra crepidam![7]

Судя по выражению лица гимназиста, Алешку снова собрались бить.

– Жаль только, в империи нет столько Кровных, чтобы занять должности во всех комитетах. Особенно уездных, – обронил Митя.

И с наслаждением полюбовался, как лица что Алешки, что его противника вдруг приобрели одинаковое выражение.

– А что вы на меня так глядите, господа? Только Кровная Знать предназначена для государственных дел по своей природе, унаследованной от Чтимых Предков.

– Дворянство! – вскинулся Алешка.

– Всего лишь потомки дружинников, получивших надел земли от Кровных Князей.

– Землю, которую они должны были защищать! – нравоучительно поднял палец Алешка. – Земля эта полита кровью дворянской, дворянство – щит и меч империи, кто, кроме нас…

– Мой дядя, старший брат отца, погиб в семьдесят восьмом на Русско-турецкой. Он был из кантонистов[8], – устало сказал Гирш. – А дед – в Крымскую.

– Вот видите, Алексей… – ласково подхватил Митя. – Не так уж велика разница между сыном сапожника… и сыном господина Лаппо-Данилевского. Во всяком случае, с точки зрения Кровных.

– Сыну сапожника как-то не слишком льстит! – буркнул Гирш.

Пальцы Алешки на набалдашнике трости побелели, он кинул на Митю убийственный взгляд и процедил:

– Есть еще образование и воспитание!

– То есть те же математика и латынь? – еще ласковей напомнил Митя.

Конечно, разница есть! Но если Лаппо-Данилевские выступают за привилегии дворянства, то Мите ничего не остается, как стать либералом. И может, даже чуть-чуть рэволюционэром. Как там у франков? Liberté, Égalité, Fraternité?[9] Великие Предки, это он Алешке тоже припомнит!

– Полагаете, государь ошибается? – В голосе Алешки задрожало предвкушение.

– Полагаю, кровный правитель Даждьбожич не нуждается ни в моем одобрении… ни в вашем. Как верно подметил ваш батюшка: не следует забывать свое место! Честь имею! – Митя приподнял шляпу, давая понять, что разговор окончен.

Алешка неожиданно качнулся вперед, его лицо оказалось совсем близко от Митиного, и он тихо, на пределе слуха, выдохнул:

– Полагаете, ваше место выше моего? Сомневаюсь! Если уж вас сразу за своего не признали…

– О чем вы, Лаппо-Данилевский? – ровно, даже не думая понижать голос, спросил Митя.

– Да так… На псарнях тоже псари сердобольные случаются: чем топить случайных щенков, лавочникам их пристраивают, мастеровым… Это я к разговору о природе. Доброго дня! – И он направился прочь, с шиком постукивая тростью по мостовой.

– Что за глупость он тут болтал? Ума, что ли, от спеси дворянской совсем лишился? – сквозь зубы процедил Гирш.

Митя сделал вид, что не замечает устремленных на него взглядов. Алешкины слова, а тем более спрятанные под ними намеки были омерзительны и предельно оскорбительны, но… Митя бы их даже не понял, если бы не разговор с Урусовым! А он еще гадал, много ли Алешка увидел, когда Митя уничтожал мертвецов на бабайковском подворье. Что ж, кажется, достаточно, чтобы сделать выводы. Те же самые, что Урусов, и возможно – губернаторша. Что Митя – незаконнорожденный Мораныч. И что теперь? Как Лаппо-Данилевские намерены использовать это знание? Попытаются опозорить отца или самого Митю? Алешка с отцом, конечно, негодяи и убийцы… но не самоубийцы же, чтоб впрямую, а не как Алешка только что – завуалированным намеком! – лезть в дела семейные кровных Моранычей.

– Думаю, его слова предназначались не нам. И не стоит о чужих делах любопытствовать, – вдруг вмешался молчавший все это время спутник Гирша.

Спокойный и неожиданно напевный голос реалиста разорвал лихорадочный хоровод Митиных мыслей.

– Вы уж простите, что сразу не представился, но вы с Лаппо-Данилевским так чудно переругивались… – Реалист развел руками. – Боялся пропустить хоть слово!

– Мы не переругивались! – Митя поглядел на него надменно.

– Да-да, вы это… как там говорится… о, подпускали друг другу шпильки! – ухмыльнулся реалист. – Так что оба теперь смахиваете на подушечки для булавок: насчет дворянства вы его подкузьмили, но он вас тоже достал, хоть я и не понял чем!

– Слишком тонко для такого быдла, как мы, – фыркнул Гирш.

– Да успокойся ты! – добродушно цыкнул на него реалист. – Вы ж домой шли? – Он снова повернулся к Мите. – Пойдемте, нам по пути. – И зашагал рядом с Митей по улице. Через мгновение их догнал и Гирш, пошел рядом, но… одновременно на некотором отдалении. Точно не мог решить, с ними ему идти или нет. – А почему не спрашиваете, откуда я знаю, где вы живете?

– Вы знаете Ингвара Штольца, – равнодушно ответил Митя. Вот уж сложно догадаться!

– Точно! – Реалист снова заулыбался. – Он о вас часто говорит.

Раньше Митя бы не сомневался – ничего хорошего Ингвар о нем сказать не мог, но теперь их отношения из откровенно враждебных превратились в… странные. Ингвар перестал на него фырчать, как позабытый на печке чайник, а иногда Митя ловил на себе его задумчивый и словно чего-то ожидающий взгляд. Самому Мите по-прежнему было все равно: есть младший Штольц, нет его… если бы не автоматон! Точнее, автоматоны, его и Зиночки Шабельской. Изувеченные в ходе расследования паровые кони застыли в стойлах старой конюшни… и ждали. Невесть чего. Ингвар ничего с ними не делал. Митя ни о чем не просил. Зиночка не появлялась. И если сразу после набега их общее бездействие можно было списать на царящий в городе беспорядок, то теперь, когда все последствия устранены, надо что-то решать.

– Это ведь вы дрались с варягами возле женской гимназии? – Реалист покосился на Митю с любопытством.

– Я помогал княжичу Урусову, – сдержанно ответил Митя.

– Который истребил команду целого драккара? – скрипучим от сарказма голосом сказал Гирш. – Урусов – Симарглыч, будь дело в лесу, я бы, может, еще и поверил! Но нам рассказывали о возможностях Кровной Знати, а я, к вашему сведению, неплохо учусь, хоть ваш государь и считает, что не имею на это права.

– Он и ваш государь, – настороженно ответил Митя.

– Мой государь не сказал бы, что я от рождения не заслуживаю быть чем-то большим, чем сапожник! Как бы ни старался! – с горечью ответил Гирш.

– Знаете, что? – примирительным тоном вмешался реалист. – А давайте вы придете к нам завтра на собрание молодежного кружка? Вы хоть из самых реакционных слоев общества, а на Лаппо-Данилевского совсем не похожи! Ну и девушек защищали… Будет здорово с вами поспорить!

– О чем? – вырвалось у ошеломленного Мити.

– Обо всем! – решительно объявил будущую программу реалист, когда они свернули на Тюремную площадь. – Приходите часам к шести, – пригласил реалист, останавливаясь у ворот Митиного особняка.

– Куда? – вздернул бровь Митя.

– Тьфу, я ж так и не представился! – нимало не смутившись, рассмеялся реалист. – Я – Христо Тодоров, у моего отца мелочная лавочка на Полицейской. Так и называется – «Тодорова лавка». А квартира – над ней. Приходите, – и протянул руку для пожатия.

«А вот и мелкий лавочник». Митя на мгновение замер, глядя на эту руку… Но светский человек или не допустит, чтобы лавочник лез к нему с рукопожатиями, как равный, или если уж случилось такое, выйдет из ситуации с честью.

Митя протянутую руку пожал! Перевел взгляд на Гирша…

– Да ладно… не буду вас мучить, – криво усмехнулся тот. – Ингвару поклон передавайте. – И коротко поклонился. Получается, вовсе не Мите, а для передачи Ингвару.

Митя смотрел, как они уходят, и еще успел услышать сквозь уличный шум тихие злые слова:

– С ума сошел, на кружок полицейского сынка приглашать?

– Так интересно же: такой фрукт, когда еще познакомиться получится! Да и разве мы делаем что-то незаконное?

– В этой стране скоро все будет незаконное – даже улицу переходить! Так каждый по своей стороне гулять и станем, – буркнул в ответ Гирш, и оба скрылись за углом.

«Интересно им… Поздравляю вас, Дмитрий Аркадьевич! – глядя вслед, растерянно подумал Митя. – Сапожник вас оскорбил со всем светским изяществом, а лавочник пригласил в какой-то кружок… кажется, в роли цирковой обезьянки!»

Глава 11

Барышни в гостях

Выбежавшая навстречу горничная остановилась, будто налетев на невидимую стену, потупилась и принялась не столько подходить, сколько подкрадываться к Мите коротенькими шажками. Словно к засевшему в засаде волку – если бы у волков, конечно, были горничные.

Маняшу тетушка Людмила Валерьяновна привезла с собой из Ярославля, и первое, что сделала глупая девка – попыталась обвинить Митю в приставаниях. Что тетушка была в том замешана, Митя не сомневался, не понял лишь пока – напрямую приказала или просто заморочила мнительной дурочке голову. После неприятного инцидента Маняша старалась ему на глаза не попадаться, а если вдруг они все же встречались в доме – низко опускала голову и торопливо прошмыгивала мимо.

Сейчас Митя лишь надеялся, что она не станет поворачиваться к нему спиной и убегать с криками ужаса, а хотя бы примет шляпу!

Приняла. Держала, правда, на вытянутых руках, будто шляпа могла укусить. Митя представил себе эту картину: шляпа с зубастыми полями, с урчанием и рыком разрывающая горло бедной горничной… и фыркнул. Маняша дернулась так, что чуть не уронила по-прежнему тихую и безобидную шляпу, вскинула на Митю огромные, полные ужаса глаза и тут же потупилась.

– Маняша… – голосом ласковым, каким говорят с запуганными животными и буйными сумасшедшими, позвал Митя. Горничная снова дернулась, будто в нее перунова дуга попала, и стиснула шляпу так, что смяла тулью. Митя чуть не взвыл при этом зрелище, но представил: вот он сейчас завоет, и дурища вообще в обморок хлопнется. А что тогда со шляпой станется, и подумать страшно. Немилосердны здешние жители к его гардеробу! – Маняша… – еще ласковей повторил он, борясь с желанием выхватить шляпу из рук горничной. – Кто дома?

Казалось бы, простой вопрос! Зачем же так дрожать, будто он спросил, кого из присутствующих можно съесть?

– Барин в присутствии… Тетушка ваша дома… с барышней Ниночкой… – угасающим голосом выдохнула Маняша, будто уже видела тех безжалостно растерзанных злобным Митей… И вдруг воодушевилась. – Барышни Шабельские до вас на конюшню!

На мгновение Митя застыл, пытаясь понять – если Шабельские к нему, то почему на конюшню? Но тут же сообразил – автоматон! Парокот Зиночки Шабельской!

Мгновение поколебался и сунул Маняше сверток.

– Отнесешь ко мне в комнату… – Он с сомнением посмотрел на горничную – она его вообще понимает? И на всякий случай повторил: – В комнату… ко мне… отнесешь. А я пойду к барышням.

– На конюшню? – тупо спросила Маняша.

– Если они там – да. Отнесешь сверток и тоже зайдешь к барышням…

– На конюшню? – снова напряглась Маняша.

– Туда. – Митя начал злиться. Теперь она кого боится? При Шабельских он точно к ней приставать не станет. То есть он к ней вообще нигде и никогда не станет приставать, но при Шабельских так особенно! – И спросишь, подавать ли чай.

– На конюшню? – Впервые в голосе горничной мелькнуло что-то кроме страха – изумление и даже возмущение.

– Ты спросишь куда! – не выдержав, рявкнул Митя. – Скажут – на конюшню, подашь на конюшню, ясно? Пошла, живо!

Горничная пискнула и умчалась. Теперь тетушке нажалуется.

Митя в очередной раз вздохнул – скоро дом можно будет переименовывать в «Особняк тяжких вздохов» – и мимо кухни направился к выходу на задний двор. Из распахнутых дверей пахнуло печеным мясом, розмарином и кофе по-турецки, какой варила Георгия – горьким, как предсмертные сожаления, и черным, как подол самой Мораны Темной. Тетушка на него даже смотреть не могла, предпочитая забеленный молоком чай, Ниночку попросту никто не спрашивал, а вот у Мити даже сейчас рот наполнился слюной от одной мысли о восхитительной крохотной чашечке, которую Георгия нальет из сверкающей медной джезвы на длинной ручке…

Митя на мгновение замер перед дверью, с силой, до боли стискивая кулаки. Теперь, когда у него вот-вот появятся деньги, есть надежда на альвийский гардероб и даже кухарка в доме… именно теперь он должен умереть и лишиться всего этого?

– Неееет… – тихо, сквозь зубы, выдохнул он. – Нет!

Распахнул дверь и шагнул на крыльцо…

Резкая темная тень, похожая на женскую фигуру с крыльями, пронеслась над его головой, на миг распласталась по камням дворика и исчезла, а с прозрачного сентябрьского неба донесся пронзительный скрипучий крик – словно где-то высоко то ли каркнула, то ли расхохоталась ворона.

Митя запрокинул голову, но в небе было пусто, только все еще яркое осеннее солнце слепило глаза. Зло скривился и зашагал к конюшне, из которой слышались голоса. Толкнул скрипучую дверь и уже привычно напряг мышцы живота.

– Митя-я-я!

Вслед за пронзительным воплем последовал чувствительный толчок: прямиком ему в живот врезался вихрь рыжих локонов и ярко-розовых лент. Это толстушка Алевтина, младшая из сестер Шабельских, поприветствовала своего любимца. Подняла усыпанный веснушками курносый нос и счастливо расплылась в совершенно детской улыбке. Право, и не скажешь, что барышне тринадцать лет!

– Она будет расти…

– Ее будет становиться больше…

– И больше…

– …И однажды она его затопчет! – хором закончили Капочка и Липочка.

