Читать онлайн Некурортный роман бесплатно

Глава 1

Прощание

Детство – это другой мир. Это время, когда времени не существует. Помните это состояние, когда теряешься во времени? ⠀Растворяешься? Ты как бы вне его жестких рамок – вне суеты и обязаловки серьезной жизни. Зависаешь и паришь… Чаще всего это летом, на море – вот ты лежишь, лежишь на волнах, и вот уже сто лет прошло, или минута – ты не понимаешь, но солнце уже садится, окрашивает бирюзовую воду в фиолетовые цвета.

Или притаился в палатке где-нибудь в горах, ночью, и слушаешь лесные шорохи, не можешь заснуть и понимаешь, что там сейчас что-то важное происходит, идет какая-то удивительная жизнь, за этим тонким брезентом, но выйти боишься, потому что – а если это злые эльфы, и они утащат тебя к себе, а вместо тебя подкинут родителям своего прожорливого ребенка?

В пионерском лагере просыпаешься среди ночи – тебя намазали мятной зубной пастой, и она холодит щеку. Идешь отмываться на улицу к кранам, запрокидываешь голову, а там – звезды. Целая куча. И вспоминаешь, что из них можно составить картинки, и вот уже там у тебя и львы мчатся по небу за антилопами, и жар-птицы взлетают, роняя перо… И паришь с ними, пока холод не приведет в чувство.

А еще часто такое было в троллейбусе, если едешь вечером в пустом и тихом. Смотришь за окно в мелькание огоньков-домов-машин, смотришь и понимаешь, что ты один на свете – наблюдатель… И пропускаешь свою остановку.

И вот сейчас иногда кажется, что стоит вовремя оглянуться, и из этой старой калитки выйду я многолетней давности и присоединюсь к веселью. Или на пляже выползу запыхавшаяся из воды и улягусь греться, прижимаясь плотнее к черному боку камня. И начну ловить зазевавшихся крабов. Или распугивать мелкую серебристую рыбешку. Просто я потерялась во времени…Бывало такое? Я бы назвала это состояние по аналогии с невесомостью – невременность. Есть слово "безвременье", но оно о другом. ⠀

Мне страшно не хотелось взрослеть. Наверное, и мужа я выбирала себе не для взрослых дел, а чтобы он меня понянчил. Он старше меня на 20 лет. Когда тебе самой 20, это много. Зато потом, с годами, грани стираются, время не имеет такого значения. А вот болезни – имеют. И нянчить приходится его. А я не готова.

Но вот мне пришлось самой идти на рынок, самой нести продукты домой – я так и не выучилась водить машину. Мне всегда нравилось ездить на рынок с мужем – идти с ним по длинным разноцветным рядам с овощами, фруктами, зеленью в облаках сменяющихся ароматов и просто быть рядом, когда он торговался с продавцами весело и успешно. Муж располагал их к себе – он умел сказать вовремя доброе слово, назвать по имени тех, кого встречал уже второй раз, а у тех, с кем общался дольше, интересовался семейными делами, расспрашивал про детей. И не стеснялся громко, хорошо поставленным баритоном расхваливать товар. Обычно за нами тут же выстраивалась очередь. Муж никогда не проверял сдачу, но его никогда не обманывали, не обвешивали и не надували. В отличие от меня.

Если я ходила на рынок без него, каждый из продавцов считал своим долгом смухлевать – видимо, я располагала к обману. У меня на лбу было написано: добро пожаловать в страну наивных девочек, которые не умеют быстро в уме считать и не дружат с цифрами. Хотя я уже давным-давно не девочка.

Я не стала набирать много – не дотащу. Взяла по паре огурцов-помидоров, по пучку зелени, домашнего адыгейского сыру и свежей султанки. Хотела взять мидий, но свежих не было, а мороженые я не люблю.

