Читать онлайн Планетроника: популярная история электронной музыки бесплатно

© Ник Завриев, текст, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Благодарности

Начать книгу хочется со слов благодарности в адрес тех, без кого никакой «Планетроники» просто не было бы. Это в первую очередь Надя Рыбкина, Диана Пашковская и вся команда, которая занималась подкастом со стороны Яндекс Музыки. Без вашего энтузиазма и веры в успех этой затеи у нас точно ничего бы не получилось.

Диана на протяжении всей работы над подкастом (а делали мы его почти два года) была одновременно и чутким внимательным редактором, и пламенным евангелистом «Планетроники», а также занималась всей организационной работой. Мне оставалось лишь нажимать «record» и говорить о музыке.

Я также благодарю Льва Ганкина и Сергея Сабурова, участвовавших в записи подкаста в качестве приглашенных экспертов и ставших соавторами двух глав этой книги.

От автора

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1012?yqrid=NFgzIEjx8Ga

«Всем привет! В эфире Яндекс Музыка, с вами Ник Завриев, и это подкаст «Планетроника», в котором мы исследуем историю электронной музыки, путешествуя по двадцати двум городам и жанрам». С этой фразы я почти два года начинал выпуски подкаста, который в результате и лег в основу этой книги.

По правде говоря, «Планетроника» возникла практически случайно. В феврале безмятежного 2019-го у себя в фейсбуке я написал пост, что на носу 25-летие окруженного легендами и байками фестиваля «Бритроника», по случаю чего (а заодно и наступившего года британской музыки в России) неплохо бы сделать об этом материал. На «зов в пустоту» неожиданно откликнулись сотрудники Яндекс Музыки Надя Рыбкина и Диана Пашковская с предложением сделать эту историю в форме подкаста. Спустя неделю мы уже оживленно обсуждали эту идею, которая начала стремительно видоизменяться и превращаться в большой проект. От «Бритроники» (которая в итоге так и осталась невоспетой) мы перешли к идее сделать многосерийный рассказ о британской электронике в целом, а затем поняли, что идею подкаста о британской музыке уже с блеском реализует Лев Ганкин, и нам ничего не оставалось, как замахнуться на историю электронной музыки со всего мира.

Структуру и содержание этой книги определил именно формат подкаста. «Планетроника» – это не культурологическое исследование и тем более не энциклопедия. Это набор историй. Истории эти, как эпизоды сериала «Пуаро», независимы друг от друга и не сложены в единое повествование. Читать их (как и слушать эпизоды подкаста) можно в произвольном порядке, выбирая сначала те жанры и явления, которые вам более интересны. При этом истории нередко содержат ссылки друг на друга. Мне все же хотелось подчеркнуть то, что электронная музыка – вовсе не архипелаг, состоящий из несообщающихся островов, а целостная вселенная. В каких-то ситуациях мне приходилось описывать одни и те же события с разных точек и неизбежно повторяться.

Каждая глава – это не столько отдельный город, сколько история, связанная с жанром или каким-то музыкальным явлением (темы глав – это, например, техно, краут-рок, глитч или модульные синтезаторы и сцена вокруг них). Географическая точка, ставшая заголовком каждой главы, – это лишь начало истории или место, где случились какие-то особенно важные события. Поэтому в главе, посвященной Детройту (городу, где родилось техно), мы рассказываем вовсе не про электронику из Детройта, а именно про техно, независимо от того, происходило ли дело в Детройте, Стокгольме, Токио или Берлине. Ну а начальной точкой главы об эмбиенте становится место рождения «пророка и первооткрывателя» жанра Брайана Ино, в то время как действие самой главы происходит одновременно в самых разных точках планеты, от Лондона и Берлина до Нью-Йорка и Сан-Франциско.

Короче говоря, география здесь – не более чем условность и способ сортировки материала, пластинки в большой коллекции тоже можно расставлять по алфавиту, по лейблам или по жанрам. Моей целью было не установить какие-то границы, «застолбив» жанры за отдельными странами и городами, а, наоборот, границы эти стереть, показав, что все самое интересное рождается в ходе обмена идеями между музыкантами разных стран, континентов, традиций, бэкграундов и идеологических установок. Музыка – одна из немногих вещей, которые способны нас сегодня не разъединять, а объединять.

22 истории вовсе не покрывают историю электронной музыки целиком – в книге нет, например, отдельных глав о дабе, чиптюне, нью-эйдже, индастриале и нойзе. Но задача охватить разом всю электронную музыку кажется совершенно непосильной, да, в общем, ее передо мной и не было. Так что темы этих историй и то, насколько подробно я говорю о тех или иных явлениях, действующих лицах и отдельных записях, – так или иначе, результат субъективного выбора.

I. Спейс-электроника

Начало маршрута

Берлин. Германия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1010?yqrid=HDKT0RmsTZB

Наше большое космическое путешествие начинается в Берлине, и это неудивительно: мало какой город мира так прочно ассоциируется с электронной музыкой, как столица Германии. Однако, когда заходит речь об электронной музыке из Берлина, вы наверняка представляете себе техно, которое звучит, к примеру, в клубах Berghain и Tresor, – музыку жесткую, суровую и при этом довольно монотонную. Но техно родилось вовсе не в Берлине, а в Соединенных Штатах, а в Берлин попало уже где-то к концу 1980-х, примерно во времена падения Берлинской стены. При этом в Берлине есть собственный подвид электроники, возникший там на 20 лет раньше, то есть в конце 1960-х, и получивший название в честь города. Этот жанр называется берлиншуле, или Берлинская школа электронной музыки. Его еще называют kosmische music («космическая музыка»), спейс-электроникой или ретро-электроникой.

Хитрость в том, что у этой музыки нет, скажем так, популярного устоявшегося названия. Ну, то есть оно есть (берлиншуле – пожалуй, наиболее правильный термин), но если что такое drum’n’bass знают примерно все, то слово «берлиншуле» слышали только меломаны, да и то не все. Происходит это потому, что в момент возникновения этой музыки в середине прошлого века электроника еще не делилась на десятки жанров и поджанров, а называлось все это просто «электронная музыка». Космическая электроника, о которой мы сейчас говорим, достигла своего первого пика в середине 1970-х, когда в мировые чарты попали такие музыканты, как Клаус Шульце, Vangelis, Жан-Мишель Жарр и Tangerine Dream. И так бы мы, наверное, и воспринимали спейс-электронику как нечто абсолютно архивное и ретроградское, если бы в наши дни она не получила новый толчок к развитию и новый виток популярности.

Самый известный на сегодняшний день современный берлиншуле-трек – это тема к телесериалу «Stranger Things» («Очень странные дела»). В 2016 году эту тему записали два американских электронщика Кайл Диксон и Майкл Стайн, участники группы S U R V I V E. А вдохновлялись при записи этого трека они именно музыкой 1970-х. Особенность этого звучания в том, что, в отличие от большинства современной электроники, здесь, по сути, нет бита. Танцевальной эту музыку не назовешь совсем, а роль ритм-секции здесь играет внутренняя пульсация. Это звучание у нас стойко ассоциируется или со старыми научно-фантастическими фильмами об освоении космоса, или же с научно-популярными фильмами советского телевидения, где она много использовалась в качестве саундтреков. Например, в заставке телепередачи «Очевидное – невероятное» звучала композиция Петра Баумана «Chasing the Dream».

Чтобы проследить корни космической электроники, имеет смысл вспомнить, как жила Германия конца 1960-х. Это было, прямо скажем, не самое приятное место в мире. Недавно закончилась война, а Германия разделена на две части: ГДР и ФРГ. События, о которых сейчас пойдет речь, происходили в ФРГ и в Западном Берлине, который и вовсе был отдельным образованием.

В культурном смысле послевоенная Германия стремится как бы изобрести себя заново. У молодых немцев, с одной стороны, есть шлягерная музыка (этакий бравурно-позитивный буржуазный поп, что-то вроде советских ВИА), с другой – музыка, импортированная из Штатов и Великобритании: рок-н-ролл, затем хард-рок и так далее. Но ни то, ни другое их не устраивает – одно плохое, а другое чужое. При этом богатейшая немецкая музыкальная традиция прошлого тоже не очень годится в качестве источника для вдохновения, поскольку классическая немецкая культура запятнала себя фашизмом. Цель этих молодых людей – придумать свое, новое и при этом абсолютно немецкое. Разумеется, лучший способ найти новое звучание – использовать новые инструменты. Этими инструментами в конце 1960-х становятся синтезаторы, которые на тот момент как раз начинают производиться серийно и продаваться в магазинах.

Одним из «мест силы», где собирались молодые немецкие музыканты, занятые поиском нового звука, стала лаборатория свободных искусств «Зодиак» в Западном Берлине. Это место напоминало одновременно и клуб, и арт-галерею. Одной из главных проблем немецких музыкантов-неформалов в конце 1960-х было то, что им элементарно негде было играть. Тогда в какой-то момент они решили взять ситуацию в свои руки: два начинающих на тот момент музыканта, Конрад Шницлер и Ханс-Йоаким Роделиус, решили арендовать помещение и создать такой клуб своими силами. Местом для будущей лаборатории стало техническое помещение, которое музыканты арендовали у одного из театров в районе Кройцберг, который до сих пор славится тусовочной жизнью.

Поскольку музыка в «Зодиаке» играла громко, а вечером в театре были спектакли, то открывался клуб поздно, часов в 10–11. И в это время там начиналось настоящее буйство неформальной мысли: в клубе звучали нойз, фри-джаз и всякого рода эксперименты. А вот на «нормальную музыку» типа того же рока, не говоря о поп-песнях, там смотрели косо. Помимо того, что «Зодиак» был концертной площадкой, он стал еще и центром неформального комьюнити, куда народ приходил найти единомышленников и пообщаться. В результате через пару месяцев вокруг клуба возникла настоящая сцена. Среди тех, кто регулярно выступал в «Зодиаке», были Клаус Шульце, Ash Ra Tempel, Cluster (о творчестве этих групп и об этом периоде чуть подробнее рассказывается в главе, посвященной краут-року), ну и, конечно же, Tangerine Dream. И поначалу играли они вовсе даже не электронику, а шумовой рок, нечто среднее между авангардом, нойзом и свободной импровизацией, ну, то бишь что-то совершенно неудобоваримое.

Со временем наши герои начинали играть все лучше и лучше, живых инструментов в их арсенале становилось все меньше, а синтезаторов – все больше. Тем не менее ранние альбомы тех же Tangerine Dream звучали совершенно не так, как мы себе представляем берлиншуле. Это была такая скорее мрачная и гудящая атональная музыка. Собственно, термин kosmische music в 1971 году предложил лидер Tangerine Dream Эдгар Фрёзе. И, по правде говоря, это мрачное атональное гудение гораздо более похоже на настоящий космос (холодный и практически пустой), чем тот научно-фантастический звук, который мы привыкли ассоциировать с берлинской электроникой середины 1970-х.

1970-е были временем довольно своеобразным – не стоит забывать, что незадолго до этого произошла психоделическая революция, и новый звук интересовал, в общем, не только немцев, но и примерно всех вокруг. Публика была как никогда готова к экспериментам, поэтому авангардные пластинки молодых музыкантов типа того же Конрада Шницлера, группы Harmonia или даже Клауса Шульце находили своих слушателей не только в Германии, но и за ее пределами. Одним из тех, кто всячески продвигал молодых немцев и активно ставил их на радио, был британский ведущий Джон Пил – фигура для мировой музыки совершенно уникальная. Он проработал на радио почти 50 лет, начав еще с пиратских радиостанций, а потом переместился на BBC, когда там наконец занялись молодежной музыкой. И практически все это время Пил активно продвигал независимых музыкантов и новые музыкальные жанры. Нередко попадание пластинки в его эфир, по сути, делало группе карьеру. И с Tangerine Dream вышло именно так. Пластинку «Atem» Пил не только активно ставит в эфире, но и называет лучшим альбомом 1973 года.

1973 год для нашей истории становится во многом определяющим. Сначала формируется канон «пульсирующего звучания», когда синтезаторы и секвенсоры окончательно вытесняют гитары и становятся центром музыкальной фактуры. Одновременно с этим начинается поход электронной музыки в массы, и пластинки молодых электронщиков расходятся огромными тиражами (чему способствует также и мировая популярность прог-рока, где синтезаторы тоже были в ходу).

Яркий пример того, как звучала спейс-электроника в середине 1970-х, это композиция Tangerine Dream «Phaedra» (1973) или трек «Bayreuth Return» Клауса Шульце с альбома «Timewind», датированного 1975 годом. Резкое изменение звука между альбомами «Atem» и «Phaedra» имеет несколько причин. С одной стороны, по мере того как музыканты становятся опытнее, им хочется усложняться и, как следствие, быть чуть более мелодичными. Шуметь рано или поздно становится скучно, а классическое образование, что называется, не пропьешь. С другой – Фрёзе и его коллеги осваивают секвенсоры – новую технологию, которая позволяет музыку не только играть на клавишах живьем, но и программировать.

Отсюда и происходит тот самый пульсирующий звук – ровная, геометрическая структура трека, которую мы регулярно наблюдаем в немецкой электронике как раз начиная с 1973 года. Причем звук этот одновременно появляется сразу у нескольких групп. Например, в том же 1973 году такой же электронный пульсирующий трек появляется на альбоме Pink Floyd «Dark Side of the Moon». А это, вообще говоря, самый продаваемый альбом в истории музыки. В чем дело, кто у кого копировал? Дело тут, скорее всего, не в заимствованиях друг у друга, а в том, что в руках обоих коллективов одновременно оказался синтезатор EMS VCS-3, и такой звук получился у них сам собой.

Еще одно новшество того времени, а заодно и почти обязательная черта космо-электроники, это наложенная на пульсирующий бас или секвенцию гитарная обработка, flanger или phaser, обильно использовавшиеся в психоделическом роке. Обработка как бы оживляет этот монотонный синтезаторный звук, добавляет ему разнообразия. Мы слышим не бесконечные повторения одной и той же ноты, а звук с небольшими изменениями, будто его играет живой инструмент. Этот эффект очень хорошо слышен, например, в композиции Tangerine Dream «Rubycon».

Мировая экспансия электроники, случившаяся как раз в середине 1970-х, связана с тем, что новую музыку приняли под свое крыло британские лейблы, а Соединенное Королевство тогда было (и остается до наших дней) главным законодателем мод и флагманом мировой рекорд-индустрии. В первую очередь электронику издает молодой лейбл Virgin, в 1973 году подписавший Tangerine Dream: принесшая группе популярность пластинка «Phaedra» вышла именно там. Кроме немцев (лейбл подписал не только Tangerine Dream, но и Клауса Шульце) в Англии выходят пластинки таких музыкантов, как грек Vangelis (экс-участник психоделик-рок-группы Aphrodite’s Child) и француз Жан-Мишель Жарр. У каждого из них, естественно, свой собственный почерк (у Vangelis электроника звучит более симфонично, Жарр двигается в сторону более понятного массам мелодичного и где-то даже танцевального звучания), но основные принципы в их музыке во многом те же, что и у немецких коллег.

Нечто очень похожее в тот момент играют и Kraftwerk, которые тоже начинали с гораздо более экспериментального звука. Если мы послушаем, например, вторую сторону их пластинки «Autobahn», то мы услышим там все ту же мелодичную космо-электронику. Надо сказать, что это увлечение электронных музыкантов мелодизмом и кивки в сторону поп-формата встречают реакцию довольно неоднозначную. С одной стороны, более мелодичные пластинки, конечно же, лучше продаются. В британских чартах тех времен мы видим множество электронных альбомов. Но одновременно с этим часть старых поклонников от этих групп отворачивается. Например, среди давних фэнов Tangerine Dream популярна точка зрения, что интересные альбомы у них заканчиваются как раз на «Atem», а все, что потом, – попса. И даже у Kraftwerk, чья репутация с годами неуклонно росла, есть фракция поклонников, которая любит их примерно до альбома «Autobahn».

Тем не менее моментом наивысшего расцвета спейс-электроники считается время примерно между 1973 и 1981 годом. Если хотите эталонного электронного звука, смело берите что-нибудь из этого периода. У тех же Шульце или Tangerine Dream шедеврами были практически все альбомы, выходившие в это время, – в них были идеально сбалансированы доступность, мелодизм, футуризм и эксперимент. Помимо уже упомянутых героев стоит вспомнить, например, японца Исао Томиту, который виртуозно переигрывал на электронный лад произведения Мусоргского и Дебюсси. В Америке в этот момент с электроникой активно экспериментировал Ларри Фаст, называвший себя Synergy (позже он будет работать, например, с Питером Гейбриэлом). Его альбом 1976 года «Sequencer» тоже можно считать образцом классического электронного звука 1970-х.

Причины дальнейшего подъема электроники – это снова комбинация творческого и технического. Музыканты находятся в хорошей форме, они наконец нашли тот звук, который долго искали, из-под их пальцев выходит самая настоящая музыка будущего. При этом они играют на прекрасных синтезаторах, которые обновляются практически каждый год: середина 1970-х оказалась и высшей точкой инженерной мысли в этой области. Те аналоговые инструменты, которые в этот момент производят такие компании, как Moog, Arp или EMS, – это, наверное, лучшие синтезаторы в истории музыки.

Но, как это часто бывает, к 1980-м картина разваливается. С одной стороны, популяризация электроники приводит к тому, что синтезаторы берут на вооружение примерно все. Электроникой начинают злоупотреблять и рок-музыканты (самый простой пример – Queen и их «Radio GaGa»), и те, кто играет диско и поп. И если у танцевальных музыкантов и продюсеров нередко получается хорошо, то электроника в арсенале рок-групп часто придает их музыке налет искусственности и вызывает бурю негодования со стороны поклонников «истинного рока». В то же время и с новыми синтезаторами дело обстоит не прекрасно: технология постепенно удешевляется, и на смену аналоговым синтезаторам приходят цифровые. Да и идеи у музыкантов постепенно иссякают.

В результате получается замкнутый круг: пластинки электронщиков продаются все хуже, в ответ на это с каждым новым альбомом музыканты под натиском издателей стремятся быть ближе к народу и ввернуть в свои пластинки все больше поп-элементов, тем самым все дальше уходя от музыки будущего, которая и принесла им славу. Постепенно то, что когда-то было классической электроникой, медленно растворяется в сцене, получившей название new age. Разумеется, и нью-эйдж подарил нам немало интересных пластинок, но чаще всего это предельно расслабленная и не слишком стремящаяся к новациям музыка для занятий йогой, медитации, какого-то поиска себя и так далее. Электронщики стремительно мутируют в сторону прикладного звука.

Единственное, где адепты космо-электроники в начале 1980-х находят себе адекватное применение, это кино. И здесь мы, конечно же, первым делом вспомним фильм «Бегущий по лезвию» с музыкой Vangelis – возможно, лучшим саундтреком в истории музыки вообще и уж точно лучшим саундтреком в истории музыки электронной. А можно вновь обратиться к сериалу «Очень странные дела», где в первом сезоне в какой-то момент герои собираются в кино. Помните, на какой фильм? Это «Рискованный бизнес» Пола Брикмана, который сам по себе не особенно известен, но саундтрек к этой картине написали все те же Tangerine Dream. И композиция «Love On A Real Train», которая в этот саундтрек вошла, – это, наверное, главный хит за всю более чем 50-летнюю карьеру группы.

В киноиндустрии мы встречаем еще одного человека, который оказал существенное влияние на ход истории. Его зовут Джон Карпентер, и в семидесятые он жил и работал довольно далеко от наших предыдущих героев – в США. Карпентер более всего известен как создатель хоррор-фильмов, в которых выступал не только в качестве режиссера, но и в качестве композитора. Музыку к собственным кинолентам Карпентер записывал при помощи электронных инструментов. Технически его саундтреки не так уж и отличалась от немецкой электроники 1970-х, в них были и жирные синтезаторные текстуры, и даже басовая пульсация, которую мы определили как ключевой признак жанра. Но разница заключается в том, что композиции Карпентера – вовсе не про космос, и эмоция в них заложена совсем другая. Это мрачная и тревожная музыка, чуждая всякой романтики. Ну, а чего еще ждать от человека, чей мир населяют зомби и маньяки с бензопилами?

Самая известная композиция Карпентера – это, конечно же, тема к фильму «Нападение на 13-й участок» 1976 года. Мелодию эту вы, возможно, узнаете, даже если никогда не видели фильма. Однако в момент выхода ленты в прокат звуковая дорожка к ней даже не была издана отдельно. Музыка Карпентера стала публиковаться на пластинках уже после того, как он стал успешным голливудским режиссером, примерно начиная с фильма «Хэллоуин» (1978). И даже в те моменты его пластинки не были, скажем так, большими хитами. Славу музыке Карпентера принесли танцевальные продюсеры в конце 1980-х, когда его темы из фильмов начали сэмплировать и цитировать. На цитатах из темы «13-го участка» построили свои хиты Afrika Bambaataa («Bambaataa’s Theme») и Bomb The Bass («Megablast»). Но по большому счету музыка Карпентера стала известна уже в XXI веке.

Но об этом – чуть позже, а пока вернемся в Германию. В тот момент, когда известные электронщики подписались на мейджор-лейблы, в Германии продолжала функционировать локальная независимая сцена. Причем существовала она не только в ФРГ, но и в ГДР. Вот что рассказывает по этому поводу восточногерманский музыкант Рейнхард Лакоми: «Как и все другие, я украдкой посматривал программы западногерманского телевидения. Однажды, в середине 1970-х, я увидел выступление группы Tangerine Dream – концерт в соборе в Англии. Никогда до этого я не слышал ни подобных ритмов, ни секвенций, ни звуков. Это просто невозможно было передать словами. А в 1980 году Tangerine Dream привезли электронную музыку в ГДР, дав два концерта во Дворце Республики. Концерт сопровождался лазерным шоу, что было абсолютным новшеством здесь. Так благодаря одному вечеру электронная музыка стала очень популярной у нас». К звездам гэдээровской спейс-сцены помимо самого Лакоми можно отнести и коллектив Pond. И первые два альбома, «Planetenwind» и «Auf Der Seidenstraße», издал лейбл AMIGA, восточногерманский аналог нашей «Мелодии».

«А как же СССР? – спросите вы. – Раз уж в ГДР была собственная сцена, то как обстояли дела в Союзе?» Как оказывается, в СССР дела с электроникой в тот момент тоже обстояли достаточно неплохо. Для этого были свои предпосылки: во-первых, в отличие от рока, электроника никогда не была под запретом. Там как минимум не было текстов, которые нужно было как-то «литовать» и цензурировать. При этом пластинки музыкантов из ГДР, Венгрии или Югославии вполне можно было купить в советских магазинах (к слову сказать, запасы пластинок с электроникой из стран соцблока оказались такими обширными, что пластинки эти несложно купить и сейчас). К тому же в СССР производились свои синтезаторы. Так что электроника здесь в то время вполне цвела и пахла.

Писали ее, например, в Прибалтике: это была группа «Зодиак», чьи пластинки расходились огромными тиражами, или, например, эстонский композитор Свен Грюнберг. Ну а главным мэтром отечественной спейс-электроники считается Эдуард Артемьев. Его саундтрек к фильму «Сибириада» Андрона Кочаловского или, например, пластинка «Картины-настроения», которая тоже вышла на «Мелодии», это прекрасные образцы электронного звука. Впрочем, мы отвлеклись – советской электронике в этой книге посвящена последняя глава, так что вернемся все же в ФРГ.

В 1978 году Клаус Шульце открывает собственный лейбл, ориентированный в первую очередь как раз на издание спейс-электроники. Лейбл получает название Innovative Communications. Интересен он тем, что на долгое время становится форпостом для выпуска электронной музыки, которая не попала в поле внимания мейджоров. А такой музыки, естественно, довольно много. Нельзя сказать, что весь каталог Innovative Communication хорош (там выходило немало, скажем так, второсортного нью-эйджа или даже smooth-джаза), но лейбл открыл нам много интересных имен. Там выходили пластинки, например, Роберта Шрёдера или группы Mind Flux, ну а главной звездой Innovative Communications стал дуэт Software.

Но несмотря на наличие ярких релизов лейбла Innovative Communications и нескольких неплохих альбомов от звезд калибра Жан-Мишеля Жарра или Vangelis (пусть эти альбомы уже явно проигрывали тому, что музыканты делали в 1970-е), 1980-е годы не были лучшим временем для классической электроники. Однако именно в это десятилетие увидела свет одна пластинка, стоящая совершенно особняком и оказавшая огромное влияние на то, что происходило с электронной музыкой потом. Речь об альбоме Мануэля Гётшинга «E2–E4».

Мануэль Гётшинг, известный также как лидер формации Ash Ra Tempel, – настоящий ветеран берлинской электронной школы, стоявший у ее истоков с самого начала. Он был одним из завсегдатаев того самого клуба «Зодиак», с которого мы и начинали наш рассказ. В 1981 году он записал концептуальный соло-альбом, посвященный шахматам, – несколько частей, на которые была условно разбита длинная композиция, символизировали развитие партии. На обложке, естественно, изображена шахматная доска, да и название тоже недвусмысленно отсылает к шахматам. При этом тут есть еще и второй слой смыслов, потому что E2–E4 – это гитарный строй. Нижняя струна гитары соответствует ноте E2 (ми большой октавы), а верхняя – E4 (ми первой октавы). Произведение длиной почти час целиком строилось на повторяющемся лупе, т. е. зацикленной музыкальной фразе, и каких-то гитарных и синтезаторных импровизациях вокруг этой темы.

В 1984 году, когда «E2–E4» впервые вышел на пластинке (издателем выступил лейбл Inteam, также основанный Клаусом Шульце), альбом остался практически незамеченным. Однако спустя несколько лет, когда в Европе стала зарождаться клубная сцена, альбом стал там настоящим хитом. Пластинку обожали играть такие диджеи, как Пол Окенфорд или Алекс Паттерсон – гипнотический, почти трансовый пульсирующий звук «E2–E4» идеально подходил для того, чтобы публика неторопливо танцевала. Успех пластинки в клубах удивил в первую очередь самого Гётшинга, который был от модной тусовки бесконечно далек и ничего подобного не ожидал.

Однако к концу 1980-х, когда электронное звучание начало проникать во все музыкальные сферы, звезда спейс-электроники, казалось бы, закатилась окончательно. В первую очередь к этому подталкивал музыкантов новый инструментарий – все перешли на сэмплеры и цифровые синтезаторы, которые совершенно не располагали к созданию подобной музыки. Однако влияние берлинской электронной школы продолжало проявляться в каких-то совершенно неожиданных местах. Например, большим фанатом Tangerine Dream был Алан Уайлдер из группы Depeche Mode, который в их золотой период занимался аранжировками. И если мы послушаем композицию «Waiting for the Night» с альбома «Violator» (наверное, самой классической пластинки Depeche Mode), то влияние Tangerine Dream времен альбома «Rubycon» заметно здесь с первых же секунд. Позже Уайлдер, уже в рамках соло-проекта Recoil, будет не стесняясь сэмплировать Tangerine Dream длинными кусками.

1990-е годы становятся еще одним странным десятилетием для спейс-электроники, потому что, с одной стороны, звезды типа тех же Tangerine Dream находятся в очень странном состоянии. Они пишут нью-эйдж, и их репутация падает, что называется, ниже плинтуса. В каком-нибудь 1995-м признаваться в любви к Tangerine Dream было так же вызывающе немодно, как и, например, публично восхищаться Meat Loaf или группой Journey.

Однако примерно тогда же, в первой половине 1990-х, в Европе набирает ход чиллаутная сцена. В каждом уважающем себя большом клубе есть второй зал, в котором играет неторопливая и не слишком ритмичная музыка. В чиллаутах публика отдыхает от танцев (самые продвинутые чиллауты оборудованы не только сидячими, но и даже лежачими местами), общается, потягивает напитки и слушает что-то максимально расслабленное. И среди прочего диджеи в чиллаутах постоянно ставят Клауса Шульце, Ash Ra Tempel и даже пластинки с лейбла Innovative Communications.

Естественно, как только подобная музыка становится локально популярной, этот звук так или иначе находит отражение в том, что записывают молодые музыканты. И музыка эмбиент-лейблов 1990-х – таких, как, например, Recycle or Die, или американский лейбл Instinct, или франкфуртский лейбл FAX +49–69/450464, который возглавлял Пит Намлук – во многом произрастает корнями именно из берлинской космо-электроники. Такие артисты, как Oliver Lieb, James Bernard и многие другие, сочиняют собственные композиции под большим влиянием берлинской сцены 1970-х. Более того, примерно в это же время из берлинской электроники развивается транс. Трансу у нас посвящена отдельная глава, где мы рассказываем эту историю подробно, но тут стоит заметить, что транс-музыка в ее первой реинкарнации – это, по сути, берлинская спейс-электроника с подложенным под нее техноритмом.

Однако и расцвет чиллаутной сцены длится недолго. Году к 1997 движение плавно сходит на нет, и довольно долго про эту музыку никто толком не вспоминает. Возрождение ее, как это часто бывает, случилось совсем в другой точке земного шара – в Соединенных Штатах. В 2000-е годы в Нью-Йорке набрал популярность лейбл DFA во главе с Джеймсом Мёрфи. Джеймса мы знаем в первую очередь как лидера диско-панк-коллектива LCD Soundsystem, но помимо этого Мерфи еще и фанатичный меломан, в частности большой фанат пластинки «Е2–Е4». В 2007-м он выпустил инструментальный альбом LCD Soundsystem «45:33», который был во многом вдохновлен этой пластинкой, а его обложка практически повторяла оформление «E2–E4», за это Мерфи даже нарвался на судебный иск со стороны Гётшинга.

Но еще до этого, в 2005-м, на своем лейбле DFA, который специализировался в основном на танцевальной музыке, Мерфи выпустил замечательную пластинку «The Days Of Mars» авторства дуэта Делии Гонсалес и Гевина Рассома. Необычность альбома была в первую очередь в том, что он радикально не соответствовал трендам своего времени. То есть в десятилетие, когда был моден абсолютно другой звук (индитроника, ню-рейв, диско-панк – все что угодно, но не космические пассажи по 15–20 минут), Гонсалес и Рассом вдруг выпускают диск, звучащий как современная версия спейс-электроники 1970-х. Там мы снова слышим космические аккорды, пульсирующие басы и журчание арпеджиаторов.

Параллельно с работой лейбла DFA, который был конторой, скажем так, известной и модной, в Америке существовало свое электронное подполье. Тут нужно сделать небольшой экскурс в техническую сторону дела и вспомнить, что начало нулевых – это как раз расцвет программных синтезаторов. То есть примерно любой человек, у которого есть компьютер, может установить себе программы, которые полностью эмулируют работу классических синтезаторов. И если раньше музыкант, купивший один синтезатор, пытался извлечь из него максимум возможностей, то теперь у каждого начинающего электронщика перед глазами были, по сути, все инструменты, которые за все это время создало человечество. Такое перенасыщение (точно так же, как перенасыщение новой музыкой) в итоге приводит к тому, что человек, запутавшись и перегрузившись, хочет намеренно ограничить себя от лишней информации.

Устав от обилия разнообразного софта, музыкант говорит себе: «Возьму-ка я один старый синтезатор и одну драм-машину и буду пробовать на них что-то сочинить». Таким образом, музыканты из американского андеграунда 2000-х неосознанно стали проделывать почти тот же путь, по которому шли в свое время берлинские музыканты конца 1960-х. Молодые американцы взяли по паре простых старых синтезаторов, купленных на блошином рынке за 30 долларов, и начали создавать на них новую музыку. Мало-помалу, немного освоившись с этими железками и пытаясь замахнуться на какие-то более сложные музыкальные структуры, они начали приходить к той самой классической электронике.

Речь об участниках таких коллективов, как Emeralds, Zombi, о Дэниэле Лопатине и прочих деятелях американского андеграунда, к которому можно причислить и Кайла Диксона с Майклом Стайном, авторов саундтрека к «Очень странным делам». Очевидно, что берлинская электронная школа была далеко не единственной музыкой, которая их вдохновляла. Они также слушали прог-рок, саундтреки к фильмам Дарио Ардженто, то есть какую-то совершенно антимодную по меркам начала 2000-х музыку (еще один безотказный принцип – вдохновения для свежих идей всегда стоит искать в музыке забытой и непопулярной, а порой и вовсе стыдной). Но то звучание, которое они создали в результате «экспериментов в условиях ограничений», в итоге оказалось похоже на те самые пульсирующие секвенции, переливающиеся арпеджио и все то, чем славен был классический берлинский звук.

Разумеется, их музыка вовсе не повторяла Шульце, Гётшинга и компанию, потому что даже если 30–40 лет спустя попытаться воссоздать звук начала 1970-х, получится все равно что-то совершенно другое – у нового поколения по-другому работает голова, другие инструменты и главное – совершенно другой музыкальный бэкграунд, потому что молодежь нулевых уже слышала всю ту музыку, что вышла за последние 30 лет, а не только тот набор, на котором выросло поколение клуба «Зодиак». В результате новая генерация американских музыкантов придумала свой собственный подвид спейс-электроники, который в каком-то смысле произрастает из берлинской школы, но при этом звучит современно. Если поставить рядом трек участника Zombi Стива Мура и трек Tangerine Dream, то сразу будет заметно их сходство, но и перепутать их невозможно.

Особенность современной сцены (причем как американской, так и европейской, например спейс-электроники авторства голландца Дэнни Волферса, о котором мы подробно рассказываем в главе про Гаагу) еще и в том, что для нового поколения очень важен хоррор-корень, ведущий к музыке Джона Карпентера. Пожалуй, главное отличие современной спейс-электроники от классической в том, то современная оказывается заметно мрачнее.

К середине 2010-х годов новая хоррор/спейс-сцена становится если не популярной, то как минимум модной, то есть попадает в сферу внимания медиа и популярных блогов. Понятно, что о попадании в поп-чарты в этот раз речи не шло, но многие артисты, долго сидевшие в глубоком кассетном подполье, в 2010-е начинают издаваться на влиятельных лейблах калибра Editions Mego и Stones Throw. Более того, эта сцена порождает и новых звезд. Например, итальянка Катерина Барбьери уже успела стать любимицей мейнстримовой прессы, а ее альбом «Ecstatic Computation» (2019) фигурировал во множестве списков лучших пластинок года.

Если мы посмотрим на лайнапы крупных фестивалей типа Sonar, Primavera Sound или Dekmantel, то артистов, играющих подобного толка ретро-электронику, там найдется не один, не два и даже не три. Добавляет очков ретро-электронике и нынешняя мода на аналоговый звук, воссоздание старых синтезаторов и, конечно же, модульные системы. Спейс-электронику или ее элементы сегодня добавляют в свое звучание самые разные музыканты, начиная от Мартина Гора и заканчивая теми, кто раньше играл техно, – Петар Дандов, Джеймс Холден или группа Simeon Mobile Disco.

Но самое интересное – то, что вместе с молодыми музыкантами, которые представляют новую школу космо-электроники, на крупных фестивалях играют и живые классики. На Primavara Sound уже успел выступить сам Джон Карпентер, на Sonar приезжал Жан-Мишель Жарр, а хедлайнерами первого дня фестиваля Dekmantel в 2018 году стали Tangerine Dream. С момента возрождения спейс-электроники группа успела отойти от нью-эйджа, выпустить несколько замечательных альбомов и полностью восстановить утраченную было репутацию. Несмотря на то что несколько лет назад скончался их многолетний лидер Эдгар Фрёзе, группа с его благословения продолжает работать. Сейчас коллектив возглавляет Торстен Кешнинг, а в составе в разное время появлялись такие музыканты, как Ульрих Шнаусс и Пауль Фрик. В общем, преодолев 50-летний цикл, космическая электроника и сегодня остается живее всех живых.

II. Брейкбит

Начало маршрута

Брейнтри. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1008?yqrid=UsQushk7tvj

Мы перемещаемся в Англию, в фокусе у нас маленький городок Брейн-три из графства Эссекс, а глава эта посвящена брейкбиту, бигбиту, джанглу, драм-н-бейсу и всему тому, что выросло из ломаных ритмов. По правде говоря, у брейкбита нет ни четкой родины, ни определенного создателя, ни точной даты возникновения, так что город Брейнтри выбран потому, что оттуда происходят главные звезды, которых породил весь брейкбит-континуум. Это, конечно же, группа The Prodigy. Но прежде чем мы подойдем к Лиаму Хоулетту и его друзьям, давайте все же разберемся с тем, что такое брейкбит.

Корнем брейкбита является так называемый брейк – короткое барабанное соло, перебивка, связывающая различные части песни (например, куплет и припев). Чаще всего брейки встречались в джазе или фанке, а их ценность первыми заметили хип-хоп-диджеи. В период зарождения хип-хоп-сцены диджеи выполняли функцию скорее вспомогательную, им нужно было всего лишь создать ритмический трек для MC, который смог бы под эту подложку читать рэп. В зацикленном брейке не было ни вокала, ни других инструментов, при этом звучали они поинтереснее ровных ритмических квадратов из диско, а значит, подходили под эту задачу просто идеально.

Сэмплеров у хип-хоп-диджеев в 1970-е годы, конечно, не было, поэтому для создания «лупа» им приходилось использовать вертушки. На обе вертушки клались копии одной и той же пластинки, и этот барабанный брейк бесконечно сводился сам с собой. Сначала он ставился с одной пластинки, затем с другой, потом опять с первой, потом опять со второй и так далее. Технологию эту придумал в 1973 году диск-жокей по имени Cool Herc. Он же придумал для этого приема название merry-go-round, то бишь «карусель».

Самыми популярными брейками были «Amen break» и «Apache break». Первый был взят из композиции The Winstons «Amen Brother» 1969 года, второй – из кавер-версии Incredible Bongo Band на инструментальную композицию Джерри Лордана «Apache», которая была записана в 1973 году. Обе эти песни не были большими хитами, а «Amen Brother» так и вовсе был би-сайдом (то есть треком, изданным на второй стороне сингла-сорокопятки, куда материал обычно отправлялся по остаточному принципу). В историю оба трека вошли как раз благодаря сэмплированию: «Amen», например, был засэмплирован в других композициях более тысячи раз. Казалось бы, на этом авторы исходного фрагмента должны были озолотиться, но не тут-то было. Барабанщик The Winstons Грегори Колман в буквальном смысле умер нищим на улице в середине нулевых, потому что все роялти доставались либо лидеру группы, либо правообладателям.

Но вернемся к брейкбиту. По легенде, которую мы, естественно, не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, в конце 1980-х в Британии один пьяный диджей поставил хип-хоп-пластинку на 45 оборотов вместо 33. Музыка зазвучала быстро и энергично, так что народ сразу стал танцевать, а ускоренные голоса создали комический эффект, который публика тоже оценила. Как бы то ни было, примерно в 1990 году в Англии стала появляться музыка, построенная как раз на таких вот ускоренных брейках и вокальных сэмплах. При этом брейк не просто сэмплировался и ускорялся, а еще и нарезался на кусочки, чтобы ритмический рисунок получался более сложным и затейливым. Причем если мы послушаем какие-то совсем ранние записи, типа пластинок Silver Bullet или Shut Up and Dance примерно 1990 года, то сразу и не понять, это уже брейкбит или еще хип-хоп, – процесс ускорения шел плавно. А для того чтобы ритм-секция звучала поэнергичнее, под брейки еще и подкладывалась драм-машина, и выстукивала она не прямой рисунок, как в хаусе, а рваный, где каждый второй удар как бы чуть сдвигался.

Интерес к ломаным ритмам появился у англичан неспроста. К концу 1980-х вся страна танцевала под эйсид-хаус: по всей Британии гремели рейвы, причем каждое следующее мероприятие приходилось отодвигать еще немного подальше от Лондона. Дело в том, что рейв-движение было абсолютно нелегальным, а за организаторами и посетителями гонялась полиция. В какой-то момент рейвы докатились и до графства Эссекс, в котором жили наши герои. Брейнтри от Лондона находится где-то в часе с небольшим езды.

Расовый и этнический состав публики на рейвах был довольно разнообразным, мероприятия эти славились демократизмом и, как сейчас принято говорить, инклюзивностью. Среди посетителей было много мигрантов и потомков мигрантов. Это были выходцы, например, из стран Карибского бассейна, в первую очередь с Ямайки, а также из Африки. И для них, а также для англичан, выросших на хип-хопе, брейк-дансе и чем-то подобном (а именно таким был бэкграунд Лиама Хоулетта, лидера The Prodigy), ритм эйсид-хауса был слишком прямолинейным.

Основным инструментом брейкбит-музыканта, конечно же, был сэмплер. С одной стороны, эти машинки очень почитались в хип-хопе, а хип-хоп-традиция для брейкбита всегда была очень важна. С другой стороны, сэмплеры в начале 1990-х – это уже дешево и сердито. Если ты покупаешь драм-машину, то ничего, кроме ритмического рисунка, ты из нее не выжмешь. Если же обзавестись сэмплером, то на одном этом инструменте можно сделать целый трек: в сэмплер можно загрузить ударные, саунд-банками можно сыграть партии баса или веселое рейверское фортепиано, а можно, покопавшись в старых диско и соул-записях, даже сделать из сэмплов нехитрую, но яркую и цепляющую вокальную партию, чем все радостно и пользовались.

К тому же по части сэмплирования в то время в мире царил почти полный «легалайз». За соблюдением авторских прав тогда не очень следили, законодательство в этой области не было развито так, как сейчас, да и поделки юных экспериментаторов поначалу совсем не казались большим бизнесом. Так что в дело шло все, начиная с фрагментов хип-хоп- и соул-треков, заканчивая сэмплами из фильмов, социальной рекламой и тому подобным «мусором». Помните трек The Prodigy «Charly», где центральным элементом стало мяуканье мультяшного кота? «Charlie says: always tell your mommy before you go out somewhere» – «Чарли говорит вам: прежде чем выходить из дома, всегда говорите об этом маме», это как раз не что иное, как социальная реклама для детей. Ускоренные «мультяшные» голоса, которые, по всей видимости, случайно получились из запущенного на неправильной скорости хип-хоп-речитатива, имели и интересный психологический эффект. С одной стороны, они создавали ощущение эйфории, что очень соответствовало настроению рейвов начала девяностых. С другой – в этих голосах сквозил психоделический туман, ощущение кошмарного сна, в который пришли клоуны.

Еще одной важной составляющей британского брейкбита стало влияние Ямайки. Мы уже говорили об эмигрантских корнях этой сцены, и тут надо вспомнить, что важной частью уличной культуры Англии 1980-х были так называемые саунд-системы. Это были передвижные дискотеки, работавшие прямо с грузовиков. Культура эта пришла в Англию с Ямайки, и содержали эти саунд-системы, как правило, выходцы из тех краев. Музыкой, которую эти саунд-системы продвигали, были в первую очередь регги и даб (чуть подробнее об этом мы рассказываем в главе, посвященной Бристолю).

Брейкбит-музыканты часто сэмплировали регги-треки, и именно из регги-трека Джа Скричи «Walk And Skank» сделан один из главных брейкбитовых хитов первой волны – SL2 «On A Ragga Tip». В России эта вещь не была популярной в широких массах (хотя старые рейверы ее, конечно, помнят), а вот в Британии это просто гигантский народный хит. С ним у меня связана вот какая история. Однажды я ехал на фестиваль из Лондона в графство Херефорд. Дорога занимала несколько часов, публика в автобусе скучала, а у водителя едва слышно играло какое-то радио, на которое никто особенно не обращал внимания. И вдруг автобус с рейверами в возрастном разбросе от семнадцати до пятидесяти внезапно оживился и дружно и весело запел хором – по радио зазвучал именно этот хит SL2.

Впервые этот трек вышел в 1992 году и с тех пор много раз переиздавался, ремикшировался и до сих пор часто звучит в клубах, чаще всего в драм-н-бейс-версии. Ну, а про оригинал (точнее, источник главного сэмпла – ту самую регги-вещь певца Джа Скричи) стоит добавить, что по смыслу это практически регги-аналог песни Федора Чистякова «Иду, курю». Из ямайских саунд-систем брейкбит-диджеи позаимствовали и привычку играть в сопровождении MC. Если на эйсид-хаус-вечеринках диджеи просто ставили пластинки, то на брейкбитовых мероприятиях диджея часто сопровождал человек, который под его музыку читал рэп или просто развлекал публику шуточками.

Примерно за год-полтора, то есть где-то к 1991–1992 году, брейкбит-сцена разрослась настолько, что стала порождать настоящих звезд. Это были, например, Altern8, SL2, The Prodigy, 4Hero или Liquid. При этом ощущения, что The Prodigy – это безусловные главные звезды британского брейкбита, поначалу совсем не было. У них, конечно, был гигантский хит «Charlie», который добрался до третьего места в британском хит-параде, но если они и были в этой компании первыми, то первыми среди равных. Как минимум Altern8 с их россыпью ярких рейв-гимнов смотрелись для них достойными конкурентами, здесь вполне могло возникнуть соперничество, как позже у Blur и Oasis, но обстоятельства сложились иначе. Интересно, что из брейкбит-сцены вышла еще одна хорошо известная группа – Autechre. Но, выпустив всего одну пластинку в этом жанре («Cavity Job»), Шон Бут и Роб Браун о своих брейкбит-корнях забыли и переключились на IDM. Однако об их прошлом можно догадаться, если послушать микстейпы, которые нередко публикует этот дуэт.

Интересно, что если транс-сцена всегда была неразрывно связана с определенными клубами, то в случае с брейкбитом ничего подобного на наблюдалось. Брейкбит был музыкой нелегальных опен-эйров, крупных рейвов, которые тайком от полиции проводились где-то за окружной дорогой М-25. При этом обязательной частью инфраструктуры брейкбита были популярные в Британии еще со 1960-х (помните фильм «Рок-волна»?) пиратские радиостанции. Именно они были главным медиарупором сцены и жанра.

Как и положено в рейв-тусовке, важную роль в формировании сцены играли лейблы, продвигавшие определенный саунд, – следить за ними было куда проще, чем за десятками артистов, появлявшихся в то время как грибы. Главными брейкбит-лейблами были Moving Shadow, Suburban Base, Reinforced, а также ныне знаменитый «инди-мейджор» XL Recordings. Это сейчас в их каталоге есть Adele, Radiohead и тому подобные звезды. А на тот момент XL был начинающим лейблом, делавшим ставку на танцевальную музыку. Создатель лейбла Ричард Рассел, ныне преуспевающий бизнесмен, тоже был музыкантом и, конечно же, играл брейкбит. У его проекта Kicks Like A Mule даже был один крупный хит «The Bouncer» («Вышибала»), который многие знают еще и по кавер-версии середины 2000-х от ню-рейв-коллектива Klaxons.

Главный, так сказать, сюжетный элемент трека – это суровый голос человека, который произносит: «Нет, ваше имя не в списке. Вы не заходите. Не сегодня». И это (о, ирония!) своеобразный протест против коммерциализации рейва, когда нелегальные мероприятия стали постепенно заменяться платными клубными вечеринками с дресс-кодом и фейс-контролем. Еще одно яркое программное высказывание на эту тему сделала группа Shut Up and Dance – одни из брейкбит-пионеров и защитники духа «настоящего рейва». Одна из их пластинок носит название «10 фунтов за вход» («10 pounds to get in»), что по тем временам было просто немыслимой ценой. На этом Shut Up and Dance не остановились и через некоторое время выпустили сиквел под названием «20 фунтов за вход».

Раз уж речь зашла о брейкбит-подполье, самое время вспомнить, что брейкбит в Англии часто называли хардкором. Международного признания этот (по сути, синонимичный слову «брейкбит») термин тогда не получил, потому что электронным хардкором в Европе куда чаще называли музыку из Голландии, о которой мы подробно говорим в главе, посвященной Роттердаму. Но в Британии начала девяностых этот термин был весьма расхожим. А сегодня этот ярлычок (уже с обязательным уточнением – UK Hardcore) часто применяется именно к брейкбиту с легкой руки журналиста и писателя Саймона Рейнольдса, а также блогера, философа и руководителя лейбла Hyperdub Стива Гудмена aka Kode9.

Несмотря на то что в этих треках, несомненно, был налет поп-звучания (ускоренные голоса и эйфорические поп-мелодии), брейкбит все же считался музыкой протестной. Так что в тот момент, когда музыканты с брейкбитовыми треками начали попадать в чарты, в рейв-сообществе немедленно поднялась волна против коммерциализации. Немалая часть брейкбит-тусовки стала агитировать за полный уход от тлетворного поп-влияния в сторону более мрачного и тяжелого звука. Другой фланг рассуждал примерно так: «Мы – рейверы, а рейву от природы свойственен веселый нрав. Ну, а если с таким звуком мы попадаем в чарты – что ж, мы только рады». И, как это ни удивительно, победу в этом противостоянии одержала фракция протестная. Дело в том, что когда в чартах одновременно оказывается много однотипной музыки (а именно это случилось с брейкбит-хитами), это довольно быстро начинает людей раздражать. Если первых выдвиженцев брейкбита, типа тех же The Prodigy, Liquid или SL2, все встречали радостно, то к концу 1992 года брейкбит с ускоренными голосами стал превращаться в поп-клише и символ коммерциализации танцевальной музыки.

И разумеется, прилетело за это совсем не тем, кто этого заслуживал. Едва ли не главным символом такой коммерциализации брейкбита стал музыкант Smart E’s, заработавший известность благодаря хиту «Sesame’s Treet» с сэмплом из популярной детской передачи «Улица Сезам». В 1992 году Smart E’s выпустил альбом, который немедленно заклеймили как последнюю конъюнктурщину. При этом Smart E’s вовсе не ставил перед собой цели заработать быстрых денег на модном звуке, а был честным и идейным брейкбитчиком. Свой крест он нес потом еще много лет, продвигая классический брейк-бит и находясь безнадежно ниже радаров.

Единственными, кому удалось выйти из этой истории без потерь, были The Prodigy. Они с самого начала стояли особняком. Дело в том, что в электронной тусовке вообще не было принято ни «торговать лицом», ни даже играть концерты (что регулярно делал Лиам Хоулетт со товарищи). Единственной допустимой формой присутствия электронного артиста на сцене считались диджей-сеты, да и к диджеям совсем не было принято относиться как к идолам и гуру, брейкбит строился скорее на идее демократизма и равенства. The Prodigy, наоборот, с самого начала позиционировали себя как рок-звезды, что по меркам тогдашней электронной тусовки скорее осуждалось: даже слово «рокизм» применительно к электронике использовалось исключительно как ругательство. Впрочем, The Prodigy все это сходило с рук, и в среде «тру-рейверов» к ним, в общем, относились хорошо.

Долгое время брейкбит оставался исключительно британским явлением. Небританцев, которые играли бы такую музыку, можно было пересчитать по пальцам одной руки. А вот слушали брейкбит в других странах довольно активно, была у этого жанра немалая аудитория и в России. У нас его пропагандировал хорошо известный Диджей Грув. На его миксах, датированных примерно 1993 годом, мы слышим немало британской брейкбит-классики, например треки с лейбла Suburban Base. Вместе с группой Not Found (это, разумеется, не одноименный рэп-коллектив, а совсем другая группа с тем же названием) Грув даже пробовал себя в роли музыканта (дело, разумеется, было задолго до его поп-хитов типа «Счасте есть»). От «того» Not Found сохранилась буквально пара треков, но они вполне заслуживают того, чтобы их найти и послушать. Ну а лучший пример отечественного брейкбита первой волны – это первая версия трека «Космонавт» группы «Радиотранс».

Но вернемся в Англию. Результатом коммерциализации брейк-бита стало отделение «темной фракции» и появление джангла. По настроению эта музыка была куда более мрачной – никаких ускоренных голосов и никаких развеселых фортепианных аккордов. К тому же в этом звуке куда более явно был слышен «черный» корень, ямайский или даже африканский. К тому же джангл-музыканты более внимательно относились к ритму: они не просто брали брейк, ускоряя и зацикливая его и нарезав максимум на две-три части. Они создавали из этого брейка очень сложный и затейливый рисунок, который мог не повторяться в течение всего трека. Этот процесс они называли breakbeat science, «наукой брейкбита». Позже эта наука достигнет своей высшей точки в таком жанре, как драмфанк.

Еще одной отличительной чертой джангла был чрезвычайно низкий и глубокий бас. Часто для этого использовался даже не звук басового синтезатора, а сэмпл бочки из драм-машины TR-808, который загружался в сэмплер и использовался как мелодический инструмент. От термина «джангл», впрочем, скоро было решено отказаться, в первую очередь потому, что он был признан расистским. В этом, надо сказать, есть доля правды: этим словом в начале XX века называли джаз, и у этого слова была ярко выраженная расовая окраска. На смену этому названию пришел более политкорректный термин драм-н-бейс, который начал употребляться примерно с 1995 года. И здесь снова не без теории заговора. Дело в том, что этот «ребрендинг» нередко связывают с попыткой продать эту музыку более широкой (в первую очередь, белой) аудитории – трюк, который несколько раз удачно проворачивался в американской музыкальной индустрии. Так было, например, с термином «рок-н-ролл».

Именно с термином «драм-н-бейс» связано появление первой гигантской звезды на этой сцене. Речь, конечно же, о Goldie. Клиффорд Джозеф Прайс – выходец из брейкбит-сцены первой волны, у него выходили пластинки на его лейбле Metalheadz еще в самом начале 1990-х. В 1995-м он выпускает, ни много ни мало, концептуальный альбом – запись долгоиграющего диска для клубного музыканта, в принципе, считалась необычным шагом, а уж джангл и его наследник драм-н-бейс так и вовсе распространялся почти исключительно в виде 12 синглов. Диск «Timeless» включал в себя элементы очень разной музыки. Основу тут составлял драм-н-бейс, но в полотно были вплетены и соул, и эмбиент, и даже классический оркестр.

Goldie стал не просто музыкальной звездой (альбом, естественно, попал в чарты), он сделался еще и звездой медийной, поскольку обладал идеально продаваемым образом. Это был человек из низов с криминальным прошлым и внешностью харизматического бандита, широко улыбающегося полным ртом золотых зубов (отсюда и псевдоним). Красок к образу добавляло еще и то, что у Goldie был роман с Бьорк. Надо ли говорить, что музыканта сразу же полюбили британские таблоиды.

Примерно с середины 1990-х и до наших дней драм-н-бейс активно растет вширь, сейчас под этим зонтичным брендом существуют десятки очень разных жанров, но мы, пожалуй, сейчас не будем углубляться в то, чем различаются jump up и rolling, и ограничимся лишь парой примеров, которые показывают, насколько же эта поляна широка. Композиции DJ Fresh – это уже почти EDM, то есть коммерческий поп-саунд, идеально заточенный под массовый рынок. А, скажем, Squarepusher – это уже практически IDM, то есть, наоборот, музыка интеллектуальная, нарочито сложная и совершенно массовому слушателю недоступная.

Одним из самых интересных ответвлений драм-н-бейса в середине 1990-х стал так называемый арткор. Так называли гибрид затейливых джангловых ритмов с эмбиентом или джазом – музыку, предназначенную не столько для рейвов и клубных танцполов, сколько для чиллаутов и прослушивания дома. Одним из наиболее ярких представителей этой сцены стал Марк Роял, более известный как T-Power. Такой же звук в то время продвигали одни из брейкбит-патриархов 4Hero, а системообразующей для жанра станет серия сборников «Artcore», выпущенная популярным танцевальным лейблом широкого профиля React. Всего их выйдет четыре, а первые два до сих пор считаются классикой.

Если же говорить об эволюции клубного драм-н-бейса, то стоит вспомнить такие явления, как текстеп и нейрофанк. Отличительная особенность этих жанров и вообще всего этого направления – в отказе от той самой брейкбитовой науки, то есть от мелко нашинкованных сэмплированных драм-лупов. От классического драм-н-бейс-ритма оставлена лишь та часть, что играется драм-машиной, а также глубокий бас (это, кстати, очень похоже на то, в какую сторону сейчас эволюционирует хип-хоп). Это музыка уже не сэмплеров, а синтезаторов и драм-машин, впитавшая в себя влияние техно и электро.

В середине 1990-х музыка, выросшая из брейкбитового корня, начинает разрастаться вширь. Параллельно с расцветом драм-н-бейса набирает ход и жанр, названный биг-бит. Здесь тоже есть ломаный сэмплированный ритм (и вообще это музыка очень сэмплерная), но, в отличие, скажем, от драм-н-бейс, темп в биг-бите куда медленнее. А главное – в этом жанре есть тот корень, которого до этого момента в брейкбите вообще никогда не было. Это корень роковый. Вообще, середина 1990-х в музыкальном плане – это довольно странное время. С одной стороны, электронная революция уже произошла и протянула свои щупальца в самые разные музыкальные жанры. С другой стороны, от клубной электроники, которая несколько лет воспринималась как музыка будущего, надежда и опора современного шоу-бизнеса, публика потихоньку начинает уставать.

Даже многие из тех, кто в 1990-м слушал эйсид-хаус и проводил выходные в рейв-угаре, в 1995-м уже предпочитают Nirvana или Oasis. Что уж говорить о поколении более молодом. Собственно говоря, одним из тех, кто в конце 1980-х увлекался эйсид-хаусом, а в 1990-е уже играл рок, был лидер Oasis Ноэл Галагер. Когда он, уже увлеченный психоделическим роком, познакомился с коллегами из группы Amorphous Androgynous, он был очень удивлен, что за экзотичным псевдонимом скрывались те самые люди, что записали в конце 1980-х рейв-хит «Humanoid», а в эру брейкбита уже под именем The Future Sound Of London выпустили эйфорический утренний гимн «Papua New Guinea».

В общем, потребность вернуть в электронику живой драйв рока определенно в этот момент существовала. Кроме того, большое количество музыки, которая тогда создавалась в Британии (тот же самый драм-н-бейс, за редкими исключениями), совершенно не работало вне клубов. Это была совсем не та музыка, на которую можно было снимать клипы и крутить их по MTV, не то что можно было ставить по радио и продавать миллионными тиражами. А потребность в «электронике для масс» у этих самых масс определенно была.

И тут на сцене появляется целая генерация новых артистов. Во-первых, к ней относится манчестерская группа The Chemical Brothers. Во-вторых, музыкант по имени Норман Кук, который еще в 1980-е играл рок, потом переключился на электронику, а в 1990-е завел себе новый псевдоним Fatboy Slim. В-третьих, загадочный коллектив Propellerheads. Ну и в-четвертых, наши хорошие знакомые «электророкеры» The Prodigy, которые к этому моменту уже успели выпустить два альбома и готовили третий. Все они как бы возвращали в электронику человеческий фактор. В их музыке были грязный роковый звук, запоминающиеся ходы и даже вокал, пусть зачастую и сэмплированный. Все эти артисты делали ставку на грязный и сырой драйв рока и фанка. Норман Кук к тому же был заядлым коллекционером музыки 1960-х и 1970-х (в первую очередь северного соула), так что за хорошими сэмплами ему редко приходилось ходить дальше собственной фонотеки.

В результате вторая половина 1990-х становится временем коммерческого триумфа биг-бита. Первый альбом The Chemical Brothers «Exit Planet Dust» (1995) попадает в британскую топ-десятку, а второй, «Dig Your Own Hole» (1997), поднимается на первое место. Тогда же, в 1997-м, сенсационно выстреливает третий альбом The Prodigy, «Fat of the Land» (пластинка становится одним из самых успешных дисков десятилетия во всех жанрах), а в 1998-м на первое место поднимается уже Fatboy Slim, а Propellerheads (которых одни замечают по клипу «Crush» с актером, изображающим Элвиса на кухне, а другие – по дуэту с британской поп-матроной Ширли Бесси) попадают в десятку. При этом на этот раз брейкбит наконец выходит за границы Великобритании. География чартовых успехов тех же Fatboy Slim и The Prodigy включает уже и Америку, и континентальную Европу. А лучшим свидетельством мирового успеха становится то, что The Prodigy в США подписывает лейбл Maverick, которым управляет Мадонна.

Интересно, что, несмотря на то что драм-н-бейс играли тысячи артистов, в первое десятилетие существования жанра большой звездой среди них стал только Goldie. А вот биг-бит сразу же породил с полдюжины поп-звезд и ими же, в общем, и ограничился – подводная часть айсберга в биг-битовой сцене не слишком представительна. Да и большой долгоиграющей историей со множеством направлений и поджанров (как, опять же, случилось с драм-н-бейсом) из биг-бита не вышло. Впрочем, артисты, взлетевшие на гребне бигбит-волны, до сих пор активны и популярны, хотя играют зачастую уже совсем другую музыку.

Как это часто бывает, свежая кровь в брейкбит пришла оттуда, откуда не ждали. Идеями брейкбит пополняется из прогрессив-хауса – музыки, основой которой всегда был ритм, ровный, как поверхность хирургического стола. В конце девяностых набрал популярность balearic breaks (в названии содержится отсылка к легкому и воздушному саунду Ибицы конца 1980-х – начала 1990-х), музыка до крайности расслабленная и очень мелодичная, но построенная при этом на небыстрых брейкбитовых ритмах. Нечто подобное стали популяризировать как раз звезды прогрессив-хауса, например Chicane и Way Out West. Альбомы их никогда не строились целиком на таком звучании, но хиты – то, что с одинаковым успехом проникало и в чиллауты, и на танцполы, и даже на радиостанции – звучали зачастую именно так. Это, например, трек Chicane «Offshore» или сингл Way Out West «The Gift».

По большому счету, весь «чиллаутный брейкбит» произошел из одного трека, замечательного сингла The Future Sound of London «Papua New Guinea», о котором мы уже упоминали чуть раньше. Эта вещь изначально стояла особняком: она формально как бы была сделана по правилам UK Hardcore (то есть представляла собой сэмплерный коллаж, нанизанный на ломаный ритм), но звучала совершенно не так, как тогда было принято. В этом треке нет ни «химической веселости», ни мрачно-странной рейверской энергетики. Да и источник главного вокального сэмпла был, мягко говоря, необычным – вместо того чтобы сэмплировать соул или диско-классику, Брайан Дуганс и Газ Кобейн взяли для своего трека этереальный вокал готической дивы Лизы Джеррард из группы Dead Can Dance. «Папуа Новая Гвинея» немедленно стала идеальным утренним гимном, это была изящная и возвышенная музыка, которая идеально звучала на танцполе в 5 утра.

Параллельно с балеарик брейкс, который все же был трендом довольно локальным, набирал ход так называемый nu skool breaks. По ритму он напоминал не то биг-бит, не то электро: в основе все те же сэмплированные брейки, но ритм как бы слегка упрощен и выровнен. Рисунок драм-машины, который тут снова подчеркивает сильные доли, похож уже скорее на электро. А вот бас, глубокий и рокочущий, тут позаимствован уже из джангла. С биг-битом нью брейкс роднил сравнительно невысокий темп – и это делало новый жанр понятным и привлекательным даже для тех, кто не был готов скакать всю ночь в бешеном ритме 160 ударов в минуту и выше.

В пространстве ломаных ритмов нью скул брейкс стал своего рода метажанром, объединившим в себе сразу несколько противоположных и, казалось бы, несовместимых тенденций. В нем уживались вместе светлая и темная стороны, которые разошлись еще в 1992-м после заката UK Hardcore. Например, многие треки Hybrid или BT – это уже почти транс: мелодичная, эйфорическая синтезаторная музыка. А вот если обратиться к тому, что записывали тогда Aquasky или Meat Katie, мы услышим басовитый минимализм без признаков поп-мелодий. При этом Adam Freeland или Terminalhead запросто могли записывать треки, которые и по структуре, и по звучанию напоминали рок. И все это отлично укладывалось в ритмическую картину нового брейкса.

Зачастую брейкс-музыканты даже записывали ремиксы на рок-хиты, которые активно звучали на танцполах. У проекта Hybrid вышел целый альбом ремиксов на других музыкантов, где есть и группа Filter, и Андреас Джонсон, и даже Аланис Мориссетт, Hybrid с легкостью и блеском адаптировали под формат клубного брейкбита текущие радийные хиты. В какой-то момент вообще казалось, что брейкс – это новый поп, и этот звук займет то место, которое сейчас занимает R&B. Например, в 2001 году BT спродюсировал песню N Sync «Pop», а год спустя Junkie XL записал ремикс на «A Little Less Conversation» Элвиса Пресли, и это был вообще один из главных коммерческих релизов года. На волне славы и вооружившись деньгами, полученными за этот ремикс, Junkie XL записал отличный альбом под названием «Radio JXL: Broadcast From The Computer Hell Cabin», куда в качестве приглашенных вокалистов собрал примерно всех, с кем мечтал поработать всю жизнь, начиная с Дейва Гаана из Depeche Mode и Роберта Смита из The Cure и заканчивая Чаком Ди из Public Enemy. Но увы, большого хита из пластинки не получилось. Ну а потом пришел Timbaland со своим R&B-минимализмом и все испортил.

Чуть более успешным пасынком брейкбита оказался UK Gara-ge – самобытный гибрид хауса, джангла и R&B. Понятный британской публике хаус-грув сочетался здесь с раскатистым джангловым басом, сэмплированными брейками и, главное, с вокалом. В герридже (так его произносили на британский манер в противовес американскому «гараж») нашли свое место соул-певцы и дивы, придававшие этой музыке легкий налет гламура. Тут нужно вспомнить проект Artful Dodger и их хит «Re-Rewind» (по сути, запустивший карьеру Крейга Дэвида так же, как «фит» у звезды раннего хауса Adamski запустил карьеру Сила) или проект Shanks & Bigfoot, ну а вообще, UK Garage хит был даже у Виктории Бэкхем.

И вот мы незаметно дошли до середины нулевых, когда брейк-бит/хардкор-история достигла двадцати с небольшим лет, а двадцатилетний цикл (то есть расстояние в одно поколение) – это почти гарантированный ренессанс. Так и вышло. Музыканты и диск-жокеи типа Altern8, SL2 и Liquid начинают играть ностальгические сеты с классическим материалом, и кто-то из них даже попадает на крупные фестивали калибра барселонского Sonar, не говоря уже о британских фестивалях поменьше типа Bangface, где всегда чтили дух настоящего рейва, а брейкбит для них всегда был строго обязательной частью программы.

Одновременно о влиянии британского хардкора много говорят едва ли не самые модные и прогрессивные артисты Британии середины нулевых: Kode9 и Burial, отцы интеллектуального дабстепа (о них мы позже поговорим в лондонской главе этой книги). Kode9 даже вводит в обращение понятие «хардкор-континуума», которое потом будет активно применять Саймон Рейнольдс, известный журналист и писатель, занимавшийся, в частности, исследованием рейв-культуры как социального явления. Дабстеповый музыкант Zomby выпускает альбом «Where Were U In 92?» («Где ты был в 92-м?»), который звучит как набор прямых цитат из брейкбитовой классики типа SL2. Даже The Prodigy, которые от этого звука, казалось бы, уже давно отошли в сторону коммерческого драм-н-бейса, выпускают сингл «Warrior’s Dance», звучащий как этакий «оммаж самим себе начала 1990-х».

В общем, как это всегда и бывает, та музыка, которая в какой-то момент становится немодной и даже стыдной, а затем вовсе исчезает с радаров, через какое-то время (чаще всего лет через 20) всплывает заново уже как явление модное, актуальное и в то же время несущее в себе черты вечной классики. В 2010-е годы потихоньку начинается возрождение брейкбита. С одной стороны, абсолютно рейверские по духу и брейкбитовые по звучанию (сам он, конечно же, называет их хардкоровыми) пластинки выпускает Burial. В какой-то момент с альбомов он переходит на синглы по 2–3 трека (что, опять же, очень отвечает духу брейкбит-сцены начала 1990-х), и немалая часть этих треков звучит действительно очень похоже на брейкбит-классику.

С другой стороны, неожиданно возрождается балеарик брейкс. Пожалуй, самой яркой фигурой на этой сцене становится грузинский музыкант Гача Бакрадзе, которого подписывает лейбл Apollo, имеющий репутацию законодателя мод. Большими звездами, которые играют на всех крупных фестивалях и издаются, к слову сказать, на все том же XL Recordings, становится британский дуэт Overmono. Их звучание тоже в большой степени вдохновлено старым брейкбитом, причем ориентиром для них становится не хардкор-классика образца 1992 года, а очень хорошая (и не слишком известная) вещь группы Underworld «Born Slippy». Речь не о знаменитой композиции «Born Slippy.NUXX», которая вошла в саундтрек к фильму «На игле», а об инструментальной композиции, вышедшей на первой стороне этого сингла в 1995-м.

Абсолютно идеальный брейкбит выпускает музыкант Lone, которого мы знаем по бейс-тусовке конца 2000-х. Наконец, брейкбитовым звучанием стали увлекаться даже техно-музыканты, в том числе немцы (неслыханное дело!). В том, что делают, например, Shed или Shlomo, особенно в их записях конца 2010-х – начала 2020-х, влияние брейкбита просто огромно. Ну а, скажем, пластинку Answer Code Request «Shattering», изданную лейблом Delsin в 2022-м, уже смело можно назвать новой классикой жанра.

Возвращение брейкбита называют одним из главных событий на клубной сцене конца 2010-х – начала 2020-х, и чем дальше, тем больше ломаных ритмов звучит на мировых танцполах. Кажется, осталось лишь дождаться момента, когда за брейкбит снова возьмутся поп-звезды.

III. Транс

Начало маршрута

Франкфурт. Германия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1009?yqrid=S77vmaGUWAE

Наша следующая остановка – немецкий город Франкфурт, и в этой главе речь пойдет про транс. Надо сказать, что за почти 30 лет, которые этот жанр существует, транс успел стать, наверное, самой массовой клубной электроникой в истории. Если не брать в расчет EDM (довольно размытое понятие, объединяющее под этим брендом очень много совершенно разной музыки и относящееся скорее к категории маркетинга, чем к области искусства), то ни один другой жанр не привлекал такие гигантские толпы, как транс, – за годы транс превратился прямо-таки в «стадионное звучание». Если задаться вопросом о том, почему транс стал так популярен, то ответ, видимо, в том, что этот жанр совмещает в себе энергетику клубной электроники с доступностью поп-музыки: в первую очередь в трансе часто присутствуют яркие мелодии, которых нет, например, в техно.

Годом рождения транса принято считать 1990-й или 1991-й. Но чтобы понять, откуда вообще взялась эта музыка и что ей предшествовало, давайте еще немного отмотаем пленку назад. Что непосвященный человек знает о Франкфурте? Это финансовый центр, где есть небоскребы, а также большой аэропорт-хаб, где многие не раз совершали пересадку, но едва ли десятая часть этих людей хотя бы на несколько часов выходила в город. В общем, на первый взгляд он имеет репутацию города несколько скучного и в число немецких культурных достопримечательностей не входит. Но если в смысле «традиционных культурных ценностей» это, конечно, не Берлин и даже не Дрезден, то с ночной жизнью во Франкфурте всегда было неплохо.

В частности, в 1978 году там открылся замечательный клуб под названием Dorian Gray. Клуб этот был чем-то вроде западногерманской версии Studio 54, куда ездили тусовщики со всей страны. Находился этот клуб прямо в аэропорту, благо свободных помещений там хватало, а поблизости не было добропорядочных бюргеров, чей мирный сон клубы имеют обыкновение нарушать. Что же там звучало? Естественно, в конце 1970-х – начале 1980-х системообразующим жанром для Dorian Gray было диско, но постепенно туда проникали и другие жанры – сначала новая волна (благо, в Германии даже существовал собственный ее подвид – Neue Deutsche Welle), затем ранний хаус и даже техно.

В результате вокруг Dorian Gray к середине 1980-х сформировалось сообщество молодых диджеев, исповедовавших сходные представления о прекрасном. Это были Свен Фет, Mark Spoon, DJ Dag, Tala 2 XLC и другие. И первым делом нам стоит подробнее остановиться на фигуре Свена Фета. Сейчас он известен нам как диджей-суперзвезда и патриарх немецкого техно, но в 1980-е, помимо того что он крутил пластинки в клубе Dorian Gray, Свен был еще самым настоящим поп-певцом. Он был фронтменом (то есть вокалистом и лицом) недолго прожившей, но весьма популярной нью-бит-группы под названием OFF (Organization for Fun). Продюсировал этот коллектив Михаэль Мюнциг, который в 1990-е добьется мировой славы, запустив карьеру хип-хоп-группы Snap!. В 1988 году Свен Фет и Михаэль Мюнциг на пару решают открыть новый клуб. Он получил название Omen и был уже ориентирован исключительно на современное звучание, то есть на техно, хаус и все, что из него вытекает.

Собравшаяся вокруг «Омена» компания диск-жокеев (которая со временем становилась все более многочисленной – к этой же тусовке вскоре примкнули, например, Оливер Либ и Паскаль Фиос) стремилась не только ставить на танцполе чужие пластинки, но и сочинять танцевальные треки самостоятельно. Дело в том, что когда музыку пишет диск-жокей, у него в голове всегда есть образ трека, который идеально прозвучал бы в его собственном сете. Проведя за пультом сотни и тысячи часов, пробуя разные треки на публике и видя реакцию танцпола, диджеи как бы обучают «внутреннюю нейросеть» и развивают в себе способность определять, а затем и создавать те треки, которые лучше всего раскачают публику.

Кроме этого, никто лучше диджеев не понимал, чего именно не хватало тем пластинкам, которые они ставили. А тогдашней танцевальной музыке несколько недоставало мелодизма: это был либо американский хаус, построенный на соул-ходах (которые изначально не очень были по душе немецкой публике), либо достаточно механистичное и чересчур жесткое техно, к которому, по крайней мере, на тот момент, франкфуртские клабберы еще не вполне были готовы. Не забудем, что еще со времен Баха немцы тяготели к красивым гармониям и ярким мелодиям. В лице транса публика из Франкфурта, а затем и из всей Германии получила собственный клубный звук, идеально заточенный под свои вкусы и локальный культурный код.

Корней у транса было несколько, и, наверное, самым важным среди них была спейс-электроника 1970-х, о которой мы уже рассказывали в главе, посвященной Берлину. Как и спейс-электроника, транс строится на повторяющихся секвенциях, которые своим бесконечным водоворотом как бы вводят слушателя в состояние гипноза или транса – отсюда, собственно, и название. Из спейс-электроники берлинской школы транс унаследовал и довольно яркую и несколько сентиментальную синтезаторную мелодику. Второй корень – это, конечно, техно-ритм, который подложен под эти космические красоты. Это ровный бит драм-машин Roland TR-808 или Roland TR-909, которые тогда были очень популярны. Еще одним корнем, пусть и менее очевидным, была классическая музыка. В отличие от более монотонной клубной музыки, в транс-треках чаще всего присутствовала «классическая форма»: завязка, развитие сюжета, кульминация и некий общий драматизм. В каком-то смысле первое поколение транс-музыкантов повторило трюк Джорджио Мородера, который, прикрутив танцевальный бит к космическим секвенциям, получил футуристический диско-хит «I Feel Love». Немцам оставалось лишь избавиться от вокала и слегка утяжелить бочку.

Для издания новой музыки Свен Фет и его коллеги создают даже не просто лейбл, а целый конгломерат, а о дистрибуции пластинок договариваются с мейджором. Свое издательство они делят на три подразделения: Eye Q Music издает классический «мягкий» транс, Harthouse ориентирован на более тяжелую и более быструю музыку, несколько сдвинутую в сторону техно. И наконец, подразделение под названием Recycle or Die издает эмбиент и спейс-электронику. Как и полагается, на Eye Q есть семейство резидентов: 5–6 музыкантов, которые постоянно издают там пластинки, время от времени меняя название проектов. Например, Оливер Либ издается там как LSG, Spicelab и Paragliders. У Паскаля Фиоса есть проекты Resistance D и Sonic Infusion. У Матиаса Хоффмана – Brainchild, Cygnus X, Odyssey of Noises и так далее.

Eye Q был не единственным лейблом, который издавал транс во Франкфурте. Движение быстро набирает популярность и примерно к 1993 году транс превращается для Франкфурта в этакий «градообразующий» клубный жанр. Параллельно с Eye Q открывается лейбл Frankfurt Beat, а также совсем не чужд транса и замечательный лейбл FAX +49–69/450464, которым руководит Пит Намлук. FAX задуман в первую очередь как эмбиент-лейбл и музыкальную политику проводит несколько более консервативную – там, например, выходит немало спейс-электроники, которая для девяностых кажется уже некоторым анахронизмом. Но франкфуртская электронная тусовка не так уж многочисленна. Музыкантов там не так много, и ребята типа Паскаля Фиоса зачастую тоже пишут что-то для FAX, ну и, разумеется, дружат с его основателем Питом Намлуком. Так что даже для самого Намлука транс – это музыка совсем не чужая. При этом надо понимать, что Намлук был человеком абсолютно далеким от клубов и тусовок. Он был домоседом и танцам предпочитал копание в синтезаторах. Музыкальный бэкграунд у него был джазовым, ну то есть Пит был, что называется, серьезным человеком, не то что эти молодые балбесы.

Свен Фет, с которым его связывала давняя дружба, регулярно подкалывал товарища – мол, «ну да, сидя в студии, ты, конечно, можешь записать что-то похожее на клубную электронику, но чтобы создать настоящий танцевальный хит, надо самому ходить в клубы и понимать, чем живет танцпол». Намлука эти подколки изрядно задевали, и в конце концов домосед Пит пообещал другу-тусовщику на спор написать клубный суперхит, который Свен будет испытывать на танцполе, заводя в своих сетах. Буквально через пару дней (а писал Намлук всегда быстро и легко, в год у него могло выйти до 15 альбомов) Пит принес Свену Фету трек «Eternal Spirit», то есть «Вечный дух». Послушав его, Свен скептически замечает что-то в духе: «Подожди, ну какой это танцевальный хит? Красивая вещь, но работать на танцполе она не будет». «Стоп, – говорит ему Намлук, – сначала ты ее сыграй, тогда и поговорим». Уговор есть уговор – Свен ставит трек на танцполе, и публика буквально сходит с ума. Спор в итоге остается за Намлуком.

Но надо сказать, что логика в словах Свена Фета все же была, потому что идеальный музыкальный проект эпохи клубной революции начала 1990-х выглядел так: туда входил диск-жокей, который хорошо понимал энергетику танцевальной музыки, но зачастую даже не умел программировать драм-машину. А вторым участником обычно становился условный человек в очках, который знал все про студийную запись, программирование, семплеры и секвенсоры, но зачастую из студии не выходил, а мир клубов и тусовок его не интересовал вовсе.

Проблема заключалась в том, что названием проекта, под которым эта музыка издавалась, было не название группы (что было бы логично), а чаще всего имя диджея. Делалось это из сугубо маркетинговых соображений: его имя было раскручено и известно клубной публике, ходившей на его сеты. Отсюда, собственно, и происходит легенда, что за всех диджеев-суперзвезд музыку пишут гострайтеры. Это отчасти верно, но лишь отчасти. Скажем, про Свена Фета, у которого немало альбомов с собственной музыкой, известно, что во время записи его первых двух альбомов всю студийную работу делал Ральф Хильденбойтель. Ральф и сам по себе довольно известный музыкант (среди его проектов наиболее известен Earth Nation, но есть у него и пластинки под собственным именем). Но увы – ничего подобного хитам «Harlequin – The Beauty And The Beast» или «L’Esperanza», вышедшим на альбомах Свена, Ральф сам по себе записать не может. Так что дело, видимо, не только в том, кто нажимает кнопки и программирует синтезаторы. Диджей в таком дуэте выполняет функцию редактора – про одну партию, сыгранную коллегой, он говорит: «Да, это супер-хук, давай построим вокруг него весь трек», в другой предлагает изменить ритмический рисунок, а третью – выкинуть вовсе. И все это – сидя в воображаемом «кресле второго пилота».

Вообще, как и почти любая танцевальная электроника, транс довольно долго был музыкой синглов. Первое время он распространялся в лучшем случае по 2–3 трека, а чаще в виде двенадцатидюймовых синглов, где на первой стороне оригинал, а на второй ремикс. Выпускать транс-альбомы одним из первых придумал как раз Свен Фет. При этом его альбомы были не набором танцевальных треков, не сборником синглов, а именно концептуальными произведениями. Его первые две полнометражные пластинки под собственным именем, «Accident in Paradise» и «The Harlequin, the Robot and the Ballet Dancer», – это два самых настоящих «концептуальных полотна», где есть и транс, и эмбиент, и барочная музыка, и техно, и брейкбит, а звучит все это как единая, целостная история. Пластинки это совершенно великие – если составлять какой-то «золотой фонд электронной музыки», то без этих двух альбомов он не обойдется никак.

Но, как говорится, не Франкфуртом единым. Транс, разумеется, выходил не только там, но и в других немецких городах. Так, например, в Гамбурге в 1993 году запускается лейбл Superstition Records, вскоре ставший мощным международным транс-плацдармом, где издавались такие музыканты, как Humate, Jens, Marmion, Mijk Van Dijk и уже упомянутый тут Оливер Либ (немецкие транс-лейблы вообще были между собой в партнерских и даже дружеских отношениях и часто издавали одних и тех же музыкантов). Второй столицей транса и, возможно, его второй родиной не без оснований считается Берлин. Одним из главных действующих лиц берлинской транс-сцены, как ни странно, стал англичанин. Марк Ридер переехал в Западный Берлин в 1980-е (город он этот выбрал во многом потому, что был увлечен немецкой музыкой типа Kraftwerk и Tangerine Dream) и занялся там продвижением новой волны, сделавшись официальным немецким представителем манчестерского лейбла Factory Records (о котором мы еще подробно поговорим в главе про Манчестер). Когда случилась рейв-революция и появилась новая музыка, Марк немедленно включился в локальную «движуху».

Многое о Марке Ридере мы можем узнать, посмотрев отличный фильм «B-Movie: Шум и ярость в Западном Берлине», где он стал одновременно и одним из создателей, и главным героем. В 1991 году Марк Ридер запускает лейбл MFS (Masterminded For Success), ориентированный, естественно, на издание транса. На MFS быстро собрался свой уникальный пул артистов – например, Voov и Effective Force. Кроме этого, лейбл подписывает некоторых артистов, перешедших в стан клубной электроники из нью-вейв-сцены (как, например, проект Neutron 9000).

Но нас в их каталоге сейчас более всего интересует дуэт Visions Of Shiva, успевший выпустить всего две ЕР, но пластинки это очень яркие. Под этим названием объединились два человека: одного из них зовут Харальд Блюхель, по образованию он классический пианист. Второго из них – диджея из ГДР по имени Матиас Пауль – мы сейчас знаем под именем Пол Ван Дайк. Сегодня Пол Ван Дайк – фигура прямо-таки планетарного масштаба. Он собирает стадионы и вполне заслуженно считается первой звездой транс-сцены не только хронологически, но и по масштабу. Но случился этот взлет отнюдь не сразу. После двух совместных пластинок пути Харальда Блюхеля и Пола Ван Дайка разошлись. Они начали выпускать пластинки порознь, и каждый из них был в своем роде неплох. Причем поначалу казалось, что даже более успешен как раз Харальд, издававший соло-пластинки под именем Cosmic Baby.

Здесь я позволю себе немного личных воспоминаний. Мое первое знакомство с его музыкой произошло в 1993 году, когда Pet Shop Boys приехали в Москву снимать видео на песню «Go West». Разумеется, дело не могло обойтись и без дополнительной промоактивности, в частности Крис Лоу и Нил Теннант пришли на эфир самой прогрессивной на тот момент программы в московском FM-эфире – это был «Фанни-хаус» диджея Фонаря, выходивший тогда на радио «Максимум». Речь там, разумеется, зашла о том, что за музыку сегодня слушают музыканты и как они относятся к рейву в широком смысле слова. И вот среди любимых артистов Нил и Крис назвали как раз Cosmic Baby – музыканта на тот момент далеко не самого известного. В эфире тогда прозвучала композиция «The Space Track», и это просто идеальный пример того, как звучал немецкий транс первого поколения.

Мы уже отметили, что одним из ключевых отличий транса от другой клубной электроники было то, что транс – музыка мелодичная. Ну а Харальд и Пол были как раз лучшими мелодистами в транс-сцене. У обоих был потенциал записывать гигантские хиты, и оба они этот потенциал реализовали. И если про Пола Ван Дайка нам все понятно (многие его треки до сих пор звучат на радио, не говоря уже о клубах), то Харальд в этом смысле скорее теневой герой. Помимо немалого количества ярких композиций Cosmic Baby, у него есть свой клубный суперхит, но с именем Харальда Блюхеля его сегодня как-то не ассоциируют.

В 1992 году вместе с другим немецким диск-жокеем по имени Кид Пауль они записали один из самых больших электронных хитов всех времен и народов – композицию Energy 52 «Café Del Mar». Несмотря на то, что треку пошел четвертый десяток, даже оригинальная версия сегодня часто звучит на танцполах (на Youtube несложно найти видео, где этот трек ставит Нина Кравиц), а уж многочисленные ремиксы просто не вылезают из клубных чартов. За годы, прошедшие с момента первого релиза, этот трек стал одним из самых ремикшируемых и переиздаваемых за все времена: его переделывали и в прогрессив-хаус, и в транс, и в брейкбит, и в эмбиент, и во что только не. Интересно, что вдохновением для мелодии послужила столь любимая Харальдом академическая музыка: пьеса «Struggle for Pleasure» бельгийского композитора-минималиста Вима Мертенса, между прочим – нашего современника.

Надо сказать, что Pet Shop Boys были, конечно же, не единственными англичанами, которые слушали транс в 1993 году. Во-первых, Англия еще со времен Дэвида Боуи и его берлинской трилогии интересовалась тем, что происходит «там у немцев». Во-вторых, связь была налажена через Марка Ридера, так что проникновение немецкой музыки в британский мейнстрим к 1993 году уже было всесторонним. Пол Ван Дайк записывал ремиксы для New Order, франкфуртский дуэт Jam & Spoon ремикшировал Pet Shop Boys, а Свена Фета, например, ремикшировали Underworld. При этом популярные английские диджеи играли транс – это были и Sasha, и John Digweed, и даже Карл Кокс, что сейчас себе непросто представить.

Центром британской транс-тусовки был лондонский клуб Heaven, куда регулярно приезжал играть тот же Свен Фет. Через клубы и диджеев транс активно влиял и на британских электронных музыкантов. Если мы послушаем сингл Orbital «Lush 3.1» с их второго альбома 1993 года, то легко обнаружим, что это не что иное, как транс с легким привкусом британского «интеллигентного техно». В Британии, где к тому моменту уже была довольно богатая история «популярной электроники», транс даже начинает попадать в чарты, не в последнюю очередь усилиями Пола Окенфолда и его лейбла Perfecto, который примерно с 1994 года и до начала 2000-х издает много транса. Там же в 2001 году выйдет и сингл группы PPK «ResuRection», который до сих пор считается одним из самых крупных успехов российских музыкантов на международной арене. В 1998 году Окенфолд издает на CD свой микс «Tranceport» (изданные на дисках диджейские миксы много лет были едва ли не главным для массового слушателя способом приобщиться к клубной электронике), и микс этот до сих пор считается едва ли не лучшей в мире трансовой компиляцией.

Но, конечно, главный успех транса в 1990-е – это сингл Роберта Майлза «Children», увидевший свет в 1995 году. Сам Майлз на самом деле итальянец, хоть и родился в Швейцарии. Его настоящее имя – Роберто Кончина, а традиция брать звучные англо-американские псевдонимы у итальянцев начинается как минимум с итало-диско. На запись чувственного и несколько печального (хоть и отлично подходящего для клубов) трека Майлза вдохновили фотографии детей, привезенные его отцом из гуманитарной миссии в бывшей Югославии, а кроме этого Майлз задумывал этот трек как своеобразную терапию, призванную успокоить рейверов перед долгой дорогой домой за рулем. Маховик популярности раскручивался медленно. Пластинка изначально вышла в Италии, затем в одном из клубов в Майами этот трек случайно услышал Саймон Берри, один из руководителей лейбла Platypus, который быстро организовал британское переиздание, и тут уже все понеслось как снежный ком. Первые места по всему миру, миллионы проданных копий, аж два видеоклипа и даже попадание в чарты в США, что по меркам электроники в 1995 году вообще дело неслыханное.

Однако пока в Англии транс переживает экспансию, в Германии, в частности во Франкфурте, дела идут совсем не так хорошо. Людей с талантами поп-сонграйтеров уровня Пола Ван Дайка или Роберта Майлза среди тамошних музыкантов по большому счету не нашлось. При этом клубная мода диктует утяжеление и убыстрение: постепенно на смену классическому трансу приходит хард-транс, то есть все меньше релизов выходит на основном лейбле Eye Q и все больше – на его более техновом подразделении Harthouse. Наконец, в 1996 году лавочка внезапно закрывается – транс просто резко выходит из моды, а музыканты переключаются на другие жанры. Большая часть из них переходит в лагерь жесткого техно, в частности Свен Фет, который с тех пор с техно и ассоциируется. Jam & Spoon, другие звезды транс-сцены, прославившиеся несколькими поп-синглами с ярким вокалом Плавки Ломич, пытаются сделать ставку сначала на хэппи-хардкор (с сайд-проектом Tokyo Ghetto Pussy), а затем на поп-музыку, но тоже не особенно успешно. Какая-то часть музыкантов, например Штефан Бритцке, который стоял за доброй половиной проектов, выходивших на Eye Q Records, вообще переключается на даунтемпо и лаунж, музыку, не состоящую с трансом даже в отдаленном родстве.

В это же время у транса начиналась совсем другая жизнь. Происходило это максимально далеко от Англии и Германии, в индийском штате Гоа. В начале 1990-х Гоа стал популярным курортом среди европейских дауншифтеров. В те годы туда еще не успели добраться толпы туристов, там было дешево, рядом плескалось теплое море, а также действовал относительный легалайз по части веществ, изменяющих сознание. И некоторые гости из Англии, Германии и других европейских стран (а иногда даже из Соединенных Штатов), приехав туда на неделю, так влюблялись в место и атмосферу, что просто оставались там жить. А поскольку еще с 1980-х Гоа, как и Ибица, был довольно «поднятым» местом в плане музыки, туда довольно быстро добирается транс.

Перекочевав в Индию, транс заметно меняется: он становится быстрее и тяжелее, в нем появляются восточные мотивы. Новая версия транса получила название гоа-транс или психоделик-транс (сокращенно пси-транс), памятуя о психоделических опытах посетителей гоанских транс-мероприятий. Играли его, естественно, не индийские музыканты, а чаще всего европейцы, например англичане (первым пси-транс-альбомом, наверное, стоит считать альбом Juno Reactor «Transmissions», который вышел на британском лейбле Nova Mute в далеком 1993 году). Но вскоре в новое транс-движение активно включаются артисты уже из совсем новых для этой тусовки стран. В частности, одним из центров развития гоа-транса, как это ни удивительно, стал Израиль. Хотя, с другой стороны, что удивительного? Еще одно теплое место, где также проходили полуподпольные опен-эйры.

Помимо уже упомянутых June Reactor, первыми звездами гоа-транса были англичанин Саймон Посфорд, французы Total Eclipse, израильтяне Infected Mushroom и Astral Projection. Одной из особенностей гоа-транс-сцены было то, что диджеи там играли не с пластинок, как везде, а с DAT-кассет. Цифровые носители тогда только набирали ход, и DAT (внешне напоминавший обычную кассету) был одним из первых. Причина такого неожиданного выбора была в том, что ездить за пластинками на «большую землю» (то есть в Европу, США или хотя бы в Австралию) было далеко и долго, а использование DAT-кассет вместо вертушек позволяло записать трек дома, скопировать его на DAT-кассету и тем же вечером сыграть перед публикой. Примерно с этого момента начинается и диджейская мода на неизданные треки. Серьезный диджей должен играть ту музыку, которую ему дал музыкант и которая на виниле пока не вышла, ну или в худшем случае вышла в виде ограниченного промотиража. Довольно долго «эксклюзивные промо» в диджейских сетах будут своего рода мерилом крутизны и признаком статуса – мол, музыканты дают эти треки только нам, а вы, чтобы их услышать, приходите на наши сеты.

Культура гоа-трансовых фестивалей, небольших и организованных в полях своими силами, была своего рода протестом против той самой коммерциализации транса, о которой мы недавно говорили. Зародившись в Индии, эта культура усилиями побывавших в Гоа и проникнувшихся свободным духом, вскоре перекочевала в Европу. Цветет эта культура и по сей день, в том числе и в России. По атмосфере гоа-транс-вечеринки и фестивали напоминают нечто среднее между старыми нелегальными рейвами и хиповскими ретритами. Народ там часто занимается йогой, медитацией, там, как правило, не едят мясо и на некоторых мероприятиях даже не пьют алкоголь.

Но как бы этого ни хотелось гоанским хиппи, коммерциализация транса все же продолжилась. Набирают ход трансовые фестивальные бренды типа Creamfields: передвижной фестиваль с таким названием сначала кочевал по британским городам, а затем превратился в международное агентство, проводящее многотысячные мероприятия по всему миру. Причем стоит фестивалю переехать из условной Испании куда-нибудь в Южную Америку или в Юго-Восточную Азию, как его аудитория увеличивается в десятки раз. Вообще, как писал исследователь диджейской культуры Билл Брюстер, конец 1990-х стал, с одной стороны, концом эпохи диджеев-суперзвезд, а с другой, напротив, ее началом. Потому что в Англии люди типа Пола Окенфолда уже не могли собрать гигантскую аудиторию – на их место приходили новые звезды и новые тренды. Но теперь они могли отправиться в гигантский тур и где-нибудь в Сантьяго, в Буэнос-Айресе, в Бангкоке или Мельбурне собрать чуть ли не стадион.

В Европе форпостом коммерческого транса становятся Нидерланды, которые к этому моменту только-только отошли от хардкор-безумия (которому у нас, к слову сказать, посвящена отдельная глава). Лидерами нового транс-мейнстрима становятся два голландских диджея: Ферри Корстен и Tiesto. Tiesto одному из первых удалось не только вернуть в транс утерянный было поп-потенциал, но и развить его. Такие попытки были еще в начале 1990-х, например у Jam & Spoon, но у них из попыток совместить транс-аранжировки с поп-вокалом все же получался скорее евродэнс, а Tiesto в результате такой «алхимии» получает именно что вокальный транс. Одним из первых успешных примеров этого был его ремикс на композицию Delirium «Silence», который сначала стал клубным хитом, потом через клубы попал в национальные чарты и в результате оказался гораздо популярнее оригинала. Ферри Корстен, выпустив хит «Out of the Blue» в 1999 году (этот трек тоже попадает в чарты), тоже решает двинуться в сторону поп-музыки. Оба они для записи своих треков начинают приглашать крупных поп- и рок-вокалистов. Среди тех, кто засветился «на фитах» в транс-композициях, был даже Роберт Смит, лидер The Cure, что лишний раз подчеркивает бэкграунд электронщиков 1990-х и 2000-х, выросших в первую очередь на пост-панке и новой волне.

После того как в трансе появился, с одной стороны, вокал (то есть «человеческий фактор» и какие-то известные голоса, за счет которых электроника перестала быть обезличенной), а с другой – знакомая поп-структура «куплет-припев, куплет-припев», он окончательно стал массовой музыкой. Даже не играя лайвы, а ограничиваясь диджей-сетами, транс-музыканты стали собирать десятки тысяч людей. Если говорить о тех же Нидерландах, то Tiesto стал вообще главной музыкальной суперзвездой в истории страны. Если в Англии при всей популярности того же Окенфолда ему было очень далеко до Beatles или Depeche Mode, то в Нидерландах известней Tiesto просто никого нет. К тому же Tiesto и Ферри Корстен стали ролевыми моделями: еще более молодые голландцы, глядя на их успех, стали пытаться идти по их стопам и пробовать себя на ниве «национального жанра» – вокального транса. И некоторые из них добивались огромного успеха. Лучший тому пример – Армен Ван Буурен, который из своего транса довольно быстро сделал дорогое стадионное шоу, с которым уже много лет гастролирует по миру.