Близняшки, старше Алевтины на год, в отличие от сестры, были тонкими и гибкими, как ветки ивы, с льняными волосами и фарфоровой кожей. Человек незнающий счел бы их форменными ангелочками, а человек знающий предпочел бы отстреливаться сразу, как эти белокурые бандитки окажутся в поле зрения… что было бы благоразумно, жаль только – незаконно. И даже неприлично.

– Мы запомним вас таким, Митя! – торжественно пообещала одна из бандиток: Капочка или Липочка – неизвестно, он так и не научился их различать.

– Прежде чем вы превратитесь в размазанный по полу силуэт, – грустно подхватила вторая.

– Капа! Липа! Не дразните сестру! – Пятнадцатилетняя Ариадна по-учительски строго поглядела на младших сестер.

Строгость была во всем ее облике: собранные в тугой пучок каштановые волосы, на платье ни бантов, ни рюшей. Словно она уже сейчас стояла перед классом, а не только мечтала об этом.

– Мы не дразним. – Взор у Капочки (или Липочки?) был чист и невинен. – Мы пророчествуем!

– Предрекаем Митину грядущую погибель! – вытягивая руки вперед и закатывая глаза под лоб, взвыла Липочка (или Капочка?).

Митю передернуло: про погибель он и сам знал и в пророчествах не нуждался.

– Я тоже вас дразнить не буду, когда вы конфет попросите! – оторвалась от Мити Алевтина. – Просто не дам – и все!

– Алевтина! Плохо быть жадной!

Мите надоело: воспитанием друг дружки сестрички Шабельские могут заняться и без него.

– Здравствуйте, Ада! – громко сказал он. – Алевтина… Капочка и Липочка… О, кстати, Ингвар! Вам передавали поклон. Некий гимназист Гирш.

– Захар? – проворчал Штольц, поднимая голову от гибкой трости, на которую тщательно, кольцо за кольцом, наматывал блестящую медную проволоку.

Хмуро поглядел на сестер. Можно было подумать, что недоволен вторжением в свою вотчину, но Митя-то знал – Ингвар страдает, что здесь нет златокудрой Лидии. Митя же отсутствию старшей из сестер был откровенно рад. Лидия казалась девушкой с умом и хорошим вкусом, когда летом в имении отвергла Алешку Лаппо-Данилевского и приняла Митины ухаживания. И что же? Стоило вернуться в город – и Митя увидел ее снова с Алешкой под руку!

– Кажется, Захар, – согласился Митя. – Он с приятелем из вашего реального училища – неким Христо Тодоровым – изволили ссориться с Алексеем Лаппо-Данилевским.

– Митя кривится! – прокомментировала Липочка (или Капочка?).

– Митя злится! – подхватила ее сестричка.

– Ревнует? – Близняшки переглянулись.

– Этот ваш Алешка – противный! Ревновать его еще… – неожиданно фыркнула Алевтина. – А Лидка наша – дура! – с явным удовольствием заключила она и по-хозяйски взяла Митю за руку.

– Аля! – снова протестующе вскричала Ада.

– Эмм… Даа… – Митя попытался высвободиться из цепкой хватки слегка липкой от сладостей ладошки.

– Да? Вы согласны, что Лидка – дура? – ехидным хором повторили близняшки.

– Да… и вот еще что, Ингвар! – торопливо выпалил Митя и покосился на бандиток торжествующе – не подловите! – Ваши приятели пригласили меня завтра на… как его… кружок! В квартире над лавочкой.

Наполовину обмотанная трость едва не вывалилась из рук Ингвара. Ада дернулась. Оба во все глаза уставились на Митю.

– Вас – на кружок? – недоверчиво повторила Ада.

– В этом есть что-то необычное? – рассеянно поинтересовался Митя.

Высвободить руку почти удалось, но Алевтина тут же ухватилась покрепче.

Ада и Ингвар переглянулись.

– Не ходите, – наконец проворчал Ингвар, снова принимаясь за трость. – Вам не понравится.

– Я люблю светские вечера.

– Вечер будет отнюдь не светским. – Ада оскорбленно поджала губы. – Там обсуждают серьезные вопросы, а не… танцуют или играют в фанты!

– Неужели барышни даже не наряжаются? – вполне искренне удивился Митя.

Ада покраснела. Сперва горячечными пятнами вспыхнули щеки, потом лоб, закраснелся даже кончик носа! Глаза за стеклами пенсне стали несчастно-беспомощными, она стрельнула быстрым вороватым взглядом в сторону Ингвара…

Ингвар на нее не смотрел. Все смотрели на Аду – и Митя, и сестры: сочувственно, с интересом, чуть-чуть ехидно… Только Ингвар продолжал заниматься тростью и, кажется, даже тихонько насвистывал.

И тогда Ада решилась! Щеки у нее стали совершенно свекольными, но глаза под пенсне – беспощадными и одновременно… обреченными, как у воина, идущего в последний, безнадежный бой.

– А вы… Вы пойдете, Ингвар? Мы… мы могли бы…

Она хотела сказать: «Мы могли бы пойти вместе». Она хотела сказать: «Вы могли бы меня проводить». Зайти к Шабельским, попросить разрешения, чинно, под руку, проследовать по улице до этой самой… лавочки… И пусть это их… суаре (в квартире над лавкой, помилуй Предки!) не слишком презентабельно, но все же, все же… Учитывая, что это Ада и Ингвар…

– Не пойду. Надоела болтовня, – буркнул Ингвар, не поднимая головы и продолжая интересоваться полуобмотанной тростью больше, чем Адой.

Критически прищурившись, Митя поглядел в обтянутую привычной рабочей блузой тощую Ингварову спину. Ада, на Митин вкус, не эталон барышни… но право слово, Ингвар и ее не заслуживает! Дундук германский.

– Там действительно довольно скучно, – наконец заговорила та, чей голос единственно Митя и хотел наконец услышать.

Мягко ступая, Митя подошел к застывшей рядом с парокотом тоненькой девичьей фигурке.

– Здравствуйте… Митя… – не оглядываясь, почти неслышно прошелестела она.

– Здравствуйте… Зинаида… – так же неуверенно ответил он.

Они поссорились тогда, месяц назад: по-глупому, почти случайно. И Зинаида – сама, первая! – намекнула на примирение! И он бы пригласил ее на танец, и, конечно, они бы поговорили… Но когда узнаешь, что, упокоив мертвое и убив живое, ты не оставил шансов на жизнь и себе, а первую кадриль танцуешь со своим возможным палачом… Как-то вышибает из памяти, что тебя ждет девушка. Тогда он просто ушел с бала не попрощавшись. Это еще больше испортило отношения с отцом, а к Зинаиде он не подходил и сам – навряд ли девушка, первая сделавшая шаг к примирению после ссоры, простит, что ею пренебрегли. А объяснить он ничего не может!

– Я… хотела поблагодарить… что вы забрали моего бедного котика с той дороги, – почти шепотом, так что приходилось прислушиваться, пробормотала она.

То, что сломанный парокот, попросту брошенный на дороге, когда они спасались от убийц, уцелел, было, конечно, чистейшим везением. Варяжский набег поспособствовал, что ни один предприимчивый крестьянин не уволок его на свое подворье: все предприимчивые сидели дома, готовясь отстреливаться. Ну а примчавшийся на следующий день Свенельд Карлович, старший брат Ингвара, помог вывезти сломанную машину Зинины на паротелеге. Но сейчас Митя приосанился:

– Поверьте, это самое малое, что я мог сделать для вас!

– Верим, – раздался из угла конюшни почти детский, но очень уверенный и хорошо знакомый Мите голосок. – Сделать меньше и правда было бы затруднительно! Меньше – это уж и вовсе ничего!

Глава 12

Такой замечательный Митя

Митя повернулся – как поворачиваются под прицелом, когда боятся, что у того, кто стоит за спиной, дрогнет палец на курке.

На него этот… как его… морок! – не действовал, но сейчас она не морочила. Она тихонько сидела в уголке на старой бочке, словно сливаясь с остальными разноцветными сестричками и даже со старой конюшней. Обыкновенная юная барышня. Такая же обычная, как в деревне была обычной тощей деревенской девчонкой, каких сотни, а в городе так и вовсе обыкновенным уличным мальчишкой. Платье блеклой пастели с единственным воланом, ленточка мышиного цвета в волосах – новенькая, но все равно блеклая. Ножки-спичечки, ручки-веточки, остренькое бледное личико и спущенная на лоб прядь, за которой так удобно прятать глаза. Или отбросить ее, как занавес в театре, и уставиться в упор пристальным, жутковато-прозрачным взглядом.

– Дарья Родионовна… – склонил голову Митя.

– Дмитрий Аркадьевич… – Она коротко, почти по-военному кивнула, и это было удивительно… уместно. Сразу понятно – сейчас будем воевать. Осталось понять – за что.

Дарья Родионовна Шабельская, она же Даринка, она же – наследственная ведьма семейства Шабельских, не заставила его мучиться сомнениями. Мрачно зыркнула ведьмовскими глазищами, но улыбнулась сладко-сладко, прямо не девочка – карамель! Слаще, чем та, что на пальцах у Алевтины осталась.

– Мы просто в восторге, что вы столь ответственно занялись… последствиями своих же действий, – в лучших традициях выпускниц закрытых пансионов прощебетала она. Или это всего лишь оправдание, что девиц так учат? Может, у них это просто в крови?

– Дашка, ты – противная! – вдруг объявила Алевтина.

– Аля, ты опять? Что ты говоришь! – скандализированно вскричали Ада и Зина разом, а близняшки-бандитки так и вовсе промолчали, а это для них все равно, что для других девиц в обморок упасть.

– А чего она? Будто это Митя Зинкиного парокота сломал? – Алевтина кинула на сестру неприязненный взгляд.

На младшую сестру, хотя об этом забываешь, когда смотришь на Алевтину, очаровательную, как торт с розочками… и на Даринку… Дарью, похожую на вечернюю тень, из тех, что ползет по стенам, проникая куда угодно и несет с собой… Да всякое. Вот сейчас, кажется, ничего хорошего, во всяком случае – ему.

– Митя меня спас! – Зиночка тоже вступилась. – От цыгана на паротелеге!

– О! – Глаза Даринки распахнулись в фальшивом ужасе, а руки в перчатках она прижала к груди. – Цыган! Да на паротелеге! Напал… на тебя? И чем же ты так его разозлила, Зиночка?

– Тшшшсссс… – Митя злобно выдохнул сквозь зубы.

Сперва она потратила свою долю варяжской добычи на альвийский шелк для сестер, а теперь собирается взвалить на него Зиночкиного парокота – причем почти в буквальном смысле этого слова?

– Раньше хоть ты одна ездила, хоть с другими кавалерами, никакие паро-цыгане на тебя не нападали. Думаю, надо еще с маменькой посоветоваться – вдруг она догадается, почему так? Или госпожа губернаторша… Или другие дамы – да вот хоть ваша тетушка, да, Митя? Она дама с опытом, наверняка подскажет. – Даринка улыбнулась, оскалив мелкие, как у крыски, зубки.

– Цыган был обыкновенный, – буркнул Митя, уже понимая, что пропал. Обречен. Он не сможет торговаться с девушкой, которую сам позвал на прогулку, настаивал, интриговал даже… и не сберег! Особенно если его безответственность, а еще больше – скаредность, станет обсуждаться в каждой гостиной Екатеринослава.

Даринка еще раз улыбнулась и кивнула, давая понять, что ход Митиных мыслей ей понятен – и да, станет!

– Я совершенно уверена… – попыталась возразить Зиночка.

– Не спорьте, Зиночка, – остановил ее Митя. – Даша… я могу вас так называть, Дарья Родионовна? Или вы предпочитаете на местный лад… Даринкой?

На редкость бессмысленный и беззубый выпад! Но хоть что-то…

– Дарья права… – чтоб ее вместе с ее правотой! – На вас бы никогда не напали, если бы вы не были со мной. А потому я несу ответственность…

Вот всегда он это слово ненавидел! Хоть на отца поглядеть, хоть на дядюшку, но ответственность – это ужасно! А сейчас понятно, что еще и очень, очень накладно!

– Парокота Зинаиды починить можно? – Он повернулся к продолжающему копошиться в железках Ингвару.

Ингвар замер не поворачиваясь. Подумал… И наконец буркнул:

– Детали некоторые или вручную вытачивать, или с «Рено» выписывать.

Проклятые снобы Шабельские, что им стоили сыночку тот же «Руссо-Балт» взять! А ездить Петр Шабельский так и не выучился – автоматонная езда не для всяких… уланов! Это им не кобылу коленками тискать, тут ловкость нужна. И соображение!

– Делайте как лучше, Ингвар, а я… – Митя растянул губы в улыбке, стараясь не выдать обуревающую его злобу. – Все оплачу! И вашу работу тоже!

– Как это мило с вашей стороны, Митя! – спархивая с бочки, выпалила Даринка. – Я всегда знала… И Зина знала… И Ада говорила… И Капа с Липой… Что вы замечательный!

– И я! Почему ты про меня забыла, я же первая… Я первее всех говорила, что Митя – лучше всех!

– Аля, нет такого слова – первее… – Ада старалась не смотреть Мите в глаза.

– Слова, может, и нет, а я все равно первее! – упрямо набычилась Алевтина. – А Дашка – настоящая ка…

– Аля! – дружно завопили остальные сестры, даже бандитки и те чуть голос не сорвали.

– Аля так и вовсе от вас без ума, – очень серьезно заключила Даринка и с трепетностью, за которой, наверное, только Митя мог уловить издевку, выдохнула: – Спасибо! Вы так добры, так добры!

– Не стоит благодарности. – Митя подал руку, Даринка вдруг вспыхнула злым румянцем, но протянула ему руку в аккуратно, и все равно заметно заштопанной перчатке. Митя принял ее пальцы в свою ладонь и поклонился. – Скоро увидимся… Нам есть что обсудить… – и шепотом добавил: – Панночка-ведьма.

– Как скажете… паныч. – едва слышно выдохнула она.

– Барышни… Зинаида… Надеюсь, мы еще с вами покатаемся!

– Увы… Боюсь… Маменька боится, что для нас такие катания могут стать небезопасными! – еще слаще, до приторной оскомины во рту, пропела Даринка и, подхватив Зину под руку, поволокла к выходу, совершенно капральским тоном скомандовав: – Пойдемте, девочки!

