Читать онлайн Нерон. Родовое проклятие бесплатно

Margaret George

THE CONFESSIONS OF YOUNG NERO

Copyright © 2017 by Margaret George

Оформление обложки Егора Саламашенко

Карты выполнены Юлией Каташинской

© И. Б. Русакова, перевод, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

Я БЛАГОДАРНА

Бобу Фейбелу, который много лет назад предложил: «Почему бы тебе не сделать своим героем императора Нерона?»

Профессорам Античности Барри Б. Пауэллу и Уильяму Айлварду из Висконсинского университета в Мэдисоне за переводы и за то, что помогли познакомиться и пообщаться с Нероном.

Моему вдумчивому и проницательному редактору Клэр Зайон и моему бессменному и незаменимому агенту Жаку де Шпельберху, которые с энтузиазмом приняли идею рассказать историю Нерона и всецело меня поддерживали.

* * *

I

Локуста

Я не в первый раз в заточении, поэтому надеюсь, что оно лишь для виду и новому императору Гальбе скоро понадобятся мои уникальные способности; он втайне пошлет за мной, и я снова буду свободно прогуливаться по залам императорского дворца. Там я чувствую себя как дома. Может ли быть иначе? Я много лет оказываю властям предержащим своевременные услуги.

Я – отравительница. Почему не сказать это прямо? И не какая-нибудь отравительница из старых времен, а настоящий знаток и первая в своем деле. Великое множество людей хотят стать второй Локустой, то есть мной, в будущем. Поэтому-то я и основала академию – чтобы передать свои знания и подготовить следующее поколение отравителей, ведь Рим всегда будет в них нуждаться.

Я могла бы посокрушаться и рассказать, как мне жаль, что Рим опустился до такого, но с моей стороны это было бы лицемерием. К тому же я не уверена, что смерть через отравление – не лучшая из смертей. Подумайте о способах умерщвления, которые предлагает Рим. Вас могут разорвать на арене дикие звери, могут удушить в тюрьме Туллианум[1], ну и самое пресное – могут приказать вскрыть себе вены, и вы истечете кровью, как жертвенное животное. Вот еще! А от хорошего яда я не откажусь. Разве Клеопатра на своем ложе не приняла с благодарностью яд змеи, который сохранил ее красоту нетронутой?

Покойного императора Нерона я впервые увидела, когда он был еще совсем ребенком и носил имя Луций Домиций Агенобарб, данное ему при рождении. Он был в низшей точке своей жизни – брошенное дитя во власти его дяди Калигулы. (Это уже потом он не оставлял меня без дела!) Его отец умер, его мать Агриппина была в изгнании, а дядя часто забавлялся с ним, как со своей игрушкой.

Помнится, он был славным ребенком – впрочем, он всю жизнь оставался славным и умел расположить к себе, – но робким. Его многое пугало, но больше всего – громкие звуки и те моменты, когда дядя неожиданно призывал его к себе. Была у Калигулы такая привычка – посылать за людьми посреди ночи. Однажды он вынудил меня посетить во дворце ночное театрализованное представление, где сам выступал в роли Юпитера. Иногда, как в тот раз, все проходило безобидно. А иногда заканчивалось смертью какого-нибудь беззащитного призванного бедняги. В общем, Нерон (давайте я буду так его называть, как во избежание путаницы называю Калигулу Калигулой, а не Гаем Цезарем Германиком) очень рано осознал, насколько опасен – смертельно опасен – его дядя.

О, какие воспоминания!

Здесь, в моей камере, я ловлю себя на том, что постоянно к ним возвращаюсь. Так легче скоротать время в ожидании того дня, когда Гальба пришлет за мной, чтобы поручить работу. Я знаю, он призовет меня!

II

Нерон

Луна, круглая и яркая, освещала озеро – тоже круглое. Из-за этого казалось, будто луна опустилась на землю и многократно увеличилась в размере. Золотистым светом она поднималась вверх по склонам окружавших озеро холмов и превращалась в яркий шар высоко в небе.

Лунный свет заливал широкую палубу корабля. Я сидел рядом с дядей и слушал, как он речитативом возносит хвалы богине Диане, храм которой стоял на берегу. Само озеро для дяди тоже было сакральным.

Помню красные отсветы факелов на лицах окружавших меня людей – они так контрастировали с голубовато-белым лунным сиянием, которое окрашивало все остальное. Дядя был похож на демона в преисподней.

Это все впечатления, промельки ни с чем не связанных воспоминаний. Отражение в воде, факелы, высокий козлиный голос дяди; нервный смех тех, кто был тогда рядом; холодный воздух.

Мне было всего три года, так что неудивительно, что воспоминания столь обрывочны.

А потом передо мной всплыло лицо дяди.

– Что же мне делать с выкормышем этой суки? – произнес он шелковым голосом.

Снова нервный смех. Грубые руки берут меня за плечи и поднимают в воздух. Я беспомощно дрыгаю ногами.

– А вот что! Я принесу его в жертву богине!

Дядя решительно подходит к поручням и держит меня над водой, покрытой рябью. Я все еще вижу волнообразное отражение луны, оно как будто ждет меня.

– Богиня хочет человеческой жертвы, а что может быть лучше, чем этот мой мелкий сородич и потомок божественного Августа? Для Дианы все самое лучшее. И возможно, это послужит искуплением за те времена, когда Август с большим усердием поклонялся ее брату Аполлону. Так-то!

И я взлетел в воздух, а потом плюхнулся в воду.

Вода была такой холодной, что я даже вскрикнуть не смог и сразу стал тонуть. А потом меня схватили сильные руки и вытащили из воды – я вдохнул. Меня усадили на палубу. Рядом, подбоченившись, стоял дядя.

– Не повезло сегодня, повезет завтра, да, Херея? Ты слишком мягкосердечен, если спас из воды этот мусор. Все, что приносит в мир моя сестра, испорчено.

III

Я сидел рядом с Хереей, меня трясло от холода. С моего места просматривалась вся покрытая мозаикой палуба огромного корабля. Белая мраморная рубка сияла в лунном свете.

Сумасшедший, который бросил меня в воду, теперь расхаживал туда-сюда и смеялся. В следующий раз я услышал точно такой же смех, когда стал старше, – так повизгивала, хныкала и подвывала посаженная в клетку гиена.

«Забери меня, забери меня с этой лодки!» – умолял я любого из богов, лишь бы кто-то меня услышал.

Херея положил мне на плечо огромную ладонь:

– Вставай, парень, чтобы согреться, надо походить.

Он заставил меня подняться и водил вдоль палубы, пока я снова не почувствовал онемевшие от холода ноги. Когда мы проходили мимо гребцов, они поворачивали в нашу сторону голову, как цветок на стебле. Один или два улыбнулись, остальные были похожи на расставленные на палубе статуи.

– Видишь, уже близко. – Херея поднял меня на руки и указал пальцем в сторону суши. – Скоро мы сойдем на берег и вернемся домой.

* * *

Как и когда я вернулся домой, не помню. Я уже говорил, что те ранние воспоминания словно подернуты туманом и не связаны между собой. Они как облака, проплывающие в моей голове, – каждое само по себе, и каждое вмещает что-то свое.

* * *

Моя маленькая кровать в доме тети, где я жил, была узкой и жесткой. Думая о ней, я даже чувствую грубые простыни, но что еще было в той комнате, увидеть не могу. Знаю, что дом был в сельской местности: по утрам я слышал кукареканье петухов и помню, как собирал на соломенной подстилке теплые яйца. А еще помню много самых разных бабочек и цветы на длинных стеблях – теперь я знаю, что это были сорняки.

Я звал тетю Бабочкой, потому что одним из ее имен было Лепида, что означает «прекрасная и утонченная», а она была очень красивой. Ее волосы отливали медью, но не яркой, будто только что начищенной, а потускневшей от пыли. Будучи младшей сестрой моего отца – он умер до того, как я успел его узнать, – она рассказывала мне о нем разные истории. Однажды я вслух заметил, что у нее волосы светятся на солнце.

– В нашем роду у всех волосы цвета бронзы, – рассмеялась тетя в ответ. – Вот у тебя волосы светлые, а я все равно вижу легкий бронзовый оттенок. Хочешь, расскажу, почему так получилось?

– Конечно хочу!

В надежде, что история будет длинной, я поудобнее устроился рядом с тетей.

– Хорошо, слушай. Когда-то очень давно один из наших предков шел по дороге и вдруг увидел двух высоких и красивых молодых мужчин.

– Это были боги? – попробовал угадать я.

Когда вдруг возникают высокие незнакомцы, это всегда боги.

– Да, боги-близнецы – Кастор и Поллукс. Они сказали нашему предку, что римляне одержали победу в великой битве, затем велели ему пойти в Рим и всем об этом рассказать. А чтобы доказать, что они боги и говорят правду, близнецы прикоснулись к его черной бороде, и борода сразу стала рыжей. Так наш род получил свое прозвище: Агенобарбы, Рыжебородые.

– У моего отца тоже была рыжая борода?

Я хотел больше узнать об отце, хотел услышать, что он был прославленным героем, а его смерть явилась настоящей трагедией. Позже я понял, что ни то ни другое не соответствовало действительности.

– О да, он был истинным Агенобарбом. А еще наш род необычен тем, что его мужчины носят только два имени: Гней и Луций. Имя твоего отца – Гней, тебя зовут Луций. Твоего деда тоже звали Луцием, он был консулом, но еще и колесничим, причем прославленным.

У меня были игрушечные колесницы из слоновой кости, я любил устраивать гонки на полу.

– А когда я смогу стать колесничим?

Тетя Бабочка запрокинула голову и рассмеялась:

– Еще не скоро. Чтобы править колесницей, надо быть очень сильным. Поводья придется держать крепко, иначе их у тебя вырвут лошади. К тому же колесница так подпрыгивает, что можно выпасть, а это крайне опасно.

– А если в маленькую колесницу запрячь пони, я с такой управлюсь?

– Может быть, – сказала тетя. – Но ты все равно еще слишком молод для этого.

* * *

Я действительно помню тот разговор про колесницы и рыжие бороды. А вот почему жил у тети Бабочки и что случилось с моими матерью и отцом, понятия не имел. Я знал, что отец умер, но о матери не знал ничего, кроме того, что ее со мной не было.

* * *

Тетя определила ко мне двух наставников. Одного звали Парис, он был актером и танцором. Второго звали Кастор, и он работал парикмахером. Он брил бороду тетиному мужу (не рыжую, а обычную коричневую), зашивал порезы и еще много чего полезного умел делать. Парис лишь развлекал меня. Он только и делал, что играл и притворялся кем-то другим. Сначала он рассказывал историю – обычно про греков, потому что у них лучшие истории, – а потом изображал всех ее героев. В жизни Парис был темноволосым и не очень-то высоким, но, клянусь, изображая Аполлона, он становился выше, а глаза и волосы его светлели.

– Нет, малыш, – рассмеялся Парис, когда я ему об этом сказал, – это все твое воображение. Такая у актера работа: благодаря ему ты видишь и слышишь то, что ты представляешь в голове.

– Значит, актеры занимаются магией?

Парис быстро огляделся по сторонам, в глазах у него промелькнул испуг.

– Конечно нет! Магия только в твоих мыслях.

Это было незадолго до того, как я узнал, что колдовство запрещено и что именно его практиковали в этом доме.

* * *

Расти единственным ребенком в доме как-то странно. Играть мне было не с кем, кроме разве что Париса – который во многом казался ребенком, но все же оставался взрослым – и детей-рабов. Тете не нравилось, что я играю с этими детьми, но она не могла следить за мной весь день, да и чего еще ей было от меня ожидать?

Скажу прямо: я был одинок. Одинок, словно в молитвенном уединении; словно в тюрьме – так может быть одинок лишь тот, кто не такой, как все. Тетя не уставала повторять, что выделяться и отличаться от других – это особое качество сродни славе, но для меня это было сродни наказанию или заключению.

Я обретал свободу, играя с детьми-рабами моего возраста или изображая разных персонажей, чему меня учил Парис. Иногда я выступал в роли какого-нибудь бога, иногда – в роли девушки: например, играл Персефону, когда Парис изображал Аида (мы всегда использовали греческие имена, а не римские, Прозерпина и Плутон). Порой я изображал взрослых. На сцене – на самом деле это был внутренний двор – я мог быть кем угодно, а в реальной жизни, как постоянно напоминала мне тетя, я был потомком божественного Августа. Но, как рассказал мне Парис, моим предком был еще и соперник Августа, Марк Антоний. И для меня Антоний был гораздо интереснее, чем скучный, лишенный эмоций божественный Август.

– Антоний отправился на восток, в земли, где говорили на греческом, и в Египет. Там он наслаждался музыкой, цветами, вином и дионисийскими мистериями. Он командовал огромным флотом, а его жена Клеопатра была царицей Египта. Он…

– Разрушил себя и опозорил звание римлянина, – прервал рассказ Париса резкий голос.

Мы обернулись и увидели, что в дверях стоит муж тети, Силан. Он редко бывал дома, поэтому его неожиданное появление испугало нас вдвойне. Силан подошел ко мне, наклонился и посмотрел прямо в глаза:

– А теперь пусть Парис расскажет тебе всю историю. – Он вскинул голову и посмотрел на моего трясущегося от страха наставника. – Продолжай, Парис!

– Уф… у берегов Акция его флот сошелся в морской битве с флотом Октавиана Августа, и он потерпел поражение.

– Однако, вместо того чтобы упасть на меч, как поступил бы любой уважающий себя римский генерал, он бежал обратно в Египет, – подвел итог Силан. – Перед тем как переметнуться на восток, он женился на сестре Августа и оставил с ней двух прекрасных дочерей, Антонию Старшую и Антонию Младшую. Божественный Август и Марк Антоний оба твои предки. И никогда не забывай, что ты наследник Марка Антония – римлянина, а не развращенного и опозоренного грека.

Силан говорил с такой яростью в голосе, что я сразу кивнул, лишь бы он отвел от меня взгляд. Наконец Силан выпрямился и велел Парису вернуться к нашим обычным занятиям и выкинуть эту греческую чушь из головы.

В общем, все обошлось, а когда Силан удалился, я спросил Париса:

– Но что было с Антонием после возвращения в Египет?

– Август настиг его там, и он умер. Он похоронен в Египте, а не в Риме. Что ж, Египет – очень интересное место, там древние руины и громадные пирамиды, множество гробниц… Весьма неплохое место для вечного упокоения, – громко сказал Парис, а потом уже шепотом заметил: – У Антония в Египте были еще дети, Август привез их сюда и воспитал, как римлян.

– И они были хорошими римлянами?

– Насколько можно судить – да. Девочка выросла и стала царицей Мавритании, а ее сын уже потом вернулся в Рим. Он мог бы стать твоим кузеном[2].

– А что с ним случилось?

– Калигула приказал его казнить, потому что он осмелился появиться в присутствии императора в пурпурных одеждах. Теперь понимаешь, как тебе повезло, что он всего лишь выбросил тебя за борт? Да еще и позволил вытащить из воды, а потом только посмеялся.

* * *

Однажды тетя призвала меня к себе. Она держала на руках младенца и счастливо улыбалась, потом поставила его на пол. Малыш покачнулся и сделал несколько неуверенных шажков, при этом булькал и лепетал что-то бессвязное.

– Вот, теперь тебе есть с кем играть! – сообщила тетя, будто я мог играть с соплей, которая ни ходить, ни говорить толком не умеет. – Моя внучка Октавия!

То есть она решила, что мне лучше играть с этой мелкотней, чем с детьми-рабами? И что мне с ней делать?

Я наклонился, чтобы лучше разглядеть малышку. Она потянулась и вцепилась мне в волосы, а потом заплакала. Очень неприятное создание. Я выпрямился и только тогда заметил, что из-за плеча тети выглядывает женщина.

– Это твой маленький кузен? – спросила, выйдя вперед, незнакомка так, как будто и правда ожидала, что малышка ответит; когда же этого не произошло, обратилась ко мне: – О, маленький Луций, у тебя волосы вьются, как у всех в нашей семье! Это очень хорошо! У меня тоже.

Она немного взбила свои кудри.

– Знаешь, мы с тобой двоюродные родственники… то есть очень близкие!

Она наклонилась и поцеловала меня в обе щеки. Я сразу почувствовал аромат толченого корня ириса. Голос у нее был низкий и теплый.

– Я мама Октавии. Надеюсь, вы полюбите друг друга.

Тетя Лепида ревниво за нами наблюдала.

– Это моя дочь Мессалина, – представила она. – И хотя она замужем и сама уже мама, у вас разница всего в семнадцать лет.

– Как я вам завидую, – сказала Мессалина сладким и тягучим, как сироп, голосом. – Живете на природе… я так по этому скучаю.

– Она живет в Риме вместе с мужем Клавдием, – пояснила мне тетя. – Он брат твоего прославленного деда Германика.

– Наверное, очень старый, – ляпнул я.

– Если встретишь его, никогда так не говори! – рассмеялась Мессалина, и смех ее был столь же чарующий, как и голос.

Хоть я и был тогда совсем юным, сразу отметил про себя, что она не стала оспаривать мои слова.

– Так, значит, у нас гости… семьи? – спросил Силан, входя в комнату.

– Да, гости семьи, – проворковала Мессалина.

– Гости семьи – самые желанные гости, – заверил Силан.

Почему они все время упоминают семью? И почему всегда собранный и невозмутимый Силан вдруг так разволновался?

– Да, давно… очень давно вы нас не навещали. Но я понимаю, из Рима выбраться не так просто.

– Но и не так уж трудно, если очень захотеть, – сказала Мессалина и чуть подалась ему навстречу.

Это был лишь один шаг, такой маленький, что я его заметил только потому, что наши ступни оказались рядом.

– Уверен, Клавдий очень ценит твое присутствие, – сказал Силан и едва заметно попятился.

Почему эти взрослые двигаются как крабы, хоть и медленно? Тут Октавия завопила, появилась рабыня и взяла ее на руки.

– Давайте насладимся подогретым вином, – предложил Силан. – В эти дни нам так не хватает тепла.

Они вышли из комнаты, предоставив меня самому себе.

* * *

«Порядок» – любимое слово Силана, только вот поддерживать порядок в семье было очень сложно: из-за множества близкородственных браков казалось, что все друг другу родня. Одной из моих любимых комнат в доме тети была та, где стояли бюсты предков. Я часто и подолгу их разглядывал, так что внешность связалась с именем. Все они давно умерли, и я не мог с ними повстречаться, и в то же время они казались мне вполне живыми, как прочие родственники, ведь их имена постоянно всплывали в разговорах. Великий Германик, Антония Старшая, Марк Антоний, Октавия Младшая… Можно было подумать, что они живут где-то по соседству.

В этой тихой комнате, не знавшей смены времен года (зимой мраморные полы были теплыми, а летом – прохладными, но воздух всегда стоял одинаковый), главенствовали бюсты. Это было их маленькое царство. Все беломраморные, и только один Марк Антоний – из темно-красного порфира. Густые волнистые волосы, мощная шея – я представлял его мускулистым и коренастым. Он казался каким-то взъерошенным, и я был уверен, что никогда бы его ни с кем не перепутал.

Рядом стоял бюст Антонии Старшей. Такой свою дочь Антоний не знал, ведь в последний раз он видел ее маленькой, в возрасте Октавии. Их бюсты были неподвижны и навеки разлучены. Я внимательно изучил ее лицо. Хотелось бы мне назвать бабушку красавицей, но она была самой обычной дурнушкой: сколько раз с такой ни встреться, все равно не запомнишь лицо. Говорят, ее младшая сестра, моя прабабушка по другой линии, была гораздо красивее. Она умерла, когда я родился или чуть раньше. Возможно, когда-нибудь я увижу ее бюст и смогу сравнить с сестрой.

Бюст главы нашего рода Германика был крупнее всех и стоял особняком. Мой предок был красив и молод, таким и останется в наших историях. Смерть он встретил, когда правил вдали от Рима. Порой людей, которые умирают, не исполнив своего предназначения, превозносят вопреки их заслугам. Так случилось и с Германиком. Я слышал, как люди сетовали, что судьба обманула его и не дала стать великим императором. Но кто знает, каким императором он бы стал? Надежды далеко не всегда оправдываются, и бутоны не всегда превращаются в прекрасные цветы. Если Германик был невзрачным цветком, смерть спасла его от разоблачения.

Было еще много других бюстов: Луции и Гнеи из рода Агенобарбов и их жёны, черты которых слабо угадывались в их потомках. Я решил, что все они жили в далеком туманном прошлом, и не стал тратить на них время.

IV

Время на вилле тети тянулось очень медленно, но не могу сказать, что один день был похож на другой. В солнечную погоду двор был словно позолочен, но чаще стояли холод и сумрак, и мы сидели в доме, греясь возле жаровен. В общем, скука и почти никаких развлечений. Я мог часами играть со своими колесницами, растянувшись на полу, и меня никто бы не заметил.

Сбор урожая оливок нарушил однообразное течение дней. Это было осенью, и мне поручили идти за рабами и следить, чтобы ни одна оливка не осталась лежать на земле. На самом деле это придумали, чтобы чем-то занять маленького мальчика, но у меня, пока я высматривал на земле маленькие округлые плоды, было ощущение, что я выполняю очень важную и нужную работу. Многие оливки были побиты и раздавлены, в воздухе висел густой и сладкий запах оливкового масла.

– Жидкое золото, – сказал мне надсмотрщик. – И намного полезнее, чем настоящее. Оно и в еду годится, им можно освещать жилье, с его помощью залечивают раны и смягчают сухую кожу, в него можно макать хлеб… Настоящий дар богов. Без оливкового масла мир стал бы безвкуснее, а твоя тетя – беднее. Оливки, может, и не такие притягательные, как золото, но они уж точно более надежный источник дохода.

У нас за спиной послышался шум, я обернулся и увидел, что к нам идет тетя Лепида с каким-то мужчиной – то ли хромым, то ли качавшимся на ходу.

– Клянусь Посейдоном, это же сам Клавдий! – изумился надсмотрщик.

А потом он повернулся ко мне и улыбнулся, причем улыбка его была скользкой, словно оливковое масло, которое он только что расхваливал.

– Да, урожай в этом году прекрасный, – говорила тетя спутнику, пока тот рассеянно смотрел по сторонам и подергивал свой плащ.

– Я в-в-вижу, – сказал мужчина, глядя на оливковую рощу, разросшуюся по склонам холмов.

Солнечный свет падал на деревья под косым углом, придавая зеленой листве серебристо-серый оттенок.

– Видеть вас – большая честь для нас, о принц, – низко поклонился надсмотрщик.

Я быстро огляделся по сторонам: все вокруг поклонились, и я тоже поклонился.

– Т-ты не обязан мне к-кланяться. – Мужчина взял меня за руку, и я сразу выпрямился. – Я твой д-двоюродный дед Клавдий, б-брат твоего деда Германика.

Я чуть не рассмеялся, но вовремя удержался. Это что, шутка? Все говорили, что Германик был воплощением мужественности, а судя по бюсту в комнате тети, он еще и красив был, как Аполлон. Этот же человек – какая-то развалина, а не мужчина.

– Тем больше у нас оснований беречь его как дражайшее сокровище, – сказала тетя Лепида и взяла Клавдия за руку (тот как будто растерялся). – Он – все, что нам осталось от этого образцового воина.

– Я не р-реликт! – возмутился Клавдий.

– Нет, ты – супруг моей любимой Мессалины, а слишком хорошо для нее не бывает.

О, Мессалина! Женщина, которая источает спелость, превосходящую спелость всех оливок на этих холмах. Та странная женщина с неинтересным ребенком.

– Она в п-пути, – сказал Клавдий. – З-задержалась в Риме, но с-следует за мной.

– Я благодарна, что ты взял ее с собой. В последнее время я так редко ее вижу.

– Н-новый ребенок т-требует внимания, так что я т-тоже редко ее в-вижу.

Клавдий улыбнулся, а тетя вдруг наклонилась ко мне, будто захотела поделиться чем-то очень интересным.

– Луций, у тебя появился кузен… Малыш по имени… как его зовут, Клавдий?

– Т-тиберий Клавдий Германик. Г-германик – чтобы сохранить б-благородное имя и показать, что линия п-продолжается.

Так я впервые услышал имя своего будущего соперника, который претендовал на мою жизнь и мое положение.

В следующий момент Клавдия всего передернуло, и он стал заваливаться на надсмотрщика, едва не сбив того с ног. Глаза у него закатились, челюсть отвисла.

– Тише-тише… – Тетя поддержала Клавдия. Она вытерла его лоб и погладила по щеке, потом повернулась к нам и сказала: – С ним случаются такие припадки, но быстро проходят. Не обращайте внимания.

Если бы мы могли! Я во все глаза смотрел на Клавдия. Лицо у него было каким-то пустым, будто в него вошел дух (повар рассказывал мне о духах или демонах, способных завладеть человеком). А потом все прошло, в точности как говорила тетя. Клавдий заморгал, закрыл рот и вытер ладонью стекавшую по подбородку слюну. Он огляделся по сторонам, словно припоминая, где находится.

– Да, благородное имя, – сказала тетя так, будто разговор и не прерывался.

И они пошли к дому, причем Клавдий опирался на ее плечо.

– Да уж, бедняге не позавидуешь, – заметил надсмотрщик, – пусть он и брат Германика. Как так получилось? Его мать была распутницей или боги действительно любят с нами поиграть?

– Ты говоришь о моей прабабке, – сказал я со всем достоинством, на которое был способен в том возрасте, а потом рассмеялся. – Так что мне придется придерживаться теории, что мы для богов – всего лишь игрушки.

Я вернулся в дом и тут же увидел, как в холл стремительно вошла Мессалина. С ней была маленькая девочка, а в руках она держала сверток, который, как я догадался, и был прибавлением в их семействе.

– О, Луций!

Мессалина бросилась ко мне и прижала к своей пышной груди так, будто мы были самыми близкими друзьями. Сверток, от которого скверно пахло, оказался зажат между нами, и его содержимое пискнуло.

– Это твой новоиспеченный кузен Тиберий!

Я посмотрел на его личико и постарался изобразить улыбку, но больше всего в тот момент мне хотелось высвободиться из объятий Мессалины.

– Очень милый, – сказал я.

Мессалина притянула к себе Октавию и заключила в свои объятия нас обоих – или, вернее, троих, если считать со свертком.

– Кузены, разве это не прекрасно? Как же хорошо, что мы есть друг у друга!

Мессалина внезапно отпустила нас и выпрямилась. Голос у нее изменился. Она послала за рабом, чтобы тот присмотрел за детьми. К детям она, естественно, причисляла и меня, однако я медленно, но уверенно отошел от нее и направился в свою комнату. Еще чего, решила приравнять меня к своим младенцам!

Довольно долго я играл с колесницами, наслаждался тишиной и примерял миниатюрные театральные маски, которые специально для меня сделал Парис. Потом начался дождь, мягкий стук капель по крыше убаюкал меня, я положил голову на руки и задремал.

Сколько я так проспал, не знаю, но, когда проснулся, за окнами уже было темно. За дверью послышались тихие шаги, и кто-то заглянул в мою комнату – я закрыл глаза и притворился, будто все еще сплю, а потом с трудом расслышал, как в соседней комнате кто-то доложил, что никто не подслушивает и можно говорить. Последовала беседа, в которой принимали участие несколько человек; они говорили негромко и часто перебивали друг друга, так что я не мог различить и разделить голоса.

Что у них за секрет такой, если они боятся, что я – или кто-то другой – их услышу? Мне так захотелось это выяснить, что я потихоньку вышел из комнаты и опустился на четвереньки, чтобы можно было медленно, но верно двигаться вперед и оставаться незамеченным, если кто-то посмотрит в мою сторону.

Они собрались в библиотеке вокруг большой жаровни. Тетя, Клавдий и еще одна женщина, которую я раньше не видел, сидели на скамьях; остальные стояли. Увидев их всех, я юркнул обратно в коридор и навострил уши. Перед глазами еще стояла картина: все жестикулируют, мужчины ходят взад-вперед.

Первое, что я услышал:

– …он не сошел с ума окончательно, просто на него накатывает безумие, а потом все приходит в норму.

Второе:

– Только накатывает быстро, а приходит в норму очень медленно.

И дальше:

– Если это никому не вредит, пусть себе рядится в Юпитера или соединяет свой дворец с его храмом, но число убийств растет с каждым днем. Да, я утверждаю: число убийств растет. Даже то, что я это говорю как само собой разумеющееся, – ненормально.

Они наверняка о Калигуле. Я мог бы свидетельствовать, что он – убийца… он пытался убить меня.