Голландский извод коммерческого транса, начиная с 2000-х и поныне, стал для этого жанра чем-то вроде стандарта де-факто. Не то чтобы эта музыка с годами совсем не меняется (транс активно впитывает в себя и новые технологические приемы, и элементы других клубных жанров от хауса и электро до дабстепа), но канон все же остается неизменным. Мейнстримовый транс сформировался примерно на рубеже тысячелетий и с тех пор не просто живет и процветает, но и доминирует в пространстве массовой электроники как минимум в Европе.

Но на наше счастье, это далеко не конец истории, потому что в 2010-е годы транс внезапно всплыл там, где его совсем не ждали – в интеллектуальном и снобском подполье. Есть в современной музыке такой закон: чтобы нащупать новый тренд, проще всего обернуться назад и взять за стартовую точку или что-то забытое, или что-то презренное, какую-то музыку, которую ни один приличный человек сейчас слушать не станет. Массовая популярность транса приводит к тому, что в среде любителей интеллектуальной электроники он уже к концу девяностых становится чем-то табуированным. И вот спустя почти два десятилетия за возрождение его берется новое поколение музыкантов, либо вовсе не заставших берлинской и франкфуртской волны, либо зацепивших ее в совсем нежном возрасте.

Одним из первых флагманов пост-транс-андеграунда стал итальянец Лоренцо Сенни. Он придумал довольно необычный трюк: взял самые яркие транс-клише в духе лейбла Perfecto конца 1990-х и посмотрел на них глазами постмодерниста. Он взял до боли знакомые эйфорические лупы, убрал оттуда бит и бас, оставив лишь синтезаторные петли, и начал их как-то деконструировать: повторять дольше чем принято, как-то деформировать и так далее. Основной фишкой Сенни было обманывать ожидания слушателя, который, заслышав типичные для транса восходящие аккорды, уже настраивается сначала на мелодическое развитие, а затем на ритмический взрыв. Но ничего этого не происходит, и вместо этого ошарашенная публика восемь минут слышит лишь повторяющийся синтезаторный ход без ритм-секции. В результате у него получилась довольно экспериментальная музыка, в которой отчетливо виден трансовый корень. Но то, что 20 лет назад было музыкой абсолютно пролетарской и массовой, он стал подавать с позиции умника-сноба, который знает толк в современном искусстве. Разумеется, очень быстро Лоренцо признали большим новатором и подписали на престижный и интеллектуальный лейбл Warp.

Параллельно к трансу стала обращаться молодежь. И в первую очередь это были музыканты из какой-то дабстеп- и бейс-тусовки. Для них транс был музыкой из детства, которую они подавали несколько иронически и с какой-то своей изюминкой. Так, например, музыкант Araabmusik, игравший скорее дабстеп, встраивал в свои треки длинные цитаты из транс-хитов 1990-х типа Jam & Spoon. У резидента лейбла Planet Mu музыканта Konx-Om-Pax в одном из треков была прямая цитата из композиции Cygnus X «Superstring», классики Eye Q Records. У Machinedrum был кавер (или ремикс) на композицию Microglobe «High On Hope», которая выходила на лейбле MFS в начале 1990-х, и так далее. И если у этих ребят взгляд был иронический, то вслед за ними подтянулись и экспериментаторы, норовившие переосмыслить транс уже серьезно. Один из самых интересных музыкантов, добившихся успехов на этом поприще, – это Сэм Баркер, чьи пластинки выходят на очень влиятельном берлинском лейбле Ostgut Ton, аффилированным с клубом Бергхайн. В общем, вывод из этой истории напрашивается один: чтобы музыка продолжала жить, надо постоянно менять на нее угол зрения.

IV. Диско

Начало маршрута

Милан. Италия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1005?yqrid=79iV329n3°1

Диско в истории электронной музыки место занимает совершенно особое, потому что не будь его, не было бы и огромной части электронного биоразнообразия, а именно клубной музыки. Начнем с того, что сама по себе клубная культура – все, что связано с танцами, звуком, светом и прочими атрибутами ночной жизни, – все это напрямую выросло из диско. И именно в эпоху диско эта культура успела сформироваться практически в таком виде, в каком мы ее знаем сейчас. Да и многие музыкальные жанры, в первую очередь хаус и техно, без диско были бы просто невозможны. Ну а что такое клубная электроника без хауса и техно?

На этом месте многие из вас могут задать резонный вопрос: «А почему же центральной точкой этой главы выбрана Италия? Диско же музыка изначально американская». Все верно, но мы в этой книге говорим именно об электронной музыке, а делать диско на синтезаторах придумали итальянцы. До них это был жанр абсолютно живой, сыгранный по большей части на акустических, в редких случаях – на электрических (то есть со звукоснимателями и усилением), но никак не на электронных инструментах. При этом в развитии синтезаторного диско итальянцы сделали не один шаг, а много – им принадлежит не одно какое-то изобретение, а целая серия. Италия породила целую серию явлений и их пророков: это и Джорджио Мородер, и всем известное итало-диско, и то, что происходило между ними (а эта часть истории менее известная, но ничуть не менее интересная). При этом Милан был выбран центром довольно условно. С тем же успехом это могла быть и Верона, и Болонья, и даже курортный городок Римини, в котором тоже происходило много интересного. Выбор пал на Милан как на родину некоторых итало-продюсеров и как на место, где было наибольшее количество студий, где вся эта музыка создавалась.

Но прежде чем мы надолго переместимся в Италию, давайте все же поговорим о том, что происходило в Соединенных Штатах. Откуда, например, взялось слово «диско»? Конечно же, его придумали журналисты. Впервые термин был введен в обращение журналом Playboy в 1964 году, но имелся в виду не музыкальный жанр, а дискотеки, прообраз нынешних клубов – места, где публика танцевала не под звуки живых групп и оркестров, а под пластинки. Слово «диско» как определение жанра впервые появилось в 1973 году в журнале Rolling Stone. А сам жанр родился где-то в конце 1960-х, развившись из фанка и соула. Чтобы под фанк стало проще танцевать (в первую очередь белой аудитории, не слишком привычной к ритмическому разнообразию), у него просто спрямили ритм, то есть вместо привычных для фанка сложных и рваных ритмических рисунков в некоторых треках стал появляться ровный диско-ритм «4 на 4».

Канон живого диско складывается где-то к 1975 году, а примерно с 1975-го по 1977-й диско переживает «имперскую фазу» и становится самой модной музыкой на свете, которая играет и на каждой радиостанции, и на каждой дискотеке (примерно как сейчас R&B или EDM). При этом диско 1970-х годов – это музыка оркестровая, и для того, чтобы записать диско-композицию или исполнить ее живьем, потребуется оркестр. А для того чтобы такую музыку сочинять, нужно писать этому оркестру партитуры. Дело это сложное, ведь в диско есть и живая ритм-секция, и струнная секция, и трубы с тромбонами. С композиционной точки зрения это музыка весьма непростая. А популярные диско-группы 1970-х годов типа KC & The Sunshine Band или Salsoul Orchestra – это, по сути, средних размеров оркестры, содержать которые сложно и дорого.

Тут мы перемещаемся в Европу и встречаем нашего первого героя Джорджио. В 1975 году Джорджио Мородеру 35 лет, то есть он уже, в общем, не юнец. К этому моменту он успел поиграть немало разной музыки – в его дискографии есть и легкомысленный баббл-гам поп, и чуть ли не глэм-рок, и экспериментальная электроника. Например, в 1975 году у него выходит альбом под названием «Einzelganger», и звучит он примерно как Kraftwerk того же периода. Параллельно с этим Мородер работает поп-продюсером, то есть пишет песни и аранжировки певцам и певицам разной степени известности. И происходит это уже не в Италии, а в Мюнхене. Во-первых, Германия по сравнению с Италией – место, что называется, более столичное, а во-вторых, Мородер родом из Южного Тироля, о чем можно догадаться по его фамилии. Поэтому по-немецки он говорит, и Германия для него страна нечужая.

В то же время в Германии живет и американская певица Донна Саммер. В Европу она приехала петь в мюзиклах, добилась на этом поприще некоторых успехов, и вот теперь пытается начать сольную карьеру. Исполняет она, естественно, диско – ну а что еще можно петь в середине 1970-х? А ее продюсером становится как раз Джорджио Мородер. Первым их совместным большим хитом становится песня «Love to Love You Baby». Про эту вещь очень любят рассказывать историю, как в студии Мородер заставил Донну Саммер эротично стонать, а потом нарезал из этого 17-минутный эпический хит. Все это правда, но вот только к электронике это не имеет никакого отношения, потому что «Love to Love You Baby» – это классическое оркестровое диско с живыми ударными и струнной секцией.

«Love to Love You Baby» вышла в 1975-м, а настоящий прорыв случился год спустя. Тогда Донна работала над альбомом «I Remember Yesterday», который был задуман не просто как сборник диско-песен, а как концептуальное произведение на тему того, что «времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Альбом начинался с музыки в стиле 1940-х, в нем были песни под 1950-е, под 1960-е, а дальше что-то в актуальном на момент середины 1970-х оркестровом диско-ключе. «А вот дальше, – сказала Донна Саммер Джорджио Мородеру, – было бы неплохо сделать какую-нибудь песню, которая звучала бы как музыка будущего». Джорджио подумал и пошел включать синтезаторы.

Если вдуматься, то никаких революционных изобретений Джорджио Мородер не сделал. Он взял за основу пульсирующие секвенции в духе немецкой группы Tangerine Dream, которая играла спейс-электронику еще с конца 1960-х, а к середине 1970-х была уже всемирно известной (об этой группе мы подробно рассказываем в главе про Берлин). Эти пульсирующие секвенции Мородер запустил чуть-чуть побыстрее, а под них подложил ровный танцевальный диско-бит. Причем интересно, что хотя все перкуссионные звуки в «I Feel Love» играют синтезаторы, но вот драм-машина там еще не использовалась. К этому Мородер придет чуть позже, а пока максимально ровный и роботизированный бас-барабан ценой немалых усилий сыграл живой ударник.

В общем, все ингредиенты в руках Мородера были известными, но, во-первых, такой комбинации из них до него никто не собирал, а во-вторых, на этой технологии Мородеру удалось записать настоящий поп-хит – композицию, которая стала звучать буквально на всех дискотеках. «I Feel Love» вышла летом 1977-го, и примерно с этой даты отсчитывается и история синтезаторного диско. Но и тут не все так просто, потому что мы едва ли можем сказать, что до Мородера мир был один, а после Мородера он немедленно стал другим. В 1977-м вышло огромное количество синтезаторной диско-музыки, и очевидно, что не все это было записано после и под влиянием «I Feel Love». Скорее это было результатом некоего коллективного мышления. К синтезаторному диско практически одновременно пришло много продюсеров, и толчком к этому стало в первую очередь развитие технологии.

Помимо футуристического звука, за которым все охотились, синтезаторы давали еще одно важное преимущество – максимально удешевляли производство. Если для записи живого диско нужен был оркестр (а труд музыкантов недешев и с каждым годом все дорожает), то для записи электронного трека вполне хватает певицы и человека, который хорошо программирует синтезаторы. Поэтому за синтезаторный звук схватились буквально все. Причем зачастую синтезаторное диско 1970-х – это музыка как бы комбинированная, то есть в ней есть и живые инструменты, и электронные. Например, часто ритм-секция там живая, а синтезаторы как раз выполняют роль оркестра, в первую очередь заменяя самые дорогие в записи струнную и духовую секции. Еще одна особенность диско 1977 года в том, что с этого момента все меньшую роль начинает играть вокал. От него либо вовсе отказываются, либо заменяют его вокодером – электронной примочкой, которая превращает человеческий голос в голос робота (услышать его можно, например, в начале трека Джорджио Мородера «From Here To Eternity»).

1977 год стал временем расцвета локальных диско-сцен в разных странах, причем чаще всего это был уже синтезаторный извод жанра. Особенно тут отличилась Франция. Там почти одновременно появляются Space, Droids, Федерик Мерсье, Бернар Февр, Arpadys и многие другие. Причем кто-то из этих музыкантов (как, например, лидер проекта Space Дидье Маруани) становится звездой, а кого-то мы узнаем уже спустя много лет на волне уже исторического интереса к эпохе диско. Например, Федерик Мерсье стал известен хотя бы кому-то уже после того, как его засэмплировал Канье Уэст. А Бернар Февр вышел из подполья после того, как пластинку его проекта Black Devil Disco Club переиздал Aphex Twin на своем лейбле Rephlex. Дело было в середине 2000-х, и после этого народ еще долго спорил по поводу того, существовало ли вообще это издание в 1970-е годы или это все его выдумки и попытка в маркетинговых целях выдать современные записи за архивные.

Примерно тогда же восходит и звезда группы Rockets. Это довольно интересное и необычное явление, потому что в мировом масштабе они совершенно не были звездами, но вот в Южной и Восточной Европе, включая СССР, их знали очень хорошо, и коллектив это был, в общем, культовый. Они начинали практически со спейс-рока, но с каждым альбомом становились все более электронными и все более танцевальными. Rockets формально считались группой французской, но состав у них был франко-итальянский и писались они в Милане.

Влияние итальянцев на интернациональные диско-сцены было гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Например, фигурой практически равновеликой Мородеру в тот момент считался Жан-Марк Черроне. Он этнический итальянец, но родился в Париже, а карьеру по большей части делал в США. Поэтому свою фамилию он уже давно произносит как Серрон. В 1976 году у него вышел первый и очень успешный диско-альбом, но это еще было опять-таки живое диско. А вот на второй пластинке, «Supernature», у него уже по полной программе зазвучали синтезаторы. Другой этнический итальянец, Джино Соккио, забрался еще дальше. Он стал первопроходцем диско-сцены в Канаде, в Квебеке. Его первый альбом «Outline» вышел, правда, чуть попозже, в 1979-м, но это тоже важная веха в развитии синтезаторного диско.

Говоря о европейской диско-сцене того времени, стоит вспомнить еще пару пластинок. Первая – это альбом Брайана Беннетта «The Voyage», вышедший в 1978 году в Англии. Беннетт вообще человек старой закалки. Он родился в 1940 году, в 1960-х играл с Клиффом Ричардом и The Shadows, в 1970-х сочинял музыку для кино и телевидения, в 1970-е играл джаз, в общем, был человеком совершенно не из танцевальной тусовки. Однако в 1978-м он вдруг записывает концептуальный альбом космического диско с отсылками куда-то к кинематографической космо-электронике Vangelis, но при этом с четким танцевальным диско-грувом. И похоже, что с его стороны это была в первую очередь попытка отдать дань моде. Беннетт попросту хотел записать что-то актуальное и коммерчески успешное. Но поскольку попсу он сочинять не особенно умел, то получилось то, что получилось.

Вторая пластинка вышла и того раньше, в 1975-м, и дело было в Германии. Речь, как это ни удивительно, о группе Boney M и ее первом сингле «Baby Do You Wanna Bump». Вообще, у Франка Фариана, продюсера группы Boney M, всегда была репутация циничного бизнесмена от музыки, и он несколько запятнал себя и какими-то совсем уж шлягерными хитами типа «Rasputin», и многочисленными скандалами с пением под фанеру (например, все мужские вокальные партии Boney M он записывал сам, а харизматичный фронтмен Бобби Фаррелл много лет исключительно «работал лицом»), поэтому сегодня никто его музыку всерьез не воспринимает. А зря, потому что «Baby Do You Wanna Bump» – это, по сути, техно, сыгранное на живых инструментах. Здесь есть все атрибуты жанра: и репетативность, и такой вот странный грув, и некая мрачность, и структура, построенная на повторении одних и тех же хуков и смене паттернов. В общем, если было можно живьем сыграть что-то максимально близкое к электронике, то сделали это именно Boney M, и вещь эта опередила свое время ну как минимум лет на пять.

А что же в этот момент происходит в самой Италии? Помимо Мородера, который в 1977 году выпустил свой соло-альбом «From Here To Eternity», который стал важнейшей синтезаторной диско-пластинкой эпохи, там постепенно зажигались новые звезды. Одной из таких звезд стал Чельсо Валли. Чельсо был типичным для Италии того времени продюсером-многостаночником, у него было очень много разных проектов, звучавших очень по-разному: одни были более живыми, другие более электронными. Среди его проектов была, например, группа Tantra, записавшая большой хит «The Hills Of Katmandu», которую и сейчас довольно часто играют диджеи, любящие и знающие толк в старом диско. Но, конечно, главный его вклад в историю жанра – это группа Azoto. У нее вышло всего два альбома, и второй из них, «Disco Fizz», – это едва ли не лучшая диско-пластинка всех времен. Что ни трек, то большой хит, в клубах можно играть буквально все композиции с этого альбома. Вообще, у Валли хороши примерно все проекты, и многие из них совершенно неизвестны широкой публике. Например, группа Macho, у них есть совершенно прекрасный хит «Roll» – праздничный диско-номер, под который хочется немедленно откупорить шампанское и пуститься в пляс.

В Италии же произошла еще одна забавная трансформация: за синтезаторы там очень быстро схватились попсовики. Представители предыдущего поколения итальянской эстрады, завсегдатаи фестиваля в Сан-Ремо типа Рафаэлы Карры, Аль Бано и Ромины Пауэр или Пупо стали тоже увлекаться электронными аранжировками, после чего их в нашей стране стали ошибочно причислять к итало-диско. Но не все то итало-диско, что диско родом из Италии (это может показаться странным, но музыкальная терминология вообще зачастую алогична). Впрочем, какие-то весьма недурные синтезаторные хиты были и у этой плеяды, например «Se M’Innamoro» группы Ricchi e Poveri можно в клубе сыграть, а из вступления можно сделать отличный ню-диско эдит.

Италия для Европы стала и колыбелью диджей-культуры в том смысле, в котором мы ее знаем сейчас. Поскольку эта страна курортная, то в Италии всегда было очень много прибрежных дискотек, то есть мест, куда люди приходили потанцевать. Туда моментально проникала вся новая танцевальная музыка, и развивалась окружающая ее клубная культура. Ключевыми фигурами для диджейской сцены Италии стали Даниеле Балделли и Беппе Лода. Балделли начал играть пластинки в конце 1960-х, когда ему было 17 лет, а с 1975-го по 1979-й он был резидентом довольно известной приморской дискотеки под названием Baia Imperiale. Играл там он, естественно, диско и ставил очень много новой синтезаторной музыки.

Но самое интересное началось в 1979-м, когда Балделли, как раз вместе с Беппе Лодой, получили резиденцию в только что открывшемся клубе под названием Cosmic. Дело было в городе Верона. Визуальной и, соответственно, музыкальной концепцией клуба «Космик» был так называемый афрофутуризм. Балделли с Лодой играли там сеты как раз из футуристического диско (как живого, так и электронного), куда активно добавляли всякого рода афробит, фанк, а иногда даже джаз и кое-какую психоделию. Они не просто играли танцевальные хиты трек за треком, а выстраивали из них концептуальные сеты с сюжетом и драматургией.

В Европе Балделли и Лода заняли то место, которое в Америке занимал, например Ларри Леван с его клубом Paradise Garage (об этом явлении у нас подробно рассказывается в главе про Чикаго). Миксы Лоды и Балделли на кассетах расходились по всему континенту, и люди слушали их как альбомы. Многие из нынешних звездных европейских диджеев, например Владимир Ивкович, говорят, что выросли как раз на миксах Беппе и Даниеле и ничего про американскую историю (которая вроде бы как считается колыбелью диско и диджейской культуры в целом) в тот момент не знали, их культурный код был совершенно другим. Интересно, что Балделли и Лода оказали это влияние именно диджейскими миксами, своей музыки Балделли тогда не писал вовсе, а у Лоды выходило буквально несколько пластинок. В музыканты Балделли перешел уже позже, в 1990-х он начал делать ремиксы, а в 2000-е стал выпускать собственные треки и альбомы.

Что же в этот момент происходит в США? Примерно с 1975-го по 1979-й диско сначала резко взлетает, а потом так же стремительно падает. В середине 1970-х под диско танцует весь нью-йоркский гламур, центром и символом диско-движения становится клуб Studio 54. Там играют и Донна Саммер, и Серрон, и, конечно же, группа Chic во главе с Найлом Роджерсом и Бернардом Эдвардсом. Примерно к 1977-му диско, что называется, звучит из каждого утюга. Апофеозом диско-бума становится выход фильма «Лихорадка субботнего вечера». Саундтрек к нему записали Bee Gees, и продался он какими-то совершенно астрономическими тиражами, в какой-то момент топ-5 американского чарта составляли только песни из этого саундтрека. В истории такие аномалии случались крайне редко, например такое происходило с Beatles или с Джастином Бибером.

Естественно, при такой популярности диско вскоре начало бесить буквально всех, особенно любителей «реального рока», которых тогда тоже хватало. Одним из таких диско-хейтеров был радио-диджей Стив Даль – персонаж, мягко говоря, спорный, но сыгравший свою роль в истории музыки. Даль работал рок-обозревателем на радиостанции WDAI, но в какой-то момент эта станция сменила формат на диско, а самого Стива уволила. Устроившись на новую работу, Стив занялся анти-диско-пропагандой. Одним из его, так сказать, проектов стала «ночь против диско» на Чикагском бейсбольном стадионе. На один из бейсбольных матчей каждый желающий мог прийти, принеся с собой диско-пластинку и заплатив за билет всего 98 центов. Тут надо сказать, что матч этот был, прямо скажем, непопулярный: играли две очень слабые команды, так что это была заодно и их промо-акция. В результате на стадион явилось 50 тысяч человек, и какая-то часть из них начала прямо по ходу матча кидать пластинки на поле, то есть прямо в игроков. А в перерыве все эти пластинки у них собрали и сожгли, точнее взорвали. Ну не дичь ли? После чего дело перешло в полное бесчинство, народ повалил на поле и выгонять их оттуда пришлось полиции. Матч, естественно, не доиграли.

Для диско-музыкантов типа Глории Гейнор и других деятелей шоу-бизнеса, чья жизнь была связана с диско, эта история стала большой душевной травмой и большим ударом по их карьере. Но, как мы знаем, то, что умирает в мейнстриме, очень скоро возрождается в андеграунде. Так и случилось в Америке с диско. Диско-возрождение на этот раз было тесно связано с гей-сценой, и центров тут было сразу два: Сан-Франциско и все тот же Нью-Йорк. В Калифорнии главным действующим лицом новой сцены стал Патрик Коули. Он был, по сути дела, последователем Мородера, но его идеи были еще более радикальными. Коули сочинял музыку сольно (причем поначалу его заработком были саундтреки для гей-порно, тогда, разумеется, нигде на пластинках не выходившие, а сейчас найденные и торжественно переизданные) и работал в качестве продюсера. Для Коули, так сказать, аналогом Донны Саммер, то есть самым именитым клиентом среди тех, кого он продюсировал, был певец по имени Сильвестр. Это был очень экстравагантный персонаж, местная гей-икона, которая выступала в образе drag queen, то есть мужчины, переодетого в женщину. Причем Сильвестр весьма убедительно косплеил идеальную диско-диву и пел, очень высоким фальцетом.

Вместе с Патриком Коули они даже записали свой «I Feel Love», песню «Do You Wanna Funk», которая стала гигантским хитом. В каком-то смысле «Do You Wanna Funk» – это даже не столько «I Feel Love», сколько «Love Will Tear Us Apart», потому что Патрик этого успеха уже не застал. В ноябре 1982-го он умер от СПИДа, который тогда не умели не то что лечить, но даже толком диагностировать. По сути, его карьера длилась буквально года два-три, а последний альбом (звучавший, естественно, как солнечное оптимистичное диско), Коули записывал уже буквально по полчаса в день, и в студию его привозили на инвалидной коляске. Сильвестра в результате тоже унес СПИД, он умер в 1988-м в возрасте 41 года.

Американская версия электронного диско получила название Hi-NRG. Помимо обязательного электронного ритма, который стал чуть побыстрее по сравнению с диско семидесятых, здесь обязательно присутствовал пульсирующий синтезаторный бас и синтезаторные же аккорды, которые как бы имитировали духовую секцию. По сравнению с «первой версией» диско это была музыка действительно гораздо более энергичная, бравурная и в то же время футуристическая.

Вторым, так сказать, мозгом Hi-NRG диско в Америке стал житель Нью-Йорка Бобби Орландо. Он, так же как Коули и Мородер, работал саунд-продюсером, записывал собственные диски, а еще у него был собственный лейбл O-Records. По сравнению с тем же Коули, его музыка звучала еще более тяжеловесно, Бобби еще больше упора делал на электронные ударные и бас-линию. При этом никаких следов фанка в его музыке уже не было, его треки звучали абсолютно по-европейски.

В качестве продюсера Орландо работал с десятками музыкантов, и, наверное, самыми успешными среди них были певица Ронни Гриффит, а также группа The Flirts. The Flirts были классическим «продюсерским проектом», собранным из трех девушек по принципу «блондинка, брюнетка и рыжая». Среди клиентов Орландо даже был собственный аналог Сильвестра, своя draq queen. Музыканта этого звали Divine, и если Сильвестр символизировал собой стиль, изысканность и утонченность, то Дивайн был мастером кича и эпатажа. Он весил 145 килограмм, пел низким и грубоватым голосом и выступал в трэшовых гей-кабаре. Если хотите составить представление о том, как это выглядело, представьте себе брутальную версию Владика Мамышева-Монро или посмотрите его клипы. Пик карьеры Орландо пришелся где-то на период 1983–1985 гг., и в это время он успел и две собственных пластинки выпустить, и поработать со множеством поп-звезд, включая начинающих Pet Shop Boys.

Вообще, примерно с конца 1970-х к электронным диско-музыкантам потянулась очередь из рок- и поп-исполнителей, искавших новое и модное звучание. Тот же Мородер, например, успел поработать и с группой Sparks, и с Blondie, и с Japan, и даже с Фредди Меркьюри. Помните момент из фильма «Богемская рапсодия», когда Фредди собирается ехать в Мюнхен записывать сольник (о чем его коллеги по группе отзываются с презрением)? Так вот едет он именно к Мородеру. Надо сказать, что в 1990-е ситуация, когда рок-группа идет к продюсеру за новомодным звуком, была едва ли возможна. В те времена по правилам игры группе полагалось нести с собой собственный узнаваемый саунд. А вот в конце нулевых эта изменчивость вернулась. Те же Coldplay сейчас звучат как R&B, и ничего, все довольны.

Но кажется, нам пора возвращаться в Италию. В начале 1980-х в Италии развивается экономический кризис, и единственное, что спасает страну, это туризм и индустрия развлечений. По всему побережью итальянской Ривьеры работают многочисленные дискотеки, в которых полно публики. Звучит в них в основном диско, причем чаще всего привозное, потому что центром диско-индустрии все же опять стала Америка. А покупать американские пластинки дорого, потому что курс лиры очень низкий. На помощь приходит что? Правильно, импортозамещение. Чтобы быстро насытить этот курортный рынок, компания итальянских продюсеров решает быстро наделать много модной музыки. Вот эта сцена, существовавшая примерно в середине 1980-х, и получает название итало-диско.

Львиную долю итало-диско, по сути, сделала компания из примерно пяти продюсеров. Невидимыми кукловодами сцены стали продюсеры Мауро Фарина, братья Андреа и Роберто Туратти, Стефано Кундари, Микеле Кьерегато, ну и еще несколько человек. При этом пластинки они выпускали, конечно же, не под собственными именами, а под именами (а чаще псевдонимами) вокалистов. Каждая следующая пластинка выходит с новым именем исполнителя, что как бы создает ощущение богатой и насыщенной сцены. Потом мы еще много раз увидим примеры того, как пара продюсеров пытается «изобразить толпу», – например, в бельгийском технорейве, где всю музыку писали Прага Хан и Оливер Адамс.

Часто у итало-исполнителей американские псевдонимы (точнее, это просто «американизация» их итальянских имен), потому что американская музыка – самая модная. То есть, например, Федерико Ди Бонавентура превращается в Фреда Вентуру. Часто на записи за разных «исполнителей» поют одни и те же сессионные вокалисты, а для обложек снимаются модели. На редких выступлениях на телевидении или где-нибудь в шоу эти модели выходят на сцену и открывают рот под фонограмму. Самый яркий пример подобного надувательства – это артист по имени Ден Харроу. «Американское» имя Ден Харроу – это почти омофон итальянского слова denaro, то есть «бабло». Музыку для «Дэна» писал продюсер Роберто Туратти, для обложек снимался Стефано Занарди, который работал моделью. А вокальные партии к большей части треков (но не ко всем!) записывал американский певец Том Хукер. Интересно, что параллельно Том Хукер выпускал пластинки и под собственным именем, но продавались они отвратительно. А вот Ден Харроу выпускал буквально хит за хитом.

Все это, естественно, записывалось на синтезаторах – и потому, что так было дешевле и удобнее, и потому, что так было моднее. При этом, в отличие, скажем, от Коули и Орландо, у итальянских продюсеров были не классические дорогие синтезаторы из 1970-х (аналоговая классика), а то, что тогда можно было купить в магазинах и не разориться. То есть случались в их студиях и крутые синтезаторы типа «Юпитеров», а бывали и почти самоиграйки. Они же быстро взяли на вооружение появившиеся тогда в продаже недорогие цифровые FM-синтезаторы.

Термин «итало» впервые появился в конце 1970-х применительно к итальянской эстраде (о которой мы говорили чуть выше), а вот словосочетание итало-диско за собой застолбил лейбл ZYX. Этот немецкий издатель начиная с 1983 года стал выпускать серию компиляций «The Best of Italo Disco». Не забудем, что итало выходило практически всегда в виде 12-дюймовых пластинок для диск-жокеев, альбомов у этих музыкантов, за редким исключением, не было. Поэтому для этой музыки компиляция была, так сказать, основным носителем.

Году к 1985-му в итало-диско даже сформировалось некоторое количество звезд, которые, естественно, представляли разные продюсерские конгломераты. У Туратти, помимо Ден Харроу, были Albert One, Flexx и Эдди Хантингтон. У Мауро Фарина, одного из главных деятелей итало-сцены, были Дэнни Кит, Aleph, Radiorama, Фред Вентура и Джо Йеллоу (перешедший к Фарине от Туратти и Кьерегато). У Альдо Мартинелли, который сам записывал музыку под именем Martinelli, были проекты Doctor’s Cat, Raggio Di Luna и та же самая Radoprama, то есть группы вполне могли переходить от продюсера к продюсеру.

А теперь, внимание, вопрос. Как же этот штампованный поп-трэш смог не только стать популярным, но и остаться в истории? Ведь сегодня итало-диско помнят, ценят, коллекционируют и играют в клубах, это одна из культовых сцен. А главное: в том, что на них повлияло итало-диско, признаются самые разные музыканты, начиная с детройтс-ких техно-пионеров и заканчивая молодыми голландскими диджеями. Что же особенного в этих продюсерах с Апеннинского полуострова? Во-первых, у многих из них был по-настоящему футуристический звук. Например, в первом сингле Александра Роботника «Problemes d’Amour» используется бас-синтезатор Roland TB-303, и это за несколько лет до эсид-революции. Ну а музыку проекта Klein & MBO и вовсе называют прото-техно. Во-вторых, итальянцы действительно умели писать хорошие песни, у них было природное чувство хита и дар мелодистов. Одно дело – накрутить что-то странное с экспериментальным звуком, совсем другое – записать с этим звучанием хит, понятный массам. Ну, и в-третьих, в итало была какая-то совершенно особенная эмоция, очень редкое в современной музыке сочетание наивности и искренности.

Разумеется, году к 1985–1986 итальянский вирус пошел бродить по всей Европе. Например, в Нидерландах появился проект Laserdance, который записывал инструментальное итало, что для оригинального жанра было совсем не характерно. Тут же в дело включились немцы, которые на почве итало сделали свой собственный жанр. Четкого названия для него так и не сформировалось – немецкую и австрийскую версию синтезаторного диско иногда называли «евродиско» или «дискофокс», но понятия это были все же более широкие, в понятие «евродиско» вполне вписывались и ABBA, и Boney M.

Про этот жанр даже ходила такая шутка: «Что такое итало? Это итальянцы, которые притворяются американцами. А что такое дискофокс? Это немцы, которые притворяются итальянцами, которые притворяются американцами». На немецкой диско-сцене следует выделить, например, Манфреда Алоиза Зигита, более известного как Fancy. У него довольно много альбомов, и по звуку это почти настоящее итало, очень неплохое, а помимо этого у Манфреда был собственный продюсерский «комбинат», где было произведено некоторое количество хитов, вошедших в итало-канон, например Mozzart «Money». Большой звездой немецкого синтезаторного диско был Майк Марин. Ну а самое успешное детище немецкой пост-итало-сцены нам всем хорошо известно – это, конечно же, группа Modern Talking. Вообще, у лидера группы Дитера Болена была целая фабрика хитов. Он работал и с певицей C. C. Catch, и для Криса Нормана кое-что писал. И многое из этого звучало ровно как итало, адаптированное для массового европейского слушателя.

Несмотря на железный занавес, итало-диско было довольно популярно в СССР. Сюда каким-то образом проникали и компиляции, и даже пластинки отдельных исполнителей. Дело тут в том, что диско, с одной стороны, считалось музыкой легкомысленной и цензурировалось значительно мягче, чем политически активный рок. С другой – среди «капиталистических стран» Франция и Италия, где к власти нередко приходили левые, еще с 1950-х считались более близкими СССР, чем, например, ФРГ или Нидерланды. Поэтому тот же Дидье Маруани выпускал пластинки на «Мелодии» и гастролировал по Союзу, а итало-хиты, причем далеко не только самые раскрученные, звучали на каждой советской дискотеке.

Ну а главной группой в СССР второй половины 1980-х, конечно же, были все те же Modern Talking. Поэтому вся позднесоветская попса, от более электронных вещей Софии Ротару (прима советской эстрады тоже хотела звучать модно!) до Жени Белоусова, была сделана под большим влиянием евродиско. Ну а конечным (и тупиковым) витком всей этой диско-эволюции (а точнее, диско-деградации) стала группа «Ласковый май». Сегодня на каких-нибудь очень гиковских интернет-радиостанциях типа Intergalactic FM, где заправляют законченные нёрды-коллекционеры, вполне можно услышать какую-нибудь группу «Комиссар» (а то и «Ласковый май»), которую диджей с гордостью подает как «Obscure Soviet lo-fi post-italo». Мол, «смотрите, какое странное итало из какой необычной страны я тут нашел!».

Но, конечно, самой успешной в мире диско-машиной была фабрика хитов Стока, Эйткена и Уотермана, которая действовала в Англии в середине 1980-х. Майк Сток, Мэтт Эйткен и Пит Уотерман начали работать вместе в 1984-м и с тех пор записали более 100 хитов из британского топ-40 и продали 40 миллионов пластинок. Все это, разумеется, в качестве продюсеров. Начинали они как прямые последователи Бобби Орландо (вообще, весь этот «пинг-понг» с обменом идеями между Европой и Америкой стал главным двигателем современной музыки как минимум с рок-н-ролла, а то и раньше). Это был тот же самый Hi-NRG звук, но только несколько адаптированный под английские поп-стандарты. А первым их клиентом был вот тот же самый Divine, с которым как раз до них работал Орландо.

Прорывом для продюсерского трио стала песня «You Spin Me Around Like a Record» коллектива Dead or Alive. Заказ к продюсерам со стороны группы был предельно простым: «Мы хотим звучать как Дивайн». Причем похоже, что Питер Бёрнс, вокалист Dead or Alive, вдохновлялся Дивайном не только в плане музыки, но и в плане имиджа. Он тоже очень любил выступать в экстравагантном образе drag queen. Ну, а дальше к Стоку, Эйткену и Уотерману потянулась гигантская очередь клиентов. Это были и какие-то молодые артисты на старте карьеры, типа Mel & Kim или Big Fun, и какие-то состоявшиеся звезды. Например, в конце 1980-х трио продюсеров поработало даже с Донной Саммер.

Ну а главным вкладом Стока, Эйткена и Уотермана в поп-музыку можно считать то, что они запустили карьеру Рика Эстли и Кайли Миноуг, сделав аранжировки всех их главных хитов. «Never Gonna Give You Up», «I Should Be So Lucky», «Locomotion» – все это они. В какой-то момент за модным звуком к троице пришла даже группа Judas Priest, но трек в итоге так и не вышел – видимо, шаг оказался слишком радикальным, и группа (или их издатели) побоялась испортить отношения с адептами тру-металла. И боялась, похоже, небезосновательно – прознав про этот союз, британская пресса кляла группу на чем свет стоит.

Сток, Эйткен и Уотерман относились к той категории продюсеров, которые ко всем клиентам приходят с собственным звуком, узнаваемым буквально по паре аккордов. Все, к чему бы они ни прикасались, на выходе звучало как Hi-NRG диско. Все их треки были похожи друг на друга и строились по одним и тем же принципам – это был настоящий конвейер во всех смыслах слова. Продавалась их продукция просто ошеломляюще, но лишь до определенного момента, который наступил в конце 1980-х. Мода на евродиско прошла так же стремительно, как угасла слава живого диско 1970-х в США, вот только дело в этот раз обошлось без драм и разоблачений. Сток, Эйткен и Уотерман попробовали было адаптироваться к изменившимся реалиям (последним нашумевшим успехом Стока и Эйткена уже без Уотермана была кавер-версия поп-стандарта «I Believe» в исполнении дуэта Robson & Jerome, не пустившая на первое место британского хит-парада «Wonderwall» группы Oasis), после чего скромно ушли со сцены.

Бобби Орландо к концу 1980-х уже работал адвокатом, Джорджио Мородер в основном занимался написанием гимнов для спортивных соревнований (чемпионата мира по футболу в Италии 1990 года и Олимпиады в Сеуле 1988-го), а заодно и невольно выступил в роли крестного отца K-pop. Группа Koreana, записавшая под его руководством олимпийский гимн «Hand In Hand», а потом и альбом, стала первым поп-коллективом из Кореи, добившимся успехов в Европе. Итало-диско к 1988 году тоже окончательно вышло из моды, после чего его практически перестали записывать.

Вообще, с массовым приходом клубной электроники (который случился как раз в 1988-м) итало и вообще диско как будто растворились в этих новых течениях, в первую очередь в хаусе и в техно. Некоторые диско-продюсеры впоследствии переключились на более современную музыку. Часть из них стала записывать то, что получило название итало-хаус (не то слегка «прокачанная» и осовремененная версия итало-диско, не то хаус, адаптированный под стандарты итальянской поп-индустрии). Другая часть переключилась на евродэнс, который, в общем, приходится итало-диско прямым преемником. Например, композицию «Movin’ Up And Down» бельгийского проекта MC Jack & Sister J, один из первых евродэнс-треков в истории, мы можем услышать на сборнике «The Best Of Italo Disco vol. 16». Общий корень музыки всех последующих звезд, от Corona до 2Unlimited, следует искать где-то здесь.

Связь евродэнса и итало отлично иллюстрирует и то, что зачастую ими занимались примерно одни и те же люди. Скажем, Джанфранко Бартолотти, многолетний лидер евродэнс-проекта Cappella (а заодно и автор мелодии, из которой DJ Smash сделал хит «Moscow Never Sleeps»), начинал как итало-продюсер второго ряда. Роберто Дзанетти, известный нам как Savage, автор хитов «Only You» и «Don’t Cry Tonight», продюсировал проект Ice MC, игравший в середине 1990-х музыку на стыке евродэнса и регги. В евродэнсе пробовал себя даже Ден Харроу – уже с вокалом самого Стефано Дзанарди (который ранее только снимался для обложек и появлялся на ТВ), но без особого успеха.

Об итало-диско никто не вспоминал примерно до середины 2000-х, после чего (привет, двадцатилетний цикл) оно стало набирать поклонников уже в статусе ревайвал-сцены. Об этом мы подробнее поговорим чуть позже, в главах, посвященных Гааге и Бергену. А пока отметим, что когда в нулевые и даже десятые годы наступил весь этот итало-ренессанс, многие из итало-исполнителей первых поколений, которые сейчас уже находятся в преклонном возрасте, решили возобновить карьеру. Albert One, например, стал давать концерты. Righeira записали новый альбом, причем весьма неплохой. А, например, исполнитель Miko Mission выпустил несколько новых песен, выдержанных абсолютно в жанре классического итало. При этом на тот момент ему было уже хорошо за 70.

Вернулись в дело и Бобби Орландо с Джорджио Мородером. Орландо выпускает альбомы чуть ли не каждый год, правда, до классического материала его новым поделкам примерно как до Луны. Мородер после возвращения выпустил полнометражный диск с довольно именитым составом вокалистов типа Бритни Спирс и Кайли Миноуг, но, в общем, это тоже был не шедевр. Но в случае с Мородером игра стоила свеч хотя бы потому, что Джорджио чуть ли не впервые в жизни отправился в тур, где все его хиты разных лет можно послушать в живом исполнении. Ну а итало и спейс-диско вошли в клубный пантеон, и сегодня на любом крупном фестивале, вроде того же Dekmantel или Flow, вы обязательно увидите пару-тройку диджеев, которые будут играть что-то классическое из 1970-х или 1980-х. А вполне вероятно, что там вы увидите и самих Даниэле Балделли с Беппе Лодой. Они тоже вовсю играют по фестивалям, читают лекции и вообще активны как никогда.

V. Эмбиент

Начало маршрута

Мелтон. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1018?yqrid=vpxwTL5vIQf

Эта история начинается в маленьком английском городке, а точнее в деревне в графстве Саффолк на востоке Англии. Деревня эта называется Мелтон, а речь в этой главе пойдет про эмбиент. И выбран Мелтон потому, что именно там родился Брайан Питер Джордж Ино – музыкант, продюсер, художник, философ и официально признанный отец эмбиент-музыки. Что же такое эмбиент и как мы можем его охарактеризовать? В основе этого жанра лежит представление о том, что все окружающие нас звуки, то есть, например, сирена полицейского автомобиля, стук каблуков по мостовой или шум проезжающей мимо электрички, – все это на самом деле есть музыка, причем музыка приятная.

Представьте себе, что вы идете по длинному переходу между станциями метро и слышите, что где-то играет одинокий саксофонист. Мелодию вы едва можете разобрать, потому что звук саксофона с трудом пробивается через пелену окружающего шума: его то и дело заглушают проезжающие поезда, к тому же саксофон буквально тонет в долгом эхе бетонного тоннеля. Одновременно вы слышите монотонный гул толпы, потому что вместе с вами через этот переход идут люди. Вы тоже двигаетесь, поэтому в какой-то момент саксофонист оказывается ближе к вам, а затем опять дальше – акустическое пространство вокруг вас постоянно меняется. В результате вы слышите довольно сложную композицию, состоящую как из музыкальных звуков саксофона, так и из окружающего шума. И красота ее достигается именно за счет этой комбинации, потому что если вы подойдете к саксофонисту поближе и прислушаетесь, то выяснится, что он, то и дело фальшивя, играет композицию «Last Christmas». Но в сочетании с шумовой текстурой и странным эхом помещения его обрывочные ноты звучат как музыка сфер. Вот примерно все это и есть эмбиент.

В последнее время этим словом называют очень много разной музыки, и эмбиент стал чем-то вроде объединительного термина, «зонтичного бренда» для медленной и почти бессобытийной электроники, да, в общем, и не только электроники. Обо всем этом жанровом многообразии мы и поговорим в этой главе, но давайте все же будем иметь в виду, что корни этого ветвистого дерева лежат именно в единении со звуками окружающего мира и в восприятии их в качестве музыки. Собственно, термин «эмбиент» и переводится как «окружающий» или «относящийся к окружающей среде».

Вообще, идея о том, что любой звук в той или иной степени есть музыка, мягко говоря, не нова. Этот прием, например, активно использовался в musique conrete, авангардном музыкальном течении, которое зародилось около ста лет назад. Но тогдашние авангардисты использовали немузыкальные звуки ровно с противоположной целью: они намеренно старались вывести слушателя из зоны комфорта, в то время как современный эмбиент чаще всего стремится, наоборот, эту зону комфорта создать. В этом смысле прямой предшественник эмбиента – это, скорее, пластинка американского джазового композитора Тони Скотта «Music for Zen Meditation», то есть «Музыка для дзен-медитации», которая вышла в 1965 году.

Многие записи электронщиков-экспериментаторов 1960-х годов мы, по современным меркам, тоже вполне можем занести в эмбиент. Эмбиентом можно назвать работы Владимира Усачевского или, например, Дафны Орам, о которых мы подробно рассказываем в главе, посвященной Сан-Франциско. Да и ранние альбомы Tangerine Dream тоже вполне подходят под этот стилистический тэг. Но датой рождения этого жанра принято считать не дату появления на свет первой эмбиент-пластинки, а момент, когда была сформулирована концепция. И тут-то мы и приходим к фигуре Брайана Ино.

Брайан Ино родился в 1948 году в том самом Мелтоне, а в середине 1960-х поступил в художественную школу в Уинчестере на юге Англии. Музыка, причем музыка экспериментальная, его интересовала еще с детских лет. Учась в колледже, Ино много экспериментировал с пленочными записями, но долгое время считал, что для того, чтобы заниматься музыкой всерьез, все же нужно музыкальное образование, которого у него нет. Переломным моментом в его жизни стала лекция Пита Тауншенда из группы The Who, которого однажды попросили выступить перед студентами. Тауншенд нашего героя настолько вдохновил, что, не забрасывая искусство визуальное, Брайан Ино стал все сильнее увлекаться музыкой.

Однако его серьезная музыкальная карьера началась вовсе не с экспериментальных записей, за которые мы его любим сегодня, а с модного в тот момент глэм-рока. В лондонском метро Брайан Ино случайно знакомится с саксофонистом Энди Маккеем. Результатом их знакомства становится то, что вскоре Брайан Ино присоединяется к составу группы Roxy Music, где Маккей был одним из основателей. После этого Брайан Ино много раз говорил, что если бы не эта случайность, то сейчас он, наверное, был бы преподавателем в художественной школе.

Как бы то ни было, с 1971 по 1973 год Брайан Ино активно участвует в деятельности Roxy Music. Поначалу он выполняет студийные функции, то есть возится с пультом и манипулирует пленочными петлями и синтезаторами, чтобы сделать звук группы более интересным и современным. Но в конце концов становится вторым клавишником и бэк-вокалистом. В какой-то момент Ино начинает, что называется, тянуть одеяло на себя. В группе возникают творческие конфликты, и в 1973 году Брайан Ино коллектив покидает.

Тут-то и начинается самое интересное, потому что, отколовшись от группы, Брайан отправляется в самостоятельное плавание. Причем от глэм-рока и арт-рока, ну и вообще от каких-то песенных форм, он плавно движется в сторону экспериментальной музыки – длинных композиций, в которых структура уже прослеживается гораздо менее четко. В 1973 году он записывает дуэтный альбом с гитаристом прог-рок-группы King Crimson Робертом Фриппом. И здесь мы уже слышим явные намеки на то, что потом станет называться эмбиентом.

Кроме этого у Брайана Ино очень широкий круг общения. Он водит дружбу и с рокерами, и с какими-то академическими музыкантами, и с экспериментальной арт-тусовкой. В результате, широта мышления и глубокие знания студийных технологий вскоре приводят его на позицию саунд-продюсера, то есть человека «со стороны», помогающего группам и музыкантам с аранжировками. О роли саунд-продюсеров в современной музыке вообще стоит написать отдельную книгу, в конце XX века они превратились в самостоятельную силу, двигающую музыку вперед и определяющую ее облик. «Битлз» не были бы возможны без Джорджа Мартина, Донна Саммер – без Джорджио Мородера, а NWA – без Рика Рубина. Да и «Ray Of Light» не был бы лучшим альбомом Мадонны, не приложи к нему руку Уильям Орбит – человек, тоже имеющий к эмбиенту самое непосредственное отношение.

Назвать Брайана Ино самой важной фигурой в этой плеяде продюсеров-новаторов вовсе не будет преувеличением. Тем, кто не слишком увлекается электронной музыкой, он до сих пор известен в первую очередь в этом качестве. Он работал над звучанием и аранжировками десятков исполнителей, среди которых, например, U2, Talking Heads и Coldplay. Но его продюсерская слава началась еще в 1970-е, когда, поработав с композиторами-минималистами Гэвином Брайарсом и Майклом Найманом, а также с Джоном Кейлом из The Velvet Underground, Ино получил предложение от Дэвида Боуи принять участие в работе над его ставшей знаменитой «Берлинской трилогией», альбомами «Low», «Heroes» и «Lodger».

Но здесь мы забежали чуть вперед, поскольку история взаимоотношений Ино и эмбиента начинается чуть раньше. И, как это постоянно случается в жизни Брайана, решающую роль снова играет случайность. В 1975 году, утомленный студийной работой, Брайан Ино идет домой и не замечает проезжающее мимо такси, которое его сбивает. Брайан надолго оказывается в больнице. Чтобы как-то его развлечь, его подруга приносит ему разные пластинки, в том числе пластинку с классической музыкой для арфы. То, что случилось дальше, Брайан Ино описывает примерно так: «Когда она ушла, я обнаружил, что пластинка играет очень тихо, а одна из колонок вообще перестала работать. Будучи не в силах вставать и что-то налаживать, я просто продолжал слушать эту почти неслышимую музыку, которая еле-еле пробивалась через стук дождя по подоконнику. В какой-то момент я понял, что у меня открылся совершенно новый способ слушать музыку. Она была как бы частью большого пространства, сложного и многослойного».

Тут нам надо сделать лирическое отступление и вспомнить еще одно произведение, построенное на схожем эффекте. Речь о знаменитой композиции Джона Кейджа «4.33», созданной в 1952 году. Суть этого произведения в том, что музыканты выходят на сцену и 4 минуты 33 секунды не делают ничего, то есть как бы исполняют тишину. Получается что-то вроде музыкального аналога «Черного квадрата» Малевича. Но, как и в случае с Малевичем, тут, что называется, «дьявол в деталях». Потому что «Черный квадрат», конечно же, не абсолютно черный, на нем есть огромное количество цветовых микроизменений, которые можно разглядывать часами. Также и с Кейджем: не слыша музыки, удивленный зритель начинает как бы прислушиваться к окружающему его пространству. Он начинает слышать, как кто-то кашляет, у кого-то скрипит кресло, кто-то дышит, кто-то уронил ручку и так далее. И все это и есть своеобразная музыка. Как и в случае с Брайаном Ино, эффект здесь строится на том, что человек, не имея возможности «сделать погромче», какое-то время вынужден прислушиваться. И это усиливает эффект от музыки лучше любого наркотика.

Но вернемся к нашему герою. Импульс, полученный Брайаном в 1975 году, побуждает его на создание пластинки «Discreet Music» (звучащей уже абсолютно «эмбиентно»), но еще не становится окончательным шагом к формулированию концепции эмбиента. Для этого потребовалось еще одно звено в цепи. В середине 1970-х Брайан Ино, как и любой успешный музыкант, очень много путешествует, а значит, очень много времени проводит в аэропортах. При этом самолеты, и особенно аэропорты, он активно не любит. Летать для него всегда мука, а в аэропортах всегда скучно и как-то тревожно. Чтобы как-то ослабить эту тревогу, Брайан Ино решает записать специальную терапевтическую пластинку под заголовком «Музыка для аэропортов», нечто успокаивающее и приводящее слушателя в то самое состояние комфорта.

Пластинка эта выходит в 1978-м, и тут-то Брайан впервые употребляет слово ambient. Альбом получает название «Ambient 1. Music for Airports», и этим Брайан дает подзаголовок целой серии релизов. Пластинка состоит из четырёх длинных композиций и по форме больше всего напоминает классическое произведение. Здесь звучат фортепиано и хор, но события происходят нарочито медленно. Хор подолгу тянет одну и ту же ноту, а фортепианные звуки как бы повисают в пустоте, растворяясь в эхе. По настроению эта пластинка именно что очень дзенская и как бы нейтральная, она не выражает ни грусти, ни радости и тем самым приводит человека как бы в «нормальное», комфортное состояние.

Не то чтобы «Музыка для аэропортов» была по форме более эмбиентным альбомом, чем, скажем, «Discreet Music». Но тут дело не только в музыке, в случае с «Music for Airports» очень важна концептуальная составляющая. На обложке альбома Ино также публикует сопроводительный текст – своего рода объяснение, инструкцию по применению. Это сразу переводит пластинку из разряда чисто музыкальных альбомов в некое арт-высказывание, манифест из области современного искусства. С этого момента и принято отсчитывать начало истории эмбиента как музыкального жанра.

Выпуском одного альбома Брайан Ино, конечно же, не ограничивается. С 1978-го по 1982-й он выпускает (записывая их сам либо выступая в качестве куратора и продюсера) целых четыре пластинки, как бы объединенные общей серией «Ambient». Вторым в линейке выходит его дуэт с пианистом Харольдом Баддом, а третьим номером становится пластинка американского музыканта Ларааджи, за которой стоит еще одна прекрасная история. Будучи по делам в Нью-Йорке, Брайан Ино решил прогуляться по Центральному парку и в какой-то момент увидел там хиппового вида человека, игравшего на цимбалах (внешне похожем на гусли струнном инструменте, на котором играют палочками). Исполнял этот человек что-то очень похожее на академический минимализм образца, ну, скажем, Стива Райха, то есть долгие последовательности повторяющихся нот, которые по ходу долгой пьесы слегка видоизменялись.

Сам музыкант при этом находился в каком-то трансе, он играл с закрытыми глазами и совершенно не обращал внимания на происходящее вокруг. Послушав его какое-то время, Брайан решил оставить ему записочку: «Здравствуйте, меня зовут Брайан Ино, я продюсер из Лондона. Я хотел бы записать ваш альбом, позвоните мне, пожалуйста, по такому-то номеру». Когда Ларааджи открыл глаза, Брайана уже рядом не было. Прочитав записку, он, конечно, слегка офигел, но по номеру позвонил, ну и вскоре дело счастливо завершилось записью альбома. Так родилась пластинка «Ambient 3 – The Day of Radiance», «День Сияния».

Но более всего похож на эмбиент в нашем нынешнем представлении следующий и последний в серии альбом, «Ambient 4 – On Land», за который тоже отвечает Брайан Ино в одиночестве. Эта пластинка очень мрачная и очень атмосферная. Живых инструментов тут почти нет, а вот гудящие синтезаторы есть в достатке. На альбоме «On Land» практически нет мелодий в традиционном понимании, зато есть текстуры, задача которых – создать атмосферу и настроение. Это уже почти дарк-эмбиент.

Успех Брайана Ино, однако, не приводит к какому-то всплеску популярности эмбиента. Эмбиент-сцена 1980-х разрастается медленно и как бы незаметно. Среди ее ранних героев стоит вспомнить американца Стива Роуча или бельгийца Дирка Серьеса, который издает пластинки под именем Видна Обмана (что по-сербски значит «Обман зрения»). Они уже в 1980-е выпускают альбомы на стыке эмбиента, нью-эйджа и космо-электроники, но в первую очередь это все же именно эмбиент.

Эмбиент в 1980-е годы считают музыкой слишком уж прикладной, что несколько мешает воспринимать его как самостоятельное явление в искусстве. Эмбиент часто связывают с какой-то психотерапией, занятиями йогой, медитацией и тому подобным. В 1980-е эмбиент практически растворяется в чуть более широком и очевидно более популярном нью-эйдже. Поэтому многие эмбиент-записи тех времен, например пластинки Майкла Стернса, и сейчас проходят по категории нью-эйдж и поэтому незаслуженно забыты.

Но тут продолжение приходит с той стороны, откуда его, казалось бы, совсем не ждали – со стороны индастриала. Индастриал-музыканты – прямые наследники musique concrete, о которой мы говорили чуть раньше. И поначалу сложная музыкальность в духе Брайана Ино – это совершенно не про них. Они делают музыку суровую, идеологизированную и немузыкальные звуки используют для того, чтобы как раз вывести слушателей из зоны комфорта. Но в какой-то момент их собственная траектория музыкальных поисков приводит их примерно туда же, куда и Брайана Ино во времена альбома «On Land». Здесь, видимо, играет роль то, что чем дольше ты играешь и чем больше возишься со звуком, тем больше ты стремишься расширить набор художественных приемов. То есть рано или поздно, какую бы жесть ни играл музыкант, он все равно захочет звучать красиво. Мало-помалу некоторые индастриал-исполнители мутируют от чего-то резкого и рыхлого в сторону малособытийных гудящих саундскейпов, где все строится как раз на мрачной и красивой атмосфере. Так рождается дарк-эмбиент.

Термин «эмбиент» с середины 1980-х уже входит в активное употребление, и остается только добавить к нему нужный эпитет, в данном случае – «темный». Корни дарк-эмбиента снова уходят в экспериментальную музыку середины века, в первую очередь к работам композитора-минималиста Ламонта Янга. Первые признаки влияния эмбиента на индастриал-сцену некоторые находят уже в альбоме группы Throbbing Gristle «DOA», который вышел в 1978-м, хотя это все же будет преувеличением. А вот то, что делали, скажем, Lustmord, Zoviet France или Deutsch Nepal, уже идеально вписывается в концепцию темного индустриального эмбиента. Начинали они с довольно резкого индустриального звука, но от пластинки к пластинке у них становилось все меньше перкуссии и все больше абстрактного гудения. Нельзя обойти вниманием еще одних индастриал-патриархов, группу Coil. Некоторое время они тоже были далеки от эмбиента и занимались сначала музыкой индустриально-шумовой, затем экспериментировали и с песенным форматом, и чуть ли не с эйсид-хаусом, но ближе к 1990-м увлеклись темными саундскейпами и с тех пор очень много добавили к истории жанра.

Несмотря на довольно широкое и, в общем, плодотворное развитие, примерно до 1990-х годов эмбиент все же находился в глубоком андеграунде. Его глобальному взлету и даже некоторой массовой популярности (как это ни удивительно звучит для такого жанра) поспособствовала (и здесь снова хочется добавить «как это ни удивительно») рейв-революция, а отцами нового эмбиента стали диджеи. В 1989 году Пол Окенфолд, на тот момент уже вполне знаменитый хаус-диджей, запускает собственные вечеринки в клубе Heaven. Называется эта серия «Land of Oz», на главном танцполе он и его друзья играют эйсид-хаус, а в маленьком зале на втором этаже Пол пытается воссоздать дух Ибицы первой половины 1980-х, где звучала музыка очень разноплановая и далеко не всегда танцевальная.

Для этого Окенфолд приглашает во второй зал клуба своих друзей, диджеев Алекса Паттерсона и Джимми Коути. Первого мы сегодня знаем по группе The Orb, второго – по легендарной формации The KLF. Они ставят там музыку максимально мягкую и стараются нарочито избегать танцевальных ритмов, по крайней мере ярко выраженных. В их сетах звучит Tangerine Dream, Pink Floyd, какая-то старая психоделия, ну, и конечно же, они очень любят Брайана Ино. Причем вместо того, чтобы, как все нормальные диджеи, сводить музыку «бит в бит», Паттерсон и Коути скорее занимаются созданием звуковых коллажей. В тот момент, когда на одной вертушке играет, например, пластинка «Rainbow Drone Musick» Стива Хиллэджа, которую Паттерсон очень любит, на второй можно тихонечко и абсолютно мимо ритма и тональности запустить вальс Штрауса, а параллельно еще и подключить к пульту кассетник, с которого запускать диалоги из фильмов.

Таким образом Паттерсон и Коути создавали то самое сложное и многослойное звуковое пространство, которое в свое время так полюбил Ино. Для того, что они делали, родился даже собственный термин – «сэмплоделика», то есть сэмплы плюс психоделия. Параллельно с Окенфолдом, Паттерсоном и Коути чем-то подобным занимаются Джона Шарп и Миксмастер Моррис. Они запускают в лондонском Ист-Энде вечеринку под названием «SpaceTime», и она уже целиком ориентирована на более мягкую и абстрактную музыку. Довольно быстро у этих мероприятий появляется своя публика. Многие приходят в эти клубы не для того, чтобы потанцевать, а чтобы послушать странные околоэмбиентные миксы. Среди тех, кто регулярно ходит на «SpaceTime» и «Land of Oz», например, молодая Бьорк, до взлета соло-карьеры которой еще четыре года.

В какой-то момент Паттерсон и Коути решают, что их диджейство уже стало самостоятельным видом искусства и пора уже, наконец, записать в таком ключе целый альбом. 5 февраля 1990 года в свет выходит диск The KLF «Chill Out». И это, по сути, гигантский коллаж. Там смешиваются шум проезжающих электричек, песни Элвиса Пресли, тувинское горловое пение, какие-то висящие в пустоте гитарные ноты и синтезаторные партии. Звучит все это абсолютно завораживающе. Изначально «Chill Out» задуман как дебютный альбом группы The Orb, в первый состав которой входят как раз Паттерсон и Коути. Но в процессе записи Джим и Алекс ухитряются разругаться, и в результате Коути издает альбом от имени своей уже не первый год существующей группы The KLF.

Паттерсон, однако, не теряет времени зря. В том же 1990 году у него под именем The Orb выходит сингл «Little Fluffy Clouds», и он успешен настолько, что попадает в британскую топ-десятку. По сравнению с «Chill Out» это куда более активная и понятная неподготовленному слушателю музыка, здесь даже есть бит, вполне пригодный для танцев, но чуть более медленный, чем принято в хаус-музыке, и несколько отодвинутый на задний план. Но в основе трека все равно лежит любимая Паттерсоном коллажная техника. Здесь одновременно засемплированы Стив Райх, Эннио Морриконе и Харри Нильсон, а центральный элемент трека – это длиннющий фрагмент интервью актрисы Рики Ли Джонс, которая простуженным голосом рассказывает про то, как красиво выглядели облака в ее детстве. С тех пор эмбиент-коллажи так и становятся фирменной чертой звучания The Orb на многие годы.

В начале 1990-х Британию охватывают моды на чиллауты. Комната, где звучит спокойная музыка (эмбиент и все, что его окружает), становится обязательной частью любого приличного клуба. С одной стороны, в чиллаут можно сбежать, когда музыка на танцполе не нравится. В чиллауте всегда приятно, можно полежать на пуфике, а можно просто пообщаться, поскольку музыка там не очень громкая. С другой стороны, это совершенно самостоятельная музыкальная сцена, существующая как бы параллельно с рейвом. Немалая часть посетителей ходит в клубы специально ради чиллаутов, а на танцполах за всю ночь даже и не появляется. В середине 1990-х чиллауты были в московских клубах, и на многие вечеринки, скажем в «Моби Дике» или «Акватории», я ходил исключительно ради живых выступлений Tetris и Esclavos Del Futuro, а также сетов Ивана Сусанина и Solid Core, которые происходили именно в чиллаутах.

Мода на чиллауты приводит и к появлению нового музыкального жанра. Чаще всего его называют «эмбиент-хаус» или «эмбиент-техно». От эмбиента в понимании Брайана Ино эмбиент-хаус наследует главное: центральный элемент этой музыки – не ритм и не мелодия, а как раз звуковое пространство, атмосфера. Часто эмбиент-хаус – это музыка коллажная, построенная на множестве сэмплов или так называемых «полевых записей» (field recordings) – звуков естественной среды вроде шума автомобилей, голосов играющих детей, воя пожарной сирены и тому подобного. При этом, в отличие от классического эмбиента, в эмбиент-хаусе есть какое-то движение. Ярко выраженных ударных здесь может и не быть, но обязательно есть некоторая внутренняя пульсация.

Году к 1994-му в мире наконец формируется насыщенная и разнообразная эмбиент-сцена. Здесь даже появляются свои звезды, и главные среди них – это как раз выходцы из первого чиллаут-поколения. Например, организатор вечеринки Spacetime Джона Шерп выпускает пластинки под именем Spacetime Continuum, а его коллега Миксмастер Моррис – под именем The Irresistible Force. Именно эмбиент делает звездой Aphex Twin, он набирает популярность благодаря двум альбомам: «Selected Ambient Works 85–92» и «Selected Ambient Works II». И если первая часть – это довольно жизнерадостный эмбиент-хаус, типичный для 1992 года, то второй альбом – уже мрачная экспериментальная эмбиент-запись длиной почти три часа.

Совершенно особняком стоит в этой тусовке группа The Future Sound of London, еще одни выходцы из первого поколения британской рейв- и эйсид-хаус-сцены. В конце 1980-х и начале 1990-х они записывали бодрые рейв-хиты, а затем переключились на коллажный эмбиент-саунд. И если The Orb собирали коллажи из крупных фрагментов, порой длившихся секунд по 30, то FSOL конструировали мозаичные произведения из микроскопических деталей. Про эту группу ходил слух, что ни один звук в их композициях не звучит дважды – это, конечно, преувеличение, но суть их творческого метода этот принцип отражает вполне достоверно. Вершина их творчества – это трилогия альбомов «ISDN», «Lifeforms» и «Dead Cities», выпущенных с 1993-го по 1996-й. На мой субъективный вкус, эти три пластинки, в особенности «Lifeforms», – чуть ли не самое лучшее, что было создано в электронной музыке за все время. Звук у группы настолько сложный и необычный, что за все это время никто даже не смог его сколько-нибудь достойно скопировать.

Еще одна пластинка, не рассказать о которой было бы преступлением, – это альбом Global Communication «76:14», вышедший тоже в 1994-м. Ни у альбома, ни у треков на самом деле нет названий. Все они условно обозначены своей длительностью (то есть «4:02», «14:31» и так далее), и сделано это для того, чтобы не навязывать каких-то образов. Слушатель должен все что можно считать непосредственно из музыки. На обложке пластинки изображено схематичное серое ухо на белом фоне, причем, как говорят, сами музыканты вообще хотели выпустить альбом в белом конверте, но не разрешил лейбл. «76:14» – лучшая иллюстрация того, как электронная музыка может звучать красиво, идеальное воплощение идеи Брайана Ино о создании пластинки, которая делает тебе хорошо.

Но главными звездами эмбиент-сцены 1990-х, конечно, оставались The Orb. В это время они издавали альбомы чуть ли не каждый год, а их второй по счету диск «UFOrb» добрался аж до первого места в национальном британском хит-параде. Как тебе такое, Джастин Бибер? Алекс Паттерсон и его коллеги (а The Orb быстро превратились в «формацию переменного состава», участники которой, за исключением самого Паттерсона, часто менялись) обладали весьма своеобразным чувством юмора. В какой-то момент на волне популярности макси-синглов с ремиксами британская рекорд-индустрия (которую хлебом не корми – дай что-нибудь зарегулировать) выпустила закон, запрещающий учитывать в чартах синглов релизы, длящиеся более 40 минут. В ответ на это The Orb выпустили сингл «Blue Room» длиной 39 минут 59 секунд, это вовсе не подборка ремиксов, а одна целая композиция такой длины.

Для того чтобы выпустить «Blue Room» на виниле, полную версию пришлось «распилить» на две части. Для клипа и радио (композиция умудрилась стать большим хитом) вещь укоротили до… неполных четырех минут. Альбомная версия при этом длилась около 18 минут. Но на этом история не заканчивается. После того как трек попал в топ-10 британского хит-парада, группу, как и положено, пригласили в эфир телепрограммы «Top Of The Pops», где обычно появлялись поп-звезды, чтобы исполнить свои хиты под фонограмму. The Orb превратили свое выступление в психоделический хеппенинг и все четыре минуты под сопровождение космического видеоряда играли в шахматы. Эффект этот перформанс имел примерно такой, как рассказ Сергея Курехина про Ленина-гриба в программе «Пятое колесо». Одним из тех, чья жизнь (по его собственному признанию) навсегда изменилась после этого эфира, был 18-летний Робби Уильямс. Спустя 6 лет он, уже в статусе поп-звезды, запишет вместе с The Orb трек для трибьюта The Bee Gees.

Еще один человек, без которого история эмбиент-сцены 1990-х была бы неполной, это немец Петер Кульман, которого мы знаем под именем Pete Namlook. В 1980-е он работал в банке и немного поигрывал джаз, а в начале 1990-х, когда Петеру было уже немного за 30, он уволился с работы, собрал большую студию и занялся музыкой фул-тайм. Для издания своих записей и записей своих друзей Петер открыл лейбл FAX +49–69/450464 (незатейливо названный номером офисного факса), вокруг которого вскоре вырос целый культ.

Во-первых, на «Факсе» было свое собственное введение звука. Намлук любил музыку скорее не сэмплерную, а синтезаторную. Он был коллекционером старых аналоговых инструментов и любил именно чистый, мягкий синтезаторный звук под 1970-е. Во-вторых, на лейбле тщательно соблюдался единый визуальный стиль. Все пластинки были оформлены в похожем дизайне, с кругами и треугольниками, а весь каталог делился на три подразделения (Намлук соло, Намлук и друзья и друзья без Намлука), каждое из которых тоже имело собственный стиль оформления. Вскоре на «Факсе» стали издаваться очень многие звезды тогдашней электроники. Это были и герои эмбиент-сцены 1990-х типа Миксмастера Морриса, Джоны Шарпа или, скажем, норвежца Biosphere, и звезда берлинской космо-электроники 1970-х Клаус Шульце (который запустил с Намлуком долгоиграющий совместный проект Dark Side Of The Moog), и совсем уже неожиданные персонажи типа нью-йоркского техно-героя Стива Столла, который, как выяснилось, втихаря тоже сочинял эмбиент.

»

Одним из самых уважаемых резидентов лейбла стал японец Тецу Иноэ, выпустивший на FAX целую серию альбомов, ставших классическими. В девяностые он был крайне активен, записывая по несколько пластинок в год, затем, переключившись с эмбиента на электроакустику, резко сбавил темп, а после 2007 года абсолютно исчез из информационного поля, что вскоре породило целый ряд версий, одна другой безумнее. Одни поговаривали, что Иноэ погиб во время цунами в Фукусиме, другие – что такого человека и вовсе не существовало, а проект Tetsu Inoue был плодом коллективного творчества Намлука и компании. Как выяснилось, помимо музыки Тецу почти не оставил «цифрового следа» – пара нечетких фото да несколько текстовых интервью.

Еще одной важной особенностью Намлука и его лейбла стала любовь к совместным альбомам. Для электроники, быстро ставшей «музыкой одиночек», этот подход был скорее нетипичен, но Намлук был человеком джазовой закалки и к совместному творчеству всегда относился с теплотой. Для записи альбомов он часто приглашал других музыкантов поработать в своей студии. Среди его партнеров по совместным записям были артисты из самых разных стран и жанровых тусовок: от американского универсала Билла Ласвелла (который на «Факсе» чаще всего экспериментировал с даб-эмбиентом) и турецкого перкуссиониста Бурхана Очала до немецкого техно-диджея Паскаля Феоса и пионеров ленинградского рейва из группы «Новые Композиторы».

Все релизы на «Факсе» выходили ограниченным тиражом, что делало лейбл идеальным объектом для коллекционирования. Вообще, надо сказать, что лейблы в истории эмбиента всегда играли очень важную роль. В Германии, например, кроме «Факса» очень важным игроком на этом поле был лейбл Recycle Or Die, подразделение трансового гиганта Eye Q, которым рулил Свин Фэт. В Британии эмбиент выпускали и Em: t и Rising High, в Америке – Silent и Instinct, где эмбиент-альбом успел выпустить даже Моби.

При всей разности в подходах и в звучании, у эмбиента 1990-х есть одна общая черта – это все же чаще всего музыка эмоциональная. В этом смысле родившийся в клубных чиллаутах эмбиент несет в себе черты рейва, став для него чем-то вроде младшего, теневого брата. И, что вполне логично, вместе с эпохой рейва, в конце 1990-х заканчивается и эпоха пострейверского эмбиента. Эмбиент как таковой не выходит из моды (в сущности, не такой уж он был модной музыкой, чтобы из моды выйти), но внутри жанра заметно меняются тенденции.

Появляется, например, музыка очень холодная и почти неподвижная, статическая. Эту тенденцию одним из первых ловит бруклинский музыкант Тейлор Дюпри и его лейбл 12k. В треках, которые там выходят, практически нет традиционной музыкальной динамики, нет какого-то складного сюжета – мы будто бы смотрим на пейзаж или на абстрактную картину. А те немногочисленные события, которые в этой музыке происходят, не результат деятельности человека, ну, или, например, природы, а какие-то автоматические процессы. Это будто бы не музыка в чистом виде, а звуковая инсталляция. Здесь вообще очень много от современного искусства, мы как будто наблюдаем некий арт-объект. Эта ветвь эмбиента довольно сильно пересекается с глитчем, которому у нас посвящена отдельная глава.

Противоположная (и в каком-то смысле более яркая и популярная) тенденция – это интеграция эмбиента, скажем так, с экспериментальным роком. Здесь первым делом на ум приходит фигура австрийского музыканта Кристиана Феннеса, ну или американца Тима Хекера. В противовес нарочито комфортному и мягкому эмбиенту 1990-х, их музыка звучит резко и рыхло, в ней довольно много грязи и типичного для рок-музыки дисторшена. При этом накладываться он может как на висящие в пустоте гитарные аккорды, так и на синтезаторы. Рыхлым и рваным выглядит и музыкальное полотно в целом. В отличие от того, что делает, например, Намлук, этот эмбиент не пытается достичь абсолюта. Это музыка человеческая, живая и подчеркнуто несовершенная. Звук может обрываться, сбиваться и как-то комкаться. При этом различить какие-то детали в этом полотне бывает сложно, на нас буквально обрушивается плотный звуковой поток. Это музыка вполне экстравертная, в ней есть масштаб и драма, а возможно, даже и трагедия, но это уже ни в коем случае не рейв-эйфория и не тихое спокойствие чиллаута.

Здесь, конечно, первым в голову приходит музыкант Бен Фрост, который параллельно с изданием соло-альбомов много работает для кино и театра. Из этой же тусовки родом и Дэниел Лопатин, выпускающий пластинки под именем Oneohtrix Point Never. Именно эта когорта музыкантов достигла в XXI веке наивысшего коммерческого успеха. Все они в последние годы активно мелькают в лайнапах крупных фестивалей, а именно это сейчас, пожалуй, наиболее объективный показатель популярности.

В нулевые получила прямое продолжение и та линия, которую Брайан Ино задал альбомом «Ambient 1. Music for Airports», ну то есть интеграция эмбиента с очень разреженной неоклассической музыкой, с чем-то вроде Эрика Сати или Клода Дебюсси. Тут стоит вспомнить американского музыканта Уильяма Басински и его серию «The Disintegration Loops». Здесь мы слышим зацикленные фрагменты фортепьяно и струнных, которые с каждым новым оборотом как бы теряют в качестве. Пленка, на которую они записаны, будто бы рассыпается на глазах, и именно это и создает ту красоту, которую Брайан Ино видел в шуме окружающего мира.

Еще один диалект эмбиента, набравший популярность уже в новом веке, – это прямое развитие идей даже не Брайана Ино, а Стива Роуча и Vidna Obmana, то есть музыка абсолютно спокойная и гармоничная, но замедленная почти до неподвижности. Мы будто бы слышим один и тот же оркестровый аккорд, изменение в котором происходит со скоростью ледника. Перематывая 15-минутный трек сначала на пятую минуту, а потом на десятую, мы слышим отличия, но заметить изменения, слушая его подряд, очень сложно. Это создает очень странный психоделический эффект искажения времени. Музыка, построенная на бесконечно зависших в воздухе нотах или аккордах, получила название дрон-эмбиент. В ней, как правило, есть еще и низкочастотная, почти инфразвуковая составляющая. Корни этих приемов уходят еще к Ламонту Янгу в 1960-е годы, в отдельную электронную сцену дрон-эмбиент оформился в 1990-е, а расцвета достиг уже в XXI веке.

Тут вспоминается, например, итальянский лейбл Glacial Movements или довольно модный в последнее время музыкант Abul Mogard, долго хранивший анонимность. Официальная версия гласила, что за этим именем скрывается пожилой сербский рабочий. Якобы, выйдя на пенсию, он купил себе синтезатор Vermona и начал потихоньку записывать эмбиент-композиции, да вот так и дошел до издания на неплохих лейблах. В эту версию, разумеется, никто не верил, и за расплывчатыми фото пытались разглядеть самых разных людей, начиная от Тома Йорка и заканчивая склонного к мистификациям американского электронщика Норма Чемберса. Однако в 2020-е Abul Mogard все же поехал в тур, и тогда «кукловода» проекта все же пришлось рассекретить. Им оказался итальянец Guido Zen, ранее известный по целой серии проектов, включая Brain Machine и Gamers In Exile.

Эмбиент 1990-х с его пульсирующей динамикой и любовью к аналоговому звуку тоже не канул в Лету, но поводом для его возрождения стало событие довольно печальное: 8 ноября 2012 года не стало Пита Намлука. Новость эта всколыхнула музыкальный мир, и многочисленные поклонники Пита Намлука решили записать ему трибьют-альбом. За издание взялся хозяин магазина Ear Rational Music, который был американским дистрибьютором лейбла FAX. На предложение прислать свои треки для этого трибьюта откликнулось огромное количество музыкантов, причем были среди них как старые клиенты лейбла FAX, которые в последнее время были как-то не на виду, так и совсем новые персонажи.

Самое интересное, что среди так называемой молодежи были зачастую 35, а то и 40-летние люди, для которых эти треки были официальным дебютом. Они выросли на музыке Намлука и потихоньку писали в стол, но когда появился достойный повод показать свое творчество другим, наконец решились на это. Звучало все это очень здорово, причем трибьют, разумеется, не был альбомом каверов – это были собственные композиции, посвященные памяти Намлука. На альбом, получивший название «Die Welt Ist Klang», в результате вошел 91 трек, и вышел этот сборник на восьми CD. Весь тираж был распродан по предзаказам, и, глядя на такой успех, хозяин магазина Ear Rational решил, что пора запускать полноценный лейбл. Он получил название Carpe Sonum и фактически стал правопреемником «Факса» – туда подписалась и часть старых резидентов, и некоторое количество новичков. Среди последних стоит выделить британца Саймона Мэтьюза или венгра Тамаша Кароя, который называет себя Aythar.

Вскоре волну подхватили и другие лейблы, в частности американский Anodize или британские txt, Fantasy Enhancing и Neotantra. В общем, к моменту конца 2010-х этот жанр переживал пышный ренессанс. Да и все остальные ветви эмбиент-дерева в последнее время буквально цветут пышным цветом. Мало какой музыки в последнее время выходит так много, да и на качество жаловаться совершенно не приходится.

VI. Хаус

Начало маршрута

Чикаго. США

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1003?yqrid=1WxMGbbehPu

Хаус-музыка – это, наверное, самый распространенный в мире подвид клубной электроники. Если сегодня вы придете в среднестатистический клуб в Москве, в Нью-Йорке или в Токио, там почти наверняка будет играть хаус. Эта музыка отлично подходит для танцев, при этом, в отличие от техно, которое для неподготовленных слушателей порой звучит как «агрессивная долбежка», хаус чаще всего музыка легкая и доступная. Если вы ничего не знаете о клубной электронике и никогда ее раньше не слышали, а просто хотите пойти в клуб потанцевать, то хаус вам, скорее всего, понравится, а вот техно потребует от вас или очень открытого сознания, или какой-то предварительной подготовки. К тому же хаус прекрасно сочетается с вокалом, поэтому очень многие поп-исполнители, начиная от Мадонны и заканчивая Дуа Липой, много экспериментировали с хаус-звучанием. Так что многое из того, что вы сейчас слышите по радио или видите по ТВ на музыкальных каналах, – это, строго говоря, тоже хаус.

При этом хаус, разумеется, вовсе не обязан звучать понятно и доступно. Как и многие электронные жанры, он уже стал зонтичным брендом, под которым развилось множество совершенно непохожих друг на друга направлений. Какие-то из них звучат довольно экспериментально, какие-то, напротив, очень попсово, при этом все это хаус. А объединяет все эти подвиды в первую очередь общий ритмический рисунок. Вообще, если задаться вопросом, чем одно электронное направление отличается от другого, то самый простой ответ – ритмом. Жанры классифицируются в первую очередь по тому, как звучит партия ударных. Жанровое деление – штука довольно утилитарная. Электроника имеет в себе куда больше поджанров, чем рок, просто потому, что важную роль в клубной сцене играют диджеи. Чтобы сыграть гладкий и цельный сет, диджею проще всего играть пластинки в одном жанре. А для того чтобы, придя в магазин, диджей смог быстрее эти пластинки найти, и существует жанровая классификация. То есть, по сути, жанр – это не более чем полочка в музыкальном магазине.

Как вы уже, наверное, обратили внимание, родина жанра и его географическая привязка – понятие зачастую довольно условное. Точек зарождения может быть несколько, по поводу происхождения могут вестись споры, да и связь музыки с ее родиной может быть давно утеряна. Но случай хауса вовсе не таков – мало какой жанр имеет настолько четко обозначенную родину и продолжает тесно с ней ассоциироваться. История хаус-музыки начинается в Соединенных Штатах, в городе Чикаго, штат Иллинойс, а слово «Чикаго» и поныне активно используется как обозначение если и не всего жанра, то его классического подвида.

При этом у хауса есть не только географическая, но и социокультурная привязка. Его возникновение тесно связано с афроамериканским ЛГБТ-сообществом. Если диско было во многом музыкой «гламурной» (посетители клуба Studio 54 отлично попадали под характеристику «сливки сливок»), то в случае с хаусом это были не то чтобы изгои, но часть общества, которая принималась большинством не слишком доброжелательно: в середине 1980-х проблема расизма и гомофобии в Штатах, да и в остальном мире, стояла куда более остро, чем сейчас. Но Чикаго – это даже по американским меркам город огромный (сейчас там живет около трех миллионов человек, а в том, что называется metro area, то есть «большой Чикаго», – почти десять), поэтому даже меньшинство было в абсолютных значениях довольно многочисленным. Это комьюнити имело возможность создавать себе какие-то отдушины, зоны комфорта. Например, открывать клубы, в которых они могли собираться и танцевать под ту музыку, которая им нравилась.

Среди таких мест был, например, клуб Warehouse, где играл диджей Фрэнки Наклз, и клуб Music Box, где ставил пластинки Рон Харди. Играли они довольно эклектичный микс из диско (как живого, так и электронного), фанка, джаза и даже афробита. В этих клубах можно было услышать и «I Feel Love» Донны Саммер – трек совершенно электронный и футуристический, и какую-нибудь латиноамериканскую музыку. При этом в какой-то момент диджеи сообразили, что под электронную ритм-секцию их аудитория танцует активнее – электронные диско-треки, что называется, лучше качают. Сначала Харди, Наклз и их коллеги просто подбирали в сет побольше электронных пластинок и пытались как-то подчеркнуть в них электронные проигрыши. Когда же стало понятно, что одних электронных пластинок на длинный ночной сет банально не набирается, был придуман трюк, изменивший ход истории. Под живые треки (в первую очередь под диско и всякого рода сальсу) чикагские диджеи стали на ходу «подмешивать» партии синтезаторов и драм-машин, которые приносили с собой и программировали глазах у изумленной публики. В пиковые моменты диджеи могли даже останавливать вертушки и играть исключительно на ритм-боксах.

Термин «хаус-музыка» появился даже раньше, чем был записан первый хаус-трек. Дело было в 1982 году, невольным автором термина считается диджей Леонард Рой по прозвищу Remix. В какой-то момент в баре, где постоянно играл, он повесил табличку «We play house music», то есть «Мы играем хаус-музыку». При этом имел в виду он нечто совсем другое – «домашнюю музыку», в первую очередь диско и соул, которое можно найти в коллекции у родителей. Но когда это увидел Фрэнки Наклз, то моментально отреагировал: «О, вот как называется то, что мы играем в клубе Warehouse!»

Первые чикагские хаус-треки появились около 1985 года («около», потому что о том, что же стало первым хаус-треком в истории, до сих пор нет консенсуса). Часто их записывали (ну или принимали участие в их записи) те же самые диджеи, что придумали подкладывать драм-машины под диско-треки в клубах. Звучали эти композиции очень по-разному, поскольку устоявшегося канона хаус-звучания тогда еще не существовало. Например, «Your Love» авторства Jamie Principle и Фрэнки Наклз или «Love Can Turn Around», которую записал Farley Jackmaster Funk, – это все еще практически диско, пусть музыка эта сделана и с куда большим упором на ритм-секцию, ударные и бас в ней сильно выведены вперед. И по сравнению с синтезаторным диско того времени это, конечно же, музыка абсолютно афроамериканская, в ней куда заметнее влияние фанка и соула.

А вот композиция «Time To Jack» продюсера Chip E – это уже совсем минимализм, здесь, кроме драм-машины и очень скупой бас-линии, по сути, ничего и нет. Чем-то средним между первым и вторым был трек Маршалла Джефферсона «Move Your Body». Здесь одновременно были и соул-составляющая, и влияние современного звука – репетативного и минималистичного. То есть на какого-нибудь Бобби Орландо, который в тот момент был топовым диско-продюсером в США, это совсем не было похоже. Хотя то, что хаус напрямую вырос из диско, никакому сомнению не подвергается.

Еще одна важная особенность хаус-музыки заключалась в том, что ее можно было записывать дома, не арендуя для этого дорогущие студии. Мало что так повлияло на развитие музыки, как домашняя звукозапись. Работая в студии, музыкант вынужден все время смотреть на часы, потому что время – деньги. Оборудовав себе студию дома, он получал возможность бесконечно экспериментировать, искать новый звук и действовать методом проб и ошибок, не оглядываясь на бюджет. Хаус-музыка в смысле производства была именно «домашней» и чаще всего создавалась на каком-то очень простом и недорогом наборе «железок». Стандартный сетап хаус-музыканта – это драм-машина, какая-то бас-станция или один-два синтезатора, может быть, один простой сэмплер и четырехканальный пульт. Отсюда отчасти и минимализм.

Мода на бас-машину Roland TB-303, которая сейчас считается одним из главных инструментов в истории электронной музыки, тоже появилась исключительно потому, что первые хаус-продюсеры были абсолютными нищебродами. Этот синтезатор разработали в Японии в 1981 году, и у его создателей была идея сделать что-то вроде «непьющего бас-гитариста». Предназначалась эта машинка для автоаккомпанемента в помощь фанк- и рок-музыкантам и задумывалась именно как замена живой бас-гитары, а вовсе не как генератор футуристической музыки будущего. Но живой бас TB-303 имитировал настолько плохо, что вскоре оказался в комиссионках, где стоил сущие копейки. А очень небогатые (выразимся корректно) музыканты из Чикаго покупали те синтезаторы, которые себе могли позволить, и в их бюджет «серебристая коробка» отлично вписывалась.

Это, кстати, очень распространенная история. Топовая футуристическая электроника часто создается не на современных и дорогих синтезаторах, а на каком-то барахле, которое можно купить в комиссионке. А дальше хитрые музыканты уже придумывают, что из этого железа можно выкрутить. Новаторский звук часто рождается из того, что голь на выдумки хитра. Именно так звук будущего родился в руках Диджея Пьера и его друзей из группы Phuture. В какой-то момент они просто включили свежекупленный TB-303 и под нехитрый аккомпанемент драм-машины начали в нем забивать случайные паттерны и крутить ручки – у них даже не было задачи что-то записать, скорее они просто пытались разобраться в том, как эта машина работает. По правде говоря, TB-303 – такой инструмент, что «играть» (в традиционном смысле) на нем вообще невозможно, а программировать его чрезвычайно сложно.

В какой-то момент, поняв, что звук получается интересным, один из музыкантов нажал на магнитофоне кнопку «запись». Остальное, как говорят в таких случаях, уже история. После небольшого редактирования у Phuture получился 12-минутный психоделический трек, совершенно непохожий на что бы то ни было, выходившее ранее. Клубным хитом эта композиция успела стать еще до того, как была издана официально: кассету с этой вещью (которую ему «подогнали» музыканты тем же вечером, что записали трек) Рон Харди ставил в клубе Music Box, чем приводил публику в неописуемый восторг. В результате среди фанатов этот трек получил неофициальное название «Ron Hardy’s Acid Track», то есть «Кислотный трек Рона Харди». Слово acid в названии – это отсылка, с одной стороны, к 1960-м и к психоделии, а с другой – к тем препаратам, которые посетители Music Box употребляли. По правде говоря, «Acid Tracks» по звучанию больше напоминает нынешнее техно, но в тот момент разделения на хаус и техно еще попросту не было, музыканты из Детройта и Чикаго делали одно дело. Однако у более жесткой версии хаус-музыки, где ведущим инструментом было повизгивание синтезатора TB-303 (и которая в большой степени выросла именно из «Acid Trax»), все же появилось свое название – acid house.

Первые чикагские хаус-пластинки датированы 1985-м, а где-то к 1987 году чикагский хаус вырос в индустрию. Главными издателями хаус-музыки в Чикаго стали лейблы Trax и DJ International. В том же 1987-м сформировался канон чикагского хаус-звучания и пантеон пионеров жанра, и примерно тогда же из «столбовой дороги» хаус-музыки стали ответвляться отдельные направления. Сначала появился дип-хаус – изобретение музыканта Ларри Хёрда, издававшего пластинки под именем Mr. Fingers. Первым дип-хаус-треком считается композиция Mr Fingers «Can You Feel It?», вышедшая в 1986-м на лейбле Trax Records. Дип-хаус отличался от классического чикагского хауса тем, что звучал медленнее и был как бы более задумчивым. В аранжировке было много струнных, пэдов и прочих тягучих звуков, более ориентированных не на танцы, а именно на внимательное прослушивание. По сравнению с более жесткой, клубной версией хаус-музыки, «дип» в гораздо большей степени опирался на соул и даже джаз.

Чуть позже на лейбле DJ International появился хип-хаус, гибрид хауса и хип-хопа. Пионерами здесь стали Fast Eddie и Tyree Cooper, которые первыми начали приглашать на запись своих треков рэперов. Как выяснилось, хаус-ритм и речитатив подходят друг другу просто идеально, в хип-хаусе были и танцевальная энергетика, и задор раннего хип-хопа, и человеческий фактор, делавший жанр более понятным массовому слушателю. Так что, когда вы слушаете танцевальный рэп в исполнении группы «Грибы» или, скажем, Славы КПСС, не забывайте, что все это уходит корнями в Чикаго.

Где-то в 1986–1987 годах хаус-музыка попадает в Европу, причем ее первым адресом в Старом Свете становится Ибица. Тогдашняя Ибица – это совсем еще не гламурная туристическая мекка для тусовщиков, а скорее что-то вроде Гоа, то есть недорогой курорт со своей музыкальной сценой (туда за солнцем и морем массово тянулись англичане), но еще совершенно не испорченный массовостью. На Ибице ранний хаус быстро входит в репертуар местных диджеев, при этом они не столько начинают играть хаус-сеты, сколько включают хаус-композиции в довольно эклектичный микс. Хаус они сводят с диско, какой-то латиной или неформатной электроникой типа группы Art of Noise.

Летом 1987 года на Ибице оказывается компания англичан, среди которых диджеи Дэнни Рэмплинг и Пол Окенфолд, который приезжает туда отпраздновать свой 24-й день рождения. На острове компания попадает на сет диджея Альфредо, которым британцы впечатлены настолько, что решают популяризировать такую музыку на родине. Эйсид-хаус Пол слышит в Испании не впервые и даже пытается запускать такие вечеринки в Лондоне, но не имеет успеха. Однако после возвращения в Англию ему наконец сопутствует успех – регулярная хаус-вечеринка Spectrum в клубе Heaven становится популярной. К этому моменту хаус-музыка уже потихоньку распространяется по всей стране. В Лондоне ее играют, например, в клубе Shoom, а в Манчестере – в легендарной «Хасиенде», о которой в нашей книге подробно рассказывается в главе, посвященной Манчестеру.

Важную роль в популяризации хауса в Соединенном Королевстве сыграли и местные музыканты. Первым британским эйсид-хаус треком считается композиция «Cariño» проекта T-Coy. За этим проектом стоит манчестерский диджей Майк Пикеринг, который в тот момент был резидентом клуба «Хасиенда» (позже он создаст популярную группу M-People, которая тоже будет играть хаус). Но настоящий прорыв случился после выхода осенью 1987-го композиции «Pump Up The Volume» проекта M/A/R/R/S. Формально в состав недолговечного коллектива входили аж 8 человек, но его движущей силой был участник группы Colourbox Матрин Янг. Его основным инструментом стал сэмплер – на арматуре из нехитрого хаус-ритма Янг собрал затейливый коллаж из сэмплов – в дело пошли фрагменты из композиций Afrika Bambaataa, Kool & The Gang, Public Enemy, Джеймса Брауна и еще двух десятков чуть менее известных артистов, а также трейлер фильма 1968 года «На Марсе нужны женщины». Успех трека был абсолютно сенсационным – «Pump Up The Volume» попадает в топ-десятку чуть ли не в двадцати странах мира, а в Великобритании (а также Италии, Нидерландах и Канаде) поднимается до первого места. В 1989-м композиция даже была номинирована на «Грэмми».

К 1988 году в Англии начинается настоящая рейв-лихорадка. Страну охватывает волна нелегальных опен-эйров (об этом мы чуть подробнее рассказываем в главе, посвященной брейкбиту), за которыми вскоре начинает охотиться полиция. Вообще, социокультурный феномен британского рейва – это тема для отдельного большого разговора, об этом написана не одна книга и снят не один фильм. Дело в том, что борьба рейверов за свои права в конце концов значительно изменила английское общество. Но сейчас нас интересует не столько социология, сколько музыка. Нам важно то, что под влиянием того, что они слышали на опен-эйрах, британцы массово увлекаются хаус-музыкой.

В Британии начинается продюсерский хаус-бум. В Манчестере местными звездами хаус-сцены становятся группа 808 State и отколовшийся от них Джеральд Симпсон, который издает пластинки под именем A Guy Called Gerald. Поначалу 808 State играли довольно американскую по звучанию музыку, нечто среднее между детройтским техно и чикагским эйсид-хаусом. Но если американцы звучали грязно и рыхло, то у британцев звук, наоборот, был подчеркнуто чистым и рафинированным. К тому же у английских музыкантов другой бэкграунд, американцы выросли на диско и соуле, а манчестерские музыканты – на пост-панке, новой волне и британской поп-музыке, насыщенной синтезаторами.

Поэтому, даже работая в жанре клубной электроники, британцы, сознательно или нет, все равно стремятся сделать поп-хит – что-то, способное прозвучать в той же «Хасиенде», где на равных существовали поп, рок, фанк, хип-хоп и электроника. Одним из главных хитов «Хасиенды» 1988 года становится композиция A Guy Called Gerald «Voodoo Ray». Интересно, что яркое название тут получилось абсолютно случайно. Джеральд Симпсон решил загрузить в сэмплер голосовой фрагмент, в оригинале звучавший как «Voodoo Rage», то есть «Вуду ярость». Но памяти в сэмплере оказалось мало, поэтому фразу пришлось обрезать. Получился такой вот «Voodoo Ray» – «Вуду-луч».

Еще ближе к поп-формату оказалась музыка у S-Express, Bomb The Bass и Coldcut. Они приходят в хаус из хип-хопа и делают на основе хаус-ритма пестрые танцевальные коллажи. Как и в случае с M/A/R/R/S, их основной инструмент – это сэмплер, и сэмплируют они абсолютно все, от старого диско до фильмов и телепередач. Тим Сименон из Bomb The Bass хвастался, что для записи своего главного хита «Beat Dis» он не сыграл «руками» ни одной ноты, это был коллаж, целиком собранный из сэмплов как пазл.

Совершенно особняком британской хаус-сцене стоял такой персонаж, как Адам Тинли, или Adamski. Он пришел в танцевальную музыку из панка и даже в рамках эйсид-хаус-сцены старался нарушить все возможные правила. Он давал концерты (что было в электронной тусовке не слишком принято), водил дружбу с рэперами и немецкой панк-дивой Ниной Хаген и запросто мог записать кавер на Элвиса Пресли. Его главным хитом стала композиция «Killer», вокальную партию в которой записал начинающий на тот момент певец Seal – успех «Киллера», по сути, запустил и его карьеру.