Накрывала на стол с удовольствием. Я люблю готовить – вот насколько не люблю покупать продукты, настолько люблю готовить. Мы обычно обсуждали меню с мужем – он у меня гурман. Поэтому я представила, что он сидит рядом и одобряет или нет мой выбор. Постаралась собрать всё, что он любит: канапе с икрой и лимончиком, овощи натуральные (никаких размякших салатов), соусы к овощам отдельно, сочные отбивные, пышное пюре (взбивать с маслом, потом добавить подогретого молока и довести миксером). Кутью же ещё. Он терпеть не мог курагу, поэтому с изюмом. Пирожки. Пирожки он любил, но особенно – рулеты с маком. Мака я не жалела, весь смысл в этом: мака должно быть много (хорошо проварен, растёрт с сахаром). И ватрушки…

Ненавижу. Ненавижу их всех. Мы были женаты 18 лет, и все эти годы они мне улыбались, они принимали мои подарки. Улыбались и мило беседовали. А теперь приехали, нажрались и не нашли ничего лучше, чем высказать, какой я была плохой – лишила их внимания отца и деда, загробастала его квартиру и машину. А то, что я три года за ним ухаживала лежачим, а то, что я окружила его вниманием и теплом, когда он стал невыносим, раздражителен, навязчив? А то, что я его утешала, когда он ныл и жаловался? И – я любила его. Люблю.

Любовь не уходит со смертью человека. Рядом будто нет никого, но есть, есть. И странное такое чувство: нет внешней опоры. Нет того, кто всегда был, всегда всё решал, всё брал на себя. Наверное, он начал прорастать внутри меня. Я впервые смотрела на всех его глазами и видела их отстранённо. Он говорил: «Наш девиз: не обижать и не обижаться!» И я вдруг поняла: а чего обижаться? Я была с ним целых 18 лет, и он остался со мной. А они окончательно его потеряли.

Странный сегодня воздух. После вчерашнего грибного дождя и радуги он неправдоподобно синий и чистый, будто окошко тщательно промыла аккуратная хозяйка – так, чтобы ни капли "химии" не осталось. И запахло землёй, травой и морем, жарким солнцем и крепким ветром. Запахло наступающим летом. Камни сразу нагрелись, но ещё не раскалились, на них стало уютно сидеть. Сидеть и дышать, и смотреть, и – глупо, но мечтать о том, что всё будет хорошо. Хорошо несмотря на то, что вот сейчас, сию минуту моё детство закончилось, истекло…

Открытый урок

Мы познакомились на практике. То есть я проходила школьную педпрактику, а он её вёл. И приехал ко мне на открытый урок. Я вообще не волновалась. Чувствовала себя совершенно на своём месте: детей я понимала интуитивно, а старшеклассников так и вообще чувствовала, как своих. Между нами было всего-то 4 года разницы.

И ребята не подвели: реагировали на шутки, рвались отвечать на вопросы, не стеснялись встать у доски или подать реплику с места. Главное – уложиться в 45 минут и успеть провести опрос, дать новый материал, записать задание на дом. И всё получилось идеально.

Вик Саныч сидел на задней парте и добродушно улыбался в бороду, похожий больше на геолога из чёрно-белых фильмов, чем на филолога-германиста. Ему бы ещё гитару и песню Высоцкого для полного сходства. Ученики выходили из класса – кто-то быстро, а самые копуши мучительно медленно. Последним ушёл Антон. Обычно он подходил ко мне и что-то спрашивал, мы с ним обсуждали всякое вроде бы внеклассное чтение, что-то необязательное, но любопытное.

Сейчас он подошёл с переводом «Эпитафии» из «Кримов». Мы хотели сделать экви-перевод, но тогда надо было убрать половину слов. Английский более компактный, чем русский. В стихах это особенно заметно. И у нас не получалось. Мы бились над припевом:

Да, я боюсь, что буду плакать я.Смешение – мне эпитафия. Я всё ещё ползу тропой разбитой, и если всё же справимся, друзья, мы вместе посмеемся перед битвой. Да только завтра буду плакать я.

Вик Саныч подошёл и сразу включился:

– King Crimson? А если так:

Неверной тропой пробираюсь я…Смешенье – мне эпитафия.

Антон сурово посмотрел на Вик Саныча и забрал тетрадку с текстом, а я про себя подумала: неплохо же!

– Ладно, потом. До свидания, Елена Сергеевна.

– До свидания, Антон!

Если честно, мне уже хотелось, чтобы он ушёл. Мне не терпелось услышать похвалы своему уроку. Я же знала, что всё получилось на «пятёрочку».