– Говори тише, рабы…

К сожалению, они заговорили тише, и пришлось напрячь слух.

– Он был болен, и я подумал, что может и не оправиться. Но он выздоровел. И потом, случись с ним что-нибудь, кто его сменит? Его единственный ребенок – маленькая девочка, и он не усыновил взрослого в качестве наследника.

– Об этом действительно небезопасно говорить. Даже здесь. Шпионы могут быть повсюду.

– Тогда нам следует признать, что он нас контролирует и мы бессильны. Хоть кто-нибудь чувствует себя в безопасности? Он ведь бьет наугад.

– Никто не может чувствовать себя в безопасности. Даже собравшиеся в этой комнате, хоть мы ему и родня. Мы знаем, что он убивает родственников. Хоть Птолемея Мавританского спросите… Только он уже не сможет заговорить.

Я вскочил на ноги и вбежал в комнату. Страх и ненависть к Калигуле заставили забыть об осторожности.

– Я! Я могу говорить! Он хотел меня утопить!

Все одновременно повернулись в мою сторону.

– Луций! – изумилась тетя Лепида. – Ты должен немедленно вернуться к себе. Иди и ложись спать.

– Уже п-поздно, – сказал Клавдий. – Он все с-слышал, и он с-слишком большой, чтобы з-забыть. Но у него есть честь. Он никому не расскажет о т-том, что услышал. Т-так, Луций?

У Клавдия тряслась голова, но говорил он здраво.

– Да. И никто не должен повторить того, что я скажу сейчас. Он взял меня на свой корабль и хотел принести в жертву Диане. Он по-всякому меня называл, а потом бросил в воду. Меня спас один солдат.

– Думаете, солдаты по-прежнему ему верны? – спросила Мессалина.

– П-преторианцы т-традиционно верны императору, – сказал Клавдий. – Но они могли бы…

– Я слышала, он их унижает и всячески над ними насмехается, – заметила Мессалина. – Станут ли они и дальше это терпеть?

– Зависит от т-того, с-скольких он унижает, – отозвался Клавдий.

Еще одна здравая мысль.

Тут встала женщина, которую я до того дня никогда не видел.

– Я могу предложить другое решение, если вы пожелаете с ним согласиться, – сказала она.

У нее были темные волосы, но прежде всего я отметил спокойствие, с каким она говорила, и ее осанку.

– Меня знают под псевдонимом Локуста, в целях безопасности я не стану раскрывать свое настоящее имя. Мое ремесло – приготовление амброзии, которая уже многих отправила на Олимп… Хотя на вопрос, превратились ли отправленные туда в богов, я не смогу вам ответить.

– Другими словами, ты отравительница, – заключила Мессалина. – Мы не опустимся до подобных методов. Но в подтверждение собственных слов не могла бы ты поведать нам хоть об одном… своем успехе?

– Конечно нет. Я не настолько глупа. У меня чистая репутация, и мне никогда не выдвигали обвинений. Только круглая дура может объявить на весь свет, что приложила руку к тому, что все считают естественным ходом вещей. Доверьтесь мне, а я продемонстрирую вам свое умение на любом животном, какое вы выберете. Кроме того, вы можете заказать средство очень медленного действия, среднего или мгновенного. Все зависит от… от события, соответствующего вашим целям.

– Мы могли бы на это пойти, – сказала Мессалина.

– Я не с-стану в этом участвовать! – возвысил голос Клавдий. – М-мои уши этого не слышали! Все п-поклянитесь! – Он оглядел собравшихся в библиотеке и остановил свой взгляд на мне. – И ты, маленький Луций. Я не слышал н-ничего из т-того, что было з-здесь сказано.

– Да, Клавдий, ты – мой двоюродный дед, и ты не слышал ничего, что было сказано в этой комнате. Тебя даже здесь не было!

Пойдем еще дальше.

– Именно, – сказал Клавдий и похромал в сторону столовой. – Мессалина, м-мы в-возвращаемся в Рим.

– Да, любовь моя, – отозвалась та. – Рим… В наши дни никто не знает, что нас там ждет.

– Не беспокойся так, дорогая, – сказала тетя. – Ты жена Клавдия, а потому в безопасности. Для Калигулы твой супруг – ручная зверушка, убивать его скучно, гораздо веселее унижать.

Мессалина поджала губы и кивнула.

– Силан тоже в безопасности, и на том спасибо.

Ко мне подошла Локуста:

– Что ж, малыш, ты вошел в эту комнату и высказался, хотя я видела, как у тебя тряслись колени. Это очень смелый поступок. Только настоящий смельчак способен на такое, пусть и с трясущимися коленями.

– Я сказал правду. И я ненавижу Калигулу. Нельзя, чтобы он поступал с другими так, как поступил со мной.

– О да, но кто повесит на кота колокольчик?

– Не уверен, что понял тебя.

– Это такое присловье. Как-то совет мышей собрался решить, что делать с бродячим котом. Сошлись на том, что лучше всего будет повесить на шею коту колокольчик, чтобы можно было услышать, как он приближается, и убежать в укрытие. Да, план был прекрасный, оставалось только найти мышь, у которой достанет смелости, рискуя жизнью, запрыгнуть на загривок коту.

– Понятно, – кивнул я: никто не решится напасть на Калигулу. – Но амброзия…

– Умный мальчик. Это все равно что поставить перед котом блюдце с молоком, но, чтобы добраться до молока, ему придется сунуть голову в петлю с колокольчиком. И в момент, когда ловушка сработает, того, кто ее установил, рядом не будет. – Локуста вздохнула. – Однако, если они не желают воспользоваться моими услугами, им придется попытать удачи с более опасными средствами.

V

Говорят, когда человек узнаёт о событии, которое изменяет его жизнь, место, где он об этом услышал, навсегда остается в его памяти. Ты запоминаешь мельчайшие детали, но не можешь увидеть картину целиком. Это как во сне – мелочи видишь четко, но значение происходящего и окружающая обстановка остаются загадкой. Так и я помню, что был в саду и наблюдал за двумя порхающими вокруг друг друга белыми бабочками. Все остальное – будто в тумане.

Вот тогда я впервые услышал чей-то крик: «Калигула мертв!»

Кто это крикнул? Не знаю. Откуда донесся тот крик? Не знаю. Я стоял как вкопанный и наблюдал за бабочками. Калигула мертв. Калигула мертв…

В дом тети я наверняка вернулся бегом. Тогда-то мне, скорее всего, и сказали, что император умер – убит из ненависти… А значит, подозреваемых более чем достаточно. Но убийц схватили, а их лидером оказался не кто иной, как Кассий Херея – человек, который меня спас. А потом мне наверняка сказали, что Клавдий теперь император. Я помню все это, но не помню, как именно об этом услышал. Помню, какую радость испытал, когда узнал, что мой мучитель мертв.

* * *

В семье тут же произошли перемены. Тетя стала матерью императрицы Мессалины, которой на тот момент едва исполнилось двадцать лет. Преторианская гвардия объявила Клавдия императором, так как он оказался одним из немногих выживших членов императорской семьи и был у них под рукой.

– Он пытался отказаться, – покачала головой тетя. – И правильно, ведь его не назовешь величественным. Но в его жилах течет кровь императоров, и нет ничего важнее этого.

– А Мессалина теперь императрица, – сказал я. – Ты, наверное, очень гордишься.

– Так и есть. И Силан очень горд, что его падчерица заняла столь высокое положение.

А я сильнее, чем когда-либо, почувствовал себя отщепенцем, бедным воспитанником обретшей высокое положение семьи. Мой отец умер, мать ушла, отцовское наследство присвоил Калигула, так что я жил на попечении тети и только благодаря ее милости. И что теперь? Не захочет ли она избавиться от меня, как от какой-нибудь помехи или неудобства?

Во время тех событий я был последним, о ком стали бы думать. Я превратился в невидимку, и меня это очень даже устраивало. Иногда я прятался в комнате с бюстами предков. Там мне, сам не знаю почему, было спокойно. Потому что они давно ушли и унесли с собой свои проблемы? Потому что спокойно взирали на меняющийся на их глазах мир? Антоний не мог знать, что станет с его римскими дочерьми, он даже не мог знать, доживут ли они до взрослого возраста. Я уж не говорю о его детях от Клеопатры. Или о том, что сенат лишит его всех почестей, запретит праздновать его день рождения и распорядится убрать все официальные статуи. Смерть наградила его блаженным неведением и даровала свободу.

А мы не были свободны. Как только мы узнали о случившемся, страх поселился на вилле, причем такой густой, что даже ребенок мог его почувствовать.

Калигулу убили его самые верные гвардейцы под предводительством Хереи. Его зарубили и оставили истекать кровью, совсем как фламинго, которого он успел принести в жертву в тот день. Его жену и маленькую дочь умертвили, после чего разъяренные убийцы отправились на поиски других членов императорской семьи. Вполне возможно, я уцелел лишь благодаря своему низкому статусу в доме тети, который к тому же был очень далеко от Форума. Согласно истории, они и Клавдия чуть не убили, но его спас преторианский гвардеец, который нашел его спрятавшимся за шторой.

– На твоем месте я бы сомневался в правдивости этих слухов, – однажды прошептал мне на ухо Парис. – Клавдий гораздо умнее, чем может показаться со стороны. – Тут я растерянно заморгал, и Парис объяснил свою мысль: – Если Клавдия и обнаружили случайно, то только потому, что он сам все так устроил.

У меня холодок пробежал по спине. Получалось, даже благожелательность и очевидная слабость Клавдия были его маской?

– Ты хочешь сказать, что он… он сам все это организовал?

– Не обязательно, – пожал плечами Парис. – Но если он знал о готовящемся убийстве племянника, то точно постарался извлечь из него выгоду.

– Что сделали с Калигулой?

– Его тело поскорее сожгли, а прах захоронили в неглубокой могиле в Ламианских садах. Говорят, его дух еще кричит там по ночам.

* * *

Клавдий начал ходить в пурпурных одеждах и к данному при рождении имени добавил Цезарь Август. В начале лета Мессалина пригласила своих родственников, тогда мы впервые и вошли во дворец. Я надеялся, переступив его порог, избавиться от страхов и ночных кошмаров: мне снилось, что призрак Калигулы входит в мою комнату и никак не исчезает. Я надеялся, что новый император не будет меня преследовать, а, наоборот, станет защищать.

Мои воспоминания о тех временах по большей части разрозненные, как кусочки мозаики. Карета медленно везет нас в Рим… Въезжаем в город… Дома стоят вплотную друг к другу, некоторые из красного кирпича, некоторые из белого мрамора… Меня пересаживают в паланкин, тот всю дорогу раскачивается… Подъем по холму становится круче, меня откидывает назад… Потом – зеленые сады на плоской вершине холма… В подножии холма множество домов…

– Все это построил Тиберий, – сказала тетя. – Божественный Август жил в простом небольшом доме, сорок лет кряду спал в маленькой спальне на низкой кровати, укрываясь тонким покрывалом, и его это устраивало.

Мне показалось, что в голосе тети прозвучали нотки недовольства образом жизни, который выбрали для себя наследники Августа. А если так, исчезнут ли они, когда появится Мессалина и пригласит нас войти во дворец?

Мессалина изменилась. Теперь она носила шелка и в ее волосы были вплетены золотые и жемчужные нити.

– Моя дорогая матушка. – Она поцеловала тетю в щеку, но не по-родственному, а формально; потом долго молча смотрела на Силана и наконец сказала: – Силан, я очень рада принять вас у себя.

Она наклонилась ко мне:

– Луций.

Я не почувствовал и капли тепла, которое она источала на вилле тети. Мессалина как будто заново меня оценивала.

– Не стоит тебе носить зеленый, он тебе не идет, – заметила она.

– И какой же цвет мне стоит носить, моя госпожа?

Мессалина прищурилась и как будто задумалась.

– Красный, может быть. Золотой. Но определенно не пурпурный.

Даже я понял, что именно она хотела сказать: «Знай свое место и не вздумай лезть выше».

В первом зале потолки были такими высокими, что я даже не смог их разглядеть. Мы долго шли по скользкому мраморному полу; миновали другой зал, потом еще один. Открытые окна обрамляла зеленая листва, которую покачивал легкий бриз; в воздухе стоял запах живой изгороди и мяты. Везде нас сопровождал шорох шелков Мессалины.

Наконец мы дошли до зала с огромным балконом, откуда открывался вид на великий город. Я увидел поле в форме вытянутого узкого овала.

– Что это там? – спросил я.

– Луций! – одернула меня тетя. – Ты должен стоять рядом с нами и молчать, пока тебе не позволят заговорить.

– Все в порядке. Он всего лишь маленький мальчик, а мальчикам трудно устоять на месте, да еще и молча. – Мессалина повернулась ко мне. – Это Большой цирк. На этом поле проводятся гонки на колесницах.

Колесницы!

– О! И когда?

– Мы их постоянно устраиваем, – сказала Мессалина. – От них такой шум…

– И вы можете их смотреть прямо отсюда?

– Да, но нужно хорошее зрение, поле ведь совсем не близко.

Я так хотел, чтобы меня пригласили посмотреть на гонки, но не осмелился об этом попросить. А Мессалина не предложила.

Вскоре к нам присоединился хромающий и шаркающий Клавдий. В отличие от супруги, он показался мне прежним, разве только его одежда теперь была пурпурной.

– Очень рад п-принять вас у себя, – сказал он, и все поклонились в ответ. – Я бывал в этом д-дворце на разных эт-тапах моей жизни, так что т-теперь словно в-вернулся домой. Однако, вселяясь в чужой д-дом, в-всегда стараешься переделать его п-под себя, так что перемены им-меются. Я пересмотрю ук-казы Калигулы, и, н-надеюсь, людям это п-понравится.

Император поглядел на меня:

– И я хочу п-пригласить т-тебя п-поприсутствовать на одном особенном с-событии.

У меня чаще застучало сердце. Неужели на гонках колесниц?

Клавдий повернулся к тете и что-то тихо ей сказал – та кивнула в ответ, и он снова обратился ко мне:

– Это сюрприз. Н-настоящий финал, к-который очень тебя порадует.

С этими словами Клавдий совсем не по-императорски мне подмигнул.

Затем слуги принесли подносы с освежающими напитками в золотых инкрустированных кубках. Я словно завороженный рассматривал эти кубки – они были тяжелыми, но какой же божественной была эта тяжесть! И тогда я понял для себя, что быть императором – это пить самые простые напитки из тяжелых золотых кубков, в любое время смотреть гонки колесниц со своего балкона и иметь под рукой толпу слуг, которые ждут твоих распоряжений и, выполнив их, тут же бесшумно исчезают.

– Луций выглядит таким усталым, – ни с того ни с сего сказала Мессалина. – Думаю, ему лучше прилечь отдохнуть.

И прежде чем я успел возразить, она взяла меня за руку и передала слуге, который отвел меня через бесконечно длинные залы в комнату с застеленной шелковыми простынями кроватью. Пришлось смириться с мыслью, что надо лечь и притвориться, будто отдыхаю после долгой дороги.

Сквозь ставни проникали косые лучи солнца, но в комнате было прохладно и темно. Я едва различал на стенах красно-черные рисунки на темно-желтом фоне. Откуда-то из другой укромной комнаты доносился нежный звук флейты.

Быть императором – это возлежать на таких кроватях в таких комнатах и слушать льющуюся из потаенных мест музыку.

Почему Август предпочитал жить в небольшом доме и спать на узкой кровати с обычными простынями, как моя у тети? Да, он был божественным, но могу ли я позволить себе дерзкую мысль, что он был глуп? Глуп как минимум в мирских делах?

Полдень миновал, и теплый воздух в комнате постепенно становился прохладнее. А потом флейта умолкла, и ее сменила музыка, такая чистая и прекрасная, какую мог исполнить только сам Аполлон. Музыка, которая лилась и переливалась, словно жидкое золото.

Я лежал тихо, как будто любое мое движение могло спугнуть волшебство, и не знал, происходит это наяву или только мне снится. Но я точно не спал и вскоре понял, что должен приблизиться к источнику музыки и слушать его напрямую, а не сквозь стены.

Крадясь через комнаты на звук, я наконец дошел до той, откуда доносилась чудесная мелодия. Долго стоял снаружи с закрытыми глазами и упивался божественным звучанием. Мне не хотелось заглядывать в ту комнату – я боялся увидеть исполнителя. Парис рассказывал множество историй о волшебной музыке, которая, соблазняя людей, приводила их к погибели. В них музыкант всегда оказывался демоном или богом в обличье какого-нибудь персонажа. Но я все же не устоял и заглянул в комнату.

Там возле окна стоял стройный юноша. Он играл на довольно большом инструменте: левой рукой поддерживал его снизу и пощипывал струны, а правой с помощью плектра[3] ударял по струнам с внешней стороны. Сам инструмент представлял собой разомкнутый круг с завитками на окончаниях. Звуки, рождаемые пальцами, были мягкими, а те, которые юноша извлекал с помощью плектра, – чистыми и резкими. Вместе они создавали сложную, подобную водопаду мелодию. Вдруг музыкант понял, что кто-то вошел в комнату, и резко повернулся в мою сторону.

– Я… прости. Я просто хотел послушать вблизи…

У меня задрожали колени, но не от страха, а оттого, что божественная музыка вдруг умолкла.

– Я всего лишь упражняюсь, – сказал юноша. – Кифара – строгая госпожа, она не так просто делится музыкой, и не с каждым. Она заставляет себя упрашивать.

Я понимал, что такой инструмент под силу только взрослому (для ребенка он был слишком большим и тяжелым), но в тот момент решил для себя, что, как только вырасту, обязательно научусь на нем играть.

– Ты кто? – спросил юноша.

Я понял его озадаченность, ведь я был слишком большим, чтобы сойти за сына Мессалины, и при этом слишком прямолинейным для раба.

– Луций Домиций Агенобарб, – ответил я.

– Понятно, внучатый племянник императора, – сказал юноша. – Мы все про тебя знаем.

– Знаете? Что знаете?

Мне стало интересно, как получилось, что этот музыкант что-то обо мне знает.

– Ну, по правде говоря, мы знаем о твоем происхождении, а больше ничего. Например, мы не знаем, что ты любишь больше – кефаль или мясо ягненка. Или умеешь ли ты плавать.

– Мне больше нравится кефаль, – уверенно заявил я.

Но про плавание не ответил… Меня даже передернуло, когда он об этом упомянул.

Юноша, взмахнув правой рукой, извлек из кифары еще один божественный звук, и мелодия умолкла. Я ждал, но он так и не продолжил.

– Спасибо тебе, – сказал я. – Возможно, когда я подрасту, ты дашь мне уроки игры на этой кифаре.

– Если ты об этом вспомнишь, – улыбнулся юноша. – И если я все еще буду здесь.

Я медленно вернулся в отведенную мне комнату, и день снова стал обычным.

VI

Лето в том году выдалось жарким. В моей комнате на вилле тети было очень душно, и я сказал ей, что, когда ложусь спать, чувствую себя тестом, из которого вот-вот испекут лепешку.

– Что ж, полагаю, тебе нужен раб, который будет стоять над тобой с опахалом, – ответила тетя. – Только лишних рабов у нас нет.

На полях чахли бобы, раскрывающаяся с утра ипомея к полудню сморщивалась; пруды с рыбой пересыхали; из фонтанов перестала бить вода, и они стояли, словно разинув рот. Это было время Сириуса, когда безумная звезда восходит и насылает среди лета палящий зной. Римляне покидали город: кто-то уезжал к морю, кто-то – в горы, если у них там были дома. А мы сидели под шпалерами с увядающей зеленью, но там было не намного прохладнее, чем в доме.

И вот однажды на виллу доставили письмо из императорского дворца. Тетя жадно его схватила в надежде, что это вести от Мессалины (дочь редко ей писала, хотя Силана довольно часто вызывали в Рим), однако, прочитав письмо, сразу скисла и посмотрела на меня:

– Это для тебя, Луций, и для Силана. Император желает, чтобы вы сопровождали его в поездке. Куда вы направитесь, не пишет. И меня, в отличие от супруга, в который раз не пригласили! Ступай и приготовься в дорогу. Он, видимо, уже в пути.

* * *

Вскоре приехал Клавдий, я забрался в карету и сел рядом с ним; следом за мной забрался и Силан. Клавдий пока не прислал приглашение на гонки колесниц, но это его появление говорило о том, что он обо мне не забыл.

– Куда мы едем? – не утерпев, спросил я.

– Отправим п-призраков на вечный п-покой.

– Но где?

– Д-доверься мне. Разве я не г-говорил, что это с-сюрприз?

Силан тем временем оглядывался по сторонам, и явно не из праздного интереса к окружающей обстановке.

– Моей с-супруги здесь нет, – сказал Клавдий.

– Я вижу, – отозвался Силан.

– Надеюсь, т-ты не разочарован.

– Нет, меня это не расстраивает, хотя я всегда рад ее компании.

Клавдий хмыкнул, и карета тронулась с места.

* * *

Спустя несколько часов пути карета начала подниматься по довольно крутому склону холма. Когда добрались до вершины, я увидел, что она замыкается в большой круг, а в центре его сверкает на солнце озеро.

Круглое озеро… отражает небо… спокойная, неподвижная вода… И на воде два огромных корабля, напоминающие силуэтом гигантских скатов-хвостоколов. Я схватился за подлокотники своего сиденья.

– Не бойся, сегодня они сгинут. – Клавдий мягко взял меня за руку.

И карета покатилась вниз.

Мы стояли на пристани, а перед нами плавали два монстра. Я снова увидел, но уже не при свете факелов, бронзовые головы кабанов и волков, которые указывали на место каждого гребца. Увидел и рубку из белого мрамора, которую в тот раз заливал лунный свет. Все, что преследовало меня в ночных кошмарах, теперь лишилось своей магической силы. Яркий солнечный свет изгнал, выжег дотла мистику луны.

Клавдий поднял руку и приказал работникам, которых собрали на пристани:

– Разорить и утопить! З-заберите все ценное, затем ув-ведите в центр озера и затопите. – Он наклонился ко мне и взял за руки. – Сенат хочет осудить Калигулу на «проклятие памяти»[4]. Он был с-сумасшедшим и жестоким, я не м-могу позволить кому-то п-публично обесчестить м-моего кровного родственника. Н-но я могу сделать это сам. Его исключат из официальных с-списков, его статуи снесут, имя сотрут с м-монументов. Все с-свидетельства его безумия, р-расточительства и жестокости будут уничтожены. С-сегодня лунное затмение, и Диана не оскорбится: она н-не увидит, что мы с-сделаем.

Мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать его слова за громким стуком молотов и треском досок обреченных на смерть кораблей. Работники перебрасывали на берег бронзовые морды, на каждой было закреплено большое кольцо.

Клавдий поднял одну и, прищурившись, на нее посмотрел:

– М-мастерская работа. Х-хочешь такую?

– Нет! – Я даже отшатнулся. – Уничтожь их всех!

– Мы их переплавим.

Клавдий повертел голову кабана в руке, и клык зверя поцарапал ему палец.

* * *

На закате разоренные корабли с бульканьем ушли под воду посреди озера. Пузыри, рябь на воде, а потом – тишина.

– Все, м-маленький Луций, их больше нет, – сказал Клавдий, – и т-тебе больше не н-надо бояться воды.

Обратно мы ехали молча, но где-то на полпути нас встретила группа конных преторианцев.

– Он здесь, з-заберите его и п-препроводите в Рим. – Клавдий повернулся к Силану. – Ты под арестом п-по обвинению в заговоре п-против императора. Я ожидал, что ты н-нанесешь удар во время этой поездки, п-поэтому весь день за нами с-следовали мои телохранители. – И он кивнул преторианцам: – Уведите его.

– Я ничего не сделал! – взвизгнул Силан. – Ничего! Я твой верный подданный!

Но Клавдий только грустно на него посмотрел.

– Тогда я скажу! – выкрикнул Силан. – Спроси свою жену! Спроси Мессалину! Она не один месяц меня преследовала, пытаясь затащить в свою постель. Я отказался, и вот ее месть!

– Уведите его, – повторил Клавдий.

Преторианцы спешились, подошли к карете, выволокли Силана и заставили его сесть верхом на лошадь.

– Она шлюха! – не унимался Силан. – И убийца, если готова убить меня за это! За то, что я ей отказал… Я, ее отчим. Она – мразь!

– За клевету на м-мою супругу ты заслуживаешь с-смерти, – сказал Клавдий.

И на моих глазах императорские гвардейцы увезли Силана. Какое-то время я еще слышал его крики, а потом все стихло.

– Луций, на этой р-развилке мы расстанемся, – повернувшись ко мне, дружелюбно сказал Клавдий. – Я вернусь в Рим, а тебя с-сопроводят на виллу к тете. В-вот письмо, которое объяснит, п-почему ты вернулся один.

И он сунул письмо мне в руки.

* * *

Вся радость, какую я испытал, глядя, как уходят под воду преследовавшие меня по ночам монстры, исчезла на фоне ужаса, охватившего дом тети. Лепида, прочитав письмо, будто сломалась. Она заголосила, убежала в свою спальню и там, заливаясь слезами, рухнула на пол.

– Силан, Силан… Что он сказал? – спрашивала она, цепляясь за мою руку.

Моя высокочтимая тетя превратилась в скулящее нечто, которое умоляло меня рассказать хоть что-то о случившемся. А я… я не мог толком ей ответить, потому что все произошло слишком быстро.

– Он… он все время кричал, что невиновен.

Это все, что я мог вспомнить.

– Конечно он невиновен! – Тетя усилием воли села и вытерла слезы со щек. – Но кто на него донес? Клавдий пишет о снах, которые видели Мессалина и его вольноотпущенник Нарцисс, и якобы они доказывают измену…

– Силан сказал, что Мессалина хотела ему отомстить… и сделала это таким образом.

– Отомстить? Но за что? Я всегда думала, что он ей нравится.

И тут осмелился подать голос один из сопровождавших меня преторианцев:

– Слишком нравился. Силан сказал, что она пыталась его соблазнить, а получив отказ, пообещала его уничтожить.

– О нет! – Тетя схватилась за голову. – Нет! Не может быть!

* * *

Но так оно и было. Вскоре вся история всплыла. Не о соблазнении – это осталось частным делом, которое никто не мог обсуждать. Заговор против Силана основывался на соучастии Мессалины и ее сообщника Нарцисса: то он, то она приходили к Клавдию с жалобами на сны о Силане, который якобы замышлял убить императора. Легковерный Клавдий счел, что их схожие сны служат для него предупреждением о задуманном покушении. На деле же это лишь доказывало, что Мессалина и Нарцисс прекрасные актеры и сообщники.

То, что ими двигало, достойно лишь презрения. Мессалина принесла в жертву собственному тщеславию жизнь человека и сделала свою мать вдовой. Это был мой первый жестокий урок, благодаря которому я понял, на какое зло способны люди, движимые грязными резонами. И я выучил его на всю жизнь. Всегда надо быть настороже. Пусть меня считают жестоким. Лучше быть жестоким, чем мертвым.

* * *

Тетя слегла и не вставала с постели несколько дней, а в это время шла подготовка к фиктивному суду. Как-то вечером она послала за мной. Меня проводили в комнату с бюстами, там возле жертвенника с дымящимися углями стояли тетя и какой-то мужчина с закрытым вуалью лицом.

Холодная и неподвижная, тетя сама была почти как статуя. Она умерла и воскресла, обретя новую форму, – теперь я видел перед собой ее бледное подобие или даже пустую оболочку.

– Мы приняли решение спасти Силана, – без выражения сказала тетя. – Есть только один способ. Не секрет, что император верит в вещие сны. Причем даже во сны других людей. Естественно, собственные имеют для него гораздо большее значение. Мы знаем, как прислать ему сон, особый сон, который раскроет правду.

Тут стоявший рядом с тетей мужчина молча кивнул, но она так его и не представила.

– Широко известно, что невинный и незамутненный разум юного создания – лучшее вместилище для снов, – сказал мужчина тихим и мягким голосом, который напомнил мне шорох песка в пустынных долинах. – Поэтому мы и выбрали тебя, Луций. Мы покажем тебе картину, посмотри на нее и хорошенько запомни. А потом вдохни эти испарения.

И он бросил на угли какие-то крупинки или семена – угли зашипели, от них поднялся пар, и в воздухе разлился резкий горький запах.

– Это запечатлит картину в твоих снах. Спокойно иди в свою комнату, ложись и не двигайся до утра. Картина просочится во сны Клавдия, вытеснит все остальные и останется в его разуме.