Интересно, что если в Чикаго хаус-музыка была, по большому счету, глубоким андеграундом, то в Англии она сразу же оказалась в мейнстриме. На рейвы в конце 1980-х ходили десятки тысяч британцев, да и местные медиа – радио и телевидение – тоже не могли оставаться в стороне от новой музыки. Так что вскоре хаус оказался в британских чартах таким же частым гостем, как и поп-музыка. К тому же английские лейблы активно лицензировали американские пластинки, и продавались они гораздо большими тиражами, чем на родине. А хаус-музыканты, вроде того же Adamski, быстро превратились в поп-звезд.

Звезды, успевшие взойти еще до эпохи рейва, тоже смотрят на эйсид-хаус с большим интересом. Например, Pet Shop Boys в 1988 году записывают кавер-версию песни Sterling Void «It’s All Right», которая в оригинале выходит как раз в Чикаго на DJ International. Во время работы над альбомом «Introspective» Нил Теннант и Крис Лоу запоем слушают сборник «The House Sound Of Chicago – Vol. III – Acid Tracks» – британскую компиляцию чикагских хаус-треков, и одна из композиций впечатляет их настолько, что они решают немедленно записать собственную версию.

У многих музыкантов из первой британской хаус-волны в дальнейшем сложатся интересные карьеры. Например, 808 State поработают с Бьорк, а Тим Сименон из Bomb The Bass – с Depeche Mode, которым он спродюсирует альбом «Ultra». Дуэт Coldcut проявит себя на издательском поприще и откроет лейбл Ninja Tune, который до сих пор считается одним из самых влиятельных в мире электронной музыки и не только.

Но самые яркие персонажи раннего британского хауса – это, конечно, группа The KLF. KLF расшифровывается как Kopyright Liberation Front, и на первом этапе творчества группа была известна пристрастием к длинным и абсолютно нелегальным сэмплам. Еще до увлечения хаусом они успели проиграть суд группе ABBA, предъявившей им иск по поводу довольно бессовестного использования фрагментов песни «Dancing Queen» в хип-хоп-композиции «The Queen And I». В результате группе пришлось уничтожить тираж своей пластинки, что они сделали публично и превратили это действо в настоящий арт-перформанс.

В 1988 году они под именем The Timelords записали хаус-хит «Doctorin’ the Tardis», построенный на теме из телесериала «Доктор Кто». Вещь поднялась на первое место в британском хит-параде, после чего группа написала целую книгу «The Manual» – как быстро и безболезненно записать хит номер один, руководство для начинающего продюсера. И хотя книга была не столько серьезным исследованием музыкального рынка, сколько своего рода арт-объектом, многие музыканты затем пользовались ею по прямому назначению и нередко добивались успеха. В частности, в использовании советов The KLF признавалась группа Ace Of Base. В 1990-м The KLF взяли на вооружение хип-хаус и записали альбом «The White Room», полный бронебойных хитов и немедленно ставший классикой танцевальной музыки. Главный хит с этой пластинки – композиция «What Time is Love?», басовый рисунок в которой позаимствован из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».

Интересно, что пламенные борцы с авторскими правами оказались жертвой похожего трюка со стороны… своих же вокалистов. В середине 1990-х, когда Билл Драммонд и Джимми Коути (единственные и бессменные участники группы, отвечавшие за всю творческую составляющую) прекратили деятельность, певица Ванда Ди, исполнившая несколько вокальных партий в альбоме «The White Room», отсудила у группы право давать концерты под именем The KLF. Отправившись в «чес» по городам и весям, Ванда даже добралась до Москвы, где выступила в печально известном казино «Метелица». Все это можно бы списать как специфику «лихих девяностых», но Ванда занимается этим до сих пор, выступая чаще всего где-то на задворках Европы. Многочисленные свидетельства нетрудно найти на YouTube.

Хип-хаус, преодолев Атлантику, тоже становится поп-музыкой планетарного масштаба. Technotronic, Snap или Betty Boo (в 1991-м она выиграла Brit Awards в категории «Прорыв года», опередив The Charlatans, Happy Mondays и Нормана Кука) – их музыка строится по сходным принципам: в чикагский хип-хаус добавляются поп-мелодии, а аранжировки делаются чуть более мягкими, чистыми и вылизанными. На выходе получаются гигантские поп-хиты.

Если же говорить о чуть менее мейнстримовой музыке, стоит вспомнить еще двух персонажей конца 1980-х. В Германии хаус-пионером стал диск-жокей и музыкант Westbam. Он не только записал несколько альбомов на стыке хип-хауса и сэмплерных коллажей, но и, например, приезжал в тогдашний Ленинград и джемовал с Сергеем Курёхиным – одним из ключевых персонажей в позднесоветском неформальном искусстве. Первый альбом Westbam так и называется – «Live in Leningrad» и записан вместе с курёхинской «Поп-механикой». А в Нью-Йорке в конце 1980-х зажигается звезда Тодда Терри. Позже он станет гигантским поп-продюсером, поработает с Уитни Хьюстон и сделает для Шер суперхит «Believe». Но в тот момент он тоже играет хаус, причем довольно смелый и экспериментальный по звучанию.

В Нью-Йорке к концу 1980-х даже сформировалась собственная версия хауса, получившая название «гараж». Если сам термин «хаус» так или иначе отсылает к клубу Warehouse, то название «гараж» уходит корнями к знаменитому нью-йоркскому клубу Paradise Garage. Также как и Warehouse, Paradise Garage был клубом, в котором большую часть аудитории составляли, во-первых, афроамериканцы, а во-вторых, геи. Функционировал Paradise Garage с 1977 по 1987 год, а главной звездой там был диск-жокей по имени Ларри Леван. В Нью-Йорке Ларри занимался примерно тем же, чем Рон Харди или Фрэнки Наклз в Чикаго, и отчасти тем же, что и Даниэле Балделли и Беппе Лода в Италии (о них мы чуть подробнее рассказываем в главе про Милан). То есть играл он в основном диско, но он играл его так, чтобы подчеркнуть в этой музыке именно ритмическую составляющую.

Например, Ларри играл версии треков, в которых были удлинены проигрыши, какие-то барабанные соло и так далее, а ритм-секция была слегка выведена вперед. Однако у нью-йоркцев были чуть другие вкусы, чем у жителей Чикаго. В Нью-Йорке больше любили соул, а диско предпочитали не электронное, а более мягкое и чувственное, с томными голосами певиц – настоящих див. Поэтому хаус, возникший в Нью-Йорке в конце 1980-х, тоже строился вокруг диско-див и их голосов. Это был извод жанра, гораздо более близкий к диско или даже к соулу, чем тот, что появился в Чикаго.

Интересно, что когда в Англии появился свой стиль, который тоже стали называть словом garage (звучала эта музыка, впрочем, совершенно иначе), то, чтобы эти два жанра не путать, их начали по-разному произносить. То есть нью-йоркский диалект хаус-музыки называется именно «гараааж» – с раскатистым «а», а британский произносится как «гэрридж». О нем мы уже упоминали, говоря о брейкбите, и еще подробнее остановимся на нем в лондонской главе, посвященной бейс-музыке.

В качестве примера американского соулфул-хаус-звучания на ум приходят певицы Adeva или Ce Ce Peniston. А еще очень важную роль в становлении жанра сыграл проект Masters At Work. Туда входили Kenny «Dope» Gonzalez и Little Louie Vega, а на начальном этапе третьим участником MAW был и упомянутый выше Тодд Терри, который затем предпочел сольную карьеру. Masters At Work выступали в качестве диджеев и немного записывали собственные треки, но известность получили в первую очередь в качестве авторов ремиксов. Ремикшировали они буквально все что движется (Майкла Джексона, Chic, Мадонну, Донну Саммер, Saint Etienne, Бьорк и даже Рэя Чарльза) и неизменно превращали исходный материал в нью-йоркский соллфул-хаус. Примерно в этот же момент ключевым элементом хаус-музыки становится синтетическое фортепиано. Для соулфул- или диско-хауса это такая же системообразующая вещь, как TB-303 для эйсид-хауса. Ну и техническая причина здесь тоже предельно проста, фортепиано – это самый первый пресет очень популярного в те годы синтезатора Korg M1.

В нью-йоркской хаус-тусовке родился и очень успешный лейбл Strictly Rhythm. Один главных релизов в их дискографии – это пластинка «I Like To Move It» проекта Reel 2 Real. Главной движущей силой проекта был диск-жокей и продюсер, а по совместительству еще и основатель лейбла Strictly Rhythm Эрик Морилло. За более чем тридцатилетнюю карьеру (Эрик умер в 2020-м, немного не дожив до пятидесяти) Морилло записал десятки успешных пластинок под разными именами, но «I Like To Move It» так и остался его главной визитной карточкой. Его лейбл функционирует и поныне, продолжая издавать хиты.

Пожалуй, именно нью-йоркская сцена дала нам наибольшее число знаменитых хаус-диджеев. Это и Tony Humphries, и Joey Negro, и Junior Vasquez, и Francois Kevorkian, а еще в этой тусовке постоянно вращалась Мадонна, что не могло не отразиться на ее музыке. Джуниор Васкес однажды даже записал трек «If Madonna Calls», где засемплировал сообщение Мадонны на своем автоответчике. За этой нехитрой композицией кроется занятная история. Однажды Мадонна пообещала приятелю (с Джуниором они были дружны еще с 1980-х, и именно Васкес показал Мадонне танец «вог», вдохновивший ее одноименный сингл) прийти на его выступление в одном из клубов, но, разумеется, не пришла. В ответ на это Джуниор слегка обиделся и решил без разрешения Мадонны засемплировать ее голос и сделать из этого хаус-трек. Результат не заставил себя ждать – пластинка со своеобразным «фитом» Мадонны попала в чарты как в США, так и в Великобритании.

Примерно с начала 1990-х хаус-ремиксы на свои синглы начинают выпускать все поп- и рок-исполнители, начиная с U2 и заканчивая Джорджем Майклом. Чем популярнее становится клубная музыка, тем больше поп-звезды и их издатели одержимы тем, чтобы их песни звучали на танцполах. К тому же к хаус-ритмам отлично подходит вокал, и хаус-ремикс можно сделать, не разрушив структуру поп-песни. Ремиксами занимаются и Франсуа Кеворкян, и Дэвид Моралес, и Джуниор Васкес, но особенно в этом преуспевает музыкант и диджей по имени Марк Кинчен (он называет себя просто MK). В 1990-е он, например, много работал с Pet Shop Boys, ремикшировав практически каждый их сингл. А песню группы Nightcrawlers «Push The Feeling On» (оказавшую, по мнению многих, огромное влияние в том числе и на российскую поп-сцену) мы вообще знаем только в ремиксе Марка – оригинал, медленный соулфул-трек, никто, кажется, и не слышал. Интересно, что после стремительного взлета карьера Марка вроде бы пошла на спад, и с середины 1990-х примерно до конца 2000-х Кинчен совершенно исчез с радаров. Однако, выдержав паузу, Марк возвращается как ни в чем не бывало и с тем же звуком, чтобы записать уже в новом веке ремиксы для Скай Феррейры, Элли Гулдинг, Disclosure и Ланы Дель Рей.

Но вернемся в Европу. В Старом Свете году к 1993-му хаус становится безальтернативным клубным мейнстримом и играет примерно на каждой дискотеке. Во Франции особенной популярностью пользуется диско-хаус (о котором мы подробно рассказываем в главе про Париж), а в Англии примерно тогда же происходит взлет прогрессив-хауса. Если в Америке хаус постоянно черпает вдохновение из соула и диско, то в английском хаусе больше удельный вес синтезаторного звучания – в культурном коде британцев электроника играет куда более важную роль. И прогрессив-хаус – это именно результат движения хауса подальше от соул- и диско-корней в сторону чистой электроники.

Если искать у него, так сказать, родственников на электронном поле, то ближайшим его сородичем оказывается транс. Это длинные, эпические и иногда прямо-таки монументальные электронные композиции, насыщенные синтезаторными партиями, но зачастую вовсе лишенные вокала. Отсюда и слово «прогрессив». То есть прогрессив-хаус имеет в виду не трехминутные хиты, а длинные пьесы, как в прогрессив-роке. Эти треки как бы медленно раскрываются – они заточены не на радиоформат, а на то, чтобы звучать в многочасовых клубных сетах. При этом, в отличие от техно, где за 10 минут в треке может не происходить никаких видимых изменений, в прогрессив-хаусе есть своя драматургия и основные сюжетные элементы: там есть, условно говоря, завязка, развязка и кульминация. Но кульминация наступает не через 2 минуты, как мы к этому привыкли, а, например, через 9.

Войдя в моду в середине 1990-х, прогрессив-хаус после этого популярен еще как минимум десятилетие, а то и полтора. Его пропагандируют влиятельные лейблы типа Soma, Deconstruction, Bedrock и Perfecto (за которым стоит вездесущий Пол Окенфолд). А диджеи Sasha, Джон Дигвид, Джеймс Забьела и Дейв Симен становятся едва ли не главными звездами британской клубной сцены. Основной носитель для прогрессив-хауса – это даже не просто компиляция, как мы привыкли в танцевальной музыке, а диджейский микс. Миксы выходят целыми сериями: это «Northern Exposure», «Renaissance», «Global Underground» и другие.

Дип-хаус, то есть возникшая за несколько лет до этого в США мягкая и расслабленная версия хауса, тоже развивается и популяризируется: в Европе его продвигают лейблы типа шотландского Glasgow Underground или того же Soma, в Штатах – лейбл Naked Music. Дип-хаус часто замешан с джазом, при этом если прогрессив-хаус – это музыка для больших площадок, а порой даже для стадионов, то дип – это идеальный саундтрек для среднего клуба человек на 300.

Интересно, что в России британская версия хауса приживается куда лучше, чем американская. Главным пропагандистом соулфул-хауса нью-йоркского разлива в Москве 1990-х становится резидент клуба «Птюч» (на тот момент – самого прогрессивного клуба страны) диджей Ёж. Его карьера, к слову сказать, закончилась довольно внезапно – в какой-то момент он резко исчез с радаров и, как позже выяснилось, ушел в монастырь. Сеты Ежа ценили эстеты, но это, конечно же, была музыка не для всех. А вот прогрессив-хаус в России в середине 1990-х собирал огромную аудиторию: проще всего вспомнить диджея Фонаря – большей звезды и более влиятельной фигуры среди российских деятелей клубной сцены того времени найти трудно. Дип-хаус в середине 1990-х прописался в московском клубе «Пропаганда», и эта история удивительная и беспрецедентная. Вечеринки под названием «Четверги Санчеса» (которые курирует диджей Сергей Санчес) проходили там целых 25 лет, став, очевидно, самой долгоиграющей клубной серией в России.

В развитии электроники есть одна занятная закономерность: чем дальше от 1990-х и ближе к XXI веку, тем медленнее сменяют друг друга новые тенденции. С 1987-го по 1992-й, когда клубная электроника еще находится в бурной пубертатной фазе, успевает смениться полдюжины трендов, а потом с 1995-го по 2000-й – еще два. И хаус в этом смысле не исключение. Следующие заметные новшества на хаус-сцене – это тек-хаус и микро-хаус. Возникают они около 2000 года и связаны скорее с Германией.

Тек-хаус – это, как нетрудно догадаться, хаус, сделавший полшага в сторону техно. То есть по отношению к тому же прогрессиву тек – это музыка более минималистичная, где большую роль играет перкуссия, а мелодия, напротив, редуцирована. Тек-хаус британского разлива – это что-то вроде минимализированного прогрессива, нечто подобное играли, например, дуэт Peace Division или проект Circulation. А немецкий тек-хаус, который обрел даже большую популярность и успел стать мировым клубным течением – это скорее «опопсевшее» минимал-техно. Техно, которое потихоньку начало обрастать мелодическими элементами, чтобы стать более доступным и понятным широкому слушателю. Такую музыку выпускали, например, лейблы Kompakt или Get Physical. Звезды немецкого тег-хауса – это Gui Boratto (по происхождению он бразилец, но карьерный взлет его связан именно с Германией и лейблом Kompakt) или берлинский дуэт Me. С тек-хауса начинал даже Trentemøller – датчанин, который сейчас известен скорее как рок-музыкант.

Микро-хаус, еще один подвид хаус-музыки, отличается от традиционного хауса скорее звуковой палитрой и приходится близким родственником глитчу, которому у нас посвящена отдельная глава. Вместо традиционных для хауса драм-машин, синтезаторов, сэмплированного пения соул-див и так далее в микро-хаусе используется какой-то звуковой мусор – щелчки, треск, обрывки битых звуковых файлов и тому подобное. Звуковое пространство в треке тоже максимально сужено – события происходят как бы в микроскопической комнате, где нам слышен каждый шорох.

В Германии микро-хаус играют, например, Marcus Nikolai, Akufen или Luomo. За последним проектом стоит переехавший в Берлин финский музыкант Сасу Рипатти, он более всего известен экспериментальным техно, которое издает под именем Vladislav Delay. А под именем Luomo Рипатти записывает микро-хаус, максимально сдвинутый в сторону поп-музыки, – тут есть даже песни с вокалом, куплетами и припевами. При этом звуковая палитра в этих композициях максимально экспериментальная, все шуршит, щелкает, трещит и заедает.

В Англии чем-то подобным занимается Мэтью Херберт. Для своих треков он предпочитает брать звуки из реального мира: Херберт хлопает в ладоши, топает ботинками, чешет бороду, рвет листы бумаги, сэмплирует все это на ходу и делает из этого музыку. Мэтью вообще любитель современного искусства, концептуализма и всякого рода программных высказываний. Однажды он, например, написал манифест ремиксов, в котором утверждал, что в последнее время ремиксы превратились из размышления на тему оригинального трека в самодемонстрацию тех, кто их делает. В какой-то момент своеобразным поводом для хвастовства среди музыкантов, часто делавших ремиксы, становится то, что от оригинала в ремиксе не использовано ни ноты. «Это убивает идею ремикса как такового, и с этим нужно что-то делать», – считает Херберт. С его точки зрения, при создании ремикса можно использовать исключительно предоставленный автором оригинала материал, но при этом разрешается использовать не только звуки оригинальной композиции, но и, например, упаковку. То есть если автор оригинального трека прислал вам CD-R, на котором записан оригинал в многодорожечном формате, то можно взять коробку от этого диска, постучать ею по столу и засэмплировать. А можно этот CD-R разбить и тоже этот звук каким-то образом использовать.

Все эти безумные махинации со звуком Херберт умеет производить живьем на глазах у изумленной публики. Он стал одним из редких электронщиков, игравших по-настоящему яркие концерты. Например, на фестивале Sonar в середине 2000-х он устраивал представление под названием «Plat De Jour», то есть «Блюдо дня». Мэтью на полном серьезе готовил пасту и из звуков ее приготовления собирал музыку на ходу. В Америке чем-то похожим увлекся дуэт Matmos. Их музыка чаще всего звучит уж совсем экспериментально, но один из участников дуэта, Дрю Дэниел, всегда был неравнодушен к хаусу, поэтому танцевальными ритмами Matmos вовсе не брезговали. Каждый альбом у них посвящен какому-то источнику звука: например, одна из пластинок была целиком сделана из звуков липосакции, а другая – из звуков стирки.

Но если вы подумали, что в середине нулевых хаус окончательно достался эстетствующим интеллектуалам, то не тут-то было. Параллельно из того же корня вырастали совершенно другие жанры, звучащие, напротив, очень доступно для масс и совершенно не отягощенные лишними смыслами. Например, с конца 1990-х по до середины 2000-х в Европе был очень популярен пампинг-хаус – максимально упрощенная и максимально коммерциализированная версия быстрой хаус-музыки, где главную роль играла «бумкающая» бас-линия. Этим очень увлекались голландцы, например группа Klubbheads.

В середине нулевых набрал популярность электрохаус. Этот жанр был прямым предком того, что сейчас называется EDM. Громкая, качающая музыка, рассчитанная на массовую аудиторию и большие площадки. Ключевым элементом электрохауса были бесконечные крещендо и глиссандо – звуки, которые становятся все выше и все громче, похожие на рев бензопилы. В этом смысле очень показателен «Rocker» немецкой группы Alter Ego – вещь, с одной стороны, хорошая и остроумная, но в то же время выпустившая из бутылки очень много страшных джиннов. Немало назойливой коммерческой танцевальной музыки выросло как раз из «Рокера».

Гораздо интереснее хаус стал развиваться в 2010-х годах. С одной стороны, это был синтез с другими жанрами, порой совсем уж неожиданный – как например, синтез хаус-ритмов с неоклассикой. Так устроен, например, альбом «In D» проекта Arandel. Более всего это похоже на академический минимализм в духе Стива Райха, положенный на прямой бит. Много появляется самобытных гибридов и с бейс-музыкой, ну или просто хауса, записанного с поправкой на звуковую палитру 2010-х годов и новые тренды – например, на тотальное увлечение аналоговым звуком. Тут первым делом приходит в голову нью-йоркский музыкант Эван Шорнстайн, который издает пластинки под именем Photay.

Но главным направлением развития хаус-музыки в 2010-е и 2020-е становится возвращение к истокам. Например, в последнее время музыканты регулярно вспоминают поп-хаус 1990-х. В середине 2010-х это делали и Duke Dumont, и певица Kiesza, сорвавшая банк клипом «Hideaway». Не чураются ретро-хаус-звучания даже Давид Гетта с Кельвином Харрисом – суперзвезды нынешней EDM-сцены. У эстетов же в моде возрождение классического чикаго-хауса и эйсид-хауса. Этим занимаются, например, голландские лейблы Clone и Dekmantel, про которые (а также про феномен ревайвал-сцен в целом) подробнее рассказано в главе, посвященной Гааге.

VII. Глитч

Начало маршрута

Франкфурт. Германия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1039?yqrid=q2P33xvhons

Наша следующая глава посвящена жанру под названием «глитч», и начать ее следует с некоторого объяснения и, если угодно, извинения. Дело в том, что выпуск подкаста «Планетроника» (который и стал прообразом этой книги), посвященный глитчу, был привязан к немецкому Кёльну. Конечно же, более правильно связывать этот жанр вовсе не с Кёльном, а с Франкфуртом. Но так уж вышло, что в немецких городах родилось немало электронных направлений, и Франкфурту у нас уже посвящена одна глава, рассказывающая про транс. Поэтому в момент записи подкаста я решил несколько искусственно «переместить» начало этого рассказа в Кёльн (к тому же в местоположении некоторых участников, часто менявших прописку, я в какой-то момент несколько запутался). Сейчас мне кажется важным эту ошибку исправить, к тому же для книги две главы, связанные с одним и тем же городом, едва ли будут проблемой. Так что, уже во второй раз, добро пожаловать во Франкфурт.

Если термин «глитч» вы слышите впервые, ну или как минимум не привыкли слышать его применительно к музыке, в этом нет ничего удивительного, поскольку в иерархии клубных жанров, где существуют драм-н-бейс, техно, транс и так далее, глитч все же стоит несколько особняком. Дело в том, что глитч вообще происходит не из клубной среды, как большинство электронных жанров, а скорее из пространства современного искусства. Корни жанра лежат в саунд-арте, а зарождался он не в концертных залах, а в арт-галереях. Выход этой музыки из галереи в клуб, то есть превращение саунд-артистов в музыкантов и обращение их к гораздо более массовой аудитории «модной» электроники, произошли как раз в Германии в середине 1990-х, и проводником этого процесса стал лейбл Mille Plateaux и серия выходящих там сборников под названием «Clicks and Cuts».

В чем же заключается разница между музыкой в чистом виде и музыкой как объектом современного искусства? В первом случае единственным продуктом, который артист передает слушателю, становится звук. Все то, что артист хочет сказать, все эмоции и вся идеология, «послание», которое он в собственное произведение вкладывает, должны выражаться исключительно в звуковой дорожке и, соответственно, должны из нее считываться. А детали того, как была сделана запись, или же, наоборот, какие-то сокровенные мысли, которые артист в это произведение вкладывал, но не выразил в явном виде, – все это уже неважно.

Музыка – жанр достаточно свободный, где очень многое отдается на откуп слушателю и его воображению. С современным искусством, частью которого тоже могут быть звук и музыка, все несколько иначе – тут уже важны и смысл, и контекст. Представьте себе, что вы, например, прогуливаетесь по какой-то арт-галерее, и вам попадается инсталляция, в которой что-то шумит. «Ну шумит и шумит», – подумаете вы, проходя мимо. Вы можете оценить какую-то красоту или субъективную привлекательность этого шума, но для вас это просто шум. А дальше вы подходите поближе и видите табличку, где объясняется смысл происходящего. И тут оказывается, что «просто шум» – это на самом деле шум тающих арктических льдов, к проблеме которых привлекается ваше внимание. А каждый из маленьких щелчков, которые вы начинаете различать, прислушавшись к звуковому потоку, это один умерший белый медведь. Таким образом, то, что поначалу было для вас просто шумом, обретает вполне определенный смысл и превращается в рассказанную историю.

Однако с годами граница между звуком самодостаточным и звуком, нагруженным смыслом, становится все более нечеткой, т. к. музыка со временем становится более идеологизированной, да и в целом мы живем в век междисциплинарного искусства, когда музыка, саунд-арт, визуальное искусство, литература (точнее сказать, использование текста) и прочие формы искусства и самовыражения объединяются в нечто, получившее название multimedia art. Но все же некоторое разделение в этих дисциплинах существует и поныне.

Но вернемся к нашей теме. Что же такое глитч? Слово «глитч», если не привязывать его к музыке, означает «сбой программы», «отказ», «ошибка» или даже, может быть, «глюк». Соответственно, основой одноименного музыкального жанра становятся те самые звуковые ошибки – мы как бы возводим все, что не работает, в ранг искусства. Щелкающие компакт-диски, неработающие синтезаторы, электростатический треск, какое-то гудение, помехи, заедание, испорченные звуковые файлы – все это для нас становится музыкальным инструментом и желанным источником интересного звука.

Сама идея того, что немузыкальные звуки тоже могут быть музыкой, мягко говоря, не нова, ей уже более ста лет. Эта концепция была сформулирована еще в 1913 году в манифесте «Искусство шумов» итальянского футуриста, композитора и художника Луиджи Руссоло. В первой половине XX века вокруг этого выстроился целый жанр авангардной музыки, под названием musique concrete, которая в некоторых случаях (хотя и далеко не во всех) была электронной. Но чаще музыканты либо записывали звуки каких-то индустриальных объектов, типа заводов и поездов, либо извлекали такого рода «шумовые» звуки из привычных нам инструментов, например из фортепиано.

Еще одним важным этапом по освоению всякого рода немузыкальных звуков стали так называемые расширенные техники. Так называется прием игры на музыкальных инструментах, принятый во фри-джазе и получивший распространение примерно в пятидесятые годы прошлого века. Смысл в том, что на классических джазовых инструментах (фортепиано, ударных, духовых и так далее) музыканты играли не традиционным способом (то есть выдували ноты из саксофона или стучали палочками по тарелкам и барабанам), а демонстративно использовали их не по назначению. Например, на барабанной тарелке играли смычком, в случае с контрабасом, например, скребли пальцами по его деке. Все это очень обогатило джазовую звуковую палитру, успевшую к середине прошлого века несколько закостенеть.

Но, конечно, прямыми праотцами глитча стоит считать объединение Fluxus. Это было интернациональное сообщество художников и музыкантов, существовавшее в 1950-е и 1960-е годы. Туда входили, например, известный композитор Ламонт Янг, а также Йоко Оно. Одним из важных умений участников Fluxus была способность четко формулировать, которая как раз очень ценится в современном искусстве. Их основные принципы изложены в статье под названием «12 идей Fluxus». Мы здесь, конечно, не будем разбирать все 12, но три из них для нас особенно важны.

Во-первых, художники из Fluxus окончательно стерли разницу между музыкальными и немузыкальными инструментами, заявив, что музыкой может быть все, что в той или иной степени звучит. Еще двумя важными принципами стали случайность и эксперимент, то есть получение результата методом проб и ошибок. Если вдруг у вас, например, случайно получился красивый звук или красивое изображение, то совершенно не важно, что это не было вашей первоначальной задумкой и что его не было у вас в голове, когда вы брались за кисть или музыкальный инструмент. Раз оно вам нравится, значит, это искусство.

И здесь мы приходим еще к одному фундаментальному понятию – это экспериментальная музыка. Обычно под экспериментальной музыкой мы понимаем что-то, звучащее странно, непонятно, как-то резко и даже в какой-то степени неприятно – эта музыка как бы выводит нас из зоны комфорта. И это отчасти верно, но в первую очередь отличие экспериментальной музыки в том, как она создается. Эксперимент как творческий метод как бы противостоит композиции, чему-то продуманному и запланированному. В классическом сценарии у музыканта в голове рождается какая-то звуковая или музыкальная идея, и дальше он отправляется к инструменту (например, к синтезатору) и пытается при помощи этого создать такой звук или мелодию, то есть воспроизвести в реальном мире то, что родилось у него в голове. Экспериментальный путь – радикально другой. В голове у творца изначально нет никаких «домашних заготовок», он с открытым сознанием подходит к инструменту и начинает случайно выкручивать ручки, пытаясь выжать из него что-то необычное и ранее неслыханное.

Именно этот принцип и лег в основу глитча. Первооткрывателем глитча еще не как музыкального жанра, а как технологии создания музыки был японский музыкант Ясунао Тонэ, входивший в тот самый Fluxus. Его «ноу-хау» еще в 1980-е было использование поврежденных компакт-дисков в качестве источников интересного звука. Если взять компакт-диск, слегка его поцарапать, заклеить изолентой и заляпать грязью, то при проигрывании он начинает звучать весьма интересно. Во-первых, лазер, который считывает звук, начинает случайно скакать по поверхности компакт-диска, то есть у нас получается случайная нарезка из того, что на этом диске записано. Во-вторых, перескакивая, он издает очень характерные щелчки. Это и есть главный звук для жанра глитч.

Ну а первой и, пожалуй, самой яркой звездой глитча как музыкального жанра стал немецкий музыкант Маркус Попп, более известный под именем Oval. Если вы читали книгу Андрея Горохова «Музпросвет», то наверняка запомнили его – в книге Горохова Попп стал одним из основных героев. В 1996 году Маркус выпускает альбом «Systemisch» (издал его лейбл Mille Plateaux), одним из инструментов для создания которого стал как раз поцарапанный компакт-диск, причем не какой-нибудь, а «Selected Ambient Works 2» Aphex Twin.

Тут, пожалуй, настал момент поговорить о лейбле, из-за которого мы и выбрали Франкфурт центральной точкой нашего рассказа. Mille Plateaux был основан в 1993 году как совместное предприятие двух других лейблов: Force Inc Music Works и Blue. И если Blue был небольшим независимым лейблом, который запустили музыканты экспериментальной эйсид-техно-группы Air Liquide, то Force Inc к тому моменту был уже практически техно-мейджором. В каталоге Mille Plateaux тоже немало техно-пластинок (как и положено немецкому лейблу середины 1990-х), но задумка у его создателей была гораздо более сложной, чем просто запустить очередной лейбл, выпускающий продукцию для клубов. Здесь нам многое сразу говорит название, потому что кто попало не станет называть свой лейбл в честь книги «Тысяча плато» французского философа Жиля Делёза. Это вам не малолетние рейверы из Роттердама, а люди с гораздо более сложным восприятием жизни.

Но, как это ни удивительно, главы про хардкор и глитч даже связывает один герой. Это немецкий музыкант Alec Empire – звезда экстремального хадкора, у которого в то же время немало пластинок выходило и на Mille Plateaux. Помимо него на лейбле прописалось немало деятелей экспериментальной техно-сцены, например, Gas (в миру – Вольфганг Фогт), а также Porter Ricks и Christian Vogel. Но была там и компания заядлых экспериментаторов. Лидером этой фракции, разумеется, был Маркус Попп, который издавался там не только сольно, но и с проектом Microstoria, где он объединялся с Яном Вернером из Mouse On Mars. Также среди резидентов лейбла были Terre Thaemlitz, известный сейчас в том числе и как исследователь всякого рода гендерной социологии. Издавался там и Маркус Шмиклер (ныне известный и почитаемый в мире музыки импровизационной и даже академической), который для глитч-сцены сделал очень и очень много.

Стоит заметить, что отношение слушателей к музыке Oval было двояким. С одной стороны, пресса (причем как снобская, так и вполне демократичная) неизменно хвалила его за оригинальность и за наличие свежих идей. Пластинки Маркуса вовсе не были «музыкой для ног», которой казалась большая часть электроники в тот момент. Но, с другой стороны, та же пресса охотно признавала, что если абстрагироваться от истории того, как это записано (то есть не прикладывать к диску бумажку с объяснением), то слушать это довольно тяжело. Создавалось ощущение, что продуктом Маркуса становится не сама музыка, а как бы некий трюк, технология для ее создания. Но в этом отчасти и была сила новой генерации артистов, потому что туда входили люди уже не с диджейским или даже рок-бэкграундом, как это было в случае с клубной электроникой, а скорее ученые, инженеры или философы. Пластинки, которые выпускали эти музыканты, часто становились или предметом, или результатом каких-то исследований. Например, японский музыкант Рюодзи Икеда не просто записывал альбомы с какими-то тональными или ритмическими паттернами, но и исследовал то, как эти паттерны влияют на человеческое восприятие. То есть это была не совсем или даже не только музыка, а еще и прикладная психоакустика.

Еще одним важным свойством глитча стало то, что эти музыканты одними из первых легитимизировали компьютеры. Как это ни странно, переход на цифру в среде электронщиков 1990-х встречали скорее неодобрительно. То есть, казалось бы, они должны «топить» за всю современную технологию – за футуризм, за будущее и так далее. Но вместо этого электронщики 1990-х чаще придерживались позиции, что аналоговые технологии – это добро, и самые лучшие синтезаторы – старые, желательно из 1970-х, а вот все цифровое – не более чем дешевая замена. Глитч-музыканты же одними из первых провозгласили: «Наш инструмент – это компьютер, и на нем мы при помощи программного кода будем создавать нашу музыку будущего. Да, эта музыка пока не слишком популярна, но так нередко бывает, когда идешь впереди всех». Большим шиком экспериментальной сцены конца 1990-х было вместе с альбомом предоставлять слушателю программу (чаще всего собственной разработки), при помощи которой этот альбом был сделан. Например, у Oval таким был альбом «Ovalprocess», он был создан при помощи самописной программы, которую Маркус вместе с этим альбомом и распространял на компакт-диске.

Американский музыкант Ким Каскоун записал свой альбом «Blue Cube», используя лишь программу C-Sound – консольную среду программирования, в которой на C-подобном языке можно писать код для генерации звука. В 2000 году Ким Каскоун даже опубликовал в журнале Computer Music эссе под названием «Aesthetics of Failure», то есть «Эстетика неудачи», или даже «провала», в которой как раз описывал всякого рода компьютерные сбои как источник новой музыкальности. К этому моменту глитч уже тесно переплелся с явлением, возникшим еще в середине XX века, которое называется электроакустика. Это единственный, пожалуй, вид электроники, который сегодня изучается в консерватории. По звучанию электроакустика более всего напоминает современный академический авангард, но созданный в первую очередь при помощи электронных инструментов.

Интересно, что популярной эволюцией для электронщиков того времени был уход от более или менее понятной, конвенциональной музыки в сторону чистого эксперимента. Сам Oval начинал чуть ли не с шугейза, то есть музыки гитарной и довольно простой по форме. Да и Ким Каскоун под именем Heavenly Music Corporation выпускал эмбиент, гораздо более удобоваримый, чем то, что он затем стал выпускать под собственным именем. Но перспективы ухода в «чистые авангардисты» и покорения академических залов в тот момент еще не казалась заманчивыми ни музыкантам, ни их издателям. Более широкую аудиторию для нового электронного авангарда издатели, в том числе боссы лейбла Mille Plateaux, видели в любителях техно. И надо сказать, что логика в этом определенно была: техно, несмотря на четкий грув, по своей структуре музыка достаточно авангардная, как минимум, техно-публику не нужно приучать к отсутствию мелодий. В Москве, уже в наше время, этой же дорогой пошли организаторы клуба и промо-группы Arma 17, начав продвигать академическую музыку среди любителей техно.

И здесь мы подходим к очень важному моменту с точки зрения популяризации глитча и вообще экспериментальной электроники: к той самой серии сборников «Clicks And Cuts», первый из которых увидел свет в 2000 году. К этому моменту в глитче уже вполне сложилась локально процветающая сцена, и даже среди лейблов, ориентированных на подобное звучание, Mille Plateaux уже не был монополистом. В той же Германии функционировал лейбл Raster Music, которым управлял Франк Берндшнайдер, а издавались там Мика Вайнио из группы Pan Sonic, Тейлор Дюпри (знакомый любителям техно по проекту Prototype 909) и даже участники группы Coil, патриархи британской темной постиндустриальной сцены. Несколько лет спустя из Raster Music вырастет очень влиятельный лейбл Raster Norton. В Австрии активно работал лейбл Mego Records, одними из первых клиентов которого стали пионеры глитча Farmers Manual, а еще там издавал пластинки совсем еще молодой Кристиан Феннес. Из Mega Records вырастет другой сверхвлиятельный лейбл 2000-х – 2010-х, Editions Mego.

Но вернемся все же к сборнику «Clicks And Cuts». Идея этого проекта была довольно хитрой. С одной стороны, «Clicks And Cuts» оказывались витриной всей этой новой сцены, шоукейсом молодых героев новой электроники. Не стоит забывать, что формат компиляции играл в истории электронной музыки очень важную роль еще с тех времен, когда представители рейв-сцены не издавали альбомов, а лишь «постреливали» двенадцатидюймовыми синглами. В случае с «Clicks & Cuts» этот принцип тоже работал: часть из этих артистов издавали исключительно виниловые пластинки, и CD-сборник позволял наконец донести их музыку до тех, кто предпочитал винилу более современный, более удобный и, главное, более популярный на тот момент носитель.

С другой стороны, среди участников сборников было немало артистов, неплохо известных техно-публике, типа того же Фарбена или Томаса Бринкмана. В каком-то смысле звучание «Clicks & Cuts» – это компромисс между экспериментом и доступностью. Там часто присутствует ярко выраженный техно-грув, и музыку эту можно воспринимать как очень экспериментальный, но все же диалект минимал-техно. Однако присутствие глитчевой идеологии и эстетики выделяло глитч из клубного «континуума» и придавало ему как бы новое измерение: при ближайшем рассмотрении эта музыка оказывалась замаскированным под клубный формат арт-объектом.

Еще одной важной особенностью глитча было совершенно иначе (относительно техно и прочей клубной электроники) устроенное звуковое пространство. И тут стоит сделать небольшой экскурс в историю. Для каждого десятилетия в музыке характерен свой звук – манера записывать и сводить композиции независимо от того, в каком они жанре. Музыку из одной и той же эпохи объединяет или любовь к примерно одним и тем же тембрам, или, например, увлечение той или иной обработкой. То есть, к примеру, в музыке Мадонны, Depeche Mode и многих независимых электронщиков в 1990-е было очень много общего. В 1990-е музыка чаще всего была пространственной и масштабной за счет увлечения музыкантов и продюсеров жирными синтезаторными тембрами и эффектами эха и реверберации. А в 2000-е этот тренд резко сменился, вся музыка стала звучать так, как будто все события происходят в маленькой комнате, а то и прямо в голове у слушателя. Пространство словно исчезло, вокалисты стали петь как будто вам на ухо, а звуки из жирных и громыхающих превратились в тоненькие щелчки. При этом звуковая картинка будто бы перешла в формат HD, в ней стало слышно обилие мельчайших деталей. И в формировании этого тренда именно глитч-сцена шла впереди планеты всей, поскольку глитч-артисты открыли для себя этот звук еще в середине 1990-х.

Кто же был на этом сборнике? По правде говоря, здесь чуть ли не каждый артист достоин отдельного разговора. Среди участников этой компиляции был, например, Марк Фелл, который скрывался под именем SND. Сегодня Марк Фелл – большой авторитет в экспериментальной электронике, его неплохо знают даже в России. Он несколько раз выступал и в «Арме», и на фестивале Fields, а еще Марк курировал фестиваль «Геометрия настоящего», который проходил в 2017 году в московском пространстве, которое сейчас известно как ГЭС-2. Тогда помещение заброшенной электростанции только передали музею, и, перед тем как надолго закрыться на ремонт, организаторы решили провести там музыкальный фестиваль, где куратором программы стал как раз Марк Фелл. Любимым приемом Фелла-музыканта стали «кривые лупы». Луп (зацикленный музыкальный фрагмент, «петля») – это в электронной музыке вещь системообразующая. Но если в классическом варианте луп должен был быть ровным и создавать грув (для этого, например, к синтетической ритм-секции часто подмешивают драм-лупы из джаза и фанка), то у Марка Фелла лупы, наоборот, хромали и создавали странное ощущение сбойности.

Были на том сборнике и нынешняя звезда экспериментальной электроники Alva Noto, и группа Pan Sonic, которая тогда называлась Panasonic. Их общим творческим методом стало создание музыки из гудения, помех и электростатического треска. Представьте себе, что у вас есть гитарный кабель, который не очень хорошо подходит к пульту, поэтому сильно фонит и щелкает. И вместо того, чтобы устранять неполадки, вы возводите помехи в ранг искусства и из этого «мусорного» звука делаете ритмичную нарезку. Был там и Штефан Бетке, известный под именем Pole. Его история – это, конечно, лучшая иллюстрация того, что такое глитч-эстетика и глитч-идеология. Когда Штефан только начинал записывать музыку, одним из немногочисленных устройств в его сетапе был фильтр от компании Waldorf под названием «D-Pole». В какой-то момент Штефан просто уронил его на пол, и фильтр сломался. Но не перестал работать вовсе, а стал все звуки, которые шли на вход, превращать в странное щелканье. Это Штефану настолько понравилось, что при помощи сломанного фильтра он начал записывать музыку, и его карьера немедленно пошла в гору. Даже псевдоним Pole он выбрал себе в честь этой удивительной машинки.

Еще один участник компиляции, Томас Бринкманн, свою музыку создавал примерно так: представьте себе пластинку, на которой нарезана тишина, то есть игла по ней ездит и движется от периферии к центру, но на пластинке не записано ничего. А теперь представьте себе, что вы эту пластинку исцарапаете радиальными полосами, идущими от центра к периферии. Когда игла попадает на эту царапину, звучит щелчок, а поскольку пластинка крутится с постоянной скоростью, то щелчки эти тоже звучат ритмично. В результате из этих щелчков получается минимал-техно. Чем вам не теплый ламповый глитч?

В результате сборник «Clicks & Cuts» идеально попал в аудиторию, его полюбили и интеллектуалы, и клабберы. При этом пластинка еще и получила очень хорошую прессу. Вскоре у сборника начали выходить сиквелы, тоже очень успешные, а вершиной этого «Clicks & Cuts»-помешательства стала рецензия в журнале Playboy. Можете себе представить, где глитч, где вся эта интеллектуальная электроника с аудиторией от силы в несколько тысяч человек (что по меркам шоу-бизнеса – мизер), – и где журнал «Плейбой».

Примерно с начала 2000-х глитчевый звук, а главное – глитчевые техники, которые до этого едва проникали в какие-то сопредельные направления, окончательно пошли в народ и стали мейнстримом. Во-первых, появился глитч-хоп – гибрид хип-хопа, глитча и IDM, построенный на ритмично заедающих лупах и вокальных сэмплах, который пропагандировали Prefuse 73 и начинающий Machine Drum. Но более явным наследником глитча стал глитч-поп – поп-музыка, облеченная в минималистичные, щелкающие и заедающие глитчевые аранжировки. Здесь первым делом нужно вспомнить группу Lali Puna, а также японку Туджико Норико. Причем начинался глитч-поп скорее как музыка одиночек-аутсайдеров, но в начале 2000-х все их приемы семимильными шагами пошли в мейнстрим. Трудно не услышать влияние глитча, например, в альбоме Бьорк «Vespertine» (в работе над которым поучаствовал все тот же Маркус Попп) или даже в «Kid A» Radiohead.

Более того, отдельные элементы глитча мы можем расслышать, например, у Depeche Mode в альбоме «Exciter» или даже у Мадонны – прислушайтесь, например, к альбомной версии ее трека «What It Feels Like For A Girl». Под огромным влиянием глитча сформировался и жанр «фолктроника» – что-то вроде препарированного фолк-рока. Пик этой музыки пришелся примерно на середину нулевых, и тогда мне впервые довелось попасть в Барселону на фестиваль Sonar, считавшийся тогда главным в мире смотром передовой электроники. И примерно каждый третий музыкант там выступал в формате «акустическая гитара или укулеле плюс лаптоп». Эти артисты будто бы просто пели незатейливые фолк-роковые песни под акустический инструмент, но звук гитары при этом прерывался, шумел и заедал, а параллельно с лаптопа шла щелкающая ритм-секция, тоже будто бы собранная из помех и электростатического треска. В качестве примера можно вспомнить музыканта FS Blumm или, например, английский дуэт The Books. С долей условности сюда же можно записать и, например, исландскую группу Mum. Вокруг фолктроники и идейно близкой к ней индитроники (жанра, объединившего в себе черты инди-рока и электроники) сформировались даже целые лейблы. В первую очередь, это немецкие Tomlab и Morr Music, который начинал с IDM, но быстро переквалифицировался на индитронику.

Но более всего глитч повлиял на неоклассику. В академической музыке идея препарированного инструмента существовала и процветала уже более ста лет, а теперь препарировать инструменты стало можно, не только напихав в струны посторонних предметов, но еще и электронным способом. Часто к фортепиано или к каким-то инструментам типа скрипки добавлялись шумы, щелчки или глитчевая обработка. Этим увлекались даже такие по нынешним меркам большие и серьезные композиторы, как Макс Рихтер или Нильс Фрам. А самый яркий пример синтеза глитча и неоклассики – это, конечно же, дуэт Рюити Сакамото и Alva Noto. За одну из своих работ (саундтрек к фильму «Выживший») дуэт даже получил «Оскар». Мне дважды посчастливилось видеть их живьем, и надо сказать, что зрелище это весьма изысканное. Теплый и лаконичный, почти как у композиторов-импрессионистов, рояль Сакамото дополняет электроника Alva Noto – гудящая, щелкающая электростатикой и совершенно дегуманизированная. И вместе это звучит просто прекрасно.

Еще одна сцена, куда вся эта глитчевая история вписалась как родная, – это свободный джаз. В последнее время в каждом третьем фри-джазовом составе есть человек, играющий на электронном инструменте, и чаще всего это не что-либо ритмичное или мелодическое, а именно электроника в понимании Alva Noto – то, что гудит, шумит и щелкает. Тот же самый Маркус Шмиклер в последнее время в основном занят джазовыми проектами и сотрудничает в основном с музыкантами типа Томаса Лена или Симона Набатова.

В общем, свою, может, и не такую массовую, но все же большую аудиторию глитч давно завоевал. На больших фестивалях типа того же «Сонара» шоукейсы лейбла Raster-Noton проходили раз в несколько лет и занимали порой целую сцену. Тот же Alva Noto запросто может выступать и где-нибудь в Бергхайне, и на разогреве у Depeche Mode. А, скажем, Мика Вайнио из группы Pan Sonic с одинаковым успехом играл в техно-клубах и сотрудничал с академическими композиторами.

Интереснее всего на этом фоне выглядит эволюция одного из главных героев этой главы Маркуса Поппа. В начале 2000-х после нескольких успешных пластинок и немалого ажиотажа вокруг своей персоны он надолго исчез с радаров. А когда вернулся, принес с собой совершенно новую идею. «В моем творчестве, – сказал Маркус, – все ценили не саму музыку, а то, как она сделана, как бы технологию. А теперь мне хочется доказать, что я все-таки музыкант». И пластинки Маркуса, записанные уже в середине и конце 2010-х, устроены уже совершенно иначе. В них все так же присутствует весь этот глитчевый саунд-дизайн, но звучат они порой откровенно мелодично, то есть за всем этим теперь есть четкая структура, как в поп-музыке. Один из его новейших альбомов так и называется – «Popp», и это слово – одновременно и его фамилия, и жанр. И надо сказать, что в дискографии музыканта, и без того весьма представительной, этот альбом стал одним из лучших.

VIII. Инди-дэнс

Начало маршрута

Манчестер. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1020?yqrid=gEkjwiHqjO2

Теперь мы отправимся в Манчестер и поговорим про жанры, которые находятся на стыке рока и танцевальной электроники, ну то есть про мэдчестер, инди-дэнс, ню-рейв и тому подобное. Сегодня Манчестер гордо носит титул музыкальной столицы Великобритании. Наряду с Детройтом и, пожалуй, Берлином это один из тех городов, которые в первую очередь ассоциируются именно с музыкой. Когда мы говорим о Манчестере, нам первым делом (возможно, наряду с футбольными командами) в голову приходят группы Joy Division, New Order, The Stone Roses, Oasis, The 1975 и много кто еще. Ну а в конце 1980-х именем города назвали целое музыкальное течение, уже упомянутый чуть выше мэдчестер.

Однако слава музыкальной столицы пришла к Манчестеру только в конце 1970-х. До того один из главных британских городов был в музыкальном смысле глухой провинцией, даже по отношению к соседям. Скажем, в Ливерпуле были «Битлз», в Бирмингеме процветал хард-рок, а в Манчестере в 1960-е были ну разве что Hollies и Herman’s Hermits, группы далеко не перворазрядные. При этом где-то до середины прошлого века в экономическом смысле Манчестер был городом очень процветающим. Он был центром текстильной промышленности и крупной транспортной артерией, потому что по Манчестерскому каналу грузы отправлялись по всей Британии. Но примерно к 1960-м промышленный бум постепенно пошел на убыль. Фабрики стали закрываться, а склады пустеть. Утратил свое значение даже знаменитый канал, потому что по нему нельзя было перевозить крупные контейнеры – для этого он просто был мал. В результате в городе началась рецессия и безработица.

И тут, как и в случае с Детройтом и Берлином, начинают выполняться два важных условия, которые очень способствуют возникновению плодородной творческой среды. С одной стороны, в городе много молодых людей, которые не понимают, чем себя занять, поскольку вокруг безработица. С другой стороны, город полон свободной недвижимости, то есть найти помещение под клуб, разовый концерт, ну или репетиционную базу, не составляет никакого труда. Кроме этого, промышленный центр, утративший свое значение, отчаянно хочет найти какую-то новую идентичность. И этой идентичностью становится музыка.

Переломным моментом в истории музыкального Манчестера считается 4 июня 1976 года, когда в помещении «Зала свободной торговли» впервые сыграли Sex Pistols. Панк-бум в Британии в этот момент еще толком не начался, поэтому в зале было от силы человек 40. Но, как гласит легенда, каждый из этих 40 человек потом создал группу. Это, конечно, явное преувеличение, ну и вообще этот момент сильно мифологизирован (например, эту историю очень красиво показал в кино Майкл Уинтерботтом в фильме «Круглосуточные тусовщики», посвященном как раз истории манчестерской музыки). Но то, что на этом концерте присутствовало довольно много людей, сыгравших затем ключевую роль в подъеме музыкального Манчестера, это факт. Там были, например, Питер Хук и Бернард Саммер, которых мы потом узнаем по Joy Division и New Order, а также будущий фронтмен The Smiths Стивен Патрик Моррисси. Там же был и Марки Смит, который вскоре после этого концерта создаст группу The Fall, и Мик Хакналл из Simply Red. На том же концерте был и Пол Морли, которого мы, с одной стороны, знаем как журналиста и автора множества книг о музыке, а с другой – как одного из основателей группы The Art Of Noise и лейбла ZTT. Ну а главное – там был Тони Уилсон.

Энтони Ховард Уилсон – это, наверное, главный герой нашей истории. В середине 1970-х Уилсон работает на местном телеканале Granada TV и всеми правдами и неправдами пытается протащить в эфир молодых музыкантов вроде тех же Sex Pistols. При этом по темпераменту и, скажем так, по складу личности Тони Уилсон – пламенный пассионарий. Он ярый патриот Манчестера, что-то вроде манчестерского националиста, и при этом одержим идеей менять мир.

В 1978 году Тони Уилсон открывает в Манчестере независимый рекорд-лейбл, который называет Factory, ну то есть «Фабрика». Ничто, по его мнению, не символизирует город лучше фабрики. Главные звезды раннего Factory Records – это, конечно же, группа Joy Division, классики постпанка. Но музыкальная политика лейбла довольно эклектична: там выходит и панк, и фанк, и почти джаз, и даже индастриал. Например, на первом релизе Factory отметилась группа Cabaret Voltaire, о которой мы рассказываем в главе про Шеффилд. В общем, электроники Уилсон не чурался, но и стратегическую ставку на нее совсем не делал.

В начале 1980-х главной звездой Factory Records становится группа New Order, возникшая на обломках Joy Division после смерти их фронтмена Иэна Кёртиса. И если Joy Division были группой скорее культовой, чем популярной и коммерчески успешной, то New Order – это уже всамделишные мировые звезды, продающие миллионы пластинок. По большому счету, New Order играют новую волну, но в это течение они не вполне вписываются чисто эстетически. New Wave – это во многом история про фешен, гламур и так далее, в новой волне очень важен визуальный образ и подача. А New Order – это пролетарские ребята из пригородов Манчестера, которые остаются пролетариями и в каком-то смысле этим гордятся. New Order – группа живая, в ее составе есть вокалист, басист, гитарист и барабанщик. Но экспериментов с драм-машинами и клавишами они совсем не чураются, к тому же им всегда интересно все новое.

Для Тони Уилсона New Order становятся золотой жилой. На деньги с продаж их пластинок, по сути, кормится весь лейбл, потому что большинство релизов Factory Records убыточны. С тех пор New Order много раз жаловались, что большинство денег Уилсон и их менеджер Роб Греттон просто забирали себе. Но относились музыканты к этому философски, потому что, с одной стороны, Уилсон и Греттон были их друзьями, с другой – деньги они тратили все же на благое дело. Ну а главное – то, что у группы никогда не было много денег, позволило им не забронзоветь и год за годом изобретать себя заново и записывать классные пластинки. Собственно, возможно, именно поэтому карьера New Order активно продолжается и поныне.

В 1982-м Тони Уилсон решает, что лейбла ему мало, и теперь он хочет открыть клуб. Так появляется «Хасиенда», один из самых знаменитых клубов в мире. Открывается он, естественно, в помещении переоборудованного склада, а совладельцами (ну а точнее, соинвесторами) становятся – кто бы вы думали? Ну разумеется, New Order и их менеджер Роб Греттон. Поначалу дела в клубе идут из рук вон плохо. В «Хасиенде» отвратительный звук, бармены и управляющие подворовывают, а время от времени в клуб заваливаются бандиты. В лучшем случае они просто не платят за вход, а в худшем снимают всю кассу, а внутри пристают к музыкантам и посетителям с пистолетами. Эти истории в своей книге «"Хасиенда". Как не надо управлять клубом» очень язвительно описывает Питер Хук, бас-гитарист New Order и совладелец клуба.

Но главная проблема в том, что на большинство мероприятий просто никто не ходит. При этом Тони Уилсона это совершенно не смущает, он продолжает воспитывать публику. Он регулярно устраивает в «Хасиенде» литературные чтения, театральные перформансы, ну и, разумеется, предоставляет площадку самым разным, сколь угодно экспериментальным музыкантам. Ну а когда приходится платить по счетам, у него всегда есть в запасе козырь: он может пригласить New Order сыграть концерт, ну или несколько подряд, и быть уверенным, что они соберут аншлаг.

Сами New Order к тому моменту все сильнее увлекаются электроникой. Они едут в тур по Америке, где активно ходят по клубам и слушают Hi-NRG диско и даже некие зачатки хауса. Под впечатлением от этого, вернувшись в Манчестер, они записывают «Blue Monday», один из самых знаменитых своих синглов. С одной стороны, звук у трека абсолютно электронный, в основе совершенно синтетическая ритм-секция, это уже почти что клубная электроника. С другой – в песне есть гитары и вокал, ну и по духу это все-таки совсем не диско. Эта музыка довольно хмурая, более всего похожая именно на танцевальный рок. «Blue Monday» становится самым продаваемым в истории 12-дюймовым синглом, но Factory Records и на этом ухитряются потерять деньги: у пластинки оказывается слишком дорогое оформление. Конверт в виде дискеты сделал штатный дизайнер лейбла Питер Сэвилл, он же оформляет и «Хасиенду». Ко второму и третьему тиражу пластинки обложку наконец удается удешевить, и на оставшемся тираже Factory даже немного зарабатывает, но большую часть времени лейбл все равно работает себе в убыток.

«Хасиенда» тем временем мало-помалу перестает быть в чистом виде рок-клубом, поскольку там начинаются танцевальные мероприятия: по четвергам и пятницам здесь регулярно играют диджеи. Здесь ключевой фигурой становится Майк Пикеринг. В 1990-е мы узнаем его по очень успешной хаус-группе M People, а в 1980-е он понемногу крутит пластинки и сочиняет песни для группы Quando Quango, которая совмещает элементы рока, постпанка и электроники с латиноамериканскими ритмами. В команду хасиендовских диджеев-резидентов также входят Грэм Парк, Мартин Прендергаст и Дэйв Хаслам. Играли они очень прогрессивные по тем временам миксы из нью-йоркского электро, фанка, диско, латины, африканской музыки и даже кое-какого прото-хауса. В 1987 году в «Хасиенду» даже заезжали чикагские диджеи Адонис и Фрэнки Наклз, пионеры хаус-движения, о котором мы рассказываем в главе про Чикаго.

В общем, к этому времени вокруг «Хасиенды» наконец сформировалась аудитория, которая ходила именно на танцевальные мероприятия. Аудитория, конечно, немногочисленная, но зато верная. Опять же, не забудем, что Тони Уилсона совершенно не волновала проблема того, что мероприятие неуспешно. Он считал, что если музыка хорошая и интересная, то рано или поздно успех придет. И на этот раз Уилсон не ошибся, потому что в 1988 году в Англии начинается эйсид-хаус бум. Тут-то в «Хасиенду» и начинает ломиться народ со всей страны.

Разумеется, в этой пестрой толпе людей, которые ходят на хаус-мероприятия в «Хасиенде», есть и примерно все манчестерские музыканты. Дело в том, что в клубе действует железное правило: если ты хоть раз там выступаешь, дальше у тебя есть, что называется, «вечная вписка». Грэм Мэсси из группы 808 State рассказывал, что в то время он проводил в «Хасиенде» примерно каждый вечер. Город не такой большой, пойти особенно некуда, а тут можно забесплатно послушать музыку. Примерно этого, в сущности, Тони Уилсон и добивался. Танцевальная тусовка теперь уже не отделена от рокерской, потому что рок-музыканты вовсю ходят на хаус-вечеринки. Они употребляют экстази, вливаются в танцующую толпу, и это полностью меняет их мышление. Теперь они тоже хотят делать танцевальную музыку. Они хотят играть для этой публики, и еще больше хотят, чтобы их треки звучали в диджейских сетах.

К концу 1980-х в Англии формируется отдельная сцена, которая растет как бы сразу из двух корней. Первый корень – это психоделия 1960-х. Молодые британские группы любят слегка размазанный звук, приятные мелодии, большое количество эффектов и активно используют клавиши, в первую очередь органы. Многие из этих групп, как, например, The Stone Roses, Happy Mondays или James (все они родом из Манчестера), играют с начала 1980-х, но довольно долго не могут найти свой звук. Приход эйсид-хауса дает этим группам второй корень – танцевальный. Они начинают использовать сэмплеры и добавляют в свои треки танцевальный бит, в первую очередь сэмплированные драм-лупы. Так рождается единый манчестерский звук.

Это звучание и, скажем так, музыкальная идеология объединяют далеко не только манчестерские группы. Скажем, коллектив Inspiral Carpets родом из города Олдхэм, группа The Farm – из соседнего с Манчестером Ливерпуля, а The Charlatans – из региона Вест Мидлендс, а первые записи они делают в Бирмингеме. Команда The Soup Dragons при этом и вовсе из Шотландии. Но звучат они в целом довольно схоже. Однако звук этот все же называют манчестерским, поскольку он тесно связан с «Хасиендой», да и большинство групп все же родом оттуда. Пиком популярности жанра становятся 1989 и 1990 годы, и первыми здесь снова оказываются New Order. В январе 1989-го они выпускают пятый по счету и самый электронно-танцевальный по звуку альбом «Technique». Он частично записан на Ибице, где группа вдохновляется как раз и эйсид-хаус-вечеринками.

Главными медийными звездами манчестерской тусовки становятся The Stone Roses. Их дебютный альбом добирается до пятого места в британском хит-параде и становится четырежды платиновым. The Stone Roses, к слову, не издаются на Factory Records и вообще считаются как бы оппозицией к нему. Но соперничество лейблов никак не вредит отношениям между музыкантами. Ну а неформальные лидеры манчестерского музыкального движения – это, конечно же, коллектив Happy Mondays. Возглавляют его харизматичный вокалист Шон Райдер и персонаж, именующий себя Без. Формально он называется перкуссионистом, потому что в руках у него бубен, но по большому счету он сценический танцор, его роль в том, чтобы заводить публику.

Happy Mondays имеют репутацию абсолютных оторв и дебоширов, но на их концерты валит весь город. Подписаны они, естественно, тоже на Factory, и для Тони Уилсона они становятся чем-то вроде новых New Order. Их первый альбом выходит в 1987-м, а к 1989-му они уже большие звезды. В 1989-м Mondays выпускают пластинку «Madchester Rave On» – идеальный микс рока и эйсид-хауса, который дает название целому движению. Мэдчестер, то есть «безумный Манчестер» (от английского mad – «безумный») – это идеальная характеристика того, что в тот момент происходило в городе, да, в общем, и во всей стране. Мэдчестер – это наркотики, всеобщее помешательство на рейвах и, конечно же, рок-н-ролльный стиль жизни, который Happy Mondays исповедовали.

Мэдчестером стали называть и музыкальный жанр, который все эти группы объединял, ну то есть гибрид из психоделии, эйсид-хауса и каких-то фанковых драм-лупов. С названием, впрочем, консенсуса не было, популярен был, например, термин «бэгги», который отсылал к мешковатому стилю одежды под шестидесятые. При этом словом «бэгги» чаще называли все же нео-психоделию (не обязательно с элементами электроники), например группу James. А мэдчестер – это музыка, более основательно уходящая корнями в эйсид-хаус. К тому же в мире эйсид-хауса у Манчестера была своя собственная гигантская звезда – группа 808 State, что еще сильнее связывало город с танцевальным звучанием.

»

Ну а более широким и, так сказать, регионально нейтральным (ведь совсем не все звучавшие так группы были из Манчестера, и не всем нравилось ассоциироваться с этим городом) был термин indie dance, ну или alternative dance. Надо сказать, что далеко не все в Манчестере стремились слиться в экстазе с электроникой. Скажем, Моррисси и его группа The Smiths были от этого очень далеки. Однако связи между земляками оказываются сильнее их музыкальных предпочтений. Гитарист The Smiths Джонни Марр, например, участвовал в одном проекте с Барни Самнером из New Order. По звучанию (по крайней мере, на первом альбоме) проект этот был довольно электронным и, собственно говоря, так и назывался – Electronic.

Еще одна важная вещь, которая вошла в моду во многом благодаря Happy Mondays, – это коллаборации рок-групп с диджеями и ремиксы диджеев на рок-коллективы. Если главная цель группы – сделать так, чтобы ее трек звучал на танцполе, то лучшее решение – это отдать трек в руки хорошему диджею. Он лучше всех знает, что заставляет людей двигаться, ну и к тому же, скорее всего, будет просто играть эту вещь сам. В роли таких диджеев-продюсеров выступают Пол Окенфолд, один из первых популяризаторов хауса в Англии (о Поле и его заслугах мы много говорим в главе, посвященной хаус-музыке и городу Чикаго), а также Энди Уэзеролл, его мы позже узнаем по группе Sabres of Paradise.

Оба они начинают работать как раз с Happy Mondays. После этого Уэзеролл делает очень успешный танцевальный ремикс для шугейз-группы My Bloody Valentine, а наибольшего успеха достигает с шотландской группой Primal Scream, с которой знакомится на рейве. Они отдают ему на ремикс один из своих треков, из которого Энди, по сути, делает новый – эдакий сэмплерный коллаж. Пересобранный Уэзероллом трек, уже под названием «Loaded», группа издает в качестве нового сингла и впервые попадает в британскую топ-двадцатку. Центральный элемент трека – это вокальный семпл «We’re gonna get loaded and have a good time», ну то есть «Мы мощно закинемся и хорошо проведем время».

И это еще одна характерная черта всего мэдчестерского движения – добрая половина этих песен на самом деле о наркотиках. При этом поется это так, чтобы посвященным было понятно, а для непосвященных как бы не возникало явного повода, например, выкинуть трек из эфира. Здесь, опять же, прямой корень уходит в психоделию 1960-х, например к битловской «Lucy In The Sky With Diamonds».

Недолговечными, но яркими звездами мэдчестер-сцены становится, например, группа Candy Flip, которая добивается максимального успеха как раз с кавером на хит The Beatles «Strawberry Fields Forever». Ну а словосочетанием «Candy Flip» на языке все тех же посвященных называется смесь из ЛСД и экстази. Но непревзойденным лидером завуалированной пропаганды становится коллектив The Shamen. Они тоже начинают в первой половине 1980-х как гитарный рок-коллектив, но с приходом эйсид-хауса немедленно увлекаются танцевальной музыкой. The Shamen, например, постоянно ходят на лондонские вечеринки Space Time, о которых мы рассказываем в главе про эмбиент. Неявные упоминания препаратов встречаются у них почти в каждой песне. Они очень любят слова типа «MDMAzing» и тому подобное. В 1992-м, сделав уверенный шаг в сторону поп-звучания, группа выпускает сингл «Ebenezer Goode», один из самых противоречивых хитов номер один в Англии. Рефрен «‘Eezer Goode ‘Eezer Goode He’s Ebeneezer Goode» – это классический пример того, когда понятно, о чем песня (слышится все же явно «E’s Good»), но формально придраться вроде бы не к чему. С этой фигой в кармане они даже выступили в телепрограмме Top of the Pops перед огромной аудиторией.

Но даже тут всех снова превзошли New Order. Поскольку они были очень популярными музыкантами, а к тому же еще и футбольными болельщиками (ну а Манчестер и футбол – понятия почти синонимичные), им было поручено записать гимн сборной Англии, которая ехала в 1990 году на чемпионат мира. Текст песни крутится вокруг того, что слово England начинается с буквы E, но этой же буквой называют и экстази. Первоначально песню хотели назвать «E for England», ну то есть практически «экстази для Англии», но тут уже вмешалась футбольная ассоциация. В результате трек вышел под названием «World in Motion» – «мир в движении», но текст по-прежнему полон намеков. Самое интересное, что песне это никак не помешало, а, наверное, даже помогло добраться до первого места в Англии. И для New Order это единственный хит-сингл, поднявшийся на первую строчку национального хит-парада.

Как и всякая мода, господство инди-дэнса оказалось недолговечным. Пока герои мэдчестера, преодолевая отходняки и синдром второго альбома, писали новый материал, тренды сменились. В чарты вернулся поп, там появилась клубная электроника в чистом виде, а также молодые рок-группы типа Oasis, которые хоть и ходили в юности на рейвы, сейчас уже не стремились звучать в ночных клубах и ассоциировать себя с этой тусовкой. Многие группы из предыдущей волны типа тех же New Order или Primal Scream, на какое-то время вернулись к гитарному звуку. Не то чтобы танцевальный рок вовсе исчез из чартов, но он как бы перестал быть явлением модным и современным.

Впрочем, отдельно взятые инди-дэнс-коллективы в 1990-е все же вспыхивали, и вспыхивали порой очень ярко. Можно вспомнить, например, группу Republica, которая назвалась в честь альбома New Order, и их хит «Ready to Go». Группа Apollo 440, которую мы знаем скорее по биг-битовым хитам типа «Stop the Rock», тоже начинала с отборного инди-дэнса. В этом жанре у них выдержан первый альбом «Millennium Fever» с хитами типа «Astral America». Это, конечно, гораздо более тяжелая и мускулистая музыка, чем манчестерская пост-психоделия, но это по-прежнему танцевальный рок. Еще один стоящий совершенно особняком, но очень яркий пример – это коллектив Eskimos And Egypt. В их звучании совмещаются гитары, танцевальные биты и эмоциональный вокал на грани речитатива. В этом смысле их можно считать как раз наследниками The Shamen.

И тут мы приходим к одной из самых ярких групп 1990-х. К Манчестеру она не имеет никакого отношения, а вот в тенденции танцевального рока отлично вписывается – хотя бы потому, что отчаянно не вписывается ни в какие другие. Речь про Underworld. Карьера Карла Хайда и Рика Смита начинается еще в первой половине 1980-х. В это время они играют новую волну в составе коллектива Freur, и играют совсем не без успеха. Их главный хит «Doot Doot» попадает в хит-парады в нескольких странах, включая, естественно, Великобританию. Эту песню не забыли и потом – она звучит, например, в фильме «Ванильное небо» с Томом Крузом.

Но, как и многие нью-вейв-коллективы, Freur оказываются недолговечными, и в 1987-м на обломках старой группы Смит и Хайд создают коллектив Underworld. В конце 1980-х у группы выходит два альбома. Звучат они как смесь рока, синти-попа и новой волны, и с этим звучанием попадают в некое межвременье – в тот момент такая музыка уже непопулярна. Тогда в 1992-м Хайд и Смит совершают довольно традиционный для того времени шаг: они прибегают к помощи диджея, и группу пополняет Даррен Эммерсон. С ним коллектив, наконец, находит свой уникальный звук. С одной стороны, там есть и гитара, и монотонно-гипнотический вокал Карла Хайда. В то же время в их звуке есть довольно сложная электроника от Рика Смита, ну и конечно, биты от Даррена Эмерсона. Причем, в отличие от манчестерских групп, это уже не аккуратненько сэмплированный amen break на заднем плане, это ритмы мощные и тяжелые, практически техно.

Пик популярности группы приходится на 1996 год, когда композиция «Born Slippy.NUXX» попадает в саундтрек к фильму Дэнни Бойла «На игле». Забавно, что трек этот выходит годом раньше, и поначалу это би-сайд, что-то вроде ремикса с вокалом. А оригинальная, ну и как бы главная версия «Born Slippy» – это инструментал, и по звучанию она напоминает скорее классический брейкбит. Будучи музыкантами с рок-бэкграундом, Underworld еще и обладают уникальным для электронщиков даром – они играют совершенно фантастические концерты. Звучание группы настолько непохоже на всех остальных, что никакие тренды над ними не властны. Так что активная карьера группы продолжается и сейчас. Они вовсю выпускают новые пластинки и играют на крупных фестивалях.

Воссоединение рока и рейва случается только в конце 1990-х с приходом биг-бита. О нем мы чуть подробнее говорим в главе про Брейнтри, поэтому сейчас не будем тратить на это слишком много времени. Но вспомним, однако, что одну из ведущих ролей в этом течении сыграла как раз манчестерская группа The Chemical Brothers. Они даже активно записывались с героями своей юности типа Барни Самнера из New Order, Бобби Гиллеспи из Primal Scream или даже Ноэла Галлагера из Oasis, который в юности тоже любил эйсид-хаус.

Следующим пунктом нашего рассказа станет Нью-Йорк начала 2000-х. Там в это время поднимаются две параллельных и, казалось бы, не связанных друг с другом волны. С одной стороны, это рок-возрождение, лидером которого считается группа The Strokes. С другой – электроклэш, о котором мы подробно рассказываем в главе про Гаагу. Электроклэш – стиль синтетический, в его основе лежат и электро, и итало-диско, но и рока он, в общем, совсем не чужд. Кроме этого, в моду в Нью-Йорке входят клубные мероприятия, на которых публика танцует не под диско и хаус, а скорее под рок-хиты, а играют на них часто непрофессиональные диджеи.

Дело в том, что клубная музыка к началу нулевых всем уже отчаянно надоела, хочется чего-то нового, а нового нет, поэтому проще всего найти старое. В общем, рок как-то незаметно возвращается в клубный контекст. И тут на горизонте появляется могучая фигура Джеймса Мёрфи. Джеймс Мёрфи радикально не вписывается в типаж человека, который может совершить революцию в поп-музыке. Во-первых, в начале нулевых Мёрфи уже за 30, а музыкальная революция – как правило, дело совсем молодых людей. При этом за спиной у него более десяти лет не самой удачной музыкальной карьеры. Он играет в коллективах второго и третьего ряда, немного крутит пластинки, а большей частью работает звукоинженером.

Во-вторых, Мёрфи совсем не амбициозный выходец из низов, которому очень нужно пробиться в люди. Это нью-йоркский интеллектуал, склонный к рефлексии, который регулярно пользуется услугами психотерапевта. Мёрфи знает примерно всю музыку мира, считается жутким снобом, а еще у него совершенно невыносимый характер. В общем, вводные довольно тяжелые. В 1999-м в Нью-Йорк приезжает Тим Голдсуорси, британский музыкант, который до этого был известен по трип-хоп-проекту UNKLE. В Штаты он приезжает в компании ирландского музыканта Дэвида Холлмса, с которым они собираются писать новый альбом и вместе ищут свежие идеи. В Нью-Йорке Тим знакомится с Мёрфи и на почве общих музыкальных интересов они довольно быстро становятся друзьями. Они устраивают на Манхэттене танцевальные вечеринки, а вскоре образуют продюсерский дуэт, чтобы записывать ремиксы.

Идея здесь отчасти та же самая, что и в Манчестере: «У нас самые модные вечеринки в городе, поэтому, если вы хотите, чтобы ваш трек звучал там, закажите у нас ремикс». У Мёрфи к тому же уже есть своя студия, ну и вообще он известен как совершенно повернутый синтезаторный задрот. Вскоре к студии прибавляется и лейбл. Мёрфи дает ему название DFA, сокращенное от Death From Above. Этот псевдоним он использует уже какое-то время, и их с Тимом продюсерский дуэт тоже называется DFA. В общем, Мёрфи потихоньку выстраивает в Нью-Йорке свою собственную музыкальную империю. А центром ее становится музыкальная группа, которую он называет LCD Soundsystem. Поначалу в ее состав входит и его приятель Тим. Но поскольку Мёрфи рано или поздно ругается примерно со всеми, их тандем вскоре распадается, и Тим Голдсуорси уезжает обратно в Англию. Дебютирует группа в 2002-м синглом с двумя треками. Про первую вещь, «Beats Connection», Мёрфи говорит, что писал ее чуть ли не два года, а вторую, «Losing My Edge», написал за неделю.

Джеймс Мёрфи не стесняется серьезных текстов и вообще норовит петь о том, что волнует лично его. В том числе он выносит в тексты песен свое меломанство. Первый же альбом LCD Soundsystem начинается с композиции «Daft Punk Is Playing In My House», а «Losing My Edge» – это вообще экскурсия в его богатейший музыкальный мир. В ее тексте упоминается около 60 групп и музыкантов, начиная с Can и Suicide и заканчивая Basic Channel. И это в своем роде тоже отсылка к Daft Punk и их композиции «Teachers».

Свой стиль Джеймс определяет как диско-панк или панк-фанк, и в основе его все та же идея танцевального рока. Как оказывается, смесь панка и фанка звучит очень по-манчестерски, в духе Factory Records. Этот же стиль становится фирменным звучанием и для всего лейбла. В их каталоге много разной музыки, но диско-панк непременно присутствует там связующей нитью. Главной находкой лейбла DFA, помимо собственно LCD Soundsystem, становится коллектив The Rapture. Они делают себе имя хитом «The House of Jealous Lovers».

Как это часто бывает, диско-панк вскоре реимпортируется в Европу. Причем если в консервативной Америке он, конечно, ни в какие чарты не попадает и остается локальным нью-йоркским феноменом, то в Англии та же «House of Jealous Lovers» попадает в топ-тридцатку. Эта музыка активно начинает звучать в клубах и, естественно, побуждает молодых британцев играть что-то подобное. Причем вскоре эта история перестает быть и англо-американским междусобойчиком. Например, группы Data Rock и 120 Days родом из Норвегии, а коллектив CSS и вовсе из Сан-Паулу. Вскоре ручеек диско-панка вливается в большую реку постпанк-ревайвала и становится частью глобального тренда.

«Причем же здесь Манчестер?» – спросите вы. А дело в том, что к середине нулевых танцевальный рок обретет в Британии новую форму и воссоединится с манчестерскими корнями, то есть с рейвом. Примерно в 2005-м в Англии появляется NU rave. Напомним, что словом «рейв» в Манчестере называли совсем не Вестбама и Марушу и даже не группу The Prodigy, а как раз вот тот самый танцевальный рок типа тех же Happy Mondays. В это время в Англии появляется целая серия групп, объединенных общим набором влияний, при этом набор этот довольно эклектичен. С одной стороны, это, конечно, влияние диско-панка и в первую очередь лично LCD Soundsystem. При этом электроники в музыке этих групп не так уж и много, по крайней мере у Klaxons и Shitdisco, главных хедлайнеров этой сцены. Во-вторых, они очень любят рейверскую эстетику, в первую очередь визуальную. Смайлики, яркая свободная одежда, желтый цвет и тому подобное – без этого ню-рейв как явление просто немыслим.

Во всем этом есть явная отсылка к началу 1990-х или даже к концу 1980-х. В ню-рейве есть свои популярные звуковые приемы, например сирена. Рейверскую музыкальную эстетику ню-рейверы копируют как бы несколько на пародийный манер. Ну а главное, они очень любят переигрывать старые танцевальные хиты. Klaxons, например, исполняют «Not Over Yet» Грейс и Пола Окенфолда, а группа Lo-Fi-Fnk играет на концертах кавер на «I’ll Be Your Friend» Роберта Оуэнса.

Поскольку музыкальные границы ню-рейва размыты, а тренд очень модный, сюда начинают зачислять всех кого не лень. Сюда же попадают и бразильцы CSS, и New Young Pony Club, и те же норвежцы Data Rock, о которых мы говорили чуть выше. Саундтрек ню-рейвовых вечеринок – это совсем уж эклектичный микс, куда может попасть и чистый рок, и чистая электроника. В ню-рейв охотно записывали французов Justice, британцев Simian Mobile Disco, бельгийцев Soulwax, которые также известны диджейским проектом Too Many DJs, и американскую группу Gossip. Впрочем, разбираться в том, что было ню-рейвом, а что им не было, всем как-то оказалось недосуг, благо примерно к году к 2008-му тренд уже сошел на нет. Но даже в Москве эта субкультура блеснула довольно ярко. Те, кто ходил, скажем, в «Кризис жанра» или на вечеринки Idle Conversation, эту историю никогда не забудут.

В наше время танцевальный рок уже настолько интегрировался в музыкальный мейнстрим, что искать в нем какие-то отдельные корни уже совсем сложно. 2010-е – это все же время музыкального постмодернизма, и уже совсем не разобрать, где там мэдчестер, где постпанк-ревайвал, где EDM, а где вообще что. Тем не менее дух того самого старого сумасшедшего Манчестера в современных группах регулярно пытаются найти и иногда даже находят. Один из последних примеров удачной музыкальной преемственности – коллектив Delphic, тоже, разумеется, манчестерский. Не сказать, что по звучанию он сколько-нибудь походил бы на The Stone Roses или Happy Mondays, но линия наследования прослеживается довольно четко. Их первый альбом «Acolyte» – это как раз прекрасный образчик того самого инди-дэнса. Впрочем, где-то перед выходом второй пластинки группа дала гневное интервью, сказав, что никаких манчестерских традиций знать не знает и хочет быть как Рианна. На этом их карьера, в общем, и закончилась.

А вот кого можно считать достойными наследниками Манчестера даже по звуку, хоть и не по прописке, так это лондонский дуэт Real Lies. Их дискография пока ограничивается одним альбомом, и карьера их как-то затормозилась, но уже одной пластинкой они сказали больше, чем иные говорят всей карьерой. В общем, кажется, что и история этой группы, и история танцевального рока в целом недосказана и еще будет иметь продолжение.

IX. Техно

Начало маршрута

Детройт. США

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1004?yqrid=EyYIo0F7dO5

Главная проблема с техно заключается в том, что, с одной стороны, все слышали этот термин, а с другой – каждый как бы понимает под ним что-то свое. Словом «техно» довольно часто называют всю клубную электронику скопом, по принципу «есть рок, есть поп, а есть техно». С точки зрения этих людей техно – это и Aphex Twin, и Fatboy Slim, и, например, Давид Гетта. Строго говоря, это, разумеется, неверно, потому что техно – это лишь один из подвидов клубной электроники, причем довольно узкий. Но если мы посмотрим, скажем, на рок, то там ситуация точно такая же. Сами рок-музыканты, вне зависимости от того, играют ли они гранж или метал, часто называют свою музыку «рок-н-роллом», хотя с Чаком Берри она не имеет почти ничего общего. В этой главе мы попробуем разобраться в том, что же такое техно в узком, точном смысле этого слова, ну и заодно поговорим о том, как оно возникло, как развивалось и как пришло к той имперской фазе, в которой находится сейчас.

Но для начала несколько слов о Детройте. Детройт – один из самых музыкальных городов Соединенных Штатов. Оттуда происходит множество разных звезд самых разных жанров: это и панк-группа MC5, и шок-рокер Элис Купер, в Детройте вырос Эминем, там создавались Electric Six и The White Stripes, главные действующие лица рок-возрождения нулевых. Но, конечно, главная музыкальная гордость Детройта помимо техно – это лейбл Motown, который в 1960-е и в 1970-е, был, наверное, главным в мире издателем соула, фанка, диско и вообще американской поп-музыки в самом широком смысле. Название Motown отсылает к титулу, который в те годы присвоили городу. Детройт – это motor town, город моторов, центр американского автопрома.

В 1950-е Детройт был процветающим промышленным центром. Там жили почти два миллиона человек, что делало его одним из крупнейших городов страны. Но постепенно американский автопром пошел на спад. Автоматизация приводила к тому, что людей на производстве требовалось все меньше, а следствием этого стала безработица. Одновременно в 1970-е грянул нефтяной (а значит, бензиновый) кризис, что тоже не лучшим образом сказалось на автомобильной промышленности. В результате к 1980-м годам Детройт медленно, но верно приходил в упадок. Народ уезжал в другие города, где была работа, а в постепенно пустеющем центре города росла преступность – безработная молодежь как-то пыталась добыть денег на пропитание, в том числе криминальным путем. Это приводило к тому, что из опасного центра народ стремился уехать в более благополучные пригороды, то есть город пустел еще сильнее.

В начале 1980-х в одном из таких пригородов под названием Бельвиль жили трое друзей. Звали их Деррик Мэй, Кевин Сондерсон и Хуан Аткинс. Их история вполне достойна пера Александра Дюма – например, вскоре после знакомства Сондерсон и Мэй успели серьезно подраться. Мэй проиграл Сондерсону спор, но отказался платить, после чего здоровенный Сондерсон щупленького Мэя отправил в нокаут. Но, естественно, вскоре после этого они подружились, потому что их объединял один общий интерес – музыка. Главным источником новой и незнакомой музыки для них было радио, а их главным гуру был тщательно сохранявший свою анонимность ведущий, который называл себя Electrifying Mojo.

Моджо работал на одной из так называемых «черных радиостанций», которые в основном крутили соул, фанк, ритм-энд-блюз и тому подобную музыку. Моджо складывал все это в эклектичные миксы, незаметно расширяя вкусы своих слушателей. В его эфирах находилось место и какому-то электро типа Kraftwerk или Afrika Bambaataa, и некоторому количеству синтетической европейской музыки типа Depeche Mode и New Order, и электронному диско (в основном итальянскому) типа Джорджио Мородера или группы Klein & MNO, и, конечно же, футуристическому фанку Джорджа Клинтона и группы Funkadelic.

Другим интересом нашей троицы была футурология. Их интересовала тема будущего – то, каким оно будет и что с этим делать. Поэтому они много читали научной фантастики и какой-то философской литературы на эту тему. Заводилой в этом трио был Хуан Аткинс. Его отец работал концертным промоутером, поэтому музыка в его жизни появилась чуть ли не с рождения. К концу школы он уже играл на барабанах и на гитаре и в целом был весьма продвинутым в плане музыки персонажем. Еще будучи тинейджером, он купил себе первый синтезатор, а также научился сводить пластинки. Причем не просто научился сам, а еще и научил этому своих друзей.

Троица начала понемножку играть в клубах, а также записывать миксы, один из которых они в какой-то момент отнесли на эфир к Electrifying Mojo. Гуру впечатлился настолько, что стал ставить их миксы у себя в эфире. По словам самого Моджо, появление последователей его очень вдохновило. Дело в том, что радио – система практически без обратной связи, и, годами передавая в эфир новую и непонятную широкой публике музыку, он совершенно не понимал, нужно ли это хоть кому-нибудь или же это бесплодно, как попытки передать радиосигнал жителям других цивилизаций. А тут вдруг приходит племя молодое, незнакомое и показывает что-то, сделанное под явным влиянием его миксов.

В 1980-м году Аткинс начинает записывать музыку сам, поначалу не сольно, а в составе дуэта Cybotron. Вместе с Риком Дэвисом они играли что-то вроде электрофанка – это была музыка уже электронная по звучанию, но еще с песенной структурой. Их первые синглы «Alleys Of Your Mind» и «Cosmic Cars» Аткинс издавал на своем собственном лейбле Deep Space и таких самиздатных семидюймовок продал аж 15 тысяч экземпляров. Это был, конечно, бешеный успех. Но после выхода альбома Аткинс покидает Cybotron, потому что хочет двигаться еще дальше в сторону футуристической электроники, а Дэвиса интересует скорее R&B. В 1985-м Аткинс придумывает себе псевдоним Model 500 и выпускает под этим именем сингл «No UFOs». Вот тут-то, пожалуй, и началось техно.

Первые пластинки Мэя и Сондерсона появятся чуть позже, в 1987-м. Сондерсон издает соло-записи под собственным именем и под псевдонимами Keynotes и Reese. Мэй же работает сольно, называя себя Mayday и Rhythm is Rhythm. Интересно, что музыка всех троих в тот момент совсем не похожа (ну или как минимум не очень похожа) на то, что мы сейчас называем техно. То есть чикагский хаус-трек Phuture «Acid Tracks» стилистически был к современному техно даже ближе. Разделения на хаус и техно в тот момент не существовало – между Детройтом и Чикаго была довольно тесная связь, а первые детройтские треки популяризировали чикагские хаус-диджеи Рон Харди и Фрэнки Наклз.

Сондерсон, например, активно записывал поп-музыку – это были довольно привязчивые песни с куплетами и припевами, пусть и чуть более электронные, чем в тот момент было принято. Но электронные аранжировки в поп-музыке появились как минимум десятилетием раньше. Его главным успехом на этом поприще стал проект Inner City – сначала он просто записал трек, в котором ему показалось уместным записать вокальную партию. Исполнить ее Кевин приглашает чикагскую соул-певицу Пэрис Грей. Придуманный к песне текст она поначалу просто напевает ему по телефону, а затем прилетает в Детройт на один день, чтобы записать голос.

В первом треке Хуана Аткинса тоже есть вокал, но по аранжировке эта вещь больше похожа не то на «спрямленное» электро, не то даже на EBM, то есть Electronic Body Music, хмурую и тревожную музыку с маршевым ритмом и мрачноватым вокалом (об этом жанре мы подробно рассказываем в главе, посвященной Брюсселю). Более других на современное техно был похож ранний Деррик Мэй, хотя и у него музыка была гораздо более мягкая и мелодичная, чем те стандарты жанра, которые мы представляем себе сегодня. То есть на самом деле все трое играли в тот момент довольно разную музыку, а объединял их не столько сходный звук, сколько дружба, ну и некая общая идеология. Да и термин «техно» тогда еще не был в обращении. «Техно» фигурировало в названиях треков, но это было что-то вроде слова future, некое обозначение хай-тек-утопии, а вовсе не название музыкального стиля.

Главной городской площадкой, где играла новая музыка местного производства, стал клуб Music Institute. Открылся он в 1988 году, причем не где-нибудь в пригороде, а в самом центре. Открыть клуб в центре города было гораздо проще, потому что в опустевшем Детройте было очень много свободной недвижимости и снять помещение для клуба не составляло никакого труда. Music Institute был довольно типичным клубом из не самого благополучного города – он был совсем не похож на гламурные места типа Studio 54. Это была, по словам того же Деррика Мэя, черная коробка со стробоскопом – о таких вещах, как дизайн интерьеров, создатели клуба попросту не думали. К тому же в клубе не было наркотиков и даже алкоголя. Как говорили хозяева, если вам так хочется удолбаться, будьте добры сделать это снаружи. Вообще, отношение к наркотикам в Детройте было совершенно другим, чем, например, в Нью-Йорке или Чикаго. Если в Нью-Йорке вокруг наркотиков была богемно-романтическая аура декаданса, то в Детройте народ массово употреблял крэк и героин и это был не более чем способ быстро забыться.

Music Institute был не столько местом для вечеринок, сколько музыкальным храмом. Отсюда и название – институт все-таки предполагает серьезное отношение. Постепенно на мероприятия в Music Institute начинает приезжать публика из соседних городов и даже из Канады, которая тоже недалеко. Из городка Виндзор, который находится на границе Канады с США, в клуб регулярно приезжают юный Ричи Хоутин и его брат Мэтью. Через несколько лет Ричи Хоутин станет одной из ключевых фигур в истории техно, но об этом чуть позже. А пока Детройт медленно, но верно завоевывает статус форпоста музыки будущего.

И тут стоит вспомнить, что в 1988 году хаус-музыка уже вовсю гремит в Европе, в особенности в Англии. Так что британские издатели и пресса тщательно следят за тем, что происходит по ту сторону Атлантики. И тут на горизонте появляется Нил Раштон, журналист и музыкальный издатель. Раштон сначала делает телефонное интервью с Дерриком Мэем для журнала New Musical Express, а затем получает от лейбла 10 Records, подразделения мейджора Virgin, предложение подготовить компиляцию новой детройтской музыки.

Раштон летит в Детройт, где привлекает Мэя к работе над сборником. Поначалу он хочет назвать пластинку «The House Sound of Detroit» по аналогии с вышедшим не так давно сборником «The House Sound of Chicago». Слово «хаус» в Англии уже знают, а для детройтской музыки своего термина пока нет. Но идея не нравится Аткинсу. На сборнике есть его трек под названием «Techno Music», поэтому в качестве подзаголовка для сборника он выбирает слово «техно». Слово это позаимствовал из своей любимой книги «Future Shock» социолога и футуролога Элвина Тофлера. В итоге пластинка выходит под названием «Techno – The New Dance Sound of Detroit». И именно этот момент и можно считать рождением термина и жанра. Получается, что слово «техно» ввел в обращение британский лейбл, также как в свое время термин «итало-диско» родился с легкой руки немецкого издателя.

Помимо большой тройки Аткинс-Мэй-Сондерсон на пластинке засветилось еще несколько детройтских музыкантов, например Блейк Бакстер, Энтони Шакир и Эдди Фоулкс. Вдобавок к изданию сборника британцы предлагают троице съездить в Англию и наладить какие-то контакты – может быть где-то поиграть может быть, что-то еще издать. При этом организаторы не дают музыкантам никаких гарантий, попросту предлагая им поехать за свои деньги – а там, мол, мы сведем вас с нужными людьми, и все получится. Деррик Мэй признавался, что до последнего момента ехать не хотел, но в результате делегация решила-таки отправиться через океан и попытать там счастье.

Более всего в Европе преуспевает Сондерсон, он заключает контракт с 10 Records и выпускает со своим Inner City (дуэт с Пэрис Грей, превратившийся в постоянную группу) три альбома, которых в сумме продалось несколько миллионов. Клипы «Big Fun» и «Good Life» даже попадают в горячую ротацию на MTV. Но Inner City (группа, которая в какой-то момент рассматривалась британским музыкальным бизнесом как конкуренты Pet Shop Boys) все же не вполне техно, пусть их и причисляют к этой сцене по географическому принципу. Мэй и Аткинс много выступают в качестве диджеев и активно налаживают контакты, причем не только в Соединенном Королевстве, но и в Германии. Начиная с этой поездки дела у троицы пошли немного врозь, у каждого появился собственный план того, куда он хочет развиваться.

Тем временем в Детройте показывает себя новое поколение. Одной из ключевых фигур становится Джефф Миллс. В начале 1980-х он работает диджеем на радио под псевдонимом The Wizard, то бишь «Волшебник», и активно крутит в своих эфирах сначала Cybotron, а потом и сольные проекты Мэя, Аткинса и Сондерсона. Помимо радио он много играет в клубах и быстро превращается в знакового для местной сцены персонажа.

В 1989-м вместе с Майком Бэнксом (позже к ним присоединится еще и Роберт Худ) Джефф Миллс создает Underground Resistance – творческую формацию, лейбл и музыкальную группу в одном лице. Главным идеологом здесь становится Майк Бэнкс. До этого Бэнкс уже успел отметиться на компиляции «The New Dance Sound of Detroit», а еще раньше – немного поиграть на басу в фанк-группе Parliament, которая тоже сыграла важную роль в становлении техно. Underground Resistance – это объединение с идеологией, и проповедуют они афрофутуризм. Они призывают черных американцев построить прекрасную Америку будущего, в которой не будет места расизму, социальному неравенству и прочим плохим вещам.

Помимо прочего, Underground Resistance – люди еще и очень левые и антикорпоративные. Если Мэй и Сондерсон всячески поддерживали идею подписаться к мейджорам, чтобы их услышало как можно больше народу, то Underground Resistance, напротив, с мейджорами работать отказывались наотрез. Они были воинствующими борцами с системой, их эстетика в чем-то напоминала эстетику группы Public Enemy. При этом именно они первыми сделали из своей группы большой бренд: у них был логотип, яркая визуальная эстетика, они много зарабатывали продажей футболок и прочей фан-атрибутики. Интересная особенность UR еще и в том, что они существовали (и существуют до сих пор) в виде «формации переменного состава». Кто в какое время туда входил и кто какую пластинку записывал, понятно далеко не всегда. На одних пластинках, вышедших от имени «Сопротивления», состав указан, на других – нет, да и все расплодившиеся вокруг лейбла проекты структуру имеют очень нечеткую.

Что же касается музыки, то звучали UR на разных релизах очень по-разному, и зачастую совсем не так жестко, как можно было бы предположить из названия и идеологии. Были у них, конечно, и агрессивные треки, но много было и почти джаза, а джазовый корень для них всегда был очень важен. Много в их репертуаре было и классического детройтского техно, достаточно мягкой по звучанию инструментальной музыки, построенной на большом количестве слегка прифанкованных синтезаторных соло. Еще одной важной фигурой второй волны детройтского техно становится Карл Крейг. Он выпускает пластинки под именами Paperclip People, Psyche и BFC.

Следующий важный этап в развитии техно случится уже в Европе. Там в это время происходят большие перемены, в частности в ноябре 1989-го падает Берлинская стена и в городе начинается рейв-революция, к которой радостно присоединяется публика из ГДР. И если в Англии техно глобально скорее «не зашло», то в Германии более жесткую версию клубного звука из Штатов встретили буквально на ура. Сначала в Берлине местные диджеи активно играют импортные техно-пластинки, а потом туда начинают приглашать и диджеев из Америки.

Сначала главным техно-местом в Берлине становится клуб UFO, который несколько раз переезжает. Когда наконец в 1990-м он закрывается, его хозяева решают открыть клуб под названием Tresor и разместить его уже в Восточном Берлине. У основателя Tresor Димитрия Хегемана уже налажены контакты с Детройтом, он и сам туда ездит, и детройтские музыканты приезжают в Берлин часто и охотно. В Берлине американцы обнаруживают, что публика лучше всего воспринимает именно жесткие треки, и чем более индустриально и урбанизированно звучит их музыка, тем лучше. То ли дело в индустриальной обстановке клуба, который, как и Music Institute, представлял собой мрачноватый бетонный ангар, то ли в том, что немцы в принципе к такой музыке более предрасположены. А возможно, дело было в «химической поддержке», здесь люди меньше увлекались MDMA и предпочитали прямолинейные «ускорители».