Зинаида послала Мите то ли отчаянный, то ли извиняющийся взгляд и вышла. За ними гуськом потянулись остальные сестры Шабельские. Все, даже непокорная Алевтина.

Как любопытно. Митя задумчиво глядел им вслед.

Ингвар с размаху пнул ящик с инструментами и стремительно повернулся к Мите:

– Не нужны мне ваши деньги!

– Будете выписывать детали за свои? – приподнял бровь Митя, а в душе похолодел. Сейчас Ингвар скажет, что отказывается заниматься Зининым автоматоном, – и тогда… Митя понятия не имел, к кому обращаться за помощью! И окажется он в глазах местного общества пустым человеком, неспособным держать слово.

Таким его и запомнят, когда он… когда он умрет.

Ингвар открыл рот, явно собираясь отказаться, и тут дверь конюшни снова отворилась. Вернулась Ада.

– Митя… Ингвар… – При взгляде на Ингвара самая строгая из сестер опять смутилась. Понадобилось пара мгновений, чтобы она взяла себя в руки, и все это время Ингвар смотрел на нее непонимающим и даже слегка раздраженным взглядом, так что Мите стало Аду еще больше жаль. Не просто дундук – чурбан. Нет, даже не чурбан, а родной брат гаечного ключа! – Простите Дарью, она бывает невыносимой. Она считает, что несет ответственность за всех нас.

– Вы так не считаете? – вежливо спросил Митя.

– Она еще маленькая девочка, и не дело подчинять свою жизнь глупой старой легенде! – зло выпалила Ада.

– Очень… благородно, – задумчиво пробормотал Митя.

Ада стрельнула глазами в сторону Ингвара – он тоже считает, что благородно? Но Ингвару было все равно – похоже, он даже толком не слушал, нетерпеливо ожидая, пока Ада уйдет. Ресницы Ады дрогнули, прикрывая глаза, губы скривила мимолетная болезненная гримаска… Овладев собой, она доброжелательно улыбнулась – и только внимательный взгляд мог заметить натужность этой улыбки:

– Мы с сестрами чуть не забыли – так глупо с нашей стороны! Мы же привели к вам нашу мисс Джексон! Помните, вы хотели – для уроков альвийского? Сейчас она разговаривает с вашей кузиной и ее матушкой, но просила вас с Ингваром быть, как только вы, Митя, вернетесь.

Глава 13

Lle quena I'lambe tel' Eldalie?[10]

– Вот выдумали еще!

Дверь конюшни захлопнулась за Адой. Проводить не разрешила, наверное, потому, что вызвался Митя. Будь это Ингвар, наверняка бы не отказалась, но раздосадованный Штольц аккуратно пристраивал наполовину обмотанную проволокой трость в ящик.

А элегантно получается. И оригинально. Замечательно бы пошла к тому сюртуку с кожаными вставками, что сделал старый Альшанг. Спросить, что ли, Ингвара, кому и для чего он эту трость делает и нельзя ли и себе такую? Так ведь не скажет, еще и язвить примется.

– Зачем мне эти альвийские мурлыканья? Ладно еще французский, у них публикуют интересные инженерные работы. А цветочных каталогов и модных журналов я, знаете ли, не читаю! – Ингвар наконец выпрямился, давая понять, что готов. – Сами занимайтесь, вам для светской жизни надобно.

– Говорите с отцом, это его решение, – раздраженно буркнул Митя. Ломается, как купчиха на городском балу.

– А вы с ним по-прежнему не разговариваете? – вроде бы безучастно спросил Ингвар.

– Это не я с ним, это он со мной.

– Не разговаривает и не знает, что цыган напал на вас еще до налета варягов? – прилетело ему в спину.

Ингвар стоял у бочки с водой, рассеянно приглаживая влажными руками волосы, и сверлил Митю испытывающим взглядом.

– Вы ведь не случайно тогда нашли тело той рыжей кошки, мадам Сердюковой! Вы все время искали убийцу? Специально? Вы? Почему?

Плещущее в глазах Ингвара безграничное удивление – будто у Мити вторая голова отросла! – показалось обидным. И впрямь, как удивительно: искать того, кто не просто убил… растерзал пять человек!

«Удивительно. Большинство… подавляющее большинство людей, вот хоть тот же Ингвар, убийствам возмутились, жертвам посочувствовали, но убийцу искать не стали. Не их дело». Голос, звучащий в голове, походил на его собственный, но был ледяным и спокойным. Мертвым.

«И не мое!» – мысленно озлился на этот голос Митя и передернул плечами, как от холода.

– От скуки. – Митя полуприкрыл веки, глядя на Ингвара с томной надменностью. Во всяком случае именно это выражение, подмеченное у свитских великих князей, он пытался изобразить. – Может же у светского человека быть, как это называют альвийцы – хобби?

То ли выражение лица, то ли слова подействовали на Ингвара как красная тряпка на быка:

– Это вы людскую смерть хобби называете?

– Почему бы и нет?

– Потому что хобби – это удовольствие, вот почему!

– Да-а… Кой-кого я прибил бы с истинным удовольствием. – Митя мечтательно закатил глаза.

– В прошлый раз вы меня подловили, потому что я не ожидал! – Ингвар набычился и шагнул ближе.

Как мило с его стороны – теперь если сразу кулаком да под вздох… Митя шевельнул локтем, проверяя, не сдерживает ли сюртук движения.

– В этот раз так запросто у вас не выйдет!

Они застыли друг напротив друга, едва не уперевшись носами. Митя бы посмеялся, но пропустить первый удар, потому что в этот момент хихикал, совершеннейший mauvais ton![11]

Дверь конюшни в очередной раз распахнулась, Маняша шагнула из яркого дневного света в полумрак конюшни и, не поднимая глаз, пролепетала:

– Не угодно ли барышням чаю?

Митя с Ингваром дико поглядели друг на друга, Ингвар растерянным баском ухнул:

– На конюшню?

Маняша вскинула глаза, пронзительно взвизгнула и выскочила наружу. За дверью раздался топот бегущих ног.

– Мышь, что ли, увидела? – растерялся Ингвар.

– Нет. Нас, – фыркнул Митя и, оценив выражение лица Ингвара, все же захихикал. – И даже не надейтесь, что только меня! От меня одного она уже не визжит.

– Ненормальная какая-то… Ладно, идемте уже на эту вашу… бесполезную дурь!

– Не мою. Альвийскую, – кротко возразил Митя.

– Вашу бесполезную альвийскую дурь, – так же кротко согласился Ингвар, запирая конюшню.

– А может, и правда, чаю попросить? – тащась за Митей, продолжал жалобно бубнить Ингвар. – Лесю, она вроде поспокойнее этой… сумасшедшей… А то чувствую, без чая я все эти Andaran atish’an[12] попросту не выдержу!

– Решили отчаяться, Ингвар? – входя в дом, хмыкнул Митя.

– Каламбурист! В прессу свои каламбуры шлите, вон, в «Будильник» или в «Петербургскую газету», – может, там оценят. – Ингвар становился все мрачнее. – Куда хоть идти-то?

Впрочем, голоса они услышали издалека.

– Правда же, моя Ниночка очень талантливая? – Тетушкин голос слышался из малой гостиной.

– Все дети есть талант, – слегка неуверенно шелестела в ответ мисс Джексон.

– Но моя-то уроки всегда на лету схватывала! Уверена, все, что вы ей рассказывали, она сразу запомнила! Нинуша, ну скажи что-нибудь?

Ответом было молчание – мрачное, яростное даже. Мите не надо было видеть, чтоб точно знать – Ниночка стоит, упрямо нагнув голову и выставив туго заплетенные косички, как бычок – рожки. И молчит.

– Нина! – Голос тетушки построжел. – Ты занималась целый урок. Что-то ты должна была запомнить? Вот и повтори, пожалуйста, чтобы мне быть уверенной, что ты не лентяйничаешь.

Молчание. Сопение, в котором уже слышались слезы. И снова ни звука.

– Она совсем не есть лентяйка! – протестующе пролепетала мисс Джексон. – Нина есть очень-очень хороший девочка, просто ей надо привыкнуть к совсем новый, непривычный учеба!

– В учебе нет ничего нового! Старайся и все получится, а не получается – значит, не стараешься! Нина…

Митя сорвался с места, старательно громко топая, следом так же демонстративно затопотал Ингвар, так что к гостиной они проследовали с шумом и грацией гарцующих жеребцов.

– Мисс Джексон! Благодарю, что не позабыли о нашей просьбе!

Сидящая в кресле у окна мисс Джексон при их появлении вздрогнула, будто и не слышала топота в коридоре. Близоруко прищурилась на вошедших, отчего ее и без того маленькие глазки превратились в узкие щелочки. Ее мартышечье личико от этого перекосилось, став и вовсе уродливым, и даже смущенная улыбка его не красила.

– Ньет-ньет, не стоит давать… приписывать мне больше достоинств, чем я иметь! – запротестовала мисс, судорожно подергивая перекошенным плечом. – Я работать для славный семейство Шабельски и приходить, когда Полина Марковна говорить. Хотя я буду очень-очень рад учить! Ниночка есть такая милая детка!

«Милая детка» на мгновение подняла голову, зыркнула на альвионку исподлобья и снова уткнулась взглядом в пол.

– Что ж, не будем задерживать мисс Джексон. – Митя с намеком покосился на тетушку.

– Вы и так уже задержали бедную мисс! – немедленно отбрила тетушка. – Я думала, вы и вовсе не явитесь.

– Все хорошо, мы с Ниночка только покончить! – слабо запротестовала мисс Джексон.

Вот недаром в петербургских салонах язык Туманного Альвиона называли языком поэтических мечтаний. «Покончить с Ниночкой» – это же просто мечта! Еще б с тетушкой…

– Чтоб не задерживать мисс еще больше… пожалуй, начнем? – Митя многозначительно навис над тетушкой, и той ничего не оставалось, как подняться из кресла, взять Ниночку за руку и неспешно – очень неспешно! – направиться к выходу из гостиной.

– Тетушка, вы не могли бы приказать чаю? Мисс Джексон провела уже целый урок и наверняка пожелает подкрепиться, – невинно попросил Митя вслед.

Тетушка гневно обернулась. Ее взгляд остановился на тощем тельце альвионки, почти утонувшем в глубинах кресла, и она хмуро кивнула:

– Пришлю Маняшу…

– А можно – Лесю? У Маняши какое-то странное, нервное отношение к чаю, – еще невинней закончил Митя.

Тетушка прожгла его подозрительным взглядом и ринулась к дверям уже почти бегом, волоча Ниночку за собой. У двери девочка вдруг обернулась и одарила Митю и Ингвара злорадным и одновременно словно бы сочувствующим взглядом. Дверь за ними захлопнулась.

– Ваша кузина – очень милая девочка. – Мисс задумчиво глядела им вслед.

– Такая же милая, как Даринка… Дарья? – Митя продолжал изображать невинность – удобное выражение, главное, чтоб навсегда не приросло.

– Конечно же, ньет! – так же задумчиво откликнулась мисс. – Совершенно в другом роде… Чтьо ж… Ниночка есть малютка, с ней я заниматься как с дитя, но вы есть два почти взрослый юноша, сильны и бесстрашны, и даже в боях сражаться. – Она улыбнулась Мите. – Вы должны понимать, что вы будете учить. Я не сомневаться, вы знать – на Туманный Альвион есть много язык… языков. Альвионский, который есть самый известный, но на нем говорить люди с остров между собой, и Дамы и Господа из Полых Холмов говорить с низшими…

– С людьми? – уточнил Митя. Невинность с простодушием нынче правили бал.

– Велики Туата Де Даннан сражаться с Теми, Кто Приходить из Туман, и защищать Альвион, – сухо ответила мисс. – Они говорить много разных языки. Нандорин, элькарин, аворин, тэлерин, фалатрин… – начала перечислять мисс, загибая тоненькие пальчики, и с каждым новым названием глаза ее разгорались все ярче, а на щеках вспыхнул восторженный румянец.

Зато у Ингвара вырвался тихий стон.

Мисс так и замерла с рукой, сжатой в кулачок… и рассмеялась:

– Ньет-ньет, Ингвар, мы не учить их все, это быть немного слишком… – В голосе мисс звучало сожаление – она явно не считала, что слишком, но уже смирилась с тем, что так считают другие. – Только Ада, кроме альвионски и немножко синдарин, согласиться учить еще и квенья, но это потому, что она хотеть сама быть учительница. Она относиться к языки Альвион так… прагматично! – В голосе ее мелькнуло глубокое разочарование. Но мисс тут же встряхнулась и заулыбалась. – А вы? Для чего вы хотеть учиться по-альвийски?

– Я не хотеть, – буркнул Ингвар и смутился: не подумала ли мисс, что он ее передразнивает. – То есть я хотел сказать, что я не хотел.

– Я плохо говорю и вас этим… заражать? Как болезнь? – немедленно поняла причину его смущения мисс Джексон. – Я могу учить вас по-французски. Я жить целых три года Франкия, сразу как мой папа помогать мне убегать с Альвион перед Дикая Охота, и потом немножко Бельгия, французский я знать гораздо лучше. Потом я еще год жить ваша родная Германия, Ингвар, но по-германски говорить не лучше, чем по-росски.

– Я в Германии никогда не был, я тут родился, – насупился Ингвар.

– А сколько вы тут живете? – вмешался Митя.

– Всего три года! Плохо еще говорить, да… – закивала мисс.

Любопытно… «Целых три года» и «всего три года». И знание почти всех альвийских языков…

– Я по-французски тоже… не очень. Читаю свободно, это да… А говорить… – Ингвар развел руками. – Я инженерным делом интересуюсь: станки, автоматоны… А ваши альвы – они же ничего не конструируют, только выращивают!

– О, да вы есть еще больший практик, чем Ада! – вскричала мисс. – А вы знать, что на последний технический берлинский выставка быть представлен паровоз на ножках?

Физиономия Ингвара вытянулась от недоумения, да и сам Митя поглядел на альвионку озадаченно. Мисс Джексон нахмурилась и растопырила пальцы во все стороны:

– На таких много-много железный лапка с двух сторон. Такой паровоз может ходить без рельсы и даже забираться на гору. Изобретатель скопировать с жуков, на которых ездить Дамы и Господа Туат Да Даннан. А еще он мечтать про летательный аппарат, как летающие жуки Дикой Охоты! Бжжжж! – Она изобразила пальцами работу стрекозиных крыльев.