Все происходящее и так было похоже на сон: просторная, освещенная всего двумя факелами комната с углями в жертвеннике, едва различимые в полумраке бюсты и похожие на призраков люди, которые взяли меня за руки и подвели к жертвеннику.

Мне хотелось закричать: «Нет! Нет! Я не стану этого делать! Не впускайте свою магию в мой мозг!» Но вместо этого я, словно лунатик, прошел весь ритуал: наклонился над углями и вдохнул дым, от которого помутилось в голове; затем посмотрел на картину, где похожий на Силана мужчина отворачивался от Мессалины, а та хватала его за тунику и пыталась затянуть на кровать. Была и вторая картина, на ней Силан, без ножа, совершенно безоружный, стоял на коленях перед Клавдием.

Тетя взяла меня за плечи:

– А теперь я отведу тебя в комнату и уложу в кровать. Лежи тихо и не открывай глаза до самого утра.

Могу сказать, что мне не приснилась ни одна из показанных картин, хотя по прошествии времени они не раз всплывали в моем сознании. Но я надеялся, что благодаря магии тети Лепиды они каким-то образом переместятся в сознание Клавдия.

Вскоре Силана казнили, так что вряд ли это произошло.

VII

Жизнь на вилле тети претерпела изменения, да и как иначе? Мы следовали привычной рутине, а тетя, словно призрак, бродила из комнаты в комнату.

Однажды она крепко прижала меня к себе и прошептала:

– У меня нет детей. Моя дочь мне не дочь. Луций, теперь ты мой единственный сын.

Но больше она никогда этого не повторяла. Мы с Парисом вернулись к нашим занятиям, какие-то были правильными, но большинство – интересными.

Стоит ли говорить, что приглашений из императорского дворца не присылали, и я понимал, что никогда не увижу гонок на колесницах и больше никогда не услышу божественных звуков кифары. Ничего не будет, кроме этой спокойной, однообразной сельской жизни. Солнце будет подниматься и опускаться над полями и лесами, времена года будут перетекать друг в друга, но земля под его лучами не изменится и навсегда останется прежней.

За мной приглядывали гораздо меньше, чем до того «случая» (так мы это называли, чтобы укротить воспоминания и жить дальше). Я мог не только играть со своими колесницами, но и рисовать довольно грубые картинки и лепить из глины кособокие горшочки. Я даже сумел уговорить Париса добыть мне маленькую флейту, чтобы научиться играть простенькие мелодии.

Тишина виллы то усыпляла, то напоминала землю зимой, которая вынашивает то, что вырвется весной наружу. Все это однообразие, покой и рутина служили хорошей почвой для семян, которые проросли и зацвели пышным цветом в моей будущей жизни. Но для этого требовалось время. Спешка вредит творчеству, у творчества должны быть крепкие корни.

* * *

Я лежал на полу и рисовал сорванный в саду цветок, который уже начал увядать. Это продлилось недолго – вскоре в коридоре послышались шаги, но я не придал этому значения. Потом я услышал тихие голоса, но тоже не обратил на них внимания, подумав, что какой-нибудь торговец доставил на виллу свой товар.

– Так вот как вы тут с ним обращаетесь! – воскликнул вдруг кто-то на пороге моей комнаты.

Я поднял голову и увидел незнакомую женщину, которая не сводила с меня глаз.

Если скажу, что она занимала весь дверной проем, будет ли это чем-то вроде послезнания? Она не была толстой или даже крупной, но при этом казалась очень внушительной. Я тогда сразу вспомнил об амазонках, про которых мне рассказывал Парис, и подумал: «Вот, значит, какими они были?»

Волосы женщины были забраны назад, только локоны спускались с висков. Нос был прямой, губы изогнутые, но не крупные. Глаза широко поставлены, взгляд пристальный. Женщина смотрела на меня, а я думал, что она очень похожа на Афину.

– Я хорошо о нем забочусь, – сказала тетя Лепида. – Для меня он как родной сын.

– О, значит, ты бы поселила родного сына в комнатушку с жесткой кроватью, одела в тряпье и приставила к нему бездарных учителей? Актера и парикмахера? Как ты можешь так обращаться с внуком Германика и праправнуком божественного Августа?

Моя одежда – тряпье? Никогда не замечал. И Парис был прекрасным наставником, без него моя жизнь стала бы невыносимо скучной.

– Это несправедливо! – воскликнул я. – Я люблю своих учителей, они хорошие. И тетя прекрасно ко мне относится.

– Ха! – рассмеялась странная женщина, но смех ее прозвучал неестественно. – Это потому, что ты не знаешь лучшего. Да и откуда тебе это знать? Ты так мал, что скоро все это забудешь.

И тогда я с грустью подумал, что пусть я мал, но у меня уже есть куча воспоминаний, которые я бы с радостью навсегда забыл: Калигула, корабли, Силан, магия. А теперь еще эта женщина хочет, чтобы я забыл обо всем хорошем, что было в моей жизни.

– И других слов при встрече с ним у тебя не нашлось? – возмущенно спросила тетя. – Ты не заслуживаешь называться матерью!

Мать! О нет! У меня не было матери. Во всяком случае, я ее не знал – то есть знал лишь ее имя и то, что она исчезла. В отличие от моего отца, от нее не осталось праха, который мы захоронили бы в семейной гробнице Домиция. Она была нереальной.

– А ты? Ты – мать шлюхи и убийцы! Боги не позволят, чтобы ты и дальше воспитывала моего любимого Луция. – Женщина наклонилась и посмотрела мне прямо в глаза. – Я твоя мать. Я пришла, чтобы забрать тебя домой.

* * *

Так закончилось мое проживание на вилле тети Лепиды – внезапно, как и оборвалась жизнь Силана. Меня увезли, даже не дав попрощаться с Парисом и Кастором. Забрали, как какой-нибудь бездушный предмет, и переместили в новый дом с новой женщиной, которая объявила себя моей матерью и ожидала, что я тоже стану так ее называть.

Новый дом был в Риме, на полпути к холму Палатин и совсем недалеко от императорского дворца. Женщина – Агриппина – без умолку говорила всю дорогу до Рима, но при этом смотрела прямо, так что со стороны могло показаться, будто она беседует не со мной, а сама с собой.

– Ну хоть дом я подыскала. Калигула забрал все наше имущество, даже мебель… и все продал. Обобрал до нитки. Дядя Клавдий был так добр, что все нам возместил, но старый дом, естественно, вернуть не смог. Но у нас все получится. Это лучше, чем проклятый остров, на который меня сослал брат. – Женщина хмыкнула. – Конечно, я могла бы превратить захоронение его пепла в настоящее зрелище, но на деле предпочла бы развеять его над Тибром.

О да, она была сестрой Калигулы. Все это с трудом укладывалось в голове, но даже одно то, что у них была общая кровь, пугало меня до смерти. Вдруг она сорвется и обезумеет, как брат?

Паланкин остановился, нам помогли сойти на землю. Мы стояли перед домом на полпути к вершине холма. У входа росли кипарисы, вокруг простирался регулярный парк. Меня вели к дому, а я смотрел на зависавших над пионами пчел, пока…

– Шевелись! Что ты там забыл? – окликнула женщина.

Мы вошли в залитый светом атриум с блестящим мраморным полом и высоким, облицованным слоновой костью и золотом потолком, в центре которого было огромное, пропускающее солнечный свет окно. Под этим великолепным потолком был небольшой пруд. Я подошел к нему и опустил в воду пальцы. Пруд был мелким, но из-за выложенного голубой мозаикой дна казался довольно глубоким. Я посмотрел наверх, на проплывающие в небе облака, которые были словно продолжением потолка.

– Идем же! – Агриппина взяла меня за руку.

Она потянула меня за собой, прежде чем я успел разглядеть выполненные в желтых, ржаво-красных и синевато-зеленых тонах росписи на стенах. Теперь меня тащили по проходам, которые вели к закрытому, окруженному комнатами саду. В беседке в центре сада сидели работники – увидев нас, они сразу вскочили на ноги.

– Нечем заняться? – спросила их Агриппина. – Уже закончили?

– Нет, – ответил один из работников. – Просто присели перекусить.

– Я вам не за перекусы плачу, – отрезала Агриппина. – Вставайте и принимайтесь за дело.

Она провела меня в комнату по соседству с садом. Комната была маленькой, свет внутрь проникал в основном через дверь в сад, но там стояла довольно крепкая кровать, а еще светильник с масляными лампами, несколько трехногих столов, небольшая кушетка и сундук.

– Ну хоть комнату смогли приготовить, – сказала Агриппина. – Она твоя, Луций.

И тут она присела на корточки и впервые по-настоящему посмотрела мне в глаза. У нее даже голос изменился.

– Я подолгу думала о тебе в изгнании. Ты просто не можешь понять или представить, каково это. Мой единственный ребенок… Нас разлучили, а тебя отдали на милость родственникам. Все это время я не знала, смогу ли когда-нибудь вернуться к тебе и снова быть с тобой. Перечень женщин нашего рода, которых сослали на остров, просто пугает: Юлия – дочь Августа и моя бабка; Юлия Младшая – ее дочь; моя мать Агриппина, в честь которой меня назвали. Я должна была стать следующей, но я здесь, и ты теперь со мной. Больше нас никогда не разлучат, и мы больше никогда не будем зависеть от милости других. Это я тебе обещаю. Честью клянусь. Я все сделаю, чтобы ты был в безопасности, я всегда буду рядом, буду защищать тебя и направлять.

Она не сводила с меня глаз, а глаза у нее были серые, как у Калигулы. По спине пробежали мурашки, и я даже испугался, что она заметит.

– Я твоя, а ты – мой, мы одни против всего мира. Но я больше не позволю взять над собой верх, так что не бойся, малыш, теперь ты можешь спать спокойно.

Она стиснула меня так сильно, что стало трудно дышать. Ее тело было крепким, и я, прижатый к нему, поверил, что оно и правда послужит мне укрытием от всех грядущих бурь.

* * *

Дети выносливые, они через многое могут пройти. Какое-то время я скучал по тете Лепиде, но вскоре новая жизнь в Риме захватила меня целиком. Обстановка большого дома, в котором я теперь жил, с каждым днем становилась все богаче. В атриуме и гостиных не покладая рук трудились художники. Работники на мускулистых плечах вносили в дом кушетки с ножками в форме черепашьих лап, столы из мавританского дуба, бронзовые инкрустированные треноги и жаровни. Затем дело дошло до предметов искусства: мраморные скульптуры, бронзовые бюсты, мозаика. Некоторые скульптуры были настолько совершенны, что я подолгу на них смотрел и ждал – вдруг задышат?

– Греки, – как-то сказала мне Агриппина, – ни в чем они особо не преуспели, но их статуи! Тут они действительно непревзойденные мастера. Всегда можно отличить римскую копию от греческого оригинала.

Я нахмурился, и она это, конечно, заметила.

– Если греки хороши только в искусстве, почему ты именно греков выбрала мне в наставники?

Наставников у меня было двое – Аникет и Берилл.

– Что ж, мне следовало сказать, что они хороши только в двух вещах – искусстве и науке.

Двух важнейших вещах в этом мире!

– Агриппина…

– Перестань называть меня Агриппиной, – сказала она. – Я понимаю, мы с тобой в каком-то смысле еще чужие люди, но ты должен называть меня мамой. Если не будешь этого делать, никогда не станешь воспринимать меня как свою мать. Агриппиной меня может называть кто угодно, но матерью – один-единственный человек. Я жду и надеюсь, что он будет так делать.

Она обняла меня и поцеловала в висок.

* * *

Время шло, и постепенно большой дом стал казаться мне своим. Я освоился и, если можно так выразиться, пустил корни, даже роскошь приелась и стала для меня обыденностью. Разве не все так живут? Рабы всегда где-то поблизости и всегда готовы выполнить любое распоряжение матери, да и мое тоже; цветы в теплицах не знают смены времен года; пол подогревается снизу, так что мои маленькие ступни не мерзнут, даже когда на изгородях из можжевельника появляется изморозь.

Новые наставники были очень внимательны, но трепетали передо мной, – в общем, с Парисом не сравнить. Аникет – дюжий молодой грек – был вольноотпущенником с широким открытым лицом; смешливый и всегда готовый угодить. Берилл из Палестины был потише и более сдержан. И оба страстно увлекались грековедением.

Однажды Берилл нарисовал большую схему, в которой отразил всех гомеровских персонажей и соединил их линиями – получилось словно паутина.

– Ты должен это увидеть! – сказал мне Аникет.

Он взял меня за руку и отвел в большой атриум. Небо в тот день было безоблачным, и солнечный свет заливал все вокруг.

– Вот! – Берилл остановился напротив одной из больших фресок. – Кто это?

Я посмотрел на очень мускулистого разгневанного мужчину с трезубцем в руке, изображенного на сине-зеленом фоне.

– Нептун.

– Мы говорим о Гомере! – возвысил голос Берилл. – Не следует называть богов римскими именами. Его правильное греческое имя – Посейдон. Посейдон!

– А почему он так зол? – спросил я, не в силах понять: боги всегда на кого-то или на что-то разгневаны?

– Его недовольство вызвала Троя, – пояснил Аникет. – Но рассуждать, чем именно, нам не обязательно. А теперь посмотри сюда – вот она, Троя.

Он подвел меня к следующей фреске: на ней был изображен расположенный на вершине холма огромный город с высокими стенами и башнями. Вокруг до самого моря простирались широкие долины. У берега стояли на якоре корабли, а на суше – шатры, целый город из шатров.

– Эта картина искажает действительность. Кораблей должно быть больше – тысячи! Но конечно же, художник не мог изобразить их все. Да, тысячи кораблей прибыли к Трое, чтобы вступить в сражение с троянцами.

– А зачем? – задал я смыслообразующий вопрос.

– Чтобы вернуть Елену, – ответил Берилл и вздохнул так, будто ему было тяжело представить, что кто-то не в курсе всей этой истории.

– А кто такая Елена? И почему они так сильно хотели ее вернуть? Одного корабля для этого бы не хватило?

– Кто такая Елена? – переспросил Аникет и, улыбнувшись, закрыл глаза. – Елена – воплощенная красота. Она – наши недостижимые желания. Она то, что ты утерял и должен снова найти. Елена – то, чем невозможно обладать.

– В своей витиеватой манере Аникет пытается сказать, что существуют Елена настоящая и та, которая живет в твоем сознании, – пояснил Берилл. – Реальная Елена была царицей Спарты в Греции, и она была замужем за Менелаем из рода Атрея. Она сбежала с троянским принцем Парисом… Или ее похитили? И ее супруг вместе со всеми своими сородичами и подданными отправился в Трою, чтобы ее освободить. Они объявили войну Трое, осада города продлилась десять лет, и по прошествии этих десяти лет Троя пала и была разрушена.

– Совсем? До основания?

Мне не хотелось верить, что прекрасного города, изображенного на фреске, больше не существует.

– Да, – сказал Аникет, – но троянец по имени Эней смог бежать из горящего города. Он вынес на спине своего старого отца и сумел добраться в Италию. Его наследники основали Рим, так что в каком-то смысле Троя хоть и была разрушена, но продолжила свое существование.

Я посмотрел на следующую фреску из той серии. На ней было изображено спасение Елены Менелаем. Он крепко держал ее за запястья, а свой смертоносный меч уронил на землю. И смотрел он не на прекрасные груди Елены, а ей в лицо.

– Она не такая уж и красивая, – заметил я.

И правда, ее лицо было ненамного красивее тех, что мне уже приходилось видеть.

– Ни один художник не в силах запечатлеть ее красоту, – заступился за фреску Аникет. – Это невозможно. Кроме того, автор фрески никогда ее не видел и, стало быть, не мог справиться с этой задачей. Что ему оставалось? Он использовал замену, все, что смог найти.

– А как она на самом деле выглядела?

– Гомер не стал ее описывать, – сказал Берилл. – Он лишь передал чувства тех, кто ее видел. И этого достаточно.

– Знаешь почему? – спросил Аникет, присев рядом со мной, чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу. – Так вот послушай, это очень важно. Вся суть в том, что у каждого свое представление о красоте. Любая попытка описать красоту потерпит поражение, потому что ее невозможно описать для всех. У всех красота разная, поэтому Елена – царица в разуме людей. В твоем разуме, в твоем воображении.

– Кроме того, – добавил Берилл, – Гомер и сам ее не видел.

– Куда уж ему было, слепому? – рассмеялся Аникет.

Они уводили меня дальше, а я все оглядывался в надежде хоть мельком увидеть, какая она была на самом деле, но фрески так и не выдали мне этот секрет.

На других стенах были изображены греческие и троянские герои, с которыми я позднее познакомился очень даже неплохо. Ахилл, Агамемнон, Одиссей, Патрокл, Гектор, Приам, Гекуба.

А потом мы подошли к фреске с изображением человека, который разительно отличался от всех героев. На нем были штаны, головной убор наподобие колпака, и он был вооружен луком со стрелами. Последняя фреска в том атриуме.

– А вот Парис, – сказал Аникет. – Первопричина всего!

Здесь, в углу, освещение было более тусклым, и я подошел ближе, чтобы лучше его разглядеть. Лицо благородное; смотрит с городской стены Трои на равнину; натянул тетиву и целится в противника.

– Неудивительно, что Елена с ним сбежала, – заметил я.

– Луций! – возвысил голос обычно сдержанный Берилл. – Парис вовсе не благородный герой. На самом деле он трус.

– Почему?

– Потому что он не сражался на мечах или копьях, как другие. Вместо этого он прятался в укрытиях на стенах и убивал издалека.

– Но если цель войны – уничтожить врага, есть ли разница, каким способом? И разве не разумнее убивать издалека, избегая опасности быть убитым самому?

– Когда-нибудь ты поймешь, – сказал Берилл, – а сейчас ты еще слишком молод.

– А в кого он целится? – спросил я, потому что не видел, куда должна была прилететь стрела Париса.

– В Ахилла, – ответил Аникет. – Ему надо было попасть в единственное уязвимое место великого воина – только так он мог его сразить.

– И он его убил?

– Да.

– Получается, трус убил самого сильного воина греков?

– Да. В жизни такое часто случается. Пусть это послужит тебе уроком.

– А я думаю, что урок таков: быть метким лучником – очень ценное умение, а новые способы добиться цели могут быть лучше старых.

– Ты слишком молод, тебе не понять, – покачал головой Берилл.

VIII

Времена года снова сменили друг друга, и только тогда пришло приглашение из императорского дворца. Это случилось в разгар лета, незадолго до восхода Сириуса, когда жители бегут из Рима в более прохладные области.

– Ну наконец-то, – сказала мать. – Сучка дает мне понять, что мы ниже всех на ее горизонте. Последние гости перед отбытием на императорскую виллу в Байи.

– Почему она так к нам относится?

Мессалина была странной, но мы не сделали ничего, чтобы она нас невзлюбила.

– Мы для нее угроза. Но не из-за того, что и как мы делаем, а из-за того, кто мы. В нас течет кровь самого Августа, а в них – нет. Более того, в нас течет кровь Энея, а значит, и кровь самой Венеры.

Эней!

– Это правда? Мы правда происходим от Энея?

Август меня совсем не волновал.

– Да, линия Юлия идет от Энея. Естественно, все это дела давно минувших дней. Эней был сыном смертного и богини Венеры. – Мать, с которой мы сидели рядом на диване, притянула меня ближе к себе. – Анхис был так красив, что даже богиня не смогла в него не влюбиться.

Мать погладила меня по спине, потом легонько взяла за подбородок и повернула лицом к себе.

– О да, очень красив, – тихо пробормотала она и пробежалась пальцами по моей щеке.

Когда она так делала, я словно таял изнутри и в то же время чувствовал себя очень неловко. Я слегка отодвинулся от матери.

– Буду рад снова повидать двоюродного деда. – Я соскользнул с дивана.

Мать пригладила волосы.

– Будь добр, постарайся там пореже открывать рот, все важные разговоры я возьму на себя.

* * *

На этот раз дорога к императорскому дворцу была недолгой, ведь мы жили на Палатине. На его склонах теснились дома, а вершина была отдана правителям и богам.

Здесь, рядом с храмом Аполлона, когда-то жили Август с Ливией, а неподалеку была пещера, где волчица кормила своим молоком Ромула и Рема. Но Тиберий не желал довольствоваться столь скромными покоями и построил просторный дворец, который теперь хоть и выглядел не особо современным, но вполне хорошо сохранился.

– Держись прямо! – сказала мать, когда мы подошли к входу, и слегка подтолкнула меня в спину. – Выше голову, не забывай, ты – потомок Энея!

Я расправил плечи и с гордым видом зашагал рядом с ней.

– О, госпожа Агриппина, добро пожаловать, – поприветствовал раб, сопровождавший нас в императорские покои. – Добро пожаловать, юный Луций.

Послышался какой-то шум, и появился прихрамывающий Клавдий.

– Агриппина! – Он протянул руки к моей матери (она взяла их в свои и низко поклонилась). – Н-не нужно этого! Я все т-тот же дядя, что д-держал тебя маленькой на руках.

– О, я помню, дядя, я помню, – сказала она, выпрямившись.

Они бок о бок прошли в одну из комнат, я последовал за ними. Это был не тот зал, где принимали нас с тетей Лепидой. Комната была меньше, фрески на стенах – тусклее, и окна выходили на противоположную от Большого цирка сторону. Там и балкона не было, зато имелось огромное окно с видом на сад, где цвели белые лилии, высокие синие дельфиниумы и желтые хризантемы. Сладкий цветочный запах лился через окно в комнату.

– С тех пор для всех нас многое изменилось, – заметила мать. – Твои же перемены возвысили тебя до пурпурных одежд, и ты смог вернуть меня домой. За одно лишь это мне следовало бы припасть к твоим ногам и осыпать поцелуями ступни.

– П-прошу, не надо, – сказал Клавдий. – Я не сумел с-сделать этого еще раньше. Надо было п-пересмотреть и исправить д-деяния Калигулы: вернуть изгнанников, заткнуть д-дыры, устранить утечки в казне. И п-переделать еще с-сотни дел.

Тут словно из ниоткуда в комнате возникла Мессалина.

– И скоро мой выдающийся супруг станет завоевателем. – Она встала рядом с Клавдием; взглянув на нас, быстро пробормотала невнятные слова приветствия и спросила: – Он тебе не сказал? Клавдий планирует вторжение в Британию. Мой супруг закончит то, что начал Юлий Цезарь.

Мессалина с обожанием посмотрела на Клавдия.

– Это правда? – со всем возможным спокойствием спросила мать.

Но я видел, что она в шоке. Как старый, хромой Клавдий будет командовать войсками?

– Да, все так, – ответил тот.

– Мне пришлось проявить настойчивость, – заметила Мессалина. – Брату Германика все по силам.

– Н-не все, дорогая, но у меня х-хорошие генералы, самое тяжелое я м-могу переложить на их п-плечи.

– Главное, чтобы ты вернулся целым и невредимым, – сладко проворковала Мессалина и повернулась к моей матери. – Дорогая Агриппина, добро пожаловать в Рим. Надеюсь, ты оправилась после стольких лет на Понтии?

– Невозможно оправиться от ложного обвинения… или, точнее будет сказать, нельзя простить и забыть. Что же касается острова, то да. Мне являлись призраки несчастных женщин, они и составляли мне компанию в изгнании… И мыс, который носит имя коварной волшебницы Цирцеи, располагался неподалеку.

– Уверена, все сосланные на остров женщины тоже были немного колдуньи. Жаль, что им это не помогло. Ну а теперь мы должны отпраздновать твое спасение! – Мессалина хлопнула в ладоши, и в комнате появился раб с подносом, на котором стояли золотые кубки. – Лучшее вино с долей талого снега.

Она снова хлопнула, и нянька ввела в комнату двух детей. Они подросли. Тиберий Клавдий уже научился ходить, хотя и неуклюже держался на ногах. Октавия стала выше и казалась серьезнее.

– Мои милые… – Мессалина подвела детей к Клавдию. – А вот ваши кузены – Агриппина и Луций. Помните Луция?

Какой глупый вопрос. Они не могли меня помнить, но все равно послушно закивали.

– Мы пригласили вас сегодня, чтобы вы первыми увидели, что за честь оказана Тиберию Клавдию, – сказала Мессалина. – Дорогой Клавдий, покажи им.

Теперь пришел черед Клавдия хлопать в ладоши. В комнату вошел его секретарь Паллас.

– Вот она, мой император, – сказал он и протянул Клавдию шкатулку из розового дерева.

Открыв шкатулку, Клавдий достал новую сияющую монету:

– Я выпустил сестерций в честь Тиберия Клавдия. – Он поднял монету выше. – И назвал ее «Спес Августа»[5].

– Надежда императорской семьи, – сказала Мессалина. – Он станет продолжателем нашего рода.

Тот, кому была оказана такая великая честь, сделал несколько шагов и врезался в табурет. Все рассмеялись.

– Какой чудесный ребенок, – заметила моя мать.

* * *

Возня с детьми и шкатулкой нагоняла на меня скуку, кроме того, я расстроился, что не удалось снова услышать божественные звуки кифары, и приглашения на гонки колесниц я так и не дождался. К полудню солнце достигло зенита, в комнате стало жарко, и я обрадовался, что пришла пора возвращаться домой.

Не успели мы отойти далеко от дворца, как моя мать начала источать яд.

– Надежда императорской семьи, – шипела она. – Ну, это мы еще посмотрим! Многих так называли из тех, кто не дотянулся до пурпура. Этому ребенку придется очень постараться, чтобы стать неуязвимым.

– Уверен, они будут хорошо о нем заботиться, – сказал я и поскорее сменил тему: – Как думаешь, двоюродный дед позволит мне посмотреть гонки со своего балкона?

– Если позволит, держись подальше от перил, – пробормотала мать. – Особенно в присутствии Мессалины.

* * *

Миновал знойный месяц, названный в честь Августа, потом – и его день рождения, который приходил с прохладой, и это традиционно приписывали его благосклонности. Задувающий в наши комнаты легкий бриз нес уже не увядание, а свежесть, и мы наконец могли спокойно спать, а не ворочаться на влажных простынях, как последние несколько недель.

Лежа в постели, я смотрел на серп луны в небе, который словно зацепился за остроконечную верхушку кипариса возле нашего дома. Мягкий ветер будто ласкал меня, проплывая над кроватью. В тот день у меня был интересный урок – Аникет рассказывал о Египте, о пирамидах, о том, что никто не знает, откуда берет начало Нил. О крокодилах… Крокодилы водятся в тростниковых зарослях на берегах Нила… Я хотел увидеть хоть одного… Интересно, в Рим когда-нибудь привозили крокодилов?

Я ехал верхом на крокодиле – бугорчатом и склизком, поэтому на нем было очень тяжело удержаться. Крокодил скользил в зарослях высокого тростника. Он повернул голову, чтобы со мной заговорить, и я увидел его зубы. Но я не понимал языка.

Не понимал языка…

Или шепота.

Я резко проснулся. Ветер стих, луна исчезла. В моей комнате было абсолютно тихо и темно, если не считать света одной-единственной масляной лампы в углу.

А потом я заметил движение. К моей кровати приближались два темных силуэта. Я напрягся, но не пошевелился и затаил дыхание.

Ближе. Ближе.

Один склонился надо мной и протянул ко мне руки. Из-под подушки послышался громкий шорох, а потом появилась извивающаяся чешуйчатая тварь – словно крокодил из зарослей выполз. Я не мог понять, сон это или не сон?

Шипение, скольжение – хвост ударил мне в лицо. Я скатился с кровати и увидел мужчин, которые, размахивая руками, выбегали из комнаты. Они уронили подставку для ламп. Мать, услышав шум, ворвалась ко мне.

– Стража! Стража! Перекройте все выходы, не дайте никому уйти! – Она повернулась ко мне. – Луций, что случилось? Свет!

Рабы принесли лампы и встали с ними возле кровати. Мать взяла в руку что-то длинное, извивающееся и молочно-белое:

– Смотрите! Змея! Она спугнула наемников. – Мать погладила змею. – Я прикажу сделать из ее кожи браслет-оберег, носи его и никогда не снимай, Луций, ибо, несомненно, боги послали ее, чтобы защитить тебя от злоумышленников.

– Но зачем они приходили? – все никак не мог понять я.

– Убедиться в том, что ты никогда не станешь Спес Августа, ведь у тебя больше на это прав, чем у кого-либо другого. И так будет, пока ты жив. – Ее лицо стало неподвижным, словно кремень. – Итак, схватка началась. Но, госпожа Мессалина, еще никто не одерживал верх над Агриппиной. Не одерживал и не одержит.

Мать пугала меня больше, чем наемники. Я уже тогда понимал, что любой ее враг обречен на погибель… И то, что я ее сын, не делает меня исключением.