В общем, от того, что сами они когда-то называли hi-tech soul, детройтские пионеры начинают двигаться в сторону звука более сурового и механистичного. Их популярность в Европе постоянно растет и уже сильно превосходит их успехи на родине, тем более что за пределами Детройта, Чикаго и отчасти Нью-Йорка в Штатах они никому особенно не нужны. За издание их музыки теперь всерьез берутся европейские лейблы, причем это не мейджоры, которые пытались было найти в техно новую поп-музыку, а уже специализированные издательства, заточенные именно на выпуск клубной электроники. Надо сказать, что до этого почти каждый из музыкантов управлял своим собственным маленьким лейблом. У Деррика Мэя работает лейбл Transmat, Кевин Сондерсон управляет лейблом KMS, а Карл Крейг запускает Planet E. И надо сказать, что каталог всех этих небольших в общем-то лейблов – это первосортная детройтская классика. То есть если вы хотите понять, что же такое настоящий детройт (а термином этим в последнее время принято злоупотреблять и называть так почти любую техно-музыку), слушайте пластинки с этих лейблов.

Важнейшую роль в популяризации техно в Европе сыграет лейбл Tresor, открытый теми же людьми, что и одноименный клуб. В первые же годы своего существования Tresor выпустит пластинки Джеффа Миллса, Underground Resistance, Блейка Бакстера, Хуана Аткинса и многих других. И именно лейбл Tresor сыграл важнейшую роль в формировании канона техно как жесткой репетативной музыки. В Бельгии за издание техно берется лейбл R&S. Они любят примерно всю современную электронику, от эмбиента до брейкбита, но техно в их каталоге занимает очень важное место. Причем техно для них – это уже вовсе не монополия выходцев из Детройта. Джоуи Белтрам родом из Нью-Йорка, а Дэйв Энджел вообще британец. В каталоге R&S Records появляется даже техно из Японии, его, например, играет Кен Ишии.

Середина 1990-х – это еще и время расцвета диджеев-суперзвезд от техно. Это и тот же самый Свен Фет, герой нашей главы, посвященной трансу, и швед Кари Лекебуш, ну а главной звездой за вертушками становится Джефф Миллс, выходец из Underground Resistance. Миллс как бы создает канон того, как диджей должен играть техно. Он играет на трех вертушках, предпочитает очень короткие фрагменты треков и очень быстро микширует. Исходные треки он фактически использует в виде «кирпичиков» для создания своей собственной музыки. Его произведением становится именно диджей-сет, Миллс как бы окончательно возводит диджея в роль творца. Каноническая запись Джеффа Миллса тех времен – это живой диджей-сет из клуба Liquid Room в Токио, который был издан отдельным альбомом.

Более мягкий и мелодичный подвид техно (примерно то, что делал Деррик Мэй в конце 1980-х) тоже находит продолжение в Европе, и приживается он в Англии, где в почете всегда был мягкий и интеллигентный звук. Мелодичная версия детройтского техно приходится по душе британскому лейблу Warp Records. Этот лейбл много чем запомнится в истории электроники, например, в 1990-е он будет форпостом жанра IDM, а сейчас там издаются популярные артисты самых разных жанров, от Дэнни Брауна до Flying Lotus. Для такого вот мелодичного и чуть более «прифанкованного» относительно немцев «пост-детройта» англичане даже придумывают новый термин – intelligent techno, то есть «умное техно», которое как бы противостоит немецкой клубной долбежке.

Одной из главных звезд нового поколения детройтских музыкантов становится Кенни Ларкин. Он как бы подхватывает знамя детройтских традиций в тот момент, когда троица патриархов движется в сторону более жесткого звука. Кенни можно считать прямым наследником Деррика Мэя, но только звучит он еще более мягко и деликатно, порой уходя чуть ли не в эмбиент. Среди англичан идею мелодичного техно развивает в первую очередь дуэт B12, который тоже издается на Warp, а среди немцев – дуэт Sun Electric, который подписан на бельгийский лейбл R&S. Под большим влиянием детройтской музыки находится и английская группа The Black Dog, они тоже считаются пионерами IDM, но играют далеко не только его.

Среди американских музыкантов самым ярким продолжателем идей Деррика Мэя, ну и вообще всего интеллигентно-мелодичного канона детройтского техно, становится Джон Белтран. Не путайте его, пожалуйста, с Джоуи Белтрамом. Джон Белтран тоже родился в штате Мичиган, совсем неподалеку от Детройта, и считается протеже Карла Крейга. Издает пластинки Белтран в основном в Европе, на R&S или на лондонском лейбле Peacefrog, где тоже очень любят Детройт. Его звучание – это прямо эталон мягкости, он добавляет туда и джаза, и даже некоторые элементы латиноамериканской музыки. К тому же Белтран – выдающийся мелодист, что для техно большая редкость.

В клубах гораздо популярней более жесткие, механистичные варианты техно. К середине 1990-х годов окончательно обретает свои очертания минимал. Что же это такое и чем минимал отличается от других подвидов техно? В минимал-техно используется минимальное количество звуков – часто это одинокая драм-машина и, быть может, один синтезатор. При этом трек строится вокруг бесконечно повторяющихся паттернов, в них практически нет какого-то сюжетного развития. Изменения за 10 минут могут быть буквально микроскопическими, и это роднит минимал-техно с академическим минимализмом, то есть с музыкой, ну, скажем, Стива Райха.

Крестным отцом минимал-техно считается Роберт Худ, еще один представитель детройтской тусовки и выходец из Underground Resistance. Он много сотрудничает с земляками типа того же Джеффа Миллса или Мэд Майка и руководит собственным лейблом M-Plant, где тоже издается в основном минимал. Его альбом «Internal Empire», который вышел в 1994 году на Трезоре, становится для этого жанра системообразующей пластинкой. А самые, пожалуй, интересные минимал-пластинки записывал Ричи Хоутин (которого мы уже упоминали в начале этой главы) со своим проектом Plastikman. Издавал их британский лейбл NovaMute, подразделение независимого гиганта Mute Records, где выходили, например, Depeche Mode.

На альбоме «Recycled Plastik» Хоутин взял классический набор инструментов (драм-машину Roland TR-909 и бас-станцию Roland TB-303) и записал на этом железе эталонную минимал-пластинку с длинными треками, которые очень медленно развиваются, а их главная привлекательность – в чистом и очень глубоком звуке. С альбомом Plastikman «Sheet One» («Первый лист») тоже связана отличная история. Его передняя обложка, на которой изображено лого проекта Plastikman (рисованный пластиковый человечек), перфорирована так, что ее можно нехитрыми движениями разделить на маленькие квадратики, очень напоминающие почтовые марки. Это, разумеется, намек на «марочки», в которых распространялся наркотик ЛСД. Разумеется, первое, что делали фанаты, купив этот альбом, – разрывали обложку и клали эти марочки под язык. Эффекта, естественно, не было. Как следствие – на вторичном рынке (например, на discogs) сегодня продается много копий этого CD без передней обложки – последствия неудачных психоделических опытов.

Хоутин же откроет и несколько лейблов – сначала Plus 8 Records, а затем M_nus, на которых тоже будет выходить минимал-техно. А вообще, этот жанр очень полюбят немцы. Например, немало знаковых минимал-пластинок выйдет на лейбле Kompakt. Году к 1997-му техно в Европе превращается в клубный мейнстрим. Техно-диджеи не собирают стадионов, но в больших клубах эта музыка играет практически постоянно, причем происходит это и по сей день. На техно переключаются многие артисты и диджеи, которые до этого играли классический транс, например Свен Фет в Германии или Карл Кокс в Англии. Техно играют шведы, голландцы, японцы, ирландцы. В общем, покинув Штаты примерно за 10 лет до этого, в конце 1990-х техно окончательно захватывает мир.

Немцы же совершили еще одну важную инновацию, придумав даб-техно, которое популярно и сегодня. Дело было в середине 1990-х, и точкой зарождения нового жанра стал Берлин. Еще в конце 1980-х в модном берлинском районе Кройцберг открывает двери небольшой магазин пластинок под названием Hardwax. Его босс Марк Эрнестус был заядлым коллекционером и любил, с одной стороны, всякого рода новую электронику, в том числе и техно, а с другой – даб и прочую музыку родом с Ямайки. На этой почве он подружился с музыкантом Морицем Фон Освальдом. Мориц начинал карьеру еще в 1980-е и играл на перкуссии в группе Palais Schamburg, ставшей своего рода колыбелью немецкой клубной электроники (состав коллектива часто менялся, и через эту школу прошли многие музыканты, позже ставшие важными фигурами в немецкой техно- и экспериментальной сценах).

В начале 1990-х Фон Освальд увлекся техно и даже немного поиграл вместе с Хуаном Аткинсом в проекте 3MB. В 1993-м Мориц Фон Освальд и Марк Эрнестус создают Basic Channel – формацию, по структуре напоминавшую Underground Resistance. Это был одновременно и лейбл, и музыкальный проект, и просто сообщество единомышленников. Играют они тоже техно, но их звучание разительно отличается от всего остального, что происходит в жанре в тот момент. Во-первых, музыка у них довольно медленная, и для клубных танцев она не особенно пригодна, скорее под нее хочется ритмично двигать головой. Во-вторых, они любят глухой и грязный звук, все это как будто бы играет с запиленной пластинки или даже с изношенной кассеты. В-третьих, центральным элементом в их музыке становится долгое, глубокое и гулкое эхо.

Неторопливый грув и любовь к эху и реверберации они заимствуют как раз из ямайской музыки, из даба и регги. Они записывают техно, но делают это так, как если бы его создавали ямайские продюсеры 1970-х типа Кинга Табби и Ли «Скретч» Перри. Помимо инструментальных треков они много экспериментируют с вокалом. Их штатным певцом становится уроженец острова Доминика Пол Сен-Хиллер, который называет себя Tikiman. Жанр набирает популярность примерно со скоростью ямайского даба, то есть очень медленно, но уверенно. Несколько лет даб-техно остается чисто берлинским культом, а записывают его практически только клиенты лейбла Basic Channel.

Basic Channel в 1995 году сменяет его преемник, лейбл Chain Reaction, который открывают те же самые люди. Оба лейбла отличает еще и визуальная эстетика. Пластинки выходят с серыми яблоками цвета потертого металла, а альбомы и компиляции на CD и в самом деле пакуются в жестяные коробки. К концу 1990-х (капля, как известно, точит камень) их влияние наконец начинает распространяться за пределы локальной тусовки. Очень похожий и по духу, и по звучанию альбом «Consumed» записывает Plastikman. На его же лейбле выходят пластинки детройтского музыканта Дейла Лоуранса aka Theorem – и это пример как раз обратного влияния, когда Берлин влияет на музыкантов из США, а не наоборот.

В начале нулевых жанр распространяется в северную Европу. Открываются, например, датский лейбл Echocord, а затем важный вклад в развитие даб-техно делает исландский музыкант Адальштайн Гудмундссон, он же Yagya. Даб-техно в его исполнении звучит более мелодично и более расслабленно по отношению к берлинским первоисточникам, к базису из даба и техно он добавляет еще и эмбиент. Вместо глухих аккордов в его музыке звучат красивые кинематографичные струнные. Наконец, с середины нулевых даб-техно окончательно возвращается в Детройт. Открывается лейбл Echospace [detroit], и самой яркой фигурой на этой сцене становится местный музыкант Род Моделл. Сейчас это один из самых влиятельных техно-продюсеров в мире – Род издает пластинки под собственным именем и под несколькими псевдонимами, самый известный из которых – Deepchord.

Важная заслуга создателей даб-техно еще и в том, что они превратили техно из чисто клубного жанра в домашний. Теперь эта музыка распространяется альбомами и предназначается исключительно для внимательного прослушивания. В клубах ее играть практически невозможно (точнее, можно, но в формате концертов, когда народ не столько танцует, сколько слушает и смотрит), но зато даб-техно таким образом оказывается в поле музыки, которая освещается в «серьезной» прессе, пишущей о поп- и рок-альбомах, типа изданий Pitchfork Media или Quietus.

На другом полюсе относительно даб-техно располагается шранц. Это уже почти хардкор, то есть версия техно максимально жесткая и максимально быстрая. Шранц появляется в конце 1990-х, а популярность набирает примерно на рубеже веков и в первой половине нулевых. Его создателем становится диджей, музыкант и радиоведущий Крис Либинг. Нечто похожее делает и чикагский DJ Rush, ну и в Нидерландах, стране с богатыми хардкор-традициями, тоже очень любят такую тяжелую музыку. Шранц – это, конечно, музыка из глубокого подполья в том смысле, что ее не жалует ни пресса, ни какие-то большие фестивали. Жанр существует как бы отдельной субкультурой. При этом шранц-фестивали, часто бесплатные и нелегальные, собирают по несколько тысяч человек.

В России главным адептом жесткого техно становится Виктор Строгонов, прежде известный как DJ Фашист. Свое неполиткорректное прозвище он получает, разумеется, исключительно за пристрастие к предельно жесткому звучанию. В какой-то момент он становится чуть ли не самым популярным диджеем страны, и рейвы с его участием собирают тысячи людей.

Но все же середину 2000-х мы в первую очередь связываем с минимал-техно, которое стало еще более популярно, чем в 1990-е. Минимал-сцена порождает и новых суперзвезд, например Рикардо Вильялобоса, этнического чилийца, живущего в Берлине. Собственные пластинки Вильялобос издает в Германии на лейблах Perlon и Playhouse (тоже очень важных для истории минимал-техно), но гораздо более популярен он в качестве диджея.

С минимал-техно связан и тотальный переход на цифру. Записывать такую музыку будут скорее на компьютерах, чем на каких-то аналоговых инструментах. Да и играть в клубах будут уже не с пластинок, а с цифровых носителей. В моду войдет устройство под названием «Serrato Scratch», к разработке которого тоже приложил руку Ричи Хоутин. «Serrato Scratch» – это, по сути, компьютер с треками и две пластинки, на которых записана не музыка, а тайм-коды, которые передаются этому устройству. То есть вы как будто играете с винила (визуально это выглядит так, будто вы сводите пластинки), но пластинок у вас не сумка, а всего две, а вся музыка на самом деле находится в компьютере в виде файлов. Соответственно, и распространяется техно теперь не на пластинках, а через интернет. С середины нулевых начинается взлет онлайн-магазина Beatport, ставшего главным онлайн-супермаркетом для диджеев.

Что мы можем сказать о техно в 2010-х? В первую очередь то, что в XXI веке техно осваивает все новые территории, например Восточную Европу. Если в нулевых мировой звездой из этого региона был разве что словенец Umek, то сейчас в одной только Румынии есть десятки техно-диджеев и музыкантов, регулярно играющих за пределами родины, и даже собственный узнаваемый румынский звук.

Но главное отличие, пожалуй, в том, что брендами и игроками на рынке становятся даже не диджеи, не музыканты и не лейблы, а клубы. Здесь на ум приходят два примера. Первый – это, конечно же, самый знаменитый клуб в мире, берлинский «Бергхайн». Известен он в первую очередь именно благодаря техно, но идут туда скорее не на тех, кто там играет, а именно в сам клуб. Сейчас «Бергхайн» – это городская достопримечательность, сравнимая по популярности у туристов с Бранденбургскими воротами или обломками Берлинской стены. Соответственно, у многих берлинцев клуб вызывает некое отторжение: «Нет, туда мы не пойдем, потому что это клуб для туристов». Та же история происходила и в Лондоне с клубом Fabric.

Ну, и второй пример, иллюстрирующий обе тенденции сразу – и клубы как бренды, и новую географию – это тбилисский клуб «Бассиани». В конце 2010-х Тбилиси стал чем-то вроде новой Ибицы или нового Гоа – дешевым местом с интересной тусовочной жизнью, которое при этом не очень освоено массовым туристическим потоком. Ну а «Бассиани» – это как бы тбилисский «Бергхайн», при этом диджеев – резидентов «Бассиани» мы едва ли знаем по именам, а вот название клуба у нас на слуху.

Несколько лет назад «Бассиани» даже попал в мировые политические новости. Там произошла история, очень похожая на то, что происходило с британскими рейверами в начале 1990-х. В какой-то момент в «Бассиани» заявился местный госнаркоконтроль и устроил там довольно жесткие обыски, после чего клуб был закрыт. Ответом на это стали городские протесты, в результате которых едва ли не рухнуло грузинское правительство (некоторые, впрочем, подозревали во временном закрытии клуба некий publicity stunt, попытку привлечь к себе международное внимание не то со стороны клуба, не то со стороны города, ведь история гремела во всех мировых новостях). Клуб в результате отбили.

По итогам этой истории мы можем констатировать главное: пройдя разные фазы (в том числе и фазу очень коммерческую), техно все-таки сохранило идею подпольного сопротивления, заложенную еще в Детройте. Ну а популярность его с годами, кажется, только увеличивается.

X. Трип-хоп

Начало маршрута

Бристоль. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1023?yqrid=dBJOSmuirbQ

Хотя каждая глава в этой книге имеет свою «географическую точку», далеко не каждое явление в электронной музыке мы можем с легкостью привязать к какому-то городу или даже стране. Однако трип-хоп – редкий пример такой вот сверхпрочной связи, когда «говорим трип-хоп – подразумеваем Бристоль, говорим Бристоль – подразумеваем трип-хоп». Трип-хоп не просто родился в Бристоле в конце 1980-х, но и поныне продолжает четко ассоциироваться с этим городом.

Что же такое трип-хоп и как он звучит? Главная характерная черта этого жанра – неторопливый ритм, который был позаимствован из хип-хопа, и оттуда же в название жанра и пришел корень «хоп». При этом трип-хоп – это музыка, как правило, печальная, ну или как минимум задумчивая. Трип-хопа веселого и жизнерадостного мы практически не можем себе представить. Хоть в этом жанре и немало светлых песен, но практически всегда это все же не радость, а светлая грусть. Вдобавок к этому в трип-хопе чаще всего есть элемент некой странности или отстраненности, отсюда, собственно, и «трип». Трип-хоп именно что немного «триповый» – странный, психоделический, не от мира сего.

Ну и наконец, в трип-хопе, по крайней мере, в его, так сказать, классической вариации, есть вокал. Это либо женское пение, либо мужской речитатив. При этом и то и другое, в отличие от хип-хопа или, скажем, соула, не подается в такой активной манере. Пение больше похоже на блюз или на фолк, а речитатив – вовсе не на рэп, а скорее на чтение мантр, монотонное бормотание себе под нос. Если говорить о системообразующих артистах, то в первую очередь трип-хоп ассоциируется с так называемой большой бристольской троицей. Это Portishead, Massive Attack и Tricky. Но, разумеется, трип-хоп бывает довольно разным, и троицей бристольских классиков список трип-хоп-исполнителей не ограничивается.

И история у этого жанра довольно обширная и интересная. Чтобы понять, откуда «есть пошел» трип-хоп, давайте отмотаем пленку в начало 1980-х. Бристоль – это большой портовый британский город, где живет довольно много иммигрантов и потомков иммигрантов. Это в первую очередь выходцы из стран карибского бассейна, а также некоторое количество африканцев и даже людей из Южной Азии. Именно по карибской линии в Британию еще в 1970-е приходит культура саунд-систем. Саунд-системы, возникшие на Ямайке, напоминали передвижные дискотеки. Прижившись на британских островах, саунд-системы стали заодно вбирать в себя черты первых хип-хоп-коллективов, которые в то время появляются в Соединенных Штатах. Саунд-система становится коллективом, куда входят диджеи, эм-си, а также, возможно, музыканты и даже художники. Эти саунд-системы передвигаются по стране в грузовиках и выступают прямо с колес, расставив колонки и развлекая публику сетами диджеев.

Классическое выступление саунд-системы – это совместный перформанс диджея и MC. При этом МС не просто читает рэп, а скорее занимается тем, что называется «toasting», то есть как бы читает нараспев, почти поет. Эта культура приходит непосредственно с Ямайки, из регги и даба. Разумеется, с течением времени саунд-системы начинают меняться и развиваться, а их музыкальный репертуар, где поначалу звучат только регги, рок-стеди, дансхолл, даб и прочая ямайская музыка, сильно расширяется.

К началу 1980-х саунд-системы начали выступать в клубах, а местом силы в Бристоле того времени был клуб под названием Dug Out. В клубе Dug Out собирается довольно разношерстная публика. С одной стороны, это те самые потомки мигрантов, которые по уже сложившейся традиции ходят на регги и всякого рода афро-карибскую музыку. С другой стороны, это уже молодые белые англичане, которым интересно что-то новое, в первую очередь все то, что происходит вокруг хип-хопа. Интерес к импортной (в том числе карибской и африканской, но и, разумеется, американской) музыке у британцев буквально в крови.

Одной из самых популярных саунд-систем, которые играют в Dug Out в начале 1980-х, становится коллектив The Wild Bunch. В диджейский состав входили Майло Джонсон (он же DJ Milo), Нелли Хупер, а также Грант Маршалл, которого мы сейчас знаем под именем Daddy G. А у микрофонов стояли Клод Вильямс, он же Willy Wee, и совсем еще юный Эндрю Ваулс по прозвищу Mushroom. По старой хип-хоп-традиции, которую очень неплохо изобразили, например, в американском сериале «The Get Down» (в русском переводе он называется «Отжиг»), в хип-хоповой саунд-системе должен был быть и граффити-художник, который занимался всей, так сказать, визуальной стороной. И на эту роль в The Wild Bunch приходит юный Роберт Дель Найя по прозвищу 3D, который довольно быстро включился и в работу над музыкой. Бристоль – город сравнительно небольшой, поэтому среди тех, кто приходит в Dug Out послушать в том числе и The Wild Bunch, оказываются примерно все настоящие и будущие бристольские музыканты. Это и Tricky, и участники Portishead, и даже шведская певица Нене Черри, которая в этот момент живет в Бристоле.

Нене Черри – очень важный персонаж для трип-хоп-сцены, поэтому о ней стоит поговорить подробнее. Она родом из Стокгольма, из творческой семьи, ее мать – шведская художница, а отец – музыкант родом из Сьерра-Леоне. Ее отчим, от которого Нене получила фамилию, это великий американский джазовый трубач Дон Черри, который играл в том числе у Орнетта Коулмана. В общем, большой музыкальный бизнес для нее, что называется, родная среда. В начале 1980-х Черри переезжает в Англию и там выходит замуж за бристольского музыканта Брюса Смита, который вместе с ней играет в различных панк- и постпанк-группах. Поэтому в музыкальную сцену Бристоля она интегрирована, что называется, теснее некуда.

Палитра музыкальных вкусов тусовки вокруг клуба Dug Out примерно так же разнообразна, как и ее расово-этнический состав. Это и любители хип-хопа, и те, кто предпочитает регги, и фанаты панка, постпанка и новой волны, и даже джазовая публика. Все это так или иначе находило свое отражение в музыке бристольских саунд-систем, в том числе и у The Wild Bunch. К середине 1980-х The Wild Bunch уже готовы записывать свои треки, и тут на помощь приходит Нене Черри, которая устраивает им контракт с американским хип-хоп-лейблом 4th and Broadway. В 1987-м у The Wild Bunch выходит первая собственная пластинка, но это еще не трип-хоп, это, скорее, хип-хоп или новый английский R&B. Вскоре после этого группа уезжает в турне по Японии, где внезапно распадается. Майло так и остается в Стране восходящего солнца, а Нелли Хупер, вернувшись в Бристоль, присоединяется к конкурирующей саунд-системе под названием Soul II Soul.

3D, Mushroom и Daddy G решают продолжать вместе под новым названием Massive Attack. Год спустя у них выходит первый самиздатный сингл, и примерно тогда же Нене Черри начинает запись своего первого сольного альбома «Raw Like Sushi». Туда она собирает весь цвет новой английской электроники, не только бристольской, но и лондонской. Например, ее главный сингл оттуда, «Buffalo Stance», продюсирует Тим Сименон, известный как Bomb The Bass. Отметились на пластинке и все трое участников Massive Attack. Основным продюсером альбома становится Кэмерон Маквей по прозвищу Booga Bear. К этому моменту Черри уже развелась с Брюсом Смитом и вскоре выйдет замуж за Маквея (за которым она, к слову сказать, замужем до сих пор). По звучанию альбом выходит довольно разнообразным, там есть и электро, и new jack swing, и новый соул. Но песня «Manchild», где соавтором становится Дель Найя, это уже стопроцентный трип-хоп. Если это и не самый первый в мире трип-хоповый сингл, то уж точно один из первых.

После выхода альбома «Raw Like Sushi» на лейбле Virgin Нене Черри решает помочь своим новым друзьям и выбивает для Massive Attack контракт с тем же мейджором. Мало того, писать пластинку она приглашает музыкантов в свою собственную студию. По словам Дель Найя, Черри вела себя с ними как мама – отнимала траву и заставляла их работать, а пока они сидели в студии, шла на кухню и готовила им еду. В результате в апреле 1991-го в свет выходит «Blue Lines», который можно назвать и первым, и одним из самых важных альбомов в истории трип-хопа.

Для записи этой пластинки Massive Attack собрали очень внушительную команду. Например, продюсерами становятся Кэмерон Маквей и Джонни Доллар, который потом будет много работать в Portishead. Бэк-вокал в одном из треков исполнит все та же Нене Черри, а еще одним из вокалистов и соавтором сразу нескольких песен станет Эдриан Тоус, который тогда называет себя Tricky Kid. Тогда же с Massive Attack впервые пишется ямайский регги-певец Хорас Энди. С тех пор он станет фактически еще одним постоянным участником группы, будет петь на каждом альбоме и гастролировать с группой во всех турне. Даже удивительно, почему он до сих пор не вошел в официальный состав.

Надо сказать, что «Blue Lines» – это еще довольно легкая и светлая пластинка, то есть от того, что в тот момент делали те же самые Soul II Soul, она не то чтобы очень отличается, но все же в ней есть многие элементы, создавшие канон трип-хопового звучания. В первую очередь, это монотонный тяжеловесный бас, источником вдохновения для которого стал даже не регги, а даб – тяжелая и монотонная ямайская музыка, полученная из регги как раз путем удаления всего лишнего, добавления эффектов и выкручивания низких частот.

К тому же альбом был почти целиком записан в популярной в тот момент в Англии технике сэмплерного коллажа – примерно так же тогда создавали свои пластинки хаус-продюсеры типа M/A/R/R/S, Bomb The Bass или S’Express. Семплов в «Blue Lines» гораздо больше, чем живых инструментов, причем источниками для сэмплирования становились джаз, соул или даже прогрессив-рок. Это придавало довольно мягкому альбому совершенно непопсовый и в чем-то даже психоделический привкус.

Наконец, главной фирменной чертой Massive Attack стал монотонный полушепчущий вокал. Особенное отношение к речитативу тоже стало одной из важнейших черт трип-хопа. Дело в том, что в хип-хопе вокал (то есть рэп) всегда был активным и как бы направленным вовне, это или политический манифест, или что-то гангстерское про тачки и телок. В трип-хопе же рэп как бы направлен внутрь себя, он рефлексивный, зачастую тихий и интровертный. Такой речитатив был и у самого Дель Найи, и у Трики, и у Дэдди Джи.

Несмотря на общую монотонность и интровертность дебютной пластинки группы, ее главным хитом и визитной карточкой стала песня, звучащая совсем иначе. Это был сингл «Unfinished Sympathy» с вокалом певицы Шары Нельсон. Это светлая и духоподъемная вещь, которая тут же полюбилась публике, очень напоминает соул 1970-х годов. Но, несмотря на гигантский успех сингла, отношения с Шарой Нельсон и Massive Attack с тех пор как-то не сложились. По словам очевидцев, Шара в какой-то момент пыталась как бы перетянуть одеяло на себя и стать лидером группы, а Роберту Дель Найя (который занимал в коллективе позицию единоличного «худрука») эта идея не понравилась, и с тех пор он держит вокалистов на расстоянии. Будучи художником, Дель Найя придавал очень большое значение визуальной стороне вопроса, причем не только обложкам, но и клипам. Практически официальным клипмейкером группы на первом этапе станет Бэйли Уолш, позже он даже вырастет в кинорежиссера и снимет фильм с Даниэлом Крейгом.

При всем величии альбома «Blue Lines», эта пластинка была все же слишком разнообразной для того, чтобы создать канон жанра. Трип-хоп как стиль окончательно сформировался после того, как свои первые пластинки выпустили Portishead и Tricky. Музыка у них была не очень похожа друг на друга, но их объединяла некая мрачность и безысходность, блюзовый настрой и печаль. Музыка Трики была чем-то средним между этаким «хип-хопом на транквилизаторах» и роком, тяготеющим к блюзу. По сравнению с Massive Attack его музыка была чуть менее сэмплерной, в ней было куда больше живых инструментов. За женские вокальные партии отвечала его тогдашняя подружка Мартина Топли-Бёрд.

Еще одной особенностью творчества Трики, которой он не изменяет и сейчас, стала любовь к кавер-версиям. Например, на первом альбоме он записал совершенно замечательную версию композиции Public Enemy. В оригинале «Black Steel in the Hour of Chaos» – это классический рэп-боевик, где Чак Ди читает текст о том, как его призывают в армию, а затем он бежит из тюрьмы. «Black Steel» в исполнении Трики – это уже скорее трип-рок. И слышать, как Мартина тоненьким голосом поет, как ее забирают в армию, – это, конечно, абсолютный сюрреализм.

Massive Attack в трип-хоп-сцене моментально становятся большой и влиятельной группой, чем-то вроде U2 или Radiohead (выберите, что вам больше нравится). Трики в этой компании стал этаким enfant terrible, ужасным ребенком, про которого никогда нельзя сказать, что он на этот раз выкинет. Чем-то вроде Пита Доэрти из группы The Libertines, если проводить аналогии с рок-музыкантами. Трио Portishead было группой-загадкой: музыки они выпускали мало, частную жизнь свою не афишировали, и вообще информации о них «наружу» просачивалось немного.

Центральным элементом музыки Portishead был голос певицы Бэт Гиббонс – не то блюзовый, не то фолковый, не очень сильный, но в то же время очень эмоциональный и пронзительно-печальный. Бэт была чем-то вроде современного воплощения Билли Холидей. Она сторонилась светской жизни, практически не давала интервью и предпочитала проводить время на ферме с коровами. Источником вдохновения для аранжировок Portishead (а в этом центральную роль играл Джофф Барроу) становились саундтреки к французским фильмам 1960-х и 1970-х. На записях у них много звучала живая гитара, но ее и другие инструменты Portishead записывали как бы на хип-хоп-манер: со скретчами, сэмплированным битом и так далее.

Всерьез о трип-хопе как о самостоятельном музыкальном жанре заговорили в 1995 году, к этому моменту у большой тройки было уже по альбому, а у Massive Attack – даже два. К тому же троицей в частности и Бристолем вообще сцена в этот момент уже не ограничивалась. Например, в Лондоне активно творил Тим Сименон, еще один питомец гнезда Нене Черри, работавший с ней над «Raw Like Sushi». Он начинал с танцевальной музыки, но уже на втором альбоме Bomb The Bass «Unknown Territory» (1991) были трип-хоповые треки, например «Winter in July». А уж на третьем, «Clear», который вышел в 1995-м, трип-хоп уже составлял критическую массу. Особенно хороша была песня «Empire» с гостевым вокалом Шинед о’Коннор. Абсолютно выдающийся трип-хоп-сингл «Original» записала группа Leftfield, вокальную партию в котором исполнила Тони Хэллидей из шугейз-группы Curve.

Параллельно с этим в Бристоле группы типа Smith & Mighty или тех же Soul II Soul записывали музыку, которая по форме тоже напоминала трип-хоп, но по содержанию это был скорее именно что соул, поп, R&B, а возможно, даже хип-хоп. Поп-музыканты тоже испытывали влияние трип-хопа и активно сотрудничали с трип-хоп-музыкантами. Например, Бьорк работала с Нелли Хупером – ее трек «Army of Me», если задуматься, тоже стопроцентный трип-хоп. Помимо Нелли Хупера в продюсерском мире ярко проявил себя Хоуи Бернстайн, он же Howie B. Он родом из Глазго, но много работал в том числе и в Бристоле, например много сотрудничал с Трики. У Бернстайна немало собственных пластинок (чаще всего инструментальных), но прославился он, работая над альбомами других исполнителей, в том числе той же Бьорк. А еще он подружился с U2, и в середине 1990-х даже сделал с ними «одноразовый» (точнее, одноальбомный) совместный проект Passengers. Кроме того, Howie B стал одним из популярных авторов трип-хоп-ремиксов: он ловко превращал в сумрачный трип-хоп композиции Энни Леннокс, New Order и U2.

В 1990-е мейнстримовая музыка активно подпитывается идеями у электронщиков, но обычно на проникновение модного электронного жанра в поп-музыку уходит несколько лет. Трип-хоп же прорывается в поп-пространство, едва осознав себя как самостоятельное явление. Дело здесь, видимо, в том, что трип-хоп изначально жанр песенный, а значит, его путь к поп-музыке короче. Кроме этого, середина девяностых – это как раз пик увлечения электроникой со стороны поп-звезд. Медленные сэмплированные биты и глубокий бас звучат уже не только в ремиксах, но и в оригинальных версиях поп-хитов, и первопроходцем здесь становится вездесущая Мадонна. К хип-хоповым ритмам она тяготела еще в 1990-м (что-то очень похожее на трип-хоп можно усмотреть, например, в песне «Justify My Love»), но в 1995-м она просто-напросто записывает сингл вместе с Massive Attack. «I Want You» – это еще и кавер на Марвина Гея, что как бы лишний раз подчеркивает связь трип-хопа и соула.

Ну, а самый, наверное, громкий трип-хоповый хит того времени записала – кто бы вы думали? Все та же Нене Черри. Речь про «7 Seconds», ее дуэт с сенегальским певцом Юссу Н’Дуром. Для трип-хопа эта вещь, конечно, чересчур поп – не хватает здесь какой-то гипнотической мрачности, но большинство черт этого жанра здесь, что называется, налицо. Про Юссу Н’Дура стоит добавить, что он несколько раз баллотировался в президенты Сенегала в качестве оппозиционного кандидата, но проигрывал. А жаль, президент-музыкант стране бы точно не навредил.

В общем, к середине 1990-х трип-хоп был музыкой актуальной и даже модной. И тут мы приходим к важной развилке, поскольку в это время трип-хопом стали называть не то чтобы совсем другую музыку, но заметно отличающуюся от той, о которой мы сейчас говорили. Речь об инструментальном хип-хопе, который примерно с 1990 года жил какой-то своей параллельной жизнью.

Идея, что под хип-хоповый бит совсем не обязательно читать рэп, в общем, лежала на поверхности. В Англии еще с конца 1980-х все очень увлекались сэмплерами и коллажной техникой, а в хип-хоп все это буквально напрашивалось. Одним из ранних примеров такого подхода был ремикс группы Coldcut на американских рэперов Erik B & Rakim, записанный в 1988 году. Оригинальный речитатив в нем даже остался, но ремикс был настолько удлинен, что минуты 4 в нем занимала психоделическая сэмплерная каша. В честь этого ремикс даже получил свое название – «7 Minutes of Madness», то есть «7 минут безумия». Для Coldcut эти нагромождения сэмплов стали частью фирменного звучания – технически Coldcut были близки к патриархам эмбиент-хауса The Orb, но делали свою музыку более ритмичной и мясистой, ну и ритмы предпочитали ломаные.

Коллажная техника, вообще говоря, лежала и в основе оригинального американского хип-хопа. Композиции, похожие на лоскутное одеяло (и, заметим, лишенные речитатива), записывал еще Грандмастер Флэш в самом начале 1980-х. Ну а первым британским опытом в этом направлении можно считать альбом «Duck Rock» Малколма Макларена. Но в хип-хопе тогда победил другой тренд, и о коллажных абстракциях на несколько лет забыли. Однако с приходом доступных сэмплеров эта музыка снова становится популярной среди музыкантов-одиночек, и к началу 1990-х абстрактный хип-хоп окончательно оформляется в самостоятельный жанр.

Его продвижением в первую очередь занимаются два лейбла, это Ninja Tune, основанный как раз музыкантами из Coldcut, и Mo’Wax, который открывает Джеймс Лавель, известный нам по проекту UNKLE. Дело происходит уже вовсе не в Бристоле, а в Лондоне. Эта сцена вообще живет своей жизнью, и о том, что происходит в Бристоле, представление имеет довольно приблизительное. Среди наиболее заметных клиентов Ninja Tune такие музыканты, как DJ Food, 9 Lazy 9, Up, Bustle & Out, Funki Porchini и Herbalizer. Есть в этой компании даже уроженец Ленинграда, но выросший в Англии и по-русски уже не говорящий, он называет себя DJ Vadim.

На Mo’Wax издаются, например, Palm Skin Productions, Attica Blues, La Funk Mob и два наиболее ярких представителя этой сцены – японец DJ Krush и американец DJ Shadow. Оба они тоже начинают с классического хип-хопа, но в какой-то момент отказываются от речитатива и заменяют его сэмплерными коллажами. DJ Shadow известен еще и как фанатичный коллекционер-«диггер». В поисках интересных сэмплов он гоняется за редкими пластинками: чем менее известна запись, тем ему интереснее ее сэмплировать. В его собственной коллекции пластинок буквально тысячи, если не десятки тысяч.

Более всего музыканты из этой тусовки увлекаются джазом, поэтому их собственная музыка тоже получается с каким-то джазовым грувом. Из-за этого самого грува, а также обилия джазовых звуков некоторых из них причисляют к совсем другой сцене, эйсид-джазовой. Что тоже как бы не совсем точно, но где проходит эта граница, никто толком не знает. Вопрос о том, можно ли абстрактный хип-хоп называть трип-хопом, еще более сложный. Потому что. с одной стороны, и тех, и других объединяют хип-хоповый бит и некая психоделическая составляющая, и те, и другие делают музыку довольно «триповую». Но при этом трип-хоп-музыканты, во-первых, делают песни (у них есть речитатив и даже вокал), а во-вторых, в трип-хопе за счет ямайского корня есть медленный и глубокий дабовый бас, которого чаще всего нет у клиентов Ninja Tune и им сочувствующих.

Тут-то и возникает большой терминологический спор. Для абстрактного хип-хопа и его приджазованных производных придумывают еще один термин – downtempo. Однако формальной границы здесь все же не существует. Если, скажем, пойти в Википедию, там будет написано, что даунтемпо и трип-хоп – это термины синонимичные. А если посмотреть на бирочки в рекорд-шопах, то бывает и так, и сяк. Трип-хоп и даунтемпо могут жить как отдельно, так и вместе. Спорить на эту тему музыкальные нёрды могут долго, но к единому мнению так и не придут – этот спор сродни тому, можно ли называть ранних Radiohead брит-попом. Я все же предпочитаю трип-хопом называть музыку с вокалом и глубоким басом, а в даунтемпо записывать весь инструментальный хип-хоп. Но это вопрос исключительно личного и субъективного выбора. Четкой границы здесь, как вы понимаете, нет и быть не может, поскольку и внутри трип-хопа есть более даунтемповые треки, и внутри даунтемпо есть композиции, максимально приближенные к трип-хопу. Слишком уж это близкие жанры.

Пика обе эти сцены (ну или, если хотите, назовите их одной общей сценой) достигают к 1998 году. В августе выходит первый альбом проекта UNKLE, получивший название «Psyence Fiction». UNKLE – это довольно удивительный пример формации переменного состава. Джеймс Лавэль выполняет там роль художественного руководителя и, если угодно, HR’a, то есть подбирает для UNKLE персонал. На первых ЕР с ним работает Тим Голдсуорси, который затем уедет в Нью-Йорк, будет работать с Джеймсом Мёрфи и запускать вместе с ним лейбл DFA. К моменту записи первого альбома его место занимает DJ Shadow, и всей студийной работой занимается именно он.

Лавель же руководит процессом на уровне идей и предложений, но сам на кнопки не нажимает. А еще он приглашает в проект звездных гостей – Джеймс ухитряется договориться с такими персонажами, как Ричард Эшкрофт и Том Йорк, при этом происходит это уже после выхода «OK Computer», то есть Том Йорк уже гигантская звезда, а Лавель и его UNKLE, в общем, никому не известны. В результате у этой пестрой компании получается классический трип-хоп-альбом: мрачноватая медленная музыка, где в особенно ярких моментах есть вокал. Ну а треки с Томом Йорком и Ричардом Эшкрофтом («Rabbit in Your Headlights» и «Lonely Soul» соответственно) становятся большими хитами. Не в последнюю очередь успеху UNKLE способствуют клипы: видео на «Rabbit in Your Headlights» снимает Джонатан Глейзер, не так давно работавший с Radiohead над клипом «Karma Police».

Massive Attack в 1998 году записывают свой третий по счету и абсолютно лучший альбом «Mezzanine». Там тоже не обходится без приглашенных звезд, в частности в песне «Teardrop» звучит удивительный голос Элизабет Фрейзер, известной по дрим-поп-коллективу Cocteau Twins. Эта песня, тоже не без помощи прекрасного клипа, становится едва ли не главным хитом Massive Attack на все времена. «Teardrop» попадает в британский топ-10 (став для группы самым успешным синглом), а второй пик ее популярности случается в 2012-м, когда песня используется в качестве вступительной темы телесериала «Доктор Хаус». «Mezzanine» становится своего рода манифестом – пластинка не только навсегда вписывает трип-хоп в историю музыки, но и становится фундаментальным релизом для электронной музыки в целом. Сегодня этот альбом нередко называют лучшим электронным релизом всех времен и народов.

В конце 1990-х трип-хопом увлекаются участники группы Depeche Mode, при этом как бывшие, так и настоящие. Влияние этого жанра заметно на альбоме Depeche Mode «Ultra», работать над которым группе помогает Тим Сименон aka Bomb The Bass. Одновременно с этим Алан Уайлдер, который к этому моменту группу уже покинул, записывает сольный диск Recoil «Unsound Methods», который тоже звучит абсолютно как классический бристольский трип-хоп. Увлечения этого Уайлдер не скрывает и в интервью называет Portishead в числе своих самых любимых современных групп.

Что же касается даунтемпо-сцены, то лейблы Mo’Wax и Ninja Tune в 1998-м тоже достигают своего пика. К этому моменту Coldcut выпускают свой лучший диск «Let Us Play», а также на лейбле выходят на редкость удачные пластинки Рюити Сакамото и The Irresistible Force. Да и помимо продукции «главных лейблов» хорошего даунтемпо в мире выходит довольно много. В большую моду входят трип-хоповые ремиксы, и здесь лучше всех работают уже не англичане, а австрийцы – дуэт Kruder & Dorfmeister. Их лучшая работа – это как раз сборник ремиксов «The K&D Sessions», и там вы найдете все что угодно, начиная с Уильяма Орбита и Дэвида Холмса и заканчивая Bomb The Bass и Depeche Mode.

К концу 1990-х появляется и новое поколение групп, исполняющих настоящий, то есть вокальный трип-хоп. Это, например, Sneaker Pimps, Morcheeba и Lamb. При этом все они родом вовсе не из Бристоля. Morcheeba живут в Лондоне, Lamb из Манчестера, а Sneaker Pimps вообще из Хартлпула. У всех троих музыка чуть более оптимистичная, чем было принято в «первой волне», в их музыке уже нет гипнотичной монотонности, характерной, скажем, для Massive Attack. Поэтому новые группы иногда называют словосочетанием «трип-поп».

При этом трип-хоп становится модным термином. На плодящиеся десятками трип-хоповые компиляции запихивают буквально все, начиная с группы Dubstar и заканчивая эйсид-джазом, даунтемпо и совсем уже откровенной «музыкой для лифтов», едва обозначающей хип-хоповый ритм. К началу 2000-х все окончательно перестают понимать, что же на самом деле такое трип-хоп. Трип-хопом называют и группы типа Bonobo, и какой-то лаунж, и даже некоторые софт-роковые команды, у которых есть гомеопатическая доза электронного бита. Дело дошло до того, что в трип-хоп стали записывать уже и Air, и Zero 7, не имеющих к этой сцене уж совсем никакого отношения. В результате и термин, и жанр просто выходят из моды.

В ситуации, когда они вдруг оказались «не в тренде», разные группы выбирают разные стратегии. Например, Portishead после двух альбомов надолго замолчали. Tricky, распрощавшись с трип-хопом, стал на каждом альбоме менять стиль, успев с тех пор поиграть и регги, и хип-хоп, и рок, и даже танцевальную музыку. Альбомы у него выходят довольно часто, поэтому он может себе это позволить. UNKLE переключились на рок, а коллектив покинул DJ Shadow. Еще одной странной тенденцией стало то, что вокалистки трип-хоп-коллективов начали вдруг выпускать фолковые сольники. Это произошло и с Бет Гиббонс из Portishead, и с Лу Родес из Lamb. Обе они вдруг решили, что электронику не любят, а хотят теперь петь под акустическую гитару. На живой звук переключилась даже Скай Эдвардс из Morcheeba, а в самой группе начались трения и изменения в составе.

К середине нулевых среди более или менее известных трип-хоп-групп марку держали только Massive Attack. Они хоть и выпускали альбомы редко, но, в общем, это по-прежнему был классический бристольский звук, пусть и слегка видоизмененный. Кроме этого, Massive Attack зарекомендовали себя как одна из лучших концертных групп в мире. Выступали они часто, пускаясь в длинные туры и гастролируя по несколько лет с одной и той же программой. Ключевым элементом их визуального шоу были экраны, на которых транслировались тексты, нередко – политического содержания. При этом текст всегда зависел от времени и места, где выступала группа. Приезжая в каждый город, видеохудожники группы брали местные таблоиды и «импортировали» оттуда громкие заголовки. Например, когда группа выступала в Петербурге на фестивале «Стереолето», на экране мелькало что-то вроде «Погребняк тайно женился перед матчем с немцами». Еще одной особенностью концертов Massive Attack конца 2000-х стала любовь к исполнению неизданного материала, причем часть из этих песен так до сих пор и не была опубликована.

Но чем круче были Massive Attack, тем хуже дела были у всего остального трип-хопа и даунтемпо. Даже такой верный стилю лейбл, как Ninja Tune, начал искать себе новую идентичность, выпуская все подряд, от дабстепа до диско и R&B, Mo’Wax Джеймс Лавель и вовсе продал, после чего лейбл, по сути, закрылся. Многие музыканты, игравшие джазовую «сэмпладелику», решили, что пора уже наконец играть серьезный джаз и собирать живые составы. Нетрудно догадаться, что их новое звучание уже совсем не было похоже ни на какой «хоп». В Бристоле трип-хоп продолжали любить и ценить, но скорее как историческое наследие, поскольку молодежь там тоже уже слушала дабстеп (в некотором смысле ставший наследником трип-хопа, первый альбом Burial даже сравнивали с Massive Attack) и прочие вариации бейс-музыки.

В общем, к концу нулевых жанр бы умер, если бы не усилия отдельных, но очень ярких одиночек. В Америке таким «столпом» был электронщик и мультиинструменталист Saltillo. Он любил симфонические саундтреки и звучал предельно тяжело и мрачно, что вполне соответствовало трип-хоповой традиции. Еще одной яркой фигурой на этой микросцене стал англо-американский дуэт Soulsavers. Они тоже звучали хмуро и тяжеловесно, любили госпел и блюз, а приглашенным вокалистом у них был Марк Леннеган, экс-фронтмен гранж-группы Screaming Trees. Мечтательный и грустный трип-хоп с женским вокалом играла канадская группа Elsiaine. Никто из них, пожалуй, не был по-настоящему успешен, но Soulsavers сдружились с Depeche Mode и даже ездили в ними тур в качестве разогревающей группы. Сейчас они регулярно записываются с Дейвом Гааном, правда, на трип-хоп это уже совсем не похоже.

Еще одним источником свежей крови для обновленного трип-хопа стала как раз дабстеповая сцена. Оттуда в разное время вышло несколько проектов, явно наследующих бристольскому звуку. Это, например, лондонский проект Various Production, выпустивший в 2006 году альбом «The World Is Gone», где было много трип-хоповых по духу треков. А коллектив King Midas Sound, за которым стоит дабстеп-продюсер The Bug, даже взял на вооружение манеру монотонного речитатива в духе Massive Attack или Tricky (послушайте хотя бы трек «Earth A Killya»). У электронного дуэта Forest Swords, к слову, клиентов лейбла Ninja Tune, в ходу тяжелый дабовый бас. В общем, те или иные признаки трип-хопа где-то регулярно всплывают.

Продолжает радовать и кое-кто из старой гвардии. Группа Portishead, выпустив третий альбом в 2008-м, снова ушла на покой, однако в 2016-м выстрелили очень эффектным кавером на ABBA «SOS», а в 2022-м даже выступили с концертом, и в промоутерских кругах продолжают циркулировать слухи об их полноценном возвращении к гастрольной деятельности. Неплохо чувствовали себя в 2010-х и Lamb – расставшись с лейблом Mercury и выдержав паузу в 7 лет, Лу и Эндрю воссоединились и принялись регулярно записывать пластинки и выступать с концертами.

Но говорить о полноценном возрождении сцены, увы, не приходится. Хочется надеяться, что пока. Потому что не так давно на трип-хоповом небосклоне взошла самая настоящая новая звезда. Речь об английском проекте HÆLOS. В их дискографии уже два альбома, причем первый из них выпустил влиятельный американский Matador, а на второй группу и вовсе подписал BMG. Звук у них по сравнению с Бристолем, конечно, более светлый и живой (в группе аж три вокала, штатные певец и певица, которым еще иногда подпевает клавишник). Но параллели с ранними Massive Attack просматриваются вполне явственно. Да и главный атрибут трип-хопа, тот самый «хоповый» бит, у них на месте. Хочется надеяться, что из этого получится полноценный ревайвал, потому что новые сцены очень часто рождаются из старых, не получивших должного развития и продолжения.

XI. IDM (Intelligent Dance Music)

Начало маршрута

Ланнер. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1025?yqrid=i6tV9owNqqa

Эта история начинается в английской деревушке Ланнер, что в графстве Корнелл, и речь в ней пойдет про жанр IDM, то бишь Intelligent Dance Music, который ни в коем случае не стоит путать с EDM. Чего уж тут скрывать, глава эта для меня особенная, поскольку при всей моей любви к примерно любой электронной музыке, к этому жанру я испытываю особенно теплые чувства. Немалую часть тех событий, о которых сейчас пойдет речь, мне довелось, что называется, наблюдать в прямом эфире, а в каких-то даже оказаться участником. Дело в том, что сам я уже 20 с лишним лет тоже пишу музыку, и чаще всего она попадает именно под определение IDM.

Сразу заметим, что к определению «интеллектуальная танцевальная музыка» не стоит относиться слишком буквально (да и слишком серьезно), но об этом чуть позже. По правде говоря, стартовая точка для этого рассказа выбрана довольно условно. Ланнер – это родина одного из главных героев жанра, да и современной электроники в целом, Ричарда Дэвида Джеймса, он же Aphex Twin. Точнее, даже и не совсем родина (строго говоря, родился Ричард в Ирландии), но место, где он провел детство и которое он считает своим домом. Что же до самого жанра, то какой бы то ни было географической родины у IDM попросту не существует. Дело в том, что IDM – это, наверное, первое музыкальное явление, родившееся в интернете. Но здесь под возникновением мы подразумеваем не запись и выпуск первых композиций, а именно коллективное осознание этой музыки как самостоятельного жанра и некой единой сцены. Если все же идентифицировать родину IDM как место появления первых треков, то IDM – музыка в первую очередь британская.

Для начала давайте разберемся, что мы, собственно, подразумеваем под этим термином, какое звучание мы с ним связываем. Очевидно, что IDM – это жанр довольно широкий, а скорее даже семейство жанров. Но как звучит некий среднестатистический IDM-трек? Главная общая черта треков этого жанра – замысловатый ритмический рисунок. Происхождения он, естественно, электронного, при этом состоит этот бит вовсе не только из привычных нам звуков драм-машин (то есть басовых барабанов, снэров, клэпов, хайхэтов и так далее). В звуковой палитре IDM непременно есть звуки странные и как будто немузыкальные – какой-то скрежет, шорох, треск и так далее. Некоторые IDM-треки состоят из ритмического саунд-дизайна целиком, но чаще в IDM есть не очень сложная, но яркая мелодия, которая этому резкому и угловатому ритму как бы противопоставляется. При этом чаще всего (хотя и не всегда) и вопреки слову «дэнс» в названии, IDM – это музыка не очень-то и танцевальная, предназначена она скорее не для клубов, а для домашнего прослушивания.

История IDM отсчитывается примерно от начала 1990-х, и чтобы лучше понять, «откуда ноги растут», давайте вспомним те процессы, которые происходили в британской музыке в то время. Году к 1991-му рейв в Англии – это уже давно массовое движение, причем его закат уже недалек, поскольку борьба полиции с рейвом проходит скорее с преимуществом копов. Звучит на рейвах преимущественно эйсид-хаус, причем в большой степени местный – проекты типа A Guy Called Gerald или 808 State, о которых мы подробно рассказываем в главе про хаус-музыку. Также постепенно набирает ход брейкбит, которому у нас тоже посвящена отдельная глава.

Примерно та же музыка звучит и в клубах (куда с нелегальных опен-эйров постепенно перетекает публика), но там еще отдельно существует чиллаутная сцена, где играет в первую очередь эмбиент и эмбиент-хаус. Техно в Британии тоже есть, но ведущих позиций не занимает. Здесь, например, знают и чтут детройтскую классику, которая во многом и повлияла на формирование британского клубного звука. В Англии даже есть собственный доморощенный жанр, чьи корни явно уходят в техно. Называется он bleep и популярен в первую очередь в таких городах, как Шеффилд и Лидс. А издает его, например, молодой шеффилдский лейбл Warp Records. Наиболее характерный пример блипа – это совсем ранние записи проектов LFO или Nightmares on Wax. А вот немецкую версию техно, индустриальную и изрядно потяжелевшую, британцы не слишком ценят. Вот из этой сложной комбинации, которая году к 1992-му сложилась на шахматной доске британской музыки, в итоге и рождается новый звук.

С одной стороны, у нас есть рейв-музыканты, которые хотят развиваться в сторону усложнения. Это уже упомянутые LFO или, скажем, группа Orbital, чья биография тоже начинается с рейв-хита «Chime». С другой стороны, есть музыканты, которые любят детройтское техно, но считают, что, оказавшись в Европе (в первую очередь в Германии), оно как бы пошло не в ту сторону и потеряло свою музыкальность, которую этому жанру срочно нужно вернуть. Это, например, дуэт B12, Кирк ДеДжорджо aka As One или трио The Black Dog, куда на тот момент кроме Кена Дауни входят еще и нынешние участники группы Plaid, Эд Хэндли и Энди Тёрнер. Эту линию поддерживают и некоторые музыканты североамериканского континента, например Кенни Ларкин или, скажем, Ричи Хоутин с его проектом Fuse. Есть и те, кто вписывается сразу в обе тенденции, например Ричард Джеймс. Его ранние синглы вроде «Digeridoo» или «Polynomial C» имеют ярко выраженный рейвовый корень. В то же время под именем Polygon Window он записывает скорее пост-детройтскую музыку. Есть в его музыке и третий вектор, совсем уже жесткий, практически индустриальный. На и без того тяжеловесный бит Ричард любит накладывать гитарный перегруз, который превращает ритм-секцию в шумное скрежещущее месиво.

Среди издателей большой интерес к новому звучанию проявляет бельгийский лейбл R&S. Он делает ставку в первую очередь на техно, но всегда готов к экспериментам. Но главной площадкой для всей этой разношерстной когорты музыкантов становится шеффилдский Warp. В июле 1992-го там выходит компиляция «Artificial Intelligence» – системообразующий релиз для IDM как жанра. Там под разными псевдонимами появляются Aphex Twin, The Black Dog, B12, голландец Speedy J, Алекс Паттерсон из проекта The Orb, Ричи Хоутин, а также (сразу с двумя треками) молодой манчестерский дуэт Autechre. Они выросли на хип-хопе и электро, поэтому их ранние записи отлично попадают под определение «брейк-данс плюс эмбиент». Эту формулу в будущем не раз будут использовать для определения всего IDM, хотя это, конечно, упрощение.

Вообще, от ассоциаций с эмбиентом первому поколению айдиэмщиков никуда не деться. Для эмбиента их музыка звучит чересчур ритмично, но в 1992-м эмбиентом называют примерно все, что впрямую не предназначено для танцев. В конце концов, в композициях The Orb или Future Sound of London тоже чаще всего есть ударные, да и первый альбом Aphex Twin, который выходит на Apollo (подразделении лейбла R&S), – это тоже в чистом виде эмбиент-хаус.

Сборник «Artificial Intelligence» хорошо продается, получает неплохую прессу. Боссы лейбла Warp понимают, что нащупали какой-то интересный тренд и в течение 1993 года издают целую серию альбомов под общей маркой «Artificial Intelligence», теперь это уже сольные релизы отдельных артистов, чаще всего – фигурантов первого сборника. По звучанию все восемь пластинок (а серия заканчивается в 1994-м сборником «Artificial Intelligence 2») больше всего напоминают именно что смягченное и насыщенное какими-то украшениями и виньетками детройт-техно. Например, здесь пока еще полностью отсутствует обязательный, казалось бы, для IDM искореженный ритм. Ритмические паттерны тут уже весьма замысловатые, но музыканты настукивают на классических драм-машинах, в первую очередь Roland TR-808 и TR-909, ну или же пользуются сэмплированными брейками.

И само звучание, и ориентация на альбомы, а не на 12-дюймовые синглы (как у большинства клубных продюсеров), ярко демонстрируют то, что музыка это не клубная, а именно домашняя. Поначалу журналисты метко окрестили этот жанр armchair techno, то есть «техно для прослушивания в кресле», или же intelligent techno. Этот термин на первых порах и приживается как определение нового звука. В самом деле, относительно техно «нормального», ну то есть клубного, это звучит действительно гораздо более мягко и именно что интеллигентно. Но тут, что называется, дьявол в деталях, потому что русское слово «интеллигентный» применительно к музыке означает вовсе не интеллектуальность, а скорее некую деликатность. Но английское intelligent – это вовсе не «интеллигентный», а именно что «интеллектуальный». Это слово звучит крайне претенциозно. При этом B12, The Black Dog или ранние Autechre – это, по правде говоря, совсем не высоколобый авангард, пусть даже на фоне стандартного клубного техно они таковым и выглядят. Эта музыка не столько умная, сколько красивая.

И тут мы, наконец, приходим к моменту появления термина IDM. Вы не поверите, но в 1993 году уже существовал интернет. Пользователей у него было совсем немного, и в основном они концентрировались вокруг университетов, в первую очередь американских. Одним из самых первых сайтов о музыке в глобальной сети стал hyperreal.org, и посвящен он был, конечно же, электронике, которая отлично гармонировала с интернетом как первой ласточкой хай-тек-будущего. Важнейшей частью hyperreal.org были так называемые мейлинг-листы. Они очень напоминали современные форумы – это было место, где люди обсуждали какую-то определенную тему. Но разница в том, что все сообщения в этой группе приходили участникам на электронную почту.

На сайте, например, был мейлинг-лист про техно (названный почтовым кодом Детройта 313) или мейлинг-лист про аналоговые синтезаторы, он назывался Analog heaven. В августе 1993-го пользователь Алан Перри решил создать отдельный мейлинг-лист для обсуждения Aphex Twin и тому подобной музыки. Недолго думая над названием, Перри окрестил его Intelligent Dance Music List и тут же сократил слегка тяжеловесное название до IDM. Слово «intelligent» ассоциировалось со сборником «Artificial Intelligence», ну и вообще уже нередко употреблялось применительно к такому звучанию. Слово «техно» Перри при этом решил не использовать, чтобы не возникало путаницы с уже существующим техно-листом. Вдобавок стоит иметь в виду, что Перри – американец, а в Штатах в принципе очень любят аббревиатурные названия жанров. Там придумали R&B, AOR (Album- или Adult Oriented Rock) или ныне очень популярный EDM. В общем, для человека, который читает журнал «Billboard», такое название было вполне логичным.

Казалось бы, интернет-мейлинг-лист не то, где обычно рождаются названия жанров. Это скорее дело журналистов, а также владельцев рекорд-шопов, которые отводят под определенный саунд отдельную полочку и как-то ее подписывают. Но в мире офлайновом эта музыка на тот момент не была заметна настолько, чтобы присваивать ей отдельный тэг в прессе. А вот количество читателей мейлинг-листа резко возрастало по мере того, как интернет становился популярнее. В какой-то момент выяснилось, что вся эта домашняя (в противовес клубной) электроника – любимый саундтрек тех, кто проводит за компьютером не только все рабочее, но и свободное время. IDM становился все более модным по мере того, как более модно становилось быть «нёрдом-компьютерщиком». К тому же благодаря интернету сцена как бы сразу становилась глобальной. То, что на уровне Британии было заметным, но не сверхуспешным музыкальным течением, благодаря Сети внезапно стало мировым социокультурным феноменом.

Как бы то ни было, всю первую половину 1990-х intelligent techno активно развивается, растет вширь и все дальше отходит от своих детройтских корней. И Warp здесь уже далеко не монополист: почти у каждого видного артиста есть либо свой собственный лейбл, либо какой-то дружественный, тесно с этим музыкантом аффилированный. Black Dog, например, издают пластинки на лейбле General Productions, он же GPR. Там же свой, с позволения сказать, интеллигентный сайд-проект 7th Plain поселил техно-гуру Люк Слейтер. Но, пожалуй, главная легенда GPR – это музыкант из Йорка Бамонт Ханант. Его, как и, например, Aphex Twin, отличает способность звучать очень по-разному. С одной стороны, Бамонт Ханант – прекрасный мелодист с тонким чувством поп-песни. Ему одним из первых удается совместить IDM-звучание с вокалом. С другой стороны, он нередко записывает совсем тяжелые треки, где ритм полностью доминирует.

Ему же в 1994 году выпадает честь сделать ремикс на Autechre, свои треки в чьи-то еще руки они отдавали буквально считанное число раз. Он записывает на них целых два ремикса, и один из них, «Beamonthannanttwomx», становится абсолютным шедевром. Еще одной ценительницей творчества Бомонт Ханнанта, отдавшей ему свой трек на ремикс, оказалась Бьорк. Его версию трека «Enjoy» можно найти на альбоме Бьорк «Telegram». Эти две композиции идеально демонстрируют широту его кругозора и продюсерских возможностей. Довольно жесткий трек «Autechre» он превращает в нечто нежное и меланхолическое, а из Бьорк делает чуть ли не ритм-энд-нойз.

С 1993-го по 1996-й Beaumont Hannant просто фантастически продуктивен: он записывает четыре альбома и полтора десятка EP. Его запутанная дискография – мечта коллекционера, за ним вводится привычка помещать разные треки на разные издания одного и того же релиза. Например, альбом «Textrology» на виниле существует в двух вариантах – собственно «Textrology» и «Textrology Limited». На обоих по 10 треков, при этом не пересекается ни один. Однако в 1996 году его карьера как бы обрывается на полуслове. General Productions объявляет себя банкротом, и Бомонт Ханнант исчезает с радаров навсегда.

Для Autechre своей площадкой становится лейбл Skam. Там заправляет их приятель диск-жокей Энди Мэддокс, но сами Шон Бут и Роб Браун из Auteche тоже принимают активное участие в деятельности лейбла. На Skam в почете музыка более медленная и с ярко выраженными хип-хоповыми корнями. Именно Skam открывает миру группу Boards of Canada, двух крайне скрытных шотландцев, которые долгое время даже не говорят, что они братья. Делают они это для того, чтобы не получать сравнений с Orbital, где тоже играют два брата. Помимо неторопливого хип-хопового бита, главная часть их музыки – это слегка плывущие, теплые синтезаторные аккорды. Они вызывают очень странное чувство, похожее на ностальгию по событиям, которых никогда не было. В 1998 году шотландцы пропишутся на Warp и станут там системообразующими артистами на долгие годы.

Еще одним важным открытием лейбла Skam стал Даррел Фиттон, он же Bola. В родном Манчестере Фиттон имел репутацию синтезаторного гуру и человека, знающего все про продакшен. Шон Бут и Роб Браун из Autechre постоянно ходили к нему то консультироваться, то что-нибудь показать, то что-нибудь записать на его синтезаторах, в общем, воспринимали его как старшего товарища. В какой-то момент Шон и Роб пришли к Даррелу с резонным вопросом: «Скажи-ка, дружище, а как так вышло, что ты больше всех знаешь и больше всех умеешь, а сам до сих пор ничего не записал? А ну-ка давай садись за синтезаторы сам». Даррел здорово застеснялся, но настойчивым друзьям отказать не смог. Остальное, как говорится в таких ситуациях, уже история.

Первый же его трек попал на сборник «Artificial Intelligence», а сам Bola стал постоянным клиентом лейбла Skam. Если охарактеризовать музыку Даррела одним словом, то она величественная. В основе почти всех его треков лежат невероятно стройные и возвышенные, почти баховские гармонии. Кажется, о музыке Даррел Фитон действительно знает что-то такое, чего не знают его друзья и коллеги. Скромняга Фиттон – далеко не самая известная широкой публике фигура даже в мире IDM, но его авторитет среди музыкантов непререкаем, ремиксы у него заказывал даже лидер Depeche Mode Мартин Гор.

Собственно, еще одна необычная особенность IDM-сцены в том, что во многом IDM – это как бы музыка для музыкантов. Среднестатистические любители электроники ни про Болу, ни тем более про Beaumont Hannant никогда не слышали. Но вот коллеги, в том числе музыканты абсолютно мейнстримовые, их часто знают и любят. IDM даже подарил нам одного большого продюсера, работавшего с поп-артистами: речь про Марка Белла, лидера проекта LFO. Он успел поработать и с Бьорк, и с Depeche Mode над альбомом «Exciter».

Но вернемся к Autechre. По условиям контракта с Warp они не могли использовать это имя для того, чтобы издавать пластинки на других лейблах, в том числе и на Skam. Тогда плодовитые Бут и Браун запускают там проект Gescom. Это как бы формация переменного состава, где кроме самих Autechre принимают участие и другие музыканты. На одном релизе к ним присоединяется глава лейбла Skam Энди Мэддокс, на другом – тот же самый Бола. При этом за собой Шон и Роб как бы резервируют пост «художественных руководителей», но свое участие в каждом релизе не гарантируют. Еще одним знаковым проектом для Skam становятся так называемые «Маски». Под названием MASK (а это совсем не случайно анаграмма от SKAM) выходит серия из пяти сборников. Каждый из них – это виниловая пластинка, на которой указан список артистов, но не указан порядок композиций. То есть о том, кому именно принадлежит какой трек, слушателям приходится догадываться. Надо ли говорить, какой трафик в IDM-листе нагоняет выход каждого следующего сборника?

Конечно, без своего лейбла не мог обойтись и Ричард Джеймс. Aphex Twin и его приятель Грант Уилсон Клэридж открывают лейбл Rephlex. Ph в названии как бы отсылает к «кислотности» и подчеркивает связь лейбла с эйсид-хаус-сценой. На Rephlex выходит очень разная музыка, включая, например, хип-хоп и хаус (собственную эксцентричность Ричард переносит и на музыкальную политику лейбла), но преимущество, естественно, отдается IDM. В каталоге Rephlex довольно много абсолютных ноунеймов, и примерно в половине из них все подозревают какие-то сайд-проекты Aphex Twin, которые тот не афиширует. Привычка множить сущности и заводить все новые проекты за Ричардом действительно водится. Например, Bradley Strider или Caustic Window – это точно он. Но, скажем, Global Goon (еще один клиент лейбла Rephlex, про которого в какой-то момент все были абсолютно уверены, что это альтер-эго Ричарда Джеймса) – вовсе не Aphex под маской, а музыкант по имени Джонатан Тейлор.

Больше всего Aphex Twin и Грант любят утяжеленный IDM-звук, где замысловатые ударные пропущены через гитарный дисторшн и синтезаторные фильтры. Так звучит и сам Aphex Twin на пластинках из серии «Analogue Bubblebath», и некоторые его протеже, самые яркие среди которых – это Майк Парадинас, он же µ-Ziq, и Крис Джеффс aka Cylob. Эта троица создает еще один канон IDM-звучания – борьбу ритма и мелодии. Ударные здесь явно имеют индустриальный корень (что-то подобное мы можем услышать, например, в ранних записях Skinny Puppy, группы, о которой мы подробно рассказываем в главе про Брюссель). Но мелодия дает понять, что все это как бы немножко не всерьез, с улыбочкой. В самом деле, если индастриал – это музыка серьезная и как бы идеологическая, то IDM – что называется, игра скучающего ума. Ехидная афекствиновская улыбка, растиражированная на обложках его релизов, стала как бы эмблемой всего жанра.

Вообще, году к 1994-му Aphex Twin окончательно столбит за собой статус эдакого неформального лидера движения. Среди всех коллег он и самый харизматичный, и самый коммерчески успешный. Его пластинки, даже очень экспериментальные по звуку, регулярно попадают в британский хит-парад. В 1993-м он выпускает совершенно выдающийся сингл «On», который входит в историю даже не музыкой (которая там, к слову сказать, прекрасна и удивительна – это один из лучших IDM-треков всех времен и народов, если не самый лучший вообще), а очень ярким видеоклипом про водолаза, который попадает в ротацию на MTV. Снял этот клип – кто бы вы думали? Вокалист группы Pulp Джарвис Кокер. Пока Джарвис учился в школе Сент-Мартинс, он не так редко промышлял съемкой видеоклипов, и чаще всего его клиентами становились как раз артисты с лейбла Warp, типа тех же LFO или Nightmares on Wax. Шеффилд – город маленький, все всех знают, и даже все со всеми играли: один из основателей Warp какое-то время был сессионным басистом Pulp.

Aphex Twin имеет репутацию, с одной стороны, абсолютного милахи, с другой – совершенно безумного эксцентрика. Его постоянно сопровождают какие-то совершенно дикие истории, абсолютное большинство из них, конечно, оказываются выдумкой, но некоторые и правдивы. Например, за гонорар, полученный от лицензирования его трека в рекламу «Пирелли», Aphex Twin покупает самый настоящий БТР и гоняет на нем по родному Корнуоллу.

Отдельная тема – это многочисленные истории про Aphex Twin и Россию. В 1994 году вместе с Autechre, Seefeel и еще несколькими передовыми британскими музыкантами Aphex Twin приехал в Москву, чтобы выступить на фестивале «Бритроника». Фестиваль этот вошел в историю в первую очередь абсолютно провальной организацией: билеты стоили дорого, залы были пустыми, а в гримерку к артистам приходили бандиты. Но если Autechre хотя бы смогли выступить (фрагменты этого концерта нетрудно найти в интернете), то Aphex Twin ухитрился отравиться и неделю пролежал в одной из московских больниц под присмотром врачей, не говорящих по-английски. С тех пор ни Aphex Twin, ни Autechre в Москве ни разу не играли. И если Autechre, похоже, действительно были травмированы тем, что происходило на фестивале, и повторять эксперимент с приездом в Россию не очень рвутся, то Aphex Twin много раз говорил, что зла на Россию не держит и с удовольствием приехал бы, но просто не было нормальных предложений.

Пик популярности IDM в мейнстриме приходится на вторую половину 1990-х. В 1995-м Aphex Twin выпускает свой, без сомнения, лучший альбом «I Care Because You Do». В том же году на его лейбле Rephlex дебютирует Squarepusher, основоположник жанра дрилл-н-бейс. Как нетрудно догадаться, дрилл-н-бейс – это почти как драм-н-бейс, только вместо барабанов там дрель. Ритмический рисунок похож на джангловый, но максимально усложнен и запутан, а равное с барабанами место занимают типичные для IDM сентиментальные мелодии. Идеи Squarepusher оказались крайне заразительными, по крайней мере, следующие альбомы Aphex Twin «Richard James Album» и µ-Ziq «Lunatic Harness» записаны явно под его влиянием. Год спустя свой «opus magnum», пластинку «In Sides», выпускают Orbital. Их считают своими и клабберы, и очкарики-интроверты, но альбом «In Sides» явно повернут лицом к последним.

Warp в мире IDM становится своеобразным мейджором, собирающим у себя сливки сцены, туда рано или поздно стекаются все важные артисты с лейблов поменьше. Там выходят и Plaid, отделившиеся от The Black Dog, и Squarepusher, и Boards of Canada, и, разумеется, Aphex Twin. IDM List к этому моменту уже обретает статус независимого медиа, как бы главного рупора этой музыки. Там тусуются и боссы лейблов, и сами музыканты, ну и, естественно, слушатели, и между ними происходит абсолютно непринужденное общение. В IDM List все как в большом шоу-бизнесе: каждый год здесь, например, выдают свою премию. Голосованием среди читателей определяют лучшего артиста, лучшего новичка, лучший альбом, лучший EP и так далее. Причем номинантами (а иногда и победителями) становятся не только клиенты Warp или Rephlex, но и новички, которых эта номинация делает звездами. Среди них, например, Алекс Грэм, который называет себя Lexaunculpt. Позже он подпишется на лейбл Planet Mu, который запустит Майк Парадинас.

IDM-сцена второй половины 1990-х уже абсолютно интернациональна. Например, важную роль там играют итальянцы, в первую очередь Bochum Welt и братья d’Arcangelo. Оба проекта подписаны на Rephlex к Aphex Twin. Отдельная сцена существует и в Германии, где тон задают бывшие хардкорщики Михаэль Факеш и Крис де Лука. Свой проект они называют Funkstörung (то есть «Радиопомехи»), а также открывают лейбл Musik Aus Strom, тоже выпускающий прекрасные IDM-пластинки. Отлично себя проявляют и шведы: это, например, проекты Plod и Bauri, или клиенты лейбла Dot, в первую очередь Hab и Tupilaq. Главным гуру швейцарской IDM-сцены становится многоопытный Марко Репетто, успевший поиграть еще в краут-роковой группе Grauzone. В девяностые его увлекает современная электроника от техно до эмбиента, но и в истории IDM он оставляет важный след.

Своя сцена и связанный с ней лейбл появляются даже в Канаде. В 1996-м два музыканта из Торонто, Джейсон Эмм (Solvent) и Грегори де Роше (Lowfish), запускают лейбл Suction. То, что играют Солвент, Лоуфиш и их друзья, тоже вписывается в определение IDM, но подход к этой музыке у них совершенно особенный. Они любят электро, минимал вейв и старый синти-поп, а также помешаны на аналоговом звуке и ненавидят компьютеры, что по меркам конца 1990-х выглядит прямо-таки вызовом. Потому что именно с компьютерами в тот момент связывается и будущее IDM, и будущее музыки вообще, и связывается совсем не безосновательно.

Компьютеры и первые музыкальные программы, в первую очередь трекеры (что-то вроде простых программных сэмплеров), а затем и программные синтезаторы стали в музыкальном мире так называемым game-changer – фактором, который полностью меняет правила игры. Они не просто сделали возможным так называемый bedroom production (запись музыки в собственной спальне, а не в профессиональной студии), но и как бы сняли имущественный ценз. Теперь вполне можно было обходиться компьютером, звуковой картой и MIDI-клавиатурой за 100 долларов, а не собирать огромную коллекцию аналоговых синтезаторов. Конечно, цифровой звук того времени ни в какое сравнение с аналоговым не шел, но некая лоу-файность и корявость в IDM всегда была в почете, а уж цифровые ошибки так и вовсе возводились в ранг искусства.

Теперь нёрды, проводящие свои дни перед монитором, все чаще превращались из слушателей в творцов. Каждый мог, не выходя из комнаты, записать трек, а затем поделиться им с друзьями через тот же самый IDM-лист. При этом друзья эти вполне могли жить где-нибудь в Австралии, Калифорнии или даже в ЮАР. Через тот же лист можно было найти не только слушателей, но и издателей – мы же помним, что все боссы лейблов тоже тусовались на hyperreal.org.

Именно с компьютерами и интернетом связана и история российской IDM-сцены. Сейчас мы знаем десятки, а может быть даже и сотни отечественных музыкантов, которые издаются на западных лейблах и хорошо интегрированы в мировую обойму. Но путь проложили здесь именно айдиэмщики. Первым среди них стал москвич Роман Белавкин, он же Solar X. Здесь, как это часто бывает, не обошлось без случайностей, причем случайностей поначалу крайне неприятных. В какой-то момент Роман перенес тяжелую автокатастрофу и примерно год вынужден был провести не выходя из квартиры. Каналом общения с внешним миром для него стал интернет, благо Роман учился на физфаке и имел доступ к университетской сети. А главным развлечением стал компьютер со звуковой картой и пара советских синтезаторов.

С них-то все и началось. В какой-то момент в мейлинг-листе «Analog Heaven» Роман увидел пост американского пользователя Дэна Нигрина с вопросом о советских синтезаторах. Между ними завязался диалог, в ходе которого выяснилось, что Роман сочиняет музыку, а у Дэна в Америке есть лейбл Defective Records. Вскоре обычной почтой через океан отправилась кассета (мощности интернета тогда не хватало, чтобы передавать через него wav-файлы, а формат mp3 тогда еще просто не изобрели). А в декабре 1995-го на Defective вышла пластинка Solar X «Outre X Mer».

Интересно, что, хотя на этой пластинке мы слышим вполне Warp-образный звук, сам Роман утверждает, что на тот момент не слышал даже Aphex Twin. В результате «Outre X Mer» получает очень неплохую прессу, через которую о Solar X узнают не только американские и европейские слушатели, но и многие земляки. Я, например, живя с Романом в одном городе, о его существовании узнал из немецкого журнала Frontpage, который почитывал, вооружившись немецко-русским словарем. Но больше всего удивились владельцы немногих московских рекорд-шопов, которые заказали эту пластинку из Америки и потом обнаружили, что за ней стоит русский музыкант.

Статус российского IDM-пионера Роман подкрепил еще и тем, что вскоре открыл свой собственный лейбл Art-Tek Records, разумеется, это был первый IDM-лейбл в стране. Там он издал не только свой собственный альбом «X-Rated» (который, к слову сказать, не так давно переиздала Нина Кравец), но и записи молодых российских электронщиков. Сначала это были Novel 23, J-Tunes и DJ Compass Vrubel, потом на Art-Tek появились Lazyfish, Alexandroid и питерский дуэт «Елочные игрушки». У музыкантов из Питера получится и интернациональная карьера: вскоре «Елочные игрушки» подпишутся на британский лейбл Pause_2, заведут дружбу с Plaid и съездят в тур по Европе.

Но еще более интересная история произошла с питерским проектом Fizzarum. В какой-то момент они просто положили свои треки в интернет с целью поделиться музыкой с немногочисленными слушателями. Вскоре на их адрес пришло письмо от начинающего англо-германского лейбла City Center Offices с предложением издать семидюймовую пластинку. Предложение это Fizzarum, естественно, приняли, и дальше все закрутилось как снежный ком. Восторженные рецензии в прессе, а затем и контракт на альбом от лейбла Domino. Да-да, того самого Domino, где сейчас выходят Franz Ferdinand и Arctic Monkeys.

И если вы попросите меня назвать лучший электронный альбом, когда-либо записанный в России, моим выбором будет именно дебютник Fizzarum «Monochrome Plural». В нем просто идеально выдержан баланс между яркими мелодиями, с одной стороны, и сложными структурами, с другой. Это уже в самом деле intelligent, то есть интеллектуальная музыка. С этой же пластинкой связана еще одна интересная история. Через пару лет после выхода альбома Fizzarum получили по почте такое письмо: «Спасибо, друзья! С удовольствием слушаем с женой вашу пластинку. Искренне ваш, Бомонт Ханнант». До этого они, конечно же, не были знакомы. К этому моменту легендарный Бомонт Ханнант уже несколько лет как бросил музыку и бесследно исчез с радаров. Как выяснилось, просто жил обычной жизнью у себя в Йорке. Живет и сейчас. Как говорят, обещается даже что-то записать, да все никак руки не доходят. Что же касается лейбла City Center Offices, на котором Fizzarum дебютировали, то он открыл еще как минимум двух ярких звезд – Arovane и непревзойденного мелодиста Ульриха Шнаусса.

Интересно, что IDM подарил нам и понятие нет-лейбла. Это сейчас издавать музыку в интернете кажется чем-то абсолютно нормальным – ну а где еще ее издавать? А в 1999-м это решение было абсолютно революционным. Тем не менее Саймон Кэрлесс рискнул и не прогадал. Не в том смысле, что заработал на этом много денег (лейбл был некоммерческим и треки раздавал бесплатно), а в том, что задал тренд на десятилетия вперед, а заодно и открыл таким образом немало ярчайших музыкантов. Это и Sense, и Lackluser, и Proem, и Tim Koch (все они подпишутся потом на серьезные лейблы), и даже будущий клиент Warp Records финн Brothomstates. Был там и очень яркий российский представитель – Александр Ананьев, он же Sleepy Town Manufacture.

Рубеж веков стал для IDM во многом переломной точкой. Aphex Twin решил попробовать себя в роли поп-звезды, его синглы «Come to Daddy» и «Windowlicker» отлично продавались, но к IDM уже едва ли имели отношение. Autechre, выпустив пять очень ярких и очень разных по звучанию альбомов, решили с головой уйти в дебри цифрового авангарда. Warp Records, который всегда подчеркивал, что IDM для них лишь одно из множества направлений, решил теперь делать ставку на хип-хоп, лоу-фай и даже рок, оставив в каталоге лишь самых звездных айдиэмщиков типа Squarepusher, Plaid, Boards of Canada и Aphex Twin.

При этом IDM благополучно оставался главной музыкой нёрдов. Появилось и новое поколение артистов, и новое поколение издателей. Это был, например, британский лейбл Toytronic, который делал ставку на энергичный и в то же время очень мелодичный звук. Здесь подчеркивался еще один важный социокультурный корень этой музыки – компьютерные игры. К тому же в IDM, который продвигал Тойтроник, в кои-то веки вернулась танцевальность. За доброй половиной релизов стоял сооснователь лейбла, австрийский музыкант Мартин Хайдингер, он же Gimmik.

В Англии свой собственный лейбл под названием Neo Ouija открывает Ли Норрис, он же Metamatics. Норрис – большой поклонник Джона Фокса, о котором мы рассказываем в главе про Шеффилд, и свой проект называет в честь его альбома «Metamatic». К моменту открытия лейбла на счету Норриса полдюжины альбомов на разных лейблах. Он уже большой корифей, если не сказать живая легенда. Норрис даже успевает поучаствовать в одной из «Масок». В отличие от Toytronic, Neo Ouija делает ставку на медленный и меланхолический звук. Это музыка для интровертов, почти всегда задумчивая, а иногда даже печальная. Звездами там считаются Швед Bauri, австралиец Sense, а также голландец Kettel. Там же успевает отметиться и нынешняя суперзвезда немецкой электроники Саша Ринг, он же Apparat. Его карьера начинается с IDM, хотя затем его увлекут песенные формы, и славу он себе заработает уже другой музыкой.

В Америке тон задают лейбл n5MD (который в самом деле начинает свою карьеру с издания мини-дисков, но вовремя соображает, что носитель, похоже, проживет недолго) и лейбл M3rck. Именно на «Мерке» дебютирует будущая звезда бейс-сцены Трэвис Стюарт, он же Machinedrum. Начинает он именно с IDM: с одной стороны, на него очень влияют Boards Of Canada со своими теплыми синтезаторами, с другой он очень любит хип-хоп, но занимается его глитчевой деконструкцией. Его музыка напоминает лоскутное одеяло, сделанное из маленьких музыкальных или речевых фрагментов. Многочисленные сэмплы то и дело норовят ломать грув, сбиваться и заедать. Чем-то подобным занимается и новый клиент Warp американец Prefuse 73. Интеграция с хип-хопом дает айдиэмщикам новый импульс, кое-кто из них даже записывает совместные пластинки с рэперами. На Skam, например, издается группа Shadow Huntaz, музыкальную основу которой составляет голландский IDM-дуэт Funckarma. И даже тут Россия не остается в стороне: «Елочные игрушки» продюсируют дебютный альбом хип-хоп-дуэта 2H Company, и звучит он именно как синтез рэпа и IDM-битов.

Черпать вдохновение в других стилях вообще становится трендом не только в IDM-сцене, а 2000-е вообще становятся временем гибридных, синтетических жанров. Однако именно IDM-музыканты иллюстрируют этот тренд особенно ярко. Немецкий лейбл Morr Music, а отчасти и City Center Offices, где дебютирует Fizzarum, в XXI веке очень полюбят всякого рода гибриды с инди-роком и даже пост-роком. Британцы Digitonal (клиенты лейбла Toytronic) или, скажем, чешский музыкант Floex активно используют струнные, духовые и вообще активно интегрируются с неоклассикой. Немцы Funkstorung, которых мы уже упоминали, на альбоме «Disconnected» выпускают что-то вроде гибрида IDM с R&B, а американский проект Telefon Tel Aviv делает уж совсем невозможное: в синтетический IDM-контекст он вписывает соул-вокал, пронзительный и печальный. Процветают и экстремальные формы IDM. Как выясняется, этот жанр неплохо микшируется не только с индастриалом, но и, например, с хардкором или даже брейк-кором. Такую музыку на своем лейбле Planet Mu активно издает Майк Парадинас.

В начале нулевых разгорается очередная война вокруг термина. Помимо той претенциозности, о которой мы уже говорили (и правда, если эта музыка «умная», то вся остальная, значит, «тупая»?), это название явно не соответствовало содержанию. Под IDM чаще всего невозможно танцевать, да и музыкальным его можно назвать далеко не всегда. Защитники термина говорят, что эту претензию можно предъявить к доброй половине названий жанров – ну в самом деле, хаус совсем не домашний, джангл не имеет никакого отношения к джунглям, а в драм-н-бейсе есть много всего помимо барабана, который тут, к слову, в единственном числе, и баса.

Я здесь склонен проводить аналогию с московским театром «Ленком». Формально «Ленком» вроде как означает Театр Ленинского комсомола, но эту связь все уже давно потеряли и название как бы живет само по себе. Тем не менее попытки отказаться от термина IDM и чем-нибудь его заменить велись постоянно. Особенно усердствовал здесь Майк Парадинас. В конце 1990-х, когда Майк открыл собственный лейбл Planet Mu, на сайте лейбла красовалась гордая надпись: «This is not an IDM label». А вот попытку предложить альтернативное название предпринял уже Aphex Twin. В 2001 году на Rephlex он издал что-то вроде отчетной компиляции с лучшими треками, выпущенными там за 10 лет. Назвал он ее «Braindance Coincidence», и слово «брейндэнс» здесь означало как бы новое название жанра. В качестве обложки альбома, а заодно и логотипа нового движения был предложен довольно яркий символ – мозг на ножках.

Идея вроде бы всем понравилась, но, как и в случае с термином drum’n’bass, придуманном на замену неполиткорректному jungle, новым словом стали называть не всю музыку, а как раз новую – ту, что выпускали в тот момент Aphex Twin и его друзья. А Aphex к середине нулевых переживал новое увлечение. Он стал записывать быструю и несколько суетливую музыку на стыке электро, брейк-бита и эйсида. В таком стиле он сделал несколько ремиксов, а потом выпустил серию из 11 пластинок под общим названием «Analord» в честь трека своего приятеля Люка Вайберта. Название как бы заодно и декларировало аналоговое происхождение всей этой музыки.

Вскоре у этого звука появляются последователи. Это и отдельные артисты типа Роландо Симмонса, Monolith или того же Kettel, и целые лейблы, например 030303 или WeMe. Эту-то музыку и стали называть брейндэнсом, что периодически приводит к полной путанице, потому что какая-то часть пуристов считает, что так надо назвать все то, что раньше мы называли IDM. Путаница с терминологией возникла еще и потому, что сам, так сказать, традиционный IDM к середине нулевых стал постепенно сходить на нет. Точнее сказать, его плотный поток сменился какими-то отдельными вспышками. Некоторые лейблы вроде M3rck, Neo Ouija или прожившего чуть дольше Rephlex просто закрылись. Другие, как, например, n5MD или Morr Music, переключились на более живой звук (n5MD в какой-то момент стал выпускать чуть ли не пост-рок).

Warp или Planet Mu выпускали некоторые пластинки, находившиеся как бы под влиянием IDM (сюда можно записать Ital Tek или, скажем, Flying Lotus), но все же это не был IDM в чистном виде, а скорее «вторая производная». Тем ярче выглядели на этом фоне отдельные вспышки классического IDM-звучания. Например, на этой ниве очень здорово проявили себя грузинские музыканты, в первую очередь участники объединения Goslab Ника Мачаидзе (он же Nikakoi) и Туся Беридзе aka TBA. Музыка Ники впрямую отсылала и к раннему Aphex Twin’у, и даже к Solar X. Это было, с одной стороны, некое приятное ретро, с другой – глоток свежего воздуха.

Еще одним лучом света в сравнительно темные для жанра времена стал нидерландский лейбл Sending Orbs. Здесь тон задавали наш старый знакомец Kettel и его друг Secede. В 2005-м Secede выпустил альбом «Tryshasla» невероятной красоты, тут же ставший классикой. Супермелодизм стал одним из трендов середины-конца 2000-х. Видимо, это было реакцией на то, что многие артисты этой сцены, например те же Plaid, ушли в дебри цифрового саунд-дизайна, причем сделали это, в отличие от Autechre, не слишком удачно. В качестве примера супермелодистов можно вспомнить и все того же Ульриха Шнаусса (который то приближался к айдиэмному звуку, то, наоборот, удалялся от него в сторону шугейза и спейс-электроники) и генуэзский коллектив Port-Royal, совмещавший фирменные итальянские мелодии с тяжеловесной ритм-секцией.

Ну а главной, пожалуй, звездой нового мелодизма стала британка Ханна Дэвидсон, выпускающая пластинки под именем Mrs Jynx. Ее подписал на свой лейбл сам Майк Парадинас, который, казалось, был не слишком охоч до новых IDM-проектов. Как рассказывал сам Майк, Ханна принесла ему демо на одном из концертов, но была настолько шокирована присутствием живой легенды, что в буквальном смысле не смогла открыть рот, в результате говорить за нее пришлось ее приятелям. Спустя более десяти лет, когда Ханна будет страдать от творческого кризиса, Майк фактически перезапустит ее карьеру предложением записать совместный альбом. Вышедший в 2021 году «Secret Garden» станет одним из лучших релизов в дискографии обоих музыкантов. На другом краю спектра относительно светлого и даже несколько наивного звучания Ханны Дэвидсон стоял лейбл Tympanik Audio, где в почете было звучание мрачное и даже несколько готическое – лейбл всегда подчеркивал собственные индустриальные корни.

Казалось бы, в 2010-е IDM должен был еще сильнее раствориться во всей остальной музыке, все же тон в это время задавали техно, бейс или, например, хип-хоп. Но вместо этого классический IDM полноценно вернулся. Старые герои типа µ-Ziq, Plaid, Bochum Welt, Arovane и Gimmik вернулись с новыми IDM-пластинками, которые не затерялись бы и среди их материала конца 1990-х – начала 2000-х. Aphex Twin, а вслед за ним и µ-Ziq начали выкладывать в SoundCloud огромные архивы музыки, записанной в девяностые, причем Aphex Twin, как всегда, делал это анонимно, прикрываясь нечитаемым алфавитно-цифровым названием. Но звучание этих треков, да и стиль их подачи не оставляли никаких сомнений в авторстве. Это были сотни композиций разного периода и, по правде говоря, довольно разного качества – какие-то из них явно были недоделанными набросками. Но если профильтровать всю эту груду, то отличного материала легко набирается альбома на 2–3, и особенно хороши треки, звучащие в стиле альбома «…I Care Because You Do».

Aphex Twin же стал невольным соучастником еще одной яркой медийной истории. В его дискографии фигурировал потерянный альбом, пластинка его сайд-проекта Caustic Window, которую он напечатал штучным промо-тиражом, а затем решил не выпускать. Про этот альбом было известно, что в мире существует примерно пять копий, которые разошлись в основном по его близким друзьям (было известно, что одна из них точно есть у Скверпушера). И вот в какой-то момент одна из этих пластинок оказалась в продаже на Discogs по цене более 13 тысяч долларов. Ушлые фанаты устроили краудфандинг и довольно быстро эту сумму набрали. Пластинку тут же купили, оцифровали, выложили в сеть, а затем снова продали, на этот раз уже через аукцион eBay, заработав примерно вчетверо больше денег, чем было потрачено на ее покупку. Покупателем на этот раз выступил Маркус Перссон, создатель Майнкрафта (вы же помните, какое значение IDM имеет для нёрдов-компьютерщиков?). Ну, а вырученные деньги были поделены между теми, кто вкладывался в покупку, самим Ричардом Джеймсом и благотворительной организацией «Врачи без границ».

В новом десятилетии стали открываться и новые лейблы. Тут ярче всех себя проявил Touched Music, который к тому же выполнял важную социальную функцию: вся прибыль с релизов лейбла шла в благотворительный фонд Макмиллана, направленный на борьбу с раком. Важную роль в современной IDM-сцене сыграл исландский Moatun7, поначалу выпускавший одни лишь семидюймовки, но позже расширивший свой формат в сторону CD и даже кассет. За пять лет их каталог пополнился более чем сотней релизов. Стали появляться и совершенно новые имена. Например, абсолютно выдающийся IDM-альбом на лейбле CPU (где чаще всего выходит электро) записал Грэм Эванс, он же Carbo Flex. Новыми героями n5MD стали бельгийские музыканты из дуэта Suumhow.

В ком-то из новичков по обыкновению начали подозревать Aphex Twin, и тут главным героем стал человек, скрывающийся под псевдонимом RX-101 и выпускающий пластинки на канадском лейбле Suction, очнувшемся после долгой спячки. С 2016-го по 2020-й RX-101 выпустил аж четыре альбома, и все они были очень похожи на классическое звучание Aphex Twin периода 1993–1996-го. Основанием подозревать в этом участие самого Ричарда было хотя бы то, что его фирменный звук до этого момента никто не мог даже скопировать. Подозрений добавляло и то, что на всех четырех альбомах, как утверждалось, были архивные записи, сделанные где-то в конце 1990-х. По официальной версии, за проектом стоял голландец Эрик Йонг, публичная персона которого не афишировалась, а его «цифровой след» традиционно (как и во всех историях музыкантов-анонимов) ограничивался парой нечетких фотографий. Финал у этой истории пока открытый: доказать присутствие за этим Aphex никто не смог, так что консенсус скорее в том, что Эрик Йонг действительно существует.

Добралась до IDM и процветающая в последние годы индустрия виниловых переизданий, причем работа здесь ведется сразу по двум направлениям. С одной стороны, переиздаются классические IDM-альбомы, либо никогда до этого на виниле не выходившие, либо давно распроданные. Всю свою классику, например, исправно переиздает Warp. Особенное усердие также проявляет испанский лейбл Lapsus, в чьем каталоге есть переиздания альбомов Abfahrt Hinwil (проект проектов босса лейбла Toytronic), Secede, Ochre, Kettel и Metamatics. С другой – вышло несколько компиляций, где были собраны «потерянные бриллианты» IDM-сцены конца 1990-х – начала 2000-х. Особенно удачная подборка удалась диджеям Владимиру Ивковичу и Ивану Смагге, курировавшим двойной сборник «IDMEMO: A Future Of Nostalgia» для лейбла Above Board Projects.

С IDM-звучанием вовсю начали заигрывать молодые и модные музыканты. Это уже не скрытные нёрды-домоседы, а люди с успешными карьерами, входящие в обойму больших фестивалей. Это, например, немцы Skee Mask и Objekt, а также британцы Lanark Artefax и Макс Купер. Восходящей звездой считается и голландка Тесса Торсинг aka Upsammy, которая помимо выпуска собственного материала еще и играет диджей-сеты, в которых звучит немалое количество IDM-классики и пластинок весьма «обскьюрных», то есть совершенно неизвестных широкой публике. Интересно, что о новых звездах сцены охотно пишут не только специализированные, но и вполне популярные мейнстримовые издания типа Pitchfork Media.