Движения у нее были на редкость выразительные.

– А разве они не на конях… по облакам скачут? – только и мог растерянно переспросить Ингвар.

Мисс Джексон посмотрела на него как на дурака.

– Ингвар, извинить, но лошади не летают.

Поглядела на покрасневшего до корней волос Штольца и смягчилась:

– Если хотеть, я дать вам журнал, где написано про летающих жуков Высокие Лорды Альвион. Но он будет по-альвионски! – Она лукаво прищурилась. И тут же повернулась к Мите, милосердно давая смущенному Ингвару прийти в себя. – А вы, Митя, зачем хотеть пользовать альвионски?

– Я и синдарин хочу. Когда я встречался с Высокими Лордами и Леди в гостиных Петербурга, они все прекрасно говорили по-росски… И очень удивлялись, если им отвечали на их языке!

На самом деле он не совсем встречался – скорее смотрел на этих самых Лордов и Леди со стороны. Но навсегда запомнил, как на прекрасном, точно светлая ночная греза, лице альвийского посла мелькнуло изумление, когда почти случайно оказавшийся в гостиной московский студент-юрист… кажется, Бальмонт была его фамилия… заговорил на синдарин! Тяжкий шок – будто стул вдруг заговорил. Но все лучше спокойного пренебрежения, с которым посол и его дочь смотрели на остальных. Как на стулья – обычные, не говорящие. Конечно, с такой-то фамилией предки того студента наверняка происходили с самого Туманного Альвиона, но Митя и со своим происхождением не желал быть в чьих-то глазах навроде мебели.

– Хотеть быть дипломат? Восхитительно, но… все равно немножко огорчительно! Ведь ни один из вас даже не вспомнить о прекрасный альвионский поэзия! – Мисс Джексон обвела испытывающим взглядом своих учеников и требовательно вопросила: – Вы же читать альвионски поэты?

Митя кивнул: поэтов он, конечно же, читал – немного. А еще больше слышал – их постоянно цитировали в гостиных, все же альвы – эталон поэтичности.

– Шекспир? – неуверенно предположил Ингвар. – «Гамлет, принц Датский»!

– О! Вы выбирать один альвионский поэт, который не быть альв! Совсем как Томас Лермонт, предок ваш поэт Лермонтов! Но тот быть женат альвийская леди, а Шекспир… – Она понизила голос, будто говоря совершеннейшую ересь. – О нем так мало есть известно. Я, конечно, не верить, но говорят… Совсем человек!

– Я тоже люблю «Гамлета», – поддержал Митя.

– Кто есть ваш любимый герой?

– Фортинбрас, – не задумываясь, ответил Митя.

– Но его же почти нет пьеса, появляться самый конец!

– Он все время есть: то его боятся, что он войной пойдет, то послов шлют, чтоб его остановить, а он с невинным видом рассказывает, как собирает войско, чтобы напасть на… Польшу! Из Норвегии! А заканчивается все тем, что все члены датской королевской семьи перебили друг друга, а он с готовым войском вошел и без единого сражения взял корону. У меня даже сомнений нет, что за историей с отравлением и местью стоит Фортинбрас. Он просто стравил врагов между собой и воспользовался плодами! – с явным удовлетворением сказал Митя.

Кажется, нынешнее занятие давалось мисс Джексон тяжело. Ее пальцы заметно дрогнули, а потом она поглядела на Митю если не с испугом, то с откровенной настороженностью.

– Так он, наверное, альвом был, – заметил Ингвар. – Или полукровкой…

Пальцы мисс дрогнули снова. Она крепко переплела их и оперлась сцепленными в замок руками на край стола.

– Такое интриганство у них в чести, – продолжал рассуждать Ингвар. – А по-человечески если – подло как-то…

– Устроить сражение и вместо трех королевских трупов получить целую гору порубленных простолюдинов – благородно? Мне казалось, вы – за народ, Ингвар! – съязвил Митя, неожиданно разозлившись.

Поля сражений с изобилием мертвецов он и раньше не одобрял – грубо это и совершенно неэстетично. А после того как ему пришлось пресловутую гору упокоивать, рубить и поднимать, стал не одобрять еще больше. Это оказалось и грубо, и неэстетично, и нервно, и пахло пото́м отвратно. Да и на душе как-то… муторно было. Потом. Вначале-то даже понравилось, отчего после стало муторно вдвойне.

Ингвар насупился:

– Конечно, я за народ, потому что вся эта ваша знать – сумасшедшие! Я понимаю, Гамлет – дан, за отца отомстить должен, это для них святое: или месть, или Вальхалла. Так вызвал бы дядю в круг, и все! Он же наследник, ему бы даже конунг не посмел отказать! Там уж кто из них кого – неважно, но конунг бы у данов был. А он и конунга убил, и сам убился – и это во время войны! Только о себе и думал… совсем как наши Кровные.

– И чем же Кровные заслужили такое пренебрежение, Ингвар? – Мите пришлось вздохнуть и выдохнуть, успокаивая неожиданно нахлынувшую ярость.

– А вы очень уважаете нашу госпожу губернаторшу? – хмыкнул он.

Мисс Джексон протестующе ахнула, но Митя не позволил ей вмешаться.

– Княжич Урусов дрался с варягами. Двое Данычей, которые в лоцманской слободе живут, во время набега держали воду, даже когда по ним с пародраккаров стрелять начали. Живичи работают в больницах. Губернатор против толпы встал. А вы осуждаете их всех из-за одной малокровной д… дамы? – Он даже кулаки стиснул и увидел, что у Ингвара кулаки тоже сжаты.

– Они, выходит, герои! – протянул Ингвар. – Все их знают, все о них помнят… А городового, который на пристани погиб, – как его звали?

Митя недоуменно похлопал ресницами. Какого… городового?

– Он тоже дрался с варягами! – зло прищурился Ингвар. – И чем же он заслужил такое пренебрежение, что вы даже не вспомнили о нем?

А вот теперь Митя растерялся! Потому что тот, кто сражался рядом с тобой – пусть ты даже не знал, что он рядом! – заслуживает уважения и памяти. С этим даже при дворе не спорили! Но… но… Это же Ингвар! Сказать – Ингвару! – что тот прав? Проклятье, почему Митя забыл про того городового?

– Я думал, вы недолюбливаете городовых… – только и смог промямлить он, сам понимая, что слова его звучат глупо.

– Недолюбливаю. Но должное – отдаю! Да и разве только он там был? Пока уланы подоспели, многие дрались, да и сами уланы – сколько там офицеров, а сколько вчерашних крестьян? Которые тоже дерутся… только ничего за то не получают! Даже памяти! Чуть больше месяца прошло, а помнят только вас с Урусовым и Данычей! Разве это справедливо? – Обычно блеклые глаза германца сейчас просто сияли, на скулах проступил лихорадочный румянец. И он очень тихо, почти шепотом добавил: – Иногда я удивляюсь, что эти люди и вовсе соглашаются… сражаться. За тех, кто их не ценит. Я вот думаю: если придет враг вроде Фортинбраса, которому только корона нужна… если он не станет в рабство забирать или на улицах людей убивать… вот как у них в Альвионе случается, когда у альвов не выходит отбить набег фоморов…

– Те, Кто Приходить Из Туман не убивать людей на улица! – качнула головой мисс. – Они же хотеть из мир под-море селиться на Альвион. Им нужны подданные.

– Даже фоморы понимают, что если подданные нужны – их надо беречь, только нашим это недоступно, – буркнул неукротимый Ингвар. – А эти самые подданные – наши, конечно, не альвийские, – может, и вовсе воевать не захотят, если что! Оставят ваших Кровных одних на поле боя… Потому что те-то во дворцы вернутся, а все остальные – в бараки. Бывали когда-нибудь в рабочих бараках, Митя? Сходите, полюбопытствуйте.

– Да я!.. – вскричал Митя и осекся. Он хотел выпалить, что уж он-то бывал… Вместо этого отвернулся, чтобы взять себя в руки, и высокомерно процедил: – Порядочный человек не станет шататься… по баракам!

– Боитесь того, что там увидите? – язвительно процедил Ингвар. – Понимаете, что сами так и дня бы не выдержали?

Митя задохнулся: да, он боялся! Потому что бывал… и не понял, как так можно жить. Он бы или попросту сдох, как пес, или… одичал и убивать начал.

«А ты и начал убивать. Хоть и по другим причинам. И скоро сдохнешь. Тоже по другим. Но не все ли тебе равно? Ты будешь мертв», – напомнил ледяной голос, так похожий на его собственный.

Мисс вдруг сдавленно то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

– Мисс Джексон? Вы… вы побледнели…

При ее нездорово-желтоватой коже бледность выглядела странно. Будто на лицо вдруг лег тончайший слой песка.

– Простить… Ах, простить, я есть такая глупый… глупая… Но я испугаться ваши слова! Я знать, что бывать, когда Дамы и Господа Холмов проигрывать фомор… А ведь альвийски лорды и леди не умирать, если их не убивать, они всегда сильны! А господин Лаппо-Данилевски говорить, что здешние Кровные Лорды… Князья… все теперь малокровны… слабы…

– Не слушайте его, мисс Джексон! – чуть не хором сказали Митя и Ингвар.

– Но ведь это есть правда? – слабо улыбнулась мисс. – Другие господа тоже так говорить.

Ингвар невольно кивнул… Мите было, что возразить, но делать этого он не собирался. Уж точно не в случайной беседе с учительницей альвийского, которая сперва удрала от своих альвийских лордов чуть ли не на другой конец континента, а теперь их превозносит.

– Хотя теперь они все время гадать, кто поднять варяжски мертвецы? Говорят, на это надо очень много Кровный Сила! Митя, вы там быть, вы должны видеть! – Маленькие бесцветные глазки уставились на Митю с обезьяньего личика – мисс была странно трогательной в своих уродстве и слабости. Как больной ребенок.

Митя терпеть не мог больных детей. Приедешь в гости к тем же Белозерским и вместо ожидаемого внимания таскаешься в одиночку по поместью, пока вся семья квохчет над болящим. Сам-то он лет после трех перестал болеть вовсе.

– При чем тут Кровные? Псевдожизнь – неприятное, но весьма распространенное природное явление, – фыркнул Ингвар. – Вы же помните, даже у нас в деревне…

– Согласен с Ингваром, – обронил Митя, отчего сам Ингвар чуть не упал со стула от изумления.

– О! – разочарованно выдохнула мисс. – Well… Вы быть правы – мое любопытство не есть уместный. Оставим этот разговор. На следующий раз я просить вас подобрать и выучить по один стихийный творений… э-э-э, стихотворений, вот! На альвионский. Ведь вы оба его немножко знать. Можно совсем коротенький, какой кому по силам. А я пока расскажу вам, что синдарин переводится с древний альвийский язык – квенья – как «серый наречий»…

Глава 14

Письмо из Петербурга

– Благодарю вас, мисс Джексон! Передайте также мои приветы Родиону Игнатьевичу и Полине Марковне… – Голос отца был отлично слышен в столовой.

Пряно благоухали замаринованные овощи, рядом с прибором ждала тарелочка с паштетом. Даже несмотря на присланный тетушкой чай, есть после целого дня беготни хотелось невыносимо, а запахи дразнили аппетит так, что терпеть не было никакой возможности. Но выдать свое нетерпение было бы дурным тоном. Как назло, и светской беседой не отвлечешься. Ниночка, насупившись, глядела в тарелку, тетушка с тревогой на нее, Ингвар задумчиво косился на Митю, но тоже не заговаривал.

Бухнула парадная дверь, послышались шаги, и в столовой появился отец.

– Прошу прощения, что заставил ждать! Ну-с, приступим, помолясь… – Он предвкушающе потер руки, и расправил салфетку. Некоторое время слышался лишь стук приборов. – Что ж… – Отец промокнул губы салфеткой, с удовольствием наблюдая, как Георгия, величественная, будто античная статуя в платье и крахмальном фартуке, водружает на стол блюдо с поросенком и начинает ловко нарезать мясо. – Мисс Джексон согласилась заниматься с Ниночкой, а после с Митей и Ингваром дважды в неделю… Благодарю, Георгия… Великолепно, впрочем, как всегда…

Георгия кивнула, явно нисколько не сомневаясь, что да, великолепно и как всегда. Наполнила остальные тарелки и поплыла к дверям, чуть покачивая пышными оборками на подоле.

– Право, не знаю… – Тетушка хмурилась, разглядывая источающее аромат розмарина мясо. – Мне она не показалась опытной учительницей: Нинуша после урока не смогла произнести ни одного слова по-альвийски!

– Но не ожидала же ты, что они на первом занятии разучат песнь Элберет? – хмыкнул отец, с явным удовольствием отрезая очередной кусок.

Митя его понимал: мясо таяло во рту.

– Тебе понравилось занятие, Ниночка? – спросил отец.

Ниночка еще ниже склонила голову, выставив вверх туго затянутые косички-рожки.

– Нина… – предостерегающим тоном сказала тетушка. – Ответь дяде: тебе понравилось заниматься с мисс Джексон?

– Нет… – выдохнула девочка.

– Нина! Ты должна быть благодарна, что дядя заботится о твоем образовании!

– А что не понравилось, Ниночка? Строгая? – перебил отец.

– Нет… – так же тихо ответила Ниночка и наклонила голову уже так, что казалось, вот-вот ткнется лицом в тарелку. – Она… гадкая…

– Нина, как ты можешь! Если дядя Аркадий считает нужным нанять эту женщину, значит…

– Погоди, Людмила… – Отец остановил ее. – Ниночка… Ты еще маленькая, но уже сейчас тебе надо научиться не судить людей по внешности. Мисс Джексон пережила много горестей, но она милая и добрая дама, которая любит своих учениц.

– Она и тебя полюбит! – подхватила тетушка.

– Нет! – выкрикнула Ниночка так громко, что в дверях появилась испуганная физиономия Маняши. – Я не хочу, чтоб она меня любила! Она гадкая, гадкая! Мерзкая, как жаба!

– Нина… Встань из-за стола, – отчеканил отец. – Сегодня ты остаешься без десерта. Ступай в свою комнату и подумай о том, что ни один человек не виноват в недостатках внешности. Только в недостатке доброты и манер.