А Вик Саныч сказал: «А пойдёмте погуляем. Вы мне город покажете, а я расскажу свои впечатления. В неформальной обстановке. Идёт?» И мы пошли. Я люблю свой город. Как его не любить? И умею преподнести его так, чтоб и другой его полюбил.

Я показала ему Владимирский собор рядом с Памятником, заставила потрогать шершавые отметины от осколков на боках старой кладки, рассказала, как мы в начальных классах заползали в разбитые подвальные окошки и проникали в нижний храм – туда, где лежали кости адмиралов. Страшно, аж жуть! Вик Саныч улыбался и расспрашивал, как же мы там в темноте. С фонариками, конечно.

А потом повела его вниз по Синопской лестнице к морю, на Приморский бульвар. Я люблю эту лестницу, там виды отличные открываются на бухту, надо только знать, откуда смотреть. А внизу мы сразу оказались будто в другом мире: конец сентября был жаркий, даже душный, море парило, в выцветшей воде бухты белел одинокий парус, от камней набережной шёл жар. Бухта раскинулась совершенно сладострастно, обнажая самые укромные свои уголки, подставляя морю и солнцу белёсые камни, будто интимные кусочки незагорелого тела. А под укрытием парапета лежали бродячие псы с высунутыми языками и тяжело дышали.

Он повёл меня в прохладное кафе, одно из Близнецов, и заказал кофе с орешками и виноград. Гроздь оказалась сочная, спелая, золотистая. Мы выпили кофе и забрали виноград с собой, ели, усевшись прямо на ступеньках, ведущих к причалу. И мыли липкие сладкие руки в море. И болтали ногами в воде.

– Эх, ну почему я не ношу с собой купальник на уроки? Сейчас бы проплыть хоть до Памятника!

– Кстати, об уроке. Я так и не сказал, что всё прошло отлично.

Вик Саныч заговорил вроде бы об уроке, а на самом деле о том, какая я умница, как у меня всё хорошо получилось, как ловко я управляюсь с учениками. Я расслабилась и улыбалась.

– А этот Антон в вас влюблён.

Я посмотрела ему в глаза, впервые за всё время. Хотела отшутиться: что за глупости! Но сразу поняла: он меня раскусил. Я знала, что мальчик в меня влюбился, и мне это было приятно. Я влюбляла его в себя весь этот месяц. Пробовала свои силы? И Вик Саныч не улыбался, не шутил. Он смотрел мне в глаза и жалел Антона.

Мы гуляли до самого вечера. Говорили обо всём: о моём детстве, литературе, обсуждали откровения последних лет: Сталин, ГУЛАГ, железный занавес. Я предложила проводить его на вокзал. И оказалось, что он севастопольский, здесь живут его родители, и он не уезжает сегодня в Симф.

– Так что же вы просили меня показать вам город?

– А это я нарочно. Всегда интересно послушать, как другой человек рассказывает про то, что ты хорошо знаешь.

– Скучно же!

Но он не стал говорить комплименты, которых я уже ждала, просто улыбнулся и предложил:

– Давайте лучше я вас провожу.

И мы шли к моему дому ещё целый час – останавливались, присаживались на лавочки, поворачивали в проходные дворики, чтобы сократить путь, но он всё удлинялся. И теперь Вик Саныч рассказывал мне про свой Севастополь – какой он был в годы его детства. Как строились заново все эти привычные дома в центре: Большая Морская, площадь Нахимова, площадь Ушакова, Горка. Его папа был строителем, а мама учительницей начальных классов.

Окошки нашей однушки на первом этаже не горели: мама уехала в круиз по Волге. Я жила этот месяц совершенно одна. Могла бы позвать кого угодно. И последние полчаса всё думала, не пригласить ли Вик Саныча. Было такое смешанное чувство: и хочется, и колется.

Когда мы прощались, меня потянуло до него дотронуться, прикоснуться – пожать руку, что ли? Как-то глупо. И тут он взял мою руку и поцеловал.

– Спасибо, Лена. Вы сделали этот день особенным. Я его запомню.

И я запомнила. Пришла домой и всю ночь писала стихи.