Процветает сейчас и брейндэнс-сцена, тон в которой в последнее время задает испанский лейбл Analogical Force. Среди его клиентов как совсем новые имена, типа Джеймса Шинры или проекта Brainwaltzera, так и бывшие питомцы лейбла Rephlex Рейд Данн (он же Wisp) или братья д’Арканжело. Что же касается старых звезд типа Aphex Twin, Squarepusher или Autechre, то они благополучно собирают полные залы и выступают в хедлайнерских слотах на фестивалях. В общем, чувствуют себя актуальными как никогда. Остается только ждать, когда в тур отправятся великие затворники Boards of Canada.

XII. Электро

Начало маршрута

Нью-Йорк. США

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1011?yqrid=X6nuPG3TyYq

Со словом «электро», как и со словом «техно», творится полная неразбериха. Этим термином называют огромное количество совершенно непохожей друг на друга музыки. Под «электро» могут подразумевать и танцевальный индустриальный рок, и утяжеленное электронное диско, и совсем уже жесткий хаус на грани EDM. Но если все же придерживаться более четкой терминологии, то правильнее называть этим словом нечто совсем другое. Проще всего определить электро так: электро – это та музыка, под которую хорошо танцевать брейк-данс. Например, та композиция, под которую брейк-данс танцуют в фильме «Курьер», – это как раз электро. Другим классическим примером трека в этом жанре можно назвать «Planet Rock» Африки Бамбаты.

Главный атрибут электро как жанра – это определенный ритмический рисунок, ломаный ритм, который выстукивает драм-машина. Причем чаще всего драм-машина не абы какая, а Roland TR-808. Это классический японский приборчик начала 1980-х, который производился сравнительно недолго (буквально несколько лет), но очень популярен и поныне и регулярно используется, к примеру, в хип-хопе. Кроме этого, довольно часто, хотя и совсем не всегда, в электро мы слышим вокодеры, вокальную примочку, которая превращает голос человека в металлический голос робота. Но, повторимся, главный атрибут электро – это все же именно синтетический ломаный ритм.

Электро как музыкальный жанр, то есть некое течение, которое включает в себя нескольких музыкантов, занимающихся схожими вещами, берет свое начало в Нью-Йорке начала 1980-х, примерно в 1982–1983 году. Но, естественно, какие-то прото-электро-композиции создавались и раньше. Как и все, что появляется в Нью-Йорке, электро было плавильным котлом и вобрало в себя влияние множества разных культур, жанров и традиций.

Одним из предшественников электро (и, пожалуй, важнейшим среди них) был хип-хоп, в его наиболее ранней, уличной и демократичной ипостаси. Точнее сказать, поначалу электро попросту было частью хип-хоп-сцены в широком смысле слова. Уличные саунд-системы были устроены так: ключевую роль там играл MC или мастер церемоний, то есть человек, который читал ритмичный речитатив. А главной задачей диджея, еще одного обязательного участника хип-хоп-саундсистемы, было создать для MC подходящую музыкальную подложку, то есть нечто ритмичное, непрерывное и максимально подходящее для того, чтобы МС было удобно читать рэп. Для этого диджеи специально подбирали пластинки – это были либо какие-то инструментальные треки, либо треки с длинными проигрышами, которые можно было при помощи повторения и сведения бесконечно растягивать. Но была в саунд-системе и еще одна важная часть – танцоры, которые создавали, так сказать, визуальное шоу.

Танцоры были людьми важными, потому что публика приходила не только послушать рэперов, но и посмотреть на ловких парней, исполняющих затейливые танцевальные номера. Поэтому со временем диджею стало нужно угождать не только MC, но и танцорам. Ему нужно было создать саундтрек, под который они смогли бы красиво показать свои элементы. А к середине 1970-х на окраинах Нью-Йорка, в первую очередь в Бронксе, как раз расцвел брейк-данс. Это был сложный, в чем-то даже акробатический танец, во многом построенный на рваных движениях. Поэтому стиль и вокабуляр диджеев постепенно усложнялся. Если первое время они ставили какие-то ровные проигрыши из диско, ну, или какие-то фанковые петли, под которые просто удобно было читать, то дальше в их репертуаре появился, например, футуристический фанк Джорджа Клинтона или какая-то электроника вроде группы Kraftwerk или Human League.

В тот момент, когда уличные саунд-системы начали превращаться в музыкальные коллективы и записывать собственные композиции, одной из их задач стало как раз воспроизвести на пластинке всю эту атмосферу хип-хоп-шоу. В частности, музыка должна была выражать дух и энергетику этого футуристического танца. Еще одним предвестником электро стало буги. Эта версия диско чуть-чуть более ломаная и фанковая, в которой тоже использовалась электроника, в частности вокодеры. Нечто подобное мы можем услышать, например, в треке Earth, Wind & Fire «Let’s Groove».

Синтетический корень в электро, конечно, идет в первую очередь от Kraftwerk. По правде говоря, «Крафтверк», в общем-то, электро и придумали. Но как это часто бывает свойственно «серийным» изобретателям, немцы не стали на этом звуке фиксироваться и тут же двинулись дальше осваивать новые горизонты. Первым треком, где уже в достаточной степени реализованы все элементы электро-звучания, был «Trance Europe Express» с одноименного альбома 1977 года. Однако здесь не хватало главного элемента – под оригинальную версию «Экспресса» сложновато было танцевать, для этого она была чересчур медленной. А вот «Nummern» с пластинки «Komputerwelt» (или «Computer World» в английском варианте) – это уже идеальный брейк-данс-гимн.

Но на мировом поле экспериментов «Крафтверк» были не одиноки. На другом конце планеты существовал коллектив не менее интересный и едва ли менее влиятельный. В 1978 году в Токио трое музыкантов, Харуоми Хосоно, Юкихиро Такахаши и Рюити Сакамото, создают группу Yellow Magic Orchestra. Сегодня творчество коллектива оказалось несколько в тени соло-карьеры Рюити Сакамото, но заслуги YMO ни в коем случае не стоит недооценивать. Группу стоит ценить и уважать и за способность совмещать эксперименты с выдающимся чисто японским мелодизмом, и за удивительные концерты – в то время, когда электронщики в Европе и Штатах жаловались на сложность процесса и нестабильность синтезаторов (а кто-то вроде Джорджио Мородера и вовсе отказывался от живых выступлений), японцы выходили на сцену с модуляром размером с хороший токийский дом, и работала техника в их руках просто идеально.

Элементы электро в музыке YMO проскакивают, начиная с самого первого альбома, а уж пластинка «BGM» 1981 года – это уже максимально эффектная демонстрация силы YMO как пионеров жанра. За год до этого уже упомянутый здесь Рюити Сакамото, клавишник Yellow Magic Orchestra, выпустил свой второй по счету сольный альбом, «B-2 Unit», на котором был трек «Riot in Lagos». Здесь Рюити сделал небольшое, но важное открытие: если взять за основу ломаный электронный ритм как в крафтвер-ковской «Trance Europe Express», слегка его убыстрить и добавить ударным немного «мускулов», получится звук, способный перевернуть мир. И именно эту вещь очень многие электро-музыканты называли в числе максимально повлиявших на них треков наряду с Kraftwerk.

Однако в настоящее движение, в процветающую сцену и даже в доминирующий на какое-то время музыкальный тренд электро превратилось именно в Нью-Йорке. Ну а первым нью-йоркским электро-релизом стала пластинка Afrika Bambaataa & The Soul Sonic Force «Planet Rock». Вообще, для возникновения процветающей музыкальной сцены необходимо как минимум три составляющих. Первая – это музыканты, чистые креативщики – молодая и амбициозная шпана, которая придумывает нечто новое и при этом очень хочет выбиться в люди. Второй компонент – это саунд-продюсеры, чаще всего более опытные и более «холодные» ребята, которые разбираются в синтезаторах и тонкостях аранжировок и умеют хорошо все записать. Ну и, наконец, третий необходимый для успеха компонент – это издатели, то есть это люди, которые в новую музыку готовы вкладываться, выпускать и продвигать ее.

За издательскую компоненту в нью-йоркском электро отвечает Том Сильверман. С конца 1970-х он работает журналистом и пишет в основном про диско, но за новой музыкой следит пристально и в набирающем ход хип-хопе видит золотую жилу. В результате в 1981 году Том занимает у своих родителей 5000 долларов (что по тем временам деньги совсем не маленькие) и открывает собственный лейбл Tommy Boy. Одним из его первых клиентов становится уроженец бронкса Лэнс Тейлор, который называет себя Afrika Bambaataa. Африка Бамбата – типичный деятель раннего хип-хопа. Он не только крутит пластинки и руководит популярной саунд-системой, но и занимается политическим активизмом. Он выходец из городской бедноты и ратует за права афроамериканского населения. Сильверман видит в нем идеальную икону для новой музыки и, в общем, не ошибается.

Приглашение поработать над первой записью Африки Бамбаты получает молодой продюсер Артур Бейкер. Он тоже ранее занимался диско и недавно перебрался в Нью-Йорк из Бостона. В погоне за новым звуком Бейкер нарушает сразу несколько правил. Во-первых, он выводит вперед драм-машину. Электронный бит по меркам начала 1980-х – штука не то чтобы новая. Ту же самую драм-машину TR-808 в тот момент используют, например, Марвин Гей или Фил Коллинз, то есть люди не только из другой тусовки, но и совершенно из другого, более старшего поколения. Но вывести ее на передний план и сделать центральным элементом композиции – это уже ход совершенно новый.

Во-вторых, Бейкер добавляет в композицию элементы, заимствованные сразу из нескольких треков группы Kraftwerk. Причем это еще даже не сэмплирование, мелодии и ритмические элементы здесь не взяты с оригинальной записи, а переиграны заново. Смысл этого хода предельно прост – перенести на пластинку атмосферу уличной хип-хоп-саунд-системы. Если на улице рэперы читали под треки Kraftwerk, то и в записи должно быть что-то похожее. В результате ритм Бейкер заимствует из трека «Numbers», а мелодию – из «Trans Europe Express», хотя узнать ее здесь не так и просто. К тому же вместе с чистым речитативом здесь появляются и вокодеры, которые популяризировали именно Kraftwerk. Тут сразу возникает резонный вопрос а как к такому заимствованию отнеслись сами Kraftwerk, ведь в «Planet Rock» были явно использованы их идеи, ритмические ходы и даже мелодии? Незадолго до этого они заявили, что электронную музыку, мол, создают машины, поэтому понятия плагиата в ней отсутствует. Ну и, соответственно, то, что сделал Бейкер, было в каком-то смысле реакцией на эти слова.

Вслед за Африкой Бамбатой лейбл Tommy Boy показывает миру еще двух ярких дебютантов. Сначала там выходит сингл «Pack Jam» группы The Jonzun Crew (это тоже одна из популярных уличных саунд-систем), а затем пластинка «Play At Your Own Risk» проекта Planet Patrol – это уже собственная группа Артура Бейкера. Все три пластинки их создатели называют электрофанком, и определение это довольно емкое: основа у этих композиций фанковая, а исполнение электронное. Но, несмотря на жанровую общность, звучат они очень по-разному, и эта разность задает два направления развития электро в середине 1980-х. У Jonzun Crew музыка очень электронная и как бы дегуманизированная, там практически нет чистого человеческого голоса, одни вокодеры. Эту музыку будто бы и сочинили, и исполнили роботы, Jonzun Crew как бы создают саундтрек технологической утопии. Planet Patrol, наоборот, сочиняют песни, где есть куплеты, припевы и абсолютно человеческий, эмоциональный вокал. По сути это поп-музыка, практически соул, но положенный на электронный ритм.

Одним из главных пропагандистов музыки роботов, то есть дегуманизированно-вокодерной версии электро, становится еще один нью-йоркский музыкант Мэн Пэрриш. Пэрриш – выходец из гей-тусовки, а значит, не понаслышке знаком с электронным диско, так называемым Hi-NRG, о котором мы подробнее рассказываем в главе про Милан. Но это синтетическое диско он ловко мешает с хип-хопом, ломаными фанковыми ритмами и вокодерами, и в результате получает собственную, довольно самобытную версию электро. Эту же линию продолжает и группа Newcleus, еще одни выходцы из бруклинских саунд-систем, плоть от плоти уличного хип-хопа. В 1983-м и 1984-м они выпускают целую серию электро-хитов, самый известный из которых – «Jam On It». Еще один их трек, «Automan», вошел в историю тем, что клавишная мелодия оттуда потом легла в основу легендарного евродэнс-хита «Rhythm Is a Dancer». Но, наверное, главный гимн роботизированного электрофанка, трек «Al-Naafiysh (The Soul)» в 1983 году записывает Джеральд Касл – младший, называющий себя Hashim.

Постепенно электрофанк распространяется и за пределы Нью-Йорка, в другие американские города, и доходит в первую очередь до Детройта, где еще не родилось техно, но достаточно хорошо помнят традиции лейбла Motown. Сингл «Clear» проекта Cybotron, лидером которого был будущий техно-пионер Хуан Аткинс, – это классический пример раннего роботизированного электрофанка. В том же 1983-м электро добирается и до Западного побережья, то есть до Лос-Анджелеса. В этом году начинается карьера электро-фараона, музыканта, который называет себя Egyptian Lover. По сравнению с нью-йоркскими коллегами он звучит еще жестко, еще более танцевально и еще более минималистично. Это уже клубная электроника в чистом виде, несмотря на ранний год записи.

Более «попсовую» и человечную версию электро развивает, например, проект Break Machine. За ним стоит группа продюсеров, которые параллельно занимаются группой Village People, гигантскими звездами диско, которые записали, например, всемирный хит «YMCA». В 1983 году на электро-звук переключается группа Midnight Starr, которая до этого тоже занималась диско и фанком. Под большим влиянием электро записан и дебютный альбом американской певицы Shannon «Let The Music Play», особенно это заметно на ее первом и одноименном сингле. И Midnight Starr, и Shannon имеют определенный успех в чартах, Shannon даже получает за дебютный альбом премию «Грэмми». Но все же не будем забывать, что все это было не жесткое и роботизированное электро в духе того же Egyptian Lover или хотя бы Afrika Bambaataa, а скорее поп-музыка с ломаным электро-ритмом, которая получит название «фристайл».

Вслед за Америкой электро потихоньку покоряет Англию, где электро-синглы тоже попадают в чарты. На волне популярности американской танцевальной музыки одним из самых востребованных продюсеров в Британии становится Артур Бейкер. Некоторые британские музыканты даже отправляются в Нью-Йорк с одной-единственной целью – поработать с маэстро. Туда едет группа Freeez, которая записывает с Бейкером композицию «I. O. U.» (она немедленно становится большим международным хитом), и манчестерская команда New Order, тоже охочая до всего нового. Формально у New Order в Америке гастроли, но в Нью-Йорке New Order активно ходят по клубам и буквально влюбляются в новый звук. В результате союза с Бейкером у них получается трек «Confusion», который оказывается идеальным гибридом американского электро и британского синти-попа. Еще одним таким примером можно назвать композицию Depeche Mode «People Are People», которая тоже записана под огромным влиянием электро.

Но несмотря на все усилия (и, в общем, немалые успехи) британских музыкантов, уделать американцев на их поле им все же не удается. В 1983 году в электро приходит Херби Хэнкок и записывает, пожалуй, главный электро-гимн всех времен. В 1983 году Херби Хэнкоку 43 года, он джазовый пианист, большая и серьезная звезда, которая, казалось бы, к молодежной музыке никакого отношения не имеет. Но джазмены – люди непростые, и за молодежной культурой, особенно за тем, что происходило в черных кварталах Нью-Йорка, они всегда следили очень внимательно. То есть все хип-хоп- и электро-пластинки Херби Хэнкок слушал в момент их выхода.

В 1983 году он решает собрать так называемый электрический состав. То есть набрать группу, которая вместо традиционных джазовых инструментов использует синтезаторы и драм-машины. Одной из ключевых фигур этого состава становится Билл Ласвелл. Его первый инструмент – бас-гитара, но вообще Ласвелл играет на всем и всем интересуется. Это человек чрезвычайно широкого кругозора, его одинаково увлекают и металл, и фри-джаз, и электроника. И он-то, согласно неофициальной истории, и сыграл ключевую роль в создании этого трека.

Помимо выдающегося звука (в лице Хэнкока со товарищи в электро приходят серьезные музыканты с большим опытом, серьезными студиями и доступом к любой современной и дорогой аппаратуре типа музыкального компьютера Fairlight CMI, который тогда только появляется) Хэнкок с Ласвеллом привносят в электро еще одну важную новацию. Для исполнения соло-партии, которая длится чуть ли не половину трека, приглашается не исполнитель на каком-то инструменте, а диджей, который делает скрэтчи, то есть крутит пластинку туда-сюда, издавая характерные чавкающие звуки. На эту роль выбирается Grandmaster DXT, один из нью-йоркских пионеров того, что называется «turntablism», то есть обращение с вертушкой как с музыкальным инструментом. Вместе эта безумная компания записывает трек под названием «Rockit», и получается у них настоящий шедевр. «Rockit», вне всяких сомнений, войдет в первую десятку треков, изменивших танцевальную музыку.

Ну, а в России всю композицию знают благодаря фильму «Курьер», где, к слову сказать, звучит не оригинал, а кавер-версия, но к оригиналу очень близкая (ее было проще лицензировать для использования в кино). В «Курьере» чуть ли не впервые в СССР показали брейк-дансинг, и многие ходили на фильм специально ради этого.

Вообще, международный бум электро, наступивший как раз примерно в 1983–1984 году, во многом связан именно с кино. В эти годы в мировой прокат выходит сразу несколько фильмов, которые построены именно на демонстрации брейк-дансинга. Это, например, фильмы «Wild Style», «Breakin’» и его продолжение «Breakin’ 2: Electric Boogaloo». Несмотря на ругательные рецензии, кассовые сборы у этих фильмов оказываются весьма внушительными. Надо ли говорить, что саундтреки к этим фильмам, которые были составлены в основном из электро, тоже становятся гигантскими международными хитами. В фильмах засветились и музыкальные звезды, в «Wild Style» снялись Grandmaster Flash, Grandmaster DXT и Rock Steady Crew, а в обеих частях «Breakin’» – рэпер Ice-T. Сейчас мы знаем его скорее по другой музыке, гораздо менее танцевальному гангста-рэпу, но начинал Ice-T именно с электро. Например, его ранний (и совершенно великий) трек «Reckless» – это прекрасный образец классического электро-звука, а его текст – это история роли дидждеев в хип-хопе и электро, сжатая до пары минут.

Надо отметить, что, несмотря на то что электро выросло из хип-хопа, оно довольно быстро свой хип-хоп-корень утратило. В том электро, которое мы уже успели упомянуть в этой главе, за редкими исключениями, нет главного атрибута хип-хоп-сцены – рэпа. И вот, примерно начиная с 1984 года, ситуация потихоньку исправляется. Сначала появляется Ice-T с тем же «Reckless» и Kid Frost. Примерно тогда же к ним присоединяется будущая большая звезда, Кертис Мантроник. Мантроник – потомок ямайских иммигрантов, а у этих людей музыка практически в крови. В какой-то момент в радиоэфире (а радио он любит с детства) он слышит трек Рюити Сакамото «Riot In Lagos», который производит на него колоссальное впечатление и полностью меняет его взгляд на музыку.

В 1984 году Мантроник крутит пластинки на вечеринках и работает в музыкальном магазине, где знакомится с еще одним потомком иммигрантов, на этот раз с Гаити, которого зовут MC Tee, и он, естественно, читает рэп. Они быстро записывают демо, отправляют его на несколько лейблов и получают контракт от небольшого независимого издателя Sleeping Bag Records. А лейбл это был непростой. Несмотря на то что ориентирован он на хип-хоп, фристайл, электро и подобную музыку, одним из основателей Sleeping Bag был авангардный музыкант Артур Рассел. Несмотря на академический бэкграунд, Рассел был человеком очень широких взглядов и к электронике был неравнодушен. Вторым лицом в системе лейбла был персонаж по имени Уильям Соколов, что, опять же, очень характерно для Нью-Йорка, где русские, китайцы, итальянцы, ямайцы и гаитяне делают вместе некое общее дело. Mantronix удается не просто сделать один-два хита, а запустить долгоиграющую карьеру, то есть выпускать альбом за альбомом, с каждого из которых в радио-ротацию попадает по несколько синглов.

Продолжение идеи Кёртиса и его коллег получают даже не в Нью-Йорке, а чуть южнее, в Майами, штат Флорида. Там возникает так называемый miami bass. Это своего рода утяжеленная и убыстренная версия электро, в которой от аранжировки остается лишь драм-машина и речитатив, а вот фанка или какого-то электронного футуризма уже значительно меньше (хотя совсем он и не исчезнет). Еще одной характерной чертой майами-бейса становятся обсценные тексты сексуального содержания. Ну если вы представляете себе начало карьеры группы «Мальчишник» с песнями про групповухи, то их корни уходят куда-то туда. В этом смысле особенно отличаются главные, пожалуй, звезды майами-бейса, группа 2 Live Crew. Название их главного хита «We Want Some Pussy», в сущности, говорит само за себя.

Но нам майами-бейс интересен другим – из него, по сути, выросла клубная версия электро, которая расцветет уже в 1990-е и продолжит цвести вплоть до наших дней. Лучше всего эту связь иллюстрирует группа Dynamix II, карьера которой началась как раз во Флориде в конце 1980-х. У Dynamix II довольно характерная для майами-бейса утяжеленная ритм-секция с мощной драм-машиной и свехнизким басом, который здесь особенно любили и который дал название всему поджанру. Но при этом нет рэпа про телок, а вместо него – сэмплы и вокодеры, которые делают их скорее продолжателями идей Man Parrish и Jonzun Crew.

О клубной версии электро мы еще поговорим чуть позже, а пока вернемся все же в Нью-Йорк. Примерно с 1984 года начинается уже мировая мода на электро. С одной стороны, к электро-тусовке примыкают музыканты, которые раньше делали что-то совсем другое, типа того же Херби Хэнкока. С другой – электро-звуком увлекаются уже чуть ли не поп-звезды, артисты калибра Duran Duran. Но при этом доминирует, разумеется, не мускулистая клубная музыка с вокодерами и мощными драм-машинами, выведенными на передний план, а скорее поп, в котором есть электрофанковый ритмический рисунок. Сами ударные при этом скорее отодвинуты чуть назад, ну и в остальном это довольно типичная для середины 1980-х синтетическая поп-музыка – то, что играли Break Machine, Planet Patrol или Freeez, но окончательно приведенное к поп-знаменателю. Шедевры, впрочем, случались и тут – первым делом в голову приходит группа Exposé с композицией «Point of No Return». Без влияния электро не обходятся даже американские поп-звезды первой величины. Электрофанковым звуком увлекаются Принс («1982») и Уитни Хьюстон, чей сингл «I Wanna Dance With Somebody» совсем неспроста свели потом в мэшап с группой Kraftwerk.

Редким примером композиции в стиле электро, которая, с одной стороны, звучала достаточно современно и экспериментально, а с другой – была большим мейнстримовым хитом, стал трек «19» британца Пола Хардкасла. Вместо куплетов там были использованы голосовые сэмплы, рассказывающие о войне во Вьетнаме. А «19» – это, собственно, возраст человека, идущего в армию. С этим же треком связана и довольно забавная футбольная история. Когда команда «Манчестер Юнайтед» стала чемпионом в 19-й раз (а случилось это в 2011-м, то есть много лет спустя после выхода трека), фанаты договорились устроить флешмоб и вывести «19» на первое место британского хит-парада. Каждый желающий поддержать кампанию просто шел на iTunes и покупал эту композицию. В какой-то момент журналисты спросили у самого Хардкасла, как он относится к этой затее. На что Пол ответил что-то в духе: «Спасибо, конечно, но вообще-то я болею за Челси».

Говоря об инструментальном электро, построенном на сэмплах, стоит вспомнить своеобразный «диалог», который произошел между Африкой Бамбатой и британским музыкантом Тимом Сименоном, более известным под именем Bomb The Bass. В 1986 году Бамбата с новым проектом Afrika Bambaataa and the Family выпустил сингл под названием «Bambaataa’s Theme». В этом треке он использовал мелодию из фильма Джона Карпентера «Нападение на 13-й участок». Тему эту написал сам же Карпентер, который сам сочинял саундтреки к своим фильмам и был известен как гуру синтезаторной музыки (о нем мы чуть подробнее рассказываем в главе про Берлин и спейс-электронику). Два года спустя в Англии Тим Сименон для своего дебютного альбома «Into The Dragon» записал собственную версию этой темы. И это тоже было электро, построенное на сэмплах. Его трек был коллажем, лоскутным одеялом, составленным из фрагментов других композиций, – это вообще было творческим методом раннего Сименона. Трудно сказать, слышал ли он музыку Бамбаты, возможно, и нет, тем интереснее такое сходство в мыслях. И ведь у обоих получилось хорошо. А еще в те же годы из той же темы был сделан и отличный итало-диско-хит «The End» проекта The Splash Band.

Как бы то ни было, к концу 1980-х мода на электро-звучание в поп-музыке постепенно сошла на нет. Тренды, в общем, на то и тренды, чтобы постоянно меняться. Но история электро на этом вовсе не заканчивается, потому что его более жесткая, клубная и роботизированная версия вскоре переживет ренессанс, случится это в начале 1990-х. Центром электро-ренессанса станет город Детройт, а его иконой и главным действующим лицом – дуэт Drexciya во главе с Джеральдом Дональдом.

Вообще, электро для Детройта – музыка важная. Электро еще в начале 1980-х стало одним из корней техно, и Хуан Аткинс, о котором мы уже говорили, пришел к техно именно через электро. Электро в том или ином виде составляло и значительную часть радиоэфиров дет-ройтских диджеев-просветителей, на чьих миксах выросло поколение техно-пионеров. Так что большая часть техно-музыкантов электро знали и любили, но все-таки сами не играли. Дональд, в свою очередь, играл техно и вообще одно время входил в состав формации Underground Resistance.

В какой-то момент, записывая очередной техно-трек, Дональд сделал довольно простую вещь – он, что называется, сломал бочку. То есть из прямого техно-ритма он сделал ломаный бит, который был характерен как раз для электро. При этом в его звуковой вокабуляр входило чуть больше тембров, характерных скорее для Kraftwerk, чем для техно 1990-х, поскольку Дональд, несмотря на увлечение футурологией, в музыке всегда был немного ретроградом. В результате Джеральду удалось создать новый электро-канон. С одной стороны, в нем была мощь и новизна техно, с другой – рваная ритмика фанка, или, точнее сказать, электрик-буги. Так что для танцев новое электро подходило просто превосходно.

При этом Дональду и его коллегам был абсолютно чужд мир поп-музыки. Они чувствовали себя партизанами-подпольщиками, относились к своему делу максимально серьезно и в музыку всегда вкладывали определенный месседж, чаще всего афрофутуристический. Благодаря их усилиям электро в 1990-е превратилось в жанр, во-первых, очень идеологизированный и несколько мрачноватый, во-вторых, абсолютно не развлекательный, и в-третьих, очень консервативный. В кругах любителей нового электро в ход пошло понятие «тру» и «не тру», противопоставляющее серьезную и искреннюю музыку дешевым коммерческим поделкам. В некотором смысле и здесь электро снова наследовало хип-хопу, который в начале 1990-х тоже норовил делиться на «настоящий» и «коммерческий». Джеральд Дональд оказался чрезвычайно плодовитым музыкантом. Помимо Drexsciya он сольно или в коллаборациях издавал музыку под именами Dopplereffekt, Elektroids, Der Zyklus и множеством других. Был в его дискографии даже проект Zerkalo, названный, видимо, в честь фильма Тарковского.

Еще одним центром электро-ренессанса в Детройте стал лейбл Direct Beat, а его главным действующим лицом – проект Aux 88 во главе с Китом Такером. Такер начинал свою карьеру еще в 1985-м и застал оригинальную электро-сцену, поэтому звучание Aux 88 было еще ближе к «трушному» старому электро – к тому, что делал, например, Egyptian Lover, ну или даже Dynamix II. Довольно быстро новое электро, жесткое и минималистичное, стало чем-то вроде младшего брата техно. В конце 1990-х многие диджеи играли в клубах электро и техно вперемешку. Тут в первую очередь приходит в голову Дейв Кларк, ну а те, кто «клубился» в Москве или других российских городах в конце 1990-х, вспомнят еще и Компаса Врубеля.

К концу 1990-х клубная мода на электро дошла и до Европы. Точнее сказать, электро стали играть европейские музыканты, и стали это делать очень по-разному. В Германии главным адептом электро на долгие годы стал Энтони Ротер, чья музыка более всего похожа на утяжеленную версию Kraftwerk. Там же, в Германии, в моду вошло и электро чиллаутное, где на электро-ритме (слегка замедленном относительно того, что звучало на танцполах) строилась более мягкая и мелодичная музыка, граничащая чуть ли не с эмбиентом. На этом специализировался лейбл Electrolux. Он не чурался и жесткими клубными треками, но фирменным звуком, «торговой маркой» стало для него именно мягкое и задумчивое звучание.

В какой-то момент электро увлекся самый, пожалуй, популярный немецкий диджей первой волны, Westbam. Он записал электро-альбом и несколько хитов в этом же жанре со своим проектом Members of Mayday. Звучали они довольно симпатично, но любители «тру электро» чаще всего клеймили их как подделку и попытку примазаться к чужой славе. Впрочем, обвинять в этом Вестбама едва ли стоит, потому что уж он-то как раз застал оригинальную электро-сцену и сам такую музыку поигрывал еще с конца 1980-х. Да и псевдоним его расшифровывается не как-нибудь, а Westfalia Bambaataa. А вот к проектам типа Music Instructor или Flying Steps (не говоря о финнах Bomfunk MCs, которые порой тоже норовили заигрывать с электро и фристайлом), как говорится, были вопросы.

В Англии электро очень полюбил Ричард Джеймс aka Aphex Twin, который стал активно издавать его на своем лейбле Rephlex. В каталоге лейбла находилось место и классике (вроде компиляции группы Dynamix II), и звездам нового поколения типа тех же Drexciya. Но, пожалуй, наиболее интересной стороной деятельности Rephlex на поле электро было подписание новых музыкантов, игравших ретроградскую музыку. Майк Дред, известный скорее по эйсид-техно, на пластинке «98k Gold» с успехом возрождал брейк-дэнс со скретчами. А главной звездой в этом направлении стал Эд Аптон, более известный под именем DMX Krew. В его довольно длинной дискографии есть примерно любое электро, от очень жесткого до очень мягкого, но интереснее всего звучат его эксперименты в направлении этакого поп-фристайла. На своих ранних альбомах типа «Sound Of The Street» Аптон с блеском развивает идеи поп-звучания середины 1980-х.

В 2000-е центром электро-ренессанса внезапно стала Скандинавия. Сначала несколько электро-проектов появились в Финляндии (например, Mr. Velcro Fastener или Morphology), а затем в Швеции и Финляндии из электро-корней выросла своя особенная сцена, которая получила название Skweee. Слово это ничего не значит, а просто классно звучит. Skweee-музыканты играли исключительно на «железках» и вообще исповедовали культ аналогового звука, унаследованный как раз у детройтских коллег. Звучали они при этом совершенно иначе, музыка у них была довольно медленная и очень-очень фанковая. В Skweee даже было что-то от электронного джаза, этот жанр строился на ярких, почти джазовых соло. Кроме этого, для Skweee был характерен необычный, слегка прихрамывающий ритм. Но главным, что отличало Skweee от классического электро, были общий настрой и идеология. Если детройтские музыканты всегда были как бы «на серьезных щах», то исполнители Skweee, наоборот, были ребятами ироничными и юморными. Они гастролировали по миру целыми компаниями, выходили на сцену всей толпой, джемовали, менялись инструментами, валяли дурака – в общем, делали настоящее шоу.

Тренд этот жизнь прожил недолгую, но яркую. И главными его действующими лицами стали даже не музыканты, а лейблы. Это были финский лейбл Harmonia, который держали два музыканта, Mesak и Randy Barracuda, и шведский Flogsta Danshall. Оба лейбла, кстати, очень любили выпускать семидюймовые пластинки. Ну а главным артефактом от эпохи Skweee стал документальный фильм под названием «We Call It Skweee». Если где-нибудь найдете – обязательно посмотрите.

Что же касается электро в широком смысле слова, то на сегодняшний день этот жанр стал важной и, в общем, неотъемлемой частью большого клубного пейзажа. Очень яркие электро-пластинки выпускает, например, влиятельный лейбл R&S. Тут, конечно, первым делом приходит в голову альбом проекта Space Dimension Controller «Welcome to MicroSektor 50». Это практически рок-опера, точнее, электро-опера, концептуальное произведение со сквозными персонажами и единым сюжетом. Если же говорить об отдельных лейблах, специализирующихся именно на таком звучании, то первым делом в голову приходит Central Processing Unit, который базируется в Шеффилде. Музыки они издают много, и в их каталоге соседствуют ветераны типа DMX Krew или Silicon Scally и какие-то совсем молодые персонажи. Так что следить за ними всегда интересно.

XIII. Нью-бит

Начало маршрута

Брюссель. Бельгия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1024?yqrid=b5c5xzagGdz

Бельгия на первый взгляд совершенно не кажется важным местом в истории музыки: эта небольшая страна выглядит провинцией даже по отношению к ближайшим соседям, Франции и Нидерландам. Но в реальности вклад Бельгии в историю электронной музыки ничуть не меньше, а, возможно, даже больше. Чего стоят хотя бы группы Telex или Front 242, или один из самых влиятельных электронных лейблов R&S, или фабрика рейв-хитов во главе с продюсерами Praga Khan и Оливером Адамсом. Но еще важнее то, что в Бельгии рождались собственные музыкальные жанры и даже целые субкультуры.

Чтобы лучше понять истоки бельгийской танцевальной электроники, нам придется отмотать пленку аж на 50 лет назад. Наша история начинается в пригородах бельгийского города Антверпена, где в 1970 году открывает двери клуб Popcorn. Название свое он получил вовсе не в честь электронного инструментала Гершона Кингсли, о котором мы подробно рассказываем в главе про Сан-Франциско, а в честь композиции Джеймса Брауна «Popcorn Mother». Это отчасти дает представление о том, какая музыка в «Попкорне» звучала. Но лишь отчасти: диск-жокеи в «Попкорне» действительно ставили очень много американских пластинок 1960-х годов, но чаще это был даже не фанк, а соул, ритм-энд-блюз, записи девичьих групп типа Ronettes, а иногда даже джаз или песни из мюзиклов.

«Попкорн» ориентировался в первую очередь именно на танцы и был в прямом смысле слова ночным клубом. Двери он открывал не в девять вечера, как большинство бельгийских дискотек, а в одиннадцать, и гремел до самого утра. Кроме этого, «Попкорн» отличался необыкновенной свободой нравов. Там себя абсолютно комфортно чувствовали геи и лесбиянки, чего нельзя было сказать об остальных бельгийских клубах. Напомним, что происходило все это задолго до знаменитых клубов Studio 54 и Paradise Garage, которых в 1970-м не было даже в проекте.

Довольно быстро диджеи из «Попкорна» нашли собственный уникальный звук, который лучше всего подходил для танцев в их клубе. Главным качеством пластинки здесь становился не ее хитовый потенциал или наличие там запоминающихся мотивов, а присутствие определенного, не очень быстрого ритма. Поэтому популярными в «Попкорне» становились те композиции, которые нигде больше в мире известны не были. В поисках подходящих пластинок бельгийские диджеи стали ездить сначала в Англию, а затем и на родину этой музыки, в США, где они ходили по музыкальным магазинам и часами копались в залежах всякого хлама по 10 центов.

Мода эта вскоре распространилась и на другие бельгийские клубы, получив общее название «Popcorn sound». Этот культ стал во многом напоминать историю, происходившую примерно в это же время на Британских островах, а именно субкультуру северного соула – музыки, тоже импортированной из США и малоизвестной на родине.

Но в технологии подачи между Англией и Бельгией была существенная разница: публика на northern-soul-вечеринках очень любила стимуляторы, поэтому треки для сетов выбирались чаще всего быстрые и энергичные. Основным же «топливом» для бельгийцев всегда было пиво, и даже какие-то «ускорители», которые в тот момент вполне можно было купить в аптеке, бельгийцы предпочитали растворять в пенном напитке. А пиво – это, как вы понимаете, не шампанское. Это не тот напиток, который будет побуждать вас к энергичным танцам на столах. Поэтому, вместо того чтобы ускорять треки, как делает большинство диджеев, бельгийцы начали их замедлять. Чаще всего пластинка игралась с питчем -3 или -4, но случалось и так, что местные диск-жокеи заводили «сорокопятки» на 33 оборота, замедляя их почти в полтора раза. И именно эта привычка определит бельгийский клубный звук на многие годы вперед.

Ко второй половине 1970-х, когда мода на «попкорновский звук» стала постепенно сходить на нет, Бельгия с распростертыми объятиями принимает современные музыкальные направления. В конце 1970-х здесь расцвело синтезаторное диско, и ключевой фигурой в этой сцене становится музыкант и звукоинженер Дэн Лаксман. Электроникой он увлекается еще с начала 1970-х, а один из его проектов по иронии судьбы носит название Popcorn. Но играет он под этим названием вовсе не то, что принято называть «попкорн-саундом», а ту самую moog-электронику, инструментальный электро-поп, в том числе и кавер на «Попкорн» Кингсли.

В 1977-м у Лаксмана выходит электронный диско-альбом под названием Electronic System «Disco Machine». Здесь уже слышен и мощный танцевальный бит, и пульсирующий синтезаторный бас. Но настоящий прорыв Дэн совершает в 1978-м: во-первых, под именем Transvolta он выпускает очень смелый футуристический трек «Disco Computer», который по звучанию похож одновременно на Kraftwerk и на Джорджио Мородера. Во-вторых, вместе с еще двумя друзьями он запускает долгоиграющую группу Telex.

Эта группа объединяет людей с довольно разными взглядами на музыку. Например, Марк Мулен до этого играл джаз и прог-рок. Ну, то есть жанры он предпочитает взрослые и серьезные, а дискотечную группу Telex воспринимает как шутку. Тем не менее шутка получается очень удачной: многие композиции группы становятся танцевальной классикой, в первую очередь их легендарная вещь «Moskow Diskow», которую одно время норовил сыграть каждый диджей, приезжающий в Москву. Кроме этого, Telex не гнушались ироническими кавер-версиями, и в них мы тоже можем отлично проследить любовь бельгийцев к заторможенному танцевальному груву. Достаточно послушать, что они сделали с рок-н-ролл-стандартом «Rock Around The Clock».

В 1980 году Telex ухитрились даже съездить на «Евровидение». Их целью было торжественно провалиться и занять последнее место, но план не сработал, и в результате они оказались только третьими с конца. Обязательно посмотрите видео их выступления, это квинтэссенция телексовской иронии в виде трехминутной поп-песни. Из своего разгромного поражения Telex, разумеется, тоже сделали шутку. В какой-то момент они издали бокс-сет (что-то вроде «полного собрания сочинений»), назвав его «Belgium One Point», то есть «Бельгия – одно очко».

Подъемом синтезаторного диско музыкальные события в Бельгии конца 1970-х вовсе не ограничивались. В это же время Бельгия оказывается одной из первых стран континентальной Европы, где возникает собственная панк-сцена. А из панка, как известно, произрастают пост-панк и новая волна, тоже очень важные для развития электроники. И тут снова не обошлось без участия ведущего Дэна Лаксмана. У одной из самых известных бельгийских панк- и нью-вейв-групп Plastic Bertrand Дэн работал звукоинженером.

Тогда же у Бельгии возникает тесная музыкальная связь с Великобританией, в первую очередь с Манчестером. Занимается этими контактами девушка по имени Анник Оноре, причем связь эта оказывается близкой во всех смыслах. Анник – еще и возлюбленная Йена Кёртиса, вокалиста Joy Division. Отношениям с ней посвящается и композиция «Love Will Tear Us Apart». Анник открывает в Бельгии лейбл под названием Le Disques De Crepuscule, где издается очень разная музыка, от рока до неоклассики, но особенное внимание уделяется переизданию пластинок с манчестерского Factory Records.

Попадает в Бельгию и музыка из Шеффилда, то есть в первую очередь ранний синти-поп и индастриал, и этот звук тоже не может не влиять на местных артистов. Культурный код бельгийца, который в конце 1970-х – начале 1980-х интересуется современным звуком, состоит, с одной стороны, из всякого рода импортной, чаще всего британской музыки (то есть пост-панка, индастриала и тому подобного), а с другой – из танцевальных пластинок местного производства в диапазоне синтезаторного диско до того самого «попкорновского звука», причем последний влияет на молодежь скорее опосредованно. Увлекаться им в то время уже как бы совсем не комильфо, но то, что прописано на подкорке, оттуда уже никак не вычистишь.

Примерно такой багаж был у музыкантов, образовавших в 1980 году коллектив Front 242. В первую очередь их, конечно, увлекало экспериментальное звучание, главными вдохновителями для них были британские группы типа Cabaret Voltaire и Throbbing Gristle. При этом их музыкальный кругозор был весьма широким: например, они увлекались экспериментальной академической музыкой типа Штокхаузена. Одновременно их интересовал пост-панк, в первую очередь группы типа Wire и Joy Division, которые усилиями Анник Оноре в тот момент часто приезжали в Бельгию.

Параллельно они, естественно, слушали Kraftwerk и Human League, которых в тот момент не слушать было просто невозможно. Из раннего синти-попа они позаимствовали любовь к электронике и привязанность к песенной форме, из индастриала – вкус к экспериментальному саунд-дизайну. А вот любовь к танцевальному маршевому биту, наверное, стоит приписать именно бельгийским корням. В общем, делают они не то сильно облегченный танцевальный индастриал (в их музыке можно услышать лязг железа или обрывки голосовых сэмплов), не то, наоборот, сильно утяжеленный синти-поп.

Источником для сэмплов часто становится всякого рода тоталитарная пропаганда, в том числе советское радио. За это группу упрекают то в крайне левых, то в крайне правых взглядах. Но какую бы то ни было политизированность музыканты настойчиво отрицают, говоря, что их интересует форма, а не содержание, а внутри коллектива царит плюрализм, и политические взгляды отдельных участников заметно различаются. Звучание Front 242 было очень тревожным, практически милитаризированным. Голос порой звучит так, словно вокалист не поет, а отдает команды. Это в прямом смысле слова музыка холодной войны, которая в тот момент была на пике из-за событий в Афганистане.

Front 242, чей первый альбом, «Geography», выходит в 1981-м, совсем не единственная группа такого рода в Бельгии. Нечто близкое по духу делают, например, Neon Judgement или Luc Van Acker, у обоих, правда, менее заметен танцевальный корень. Они играют скорее минимал вейв, но общность в подходе и идеологии все же чувствуется. Тогда же зажигается звезда лейбла Antler, который и поныне играет важную роль в истории бельгийской электроники. В тот момент звучание Antler Records – это именно тревожный минимал вейв. Помимо Neon Judgement в их каталоге есть, например, группы 1000 Ohm, Twei Belgen или Nacht Und Nebel. В Германии к такому же звуку приближается группа DAF, которая начинает чуть ли не с электронного панка.

Термина для этой музыки еще нет – чаще всего то, что играют в Front 242, DAF или Neon Judgement, называют индастриалом или постиндастриалом. Аббревиатура EBM, то есть Electronic Body Music, появится только в 1984 году, и предложат ее все те же Front 242. И это довольно редкий пример, когда самопровозглашенный жанровый термин приживется и среди слушателей, и в прессе. К этому моменту у группы выйдет второй альбом «No Comment», а заодно Front 242 сделают по шагу по направлению, с одной стороны, к песенным формам, а с другой – к танцевальной музыке, и уже окончательно отполируют тот звук, который мы потом и будем знать под названием EBM.

Танцевальную природу их музыки будет лишний раз подчеркивать то, что на конверте пластинки будет указан темп для каждой композиции. Но, как вы догадываетесь, для того чтобы жанр стал жанром, еще недостаточно, чтобы какая-то группа так себя сама назвала. У нее должны появиться последователи и единомышленники, и это условие тоже выполняется в 1984-м, когда свою первую пластинку выпускают Skinny Puppy. Причем делают они это в буквальном смысле на другом краю света, на тихоокеанском побережье Канады в городе Ванкувере.

Группу двумя годами ранее создает Кевин Кромптон, он же cEvin Key. До этого он играет на перкуссии в new-wave-группе Images En Vogue, а Skinny Puppy поначалу создает как собственный соло-проект. Как коллектив они оформляются в тот момент, когда компанию Кевину составит вокалист Найвек Огр. Его на самом деле тоже зовут Кевин, просто чтобы в группе не было два Кевина, он записывает свое имя задом наперед и берет псевдоним. Его резкая манера пения как раз очень напоминает Жанна Люка Де Мейера из Front 242, ну и вообще в их звучании очень много общего. Стоит ли удивляться, что пластинка «Remission» помимо Канады выходит не где-нибудь, а в Бельгии.

Примерно тогда же в Великобритании дебютную пластинку выпускает дуэт Nitzer Ebb в составе Бона Харриса и Дагласа Маккарти. Их подписывает лондонский лейбл Mute Records, где как раз очень любят и синти-поп, и индастриал. Nitzer Ebb играют эдакий EBM-панк. Даглас Маккарти на первых релизах даже не поет, а кричит. При этом, также как и Front 242, они звучат очень милитаризированно и очень тревожно, а одна из их вещей называется «Cold War».

Но позицию EBM-державы номер два все же удерживает Канада. В 1986 году там начинает деятельность еще один знаковый EBM-коллектив, Front Line Assembly. Его основу составляют Билл Либ, который до этого недолгое время успевает поиграть в Skinny Puppy, и Райс Фалбер. Либа и Фалбера мы затем узнаем по множеству проектов, игравших в совершенно разных стилях. Например, под именем Intermix они будут записывать экспериментальное техно, а наибольшего успеха добьются с проектом Delerium, который начинал практически с дарк-эмбиента, а закончил чуть ли не world music – довольно мягкими по звучанию песнями в электронных аранжировках, не лишенными при этом этнического колорита.

Но их родной язык – это именно EBM, поэтому нет ничего удивительного в том, что их дебютный альбом (ну если не считать полноценным дебютом самиздатные кассеты) «The Initial Command» выйдет именно в Бельгии. Он станет дебютным релизом и для нового лейбла KK Records, который поначалу будет специализироваться именно на EBM. Лейбл Antler тоже не теряет времени даром, к 1986 году там появляется еще пара знаковых клиентов. Во-первых, это группа The Klinik – они играют довольно суровый EBM Nitzer эббовского разлива, но с чуть большим упором на электронику. Во-вторых, коллектив A Split Second – они звучат значительно мягче и более танцевально, но тоже вписываются в общую канву жанра.

Разумеется, пластинки новых групп не могли пройти мимо местных диск-жокеев. Играть монолитные сеты в одном жанре тогда еще не принято, поэтому диджеи микшируют EBM с синти-попом, пост-панком, новой волной и тому подобным. Одним из таких диджеев был персонаж по прозвищу Dikke Ronny (буквально «толстяк Ронни»), резидент брюссельского клуба Ancienne Belgique. Он играет EBM вперемешку с более «удобоваримыми» пластинками типа синглов New Order или Fad Gadget. При этом EBM-пластинки кажутся ему слегка быстроватыми – ну вы же помните про пиво и пристрастие бельгийцев к медленным ритмам еще с 1970-х. Тогда Ронни по старой традиции клуба «Попкорн» делает так: пластинку, которая изначально записана на 45, он играет на 33, но при этом поднимает питч на +8. То есть трек он довольно сильно замедляет, но композиция сохраняет танцевальный бит (который становится даже еще более басовитым) и при этом не превращается совсем уж в «сатанинскую витчуху». Сначала Ронни проделывает такой трюк с пластинкой A Split Second «Flash», и публика буквально встает на уши. Тогда Ронни играет в такой же манере Front 242 «No Shuffle» и Nitzer Ebb «Let Your Body Learn». Так рождается новый жанр – нью-бит.

Молодые бельгийские музыканты принимаются записывать собственные треки, которые звучат будто замедленная пластинка. Тут надо вспомнить, что на дворе 1987 год, а в это время в Европу постепенно проникает клубная музыка, импортированная из США, в первую очередь хаус и техно. В Англии начинается первое лето любви, когда по всей стране бушуют рейвы. Нью-бит становится для Бельгии тем, чем для Англии стал эйсид-хаус, то есть главным доморощенным клубным жанром, музыкой нового поколения. С одной стороны, он, как и эйсид-хаус, опирается на американские традиции, в первую очередь, на Детройт и Чикаго (а в нашем случае – еще и на английские), с другой – это все же именно бельгийский звук со своими национальными особенностями, хмурый и медленный.

Местом силы для нью-бита становится клуб Bocaccio, расположенный в пригороде Гента, а главным рупором в медиа – радиопрограмма «Liasions Dangerouses», которую ведут Свен Ван Хеес и Пол Уорд. Впрочем, жанр набирает популярность так быстро, что вскоре его уже освещают вполне мейнстримовые СМИ вроде телеканала MTV. Нью-бит очень привлекателен для телевидения, поскольку обладает собственной визуальной эстетикой. На нью-бит-вечеринки принято наряжаться, визуальный стиль нью-бита – это довольно эклектичная смесь некоторых атрибутов глэм-рока (типа вычурных причесок)рейв-эстетики (смайликов и цветной одежды), а также заигрывания с БДСМ, которые перекочуют в нью-бит из готик-рока, а потом станут почти обязательным атрибутом EBM-тусовок.

Разумеется, новой музыке нужны и свои издатели. И тут снова очень вовремя подсуетился лейбл Antler, он открывает специально для нью-бита новое подразделение под названием Subway (через некоторое время он объединит его с основным под названием Antler-Subway). С нью-бита же начинается и слава лейбла R&S. В 1990-е он станет форпостом сначала для транса, потом для техно и даже отчасти IDM (они, например, подписали Aphex Twin задолго до Warp Records). Сейчас R&S базируется в Англии и превратился в «инди-мейджора» типа Warp или Ghostly, где издается совсем разная музыка, начиная с бейса и заканчивая каким-то инди-попом. Но начиналась его история в Бельгии в середине 1980-х, причем открылся R&S еще до нью-бита, их первый релиз датирован 1983 годом. Создали этот лейбл Ренат Вандепапельер и его жена Сабина Меес. По легенде, нарисовав логотип с лошадкой, Ренат и Сабина поначалу хотели назвать Ferrari, но испугались преследований со стороны автоконцерна. В результате они просто вынесли в название свои инициалы: R&S означает не что иное, как Ренат и Сабина. Ренат крутит пластинки и даже немного занимается музыкой сам, но его сверхспособность – это умение собирать вокруг себя талантливых людей. Он сверхэффективный организатор и коммуникатор.

Первые несколько лет R&S ищет свое лицо: лейбл выпускает то диско, то синти-поп, то хаус, но в этом не прослеживается генеральной линии, появляется она лишь во времена нью-бита. Музыкантов в Бельгии не так много, а сцена постоянно растет и требует все новых пластинок и все новых звезд. Поэтому нью-бит-продюсеры берут на вооружение маркетинговые технологии из итало-диско. Они заводят себе множество псевдонимов, тем самым создавая эффект многонаселенности этой сцены. Все-таки если бы рейверы узнали, что всю ночь танцуют под пластинки, которые записали буквально пять человек, они, наверное, почувствовали бы себя обманутыми. Главной творческой единицей для нью-бита становится продюсерский коллектив. У довольно простой на слух композиции может быть указано пять авторов, и тогда становится уже совершенно непонятно, кто из них за что отвечает. Часто с авторами треков указывались известные диджеи, и делалось это из сугубо маркетинговых соображений – то есть чтобы удостовериться, что трек наверняка прозвучит на танцполе.

Доминирующим конгломератом на лейбле Subway стала троица в составе Хермана Гиллиса, Джо Кастерса и Роланда Беелена. По аналогии с итало-диско, где все итальянцы как бы притворялись американцами, они придумали себе более благозвучные имена и называли себя Мортон-Шерман-Белулуччи. В этом была и явная аналогия с британской фабрикой хитов Стока-Эйткена-Уотермана. Нью-бит они издавали под десятками разных псевдонимов: они называли себя New Beat Generation, Taste Of Sugar, Acid Kids, Fruit Of Life, Beat Professor, Erotic Dissidents и т. п. На лейбле R&S тоже была своя «домашняя банда», здесь тон задавала компания музыкантов, которых мы позже узнаем по совсем другой музыке, техно, эмбиенту или IDM. В этот конгломерат входили CJ Bolland, Дэвид Морли и Сиско Феррейра, которого мы позже узнаем по проекту The Advent. Все вместе они записывались под именем Space Opera, а Ренат Вандепапельер участвовал в этом коллективе как бы в качестве худрука.

С нью-бита же берет начало история и самого успешного коллектива в бельгийском рейве в широком смысле слова. Ядро группы составляли два продюсера: Морис Энгелен, он же Praga Khan, и Оливье Жан-Жак Адамс, он же Oliver Adams. На начальном этапе в эту команду входил еще и Йос Боореманс. Важное отличие этого коллектива от других нью-бит-конгломератов состояло в том, что у этой команды была не только студийная часть, но и сценическая. Голосом, а также харизматичной фронт-вуман этого проекта была певица Ники Ван Лероп, также известная как Jade 4U, обладательница мощного голоса и гиперсексуального имиджа. В какой-то момент ее даже прозвали рейв-мадонной. На счету этой троицы десятки различных проектов, самый известный из которых, пожалуй, Lords of Acid. А на нью-бит-сцене они были известны в первую очередь под именами 101 и Major Problem.

Еще одной заметной фигурой нью-бит-сцены стал Патрик Де Мейер. В конце 1980-х его самыми известными проектами были Fatal Error и Tragic Error. Музыку он записывал особенно суровую и медленную даже по нью-битовым меркам, что никак не помешало ему оставить свой след и в поп-музыке. Де Мейер стоит за одним из первых европейских хип-хаус-хитов – Technotronic «Pump Up The Jam», который гремел на всех радиостанциях мира в конце 1980-х – начале 1990-х. Буквально за год-два нью-бит из андеграундного клубного течения превратился в мейнстримовое, нью-битовые композиции буквально оккупировали бельгийские чарты. Нью-бит-музыканты стали выпускать не только двенадцатидюймовые пластинки, но и альбомы. Тут стоит вспомнить, например, проект Amnesia, за которым стоял Стефан Новак.

Символом коммерциализации нью-бита стал проект Confetti’s. Название он получил в честь одноименного клуба из Антверпена, потому что клуб предоставил музыкантам студию для записи. За музыкальной частью проекта стоял продюсерский дуэт в составе Сержа Рамейкерса и Доминика Саса (они также известны под именем The Maxx). В случае с Confetti’s к музыке прилагался перформанс: группа с самого начала планировала выступать на сцене, и публичную, перформативную часть Confetti’s составляли уже совсем другие люди. Во-первых, в группу входило сразу несколько танцовщиц, что было обычным делом для нью-бита. На роль фронтмена был приглашен Петер Ренкенс, работавший в клубе барменом и известный манерой экстравагантно одеваться. Выглядел он так, словно сбежал с кастинга группы Village People, и на сцене задача его была в том, чтобы классно смотреться, а также иногда открывать рот под сэмплы. Клубные выступления Confetti’s, разумеется, проходили под фонограмму. Со своего первого и единственного альбома Confetti’s выпустили аж четыре сингла, то есть шли они примерно по графику Майкла Джексона. Все эти синглы попали в бельгийскую топ-двадцатку, а «C-Day» едва не дотянул до первого места. В общем, нью-бит стал абсолютным национальным помешательством.

За пределами страны жанр гремел в основном во Франции, и символом его тамошней популярности стало то, что нью-бит-альбом записал даже модельер Жан-Поль Готье. Пластинка эта называется «Aow Tou Dou Zat» (здесь как бы пародируется французский акцент), а к записи ее Готье привлек огромное количество звезд, нынешних и будущих. В одном треке, например, участвует Норман Кук, будущий Fatboy Slim, в другом – звезда олд-скул хип-хопа Kurtis Mantronik, а еще в одном – J.J. Jeczalik из группы The Art Of Noise.

Примерно тогда же стало понятно, что коммерциализация нью-бита – это начало конца, а возможно, уже и сам конец. В том же 1989-м от этого жанра стало тошнить буквально всех вокруг. Попыткой противостоять «опопсению» нью-бита стал так называемый хард-бит, музыка еще более медленная, еще более тяжелая и как бы более насыщенная. Хард-бит порой напоминал заторможенное техно или даже заторможенный голландский хардкор (которого в этот момент еще не было). В этой музыке была какая-то вагнеровская драма. В качестве примера первым делом в голову приходит дебютный сингл Lords Of Acid «I Sit On Acid», ну или пластинки проекта Rhythm Device, за которым стоял Франк Де Вульф. Франк стал системообразующим персонажем для открывшегося в 1989-м лейбла Music Man Records. А сам хард-бит станет как бы недолгой промежуточной остановкой между нью-битом и следующим бельгийским электронным феноменом, техно-рейвом. Он наберет ход в самом начале 1990-х.

Если, попав на немецкую почву, американское техно стало мутировать в сторону индустриального минимализма, то в Бельгии оно стало приобретать совершенно другие черты, поскольку бельгийцы всегда «топили» за максимализм. В техно-рейве относительно нью-бита сохранился жесткий маршевый техно-ритм, но он стал значительно быстрее, чем в нью-бите или хард-бите, это было уже 125 или даже 130 ударов в минуту. При этом музыкальная текстура в техно-рейве была нагромождением синтезаторных звуков, оркестром из ночного кошмара. Аналоговые клавиши буквально ревели и скрежетали – главным тембром той эпохи стал так называемый hoover, синтезаторный звук, имитирующий шум пылесоса, придуманный американцем Джоуи Белтрамом и впервые прозвучавший на пластинке тоже в Бельгии (это был релиз R&S Records).

Кроме этого, бельгийские музыканты очень любили сэмплы, в первую очередь оркестровые. Бельгийская музыка с легкостью впитывала различные традиции, в ней могли параллельно существовать прямой и ломаный ритм, пение и речитатив и так далее. Очень характерные примеры такой «мультикультурности» – это проекты Quadrophonia и T99. В обоих участвовал продюсер Оливье Абелоос, а в T99 – еще и герой нью-бита Патрик Де Мейер, о котором мы рассказывали чуть ранее. Довольно ярко в короткую эпоху техно-рейва себя проявят и клиенты R&S, например Human Resource, Outlander или тот же CJ Bolland.

Встречаются в каталоге R&S того времени и неожиданные фигуры, например немецкий диск-жокей Westbam, один из первых посланников рейва в СССР. Его сингл «The Mayday Anthem», гимн одного из первых немецких мегарейвов Mayday, это по звучанию типичный бельгийский техно-рейв. С техно-рейва, как это ни удивительно, начинал даже Moby. У него тоже был релиз на R&S под именем Voodoo Child, ну и прорывной для него сингл «Go!» по звуку тоже, что называется, недалеко ушел.

Но ярче всех среди бельгийцев в эпоху техно-рейва себя проявила все та же троица, Praga Khan, Oliver Adams и Jade 4U. Помимо Lords Of Acid, которые превратились в долгоиграющую группу, которая выпускала альбомы и давала концерты, у них были десятки проектов, и почти все они были успешными. Это Angel Ice, MNO, Channel X, Digital Orgasm и другие. Дело доходило до издания сборников, где каждый трек как бы принадлежал отдельному проекту, но все они в реальности были записаны Оливером Адамсом и Praga Khan. Максимального успеха Praga Khan со товарищи достигли уже не в Бельгии, а в Англии, где их треки начали попадать в поп-чарты. В 1992-м Praga Khan с синглом «Injected With A Poison» не без успеха конкурировал с ранними The Prodigy, а трек Channel X «Rave The Rhythm» прозвучал в фильме «Основной инстинкт» с Майклом Дугласом и Шэрон Стоун.

Но ровно на 1992-м история техно-рейва и завершилась. Жанр исчез с радаров так, словно никогда там и не появлялся, а музыканты разбрелись по другим сценам. Часть из них начала играть техно (в современном понимании этого жанра), другие стали пробовать себя уже в коммерческом звуке, в первую очередь в жанре eurodance. И примерно в этот момент Бельгия как будто растворяется в глобалистическом европейском клубном пространстве.

«А что же там EBM? – спросите вы. – Как дела у жанра, который мы, переключившись на нью-бит, бросили на взлете?» Тут большая история как раз только началась. Настоящий подъем EBM случился году в 1989-м. В этот момент явление становится по-настоящему интернациональным и начинает развиваться вширь. В Германии, например, важной фигурой становится Андреас Томалла, он же Tala 2XLC. Он стоит за проектами Moskwa TV, Robotiko Rejekto, а потом и Bigod 20. С EBM начинает и немецкая команда KMFDM (сегодня их музыку чаще называют термином «аггро-индастриал»). В Дании появляется Leaterstrip, а в Соединенных Штатах – Nine Inch Nails, чей первый альбом «Pretty Hate Machine» тоже вполне можно записать в EBM. На издании EBM и тому подобной музыки специализируются целые лейблы, например немецкий Zoth Ommog или крупный американский лейбл Wax Trax. Его формат – это скорее производные индастриала в максимально широком смысле, но и EBM там тоже выходило немало. В Бельгии за издание EBM берется независимый гигант Play It Again Sam.

Упомянутые раньше тяжеловесы типа Skinny Puppy, Front Line Assembly, Front 242, Nitzer Ebb или американцев Ministry тоже чувствуют себя очень неплохо и издают успешные пластинки. Подъем EBM продлится примерно до середины 1990-х, после чего жанр поделится на две ветви: андеграундную (которая сохранит электронный корень и уйдет в подполье, в собственную нишу) и более мейнстримовую, где индустриальная и электронная составляющие будет все активнее смешиваться с роком и металлом. Отсюда в конце концов возникнут, например, Rammstein.

Интересные события стали происходить в середине 2010-х, когда бельгийский звук тридцатилетней давности начал переживать ренессанс уже совершенно в другой среде, молодежно-клубной. В Москве 2010-х одной из самых модных вечеринок стала Discipline, где принято было ходить в черном, а саундтрек вместе с техно составляли как раз нью-бит и EBM. Довольно много EBM (причем как нового, так и старого) регулярно присутствовало в программе нидерландского фестиваля Dekmantel, который не без оснований считается смотром достижений мировой клубной электроники. В 2018-м там выступал Даглас Маккарти из группы Nitzer Ebb, а в 2023-м – Front 242, которые катаются по большим фестивалям уже не первый год.

Под большим влиянием EBM и раннего танцевального индастриала находятся и немецкий музыкант Toulouse Low Trax, который котируется как большой новатор и трендсеттер. Ну а, скажем, технологию игры пластинок на 33 вместо 45 активно использует немецкий диджей сербского происхождения Владимир Ивкович. В одном из видео он очень увлекательно рассказывает и показывает, как здорово в таком виде звучат гоа-транс-пластинки. Чем черт не шутит, не родится ли из этого еще один новый жанр?

XIV. Синти-поп

Начало маршрута

Шеффилд. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1001?yqrid=Mm9GkXEzAmu

В этой главе мы отправимся в британский город Шеффилд, и посвящена она жанру синти-поп. Тут стоит сразу оговориться, что этот город не был родиной ни первой, ни самой известной синти-поп-группы в мире. Титул первооткрывателей стоит отдать Kraftwerk, а звание «королей синти-попа», то есть группы, представляющей этот жанр и добившейся наибольшего успеха, вне всяких сомнений, принадлежит Depeche Mode. Но среди всех точек, где в семидесятые годы возникли центры развития синтезаторной поп-музыки, именно Шеффилд породил самую яркую локальную сцену – группу музыкантов, делавших общее дело и поспособствовавших тому, что синти-поп сформировался как жанр и обрел четкие очертания. Именно шеффилдские события середины и конца 1970-х лучше всего объясняют генезис электронной поп-музыки. Именно там нам лучше всего видны ее корни, а также причины и этапы ее формирования.

Но для начала давайте, что называется, определимся с терминологией. Что вообще можно назвать синти-попом? Очевидно, первая ассоциация, которая возникает с этим термином, это Depeche Mode, и эта ассоциация абсолютно правильная. А теперь следующий вопрос: а можем ли мы всю электронную поп-музыку называть синти-попом? Едва ли. Дело в том, что с нынешних позиций практически вся поп-музыка кажется электронной. Это и Тейлор Свифт, и Рианна, и, скажем, Кельвин Харрис. Но, наверное, записывать их скопом в синти-поп все же было бы неправильно. У синти-попа должны быть какие-то более четкие границы и те черты, которые дают нам более точное описание жанра.

Давайте для начала разберемся, что же такое классический синти-поп конца 1970-х, начала 1980-х, о котором пойдет речь по крайней мере в первой половине этой главы? Во-первых, это, разумеется, музыка электронная. Она сделана на синтезаторах и драм-машинах, при этом никакие из этих звуков не пытаются как бы прикинуться живыми, не пытаются имитировать живые инструменты. Во-вторых, это музыка довольно ритмичная, но не то чтобы всегда танцевальная. В отличие, скажем, от хауса или техно, ритм в ней не является центральным элементом, вокруг которого строится композиция. У этой музыки нет цели непременно заставить слушателя танцевать, в отличие от диско или какой-то более поздней клубной электроники. При этом в синти-попе есть вокал, а также песенные структуры с куплетами и припевами. Это поп-музыка, пусть иногда и несколько необычная. При этом эти поп-песни часто бывают хмурыми, ну или как минимум отстраненными, это музыка холодная и несколько дегуманизированная. В ней чаще всего нет сексуальности того же диско, фанка или соула.

Чтобы понять, как сложился этот образ, давайте начнем с контекста и переместимся в Шеффилд середины 1970-х. В это время Шеффилд – один из крупнейших промышленных центров Британии. По признанию самих жителей, естественным фоном для них в тот момент был шум заводов. При этом в эпоху индустриальную (в отличие от нынешней постиндустриальной) промышленный центр – это место, в общем, процветающее. В Шеффилде были и университет с собственной школой искусств, и клубы, и разного рода культурные институции – должны же многочисленные сотрудники промышленных предприятий, в конце концов, где-то развлекаться.

В музыкальном плане середина 1970-х – это время панка. А одна из главных идеологем панка состоит в том, что каждый может быть музыкантом. С точки зрения молодых британцев, исповедующих панк-принципы, музыкантам вовсе не требуется 10 лет учиться игре на инструменте или изучать теорию. Если тебе есть что сказать – выходи на сцену и твори. Однако синтезаторы в первой половине 1970-х – это атрибут скорее музыкантов-виртуозов, тяготеющих к сложным формам, например прог-роковых групп типа Yes. В панк-эстетику они поначалу отчаянно не вписываются хотя бы потому, что дико дорого стоят, массовое производство синтезаторов в тот момент находится на начальном этапе, и позволить себе синтезаторы могут только звезды. Но мысль о том, что новый звук можно получить именно при помощи электронных инструментов, потихоньку овладевает умами жителей индустриального Шеффилда.

Пионером шеффилдского электронного панка (но панка не в смысле звучания, а в смысле, так сказать, этики и эстетики – на самом-то деле они, конечно, играли индастриал) становится группа Cabaret Voltaire, образованная в 1973 году. Довольно долго они даже не делали никаких записей, а лишь устраивали перформансы, где использовали магнитофоны и прочие электронные устройства, производившие даже не музыку, а шум. Их ранние концерты были не музыкальными представлениями, а скорее чистым акционизмом, современным искусством. Среди тех, кто ходил на эти выступления и всячески ими вдохновлялся, были Иан Крэйг Марш и Мартин Уэр. С одной стороны, они интересовались панком и авангардным современным перформансом, с другой – их безумно увлекала электроника, оба они работали, как это тогда называлось, операторами ЭВМ.

Марш и Уэр быстро сообразили, что их инструменты – это именно синтезаторы. Синтезатор создавал звук будущего и ассоциировался с промышленностью, что с их точки зрения отлично выражало дух Шеффилда. При этом синтезатор был инструментом крайне демократичным: чтобы издавать с его помощью какой-то минимальный набор интересных звуков, совсем не нужно было ни музыкального образования, ни каких-то развитых навыков игры на инструменте. Проблема была лишь в том, что синтезаторов у них не было, а стоили они тогда довольно дорого. Тогда технически подкованный Иан Крейг Марш подписался на журнал, где публиковались схемы приборов, которые можно было самому собирать из деталей, и вот в одном из номеров этого журнала была опубликована схема синтезатора. Потратив на это несколько месяцев, свой первый синтезатор Марш изготовил собственными руками. Работал этот прибор, конечно, неидеально, но для того чтобы хорошо пошуметь, вполне годился.

Тем временем наступил 1977 год, и важнейшим из искусств для Великобритании стал постпанк. Шеффилд, разумеется, не остался в стороне от этой истории, и в городе быстро возникла своя пост-панк-сцена. Примерно тем же, чем в Манчестере занимались Joy Division и The Fall, в Шеффилде занималась, например, группа The Extras. Музыкальная тусовка Шеффилда довольно ограниченна, там работают всего несколько клубов, главный из которых – The Limit, где выступают самые разные местные группы и куда регулярно ходят люди с довольно разными музыкальными вкусами. Таким образом, небольшие жанровые сцены города довольно активно «диффундируют», общаясь и набираясь друг у друга интересных идей.

В тот момент, когда Иан Крейг Марш и Мартин Уэр создают группу The Future, их музыкальный бэкграунд уже достаточно разнообразен. С одной стороны, в ДНК группы входит экспериментальная синтезаторная музыка Cabaret Voltaire. Другой корень – это как раз тот самый постпанк, которым они тоже весьма увлечены. Марш и Уэр хотят играть песни, а не просто исполнять экспериментальную электронику. Наконец, третий элемент «шеффилдского кода» имеет происхождение не локальное, а, так сказать, импортное. Как и многие английские меломаны, они очень увлечены тем, что происходит в Германии. А в Германии в этот момент балом правит группа Kraftwerk, коллектив музыкантов-экспериментаторов, которых можно считать первооткрывателями чуть ли не половины электронных жанров.

С точки зрения достижений в электронной музыке, группа Kraftwerk, несомненно, заслуживает отдельной главы в этой книге. Но ее величие объясняется во многом именно тем, что «Крафтверк» не принадлежат ни к одной сцене и не ограничиваются ни одним, ни двумя, ни даже тремя жанрами. Они много что поиграли и много на что повлияли, но, в общем, нигде слишком надолго не задержались, поэтому одинаково почитаются и среди любителей электро, и среди ценителей краут-рока, и среди тех, чья любовь – синти-поп. Для наших шеффилдских героев Kraftwerk в первую очередь важны тем, что смогли совместить поп-песни с экспериментальным звуком. Это слышно и в хите «Autobahn», и в «Radioactivity», и во многих треках с альбома «Trans Europe Express», который в этот момент как раз только вышел. А еще наши герои, конечно, слушают «I Feel Love» Джорджио Мородера и Донны Саммер – футуристический диско-хит, история которого рассказана у нас в главе, посвященной Милану. Самое интересное здесь то, что люди примерно одновременно котируют панк и диско, то есть жанры, которые стоят на совершенно разных музыкальных полюсах и как бы находятся в открытой конфронтации. Обычно панк-рок и диско слушают совершенно разные люди, порой норовящие друг другу и морды набить.

Вскоре Иан и Мартин решают, что группе нужен вокалист. Им становится Фил Оуки, у которого нет музыкального опыта, но который, по словам Иана и Мартина, выглядел как абсолютная поп-звезда. И тут срабатывает главная формула синти-попа, ну и вообще большого количества хорошей музыки: лучше всего, когда в группе объединяются «попсовик» и экспериментатор. Оуки хочет быть поп-звездой и тянет группу в сторону поп-песен, а Уэр и Марш, напротив, «топят» за экспериментальный звук. В результате получается нечто идеально сбалансированное. Примерно такую комбинацию мы потом увидим и в Soft Cell, и в Depeche Mode, и отчасти в Pet Shop Boys, и очень много где еще.

Примерно тогда же группа берет себе новое название – Human League, под которым мы знаем их и сейчас. Хотя Иан и Мартин заранее признали Фила Оуки поп-звездой, надо признать, что стереотипам поп-звезды 1970-х он на самом деле не очень соответствовал. Фил очень странно выглядел и был похож вовсе не на смазливого мальчика, которые тогда были в моде, а на героя фантастического фильма. Визуальный имидж у него был несколько «неземной», не от мира сего. Примерно в такой же неземной манере он и пел, у него был довольно низкий, отстраненный голос, а песни его часто бывали монотонными.

При этом надо всей этой мешаниной стилей и влияний все же доминирует постпанк-составляющая, и получается у ранних Human League практически электронный постпанк. Очень похожую музыку записывает и еще одна шеффилдская группа – Vice Versa. Да и Cabaret Voltaire, окончательно превратившись из арт-проекта в музыкальный коллектив и записав первые «официальные» пластинки (лучший пример тому – их первый успешный сингл «Nag Nag Nag»), тоже звучат не особенно далеко от Human League и по большому счету продолжают тему электронного постпанка. В их интерпретации он, конечно, звучит более экспериментально, но структурно у них много общего.

В 1978 году о шеффилдской сцене всерьез начинают говорить и писать британские медиа. Внимание к местной музыке проявляет не только прогрессивная пресса типа журнала «New Musical Express», но и радиостанции, включая могучую государственную BBC. Звезда радиэфиров BBC Джон Пил уже некоторое время продвигает постпанк, а также очень любит электронику, поэтому новый шеффилдский саунд ему тоже очень близок. Параллельно выясняется, что Шеффилд – это далеко не единственный в стране очаг подобной музыки. Например, в Манчестере с синтезаторами активно экспериментируют Joy Division. Они остались в истории совсем не этим, но период фанатичного увлечения Kraftwerk (персональным поклонником которых был Иэн Кертис) в их недолгой карьере тоже был. Неподалеку в Ливерпуле образуется группа OMD, которая тоже увлечена синтезаторным звуком и группой Kraftwerk.

Не менее интересные события происходят в Лондоне, где кипучую деятельность разворачивает Дэниел Миллер. У него тоже есть музыкальный проект The Normal, который звучит чуть более экспериментально, но в общем продолжает тему синти-панка или даже синти-постпанка. Для того чтобы издать семидюймовку своего проекта, Миллер открывает лейбл Mute Records и вскоре начинает подписывать на него других музыкантов, у которых схожие представления о прекрасном. Надо сказать, что статус влиятельного электронного лейбла Mute сохраняет и в наши дни, издавая пластинки Apparat, HAAi или Goldfrapp.

Здесь надо сделать небольшой экскурс в историю музыкальных носителей. Дело в том, что для каждого жанра и для каждого времени существует какой-то доминирующий носитель – например, эмбиент сложно представить без CD, а гиперпоп – без стриминг-сервисов. И вот для панка главным носителем была семидюймовая пластинка. Панк-группы в массе своей не записывали альбомов (по крайней мере, поначалу), а едва записав несколько песен, старались как-то сами издать их на семидюймовке, ну и отнести ее, например, в эфир к Джону Пиллу.

Вся эта панковская DIY, то есть «сделай сам» этика радостно передалась начинающему синти-попу. В каталоге Mute Records помимо собственных проектов Дэниела Миллера появляется, например, группа DAF и музыкант Фрэнк Тоуви, именующий себя Fad Gadget. Если DAF (или, в полном варианте написания, Deutsch Amerikanische Freundschaft, что переводится как «Немецко-американская дружба») звучат более тяжело и экспериментально, то музыка Fad Gadget действительно напоминает классический синти-поп конца 1970-х. Тут и сыроватые синтезаторные аранжировки, и монотонный низкий голос.

На одном из концертов Fat Gadget Дэниел Миллер, который активно ходит по клубам и ищет новые таланты, замечает группу из Бэзилдона, которая играет у Фрэнка на разогреве. Называется эта группа Depeche Mode. И надо сказать, что ранний Depeche Mode – это в чистом виде синтезаторный панк, музыка у них, в отличие от большинства коллег по синт-сцене, была быстрая и драйвовая. Синти-панк – это отдельная и довольно интересная часть синтезаторной сцены. Примерно такой музыкой увлекались одно время и Ultravox, и, например, французская группа Indochine на своем дебютном альбоме. Но особенно эта сцена расцвела в Соединенных Штатах.

Там еще в 1970-м году образовалась группа Suicide, дуэт Мартина Рева и Алана Веги. К концу 1970-х они активно начинают использовать синтезаторы и звучат к этому моменту почти как электропанк-версия Элвиса Пресли. Еще одной группой, которая в конце 1970-х экспериментирует на стыке панка и электроники, становится коллектив Devo из штата Огайо. Их, помимо любви к синтезаторам и способности сочинять отличные поп-хиты, отличает страсть к визуальным эффектам. Каждый концерт они превращают в шоу, наряжаясь в яркие костюмы и красные пластмассовые шапочки, которые в конце бросают в публику.

Но вернемся все же на Британские острова. Особенность английских синтезаторных групп конца 1970-х еще и в том, что синтезаторные партии они чаще всего не программируют, а играют на инструментах руками. От этого звук получается более сырым, более расхлябанным и в каком-то смысле более драйвовым. А делают они это потому, что синтезаторы у них очень простые, в них еще нет секвенсоров, куда можно запрограммировать готовую партию. Синтезаторы у этих групп либо вообще самодельные, либо это какие-то самые начальные модели из масс-маркета, которые в конце 1970-х только-только появляются в каталогах. Это, например, Yamaha CS5 или Korg 700S, которые стоят куда дешевле студийных монстров от Moog или ARP, но и их можно купить, только взяв кредит.

Иан Крейг Марш из Human League рассказывал, что в какой-то момент перед ним стоял выбор, или научиться водить и купить машину, или же все-таки купить синтезатор. Он выбрал синтезатор, и это в каком-то смысле определило его жизнь. Машину он до сих пор так и не водит, а тот синтезатор у него до сих пор есть. При этом первое поколение синти-поп-музыкантов осваивало инструменты буквально «по ходу пьесы». Мартин Гор из Depeche Mode признавался, что на то, чтобы выяснить, что синтезатор вообще способен издавать разные звуки, а не играть все одним простым тембром, у него ушло полгода. Но зато в конце 1970-х синтезаторную музыку становится наконец можно создавать дома, теперь для этого не нужно арендовать сначала репетиционную базу, а затем студию.

К 1980 году синтезаторные группы уже довольно крепко стоят на ногах. В каком-то смысле именно 1980 год можно назвать наивысшей точкой развития синти-сцены. К этому моменту формируется канонический корпус ранней синти-поп-музыки. У Human League в 1980 году уже есть два альбома, и издает их могучий лейбл Virgin. У Fad Gadget тоже готова полнометражная пластинка, у Vice Versa есть альбом, который группа, следуя правилам панка, выпускает самиздатом. Абсолютно канонический синти-поп-альбом в 1980 году записывает Джон Фокс, незадолго до этого ушедший из группы Ultravox в сольное плавание. И если вы попросите меня назвать один лучший синт-поп-альбом из той эпохи, скорее всего, я назову именно «Metamatic» Джона Фокса. В том же 1980 году группа OMD выпускает дебютный диск, тоже ставший классикой жанра.

В общем, синти-поп-сцена потихоньку начинает напоминать какую-то индустрию, рынок. Но как это часто бывает, первый синти-поп-хит, поднявшийся на вершину британского хит-парада, записывает не кто-то из шеффилдских пионеров, а человек, который появляется буквально из ниоткуда – зовут его Гари Ньюман. В 1979 году у него выходит сингл «Are Friends Electric?». Это уже четвертая его запись, причем первые три особенного успеха не имели, а вот эта немедленно поднимается на первую строчку. За ней следует еще один номер один, песня «Cars». По правде говоря, в успехе Ньюмана нет ничего удивительного: что музыка Гари – это своеобразный мостик между более понятным широкой публике роком и новаторским синти-попом. В его звучании есть и живые ударные, и гитара, но электроники все-таки больше, ну и какое-то общее ощущение от музыки все-таки синтезаторное, космическое. При этом внешне, да и манерой пения Гари Ньюман тоже похож скорее не на синти-поп-вокалистов с низкими монотонными голосами, а на Дэвида Боуи, что тоже добавляет ему коммерческого потенциала.

Еще одной важной вехой в популяризации синти-попа становится выход пластинки «Fade To Grey» группы Visage. Здесь в синти-поп-одежки обернута новая романтика, «Fade To Grey» – яркая, мелодичная, при этом несколько меланхолическая поп-песня. Одним из ее соавторов стал Мидж Эр из группы Ultravox, которая тоже начинала с новой волны, а в дальнейшем сдвинулась в сторону синти-попа. «Fade to Grey» – это едва ли не главный в жанре поп-стандарт. На эту вещь существуют десятки и сотни кавер-версий, ее и поныне продолжают переигрывать все кому не лень.

Музыкальная индустрия, причем как мейджор-лейблы, так и независимые игроки вроде того же Дэниела Миллера, видят в синтезаторной поп-музыке большой потенциал и начинают предпринимать шаги по ее дальнейшему продвижению в массы. Дэниел Миллер, например, отправляет Depeche Mode в серьезную и дорогую студию, где они пишут свои песни уже не на домашних синтезаторах, а на дорогих модульных системах, ну и при поддержке самого Миллера в качестве продюсера. Он делает им дорогой и довольно глянцевый электронный звук. Различия в звучании Depeche Mode с Дэниелом Миллером и без него лучше всего видны на двух версиях песни «Photographic». Свой первый трек они сначала записали сами для сборника лейбла Some Bizarre, а затем уже под руководством Миллера сделали новую версию для альбома «Speak & Spell». Первая звучит как рыхлый и энергичный синти-панк, а вот вторая – уже тот рафинированный синти-поп, который и принесет Depeche Mode славу на долгие годы.

Еще более интересная история происходит с Human League. После выхода двух альбомов лейбл Virgin, с которым работает коллектив, заявляет, что группа не реализует свой поп-потенциал и издатели ждут от них много большего. В результате в группе разгорается внутренний конфликт, и по его итогам основатели коллектива, Марш и Уэр, оказываются из нее выброшенными. Тут, конечно, у каждой стороны свое мнение, и каждый, разумеется, считает, что он прав, но как бы то ни было, в составе Human League оказываются Фил Оуки и две девушки, которых он нанял не то на подпевки, не то на подтанцовки, чтобы не страшно было одному выходить на сцену.

Иан и Мартин тем временем просто создают новую группу под названием Heaven 17 и немедленно идут писать с ней новый материал. Тут-то с синти-попом и происходит первая важная метаморфоза. Начиная с 1981 года он как-то незаметно перестает быть синтезаторным постпанком и превращается уже в настоящую, без допущений, поп-музыку. Из него уходят монотонность и тревожность, а на замену приходит мягкий рафинированный звук и поп-мелодии. Надо сказать, что какая-то часть поклонников этой музыки считает, что в 1981 году, собственно, эта сцена и умерла, а все, что было потом, уже не то. Но если смотреть на эту историю с точки зрения хит-парадов, то результаты мы видим совсем иные. Именно начиная с 1981 года синти-поп по-настоящему и становится популярной музыкой планетарного масштаба.

В Depeche Mode к этому моменту тоже происходит раскол, но там победу одерживает скорее партия экспериментаторов. Практически все песни на первом альбоме написал Винсент Кларк, и он же приготовил песни и для второго. Но по мере того как группа их репетирует, среди музыкантов медленно вскипает недовольство. В какой-то момент на репетиции Винсент уходит в туалет, и когда он возвращается, все остальные сообщают ему, что эту музыку они играть не готовы, и Винсент из коллектива уволен. В результате Кларк уходит, взяв песни с собой, и для записи этого материала объединяется под именем Yazoo с певицей Элисон Мойет, которая тоже родом из Бэзилдона. Ну а на ведущие роли в Depeche Mode выходит Мартин Гор.

Но надо сказать, что тренды в тот момент скорее на стороне Кларка. Самым популярным форматом группы в начале 1980-х становится синтезаторный поп-дуэт. В «канонический» состав такой группы входит человек с синтезаторами, этакий синтезаторный нёрд-интроверт, и максимально противоположный ему экспрессивный и яркий вокалист. Если в первой версии синти-попа конца 1970-х вокалист и синтезаторы были как бы на одной волне, они оба были тревожными и монотонными, то теперь вокал как бы им противостоит. В этой музыке вдруг появляются соул и секс. Интересно, что у микрофона в таком дуэте, как правило, оказывается либо женщина, либо вокалист-гей. Причем певец или певица зачастую изначально далеки от синтезаторной эстетики. Так, например, Элисон Мойет до того, как подключиться к Yazoo, электронной музыки даже и не слышала.

Классический пример таких дуэтов – это или группа Eurythmics, которую вы наверняка знаете по песне «Sweet Dreams», или дуэт Soft Cell, где объединились Дэйв Болл и Марк Алмонд. И это классический пример единства противоположностей. Марк Алмонд в лучшем смысле слова шансонье, то есть это человек, который как бы про душу и про искренность. Он, например, на полном серьезе очень любит цыганские романсы. А Дэйв Болл – это классический синтезаторный гик. Позже, в 1990-е, он запустит хаус-проект The Grid и вообще много будет заниматься клубной электроникой.

Обновившиеся Human League и новосозданные Heaven 17 тоже записывают очень успешные пластинки. Причем и те, и другие работают в новом тренде заметно смягченной и очеловеченной синти-поп-музыки. Надо сказать, что тренд на «очеловечивание» оказался настолько силен, что ему поддались даже такие пуленепробиваемые экспериментаторы, как Cabaret Voltaire. В первой половине 1980-х синти-поп постепенно сливается в экстазе с новой волной, и уже трудно понять, где одно, а где другое. Нью-вейв-группы начинают использовать синтезаторы, а синти-поп-группы не брезгуют гитарами. Тяжелее всего оказывается тем, кто подписан на мейджор-лейблы, например Human League или OMD. И чем дальше, тем сильнее оказывается давление со стороны лейбла, который требует не только продаж, но и соответствия поп-формату, который с годами становится все менее синтетическим и все более живым. Выпустив примерно по два альбома, синти-поп-звезды первой волны быстро исписываются, и все, что они издают дальше, их репутацию только ухудшает.

И тут на авансцену снова выходит Дэниел Миллер и его лейбл Mute Records. В этот момент, ну то есть году примерно в 1984-м, Depeche Mode и становятся главной синтезаторной группой на планете. Причин тому две. Первая из них технологическая. Винсента Кларка в свое время заменил Алан Уайлдер, а это человек технически еще даже более продвинутый, чем Мартин Гор. И начиная с 1983 года Depeche Mode одними из первых в синти-поп-пространстве осваивают сэмплеры. Помимо синтезаторных звуков, в их палитре появляются какие-то индустриальные сэмплы типа лязга железа, скрипа железной двери и тому подобного. Из всего этого они делают не только перкуссию, но и некоторые музыкальные, тональные партии.

Вторая причина в том, что Depeche Mode, сами того не подозревая, опередили время. В тот момент, когда все пошли в сторону смягчения и «опопсения», Depeche Mode, наоборот, становились более мрачными и тяжелыми. Тон их пластинок был довольно хмурым и суровым, и даже если на альбомах попадались какие-то гигантские поп-хиты типа «People are People» или «Everything Counts», аранжировки у этих песен были очень смелыми и экспериментальными. Это сделало Depeche Mode в 1980-е настолько же влиятельной группой, насколько Kraftwerk были такими в 1970-е. О влиянии Depeche Mode с тех пор говорили самые разные музыканты, от детройтских техно-пионеров до Linkin Park и Леди Гаги.

Еще одной свежей идеей Миллера было то, что формат синтезаторных дуэтов начала 1980-х еще не изжил себя. Второй, наряду с Depeche Mode, золотой жилой для Mute Records становится группа Erasure, которую Винс Кларк основывает после того, как распадаются Yazoo. Причем голос певца Энди Белла похож на Элисон Мойет настолько, что их можно спутать. Erasure исполняют такой же экспрессивный поп, что мы слышали, например, в исполнении Soft Cell или очень ранних Eurythmics. При этом Винс Кларк тоже фанатичный синтезаторный гик, поэтому звуковая палитра группы с каждым годом все усложняется, Erasure настойчиво предпочитают электронику «очеловеченной» поп-музыке 1980-х, на территорию которой с переменным успехом ступили Human League и OMD.

В отличие от синтезаторных групп начала 1980-х, проекты с Mute Records окажутся долгоиграющими. Они будут выпускать альбом за альбомом и выходить на свой пик постепенно. Erasure, которые образованы в 1986 году, высшей точки достигнут в 1991-м, когда выйдут альбом «Chorus» и сингл «Love To Hate You», а Depeche Mode, покорив Америку в конце 1980-х, на долгие годы станут одной из главных групп современности не только в электронной музыке.

Тут нужно отдельно поговорить о группе Pet Shop Boys, явлении, стоящем на синти-поп-сцене совершенно особняком. Во-первых, они взлетели в 1985-м, в момент, когда синти-поп уже, казалось бы, идет на спад, да и поп-дуэты выходят из моды. Но и дальше они очень умело «росли вширь», с каждой пластинкой открывая для себя что-то новое. Это могла быть и симфоническая музыка, и рок, и клубные ритмы. Отдельной и очень привлекательной стороной их творчества становятся умные и ироничные тексты. В общем, оставаясь формально в рамках синти-попа, Крис и Нил довольно быстро вышли из этих рамок и отлично себя чувствуют, как бы сидя на двух стульях. Так что вписать их в какой бы то ни было линейный рассказ, также как и Kraftwerk, крайне сложно. Примерно то же самое можно сказать и про группу New Order, но про них мы чуть более подробно говорим в главе, посвященной Манчестеру.

Году к 1987-му, когда Depeche Mode переживали пик популярности и катали стадионные туры по Соединенным Штатам, синти-поп получил с их помощью новый толчок к развитию. Совсем молодые люди, которые ничего не знали ни о Шеффилде, ни о Human League, ни даже, возможно, о «Крафтверк», стали создавать новые группы уже под влиянием исключительно Depeche Mode. Синти-поп в их понимании был музыкой довольно грустной, но не лишенной при этом героического пафоса. А обязательными атрибутами этой волны стали низкий вокал в стиле Дэйва Гаана и начиненный всякого рода металлической перкуссией (что-то обязательно должно грохотать и лязгать) сэмплер в качестве основного инструмента.

Группы эти возникали в разных странах и в единую географическую сцену совершенно не складывались, но звучание и идеология у них были весьма сходными. В Германии лидером этого движения стала группа Camouflage, и среди «хардкорных депешистов» они довольно долго были группой номер один после главных кумиров. В Ливерпуле образовалась группа Red Flag, которая тоже играла нечто очень похожее. В Швеции появились Elegant Machinery, и даже в СССР, где Depeche Mode тоже были главной группой времен поздней перестройки, с синти-попом дело обстояло вполне неплохо. Группы «Биоконструктор», «Технология» или ранние Arrival – отличный пример российского синти, сделанного уже по заветам Depeche Mode. Период популярности этого направления продлился примерно с 1987-го где-то до 1994 года, и первым это, конечно же, надоело самим Depeche Mode, которые сначала сдвинулись в сторону рока (породив и тут не столь многочисленную, но все же заметную волну подражателей), а потом в сторону трип-хопа и электронных экспериментов.

Во второй половине 1990-х, когда по всему миру гремела клубная электроника, синти-поп стал, по сути, музыкой «ортодоксов», любивших синтезаторный звук, но не принявших техно, хаус, транс и прочие новые веяния. Но где-то с середины нулевых жанр начал медленно возрождаться, причем сразу по двум направлениям. Одна ветвь синти-поп-ренессанса случилась в пространстве популярной, мейнстримовой музыки. По всему миру начали вдруг образовываться поп-группы, имевшие в виду звучание начала 1980-х годов – что-то в духе ранних Eutythmics, или уже попсовых, но еще не исписавшихся Human League, или даже Pet Shop Boys. К этой категории можно отнести, например, английский дуэт La Roux, или австралийцев Cut Copy, или немцев Roosevelt. Каждый из них отдает дань 1980-м на свой лад и каждый любит что-то свое – у одних звук более синтезаторный, другие ближе подходят к новой волне, но ясно, что и то и другое уходит корнями к одной эпохе.

Второе направление возрождения природу имеет скорее андеграундную, и история его появления чуть более сложная. В тот момент, когда появился интернет и массовому слушателю (а не только узкой группе коллекционеров) стало доступно огромное количество музыки, выяснилось, что довольно много людей прицельно интересуются периодом конца 1970-х, когда синтезаторная поп-музыка была жесткой, рыхлой и экспериментальной. И тут стало понятно, что те же самые Human League – это лишь верхушка айсберга, основная часть которого находится под водой. Основная масса синти-попа семидесятых (в том числе очень яркого и качественного) выходила на малотиражных пластинках и доходила лишь до очень ограниченного круга слушателей. Весь этот огромный пласт очень хорошей, но совершенно никому не известной музыки тех времен (типа той же шеффилдской группы Vice Versa, которые, в отличие от Human League, не пробились наверх и довольно быстро распались) вскрылся уже в наши дни.

На волне интереса к архивной музыке создаются целые лейблы, которые занимаются поиском и переизданием таких вот редких записей. Центром этого процесса становятся Соединенные Штаты, где синти-поп, казалось бы, никогда не был особенно популярен. В 2005 году Вероника Васицка (фанатический знаток и коллекционер такой музыки, а также диджей и радиоведущая) запускает лейбл Minimal Wave. В 2009-м в Сан-Франциско открывается лейбл Dark Entries, который занимается чем-то очень похожим: находит редкие записи и переиздает их. Чтобы как-то отделить эту музыку от того, что делали, скажем, Depeche Mode, для нее придумывают новый термин. Теперь она называется Minimal Wave или же Minimal Synth. Здесь под словом Minimal подразумевается тот самый «вынужденный минимализм», вызванный дороговизной синтезаторов и скудностью доступного оборудования, из которого талантливые нищеброды тем не менее извлекали музыку будущего.

Некоторые из авторов этих новообретенных бриллиантов возвращаются в дело, и если и не пишут новый материал, то по крайней мере дают концерты. Это происходит, например, с дуэтом Oppenheimer Analysis, который до переиздания на Minimal Wave по большому счету никто не знает, а вот после этого группа обретает культовый статус. Но еще более интересен другой процесс – подобную музыку постепенно начинает писать молодежь. Причем сначала это делают 30–40-летние, а потом уже совсем юные ребята. Например, еще до открытия Minimal Wave в 2003 году англичанин Роджер Семсрот запускает проект Television Set, названный в честь неизданной песни Depeche Mode (эту вещь группа играла на самых первых концертах, то есть еще в период увлечения сырым и рыхлым синтезаторным звуком, но до альбомов «Television Set» уже не добралась). В Америке с таким звучанием много лет экспериментирует Шон Макбрайд, известный под именем Martial Canterel. Во Франции появляется группа Frank (Just Frank), которая смешивает минимал-синт с синти-панком и постпанком, играя как бы по заветам ранних Indochine. В Швеции и вовсе вырастает целая локальная сцена с целым рядом музыкантов, лейблами, какими-то регулярными тематическими вечеринками и так далее.

Что же касается старых звезд, то многие из них тоже находятся в неплохой форме и даже концертируют. Мне случалось, например, видеть на больших фестивалях Human League, и смотрелись они очень и очень неплохо. Ну а лондонский концерт Гари Ньюмана вообще был действом совершенно феерическим. Синти-попа там было не очень много (в девяностые Ньюман переключился на готик-рок и верен ему до сих пор), но про старые хиты он не забывает, и выглядит все это вместе с живой группой и сценографией просто сногсшибательно. В общем, жанр, которому скоро стукнет полтинник, сейчас прямо-таки цветет и пахнет, никакое время над ним не властно.

XV. Электроклэш, электро-диско

Начало маршрута

Гаага. Нидерланды

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1015?yqrid=XNeH508pcIN

Наша следующая отправная точка – небольшой нидерландский город Гаага, и речь пойдет даже не о конкретном жанре, а о целом явлении – о ревайвал-сценах. Мы попробуем разобраться в том, что такое электро-диско-ренессанс, немного поговорим об электроклэше, а также коснемся таких явлений, как, например, эйсид и лоу-фай хаус.