IX

С наступлением утра в комнату вошли рабы и начали собирать мои вещи. Они сняли простыни и покрывало с кровати, вынесли сундук с одеждой и побросали в корзину игрушки.

– Мы немедленно уезжаем, – сказала мать, решительно войдя в комнату. – Здесь небезопасно.

– Да, мама. – Это все, что я мог ей ответить.

А я уже начал привыкать к дому на Палатине, наслаждался видом из своего окна и угадывал, под каким углом пробивается свет сквозь ставни в разное время суток.

– Боги – хранители и покровители домашнего очага! Святыни! Ничего не забудьте! – покрикивала мать на рабов.

К полудню мы уже медленно ехали в Антиум – город, где располагалась вилла моей матери. Земля была тихой и золотистой, пора сбора урожая подходила к концу. Над стройными, словно взмывающими в воздух деревьями возвышались каменные арочные акведуки, которые несли в Рим дарящую жизнь воду.

– Перестань киснуть, – сказала мать. – Тебе понравится на вилле.

* * *

Когда мы подъехали к богатому дому с колоннадой, уже стемнело. Едва выбравшись из кареты, я услышал, как где-то внизу с ревом бьются о ближайшую скалу морские волны. Рабы распахнули бронзовые двери, и мы вошли в огромный вестибюль, а потом – в еще более впечатляющих размеров атриум. Это был не просто богатый дом в сельской местности, он скорее напоминал императорскую резиденцию Клавдия. Впрочем, на этой вилле останавливалось столько римских правителей, что ее вполне можно было назвать императорской.

– Стража… Пусть стражников выставят по всему периметру, – распорядилась мать. – И принесите нам еды!

Рабы побежали исполнять ее приказы. Мы вдвоем сидели за круглым столом из полированного мрамора, с бронзовыми ногами в форме львиных лап. На стойке-подставке рядом со столом мерцали масляные лампы. Перед нами поставили блюдо с целой горой виноградных гроздьев.

Мать отщипнула ягоду, съела и вынесла свой приговор:

– Неплохо, довольно сладкий.

Я с жадностью накинулся на виноград. Я настолько проголодался, что любая пища показалась бы мне настоящим объедением. Принесли сыр с хлебом и блюдо с инжиром и яблоками, фрукты были свежими и сладкими. А потом – и холодную нарезанную свинину с соленьями.

Комната напоминала огромную пещеру: свет от пяти подставок с лампами не дотягивался до углов, и мы сидели, окруженные полумраком. Лицо матери было освещено только с одной стороны, словно она была незавершенной скульптурой.

– Мама, – сказал я, – у меня такое чувство, будто мы в царстве мертвых!

– О чем ты, странное дитя?

– Здесь прохладно, темно и свет исходит только от язычков огня. Я всегда представлял, что Персефона и Аид одни сидят точно за таким же столом в своем черном дворце, и освещает их лишь мерцающее пламя.

Мать рассмеялась. Она так редко смеялась, что я даже вздрогнул от неожиданности.

– По крайней мере, у нас есть еда, и ты не должен бояться, что, если что-то из этого съешь, никогда не сможешь отсюда уйти. Бедная Персефона… Если бы мне надо было выменять на что-то свое будущее, дело бы не обошлось гранатовым зернышком[6].

– А на что бы ты его обменяла? – спросил я.

Мать задумалась.

– Один астролог уже предлагал мне такой выбор, так что я знаю себе цену. Когда-нибудь я расскажу о своем решении, а сейчас я должна поговорить с тобой о других вещах. Мы здесь, потому что бежали из Рима. После событий прошлой ночи мы не можем чувствовать себя там в безопасности. Во всяком случае, до той поры, пока у нас не появится могущественный защитник. Я смогу заполучить такого, но это, вероятно, займет время, так что пока мы будем жить на вилле. Я отведу тебе комнату – ту самую, в которой ты появился на свет. – Мать положила гроздь винограда на блюдо и отпила вина из кубка. – А теперь позволь, я расскажу тебе, как это было.

Взгляд матери стал мечтательным, а голос зазвучал как будто издалека.

– Ты родился ножками вперед, это были трудные роды и плохой знак. Но все остальное складывалось благоприятно и, более того, говорило о благоволении свыше. Только-только рассвело, и лучи солнца еще не осветили комнату, но, когда тебя подняли на руки, тебя окружило его сияние. Ты словно купался в его золоте. Это был знак – знак свыше: солнце прикоснулось к тебе, прежде чем коснуться земли. Тогда я поняла, что у тебя высочайшее предназначение.

Я задержал дыхание. Рассказ матери был похож на легенды Аникета о мирах, где люди чуть ли не на каждом шагу сталкивались с божественными знаками, пророчествами и предзнаменованиями. Но… может, мы их только воображаем или придумываем или пытаемся как-то вместить в рамки реальных историй.

У меня в жизни не было никаких таких знаков. Или были? Например, змея прошлой ночью?

– Сначала мне нужно подрасти, – рассудил я.

– Да. И наш первостепенный долг – сделать так, чтобы ничто тебе не помешало.

Мать говорила тихо, звук ее голоса слабым эхом разлетался по комнате и угасал в темных углах.

* * *

Яркий утренний свет прокрался в мою спальню, развеял ночь и прогнал образ Аида в подземный мир. При солнечном свете помещение наполнялось красками и дарило хорошее настроение. Вскоре мать зашла ко мне и повела по комнатам с закрытыми ставнями, в которых нам теперь предстояло жить. Их было очень много, гораздо больше, чем нам пока требовалось. Она завела меня в просторную, залитую светом комнату с выходящим на восток балконом:

– Это твоя комната, Луций. Здесь ты пришел в этот мир, и здесь ты теперь будешь жить.

Должен ли я почувствовать что-то особенное, что-то вроде узнавания?

– Я буду здесь счастлив, – пообещал я.

– Да, Луций. Будь счастлив. До сих пор счастье далеко не всегда сопутствовало нашей семье, но с тобой все будет по-другому. – Мать плавно подошла ко мне, закрыла глаза, обняла меня за плечи и стала гладить по щекам, точно какого-то котенка. – Милый, милый Луций.

Это успокаивало и вселяло уверенность. Я был под настоящей защитой, и в то же время мне хотелось поскорее вывернуться из рук матери. В ощущение уверенности закралось нечто темное, но я отогнал это прочь.

* * *

Спустя пару дней на виллу приехали Аникет и Берилл, а с ними еще с десяток рабов для прислуги. Разной утвари на вилле нашлось более чем достаточно, она была обставлена и украшена так, что даже дом на Палатине не мог с ней сравниться. На террасе с видом на море стояла скульптурная группа: мужчина и двое юношей борются с гигантской змеей, которая пытается удушить их своими мощными кольцами.

Встав напротив, я попытался проследить за очередностью змеиных колец. Мужчина изо всех сил старался высвободиться, но у него ничего не получалось. Юноши были гораздо слабее его, змея крепко их держала, не оставалось никакой надежды на спасение.

– Великолепно, – заметила мать. – Мы украли эту скульптуру у греков. Вернее, не украли, а позаимствовали. Сделали мраморную копию бронзовой греческой скульптуры. О, я бы многое отдала за оригинал! Кажется, он в Дельфах.

– А кто это?

– Это Лаокоон, верховный жрец Посейдона в Трое, и его сыновья. Они пытались предупредить троянцев о том, что нельзя впускать в город того коня, но Афина, чтобы заставить их замолчать, наслала на них морских змей.

Почему Посейдон не защитил своего жреца? Мне не нравился Посейдон, но я бы никогда не признался в этом вслух, ведь мне наверняка предстояло путешествовать по его морю. Стоя на террасе, я слышал, как волны разбивались о скалу – звуки его царства.

Позднее в тот же день я обследовал эту скалу, однако не осмелился спуститься по тропинке вниз. Чистое море тянулось до самого горизонта, но Аникет как-то поведал мне, что если бы я был птицей, то мог бы по прямой долететь до Сардинии. А если бы полетел чуть левее, то довольно скоро приземлился бы на маленький остров, где жила в изгнании моя мать.

– Но смотреть там не на что, – сказал Аникет. – Остров голый, никаких естественных источников воды – идеальная тюрьма под открытым небом.

У меня никогда не возникало желания увидеть это место, и я сменил тему:

– А тут, в Антиуме, есть храм?

– Да, и очень большой. Храм Фортуны, богини судьбы и удачи. Там даже есть жрица. Не такая известная, как сивиллы в Кумах и Дельфах, но, осмелюсь сказать, очень достойная. А еще есть святилище в том месте, где когда-то сошел на берег сын Энея Асканий.

– Я хочу туда пойти!

– Могу попросить разрешения отвести тебя туда… если сегодня и завтра проявишь усердие на наших уроках.

Я неусидчив и склонен к беспокойству. Сознавая это, я старался контролировать себя и изображал интерес, пока Аникет рассказывал о монументальной «Истории от основания города» Тита Ливия, хотя на самом деле мне этот труд казался очень скучным. Но в конце занятий меня ждала награда, и я не хотел ее упускать, так что пришлось вытерпеть чтение отрывков из книг.

* * *

Аникет сдержал слово и повел меня в Антиум – по сравнению с Римом крохотный городок, но там был храм, которым мог бы гордиться любой город. Святилище на платформе из золотого камня окружали мощные колонны. Рядом собрались толпы людей – одни пришли поклониться богине судьбы, другие просто торговали с прилавков подношениями, цветами и благовониями.

– Подходите, покупайте! – зазывал самый крикливый торговец, размахивая букетом нарциссов и фиалок. – Ее любимые цветы!

Аникет купил букетик, пояснив, что мы должны поднести что-то богине, но нужно оставить несколько монет для жрицы. Ритуал проходил так: статую богини выдвигали из полумрака святилища, а служитель храма выносил небольшую шкатулку с деревянными жетонами. Желающие узнать о своем будущем по одному подходили к служителю, доставали из шкатулки жетоны и читали предсказание богини судьбы.

– Фортуна не богиня слепой удачи или жестокого случая, она – богиня скрытой воли судьбы, которая предопределена и неминуема, – сказал Аникет. – Мне трудно объяснить разницу, но это так.

– Значит, моя судьба предопределена? – спросил я. – И что бы я ни делал, я не смогу ее изменить?

– Именно это некоторые и утверждают, – ответил Аникет. – Однако боги славятся тем, что часто меняют свои решения.

Мы медленно двигались вместе со всеми в очереди. Я заметил, что люди с любопытством на нас поглядывают: видимо, слух о том, что моя мать вернулась в Антиум, уже разлетелся по городу. Но я не хотел, чтобы меня с ней отождествляли, лучше бы стал невидимым в ожидании ответа о своей судьбе.

Мужчина перед нами достал жетон и поспешил уйти прочь, чтобы прочитать предсказание подальше от чужих глаз. Теперь я стоял перед суровым лицом богини. Значит, вот так выглядит судьба? Действительно ли она так непреклонна и беспощадна? Аникет тихонько похлопал меня по плечу – настал мой черед подойти к шкатулке с жетонами.

Шкатулка с открытой крышкой стояла на деревянном столе. Она была такой маленькой, что даже для моей детской руки в ней было не так много места. Я запустил пальцы внутрь и сразу наткнулся на гладкие деревянные жетоны. Взял первый попавшийся и услышал, как они глухо застучали друг о друга. Если то, какой из них я возьму, предопределено, значит мои пальцы движутся по собственной воле? Они ухватили жетон, я его вытащил и сразу отошел, уступая место следующему просителю.

Крепко сжав жетон в кулаке, я отвел Аникета в тень за палатками торговцев. Как только мы остановились, я разжал кулак и посмотрел на лежащий на потной ладони жетон. Пророчество было на греческом, но я все еще не умел читать ни на латыни, ни на греческом и поэтому молча передал жетон Аникету, чтобы тот перевел для меня, что там написано.

Аникет нахмурился. Что же там? Что-то зловещее или ужасное? О, зачем я вытащил именно этот жетон? Почему не вытянул тот, который лежал рядом? Ну почему, почему?

– Что я могу сказать, это загадка, – криво улыбнулся Аникет. – Здесь начертано: «Скрытая музыка недостойна уважения». Жрица сегодня довольно смутно передает пророчества, но она этим славится. Тебе, маленький Луций, придется самому разобраться. Постарайся истолковать пророчество, насколько это возможно. Что же до меня, я не могу понять смысла этих слов.

После храма Фортуны мы отправились на побережье к святилищу моего предка. Там была небольшая, защищенная скалами бухта. Волны бились о них, но даже во время прилива не могли добраться до статуи Аскания.

Асканий был так прекрасен, что я подумал: «Не потому ли, что он внук богини?»

Я должен был испытывать волнение, но в тот момент мог думать только о пророчестве. «Скрытая музыка недостойна уважения» – жетон будто выжег слова на моей ладони. Что бы это ни значило, отныне они подчиняют себе мою судьбу.

X

Жизнь на вилле матери казалась настоящей идиллией. Один безмятежный день приходил на смену другому, и даже зимой вилла была прекрасна. Иногда брызги от бьющихся о скалы волн долетали до самых окон и, если ветер был достаточно силен, укрывали нас чудесным соленым туманом.

Мои занятия с наставниками продолжались, и порой я воображал, как моя голова распухает от знаний, будто дыня на стелющемся по земле стебле. В меня вдалбливали латинский алфавит, пока я не вызубрил его так, что мог выкрикивать по команде. После этого меня принялись учить выводить на дощечках буквы – первый шаг к умению писать, а затем наконец и читать. Наставники дали мне деревянную дощечку с вырезанными буквами, чтобы я, повторяя их очертания, тренировал руку.

– Нет-нет, Луций! – возвысил голос Берилл и, выхватив стилос у меня из левой руки, переложил его в правую. – Пиши этой рукой!

– Но мне так неудобно, – возразил я.

– Правильно – правой рукой, – стоял на своем Берилл.

Мне было труднее писать правой, но, когда Аникет согласился с Бериллом, я сдался.

– Обычные люди пишут правой рукой, – сказал Аникет. – Не позволяй им думать, что ты хотя бы в чем-то не такой, как они! Надень браслет на левую руку – так тебе будет легче.

Я стянул золотой браслет с правого запястья. Внутри хранились кристалл-оберег и кожа существа, которое отпугнуло покусившихся на мою жизнь наемников. Мать, как и обещала, заказала оберег из той самой змеи и заставила носить его, чтобы я всегда помнил о своем чудесном спасении.

– Когда освоишь это, перейдем к восковым табличкам, – объявил Аникет.

– А потом станем учить тебя чтению, – заключил Берилл.

Чтение! Выгодный обмен. Ради чтения стоит забыть о левой руке и начать писать правой.

* * *

К тому времени, когда я научился легко и естественно писать буквы правой рукой, на виллу пришла весна. Сладкое тепло ласкало сады и умасливало почки превратиться в маленькие зеленые листья. Садовники вскапывали землю вокруг деревьев и вдоль посадочных гряд, и этот запах – эта вонь земли – давал жизнь благоухающим цветам. Вот в чем великая тайна. Я гулял по садам виллы, и мне нравилось расспрашивать садовников, как и когда расцветают всякие растения. Садовники были очень терпеливы, они рассказывали, откуда привезли на виллу те или иные саженцы и обо всяких связанных с ними приметах или суевериях.

– Вон тот тис – его любили фурии, то есть использовали его ядовитые иголки. А вон тот тысячелистник, – садовник показал на только пробившиеся из-под земли ростки, – помог Ахиллу залечить раны. Мы до сих пор им пользуемся. А крокусы, фиалки, ирисы, гиацинты, нарциссы и розы – все они священные цветы Персефоны, потому что она как раз их и собирала, когда ее похитил Аид.

Я молча показал садовнику на кусты, которые пока не готовились зацвести.

– Это царица всех цветов, роза, – сказал садовник. – Но не стану кривить душой: лучшие розы растут в Александрии. Оттуда мы их и привозим.

И тут вдруг посреди нашего разговора из-под одного из розовых кустов донесся громкий хруст.

– А, вот и он! – обрадовался садовник. – Теперь уж точно зима ушла!

Он наклонился и поднял с земли большущую черепаху с желто-черным рисунком на панцире.

– Как перезимовал, приятель? – спросил садовник и повернул черепаху так, чтобы я разглядел ее брюхо.

Как оказалось, это был самец; на его брюшном щите было вырезано «Отец отечества»[7].

– Да, он настоящий старикан, – сказал садовник. – Говорят, он здесь еще со времен великого Августа. В то время Август останавливался на вилле, и именно тогда сенат даровал ему титул Отец отечества. Так что, возможно, этого старика нарекли в честь того события.

Снова Август! Неужели от него нигде не укрыться? Даже здесь, на вилле матери? Его тень так и будет меня везде преследовать?

Я с уважением, учитывая его биографию, погладил «старикана» по чешуйчатой голове и поскорее вернулся в дом. Я сразу услышал громкий разговор, доносившийся из большой комнаты с видом на море, но не обратил на него внимания, пока голос матери не зазвучал еще громче:

– Луций! Я твои шаги из тысячи узнаю. Не вздумай улизнуть к себе, иди сюда.

Я с опаской вошел в комнату с высоким потолком и увидел мать в ее лучших одеждах, да еще с крупными серьгами и тяжелым ожерельем из драгоценных камней. Рядом с ней стоял высокий седой мужчина. Он повернулся ко мне, улыбнулся и поставил кубок на стол.

– Это мой дражайший сын Луций Домиций Агенобарб, – представила меня мать таким приторно-сладким голосом, что я сразу догадался: она что-то задумала. – Взяв меня в жены, ты должен будешь принять его в свое сердце.

Мужчина вышел вперед и тронул меня за руку:

– Конечно, почту за честь.

У него были теплые карие глаза… но он был старый!

– О чем ты говоришь? – спросил я у матери. – Кто это такой?

– Не груби! – резко оборвала она меня и повернулась к седому мужчине. – Крисп, не подумай, что я не обучила его манерам.

– Уверен, это от шока. Еще бы, какой-то незнакомец вдруг стал частью его жизни. – И вот мужчина отвернулся от матери, как она только что отвернулась от меня, и сказал: – Я все понимаю и не жду, что ты позволишь мне занять место твоего отца, но надеюсь, что со временем мы подружимся.

Я не знал, что на это сказать, и поэтому просто кивнул в ответ.

– Это Гай Саллюстий Крисп Пассиен, – с гордостью в голосе представила мать. – Он стал консулом еще за десять лет до твоего рождения. Помимо этого, он сенатор и советник: когда-то Калигулы, а теперь – Клавдия. Очень влиятельный человек!

Мать взяла мужчину под руку и с обожанием на него посмотрела. Мне понравилось, что тот не покраснел, не стал отвешивать матери комплименты, а просто похлопал ее по руке.

– Мы поженимся через две недели, – объявила она. – Крисп приехал, чтобы познакомиться с тобой и провести какое-то время вдали от римских шпионов.

– Невозможно сбежать из-под присмотра римских шпионов, – заметил Крисп и мельком глянул на стоявшего у дверей раба. – С другой стороны, с ними даже как-то веселее.

Я решил, что он мне нравится.

* * *

Они очень быстро поженились с благословения Клавдия, который приказал Криспу развестись, чтобы тот смог вступить в брак с моей матерью. Тогда я с изумлением понял, что император может и это приказать и подданные с радостью подчинятся… или без особой радости. А спустя еще несколько месяцев Криспа назначили проконсулом в Азию, и ему пришлось отправиться в Эфес. Мать объявила, что намерена присоединиться к супругу. Со стороны мне казалось, что она, как девчонка, обрадовалась возможности отправиться в дальнее путешествие. Мать возбужденно прикрикивала на рабов, которые собирали сундуки с ее дорожными одеждами, а я разрывался между желанием посмотреть восточные земли и получить свободу, оставшись без материнского присмотра.

– Мне можно с тобой поехать? – спросил я, с тоской наблюдая, как мать выбирает туалетные принадлежности для путешествия.

Я ожидал, что она так и будет их сортировать и ответит, даже не взглянув на меня, но она бросила свое занятие и пристально на меня посмотрела:

– А почему ты хочешь отправиться со мной, милый?

– Аникет с Бериллом рассказывали множество историй о тех краях, – ответил я. – Про храм Дианы в Эфесе, этот храм – одно из семи чудес света. А рядом еще одно чудо света – Галикарнасская гробница.

– Диана тебя привлекает больше других богов? – заинтересовалась мать. – И гробницы вызывают какой-то особый интерес?

– Нет, но я хочу своими глазами увидеть все самое лучшее и самое большое. Храм Дианы – самый большой, а гробница Мавсола – самая лучшая.

– У нас в Риме ты можешь увидеть самый известный в мире мавзолей.

– Августа? Он не так красив, как гробница в Галикарнасе, о которой мне рассказывал Аникет.

– Аникет! Интересно, чему он тебя учит. – Мать нахмурилась, будто пытаясь что-то припомнить, и сказала: – Я не могу позволить тебе отправиться на восток, и не важно, сколько там храмов и гробниц. Мой отец умер на востоке при загадочных обстоятельствах. Наш предок Антоний, прибыв туда, разрушился как личность, а потом и убил себя. Это место отравляет разум.

– Тогда почему ты туда отправляешься? – спросил я, глядя на груды украшений и косметических принадлежностей.

– Ради Криспа. Не хочу, чтобы с ним что-то случилось вдали от Рима и без свидетелей.

– Значит, ты его любишь?

Мать встала со скамьи и подошла ко мне.

– Конечно, – ответила она так, будто я задал глупый вопрос, а потом опустилась на колени и обняла меня за плечи. – Но не сравнить с тем, как я люблю тебя и как ты любишь меня.

Тут она принялась поглаживать меня по волосам и поцеловала в щеку, а я не в первый раз почувствовал это – приятное волнение и одновременно желание вывернуться из ее объятий.

– Все только ради тебя! – горячим шепотом сказала мать. – Мой брак с Криспом и поездка с ним в Эфес, чтобы постараться уберечь.

Тут мне наконец удалось вывернуться из ее внушающих беспокойство рук.

– Луций, нам нужен защитник. Нужен богатый и могущественный человек, который не подпустит к нам недоброжелателей. – Она прикоснулась к моему золотому браслету. – Не забывай об этом. Ты и я, нам грозит опасность, но Крисп будет нашей крепостной стеной.

* * *

После отъезда матери с виллы меня накрыло ощущение свободы с примесью тревоги. Я не понимал, насколько сильно на меня давит ее присутствие, а потом почувствовал невероятную легкость. В то же время слова матери о грозящей нам с ней опасности не шли у меня из головы.

Если она думает, что здесь, на ее вилле, я в опасности, почему не взяла меня с собой? И почему не приставила ко мне опытного солдата, который охранял бы меня и днем и ночью? Почему бросила на вилле, куда мог легко проникнуть наемный убийца?

Вскоре пришла весть от матери – она в Брундизии[8], ожидает корабль в Эфес. Она писала, что мне следует переехать на виллу Криспа на другом берегу Тибра, которую будут лучше охранять, чем нашу. Видимо, ее посетили те же мысли, что не давали покоя мне.

Так я вернулся в Рим. То есть не прямо в город, но на территории со множеством садов и вилл, где было больше открытых пространств.

Если бы я описывал те времена в своей биографии, я бы вряд ли сказал: «То были самые счастливые дни в моей жизни» – просто потому, что постоянно сталкивался бы с очевидным возражением: «Еще бы, у императора точно побольше счастливых деньков, чем у простого человека». Но я бы на это возразил: «Единственное, что недоступно императору, – это радости и свобода простого человека… или мальчишки».

В общем, скажу так: время, проведенное почти без присмотра на вилле Криспа, – мои самые драгоценные воспоминания.

Мать уехала. Крисп уехал. Даже Клавдий отправился в свой поход на Британию. Со мной остались только Аникет и Берилл. И еще Руфус – легионер, которого приставили меня охранять, потому что я все еще нуждался в защите от коварной Мессалины.

Но Руфус умел быть незаметным и, что я ценил более всего, не был склонен судить других. Он никогда не говорил ничего вроде «мой господин Луций не хочет этого делать», или «так поступать не рекомендуется», или «мне придется доложить об этом госпоже Агриппине». Вместо этого он отводил взгляд и благоразумно держался на заднем плане, пока я бродил по тенистым садам на холме Яникул, запускал игрушечные лодки с грязных берегов в быстрые воды Тибра или забирался на дерево и раскачивался на склонившихся над рекой ветках.

Неподалеку от виллы Криспа располагалась старая вилла Цезаря. Я любил по ней бродить и представлять, как они жили там с Клеопатрой, порождая сплетни и недовольство римлян. Цезарь даровал свои сады гражданам Рима, и те, кто осудил императора, с удовольствием прогуливались по его земле; для них это было сродни наслаждению трофеями. Для меня… уроком?

Выше по берегу реки в окружении садов стояла просто огромная вилла моей бабки Агриппины Старшей, унаследованная Калигулой. Он построил там свой личный ипподром, установил привезенный из Египта обелиск и устраивал гонки колесниц. Ипподромом пользовались и по сей день. Там состязались малоизвестные – по сравнению с выступавшими в Большом цирке – команды колесничих. Зрителей на гонки собиралось немного, да и колесничие не обладали большим мастерством, но для меня видеть их было настоящим даром небес. Награда за хорошо выполненные уроки всегда была одна – поход на гонки. Аникет любил гонки не меньше моего, так что я не опасался, что ему надоест водить меня на ипподром. Я годами возился с игрушечными колесницами и разглядывал фрески с гонками, но реальность оказалась куда ярче моего воображения.

Сначала колесницы, разогреваясь перед гонками, медленно едут по кругу. За ними поднимаются клубы пыли, спицы колес сверкают на солнце. Фыркают лошади. Иногда они одной масти, иногда – разномастные. Зрители кричат, свистят, улюлюкают. Колесницы занимают свои места у стартовых ворот. Они ждут сигнала. Лошади пританцовывают в нетерпении… А потом срываются с места и несутся с такой скоростью, что их трудно отличить друг от друга. Приближаясь к первому повороту, они начинают разделяться, и обычно именно там одна из колесниц врезается в стену или в другую колесницу, из-за чего все сбиваются с курса. На первом повороте у меня перехватывало дыхание, но за первым следовали другие, и каждый опаснее предыдущего. Когда гонки подходили к концу, я понимал, что у меня кружится голова от того, как часто я задерживал дыхание.

Иногда в колесницы впрягали двух лошадей, иногда – четырех. Аникет говорил, что бывали гонки, когда в колесницы впрягали и по шесть коней, он даже слышал о колесничем, который впряг семерку… Правда, не мог представить, куда впрягали седьмую лошадь.

Недалеко от ипподрома были устроены площадки для других, не особо популярных в Риме состязаний. Мы ходили туда, чтобы посмотреть на атлетов, которые боксировали, бегали и боролись на небольшой арене из великолепного, специально привезенного из Александрии песка.

Здесь не было улюлюкающих зрителей и никто не делал ставки на победителя. Здесь состязались ради самого поединка, и атлеты вовсе не походили на популярных в народе колесничих. Мы с Аникетом спокойно устраивались на скамье, а Руфус стоял невдалеке, облокотившись на какую-нибудь колонну. Меня завораживало мастерство атлетов и восхищали их идеальные тела. Я искренне жалел, что так мало людей могут посмотреть и оценить их поединки.

– Это только в Риме атлетов не ценят, – сказал Аникет. – В Греции все по-другому, там их почитают. В Греции Панэллинские игры[9] все равно что гонки колесниц и гладиаторские бои в Риме. Там мальчиков готовят к ним… примерно с твоего возраста. Они мечтают попасть в Олимпию, в Немею, в Истмию или Дельфы, принять участие в состязаниях и выиграть корону.

– Корону? То есть завоевать царство?

Аникет рассмеялся:

– Нет, на этих играх победителю вручают недолговечные короны, вернее: венки. На играх в Олимпии – венок из оливковых ветвей, в Немее – венок из дикого сельдерея, в Истмии – из сосны, в Дельфах – из лавра. – Он замолчал и внимательнее ко мне присмотрелся. – Но это только начало. По возвращении домой победителей чествуют всю их жизнь, им даже бесплатно подают обеды… И устанавливают статуи в тех краях, где они одержали победу. А самое великое достижение – победить во всех четырех состязаниях. Тогда на надгробии спортсмена вырезают все четыре венка. Его нарекают периодоником[10], то есть победителем цикла. Не каждый может достичь такой вершины.

– И в чем они состязаются, если не считать гонки?

Для меня было очевидно, что без скачек никаких игр быть не может. Ну и без борьбы.