– Нет, она виновата! Она жаба, жаба! – выпалила Ниночка, соскакивая со стула, и с ревом кинулась вон.

– Аркадий… – страдальчески пробормотала тетушка, провожая дочь взглядом.

– Людмила, такие вещи спускать нельзя. – Отец вернулся к мясу. – Позже зайди к ней и поговори подробнее.

– Да, конечно, я… зайду. И поговорю.

Чай пили в молчании, и даже приготовленная Георгией пахлава не могла развеять мрачного настроения, тем более что тетушка провожала тяжелым взглядом каждый съеденный Митей кусок – будто тот его у Ниночки отнимал.

– Зайди ко мне в кабинет, Дмитрий, – отставляя чашку, распорядился отец.

Тетушка проводила его взглядом злорадным, а Ингвар – полным сомнений: похоже, никак не мог решить, злорадствовать ему или все же сочувствовать.

Митя вот тоже не знал. С одной стороны, утренняя встреча с Урусовым прервала наконец полуторамесячное отцовское молчание, с другой… А вот сейчас и узнаем, что там с другой.

– Как ваш с княжичем визит к портному? Удался? – устраиваясь за столом, рассеянно спросил отец.

«Едва не погиб. Но не погиб же… Значит, удался», – подумал Митя, а вслух ответил:

– Еще не знаю, будет видно.

Уточнять отец не стал, видно было, что волнует его совершенно другое.

– Я… – Он переложил какие-то бумаги на столе и наконец, словно решившись, вытащил из ящика распечатанный конверт. – Как и обещал, я написал твоему дяде.

Митя замер. Отец говорил, что напишет Белозерским, но давно, сразу после Митиного первого боя и побега из дома! Он был уверен, что отец это в сердцах!

– Что… написал? – дрогнувшим голосом переспросил он.

– Правду. – Отец принялся постукивать конвертом по столу. – Что тебе тут не нравится, а главное… тут и впрямь небезопасно. Набеги… Тебе пришлось участвовать в бою…

– И… что?

«Я светский человек! Я не буду нервно облизывать губы! И вцепляться в ручки кресла! Спокойствие, сдержанность, равнодушие…»

– Я думал, они захотят, чтобы я отправил тебя в Петербург. Но твой дядя написал, что приедет сам. Он хочет на тебя посмотреть. – В голосе отца мелькнуло удивление, он даже вытащил письмо из конверта, словно проверяя, правильно ли понял свойственника.

– И… когда он приедет?

Вся светская выдержка полетела к Предкам: Митя и пересохшие губы облизнул, и в ручки кресла вцепился. Когда он был маленьким, дядюшка почувствовал даже поднятый им мышиный трупик. А что сейчас? Он упокоил и убил. Что чувствовали при этом Белозерские? А остальные Моранычи? Как много они поняли?

– Не знаю, – покачал головой отец. – Твой дядя подает в отставку… со всех постов. И в армии, и при дворе, и в Государственном Совете.

«Скорее, его отправляют в отставку, – подумал Митя. – Как он и предполагал».

– Ему нужно передать дела. Так что если учесть время, пока шло письмо… у нас он будет через две-три недели, самое большее – месяц. Погостит и заберет тебя. Ты рад? Твоя мечта сбылась.

«Мечты сбываются, – подумал Митя. – Только почему-то совсем не там и не тогда, когда ты на самом деле мечтаешь. Так что сбывшаяся мечта превращается в оживший кошмар».

Именно сейчас, когда у него есть возможность разбогатеть… на кирпиче и на железе… и заказать гардероб у альва-портного… и альвийский шелк… Дядя едет, чтобы забрать его в Петербург! Митя почувствовал, как вдоль позвоночника течет липкий холодок страха. Это с рыжей марой у него договор, что она не станет его убивать, а с дядей договора нет! Глава сильнейшего рода Моранычей сделает все, чтобы сбылась его мечта!

– Дядя меня попросту убьет! – вырвалось у Мити.

– Что ты как маленький! – раздраженно бросил отец. – Ничего тебе дядя не сделает, я же сам ему написал. Поэтому я не стал подбирать тебе других учителей. Думаю, Белозерские лучше позаботятся о твоем образовании… и вообще о тебе…

«Уж они позаботятся», – уныло подумал Митя.

– Да и мне будет спокойнее, что ты не рискуешь жизнью.

А ведь он думал, отец что-то понял… догадался… ведь он же сыскарь! Митя вскинул голову… и уперся взглядом в отцовский пристальный и испытывающий взгляд. Такой пронизывающий, будто отец хотел забраться внутрь Митиной головы и вытащить наружу все его мысли.

Так они и сидели, глядя друг на друга, пока отец не спросил:

– Ты ничего не хочешь мне рассказать, Митя?

– О… о чем?

– О чем сам захочешь. О том, куда, зачем… и с кем ты сбежал после боя на площади. О самом бое. А может… стоит начать с событий более ранних? Например, с нашего приезда в имение?

«Тогда лучше уж с самого моего рождения…» – меланхолично вздохнул Митя, а вслух буркнул:

– Не хочу! – и отвернулся.

Ну расскажет он… А отец не поверит. И будет глупо и омерзительно: рассказ о страшных тайнах, которые посчитают… детскими фантазиями.

– А в Петербург ехать?

Митя молча дернул плечом: еще более глупо и по-детски отказываться от того, что совсем недавно требовал с пеной у рта! То сбежать хотел из здешней провинции, а теперь желает остаться?

– Хотя бы с мисс Джексон ты до приезда дядюшки согласен заниматься? Тем более если ты и впрямь мечтаешь о дипломатической карьере.

Митя поглядел на него слегка ошарашенно, потом вспомнил разговор с мисс.

– Вовсе не мечтаю, – небрежно ответил он. – Единственное, для чего мне нужны языки Альвиона, – это блистать в гостиных.

Отец в ответ только хмыкнул.

– А почему ты не злишься? – вырвалось у Мити. Нет, он вовсе не хотел об этом спрашивать! Это было неправильно и неосторожно, но… имеет ли осторожность смысл сейчас? – Раньше ты всегда злился, когда я так говорил.

– Потому что теперь я точно знаю, что ты врешь, – хладнокровно бросил отец.

– Я не вру! – искренне обиделся Митя. Блистать в гостиных он хотел по-прежнему.

– Прости. Не врешь. Недоговариваешь. И право же, у тебя осталось совсем немного времени, чтобы сказать, что с тобой творится и чего ты на самом деле хочешь. Как раз до дядюшкиного приезда.

«И кто в этом виноват?» – разозлился Митя. Вот зачем нужно было писать дядюшке, вызывать его сюда, зачем вообще… И что Мите теперь делать?

– Если я больше не нужен, я пойду спать. Спокойной ночи, батюшка, – с ядовитой любезностью процедил он и поднялся.

– Спокойной… – Отец посмотрел на него растерянно: кажется, он ждал совсем иного исхода разговора. Что ж, видно, такая у Мити судьба – отца разочаровывать.

Он повернулся и вышел, печатая шаг.

За дверью Ниночки слышался тихий плач, похожий на скулеж щенка. Он остановился на мгновение, прислушался… Оскалился, тихо сбежал вниз по лестнице на кухню. Отправившаяся домой Георгия оставила Нинину пахлаву в буфете. Митя подхватил тарелку и, ступая на носках, взлетел обратно по лестнице. Поставил тарелку у двери. Задумался на миг – а зачем он это делает? Потому что со сладостью во рту у Ниночки не получится ныть? Или потому, что хочет сделать отцу хоть мелкую пакость? Милая Нина останется с отцом здесь, в этом доме, в этом городе, когда Мити… уже не будет. Возможно, не только здесь, но и вовсе – в живых. Вот пусть отец с противной девчонкой и мучается! Митя коротко стукнул в дверь и метнулся к себе в комнату, быстро и бесшумно нырнув за дверь.

Остановился, шумно переводя дух. Пакет, принесенный от Альшвангов, лежал на столе. Сейчас бы вытащить свои новые-старые вещи да примерить, то приподнимая снятое со стены средних размеров зеркало, то вновь опуская, пытаясь оценить всю фигуру.

Но вместо этого лишь мерзкие мысли водят хороводы в голове.

У него три пути. Погибнуть до приезда дяди – судя по творящемуся вокруг, это могло случиться в любой момент. Словно весь мир против него! Выжить – и тогда дядя, вне сомнения, его прикончит: безболезненно и с полным уважением к Митиной высокой и славной судьбе. Может, даже прямо в поезде собственные кузены заломят ему руки за спину (наверняка ведь дядя не один приедет!), а любимый дядюшка быстро и аккуратно, со свойственной Моранычам сноровкой перехватит горло. Митю передернуло. И остается третий путь: сбежать. Хотя бы от дядюшки, а еще лучше – от всех! Митя с сомнением покачал головой: от дядюшки бежать можно, а вот от рыжей мары, а тем более ее хозяйки… вот уж от кого никому не уйти. В конце все равно ведь встретишь именно ее. Но можно хотя бы попробовать… чтоб хотя бы знать – сопротивлялся до последнего! А значит, понадобятся деньги… Потому что жить нищим беглецом он не хочет еще больше, чем умирать!

Митя метнул быстрый взгляд в темноту за окно. Остается надеяться, что альв-портной достаточно хочет утереть такие же могучие, как у него самого, носы родне и не станет тянуть с организацией встречи.

Глава 15

Визит маэстро

– Паныч! Да паныч же!

Митя перевернулся на бок, утыкаясь носом в подушку. Тетушка ответственно готовилась к холодам, велев вставить в окна двойные рамы. Но здешняя погода оказалась коварной – холодать и не думало. Октябрь радовал двойным золотом: золотистыми лучами пока еще теплого солнца и золотом листвы на деревьях.

Но в комнатах было, увы, душновато. В полусне Митя взбрыкнул ногами, сбивая к коленям перину, волей тетушки сменившую тонкие шерстяные одеяла, вздохнул полной грудью…

– Вы встаете чи нет? – ввинтился в уши требовательный голос.

Митя захлопал глазами, разлепляя закисшие со сна ресницы. И в щелочках призажмуренных глаз… явилась Леськина недовольная физиономия. Несколько мгновений Митя моргал, разглядывая веснушки на курносом носу горничной… потом издал совершенно неприличный, попросту девчачий писк и принялся торопливо натягивать на себя перину.

– Пхе! – Леська посмотрела на судорожно кутающегося в перину Митю сверху вниз и уперла руки в бока, выпятив ладно обтянутую платьем горничной грудь. Вот как специально! Хотя почему – как? Она специально!

– Там до вас пришли! – обронила Леська, не сводя с Мити бесстыдных глазищ.

– Кто? – очень хотелось потереть лицо, сгоняя со щек предательскую краску, но… чем тогда держать край перины?

– Паныч, – коротко и, в сущности, совершенно бессмысленно уведомила Леська.

Ее взгляд прошелся по Митиным всклокоченным волосам, по красным щекам, скользнул на плечи и особенно выразительно уставился на вцепившиеся в край перины пальцы. Кажется, горничная хихикнула. Усмешка в уголках губ точно пряталась!

Митя разозлился. Кто тут, по правилам если, стесняться-то должен? Краснеть, глаза опускать… Митя собрался: это все же нелегко было сделать… Пальцы точно окаменели, держась за край перины с такой силой, что чувствовались слежавшиеся комки пуха… Но у светского человека должна быть сильная воля!

Отчаянным усилием сохраняя маску невозмутимости, Митя отбросил перину.

И встал – да, встал! – и прошествовал к гардеробу мимо пялящейся на него Леськи, как… как мимо табуретки! Да-да! Безгласной, бессмысленной деревяшки, которая вот никак не может буравить ему спину пристальным… и вот даже голыми лопатками чувствуется – ехидным взглядом! И взгляд этот сползает вниз по позвоночнику – будто гусеница ползет, щекочась лапками! Ниже ползет… ниже… Так что мышцы поджимаются, как от холода…

– А паныч-то гарнесенькиииий! – у него за спиной мечтательно протянула Леська.

Митя замер, невольно передергивая лопатками.

– От николы такого красовитого паныча не видала! Прям як лялечка! Хиба шо носатенький…

Митя потянул из комода сорочку:

– Кто… носатенький?

– Так паныч же! – хмыкнула Леська, встряхивая головой, как гарцующая кобылка, и перекидывая косу на грудь. – Волосы – як листва осенняя, сам личиком нежный, як дивчина, хиба що нос…

– Йоэль? Йоэль Альшванг? Где он?

– Навить имя – як песня. Йоэээль… – Леська пропустила сквозь пальцы пушистый кончик косы и нагло-дразняще покосилась на Митю из-под ресниц. – В гостиной, где ж ему быть. Ожидают…

Йоэль здесь! Митя рванул к шкафу. Починенную старым Альшвангом сорочку на встречу с его племянником надевать нельзя… Значит, снова вот эту, единственную, уцелевшую от петербургского гардероба – пусть задумается альв, сможет ли сравняться со столичными портными. Кальсоны, брюки… ладно, сойдут вот эти… Роняя с ног домашние туфли, Митя ринулся в ванную. Счастье, что там хоть не было никого, иначе в нетерпении и ажитации дверь бы вынес, а окажись внутри тетушка… оба пали бы на месте от потрясения.

Митя торопливо плеснул в лицо пригоршню воды и уставился в зеркало на стене: щеки пылают, глаза сверкают… Надо взять себя в руки, иначе этот Йоэль решит, что может ставить свои условия. Подрагивающими руками принялся укладывать влажные волосы. Взмах расческой… Вот так, тщательно, волосок к волоску, чтоб и мысли ни у кого не явилось, что он спешил! На ходу застегивая манжеты сорочки, Митя ринулся обратно в комнату и…

– Ай! Ты все еще тут? – чуть с размаху не врезался в застывшую посреди комнаты Леську. Предки, он про нее вовсе забыл! – Чаю господину Альшвангу предложи!

Губы у Леськи дрогнули, в глазах… в глазах, кажется, заблестели слезы, и глухим от обиды голосом она пробубнила:

– Да уж не первый день в вашем доме-то служим, кой-какое обхождение выучили! – ринулась к дверям и пропала.