Чаще всего музыку, и электронную музыку в первую очередь, двигают вперед футуристы. Эти люди стремятся как бы начать историю с нуля, создать нечто новое, практически не опираясь на предыдущий опыт. Так возникали техно, краут-рок, космическая электроника и многие другие жанры. Но не так редко (и чем дальше, тем чаще) зачинателями новых музыкальных тенденций оказываются как раз ретрограды. Их идея заключается в том, что мир движется куда-то не туда, и, для того чтобы пойти в правильном направлении, нам надо сначала откатиться назад к той точке, где был утерян дух и смысл «правильного» искусства.

Вообще, если говорить об электронной музыке, созданной уже в нулевые, то за исключением бейса (которому у нас посвящена отдельная глава) и каких-то милых, но в целом локальных трендов типа индитроники, подавляющее большинство заметных явлений в электронной музыке – это как раз тот или иной ревайвал, возрождение и «докручивание» идей из прошлого. Сегодня мы часто говорим о возрождении и новой волне популярности транса, брейкбита, чикагского хауса и так далее. И если в каких-то случаях, как, например, с трансом или брейкбитом, возрождение вполне вписывается в линейный цикл (ну то есть обновленческий брейкбит 2010-х – 2020-х – это продолжение истории самого брейкбита), то в некоторых ситуациях ревайвал порождает новые явления и создает абсолютно новые сцены. Об одном из таких случаев сейчас и пойдет речь.

Если принципиально новых течений электронная музыка XXI века дала нам не так много, то на качество музыки жаловаться как раз не приходится. В наши дни выходит невероятное количество отличных пластинок в самых разных жанрах. Чем же объясняется такая смена картинки? Ну, во-первых, конец XX века дал нам гораздо больше технических новшеств. Появлялись различные синтезаторы, сэмплеры, затем компьютеры, многообразие музыкального софта и так далее. А технические новации – важнейший двигатель электронной (да и не только – как бы мы могли представить себе рок без электрогитары) музыки.

Во-вторых, рейв-революция 1980-х и 1990-х привела к лавинообразному развитию электронной музыки. Музыканты непрерывно генерировали свежие идеи, а новые жанры сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, не успев толком раскрыться и не получив должного продолжения. Здесь уместна прямая аналогия с тем, как устроен творческий процесс у отдельно взятого музыканта. В творчестве часто есть очень яркий период (в XIX веке это состояние называли бы вдохновением), когда десятками создаешь наброски и скидываешь их в папку, даже толком не запоминая. А затем спустя какое-то время ты возвращаешься к этим наработкам и начинаешь медленно и кропотливо превращать их в треки и альбомы. И этот процесс уже может занимать годы. Очень похоже, что электронная музыка как глобальный процесс сейчас вошла как раз в такую фазу, когда старые идеи достаются из соответствующих папок, доводятся до ума, разрабатываются и развиваются.

Современный футуризм зачастую имеет в себе приставку «ретро». То есть за основу футуристы часто берут представления о будущем, существовавшие как бы ранее, в прошлом. И чтобы взяться за некую перспективную и нераскрывшуюся старую идею, надо, что называется, иметь в голове базу данных – хорошо знать историю музыки и понимать, какая ветка не получила должного продолжения. Ну, а кто же лучше всех знает историю и отлично разбирается в наследии прошлого? Конечно же, музыкальные «нёрды» и коллекционеры. Люди, которые интересуются старой музыкой, собирают пластинки, старые синтезаторы, может быть даже кассеты, журналы и тому подобную «меморабилию».

И тут мы обнаруживаем, что образ музыкального новатора – человека, двигающего сцену вперед, – в XXI веке кардинально меняется. Если раньше это был бунтарь – артист, презирающий правила и бросающий обществу вызов, то новатор сегодняшний – это зачастую асоциальный интроверт, который чем-то фанатически увлекается и о предмете своего увлечения знает все. Странным образом (по правде говоря, причины этого до сих пор остаются неясными) особенно преуспели в этом голландцы. В Нидерландах в XXI веке возникло сразу несколько таких вот ревайвал-сцен, и хотя они были некоторым образом между собой связаны, но продвигала каждая из них что-то свое. О них-то мы и поговорим.

И начинается наша история даже не в XXI веке, а в конце XX. В 1992 году несколько друзей, увлеченных тогда только-только попавшим в Европу техно, переезжают из пригородов Гааги, собственно, в сам город. И переезжают они не куда-нибудь, а в сквот – тогда пустующая недвижимость, захваченная «неформалами», была в европейских городах обычным делом. Духовным лидером этой коммуны был пассионарный промоутер по имени Гай Таварес. Также в эту компанию входило несколько начинающих музыкантов: это были Ян Дюйвенвоорден (его мы узнаем в первую очередь по творческой формации Unit Moebius), Ференс Ван Дер Слюйс (которого мы будем знать под именем I-F) и Рууд Лекс, более известный как Rude 66. Идея этих парней была очень простой: они хотели создать свой собственный голландский Underground Resistance по образу и подобию детройтской группировки. При этом они хотели не просто продвигать андеграундное техно, но и быть как бы идеологической организацией. То есть вместе с музыкой нести в народ свои взгляды на мир, довольно левые и неформальные. По убеждению эта компания была абсолютными панками и нонконформистами, презиравшими капитализм и всякую коммерцию.

Надо сказать, что нынешняя Гаага, очень спокойный и очень уютный городок, который известен нам Европейским судом и картинами Вермеера, кажется совсем не тем местом, где нужно строить такие группировки. Но по словам Тавареса, Гаага в начале 1990-х напоминала тот самый разрушенный Детройт. То есть вокруг здания Европейского суда ходили бомжи и наркоманы, что ему очень нравилось. Еще больше ему нравилось то, что в городе было много свободных помещений, где-то можно было совершенно бесплатно жить или оборудовать студию звукозаписи, а где-то даже устраивать вечеринки. Этим Гаага напоминала не только Детройт, но и, например, Берлин времен падения стены. В общем, в 1992 году Таварес начинает устраивать регулярные мероприятия и открывает собственный лейбл под названием Bunker. Музыкальная политика и того и другого строится вокруг тяжелого индустриального техно, насыщенного эйсидными звуками. Если в остальном мире эйсид к тому моменту либо выходит из моды, либо, наоборот, коммерциализируется, то в Гааге расцветает подпольный эйсидный оазис, который развивает эту музыку в какую-то свою сторону, более мрачную и тяжелую.

Королем этого техно-подполья становится коллектив Unit Moebius, который возглавляет Ян Дюйвенвоорден, к которому спорадически присоединяются и другие музыканты. Поскольку наши герои очень любят американский андеграунд вообще и Детройт в частности, вторым ориентиром для них становится андеграундное электро, а одним из их главных героев становится Джеральд Дональд и его проект Drexciya, о котором мы подробно рассказываем в главе, посвященной Нью-Йорку.

В какой-то момент в тусовке появляется еще один важный персонаж – это житель гаагского пригорода Схевенинген Данни Волферс, его мы скоро узнаем под именем Legowelt. Данни, во-первых, чуть моложе Тавареса и его друзей, во-вторых, он человек совершенно другого типа. Волферс – классический очкарик-интроверт, который говорит тихим голосом и во время разговора смотрит не на собеседника, а себе под ноги. Он совсем не похож на пассионарных панков с дредами, заправляющих гаагским клубным подпольем, но вполне разделяет их музыкальные вкусы и регулярно ходит на бункеровские вечеринки. Он тоже любит электро, а еще он настоящий нёрд – он коллекционирует пластинки, синтезаторы, ну и, в общем, знает все обо всем.

Года примерно до 1997-го наши герои жили и творили в рамках андеграундной техно-электро-парадигмы и горя не знали. Однако затем начали происходить довольно интересные события. Все-таки пять лет – это довольно большой срок, и на одной идее сопротивления и панк-энтузиазме столько времени не протянешь, нужны какие-то свежие веяния. Так что понемногу наши герои начали, что называется, уставать сами от себя и пустились в поиски нового звука. Но для того чтобы перечеркнуть все прошлое и создать этот звук как бы с нуля, голландцы обладали немного не тем типом мышления – это все же был не их метод. Желание противостоять мейнстриму при этом у них сохранялось, ну а что такое был мейнстрим в конце 1990-х? Ну, грубо говоря, Moby и Fatboy Slim, какая-то массовая и чаще всего британская электроника. Ну или же набиравший ход нидерландский транс в духе Ферри Корстена и Tiesto. Соответственно, искать вдохновения проще всего где-то в прошлом, покрутив ручку воображаемой машины времени.

И тут все случается будто само собой – вулкан неосознанно запускает I-F, записавший совершенно эпохальную вещь. В 1997 году у него выходит сингл под названием «Space Invaders Are Smoking Grass», то бишь «Космические пришельцы курят траву». И эта композиция необычна очень во многих отношениях. Во-первых, для голландской андеграундной тусовки она звучит очень мягко, по их стандартам это практически поп-хит. При этом это все же электро, то есть своим основным принципам I-F остался верен. Тут стоит оговориться, что в то время отношение к ретро было немного другим – того, что происходило в музыке пять лет назад, уже никто не помнил, поскольку не было ни Youtube, ни стриминг-сервисов, ни даже mp3-файлов в интернете, да и сам интернет пребывал в зачаточном состоянии. А в клубах и на радиостанциях можно было услышать главным образом музыку свежую и актуальную.

В поиске источников вдохновения I-F обратился к двум ориентирам, которые в 1997 году были абсолютно забыты. Во-первых, его увлекает американское фристайл-электро, веселая музыка с ломаным ритмом и вокодерными голосами откуда-то из середины-конца 1980-х, под которую чаще всего танцевали брейк-данс. Во-вторых, он вспоминает старые приставочные видеоигры, прекрасный ретро-фетиш, в 1997 году абсолютно выпавший из повестки дня. В результате у него получается абсолютно бронебойный хит. Поначалу он издает пластинку на собственном лейбле Viewlexx, где до этого выпускал довольно жесткое андеграундное электро. Год спустя пластинку в Детройте переиздает лейбл Interdimensional Transmissions, близкий к тусовке Drexciya. А альбом с этим треком издает мюнхенский лейбл Disco B, с которым голландцы сотрудничают уже не первый год. Но главное – треки I-F, включая, естественно, хит про пришельцев, начинают играть все диджеи мира. Казалось бы, садись на этого электро-коня, выпусти еще такой музыки – и быть тебе большой звездой. Но не того типа человек I-F.

Дело в том, что у голландцев есть в запасе еще один фетиш из прошлого – это итало-диско. I-F, Legowelt и их приятели уже какое-то время увлекаются этим «герметичным культом». История итало в центральной Европе конца 1990-х чем-то напоминает культ северного соула в Британии 1970-х: и там, и там тусовка любителей, находящаяся в другой стране и в другом времени относительно того, чем они увлекаются, начинают фанатично собирать и играть в клубах старые пластинки какого-то определенного стиля и временного периода. К 1997 году итало уже 10 лет как мертво и, по сути, всеми забыто. И это пока еще не время «развитого интернета», где все легко достать и старую музыку все хорошо помнят.

Примечательно еще и то, что голландская тусовка любителей итало как бы наделяет этот жанр новым смыслом. То, что в Италии в 1980-х считалось музыкой совсем попсовой и развлекательной, в Голландии в 1990-х считается чем-то необычным, андеграундным и культовым. Тут стоит вспомнить еще и тот факт, что итало-диско ценили детройтские техно-пионеры – «большая троица» в составе Аткинса, Мея и Сондерсона очень любила и Джорджио Мородера, и Александра Роботника, и группу Klein & MBO. А вот электроника 1990-х уже очень далека от этого ретро-футуризма, так что в 1997 году итало действительно становится источником свежих и каких-то совершенно не заигранных музыкальных идей.

Голландцы начинают фанатически коллекционировать итало-пластинки и раскапывать что-то совсем уже неизвестное, не прогремевшее даже на дискотеках итальянской Ривьеры 1980-х. Итало начинает звучать на андеграундных вечеринках, ну и, естественно, влиять на ту музыку, которую сами голландцы записывают. И тут пальму первенства у I-F перехватывает Legowelt. В 1999-м и 2000-м у него на лейбле Bunker выходит две замечательных пластинки, называются они «Wirtschaftswunder» (то есть «Экономическое чудо») и «Pimpshifter». Этими релизами Legowelt как бы столбит за собой новое звучание.

В этом звуке отразилось сразу несколько его увлечений. С одной стороны, это электро и техно, таким образом, музыка у него получается довольно мощная и мускулистая, звучащая совсем не как легкие поп-хиты из 1980-х. С другой стороны, в его композициях слышны многие приемы из итало-диско: это и пульсирующий бас «в октаву», и синтезаторные поп-мелодии. То есть музыка эта, скажем так, совсем не лишена поп-потенциала. А главное, она очень далека от однообразной «жвачки», которую мы часто слышали в то время в клубах. Его музыка будто бы противостоит моде на минимал-техно и засилию жесткого и однообразного звука. Самое чудное, что нормального названия для этого жанра так и не придумали. Чаще всего эту музыку называли словом «электро», хотя от классического электро здесь нет главного – ломаного ритма. Правильнее всего, наверное, говорить электро-диско, но термин этот как-то не прижился. Сам стиль тем временем начинает жить своей жизнью.

Следующей звездой электро-диско становится еще один голландец, Мартин Хугендайк. Он выбирает себе псевдоним Alden Tyrell в честь героя фильма «Бегущий по лезвию». Тайрелл тоже носит дреды и считается студийным нёрдом, знающим все о качественном аналоговом звуке. Он отлично разбирается в синтезаторах, а до увлечения электро занимался экспериментальной музыкой. Под именем EOG у него выходили IDM-пластинки, чем-то напоминавшие группу Autechre. Теперь он звучит даже более ретроградски, чем I-F и Legowelt. Тайрелл ориентируется не только на итало, но и на американское Hi-NRG диско, в первую очередь на Патрика Коули.

Коллеги Тайрелла тоже, каждый на свой лад, начинают продвигать итало. IF, например, издает на CD свой диджейский микс под названием «Mixed up in the Hague», куда он, кроме каких-то очевидных вещей типа Джорджио Мородера, включает совершенно никому не известные итало-бриллианты, найденные в подвалах европейских рекорд-шопов, а также какие-то свежие треки, например того же Тайрелла. Микс довольно быстро расходится по миру, что моду на итало только усиливает. I-F тем временем возрождает еще один культ из 1980-х – пиратскую радиостанцию. Теперь он запускает ее в интернете, благо пропускная способность канала уже позволяет. Станция поначалу называется CBS – Cybernetic Broadcasting System. И вещает она, конечно, в основном итало, старое диско, свежее обновленческое электро и тому подобное. Через какое-то время I-F перезапустит станцию под названием Intergalactic FM, и под этим именем она существует до сих пор.

По старой радийной традиции каждый год на Рождество, то есть с 24 на 25 декабря, Intergalactic FM передает собственный хит-парад. Там все устроено как в мейнстримовых чартах, за исключением того, что подавляющему большинству треков идет четвертый десяток лет. То есть первое место может занять композиция, скажем, 1980 или 1982 года. Особенно здесь котируются те самые новообретенные бриллианты, то бишь какие-то очень яркие итало-композиции, которые даже в эпоху расцвета диско никому не были известны. Одной из главных звезд таких хит-парадов становится проект Fockewulf 190. Но при этом в «чарте» вполне могут фигурировать и современные артисты, причем не только Legowelt или Alden Tyrell, но и Mr Pauli, Lindstrom или даже поляк Maximilian Skiba.

В начале нулевых мода на ретроградский электро-диско-звук неожиданно становится всемирной. Такую музыку начинают писать в Англии, во Франции и даже в Соединенных Штатах. Как это часто бывает, обжившись на новой территории, электро-диско при сохранении формы обретает совершенно новое содержание. В Голландии электро-диско было в первую очередь про искренность. Это была музыка, которую одни гики играли для других гиков. В частности, этому жанру был совершенно чужд «лукизм». Нарядно выглядеть – последнее, что интересовало деятелей нидерландского электро-ренессанса. Музыканты выходили на сцену в повседневной одежде, словно и не покидали своей студии в сквоте. Собственно говоря, наш главный герой I-F – это вовсе не поп-звезда, а грузноватый и сильно поседевший человек средних лет. Ну а длинноволосый очкарик Legowelt выглядел тогда как стереотипный персонаж ситкома про айтишников. Все это, разумеется, только добавляло им очарования.

В Америке же эта музыка сразу подружилась с фешен-индустрией, современным искусством, перформансом, а также с шоу-бизнесом. С легкой руки импресарио Ларри Ти, который занимался продвижением такого звучания в Штатах, появился и новый термин, обозначающий эту музыку, – electroclash, от которого принципиальные голландцы тут же открестились, назвав это все коммерческой подделкой и «электрокэшем». Тем не менее сцена в Америке в начале нулевых ширилась и развивалась. Например, там активно работал диджей и музыкант Felix Da Housecat. Начинал он с хауса, но в начале нулевых переключился на электро-диско-звучание, добавив туда немного элементов рока.

Совершенно особняком стоит в этой истории группа Fischerspooner. Родом они вообще из нью-йоркской арт-тусовки и позиционировали себя скорее как перформанс, нежели как музыкальную группу. В репертуаре у них была буквально пара треков, а выступления заключались в том, что они просто танцевали, даже не пытаясь играть или петь. Тем не менее в этом скудном наборе был и большой хит «Emerge». И возможно, не в последнюю очередь из-за этого (а возможно, и из-за сценической и визуальной привлекательности коллектива) к ним пришел лейбл Capitol, предложивший группе контракт на миллион долларов – совершенно небывалую по тем временам сумму. Как это ни удивительно, из этой же тусовки вышли и некоторые музыканты, которых мы сейчас совсем не ассоциируем ни с этим звучанием, ни с какой-то модой на итало. Это в первую очередь Chicks On Speed и певица Peaches. И то, и другое – скорее электронный панк или даже какой-то акционизм, перформанс, где музыка играет роль глубоко вторичную.

А вот группой, которая была вполне близка голландцам по духу, оказался дуэт Adult в составе Николы Куперус и Адама Миллера. Родом они были из Детройта, и хотя электроклэш был в целом им близок, но и от идеалов «истинного» электро они ушли совсем недалеко, лишь слегка разбавив его панком и диско. В XXI веке их ждала долгая и разнообразная карьера, которая продолжается и поныне, но их лучшей работой так и остается первая компиляция под названием «Resuscitation», прекрасный образец «электроклэша с человеческим лицом».

В Европе за пределами Нидерландов продвижением электроклэша (он тоже принял этот термин) в первую очередь занимался немец DJ Hell, босс лейбла International Deejay Gigolos. С голландцами вроде I-F он был неплохо знаком уже по лейблу Disco B. Хелл относится к типу артистов, талант которых в том, чтобы чувствовать zeitgeist, то есть дух времени. Хелл – довольно посредственный музыкант (простите долю субъективности), но при этом хороший диджей и совершенно гениальный лейбл-менеджер. International Deejay Gigolos он открыл в 1996-м, а пик лейбла пришелся на начало нулевых, как раз на время расцвета электроклэша. Артистов на свой лейбл Хелл подбирал по принципу «и нашим, и вашим», в каталоге уживались и совсем уж конъюнктурные коммерческие артисты, обеспечивавшие лейблу безбедную жизнь, и андеграундные персонажи типа Dopplereffekt или Drexciya, и какие-то промежуточные фигуры типа Zombie Nation или Давида Каретты. Те вполне следовали принципам обновленческого неоитало или неоэлектрозвука, но не были совсем уж попсовиками.

Интересно, что в 2004 году именно DJ Hell поспособствует взлету группы Justice, о которой подробнее рассказывается в главе «Планетроники», посвященной Парижу. Главным среди талантов Хелла всегда была способность находить новых и интересных музыкантов. И две его, пожалуй, важнейшие находки времен электроклэша – это Miss Kittin & The Hacker и Tiga & Zenhterius. Французский дуэт Miss Kittin & The Hacker – наверное, главные звезды электроклэш-сцены всех времен и народов. У них довольно интересная история – они родом из небольшого французского студенческого города Гренобль, и карьера их задалась ну очень не сразу. В середине 1990-х в своем городе они занимались примерно тем же, чем голландцы в Гааге, ну, то есть они жили чуть ли не в трейлере и играли в качестве диджеев тяжелющее индустриальное техно, под которое никто не хотел танцевать.

Примерно тогда же они начали буквально на коленке сочинять первые электрокомпозиции. Импровизированная студия у них была настолько бедной, что в ней даже не было микрофона, а для записи вокала они использовали наушники, в которые Мисс Киттин приходилось петь. Ну то есть «петь» – это сильно сказано, скорее Каролин Эрве просто монотонно мелодекламировала. По звучанию их музыка была абсолютным ретро, в ее основе лежали элементы электро, итало-диско, а также же нью-вейва или раннего синти-попа, то есть звучания холодного и отстраненного. Не случайно одна из первых их композиций называется «1982», а ее в тексте упоминается бельгийская диско-группа Telex. В общем, так же как наши герои из Гааги, Мисс Киттин и Хакер знали толк в музыке прошлого.

Их первая пластинка вышла в 1998 году, но никакого успеха не имела, потому что Мишель и Каролин элементарно опередили моду. На этой же пластинке была и композиция, которая в будущем станет их главным хитом, трек «Frank Sinatra». Вещь эта, очевидно, пародийная. Там Мисс Киттин капризным голосом рассказывает про то, как круто ездить на лимузинах, есть икру и пить шампанское, ну и разговаривать про Фрэнка Синатру, который умер. Самое дикое, что в тот момент патриарх американской эстрады, конечно же, был еще жив. В середине нулевых, когда Киттин стала большой звездой и органично вжилась в образ гламурной стервы, эта песня зазвучала как манифест. Но если вспомнить, что написали ее нищие сквоттеры, используя наушники вместо микрофона, то образ принцессы немедленно рассыпается.

Так или иначе, композиция стала гигантским хитом, настоящим гимном, и несколько лет подряд звучала буквально на всех танцполах. Вторым большим открытием DJ Hell’а и International Deejay Gigolos стал начинающий на тот момент диджей Tiga. Вместе с финским музыкантом Йори Хулкконеном, который скрывался под именем Центериус, они записали отличный кавер на композицию Кори Харта «Sunglasses At Night». Подзабытый нью-вейв-хит 1983 года Тига и Центериус элегантно превратили в электро. Вещь не просто стала клубным хитом, но даже звучала на радио, в том числе и в России.

Через электроклэш обойму прошла еще одна группа, которую мы сейчас совсем с этим звуком и с этим периодом не ассоциируем. Это британский коллектив Ladytron. Их ранние пластинки, которые издавал неравнодушный к электроклэшу американский лейбл Emperor Norton, активно играли и та же Miss Kittin, и Felix Da Housecat. Через лейбл диджея Хелла прошел и Vitalic, еще один интересный француз, которого мы тоже узнаем по эпохе French touch. В конце 2000-х он будет записывать шумный танцевальный электро-рок, а его первая пластинка «Poney EP», которая выйдет как раз на International Deejay Gigolos, это образец мощного и мускулистого электро-диско.

Французы вообще знали толк в таком звучании: на волне электроклэша взойдет и звезда группы Black Strobe, состоявшей на тот момент из Ивана Смагге и Арно Реботтини. Позже они тоже переключатся на более тяжелый, чуть ли не ибээмовый звук, но их первый сингл и, наверное, главный хит «Me and Madonna» – это как раз стопроцентный электроклэш. Самое удивительное, что в электроклэш-тусовке оставил свой весомый след даже Давид Гетта. Один из первых его хитов, «The World Is Mine», не то чтобы был классическим электроклэшем, но тоже активно игрался в электроклэш-сетах.

Разумеется, история, уходящая корнями в итальянскую музыку, не могла обойтись без итальянцев. Там электро-диско-ренессансом заведовала троица в составе Марко Пассарани, Франческо Де Беллиса и Марио Пьеро. У каждого из них есть свои собственные проекты, играющие довольно разную музыку, начиная от техно и заканчивая IDM, но в 2002-м они дружно берутся за электронное диско. Они открывают лейбл Pigna и выступают, в частности, в качестве трио под названием Pigna People.

Очень самобытная электро-диско-сцена возникнет и в Испании. Концентрируется она в первую очередь вокруг барселонского лейбла Factor City. Главными звездами там становятся Габриэль Берланга aka Undo, Виктор Паломо aka Vicknoise и дуэт Lontano. Испанцы очень дружны с Miss Kittin, которая регулярно выступает в Барселоне, но звучат при этом чуть иначе – в их музыке слышно влияние не только диско и электро, но и, например, прогрессив-транса.

А что же там голландцы, спросите вы, не отбило ли появление электроклэша у них всю охоту дальше заниматься возрождением диско-идеалов? Ничего подобного. Во-первых, свой большой хит успел записать Legowelt. Речь про композицию 2002 года «Disco Rout», которую на свой лейбл Cocoon подписал Свен Фет. Трек стал огромным клубным хитом, а еще на него был снят простенький, но стильный клип, который даже попал в эфир музыкальных телеканалов. Alden Tyrell и I-F продолжили возрождать итало. В какой-то момент они даже разыскали итало-певца Фреда Вентуру и стали записывать с ним треки и играть концерты, тем самым перезапустив и его карьеру. Он, к слову сказать, до сих пор выступает и отлично себя чувствует.

Статус главного диджея-коллекционера с I-F оспаривал другой голландец, DJ TLR. Он же открыл собственный лейбл Cream Organization, входящий в систему большого роттердамского лейбла и дистрибьютера Clone, тоже ориентированного на ретро-звук. Там вместе с уже известными персонажами типа Legowelt и Orgue Electronique появлялись и совсем новые имена. Пожалуй, самым ярким открытием лейбла стал финн Самми Лиуски, известный под именем Bangkok Impact. В северной Европе зажигается звезда еще одного знатока и диггера. Датчанин Flemming Dalum увлекается такой музыкой еще с 1980-х, а к 2000-м собирает гигантскую коллекцию итало-пластинок, в том числе очень редких. Он дружит с I-F, записывает диджейские миксы и делает собственные ре-эдиты на неочевидные итало-бриллианты.

Линию голландцев, то есть курс на энергичный гибрид диско и электро, а также на самобытный электропоп для гиков, поддерживали и канадцы. В 1997 году двое приятелей, Джейсон Эмм, выступающим под именем Solvent, и Грегори Де Роше, известный как Lowfish, открыли в Торонто лейбл Suction. Поначалу они были ориентированы на довольно экспериментальный звук на грани IDM и электро, но мало-помалу смягчались и увлеклись диско, в особенности Solvent. Пик его диско активности – это сингл «My Radio» 2004 года, изданный довольно крупным лейблом Ghostly International. Это очень трогательный и ностальгический гимн радиостанции, которую Джейсон слушал в детстве и которая вдохновила его купить первые синтезаторы и заняться музыкой. А потом станция закрылась, и ее ему очень не хватает.

Делать ремиксы на эту вещь Джейсон, конечно же, позвал людей близких по духу – все того же Legowelt или проект Mitgang Audio, его коллег по лейблу Suction. Но интереснее всего сработал немецкий музыкант Schneider TM, который в своем ремиксе помимо музыки изменил текст. Его в детстве увлекала совсем другая радиостанция, и играла она вовсе не Джорджио Мородера, а панк-рок и группу Sonic Youth, и купил он не синтезатор, а гитару.

Одним из последних ярких аккордов нидерландского электро-диско-ренессанса 2000-х стал альбом Alden Tyrell «Times Like These», изданный в 2006 году на лейбле Clone. Это прямо-таки икона звука, памятник уходящей эпохе и, уж снова простите немного вкусовщины, одна из лучших электронных пластинок всех времен и народов. Но, увы, к этому моменту мода на электро-диско резко пошла на убыль. Эту волну скорее вытеснило более мягкое нью-диско, которому у нас посвящена отдельная глава.

Но, вы удивитесь, это вовсе не конец нашей истории. Где ищут вдохновение наши друзья-коллекционеры? Правильно, в прошлом. А прошлое, знаете ли, довольно большое. Поэтому первое, что сделала голландская тусовка, поняв, что с электро-диско, похоже, все, это нашла себе новый источник вдохновения. Нашелся он, естественно, тоже в 1980-х годах, и стал им чикагский хаус. Засучив рукава, наши друзья с тем же энтузиазмом принялись за новое возрождение. Теперь все они записывали довольно хмурую и монотонную музыку, отсылавшую куда-то к пластинкам чикагского лейбла Trax конца 1980-х.

Поп-мелодия и диско-энергетика оказались абсолютно забыты. На их месте появился гипнотизм, небыстрый темп, а также душный лоу-файный звук. Именно такую музыку теперь активно записывали Legowelt, Alden Tyrell и Orgue Electronique, а издавали те же самые Crème Organization или Clone. У Тайрелла музыка была более приближена к техно, у Леговельта – к спейс-электронике или даже эмбиенту (она звучала как бы более разреженно). Но и то и другое вписывалось в общую концепцию ретро-хауса или, как его стали называть по чикагской традиции, гетто-хауса.

Legowelt, к тому же, не в шутку увлекся киномузыкой, его в первую очередь интересуют саундтреки к ужастикам 1970-х и 1980-х. Он ведет об этой музыке спецпрограмму на Intergalactic FM и сам потихонечку записывает пластинки с «саундтреками к воображаемому кино», скрываясь под разными псевдонимами. Для этого он в какой-то момент даже запустил собственный лейбл Strange Life Records. Теперь одной из целей музыкантов, затеявших новый ревайвал, стало создание намеренно состаренного звука, поскольку в старых записях им нравилось не только содержание, но и форма, весь этот рыхлый и грязный звук, кассетные артефакты типа шипения и эффекта «плывущей» пленки и тому подобное.

Голландцы намеренно пользовались какими-то старыми драм-машинами, записывали свои треки на кассеты, потом цифровали, еще раз записывали на кассеты, еще раз цифровали, и все это для того, чтобы добиться достаточного количества грязи. Теперь объектом культа стали дешевые цифровые синтезаторы из 1980-х, которые много использовали чикагские музыканты. Если раньше культом были дорогие и породисто звучащие аналоговые инструменты, то теперь работал принцип «чем дешевле самоиграйка, тем лучше». Legowelt довольно регулярно раздавал интервью, рассказывая про какой-то очередной старый и никому не известный синтезатор, который он купил на барахолке за три копейки и теперь активно использует. Как правило, у синтезатора был какой-нибудь один классный тембр, но зато этот тембр Дэнни использовал примерно в каждом треке.

И как это часто бывает, голландцы снова предвосхитили моду. К концу нулевых lo-fi house стал всемирным клубным трендом, про него начала писать вполне мейнстримовая пресса, начиная от Pitchfork Media и заканчивая газетой Guardian. Эту музыку на разные лады продвигали лейблы из разных стран: в Америке, например, это делал Long Island Electrical Systems Рона Морелли, а в Британии – модный Opal Tapes, издающий в первую очередь кассеты. Тему подхватил лейбл Rekids, которым руководил Мэтт Эдвардс из Radio Slave. Среди его клиентов есть, например, Нина Кравиц – пожалуй, самая успешная россиянка в мировом клубном пространстве, и издавала она там именно гетто-хаус.

Интересно, что самый успешный лейбл, связанный с темой лоуфай-хаус-ренессанса, тоже родом из Голландии. Речь, конечно же, о Dekmantel, который многие знают еще и по одноименному фестивалю. Музыку они издают очень разную, но последователи Чикаго конца 1980-х среди их клиентов встречаются регулярно. Тут первым делом приходит на ум пластинка Betonkust & Palmbomen II «Center Parcs». Здесь корни явно уходят в 1980-е, и при этом с грязью и лоуфаем музыканты даже переборщили. Альбом записан в моно и звучит так, будто мастер-запись делалась не просто на кассету, а на плохую кассету, причем изрядно запиленную. И как вы думаете, кого они позвали делать ремикс на один из своих синглов под названием «Leo/Mirjam»? Конечно же, нашего старого друга Леговельта.

Самое занятное, что когда мировая мода на электро-диско вроде бы прошла, в Голландии начался ее новый виток, но уже более локальный. Здесь фокус слегка сместился с электро на уже буквальное возрождение итало. Но теперь неоитало-движуха переместилась из Гааги в Амстердам. Теперь статус форпоста перехватил амстердамский лейбл Bordello A Parigi, открытый в 2011-м и дебютировавший переизданием классического итало-сингла Mata Hari «Mata Hari». «Борделло» понемножку издает и электро-диско, и новую волну, и итало, причем переиздания в их каталоге соседствуют с новыми записями. Среди их клиентов есть, например, наш хороший знакомый Rude 66, один из пионеров лейбла Bunker, а также герой оригинальной итало-сцены Фред Вентура с новым проектом Italoconnection. Среди совсем уж неожиданных переизданий в каталоге Bordello A Parigi есть даже пластинка ленинградской группы «Кофе» (в 1980-е этот коллектив конкурировал с «Кино» и даже считался более модным и элитарным). Ну а из молодежи, которая лучше других умеет воспроизводить старый звук, первым делом приходит в голову венгерская группа Nouvelle Phenomene. Вот уж где итало, так итало.

Тут напрашивается логичный вопрос: а где все же проходит граница между электро-диско, неоитало или, скажем, нью-диско, которому у нас посвящена отдельная глава? Во-первых, электро-диско и новое итало ориентируются в первую очередь на электронный звук, грубо говоря, на Джорджио Мородера. Один из хитов немецкого электро-диско-проекта Jupiter Black так и называется: «We Like Moroder». При этом электро-диско, в отличие от нового итало, это еще и музыка довольно увесистая и мускулистая, с мощными басами и тяжелыми драм-машинами, характерными скорее для техно. В свою очередь nu disco, о котором мы говорим в бергенской главе, очень многое наследует из 1970-х, из живого звука, в котором есть фанк. В нью-диско также есть влияние психоделии, которого совсем нет в электро-диско и новом итало. Но, разумеется, грань эта всегда очень неформальная. Тот же I-F, например, очень любит трек Lindstrom «I Feel Space» (принадлежащий, очевидно, к скандинавской ню-диско-вселенной) и котирует его как электро-диско. Ну и, как обычно, разделение между сценами идет не только по звучанию, но и по географии. То есть электро-диско – это в первую очередь голландцы, а nu disco – скорее скандинавы, в первую очередь норвежцы.

Последнее, пожалуй, наблюдение, которое хочется сделать в этой главе, – это то, что в мире вообще очень увеличилась роль старой музыки и диджеев-коллекционеров как ее проповедников. Увеличилась она в первую очередь потому, что именно через коллекционеров к нам приходят новые тренды. А как вы понимаете, «новые» сегодня – это хорошо забытые старые. Если, скажем, 15 лет назад на каком-нибудь крупном фестивале типа Sonar звучала в основном современная музыка, ну то есть техно, транс или что-нибудь в этом ключе, то сейчас в прайм-тайм вполне может играть какой-нибудь коллекционер, который будет ставить северный соул, психоделию или что-нибудь совсем экзотическое, например музыку из Таиланда или Африки. И это, конечно же, хорошо, потому что чем больше разнообразия на музыкальном пространстве, тем лучше.

XVI. Хардкор

Начало маршрута

Роттердам. Нидерланды

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1007?yqrid=LTubQoXDHL9

В этой главе мы отправляемся в Нидерланды, в город Роттердам, и речь в ней пойдет о хардкоре. Вообще, со словом «хардкор», когда мы применяем его к музыке, в последнее время наметилась большая путаница. Слово это как эпитет, применимый к чему угодно (например, к степени радикальности политических взглядов), означает что-то вроде «твердолобый», «экстремальный» или «крайний». А вот в качестве термина музыкального хардкор впервые начинает применялся в 1970-е, и словом этим обозначается экстремальный панк-рок. Затем, в конце 1980-х, более жесткие хип-хоп-коллективы типа Public Enemy начинают зваться хардкор-рэпом (и здесь они, очевидно, чувствуют себя наследниками панка).

Наконец, в 1990-е появляется хардкор уже электронный, причем под этим «брендом» прописались два не слишком похожих друг на друга жанра. С одной стороны, это ранний британский брейкбит, так называемый UK-hardcore. Этот термин был в ходу в Британии начала 1990-х, а в последнее время вернулся в употребление с легкой руки журналиста и исследователя субкультур Саймона Рейнольдса. И об этой разновидности хардкора мы подробно рассказываем в главе, посвященной городу Брейнтри. С другой стороны, существует хардкор нидерландский и отчасти немецкий. Это музыка гораздо более прямолинейная и, в сущности, куда более «хардкорная» в бытовом, так сказать, смысле слова. И вот о ней-то мы сейчас и поговорим.

Электронный хардкор, или хардкор техно, как его часто называют, это очень быстрая, от 150 ударов в минуту и выше, и довольно тяжелая танцевальная музыка. Структурно хардкор держится на двух столпах. Первый – это быстрый, прямой и предельно тяжеловесный ритм, за который чаще всего отвечает драм-машина Roland TR-909. Если взять обычный бас-барабан от TR-909 и наложить на него сверху гитарный перегруз, который используется чаще всего во всякого рода металлических подвидах рок-музыки, то получится тот самый фирменный хардкоровый кик, который вы слышите примерно в каждом хардкор-треке.

Второй важный элемент, который мы слышим уже далеко не во всех треках, но все же часто, – это так называемый хувер. Хувером называют очень резкий, воющий синтезаторный звук, напоминающий шум включающегося пылесоса. При этом как таковых мелодий в хардкоре, в общем-то, и нет. Их роль выполняет либо назойливо повторяющийся сэмпл, либо какой-то синтезаторный рифф буквально из двух-трех нот. Если этот сэмпл оказывается голосовым, трек немедленно начинает напоминать футбольную кричалку, что, собственно, неплохо соответствует аудитории того самого голландского хардкора.

Окончательно сформировался и превратился в массовое течение хардкор году примерно к 1992–1993-му. И тут стоит напомнить, что музыкальный жанр рождается не в тот момент, когда выходит первый трек в этом жанре, а в тот момент, когда у этого трека появляются продолжатели, а у его авторов – последователи. И то, что хардкор обрел популярность именно в Роттердаме, – это совсем не удивительно. Роттердам – это, скажем так, совсем не Амстердам. Это большой портовый город, застроенный многоэтажными домами, который во время Второй мировой сильно разбомбили. Сегодня его центр выглядит как футуристический город-сад с небоскребами, но в начале девяностых место это было довольно жесткое.

Хардкор в нем занял место нового панка, то есть протестной молодежной субкультуры, довольно пролетарской по социальному составу, причем аудитория хардкора тяготела, скажем так, к довольно правым взглядам. По-простому говоря, хардкор слушали малолетние бритоголовые фанаты футбольного клуба «Фейеноорд», причем связь эта прослеживается и сейчас. Например, фанаты «Фейеноорда» и сейчас очень любят петь на стадионе свои «чанты», под сопровождение протохардкор-трека Speedy J «Pull Over». Интересно, что Speedy J сейчас принадлежит к кругам, совершенно далеким от хардкора. Начав практически с музыки довольно жесткой и прямолинейной, он играл IDM и эмбиент и выпускался, например, на Warp.

Но прежде чем мы поговорим о роттердамских рейвах, давайте разберемся в музыкальных корнях хардкора. Формальным отцом хардкора называют немецкого музыканта Марка Траунера. Со своим проектом Mescallinum United он в 1990 году записывает композицию «We Have Arrived», а ремиксы на этот трек делает совсем еще молодой Aphex Twin, тоже большой любитель всякого рода экстремальщины. «We Have Arrived» звучит как сильно утяжеленное техно, и идея эта, в общем, лежала на поверхности. Темп здесь гораздо медленнее того, что позже будет принят в хардкоре, но в этой композиции уже есть главное, тот самый перегруженный бас-барабан. Есть в ней и мрачный индустриальный флер «музыки машин», тоже вполне отвечавший духу техно-хардкора.

Другим прямым предшественником хардкора стал европейский техно-рейв. Это музыка, которая получила распространение в самом начале 1990-х как раз на территории Бельгии и Нидерландов. Эта сцена тоже вела родословную от техно, откуда в жанр пришла тяжелая ритм-секция. Но если в Германии техно сразу стало минималистичным и индустриальным, то в Бельгии и Голландии оно обросло драмой. Идеальный пример такого звучания – это трек Human Resource «Dominator». Вообще, «Dominator» – вещь эпохальная не только в плане звука, но и в плане, так сказать, лирики. Ее нехитрый текст целиком и полностью выдержан в духе «Слава мне любимому! Я самый крутой, и нет мне равных!». Ну а главным солирующим звуком в этой композиции стал тот самый хувер, о котором пора, наверное, поговорить подробнее.

Придумал его американский музыкант Джоуи Белтрам. Первый раз этот тембр прозвучал в треке его проекта Second Phase под названием «Mentasm». Звук этот Белтрам «выкрутил» из довольно распространенного на тот момент и, в общем, совсем недорогого и довольно простецкого синтезатора Roland Alpha Juno II. С тех пор этот синтезатор очень многие покупают только ради того, чтобы играть на нем хуверы. О процессе записи трека сам Белтрам подробно рассказывает в отличном фильме «Oldschool Renegades», который в русском прокате так и назывался – «Олдскульные ренегады». Снял его голландский режиссер Морис Стеенберген, в прошлом тоже хардкор-музыкант. Причем же здесь Бенилюкс, раз Белтрам родом из Штатов? А при том, что Белтрам на тот момент выпускался на бельгийском лейбле R&S и был тесно интегрирован в центрально-европейскую сцену.

Мало-помалу техно-рейв с хуверами, прошедший пик популярности в 1991 году, становился все тяжелее и все быстрее. То есть хардкор из него получился не каким-то резким скачком, а путем строго эволюционным. С каждым новым треком бочка становилась тяжелее, а ритм ускорялся. Параллельным курсом в Америке двигался диск-жокей и продюсер Ленни Ди. В 1991 году он запускает ставший важным в истории хардкора лейбл Industrial Strength. Как музыкант Ленни Ди начинал практически с хауса, затем плавно утяжелился до техно, а потом из техно очень быстро дошел до хардкора.

Переходным моментом в истории стал 1992 год. Во-первых, в этом году вышло довольно много пластинок, которые звучали уже практически как хардкор. В частности, руку к этому приложил диджей Пол Элстак, он запустил лейбл Rotterdam Records, где выходили и первые промежуточные протохардкор-треки, и очень многие из ранних хардкор-пластинок. Свои пять копеек в историю жанра добавил и дуэт Rotterdam Termination Source, одним из участников которого был тот самый Морис Стеенберген, который снял фильм «Oldschool Renegades». Они в своей жизни записали всего один большой хит «Poing», но он ухитрился не только стать клубным гимном, но и подняться на первое место в национальном хит-параде.

20 июня 1992 года в Утрехте прошел и первый знаменитый хардкор-рейв под названием «The Final Exam», из чего, в общем, нетрудно вычислить возрастной состав аудитории, которая на нем была. Но нам важно, что играл там в основном хардкор, а пришло туда 12 тысяч человек, гигантская аудитория по меркам Нидерландов, да и по меркам самых массовых в Европе британских рейвов это тоже весьма неплохо. Устроили этот рейв промоутеры из компании ID&T, с тех пор вошедшие в историю еще двумя достижениями. Во-первых, под тем же названием они запустят популярный хардкор-лейбл, на котором выйдет куча всякой классики жанра. А во-вторых, ID&T превратится в едва ли не крупнейшего в мире организатора массовых мероприятий. Они устраивают целую серию регулярных рейвов и фестивалей, в том числе фестиваль Tomorrowland.

Примерно тогда же голландцы придумывают и новый термин, чтобы отличать свой хардкор, который постепенно становится там национальным достоянием, от британского. Свою музыку они называют gabber? или «хаббер», как это более точно звучит на нидерландском. Примерно к 1993 году формируется тот самый канон хардкора, о котором мы говорили в начале главы: очень быстрый темп и очень тяжелый агрессивный звук. При этом к двум ключевым элементам в виде техно-бочки и хувера добавляется и третий. Как и почти любая экстремальная музыка, электронный хардкор не может обойтись без металлических корней. Так в хардкоре появляются сэмплированные гитарные риффы.

Музыка эта внезапно обретает сумасшедшую популярность. Про Голландию в тот момент ходила шутка, что это единственная страна в мире, где у хардкор-треков есть радиоверсии. То есть хардкор пусть и недолго, но все же был в какой-то момент общепринятым радийным мейнстримом. Кроме этого, по всей стране начинают проводиться гигантские рейвы, которые устраиваются уже серьезными промо-компаниями. Пожалуй, самым известным среди таких серийных рейвов был Thunderdome. Параллельно с фестивалем под тем же именем работал лейбл, на котором выходили популярные хардкор-сборники. И во многом именно благодаря им хардкор набрал популярность в остальном мире, в том числе и в России.

Лейблом, на котором выходили самые экстремальные хардкор-треки, стал амстердамский Mukum. Он как бы создавал противостояние городов и сцен, но исторически хардкоровый звук как таковой все равно считался роттердамским. При этом на нидерландских хардкор-лейблах в тот момент выходило много музыкантов и из других стран. Например, тот же самый Lenny D, который издавался и на Mokum, и у Пола Элстака на Rotterdam Records, или британский дуэт Technohead, у которых даже был большой коммерческий хит «I Wanna Be A Hippie».

Вообще, как и всякая танцевальная музыка того времени, хардкор существовал главным образом в виде двенадцатидюймовых синглов. Хардкор-артисты практически не выпускали альбомов, а до массового слушателя и тех, у кого не было виниловых проигрывателей, хардкор доходил уже в виде компиляций от больших лейблов, чаще всего серийных. Но из этого правила случались и свои исключения. Например, у группы Human Resource, авторов незабвенного хита «Dominator», вышло целых два альбома. И если первый из них – это скорее классический технорейв центрально-европейского разлива, то второй, «Kicking Noise of Rotterdam», можно считать хардкор-манифестом, это была одна из системообразующих пластинок для жанра.

Вообще, году к 1994-му хардкор стал явлением вполне интернациональным. Например, в Германии на многотысячном рейве «Mayday» игралось довольно много такой музыки. А в России в 1994 году взошла звезда диджея Диггера. В тогдашнюю диджейскую тусовку, которая по большей части была закрытым клубом из людей, игравших еще с 1980-х, он ворвался совершенно внезапно, выиграв один из диджейских конкурсов. Через несколько месяцев Диггер стал звездой такой величины, что начал выступать на мероприятиях калибра «Мегахауса», который устраивала газета «МК». Помимо регулярных выступлений с сетами Диггер запустил собственную радиопрограмму «Триллер» на радио «Станция» и вообще стал первым московским проповедником хардкора.

Несмотря на международный коммерческий успех, у сурового и агрессивного хардкора постепенно начала портиться репутация. В Роттердаме, например, живет до тридцати процентов мигрантов и потомков мигрантов, город это довольно многонациональный и мультикультурный. А у хардкор-рейвов сложилась стойкая репутация слетов ультраправых футбольных фанатов, от которых ничего хорошего ждать не приходилось. К тому же габбер стал неофициальной музыкой ультраправых даже за пределами Голландии, от Италии до Соединенных Штатов.

Ответом на это и шагом по направлению дальнейшей коммерциализации хардкора стало появление хэппи-хардкора: музыки такой же быстрой и с такой же (ну или почти такой же) тяжелой бочкой, но при этом уже веселой и мелодичной. Здесь снова появились ускоренные голоса, как в британском брейкбите, веселые фортепианные аккорды, как в хаусе, и даже сэмплы из фильмов. В общем, это была музыка, сохранившая некоторые следы былой суровости, но при этом смешная и развлекательная.

У хэппи-хардкорщиков при этом была собственная идеология работы с сэмплами. Если в брейкбите старались сэмплировать какие-то вещи, которые никто особенно не узнает, и искать какие-то редкие источники, то в хэппи-хардкоре высшим пилотажем было засэмплировать какую-нибудь сопливую балладу, разогнать ее в два раза и превратить в бронебойный боевик. При этом баллада, конечно же, должна была быть узнаваемой до тошноты. Тут идеальный пример – это трек Ilsa Gold «Silke», в основе которого лежат ускоренные сэмплы из балады Ричарда Сандерсона «Reality» (главной песни из фильма «Бум» с юной Софи Марсо) и «The Wind» Кэта Стивенса. В хэппи-хардкоре неожиданно появилась постмодернистская ирония, и в этом смысле очень многая современная музыка (и в первую очередь, конечно же, гиперпоп) напрямую наследуют хардкору.

В хардкоре веселом и развлекательном голландцы во главе с тем же самым Полом Элстаком по-прежнему держали марку, но лидерство мало-помалу начало переходить к немцам. Немцы всегда были большими знатоками и умельцами по части всякого рода мелодичной попсы, а также коммерциализации всего, что можно. В Германии хэппи-хардкор очень быстро породил целое поколение поп-звезд, то есть музыкантов, которые не просто выпускали какие-то треки на пластинках, а тех, что работали по принципам больших поп-звезд: альбом, несколько синглов, видеоклипы, большие гастрольные туры и так далее.

Поколение немецких звезд хэппи-хардкора было крайне многочисленным, причем если такие имена, как Mark Oh или Ravers Nature, стали известны уже благодаря хардкор-волне, то, скажем, Mausha была популярным диджеем и звездой радиоэфиров задолго до появления этой моды, но как музыкант прославилась уже на хардкор-волне. А Максимилиан Ленц, он же Westbam, и вовсе был пионером немецкой клубной электроники и записывался еще с 1980-х. Его рейд в хэппи-хардкор был коротким, но ярким – альбом «Bam Bam Bam», где Макс мешает хэппи-хардкор то с трансом, то с брейкбитом, до сих пор считается лучшим в его дискографии. Но, конечно, самыми звездными выдвиженцами хардкор-сцены Германии была группа Scooter. Их первые два альбома (в особенности первый) – это классический немецкий хардкор-рейв, ну разве что чуть более ориентированный на песенные формы. При этом их тоже можно назвать переобувшимися старичками: HP Baxxter начинал карьеру еще в 1980-е и был вокалистом в меру популярной синти-поп-группы Celebrate The Nun.

Вообще, популярность хардкора в середине 1990-х очень красноречиво иллюстрирует одна история. В конце 1995 года в Москве впервые должны были дать концерт The Prodigy. Они уже были большими звездами, и хотя диск «Fat Of The Land», сделавший их группой уж совсем массовой, еще не вышел, но два альбома и десяток хитов у них за плечами было, и по всем признакам они должны были собирать аншлаги. А вышло так, что в тот же день (а это была пятница) в Московском дворце молодежи играли Charly Lownoise и DJ Menthal Theo, популярный хэппи-хардкор-дуэт. Как вы думаете, кто собрал больше народу?

Параллельно хэппи-хардкор развивался и в Британии. Но там у него был совсем другой статус. С одной стороны, на эти мероприятия собиралось довольно много народу, то есть это были очень популярные рейвы, пусть и довольно андеграундные в плане организации. При этом ни о каком попадании хардкора в чарты в Англии в тот момент и речи не было. В Британии этот жанр считался скорее нелюбимым пасынком брейкбита и был своего рода оппозицией джанглу. Этой музыкой увлекались те, кто в джангле не принял мрачный звук и общий «переход на темную сторону» после веселого брейкбита 1992 года. Лидерами этого движения были DJ Doogal, DJ Seduction, а также продюсер Кристофер Хауэлл, который в 1992 году был участником группы Smart E’s – им тогда сильно «прилетело» на волне коммерциализации брейкбита. Интересно, что хотя британцы и немцы делали в этот момент довольно похожую музыку, но у немцев хэппи-хардкор был скорее сильно утяжеленным и ускоренным наследником транса с добавлением в него нидерландской тяжелой бочки, а в Англии этот же жанр возник скорее из ускорения и упрощения брейкбита.

Хотя развитие хардкора в Великобритании и Нидерландах шло независимо, параллелей между голландским и британским хардкором было гораздо больше, чем казалось. Все же это чуть больше, чем два разных жанра, которые называются одним и тем же словом. В частности, где-то к середине 1990-х в Соединенном Королевстве сама собой взросла версия хардкора, которая была больше похожа именно на голландский. При этом корни этого подвида уходили даже не в Голландию, а еще дальше, куда-то к Марку Траунеру и Planet Core Productions. Создали этот поджанр люди, которые называли себя The Spiral Tribe, и это сообщество (а за названием скрывалось чуть больше, чем просто музыкальная группа) сыграло очень большую роль в становлении, скажем так, британского рейва как социокультурного явления.

Spiral Tribe были странствующей саунд-системой. Они жили в трейлере, вели кочевой образ жизни, то есть они постоянно перемещались с одного места на другое и регулярно устраивали стихийные рейвы со свободным входом. Spiral Tribe успели сыграть свою роль еще в первую рейв-волну в начале 1990-х. Например, они были активными участниками легендарного фестиваля Castlemorton Rave, где их, кстати сказать, впервые арестовали. Они как могли противились коммерциализации рейва, проводили бесплатные мероприятия и вообще были левыми анархистами, то есть их идеология была диаметрально противоположна взглядам нидерландских коллег, желавших превратить хардкор в большой бизнес.

Вокруг этой саунд-системы было свое сообщество музыкантов, куда входили, например, 69db, Crystal Distortion и даже Somatic Responses, которые сейчас известны скорее экспериментальным IDM. Музыка по сравнению с голландским хардкором у них была гораздо более мягкая. Они играли скорее тяжелое техно: оно было более медленным и минималистичным, но с точки зрения идеологии это, конечно, был стопроцентный хардкор. К тому же в музыке у них было больше чисто британских элементов: например, сэмплированные брейки и визглявые кислотные риффы синтезатора Roland TB-303. Было в их музыке даже влияние даба.

После принятия закона криминальной юстиции в 1994 году, когда проведение рейвов было окончательно криминализировано и объявлено вне закона, у Spiral Tribe начались проблемы с британским правосудием, и в конце концов они были вынуждены уехать во Францию. А по ту сторону Ла-Манша к этому моменту потихоньку зарождалась своя собственная хардкор-сцена. Тамошний хардкор тоже происходил родом из хард-техно и звучал минималистично, без всяких хуверов, вокальных сэмплов и прочих излишеств. Лидером этого движения был человек по имени Лоран О.

У французского хард-техно при этом была совершенно другая аудитория. Это были уже не юные рейверы, которым едва стукнуло 16, а те, кому в этот момент было по 22–23 года. И часто это были люди, пришедшие в техно скорее из какой-то готической тусовки, бывшие готы, которым надоело быть грустными. Франция, и в частности небольшой город Гренобль, стал ареной для проведения олдскульных нелегальных рейвов по образу и подобию Англии начала 1990-х. Место проведения заранее не объявлялось, при этом был известен, например, номер телефона, передававшийся по сарафанному радио, куда можно было позвонить и получить какие-то указания, где искать место проведения вечеринки. Часто это была просто точка сбора, куда народ приезжал на машинах, и дальше все двигались куда-то в горы, следя за тем, чтобы за ними, не дай бог, не увязалась полиция. Одной из находок организаторов этих рейвов было объявить сбор около мэрии Гренобля – вот уж там ничего плохого полиция точно не заподозрит.

Звучало на этих горных рейвах то самое хард-техно: очень быстрое, очень тяжелое и напрочь лишенное каких бы то ни было украшательств. Надо сказать, что, если не погружаться глубоко в эстетику и историю этой сцены, со стороны эта музыка звучит довольно странно: кажется, что играет просто одна драм-машина, а темп у нее выставлен как-то неестественно быстро. Хотя если вслушаться, эта музыка, как и любое другое техно, оказывается довольно разнообразной, просто вся драматургия здесь строится на совсем небольших изменениях.

Но вернемся в Англию. Теперь нам предстоит найти параллели не просто между двумя видами разного электронного хардкора, а между электронным хардкором и хардкор-панком. Они, оказывается, тоже есть. Связывает эти разные хардкоры немецкий музыкант Alec Empire и его лейбл Digital Hardcore Recordings, который был равномерно распределен между Берлином и Лондоном. Сам Алек Эмпайр записывал музыку довольно разную, в его дискографии были и эмбиент, и техно, и какой-то, скажем так, обезумевший брейкбит, который и лег в основу того, что он потом назовет Digital Hardcore. При этом по убеждениям и взглядам на мир Алек Эмпайр был классическим левым анархо-панком. Одним из его самых известных проектов была группа Atari Teenage Riot, которая как раз играла нечто среднее между злобным анархическим панком (где ведущую роль, разумеется, играли гитары), электронным хардкором и ускоренным до безумия брейкбитом.

Atari Teenage Riot и вообще лейбл DHR принято считать основоположниками жанра под названием брейккор. Помимо самого Алека и его группы, звездами Digital Hardcore Recordings были, например, Shizuo, Ec8or, и Кристоф Де Бабалон. Причем здесь мы обнаруживаем еще одну связь, совсем неочевидную. Часть из этих музыкантов была известна в том числе и в экспериментальной IDM-тусовке. Например, музыкант, который издавался на DHR под именем Патрика Катани, а также был участником группы Ec8or, чуть позже подписался на лейбл Sonig, где заправляли Mouse on Mars, и издавал там музыку под именем Candie Hank.

Параллельно с этим экстремальным хардкор-звучанием увлекались и сами IDM-щики. На ранних пластинках того же Aphex Twin (для примера возьмем серию «Analogue Bubble Bath») сложно не заметить влияние хардкора – тут вам и перегруженные бочки, и общий подход к звуку по принципу «овердрайв на мастер». В начале 1990-х такой звук в IDM был чем-то вроде стандарта де-факто, в раннем каталоге лейбла Rephlex так звучала примерно каждая вторая пластинка. Но и позже, в конце 1990-х – начале 2000-х, когда «мейнстримовый» IDM стал более мягким и цифровым, хардкоровая фракция IDM продолжала жить и развиваться. Лучшие тому примеры – ранние записи артиста 2nd Gen или альбомы Speedy J «Public Energy #1» или «A Shocking Hobby».

Но главным любителем хардкора среди айдиэмщиков, конечно, был и остается Майк Парадинас, он же u-Ziq. Он начинал с того же «прихардкоренного» IDM, что и ранний Aphex Twin, а где-то с 2000 года на его альбомах время от времени появляются просто откровенные габбер-треки, при этом он и сегодня любит этот материал поиграть на концертах, если приходит настроение. Так что если в клубе или на фестивале вы увидели интеллигентного человека в очках, который играет злобную габбу, возможно, вы попали на сет Майка. Не стоит забывать и о том, что Майк Парадинас – это еще и владелец и руководитель очень модного и влиятельного лейбла Planet Mu. А там еще в нулевые выходит много и брейккора, и прямо-таки откровенного хардкора. Например, такого добра полным-полно на пластинках Hellfish или Shitmat.

К середине 2000-х в Великобритании формируется собственная, довольно яркая брейккор-сцена. С одной стороны, в эту когорту входят вполне откровенные хардкорщики типа The DJ Producer, с другой – есть там и «интеллектуалы» типа Аарона Фанка aka Venetian Snares, которые к этому звучанию приходят или от IDM, или даже, чаще, от какого-то сложного джангла. Но звучат их пластинки все равно экстремально.

Естественно, в стороне от этого движения не могли остаться японцы, главные на планете любители всякой музыкальной экстремальщины. У них тоже сформировалась своя брейккор-сцена, и на ней самым ярким персонажем стал DJ Scotch Egg. Он известен не только яркими записями, но и совершенно безумными концертами. Он прыгает по столам, ныряет в публику, в общем, ведет себя как наследник Джи Джи Аллена. Второй базисный вектор его музыки – это chiptune, то есть музыка из старых 8-битных компьютерных игр. И надо сказать, что у чиптюн-музыкантов с хардкорщиками отношения сложились теплые и плодотворные.

Американцам, конечно, тоже оказалось что добавить в мировую историю хардкора. Здесь самый яркий персонаж – это Джейсон Форрест, который достоин упоминания хотя бы за то, что довольно долго выпускал пластинки под именем Донна Саммер. Вот так, в лоб – никаких двойных букв, никакого коверкания псевдонима, просто Донна Саммер и все. Человек на голубом глазу выпускает пластинки под именем американской королевы диско. На вопрос, как ему это сходит с рук, Джейсон отшучивался, что мол, никому до меня дела нет. При этом говорил, что «Донна Саммер» это все же еще недостаточно круто, потому что псевдоним этот все же формально нелегален. А высший пилотаж по этой части демонстрирует его приятель, называющий себя Duran Duran Duran.

Если мы зададимся целью найти единственный корень брейккора, то поиски снова приведут нас в Германию, в далекий 1993 год. Там мы встретим хорошо знакомого нам персонажа по имени Уве Шмидт. Сейчас он более известен нам под именем Atom TM, а еще под именем Senor Coconut он записывал смешные латино-каверы на Крафтверк и Daft Punk. Среди его многочисленных ипостасей есть и Atomu Shinzu, такой как бы псевдояпонский проект, спрятанный за переводом на японский его старого псевдонима Atom Heart. Под этим именем Уве выпустил единственный альбом под названием «Act», и это, по сути, протобрейккор, записанный примерно за 10 лет до его настоящего подъема.

А что же, спрашивается, голландцы, неужели утратили они в новом веке такие славные хардкор-традиции? Ни в коем случае. Главным действующим лицом нидерландского хардкор-ренессанса стал Джейсон Кённен, более всего известный как Bong Ra. Он начинал как басист и барабанщик в различных металлических группах, потом переключился на электронику, но вкуса ко всякого рода экстремальщине не утратил. Джейсон к тому же радикально не соответствует стереотипному образу голландского хардкорщика, которых часто представляют скинхедами в спортивных штанах. Бонг Ра, наоборот, носит дреды и любит всякого рода черную музыку типа регги, джаза и тому подобного. И в его собственном творчестве это все так или иначе отражается. Он считается пионером жанра под названием рагга-кор и вообще проповедует эклектику и мультикультурность. А параллельно с электроникой участвует в нескольких джазовых составах, типа Kilimanjaro Darkjazz Ensemble и Mount Fuji Doomjazz Corporation.

Что же происходит в мейнстриме, то есть в том самом музыкальном сегменте, который наследует двадцатитысячным рейвам типа Thunderdome? Здесь хардкор, конечно, сильно сдал позиции трансу, но и тут можно найти массовые движения, гораздо более идээмовые по звучанию, которые одним из корней уходят в хардкор и в названии имеют приставку hard- например, хардстайл. Тут, может, и нет звезд калибра Tiesto, но свои тысячи слушателей все эти хардстайл-рейвы вполне собирают. Но все же надо признаться, что хардкор, который начинался как музыка пролетарская и массовая, сейчас скорее достался постмодернистам и интеллектуалам.

XVII. Френч-тач

Начало маршрута

Париж. Франция

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1000?yqrid=b7oVho6TCte

Как нетрудно догадаться, French Touch – это семейство чисто французских жанров, а построены они в первую очередь на смеси хауса и диско. Типичные примеры френч-тача – это, например, первый альбом группы Daft Punk или, скажем, проект Stardust с их единственным, но громким хитом «Music Sounds Better With You». Френч-тач – это музыка легкая, чаще всего мелодичная, слегка ностальгическая, а главное – человечная. Если вам нужно убедить кого-то в том, что клубная музыка – это далеко не только однообразный индустриальный грохот, френч-тач подойдет лучше всего.

Надо сказать, что Париж, мягко говоря, не мировая столица электронной музыки. Если, попадая, скажем, в Берлин, Лондон или Барселону, вы сразу же видите какие-то упоминания электронной музыки в городском пространстве (какие-то афиши, флаеры, рекламу альбомов или что-то в этом роде), то в Париже ничего подобного нет. Такое ощущение, что весь Париж слушает либо классическую музыку, либо каких-то локальных знаменитостей, рок- и поп-звезд, поющих на французском и, соответственно, за пределами франкофонного мира никому, по большому счету, неизвестных. Франция вообще в довольно большой степени помешана на всем местном. Но, несмотря на это, Парижу не просто удалось породить плеяду всемирно известных электронных музыкантов (причем плеяду-династию, где с годами одни звезды сменяют других), но и породить жанр, который ассоциируется именно с этими музыкантами и именно с этим городом. Многим большим и славным в музыкальном смысле городам, типа той же Барселоны, о таком месте в истории остается лишь мечтать.

При этом надо сказать, что предпосылки к возникновению богатой клубной сцены в Париже были. Еще со второй половины 1970-х во Франции возникла очень мощная школа диско, причем диско электронного. Это были и какие-то глобальные звезды, типа Серрон или Дидье Маруани, и какие-то локальные персонажи, не очень известные за пределами Франции, но от этого ничуть не менее интересные. К этой категории относятся, скажем, Arpadys, Frederic Mercier и проект Martin Circus (об этом у нас чуть подробнее рассказывается в главе, посвященной диско).

Был в Париже и свой аналог легендарного нью-йоркского дискоклуба Paradise Garage, назывался он Le Palace. Это было довольно экстравагантное место: располагался он в переоборудованном здании театра XVII века, звучало там главным образом диско, а основную часть публики составляли геи и местная богема. Но к концу 1980-х, когда по всему миру начала распространяться новая клубная электроника, в первую очередь хаус, Le Palace уже поистрепался и утратил былой лоск и репутацию «места силы». Тем не менее первые хаус-вечеринки в Париже, которые проводились в 1987 году, проходили именно там – а больше, в общем, было и негде, все остальные клубы Парижа были ориентированы на рок. К слову, термин «френч-тач», впервые зазвучал применительно к танцевальной музыке именно тогда: «хаус на французский манер» был слоганом этой серии мероприятий. Но вообще говоря, термин этот еще старше. В начале 1980-х описательный тэг French Touch приписали к французским видеоиграм, которые были довольно своеобразными и заметно отличались от японских и американских. Однако после 1987-го тэг этот был совершенно забыт и в международном медиапространстве всплыл еще почти через десятилетие.

На эти вечеринки промоутеры приглашали играть в первую очередь английских диджеев. Британцы знали толк в хаусе, который в их стране к тому моменту уже вовсю цвел и пах. Но в качестве разогрева они подключали к процессу и местную молодежь, которая потихоньку осваивала новый жанр. Одним из этой плеяды был молодой французский диджей Лоран Гарнье. С хаусом он знаком, потому что к этому моменту уже несколько лет живет в Англии, в Манчестере, где даже немного крутит пластинки в легендарном клубе «Хасиенда».

Но по большому счету, хаус во Франции довольно долго не приживается. Его популярность не заходит дальше отдельных клубных мероприятий, проходящих, скажем так, в не самые коммерческие дни и в не самых популярных местах. И основной его аудиторией довольно долго так и остаются геи. Тем не менее в Париже все же формируется компания диджеев-энтузиастов, регулярно играющих хаус и прочую новую клубную электронику. Среди них был, например, Жером Пакман, который увлекся хаусом после того, как побывал на Ибице (через этот остров проходила дорога в мир клубной электроники для множества музыкантов, диджеев и просто меломанов) и совсем еще юный Давид Гетта, который переключился на хаус с хип-хопа.

Говоря о Гетте, нельзя не вспомнить и его верного соратника Йоакима Гаро, много лет выполнявшего роль гост-райтера, когда Гетта переквалифицировался из диджеев в музыканты. Гаро – сам очень неплохой диджей, и есть в его биографии один необычный эпизод. В конце 1991 года Гаро принял участие в Гагарин-пати – первом большом рейве, прошедшем в Москве на территории павильона «Космос» на ВДНХ. Сейчас, говоря об этом мероприятии, мы вспоминаем скорее диджеев с постсоветского пространства, а также то, что играл там «еще какой-то француз». Так вот – француз, что называется, совсем не «какой-то»: многие его треки (вышедшие, разумеется, от имени Гетты) вы наверняка слышали в клубах и на радио в наши дни.

По большому счету, популяризация клубной электроники во Франции началась уже с 1990-х, когда стали проводиться и первые рейвы, и какие-то регулярные клубные мероприятия, собиравшие уже довольно внушительную аудиторию. Примерно тогда же во Франции появляются и первые электронные лейблы. Это, например, независимый Rave Age Records, который открывает промоутер Маню Казана (он же устраивает и одноименные клубные вечеринки) и электронное отделение гиганта Fnac. Fnac – это очень крупная, работающая по всей Европе сеть музыкальных магазинов, где продаются не только пластинки, но и всякого рода электроника, кино, видеоигры и так далее. То есть в «серьезной индустрии» явно проявляют к новой музыке интерес. Но издаются на этих лейблах в основном заграничные, европейские или даже американские музыканты.

Интересно, что если в Англии или, скажем, в Германии к началу 1990-х клубная электроника уже четко бьется на жанровые тусовки (то есть хаус-сцена существует отдельно, транс-сцена – отдельно, брейкбит отдельно, техно отдельно и так далее), то во Франции репертуар у клубов и у диджеев (а также у лейблов) абсолютно эклектичный. Там звучит все вперемешку – и все вышеперечисленные клубные жанры, и даже кое-какая рок-музыка, которую можно включить в танцевальный сет. Ну и, как следствие, когда французские диджеи и музыканты тоже начинают сочинять клубную электронику, то их пластинки звучат достаточно эклектично: на пластинке запросто может быть один хаус-трек, один техно-трек и один хип-хоп-трек. Некоторые музыканты (например, тот же Лоран Гарнье) пронесут эту эклектичность через всю карьеру. Про Гарнье совершенно нельзя сказать, в каком стиле он играет. У него есть хаус-альбомы, техно-альбомы, альбомы, тяготеющие к джазу, и даже отличный IDM-альбом «Unreasonable Behavior».

Году к 1993-му во Франции наконец формируется пул собственных электронщиков – примерно полдюжины музыкантов, которые более или менее регулярно записывают какие-то клубные пластинки. Но, как и принято у французов, звучат они довольно разношерстно. Одним из первых французов, кто последовательно экспериментировал с хаусом и диско, был Дидье Делесаль по прозвищу Shazz. С начала 1990-х у него выходит целая серия пластинок сначала на Fnac, а потом на F-Communications, под крылом у Лорана Гарнье. Но, разумеется, создать сцену в одиночку он не может. С 1993 года пластинки издает дуэт Motorbass, в который входят Этьен Де Креси и Филипп Здар. Еще раньше пластинки под именами Subsystem и Deepside начинает издавать Людовик Наварре. Всех их мы потом узнаем под другими именами.

В 1993 году свои первые треки выпускает парижское трио Darlin’. Туда входят двое школьных друзей Тома Бангальтер и Ги-Мануэль Де Омем-Кристо, а также примкнувший к ним Лоран Малазаи. Лидер этой группы Тома Бангальтер происходит из музыкальной семьи, его отец Даниэль Бангальтер – довольно известный французский сонграйтер и продюсер. Он писал песни, например, для Джо Дассена или Далиды, а также был одним из соавторов хита группы Ottawan «D.I.S.C.O». К моменту выхода своей первой пластинки троица даже толком не увлечена электроникой, они познакомились на почве любви к Stooges и MC5, а их первые треки звучат как самую малость «преэлектроненный» рок. Тем не менее их первые треки попадают на сборник лейбла Duophonic (аффилированного с группой Stereolab), а сборник этот попадает на рецензию в британскую газету Melody Maker. Компиляция рецензентов не впечатляет, а композицию группы Darlin’ журналист описывает как «a bunch of daft punk», ну то есть «туповатый панк». Определение ребятам настолько нравится, что распустив Darlin’, Ги-Мануэль и Тома создают группу под названием Daft Punk. Играет она при этом как вы думаете что? Техно.

То есть в 1994 году Daft Punk уже существуют и не только записали первые треки, но даже издали их на довольно престижном британском лейбле Soma. Но никакого френч-тача, который мы привыкли ассоциировать именно с их звучанием, нет и в помине. Очень ранний Daft Punk звучит как совершенно обычное техно 1994 года. Но доминирующие в семье Бангальтеров диско гены все же постепенно начинают проявляться. В начале 1995 года Тома в одиночку, без Ги-Мануэля, издает пластинку под названием «Tracks on the Rocks» на собственном лейбле Roulé. Рецепт «приготовления» этой музыки предельно прост и, в общем, лежит на поверхности: взять с одной стороны мощный клубный ритм на грани техно и хауса с тяжелой драм-машиной TR-909 и подложить под него диско-луп, причем не в чистом виде, а обработав фильтрами и создав таким образом эффект, который очень любят диджеи на танцполе. Музыка получается, с одной стороны, мощная, ее можно легко поставить в клубном сете, а с другой – веселая и праздничная, чего в хаусе и особенно в техно на тот момент как раз и не хватало.

Эта же технология находит отражение и в следующем сингле Daft Punk «Da Funk» и особенно на треке «Musique», вошедшем в некоторые издания пластинки. В треке «Da Funk» тоже есть фанковый луп, который засемплирован и обработан фильтрами, а сверху на него наложена визглявая эйсидная линия. На выходе получается что-то вроде биг-бита (гибрида танцевальной электроники с роком и фанком, котоым на тот момент очень увлекались британцы типа Fatboy Slim и The Chemical Brothers), но с прямой бочкой. Соответственно, пластинка бешено выстреливает в Британии, причем выстреливает настолько, что группой начинает интересоваться лейбл Virgin.

Примерно в это же время упомянутый Людовик Наварре, еще один представитель плеяды французских хаус-пионеров, берет себе псевдоним St Germain и издает альбом под названием «Boulevard», где активно использует похожую технологию, только в качестве исходного материала использует сэмплы не из диско, а из джаза. Он берет неторопливый, но довольно увесистый хаус-ритм и накладывает на него джазовые лупы, тоже соответственным образом препарированные. Получается теплый и несколько вальяжный дип-хаус, который при этом можно играть в клубах.

И Наварре, и Бенгальтер, очевидно, дошли до этого звучания сами, ни на кого не оглядываясь и ни у кого не заимствуя технологических приемов. Но если покопаться в истории, нетрудно обнаружить, что подобные пластинки выходили уже и до них, причем задолго. Например, аж в 1990 году до такого звука дошел нью-йоркский музыкант Джозеф Лонго. Пластинка его проекта Earth People «Dance» звучит совершенно как классический французский хаус, хотя сделано это в Америке и примерно за пять лет до первых опытов французов в этом направлении. Разница в том, что Лонго этот звук за собой не застолбил. Выпустив такую пластинку, он продолжил поиски и двинулся дальше – в его дискографии и затем было много интересных, успешных и совершенно по-разному звучащих треков. Французы же как бы вынесли этот звук на знамя. Они заявили: «Нас много, мы банда, и звучим мы вот так. Каждый на свой лад, но нас многое объединяет».

Хотя в музыке мы ценим оригинальность как главную и чуть ли не единственную добродетель, на самом деле записать оригинальный трек не то чтобы большая доблесть. Создать что-то, что не похоже на других, не так сложно. Сложно сделать это трендом и повести за собой людей. Оригинальность превращается в жанр и сцену в тот момент, когда у какого-то необычного звучания появляются подражатели и продолжатели. И с французским хаусом произошло ровно это. Всегда очень смешно, когда какая-нибудь группа говорит: «Мы играем в уникальном стиле психо-турбо-фанк». А кто в нем играет, кроме вас? «А никто, вот только мы, жанр-то уникальный». Но если в этом жанре есть только одна группа, так это и не жанр вовсе. А жанром он станет, когда (и если) у вас появится хотя бы десяток последователей.

Все эти тонкости отлично понимали сотрудники французского отделения лейбла Virgin. Продвигать целую сцену или какую-то жанровую историю всегда удобнее, чем продвигать одного артиста, поскольку взлет (пусть даже случайный и разовый) одного представителя плеяды всегда добавляет продаж остальным. Поэтому одними Daft Punk, которых лейбл взял «на карандаш» еще в 1994-м, дело не ограничивается. Daft Punk, к слову, ведут с Virgin очень долгие и сложные переговоры и выбивают очень выгодный для себя контракт. Здесь, конечно, помогают связи Бенгальтера-старшего в музыкальной индустрии. Дело в том, что, оказавшись на мейджор-лейбле, музыкант становится от него зависимым. В крупных лейблах всегда существует так называемый «creative control», творческий контроль. Издатель, заботясь о продажах и стремясь отбить вложенные в артиста деньги, начинает требовать добавить музыку гитар или R&B-ритмов, в общем, всячески пытается адаптировать музыку к какому-то коммерческому формату. По контракту, который выбили себе Daft Punk, им гарантировалась полная творческая свобода, то есть лейбл занимался изданием и продвижением, а в творческие дела не лез совершенно. Вместе с Daft Punk на Virgin подписывается группа Cassius. Это уже известный нам Филипп Здар и его приятель Юбер Блан-Франкар, довольно опытные ребята, успевшие кое-что издать в Англии, причем не где-нибудь, а на лейбле Mo’ Wax под крылом у Джеймса Лавеля (UNKLE). И они тоже звучат как классический французский хаус на диско-лупах.

На первом альбоме Daft Punk, который появляется в 1997-м, уже тоже доминирует французский фильтрованный диско-хаус-звук, и лучшим примером тут будет трек «Around the World», немедленно сделавший их мировыми поп-звездами. С этого момента начинается победное шествие французской электроники по всему миру. Когда про это начинает писать европейская или британская пресса, термина French Touch в их обороте все еще нет, а музыку эту называют фильтр-хаус (приписывать к слову «хаус» какие-то эпитеты и приставки уже давно вошло в привычку у британской прессы) или фильтр-диско, благодаря использованию тех самых диджейских трюков с фильтрами.

Интересно, что на волне успеха Daft Punk под софиты попадают и другие французские музыканты, которые формально к этому движению вроде бы и не относятся. Если Dimitri From Paris с его изи-лисенингом на сэмплах и лупах в эту историю еще более или менее вписываются, то, скажем, DJ Cam или The Mighty Bop, которые играют даунтемпо и абстрактный хип-хоп, это все-таки уже совсем другая «песочница». Но свои 15 минут славы получают и они. А вот кто в эту волну не попадает вовсе, так это Лоран Гарнье. Он причисляется скорее к техно-тусовке, известен стал раньше и вообще уже гражданин мира. Зато в эту группу попадает дуэт Air, у которого первый альбом тоже выходит в 1997-м. Они не имеют отношения ни к диско, ни к хаусу, ни к фильтрованным лупам, а любят скорее старые синтезаторы и ретро-электронику под 1970-е. Но, видимо, признаком принадлежности к французской волне помимо прописки становится некоторая «теплота звука», будь он аналоговый или, наоборот, сэмплерный.

Но генеральной линией во французской электронике все же остается именно фильтр-хаус. Причем число его адептов увеличивается как внутри самой Франции, так и за ее пределами. Самым ярким среди местных талантов становится Алан Бракс. Его первая пластинка «Vertigo» выходит как раз на лейбле у Тома Бенгальтера, а дальше он еще лет десять, сольно и вместе с Фредом Фальке, будет гордо нести знамя движения French house. В статусе восходящей звезды ходит и молодой музыкант Боб Синклер. Позже он прославится хитами, которые будут звучать несколько иначе, но довольно долго играет классический френч-хаус. Славу ему приносит трек «Gym & Tonic», где засемплированы упражнения по аэробике от Джейн Фонды.

Особенно веселит то, что вскоре под французов старательно начинают косить музыканты, не имеющие никакого отношения к Франции. Например, за дуэтом с французским названием Jeux Floraux скрываются два немца, Оливер Хюнтеман и Штефан Бодзин. В клубной тусовке к тому моменту они давно и хорошо известны и звучали раньше совсем по-другому, а теперь вот ударились в фильтр-диско и добились в этом немалого успеха – их хит «50 Miles Around», построенный на сэмпле диско-хита 1970-х Supermax «Love Machine», добрался даже до эфиров российских радиостанций.

Возможно, главным синглом в истории френч-хауса, а также одним из главных клубных гимнов 1990-х становится «Music Sounds Better With You», который выходит летом 1998-го. Сингл публикуется от имени группы Stardust, за которой стоит Тома Бангальтер из Daft Punk, а также Алан Бракс и вокалист Бенджамин Даймонд. Важное отличие этого трека от того французского хауса, что выходил раньше, в том, что в «Music Sounds Better With You» есть вокал – не сэмплированная фраза, а именно оригинальное пение. Его там не очень много, но даже эти несколько строчек превращают клубный трек в поп-хит в лучшем смысле слова. «Music Sounds Better With You» напоминает ремикс на старый диско-трек, который много лет оставался никому не известным, а потом диджеи-коллекционеры откопали его в каком-то богом забытом рекорд-шопе и, чтобы представить публике, слегка обновили. Успех эта вещь имеет прямо-таки грандиозный, трек едва не добирается до первого места в Великобритании и становится одним из самых продаваемых синглов года во всех жанрах. И в общем, абсолютно понятно почему. Френч-хаус уже и так на подъеме и гремит в клубах, а тут наконец появляется хит в формате поп-песни, что заведомо расширяет аудиторию.

На волне такого успеха в 1999-м году британское MTV делает спецэфир о французской клубной музыке, и там-то наконец и входит в употребление термин French Touch. В передаче принимают участие Боб Синклер, Air и Cassius. «Music Sounds Better With You» открывает ящик пандоры, и теперь такого рода френч-хаус-поп-хиты выходят один за другим. По этой же дорожке пройдет, например, группа Mojo, чье звучание будет еще ближе к диско. С первым же синглом «Lady» (который в итоге так и останется для них самым успешным) им удастся переплюнуть Stardust и добраться до первого места в Британии. И именно на этой волне взлетит группа Phoenix, которую мы сейчас знаем скорее по инди-дэнс-хитам вроде «1901» или «Lisztomania». В ней же, кстати, играет и третий участник группы Darlin’ – той, что однажды прозвали туповатым панком. Их сингл «If I Ever Feel Better» (2000) становится большим хитом, также как и их первый безымянный альбом. Продюсирует его, к слову сказать, Филипп Здар, который известен нам по Cassius.

Вообще, конец 1990-х и начало 2000-х становится для французской музыки временем выхода альбомов, которые одновременно и важны для музыкальной истории, и коммерчески успешны, и очень обласканы критиками: это и Cassius, и те же Phoenix, и Боб Синклер, и ICube. Есть в этой плеяде и менее очевидные герои, например группа Dax Riders. Их альбом «Back in Town» – это (уж позвольте здесь небольшую долю вкусовщины) одна из лучших френч-тач-пластинок всех времен. Но если уж быть объективным, то главным релизом в этой череде надо назвать второй диск Daft Punk «Discovery». По следам этого альбома японские мультипликаторы даже снимают полнометражный мультфильм «Interstella 5555», который даже шел в прокате. Отчасти под влиянием всего этого френч-поп-хаус-тренда сделан и первый альбом Давида Гетты. Но это все-таки уже совсем глобалистическая поп-музыка.

Еще одним довольно необычным связующим звеном между французским хаусом и глобальной поп-музыкой становится британец Стюарт Прайс. Он увлекается французским звуком еще в конце 1990-х и выпускает пластинки под именем Les Rythmes Digitales. В нулевые он берет себе псевдоним Jacques Lu Cont и начинает записывать танцевальные ремиксы на всех подряд, начиная от группы Starsailor и заканчивая Гвен Стефани. При этом французы его тоже вполне признают за своего, например он сотрудничает с теми же Cassius. А уже в середине 2000-х он превращается в супервостребованного поп-продюсера. Он работает с Мадонной над альбомом «Confessions on the Dancefloor», а затем сотрудничает с Pet Shop Boys и Killers. И во всех этих пластинках так или иначе французский фильтрованный звук находит свое отражение. Вообще, призрак французского звука будет будоражить поп-музыкантов еще долго. Например, в 2007 году у Кайли Миноуг на альбоме «X» появится трек «Wow», звучащий прямо-таки вопиюще по-французски.

Но вернемся к нашим парижским героям и заметим, что в поп-музыку тянет совсем не всех. Скажем, Алана Бракса, участника Stardust, которые во многом эту волну и запустили, мир поп-музыки не очень увлекает. Он записывает скорее клубные треки, самые лучшие из которых (например, «Rubycon» или «Arena») сделаны в дуэте с Фредом Фальке. Это выдающиеся танцевальные композиции, но при этом совершенно не нацеленные на то, чтобы покорить широкого слушателя.

И именно клубная фракция парижских музыкантов довольно скоро нанесет ответный удар. Тут, как это ни удивительно, на ведущие роли выходят менеджеры. Первый из них – это Жильдас Лоэк, который до этого вместе с Тома Бонгальтером занимается лейблом Roule. В 2002 году он открывает лейбл Kitsune, чей музыкальный формат чрезвычайно широк – лейбл как бы возрождает привычку к эклектике, бытовавшую в парижских клубах начала 1990-х. Там выходит и поп-музыка, и рок, и даже хип-хоп, но все это так или иначе заточено на клубы. То есть музыка это модная и в том или ином смысле все же танцевальная. При этом на Kitsune выходит довольно много иностранных музыкантов, например Hot Chip, Cut Copy или Block Party. Но французы в обойме так или иначе есть, и часто французские электронщики на этих пластинках выступают в роли авторов ремиксов (а Kitsune чаще всего выпускает не альбомы, а именно танцевальные синглы с ремиксами). То есть по своей структуре это именно клубный лейбл. Kitsune со своим интернациональным и очень передовым составом музыкантов как бы фиксирует тот факт, что Париж стал очень модным местом, одним из центров клубной культуры Европы. Для мировых мейджоров Kitsune становится чем-то вроде инкубатора. Раз уж артист появился на Kitsune, значит, за ним надо следить внимательно и, возможно, подписать его на длинный контракт уже с альбомами.

Вторым важным игроком на издательском поле становится Педро Винтер, он же Busy P, на тот момент он еще и менеджер Daft Punk. В 2003 году он запускает лейбл Ed Banger. Этот лейбл тоже ориентирован на French Touch, но скорее на его наиболее жесткий и клубный извод. Он как бы движется в противоположную сторону от тренда конца 1990-х, когда френч-хаус стал постепенно превращаться в поп и диско. В пластинках с Ed Banger, с одной стороны, больше рока, а с другой – больше электрохауса. Что, кстати сказать, верно и про лейбл Kitsune, вместе они как будто нащупали новый тренд – музыку жесткую и громкую, в которой все грохочет и жужжит. Корни этого звука, опять же, уходят в Daft Punk, но в какие-то их очень ранние записи – как если бы мы ускорили и утяжелили треки вроде «Da Funk» и «Rollin’ & Scratchin’».

В «ростере» лейбла Ed Banger есть, например, молодой музыкант SebastiAn (ему в тот момент едва исполнилось двадцать), а также Кентен Дюпье, который известен под именем Mr. Oizo, то есть «Мистер Птица». Дюпье в первую очередь клипмейкер и кинорежиссер – он, например, снимал видео для Лорана Гарнье, но и музыку он сам тоже пишет очень неплохую. Он едва ли не первым во Франции начинает продвигать именно более жесткий, жужжащий клубный звук, и происходит это еще до Ed Banger. В 1999 году у него выходит нашумевший сингл и клип «Flat Beat». Это в самом деле вещь очень яркая, если вы хоть раз видели этот клип или хотя бы слышали трек, забыть это невозможно. И звук очень необычный, ну и эта плюшевая птица из клипа, которая курит сосиску, – это просто великолепно.

Вторым важным компонентом звучания Ed Banger становится хип-хоп, ну или, точнее, синтезаторный фанк. Нечто среднее между френч-хаусом и хип-хопом играет, например, DJ Mehdi. Но, конечно, главное открытие Педро Винтера – это парижский дуэт Justice. Туда входят Ксавье Де Ронсэ по прозвищу Китаец и Гаспар Ожэ по прозвищу Усатый. Карьера Justice влетает благодаря ремиксу, причем ремиксу на рок-композицию. В 2003 году Justice включаются в открытый конкурс на ремикс для британской группы Simian, которую устраивает одна из парижских радиостанций. Конкурс они этот выигрывают, и трек издает сначала Ed Banger, а потом очень модный в тот момент немецкий электроклэш-лейбл International Deejay Gigolos.

Песня, которая сначала называется «Never Be Alone (потом при переиздании ее переименовывают в «We Are Your Friends») становится сначала большим клубным хитом, а затем и большим поп-хитом, то есть попадает в мейнстримовые чарты. Затем на нее снимается видео, и этот клип получает премию MTV Europe Music Awards. Короче говоря, классическая история про то, что «пацаны к успеху пришли». Причем это тот случай, когда оригинал-то, в общем, мало кто слышал, эту песню мы знаем исключительно в ремиксе. Ремикс этот перевернул жизнь не только Justice, но и самой группы Simian, на которую ремикс и сделан. Вскоре группа развалилась, и часть ее участников начала сочинять уже совершенно другую, танцевальную музыку под именем Simian Mobile Disco и добилась в этом качестве немалых успехов.

Благодаря усилиям Justice и их коллег, ко второй половине 2000-х образ французской клубной музыки меняется едва ли не на противоположный. Если в 1990-е Франция символизировала мягкий звук, то в нулевые это уже скорее синоним звука жесткого, почти рокового. И первый альбом Justice, и третий альбом Daft Punk «Human After All» – это в первую очередь набор очень резких и громких рифов.

Через лейбл Kitsune во французскую обойму попадают и некоторые иностранные группы, которые играют при этом очень французскую по духу музыку. Это, например, немцы Digitalism, которые танцевальные хаус-ритмы совмещают с перегруженными рок-клавишами и даже иногда с вокалом. Звук у них настолько характерный, что все считают, что они французы, хотя на самом деле группа родом из Гамбурга. В том же ключе в середине 2000-х работает еще один французский музыкант, уроженец Дижона, который называет себя Vitalic. В 2005 году у него выходит дебютный альбом под названием «Ok Cowboy», про который шутят, что гитарные риффы в нем – это лучшее, что появилось в рок-музыке за последние 10 лет. Альбом при этом, естественно, танцевальный. В общем, французы будто бы пытаются создать клубно-танцевальный вариант группы AC/DC, что сказывается и на концертной подаче этой музыки. Justice ведут себя абсолютно как рок-звезды, на концерте за их спинами установлена целая стена «комбиков» Marshall. При этом играют они, разумеется, с лаптопов.

Тенденция на сближение клубной музыки с роком и даже превращение ее в «новый хеви-метал» быстро становится глобальной – это уже не чисто французская история. С одной стороны, конец нулевых – это нью-рейв, то есть это единение рока и рейва. С другой – вторая половина 2000-х – это начало победного шествия жесткой и зудящей клубной музыки в целом. Набравшие тогда ход дабстеп и электро-хаус – все это прекрасно укладывается в этот тренд. Ну а несколькими годами позже из этого разовьется EDM – Daft Punk, например, здорово повлияли на того же Skrillex, но речь здесь не о привычных нам Daft Punk времен «Around The World» или «One More Time», а скорее о о треке «Robot Rock».

Но надо сказать, что, когда в мире началась идээмная гонка вооружений, то есть когда каждый следующий артист начинал звучать еще тяжелее и с еще большим количеством зудящих пил, французы вспомнили о корнях и несколько сдали назад. Второй и третий альбомы Justice хоть и звучат очень плотно, но все же на порядок мягче первого. В них по-прежнему есть рок-корень, но это уже скорее арт-рок. Ну а четвертый и самый успешный альбом Daft Punk «Random Access Memories» – это уже полномасштабная ода 1970-м. Там есть и классическое живое диско, и баллады, и трек с Джорджио Мородером. Причем в каком-то смысле Daft Punk в очередной раз удалось сломать систему. Песня «Get Lucky» стала самым коммерчески успешным синглом 2013 года по куче разных версий, это был настоящий гремящий летний хит, звучавший из каждого утюга. Одним из соавторов этой композиции стал великий американский диско-продюсер Найл Роджерс, известный по группе Chic. Его эта запись, по сути, вернула в бизнес, он снова стал очень востребованным, а «Get Lucky» теперь регулярно играет на своих концертах, неизменно сопровождая комментарием, что, мол, «Это же я, я написал!». При этом, если задуматься, в момент выхода «Get Lucky» никаким трендам не соответствовала. Мода 2013-го – это или громкий и очень шумный EDM, или же минималистичный цифровой R&B. Перед нами тот редкий случай, когда музыкант-визионер совершает не одно открытие, пусть даже открытие в коммерческом смысле, а несколько.

Но самое интересное, что в последнее время в сегменте глобальной, массовой и коммерческой поп-музыки, где много лет доминировал сугубо американский звук, к концу 2010-х – началу 2020-х наметился локальный ревайвал мягенького френч-хауса конца 1990-х. Например, в песне The Weeknd «I Feel It Coming», которую продюсировали все те же Daft Punk (а это был гигантский, планетарный хит), до «Music Sounds Better With You», в общем-то, полшага. Прямой бит, фильтрованные диско-лупы, вокал, ну разве что ритм помедленнее. Попахивает породистым френчем и у Doja Cat в «Say So», и у Дуа Липы в альбоме «Future Nostalgia». Кажется, французский звук снова в моде – мягкость и чувство меры, а также любовь к диско у парижан в крови, а значит, за будущее парижской клубной музыки можно быть спокойным. А там, глядишь, и весь остальной мир подтянется.

XVIII. Модульная сцена

Начало маршрута

Сан-Франциско. США

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1017?yqrid=wQajtbeyaLT

Далее мы отправляемся в Калифорнию, в город Сан-Франциско, и речь пойдет о модульных синтезаторах и той музыке, в массе своей довольно авангардной, которая при помощи этих удивительных машин создается. Особенность этой главы в том, что говорить мы будем не только о музыкантах, но и об инженерах-изобретателях – о тех, кто, собственно, и создал те синтезаторы, развитие которых и привело к появлению новой музыкальной сцены. Без этих людей электронной музыки в том виде, в котором мы ее знаем сегодня, просто не существовало бы.

Сан-Франциско мы выбрали центральной точкой нашего рассказа, потому что именно там работал главный инженер-новатор по части создания синтезаторов Дон Букла. Именно там при помощи букловских синтезаторов была записана первая электронная пластинка, изданная на классическом лейбле, то есть признанная таким образом серьезным музыкальным произведением. Речь об альбоме «Silver Apples of the Moon» Мортона Суботника (1967). Но прежде чем мы отмотаем пленку в середину прошлого века, откуда и начинается наш рассказ, давайте для начала разберемся с терминами, в частности поговорим о том, что же такое модульный синтезатор и чем он нам так интересен.

Возможно вы замечали, что современные электронные музыканты на сцене или в студии, откуда они время от времени публикуют видео, играют на каких-то загадочных объектах, напоминающих даже не музыкальные инструменты, а пульт космического корабля из старого фантастического фильма. Зачастую у этих инструментов даже нет привычных нам клавиш, зато есть огромное количество ручек, каких-то переключателей, мигающих лампочек и так далее. Ну а главная особенность модульного синтезатора – это огромное количество торчащих наружу разноцветных проводов, соединяющих разные блоки.

По сути, история синтезаторостроения начиналась именно с таких машинок, вначале практически все синтезаторы были модульными. Затем синтезаторы уменьшились, упростились и покорили масс-маркет, а модульные гиганты постепенно вышли из моды. И так бы, наверное, и быть им музейными экспонатами, если бы уже в наши дни, то есть в десятые годы XXI века, модульные синтезаторы не обрели бы новый пик популярности. Сегодня модульные синтезаторы в студии и на сцене используют самые разные музыканты. Их можно увидеть у певицы и актрисы Шарлотты Гинзбур, и у группы Nine Inch Nails, и у The Chemical Brothers, и у техно-звезд типа Джеймса Холдена и Рикардо Вильялобоса.