– В программе игр – борьба, метание копья, метание диска – все в разных комбинациях – и даже гонки, как на колесницах, так и на лошадях. Но в Дельфах, помимо всего этого, состязаются в поэзии, драме и музыке – эти соревнования проводятся в честь Аполлона.

Мне до дрожи захотелось попасть на такие игры – исполнилась бы моя мечта обо всем, что всегда возбуждало мой интерес. Всем сразу! Соревнуются не только тела, но и разум!

– Хочу участвовать в таких играх! Я должен там быть! – сказал я и еле сдержался, чтобы не выпрыгнуть на песчаную арену.

– Увы, по правилам тебя не допустят к участию, – с грустью в голосе сказал Аникет.

– Конечно, сейчас меня не допустят: я пока еще недостаточно взрослый и точно всем проиграю!

– Ты не грек, – пояснил Аникет. – Чтобы состязаться в этих играх, надо быть греком. Мне жаль, дорогой Луций.

Какой-то пожилой зритель, в одной только тунике и сандалиях, подошел ближе к нам, встал и неуверенно заговорил с Аникетом. Я тогда так расстроился, что почти не обратил на него внимания.

– Прости, – заговорил незнакомец, – я невольно услышал ваш разговор. Я – тренер, сейчас наставляю римлян, но когда-то я был периодоником и, если паренек захочет послушать, многое могу рассказать об играх.

Я сразу навострил уши, вскинул голову и внимательно посмотрел на мужчину: среднего телосложения, но жилистый, он, хотя лицо его было изрезано морщинами, двигался легко и плавно, как крупная хищная кошка.

– Это уже не важно, – пробурчал я. – Меня все равно не допустят к играм.

– Но ты можешь следить за ними, можешь даже стать спонсором греческого атлета. Тренироваться и путешествовать в места проведения игр крайне дорого. Некоторые очень одаренные атлеты ни разу не участвовали в играх лишь потому, что не могли себе этого позволить. – Мужчина говорил мягко, но весьма убедительно. – Кроме того, кто знает, что будет через несколько лет? Правила могут измениться. Ты бы тренировался и надеялся, что когда-нибудь такой день наступит, и даже если этого не случится, упражнения точно пойдут тебе на пользу. Скажу откровенно: римляне ничего не понимают в спорте. Они хотят смотреть, а не участвовать. Смотреть на гонки, на бои гладиаторов. Но сами ничего не хотят делать! – Он показал на арену: – Конечно, атлеты еще есть, и я востребован как тренер, но для меня было бы честью тренировать тебя: ты еще не испорчен неправильной техникой, тебя не надо переучивать. Как твое имя?

– Марк. – Я не хотел называть свое настоящее имя, не хотел, чтобы он боялся или угодничал. – А это мой наставник Аникет. Он грек.

И они тут же перешли на родной язык, а я не мог за ними уследить, потому что знал всего десяток-другой греческих слов. Аникет оживился, встретив соотечественника, я таким его никогда раньше не видел.

– Ты бы хотел освоить греческие виды спорта? – обратился ко мне Аникет, когда они наконец закончили разговор.

Он еще спрашивает!

– Да, да!

– Хорошо, тогда Аполлоний будет тебя тренировать. Два раза в неделю, после занятий по чтению, подходит? Аполлоний, что ему принести на тренировку?

– Только тунику, которую не жалко запачкать. Ну и повязку на голову, если он сильно потеет и не хочет, чтобы пот щипал глаза. Масло и стригиль[11] у нас здесь имеются.

– Договорились! – сказал Аникет.

Мы, чуть ли не пританцовывая на ходу, вернулись домой. Признаюсь, это был самый счастливый из всех счастливых дней моей юности. Я не был так счастлив, даже когда Аполлоний приступил к тренировкам, потому что само событие никогда не сравнится с его предвкушением, а я так ждал начала тренировок, что казалось, от возбуждения мог парить над землей.

XI

Вернулся Клавдий. Он последовал за своей армией в Британию и объявил тамошние земли римскими. Да, Цезарь вторгся в Британию за сто лет до него и тоже объявил те земли римскими, да только не основал там ничего постоянного.

Возвратившись, Клавдий рассказывал о безжалостных воинах на диких просторах Британии: у них спутанные длинные волосы, они раскрашивают себе лица и приносят в жертву людей. Римляне любили слушать его байки. И хотя Клавдий пробыл в Британии всего шестнадцать дней, а все победы на поле боя одержали его генералы, он был удостоен триумфа. Меня пригласили присоединиться к его семье в императорской ложе. Если бы мать была в Риме, я бы не смог не пойти, но мои наставники умудрились отговориться, надавив на то, что я еще слишком юн, чтобы по достоинству оценить и выдержать воистину великолепную, вот только очень длинную церемонию. Но это, конечно, не помешало нам с Аникетом присоединиться к толпе горожан и увидеть все их глазами.

Триумф проходил по традиционному маршруту: начался за старыми стенами Рима, потом петлял по Форуму и под конец, через три мили пути, вышел к храму Юпитера на Капитолийском холме. За несколько дней до триумфа на Марсовом поле выставили привезенные из Британии трофеи.

Марсово поле – большое открытое пространство к западу от Форума; когда-то там тренировались солдаты и играли дети, а потом его застроили гражданскими зданиями, храмами, театрами и термами. Но там все равно было гораздо просторнее, чем на Форуме или в центре Рима, где постоянно приходилось змейкой прокладывать путь в толпе.

Мы вышли на плоскую, выложенную брусчаткой площадку, где были установлены столы с трофеями. Я был разочарован – как по мне, там не на что было смотреть: кучи шкур, продолговатые бруски олова, горки грубых желтоватых камней, миски с мелким жемчугом и клетки с огромными озлобленными рычащими собаками. Ничего интересного, но я отпрыгнул от клетки, когда одна псина сунула между прутьев оскаленную морду в хлопьях белой пены.

Аникет тоже отскочил и спросил стоявшего рядом с клеткой солдата:

– Что это за порода?

– Боевые широкомордые псы Британии, – ответил солдат. – Очень дорогие. В бою намного лучше, чем греческие молоссы.

Я с опаской шагнул ближе к клетке. Собака отступила в тень, я видел только ее белые зубы и слышал приглушенный, напоминающий раскаты далекого грома рык.

– Здесь, в Риме, они очень ценятся, – добавил солдат.

– А где все остальные трофеи? – Аникет махнул в сторону столов.

– Всё здесь. В Британии добычи мало, одна только территория.

– А вон те желтые камни – это янтарь?

– Да, хороший, но пока еще не отполированный. А вот жемчуг в тех мисках хуже некуда – мелкий и тусклый. И кстати, вы, случаем, не рабов пришли выбрать? Рабы – вот достойная добыча из Британии. Что-что, а их они умеют делать. – Солдат указал на большой шатер. – Вон там полно красивых белокурых детей. Поверьте, господин, вам стоит на них посмотреть! Думаю, после триумфа их продадут за очень большие деньги. Но сначала их должны провести по городу. Надо же нам хоть что-то показать после такого дорогого похода.

Мы прогуливались по полю, заглядывали в палатки, щупали выставленный скудный товар и слушали уничижительные реплики покупателей.

– Пустая трата денег! – возмущенно бормотал какой-то толстяк. – Зачем вообще надо было туда тащиться?

– Это первая новая провинция за очень много лет, – отвечала его супруга.

– Такая провинция и названия своего не стоит, – ехидно заметил мужчина. – Лучше бы назвать ее не Британия, а Осмеяние.

И они пошли дальше, но прежде мельком осмотрели детей-рабов.

– Квинт, нам больше не надо! – сказала жена толстяка. – Это на ярмарке они все такие красивые, а приведешь домой…

Двое мужчин в туниках ощупывали выложенные на столы шкуры.

– Грязные и жесткие, – заметил один.

– А цвет мне нравится, – возразил его приятель. – Немаркий.

– Старая козлиная шкура тоже немаркая, – стоял на своем первый.

– Эта воняет хуже козлиной. Наш император собирается нагрузить это все на повозки и провезти по городу? – спросил второй и от души рассмеялся.

– А ты чего хотел? На Клеопатру посмотреть?

– У них там что, нет царицы? Я думал, есть.

– Вроде есть. Но, как я понял, мы ее не поймали.

– Или она воняет хуже этих шкур, вот наши генералы и не захотели к ней приближаться.

– Темные неучи! – зло прошептал Аникет. – Послушай их, Луций. Это – граждане Рима. Они мало что знают, их мало что заботит, бесплатные зрелища и даровая еда – все, что их волнует.

Мы заглянули в шатер с британскими детьми, некоторые из них были почти подростками. В полумраке их довольно легко было разглядеть – золотистые пряди, глаза голубые, как небо в октябре. У некоторых волосы были цвета ржавчины.

Я потянул Аникета за плащ:

– Как думаешь, у Елены тоже были такие волосы?

– Гомер об этом ничего не писал, но, возможно, он ничего и не знал об этом. Елена была дочерью бога, так что я могу предположить, что у нее были волосы цвета золота.

– Но нам ведь не нужны лишние рабы?

Аникет рассмеялся:

– Думаю, мы можем взять одного, но это сродни покупке домашнего питомца. Его надо будет приручить. Глядя на этих, могу сказать, что они довольно дикие и это будет очень непросто. – Аникет заметил, что я расстроился, и добавил: – Уверен, после триумфа еще останутся рабы на продажу, Клавдий придержит для нас парочку-другую.

* * *

Триумф состоялся в прекрасный безоблачный день. Мы переправились через Тибр пораньше, чтобы занять самые удобные места для наблюдения за процессией. Аникет сказал, что лучше всего стоять в конце маршрута, потому что оттуда открывается наиболее широкая перспектива. Легкий ветер покачивал развешенные на домах праздничные гирлянды. Мы нашли место, где никто не мог бы заслонять нам вид на процессию, а я мечтал поскорей подрасти и уже не беспокоиться о таких вещах.

Встали мы на Священной дороге напротив Дома весталок – там мостовая сужалась, и можно было все разглядеть вблизи. Процессия медленно начала свой путь через Триумфальную арку возле границ Марсова поля, затем потекла по извилистому берегу Тибра, прошла по кругу Большой цирк, вышла на Священную дорогу и наконец оказалась у нас перед глазами. О ее приближении можно было судить по нарастающему реву толпы. Сначала крики доносились откуда-то издалека, потом зазвучали громче, и вот – мы это увидели.

Первыми шли шеренги облаченных в тоги сенаторов и магистратов, за ними – дующие что есть мочи в рога герольды, а уже следом грохотали по мостовой повозки с трофеями, среди которых везли холсты с изображением одержанных Клавдием побед.

– Понятно, что он там не сражался, – заметил Аникет, – но такова уж привилегия художника: он может изобразить то, чего не было, и изъять то, что было в реальности.

На холстах Клавдий в доспехах покорял дрожащих от страха варваров, и одиннадцать царей преклоняли перед ним колени.

У меня за спиной хмыкнули, потом кто-то засмеялся громче, а потом вся секция, где мы стояли, начала просто гоготать. Солдат, который нес один из холстов, посмотрел на нас с каменным лицом.

– Я слышал, Клавдий и сам уже в это поверил, – тихо заметил кто-то из стоявших поблизости.

– Ага, заменил название тамошней римской колонии на «Завоеванная Клавдием».

И снова раздался сдавленный смех.

Дальше шли закованные в цепи пленники с понурыми головами. Среди них не было военачальников или правителей, так что перед нашими глазами проводили обычных воинов и членов их семей. За высокими взрослыми маячили светлые шевелюры детей – таких я уже видел накануне в шатрах с выставленными на продажу рабами.

– Много лет назад Август в свой триумф провел детей Антония и Клеопатры, они тогда были закованы в золотые цепи, – сказал Аникет. – Они должны были идти сразу за холстом, на котором была изображена их умирающая от укуса змеи мать. Ну или так говорят. Но Август не бросил их в Туллианум. Народ бы это не одобрил. Нет, он взял их за руки и позволил вместе с собой подняться к храму Юпитера.

– И что с ними потом случилось?

Я слышал много всяких домыслов и намеков от матери, но никто и никогда не рассказал мне всю историю как есть.

– Октавия, многострадальная сестра Августа, приняла их в свой дом и вырастила. Как, наверное, было забавно – весь выводок Марка Антония под одной крышей. Но Август, как всегда, имел далекоидущие планы – то есть решил погрузить детей в обстановку римского дома и таким образом вырастить из них настоящих римлян.

– И как? У него получилось?

– Похоже, что да. Никто после этого о них ничего не слышал, ни о них, ни о претендентах на престол с их стороны. Девочку выдали замуж за какого-то политического заключенного. Звали его Джуба Мавританский, в Мавритании она с ним и прожила до конца своих дней. А мальчики? Один умер совсем маленьким, другой стал солдатом и служил в армии Друза в Германии. Я слышал, он дожил до весьма преклонных лет. На самом деле, возможно, он до сих пор жив. Хотя… теперь ему, наверное, уже далеко за восемьдесят.

У меня была еще куча вопросов, но тут толпа заголосила так, что хоть уши затыкай. Приближался император в окружении ликторов – все в бордовых туниках и в облаках благовоний. Флейтисты и лиристы сопровождали их появление ласкающей слух музыкой.

Клавдий ехал на особой, запряженной четырьмя конями триумфальной колеснице. Он был в пурпурной, вышитой золотыми звездами тоге, его голову венчал лавровый венок, а в руке он держал скипетр из слоновой кости с золотым орлом. Да, выглядел он великолепно, просто божественно.

– Одеяния обладают магией: любого превратят в императора. – Тут Аникет потрепал меня по волосам. – И даже тебя, Луций.

А потом я увидел их. Октавия и маленький Тиберий стояли на колеснице за спиной отца. Они улыбались и махали толпе. Клавдий время от времени поднимал кого-нибудь из детей на руки, чтобы те лучше видели приветствующих их людей.

Подняв на руки Тиберия, он громко восклицал:

– Смотрите – это Британник! Я жалую ему свой новый титул!

Аникет даже немного ошалел.

– Я знал, что сенат даровал Клавдию титул Британник, но о таком ничего не слышал, – сказал он. – Получается, Клавдий оповещает мир о том, что это следующий император… Притом что мальчик еще и говорить-то не научился.

– Дурная примета, – заметил я. – Теперь боги обратятся против него. Они не любят, когда люди так уверены в своем будущем.

– Интересно, Луций, когда это ты научился понимать, чего хотят боги?

– Научился, когда узнал истории об их привычках. Нельзя им верить.

Аникет шутливо приложил указательный палец к губам, а потом закрыл уши ладонями:

– Главное – чтобы они не услышали!

Тут я увидел Мессалину, и разговоры о богах потеряли для меня интерес. Она ехала в следовавшей за колесницей Клавдия открытой карете, держа высоко голову, и надменно оглядывала собравшихся поглазеть на триумф.

Я пригнулся (попадание в поле ее зрения не сулило ничего хорошего) и погладил золотой браслет с кожей змеи, уповая на его способность защитить меня от коварных замыслов Мессалины.

Дальше ехали кареты с генералами, которые на самом деле завоевали Британию. За ними – шеренги солдат, а за солдатами – белые быки с покрашенными золотой краской рогами; их погоняли священники. Этих быков принесут в жертву Юпитеру на Капитолийском холме, там же Клавдий освятит свои трофеи.

Колесница императора остановилась в начале улицы, уходившей вверх по крутому склону холма. Клавдий сошел с колесницы и, поддерживаемый двумя мужчинами, начал на коленях подниматься к вершине. Меня окружали высокие взрослые люди, так что больше я ничего не мог увидеть, но слышал, как в толпе охнули и стали обмениваться короткими репликами:

– Он что, упал?

– Такой толстый и неуклюжий.

– Так он никогда на холм не поднимется.

– Он повторяет за Цезарем, тупица ты этакий. Цезарь на коленях поднялся на Капитолий, чтобы показать богам, сколь скромны были его победы, а вовсе не потому, что не мог передвигаться на своих двоих!

– Пойдем-ка отсюда, пока толпа нас не растоптала. – Аникет положил руки мне на плечи. – Смотреть больше не на что.

Я обрадовался такому предложению и пошел за наставником, внимательно глядя под ноги, чтобы не оступиться на неровной брусчатке. Возбуждение от церемонии не спадало, люди словно пребывали в опьянении. Триумф был для них способом убежать от безотрадной повседневности; напоминанием о том, что Рим правит миром, пусть даже они сами не правят ничем. Он был своеобразным побегом даже для самого правителя: в этот день он мог забыть о том, что его человеческие возможности далеко не безграничны.

XII

А моя повседневная жизнь и после триумфа ощущалась как настоящее приключение. Я с нетерпением ждал тренировок с Аполлонием – и во многом потому, что организовал их втайне от других, и это никак не было связано с превращением в благородного римлянина. Скорее наоборот: борцовские стойки, приемы и захваты приближали меня к Греции, к земле богов и полубогов. Бег сближал меня с теми, кто соревновался в Олимпии и Дельфах. Замерить скорость забега по его окончании не представлялось возможным, поэтому каждый был как первый, и так до бесконечности. Я бегал быстрее большинства моих ровесников и, пересекая финишную черту первым, неизменно получал огромное удовольствие. Да, больше всего мне нравилось побеждать. На тренировках по прыжкам в длину Аполлоний научил меня перемещать собственный вес и направлять – то есть устремлять – тело как можно дальше. Я не обладал этим умением от природы, но, проявив упорство и терпение, со временем смог им овладеть.

Никто на площадках для тренировок не знал, кто я такой. Я назвался Марком и взял фамилию, которая никак не была связана с кем-то из важных римлян. Мне нравилась свобода, нравилось быть неузнанным, быть никем. Думаю, все дети хотят такой свободы. Но это не значит, что она всегда будет их устраивать.

Аполлонию было сорок лет, а в Риме он жил с тридцати. Приехал из окрестностей Афин; последние состязания, в которых участвовал, проходили в Немее, и тогда ему было лет двадцать пять. Он состязался в забегах на стадий[12] и на двойной стадий и в обоих победил.

– Это был самый волнующий день в моей жизни. Оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что в тот день я достиг высочайшего предела своих возможностей. Очень немногие могут это утверждать. Я помню имена всех участников того состязания; помню, где они были на старте и на середине дистанции… – Аполлоний вздохнул, как будто ему стало неловко. – Это помнит любой атлет. На каком-то отрезке дистанция словно размыта, на других ты все видишь очень четко. В момент финиша мы ощущаем близость к богам, такую, о которой и мечтать никогда не могли… А потом опускаемся… нет, падаем обратно на землю…

– Победить в забеге на стадий – значит стать чемпионом чемпионов! – с нескрываемым восхищением воскликнул я.

Стадий – настоящее событие в Олимпии, забег на короткую дистанцию – всего на два или три вдоха. Одержавший победу в таком забеге атлет может смело называть себя самым быстрым человеком в мире… На день победы.

– Да, это был самый волнующий день в моей жизни и самый подходящий, чтобы оставить состязания, – говорил Аполлоний. – На старт следующего забега выйдут новые атлеты. За спиной всегда появляются те, кто моложе и быстрее тебя. Быть побежденным – к этому трудно привыкнуть, и я решил довольствоваться наблюдением за состязаниями. А раз уж я перестал в них участвовать, то теперь мог следить за ними более внимательно и подмечать, кто что делает правильно, а кто – ошибается. Так я начал тренировать, стал учить молодых атлетов тому, чему научился сам. В беге техника, безусловно, важна – то, какую ты выбираешь длину шага, как двигаешь руками, как держишь голову… Но скорость – скорость дается от рождения. Сила даруется тренировками, а скорость… Скорость – это тайна, и никто не знает, почему один человек быстрый, а другой – нет. Я вижу, что в тебе это есть. Будь внимателен и осторожен, не растрать свой дар почем зря.

Слова Аполлония меня озадачили.

– Как я могу его растратить?

– Растратишь, если не будешь использовать; если станешь им пренебрегать или решишь скрывать от других.

– За пределами трека для состязаний у меня крайне мало возможностей использовать этот свой дар.

К тому же, как только узнают, кто я, у меня вообще пропадут такие возможности. Аполлоний не стал спорить, наоборот, выказал мне сочувствие:

– Очень жаль. Но правила в Риме все же меняются, иначе я не был бы так востребован. – Он указал в сторону тренировавшихся на палестре[13] ребят. – А теперь о борьбе. Тут ты тоже наделен особым даром, ведь в борьбе не меньше физической силы важно умение сохранять баланс и чувствовать время, а это, как и в беге, либо дано от рождения, либо нет. Геркулес – покровитель борьбы, Гермес – покровитель бега, так что оба этих таланта – дар божий.

Но не для благородных римлян.

– Аристократам Рима никогда этого не вкусить, – сказал я. – Они не в силах встряхнуться, только и знают, что возлежать в банях. Лишь солдаты способны напрячь силы, да так, чтобы пот заструился по лбу. Римляне так глупы.

– Греки не так благородны, как ты себе представляешь, – рассмеялся Аполлоний. – Да, на четырех главных играх в Олимпии, Немее, Истмии или в Дельфах победителю вручали лишь венок, пальмовую ветвь и уверенность в том, что его имя выгравируют в числе имен других победителей. Но в Греции полно состязаний, где наградой служат деньги, причем награждают даже тех, кто занял пятое место. В Греции вообще полно самых разных зрелищ, таких, например, как бега с факелами, гонки на гребных лодках или даже на запряженных ослами повозках. Есть состязания в музыке и поэзии.

– Состязания в музыке!

– О да. Среди трубачей и глашатаев, но самые престижные – состязания играющих на кифаре певцов, кифаредов. Обычно они проходят в Дельфах, но музыканты выступают и на менее значительных фестивалях, где зарабатывают просто огромные деньги!

На меня накатила волна воспоминаний о сладостных звуках кифары, которые я слышал во дворце Клавдия.

– Как было бы хорошо, если бы у нас в Риме устраивались такие фестивали вместо этих гладиаторских боев и зрелищ с дикими зверями.

– Не принижай Рим, – сказал Аполлоний. – Ничто не сравнится с гонками колесниц в Большом цирке.

А я их до того дня так и не видел. Надо было как-то уговорить Аникета сводить меня, раз уж Клавдий не собирался выслать мне приглашение.

– Ладно, хватит прохлаждаться, юный Марк! Иди в раздевалку и смажь тело маслом. Готовься к тренировке, сегодня займемся прыжками. Кстати, у меня припасены новые медные гири…

* * *

День шел за днем, и моя жизнь казалась чередой повторяющихся событий: тренировки в гимнасии, обследование садов вокруг виллы и бесцельные прогулки по заросшим камышом берегам Тибра.

Там, на его берегах, я часто думал о младенцах, которых сажали в корзину и отправляли по воде навстречу судьбе. Обычно так поступали, потому что они появились на свет после соития кого-то из богов и человека, как, например, Ромул с Ремом и Персей. Порой я ловил себя на том, что заглядываю в заросли камыша, как будто надеясь найти такую корзину. Я понимал, что это мифы, но все равно хотел, чтобы в моей жизни появилось что-то сродни чуду.

Никто не заявлял себя как сына или дочь бога, но боги присутствовали в родословных многих династий. В моем роду сотни лет назад была Венера. Но каково это – быть полубогом, а не каким-то далеким его отпрыском?

В камышовых зарослях я не находил ничего, кроме птичьих гнезд или плавающих на воде веток и листьев. Чудо пришло в мою жизнь совсем с другой стороны.

* * *

В один из дней после наших занятий Аникет сказал:

– Он еще жив. Осмелюсь утверждать: визит к этому древнему старику – единственное, что способно заставить тебя забыть о тренировках с Аполлонием.

Мне это не понравилось. В тот день я должен был отрабатывать трахелезеин – захват шеи в борьбе – и уже был близок к совершенству в этом приеме.

– Что за старик? – спросил я, изображая, будто мне интересно.

– Очень древний старик. Его зовут Александр Гелиос.

«Александр Гелиос… Александр Гелиос», – мысленно повторял я, но все без толку; наверное, какой-то грек.

– Древний философ?

– Ну же, Луций, ты не так глуп, чтобы не знать, кто это!

Гелиос…

– Жрец Аполлона?

– Думай, мальчик. Вспомни обо всех браках Марка Антония. Он был женат на Октавии и Клеопатре одновременно, я уж не говорю о двух его женах до них. От каждой у него были дети. Ну еще бы, Антоний не был бы Антонием, не оставь он после себя потомков. Ты происходишь от Октавии. Александр…

У меня перехватило дыхание.

– Тот мальчик с триумфа? Сын Клеопатры?

– Он самый. Мы ведь им интересовались? Так вот, я его нашел.

– Где он?

– Вообще-то, не так уж далеко отсюда. Если не будем медлить, увидим его сегодня же.

– Как думаешь, если он был там, на триумфе Августа, сколько ему сейчас лет?

– Он старый, это точно. – Аникет рассмеялся, а потом уже серьезнее добавил: – Думаю, ему восемьдесят пять или около того.

Я не решился спросить Аникета, как он нашел Александра. Как говорят – это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но при этом я знал, что у него есть связи и свои подходы. В общем, мне очень повезло с учителем!

Нам предстояли переправа через Тибр и довольно утомительный подъем на Целийский холм, где жил старик, но ради встречи с ним я бы прошел путь в десять раз длиннее.

Сын Клеопатры! На его глазах разворачивалась история Рима, которая для меня была именно историей, и ничем больше. Когда его увозили на корабле из Александрии, он смотрел, как маяк становится все меньше и наконец исчезает за горизонтом. Он видел живого Августа. Служил под командованием Друза, когда тот, форсировав Рейн, вторгся в дикие земли Германии.

Мы подошли к основанию холма и принялись подниматься по пологому склону. Вдоль улицы стояли большие дома; крашеные стены без окон не давали даже краем глаза взглянуть, что происходит внутри. Верхушки стройных кипарисов указывали на частные сады. Наконец, уже почти у самой вершины, Аникет остановился напротив небольшого дома, который на фоне соседних казался здесь лишним.

– Зонтичная сосна на углу, дом цвета охры, – сказал он и, чуть ли не на цыпочках подойдя к двери, постучал.

Раб, открывший дверь, подтвердил, что это дом Александра Антония. Ну конечно! В Риме он должен был носить имя отца, а иностранное имя Гелиос наверняка давно отбросил.

Аникет заговорил, жестикулируя в своей обезоруживающей манере, и вскоре раб закивал и открыл для нас дверь.

– Пожалуйста, скажи своему господину, что его хочет увидеть кузен. – Тут Аникет взял меня за плечи и повернул лицом к рабу. – Это Луций Домиций Агенобарб, внук Антонии Старшей и правнук Антонии Младшей, единокровных сестер твоего господина.

Вскоре мы стояли в атриуме и ждали появления хозяина дома. Ждать пришлось долго, так что я успел осмотреться. Дом и обстановка были скромными. Слишком уж скромными для сына царицы. С другой стороны, царица давно умерла и потеряла свое царство.

– Не задавай слишком много вопросов, – шепотом посоветовал Аникет. – Позволь ему говорить. Это может оказаться для него утомительным делом, так что нам не следует донимать его расспросами.

Наконец в конце атриума появился старик, опирающийся на раба. Он был худой, но слабым мне не показался. Как и полагается истинному римлянину, перед встречей с незнакомыми гостями он облачился в тогу.

Подойдя к нам, Александр протянул руки и обратился ко мне:

– Добро пожаловать, кузен, – потом повернулся к Аникету. – Как ты меня нашел? Мне казалось, в Риме меня давно позабыли. Полагаю, если спросить обо мне горожанина, любой наверняка ответит, что я умер.

Я ожидал, что у него будет дрожащий, скрипучий, как у всех старикашек, голос, но он говорил внятно и уверенно.

– Некоторые так и отвечали, – признал Аникет, – но я проявил настойчивость.

Нас сопроводили в комнату для приема гостей, и Александр приказал принести освежающие напитки.

– Для особых гостей, – сказал он и подмигнул рабу.

Устроившись на диване, Александр посмотрел на меня. Я при этом продолжал стоять прямо перед ним.

– Ты любишь историю? – спросил он и только после этого предложил: – Садись, возьми вон тот табурет.

– Да, люблю, и это к лучшему, ведь, будучи тем, кто я есть, я обязан знать историю.

– И кто же ты? И кто он?

Аникет посмотрел на меня, и я прочитал в его взгляде: «Расскажи ему, что знаешь; то, чему тебя учили».