Митя раздраженно дернул плечом – не до нее! – и принялся торопливо застегивать жилет. Сюртук, конечно, ужасный, но… вещи хотя бы гармонируют между собой. Оскорбить вкус альва было бы… неприятно. Уж он-то знает, как Лорды Холмов умеют смотреть словно бы сквозь человека.

Митя шумно выдохнул, поправил воротник и пристально, даже угрожающе уставился на себя в зеркало. Спокойствие, сдержанность, отстраненность… Даже если поджидающий внизу альв и впрямь происходит от Высших Лордов… он всего-навсего еврейский портной! И он сошьет Мите новый гардероб! И может даже, через него удастся продать драккар трофейного железа. Митя заторопился к лестнице, изо всех сил стараясь не бежать по ступенькам сломя голову.

– Маэстро Йоэль! Рад видеть вас… – медленно, спокойно, размеренно… Не бежать, не мчаться, не… Не спотыкаться!

Изогнувшись самым что ни на есть соблазнительным образом, Леська наливала чай в тончайшую, будто из бумаги сделанную чашку хинского фарфора. Этот чайный набор тетушка губернаторше подавать велела! Чай был терпким и пах травами и медом, мед в розетке – золотистым, масло – ярко-желтым, а булочки от Георгии – наверняка еще теплыми. Митя судорожно поджал живот в страхе, что тот разразится голодной руладой.

– Благодарю, милая… – голосом томным, как стекающий с ложечки мед, протянул альв, когда Леська, отставив для красоты мизинец, подала ему чай.

Тонкие пальцы альва, от изящества которых даже прекрасные Внучки Лели-Любви захлебнулись черной завистью, приняли чашку, выдающийся шнобель зашевелился, вбирая запахи, но неприятное это шевеление мгновенно забылось, стоило альву сверкнуть на Леську благодарной улыбкой. Горничная покраснела, побледнела, выпятила грудь и принялась теребить пушистый кончик косы.

Митя неожиданно почувствовал острый укол ревности – еще бы понять к кому! К своей горничной… или к своему портному? Почти своему…

– Здравствуйте, господин Меркулов-младший… Простите великодушно, вы, наверное, еще не завтракали… – Альв весь был юность, невинность, лучезарность. – Быть может – составите мне компанию? – Жестом плавным, как приглашение к танцу, он повел над подносом.

Компанию? Завтракать… с портным? Логичное продолжение светского знакомства с сапожником и лавочником. Но если этот портной и впрямь из Лордов Холмов…

Йоэль непринужденно откинулся на спинку кресла и наблюдал: как исследователь особенно любопытного жука. Идеально очерченные губы кривились чуть презрительно, неидеальный нос едва заметно морщился… было ясно, что все Митины сомнения для альва – открытая книга.

– А впрочем… Не будем затягивать! – Он поднялся, подхватывая саквояж. – Здесь изволите примерку делать или в вашу комнату проследуем?

– Проследуем… – приторможенно, как битый автоматон, согласился Митя. – В комнату…

– Та вы ж, паныч-евреич, навить чаю не попили! – возмутилась Леська и подхватила поднос. – Я виднесу!

Они покинули гостиную и торжественной процессией проследовали через весь дом: сперва Митя, следом – мягкой, крадущейся походкой лесного хищника – Йоэль с саквояжем и последней преисполненная важности Леська с подносом.

Поднос она водрузила на стол в Митиной комнате и застыла, скромнейше сложив руки на переднике и косясь на альва бедовым взглядом.

– Снимайте… это… – скомандовал альв, наскоро оглядывая комнату.

Митя не мог отделаться от мысли, что хоть его комната больше и богаче обставлена, в сравнении с каморкой альва она – воплощение дурновкусия.

– Сюртук?

– Если это можно так назвать. – На сей раз альв поморщился совершенно открыто, что при его носе выглядело даже угрожающе. – Милая, благодарю за чай… А теперь ступайте, не стоит смущать вашего молодого господина.

Физиономия Леськи стала несчастной, она с мольбой на поглядела на альва, полоснула негодующим взглядом Митю и, гневно взмахнув косой, вымелась за дверь, бормоча сквозь зубы:

– Ой, и чего я там не видела?

– Как мило… – обронил Йоэль, открывая саквояж.

«Мы… у нас с ней ничего…» – хотел запротестовать Митя. Порыв удалось подавить лишь отчаянным усилием воли. Оправдывающийся всегда жалок, и уж точно он не должен оправдываться перед своим портным… своим же, да?

– Ну-с, приступим! Извольте снять и жилет тоже и стать поближе к свету! Руки в стороны, будьте любезны…

Йоэль вытащил из саквояжа мерную ленту и обошел торчащего посреди комнаты Митю, будто столб. Митя невольно попытался оглянуться – присутствие альва за спиной тревожило.

– Не вертите головой… – равнодушно обронили из-за спины. – Что вы, право, как первый раз у портного…

Митя зло закусил губу: да, светский человек, шьющий новый гардероб, не стал бы вертеться, как непоседливый ребенок, но… если альв что-то задумал… если решил от него избавиться… что стоит сзади набросить и затянуть хоть ту же мерную ленту.

Митя невольно напряг спину.

– Да расслабьтесь же вы… – хмыкнул Йоэль, и его пальцы, оказавшиеся неожиданно твердыми и сильными, болезненно впились Мите в лопатки, заставляя прогнуться. – Ошибусь вот, будет у вас сюртук перекошенный.

Это была серьезная угроза. Более серьезная, чем угроза смерти.

Мерная лента змеей скользнула под мышками, альв на миг прижался к его спине и прошелестел в самое ухо:

– И сколько же вы хотите за ворованное железо?

Фи, как неделекатно! А еще альв!

– Вы – посредник, маэстро Йоэль, ваш процент зависит от того, что получу я. Вот и скажите, на сколько я могу рассчитывать?

И посмотрим, насколько названная альвом сумма совпадет с ценами на железо, которые Митя уже месяц исподволь выяснял!

Перехватывающая грудь веревка резко, до боли натянулась, вышибая воздух, и тут же ослабла.

– Тридцать два с половиной!

– Что – тридцать два? Рубля? Процента?

– Дюйма, – выходя из-за спины, сообщил альв. – В груди, – и встал напротив, накручивая мерную ленту на кулак. Медленно так, неторопливо… в натяжечку…

Мгновенным движением захлестнул ее у Мити на шее и затянул. Митя не дрогнул, хотя узлы ленты больно впилась в кожу. Они уставились друг другу глаза в глаза… и тут же торопливо отвели взгляды. Зеленые, как молодая листва, глаза Йоэля тянули к себе, манили, как манит зеленью залитый солнцем лужок. А ступишь и… бульк! Под ним болото. Впрочем, альву смотреть Мите в глаза тоже не понравилось.

– Я… связался с заводчиками…. Ждут вас в ресторации отеля «Франция», Карпас – его хозяин. В полдень.

– Вы сошли с ума? – выдавил Митя.

Мерная лента ослабла и медленно сползла с его шеи.

Митя невольно схватился за горло и прохрипел:

– Как вы могли назначить встречу в ресторации! Я же считаюсь малолетним! Нас в ресторации не пускают!

– Ничего я не назначал! – прошипел в ответ Йоэль. – Да если б они меня увидели, и слушать бы не стали! «Цильки нашей сынок ни к чему, кроме дел портновских, не пригодный, не обращайте на него внимания…» – передразнил он, и голос его звучал совершенно как голос старого Якова. – А что связи с губернатором они получили только благодаря моим «делам портновским»…

– Меня не волнуют ваши семейные распри! – процедил Митя. – Как вы с ними…

– Записку в номер господина Гунькина подбросил! Что есть человек, который знает, где железо, что это их единственный шанс, иначе он железо придержит, а потом перепродаст тем же варягам… Все как вы говорили!

– Я немного не так…

– А ответ велел у швейцара оставить. Тот до сих пор по приказу хозяина караулит, кто за письмом придет! – Йоэль выхватил из саквояжа распечатанный конверт.

– А вы его чем… – Митя забрал из рук альва конверт.

– «Франция» – дорогой отель, растения в кадках на каждом углу, – не дожидаясь, пока он закончит вопрос, хмыкнул Йоэль. – И никто за ними не следит.

– Резонно: в городе же нет альвов, а тем паче – альвийских лордов, – протянул Митя и в ответ на гневный взгляд Йоэля невинно улыбнулся.

Место и время встречи было небрежно нацарапано на засунутой в конверт карточке «Карпас Моисей Юдович, купец 1-й гильдии».

– Ресторация… Полдень… – Митя вдруг поймал себя на том, что нервно заламывает руки. А он-то был уверен, так только провинциальные актеры делают! – Как мы туда попадем?

– А как вы собирались убедить серьезных людей, заключить с вами… с нами договор? Сколько вам лет?

– Шестнадцать… Почти… Скоро… Именины на Димитрия Ростовского…[13]

– Вы даже моложе меня! Вчера мне казалось, вы понимаете – они не станут иметь дело с мальчишками!

Быть молодым лучше, чем быть старым, с этим согласны все! Но почему, если ты молод, это мгновенно ставит тебя в положение существа ущербного и недостойного внимания?

– У меня был… есть… план!

– Ну так давайте его сюда, ваш план! Или он годится для переговоров с заводчиками, но не годится, чтобы пройти в ресторацию?

– Вы не понимаете… нужен приличный костюм!

– Сударь! Вы заставили меня шить вам полный гардероб! Вопреки всем моим принципам! Но даже у вас не выйдет заставить меня сшить его до полудня!

– Не настолько приличный! – рявкнул Митя и уже спокойнее добавил: – Обычный, можно даже ношеный, но… полный: панталоны, сорочка, сюртук… обувь. Для посредника…

– Где вы его такого нашли, что у него даже приличного костюма нет?

– Я полагаю, сейчас у него вовсе никакого нет, – пробормотал Митя.

У Йоэля аж уши под серебряными волосами зашевелились от удивления – кончики забавно выглядывали между прядями и снова прятались. Ни один из альвов в Петербурге себе такого не позволял, и Митя понимал почему. Чтобы не начать хихикать, он вытащил часы и с преувеличенным вниманием уставился на циферблат.

Альв явственно подавился очередным вопросом и процедил:

– Подберу что-нибудь у себя в мастерской. Только учтите…

Что именно следует учесть, Йоэль сказать не успел. В дверь небрежно стукнули, альв стремительно метнулся к Мите и почти рухнул на колени, захлестывая на его поясе мерную ленту.

Дверь распахнулась.

– Что здесь происходит? – дрожащим голосом сказала тетушка.

Тетушка стояла в проеме двери, одной рукой тиская ворот платья – будто тот ее душил, а второй пытаясь задвинуть за спину выглядывающую из-за ее юбок Ниночку.

Митя огляделся. А что здесь происходит? Ну стоит он перед коленопреклоненным сребровласым альвом, обнимающим его ноги… И что?

– Я заказываю себе новый гардероб. – сообщил Митя.

Йоэль вытянул мерную ленту, грациозно поднялся, столь же грациозно поклонился тетушке и поинтересовался:

– Сукно на сюртук берем альвийское, сударь? Есть еще неплохой кашемир…

– Только альвийское! – отрезал Митя. – И шелк на сорочки – тоже!

Альвийское сукно – вещь хоть и недешевая, но тем не менее распространенная, а вот настоящий паучий шелк – это даа…

– Шелк мы потом обсудим… – уклончиво буркнул Йоэль.

– Вы – портной? – сдавленно пробормотала тетушка. – Но… вы ведь альв?

«Неужели кто-то в этом сомневается…» – мысленно съехидничал Митя.

– Я – еврей, – с достоинством сообщил альв и еще раз поклонился. – Йоэль Альшванг к вашим услугам.

Видимо, еврей-портной укладывался в тетушкином разуме лучше, чем альв-портной, – она ожила.

– Так это вы госпоже губернаторше бальное платье шили!

– Я шью на самых высокопоставленных дам губернии. – Слова, сопровождаемые истинно альвийской улыбкой, прозвучали так, что не оставалась сомнений – тетушка принадлежит к этим высокопоставленным дамам.

Вторая улыбка была адресована выбравшейся из-за маменькиных юбок Ниночке. Та вспыхнула смущенно. Позади можно было рассмотреть азартную физиономию Леськи, пытающуюся и барыню не толкнуть, и на красавчика-альва хоть еще одним глазком… В открывшемся проеме нарисовалась не только изнывающая от восторга перед гостем Леська, но и вечно напуганная Маняша.

И эта туда же! Альва им подавай! Митя, всегда считавший, что сдал бы тетушку с кузиной в Полые Холмы при первой же оказии (говорят, оттуда не возвращаются!), вдруг почувствовал странное, собственническое раздражение… И что они все в нем нашли? Он же портной! И альв… И еврей… Что в нем есть, кроме гламура и Торы?

Тетушка тем временем беспардонно уселась в единственное кресло и выдохнула:

– Я бы тоже хотела заказать! Брат велел… То есть мне нужно полностью обновить гардероб, а в Москве я… не успела, мы там были проездом, и тут тоже все никак, эти постоянные ужасы…

– Совершенно согласен, сударыня! Набеги – это так утомительно и отвлекает от по-настоящему важных вещей, – покивал Йоэль.

– Так возьметесь? Мне и Ниночке! – Тетушка нежно улыбнулась альву и получила в ответ такую же сияющую улыбку.

– Конечно! – Йоэль вытащил из саквояжа потрепанную тетрадь и принялся неторопливо листать страницы. – Нынче у меня два туалета для ее превосходительства, после платье для прогулок и амазонка барышни Струковой, потом платье супруги полицмейстера, потом городничего, председателя земского собрания, директора Дворянского банка, госпожа почтмейстерша, три помещицы… Им побыстрее надо, они только на зимний сезон в городе… Потом еще супруга управляющего заводами Шодуар… а вот после них могу взять и вас! – радостно провозгласил альв и нацелился карандашом на страницу.

Митя увидел, как улыбка медленно увядает на губах тетушки.

– Когда ж это будет?

– Ну так… месяцев через пять.