Принцип модульных синтезаторов заключается в том, что каждый музыкант собирает себе машинку под собственные нужды, используя для этого так называемые модули – небольшие устройства, отвечающие за отдельные функции. Из модулей каждый музыкант собирает себе синтезатор, как из конструктора Lego. Если проводить аналогию с живой музыкой, то синтезатор соответствует рок-группе, ну или оркестру. В группе у нас, как правило, есть барабаны, бас, гитара, ну и вокал. И, приобретая готовый синтезатор, мы приобретаем полный состав, изменить который уже не можем. Если же нам вдруг понадобилась пост-рок-группа, в которой три гитариста, два барабанщика, а вокалист не нужен вообще, то стандартный состав, то есть «готовая группа в коробке», нам этого не обеспечивает. Эта аналогия, конечно, не совсем точна, потому что модули в синтезаторах отвечают не за отдельные инструменты или звуки, а за отдельные функции. Один – за генерацию звука, другой за фильтрацию, третий за модуляцию и так далее. Но смысл ровно в том, что модульная архитектура синтезатора дает музыканту гибкость. Каждый может создавать свою уникальную машинку, которая делает ровно то, что ему нужно, и больше ничего.

Ну вот теперь, пожалуй, пора углубляться в историю. Первые электронные музыкальные инструменты появились в начале XX века. Например, одним из таких инструментов-первенцев стал терменвокс, который в 1920 году изобрел советский инженер Лев Термен, о котором мы подробнее и говорим в главе, посвященной Москве. Но несмотря на это, электронная музыка как вид искусства стала формироваться только в 1950-е. Ни о каком серийном (пусть даже очень небольшими тиражами) производстве электронных инструментов в тот момент не было и речи. Для того чтобы у композиторов, которым была интересна электронная музыка, появилась возможность играть на электронных инструментах, по соседству требовалась лаборатория инженеров-физиков, способных по заказу композиторов или в соответствии с собственными идеями такой инструмент разработать.

Где такие лаборатории могли быть? Ну разумеется, в университетах. В каком-нибудь европейском университете факультет физики и факультет ну, скажем, композиции (а музыка часто входит в список академических дисциплин) могли физически находиться в одном здании, что давало возможность физикам и композиторам регулярно встречаться, например, в курилке и обсуждать самые безумные идеи. К тому же поступление физиков на службу изящным искусствам было вполне поощряемым на уровне университета делом, в котором справедливо видели проявление междисциплинарности – а университет все же на то и университет, чтобы совмещать в себе дисциплины максимально разные.

Вторым типом институций, которые могли себе позволить содержать лабораторию физиков, специализирующихся в области синтеза звука, были радиостанции, причем в первую очередь государственные. Радио в 1950-е было примерно таким же могущественным медиа, как сейчас телевидение. Обустраивая у себя лаборатории синтетического звука, радиостанции преследовали вполне прикладные цели – им нужны были заставки для программ, саундтреки для фантастических радиоспектаклей и тому подобный саунд-дизайн.

Электронные инструменты в 1950-е были вотчиной академических композиторов, чаще всего – совсем уж отъявленных авангардистов. И никому в тот момент не приходило в голову записывать их сочинения, издавать их на пластинках и продавать. Они занимались как бы фундаментальной наукой, неким исследованием. Эти академические эксперименты со звуком, частично живым и обработанным, а частично электронным получат название электроакустики и в XX веке станут весьма уважаемой музыкальной дисциплиной.

Тем не менее некое подобие сцены сформировалось уже тогда. В Париже чем-то подобным занимался Пьер Шеффер, в Германии – Карлхайнц Штокхаузен, который даже наладил плодотворный контакт с немецким радио. В Лондоне в 1958 году открывается BBC Radiophonic Workshop – лаборатория, которая занята именно таким вот электронным саунд-дизайном для радиостанций BBC. Они войдут в историю как раз с саундтреками для научно-фантастических постановок, причем не только радийных, но и телевизионных. На их счету, например, тема к телесериалу «Доктор Кто» – возможно, первый в мире электронный хит (не в смысле продаж, а в смысле узнаваемости), но это случится несколько позже, в 1963-м.

Примечательно, что важнейшую роль на раннем этапе развития электронной музыки сыграли женщины. Например, в Англии на BBC работали Дафна Орам и Делия Дербишир, в Дании творила Эльза-Мария Паде, а во Франции – Беатрис Феррейра. Причину тут до конца и не понять: то ли дело было в том, что музыкальная индустрия того времени была довольно сексистской, ну и в рок им было попросту не пробиться, то ли дело в том, что женщины считались более аккуратными и работу с машинами им охотно доверяли. Например, профессия оператора ЭВМ в тот момент тоже была в большой степени женской.

Америка в процессе развития электроники поначалу даже несколько отставала. Ну то есть формально первые синтезаторы Mark I и Mark II были созданы именно в радиовещательной корпорации США, но никакой музыки на них записать толком не удалось. Данные туда вводились при помощи перфокарт, и играть на этой машине было совершенно невозможно. Тем не менее технологический прорыв, который повлек за собой прорыв музыкальный, случился именно в Штатах, но чуть позже и как раз в Сан-Франциско.

В 1962 году трое молодых композиторов, которые вместе посещали семинары профессора Роберта Эриксона в консерватории Сан-Франциско, создают культурную НКО, то есть некоммерческую организацию. Проект получает название San Francisco Tape Music Center, то есть «Центр пленочной музыки Сан-Франциско». И цель его в том, чтобы устраивать концерты и вообще предоставлять рабочее пространство молодым композиторам, увлеченным как раз новыми музыкальными формами, в том числе новыми средствами звукоизвлечения. Зовут троицу основателей Мортон Суботник, Рамон Сендер и Полина Оливерос. А к деятельности центра вскоре подключаются композиторы Терри Райли и Стив Райх, которых сейчас мы знаем как столпов академического минимализма. Передовой технологией создания музыки по тем временам считается даже не синтез, а использование пленочных петель, то есть запись каких-то живых инструментов и затем выполнение с этой пленкой каких-то манипуляций типа монтажа, ускорения, замедления и так далее. Отсюда и название центра.

Но вскоре в руки к Мортону Суботнику попадает осциллятор, то есть первый прообраз синтезатора, сделанный в то время. И это радикально меняет его представление о том, что такое современная музыка и на чем ее надо играть. Представьте себе прибор, у которого есть ровно одна ручка, которая регулирует высоту тона (никакого подобия фортепианной клавиатуры у этого инструмента, конечно, не было). Если на таком устройстве вы пытаетесь сыграть какую-то мелодию, например «Чижика-Пыжика», то вам придется записать каждую ноту, предварительно аккуратно подобрав высоту на этой ручке, а затем склеить мелодию из пленочных фрагментов. Тем не менее, троица быстро понимает, что за этими устройствами будущее.

Получив первый грант от Рокфеллер-центра размером в целых 500 долларов (тогдашние 500 долларов это, конечно, больше, чем нынешние, примерно раз в 10), центр нанимает на работу молодого инженера Дона Буклу, выпускника физического факультета университета Беркли, который берется разработать собственный синтезатор. Букла вообще человек довольно широких интересов и к этому моменту уже успевает немного поработать даже в NASA.

В это же время на востоке, в штате Нью-Йорк, над этой же темой работает другой молодой инженер – Роберт Мог, в России его чаще называют Муг. Свой синтезатор он создает в Корнельском университете, а параллельно держит маленький бизнес по производству терменвоксов. Практически независимо друг от друга Букла и Муг в начале 1960-х приходят к одному и тому же – созданию модульного синтезатора. Хронологически Букла сделал это изобретение чуть раньше, ну, по крайней мере, сам Муг первенство своего конкурента охотно признавал. Но похоже, что перед нами довольно частый в науке случай параллельной работы, приводящей к одновременному открытию, как это было с Поповым и Маркони в случае с радио.

У каждого из них была своя сильная сторона. Главным модулем в системе Муга был фильтр, то есть прибор, позволяющий на ходу изменять форму звука. Ключевым новшеством в системе Буклы был аналоговый секвенсор, прибор, позволяющий программировать и воспроизводить последовательности нот. Но главные различия между системами Букла и Муга были скорее философскими. Хотя создали они довольно похожие приборы, но видели они их предназначение по-разному. Собственно говоря, с этого момента электронная музыка вообще развивалась по двум направлениям. Часть ее принадлежала к школе Буклы, а часть – к школе Муга. Синтезатор в понимании Муга был еще одним музыкальным инструментом, то есть чем-то вроде развития фортепиано, и предназначался, в первую очередь, «конвенциональным» музыкантам, клавишникам-виртуозам. Букла же пытался создать инструмент будущего, который не опирался бы ни на что из созданного в музыке ранее. Делал он это во многом под влиянием убежденного авангардиста Суботника.

Первая вещь, от которой Букла отказался в своей системе, была клавиатура фортепианного типа. Дело в том, что система из белых и черных клавиш автоматически привязывает музыканта к западной 12-тоновой шкале, а это само по себе уже большое ограничение. В аналоговом секвенсоре Буклы высота тона задавалась положением ручки, которую можно было двигать плавно. Таким образом, синтезатору вовсе не обязательно было воспроизводить ноту до или до диез, можно было сыграть любой тон между этими звуками. Самое интересное, что такие мысли, как отказ от всех ограничений прошлого, витали еще в среде советских авангардистов 1920-х годов. Идею о том, что Бах со своим хорошо темперированным клавиром просто преступник, а все рояли надо собрать и сжечь, высказывал еще композитор Арсений Авраамов, автор «Гудковой симфонии». Это произведение должны были исполнять гудки фабрик и заводов Советского Союза. В общем, можно догадаться, что идеи традиционной гармонии Авраамов не очень жаловал.

Наши калифорнийские герои об идеях Авраамова, по всей видимости, не имели никакого представления, но на то, чтобы отказываться от 12-тоновой шкалы, у них были свои причины. Тут стоит вспомнить, что в 1960-е Калифорния была центром мировой контркультуры. Там, например, жили колонии хиппи, которые проводили какие-то сейшены и хеппенинги, экспериментировали с расширением сознания, занимались йогой, какими-то восточными духовными практиками и так далее. И вся эта академическая публика, все эти консерваторские и университетские профессора в этой движухе активно участвовали. Та же Полина Оливерос помимо музыки, например, вела занятия по медитации. В общем, отход от наследия западной цивилизации, в том числе и музыкального, для них был делом естественным. К тому же 1950-е и 1960-е в Америке в принципе были временем отхода от традиционных форм. В живописи в это время появляются Сай Твомбли и Джексон Поллок, так что музыке требовалось, что называется, быстро наверстывать упущенное.

К середине 1960-х участники San Francisco Tape Music Center начали активно записывать собственную музыку. Если, скажем, Стив Райх по-прежнему предпочитал пленочные петли, то Полина Оливерос и Рамон Седер активно использовали новый инструмент, созданный Буклой. Но самую смелую и самую яркую синтезаторную пластинку своего времени записал Мортон Суботник. Речь об альбоме «Silver Apples of the Moon» 1967 года. В этом альбоме появляются многие приемы, которые мы знаем уже по современной электронике. Например, там есть четкий ритм, потому что одним из основных инструментов Суботника был букловский аналоговый секвенсор. Это во многом была музыка не сыгранная, а запрограммированная. Тональная и тембральная палитра этого альбома совершенно невероятна. Это самый настоящий авангард и в композиционном плане, и в технологическом. Из модульной системы Суботник выкрутил совершенно сумасшедшие космические звуки. Ничего подобного не делали даже Future Sound of London 30 лет спустя, а про них говорили, что ни один звук в их музыке не повторяется дважды.

Особенностью первых модульных синтезаторов было то, что их было очень сложно программировать. Мало того, что для этого надо было знать физику и представлять себе принципы синтеза звука и устройство самого синтезатора. Для этого нужно было еще и обладать талантом, похожим на талант шахматиста: нужно было держать в голове много сложных конфигураций. В результате эти синтезаторы как бы призывали пользователя экспериментировать. То есть не придумывать конфигурации, и соответственно, звуки в голове заранее, а получать их путем случайных экспериментов, кручения ручек и перетыкания проводов. Этот же культ случайностей эксперимента станет основой уже современной модульной сцены.

Пластинку Суботника издает нью-йоркский лейбл Nonesuch, ориентированный на выпуск классики. То есть незадолго до этого там выходили Бах, Бетховен и Моцарт, а теперь вот такая авангардная вещь. Это стало не только признанием Суботника серьезным композитором, но и признанием электронной музыки серьезным и заслуживающим пристального внимания авангардным направлением. До этого все мастера электроакустики давали концерты, но, конечно же, пластинок на серьезных лейблах не выпускали.

Примерно в это время происходит еще один важный шаг в истории синтезаторов. И Букла, и Муг начинают производить свои приборы серийно, на продажу. По правде говоря, если бы дело происходило в Европе, они, наверное, так и сидели бы десятками лет в своих университетах. Но в Америке у всех есть бизнес-жилка и все хотят организовать собственное коммерческое производство. Здесь, конечно, больше преуспевает Муг. У его инструментов есть вполне понятный адресат, это прог-роковые и джазовые музыканты, а отчасти и те, кто занимается поп-музыкой. Причем даже скорее не сами музыканты, а большие студии, где эти музыканты пишутся. Все-таки стоят эти синтезаторы на тот момент денег просто сумасшедших.

И тут в нашей истории появляется еще одна героиня. Зовут ее Сьюзен Чани. В середине 1960-х она изучает искусство в Бостоне, а параллельно ходит на вечерние занятия в знаменитый MIT, Массачусетский технологический институт, где изучает электронику. Ну разумеется, девушка с таким бэкграундом мимо интереса к электронной музыке пройти просто не может. В 1968-м она приезжает в Сан-Франциско и поступает в Беркли как раз на отделение композиции. Синтезаторами она буквально заболевает, но, разумеется, собственный синтезатор бедная студентка в конце 1960-х себе позволить не может. Чтобы накопить на первый инструмент, Сьюзен Чани устраивается на работу… куда бы вы думал? В San Francisco Tape Music Center. Причем ее работа заключается в том, чтобы собирать синтезаторы. Она в буквальном смысле припаивает контакты и сверлит дырки в платах за 3 доллара в час.

Получив бесценный опыт, накопив немного денег, а заодно и подружившись с самим Буклой, Сьюзен покупает себе первый синтезатор, Buchla 200. С ним Сьюзен дает концерты, немного записывается, принимает участие в хеппенингах, в общем, включается в весь этот калифорнийский авангардный движ. В 1970-м она даже выпускает первый самиздатный альбом тиражом в целых 50 пластинок. Денег ей музыка не приносит, но она быстро понимает, что золотая жила – это саунд-дизайн. Она записывает даже не музыку, а звуки для рекламы. Например, знаменитое журчание кока-колы, которое звучало во всех роликах на американском телевидении в 1970-е, сделала как раз Сьюзен Чанни на синтезаторе Buchla 200. Ее полноценная музыкальная карьера (а Сьюзен даже несколько раз будет номинирована на Грэмми) начнется много позже.

А пока вернемся к противостоянию Муга и Буклы. В тот момент, когда подопечные Дона Буклы покоряют мир академической авангардной музыки, клиенты Боба Муга прорываются в шоу-бизнес и даже попадают в чарты. Идеальным пользователем муговских модуляров становится Венди Карлос (тогда мы знали ее под мужским именем Уолтер). Карлос для Муга выполняет ту же роль, что Суботник для Буклы. Ее одинаково интересует музыка и физика, и она не просто играет на муговских синтезаторах, но и помогает Роберту в работе над ними. В 1968 году Карлос выпускает альбом «Switched on Bach», где исполняет произведения (можно даже сказать «хиты») Иоганна Себастьяна Баха как раз на синтезаторе Муга. По звучанию пластинка напоминает что-то вроде инструментального синти-попа: баховские мелодии, будучи переложенными на электронику, звучат в лучшем смысле слова «попсово». Альбом даже умудряется попасть в чарты.

В 1969-м появляется и первый хит-сингл, целиком записанный на муговском синтезаторе. Это пьеса под названием «Minotaur» джазового музыканта Дика Хаймана. Это, конечно, гораздо более понятная нормальному человеку музыка, чем то, что записывал Мортон Суботник и его коллеги на синтезаторах Буклы. В конце 1960-х появляется даже отдельный жанр, который так и называется – Moog Music, музыка Муга. Это инструментальные хиты, которые записываются в основном при помощи синтезаторов. Музыка эта в массе своей развлекательная, кавер-версии каких-то поп-стандартов, ну или легкомысленные инструментальные пьесы, специально сочиненные для исполнения на синтезаторах.

Пионером, да, в общем, и королем этого жанра становится американо-французский дуэт Гершона Кингсли и Жан-Жака Перре. Свой первый альбом в этом жанре они выпустят аж в 1966 году, пластинка называется «In the Sound from Way Out». А в 1969-м Кингсли уже в одиночку запишет один из самых знаменитых электронных треков «Popcorn». Хитом он станет, впрочем, не сразу, в первый раз композиция попадет в чарты через три года в исполнении Hot Butter, но с тех пор пьесу множество раз переиграют, используют в кино, на телевидении, в каких-то заставках телепередач, в компьютерных играх и так далее. В СССР этот трек более всего известен по мультфильму «Ну, погоди!». Интересно, что и Кингсли, и Перре проживут очень долгую жизнь. Кингсли доживет почти до ста лет, а Перре – почти до 90. Причем Перре вполне впишется и в современную электронную сцену, например выпустит совместный альбом с Люком Вайбертом. А в последние годы жизни Жан-Жак Перре был очень дружен с музыкантом Gotye, который в том числе занимался его архивом.

Но основное применение муговские синтезаторы поначалу находят даже не в чистой электронике, а в роке или джазе. Без синтезаторов немыслим прогрессивный рок. На синтезаторах играют, например, Кит Эмерсон из группы Emerson, Lake & Palmer или Рик Уэйкмен из Yes. Под конец карьеры муговские синтезаторы с подачи продюсера Джорджа Мартина начинают использовать Beatles. Они вообще довольно активно интересуются экспериментальной музыкой и, по легенде, даже поехали однажды в гости к Дафне Орам из BBC Radiophonic Workshop, но строгая британская дама не пустила неопрятных молодых людей из Ливерпуля даже на порог. Свой след в экспериментальной модульной электронике битлы (точнее, один из них) все же оставили. В 1969 году Джордж Харрисон, главный адепт экспериментального звука среди «Битлз», выпустил альбом «Electronic Sound», где идет по стопам Суботника.

Победу в коммерческом соревновании Востока и Запада однозначно одерживает Роберт Муг. Но его синтезаторы все время норовят использовать каким-то довольно обычным образом, никто не выкручивает на них слишком уж необычные звуки, а скорее имитирует живые инструменты. Впрочем, надо сказать, что монополии на электронный авангард у Буклы совсем не было. Среди клиентов Муга тоже попадались авангардисты. Например, очень авангардные записи еще в 1960-е на синтезаторах Муга делал американский композитор русского происхождения Владимир Усачевский. Он еще с 1950-х экспериментирует с электроакустикой и пленочными петлями, а в 1960-е увлекается синтезаторами. Его авангардный звук находит применение в кино. Он записывает музыку, например, к фильму «Нет выхода» Орсона Уэллса и Теда Данилевского.

Популярность синтезаторов Муга приводит к тому, что у американского инженера и его бизнеса становится все больше конкурентов. Синтезаторы начинают производить разные компании по всему миру. В Японии это делает Roland, а в Америке, например, компания ARP. В 1969 году свой первый массовый синтезатор создает британская фирма EMS – Electronic Music Studios. Компанию основывают три человека во главе с музыкантом и инженером российского происхождения Питером Зиновьевым. Он тоже тесно связан с BBC Radiophonic Workshop и даже играет в одной группе с Делией Дербишир. Вообще, русский (но при этом далеко не всегда советский) след в истории электронных инструментов появляется достаточно регулярно. Русские всегда были хорошими инженерами и талантливыми изобретателями.

Одна из целей, которую преследуют производители электронных инструментов, – сделать их как можно компактнее и дешевле. Так появляются полумодульные синтезаторы. Так же как и большие модуляры, они состоят из блоков, но теперь в каждом синтезаторе набор таких блоков фиксирован. Однако музыкант, ну или инженер, который «накручивает» звуки на этом синтезаторе, по-прежнему имеет в распоряжении довольно гибкую структуру. Он может соединять эти блоки каким угодно образом. Так устроен, например, синтезатор EMS VCS3, который используют Pink Floyd. Ну а самая популярная полумодульная машинка в истории – это, конечно же, синтезатор Korg MS-20, на котором сейчас играет, например, группа Air и десятки других музыкантов.

В 1970-е синтезаторы, в том числе и модульные, становятся и основой новых жанров. Это, в первую очередь, краут-рок и спейс-электроника (им у нас посвящены отдельные главы – Дюссельдорф и Берлин). При этом калифорнийская сцена продолжает как бы стоять особняком. Всю мелодичную электронику тот же самый Суботник глубоко презирает. Да и Сьюзен Чани, которая в 1980-е сделает себе имя скорее мелодичными треками, поначалу звучит очень авангардно и со спейс- или тем более нью-эйджевой сценой себя совсем не связывает. Она скорее водит дружбу с академическими композиторами типа Филиппа Гласса или Стива Райха.

1970-е – это еще и начало конца модульных синтезаторов. В то время как одни компании только начинают их производить, другие (и это в первую очередь Moog) думают о том, как инструменты еще упростить и, соответственно, полностью отойти от модульной архитектуры. Компактным «убийцей модульных синтезаторов» становится еще одна машинка Moog’а – синтезатор MiniMoog, который компания начала выпускать в 1970 году. Однако вытеснение произойдет не сразу, какое-то время компактные и модульные синтезаторы существуют параллельно.

В середине 1970-х у Буклы появляется неожиданный продолжатель-конкурент. Зовут его Серж Черепнин (и снова русский след!). Сергей Черепнин родился в 1941 году в Париже в семье русского композитора и пианиста Александра Черепнина (он был учеником аж еще Римского-Корсакова) и китайской пианистки Ли Сян Мин. Черепнин-младший получил серьезное музыкальное образование: в конце 1950-х он, например, изучал композицию под руководством Пьера Булеза и Карлхайнца Штокхаузена, а в 1960-е перебрался в Соединенные Штаты, где продолжил учебу уже под руководством Мортона Суботника.

Как и у большинства синтезаторных пионеров, у Черепнина интерес к музыке сочетался с интересом к физике и электронике. Так что когда Суботник познакомил Сержа с Доном Буклой и его синтезаторами, Черепнин тут же начал думать о том, как делать их самому. Модульная архитектура и та свобода, которую эта архитектура давала, Черепнина очень увлекали. Он совсем не хотел превращать свои синтезаторы в компактные коробочки, которые играют 100 «прошитых» звуков и больше ничего не умеют (а синтезаторостроение в тот момент двигалось именно в эту сторону). Однако с бешеной ценой модульной системы нужно было что-то делать. Музыканты, в особенности экспериментальные, по-прежнему не могли себе позволить такие синтезаторы.

В результате Серж придумывает продавать не готовые синтезаторы, а конструкторы для их сборки, то есть наборы отдельных модулей и каких-то элементов, которые требуют небольшой сборки, пайки и так далее. Таким образом каждый мог купить себе только те модули, которые были ему нужны. При этом сборка системы была достаточно простой, она не требовала каких-то академических знаний в области физики. Здесь Серж, конечно, глядел далеко вперед, потому что именно такая модель восторжествует уже в нашем веке во время модульного ренессанса.

Разумеется, с точки зрения идеологии Серж был прямым наследником Буклы, а не Муга. Например, в его системе не было традиционных фортепианных клавиш, но был аналоговый секвенсор. Клавиши, впрочем, можно было подключить, то есть синтезатор традиционным музыкантам тоже вполне годился. Серж в этом смысле оказался универсалом, на его инструментах создавалась очень разная музыка. Его брат Иван Черепнин, например, играл на этих синтезаторах авангард. А, скажем, Майкл Стернс или Кевин Брэхени записывали на машинках Сержа очень тягучую, медитативную и довольно гармоничную музыку на стыке эмбиента и нью-эйджа.

Вообще, нью-эйдж в 1980-е странным образом очень увлек калифорнийскую тусовку. С точки зрения идеологии в этом, пожалуй, мало странного, поскольку деятели калифорнийской сцены в массе своей были своего рода хиппи, и философские идеи нью-эйджа им в целом были близки. Но в музыкальном смысле нью-эйдж, конечно, совсем не был похож на тот авангард, которым в Калифорнии занимались в конце 1960-х. Чуть более монотонной и медитативной, но все же не лишенной влияния нью-эйджа музыкой занималась, например, Полина Оливерос. Ну а главного успеха среди нью-эйдж – музыкантов в 1980-е добилась все та же Сьюзен Чани. Ее карьерный взлет начался в 1982 году с пластинки «Seven Waves». С тех пор она регулярно записывала очень мягкие, релаксационные альбомы на стыке нью-эйджа, спейс-электроники и классической музыки – даже не академического авангарда, а именно что неоклассицизма. Довольно долго о ее авангардном прошлом, казалось бы, ничего не напоминало, но это лишь до поры до времени.

Теперь давайте снова ненадолго вернемся в 1970-е и поговорим о самом безумном проекте в истории модульных синтезаторов. Представьте себе коллекционера, который все существующие модульные синтезаторы решил собрать в одной студии. Звучит как полное безумие, но именно такая идея пришла в голову джазовому и роковому клавишнику по имени Малькольм Сесил. Сесил и его приятель, продюсер Роберт Маргулеф, решили объединить все свои синтезаторы вместе и создать что-то вроде мета-синтезатора. В состав этого «аналогового супермозга» вошли готовые системы от Roland, Moog, Yamaha, EMS, Oberheim, а также специальные модули, которые сделал им лично Серж Черепнин. Все это они собрали, конечно, не сразу, но уже первые записи в этой студии делались на системе совершенно монструозной.

Суперсинтезатор получил название Tonto, то есть The Original New Timbral Orchestra, оригинальный новотембральный оркестр. Под это дело Маргулеф и Сесил даже создали собственную группу, Tonto’s Expanding Head Band, с которой записали два альбома в 1971 и 1974 годах. С точки зрения синтезаторного звука это была и впрямь крутая штука. Музыка группы звучала как синтез психоделического рока, джаза и электроники. Синтезаторные партии там, конечно, были очень красивые, но большого влияния на ход истории этот проект, пожалуй, не оказал – многовато в нем было прог-роковой мегаломании. Впрочем, мегасинтезатор с тех пор много раз использовался. Проще всего услышать Тонто на пластинках Стиви Уандера, с которым Сесил сотрудничал в качестве клавишника.

Как бы то ни было, несмотря на энтузиазм музыкантов, где-то к середине 1980-х модульные синтезаторы превратились в нечто абсолютно архаичное. Стоили они дорого, занимали огромное количество места, работали нестабильно, требовали обслуживания, программировать их было сложно, в общем, проблем от них было куда больше, чем пользы. Производить такие системы давно перестали, и где-то к середине 1990-х модульные гиганты, которые пылились в студии, начали в буквальном смысле выбрасывать на помойку, ну или продавать очень дешево. Тут-то их и начали скупать молодые коллекционеры.

Для музыкантов вроде Ричарда Дивайна или Кита Уитмана модульный синтезатор был чудо-машиной, о которой они мечтали с детства, волшебным хай-тек-царством мигающих лампочек. К тому же на всякий тренд, как известно, есть контртренд. В начале 2000-х все массово стали переходить на компьютеры и программные синтезаторы. Своя логика в этом определенно была, потому что в виде плагина можно установить в компьютер эмулятор примерно любого синтезатора, который можно себе представить. Звук у них цифровой, чистый, стабильный, места они не занимают. В общем, удобная штука.

Но тут же, разумеется, нашлись люди, которые против этого стали протестовать. Цифровой звук они считали «мертвым», не было в нем той самой фирменной мягкости, которую давали аналоговые приборы. К тому же синтезатор – это музыкальный инструмент, который хочется потрогать руками (ну а как потрогать руками плагин?), да и вообще любой путь упрощения, с точки зрения этих людей, вел к катастрофе. К тому же, как мы знаем, сложнее всего получить оригинальный и не похожий на других звук, потому что, используя готовые синтезаторы, ты так или иначе привязан к их звучанию. В этом смысле самое радикальное решение проблемы – собрать синтезатор самому. И многие молодые музыканты начали заниматься именно этим. Они как бы вернулись на исходную позицию, примерно туда, где Суботник и компания стартовали в начале 1960-х.

Случившийся в нулевые модульный ренессанс имел сразу две движущие силы. Первой были ретрограды-коллекционеры, собиравшие старые машинки и игравшие на них что-то весьма оригинальное по звучанию. Второй силой были те самые Кулибины, которым интересно было конструировать синтезаторы самостоятельно. Причем второе комьюнити оказалось даже более мощным и сильным. Любители конструирования начали общаться в сети, встречаться, устраивать какие-то шоурумы, обмениваться модулями и так далее. Причем многие из них даже не были музыкантами. Это было как бы самостоятельное увлечение, больше из области конструирования, нежели искусства. Стали появляться и небольшие компании, которые специализировались на производстве и продаже отдельных модулей, или даже DIY-наборов для их сборки. Модульный ренессанс вообще стал расцветом маленьких бизнесов и каких-то «горизонтальных структур», благо разработанный в середине 1990-х стандарт Eurorack позволял каждому делать такой модуль, чтобы его можно было совместить с другим. Моду в производстве новых модулей и модульных систем задавала немецкая компания Doepfer, в которой и был разработан «евростандарт».

Мало-помалу у молодых любителей модульного синтеза сформировался собственный кодекс того, что такое хорошо и что такое плохо. Они оказались как бы стихийными наследниками школы Буклы. Например, всячески поощряли спонтанность и эксперимент, в том числе circuit bending, опыты по хаотичному соединению проводов. Считалось, что самые крутые и необычные звуки получаются случайно. А вот 12-тоновая шкала, традиционные мелодии или виртуозность в исполнении уже совсем не приветствовались. В почете здесь была скорее импровизация, а не композиция. Каждый следующий перформанс должен быть уникальным и не походить на предыдущий. А вот запись альбомов или, тем более, исполнение их живьем – это, с точки зрения новых синтезаторных энтузиастов, уже что-то из прошлого века.

Кроме этого, вместо псевдонимов модулярщики часто пользовались своими настоящими, паспортными именами. Среди относительно известных музыкантов яркими представителями этой школы стали Кит Уитмен и Ричард Девайн. Обоих мы до этого знали по IDM-тусовке конца 1990-х. Ричард Девайн даже выпустил альбом на Warp Records. Лайв-перформанс на модульном синтезаторе стал чем-то из области скорее современного искусства, а не музыки. Модулярщики, например, часто выступали в художественных галереях, музеях и на тому подобных арт-площадках. Но по мере того, как к движению присоединялись все новые музыканты, школы, естественно, начинали множиться. И к модульному ренессансу присоединились артисты уже совсем с другими принципами.

Одним из первых звездных артистов, который в XXI веке привлек внимание именно к модульным синтезаторам, стал Жан-Мишель Жарр. В 2007 году он отправился в большое турне к 30-летнему юбилею своего альбома «Oxygene». Исполнял он его с группой из четырех человек ровно на тех же синтезаторах, на которых альбом был записан, ну то есть на старых модулярных Moog’ах и Arp’ах. В интервью Жарр всячески подчеркивал важность именно этих инструментов и сравнивал их со скрипками Страдивари. Модульными синтезаторами очень увлекся Трент Резнор из группы Nine Inch Nails. Одно время он даже привлек к работе с группой итальянского музыканта Александра Кортини, который известен именно как энтузиаст модульного звука. Сегодня Резнор активно использует модуляры в записи многочисленных саундтреков, в этом смысле его можно считать наследником Усачевского.

Модульные синтезаторы стали активно использовать техно-продюсеры, начиная с Ричи Хоутина и Рикарда Вильялобоса. Причем последнего использование модуляров очень сильно сдвинуло в сторону авангарда. Активно использует модульные машинки и Джеймс Холден, но он скорее идет по пути Малькольма Сесила. Не в том смысле, что собирает суперсинтезатор (его модульная машинка как раз вполне компактная), а в том, что играет он сегодня вовсе не техно (с которого начинал), а какую-то смесь из психоделии, рока, космо-электроники и даже джаза. Получается, кстати, очень здорово. Совершенно особняком стоит на этой сцене голландец Колин Бендерс. На огромном модуляре он играет импровизационные сеты, чаще всего танцевальные. На гигантской модульной системе, похожей на пульт управления космическим кораблем, он может с нуля сыграть и электро, и техно, и пост-диско, и практически транс. Причем, как и полагается тру-модулярщику, пластинок он практически не выпускает. Слушать его музыку лучше живьем, хотя записи его многочисленных импровизаций, конечно же, можно найти в Youtube. Прямой наследницей калифорнийской школы стоит считать Кейтлин-Аурелию Смит, она, собственно, и живет в Калифорнии, но только в Лос-Анджелесе. Ее главный инструмент – это старая модульная система Buchla 100. Записывает она, правда, чуть более мягкую музыку, чем было принято у патриархов с Западного побережья – это скорее эмбиент, не лишенный нью-эйджевых влияний. Но калифорнийские корни в этом прослеживаются очень четко.

Сегодня модульные синтезаторы – это откровенно модно. Дело доходит до того, что используют их такие музыканты, которым модульный звук совсем не к лицу, ну или те, кто использует такие синтезаторы совсем не по назначению. Например, модуляры красуются в живых сетапах рок-группы The Drums или хип-хоп-коллектива Young Fathers, но играют они на них совсем примитивные звуки, для которых более чем хватило бы простенького синтезатора Microkorg. В общем, и тут, что называется, не без перегибов.

Но самое приятное в этой истории – то, что свои 15 минут славы наконец получили те, кто это движение, собственно, и начинал. В концертное турне в какой-то момент поехал Мортон Суботник, которому было уже за 80, и исполнял он, естественно, классику – альбом «Silver Apples of the Moon». Сьюзен Чани тоже окончательно забыла про свой нью-эйдж и расчехлила старую «Буклу». Сегодня она красуется в лайнапах всех крупнейших фестивалей и собирает там очень внушительную аудиторию. В общем, если задаться вопросом, чем мы запомним электронику 2010–2020-х, то одним из первых в голову придет именно модульный ренессанс.

XIX. Нью-диско

Начало маршрута

Берген. Норвегия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1014?yqrid=De1TQITMxY1

В этой главе мы отправимся на север Европы, в норвежский город Берген, и речь пойдет о нью-диско и тесно связанном с ним жанре балеарик. И это одна из тех редких глав, где говорить мы будем в основном о событиях XXI века. Возникло нью-диско в конце 1990-х, но все свои самые интересные фазы развития, а главное – свою пиковую точку этот жанр прошел уже в нашем веке.

Как и большинство музыки 2000-х и 2010-х годов, нью-диско – это жанр синтетический, он вобрал в себя элементы множества стилей, течений и традиций. Именно поэтому мы и выделяем нью-диско в отдельную главу, а не делаем его частью линейной истории диско как такового. Вторая причина в том, что при всей глобализации музыки в нулевые и десятые годы нью-диско оказался одним из тех редких жанров, у которых был ярко выраженный локальный корень – сцена, привязанная к определенной географической точке. И процвела эта сцена именно в Норвегии, в первую очередь в Бергене. Сегодня лицо норвежской музыки – это, например, Lindstrom, Todd Terje, певица Annie или группа Royksopp, и всех мы можем в той или иной степени записать в новую диско-волну. Но за ними стоят еще десятки норвежских музыкантов, которые тоже играют нечто близкое по звуку.

Берген, город на западном побережье страны, известен двумя вещами. Во-первых, это центр туризма, куда люди ездят смотреть на фьорды, – это место действительно сумасшедшей красоты. Помимо этого Берген – это что-то вроде норвежского Петербурга, то есть деловая и административная столица страны – это Осло, а вот культурная – как раз Берген.

Прежде чем углубиться в историю жанра, давайте скажем пару слов о так называемом скандинавском феномене. Начиная примерно с 1990-х годов северные страны (это и Швеция, и Норвегия, и Исландия, и даже Финляндия) неожиданно стали центром музыкального экспорта, в мировом музыкальном пространстве откуда ни возьмись появились десятки музыкантов самых разных жанров, представляющих именно этот регион. Тут можно вспомнить и Бьорк, и Sigur Ros, и, например, группу Bomfunk MCs, которая родом из Финляндии. Причин для северной экспансии было сразу несколько. Первая из них – это, собственно, глобализация музыкального рынка. Сейчас финским или, скажем, исландским музыкантам гораздо проще попасть в мировую обойму благодаря интернету и прочим достояниям глобализации типа дешевых авиаперелетов.

Вторая причина, которой сами жители европейского севера чаще всего (пусть и с иронией) объясняют этот феномен, – это то, что в этих странах действительно нечего делать полгода, а то и больше, там темно, холодно и скучно, а одним из немногих развлечений становится музыка, тем более что в 1990-е сочинять электронику стало можно уже и дома. Ну и третья причина, которую, конечно же, нельзя недооценивать, это поддержка искусства со стороны государства. Скажем, в Америке, чтобы заниматься музыкой, нужно или чтобы эта музыка приносила достаточно денег, или приходится параллельно иметь day job, дневную работу, которой ты занимаешься основную массу времени и которая позволяет тебе, что называется, платить по счетам. А в Северной Европе очень много государственных и частных грантов: если ты музыкант, который регулярно выпускает диски и дает концерты, то государство охотно тебя поддерживает. Оно всячески заинтересовано в том, чтобы музыкант продолжал этим заниматься и таким образом поддерживал честь страны.

Если говорить конкретно о Норвегии, то гранты эти появились в тот момент, когда в норвежских недрах нашли нефть. То есть из не самой передовой аграрной страны Норвегия в быстро превратилась в современную нефтяную державу. К концу 1980-х годов Норвегия в музыкальном плане была известна миру тремя явлениями. Первое – это композитор Эдвард Григ, второе – норвежский блэк металл, и третье это группа a-ha, которая в середине 1980-х взлетела к вершинам поп-олимпа. А в музыке (а также, например, в спорте) отлично работает такая вещь, как положительный пример – «они смогли, и мы тоже сможем». Многим молодым норвежским музыкантам указали путь а-ha, и первые ласточки локальной независимой музыки к концу 1980-х начали не только появляться в самой Норвегии, но даже прорываться за пределы страны.

Одной из таких групп был ethereal-pop-коллектив Bel Canto. На клавишах в нем играл Гейр Йенсен, а вокальные партии исполняла Аннелли Дрекер, которую мы много лет спустя услышим в некоторых треках группы Royksopp. Bel Canto вслед за a-ha оказались одной из первых норвежских групп, подписавших контракт с зарубежным лейблом. Они переехали в Брюссель, где при поддержке лейбла Crammed Discs (а также при участии его босса Марка Холландера, который еще с 1970-х был ключевой фигурой бельгийской экспериментальной и прог-роковой сцены) записали и выпустили дебютный диск «White-Out Conditions» (1987), имевший определенный успех.

Йенсен, однако, вскоре возвращается в родной Тромсо и в 1989 году, после выхода второй пластинки Bel Canto, покидает коллектив и начинает работать сольно. К этому моменту его уже увлекает танцевальная музыка, в первую очередь эйсид-хаус и нью-бит. Его соло-пластинка выходит под именем Bleep (за ее издание берется бельгийский лейбл SSR, подразделение все того же Crammed Discs), после чего Гейр запускает долгоиграющий проект Biosphere. Поскольку со времен Bel Canto у Йенсена уже были какие-то международные контакты, он довольно быстро получает контракт с молодым и перспективным лейблом Apollo, саблейблом R&S (тоже, разумеется, бельгийского), и вскоре становится заметной фигурой в мировой электронной музыке.

Для электронной сцены Норвегии Гейр Йенсен становится, с одной стороны, патриархом и крестным отцом, а с другой – человеком, открывшим Норвегию миру, а мир – Норвегии. При выдаче Нобелевской премии по литературе одно из соображений, принимаемых в расчет при выборе кандидата, – это то, что писатель открывает свою страну миру, как бы нанося ее на мировую литературную карту. Вот если бы существовала Нобелевка в области электронной музыки, то от Норвегии ее обязательно получил бы Гейр Йенсен.

При этом его композиции по звучанию очень далеки от того, что мы сейчас называем норвежским звуком. Он записывает эмбиент-техно, то есть музыку очень холодную, очень хмурую и довольно медленную. Тем не менее родина Гейра Йенсена, заполярный город Тромсо, становится и первым центром норвежского диско, но происходит это очень не сразу. Поначалу там появляется техно и хаус. Популяризировали его Пер Мартинсен, который называет себя Mental Overdrive, и Бьорн Торске. Вдохновившись примером Йенсена, они съездили в Англию, насмотрелись на то, что там происходит, привезли пластинок и решили устроить, как они говорят, первый норвежский рейв. Выглядел этот рейв так: сначала Пер ставил пластинки, а Бьорн танцевал, а потом Бьорн ставил пластинки и Пер танцевал. Больше там попросту никого не было.

«Шумный успех» этого мероприятия парней нисколько не смутил, они продолжили начатое, к тому же быстро научились сами записывать довольно интересные танцевальные треки. Поначалу они хватались буквально за все подряд, меняя стиль с каждым новым релизом, – это могло быть и техно, и хаус, и какие-то эмбиент-опусы в духе Гейра Йенсена. Ну а первая пластинка, которая у них вышла в Англии в начале 1990-х, это и вовсе был жизнерадостный брейкбит. Они выпустили один сингл под именем Open Skies на лейбле Reinforced, которым рулили музыканты из группы 4 Hero. К середине 1990-х норвежцы уже неплохо зарекомендовали себя в Европе. Mental Overdrive издается в Бельгии на R&S, Торске со своим проектом Ismistik работает с нидерландским лейблом Djax-Up Beats, но при этом их еще не относят к единой сцене. Как такового норвежского звука в этот момент еще не существует, и если что-то и принято ассоциировать с Норвегией, то медленную и холодную эмбиент-техно-музыку.

Важным связующим звеном между эмбиент-техно и тем диско-звуком, который мы связываем с Норвегией сейчас, стал Руне Линдбек. Он из числа тех музыкантов, что выпускают огромное количество треков под самыми разными именами, к тому же у него очень много совместных проектов с разными персонажами. И увлекался он при этом всем подряд, это было и техно, и джаз, и какое-то даунтемпо. И очень похоже, что диско-корень в норвежскую музыку принес именно он. Точнее сказать, диско там понемногу увлекались все, но, кажется, если бы не Линдбек, то у норвежцев получилось бы что-то вроде френч-тач для бедных (французской вариации диско-хауса у нас посвящена отдельная глава).

В 1996-м выходит дебютный альбом трио Alania, куда кроме Руне Линдбека входят Свейн Берге и Торбьорн Брундтланд, которые чуть позже объединятся под именем Royksopp. На этой пластинке хватает всего, от эмибиента до драм-н-бейса, но некоторые треки звучат как образцово показательное медленное и вальяжное диско. А год спустя у группы Those Norwegians, где лидером тоже был Линдбек, выходит первый и единственный альбом «Kaminzky Park». И вот это как раз один из первых образцов так называемого «норвежского балеарика».

А что же собственно такое балеарик? Как нетрудно заключить из названия, появился этот жанр на Балеарских островах, а конкретнее на острове Ибица, который в 1980-х был центром мировых музыкальных тусовок. Сейчас при слове Ибица мы представляем себе большой рейв, ну или клубную вечеринку, то есть кучу народа, которые бодро танцуют под какую-то быструю энергичную и эйфорическую музыку. Но начиналось все совсем иначе. В начале 1980-х на ибицианских вечеринках под открытым небом было принято танцевать под довольно эклектичный микс из медленной и вальяжной музыки. Это могло быть и предельно расслабленное диско, и какой-то заторможенный соул, и арт-рок, и что-то вроде группы Art of Noise. Ключевым свойством балеарских танцев была именно расслабленность и эклектичность. Под испанским солнцем всех настолько размаривало, что лень было даже танцевать: эта музыка подходила скорее для того, чтобы ритмично подвигать головой.

И вот спустя много лет этот балеарский вайб из середины 1980-х внезапно обрел новую реинкарнацию в Норвегии – суровом севере, который к этому, казалось бы, совсем не располагал. И первыми это сделали Руне Линдбек и его коллеги. Их ноу-хау было предельно простым: они взяли за основу дип-хаус (мягкую и расслабленную вариацию хаус-музыки) и сделали его как бы еще более глубоким и расслабленным, сделав пару шагов в сторону диско, джаза и музыки из кинофильмов. При этом норвежцы совсем не были чужды фанкового грува, они любили и живую бас-гитару, и сложные перкуссионные рисунки. То есть поначалу в норвежской музыке совсем ничего не было от Джорджио Мородера. Несмотря на электронную технологию ее создания, по духу это была музыка живая.

Центром новой диско-сцены становится уже не Тромсо, а Берген. Во-первых, в Берген переезжает Бьорн Торске, во-вторых, в этом городе существует уже какая-то своя движуха, которая тоже сконцентрирована вокруг диско-звучания. И тут мы встречаем одну из ключевых фигур норвежской диско-сцены и одновременно ее трагического героя. Звали его Туре Андреас Крукнес. Туре появился на свет с врожденным пороком сердца. Ребенком он был слабым, много времени проводил в больницах и отчаянно нуждался в каком-то хобби, не связанном с физической активностью. Таким хобби стала музыка. При помощи компьютера и очень нехитрого набора синтезаторов Туре начал записывать собственные треки. Звучали они как синтез диско и хауса, то есть, с одной стороны, в них были синтетические хаус-ритмы, с другой – диско-грув и органический звук «под семидесятые» с обилием живых инструментов, ну или, точнее, их сэмплов.

Несмотря на то, что из-за своего здоровья Туре не мог тусоваться, как все остальные, в местной музыкальной тусовке он был всеобщим любимцем. Он быстро подружился с Бьорном Торске, и когда Бьорн впервые увидел его треки, то его первой мыслью было: «Это нужно немедленно издавать». Бьорн и Туре немедленно открывают лейбл Footnotes и издают на нем первую пластинку Туре под названием «Milk Chocolate Swing». Когда Туре нужно было придумать псевдоним, он просто записал свое имя задом наперед. Получился Erot.

Куда деть только что напечатанную пластинку? Конечно же, отнести ее в местный рекорд-шоп, благо такой в Бергене был. Держал его еще один музыкальный маньяк Микел Телле. Телле увлекался абсолютно любой музыкой, начиная от панка и заканчивая техно, но особенной его любовью был американский лейбл Motown, который выпускал соул и диско. Как нетрудно догадаться, пластинка Туре на него произвела сногсшибательное впечатление. Недолго думая, Микел решил, что собственный лейбл нужен и ему. Назвал он его Telle Records. Ориентируясь как раз на любимый Motown, Телле решил, что его форматом будут семидюймовки – маленькие пластинки с большой дыркой, изначально предназначенные не только для домашних проигрывателей, но и для музыкальных автоматов – джукбоксов. Первым релизом Телле становится сплит-пластинка Бьорна Торске и Туре. Вторым – дебютный сингл свежеобразованного дуэта Royksopp под названием «So Easy». Пластинки эти по норвежским меркам просто гремят, их слава докатывается из Бергена до Осло, а из Осло, вы не поверите, до самой Швеции. А Швеция для Норвегии всегда была маленькой метрополией, мостом в большой мир (до какого-то момента Норвегия просто входила в состав Швеции).

Следующую сплит-пластинку Бьорна Торске и Эрот издает уже стокгольмский лейбл Svek, также сыгравший важную роль в формировании и популяризации скандинавского балеарика. К 1999 году Svek уже три года, за которые он успел зарекомендовать себя как интересный лейбл с оригинальным звучанием. Издает он в основном хаус, клонящийся в сторону диско, но еще не пересекающий этой границы. Но чем дальше, тем диско-вектор на Svek оказывается сильнее, и происходит это не только из-за влияния норвежцев. Шведские музыканты тоже все активнее посматривают в ту сторону. Переход от хауса к диско отлично иллюстрируют две компиляции: сборник «The Lords of Svek – Galaxy», который выходит в 1999 году, а также «Prima Norsk (A Collection Of Groovy Norwegian House Music)», первый в серии из пяти сборников лейбла Beatservice из Тромсо, показывающих именно норвежскую диско-хаус-музыку.

Вскоре слава норвежских диско-музыкантов начинает распространяться далеко за пределы Скандинавии. Первый сингл, прогремевший сначала в Англии, а потом и в остальной Европе, записали Туре и его возлюбленная, начинающая певица Annie. Туре и Энни давно пытаются записать что-то вместе, но Туре непросто дается работа с вокалом, это для него штука непривычная. Тут надо оговориться, что новое диско отличается от диско, так сказать, традиционного во многом именно отсутствием вокала, новый сканди-балеарик – музыка в первую очередь инструментальная. Тогда в качестве референса Энни показывает ему ранний сингл Мадонны. Песня «Everybody» настолько вдохновляет Туре, что для своего нового трека он ее попросту сэмплирует. Тут и вокал Энни сразу же ложится под эту мелодию.

Самое интересное, что за сэмпл из Мадонны с Туре и Энни никто, что называется, не спросил, потому что «очистить права» (то есть официально лицензировать сэмпл, заплатив за это правообладателям) у них никакой возможности не было, и сами они неоднократно в этом признавались. Но то ли никто не обратил на сэмпл внимания (во что, честно говоря, слабо верится, учитывая успех трека), то ли Мадонна решила сознательно закрыть на это глаза, за что ей, как говорится, респект и уважуха.

Вдохновленные результатом музыканты называют свое творение «The Greatest Hit» – что называется, как в воду глядели. Песню быстренько издает Микел Телле, и вскоре она начинает греметь в клубах по всей Европе, а в адрес Туре и Энни начинают поступать многочисленные предложения что-то издать и где-то выступить. Вскоре они отправляются в тур аж по Японии. Но история, которая кажется началом большого пути, в результате оборачивается трагедией. По возвращении из Японии Туре ложится в больницу, проводит в ней полтора года и оттуда уже не выходит. Новости о выходе своих запланированных релизов или вести об очередном успехе «The Greatest Hit» он встречает, едва вставая с кровати. Состояние его здоровья все ухудшается, и в апреле 2001-го сердце Туре останавливается навсегда. Тут сами собой напрашиваются параллели с биографией другого диско-визионера Патрика Коули, о судьбе которого мы подробно рассказывали в главе про Милан. Туре Андреас Крокнес прожил всего 23 года, а его дискография насчитывает ну буквально 5–6 композиций.

Энни после этого сделает большую карьеру, но на то, чтобы вернуться к творчеству и преодолеть депрессию, у нее уйдет не один год. 2001-й тем не менее становится переломным для скандинавского балеарик-звучания. Во-первых, дебютный альбом в этом году выпускают Royksopp. Пластинка «Melody AM» продается тиражом под миллион экземпляров и получает очень хорошую прессу по всему миру. Издает ее британский лейбл Wall of Sound. Во-вторых, интересные события разворачиваются в Швеции. Дебютный альбом выпускает дуэт The Knife, который мы сейчас знаем скорее по музыке более экспериментальной, а также сценическим перформансам на грани современного искусства, но их ранние записи были совсем не чужды влияния скандинавского балеарика. Дебютный релиз, правда пока всего лишь семидюймовку, выпускает и шведский дуэт Studio в составе Дэна Лисвика и Расмуса Хога. Studio тоже увлечены балеариком, но смотрят на него с другого ракурса. Прошлое у них скорее роковое и нью-вейвовое, они любят даб и пост-панк, музыку играют очень медленную и злоупотребляют эхом.

Ветка нового диско, отколовшаяся от хауса, находит свое продолжение в Соединенных Штатах. Там лидером этого движения становится Морган Гайст, участник дуэта Metro Area и владелец лейбла Environ. Гайст, помимо прочего, еще и фанатичный коллекционер и тонкий знаток диско-музыки. Его версия диско содержит в себе пышные струнные из 1970-х, но при этом опирается на довольно современный на тот момент электронный звук – драм-машины, синтетические клавиши и так далее. Ну а главное, его музыка отлично подходит для диджеев, устроена она скорее как клубная электроника (в ней нет вокала и песенных структур), а звучит при этом скорее как диско. Это и есть формула той музыки, которую в середине нулевых мы узнаем уже под именем nu disco.

Но славу ему принесут норвежцы, так что вернемся в Берген. В первой половине 2000-х в Норвегии появляется новое поколение диско-музыкантов, вдохновленных успехами Туре, Бьорна Торске и Руне Линдбека. На арену в этот момент медленно выходит большая троица – Lindstrom, Prins Thomas и Todd Terje. Главное их отличие от предыдущего поколения в том, что в музыке нового поколения уже нет хаус-составляющей, у них уже совсем другой бэкграунд, они очень любят диско и не стесняются этого. К концу 1990-х, когда за диско бралось первое поколение норвежских музыкантов, от диско все же несколько попахивало нафталином – в эпоху рейв-революции почти вся старая музыка была разом сброшена с паровоза истории. Но к началу нулевых диско уже полностью реабилитировано и снова взято в оборот.

Вместе с диско троица увлекается странной медленной музыкой – классическим балеариком, арт-роком, дабом и тому подобным. Как это ни удивительно, единственное, что роднит троицу с хаусом, это юмористический псевдоним Тодда Терье. Его настоящее имя Терье Ольсен, а Todd Terje – это отсылка к знаменитому хаус-пионеру Тоду Терри, о котором мы рассказываем в главе про Чикаго. Вообще, ироничное отношение к себе и неизменная ухмылочка на лице – это одна из характерных черт норвежской сцены. При этом ирония совершенно не характерна для клубной электроники первого поколения, которая делалась абсолютно «на серьезных щщах».

Тодд Терье начинает даже не как музыкант, а как диджей, при этом, в отличие от большинства коллег, он совершенно не гнушается поп-музыки, в том числе той, что считается совсем уж guilty pleasure, постыдным удовольствием. В одном сете с Джорджио Мородером или, скажем, группой Azoto он запросто может сыграть Wham, Boney M или швейцарскую группу Double, которая любителям серьезной электроники, должно быть, снится в кошмарном сне. Эти треки он как бы открывает миру заново, подчеркивая, что на самом-то деле они интересно звучат, строятся на каких-то небанальных ходах и так далее. Для этого Терье часто делает на эти композиции собственные ре-эдиты.

Ре-эдиты (re-edits) – вообще отдельная часть диско-культуры, о которой надо, наверное, рассказать чуть подробнее. Ре-эдит очень похож на ремикс, но ремикс – это все же во многом творение его автора. Помимо исходного материала в ремиксе очень велик вклад того, кто этот ремикс делает, причем порой ремикширующий оставляет от оригинала буквально рожки да ножки (например, пятисекундный обрывок вокала), а все остальное создает с нуля. Ре-эдит – штука сугубо утилитарная, в ней используется практически только оригинальный материал.

Делаются ре-эдиты с двумя целями. Первая – чтобы трек можно было нормально сыграть в диджей-сете. Дело в том, что диско-барабанщики часто играли без метронома, поэтому бит в диско-композициях неровный и сводить эти треки «бит в бит» крайне тяжело, в отличие от ровного электронного диско, которое было записано под идеальный ритм драм-машины. Во-вторых, в ре-эдитах можно было как-то перестраивать структуру трека, например удлинять инструментальные куски, скопировав их несколько раз, и сокращать либо вообще вырезать вокальные. Сеты Тодда Терье почти целиком состояли из его же собственных ре-эдитов, их он сделал сотни. Причем набор этих треков весьма необычный, там есть и какие-то совсем ноунеймы, и диско-классика, и что-то совсем уж неожиданное, типа Демиса Руссоса.

Принс Томас, также как и Дэн Лисвик из шведской группы Studio, очень любил даб и делал диско максимально заторможенным и тонущим в эхе. По сути, с диско он делал примерно то же самое, что в свое время Мориц фон Освальд сделал с техно. Он как бы убирал из него самые яркие моменты и оставлял длинные психоделические бриджи, тонущие в реверберации. Вкусы Ханса-Петера Линдстрема были довольно эклектичными, он, например, любил спейс-электронику и краут-рок, но основную ставку он делал на этакий «новый Hi-NRG», то есть музыку эйфорическую и энергичную. В творческом смысле Линдстрём приходился двоюродным племянником Патрику Коули.

Трек, который поднимет норвежское нью-диско на новый уровень, записал именно он – речь про композицию «I Feel Space» 2005 года. На фоне всего того, что делали до этого норвежцы, «I Feel Space» звучал очень электронно и очень мелодично, там совсем не было хауса, фанка и тому подобного. А вот влияние Патрика Коули или Джорджа Мородера как раз чувствовалось, это была именно что космическая музыка. «I Feel Space» удивительным образом объединяет вокруг себя людей с совсем разными вкусами и эстетическими представлениями. С одной стороны, композицию очень любит голландский диск-жокей I-F, трек даже попадает по итогам года в хит-парад его радиостанции Intergalactic FM. I-F и его коллеги по радиоэфиру – законченные нёрды, противники всякой коммерции и шоу-бизнеса, удивить их какой бы то ни было новой музыкой крайне сложно. И вот вся эта компания адептов признает: да, этот норвежский чувак – «тру», это настоящее корневое диско. С другой стороны, «I Feel Space» – это планетарный клубный хит, его играют диджеи-суперзвезды типа Саши и Пита Тонга, а пластинку, изданную первоначально на собственном лейбле Линдстрёма Feedelity, переиздает немецкий Playhouse, лейбл модный и конъюнктурный во всех отношениях.

Линдстрём и Принс Томас (а они часто играют дуэтом), становятся настоящими звездами, их зовут играть в клубы по всему миру, они записывают «Essential Mix» для радиостанции BBC и ремикшируют поп- и рок-музыкантов, в частности Franz Feredinand и LCD Soundsystem. Вообще, нью-диско-ремикс в середине 2000-х становится такой же модной вещью, как хаус ремикс в середине 1990-х, и занимаются ими, естественно, не только Линдстрём и Принс Томас, но и вся норвежская диско-когорта от Royksopp до Diskjokke.

Важную роль в популяризации норвежского диско играет и лейбл Smalltown Supersound. Это довольно крупный издатель, и музыка у них выходит совсем разная. Это может быть и рок, и джаз, и электроника, и чуть ли не классика. Обновленное диско, в особенности родное, скандинавское, в их каталоге тоже занимает достойное место. Сначала они подписывают Mental Overdrive, который к этому моменту тоже ловит диско-волну, потом Линдстрёма и Бьорна Торске, а потом наконец и Annie, в чьем мейнстримовом успехе лейбл играет очень важную роль.

Примерно к 2007 году весь мир уже помешан на новом диско: за неимением большого количества новых жанров именно оно объявляется звучанием XXI века. Конечно же, слава жанра уже выходит далеко за пределы Норвегии, и играют его далеко не только норвежцы. Например, на британском Lo Recordings, которым руководит заядлый коллекционер и любитель диско Джон Тай, выходит компиляция «Milky Disco», где собирается публика очень разная, начиная как раз с Линдстрёма и Studio, заканчивая швейцарской группой In Flagranti или британцами The Emperor Machine. Самый неожиданный персонаж в этой компании – это IDM-ветеран Люк Вайберт. Здесь он представлен своим диско-проектом Kerrier District.

В Британии звездой нового диско становится Пит Херберт (не путать с Мэтью Хербертом), известный также под именем Reverso 68. В Ирландии флагман жанра – Джон Дейли. В Бельгии зажигается звезда дуэта Aeroplane, они выпустят череду довольно ярких синглов и альбом, но прославятся даже не этим, а своими ремиксами, в первую очередь на поп- и рок-музыкантов. В этом качестве они работают, например, с Грэйс Джонс, Робби Уильямсом, Cut Copy и Friendly Fires. Интерес к жанру со стороны медийных персон такого масштаба – лучший показатель популярности nu disco.

Сцена пополняется музыкантами из довольно неожиданных стран. Например, Богдан Иркюк представляет Болгарию, а Илья Рудман – Хорватию. В Финляндии отличное нью-диско записывает дуэт Putch 79. Вливается в нью-диско-движение и австрийский дуэт Tosca в составе Питера Хубера и Рихарда Дорфмастера. Их мы хорошо знаем с 1990-х годов как активных участников даунтемпо-сцены, и это как раз путь очень логичный, потому что от даунтемпо до нью-диско через балеарик, в общем, один шаг. Иногда рейды на территорию нью-диско будут совершать уж совсем неожиданные люди, например, немецкий транс-патриарх Майк Ван Дайк. Он запишет пару очень неплохих синглов под именем Mijkfunk.

Появляется даже анонимный проект. Дуэт называет себя Tiger and Woods и всячески эксплуатирует тему гольфа. Название проекта – аллюзия на гольфиста Тайгера Вудса, а их альбом называется «Through the Green», то есть «Через гольфовое поле». Их музыка – это практически ре-эдиты. Зачастую их треки строятся на длинных цитатах, как, например, композиция «Gin Nation», сделанная из старого диско-трека группы Imagination. Tiger and Woods даже дают концерты, но лиц своих не показывают, скрывая их за огромными бейсболками, опять же маскируясь под своего героя-гольфиста. Свои личности Тайгер и Вудс раскроют только много лет спустя. Ими окажутся два итальянца – Марко Пассарани (ветеран, поигравший огромное количество совершенно разной музыки от техно до IDM) и Валерио Дельфи. Вообще, нью-диско-сцена в Италии будет себя чувствовать очень неплохо, все же диско-традицию, что называется, не пропьешь.

В качестве хита, который гремел далеко за пределами каких бы то ни было жанровых тусовок, а также фигурировал во всевозможных хит-парадах и получал восторженные рецензии, стоит вспомнить песню «Blind» американского проекта Hercules and Love Affair. Она к тому же стала большим ЛГБТ-хитом (во многом благодаря участию ANOHNI, исполнившей вокальную партию). Строго говоря, группу Hercules and Love Affair никто впрямую к нью-диско не относил, они поиграли много всего разного, и в первую очередь это скорее хаус-проект. Но композиция эта много игралась в нью-диско-сетах, ну и в определение нью-диско вполне вписывается.

Но вернемся в Скандинавию. В конце нулевых в качестве реакции на успех энергичного и в каком-то смысле попсового нью-диско рождается тенденция абсолютно противоположная. Музыканты ищут звука помедленнее и позадумчивее, ну и, естественно, это снова приводит их к балеарику. В Швеции лидерами этого движения становятся уже много раз упомянутые Studio и их лидер Дэн Лисвик. Их каждая новая пластинка будто бы звучит еще медленнее предыдущей. В какой-то момент они ухитряются записать альбом со средним темпом чуть ли не в 70 ударов в минуту, под это даже головой не подвигаешь. При этом шведы очень востребованы в качестве авторов ремиксов. Они ремикшируют трек группы Rubies, новых клиентов Микела Телле и даже вещь Кайли Миноуг.

Там же в Швеции появляется дуэт Fontän, который идет еще дальше. В их композициях есть хорошо знакомый всем заторможенный балеарик-диско-бит, при этом они очень любят арт-рок и психоделию. Музыка у них становится сложной и прогрессивной и для клубов уже совсем не пригодна. Любовь к арт-року и психоделии, однако, становится мощной движущей силой нового балеарика. Как водится, источниками вдохновения часто становятся фигуры если и не забытые, то по крайней мере пользующиеся дурной репутацией или, скажем так, отчаянно немодные.

Одной из таких фигур становится арт-рок-патриарх Алан Парсонс. Музыке Alan Parsons Project, чьи пластинки уже много лет оккупируют в музыкальных магазинах секции «все по 1 евро», вдруг начинают и подражать, и сэмплировать ее длинными кусками. Так делает, например, дуэт Quiet Village, взявший название в честь инструментальной пьесы 1950-х годов. Помимо Парсонса их вдохновляет музыка из кино, например Эннио Морриконе. Похожей дорогой идет немецкий музыкант Рето фон Гюнтен, работающий под псевдонимом Low Motion Disco.

Этот звук во многом растет корнями от музыки Руне Линдбека конца 1990-х, но новая волна пополнивших сцену музыкантов (далеко не все они были юнцами, многие из них были ровесниками норвежских пионеров, а кто-то даже старше) подняла балеарик на новый уровень. Так, например, британец Джон Тай, стартовав с балеарик-диско, уходит со своим проектом Seahawks глубоко в психоделические дебри. В конце 2000-х – начале 2010-х на балеарик уже ориентируются целые лейблы. Это, например, британский Is It Balearic, которым управляют участники дуэта Coyote, или уругвайский International Feel. В общем, сцена развивается и вглубь, и вширь.

Что же в этот момент происходит в Норвегии? Там победу скорее одерживает hi-NRG фракция, то есть музыка более энергичная и веселая. Даже Royksopp, которые начинали почти с чиллаутной музыки, к концу 2000-х приходят практически к клубному звуку. Примерно к рубежу нулевых-десятых годов в Норвегии появляется и третье поколение диско-музыкантов. Это, например, Magnus International, Blackbelt Andersen или André Bratten. Но особенно ярко выглядит дуэт Mungolian Jet Set. Их отличает не только довольно затейливая музыка, построенная на сочетании диско, арт-рока, психоделии и много чего еще, но и очень яркие живые выступления. Они выходят на сцену большой группой, наряжаются в экзотические космические костюмы и вообще «делают шоу». Выглядит все это очень эффектно.

Lindstrøm и Prins Thomas тоже не стоят на месте и с каждой новой пластинкой пытаются меняться и усложняться. Принс Томас ищет вдохновение то в краут-роке, то в эмбиент-хаусе 1990-х или даже в трансе, то и вовсе записывает альбом совместно с джазовым пианистом Бюгге Весельтофтом. Линдстрем, который на волне своей энергичной музыки взлетает в большие звезды, тщательно следит за тем, чтобы весь этот hi-NRG не занимал в его творчестве слишком много места. Примерно на один танцевальный релиз он неизменно выпускает один странный, экспериментируя то со спейс-электроникой, то с дабом, то даже с прогрессивным роком. Одна из главных пластинок в его дискографии – это альбом «Where You Go, I Go Too», который состоит из трех очень длинных треков, самый длинный из которых длится 40 минут. И по эмоциональному ощущению этот альбом-путешествие больше всего напоминает знаменитую спейс-электронную пластинку Мануэля Гётшинга «E2-E4», о который мы рассказываем в главе про Берлин.

Однако главной фигурой норвежского нью-диска 2010-х становится не Линдстрем и не Принс Томас, а Тодд Терье. Он будто бы долго выжидал и набирался сил, а потом выпустил настоящую бомбу. Его пластинку «It’s the Arps», которая вышла в 2012 году на Smalltown Supersound, открывает трек «Inspector Norse», и это, наверное, главный нью-диско-гимн всех времен и народов. Внешне это вроде бы довольно простой и бесхитростный трек, но какая там мелодия! Эта штука действительно вызывает чувство полной и абсолютной эйфории. Мне доводилось несколько раз слышать ее живьем, и ощущение, скажу вам, просто фантастическое. Если вам нужно одним треком поднять людей на танцпол, поставьте им «Inspector Norse».

–

Этот трек сделал Тодда Терье не только хедлайнером всех возможных фестивалей, но и большой медийной звездой. Главным бонусом, который он извлек из этой медийности, стала дружба с Брайаном Ферри, вокалистом легендарных Roxy Music. Терье сделал для Ферри несколько ремиксов, а сам Брайан, в свою очередь, спел у Тодда на альбоме. Песня эта, правда, довольно странная (кавер на хит Роберта Палмера «Джонни и Мэри» откуда-то из глубин 1980-х, пример той самой «стыдной музыки», что стала для нью-диско-пионеров источником вдохновения), но в любом случае опыт довольно интересный, часто ли вы встречаете такие дуэты?

Линдстрём, в свою очередь, помимо сольного творчества, потихоньку пробует себя в качестве продюсера. В этой роли он поработал и с группой Say Lou Lou, и с норвежской певицей Jenny Hval. Пробовал себя в роли продюсера и Дэн Лисвик из группы Studio, и получилось у него тоже очень неплохо. В общем, пока новое поколение норвежцев отвоевывает себе место на клубной сцене, те, кто чуть постарше, осваиваются в большом шоу бизнесе. И кажется, у них получится.

XX. Бейс

Начало маршрута

Лондон. Великобритания

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1016?yqrid=Xk0B1Z2Pshc

Наша следующая история начинается в Лондоне, и темой ее будет бейс. Это даже не один жанр, а целое семейство, в которое объединяются дабстеп, современный британский гэрридж, вонки, футворк и многое другое. Бейс – это, вне всяких сомнений, главное пока открытие электронной музыки XXI века. Если 1990-е дали нам десятки жанров, то уже в новом веке почти вся новизна так или иначе крутилась вокруг бейса. Этим-то он нам и ценен. Эта глава будет отличаться от всех предыдущих не только тем, что иметь дело мы будем преимущественно с музыкой современной, но и тем, что в этот раз я привлек в помощь эксперта, и мой монолог на этот раз будет разбавлен развернутыми комментариями Сергея Сабурова, со-руководителя лейблов Hyperboloid и Internet Ghetto, которые мы знаем в первую очередь как раз по бейс-релизам.

Итак, что же такое бейс? Что мы под этим словом подразумеваем? Ответ Сергея Сабурова звучит достаточно радикально: «Сейчас мы под словом бейс подразумеваем всю музыку, которая не техно и не рэп. Это один из первых метажанров, который появился как раз в тот момент, когда интернет стал доступным и когда очень много музыки стало выходить на пересечении и на стыке установившихся жанров. И именно с тех пор следить за жанрами и называть жанры стало не только сложно, но и бессмысленно. Бейс появился в Великобритании, но благодаря интернету эта музыка ушла за границы и развивается, пересекаясь со всеми возможными жанрами».

Однако даже говоря о метажанрах, мы все же можем назвать какие-то стилистические признаки и элементы, которые по крайней мере на начальном этапе эту музыку отличали. Это, например, тот самый глубокий бас, давший жанру название, а также рваный ритм с пропущенными долями, позаимствованный из тустепа, когда 140 ударов в минуту как бы превращаются в 70. Ну и акценты, по ямайской традиции смещенные в сторону слабых долей, это тоже одна из отличительных черт раннего бейса.

Жанром, положившим начало бейс-многообразию, стал дабстеп. И, как нетрудно догадаться из названия, стоит он на двух колоннах, она из которых – даб, а вторая – тот самый медленный «степовый» ритм. Прямым предшественником дабстепа стал тустеп гараж, или, как его чаще называли британцы, герридж, отпочковавшийся от хауса (откуда он позаимствовал ритм, слегка его засвинговав и «разболтав») и джангла, откуда в тустеп пришел медленный, но мощный бас. Пионерами герриджа были такие музыканты, как Тодд Эдвардс и MJ Cole. И точно так же, как в свое время брейкбит (или, как его сегодня предпочитают называть искусствоведы, британский хардкор), герридж в какой-то момент разделился на две фракции: светлую (которая двигалась в сторону гламура, R&B и поп-звучания) и темную, которая звучала более сурово, минималистично и подчеркивала скорее ямайские корни британской клубной музыки.

«Корни бейса уходят в ска, регги и прежде всего даб, – поясняет Сергей Сабуров. – Даб вообще лежит в основе большинства жанров английской музыки. Весь этот хардкор-континуум несет в себе черты даба, в первую очередь усиленный бас, благодаря чему все эти жанры и попытались объединить именно под словом «бас». Хотя бас, естественно, есть в любой музыке. Утяжеление андеграундного тустеп гаража и усиление басовой и ударной составляющей произошло примерно в начале нулевых. Исторически один из первых дабстеп-сетов сыграл DJ Hatcha на пиратской радиостанции Rinse FM, это было в 2002 году. Там же было и шоу Kode9».

Сами дабстеп-музыканты в качестве первой площадки, продвигавшей жанр, называют лейблы Big Apple Records (где в начале 2000-х выходили первые дабстеп-релизы Artwork, Skream и Benga) и DMZ (где выходили пластинки Digital Mystikz, Mala, Loefah, Coki и других). Тусовка в тот момент была настолько узкой, что «ростеры» (то есть списки артистов-резидентов) этих двух лейблов пересекались примерно на три четверти. Еще одной обязательной частью дабстеп-канона и дабстеп-мифа стали вечеринки «Forward», которые проходили сначала в клубе Velvet Rooms в Сохо, а затем переехали в Plastic People, который располагался в модном Шордиче. Интересно, что хотя дабстеп принято связывать с южным Лондоном, его важнейшие «места силы» располагались скорее на востоке. По рассказам очевидцев, вечеринки в Plastic People выглядели примерно так: темное задымленное место со стробоскопами, где народ едва переминался с ноги на ногу и немного двигал головами. Поначалу это была история совсем не про танцы.

«Я думаю, идеальная дабстеп-вечеринка от DMZ выглядела именно так, – иронизирует Сергей Сабуров. – Идеальная танцевальная музыка, под которую не нужно прыгать, скакать и выделывать танцевальные па. Это была музыка нёрдов, музыка диджеев и их слушателей, а мы не умеем танцевать. Только переступать с ноги на ногу и капюшоны натягивать, качая головами. Это было идеальное для нас время, это факт».

Репертуар первых дабстеп-диджеев (которые играли, разумеется, исключительно с пластинок) состоял даже не из винила, а из так называемых «даб-плейтов», проморелизов, изготовленных очень небольшим тиражом на ацетате. Материал это более мягкий, чем винил, поэтому выдерживает он меньшее количество проигрываний, но зато ацетаты можно печатать поштучно, а не сразу сотнями и тысячами. Культура даб-плейтов пришла в дабстеп из джангла, а туда уже непосредственно из даба.

На первых порах дабстеп нередко смешивался с граймом, еще одним британским жанром, выросшим из UK garage. В грайме звучал такой же раскатистый бас, однако его отличал более мощный танцевальный (чаще всего прямой) ритм, а главное – в грайме обязательно был быстрый речитатив. К концу десятилетия пути грайма и дабстепа разошлись, но в начале нулевых в списке новинок клубного подполья Лондона грайм и дабстеп шли через запятую, и часто их продвигали одни и те же пиратские радиостанции. С граймом же связана одна из первых историй появления дабстепа на серьезных лейблах – все же DMZ и Big Apple тогда еще были издательствами «для своих». В 2004 году на лейбле Rephlex (управлял которым не кто-нибудь, а великий и ужасный Aphex Twin) выходит компиляция под названием «Grime», куда входят по 4 трека от трех проектов: MRK1, Plastician и Slaughter Mob. Звучит этот сборник как образцово-показательный дабстеп.

Второй лейбл, проявивший интерес к новому явлению, по стечению обстоятельств тоже основан IDM-пионером: речь про Майка Парадинаса и его лейбл Planet Mu, который, впрочем, никогда не был слишком уж тесно связан с каким бы то ни было стилем. В результате для Rephlex опыт окажется разовым, а вот Planet Mu в будущем зарекомендует себя как один из крупнейших бейс-лейблов. Как бы то ни было, Rephlex и Planet Mu становятся первыми издателями, благодаря которым интерес к дабстпеу возникает и за пределами Соединенного Королевства.

В 2004 году происходит еще одно важное событие, а именно открывается Hyperdub, который на долгие годы станет главным дабстеп-, а затем и бейс-лейблом и преподнесет дабстеп совершенно другой аудитории, более интеллектуальной и в то же время более мейстримовой. Если до этого дабстеп – это скорее узкоспециализированная клубная история, то с появлением Hyperdub про него начинают писать уже вполне популярные издания. Открывает этот лейбл Стив Гудман aka Kode9 – музыкант, диджей, блогер и обладатель научной степени в области философии. Первым релизом становится его совместный сингл с вокалистом Space Ape под названием «Sign O’The Dub», вольная интерпретация песни Принса «Sign O’The Times». Однажды мне посчастливилось увидеть их живьем в Англии, и это был очень необычный опыт. С одной стороны, это походило на выступления джангл-продюсеров с MC, с другой – все очень медленно, голос Space Ape похож на чтение мантры, а в зале – полная, абсолютная темнота.

«Я купил их самый первый релиз на виниле в 2004 году, – вспоминает Сергей Сабуров, – и уже тогда музыка Hyperdub не звучала как дабстеп, это выходило за пределы стандартной схемы, где должна быть запись точно на 140 ударов в минуту, обязательно брейкдаун после 55-й секунды – обычно там все математически вычислено. А на "Sign O’The Dub" бита нет вообще. Очень много пустоты, очень много эха – это именно что даб. Kode9 никогда не вписывался в рамки жанра, он был скорее исследователем. Hyperdub ведь и родился из вебзина, где он обозревал музыку и писал о том, что происходит. С тех пор они стали развиваться во все возможные стороны: они замедляли треки и ускоряли их, сотрудничали со многими артистами и лейблами (например, у них тесные связи с лейблом Teklife). Очень много там стало выходить и песен, такой пограничный поп-музыки, и авангарда экспериментального, в общем, все то, что и принято сейчас называть «бейс». Все это зародилось уже в 2004 году, даже до того момента, когда дабстеп достиг пика популярности».

В связи с Hyperdub стоит еще отдельно вспомнить музыканта Burial. Внимание к себе он привлек не только музыкой, но и полной анонимностью. Он не показывал лица и не выступал с концертами или сетами – и это во времена, когда носители не продаются и главным «товаром», который музыкант предлагает слушателю, становятся живые выступления. Интересно, что личность его за почти 20 лет так и не была раскрыта. В разное время в нем подозревали то Роберта Дель Найя из Massive Attack, то Four Tet, но сейчас все скорее сходятся на том, что Уильям Беван – реальная персона. Но хайп вокруг персонажа не был бы возможен, если бы не его музыка. А звучал Burial довольно необычно. За основу он брал все тот же герридж (причем в его более мягкой и менее басовитой версии вроде того же MJ Cole) и наполнял его хмурой мистикой, за которой к тому же лежала и некая философская концепция. «Девяностые были большим рейвом, – комментировал он, – теперь же все мы возвращаемся с рейва в ночном автобусе и к нам постепенно приходит отходняк». Один из его треков так и назывался «Nightbus».

В середине 2000-х музыку Burial тоже называли дабстепом, однако вскоре для этого звучания появился более емкий термин, future garage. «К дабстепу его отнесли скорее потому, что он издавался на Hyperdub и был частью тусовки, – добавляет Сергей Сабуров, – пусть кроме Kode9 и еще пары человек никто его и не видел. Скорее он играл препарированный герридж. Hyperdub ему многим обязаны – именно благодаря продажам его пластинок они могут позволить себе выпускать любую музыку, какую захотят. К счастью, у руля лейбла правильные люди, которые направляют эти ресурсы на развитие музыки, а не на обогащение. Burial – это феномен и уникум, но едва ли жанрообразующий персонаж. Его история сложная и многослойная, это история про 2000-е и про то, как музыка и рейвы 1990-х повлияли на человека, и как он это трансформировал через тараканов в своей голове. Это метаартист, который вобрал в себя все, что было до него, и вот начиная с него мы и можем говорить уже о не дабстепе, а о бейсе как о семействе жанров».

Тем не менее своя когорта подражателей и продолжателей у Burial появилась – конечно, в первую очередь они наследовали его звуку, а не его идеологии, но музыка у некоторых из них получалась довольно интересная. Тут можно вспомнить и Clubroot, и уроженца Сыктывкара Алексея Фролова aka Volor Flex. Интересные опыты в бэриаловском звуке были даже у Саши Ринга (Apparat), например ремикс на композицию Ladytron «Tomorrow».

Однако при всем успехе лейбла Hyperdub и Burial массовая популярность приходит к дабстепу после 2007-го, когда жанр начинает обрастать атрибутами танцевальной музыки для больших площадок. Ритм ускоряется, а в звуковой палитре появляется «воббл» (громкие чавкающие синтезаторные партии, чем-то напоминающие хеви-металлические гитарные риффы) и «дропы» (моменты, когда в музыке происходят резкие изменения, например, бит вдруг останавливается и после паузы на слушателя обрушивается шквал звуков). Такую версию дабстепа популяризирует уже следующая волна музыкантов – Rusko, Caspa и Joker, на сеты которых публика ломится тысячами. Популярность, однако, имеет и свою обратную сторону. К неофитам, идущим на дабстеп ради воббл-риффов, знатоки и ценители относятся со снобизмом, а новый извод жанра прозывают «бростепом».

«К концу нулевых в дабстепе появились большие хиты, – вспоминает Сергей Сабуров. – Это, например, ремиксы Nero и Skream на группу La Roux или то, что делал Rusko. Он на себя берет часть вины за появление бростепа, потому что у него такой саунд прослеживался еще во времена, когда дабстеп был в андерграунде. В общем, когда музыка попадает в чарты, она меняется. Она не всегда становится хуже, но ей требуется быть более масштабной, чтобы долбить со сцены фестиваля и чтобы 100 тысяч человек могли все это прочувствовать, – тут совсем другие правила игры, чем в маленьком клубе, рассчитанном на нёрдов. И это произошло с дабстепом: когда случилась апроприация дабстепа в США и там появилось свое видение жанра, часть музыкантов первой волны оказались не у дел, поскольку их звучание было слишком андеграундным. К тому же они уже сами не хотели нести на себе ярлык «дабстеп», потому что эта музыка стала ассоциироваться уже не с DMZ, а со Skrillex. Тот же Skream уже давно не выступает с дабстеп-сетами».

Прежде чем мы перейдем к фигуре Skrillex, стоит вспомнить еще два примера ранней экспансии дабстепа в поп-пространство. Это группа Nero, чей сингл «Promises» поднялся на вершину британского хит-парада, а также проект Magnetic Man – первая и пока единственная дабстеп-супергруппа. Основой коллектива были три дабстеп-продюсера первой волны – Skream, Benga и Artwork, при этом группа была задумана именно как коммерческий проект. Среди приглашенных вокалистов был, например, John Legend, а витриной группы было довольно эффектное лайв-шоу, которое они представляли на фестивалях.

«Я был на их выступлении в 2010 году, – рассказывает Сергей. – И это звучало уже как отполированная поп-музыка. С ними была Katie B, которая тогда считалась поп-звездой. Их с Magnetic Man хит "Perfect Stranger" попал в чарты в Великобритании, но их популярность не вышла за пределы европейских фестивалей. По их звучанию было очевидно, что они хотели выстрелить гораздо дальше, но они не завоевали американский рынок, а дабстеп к началу 2010-х годов стал уже абсолютно американской музыкой. Там на сцене правил Skrillex, а из британских героев в США попал только Rusko, который был хедлайнером на американских фестивалях. Так что когда говорят об импорте английского саунда в Штаты, американцы подразумевают прежде всего Rusko и подобных».

О Skrillex стоит поговорить отдельно, потому что, как это часто бывает, одни музыканты прокладывают дорогу и закладывают фундамент, а за ними приходит человек из совершенно другой тусовки и подминает под себя рынок. В 2000-е годы, когда в Лондоне гремят первые дабстеп-вечеринки, американец Сонни Мур еще поет в эмо-группе From First to Last, далеко не перворазрядной, если не сказать хуже. А в 2010-м он создает сольный электронный проект Skrillex, где играет уже нечто среднее между дабстепом и электрохаусом, и внезапно захватывает Америку. Чем же объясняется такой феноменальный взлет?

Снова слово Сергею Сабурову: «Недавно я видел в twitter, как Plastician назвал Skrillex главным событием в электронной музыке 2010-х годов. Не хочется с ним соглашаться, но отчасти он прав, поскольку именно Skrillex смог довести до абсолюта и популяризировать дропы. Благодаря этому дропу половину EDM ассоциируют именно с Skrillex, с тем, как он звучал на первом релизе. Человек оказался в нужное время в нужном месте – его приход идеально совпал с эпохой гигантских EDM-фестивалей, когда им нужен был следующий большой саунд. К сожалению, это лотерея, где выигрывает один из миллиарда. Не думаю, что он был лучшим, но это был именно тот человек, который в нужный момент выстрелил в десятку».

Прежде чем двинуться дальше, еще ненадолго опустимся в андеграунд и посмотрим, что в конце 2000-х – начале 2010-х происходило там. Большой сенсацией в это время стал микрожанр, получивший название wonky – музыка, уходящая корнями в хип-хоп, но принадлежащая все же к бейс-пространству. К этому жанру относили таких артистов, как Hudson Mohawke, Mike Slott или даже раннего Flying Lotus. Отличительными чертами вонки (что переводилось с английского как «хрупкий» или «нестабильный») стали неровный прихрамывающий ритм и расстроенные, чаще всего нарочито цифровые звуки синтезаторов. Одним из крестных отцов этой сцены стал умерший в 2006-м лос-анджелесский хип-хоп продюсер J Dilla, который первым изобрел хромающий и спотыкающийся бит.

«Это очень короткая жанровая история, – комментирует Сергей. – На стыке LA hip-hop саунда, который потом стали называть фьючер бейс, и британской пост-дабстеповой музыки второй половины 2000-х. Если сегодня слушать первые альбомы Rustie и Hudson Mohowke, то на них легко можно повесить ярлык фьючер бейс – это, по сути, зарождение жанра. Словом «вонки» называли такой вибрирующий, нестабильный саунд – спотыкающаяся бас-линия, биты могли немножко зависать, задерживаться. Жизнь у этого жанра была недолгой, потому что само по себе название «вонки» – так себе».

Термин, к тому же, немедленно заругали сами музыканты. Вообще, к концу нулевых с жанрами и терминами внутри этой сцены началась совершенная путаница. С одной стороны, слово «дабстеп» на фоне популяризации бростепа стало ругательным, и музыканты стали от него открещиваться. С другой – музыка, выросшая из дабстеповых и герридж-корней, стала слишком уж разной. Поначалу все это окрестили всеобъемлющим термином «постдабстеп» – с легкой руки Саймона Рейнольдса термины с приставкой «пост-» тогда были в большой моде. В самом деле, все это сделано после дабстепа и вышло из дабстеп-пространства, значит, это и есть постдабстеп. Однако параллельно с этим термином пришел более емкий и звучный – бейс.

«Это одна из последних попыток обозвать музыку в традиционных терминах, – поясняет Сергей Сабуров. – Оба эти определения появились примерно в одно и то же время. Но когда к чему-то добавляют «пост-», это всегда подразумевает какой-то декаданс, упадочничество. То есть «пост-» – это то, что доживает или выжимает последние соки из того, что было до. При этом понятно, что бейс-музыка – это жанр не упадочнический. Скорее это метажанр – музыка, которой на самом деле очень много, и в конечном счете это все микрожанры».

Итак, в начале 2010-х у нас есть бейс, который уже так называется и который активно растет вширь и интегрируется с разными жанрами, в первую очередь с вечно модным техно. Здесь нам в голову приходит, например, нидерландский проект 2652, звучащий как берлинское даб-техно, но положенное на дабстеповую ударную секцию. В какой-то момент казалось, что вся компания с лейблов Basic Channel и Chain Reaction переметнется в сторону такого звучания, но этого не произошло. Много экспериментировал на стыке бейса и техно берлинский музыкант Пол Роуз aka Scuba, владелец и бессменный резидент лейбла Hotflush Recordings. Говоря об интеграции с более энергичным подвидом техно, можно вспомнить проекты Ikonika, Ramadanman (позже переименованный в Pearson Sound) или даже немецкие звезды Moderat и Modeselektor, в чьей довольно многослойной музыке всегда была очень заметна бейс-составляющая.

«Modeselektor – это большая стадионная группа, – продолжает Сергей, – которая родилась из правильных направлений и вкусовых предпочтений. Когда-то их называли IDM, этой группе уже 20 лет, но они до сих пор в топ-форме. Из гибридов с техно можно еще вспомнить Martyn и его лейбл, который называется 3024, ну и, конечно, Ramadanman и его лейбл Hessle Audio. Их первый релиз вышел в 2007 году, и это был микс из даб-техно (звучание у них было уже не такое сухое) и дабстепа. Был еще лейбл Hemlock Recordings с более размазанным саундом, где скорость снижалась уже где-то до 130 ударов, и эта история уже как раз с вонки пересекается – все слегка плывет, как будто пластинка играет не на постоянной скорости. В каком-то смысле это как раз можно назвать постдабстепом, это был недолгий период, когда музыка замедлилась, размазалась, а потом начала разветвляться на жанры и микрожанры».

Постдабстеп подарил нам и несколько больших звезд, которых мы сегодня совершенно с этой сценой не ассоциируем. Главный среди них – конечно же, Джеймс Блейк, сейчас известный скорее как соул-певец. Начинал он в конце 2000-х с инструментальной постдабстеповой электроники, а его первые пластинки издавались как раз на упомянутых выше лейблах Hemlock и Hessle Audio. Второй заметной фигурой стал дуэт Mount Kimbie. Они начинали с вонки-пластинок на лейбле Hotflush, но вскоре переросли этот микрожанр и дальше проявляли себя как убежденные полистилисты. Результатом стал долгосрочный контракт с Warp Records, и сегодня мы можем встретить на их пластинках самые разные треки, от R&B до индитроники и краут-рока. Подавал большие надежды в качестве потенциальной поп-звезды и «человек в маске» Аарон Фаулдс aka SBTRKT. Его в начале 2010-х подписал влиятельный лейбл Young Turks, где выходили The XX, Chairlift и Sampha, но после пары успешных альбомов карьера SBTRKT как-то застопорилась.

Еще одно интересное явление, которое тоже стоит осветить, – это идущие неразрывной парой juke и footwork. Это танцевальное направление имеет и совершенно другие (американские) корни, и другую смысловую нагрузку, но, тем не менее, его тоже нередко относят к бейс-пространству и, возможно, имеют на это основание. Корни футворка уходят к жанрам гетто-тек и гетто-хаус, зародившимся соответственно в Детройте и Чикаго в 1990-е. Гетто-тек- и гетто-хаус-пластинки и без того звучали быстро и минималистично, а в какой-то момент чикагские диджеи начали играть их на повышенной скорости. В результате родилась музыка, для которой характерен очень высокий темп (порядка 160 ударов в минуту), выведенные на передний план драм-машины (чаще всего TR-808) и специфический ритмический рисунок «тройками».

«Футворк и джук изначально не относились к бейс-сцене, – комментирует Сергей Сабуров. – Это американская музыка. И хотя они нередко объединяли силы с британскими лейблами, но в чистом виде к бейс-музыке они не относятся. Одно время все электронные магазины пытались записывать их в категорию «бейс», но в конце концов поняли, что это отдельная сцена. В какой-то момент всем даже казалось, что джук станет очередным большим феноменом! Но он так и остался нишевым, что даже хорошо, поскольку они сохранили чистоту жанра и находятся в некой обособленной музыкальной точке. Они нередко сотрудничают с бейс-музыкантами, но каждый футворк/джук-продюсер, который работает с европейским бейс-музыкантом, как бы обращает его в свою веру, превращая в футворк/джук-музыканта. Все, что они выпускают на своих лейблах, например на Teklife, это всегда 160 BPM».

В чем причина такого терминологического дуализма и почему футворк и джук чаще всего ходят парой? Здесь история в чем-то сродни рэпу и хип-хопу: одно подразумевает скорее музыкальный жанр, другое – комплекс танцевальных движений, однако четкого разграничения здесь все же нет. Например, сайт discogs.com считает их самостоятельными жанрами. «Футворк больше относится именно к тому, как люди танцуют под джук-музыку, – подтверждает Сергей Сабуров. – Но есть разные версии. Футворк и джук часто на всякий случай пишут через запятую, чтобы тебя не обвинили, что назвал одно, но ничего не сказал о другом. Футворк – это более широкое понятие, а джук – это в первую очередь гетто-тек-бит, доведенный до спотыкания ритма».

Говоря о звездах джук-движения, мы первым делом вспоминаем чикагских музыкантов, например Traxman или DJ Rashad, а вместе с ним – созданный им же лейбл Teklife. Сюда же можно добавить RP Boo, нынешнего клиента лейбла Planet Mu, а также таких персонажей, как DJ Nate, DJ Deeon, DJ Slugo, DJ Spinn. Причем эта сцена тесно связана не только с городом, но и с отдельными его районами, и, как и история хип-хопа, джук окружен легендами о территориальных войнах.

«Эти музыканты преимущественно родом из южного Чикаго, – продолжает Сергей. – Они рассказывали легенды о том, что, поскольку у них в городе криминальная атмосфера достаточно напряженная, те, кто выступал в южном Чикаго, не могли выступать в центральном, потому что парни из другого района могли приехать на разборки. Поэтому, говоря про футворк/джук, мы знаем не только город, где все это появилось, но и конкретный район, – это движение зародилось в южной части Чикаго. Из Европы они принимают в свою семью ограниченное количество людей. Из тех, кто раньше выпускался у нас на Hyperboloid, на Teklife сейчас Slick Shoota и A.Fruit. Slick Shoota работает с Teklife эксклюзивно, а Аня появляется там на компиляциях».

Раз уж бейс считается едва ли не единственным большим направлением, которое явила миру электронная музыка в новом веке, он просто не мог не протянуть свои щупальца в шоу-бизнес, в мир большой, планетарной поп-музыки. Бейс-музыканты сегодня активно работают со звездами поп-сцены, хип-хопа и R&B, причем не только в качестве авторов ремиксов, но и в роли продюсеров. Лучшим примером здесь будет Kanye West, на чьих пластинках мы слышим целый выводок бейс-продюсеров: это и Hudson Mohawke, и Sinjin Hawke и Cashmere Cat. Cashmere Cat (к слову, норвежец по происхождению) вообще стал одной из главных звезд на пересечении поп и бейс-пространства. В качестве продюсера он работал с Бритни Спирс, Jessie Ware, MØ, Halsey и Камиллой Кабельо, а на собственных его треках поют Селена Гомес и Арианна Гранде.

Есть примеры, и даже более ранние, проникновения бейса и в рок-музыку. Под влиянием бейс-звучания уже не первый год находится Том Йорк, который в разное время сотрудничал с Modeselektor и Flying Lotus. А, скажем, группа Korn в 2011 году пригласила для записи своей пластинки «The Path Of Totality» Skrillex и Noisia и получила в результате диковатый, но самобытный гибрид ню-металла с дабстепом.

Под влиянием бейс-сцены менялся и облик поп-музыки в целом. Наше привычное представление о том, что поп – это что-то мягкое, мелодичное и привязчивое, уже зачастую не соответствует действительности. Треки вроде «Formation» Бейонсе устроены уже скорее по правилам бейс-музыки: там очень много всего происходит в басовом регистре и в партии ударных, но почти нет средних частот и инструментов, за них отвечающих. А между вокалом и ударными – зияющая пустота. Нет здесь и фирменной «полифоничности», переклички инструментов, на которых держались поп-аранжировки еще с середины прошлого века.

«Некоторых поп-исполнителей, если бы они не были такими суперпопулярными, мы бы в музыкальном плане отнесли к бейс-сцене, – соглашается Сергей. – Когда мы разграничиваем поп и бейс, мы говорим скорее не о звучании, а о популярности того или иного артиста. «Поп» – это про конкретного человека, который стоит на сцене, а не про звучание, которое он может менять как перчатки».

Из бейс-пространства произрастает и еще один музыкальный феномен, который сейчас не только выделяется в отдельный жанр, но и считается, пожалуй, главной надеждой и главной витриной музыки 2020-х. Речь, разумеется, про гиперпоп. Как и всякий жанр XXI века, гиперпоп – это музей культур. В этой мозаике собраны фрагменты самых разных стилей и эпох, от панка до чиптюна и хэппи-хардкора (откуда в гиперпоп пришло ощущение «химической эйфории»). Кроме этого, гиперпоп – типичное детище эпохи постмодернизма: для него характерно обыгрывать поп-клише из 80-х и 90-х, как бы иронически гипертрофируя их (точно так же, как идейно близкому жанру deconstructed club свойственно иронически обыгрывать клише клубной музыки). Ну а главная, возможно, чисто звуковая фишка гиперпопа – это обилие вокальной обработки, превращающей мужские голоса в женские, а женские – в мужские (а также и те и другие – в нечто андрогинное). Вольное обращение с гендером наряду с постмодернизмом – одна из ключевых идеологических установок этой сцены.