и не понять – я хочу, ты ли этого хочешь…Душный сентябрь. Виноградные жаркие слёзы соком густым на горячие камни стекают. Жизнь выгорает на солнце, расслаблены позы – вот и собаки лежат у стены и не лают. Ветер иссяк. Паруса нашей лодки повисли. Море белеет, а греками названо "Чёрным". Зной расплавляет разумные, гордые мысли в тихую радость – остаться слепым и покорным. Нечем дышать – от любви, сентября и покоя. Нечем унять тёмный жар подступающей ночи. Нечего ждать – только тронуть прозрачной рукою,

Гадание

В той поездке мама познакомилась с будущим отчимом. Смешно, но он напоминал чем-то Вик Саныча, только без бороды. Смотрел на меня внимательно, слушал, подавшись вперёд, будто ждал, что я расскажу ему что-то важное.

Почему люди всё время кого-то напоминают? Причём не обязательно знакомых людей, иногда животных или птиц. Как будто наш разум подстраивается под другого, пытается его понять и включить в какой-то огромный каталог, упорядочить или идентифицировать. Мы смотрим на человека и оцениваем – уже ожидаем от него чего-то знакомого, пройденного. Понятного. Да, именно понятного.

Они поженились к Новому году. Я уверяла себя, что очень рада за маму, а на самом деле ревновала страшно. Мы с ней жили вдвоём с моих 12 лет, я свыклась с мыслью, что мы с ней лучшие подруги, а тут такое. Мама реально потеряла голову: Пашенька то, Пашенька это. И никаких откровений за чаем, никаких задушевных разговоров на ночь. Она и ночевала-то теперь дома редко.

Когда в декабре мы переехали в его шикарную чешку, я пожила с ними какое-то время, а потом вернулась в нашу старую квартирку на Гоголях. Не могла вынести этого перезрелого счастья. Мама пыталась меня заманить к себе, но как-то вяло. На меня у неё явно не хватало сил. А ещё страшно бесило, что в моей комнатке были слышны все звуки из спальни за стенкой, и эти стоны казались мне чем-то диким, неподобающим людям в возрасте. А маме тогда было около сорока – практически закат жизни.

Со всей жестокостью молодости я заявила:

– Учтите, нянчить вашего ребёнка я не буду!

С Вик Санычем мы увиделись только в универе, когда я сдавала материалы по практике. К тому времени наша прогулка уже казалась мне чем-то нереальным. Я всё думала, как повести себя с ним? Сделать вид, что ничего не было? Ведь ничего же и не было! Но он так искренне мне обрадовался и так открыто благодарил за экскурсию по городу, что я совершенно успокоилась. Только где-то глубоко внутри неожиданно проклюнулось сожаление: значит, он не придаёт этому того значения, что придала я.

А я так ждала нашей встречи! Такого себе навоображала! Но вот спустилась с небес на землю и расспросила о нём на факультете. Наконец-то. Конечно, женат. Двое детей, уже студентов. То есть что, у него дети такие, как я? Кошмар какой-то! Ну и вообще в принципе женатые – это табу. У меня была учительница по литературе в 10-м классе, Нана Борисовна, я часто ходила к ней в гости. Она была старше меня всего-то лет на 10, но казалась мне тогда старухой. Она и правда выглядела плохо. Потухшая такая, серая, как прогоревшие угли, когда в них уже ни жара нет, ни огня. Вот она-то мне и сказала как-то, что женатые – табу.

Она в институте влюбилась в препода прямо на первом курсе, а он в неё, тут же развёлся, из партии его исключили, с работы турнули, но он всё равно. И такое счастье у них было – крышу сносило! А через 7 лет купался в море в шторм и утонул. На похоронах жена бывшая к ней подошла и сказала, что это расплата. Нана рассказывала мне и плакала. Было неловко и жалко её. Я потом перестала ходить к ней в гости. Было такое чувство, что её несчастье перенесётся на меня. Поэтому да, табу.

Да и что я себе сочинила? Он-то вообще ни сном, ни духом. И хорошо.

Мы с девчонками тогда увлекались гаданием: по картам, по кофейной гуще. Поехали на окраину Симфа к старухе-гадалке. Реально страшная – на Бабу-Ягу похожая: без зубов, в платке и длинной юбке. Повела нас на кухню, молча варила кофе, а руки у неё дрожали, и я думала: «Как она будет разливать его по маленьким чашечкам?» Но разлила идеально, не пролив мимо ни капли, и заставила выпить прямо до самого донышка, до гущи, а потом накрыть блюдцем и перевернуть от себя.