Митя содрогнулся. Он, конечно, знал, что Лорды и Леди Полых Холмов бессердечны так же, как и прекрасны, но… здешний их потомок превзошел всех! Если не в красоте, то в жестокости. Ладно жертвы на алтарях резать, в Холмы уводить… не с его наследием за такое судить и попрекать. Но то, что творил Йоэль… У Мити даже что-то вроде сочувствия к тетушке в душе пробудилось от такого чудовищного издевательства.

– Но… а как же… – Тетушка слабым взмахом руки указала на Митю. – Да говорят, вы вообще на господ не шьете, только на дам! – Она все еще на что-то надеялась – возможно, на вселенскую справедливость?

– Господин Меркулов-младший был весьма убедителен. Но если он согласится уступить мое время вам… – тоном истинного искусителя протянул альв.

Тетушка обернулась к Мите и воззрилась на него с отчаянной, безмолвной надеждой.

«А ведь если я уступлю, наша домашняя война, пожалуй, прекратится», – подумал Митя, глядя в ее молящие глаза. Пара слов, и он станет для тетушки… и Ниночки… настоящим героем.

Вот уж кем Митя никогда не хотел быть!

– Простите, дорогая тетушка, что касаюсь деликатной темы… но вам с Ниночкой хоть есть что надеть, мне же скоро и вовсе дерюгой прикрываться придется, – улыбнулся Митя, с интересом наблюдая, как надежда в двух парах глаз сменяется иссушающей ненавистью.

– И сколько же это все будет моему племяннику стоить? – выпрямляясь, будто кол проглотила, процедила тетушка.

И прежде чем Митя сообразил, как намекнуть ей на неуместность вопроса, не слишком позорясь перед альвом, тот равнодушно ответил:

– Сюртуки около ста рублев встанут… Каждый. От материала и приклада зависит. Жилет до сорока обойдется. – Он бросил тетрадь с расчетами и мерную ленту в саквояж.

Замочек щелкнул с неумолимостью палаческого топора.

– Сколько? – в священном ужасе выдохнула тетушка.

То же самое хотел прокричать Митя, но он светский человек и кричал мысленно.

– И где ты собираешься взять такие деньги? – вовсе позабыв приличия, едко поинтересовалась тетушка, и Митя опомнился.

– Думаю, источник наших семейных финансов маэстро Йоэлю не интересен. С вашего разрешения, мы с господином Альшвангом вынуждены вас покинуть… Торопимся, знаете ли… подобрать должный приклад для сюртуков… подкладку… пуговицы…

«…Но сперва добыть на них деньги!» – мысленно закончил он.

Глава 16

Ворованный мертвец

– Обидели бедную тетушку, лишили надежды…

Они шли по улице – Митя впереди, Йоэль на полшага позади. И почтительный наклон головы – вдруг молодой барин чего сказать пожелает – был правильный, и типичная мелкая приказчицкая побежка… Но почему-то в исполнении альва все это выглядело неправильно. Словно затаенное издевательство. Митя подозревал, что не только выглядело.

– Я? Та ни б-же мой, шо вы такое говорите! – с внезапно прорезавшемся местечковым акцентом протянул Йоэль. – Я всего лишь обрисовал положение вещей, а уж вы сами ее и лишили, и обидели…

– Безусловно, я, – согласился Митя.

Он всегда честно признавал всех им обиженных, а теперь даже и убитых. А чего стыдиться, если они сами виноваты? Напрашивались же: не убить, так обидеть. Тетушка – больше всех.

Они еще раз повернули, в который раз оказавшись на задах модного дома Альшвангов.

– Какие хоть мерки у этого вашего посредника? – раздраженно спросил Йоэль.

– Вы берите что есть поприличнее, а посредника я под мерки подберу, – рассеянно ответил Митя, озираясь по сторонам. Этот проулок ему не нравился, да и немудрено – вечно тут какие-то неприятности! – Что-то не так? – поинтересовался Митя.

– Да как вам сказать… – протянул альв, круто повернулся на каблуках и зашагал прочь.

«Странные они все же, альвы… а которые еще и евреи, те вдвое». Митя дернул плечом. Потом дернул еще раз, пытаясь стряхнуть коснувшееся его что-то… невесомое, почти неощутимое… и задрал голову.

Мертвая Фира Фарбер больше не сидела на крыше дворового туалета. Она перепорхнула на ограду и с нее дотянулась кружевным зонтиком до Митиного плеча. И теперь вопросительно и требовательно смотрела ему в глаза.

– Устала ждать? – тихо выдохнул в ответ он.

Мертвая девушка кивнула.

– Потерпи. Я… – хотел сказать «скоро», но вовремя остановился. С мертвыми надо быть очень аккуратным в словах, они склонны понимать, как им самим хочется, а потом требовать от живых невозможного и немыслимого. Для живых. – Я… стараюсь.

Глаза покойницы полыхнули тьмой, и она оскалилась. А вот это нехорошо… Митя с тревогой поглядел на ее слегка заострившиеся зубы. Если она в жажде мести из призрака – нежити, в сущности, безобидной – начнет превращаться в навью… Нехорошо.

Послышались быстрые шаги, покойница оглянулась – повернув голову на девяносто градусов.

Из ворот, на ходу застегивая саквояж, выскочил Йоэль.

– Пришлось у дядюшки Исакыча одалживаться, так что теперь вы мне еще должны за сюртук и жилет, – отрывисто бросил он.

– Подержанные, – отрезал Митя. – А то и ворованные. Других у вашего дядюшки не бывает.

– Господин Меркулов-младший, а вы точно не еврей? По родословию вроде как нет, а торгуетесь, будто таки да.

– Идемте уже наконец!

Покойница невесомо балансировала на пиках забора, провожая Митю пристальным, темным взглядом.

– Вы ее знали?

– Кого? – Йоэль удивленно поглядел сперва на Митю, потом на забор. Снова на Митю.

– Эсфирь Фарбер.

– Фирочку? – Альв помрачнел. – Она была… чудесная.

– Хорошая швея? – осторожно уточнил Митя. Потому что красавицей покойная точно не была.

– Швея? Неплохая. Добросовестная. Но эта девушка была способна на большее. Ей бы учиться… – В голосе Йоэля зазвучала тоска. – А этот зверь ее погубил!

– Животное, что поделаешь… – согласился Митя, вспоминая разорванное медведем тело.

– Животное бы за такое пристрелили, а этот… – сквозь зубы процедил альв и безнадежно махнул рукой.

– Это вы о ком? – насторожился Митя.

– О хорунжем Потапенко, о ком же еще! – с ненавистью выдохнул тот.

– Оборотни – равноправные подданные империи, – напомнил Митя. – Называть их животными…

– А евреи – нет, – перебил альв. – Не равноправные. Солдатом еврей должен быть, даже если не хочет, а вот офицером быть не может – даже если хочет, потому как еврей. И офицерской женой еврейка тоже быть не может. Так что ваш равноправный оборотень попросту соблазнил еврейскую девушку, а после бы встряхнулся и дальше побежал. А от ее жизни камня на камне не осталось, если б ее раньше не убили.

– Я слышал, хорунжий очень тяжело перенес ее гибель. Он ее любил, – хмуро сказал Митя.

– Тяжело было ее родителям, – отрезал Йоэль. – Которых по «Временным правилам»[14], которые у нас в империи скоро станут вечными, в город наш господин полицмейстер даже на похороны не впустил. Не любит, когда жиды тут шляются. А любовь – это для альвийской поэзии, – он скривил безупречно очерченные губы, – а не для еврейской жизни! И… простите, а куда мы идем?

За разговором они дошли до Тюремной площади, а оттуда свернули в переулок. Доходные дома в три-четыре этажа здесь перемежались мазанками, утопающими в осенних багряно-золотых садах, а те – яминами и остовами стен. И только по свежему запаху древесной стружки можно было определить: эти стены еще не успели выстроить или уже успели развалить.

Переулок и впрямь вывел к участку – к задней его стене.

– Свистеть умеете?

Йоэль наклонил голову так величественно, будто его спросили, знает ли он церемониал Полых Холмов. Ну или как быть шацем в синагоге[15].

– Отлично, тогда давайте одежду. И свистните, если сюда вдруг кто явится.

За спиной тут же раздался негромкий свист.

– Мне свистнуть не тяжело, – задумчиво произнес альв. – Но некоторые явившиеся справляются сами.

Из-за ближайшей то ли недостроенной, то ли разрушенной стены торчала голова в здоровенном, не по размеру картузе.

– Панычи, эй, панычи! – Мальчишка сдвинул картуз на затылок, открывая чумазую физиономию с веснушчатым носом и настороженными глазами. – Йдить сюды – чего скажу! Вам для дела сгодится.

– Юноша умеет вести переговоры. – Йоэль первым направился к мальчишке.

Пацаненок еще больше высунулся из-за стены, огляделся настороженно, будто боялся, что подслушают, поманил пальцем, предлагая придвинуться поближе, и заговорщицким шепотом выдал:

– Купите кирпич!

– Что? – выпалил Митя – голос его сорвался.

Услышать средь бела дня, в глухой провинции, от мелкого шкета любимую шуточку апашей Марьиной Рощи? Только ножичка, пляшущего между пальцами, не хватает!

– Кирпич, говорю, – терпеливо повторил мальчишка. – Тот самый… – Физиономия его стала многозначительной. Он понизил голос еще больше и веско обронил: – Вы не думайте, настоящий! Это Стешка с рябым Михайликом вовсе совесть потеряли – обыкновенные кирпичи берут да сами клеймо выцарапывают. А у меня все по-честному: вот этими вот руками со стройки у губернаторского дома спер! – Пацан важно предъявил грязные ладошки и веско закончил: – Так что червонец с вас, панычи.

– За телегу? – опешил ничего не понимающий альв.

– Тю! – ответно опешил пацан и выразительно покрутил пальцем у виска. – Ты шо, дурной? Тот-то гляжу какой-то… не такой! – Он презрительно покосился на длинные серебристые волосы альва и повернулся к Мите, как к более достойному доверия. – За один!

– А клеймо – серп, да? – безнадежно спросил тот.

– Соображаешь! – Пацаненок ощерился в щербатой улыбке. – Самый что ни на есть доподлинный мертвецкий кирпич. Я и показать могу, только ты сперва гроши покажи.

– Спасибо, не нужно, – запинаясь, пробормотал Митя.

– Как это – не нужно? – заволновался пацаненок. – Думаешь, я не понял, чего вы туточки крутитесь? Уж не знаю, зачем вам до мертвяков занадобилось: может, халамидники вы, одежу тырить лезете, – посмотрел на ошарашенные физиономии обоих и успокаивающе покивал: – Мертвякам она уже без надобности. А может, – он подозрительно прищурился, – сами мертвяки вам занадобились…

– Зачем? – вырвалось у альва.

– А я знаю? – Мальчишка возмутился эдакой попыткой свалить на него чужие проблемы. – Говорят, душегубы на них того… руку ставят… – и задумчиво добавил: – Или вовсе на пирожки…

Йоэль крупно сглотнул. То ли тошнило, то ли вдруг пирожков захотелось…

– Ну так чего, панычи, берете?

– Нет, спасибо, мы как-нибудь без кирпича обойдемся, – слабым голосом откликнулся Митя.

– А я думал, ты умный, а ты такой же дурной как этот вот. – Мальчишка презрительно кивнул на альва. – Обойдется он, вы видали! Думаешь, залезешь туда, а мертвячки там рядками смирнехонько лежат и ничего тебе не сделают? Не-ет, паныч, шалишь! Мертвяк нынче бойкий пошел. Весь город видел, как они целым войском по улицам маршировали. Да чего там! Я летом своими глазами видел, как мертвая девка из окошка мертвецкой лезла! Лицо как череп, глаза как двери в пекло, а волосья… волосья… как швабра, о! И рыжие! Страшная, жуть! Клычищи на меня оскалила, а сама фррр – будто дымом утекла. А я еще жалился тогда, что трое дён не евши! – деловито прикинул мальчишка. – Да будь я поупитанней – точно сожрала б, а так, видать, не занравился я ей, кого пожирней искать отправилась.

– Рыжая, говоришь… – повторил Митя. – Из какого окна?

– Вон из того! – Мальчишка ткнул грязным пальцем в полуподвальное окошко. – Ей-богу, не вру!

– Верю. – Митя даже хотел похлопать его по плечу, но вовремя остановился, оценив сомнительной чистоты рубаху. – А теперь пошел вон отсюда, чтоб духу твоего не было! Пока я тебя лично госпоже губернаторше как главного расхитителя кирпичей не сдал! Уж она тебе пропишет каторгу, ворюга! – Он скорчил жуткую рожу и потянулся, будто хотел ухватить паренька за шиворот.

Мальчишка взвизгнул и ринулся прочь, сверкая босыми пятками. Заскочил за угол, высунулся оттуда и напоследок зло погрозил чумазым кулаком:

– Чтоб тебя там мертвяки покусали! Вот тогда пожалеешь, что у тебя супротив них мертвецкого кирпича не было – да поздно будет! – Его босые ноги снова зашлепали по битой брусчатке – убежал.

– А что, кирпич против мертвецов помогает? – неуверенно спросил окончательно замороченный альв.

Вместо ответа Митя снял сюртук и жилет и сунул их Йоэлю: это мара могла дымом в окошко просачиваться, да и без дыма – тощая девчонка. А у него все-таки плечи. Ну ничего, как-нибудь… Толчком высадил прикрывающую полуподвальное окошко фанеру – стекло, которое они с рыжей марой расколотили летом, так и не вставили. Забросил внутрь сверток с собранной Йоэлем одеждой и, сдавленно шипя сквозь зубы, принялся протискиваться внутрь. Края старой оконной рамы впились в плечи – так, наверное, чувствуешь себя в челюстях крокодила, прежде чем попасть к тому в желудок!

Что-то треснуло – Митя лишь понадеялся, что ветхая рама, а не последняя пристойная сорочка, – и он провалился внутрь, кулем рухнув на кирпичный пол мертвецкой. Кряхтя, как столетний старик, встал, подобрал сверток. И поглядел на три покрытых простынями тела на прозекторских столах:

– Да у меня есть выбор!

Под первой простыней обнаружилась старуха, и Митя торопливо накинул простыню обратно. Зато между оставшимися двумя замер, как привередливый покупатель в лавке, поглядывая то вправо, то влево. На правом столе обнаружился труп молодого мужчины – был он крепко сбит и коренаст, так что Митина одежда должна была ему подойти, но… Все портила покрытая синяками физиономия и свернутый на сторону нос. Второй, немолодой – лет пятидесяти – худой и высохший, как старый корень, выглядел вполне прилично.