Причем же здесь бейс? Дело в том, что будущие пионеры гиперпопа относились (да, в общем, и сейчас относятся) к бейс-континууму. Сюда можно отнести и Hudson Mohawke, и даже Rustie, и клиентов лейбла PC Music, который считается чуть ли не главным инкубатором гиперпоп-сцены. И именно с гиперпопом сегодня связано видение того, как будет выглядеть поп-музыка будущего. «Примеры артистов, которых мы продолжаем относить к бейс-музыке, несмотря на их мейнстримовый успех, – продолжает Сабуров, – это Sophie, это лейбл PC Music, которые вывернул поп-музыку наизнанку, это A G Cook, который продюсирует кучу поп-звезд. Charli XCX – это поп-звезда поколения твиттера и tumblr, которая этот звук популяризирует своей персоной. Это бейс-музыка, которая стала поп-музыкой, но не благодаря тому, что ее звучание упростилось, а благодаря тому, что появляются яркие персоналии, которые представляют этот саунд».

Sophie, которую упоминает выше Сергей, называют едва ли не главным новатором музыки 2010-х. Слушая ее треки, мы ни на секунду не сомневаемся в том, что такое звучание просто не могло появиться в XX век, – это буквально квинтэссенция технологических и творческих приемов, появившихся в последние полтора-два десятилетия. В качестве продюсера она даже успела немного поработать с Мадонной. Увы, карьера Софи оборвалась на взлете – 30 января 2021 года она погибла, сорвавшись с крыши здания, где пыталась сделать фото полной луны. К бейс-сцене (впрочем, скорее по принципу «все, что не техно и не рэп» – больше просто некуда) причисляют и Arca, которая тоже очень высоко стоит в рейтинге тех, чье звучание определило музыку 2010-х. Арку мы знаем скорее по собственным пластинкам, которые выпускает XL Recordings, а также очень ярким лайв-шоу, неотъемлемая часть которых – жутковатые видео от Jesse Kanda. Но и в поп-пространстве Арка – заметная фигура. Она делает ремиксы для Леди Гаги и работала в качестве продюсера с Канье, Бьорк, Келелой и FKA Twigs.

Свежую струю в бейсе и/или постдабстепе увидели не только поп-артисты, но и, например, поклонники IDM (жанра, который во второй половине 2000-х пребывал в некотором кризисе). Тут на помощь пришли бейс-продюсеры, обитавшие где-то неподалеку от лейбла Planet Mu, в первую очередь Ital Tek и Boxcutter, чье звучание совмещало бейс-ритмы с фирменной аналоговой IDM-меланхолией. Отдельного упоминания достоин и проект Kuedo. В начале 2000-х британец Джейми Тисдейл в составе дуэта Vex’D (другую половину которого составлял будущий корифей экспериментальной дарк-сцены Roly Porter) закладывал фундамент дабстепа и выпускал пластинки на бристольском лейбле Subtext. В 2010-м Джейми запустил соло-проект Kuedo и вскоре выпустил на Planet Mu альбом «Severant», где изящно совмещал неторопливые ритмические рисунки с красочными синтезаторными мелодиями.

Под влиянием Kuedo похожий по звучанию альбом «Chewed Corners» выпустил даже сам босс лейбла Planet Mu Майк Парадинас (µ-Ziq). Среди «перебежчиков», то есть тех, кто в 1990-е был известен другой музыкой, а в новом веке увлекся бейс-звуком, можно назвать и Марка Притчарда (Reload, Global Communication, Jedi Knights и так далее). Он запустил вместе со Стивом Спейсеком проект Africa HiTech, да и на сольных треках совсем не чурался влияния дабстепа и джука. Во второй половине 2010-х волну подхватило новое поколение, в котором можно выделить японца Хирото Кудо – в его довольно легкой и изящной музыке уже совсем не было понятно, где IDM, где глитч, где даунтемпо, а где вонки, но бейс-корень она в себе определенно имела. Ну а когда в конце 2010-х наступил IDM-ревайвал, что не могло не оказать влияния и на бейс-сцену, одними из первых к IDM стали присматриваться и клиенты лейбла Hyperboloid, например Pixelord и Raumskaya.

«Сейчас у нас, как это часто бывает на смене десятилетий, произошло объединение ультрасовременного звучания с классикой, – поясняет рулевой «Гиперболоида» Сергей Сабуров. – Сейчас время 1990-х по всем параметрам и по всем жанрам, поэтому передний край бейс-музыки звучит во многом как IDM 1990-х. Но благодаря тому, что все связаны теми или иными социальными медиа, все это постоянно смешивается и переключается с одного микрожанра на другой».

Еще одним ярким трендом бейс-сцены рубежа десятилетий стало возвращение транса. Здесь мы снова вспоминаем постмодернистскую природу современной музыки, апроприирующей достижения и приемы прошлого. За переосмысление транса взялся даже такой популярный бейс-лейбл, как LuckyMe, где с этим звучанием экспериментировал Nathan Micay.

Снова слово Сергею Сабурову: «Сегодня андеграунд вернул себе транс. Он препарировал попсовый транс 1990-х, который нам всем нравился, и сделал его каким-то наизнанку вывернутым существом. Возможно, это просто временное состояние, и постепенно из этого выкристаллизуется что-то еще. Отчасти это нашло отражение в модулярном синтезе, который звучит как транс, но без битов и более абстрактно и авангардно. Сегодня школьники берут уже трижды сэмплированную музыку и сэмплируют ее снова, препарируя транс, бейс, да уже и дабстеп, которые они слушали, когда были совсем маленькими. Когда мы решили выпустить сборник «SHINNE», блоги отказались его обозревать, потому что транс они считали какой-то фигней – DJ Tiesto, Armin Van Buuren… Вы делаете транс? Да вы с ума сошли! И смотрите-ка, прошло меньше года, и куча техно- и бейс-продюсеров стали не просто внедрять в свой саунд какие-то элементы транса, а по сути стали сочинять транс-треки, просто с какими-то отклонениями вроде перекошенного бита или лоу-фай-звучания. Очень много способов это все препарировать. Но при этом в отдельный микрожанр это пока не превратилось».

Раз уж мы в кои-то веки говорим на страницах «Планетроники» не об истории, а о дне сегодняшнем, логично задаться вопросом, где сегодня передний край бейс-сцены? Куда смотреть в надежде увидеть будущее? Есть ли какие-то артисты и лейблы, с которыми мы сегодня связываем особенные надежды? Здесь я снова передаю слово Сергею Сабурову, поскольку сам куда комфортнее чувствую себя не в роли футуролога, а в качестве историка и архивариуса.

«В первую очередь я наблюдаю за успехом моих друзей, шанхайского лейбла SVBKVLT. Они существуют уже много лет, но стали появляться на радарах музыкальных фестивалей и блогов сравнительно недавно, как раз популяризируя азиатскую сцену. Это очень интересно: в Китае они берут музыку отовсюду и представляют ее по-своему, потому что своей электронной сцены в Китае, скажем, 20 лет назад просто не было. Поэтому они берут западную музыку (в том числе бейс или транс) и интерпретируют ее по-своему. Артисты лейбла SVBKVLT сейчас попадают в ростеры популярных европейских агентств, плюс они тесно сотрудничают с африканским фестивалем Nyege Nyege, где выступали полным шоукейсом. Передний край электронной музыки – это, например, африканский продюсер Slikback, я бы назвал еще OSHEYACK и Hyph11E, резидентов SVBKVLT. Есть там еще несколько продюсеров, чье имя очень сложно произнести. Вот в этом гибриде азиатской и африканской сцены, которые наверняка и раньше были очень интересны, но сегодня попали в фокус западных блогов, я и вижу сейчас будущее».

С этой точкой зрения вполне солидарна, например, Бьорк, у которой всегда было чутье в отношении того, в какой точке музыкального пространства сейчас будут происходить самые интересные события. На альбоме «Fossora» ее соавторами стал индонезийский дуэт Gabber Modus Operandi, играющий гремучую смесь из футворка и грайндкора и выпускающий пластинки как раз на SVBKLVT. В общем, на сегодняшний день бейс, как и его родина, город Лондон, становится чем-то вроде большого плавильного котла, который принимает в себя буквально все, начиная с IDM или транса и заканчивая африканской и азиатской музыкой. Что будет дальше и не утратит ли бейс за этим смешением свою идентичность – за этим нам предстоит понаблюдать.

XXI. Краут-рок

Начало маршрута

Дюссельдорф. Германия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1022?yqrid=X1RDvEDSkGu

Отправная точка этой истории – немецкий Дюссельдорф, и темой главы станет краут-рок. Как и в рассказе о бейс-сцене, здесь я снова буду опираться на экспертное мнение. На этот раз моим соавтором и, если угодно, собеседником будет Лев Ганкин – журналист, автор множества популярных подкастов, а главное – коллекционер и тонкий знаток краут-рока.

Краут-рок – жанр, с одной стороны, очень давний (наша история начинается в конце шестидесятых годов прошлого века) и в то же время весьма актуальный, если не сказать модный. Краут-роком в разное время вдохновлялись самые разные музыканты, начиная с таких известных персонажей, как Radiohead и Primal Scream, и заканчивая, например, Джеймсом Холденом или группой Mogwai. А с некоторых пор увлечение краут-роком стало своеобразным маркером серьезного меломана, примерно как увлечение Прустом или Джойсом стало маркером изысканного вкуса в литературе.

Начать, разумеется, стоит с того, что же это за жанр такой и как он звучит. И тут сразу начинаются сложности, потому что, говоря о краут-роке современном, том самом «модном и актуальном» изводе жанра, мы еще можем выделить какие-то характерные черты. Например, хорошо узнаваемый «моторик-бит», энергичный ритмический рисунок, похожий на звук работы большого механизма или на стук колес поезда – примерно такой, как мы слышим в композиции группы Neu! «Hallo Gallo» (если брать классические образцы жанра) или же в треке Mount Kimbie «Delta», если говорить о современных продолжателях. Вторая характерная черта краут-рока – это монотонный пульсирующий бас и общая установка на повторы и монотонность. Эта музыка не столько поражает слушателя какими-то удивительными гармониями и мелодиями, сколько погружает его в определенную атмосферу.

Однако если говорить о классиках краут-рока, то есть в первую очередь о немецких музыкантах, работавших в 1970-е, то эти черты присутствуют в их музыке далеко не всегда, да и в целом музыкальное пространство, которое сейчас принято объединять термином «краут-рок», крайне разнообразно. Вот что говорит об этом Лев Ганкин: «Однозначного ответа на вопрос, что такое краут-рок, не существует. Мы не можем назвать несколько черт, которые должны быть присущи музыке, чтобы она называлась краут-роком. Единственное, что объединяло артистов, которых мы сейчас мы обозначаем как краут-рок, помимо немецкой прописки, это установка на свободомыслие, на эксперимент, на отход от каких-то привычных и уже проверенных музыкальных форм и стилей, на поиск чего-то нового, каких-то новых вариантов творческого самовыражения».

В общих чертах краут-рок можно описать так – это музыка, которая от рока унаследовала в первую очередь инструментарий, то есть живые барабаны и гитары. При этом в ней активно используются и какие-то шумовые тембры (возможно, естественного происхождения), и синтезаторы, что, собственно, и роднит краут-рок с электроникой. При этом по своей структуре краут-рок тоже гораздо ближе к электронике, чем, собственно, к року традиционному. Тут нет ни песенных форм, ни каких-то виртуозных гитарных «запилов», ни характерного почти для всего, что выросло из рока, «мачизма». То есть для непривычного уха это музыка довольно авангардная, несколько странная и зачастую довольно монотонная.

Как это часто бывает с музыкальными сценами, на раннем (и, возможно, самом интересном) этапе краут-рок был делом довольно ограниченного круга музыкантов. К первому поколению краут-рока мы можем отнести группы Can, Faust, Neu! Embryo, Guru Guru, Amon Duul II, Cluster, Popol Vuh, а также постоянных героев «Планетроники» группу Kraftwerk, а точнее все, что они сделали до альбома «Autobahn». Дело в том, что их ранние альбомы («Kraftrwerk», «Kraftrwerk II», а также предшествующий им альбом «Tone Float», изданный от имени проекта Organization) звучат совершенно иначе, чем тот электронный «Крафтверк», к которому мы привыкли. В них гораздо больше живых инструментов (барабанов, гитар и даже флейты), да и по структуре это гораздо в большей степени экспериментальная рок-музыка. Ну а кроме этого, к краут-рок-сцене мы можем причислить и ту плеяду музыкантов, которые потом будут ассоциироваться со спейс-электроникой, и о творчестве которых (чуть более позднем) рассказывается в первой главе этой книги. Это Tangerine Dream, Клаус Шульце, а также Ash Ra Tempel и их лидер Мануэль Гёттшинг.

Группу Neu! из этого списка, пожалуй, стоит отметить отдельно, поскольку именно они больше всего повлияли на то, что мы называем краут-роком сейчас, на так называемый неокраут. Если краут-рок первой генерации – это семейство жанров, зачастую не очень друг на друга похожих, то неокраут вырос из одной довольно узкой ветки и уже в новом веке оформился в четко структурированный электронный жанр. Но об этом чуть позже. Дюссельдорф выбран стартовой точкой нашего рассказа тоже во многом из-за группы Neu! Краут-роковая сцена с самого начала была довольно распределенной: Can, например, родом из Кёльна, Embryo из Мюнхена, а Ash Ra Tempel и Tangerine Dream – из Берлина. Но по количеству «групп на единицу площади» сравнительно небольшой Дюссельдорф был впереди – в тамошнюю сцену помимо Neu! входили Harmonia, La Dusseldorf, ну и, конечно, «Крафтверк».

Важной особенностью краут-рока были и социокультурные корни. В отличие от многих (пусть и далеко не всех) электронных жанров, которые рождались в головах их создателей и не были ни в коей мере реакцией на какие-то процессы, протекавшие в тот момент в обществе, краут-рок своим возникновением во многом обязан именно общественному климату послевоенной Германии. И здесь снова слово Льву Ганкину.

«У происхождения краут-рока целый комплекс причин, в том числе социальных и социокультурных. Если мы возьмем, допустим, первые записи Can 1968 года, то речь идет о людях, которые стали первым послевоенным поколением в стране, которая эту войну сначала развязала, а потом проиграла. В те бурные годы по всему миру шли студенческие выступления (а 1968 год – это и Париж, и Пражская весна), и в Германии все это тоже было, но осложнялось чувством того, что нацию нужно как бы строить заново с нуля. К тому же процессы денацификации после Второй мировой войны затрагивали в основном больших шишек. А на местах очень многие люди, имевшие не последнее отношение к Третьему рейху, продолжали занимать высокие посты и быть уважаемыми членами общества. То есть они избежали наказания за то, что делали во время войны. И вот когда подросло новое поколение, то выяснилось, что вся эта военная травма до сих пор не изжита, и общество, пережившее Вторую мировую, продолжает отлично себя чувствовать, как бы вытеснив ее из сознания, забыв о том, что было.

К тому же в результате действия плана Маршалла Германию захлестнуло американское влияние, как с точки зрения товаров и продуктов, так и с точки зрения культуры. В этом консюмеризме очень легко было утопить то чувство вины, которое нормальные люди так или иначе испытывали. Люди, которые достигли возраста 20–25 лет, поняли, что их это никак не устраивает, и поставили перед собой задачу создания некой новой немецкой культурной идентичности, которая никак не была бы связана со всем старым и со всем чужим. Со всем старым потому, что все старое непосредственно привело к росту нацизма и к развязыванию войны, а со всем чужим – потому, что это просто исторически неправильно, все же у Германии должна быть своя культура и что-то, что она предложит миру. А, например, в музыке Германия предлагала что-то миру, начиная с Баха и Бетховена. И вот на этих довольно сложных идеологических основах, на этом фундаменте начали вырастать побеги какой-то новой культурной истории».

Впрочем, говорить о полном отрицании англо-американского влияния было бы преувеличением, все же в музыкальном смысле краут-рок во многом опирался на фундамент рок-музыки 1960-х, в первую очередь на эксперименты Pink Floyd, The Velvet Underground и Фрэнка Заппы. Да и сама «опора на электричество», определившая облик рок-музыки, тоже была частью идеологии, родившейся в США и Великобритании. Был у краут-рока и еще один важный корень, технологический – в поисках новой идентичности краут-рок музыканты раньше других обратились к новым источникам звука, в первую очередь к синтезаторам, роль которых на первых порах играли самодельные инструменты, способные просто производить шум.

Еще одной важной частью музыкального ДНК краут-рока была авангардная академическая музыка. Те же Can, например, были учениками Карлхайнца Штокхаузена – немецкого композитора-авангардиста, который одним из первых стал использовать пленочные записи, а затем и электронные инструменты. Штокхаузен интересен еще и тем, что у него училось довольно много современных музыкантов, уже совсем не академических, например, его лекциями очень вдохновлялась Бьорк. Во многом через академический мир пришли в краут-рок и синтезаторы, и техника манипуляций с пленкой. Во всяком случае, первыми пользователями электронных инструментов в середине XX века были именно академические композиторы. При этом в послевоенной академической музыке действовали (и подталкивали их к использованию новых инструментов) те же принципы: композиторы пытались как бы придумать музыку заново, не опираясь ни на что из традиций прошлого, поскольку предыдущая культура привела мир к ужасам Второй мировой.

Однако «обнуляться» все же можно, так сказать, с разных позиций. Можно, как академические музыканты, избегать влияний прошлого рационально, со знанием дела, когда можешь сочинять «как Вагнер», но сознательно не делаешь этого (тут напрашиваются параллели с авангардной живописью начала XX века, когда абстрактные картины начали писать те, кто неплохо владел техникой и начинал с произведений вполне конвенциональных и реалистических). Но ведь существует еще и панк-подход (даром что дело было еще до появление такого понятия, как панк), при котором мы делаем по-новому потому, что иначе просто не умеем – вместо того, чтобы разучивать аккорды, мы расстроим гитару, наденем ее струнами к себе и попробуем на ней что-нибудь изобразить (а за краут-рокерами вполне водилось устраивать такого рода перформансы). Какой же подход в краут-роке доминировал?

И снова комментарий Льва Ганкина: «Тут работали оба варианта, потому что даже внутри группы Can были Ирмин Шмидт (клавишник) и Хольгер Шукай (басист), которые прошли академическую выучку у Штокхаузена, но, с другой стороны, в этой же группе были барабанщик Яки Либецайт, у которого фри-джазовый бэкграунд, и гитарист Михаэль Кароли, настоящий рокер. Кароли был моложе остальных и был уже учеником Шукая. И когда Шукай на одном из уроков ставил, допустим, новые произведения Штокхаузена, Михаэль Кароли морщился и говорил, что это все абсолютная фигня, послушайте лучше группу Jefferson Airplane или «I’m the Walrus» «Битлз». Ну а Дамо Сузуки, самый знаменитый вокалист Can из нескольких, которые у них пели, так и вовсе изначально был уличным певцом, исполнявшим каверы на чужие песни, положив перед собой шапку. В этом свободном краут-роковом пространстве могли реализовывать себя люди абсолютно разных бэкграундов».

Важной отличительной особенностью краут-рока, помимо его экспериментальной и в некотором смысле нигилистической природы, стала та самая монотонность. Если звукорядом краут-рок еще отчасти напоминает упомянутых выше Beatles, то структурно и композиционно он устроен совсем иначе. В краут-роковых композициях зачастую нет ни куплетов, ни припевов (и нередко даже какого бы то ни было вокала), нет даже «многочастных форм», характерных для прог-рока. Да и развитие трека в краут-роке происходит совсем иначе, в этом он наследует не европейской музыке (в которой, согласно сложившимся установкам, «интересно, когда меняется»), а азиатской и африканской, которая работает как гипноз, погружая слушателя в определенное состояние. В этом краут-рок оказался предшественником многих других жанров, о которых мы говорили в этой книге. Монотонными будут и некоторые подвиды диско, и техно, и пост-панк, и эмбиент. Вот как объясняет природу этой монотонности Лев Ганкин:

«Важным источником вдохновения для краут-рок-музыкантов была неевропейская музыка. То есть краут-рок изначально – это же очень левая история, в противовес гитлеризму и нацизму, которые, наоборот, были крайне правыми системами. Поэтому в творчестве многих музыкантов мы видим абсолютно неповерхностный интерес к тому, что происходило в других культурах, например в Индии и Египте. Группа Agitation Free еще до своего первого альбома «Malesch» ездила в Египет и по итогам этого опыта, собственно, и записала пластинку. Дело в том, что неевропейская музыка – это не просто замена гитары на ситар, а ударной установки – на тамбуру или таблу. Это совсем другое понимание музыки. Отход от куплетно-припевной структуры, которая для западной поп- и рок-музыки всегда была краеугольным камнем, во многом связан и с увлечением электроникой, с одной стороны, и с увлечением неевропейскими традициями, с другой. Краут-роковый трек – это как бы мантра: долгий, гипнотический, медленно разворачивающийся и кажущийся европейскому уху, настроенному на постоянные изменения, жутко монотонным, но тем не менее рано или поздно погружающий в себя ритм. К тому же краут-рок был в большой степени импровизационной музыкой. Они могли записать шестичасовую импровизацию, а потом уже на монтажном столе, буквально ножницами и клеем нарезать ее и затем объединить в произведение искусства. Та же песня Can "You Do Right", которая занимает всю вторую сторону их первого альбома "Monster Movie", сделана именно так».

Тут мы приходим к базовому для краут-рока понятию, к «моторик биту» – ритмическому рисунку, характерному именно для этого жанра. А как мы знаем, электроника практически всегда классифицируется по ритму, и техно отличается, например, от джангла в первую очередь именно ритмическим рисунком. Происхождение моторик-бита (который так окрестили, разумеется, не сами музыканты, а журналисты) окутано если не тайной, то некоторой загадкой. Во-первых, у этого рисунка нет одного автора. Во-вторых, появился он в краут-роке не то чтобы с самого начала. Ранний краут-рок был музыкой скорее шумовой и свободной, а механистичность, делающая его предвозвестником клубной электроники, пришла туда в 1970-е.

«Моторик-бит ассоциируется прежде всего с двумя людьми, это Клаус Дингер из Neu! и это Яки Либецайт из Can, – рассказывает Лев Ганкин. – При этом интересно, что их манеры абсолютно непохожи: и то, и другое – моторик бит, но это абсолютно разные истории. Дингер, игравший заодно и в одном из ранних составов Kraftwerk, – это действительно man machine (задолго до того, как Kraftwerk выпустили альбом с таким названием). Его отличает удивительная способность настроиться на одну ритмическую волну и не слезать с нее, отстукивая, как часовой механизм, хоть целый день. А у Либецайта все по-другому: это тоже музыка, в значительной степени основанная на довольно жестком груве, но в каждом такте происходят какие-то едва заметные события. Это ударная партия, которую можно слушать отдельно от всей остальной композиции».

Со слов самого Яки Либецайта, моторик-бит возник в результате того, что занимавший в группе авторитетную позицию Хольгер Шукай буквально силком заставлял его играть монотонно. И что бы Яки ни пробовал, ответ на это всегда был один: «Нет, ты должен играть еще более монотонно». Но даже тут его джазовая природа давала себя знать, и этот ровный и монотонный ритм Либецайт ухитрялся разукрасить какими-то микроскопическими виньетками. Впрочем, по мнению Льва Ганкина, значение моторик-бита в классическом краут-роке тоже не стоит преувеличивать: «Не весь краут-рок обязательно должен строиться на моторик-бите, это будет искусственным сужением. Скажем, у группы Guru Guru есть трек под названием «Bo Diddley», оммаж знаменитому рок-н-ролльщику и его фирменному биту. При этом бит, который для самого Бо Диддли и для его последователей типа Rolling Stones становился основой двух-трехминутной композиции, группа Guru Guru растягивает до 10-минутной полуимпровизации-полукомпозиции. Это не моторик бит, но эстетический эффект оказывается отчасти схожим».

Трек Guru Guru «Bo Diddley» вышел в 1971 году, и начало 1970-х годов – это время расцвета краут-роковой сцены. Во-первых, краут-рок обретает какую-то популярность за пределами Германии, ну и главное – все это экспериментальное многообразие начинает осознаваться как некая единая сцена, для которой наконец появляется термин «краут-рок». И тут мы снова видим клубок загадок и противоречий. Если вы бывали в немецких рекорд-шопах, то, возможно, замечали, что секции с ярлычком «краут-рок» в них, как правило, нет, а пластинки групп Can, Neu! Faust и так далее лежат либо в секции «Deutsch rock» (то есть просто «немецкий рок»), смешиваясь с условной группой «Пудис», либо в секции «Kosmische musik» вместе с поздними Tangerine Dream, Vangelis и Жаном-Мишелем Жарром, либо (в самом удобном для покупателя случае) на этой бирочке просто написано: «Can, Neu! Faust etc».

Дело в том, что с точки зрения немцев «краут-рок» – термин, мягко говоря, не самый уважительный. «Краутс» (от немецкого «sauerkraut», кислая капуста) – это несколько пренебрежительное прозвище немцев (примерно как французов на такой же пренебрежительный манер называют «лягушатниками»). А термин «краут-рок», по всей видимости (окончательного мнения на этот счет до сих пор нет), придумали британские журналисты в тот момент, когда пластинки с немецкой экспериментальной электроникой поступили на британский рынок и вызвали там определенный интерес. Здесь напрашивается прямая аналогия с термином «итало-диско», который был придуман немцами при попытке продвигать итальянскую музыку на локальный рынок, вот только сделали это тогда не журналисты, а сами издатели.

Однако если мы посмотрим на пластинки тех же самых краут-рок-музыкантов, то сами они словосочетание краут-рок использовали вполне охотно: треки с таким названием были и у Faust на альбоме «Faust IV», и у Конрада Шницлера на альбоме «Rot». Обе эти пластинки вышли в 1973 году. И то ли дело здесь в своеобразном чувстве юмора (которое вообще было отличительной чертой многих представителей этой сцены), то ли это была попытка «переприсвоить» себе это слово – примерно так, как в обиход афроамериканцев при обращении друг к другу вошло слово nigger, и используется оно во вполне уважительной манере.

Удивительным образом краут-рок довольно долго был историей скорее экспортной, его куда больше полюбили за границей, чем в родной Германии. Британская рекорд-индустрия вообще немало сделала для продвижения какой-то экспериментальной, в первую очередь электронной, музыки, потому что именно там взлетели и спейс-электроника в 1970-е, затем в 1980-е хаус, а затем и техно, хотя все это для Британии было музыкой импортированной.

«Пластинки Can и Kraftwerk выходили в Англии, – продолжает Лев, – а группа Faust и вовсе была подписана на лейбл Virgin, причем подразумевалось (это вообще одна из самых гротескных историй вокруг краут-рока), что из «Фауст» можно попробовать сделать новых «Битлз». У лейбла был некоторый маркетинговый план, который, конечно, быстро развалился после того, как стало понятно, что этих людей никак не причешешь на битловский манер, и тем более не заставишь их играть сколь бы то ни было коммерческую музыку. Они будут устраивать свои дадаистские хеппеннинги и перформансы вместо концертов, работать с алеаторикой (то есть с музыкой, которая появляется на ходу в результате случайности, а не задумывается произвольно композитором) и так далее и тому подобное. Так что изначально краут-рок вполне себе раскручивался не только в Германии, но и за ее пределами, и издавался такими лейблами, как United Artists, Virgin, Philips и Polydor».

Первым важным событием для популяризации краут-рока стал выход в 1974 году сингла Kraftwerk «Autobahn». Для группы, поющей по-немецки, успех Kraftwerk за пределами их родины был просто фантастическим: в Британии трек поднялся до 11-го места в хит-параде, а в консервативных США – до 25-го, что даже по нынешним временам выглядит сумасшедшим прорывом. Там, впрочем, успех «Autobahn» объяснялся отчасти тем, что в немецкой строчке «Wir fahren, fahren, fahren auf der Autobahn» (то есть «Мы едем, едем, едем по автобану») американская публика услышала парафраз популярной песни The Beach Boys «Fun Fun Fun». К тому же Kraftwerk, которые в отличие от большинства коллег по краут-рок-сцене смотрели на американскую музыку с большим интересом, использовали в треке похожие вокальные гармонии. Однако «Autobahn» был уже не совсем краут-роком, здесь Ральф Хюттер и Флориан Шнайдер уже сделали несколько уверенных шагов в сторону электронной поп-музыки.

Другими важными проводниками краут-рока к массовой аудитории стали Брайан Ино и, что удивительно, Дэвид Боуи. Его «Берлинская трилогия» (альбомы «Low», «Heroes» и «Lodger») была во многом вдохновлена именно записями краут-рок-музыкантов – Tangerine Dream, Neu! Kraftwerk и Harmonia. По слухам, Боуи даже предлагал Kraftwerk стать продюсерами этих пластинок, но те отказались, и выбор в результате пал на Брайана Ино. Оказавшись в Германии, Ино не только подружился с краут-рок-тусовкой, но и начал с ними сотрудничать в музыкальном плане, в частности, записал совместную пластинку с группой Cluster. Причем несмотря на схожесть музыкальных взглядов, их подходы к жизни все же сильно отличались. «Брайан все время пытался объяснить нам, как на музыке зарабатывать, – вспоминал участник Cluster Ханс-Йоахим Роделиус, – а мы смотрели на него с недоумением и объясняли, что занимаемся совсем не этим».

Тут нужно вспомнить еще одного важного персонажа: это продюсер Конрад (или Конни) Планк, который связывает краут-роковую сцену с электропопом и новой волной, о которых мы говорили в главе про Шеффилд. С одной стороны, Планк был «первым продюсером краут-рока» и работал с такими группами, как Can, Cluster, Kraftwerk и так далее. С другой стороны, уже в 1980-е Планк стал модным и востребованным саундпродюсером далеко за пределами Германии: он сотрудничал не только с Ниной Хаген или Einstrurzende Neubauten, но и с такими коллективами, как DAF, Ultravox, Echo & The Bunnymen, с итальянской певицей Джанной Наннини и даже приложил руку к дебютному альбому Eurythmics. О работе с Kraftwerk он, кстати говоря, отзывался с горечью: на раннем этапе Планк группе очень помогал и был фактически соавтором их первых пластинок, в ответ на что Kraftwerk в какой-то момент выписали ему чек и попросили больше в их студии не появляться.

«У Планка была одна удивительная способность, – поясняет Лев Ганкин. – Он умел заставить в том числе и электронные барабаны звучать достаточно живо. Я не знаю, как он это делал, как расставлял микрофоны и как потом редактировал записанную партию ритм-трека, но получалось у него всегда очень круто, и за это мы его и ценим, в числе прочего. Вообще, Планк и Дитер Диркс, у которого была своя студия, на которой записывалось большое количество краут-роковых пластинок, это два главных «технаря», которые своими студийными изобретениями определили звучание сцены».

Однако к концу 1970-х пик краут-рока проходит (популяризация жанра стала одновременно и началом его заката), и он как бы уходит в тень. Несмотря на то что краут-рок как бы противопоставлял себя англо-американскому классик-року, его представителей в какой-то момент постигла похожая судьба. С одной стороны, у музыкантов элементарно исчерпался ресурс – невозможно находиться на пике, в авангарде мировой музыки в течение десяти лет и более. Во-вторых, панк-революция, добравшаяся в том числе до Германии, просто сметает с музыкальной шахматной доски все расставленные там фигуры.

«В этот момент некоторые музыканты решили просто затаиться, – продолжает Лев Ганкин, – и подождать, пока вернется интерес к музыке, которая им ближе (что в итоге и произошло). А многие просто ушли в андеграунд. Например, Мани Ноймайер и Ули Трепте из группы Guru Guru продолжали в рамках разных проектов записывать очень классную музыку – и в составе Guru Guru, и в сайд-проектах Spacebox или L.S. Bearforce. Но это уже вещи, в курсе которых только знатоки, поскольку пластинки издавались небольшими тиражами. Артисты поняли, что музу свою они предавать не хотят, им до сих пор в кайф и до сих пор интересно делать примерно то, чем они занимались последние 10 лет, поэтому почему бы этого не делать и дальше, но на немного более низком уровне медийной поддержки.

С музыкантами Can история немного другая. Ирмин Шмидт стал успешным соло-композитором, он стал записывать и выпускать музыку к фильмам, частично наследующую его краут-роковым экспериментам. Хольгер Шукай всегда интересовался технологией, на последних альбомах Can, в записи которых он участвовал, он уже не басист, а специалист по радиоволнам, телефонам, сэмплам и прочему, и на своих сольных альбомах, и в каких-то других проектах он продолжал копаться в возможностях этой эстетики».

В 1980-е и 1990-е Хольгер Шукай немало сделал уже не для краут-рока, а для, скажем так, электроники широкого профиля. Он сотрудничал и с Брайаном Ино, и с бас-гитаристом Public Image Limited Джа Вобблом, и с участником техно-проекта Air Liquide Ирмином Кохом (Dr Walker), и даже записывал ремиксы. А его совместные пластинки с Дэвидом Сильвианом из группы Japan конца 1980-х – это яркий и довольно редкий пример раннего (то есть появившегося до подъема чиллаутной музыки) эмбиента.

Музыкальным явлением, которое во многом (хотя и далеко не во всем) наследовало краут-року, стала так называемая Neue Deutsche Welle, «новая немецкая волна». Самые «попсовые» представители этого течения (например, певица Nena и ее хит про 99 воздушных шариков или группа Trio с песней «Da Da Da») в начале 1980-х добились прямо-таки массовой популярности. Но поляна эта была очень разнообразной, и экспериментальных пластинок, продолжающих многие идеи краут-рока, в NDW-пространстве вышло немало. Тут можно вспомнить группы Der Plan и Din A Testbild, чье звучание строилось во многом именно на краут-роковых принципах.

NDW-сцена станет заодно и мостиком между краут-роком и электроникой уже современной, клубной. Одной из первых здесь приходит в голову группа Grauzone, которая играла музыку на стыке краут-рока и NDW. Коллектив, что интересно, был даже не немецким, а швейцарским, а одним из его участников был Марко Репетто, который в 1990-е примет активное участие уже в клубном электронном движении, – в его обширной дискографии будет самая разная музыка, от IDM и эмбиента до техно и транса.

Еще одним важнейшим составом на экспериментальном фланге NDW станет группа Palais Schaumburg. Интересны они еще и тем, что станут своего рода инкубатором для немецкой экспериментальной электроники. Через состав Palais Schaumburg пройдут и Мориц Фон Освальд (будущий изобретатель даб-техно и основатель лейблов Basic Channel и Chain Reaction), и Томас Фельман (которого позже мы узнаем и как успешного соло-артиста, и как участника группы The Orb), и FM Einheit, который и в Einsturzende Neubauten поиграет, и сольные пластинки будет записывать весьма интересные. Нетрудно увидеть и связь краут-рока и Neue Deutsche Welle с только-только зарождавшейся в тот момент индастриал-сценой. Радикальными идеями краут-рока вдохновлены и первые записи тех же Einsturzende Neubauten, и дебютный альбом Die Krupps «Stahlwerksynfonie» («Симфония сталелитейного завода»).

Краут-роковые семена проросли и в благодатной британской почве. «В Англии влияние краут-рока и знание о краут-роке никогда не исчезали полностью, – замечает Лев Ганкин. – Во многих поколениях находились музыканты, так или иначе продвигавшие эту музыку и ею вдохновлявшиеся, в первую очередь в эпоху постпанка. Джон Лайдон из Public Image Limited оглядывался на Can, группа Cabaret Voltaire тоже вряд ли могла бы сложиться без этого влияния, да и в ранних Human League была эстетика, помнящая родство с немецкой сценой 1970-х. Ну а Джулиан Коуп, выходец из этой же самой сцены, уже в 1990-е годы напишет книгу «Krautrocksampler», которая окажется первым празднованием достижений краут-роковой сцены в англоязычном мире в новую эпоху».

Примерно тогда же, в середине 1990-х, краут-рок как-то незаметно стал обязательной частью «библиотеки интеллектуала» – знание и увлечение этой сценой стало в меломанском мире своего рода признаком «настоящего эстета». Вскоре демонстрировать свою причастность в этой истории стали и музыканты, в том числе вполне мейнстримовые.

Вот как комментирует это Лев Ганкин: «На протяжении долгого времени у краут-рока была репутация элитистской музыки, которую слушают протохипстеры – крутые чуваки, которым не хватает обычных звуков, что слушают все нормальные люди. Еще в 1992-м Стивен Малкмус из группы Pavement рассказывал в интервью Саймону Рейнольдсу, что три года засыпает под альбом "Ege Bamyasi" группы Can. Можно вспомнить и группу Radiohead, которая всегда дистанцировалась от бритпопа (хотя примерно в те же годы появилась) и педалировала, наоборот, какие-то альтернативные источники вдохновения. В частности, у них был кавер на песню «Thief» группы Can, причем это было проявлением своего рода метаснобизма. Мало того, что это кавер на Can, это еще кавер на не очень известную песню Can, которая была записана в 1968 году, но в альбом не вошла и впервые была опубликована уже на архивном издании в 1981-м».

Из более современных отсылок к краут-року в кругу популярных музыкантов первыми приходят в голову Primal Scream с композицией «Autobahn 66», одновременным оммажем краут-року, группе Kraftwerk и рок-стандарту «Rude 66», который кто только не пел, от Rolling Stones до Depeche Mode. Можно вспомнить и группу Sleaford Mods, которая, на первый взгляд, играет кокни-панк, но панк этот – с двойным дном, поскольку в их творчестве немало краут-роковых аранжировок.

Примерно тогда же, в 1990-е, возродившийся, пусть и в узких кругах, интерес к краут-року начинает приводить и к его возрождению. Здесь, наверное, первым делом стоит вспомнить англо-французскую группу Stereolab. По форме их музыка вроде бы напоминала поп-песни с приятным женским вокалом, и одним из корней их звучания, очевидно, была французская поп-психоделия конца 1960-х, что-то в духе композиции Сержа Гинсбура и Брижит Бардо «Contact», звучавшей по тем временам абсолютно футуристично. Но другим, и, пожалуй, даже более важным корнем их музыки был как раз краут-рок. В их композициях был и моторик бит, и та самая монотонность, и свойственная краут-рокерам экспериментальная натура, и даже левая идеология (Stereolab провозглашали себя убежденными марксистами).

Еще одним важным этапом в возрождении краут-рока и возвращении его в медиапространство стало то, что в 1990-е годы краут-рок начали ремикшировать и сэмплировать. В 1997 году вышел альбом Can «Sacrilege», где их треки ремикшировали, с одной стороны, маститые на тот момент электронщики типа Westbam, UNKLE или A Guy Called Gerald, а с другой – мастодонты калибра Брайана Ино или группы Sonic Youth. Ну а, например, группа System 7 (электронщики с психоделическим бэкграундом, выходцы из легендарной группы Gong) в 1996-м записали трек «Interstate», который целиком строился на сэмпле из группы Neu!.

Многих продолжателей краут-роковых традиций собрал под своим крылом лондонский лейбл Too Pure. Там издавались и Stereolab, и группа Laika, которые среди этой плеяды были, наверное, наиболее близки к оригинальному краут-року, и коллектив Seefeel (стоявший одной ногой в краут-роковом прошлом, а другой – в построковом будущем), и дуэт Mouse On Mars, в чьей музыке краут-рок не находил такого уж прямого отражения, но который громче всех декларировал свои краут-роковые корни и свой интерес к этому явлению. Mouse On Mars к тому же, в отличие от большинства клиентов лейбла Too Pure, были немцами, да еще и уроженцами Дюссельдорфа.

С легкой руки журналиста Саймона Рейнольдса вся эта сцена, выстроенная на фундаменте из краут-рока, электроники и в значительно меньшей степени рока традиционного, получила название «пост-рок», причем поначалу под этим подразумевались вовсе не рок-группы с тремя гитаристами, игравшие длинные и шумные инструментальные пьесы (типа Mogwai или Explosions In The Sky), а скорее именно питомцы лейбла Too Pure. Но и в музыке групп, которые мы называем построком сегодня, краут-роковый корень просматривался невооруженным глазом. Например, композиция группы Agitation Free «You Play For Us Today» с альбома «Malesch» 1972 года до странности напоминает творчество тех же Mogwai. Ну а сами Mogwai (так же как и их американские коллеги из коллектива Tortoise) активно использовали в своем творчестве краут-роковые элементы, достаточно послушать хотя бы трек «Mexican Grand Prix» с альбома «Hardcore Will Never Die, But You Will» 2011 года.

Наконец, уже в XXI веке краут-рок пророс в современную сцену уже не в виде влияния или элемента более сложного пасьянса, а в виде самостоятельного жанра. Его новая реинкарнация получила название «неокраут» и устроена уже скорее по принципам клубной электроники, с опорой не на идеологию и социокультурные корни, а на звучание. История эта во многом напоминает постпанк-возрождение, когда из широкой и разнообразной сцены (где было немало мрачной и медленной музыки в духе, скажем, трека Joy Division «New Dawn Fades») в будущее взяли лишь один подвид – энергичный и почти танцевальный.

Так же и здесь: практически весь неокраут как бы вырастает из трека Harmonia «Dino» – там обязательно есть моторик бит, электроника доминирует над гитарами (которых может не быть вовсе), при этом музыка эта холодная и репетативная, живущая по законам клубной электроники. Имен здесь можно назвать немало, это и британцы Fujiya & Miyagi, с которых эта история во многом и началась, и Beak≫ (сайд-проект Джоффа Барроу из Portishead).

Но особенного размаха эта сцена достигла уже в 2010-е. С одной стороны, краут-роком увлеклись достаточно известные музыканты типа Ричарда Норриса с его проектом Time & Space Machine (до этого он успел поиграть и в Psychic TV, и в группе The Grid вместе с Дейвом Боллом из Soft Cell). С другой – появилось множество молодых и ярких коллективов, причем география новой сцены распространилась далеко за пределы Британии и Германии. В Финляндии это K-X-P и Siinai, которые мешают неокраут с построком и спейс-электроникой. В Испании есть отличная группа Jupiter Lion, во Франции возникла целая генерация групп, наследующих уже напрямую Stereolab. Не затеряется в этом списке и прекрасный российский коллектив Gnoomes, выпускающий пластинки на британском лейбле Rocket Recordings. В каталоге этого лейбла неокраут занимает важное место.

В Англии, где краут-рок-ренессанс расцвел особенно пышно, ярко проявили себя, например, Public Service Broadcasting, разбавляющие краут-роковые структуры романтическим ретро-футуризмом (у группы есть треки с названиями «Gagarin», «Sputnik», «Korolev» и даже «Valentina»). Стоит упомянуть и проект Eat Light Become Lights, который изящно упаковывает краут- и спейс-роковые корни в формат современной электроники. Не забудем и группу Teeth Of The Sea, еще одних клиентов лейбла Rocket Recordings. Они представляют уже не электронный, а более роковый фланг краут-рок-ренессанса.

Именно музыка более роковая и более джемовая, продолжающая скорее идеи Amon Duul II и первого альбома Ash Ra Tempel, кажется Льву Ганкину более привлекательной: «Я не всегда люблю этот неокраут-рок, мне в нем иногда не хватает аутентичности, я не слышу в нем тех социокультурных предпосылок, на которых поднялся краут-рок первоначальный. Я слышу уже исключительно игру в кубики: "Мы взяли старый звук и попробовали его восстановить". Электронная версия краут-рока имеет чуть больший потенциал для соединения с другими стилями и жанрами просто потому, что электронная музыка прожила чуть более насыщенную жизнь за последние 20–30 лет, чем рок, который за 20 последних лет скорее поехал с ярмарки. Но это вовсе не значит, что других флангов нет. Есть, например, прекрасная группа Electric Orange, которая существует с начала 1990-х и до сих пор записывает очень глубокие космические опусы. Есть Zone Six или Weltraumstaunen, какое-то количество людей группируется вокруг лейбла Nasoni Records, есть компания артистов лейбла September Gurls. Короче, есть о чем поговорить, но все это скорее единичные случаи, чем какая-то сцена, осознающая себя таковой и заслуживающая нашего внимания именно в качестве таковой».

Это, впрочем, стоит воспринимать скорее как окно возможностей. Как мы знаем, развитие музыки в XXI веке во многом происходит по принципу «найти в прошлом ветвь, не получившую должного развития, и продолжить ее». Признаком интереса к другому, вовсе не электронному, а скорее ориентально-джазовому диалекту краут-рока можно считать то, что новый альбом группы Embryo (оставшейся без своего бессменного лидера Кристиана Бурхарда, но продолжившей деятельность под руководством его дочери) вышел на лейбле Madlib Invazion, где заправляет калифорнийский хип-хоп-продюсер и битмейкер Отис Джексон – младший aka Madlib. Семена того, что было сделано пятьдесят с лишним лет назад кучкой немецких экспериментаторов, разлетелись так далеко, что трудно себе представить.

XXII. Советская электроника

Начало маршрута

Москва. Россия

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1026?yqrid=aVRnt4hUjfk

Завершается наше путешествие, разумеется, в Москве, и темой последней главы станет советская электроника. Здесь мы немного отойдем от привычной логики повествования. Последняя глава рассказывает не о каком-то отдельном жанре или их семействе, как все предыдущие главы этой книги, а о той музыке, что родилась на просторах СССР. И здесь я намеренно ограничиваю временной диапазон именно советским периодом (закончится этот рассказ году примерно на 1991-м). Дело в том, что современная российская электроника – это явление слишком широкое и слишком многообразное, чтобы вписать его в формат одной главы. Здесь есть и техно, и транс, и IDM, и бейс, но все это как бы часть общемировой истории. А вот проассоциировать какой-то один жанр или направление именно с Россией мы, пожалуй, не можем. А вот электроника советская (и здесь мы говорим не только о России, но и, например, о странах Балтии, которые в то время были советскими республиками) как раз легко выделяется в совершенно самостоятельное социокультурное явление.

Во-первых, во многих аспектах, касающихся развития электронной музыки, СССР, что называется, держит пальму первенства. Многие важные события в Советском Союзе действительно происходили впервые в мире. И здесь мы говорим не только о музыкантах, но и об инженерах-изобретателях, создателях электронных музыкальных инструментов, без которых этой музыки просто не существовало бы. Они тоже будут героями этой главы, как это происходило в истории про Сан-Франциско. Во-вторых, советская электроника была явлением в достаточной степени обособленным. Происходило это просто потому, что мир в XX веке, в первую очередь в середине века, был совсем не глобальным. А Советский Союз так и вовсе существовал за железным занавесом, и какие-то контакты с внешним миром были редкими и разовыми.

Но главное, с электроникой в Советском Союзе дела обстояли гораздо лучше, чем с другими современными музыкальными жанрами, например с роком. И причин тому было сразу несколько. Во-первых, как мы уже сказали, электронная музыка не может существовать без электронных инструментов. Толчком к ее развитию всегда был научно-технический прогресс. А с этим делом в Советском Союзе все было очень даже неплохо. Уж с чем с чем, а с наукой, в первую очередь с физикой, тут всегда был полный порядок.

Кроме этого, в Советском Союзе все искусство было подцензурным, а электроника на этом фоне была как бы идеологически нейтральной. В ней, например, не было текстов, которые требовали так называемой «литовки» (утверждения в контролирующих органах). Ну и, с позволения сказать, моральный облик у электроники тоже был вполне подходящий. Какой-нибудь безобидный твист в Советском Союзе вполне могли упрекнуть в чрезмерной фривольности, а заодно и в низкопоклонстве перед Западом. А электроника (мы здесь говорим про 60-е и 70-е) совершенно не ассоциировалась ни с какими клубами или танцами. Она была вполне серьезным направлением, которое связывали, например, с полетами в космос, то есть с чем-то совершенно советским.

Но давайте все же двигаться в хронологическом порядке. Дочитав книгу до этой главы, вы, наверное, заметили, что часто наши истории стартуют задолго до расцвета электронной музыки как таковой, где-нибудь в 50-х, в 60-х, а то и вовсе в 40-х. На этот раз мы откручиваем маховик времени особенно далеко, и наш рассказ начинается более ста лет назад, в послереволюционном Петрограде. А нашим первым героем, естественно, станет Лев Термен, советский физик, инженер и изобретатель терменвокса. Внешне, да и с точки зрения техники игры, терменвокс совершенно не похож на современные синтезаторы. У него нет ни фортепьянной клавиатуры, ни множества ручек, которые позволяют управлять формой звука. Зато у терменвокса есть антенна, а высота тона, то есть нота, определяется тем, насколько близко приближается к этой антенне рука исполнителя.

И тем не менее, несмотря на всю несхожесть с привычными нам Moog’ами или Korg’ами, терменвокс – это, возможно («возможно», поскольку в том, что именно считать синтезатором, нет консенсуса), первый в мире синтезатор. От первых электромеханических инструментов, например телармониума, который появился еще в конце XIX века, терменвокс отличает то, что в создании звука совсем не участвует механика, то есть внутри него ничего не крутится и ничего не двигается. Звуковой тон возникает как бы непосредственно в электрической цепи. Как это часто бывает, свое изобретение Термен совершил абсолютно случайно. Прибор, который он создал, первоначально предназначался для измерения проводимости газов. Именно этой темой молодой Лев Термен занимался, работая в физико-техническом институте в Петрограде. Но как только прибор начал звучать, Термен, у которого был тонкий музыкальный слух, тут же сообразил, что к чему.

Новый инструмент Лев Сергеевич поначалу окрестил этерионом. Здесь тот же корень, что и в слове «эфир», инструмент как бы получает музыку из воздуха. Демонстрация прибора коллегам стала заодно и первым концертом Термена. На своем инструменте он ловко исполнял классические произведения, например Глинку, Сен-Санса или Скрябина. Вдобавок ко всем достоинствам, терменвокс еще и очень необычно звучал. Его хрупкий и нежный тембр чем-то напоминал музыкальную пилу. Изобретение произвело на всех такое впечатление, что вскоре Термен уже показывал свой инструмент Ленину. Причем, как гласит легенда, Ильич, который тоже был неравнодушен к музыке, со сложным инструментом освоился очень быстро и вскоре уже сам исполнял на нем «Жаворонка» Глинки.

Дальнейшая жизнь Термена (Лев Сергеевич прожил целых 97 лет) могла бы стать темой для отличного байопика или даже сериала. В конце 20-х он, например, надолго уехал в Америку, тогда между Советским Союзом и США были довольно теплые отношения. Там он запатентовал некоторые свои изобретения, а права на выпуск терменвокса предоставил Radio Corporation of America. И именно с выпуска терменвоксов начнется карьера другого великого изобретателя, Роберта Муга. Тогда же Термен создал ритмикон, прообраз нынешней драм-машины, а среди других его изобретений была, например, охранная система для знаменитой тюрьмы Синг-Синг.

Кроме этого Термен вел очень активную светскую жизнь. В Америке он общался с Гершвином, Равелем, Чарли Чаплином и даже с Энштейном. После этого Термен вернулся в Союз, где прошел через сталинские лагеря, а также работал в «шарашке», где одним из его сотрудников был молодой Сергей Павлович Королев. В конце 1940-х Термен был реабилитирован и работал на КГБ, для которых разрабатывал в том числе и подслушивающие системы. Последним штрихом к этому и без того красочному портрету стало то, что в 1991 году Лев Сергеевич, которому на тот момент было 95 лет и который никогда до этого не был членом партии, наконец вступил в КПСС. На вопрос, зачем это ему нужно, Термен просто ответил: «Я обещал Ленину».

Как бы то ни было, музыкальный инструмент, который позже будет назван его именем, так и останется главным изобретением Термена и тем, чем он и войдет в историю. Путь терменвокса в музыкальный мир тоже был долгим и довольно непростым. Поначалу использовался он главным образом в кино. Например, в Советском Союзе на него одним из первых обратил внимание Шостакович. А в 1945-м терменвокс уже звучал в Голливуде, в саундтреке к фильму Хичкока «Завороженный», что как бы вполне логично, инструмент это безладовый и очень неплохо создает саспенс.

Но по-настоящему популярным терменвокс стал уже где-то ближе к концу XX века. Начиная с 1970-х его уже использовали все кому не лень, начиная с Led Zeppelin, у которых терменвокс звучит в композиции «Whole Lotta Love», и заканчивая, скажем, Жаном-Мишелем Жарром и Portishead. И тут снова не обходится без россиян. Одной из самых видных и заслуженных исполнительниц на терменвоксе стала Лидия Кавина, к слову сказать – тоже родственница Льва Термена. Она уже давно считается, что называется, гражданкой мира и примерно одинаково известна как в академической среде, так и в шоу-бизнесе. Ее терменвокс звучит, например, в оскароносном фильме Тима Бёртона «Эд Вуд» или в триллере Брэда Андерсона «Машинист». Но, конечно, куда чаще она исполняет произведения академических композиторов. А еще имя Льва Термена получил (впрочем, кажется, без благословения самого Льва Сергеевича) Терменцентр – организация, которая занимается не только музыкальной, но и просветительской деятельностью. Один из их приоритетных интересов – это как раз история отечественной электронной музыки.

Но вернемся в 20-е годы прошлого века. Время это было интересно в первую очередь тем, что в России после революции процветал авангард и модернизм. Деятели искусства только и мечтали о том, чтобы отказаться от всех штампов предыдущих лет, а помогали им в этом ученые. Нашими следующими героями станут Арсений Авраамов и Евгений Шолпо. Вместе они еще в 1917 году создали общество имени Леонардо да Винчи, целью которого было, что называется, поверить алгеброй гармонию. На музыку и принципы ее устройства Шолпо, Авраамов и их коллеги смотрели в первую очередь с позиции физики. Оба они были инженерами, одним из их приоритетных интересов стало создание устройств, способных исполнять музыку без участия музыканта. Ну то есть, по-нынешнему говоря, прото-секвенсоров.

Авраамов в 1920-е годы стал активно проявлять себя не только как инженер, но и как композитор. В историю он вошел в первую очередь как автор «Гудковой симфонии», произведения, в котором центральную роль играли гудки фабрик и заводов по всему городу. Также в ней использовался шум самолетов, пушечные выстрелы, свист пара и тому подобные немузыкальные звуки. Самое удивительное, что симфония эта вовсе не осталась на бумаге, а даже целых два раза исполнялась. Один раз в Баку в 1922-м, другой раз в Москве в 1923 году. Аудиозаписи этих исполнений, конечно же, не осталось, но уже в наше время по партитурам Авраамова были сделаны реконструкции. И штука эта очень впечатляющая, более всего «Гудковая симфония» похожа на чуть более авангардные записи группы The Orb.

Таких людей, как Авраамов и Шолпо, не мог не заинтересовать синтез звука. Причем шли они здесь вовсе не путем Термена, а как бы своей собственной дорогой. В основе любого звука всегда лежит колебание. В случае с живыми инструментами – это колебание струны. Движение мембраны в любом динамике тоже создает то самое колебание, звуковую волну. Авраамов и Шолпо, в свою очередь, создавали эти звуковые колебания фото-электронным способом. Устроены фотоэлектронные синтезаторы примерно так: по одну сторону у нас есть световое излучение (например, мы светим сильным направленным фонарем), по другую – фотоэлемент, который на этот свет способен реагировать. А вот между ними находится, например, вращающийся диск с прорезями. Причем вращается он очень быстро. И это мелькание, чередование света и тени, и создает на фотоэлементе звуковое колебание. Параметры звуковой волны, ее форма и частота (то есть высота тона, нота) зависят как раз от формы и площади прорезей на этих дисках, а также от скорости их вращения.

В 1920-е годы эту технологию знали, конечно, не только в Советском Союзе. Например, в Австрии в 1927 году был создан синтезатор «Super Piano», у которого даже была клавиатура фортепианного типа, а каждой нажатой клавише соответствовал свой набор дисков, вращающихся с определенной скоростью. Но советские инженеры придумали, как бы развернуть эту технологию на 90 градусов. Вместо вращающихся дисков перегородкой между фотоэлементом и лучом света становились кадры кинопленки, на каждом из которых был как бы свой паттерн, свой узор из черного и белого, точнее черного и прозрачного.

В 1930 году Авраамов и Шолпо очень увлечены этой технологией, причем у каждого есть свой собственный метод. Авраамов изначально создает эти орнаменты, то есть волновые паттерны, просто чертежным способом на бумаге, а затем покадрово фотографирует их при помощи анимационного станка. По сходной технологии работает художник-аниматор Николай Войнов, начинавший вместе с Авраамовым. Паттерны он не чертит, а вырезает из бумаги, затем бумажные паттерны фотографируются, а воспроизводит пленку уже аппарат новитон. Шолпо поступает еще проще, он просто фотографирует на пленку эти самые движущиеся диски, а заодно и патентует соответствующий аппарат вариофон.

В обоих случаях на кинопленке получается своеобразная партитура, которую можно воспроизводить без участия музыканта (вы же помните про общество имени Леонардо да Винчи?). Кинопленка как носитель этой партитуры заодно позволяет синхронизировать звук и изображение. Войнов, а потом и Шолпо вскоре находят своим изобретением применение в кино, а точнее в мультипликации. Войнов со своим новитоном озвучивает, например, мультфильмы «Вор» и «Танец вороны», а Шолпо вместе с композитором Игорем Болдыревым – мультфильм «Стервятники».

Композитор Георгий Римский-Корсаков, внук Николая Андреевича Римского-Корсакова, даже сочиняет для вариофона специальное произведение, сюиту «Карбюратор». Авраамов же со своей технологией в большей степени занимается чистой наукой. Он изучает возможности такого синтеза и пишет статьи о том, какие удивительные вещи можно при помощи него сделать. Особенно он подчеркивает его микротональные возможности, то есть способность этой машины воспроизводить не ноту до и ноту ре, а великое множество тонов между ними. Авраамов люто ненавидит 12-тоновый строй и вообще все установки классической музыки. Что касается Шолпо, для него вариофон, и вообще синтезатор, это как бы еще один инструмент. То есть оттенок звука у этого инструмента, конечно, отличается от традиционных акустических инструментов, но музыка, которая на нем исполняется, вполне похожа, например, на Баха. Та же самая сюита «Карбюратор» Георгия Римского-Корсакова по звучанию напоминает, скажем, пластинку «Switched On Bach» Венди Карлос, записанную, напоминаю, примерно на 40 лет позже.

В этом вот различии школ между Арсением Авраамовым и Евгением Шолпо, в различии понимания того, зачем нам вообще нужен электронный инструмент, существует прямая параллель с еще двумя великими изобретателями, Робертом Мугом и Доном Буклой. Роберт Муг, как и Шолпо, считал, что синтезатор – это просто еще один музыкальный инструмент и исполнять на нем нужно, например, классическую музыку или джаз. А Дон Букла, подобно Арсению Авраамову, надеялся, что при помощи синтезатора мы сможем избавиться от ограничений, которые накладывает на нас 12-тоновый строй, и устремиться в будущее.

С точки зрения чистого искусства, бо́льшим визионером, конечно же, оказался Авраамов. А вот инженерное соцсоревнование скорее выиграл Шолпо. По крайней мере, один из самых знаменитых советских синтезаторов АНС – это прямой наследник именно его вариофона. Проект (ну то есть чертеж, теоретическую концепцию) этого синтезатора инженер Евгений Мурзин придумал аж еще в 1938 году. В основе его синтезатора лежал все тот же фотоэлектронный принцип, только функцию кинопленки в этот раз выполняло закопченное стекло. На стекле изображалась, по сути дела, спектрограмма звука, который синтезатор умел проигрывать. Это сейчас, в XXI веке, в эпоху компьютеров и всякого рода звуковых редакторов, спектрограмма – дело обычное. А тогда, в 1938-м, их и на бумаге-то толком не строили. Тем не менее все это каким-то образом родилось в невероятной голове Мурзина.

Синтезатор АНС к тому же был полифоническим, то есть умел воспроизводить несколько нот одновременно. Название своему изобретению Евгений Мурзин дал в честь Александра Николаевича Скрябина, одного из самых передовых композиторов начала века. Вот только реализовать и воплотить, так сказать, в железе свою идею Мурзину удалось только через 20 лет, в 1958-м. Во второй половине 1930-х от ленинского модернизма не осталось и следа. При Сталине страна, а вместе с ней искусство, взяли, так сказать, резко консервативный курс. Преследованию подвергался даже Шостакович, «сумбур вместо музыки» – это ведь про него. Что уж тут говорить о микротональной электронике. Потом была война, а после нее Евгений Мурзин работал на военную промышленность и в течение 10 лет собирал синтезатор у себя дома вечерами после работы.

После того как был готов прототип, Мурзин уговорил своих коллег из военпрома сделать промышленную версию синтезатора. Он убедил начальство в том, что АНС можно использовать как устройство для шифрования, кодирования информации, что, вообще говоря, чистая правда. И тут снова приходит в голову параллель с тем, что происходило в Соединенных Штатах. Дело в том, что вокодер (устройство, превращающее голос человека в голос робота, которое мы знаем, например, по пластинкам «Крафтверк») первоначально тоже как бы предназначалось спецслужбам. В вокодере видели «анонимайзер» голоса. Произнесенный текст, пропущенный через вокодер, разобрать нетрудно, а вот кто его произносит – это уже совсем невозможно определить.

Для работы со своим новым детищем Мурзин создает целую лабораторию, прописав ее в музее Скрябина, который во времена хрущевской оттепели был одним из центров московской альтернативной культурной жизни. Ее первыми сотрудниками стали молодой инженер-композитор Станислав Крейчи, а также только что закончивший консерваторию по классу композиции Эдуард Артемьев. Захаживали в лабораторию и молодые композиторы-авангардисты, например София Губайдуллина, Эдисон Денисов или Альфред Шнитке.

Интересно, что в то время, то есть в конце 1950-х – начале 1960-х, подобные лаборатории существовали много где по Европе, например в Англии или во Франции, тут первым делом в голову приходит легендарный BBC Radiophonic Workshop. Но занимались они тогда еще не столько записью музыки, сколько исследованиями возможностей электронного синтеза. Синтезатор как серьезный и реально применимый на практике музыкальный инструмент в тот момент никто еще, по большому счету, не рассматривал. Никому не приходило в голову, например, записывать на этих инструментах пластинки и выпускать их.

Долгое время единственным, по большому счету, местом их применения было кино. София Губайдуллина, например, записывала на АНС спецэффекты для мультфильма «Маугли». Тут надо добавить, что в то время мультипликация для композиторов-авангардистов, типа тех же Губайдуллиной и Шнитке, была чуть ли не единственным способом официальной работы, и, естественно, заработка денег. В остальном же синтезаторы в тот момент были чем-то вроде концепт-каров – автомобилей, которые не производятся серийно, а скорее демонстрируются на выставках.

Одна из таких выставок и сыграла в истории синтезатора АНС важнейшую роль. В 1963 году синтезатор было решено отправить на выставку в Геную. У власти в Италии тогда были левые, и эта страна была одним из первых друзей Советского Союза в капиталистической Европе. Отсюда же, кстати, вырастет и последующая популярность в Советском Союзе итальянской эстрады, а затем и итало-диско. В качестве советского экспоната на выставке демонстрировался фильм о покорении космоса, музыку к которому для синтезатора АНС сочинили Артемьев и Крейчи. И звучала эта музыка вовсе не как аранжированный для синтезаторов Бах. Это была музыка уже совсем экспериментальная, практически дарк-эмбиент.

Этот же саундтрек открывает и первую пластинку с авторской электроникой, изданную единственным советским лейблом «Мелодия». Пластинку издали в 1969-м, и к этому моменту электронная музыка уже была в какой-то степени институционализирована, признана искусством (на что, опять же, повлиял успех на итальянской выставке – раз это можно демонстрировать миру в качестве достижения социализма, значит, вещь достойная). По важности эту 10-дюймовую пластинку, которая называется просто «Электронная музыка», можно сравнить с альбомом Мортона Суботника «Silver Apples of the Moon», который был издан в Америке парой лет раньше.

Тогда же была записана еще одна пластинка с композициями для синтезатора АНС – сборник «Музыкальное приношение», куда вошли композиции Артемьева, Денисова, Шнитке, Губайдуллиной, а также Олега Булошкина. Вот только издала эту пластинку «Мелодия» уже в перестроечное время, в 1990-м. Есть в этом, конечно, и свои плюсы. Тут и качество винила получше, да и найти эту пластинку значительно проще, чем первый релиз 1969 года. Но все же главным моментом славы для синтезатора АНС снова стало кино, «Солярис» Тарковского, музыку к которому написал Эдуард Артемьев. Там АНС отвечает за мрачно-мистическую атмосферу Океана, без которой фильм просто невозможно себе представить.

Увы, в 1970-м Мурзина не стало, а без него и его связей лаборатория долго не протянула. Вполне вероятно, что до наших дней синтезатор АНС просто не дожил бы, если бы не усилия Станислава Крейчи, который посвятил работе с ним, по сути, всю жизнь. В середине 2000-х АНС стоял на филфаке МГУ и использовался для исследований синтеза речи. Примерно тогда же легендарная советская машина вновь начала привлекать к себе интерес, теперь уже международный. Пластинку на этом синтезаторе успели записать, например, заслуженные экспериментаторы Coil, которые для этого специально приезжали в Москву, и итальянский эмбиент-музыкант Массимо Магрини aka Bad Sector. Позже синтезатор перевезли в Российский национальный музей музыки имени Глинки, где он и установлен до сих пор. В 2021 году во время «Ночи музеев» мне даже довелось на этом инструменте поиграть.

Что же касается Эдуарда Артемьева, то он уже к 1970-м обрел статус самого влиятельного российского электронщика. Он много работал в кино, в том числе с Андреем Тарковским, Никитой Михалковым и Андреем Кончаловским, а также записывал собственные произведения, многие из которых издавались на Мелодии. Причем звучал Артемьев очень по-разному: в его репертуаре было много пульсирующей секвенсорной спейс-электроники, которую он записывал уже на британском модульном синтезаторе Synthi 100, а был и этакий «спейс-поп», Эдуард Николаевич совершенно не чурался традиционных мелодий. Артемьеву примерно одинаково хорошо удавались и какие-то авангардные произведения, и, скажем так, поп-хиты, многие из которых тоже звучали в кинофильмах. Ну а самая известная мелодия Артемьева – это, конечно же, тема из кинофильма «Сибириада», которую позже переиграл российский дуэт ППК и попал с ним в британские чарты.

Вообще, электронная музыка и кинематограф в СССР долго шли рука об руку. Например, довольно много использовал синтезаторы Алексей Рыбников, писавший музыку к фильмам «Большое космическое путешествие» и «Через тернии к звездам». Эти саундтреки, впрочем, нельзя назвать в полной мере электроникой, скорее это изи-лисенинг, слегка разбавленный синтезаторным звуком. Ну а самый, пожалуй, яркий космический саундтрек записал в 1981 году композитор Александр Зацепин – речь про музыку к мультфильму «Тайны третьей планеты».

Зацепин всегда считался эдаким композитором-универсалом, он, например, отлично сочинял поп-песни, в том числе для Аллы Пугачевой, ну и чувство мелодии у него просто выдающееся. В его огромной дискографии электроника занимает сравнительно небольшое место, но синтезаторы он всегда любил и использовал, когда это было уместно. Саундтрек к мультфильму про космические путешествия девочки Алисы и ее папы интересен не только яркими мелодическими темами (которые, конечно же, тоже очень хороши), но и спецэффектами. Саунд-дизайн здесь для 1981 года просто сногсшибательный.

В советское время этот саундтрек, конечно, не вышел отдельной пластинкой, потом довольно долго считалось, что мастер-ленты и вовсе потеряны, но в конце концов все нашли и переиздали, и теперь эту звуковую дорожку можно наконец послушать целиком. И надо сказать, что сам я влюбился в электронную музыку во многом благодаря этому мультфильму, который смотрел буквально сотни раз, в том числе и ради саундтрека. И когда я говорю о «русском звуке» в электронике, я представляю себе в первую очередь что-то типа зацепинских тем, то есть теплый аналоговый звук, очень яркие, несколько сентиментальные мелодии и синтезаторные тембры с длинным portamento, чем-то напоминающие звучание терменвокса.

Много работал в кино и эстонский композитор Свен Грюнберг. Его дебютная работа – это совершенно удивительный электронный саундтрек к фильму «Отель у погибшего альпиниста» по повести братьев Стругацких. Поначалу его, конечно, тоже не издали отдельным релизом, но, к счастью, в 2001 году эстонский лейбл Hyper Records выпустил аж тройной диск со всей музыкой для фильма. Но самые, пожалуй, яркие релизы Грюнберга – это две пластинки, изданные в 1980-е годы как раз на «Мелодии». Речь об альбоме «Hingus», то есть «Дыхание», 1980-го года и «Ом» 1988. «Hingus» – это совершенно удивительной красоты и глубины спейс-электроника. Пластинка ничем не уступает лучшим работам тех же Tangerine Dream, а возможно, и превосходит их. Лучшее тому доказательство – то, что не так давно альбом был переиздан немецким лейблом Bureau B, где также переиздается классика краут-рока. Причем, как вы, наверное, догадываетесь, относительно тех же Tangerine Dream, Kitaro или Вангелса, техническая база Свена Грюнберга проигрывала в разы. В самом деле, о каких мегастудиях можно было говорить в Советском Союзе?

К концу 1970-х самое интересное в советской электронике происходило даже не в Москве или в Ленинграде, а в первую очередь в Прибалтийских республиках. Группы из союзных республик – это отдельное, скажем так, социокультурное явление. Дело в том, что музыканты в СССР четко делились на официальных и неофициальных. Официальные принимались в Союз композиторов (или работников культуры), приписывались к какой-нибудь организации (типа консерватории, театра, цирка или даже тракторного завода, как группа «Горизонт» из Чебоксар) и получали доступ к ресурсам: репетиционным базам и студиям, где можно было записываться, ну и, естественно, к концертам.

Но разумеется, чтобы в эти организации вступить и стать официальной группой, надо было, что называется, пройти фейс-контроль. Например, надо было прилично выглядеть (то есть не быть похожим на хиппи или стиляг) и не петь никаких «неправильных» текстов. Причем тут имеется в виду даже не какая-то политическая оппозиционность (об этом и речи не шло), а, скажем, песни про алкоголь или дуракаваляние. Но самое удивительное в том, что цензура касалась не только текстов и внешнего вида, но и музыки. До какого-то момента (примерно до создания ленинградского рок-клуба, да, в общем, и после) рок, например, никакую цензуру не проходил. Это была музыка буржуазная и даже в некотором роде развратная. Но если в столицах цензура была очень жесткой, то в республиках было чуть посвободнее. Группа вполне могла петь на национальном языке или записать аранжировку какой-нибудь традиционной песни, показав тем самым, что занимается народным творчеством, а это была штука поощряемая. Под этим соусом, например, в Таджикистане функционировала очень яркая джаз-роковая группа «Гунеш». Ну а Свен Грюнберг, ныне крайне респектабельный академический композитор, играл со своей группой Mess прогрессив-рок.

В Литве главными электронщиками была группа «Арго». Ее в 1979 году основали музыканты каунасского государственного музыкального театра во главе с Гедрюсом Купрявичусом. Он же отвечал в группе и за синтезаторы. Кроме этого, в арсенале группы был инструмент местного производства – электроорган «Вильнюс-5», испытание которого было одной из, так сказать, производственных задач группы. Дебютная пластинка «Арго», «Дискофония», вышедшая в 1980 году, звучала как образцово-показательный диско-балеарик. Неторопливая живая ритм-секция, почти нет вокала и синтезаторы с психоделическим флером. Сегодня так звучат, например, Seahawks во главе с британцем Джоном Таем.

Но королями синтезаторного диско, да и вообще абсолютными звездами советской электроники, конечно же, была латвийская группа «Зодиак». Коллектив в конце 1970-х основали студенты латвийской консерватории во главе с Янисом Лусенсом. Группа была официальным ансамблем ни много ни мало кафедры электронных инструментов. Если музыка «Арго» была скорее задумчивой и атмосферной, то «Зодиак» записывали настоящие хиты (причем всегда инструментальные), где синтезаторы играли самые что ни на есть ведущие роли. По степени «хитовости» рядом с «Зодиаком» можно поставить разве что совсем уж корифеев типа Джорджио Мородера или Жана-Мишеля Жарра. Музыка «Зодиака» к тому же была танцевальной, а значит, звучала на абсолютно каждой советской дискотеке. Причем, в отличие от большинства советских дискотечных хитов, в их музыке не было ни теги пошлости и приземленности. Это была возвышенная музыка космоса. И тут я снова должен признаться, что если бы пластинка Zodiac «Disco Alliance» в свое время не попала в мои неокрепшие детские руки, то, наверное, никакой «Планетроники» бы и не было. Мало что произвело на меня такое сильное впечатление и так сильно повлияло, как их композиция, которая так и называется «Zodiac».

Судьба группы во всех отношениях сложилась удачно. Еще в те времена, по официальным данным фирмы «Мелодия», группа продала более 5 миллионов пластинок. Правда, кажется, миллионерами это их совсем не сделало. Уже в 2000-е их треки переиздавались на европейских и американских лейблах. Например, композицию «Pacific» включил свой микс Морган Гайст, лидер группы Metro Area. А уже в 2010-е ремиксы на этот трек записывали корифеи ню-диско сцены Илья Сантана и Пит Херберт. После нескольких альбомов, пертурбаций с составом и паузы в деятельности, уже в 2000-е Zodiac воссоединились и начали снова гастролировать. Однажды мне довелось побывать на их концерте на ВДНХ перед павильоном «Космос», и выглядело это, скажу вам, весьма впечатляюще.

Но вернемся в 1980-е. В это время синтезаторы и электронные ритмы становятся все более модными. Дело здесь в том числе и в том, что пластинки популярных диско-групп, в первую очередь ABBA и Boney M, ну или французского диско-проекта Space, который тоже активно использовал электронику, вовсю переиздавались на «Мелодии» и продавались миллионными тиражами. Да и записи, скажем, группы Kraftwerk, хоть и не переиздавались в СССР официально, активно циркулировали среди советских меломанов.

В 1980-е по всей стране полулегально работали «студии звукозаписи». Чаще всего это были киоски, куда можно было отдать чистую кассету и за приемлемую цену записать на нее копию какого-нибудь зарубежного альбома, список которых хранился в виде толстой амбарной тетради. Записи в таких студиях делались чаще всего не с оригиналов (ну то есть с пластинок), а уже с копий. Западные пластинки в Советском Союзе были товаром редким, продавались на черном рынке и стоили огромных денег – за новенькую копию «Trance Europe Express» вполне можно было отдать ползарплаты. Ну а привозили их редкие представители привилегированных профессий (ученые, дипломаты или работники культуры), имевшие возможность ездить на Запад.

Основным каналом обмена музыкой в СССР был, как сейчас принято говорить, peer-to-peer обмен, разумеется, без применения компьютеров – люди просто переписывали друг у друга музыку на магнитофоны. Отсюда же берет начало и идея «магнитоальбома», то есть самиздатного, неофициального релиза. С появлением магнитофонов и разветвленной сети «распространителей» музыканты наконец смогли доносить свои записи до слушателей, минуя лейбл «Мелодия». Достаточно раздать несколько копий самым общительным друзьям, дальше музыка разойдется по слушателям сама. Культура эта зародилась еще в 1960-е (так, например, распространились песни Окуджавы, Галича и Высоцкого). Но пика магнитоальбомы достигли именно к 1980-м, как раз с распространением студий звукозаписи.

И тут мы подходим к истории одного из самых знаменитых советских магнитоальбомов, а заодно и очень важного релиза в истории отечественной электроники. Речь, разумеется, о «Банановых островах» Юрия Чернавского и Владимира Матецкого. К 1982 году Юрий Чернавский был человеком если не из советского поп-истеблишмента, то как минимум из поп-индустрии. Он работал в качестве аранжировщика, клавишника и саксофониста с группой «Динамик» (где фронтменом был Владимир Кузьмин), а затем с ансамблем «Веселые ребята» – коллективом уже совершенно «попсовым» и официальным. К началу 1980-х (а в 1982-м Чернавскому было уже 35) в его голове созревает идея собственного проекта: чего-то среднего между музыкальным альбомом и абсурдистской театральной постановкой, который совмещал бы в себе элементы рока, диско, новой волны, фанка и электроники. То есть звучал бы очень модно и современно.

Помочь ему с записью берутся музыканты группы «Веселые ребята», а Владимир Матецкий помогает с текстами и какой-то продюсерской деятельностью. Вокалистом этого проекта поначалу должен был стать Александр Буйнов, но тот отказывается петь «этот абсурд» и в результате садится за клавиши и перкуссию. Роль вокалиста берет на себя сам Чернавский, который до этого никогда не пел. Кроме этого, он, разумеется, берет на себя и функции аранжировщика, звукоинженера и саунд-продюсера. Желание сделать, как говорили тогда, «фирменный звук» резко контрастирует с тем очень небольшим набором оборудования, которое было у Юрия и его коллег. Впрочем, в студии «Веселые ребята» было несколько очень неплохих синтезаторов. Это были роландовские Jupiter 4 и Jupiter 8, а также PolyMoog и Korg Poly 800. А единственный в Москве вокодер был одолжен у Петра Подгородецкого из «Машины времени». А вот с точки зрения монтажа и редактирования приходилось буквально творить чудеса. Вся запись велась на двухдорожечный магнитофон STM, поскольку доступа к нормальной студии у Чернавского со товарищи не было.

Притом что весь альбом чудо как хорош, выделить в первую очередь стоит две композиции. В первую очередь, конечно же, трек «Робот» с вокодерным вокалом, эдакие нью-вейв-экзерсисы по следам группы Kraftwerk. Ну а во-вторых, абсолютно бронебойный диско-номер «Здравствуй, мальчик Бананан». Надо сказать, что рифф с квакающей гитарой из этого трека – это, наверное, лучший диско-луп во всей советской музыке. Я все жду, когда же у нас появятся свои Daft Punk, которые сделают на этом сэмпле свой хит уровня «One More Time» или «Get Lucky». В общем, для подпольного релиза Чернавский и компания буквально сотворили чудо. Впрочем, как потом говорил Юрий, они были в шаге от того, чтобы попасть в официальную обойму и издаться на «Мелодии». Однажды группу даже пригласили на телевидение, но запись выступления с песней «Робот» в итоге в эфир не пошла.

Все это, впрочем, не помешало «Банановым островам» стать большим хитом. Под эти песни танцевали все советские дискотеки. Ну а спустя пять лет, в 1987-м, искусство, что называется, стало жизнью. Кинорежиссер Сергей Соловьев снимает фильм «АССА», одну из главных перестроечных лент. А придуманный Юрием Чернавским мальчик Бананан становится одним из его главных героев. Песня, естественно, звучит в фильме, а саундтрек выходит на пластинке.

Надо сказать, что дальнейшая судьба самого Чернавского сложилась тоже очень неплохо. Он писал песни для Пугачевой и Боярского, а потом уехал в Штаты, где живет и поныне, занимаясь музыкой и музыкальным бизнесом. В 2018 году он в очередной раз приезжал в Москву, по случаю чего здесь был организован огромный трибьют-концерт, где песни с «Банановых островов» и другие его хиты исполняли местные звезды калибра Антона Севидова (Tesla Boy) или певицы Манижи.

»

То ли еще одной причиной, а то ли, наоборот, следствием популяризации электроники в СССР стало распространение советских синтезаторов. В 1980-е их, наконец, начинают производить массово. В 1982-м появляется легендарный «Поливокс» инженера Владимира Кузьмина, который потом сделает еще не одну удивительную машинку. В 1985-м в производство поступает «Электроника ЭМ-25», которой лучше всего удаются струнные. А ведь есть еще «Алиса», «Ритм-2», драм-машина «Лель» и многое другое. Синтезаторы это очень капризные, и к тому же у них нет MIDI, их невозможно синхронизировать с другими приборами в студии. Но настоящих энтузиастов это не останавливает. Да и, по правде говоря, чаще всего у них просто нет выбора, никто ведь не предлагает взамен Roland или Korg.

В записях советских, в первую очередь андеграундных, рок-групп электроника зачастую появляется, что называется, не от хорошей жизни. Например, на ранних альбомах группы «Кино» драм-машины появляются, в общем, от безвыходности: то некому сыграть на ударных, то негде записаться, а электронные барабаны можно писать хоть дома. Но попав в мир русского рока скорее как вынужденный выбор, электронные инструменты вскоре становятся выбором уже сознательным. Ну вы же помните, что электронный звук – это модно. Электронные спецэффекты, например, активно использует «Аквариум» на альбоме «Радио Африка». Ну а, скажем, композиция группы «Алиса» «Экспериментатор» так и вовсе электронная почти от и до. Трек записан в 1985 году на подпольной студии Андрея Тропилло (где в какой-то момент писались чуть ли не все неофициальные русские рокеры), и по звучанию это уже не то Гарри Ньюман, не то какой-то синти-панк конца 1970-х. И что-то мне подсказывает, что уж кого-кого, а Кинчева вы точно не ожидали встретить в «Планетронике».

В середине 1980-х в СССР возникает и собственная нью-вейв сцена. Некоторые из музыкантов связаны со знаменитым ленинградским рок-клубом, но их герои – уже не классические рокеры типа Марка Болана (которого очень любил Майк Науменко), а группы более модные и танцевальные, например Ultravox или Duran Duran. Самым модным ленинградским нью-вейв-составом была группа «Кофе». Она начинала с рок-звучания, но ко второму магнитоальбому увлеклась электроникой, которая и принесла им популярность. Записывал группу «Кофе» другой корифей подпольной советской звукоинженерии – Алексей Вишня. Ну а в качестве танцора на их концертах выступал Габриэль Воробьев – в середине 1990-х он станет очень известным диджеем (под псевдонимами DJ Gabriel и DJ Гаврила) и флагманом российского пси-транс-движения. Надо сказать, что в середине 2000-х группу «Кофе» догнала вторая волна популярности. Сначала их альбом «Баланс» переиздал на виниле отечественный лейбл Other Voices Records, а затем сингл с одноименной песней выпустил нидерландский Bordello A Parigi, о котором мы рассказывали в главе про Гаагу. В какой-то момент «Кофе» даже воссоединились, выступали с концертами и даже записывали новый материал.

Некоторые советские нью-вейв-группы существовали как бы на пересечении официального и неофициального миров. Так, например, было с группой «Форум». Их первые релизы были магнитоальбомами (на «Мелодию» они попали только в 1987-м), но при этом группа давала вполне официальные концерты, участвовала в каких-то эстрадных конкурсах и даже ездила за границу. Большая часть их материала – это, конечно же, советский шлягерный поп, но, скажем, трек «Давайте созвонимся» – это весьма достойный образец синтезаторного звука 1980-х.

Новая волна с активным использованием синтезаторов прижилась и в созданной в 1986 году Московской рок-лаборатории. Здесь с синтезаторами экспериментировали «Центр», «Николай Коперник», «Ночной проспект» и другие. Существовал нью-вейв и в Прибалтике, например в Латвии его играла группа Jumprava, которая к тому же пела на латышском. Ну а главный хит русскоязычного нью-вейва на все времена, конечно же, записали еще одни питомцы московской рок-лаборатории, группа «Альянс». Речь, разумеется, о песне «На заре». В начале 2022-го эту вещь даже засемплировал шведско-британский дуэт Yung Lean & FKA Twigs, построив на басовом риффе «Альянса» свой хит «Bliss».

Если отечественный рок как минимум до времен зрелой перестройки распространялся по большей части в виде магнитоальбомов (то есть релизов неофициальных), то в электронике за редкими исключениями «Мелодия» так и оставалась монополистом. Советский мейджор-лейбл не просто издавал электронщиков, но и в каких-то ситуациях проявлял инициативу, хотя здесь, как обычно, решала личная инициатива отдельных людей. Одним из таких популяризаторов электронной музыки стал Борис Тихомиров. На «Мелодии» он работал редактором, а параллельно с этим сам сочинял электронику. Одним из проектов, которые он курировал на лейбле, стала серия «Спорт и музыка».

Здесь снова сработал трюк практически в стиле Мурзина: инновационная музыка как бы маскировалась под что-то сугубо прикладное. Дебютным релизом в серии стала пластинка «Ритмическая гимнастика», на альбом вошло 16 образцово-показательных диско- и электро-треков молодых советских электронщиков. Но буквально всю дорогу не в меру бодрый женский голос произносит: «Раз, два, три, четыре, левой, правой, левой, правой, ноги на ширине плеч, по-во-рот!» – и так далее. Эх, где бы сейчас найти все эти треки без кошмарных «войсоверов». Но планы Тихомирова одним прикладным сборником, разумеется, не ограничивались. Участники этой компиляции готовили к выходу альбомы. Представьте себе, все происходит абсолютно как на серьезных западных лейблах, дискография которых часто начинается с компиляции будущих клиентов.

Первым альбомом в серии, которая получает название «Пульс», становится сплит-пластинка самого Тихомирова и другого московского музыканта, Андрея Родионова. Причем это уже не просто электронное инструментальное диско, а скорее электро или даже в некотором роде электро-джаз. Дело в том, что Родионов, который по своей первой профессии программист, уже успел съездить в США и подсесть там на брейк-данс. Интересно, что если мы посмотрим на список аппаратуры, использованной на этой пластинке (а он любезно публикуется на обложке), то мы не увидим там никаких «Поливоксов», синтезаторов «Ритм 2» или «Алиса». Все это сплошь, что называется, фирменная аппаратура. Roland TR-909, Yamaha DX7, Roland Jupiter 4 и так далее.

Главная проблема с нормальной аппаратурой в Союзе была даже не в том, что у музыкантов не было денег (гастролями можно было неплохо зарабатывать). Проблема была в том, что нельзя было пойти в магазин и купить там, скажем, TR-909. Этих инструментов в продаже просто не было. Западные, ну или в данном случае японские синтезаторы в Союз попадали несколькими путями: во-первых, инструменты изредка привозили сами музыканты, все-таки и у них случались западные гастроли. Во-вторых, как и в случае с пластинками, их могли привезти дипломаты или какие-нибудь торговые представители, то есть те граждане СССР, у которых была возможность ездить за границу по работе. В этом случае аппаратура часто продавалась через спекулянтов.

Но был и самый экзотичный канал. Это работавшие, ну или часто бывавшие в Москве иностранцы, которые дружили с музыкантами и чувствовали необходимость им как-то помочь. Иногда они делали это совершенно безвозмездно, как, например, Джоанна Стингрей, возившая гитары и портастудии рокерам. Иногда граждане «свободного мира» просто соглашались купить аппаратуру на переданные деньги и привезти ее в СССР. Для Родионова таким каналом связи был его приятель Энди, американец, работавший московским представителем компании Hewlett Packard. Сдружились они, естественно, тоже по линии программирования. Через несколько лет Энди погибнет в автокатастрофе, и после его смерти выяснится, что он работал на американские спецслужбы. Музыкантам тогда здорово досталось от КГБ, но, к счастью, перестройка была уже в разгаре и до серьезных санкций дело не дошло.

Родионов и Тихомиров были одними из первых советских музыкантов (а скорее всего – самыми первыми), кто в своей записи использовал компьютеры. И здесь снова сработала программистская закалка Родионова. Музыкальный компьютер Yamaha CX-5 оказался в партии свежего музыкального оборудования, которое доставили одному из московских «дилеров». Но поскольку никто из музыкантов не понимал, как использовать эту адскую машину, компьютер на долгое время оказался «в аренде» у Родионова.

Вторым в серии «Пульс» выходит альбом рижского музыканта Зигмарса Лиепеньша, а третьим – пластинка московской группы «Арсенал». Танцевальной электроникой в СССР середине 1980-х занимается не то чтобы совсем молодежь. И Лиепиньшу, и Родионову, и Тихомирову в этот момент уже за 30. Но даже на их фоне «Арсенал» смотрятся совсем уж мастодонтами. Их лидеру Алексею Козлову в момент выхода пластинки все 50. Но музыка его группы от этого ничуть не становится более консервативной. Дело в том, что «Арсенал», вообще говоря, состав джазовый. А многие джазмены в это время очень комфортно чувствуют себя в современном звуке, в первую очередь как раз в синтезаторном фанке и электро. Мы же помним, что главный гимн брейк-данса, композицию «Rockit», тоже написал джазмен Херби Хэнкок, и было ему в этот момент хорошо за 40.

«Арсенал» можно назвать прямыми наследниками Херби. Они вовсю экспериментируют с электроникой, с сэмплерами, драм-машинами и танцевальными ритмами. А на их концертах время от времени выступает шоу брейк-дансеров. Вообще, брейк-данс в середине 1980-х в Советском Союзе популярен почти как в Бронксе. И если в западном мире этот танец пропагандирует в первую очередь фильм «Breakin’», то у нас в этой роли выступает «Курьер» Карена Шахназарова. На этот фильм даже ходят специально, чтобы посмотреть на танцоров.

Среди тех, кто отметился на сборнике «Ритмическая гимнастика», а затем выпустил сольный альбом, был и Павел Овсянников. Точнее сказать, альбом подписан не именем одного музыканта, а оркестром Павла Овсянникова. И если вторая сторона пластинки звучит как вполне традиционный оркестровый изи-лисенинг в духе Поля Мориа или Джеймса Ласта, то на первой довольно много очень яркого синтезаторного диско-фанка. Ну а композиция «Горные лыжи» так и вовсе суперхит, который и сегодня идеально впишется в хороший ню-диско-сет. Интересно, что с тех пор Павел Овсянников очень поднялся по карьерной лестнице. Довольно долго он был художественным руководителем президентского оркестра Российской Федерации в чине подполковника. Вот только к электронике больше не возвращался, а жаль.

На ниве синтезаторного диско поработал даже корифей советской электроники Александр Зацепин. В 1988-м он записал отличный инструментальный трек «Дождь прошел», и это было практически советское итало-диско. Предназначался он, как обычно, для саундтрека, композиция звучала в фильме «Где находится Нофелет». Вообще, к этому времени электронные аранжировки окончательно ушли в массы. В середине 1980-х синтезаторы и диско ритмы звучали в композициях совсем уж мейнстримовых артистов типа Аллы Пугачевой или Софии Ротару.

В конце 1980-х, году примерно в 1987-м, Советский Союз влюбляется в синти-поп. Если первую волну этого жанра (то, что происходило на рубеже 1970-х и 1980-х) в СССР поддержать было просто некому, то чуть более мрачный звук в духе Depeche Mode второй половины 1980-х здесь находит продолжение и развитие. В 1986-м Александр Яковлев создает в Москве коллектив «Биоконструктор». Прежде чем распасться на группы «Био» и «Технология», которые потом тоже сделают долгие и яркие карьеры, «Биоконструктор» даже успевают выпуститься на «Мелодии». В стране уже вовсю гремит перестройка, и попасть к советскому мейджор-лейблу куда проще, чем 5 лет назад. В репертуаре группы даже есть политическая песня на злобу дня – «Бюрократ». «Биоконстуктор» же одними из первых советских музыкантов делают сознательный выбор в пользу синтезаторов местного производства – Яковлева привлекает их рыхлый и нестабильный звук.

В конце 1980-х – начале 1990-х здесь вырастет целая синти-поп-сцена. Помимо уже упомянутых «Технологии» и «Био», туда войдут Arrival, «Месмер», ТДК, «Фомальгаут» и другие. Есть даже своеобразный one hit wonder, Ольга Восконьян. Ее композицию «Автомобили» знают в первую очередь благодаря клипу, который неоднократно показывали на советском ТВ. Коллектив «Технология» недолгое время (где-то между 1991-м и 1992-м) будет и вовсе группой номер один в Союзе. Их делами будет заниматься главный поп-продюсер того времени Юрий Айзеншпис, работавший до этого с группой «Кино».

В конце 1980-х в СССР наконец расцветает и экспериментальная электронная сцена. Здесь одним из самых видных деятелей становится москвич Михаил Чекалин. С 1989-го по 1991-й у него выходит более 10 пластинок, и все их выпускает «Мелодия». Музыку Чекалина невозможно охарактеризовать иначе, как электронный авангард. На одной пластинке соседствуют барокко, классика, рок, эмбиент, нью-эйдж и электро. И все это как бы нарезано мелкими фрагментами и сложено в большое лоскутное одеяло. Порой его треки звучат как в конец обезумевшая группа Art of Noise.

В 1989-м эмбиент-альбом «Здесь» выпускает Игорь Лень, до этого игравший в группе «Динамик» и в нью-вейв-коллективе «Николай Коперник». И эта хмурая, порой даже мрачная, пластинка очень соответствует духу времени. Еще более угрюмо и экспериментально, порой даже вызывающе, звучит группа «Ночной проспект», костяк которой составляют Алексей Борисов и Иван Соколовский. Это уже прямо-таки позднесоветский пост-индастриал. Впрочем, в разные периоды группа пробует себя в очень разных стилях, а на начальном этапе с ними выступает даже Жанна Агузарова. Одним из центров советского электронного андеграунда становится Ижевск. Его часто называют советским Детройтом, памятуя об автомобильной промышленности. Ну а лицом ижевского электронного подполья становится группа «Стук бамбука в 11 часов». Играет она эдакий экспериментальный психоделический лоу-фай. И здесь мы, наконец, слышим во всей красе синтезатор «Поливокс».

«А что же отечественная клубная музыка? – спросите вы. – Неужели не успела она зародиться еще на советских просторах? Ну и к тому же не заканчивается же книга на такой мрачной ноте?» Ответ – конечно же, успела. И тут, наконец, стоит вспомнить ленинградскую группу «Новые композиторы». Валерий Аллахов и Игорь Веричев участвуют в жизни ленинградского арт-подполья примерно с середины 1980-х. Поначалу они занимаются коллажным саунд-артом, то есть из каких-то шумов, обрывков радиопередач и музыкальных фрагментов собирают лоскутные музыкальные полотна, используя для этого даже не сэмплеры (которых у них тогда не было), а пленочные магнитофоны и микшерный пульт.

«Новые композиторы» активно сотрудничали с ленинградскими рокерами. В их дискографии даже есть совместный альбом с музыкантами группы «Кино», записанный без участия Виктора Цоя, пока тот снимался в фильме «Игла». Дружат «Композиторы» и с Курехиным и его «Поп-механикой», в их дискографии даже есть совместная пластинка. Надо сказать, что Сергей Курехин к тому моменту уже неплохо известен на Западе и выпустил там несколько пластинок. Альбом «Insect Culture» («Насекомая культура») тоже выходит в Англии на небольшом лейбле ARK.

К тому моменту до Ленинграда уже доходит мода на клубное звучание. Одними из пионеров ленинградского рейва становятся как раз «Новые композиторы», выступающие одновременно в роли музыкантов и промоутеров. Они устраивают свои мероприятия в ленинградском планетарии. Их дневная работа заключается в том, чтобы озвучивать проходящие там спектакли, но ночью они могут устраивать в этом помещении хаус-вечеринки. Причем ходит на них, естественно, не только рейверская молодежь, но и публика из рок-тусовки. Вообще, в Ленинграде, как в свое время в Манчестере, рок и рейв оказались тесно связаны. Точнее говоря, это просто была единая андеграунд-тусовка, в которую кроме музыкантов входили, например, художники. Так, контакты с Вестбамом, который стал первым западным диджеем, выступившим в Ленинграде, завязали Георгий Гурьянов из группы «Кино» и вездесущий Курехин. Вестбам даже несколько раз выступал вместе с «Поп-механикой», в его дискографии даже есть пластинка «Live at Leningrad».

Новые композиторы в 1990 году уже не только сводят пластинки, но и пробуют сочинять клубные треки сами. Тогда же они едут в Англию, где записывают сингл «Спутник». Издает его все тот же ливерпульский лейбл ARK. Дальше в истории группы были многочисленные концерты, еще несколько клубных пластинок на европейских лейблах (среди которых легендарная «Я хочу танцевать, я хочу двигать тело»), эмбиент-альбомы «Астра» и «Магнитола», дружба и совместная работа с Брайаном Ино. Но это было уже немного в другой жизни.

В конце 1991 года СССР распадается, и, как и в случае с Берлином, саундтреком к большим переменам становится именно электроника. Дальше будут первый московский рейв «Гагарин пати», радиопрограмма «Танцевальная академия» с Капитаном Фанни, первые клубы и лейблы, магазин «Дискоксид», радио «Субстанция», легендарные концерты Depeche Mode, Red Snapper и Massive Attack, да много чего еще. Но об этом как-нибудь в другой раз.