Я посмотрела и ничего не увидела, кроме коричневых разводов по стенкам, а старуха ткнула пальцем и говорит:

– Смотри, будет у тебя всё, что тебе надо, причём без особых усилий. Видишь – полная чаша, но не переливается через край, чуть-чуть не достаёт до краёв. Значит, изобилия не будет, ничего лишнего. И вот ты в центре, а вокруг люди, все тебя слушают.

– А, это я учительницей быть собираюсь. В школе.

Старуха всё вглядывалась в чашку – кофейные потёки и правда складывались в картинки. Я увидела котика, птичку, какой-то парус или маяк, но она ничего не говорила о них.

– А любовь?

– А любовь дважды найдёшь и потеряешь.

– Это что? Разведусь?

– Нет.

– Как нет? А что же тогда?

– Не вижу. Но вижу два кольца и два сердца.

– Так может, это как раз один раз и на всю жизнь?

Старуха взглянула на меня каким-то вороньим тёмным глазом и вдруг расхохоталась.

– Один раз и на всю жизнь? Один раз?

Из её беззубого рта вместе со смехом и словами вылетала слюна. Я отшатнулась и вытерлась рукавом водолазки.

Оле она нагадала 7 детей, Ане вообще какую-то дальнюю дорогу. Мы ехали домой в полупустом троллейбусе и обсуждали всё, что услышали. И решили, что врёт она. А деньги дерёт.

– Деньги дерёт, а корицу жалеет!

И теперь уже мы хохотали, как ненормальные, толкали друг друга и смеялись, смеялись. И изображали Карлсончика с пропеллером и фрекен Бок, как они танцуют в мультфильме.

А на следующий день была пара у Вик Саныча. Я села на последний ряд, смотрела на него и думала: ну вот одну любовь я точно нашла и сразу потеряла, всё сходится. Но вроде должна быть и вторая. Два кольца и два сердца.

Грачи прилетели

Новый год я встречала с мамой и Пашей. Про себя я прозвала его Нахимовым – он тоже Павел Степанович. Неплохой вроде мужик. Мама с ним как-то даже похорошела, что-то в ней изменилось неуловимо: стала спокойнее и как-то уверенней в себе. Вообще это странно, что нам нужен кто-то извне, кто-то ещё, чтобы чувствовать себя хорошо. Это вообще правильно или нет? Почему всё так устроено? Специально, чтобы мы нуждались друг в друге, женились, рожали детей? Тогда это нечестно.

Приехала я из универа в надежде погулять с друзьями, всю ночь праздновать и отрываться, и вот снова, как в детстве, заболела прямо под самый праздник. Я не знаю, почему так происходит, но я всю жизнь, начиная со школы, не болею в учебное время, а на каникулах или длинных выходных лежу и помираю.

Голову ломило, глаза воспалились. Читать невозможно. Только лежать и смотреть в окно. У нас каждая улица ниже предыдущей, террасами, поэтому очень удобно смотреть на крышу дома напротив. Особенно, когда начинается нашествие грачей или чаек. Грачи прилетают в начале зимы из своих холодных краёв к нам – по пути в более южные страны. А чайки слетаются в город уже под конец зимы, когда море остывает, рыба уходит на дно, и им становится голодно и холодно. Смешно то, что грачи чёрные, а чайки белые. Монохром.

И вот – сегодня грачи прилетели. Залепили крышу напротив плотно, будто её полили гудроном, причём он ещё не застыл и шевелится. Бррр. Наверное, у меня температура. Или дежавю. Один в один я так лежала и болела 10 лет назад.