– Во мне две части крови Марка Антония: от прадеда и прапрадеда; и одна – Октавиана Августа, от прапрадеда. А еще часть крови благородного Британника и…

– Хватит-хватит, – рассмеялся Александр. – Удивляюсь, как твоя кровь еще течет и вены не засорились от всех этих частей.

– Да, – с почтением в голосе согласился я, – порой у меня возникает именно такое ощущение.

Раб принес высокие кубки с соком из граната и яблок, а потом – выложенный перламутром поднос с темным виноградом.

– Тебе не помешает почистить кровь, – посоветовал Александр. – Отфильтруй всех призраков и оставь только то, что ты есть сам.

– Боюсь, отфильтровать кровь предков никому не под силу.

Александр вздохнул и поставил кубок на трехногий стол с мраморной в прожилках столешницей.

– А ты умен не по годам. Просто постарайся, чтобы твои потомки гордились частью твоей крови в своих венах. Смотри вперед, а не назад.

Последняя фраза старика меня совсем не порадовала. Что он хотел этим сказать? Что стер из памяти все, о чем я так хотел услышать? Я отпил глоток сока и опустил глаза.

– Да, в мои годы только и остается, что оглядываться назад, – заключил Александр. – Но бо́льшую часть своей жизни я старался этого не делать.

Какое облегчение! Он готов поделиться воспоминаниями!

– Однако Ификрат сказал однажды: «Мой род начинается с меня, а твой кончается тобой!»[14] Неплохой, кстати, получился бы девиз.

– Расскажи про Августа! – попросил я.

Такая просьба была самой безопасной: она не могла оскорбить, вызвать подозрения или помешать говорить свободно.

– Август…

Александр чуть вскинул голову и задумался, словно бы перебирая в уме воспоминания. У него было приятное лицо – тонкий прямой нос, высокие скулы и четко очерченный рот. Я бы легко представил, каким красивым он был в молодости. Я не видел ничего общего с бюстом Антония, с этой его мощной шеей, его я всегда представлял мускулистым и коренастым. Александр, судя по всему, пошел в Клеопатру. Какие у него были волосы – вьющиеся, прямые, густые или жидкие, – догадаться было невозможно: они превратились в несколько желтоватых клочков возле ушей.

– Август… Сначала я видел в нем только врага – человека, который убил моих родителей, украл мою страну, взял меня в плен и отвез в Рим, будто военный трофей. Мне тогда исполнилось всего десять лет, и, хотя он сам был довольно молод, мне он казался чудовищем. Я не знал, что он с нами сделает… с моей сестрой, с братом и со мной… Но я и мысли не допускал, что он оставит нас в живых. Мы обретались на охраняемой вилле недалеко от Рима и месяцами ждали своей участи.

Александр умолк и отщипнул от грозди очередную виноградину. Очевидно, эти воспоминания были столь далекими, что, проживая их в настоящем времени, он не чувствовал угрозы – напротив, получал удовольствие и будто подавал их мне как изысканное угощение.

Перебивать было бы невежливо, я терпеливо молчал.

– Стояла середина лета, – рассказывал Александр, – самое жаркое время года. Нас призвали участвовать в триумфе; его подручные заковали нас в тяжелые золотые цепи. Приказали медленно идти перед его колесницей. Это тянулось много часов. Мы шли мимо стен из людей; они глазели на нас, словно укрытых за холстами с изображением нашей матери. Они не насмехались, не глумились над нами, они приветствовали Августа, а нас просто не замечали. Когда процессия дошла до подножия Капитолийского холма, я сделал глубокий вдох и постарался взять себя в руки. Теперь нас должны были разделить, отправить в заточение и убить, как всех императорских пленников из триумфальной процессии.

Александр говорил спокойно. Вероятно, сопутствовавший тем событиям ужас с годами поблек и выветрился, как и сама память об ужасе.

– У меня было такое чувство, будто мать и отец наблюдают за нами. Я молил всех богов, чтобы они дали мне сил не опозорить их, не заплакать, не повести себя как трус. А потом Август спустился со своей колесницы, подошел к нам и взял нас за руки. Он провел нас к храму Юпитера на Капитолийском холме и позволил возложить на алтарь его лавровый венок триумфатора. После он приказал одному из своих рабов: «Отведи их домой». Он положил мне на плечи руки, у него были очень мягкие руки, и сказал: «Теперь у тебя новый дом». – Александр отщипнул еще одну виноградину и откинулся на спинку дивана. – Так мы стали жить с Октавией, его сестрой, в доме, полном его родственников. Мы с Селеной и нашей единокровной сестрой Антонией Старшей были примерно одного возраста. Нам было по десять, Антонии Младшей – восемь. Маленькому Птолемею, насколько я помню, было шесть.

Александр отпил большой глоток сока из кубка.

– Мы пятеро легко сблизились, Октавия была самой доброй мачехой, какую только можно себе представить. Она приняла нас и, хотя мы и были для нее постоянным напоминанием о бегстве мужа, не делала разницы между нами и родными детьми.

– А какими они были, мои бабки? – спросил я, ведь я происходил от обеих Антоний.

Александр улыбнулся:

– Обе достойны восхищения. Особенно Антония Младшая, от нее было просто глаз не оторвать. Жаль, что ты ее не знал. Кажется, она умерла в тот год, когда ты родился. – Александр посмотрел на Аникета. – Не ты ли сказал мне, что он родился в год, когда Калигула стал императором?

– Так все и было, – подтвердил Аникет. – В декабре.

– Антония умерла в сентябре, – сказал Александр.

При этом он тактично не упомянул о том, как именно она умерла – покончила с собой, хотя некоторые говорили, что ее отравил Калигула. В любом случае она испытывала такое отвращение к деградации, набиравшей силу вокруг нее, что с радостью покинула этот мир, чтобы встретиться с любимым супругом после разлуки в почти пять десятков лет.

– А что было со всеми вами потом? – спросил я.

Я знал, что Селена вышла замуж за Джубу Мавританского и стала царицей в тех землях. Но что случилось с остальными?

Александр припомнил брак Селены и продолжил рассказ:

– Из всех нас она больше всех старалась сохранить династию Птолемеев. Построила город, очень похожий на Александрию, и назвала его Кесарией; ввела в обращение монеты с изображением Клеопатры. Но, несмотря на все ее старания, род ее не продлился. Не осталось наследников Антония и Клеопатры. Мой брат Птолемей умер еще ребенком, а мне Август подыскал жену плебейского происхождения. Лучший способ лишить моих потомков звания благородных. В любом случае детей у нас не было. Я никогда не стремился найти себя в политике, вместо того я присоединился к армии Друза и служил под его началом в Германии. – Тут Александр снова выпрямился. – Я служил достойно, снискал славу, имел честь состоять в армии, которая форсировала Рейн. Правда, мы не смогли удержать территории на том берегу. – Он коротко рассмеялся. – И даже это было очень давно. В шестьдесят я ушел в отставку, тогда императором был Тиберий. А потом я и вовсе перестал принимать участие в жизни Рима, поэтому тебе и было так трудно меня найти.

– Ты столько всего видел! – не скрывая восхищения, сказал я.

– Да уж, процессия жизни, что проходила у меня перед глазами, оказалась весьма длинной. Я видел, как состарился и умер Август. То же и с Тиберием. Я пережил своих братьев и сестер и всех кузенов. Чувствую себя старым, как какая-нибудь мумия с моей родины. И выгляжу, наверное, так же.

– О нет, вовсе нет!

– Ты мне льстишь, кузен, но умение подольститься – не такой уж плохой дар. Что ж, я выжил и прожил достойную жизнь. Верю, что мать, если она меня видит, довольна сыном. – Александр посмотрел на потолок и сказал, словно бы обращаясь к Клеопатре: – Не каждый может стать правителем.

– Расскажи мне о ней! – не сдержавшись, выпалил я.

Мне так хотелось услышать о ней что-то личное. Александр прикрыл глаза и так долго молчал, что я начал опасаться, что он уснул.

– Лучше всего я помню ее голос, – произнес он наконец. – Низкий и мелодичный, словно арфа.

Старик рассказывал, а у меня в голове снова зазвучала чистая божественная мелодия кифары.

– Когда она говорила, мне хотелось задержать дыхание – таким волшебным был ее голос. – Александр слегка тряхнул головой. – Но ты ведь хочешь услышать что-то более конкретное? Что ж, она была не очень высокая. У нее была ручная обезьянка, и она ее просто обожала. Еще она хорошо считала, быстро складывала в уме разные числа. Легко смеялась, и смех был словно продолжением ее волшебного голоса.

Старик умолк, как будто больше не мог припомнить, что еще мне рассказать, но я хотел знать больше! Хотел выведать о ней все.

– Пожалуй, я дам тебе то, что поможет тебе лучше ее представить, – сказал Александр и жестом подозвал раба.

Тот быстро, чуть ли не бегом, вышел из комнаты и вскоре вернулся со шкатулкой из сандалового дерева. Александр передал шкатулку мне. Внутри я увидел горку серебряных монет.

– Возьми, – предложил Александр.

Я с готовностью схватил монету. Она была тяжелой, с чудесным профилем Клеопатры.

– Это тетрадрахма из Ашкелона, – пояснил Александр. – Такие чеканили, когда она была еще совсем молодой, до ее встречи с Цезарем, до встречи с Антонием. Теперь ты видишь, какой она тогда была. Монета твоя.

– Правда? – Я сжал ее в кулаке.

– Не думаю, что кто-то будет дорожить ею больше, чем ты. Себя я, ясное дело, не считаю, но у меня эта тетрадрахма не единственная.

– Почему ты так уверен, что я буду ею дорожить?

– Потому что ты меня отыскал. Потому что никто, кроме тебя, не задавал мне таких вопросов. Другие избегали разговоров на подобные темы, ты же захотел узнать как можно больше.

С этими словами старый Александр медленно поднялся на ноги. Стало понятно, что визит окончен; да и видно было, что наша беседа отняла у старика много сил.

– Прости, что утомил тебя расспросами, – сказал я.

– Совсем наоборот – ты вдохнул в меня новую жизнь. Давно я не чувствовал себя таким живым. – Александр положил руку мне на плечо. – Кузен, я рад, что узнал тебя.

Он раскрыл мою ладонь и надавил пальцем на монету с профилем Клеопатры.

– Береги ее. Передаю и доверяю тебе ее – ее мечты и амбиции.

XIII

А потом моей идиллической свободной жизни пришел конец – словно внезапный порыв зимнего ветра обрушился на цветущее поле.

– Господин, они вернулись, – сказал Аникет. – Корабль пристал в Брундизии, через десять дней они будут в Риме.

Вернулись. Мать вернулась. Я инстинктивно притянул к себе вырезанную из слоновой кости модель колесницы. Придется ее спрятать. Я знал, что мать не одобряет подобных игрушек.

– Какое облегчение, что с ними ничего не случилось. – Я улыбнулся, вернее, постарался улыбнуться. – Те земли для многих оказались смертоносны… я сейчас о Германике говорю.

У Аникета заблестели глаза.

– Александр Великий? Красс? Список длинный.

Я не мог не заметить, что он пропустил в своем списке Антония и Клеопатру.

* * *

Тяжелая, скрипучая карета подъехала к вилле, и они так же тяжело из нее выбрались. Мать была укутана в раскрашенную в яркие цвета – желтый, алый и лазоревый – паллу[15] с замысловатыми восточными узорами. В тот момент, а длился он совсем недолго, она была для меня незнакомкой, и я мог увидеть и оценить ее красоту, как будто в первый раз. Не только ее лицо, но и ее осанка, то, как она двигалась, – все говорило окружающим: «Я важная особа, со мной нельзя не считаться».

Мать огляделась, как будто оценивала, что изменилось на вилле за время ее отсутствия и в какую сторону. Крисп стоял у нее за спиной и ничего не оценивал. По нему было видно, что он просто рад вернуться домой.

А потом он поднял голову, увидел меня в окне и крикнул:

– Луций! Спускайся скорее! С тобой мы сразу почувствуем, что и правда вернулись.

Мать хранила молчание. Когда я вышел из дома, Крисп подхватил меня на руки.

– Ну как? Следил тут за порядком без нас? Все в сохранности? Да, вижу, ты справился!

Он поставил меня на землю, и только тогда ко мне подошла мать и холодно поцеловала в обе щеки.

– Мой дорогой сын.

Это все, что она сказала, прежде чем отвернуться и проследовать в дом.

* * *

Криспа выбрали консулом на следующий год, поэтому ему и пришлось прервать свое пребывание в Эфесе. Назначение консулом – большая честь, так что они вряд ли жалели о столь скором возвращении в Рим. Грядущим повышением своего статуса особенно довольна была мать – как мне показалось, гораздо больше Криспа. Вскоре они стали устраивать на вилле приемы, и к нам хлынули потоки гостей. Отчим с матерью возвращались в жизнь богатого римского общества с азартом прыгающего в летнее озеро мальчишки.

Так было, пока не пришло приглашение от Клавдия посетить его дворец, а затем вместе отправиться на гладиаторские бои. Я не горел желанием к ним присоединиться, но сердце грела надежда, что во дворце среди прочих музыкантов может оказаться тот молодой человек, играющий на кифаре. Ни Октавию, ни ее мелкого брата, только-только нареченного Британником, видеть мне не хотелось и уж тем более не хотелось повстречаться с Мессалиной. Но желания детей ничего не стоят, так что меня нарядили в окаймленную пурпурной лентой мальчиковую тогу и нагрузили множеством ненужных советов по этикету.

– Ты, главное, не говори Мессалине, что она растолстела, и все будет прекрасно, – подмигнул мне Аникет.

– А она правда растолстела? – уточнил я.

Я не помнил ее такой, но вольноотпущенник Аникет был свободен гулять по городу и, значит, мог видеть ее совсем недавно.

– Ну, образ жизни, который она ведет, трудно назвать здоровым, – ответил Аникет.

Я пристал к нему с просьбой объяснить, что это значит, но он только покачал головой:

– Скажем так, она не слишком разборчива в еде.

И Аникет рассмеялся, довольный своей – непонятной мне – шуткой.

А вот теперь мне предстояло терпеливо наблюдать за тем, как и что она ест, – в перспективе было чем себя занять.

Мы выехали с виллы в одной карете, и там было довольно тесно, но потом, перед подъемом на Палатин, нас пересадили в паланкины, и дышать стало гораздо легче.

Как только мы прибыли во дворец, последовала волна бурных и неискренних приветствий. Мессалина изображала, будто рада видеть мою мать и меня. Я притворялся, будто рад видеть Британника и Октавию. Ну и они соответственно притворялись, будто рады видеть меня. Только Клавдий и Крисп ни во что не играли и держались достойно, как равные друг другу.

– Выживший на в-востоке! – с улыбкой приветствовал Криспа Клавдий.

– Покоритель Британии! – так же с улыбкой отвечал ему Крисп.

– О, н-нам есть что отпраздновать! С т-такими верными подданными, к-как ты, я спокоен и д-даже уверен – империя под надежной з-защитой.

Вскоре нас сопроводили в зал приемов, который я к тому времени еще не успел забыть. В воздухе парил легкий аромат: в чашах из гнутого стекла плавали лепестки красных и белых роз. Да и весь зал был окрашен розовым светом заходящего солнца.

– Мы так сожалеем, дядя, что не присутствовали на твоем триумфе, – заговорила мать.

– Да, он был в-великолепен, – ответил Клавдий. – Мы пригласили Луция, чтобы он смог им насладиться, но его наставники посчитали, что он еще слишком юн.

Естественно, я не мог предать Аникета, сказав, что мы все же были на триумфе, поэтому я просто с грустным видом склонил голову.

– Я подумываю сменить этих его учителей, – сказала мать. – Они вполне подходили для ребенка, но для Луция, каким он теперь стал…

Нет! Она не заберет у меня Аникета и Берилла! Но правда заключалась в том, что мать могла это сделать. А я – я был бессилен перед ее волей.

В разговоре возникла неловкая пауза, и Крисп поспешил ее заполнить:

– Британник! Такой чести удостаивались немногие: Сципион Африканский, Сципион Азиатский, Германик и вот теперь Британник! Как щедро с твоей стороны передать этот титул напрямую своему наследнику, даже не примерив на себя.

И тут этот самый мелкий наследник прыгнул в круг собравшихся гостей и принялся скакать и кланяться. Лично мне показалось, что он просто маленькая обезьянка. Все умилялись, а этот малец улыбался еще шире.

Именно в этот момент я поймал на себе взгляд Мессалины. Да, она смотрела не на своего сына, а на меня. Я вяло улыбнулся и поблагодарил богов, что она не может прочитать мои мысли. А еще подумал, что она не такая уж и толстая; слова Аникета тогда так и остались для меня загадкой.

– Жду не д-дождусь, когда он получит этот т-титул, – сказал Клавдий. – Это б-будет истинная р-радость для меня. Теперь он – н-настоящая надежда династии.

– Мы все в ожидании его величия, – произнесла моя мать.

А затем все мои мысли о Британнике и Мессалине испарились – я был вознагражден за эту скукоту.

– Мои музыканты! – объявил Клавдий.

В зал вошли три молодых человека, и один из них был тот самый кифарист – тот, кого я не мог забыть. Он определенно был главным исполнителем из троих. По одну руку от него стоял юноша с авлосом[16], по другую – юноша со свирелью.

Звуки кифары… Они пронзали и одновременно лились сладостно, как чистая радость. Неудивительно, что я не мог воспроизвести музыку в памяти, – такое наслаждение просто невозможно ни уловить, ни сохранить. Ее можно лишь слушать – слушать в упоении.

Но – как же меня это злило – гости продолжали болтать. Бессмысленные разговоры, реплики, визги Британника… В этом шуме тонула божественная музыка. Я на себе испытывал боль музыкантов, которые героически терпели оскорбительное поведение публики. Мне хотелось закричать и надавать пощечин всем гостям в зале. Я решил, что, когда вырасту – то есть стану достаточно взрослым, – обязательно это сделаю. Да, они не останутся безнаказанными. Каждая нота, каждый звук… Чтобы их расслышать, приходилось напрягать слух, это дорогого мне стоило.

– Спасибо, Терпний, что р-развлек нас, – бросил Клавдий, когда музыка умолкла.

Терпнием, как я догадался, звали кифариста – так я узнал его имя, и оно навсегда врезалось в мою память.

– Д-дорогая, – обратился Клавдий к Мессалине, – они участвовали в каком-нибудь п-представлении из тех, что ты видела? Ты так часто х-ходишь в театр.

Мессалина посмотрела на супруга из-под длинных ресниц:

– Если они там и были, я их не заметила.

– А скажи, Мессалина, какие пьесы тебе нравятся более других? – спросила моя мать.

– Мне нравятся произведения Плавта и Теренция, иногда Энния. А почему ты спрашиваешь?

– Я ведь какое-то время была в отъезде, – вздохнула мать, – так что хочу знать, какие нынче дают представления. Впрочем, полагаю, успех зависит больше от актеров, чем от пьесы, ты согласна?

– Для меня все актеры на одно лицо, я их не различаю, – пожала плечами Мессалина.

Тут Крисп рассмеялся, да и моя мать тоже усмехнулась.

– Повезло им, – коротко заметила она.

– Что т-тут смешного? – нахмурился Клавдий.

– Даже не представляю, – хихикнула Мессалина совсем как кокетливая девчушка. – Не обращай внимания, мой дорогой супруг.

* * *

Гладиаторские бои, на которые нас пригласили, были последними в ряду празднеств в честь победы Клавдия в Британии. Я на подобных играх еще не бывал, но во время наших с Аникетом прогулок по Риму не раз наблюдал за толпами, подобно бурливым рекам вливавшимися во входы амфитеатра Статилия Тавра. На бои ходили все: широколицые мужчины в тогах, молодые слуги в туниках, старые жены и цветущие служанки и даже весталки, для которых была выделена особая трибуна. Но Аникет не любил бои гладиаторов.

– Это костюмированная казнь, и ничего больше, – как-то сказал он мне. – В Греции они запрещены. Мы – не варвары.

Предубеждение учителя пробудило во мне любопытство, и я старался все рассмотреть и понять. Амфитеатр был полон народа, при появлении императора все встали и приветствовали его ликованием; многие размахивали носовыми платками. Громко запел хор. Нас сопроводили на огороженную императорскую трибуну, откуда открывался лучший вид на арену. Половина зрителей, представители высшего класса, обязанные облачаться в тоги, были в белом и занимали доступные только для них места. А вот ряды выше пестрели одеждой простой публики.

Мне так хотелось, чтобы рядом оказался хоть кто-то, способный шепотом объяснять, что происходит и как понимать каждый момент происходящего на арене, но меня посадили вместе с противными детьми Клавдия вдалеке от Криспа (уж он-то мог все мне объяснить). В общем, пришлось самому во всем разбираться.

Арена амфитеатра была засыпана песком, который, очевидно, до начала боев тщательно разровняли граблями. Одна сторона амфитеатра над самыми верхними рядами была утыкана длинными шестами, на которых натянули шелковую ткань, чтобы укрыть зрителей от солнца. Навес можно было передвигать или сворачивать при помощи длинных веревок, и занимались этим моряки римского флота.

Клавдий расселся на обтянутом пурпурной тканью императорском диване. Мессалина, расслабленно откинувшись, сидела рядом, ее диван был утяжелен жемчугом и золотом. У них за спиной устроились Крисп и моя мать. А нас, детей, усадили на скамью перед императорским диваном, но, естественно, на ступень ниже. Также на императорской трибуне были небольшие столики с напитками и деликатесами… и рабы с опахалами. Навес укрывал от прямых солнечных лучей, но все равно было жарко – высокие стены не пропускали бриз в амфитеатр.

Британник постоянно ерзал и вертелся, Октавия болтала ногами. Я понял, что день мне предстоит не только долгий, но и очень утомительный.

– Ты когда-нибудь здесь бывала? – спросил я Октавию.

– Нет. Отец был далеко, а мать на такие игры не ходит, так что меня сюда не водили.

Британник тем временем играл с фигурками гладиаторов: один был одет фракийцем, второй – гопломахом[17]. Он двигал за них руками и старательно изображал рык и стоны. Так старательно, что Мессалина через одного из рабов приказала ему вести себя потише.

На арене началось какое-то движение, и все уставились вниз, что избавило меня от обязанности вести пустые разговоры с Октавией. Под звуки фанфар на арену выехала длинная череда повозок с эффигиями[18] императоров прошлого, а за ними – задрапированные в пурпурные ткани статуи богов.

Когда они скрылись, Клавдий встал, и амфитеатр приветствовал живого императора радостными криками. Затем через арену очень быстро провезли большой деревянный щит с расписанием боев. После шли нагруженные мечами, щитами и шлемами для гладиаторов рабы, а уже за ними появились повозки с гладиаторами. Их встречал рев жаждущей зрелища толпы. Бойцы сошли на арену и обошли ее кругом, энергично размахивая над головой руками, будто желали раззадорить и без того возбужденную публику.

Судьи вынесли большую урну со жребиями (так определялись участники поединков) и после жеребьевки проверили все оружие: тупые мечи заменили острыми; шлемы и щиты так же тщательно осмотрели. Наконец все было готово.

Вот только я не был готов. Не был готов смотреть, как погибают здоровые крепкие мужчины, толпа ревет в экстазе, а Клавдий спокойно поедает кедровые орехи. В первом поединке публика потребовала смерти проигравшего, и Клавдий согласился. Проигравший встал на колени, одной рукой взял победителя за колено, а второй оголил шею. Он даже не дрожал и не морщился, просто замер, ожидая, когда противник обрушит свой меч рядом с его ключицей и пронзит сердце. Он медленно повалился на спину. Кровь била фонтаном, и вскоре побежденный лежал на песке в луже собственной крови.

Появились два человека. Один, в одеждах Гермеса, с окрашенной в фиолетовый цвет кожей и с кадуцеем в руке, потыкал проигравшего своим раскаленным докрасна жезлом и убедился, что тот действительно мертв, а не потерял сознание. Теперь на арену вышел человек в черной тунике и черных сапогах. На нем была маска в виде головы хищной птицы, а в руках он держал тяжелый молот. Это был Харон, бог мертвых, и он с размаху размозжил молотом голову побежденного. Конец. Теперь гладиатор принадлежал иному миру. Рабы погрузили труп на носилки и понесли к выходу, который предназначался только для мертвых.

Крисп, почувствовав, что мы, дети, растерялись и даже напряглись от такой картины, придвинулся к нам как можно ближе.

– Это такой обычай, – пояснил он. – Гладиатор бился достойно и не знал страха.

– И что теперь с ним будет? – спросил я.

– О его теле позаботятся, – покачал головой Крисп. – Снимут доспехи и соберут его кровь.

– Что? – не понял я.

– Кровь гладиатора очень ценится, многие хотят ее заполучить. После поединка ее продают. Люди верят, что она излечивает от недугов и дарит силы.

Какая мерзость!

На арену вышла следующая пара гладиаторов, и Крисп отодвинулся назад. Теперь это был вооруженный лишь сетью и трезубцем ретиарий. Противником ретиария был гладиатор в коническом шлеме с большим щитом и коротким мечом. Нетрудно было догадаться, что задача ретиария – запутать в сети противника, но гладкий конический шлем мешал это сделать. Я не ожидал, что их поединок так меня увлечет. Гладиатор без шлема и доспехов был уязвим, но обладал большей свободой в передвижении. Доспехи не давали противнику двигаться легко и быстро, зато служили надежной защитой. Да, этот бой был проверкой на мастерство для обоих гладиаторов.

В итоге ретиарий пал, но только после того, как долго и умело бился и гонял по арене своего противника. Потерпев поражение, он, согласно традиции, опустился на колени и с готовностью ожидал приговора толпы.

Толпе ретиарий понравился, люди на трибунах кричали:

– Mitte![19]

Клавдий встал и, спокойно оглядев трибуны, опустил большой палец вниз и сказал:

– Iugula![20]

Он и дальше жевал орехи, а гладиатор принял смерть, и все видели его искаженное болью лицо.

* * *

После этого боя я хотел лишь одного – чтобы день поскорее закончился. Клавдий, не обращая внимания на желание толпы, раз за разом обрекал на смерть всех участвовавших в боях ретиариев. Песок на арене стал розовым. Да, его постоянно выравнивали граблями, но под конец желтого песка просто не осталось.

В паланкине на обратном пути домой я сидел молча, а мать всю дорогу непринужденно болтала. Крисп, в отличие от матери, заметил, что я будто язык проглотил, и спросил о причине моего беспокойства.

– Клавдий! – выпалил я. – Он такой жестокий. Даже не обращал внимания на желание публики и стольких приказал убить!

– Лишь ретиариев. Только они бьются без шлемов, и он видит их лица в момент смерти. – Тут мой отчим глубоко вздохнул и добавил: – Нравится Клавдию на такое смотреть.

XIV

Крисп был постоянно занят – консульские обязанности отнимают много времени, – а я вдруг понял, что скучаю по нему, когда его нет дома. Он исполнял свой долг с той же легкостью, с какой носил тогу, а тога – дело хитрое: чтобы в нее правильно облачиться, без помощника не обойтись. И да, это самое неудобное облачение, какое только можно придумать для человека. Признаюсь, я завидовал женщинам, хотя бы потому, что им не предписывалось носить подобное одеяние. Но Крисп как будто никогда не тяготился бесконечными складками ткани и носил тогу так же непринужденно, как и участвовал в дебатах. По вечерам за ужином он часто рассказывал об этих дебатах в своей особенной забавной манере, передразнивая коллег-сенаторов.

Помню, однажды, откинувшись на спинку дивана и попивая вино из кубка, он сказал:

– Они кудахтали и кукарекали, точно старые петухи на скотном дворе. Один хорохорится, другой дрожит от страха.

– И что же вы обсуждали, мой дорогой супруг? – спросила мать, выбирая на блюде кусок повкуснее (а я прямо увидел, как она навострила уши).

– Клавдий проталкивал свой проект гавани в Остии, – ответил Крисп, – и, конечно, встретил сопротивление. Улучшение условий перевозки зерна в Рим – цель достойная. Соответственно, его подвергли критике. Предложи он принять закон, обязывающий надевать на всех собак только красные ошейники, его поддержат все и каждый.

– И какую сторону принял Статилий Тавр? – поинтересовалась мать.

– Мой коллега-консул, соответственно своей природе, предпочел плыть по течению, – пожал плечами Крисп.

– Порой это единственный правильный выбор, – сказала мать.

– Все зависит от того, к чему ты стремишься, – заметил Крисп и потянулся к сваренному вкрутую яйцу в кислом соусе. – Выжить или достичь поставленной цели?

– И к тому, и к другому, – ответила мать.