– Это можно и шляпой прикрыть, – разглядывая единственный черно-багровый синяк на виске, пробормотал Митя и решительно кивнул.

Спокойно… Его учили… И он уже делал это… В горячке боя, почти в бреду, для сотен тел… Осталось сделать это спокойно, осознанно и всего с одним! Получилось тогда, получится и сейчас.

Он раскинул руки, прикрыл глаза и глубоко вдохнул.

Облако темного дыма закружилось вокруг раскрытых ладоней. Медленно поползло по рукам, окутывая его сперва до плеч, потом накрыло всего и начало расползаться по мертвецкой. Струйки черного дыма спиралями поднимались к низкому сводчатому потолку и змейками скользили вдоль окон. Вкрадчиво, как кошка лапой, черный дым коснулся жестяного стола.

Митя протянул руку и коснулся ладони мертвеца.

Яркий солнечный свет обрушился на него. Высокая трава, река блестит на солнце, тонкий ломоть черствого ржаного хлеба в подоле замызганной рубашонки… и пронзительный, полный ужаса крик:

– Барыня на Москву собралась! На Кузнецком Мосту платьями закупаться! Бегите! Все бегите! – Крик захлебнулся, послышался звук удара.

Сестра подхватила его из травы, закинула на закорки и побежала, будто на пятках ее выросли крылья. Он держался за ее плечи, и сердце от страха бултыхалось в горле… Они уже вбегали во двор – выскочившая из дома мать, протягивая руки, бежала им навстречу…

Свет солнца закрыла огромная темная фигура, его вырвали из рук сестры и швырнули на телегу, где тесно, как котята в лукошке, уже были набросаны такие же, как он, – маленькие и потерянные. Скрипели несмазанные оси, над телегой стоял неумолчный детский плач, сквозь который он услышал довольный голос управляющего:

– Эк быдло деревенское щенков наплодило! Всех распродать, так барыне не токмо на платья, и на туфли с муфтами достанет. Да и нам малая копейка перепадет.

Мать еще с криком бежала за телегой, пока хлыст барского управляющего не швырнул ее в пыль деревенской улочки.

Мир закрутился в серой пелене, одну за другой высвечивая бесконечно-однообразные картинки плавильного цеха на уральском заводе, куда его купили: дым, смрад, дышащий жаром поток кипящего металла, боль в плечах, спине и скрюченных ранней сухоткой ногах, не отпускающая даже на койке в бараке, где зимой углы покрывал иней, а летом все плавилось от жары… И бесконечное ожидание, когда что-то изменится… ну хоть что-то! Как дали волю, даже показалось, что сбылось и… показалось. Второй раз показалось, когда с Урала он перебрался сюда: здесь теплее и сытнее, и опытных работников мало, а от того их ценили, и он даже впрямь начал надеяться, что хоть под старость может вдруг начаться жизнь… Когда все оборвалось враз: в день зарплаты, в темном переулке, ударом свинцовой гирьки в висок.

Рухнула тьма, и он понесся прочь-прочь-прочь, оставляя за собой тоску, безнадежность и напрочь пустую, не нужную уже оболочку.

Митя беззвучно закричал, выгибаясь от боли так, что казалось, затылок вот-вот коснется спины… а на прозекторском столе, так же страшно и беззвучно открывая рот, выгибался мертвец. Его тело почти переломилось пополам, поднимаясь над столом, на миг он замер, опираясь лишь на затылок и пятки и… с силой грохнулся обратно на стол.

Загудело. Ножки стола покачнулись. Заполонивший комнату темный туман ослепительно вспыхнул – и все исчезло.

Митя медленно открыл глаза… закрыл, опять открыл, разглядывая каменный пол с расплывающимися по нему мелкими темно-багровыми пятнами. Вот упала еще одна… Он поднял руку к носу, едва не свалившись вперед лицом. Болели отбитые об камень колени и ладони. Мелко дрожа, он поднялся, ладонью зажимая кровоточащий нос.

– Но это же… как же… несправедливо! Я… я не хочу так жить! Никто… не захочет!

– Никто не захочет, – повторил за ним чужой голос.

Губы мертвеца шевелились. Закрытые веки медленно поднялись, и в кирпичный сводчатый потолок уставились залитые сплошной чернотой глаза. Потом тьма начала словно бы стекать с белков, открывая обычные, тускло-серые зрачки.

Митя поморгал. Мертвец повторил – его веки опустились и поднялись. Лишь взгляд оставался стеклянистым и неподвижным, как глазки-пуговицы у сшитой из обрезков меха игрушки.

Митя повел шеей – мертвец покрутил головой. Туда-сюда. Чувство было… странным. Будто… будто попытался натянуть на себя чужой, не по размеру сюртук.

«Сядь, – мысленно велел Митя, и, уронив простыню, мертвец уселся на столе. – Встань».

Так же медленно тот спустил ноги и встал рядом, чуть покачиваясь.

– Хорошо. – Митя свалил собранную одежду на стол и бросил рядом гребешок. – Умойся. Расчешись. Приведи себя в порядок и оденься.

Неуклюже переваливаясь, будто весил втрое больше, чем на самом деле, поднятый мертвец поковылял к рукомойнику.

Митя отошел к стене и обнял себя руками, часто и рвано дыша. На плечи давила тяжесть – точно поднятый мертвец всем своим весом навалился. Картинки чужой жизни вспыхивали перед глазами, отравляя ощущением полнейшей униженности и беспомощности. Перед всеми: законом, хозяевами, властями, мазуриками…

«Я не хочу так жить. Я не хочу так жить, – с монотонностью заевшего фонографа крутилось в голове. – Чтимые Предки, да хватит! Хватит! – мысленно заорал он на себя. – Так жил вовсе не я! Я так и не живу!»

Двигаясь медленно, словно сквозь кисель, мертвец принялся одеваться. Так же неторопливо, приспосабливаясь к давящей на плечи тяжести, Митя расправил простыню – была мысль положить вместо пропавшего другое тело, но на леднике никого не оказалось. Что ж, значит – как повезет.

– Пойдем, – скомандовал он, снова направляясь к окну.

Выбраться обратно оказалось не в пример легче, а уж покойник и вовсе не испытал никаких затруднений – немыслимо изогнувшись, как ни одно живое тело не способно, он просочился в выбитое окно. Мите только и оставалось, что прислонить к раме оторванную фанеру.

У стены обнаружился Йоэль – альва немилосердно тошнило.

– Какая же гадость ваша сила! – прохрипел он, простецким, но все равно изящным жестом обтирая рот ладонью. Посмотрел на мертвеца, который встал рядом с Митей, глядя перед собой неподвижными, пустыми глазами… и лицо альва исказилось кривой сардонической улыбкой. – А мальчишка-то прав был – мы таки украли мертвеца! Точнее, свели, как лошадь со двора… Его не хватятся?

– Здешний трупорез любит заложить за воротник и появляется в участке не раньше двух, а то и трех пополудни. Будем надеяться, что он и сегодня не изменит своему обыкновению. Вы можете с этим что-нибудь сделать? – Митя указал на метущие мостовую штанины и сюртук, в котором щуплое тело покойного болталось, как единственная горошина в стручке.

– Что, прямо здесь? – возмутился альв, оглядываясь по сторонам.

Митя вытащил из жилетного кармана часы и выразительно щелкнул крышкой.

Йоэль одарил его недобрым взглядом, вытащил из саквояжа иголку с ниткой и булавки и принялся кружить вокруг покорно замершего мертвеца, как вокруг портновского манекена. Единственная разница – альв то и дело крупно сглатывал, похоже, его продолжало тошнить.

– Ну вот… – сказал он, обрывая нитку на наскоро подвернутом рукаве. – А теперь идем и посмотрим, хватит ли этого, чтоб выдать мертвого работягу за живого делового посредника!

Глава 17

Мертвый посредник

– Полагаете, придут?

Моисей Карпас скользнул взглядом по нервно косящемуся на вход в ресторацию Гунькину:

– Либо придут, либо нет.

По отделяющим столик от остального зала решетчатым шпалерам, увитым вьющимися растениями, словно пробежала волна – листики закачались. Жаль, что пошевеливший их сквознячок не дотянулся до самого столика – Моисей Карпас не отказался бы почувствовать на разгоряченном лице легкое дуновение прохлады.

– Шутить изволите, господин Карпас? – холодно поинтересовался секретарь правления.

– Больше беспокоюсь, господин Гунькин, – холодно улыбнулся тот в ответ. – В точности как и вы.

– Я говорил, что встречаться невесть с кем, да еще и по анонимному посланию, – опасно!

– Поэтому я назначил встречу в ресторации собственного отеля. Здесь швейцар, официанты, мой секретарь… – Он кивнул на столик посреди зала, где в одиночестве трапезничал лощеный молодой человек. Только присмотревшись очень внимательно – фактически заглянув под столик! – можно было заметить, что пола его сюртука оттопыривается, будто под ней спрятано что-то… например, паробеллум. – А если наш контрагент не явится, мы просто позавтракаем. – В подтверждение своих слов он ковырнул яйцо-пашот на тарелке. Есть на самом деле не хотелось. – Но, полагаю, автор послания – кто бы он ни был – желает денег. А за деньгами люди, как правило, приходят.

– Вот именно – денег! – с претензией, словно денег от него требовал сам Карпас, вскричал Гунькин. – Это наше железо – уже купленное и оплаченное! И мы вовсе не обязаны отдавать за него деньги какому-то… мошеннику!

– Во-первых, «Общество Путиловских заводов» внесло только задаток, – педантично напомнил Карпас. – Во-вторых, коли вернуть железо обратно без затрат у нас не вышло, лучше заплатить лишку, чем потерять все.

– Вот и я так думаю! – заявил Гунькин столь воинственно, что ясно было – это вовсе не согласие. – Может, напрасно я тут время теряю? Может, лучше бы мне в «Континентале» позавтракать, с господином Лаппо-Данилевским, который бельгийцев представляет?

– Вам так понравилась присланная им в номер корзина? – спросил Карпас, поверх чашки с чаем изучая выпущенную сквозь петлицу жилета Гунькина толстую цепочку новехонького золотого брегета[16].

– Как вы сме… – Ладонь Гунькина невольно дернулась, прикрывая цепочку. Уши его вспыхнули, он усилием воли оставил часы в покое и, постреливая глазами по сторонам – не слышат ли, – прошипел: – Намекаете, что я могу пренебречь интересами Правления за взятку?

– Ну что вы! Как я могу… намекать… – протянул Карпас. – Да и разве ж это взятка? Французское вино, швейцарские… сыры, – буравя взглядам брегет, продолжал он. – Так, всего лишь мелкая приятность, исключительно за-ради вашего приезда в город. Наоборот, мое уважение господину Лаппо-Данилевскому: сам почти банкрот, а как об удовольствии проезжающих радеет.

Цветы на шпалере снова заволновались – что за странный сквозняк, право, только до них и долетает?

– Как так – банкрот? – мгновенно насторожился Гунькин.

– А я сказал – банкрот? – старательно удивился Карпас. – Как неловко с моей стороны! Мало ли почему один из самых влиятельных людей губернии решил не обращаться в банк – хоть Дворянский, хоть Земельный, а заложить свои земли у столь презираемых им иудеев?

Швейцар согнулся в поклоне, распахивая дверь перед новым посетителем.

– Это он? – позабыв о Лаппо-Данилевском, подался вперед Гунькин.

– Нет, – вздохнул тот. – Добрый день, ребе Шмуэль.

Молодой раввин в щегольском, даже элегантном лапсердаке и широкополой шляпе коротко кивнул, качнув длинными пейсами.

– О, а я вас знаю – вы один из этих, как их… не кавалеристы, но похоже…

– Каббалистов? – иронично вздернул бровь раввин.

– Точно! – экспрессивно взмахнул вилкой Гунькин. – Которые на строительстве чугунки глиняными монстрами командуют! Ну и что там у вас, как там, какие новости?

– Новости? – повторил каббалист, окидывая Гунькина ироничным взглядом. – Инженера нового обещали прислать – некого Карташова, Артемия Николаевича. Инженер Пахомов с ним работал, говорит, молодой, но дельный.

1 Предположительно (очень предположительно!) эта фраза произносилась при создании големов. Сейчас каббалист произносит ее наоборот: Veaz yetser haadam ett hamekhonah betsalemo (ивр.). – «Человек создал машину по своему образу и подобию». – Здесь и далее примеч. авт.
2 Нежелательное лицо (лат.) – тот, кого не желают видеть, бойкотируют.
3 Оживленный мертвец.
4 Ребенок, рожденный в результате запретной связи.
5 Тропическое растение, использовалось в парфюмерии, создании эфирных масел. Его листьями также перекладывали ткани для аромата.
6 Перетряхивать старую солому (англ.).
7 Да не судит башмачник выше обуви (лат.). Из рассказа Плиния Старшего в его книге «Естественная история» о греческом живописце Апеллесе, исправившем ошибку в сандалии на картине по замечанию башмачника, но на его остальные придирки предложившем не высказывать суждений «выше обуви».
8 Кантонисты – с 1827 г. дети-рекруты неправославного вероисповедания (в основном иудеи, но могли быть и цыгане, финны и поляки), являющиеся собственностью военного ведомства (напоминаем – тогда было крепостное право!), разлученные с семьями, если такие были, и отправленные в специальные поселения для подготовки к будущей военной службе. Закрепощение детей военным ведомством отменено коронационным указом Александра II.
9 Свобода, равенство, братство (фр.). Лозунг Французской революции.
10 Вы говорите по-альвийски? (Квэнья).
11 Mauvais ton (фр.) – моветон, дурной тон, неподобающее поведение.
12 Приветствие на квенья.
13 28 октября по старому стилю.
14 Принятые в 1882 г. ограничения прав евреев на поселение, передвижение, владение и аренду имущества, занятие выборных должностей в земстве и т. д.
15 Представитель общества, ведущий молитву. Им может быть любой из молящихся.
16 Часы класса люкс, появились в XVIII в., в Петербурге с 1808 г.
Продолжить чтение