И вот мы сидели за праздничным столом и крепились изо всех сил: я угрюмо отворачивалась от эстонца, а мама – от папы. И наоборот. Только один разочек мы все посмотрели друг на друга и засмеялись. Это когда пробили куранты, и мы чокались бокалами (у меня – виноградный сок) и кричали дурацкое: "С новым счастьем!"Вот я лежу и грущу. На дворе 80-й, год Олимпиады. То есть не совсем на дворе, но близко: осталось всего несколько дней 79-го. Начало зимних каникул я отметила, как обычно: температура, больное горло, голова чугунная. И есть не хочется. А мама буквально вливает в меня куриный бульон, готовит котлетки на пару. Фуууу… Хочется только пить и спать. Спасает лишь то, что мама дома исключительно часов до 8 утра (и когда же она встала, чтобы смастерить все эти диетические мучения?), а потом до ночи у нее мероприятия. Она обеспечивает. А я могу спокойно лежать и смотреть на наглых грачей. В общем-то им тоже не сладко. Попробуй полетай два раза в год на такие далекие расстояния. Хорошо, конечно, уметь летать. Но холодно, наверное. И ветер. Допустим, дует навстречу. Однажды я видела, как чайка боролась со встречным ветром – так яростно махала крыльями, чтобы удержаться на месте. А потом плюнула и полетела в ту же сторону, куда он. Наверное, это было мудрое решение. Но мне было жаль. Я готова была ее подталкивать, лети она чуть ниже. Я даже закричала ей: «Эх ты! Слабачка! Вернись!» На Новый год я никогда не жду подарков. Я знаю, что обычно мне дарят нужную одежду и фломастеры. Мне вообще в голову не приходит заказывать подарки деду Морозу. Я очень сознательная девочка, я понимаю, что нас много, а дедушка один. Даже если он не существует. В этом году мне впервые разрешат сидеть за праздничным столом до утра. Обычно сразу после курантов – отбой. И я лежу в своей комнате и слушаю, как за стенкой шумит Голубой огонек. У меня бессонница. Я не умею засыпать при свете и звуках – только в полной темноте и тишине. Поэтому я даже в детском саду не спала днем – просто не могла заснуть, как бы ни устала. Я обычно что-то придумывала, пока все вокруг спят. А в новогоднюю ночь можно лежать и сочинять сказки. Самое правильное время для этого. Но сидеть со взрослыми, наверное, лучше. Хотя я не уверена. То есть именно в этом году было скучно. Мама приехала очень поздно с матросом-водителем на служебной машине. И пригласила его к нам за стол. Я думаю, что и меня, и этого парнишку пригласили для поднятия настроения. Папа и мама разводятся и почти не разговаривают. Только вежливо просят друг друга передать что-то на другой конец стола. Но мы с матросиком подвели. Он был эстонец. То есть реально он был из тех неразговорчивых северных парней. А я неожиданно начала клевать носом. Так что приходилось то и дело бегать в ванную и плескать в лицо холодной водой. Глаза разлипались, но ненадолго. Зато я была в настоящем бальном платье. Мы ставили в школе спектакль "Двенадцать месяцев", я играла Королеву. Платье одолжила одноклассница. Чувствовала я себя в нем необычайно взрослой и красивой. Даже боялась за эстонца: вдруг он влюбится? Что тогда делать? Ему через пару месяцев уже домой, а тут такое. В общем, на беднягу я старалась не смотреть. И не разговаривать. Это было труднее всего, но чего не сделаешь из человеколюбия. Мне как раз очень хотелось расспросить его про Эстонию. В моем представлении это было что-то типа Лапландии. Может, дед Мороз как раз оттуда? А на этот раз вместо папы будет Паша. Только грачи неизменны. Ненавижу праздновать дома.

По дороге

Как всегда, праздники кончились, я выздоровела. Готова к труду и обороне. Вообще это, конечно, ужасно: экзамен 3 января. Кто это придумал? Точно какой-то садист. А ещё накануне прошел сильный для наших мест снегопад – земля покрылась слоем снега аж в полтора сантиметра! Мы к такому никогда не бываем готовы. Снег зимой! Вы шутите?

Электрички отменили, а на автобусы образовалась такая очередь, что успеть к экзамену, да и вообще уехать в этот день из города оказалось почти невозможно. Я уже совсем отчаялась и собиралась возвращаться домой, думала, что придётся теперь договариваться о пересдаче и отлавливать Вик Саныча неизвестно где. А в глубине души даже радовалась возможности сдавать ему экзамен отдельно от всех, наедине. Поймала себя на этой мысли и напомнила себе: эй, табу! Но уехать всё равно как-то надо. Не сегодня, так завтра.

И тут прямо у окошка кассы автовокзала появился молодой весёлый парень с ямочками на круглых щеках. Похож на актёра Леонова в юности. Сразу хочется улыбнуться ему в ответ.