– Это все хорошо, но мы не одни, и, думается мне, разговоры о гавани и перевозке зерна не особо увлекают нашего Луция.

Крисп наклонился вперед и облокотился на стол. Я возил по тарелке вареные листы капусты и салатного цикория.

– Я прав?

– Ну, не скажу, что мысли об этом не дают мне уснуть… – признался я.

– И от каких же мыслей ты ворочаешься перед сном? – рассмеялся Крисп.

Мне страшно не хотелось говорить об этом в присутствии матери, но я все же ответил:

– О музыке. Я бы хотел овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом. – (Мать хмыкнула.) – А еще – научиться править колесницей.

– Такие амбиции можно только приветствовать! – искренне поддержал меня Крисп. – Завтра сенат не собирается, так что я отведу тебя на бега в Большой цирк. – Мать скривилась, но отчим поднял раскрытую ладонь, предупреждая возражения, и добавил: – Да, отведу, и коль скоро я консул Рима, никто не смеет мне этого запретить. Даже супруга – мой самый главный цензор из всех. Ну как, Луций, пойдешь со мной?

– О да!

Как же долго я этого ждал!

* * *

Вылазка в город в компании Криспа всегда была настоящим приключением. Он сказал, что этот поход только для мальчиков, мать надулась, а я спросил, могут ли к нам присоединиться Аникет и Берилл. Большинство консулов не захотели бы, чтобы их видели в сопровождении учителей-вольноотпущенников греческого происхождения, но не Крисп. С собой мы взяли только котомки с едой, подушки на скамьи и панамы. И еще Крисп раздал нам мешочки с деньгами, чтобы мы могли делать ставки.

– Это мой вам подарок. Я праздную… кое-что! Всегда есть что отпраздновать, главное – уметь это увидеть, – подмигнул он нам.

«Всегда есть что отпраздновать, главное уметь это увидеть».

Мне показалось, что это неплохой девиз, помогающий принять жизнь в любых ее проявлениях.

– А теперь, коль скоро нас четверо, думаю, будет логично, если мы сделаем ставки не скопом, а каждый на свою команду. Так один из нас точно выиграет.

В этот момент Крисп был похож на азартного мальчишку ничуть не старше меня. Я тогда еще подумал: «Вот ведь, вроде мужчина в возрасте, а как молодо выглядит».

У Криспа были непослушные вьющиеся волосы, жестикуляция слишком энергичная для солидных лет, а лицо… Издалека его легко было спутать с молодым, и только подойдя ближе, удавалось разглядеть морщины и мешки под глазами. Думаю, он сумел сохранить юность внутри себя – как факел, что горит в глубокой пещере.

Мне тогда стало интересно, отчего человек остается молодым и что отдает его в лапы старости? И еще: какая участь ждет меня? Смогу ли я сделать хоть что-то, чтобы на нее, на эту старость, повлиять?

Мы переправились через Тибр; до цирка было далеко, но я уже слышал гул толпы, нараставший по мере нашего приближения. Сначала он напоминал жужжание осиного роя, потом стал похож на грохот водопада, а под конец я, не имея опыта, вообразил, что именно это слышит человек во время землетрясения. Мы свернули за угол и тут же оказались в подобной бурлящим волнам толпе. Крисп взял меня за одну руку, Аникет – за другую, и мы, не особо умело лавируя, дошли до ближайших к беговым дорожкам мест, выделенных для сенаторов. Прежде чем сесть, Крисп устроил целое шоу, расправляя свою тогу с сенаторской каймой.

– В случае если кому-то вздумается нас потеснить, придется напомнить ему, что у консула есть привилегии и он волен приводить гостей по своему желанию. А один из моих гостей – потомок божественного Августа, тут-то они и заткнутся.

Я смотрел на Криспа и видел, что ему доставляет удовольствие наш разговор. Он озорничал, как мальчишка, и точно хотел, чтобы нас услышали все, кто был рядом. Благодаря его статусу мы смогли занять места в первом ряду и с лучшим видом на беговые дорожки. Крисп выбрал секцию возле первого, наиболее опасного поворота, ближе к Триумфальной арке, – это был самый рискованный отрезок в забеге колесниц. Я уже видел Большой цирк с балкона императорского дворца, но оказаться здесь – совсем другое дело. Размеры Большого цирка в реальности просто поражали воображение. Храм с крытой императорской трибуной были далеко слева от нас, ближе к старту забега. Египетский обелиск, тот, который Август установил в центре Большого цирка, на фоне высоких ярусов для публики казался незначительным.

Публика заняла все места. Гул людских голосов превратился в рев. По бокам и позади от нас сенаторы и приглашенные ими гости торопились занять свои места.

– Мой уважаемый коллега… – проскрипел противный голос прямо возле моего плеча.

Я обернулся и увидел мужчину с лицом точь-в-точь как у хряка. Он был весь какой-то розовый и волосатый, его щеки не просто блестели, а лоснились от жира.

– Статилий Тавр, приветствую, тебя! – отозвался Крисп. – И кто же твои фавориты?

– Синие, – ответил мужчина с лицом хряка.

– Луций, позволь, я представлю тебя моему коллеге-консулу, – обратился ко мне Крисп и повернулся к мужчине. – Статилий, это Луций Агенобарб, сын Агриппины.

– Мы с Агриппиной большие друзья, – сказал Статилий (я ему не поверил) и кивнул в мою сторону. – А ты на кого ставишь?

– На зеленых, – ответил я.

– На красных, – вставил Аникет.

– На белых, – подхватил Берилл.

– И таким образом, один из вас гарантированно уйдет домой в отличном расположении духа, – заметил Статилий.

Затрубили трубы – какая жалкая попытка: за шумом толпы их почти не было слышно. Процессия двигалась из дальнего конца цирка и очень напоминала ту, что проходила на гладиаторских боях. Статуи, судьи, повозки… И наконец, колесницы! Их было двенадцать, три четверки разных цветов.

– Это первый заезд дня – самый престижный, – объяснил, наклонившись к самому моему уху, Крисп, но я все равно с трудом разбирал его слова. – И традиционно в первом заезде участвуют колесницы, запряженные четверками лошадей.

Колесницы совершили медленный круг по беговым дорожкам. Болельщики бурно приветствовали своих фаворитов, возницы в ответ махали руками, и каждый был в тунике соответствующего цвета, чтобы издалека можно было их различить. Наконец они заехали в стартовые стойла. В специальной кабине у линии старта стоял главный судья. Он уронил белый платок, и гонки начались.

Я уже видел гонки на ипподроме Калигулы и знал, что колесницам предстоит сделать семь кругов, а значит, пройти четырнадцать поворотных столбов, где они будут стараться прижать соперников к стене. Если повернуть слишком круто, колесница может опрокинуться, будешь поворачивать медленно – останешься позади. Позволишь соперникам приблизиться, и тебя либо вынудят отстать, либо придется идти на обгон в очень ограниченном пространстве. Если твой соперник заходит на поворот впереди тебя, ты можешь попытаться обойти его по внешней дуге, но для этого необходимо развить невероятную скорость, потому что и дистанция будет длиннее.

Колесницы приближались к повороту прямо перед нами, и я весь задрожал от напряжения. Первым шел синий, сразу за ним – красный. Когда они достигли поворота, синий оказался слишком близко к столбу. Его колесница врезалась в столб, он взлетел в воздух и приземлился на дорожки прямо на пути забега. Кто-то наскочил на обломки и выпрыгнул из своей колесницы, кто-то смог их обогнуть. Красный благодаря столкновению ушел далеко вперед. На трек выскочили четыре раба с носилками для пострадавшего возницы, остальные схватили лошадей за удила и расчистили дорожки от обломков.

Выиграл красный. После первого поворота остальные расслабились: даже если бы на прямых отрезках соперники превосходили лидера в скорости, все равно уже не смогли бы его догнать.

– Луций, тебя почему так трясет? – Крисп положил руки мне на плечи.

Я даже не заметил, как напряглось мое тело, пока я наблюдал за заездом; теперь же напряжение спало, и мышцы опали, как тряпки.

– Просто у меня весь заезд было такое чувство, будто это я правлю колесницей, – признался я.

– Лучше расслабься немного. Будешь продолжать в том же духе, и нам после гонок придется выносить тебя отсюда на руках.

В этот момент к нам подошел какой-то сенатор и попытался сесть рядом с Статилием, но ему не хватило места, и он поинтересовался, нельзя ли ему устроиться рядом с нами. Потеснившись, мы освободили место.

– Ты пропустил первый заезд, Гай. Впрочем, он был не такой уж захватывающий, – сказал Крисп.

Правда? А у меня сердце все еще билось в груди, как молот.

– Да, я слышал. Столкновение на первом повороте предрешило исход.

У сенатора был мелодичный звучный голос. Я получше к нему пригляделся и понял, что он по-настоящему красив. Черты его лица были очень похожи на те, которыми Август велел наделить свои статуи. В жизни Август был совсем не таким, каким его изображали на монетах и портретах, но память о его внешности быстро испарилась. Так искусство победило реальность.

– Гай Силий, это мой приемный сын Луций Агенобарб, – представил меня Крисп.

Второй заезд. Этот был скучным. Колесницы – медленные, одна лошадь охромела, а возницы не выказывали особого рвения. Возможно, их сдерживало то, что произошло в первом заезде.

Третий был быстрым, в нем участвовали лошади из Испании и Африки. И победил синий.

Затем настало время гонок на колесницах, в которые запрягли по шесть лошадей. Прекрасное зрелище, но колесниц было меньше, и шли они тише.

– Чем больше лошадей запряжено в колесницу, тем медленнее заезд, – объяснил Крисп. – Суммарная сила увеличивается, но скорость определяет самая медленная лошадь. Те, что быстрее, не могут на это повлиять.

Перед четвертым заездом к нашей секции подошел преторианский гвардеец с грубым обветренным лицом и приветствовал сенаторов по имени. Спину он держал прямо и двигался как-то скованно, как будто ему было трудно поворачивать шею.

Преторианец остановился напротив нас и кивнул:

– Крисп Пассиен, могу я спросить, не найдется ли у тебя свободного места?

Он видел, что мы уже потеснились – да так, что я чувствовал каждый вдох и выдох Криспа и Аникета.

– Конечно, – ответил Крисп.

Почему? Гвардеец обладает какой-то тайной силой? Позднее я узнал, что это был не простой преторианец, а перфект – главный преторианец.

– Для тебя, Руфрий, место всегда найдется, – заверил Крисп.

– Не для меня, – рассмеялся Руфрий. – Я буду прогуливаться за секцией с сидячими местами. Это для моей супруги.

И рядом с ним возникла женщина неземной красоты. Локоны янтарного цвета, сияющая кожа, сочные губы – нежно-розовые, как ракушка изнутри. Мы мгновенно освободили для нее место, и оно оказалось рядом со мной.

– Поппея, – представил Руфрий, – моя супруга.

Он повторяется. Неужели даже муж Поппеи в ее присутствии с трудом подбирает слова? Получается, никто не может привыкнуть к близости с божественной красотой?

Меня снова затрясло. Я молил богов, чтобы она этого не заметила, старался взять себя в руки, приказывал себе успокоиться. Она сидела тихо. Молчала. Так лучше? Что будет, если она заговорит?

Начался заезд, и я, хвала богам, смог переключить внимание на колесницы. Вернее, пытался это сделать.

– Я разочарована, моя команда не выиграла, – наконец заговорила она после заезда.

– И какая из них твоя? – спросил Крисп.

– Зеленые.

О, я тоже за них болел!

– И мои, – сказал я. – Может быть, в следующий раз…

В тот день я побывал в раю: смотрел на самых умелых колесничих и самых быстрых лошадей империи, а боковым зрением видел женщину, которая была воплощением красоты. Я сидел неподвижно и боялся, что, если пошевелюсь, все это окажется сном. Толпа осталась позади вместе с Большим цирком.

– Луций, нет нужды спрашивать, понравились ли тебе гонки, но как ты? – спросил Крисп. – Пришел в себя?

– Да, – солгал я.

Ведь если прийти в себя означает стать таким, как прежде, то честный ответ – нет. Я прекрасно понимал, что после всего увиденного никогда не стану прежним.

– Лошади…

Да, безопаснее говорить о лошадях. Крисп объяснил разницу между африканскими и испанскими лошадьми: первые сильнее, а вторые – легче и быстрее. Потом он переключился на людей, с которыми мы повстречались на гонках: Гай Силий пользуется репутацией самого красивого мужчины Рима, но носит этот «титул» с достоинством; Руфрий, известный своими старомодными манерами, недавно женился на юной Поппее, дочери другой Поппеи – обладательницы звания самой красивой женщины Рима.

– Юная Поппея может превзойти свою мать, – сказал Крисп, – и тогда мы станем свидетелями настоящей греческой трагедии. Старая тема: красивая женщина уступает место дочери. Надеюсь, никого не убьют!

И Крисп рассмеялся, как будто не хотел, чтобы я принял его слова всерьез.

– Не могу поверить, что ее мать красивее, – заметил я. – Расскажи об их семье.

– Они из рода Поппеев. Дочери четырнадцать. Ее муж, как ты мог убедиться, гораздо старше.

– Менелай! – воскликнул я.

Теперь все встало на свои места. Я видел Елену Троянскую. Я понял причину Троянской войны, понял молодого Париса и понял, почему он украл ее у старого Менелая.

– У тебя разыгралось воображение, придержи коней, Луций, – покачал головой Крисп. – Руфрий не Менелай, и героев, подобных героям Илиады, не существует. Их никогда и не было, разве только в голове Гомера. Если захочешь их найти, познаешь очень сильное разочарование, которое будет преследовать тебя всю жизнь.

XV

Шло время. Я вырос. Я преуспевал в учебе по всем предметам, в числе которых были история, риторика, ораторское искусство, поэзия, музыка и атлетика. В последней дисциплине я был особенно хорош, ведь с каждым днем я становился выше, сильнее и потому показывал всё лучшие результаты.

Аполлоний – верный своему слову тренер – не отменил ни одного занятия. Если же я не мог уйти с виллы по прихоти матери, то посылал ему весточку, чтобы он не ждал меня попусту. Он придумал хитроумный способ определения моих успехов. Я должен был бежать что есть силы всю дистанцию по полю. Аполлоний в момент старта начинал лить воду в миску через заранее приготовленную воронку. Как только я пересекал финишную черту, он прекращал лить воду, а ту, что оказывалась в миске, переливал в специальную склянку. Я бежал снова, и Аполлоний использовал только воду из этой склянки. Если я финишировал раньше, чем заканчивалась вода, значит пробежал быстрее, чем в прошлый раз. Если вода заканчивалась раньше, значит медленнее. Сложнее всего было сохранить воду в плотно закрытой бутылке, чтобы ни капли не испарилось до нашей следующей тренировки.

Бесспорно, я был хорошим бегуном, но в борьбе преуспел еще больше. Аполлоний говорил, это потому, что я хорошо умею перемещать центр тяжести, сохранять равновесие и отлично чувствую время.

– Будь у тебя мышцы как у погонщика мулов, ты бы мог стать великим борцом. – Аполлоний рассмеялся. – Как легендарный Милон Кротонский.

Милон много раз побеждал в Олимпийских играх. Он был таким превосходным атлетом, что некоторые верили, будто он сын самого Зевса, – никто из смертных не смог повторить его достижения. По легенде, Милон мог унести на плечах быка.

– Вряд ли я разгуливал бы с быком на плечах, но Аникет рассказывал, что Милон был еще музыкантом и поэтом и что его обучал Пифагор. Вот это – предмет моей зависти.

– Ты умен, – заметил Аполлоний.

– Кто умен? Марк? – вступил в разговор Крисп.

Он часто приходил посмотреть на наши с Аполлонием тренировки и хранил в тайне мое настоящее имя.

– Когда дело доходит до борьбы – да. Но признаюсь, я мало смыслю в делах сената и тому подобных вещах, – ответил я.

– О, я тоже!

К этому времени срок пребывания Криспа в должности консула подошел к концу, но он довольно часто бывал в сенате и при всем этом искренне интересовался моими успехами в атлетике, всегда меня подбадривал, приходил посмотреть, как я тренируюсь и как выступаю на небольших местных состязаниях. И хранил в секрете наше родство.

– Гораздо интереснее побольше узнать о Милоне Кротонском, чем о том, кто и как голосует в сенате. – Крисп повернулся к Аполлонию. – Когда ближайшие состязания?

– В следующее полнолуние. Забе́ги на стадий, двойной стадий и борьба.

– Что ж, – присвистнул Крисп, – тогда тебе надо усерднее тренироваться.

Он облокотился на ограду между газоном и площадкой для тренировок, а я, глядя, как он сутулится, понял, что ему трудно стоять.

– Ты очень много работаешь, – сказал я. – Тебе надо отдохнуть.

Крисп улыбнулся, но это была лишь слабая имитация его обычной широкой улыбки.

– Ты прав, я действительно подустал, – сказал он и, чтобы отшутиться, добавил: – Состязания и забеги уже не для меня.

В этот момент солнце осветило лицо Криспа, и я с тревогой заметил, что кожа у него зеленоватого оттенка.

* * *

Крисп слабел с каждым днем. Силы к нему так и не вернулись и убывали, несмотря на все указания, которые мать отдавала его врачам и поварам. Спустя месяц он уже не мог встать с постели и начал терять зрение.

Мать была в отчаянии, я – напуган. Крисп не мог нас оставить, он не мог нас бросить! Он был моим защитником, моим другом, моим учителем. Я не представлял свою жизнь без него, и мне порой казалось, что, если я очень сильно захочу, если мое желание будет по-настоящему сильным, я смогу обратить вспять то, что пожирало его изнутри.

Я забыл о занятиях, забыл о тренировках. Боялся уйти с виллы, как будто мое присутствие могло предотвратить несчастье. Ни о чем особенно не думая, я бродил по плохо освещенным комнатам, пустым коридорам и сырым кладовым, куда раньше почти никогда не заглядывал. Именно в одной из таких кладовых однажды днем я увидел женскую фигуру – незнакомка аккуратно расставляла на столе небольшие флаконы и пузырьки. Если женщина была из прислуги, то наняли ее недавно, я ее не знал.

– Ты кто? – спросил я, шагнув в кладовую.

Она обернулась, и какая-то искорка на мгновение вспыхнула в моей памяти – я видел ее прежде.

– Здравствуй, – бодро откликнулась она.

– Ты новенькая? – осторожно спросил я.

– Я приехала, чтобы помочь госпоже Агриппине в излечении ее дорогого супруга.

Голос. Ее голос. Где я мог его слышать?

– Она вызвала тебя?

– Да. Меня часто вызывают, когда врачи, несмотря на все свои знания, заходят в тупик.

– И сейчас… именно это сейчас и происходит?

– Боюсь, что да. Ни одно из моих снадобий не помогает. Кажется, я бессильна.

– Он не может умереть! – чуть ли не взвыл я.

– Может, – вздохнула женщина. – И умрет.

– Нет!

– Я видела слишком много смертей, чтобы ошибиться.

– Но что его убивает?

– Не могу сказать, это загадка. Как будто его тело вдруг сказало: «Хватит».

– Тела сами себя не убивают! – выкрикнул я. – Что-то отбирает у него жизнь!

– Ты еще слишком молод и многого не знаешь. На самом деле тела принимают решение умереть, а нам не дано узнать почему. Только боги…

– Я проклинаю богов!

– Никогда так не говори! – Женщина заметно встревожилась. – Никогда.

– Почему? Что может быть хуже того, что они мне уже сделали?

Женщина покачала головой и внимательно на меня посмотрела. Я давно вырос, и больше никому не нужно было наклоняться, чтобы заглянуть мне в глаза.

– Теперь я вижу, что ты еще совсем юный. Постарайся сохранять свою наивность как можно дольше. Пусть они удерживают свою жестокость, чтобы ты еще какое-то время не видел, на что они способны.

Она откинула назад волосы, и в этот момент я был близок к тому, чтобы ее узнать. Но не узнал.

– Поднимись наверх. Побудь с ним. Оставайся с ним до самого конца. Я слышала, как он звал тебя. Уверена, ты подаришь ему покой, с тобой ему будет легче.

XVI

Локуста

Я была в ужасе, когда, обернувшись, увидела в двух шагах от моего рабочего стола юного Луция. Я привыкла соблюдать осторожность и свой товар посылала Агриппине с рабом, чтобы никто не мог увидеть меня на ее вилле. Она предупредила, что Луций очень привязан к отчиму, но заверила, что он ничего не заподозрит.

– Он мечтательный мальчик, только и делает, что думает о Троянской войне, о своей атлетике или о музыке. Он живет в своем мире и почти не замечает, что происходит вокруг.

Но она ошибалась. Я сразу почувствовала, что Луций очень остро осознаёт реальность и смерть Криспа станет для него настоящей трагедией. Я попыталась подготовить его к неизбежному. А еще во время нашего разговора старалась изменить голос и по возможности отворачивала лицо в надежде, что он меня не узнает. С тех пор как я повстречала его в доме Лепиды, прошли годы, тогда он был совсем маленьким, но теперь, на мгновение заглянув в его умные глаза, я поняла, что та наша встреча сохранилась в закоулках его памяти и когда-нибудь у него достанет сил все вспомнить.

Я злилась на себя из-за того, что пришлось все делать на месте. Мне следовало использовать что-то другое. Это было второе зелье, для ускорения действия первого. Агриппина хотела, чтобы яд действовал медленно – так смерть ее супруга выглядела бы естественной, – но он протянул уже достаточно долго, и пришло время со всем этим покончить.

Меня удивила весточка от Агриппины, ведь они – она и ее семья – отказались от моей помощи в устранении Калигулы. Тогда я не показала, что разочарована, – так поступают любители. И вот теперь мои знания, умения и опыт снова оказались нужны. Я хотела бы исполнить желание Луция и выступить в роли Атропы[21], которая решает не обрывать нить жизни его отчима. Я все еще могла повернуть вспять действие ядов, но это повредило бы моей репутации. Отравительница, чей яд не сработал, не может быть востребована.

Но я могла дать своей жертве отсрочку. Могла подарить Криспу временное облегчение, ровно настолько, чтобы Луций с ним поговорил, попрощался. Чтобы мальчик не думал, будто его сознательно лишили такой возможности.

Что же до Агриппины, пусть еще немного подождет, пока не исполнится ее заветное желание. Она сказала, что Крисп отыграл свою роль в ее жизни, да и вообще прожил слишком долго. Агриппина с удивительной легкостью вынесла приговор своему супругу.

– Шестидесяти лет достаточно, чтобы сделать все, чего хотел. Согласна со мной? Все, чего не сделал к этому сроку, уже все равно никогда не сделаешь.

– Но почему сейчас? – спросила я. – Он никому не приносит вреда и, похоже, дает тебе свободу делать все, что ты пожелаешь… во всяком случае, так говорят.

– Его деньги и статус давали мне защиту от этой шлюхи Мессалины, которая плела заговоры против меня и маленького Луция. Теперь Луций вырос, и опасность миновала, а Крисп постарел и стал мне помехой, так что я хочу заполучить его деньги, но избавиться от его присутствия.

Ее бессердечность нашла во мне зеркальный отклик: «Госпожа, а ведь я и тебя могу с легкостью отравить. Избавить от тебя мир. А для Луция будет лучше, если о нем позаботится кто-нибудь другой, раз уж ты не любишь его и не уважаешь его чувства».

Но я, естественно, никогда бы этого не сделала. Это вопрос репутации. Меня наняли отравить Криспа, и никого больше. Но признаюсь, искушение было велико, я бы с удовольствием отравила это омерзительное существо.

Моральный выбор – непозволительная роскошь для отравителя. Мы всего лишь инструмент – инструмент для заказчика. Мы не задаем вопросов. Мы делаем то, за что нам платят.

XVII

Нерон

Казалось бы, я должен сорваться с места и побежать, но я, наоборот, шел очень медленно, и все потому, что хотел найти в комнате здорового, бодрого Криспа и внутренне отказывался видеть его в любом другом состоянии. Мне почему-то казалось, что если я не войду в эту комнату, то с ним ничего и не случится, вообще ничего не случится. Но ноги сами несли меня, и вскоре я оказался на пороге.

Заглянул внутрь. Вначале меня ослепил яркий свет из окна за его кроватью, но, проморгавшись, я увидел вытянувшееся худое тело под белыми покрывалами. Подобравшись ближе, я вышел из потоков солнечного света и только тогда смог по-настоящему его разглядеть. Крисп лежал с закрытыми глазами и едва заметно шевелил губами при каждом вдохе и выдохе. По углам комнаты были расставлены горшки с дымящимися травами, от этого над его кроватью словно бы перекатывались волны полупрозрачного тумана.

Разбудить его? Мне показалось, что это будет неправильно. Но представить, что я больше никогда не услышу его голос…

Крисп пошевелился и открыл припухшие глаза.

– Луций…

– Я здесь, – отозвался я и, наклонившись ближе к нему, напряг слух.

– Луций… – повторил Крисп.

Казалось, у него нет сил произнести фразу даже из двух слов.

– Я не был на твоем состязании… Ты победил?

Состязание… После него будто минула целая вечность.

– Победил в одной категории – в борьбе. Жаль, что ты не пришел. – Я чуть не ударил себя по губам за то, что посмел быть таким бесчувственным, и тут же поспешил добавить: – Но я знаю, что ты бы пришел, если бы смог.

– Ты должен двигаться вперед, – сказал Крисп. – Не опускай руки. Никогда не останавливайся.

Боги! Как же я хотел в тот момент упасть на колени и закричать: «Как идти вперед без тебя?! Ты – единственный в моей семье, кому есть до меня дело!»

– Да, я постараюсь, – пообещал я вслух.

Крисп хотел приподняться на локтях, но силы ему изменили, и он, все так же лежа на спине, тихо сказал:

– Ты понимаешь, что очень скоро я встречусь с Лодочником[22]. Хотя, признаюсь, не очень-то верю в его существование. – Крисп улыбнулся, вернее, слабо растянул губы в подобии улыбки. – Надеюсь, узнаю его при встрече. Но он точно узнает меня. Запомни меня, Луций. Запомни, как я буду помнить тебя. Ты навсегда останешься в моей памяти как сын. Сын, которого я обрел на склоне лет.

Я чуть не взвыл: «Не оставляй меня!»

Но мог ли я повести себя столь эгоистично? Разве отвратишь моими криками его уход?

– А я запомню тебя как отца, которого наконец обрел, – сказал я, взял его холодную руку и несильно сжал.

– Отпусти его, – прошипел женский голос у меня за спиной. – Он может быть заразным.

Мать. Она стояла на пороге, стройная и неподвижная. Затем плавно вошла в комнату и отняла у меня руку Криспа; укрыла его одеялом.

– Если он заразный, то и тебе не следует к нему прикасаться, – заметил я.

Не знаю почему, но я был уверен, что недуг, отбиравший жизнь у Криспа, не поразит меня. А еще в том, что и мать об этом знает.

– Когда мой дорогой супруг во мне нуждается, моя жизнь не имеет значения, но я обязана сохранить твою.

Мать заботливо разгладила покрывала, Крисп посмотрел на нее и снова закрыл глаза.

– Время принять дневные снадобья, – сказала мать и, взяв с прикроватного столика бутылочку, налила ее содержимое в крошечный стеклянный стаканчик.

Микстура была прозрачной, как дождевая вода. К кровати подошел раб и приподнял Криспа, чтобы тот мог глотать. Крисп послушно открыл рот, и мать медленно влила снадобье.

– Ну вот, дорогой, а теперь отдыхай, – сказала она.

Посмотрев на это, я нетвердым шагом вышел из комнаты, прошагал по погруженному в полумрак коридору, свернул за угол и сел на мраморную скамью. Сердце колотилось так, будто я пробежал двойной стадий, только в конце дистанции не просто пересек финиш, а вошел в другой мир. Мир без Криспа.

Не знаю, как долго я там просидел. Мной попеременно овладевали страх и какое-то отрешенное спокойствие. Наконец волны эмоций схлынули, я вернулся в реальный мир и только в этот момент понял, что в коридоре за углом кто-то разговаривает.

– Думаю, понадобится еще три.

– И как долго? – Это спрашивала моя мать.

– Пять дней? Ты хотела, чтобы все шло медленно.

– Да, да.

– Я делаю только то, чего ты от меня требуешь.

– Знаю.

Голоса приближались, а я не двигался с места. Из-за угла появились мать и женщина, которую я видел в одной из кладовых в подвалах виллы. Заметив меня, они застыли как вкопанные.

Первой пришла в себя мать.

– Мой дорогой Луций расстроен не меньше моего, – сказала она. – Такой удар для нас обоих.