– Я как раз еду в Симф и ищу попутчиков! Поехали вместе?

Он был весь какой-то радостный, возбуждённый. Я тоже обрадовалась.

– Только у меня с собой денег мало – я стипендию должна получить в универе. Вам хватит, если я заплачу, как за автобус?

Он легко и весело улыбнулся: какие деньги, ты что! И мы поехали.

Как же всё-таки снег преображает всё вокруг, даже вот такой – южный, недолговечный. Возле Бахчисарая тучи разошлись, проглянуло солнце, дорога и деревья по обочинам засверкали всеми цветами радуги! В машине было тепло и уютно, я расстегнула пальто, улыбалась и думала, как здорово всё-таки, что буквально через час я увижу Вик Саныча. В голове начали складываться строчки стихотворения.

Но чем дальше мы продвигались по трассе, тем менее улыбчив становился мой водитель, хотя я сначала не замечала этого, занятая своими мыслями. Он печально и подробно рассказывал, что жена его ждёт ребенка и не подпускает его к себе. Я не вникала. Ко мне это вообще никак не относилось, но водитель то и дело посматривал на меня и, похоже, ждал сочувствия. Снег размок и превратился в коричневую жижу по обочинам дороги. Солнце опять спряталось. Вот тебе и первый снег. Перед Чистеньким машина съехала с трассы в небольшой лесок.

Мы остановились. И я заволновалась. Водитель не улыбался, и сходство с Леоновым пропало. Даже наоборот: он стал похож на злодея из какого-то другого фильма. Кажется, из «Места встречи».

– Ну что? Как расплачиваться будешь? – спросил он хрипло, переходя на «ты». Видимо, тоже волновался.

– То есть как? – я реально растерялась и начала шарить в кармане в поисках денег. Он смотрел на меня всё выразительнее, и до меня дошло.

А где-то глубоко внутри, на совершенно другом уровне сознания я обращалась к Богу и святым, к Богородице – своими словами и совершенно непривычным для себя самой образом, причем была я в ту пору даже не крещена и никаких специальных молитв от насильников, конечно, не знала. Но просила, просила, просила. Вопила прямо.Я не нашла ничего умнее, чем сказать, что меня будут искать. Вообще-то имела в виду, что вот прямо сейчас на мои поиски отправится отчим с мамой, даже представила, как они садятся в его шестёрку и отправляются по моим следам. Но мой водитель понял по-своему и ответил, что тут в лесу никто меня долго не найдет. Скорее всего, до весны. Я живо представила себе собственный труп где-то под деревом и неожиданно для самой себя начала заливать ему про то, что я понимаю его проблемы, что у нас в общаге есть девочки, которые с удовольствием ему помогут, а я никакого опыта не имею, чего с меня взять, я вообще только на первом курсе (врала! Я была на третьем, и как это могло помочь?) Но вот другие у нас – о-го-го! И вот они могут, да еще как!

Вдруг этот странный парень молча разворачивает машину и начинает двигаться к трассе. Как только мы затормаживаем, чтобы выехать на прямую дорогу, я на ходу выскакиваю из машины и отпрыгиваю куда-то в кювет, съезжаю чуть ли не на попе в самый низ по скользкой жиже растаявшего снега и замираю на дне, сижу тихо-тихо. Мне кажется, что это очень глубокая яма, а я никому не видна, незаметна. Я сижу, пока не начинаю чувствовать, что замерзаю. Тогда только встаю, с трудом распрямляю ноги и буквально выползаю на трассу. Сесть в другую машину я уже не решаюсь, хотя несколько водителей останавливаются и предлагают помощь. От них я шарахаюсь в сторону. Когда я иду мимо остановки, рядом тормозит переполненный автобус, я втискиваюсь внутрь и потихоньку согреваюсь. Почему-то быть зажатой телами других людей, быть одной из этой живой плотной массы мне нравится. Я чувствую себя одним организмом со всеми этими простыми и добрыми людьми, которые наступают мне на ноги и толкают локтями в бок. И я тоже наступаю и толкаюсь. Я живу!

Конечно, я опоздала. Все давно сдали экзамен. Ни на улице, ни в коридорах ни одного нашего студента. Пришла, когда Вик Саныч уже оделся и закрывал кабинет.

– Что случилось? Что-то случилось?

Конечно, случилось. Я была в мятом пальто и сапогах, заляпанных грязью, растрёпанная и с абсолютно сухими глазами, но в тот миг, когда он взял меня за руки и заглянул в лицо, слёзы сами прорвались каким-то жутким потоком, неостановимым. Я разревелась. И всё ему рассказала. Он прижал мою голову к своей груди и гладил меня по голове, и говорил: «Тише, тише…» Я подумала: как будто он мой папа. Только папе всё равно.

Вик завёл меня в кабинет, включил электрический самовар и напоил меня чаем с печеньем «Юбилейное». Моё любимое, кстати. В углу висело зеркало, и я успела пригладить волосы и собрать их в хвост резинкой. Меня морозило, и Вик Саныч потрогал лоб.

– У вас температура, похоже.

– Опять?! Я весь Новый год проболела…

– Давайте я отвезу вас в общежитие?

Но я не хотела в общежитие, не хотела видеть однокурсников, не хотела рассказывать девчонкам обо всём, что сегодня случилось. Я бы и Вик Санычу не рассказала, если бы он не взял меня за руки и не заглянул в глаза.

– А можно мне остаться здесь? Да, конечно, нельзя, я понимаю.

– Я могу отвезти вас к своим друзьям, художникам. У них домик здесь недалеко. Правда, у них младенец. Плачет по ночам.

– Да! Если можно. Я не против младенца.

Друзья Вик Саныча – Зоя и Дима – оказались весёлыми, богемными и даже с лёгким налётом хиппи. Из старого домика они сделали мастерскую, занятую сплошь мольбертами и картинами, а спали по углам на матрасах, только у младенца была кроватка, но в основном он тоже спал с ними на матрасе. В комнате пахло очень странно: красками, женским молоком и нестираными пелёнками.

Вместо того, чтобы спать, мы почти всю ночь болтали о путях русского рока и слушали Саш Баша – у них буквально сегодня появилась его пластинка, только что вышедшая на «Мелодии». Я слушала её впервые, и это было потрясение. Так со словом у нас ещё никто не обращался. Время колокольчиков. Да он гений! В отличие от БГ, тексты которого походили на плохой перевод с английского, здесь реально в полный голос звучал русский язык, во всей своей мощи. Я закрывала глаза и раскачивалась в такт песням. Ничего подобного я не слышала и не знала. Все сегодняшние страхи и унижения растворились в этом голосе.

Зоя пошла провожать Вик Саныча и тихо его спросила:

– Ты с ума сошёл? Она же ребёнок!

– Да ты что, у нас ничего такого нет!

– Ты слепой, похоже. Не видишь, как она на тебя смотрит.

Я всё слышала. Не хотела подслушивать, но как-то так получилось. Неужели это и правда видно? Ну и ладно. Мне всё равно.

Младенец спал. Зоя приготовила чая с малиной, дала тёплое одеяло. В домике было уютно и спокойно. Проснулась я поздно и чувствовала себя так, словно это первый день нового года, а всё, что было до этого, просто мне приснилось. Зоя кормила младенца, Дима её рисовал. Это была идеальная картина счастливой семейной жизни. Абсолютная гармония. Вот бы мне так! С Вик Санычем или с кем-то другим.

Я ехала в общагу и думала, что механизм влюблённости – штука странная. Почему вдруг что-то щёлкает, и из огромного количества лиц и тел мы выбираем именно это? Иногда не самое красивое и не самое приятное. Почему нам оно нравится? Как мы понимаем, кто нам подходит? Почему я так запала на Вик Саныча, когда у нас столько других преподов, столько студентов? Но с другими у меня нет этой странной связи, нет тем для разговоров, нет желания разговаривать. Нет желания раскрываться.

То есть для любви должно возникать доверие. Ты должен чувствовать, что этот человек не предаст, не подведёт. А ещё всё дело в том, чтобы это движение, эта готовность раскрыться была обоюдно, с двух сторон. И если такое чувство есть, то – здравствуй, любовь!

Но Вик Саныч вчера сказал Зое, что у нас ничего такого нет. И правильно. Нельзя. Табу.