– Знаю. Я недавно с ним говорила. Это я послала его наверх.

– Ты? – удивленно переспросила мать. – Локуста, я не желаю, чтобы он видел страдания. Это именно то, от чего я хочу его оградить.

Локуста. Как только я услышал это имя, картины прошлого поднялись из темных глубин моей памяти. Женщина на вилле тети Лепиды – та самая, которую я увидел во время их тайной встречи. Давно, еще когда был жив Калигула.

Отравительница! Но помнит ли она меня? Догадывается, что теперь я ее узнал?

– Я… я… мне надо идти, – сказал я и, чтобы не выдать охватившую меня панику, медленно, насколько это было возможно, встал со скамьи.

Я не спеша с прямой спиной пошел по коридору, свернул за угол, а уже там снял сандалии и рванул прочь, подальше от этих двух женщин.

Куда теперь? Я выбежал из дома в сад, надел сандалии, открыл ворота и ринулся дальше за территорию виллы. Река. Надо пойти к реке и спрятаться где-нибудь на берегу. Я хотел побыть один там, где мать не сможет меня найти и где я не увижу ее.

Убийца! Моя мать – убийца.

Уровень воды в Тибре к этому времени уже понизился, берега высохли, сорная трава и терновый кустарник тихо перешептывались на ветру. Я опустился на колени и заплакал, мой плач сливался с ветром.

Я остался совсем один в мире, где та, что считалась моей защитницей, оказалась убийцей.

Стемнело, и стало прохладно, но я все не уходил с берега и оставался там, пока не свыкся с паникой и страхом, загнавшими меня туда. Наконец я встал и пошел обратно на виллу, но вернулся туда повзрослевшим на целую тысячу лет.

XVIII

И с того дня моя жизнь стала похожа на сон. В том сне я видел все происходящее вокруг, но меня оно ничуть не волновало или вовсе казалось нереальным. Похороны Криспа, кремация, упокоение его праха в фамильной гробнице… Мать изображала скорбь – говорила вполголоса и ходила в черном. Я принимал участие в атлетических состязаниях, но результат меня не заботил; мои ноги стали совсем вялыми. Уроки с Аникетом и Бериллом тоже продолжались, но я плохо усваивал знания, которыми они со мной делились, и почти ничего не запоминал. А гонки колесниц… Гонки, на которых я так мечтал побывать… Я стал к ним безразличен и, когда Клавдий пригласил нас наблюдать за ними с балкона своего дворца, сказался больным. Мать злилась, но не могла доказать, что я здоров, потому что я лежал плашмя на кровати, ни на что не реагировал, и это полностью соответствовало моей легенде. Как же хорошо было просто лежать, ни о чем не беспокоиться, не испытывать никаких желаний и ничего не чувствовать. Не прикладывая никаких усилий, я достиг состояния, к которому стремятся некоторые философы, – отрешенности от окружающего мира.

Но потом постепенно через защитный барьер из пустоты и забытья, каким я себя окружил, в голову начали просачиваться разные мысли – мысли, без которых мне было бы гораздо легче жить дальше. Они приходили по ночам, когда тишину нарушали только крики сов с окружавших виллу деревьев и глухое бурчание колес повозок, что проезжали по Риму на другом берегу Тибра. Сначала эти мысли подкрадывались тихо, словно плеск набегавших на мои сны волн. Во сне стала появляться мать, ее лицо приближалось ко мне, она целовала меня… А потом вдруг ее лицо превращалось в череп, и я просыпался в холодном поту.

Моя мать – убийца. Она хладнокровно убила своего мужа. Кто станет ее следующей жертвой? Кого еще она убила, когда я не был случайным свидетелем ее преступления? Моего отца? Нет, тогда она была слишком далеко, на острове, и не дотянулась бы до него. Но она ведь могла нанять эту женщину, Локусту?

Я лежал без сна в темноте своей комнаты, и мысли становились все отчетливее и смелее. Вот она – страшная правда: я происхожу из рода убийц. Калигула пытался убить меня. Мессалина пыталась убить меня. Ходили слухи, что Калигула убил Тиберия – удавил подушкой. А смерть Германика? Ее причины остались под вопросом, отравление не исключалось, как и то, что за этим стоял Тиберий.

Во мне течет кровь убийц. Означает ли это, что во мне живет убийца, желающий вырваться на свободу?

Однажды во время одного из уроков я осторожно поднял эту тему.

– Склонность к убийству не передается по наследству, – заверил меня Аникет. – Такое бывает только в греческих трагедиях.

Но дело в том, что я будто жил внутри греческой трагедии. Да и сюжеты этих трагедий наверняка основывались на реальных историях.

А потом ко мне начали приходить и вовсе страшные мысли. Она меня убьет? И в ответ я твердил себе: «Нет, нет, нет – матери никогда не убивают своих детей».

Тут я вспоминал о Медее. Но это же миф, греческий миф, такого не было по-настоящему…

Постепенно все эти мысли ослабили хватку – так всегда случается раньше или позже. Я научился жить с новым знанием; люди ко всему привыкают, даже к страху – страх становится для них обыденностью. Понимание, что я по крови своей убийца, блекло на фоне мысли о том, что моя мать – а она точно была убийцей – может погубить меня.

Так мы принимаем себя со всеми слабостями, потому что должны сосредоточиться на ком-то, чьи пороки гораздо серьезнее наших недостатков и кто может стать для нас настоящей угрозой.

* * *

Я рос, один день рождения сменял другой. Когда мне было девять, Клавдий в честь восьмисотлетия основания Рима устроил терентинские игры. В их число входили троянские – традиционные показательные конные выступления мальчиков, слишком юных, чтобы стать солдатами, но достаточно взрослых, чтобы ездить верхом. В качестве участников выбрали нас с Британником, и мать постоянно об этом говорила.

– Твое первое появление на публике, – твердила она. – Нам нужно постараться, чтобы все прошло успешно.

– Нам? – переспросил я. – Ты поедешь верхом рядом со мной?

– Не дерзи, просто слушай, что тебе говорят. Участие в играх – хорошая возможность продемонстрировать твое благородное происхождение. Искусство верховой езды традиционно является частью образования принца, но сейчас принцев нет… за исключением тебя…

– И Британника, – напомнил я.

– Да, еще Британник. Но ему всего шесть, он слишком мал, чтобы хорошо смотреться на большой лошади.

Я в ответ только пожал плечами. Мне было все равно, и я позволил матери нарядить меня так, как ей того хотелось. Я должен был подстраиваться под все ее желания.

Троянские игры – это ритуальное зрелище, требующее определенного мастерства в езде верхом, и я к этому времени уже неплохо им овладел. А вот маленький Британник, по моему мнению, вообще не должен был участвовать и ожидаемо выступил неудачно. Ну а мой выход неоднократно вызывал шквал аплодисментов. Так мне сказали. Я правил лошадью, но мысленно был далеко и ничего не замечал, хотя мое тело исправно выполняло все нужные движения.

Мать ликовала, Мессалина была мрачнее тучи. Я понимал, что ненависть Мессалины перевешивает одобрение матери – по крайней мере, в том, что касалось моей безопасности.

– Вас было просто не сравнить, – злорадствовала мать. – Ты – отрок, который вот-вот превратится в мужчину, и он – неловкий ребенок. Публика это увидела, поняла и выбрала тебя.

Та же самая публика в один день на гонках колесниц болела за команду зеленых, а в следующий – за синих. Я не доверял толпе, но выполнил свой долг и теперь хотел одного – уйти к себе в комнату и снова погрузиться в свой мир.

– Клавдий прислал тебе подарок в память об этих играх. – Мать протянула мне маленькое золотое кольцо с инталией[23] из сердолика; на ней был изображен юноша верхом на лошади. – И он сказал, что гордится тобой.

Я подумал, что это довольно щедро с его стороны, и надел кольцо на мизинец. Причем, на удивление, очень надеялся, что кольцо будет впору. Так и оказалось.

– И еще сказал, что оно принадлежало Германику, когда тот был ребенком.

– Он очень добр, я буду дорожить кольцом.

– Твой дед был бы доволен.

Теперь мне действительно надо было скорее уйти к себе – я чувствовал, что могу расплакаться, хотя сам не понимал почему.

* * *

Год тянулся, как тяжелая повозка по заранее проложенному пути. Ветреная, дождливая весна уступила дорогу сухому пыльному лету, на смену лету пришла золотая осень, и вслед за ней – колючая зима с дождем и снегом. А вместе с зимой наступил и мой десятый день рождения.

– Ты выбрал худшее время года, чтобы появиться на свет, – недовольным тоном заметила мать.

– Вообще-то, ты его выбрала, от меня тут ничего не зависело, – напомнил я. – И потом, погода сейчас, может, и плохая, но лучше времени для дня рождения не придумаешь. Мой приходится на сатурналии[24].

По мне, так лучше бы сатурналии продолжались весь год, а не одну короткую неделю. Празднества начинались с жертвоприношений у храма Сатурна на Форуме, потом с ног статуи снимали шерстяные обмотки, что символизировало избавление от ограничивающих нас обычаев. На эти несколько дней в году все переворачивалось с ног на голову: вместо тог облачались в свободные греческие одежды, рабы менялись местами со своими господами, все и каждый могли свободно говорить все, что придет в голову. Некоторые люди переодевались так, что их было не узнать, и в таком виде бродили по городу; другие принимали гостей и обменивались подарками; вино лилось рекой, пьянство не возбранялось.

Но меня не трогало разрешение напиваться до бесчувствия; возможность пересекать установленные границы и вырываться на свободу – вот что вызывало у меня неподдельный интерес. Постепенно я начал видеть во всем этом некую значимую связь с началом своего жизненного пути.

– Это опасное время, – сказала мать. – Люди притворяются теми, кем не являются…

– Или перестают притворяться, – заметил я.

* * *

После короткой недели сатурналий год скатился в прежнюю колею с ее нудным ритмом.

Однажды в ту пору, когда на деревьях появляются новые листья, а старые с осени еще лежат вокруг их стволов, я подумал: «Зачем им, деревьям, вообще это нужно? Столько усилий уходит на то, чтобы листья проклюнулись из почек и расправились, и ведь очень скоро они все равно опадут и пожухнут».

Вот такими вопросами я задавался от скуки. Но осенью моя скука была развеяна самым неожиданным и скандальным образом, одно-единственное событие изменило течение наших жизней. И это было выставленное напоказ безрассудство и даже безумие Мессалины.

После сатурналий и своего десятого дня рождения я по-прежнему вел уединенный образ жизни и ничего не знал о любовниках Мессалины. Как, впрочем, и Клавдий. А весь Рим знал. Пока Клавдий в Остии инспектировал строительство своей новой гавани, его супруга устроила публичную «церемонию бракосочетания» со своим последним любовником и новым консулом Гаем Силием.

– Самый красивый мужчина Рима, – с издевкой в голосе сказала мать. – Глупее не придумаешь.

Гай Силий… Крисп представил мне его на гонках колесниц! Я тогда еще подумал, что он похож на Александра Великого.

– О ком ты? – спросил я.

– О них обоих, – улыбнулась мать, – их обоих казнили.

– Что? Мессалину казнили?

Клавдий казнил собственную жену?

– Приказал покончить с собой, но у нее не хватило духу. Мессалину убил один из солдат. Мать стояла рядом и внушала дочери, что надо быть смелой и сделать все самой, но…

Бедная тетя Лепида! Сначала ее мужа убили в результате заговора собственной дочери, а потом и сама дочь вот так бесславно закончила свою жизнь. Это, конечно, больно, но от зла лучше избавиться. Мессалина была злом во плоти.

– И Клавдий смог отдать такой приказ?

Этот старик с кожей в пигментных пятнах не казался мне таким уж решительным, он скорее был игрушкой в руках Мессалины.

– Ну… – мать закатила глаза, – он был пьян, подписывая бумаги, а когда на следующее утро проспался и захотел ее видеть, было уже поздно.

– Хочешь сказать, что судьи поспешили исполнить приговор до того, как он вспомнил о своем распоряжении?

– А у тебя, мой мальчик, похоже, есть политическое чутье. Возможно, ты не безнадежен.

* * *

Мессалину казнили осенью, и спустя всего несколько месяцев, в день наступления нового года, мать вышла замуж за Клавдия.

Да, я пишу так просто, а какими еще словами можно об этом рассказать?

Это было из ряда вон – законы Рима запрещали браки между дядями и племянницами, но мать обо всем позаботилась, и Клавдий вынудил сенат проголосовать за разрешение их брака.

Как она справилась со всем остальным? У виллы довольно часто видели одного красавца-вольноотпущенника, и скоро поползли слухи, что они – любовники. И этот вольноотпущенник, Марк Антоний Паллант, был казначеем Клавдия и имел к нему доступ. Предположительно, он нашептал императору, что Агриппина идеально подходит на роль его четвертой жены и что союз династий Юлия и Клавдия положит конец вражде, берущей начало от Тиберия и Агриппины Старшей. На самом же деле моя мать просто одурманила старого Клавдия любовными ласками. Будучи его племянницей, она имела свободный доступ в императорский дворец – сидела у него на коленях и пробуждала в старом козле похоть. Он был настолько глуп, что называл ее «дочерью и воспитанницей, рожденной и взращенной на моих коленях…». Не сомневаюсь, все вокруг только об этом и говорили.

* * *

Все это было так стыдно, так позорно, что я хотел запереться в своей комнате и никогда больше из нее не выходить, но такое поведение было неприемлемым. За этим неминуемо последовало бы наказание от матери, а ее гнев – не то, что может принять на себя желающий выжить. Мне полагалось присутствовать на их бракосочетании. Я стоял там, пока лицемерные гости желали им долгих лет и счастья… и детей. Это был единственный момент в моей жизни, когда я почувствовал, что у меня есть что-то общее с Британником и Октавией: они скривились от слов о брачном союзе моей матери и Клавдия. Я был старше и, в отличие от них, сумел выслушать все с каменным лицом, по которому никто ничего не смог бы прочесть.

В тот вечер я вернулся на виллу, а мать осталась во дворце, где провела первую ночь наступившего года в объятиях Клавдия. Конечно же, я не был свидетелем той ночи и не позволял себе даже в мыслях представить нечто подобное, но в моей памяти навсегда запечатлелось, как он своими трясущимися руками в старческих пятнах поднимает вуаль невесты. Только вернувшись на виллу, свободную на тот момент от присутствия матери, весь ужас произошедшего буквально вдавил меня в подушку. Мать стала императрицей. Она – самая могущественная женщина… нет – самая могущественная персона после Клавдия.

Поглаживая подаренное им кольцо на мизинце, я вспоминал моменты, когда он был добр ко мне, и вдруг почувствовал, что он уязвим и нуждается в защите: он угодил в руки моей матери и целиком зависел от ее благосклонности. Никому из ее мужей не посчастливилось дожить до старости.

Вскоре во дворце состоялась обязательная церемония празднования вновь обретенного императором счастья. Никакой возможности пропустить это действо у меня не было, так что пришлось смириться. Да и на вилле я чувствовал себя брошенным во всех смыслах этого слова и, признаюсь, хотел оказаться там, где можно было ощутить течение жизни и услышать гул людских голосов.

По периметру территории дворца горели высокие факелы; ближе к самому дворцу стояли стражники с факелами поменьше, а на подходе к бронзовым дверям гостей приветствовали звуки свирелей и тамбуринов. Много лет прошло с тех пор, как я впервые по приглашению Клавдия вошел в эти двери, чтобы с ним познакомиться. Тогда мне было страшно, я очень нервничал. Теперь же я входил во дворец как член его семьи и мог больше не бояться встречи с жестокой и коварной Мессалиной. В этот день я впервые ощутил вкус отмщения, и он мне понравился.

Из дальних комнат дворца доносился гул голосов. Рабы сопровождали вновь прибывших гостей по длинным коридорам, и под конец я оказался в просторном зале, который еще не стерся у меня из памяти. Я больше не был ребенком, но обстановка все так же потрясала своими масштабами. Свет от сотен подвесных масляных ламп придавал воздуху золотой оттенок и менял цвета нарядов гостей: травянисто-зеленый становился похож на мшистый, а красный превращался в оранжевый. Из-за огня жаровен в зале было не особо приятно находиться, и я, следуя потоку прохладного воздуха, пошел в сторону балкона. Вечером освещенные факелами дорожки Большого цирка были похожи на овал из мерцающих звезд.

В конце зала я заметил компанию людей, похоже собравшихся вокруг новобрачных, и тут я вдруг замялся. Да, к этому времени я был достаточно высок, чтобы не затеряться в толпе, но не знал, как завести разговор с гостями. Один из рабов уверенно вложил мне в руку кубок, и я смог хоть за что-то ухватиться, но по-прежнему оглядывался по сторонам в надежде увидеть знакомое лицо. Аникет, как и подобает простому учителю, растворился в толпе, а я остался предоставлен самому себе.

И тут у меня за спиной спросили:

– Ищешь кого-то?

Я обернулся и увидел крепкого мужчину; туника с орнаментами из темных полос не могла скрыть его мускулатуру.

– Только того, кого знаю, – ответил я.

– И почему ты здесь один? – спросил мужчина.

При этом он был достаточно вежлив и не добавил: «там, где тебе не место».

– Невеста – моя мать.

– Не стоит тебе говорить об этом с таким кислым лицом, – рассмеялся мужчина. – Грустить об этом должен я, но посмотри на меня – мне весело.

У него были голубые глаза, которые оставались ясными даже в желтом свете масляных ламп.

– И почему тебе должно быть грустно? – спросил я.

– Потому что мы с твоей матерью – старые друзья и остаемся друзьями. Император вернул меня из ссылки, куда я был сослан Калигулой, но поставил мне условие – не появляться в императорском дворце.

– Однако же ты появился, – заметил я.

– О, запрет всегда пробуждает желание. Клавдий меня не увидит, я осторожен. Просто использую возможность переговорить с теми, кто полезен в моем деле. И я уйду, как только решу все свои вопросы.

– И с чем же связаны вопросы, которые ты хочешь решить?

– С разведением скаковых лошадей.

У меня аж дыхание перехватило.

– Скаковые лошади! Я обожаю скачки! О, встреча с тобой – это лучшее, что могло со мной случиться!

Он рассмеялся, и на его загорелом лице появились тонкие морщинки.

– Лучше того, что твоя мать стала императрицей?

– Да, лучше, – упрямо сказал я.

– А ты, Луций, одиночка, личность, каких поискать.

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Говорю же, я друг семьи. Служил еще твоему отцу. Я даже знал твоего деда, другого Луция. Он был одержим скачками и лошадьми, а ты наверняка от него унаследовал свою страсть.

На нас накатывали волны гостей, и я видел, как он высматривает среди них полезных для своего дела людей.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Мне хотелось как-нибудь снова повстречаться с ним, но не во дворце. О, скачки!

– Тигеллин. Только не упоминай мое имя при Клавдии.

Тут кто-то похлопал его по плечу, и он ушел, а я остался внутри толпы, но теперь уже не чувствовал себя чужаком. В какой-то момент я увидел смуглую молодую женщину. Она плыла в толпе гостей, предлагая кубки с напитками; я решил, что она – рабыня. Протянул руку, и она заменила мой пустой кубок полным.

– Сок для тебя.

Вблизи она была еще прекраснее.

– Я могу пить и вино, – сказал я, пригубив напиток из кубка, – но сок мне кажется слаще. Благодарю. Ты прислуживаешь Клавдию? Откуда ты?

– Из Ликии, моего отца взяли в плен и казнили: он выступал против римлян. Мы – не рабы и никогда ими не были.

И она посмотрела на меня так, как может смотреть только свободный человек.

– Я вообще ни о чем таком не думал. Просто стало интересно, откуда ты.

– То есть я для тебя какая-то нездешняя, инородная?

– Нет, просто ты – не римлянка, вот и все.

Она улыбнулась и плавной походкой удалилась туда, где ее ждали гости, а я смотрел на ее такую волнующую своими изгибами спину.

В тот момент мне стоило покинуть празднество и сам дворец, ведь я познакомился с заводчиком скаковых лошадей и с самой красивой женщиной, какую только можно сыскать, так что дальше все могло стать только хуже.

Я собрался уйти из огромного зала, и тут кто-то взял меня за плечо.

– Ты должен присоединиться к семье императора, – ласково произнес незнакомец и плавно повернул меня лицом к входу в зал. – Позволь представиться: Паллас, секретарь императора.

Я обернулся. Внешность мужчины была под стать его голосу – гладкой и утонченной.

– Знаешь, а ты должен быть мне благодарен за брак твоей матери.

Вообще-то, я должен был бы винить его за этот брак. Это он надоумил мою мать усесться на колени к Клавдию?

– И почему же? – спросил я.

– Скажем так: к моему совету прислушались. Больше ничего добавлять не стану. Любые вопросы, обсуждаемые на совете императора, не подлежат разглашению. – И он рассмеялся странным отстраненным смехом. – Я полагаю, это лучший выбор для всех. Мне нравится видеть императора счастливым, но желательно, чтобы его счастье основывалось на реальности.

По мере того как мы приближались к императору, количество важных людей резко увеличивалось.

– Руфрий! – воскликнул Паллас, остановившись возле мужчины, которого я наконец смог узнать.

Префект преторианской гвардии, я познакомился с ним на гонках колесниц. У него была жена божественной красоты – незабываемой. Она тоже во дворце?

– В твоей жизни наступили большие перемены, мой господин, – сказал Руфрий, узнав меня. – Очень серьезные.

Мы пошли дальше, и в какой-то момент Паллас резко свернул вправо, но было уже поздно – тот, встречи с кем он хотел избежать, уже стоял перед нами: смуглый мужчина с вытянутым лицом. Мне показалось, что в нем было что-то змеиное.

– Вижу, ты взял себе в компанию юного Луция, – произнес он.

– И в этом нет ничего предосудительного, Нарцисс. Я всего лишь помогаю ему пройти сквозь толпу.

– Луций, ты должен быть мне благодарен за это событие, – сказал Нарцисс.

И ему? Сколько же людей спланировали свадьбу моей матери?

– Не уверен, что понимаю, о чем именно ты говоришь, но в любом случае благодарен тебе, – ответил я.

Нарцисс мрачно улыбнулся, поклонился и отступил в сторону.

– Это он намекал, что именно благодаря ему казнили Мессалину. Нарцисс отвечает за переписку императора, и он, используя свое положение, приказал убить ее, в то время как Клавдий еще предавался сомнениям.

– Но это же измена!

– Нарцисс заявил, что император отдал приказ, будучи пьяным. А Клавдий ничего не смог вспомнить.

– Но почему он так поступил?

– Потому что это было необходимо. Ну вот мы и пришли!

Мы наконец пробрались в первый ряд и оказались перед невысоким помостом, который был задрапирован аравийскими коврами в драгоценных камнях. Стоявшие по обе стороны рабы медленно опускали и поднимали опахала из перьев. На этом великолепном фоне стоял Клавдий, в пурпурной императорской тоге, с золотым венком на голове и массивными изумрудными браслетами на запястьях. Рядом с ним высилась моя мать, и он по сравнению с ней был похож на бочонок. А она… такой я прежде ее не видел, и это даже немного пугало.

Мать словно светилась изнутри, этот внутренний огонь делал ее похожей на богиню. Вся история Рима отражалась в ее холодных и безжалостных глазах. Эней, Ромул, Сципион Африканский, Помпей, Август, Германик… все они были внутри ее, и все побуждали идти вперед.

Но она хранила молчание, заговорил император:

– Дорогой Луций, я р-рад признать в тебе сына. А ты с этого дня д-должен принимать меня как отца.

Он протянул мне руку и помог подняться на помост. Мать на меня даже не взглянула.

Драгоценные камни под ногами были крупными, как галька. На меня с первого шага накатили волны терпкого аромата от опахал. Я занял свое место между матерью и Клавдием. Она положила руку мне на плечо, но так на меня и не посмотрела.

– Это большая честь для меня, – сказал я.

Перед помостом толпились сенаторы. В зале стояла жара, но все пришли в сенаторских тогах с черными полосами: так никто не мог определить их статус. Мужчины самого разного возраста и комплекции – дряхлые и лысые, полные и стройные, физически крепкие с гладкими блестящими волосами, совсем чахлые с острыми носами и ввалившимися щеками. Значит, это и есть те, кого так почитают, и верят, что они правят империей? Возможно, и правда коллективная мудрость равна безопасности. Или же разделенная многими мудрость неминуемо притупляется? И получается, они могут быть для императора либо оковами, либо бесценными советчиками.

По другую руку от матери стояли наряженные Британник с Октавией, вид у обоих был жалкий. Думаю, я выглядел примерно так же. Октавия была постарше брата, и у нее лучше получалось скрывать эмоции. Нам троим было одиннадцать, девять и почти восемь. Мы часами стояли на помосте и приветствовали череду поздравляющих.

Сенаторы представлялись, но их было столько, что я даже со своим даром запоминать имена и лица перестал их различать. За сенаторами шли судьи. За судьями – бывшие наместники. Затем командиры римской армии, за ними по нисходящей «друзья цезаря», клиенты и множество других, вплоть до официальных дегустаторов.

Наконец Клавдий поднял раскрытые ладони:

– Мы с б-благодарностью п-принимаем ваши пожелания. Ваша п-преданность – настоящее б-благословение богов. И боги благословляют н-наш союз. С этого дня в-великие династии Юлия и К-клавдия станут одной семьей. И чтобы закрепить н-наш союз, я с радостью объявляю о еще одной с-свадьбе. Этот б-брак между н-нашими династиями состоится очень скоро. И в него в-вступят ее сын, Луций Д-домиций Агенобарб… – (тут мать взяла меня за плечо и пододвинула ближе к себе), – и моя дочь, К-клавдия Октавия.

Клавдий потянулся к матери через мою голову, и мать взяла его за руки так, что мы оказались в его объятиях.

Зал словно превратился в печь Вулкана, жар накатывал на меня волнами. Я ушам своим не верил. Она все это задумала, даже не поделившись со мной своими планами? Жениться на Октавии? Нет, ни за что! Да, она ребенок, но этот ребенок мне неприятен еще с младенчества. На самом деле я тоже был еще ребенком, у меня и мыслей не возникало о браке с какой-то девчонкой… Или об участии в этом спектакле. Но я должен был стоять на помосте. Это было унижение – унижение перед всеми, кто пришел в зал императорского дворца. Я стоял перед ними и вынужден был притворяться тем, кем на самом деле не являлся.

За краткой речью Клавдия последовали аплодисменты и радостные возгласы гостей церемонии, а у меня лицо горело от стыда и злости. Рядом со мной стояла и смотрела себе под ноги Октавия.

XIX

Я был вполне готов к урокам греческого с Аникетом. Он мне сочувствовал, но предупредил, что не стоит выражать свое недовольство за стенами комнаты. Опять притворство! Снова ложь! Для меня это было просто невыносимо.

– Ты должен все выдержать, – сказал Аникет. – Таково твое предназначение.

– Каково? Лгать и притворяться?

– Скрывать свои истинные чувства. Человек высокого положения не может позволить себе открытость. В твоей семье не должно демонстрировать искренние чувства.

Аникет с присущим ему тактом не стал говорить, что подобная открытость неминуемо приведет к фатальным последствиям.

– Знаешь, Аникет, клянусь тебе, наступят времена, когда я буду волен говорить то, что пожелаю, и не стану ни перед кем притворяться.

– Даже императору это не по силам, – улыбнулся моим словам учитель. – И мне кажется, что император менее других может себе это позволить.

– Тогда какой смысл быть императором?

И в этот момент на пороге появилась тень. Мать. Я не видел ее неделю, с того жуткого вечера в императорском дворце.

– Аникет, чему ты учишь моего сына? То, что я услышала, – крамола и глупые идеи.

– Это мои идеи, – сказал я, повернувшись к матери и глядя ей в глаза.

– Но он тебе их внушает.

– Я способен мыслить сам. И вот тебе одна из моих последних идей – я не женюсь на Октавии. – (У матери глаза полезли на лоб.) – В следующий раз посоветуйся со мной, если надумаешь принимать решение, влияющее на всю мою жизнь.

– Как я могла с тобой посоветоваться? Тебя не было рядом, когда Клавдий это предложил. Он способен за час изменить свое решение, я просто не могла тянуть с ответом. Дорогой, не расстраивайся. Сколько еще времени пройдет, прежде чем все это случится!

– Она мне не нравится! И никогда не понравится!

Я видел, что мать искренне меня не понимает.

– При чем здесь это?

– При всем! Как я буду с ней жить? Обнимать ее? Целовать? – Тут меня чуть не стошнило. – И всякое другое?

Мать рассмеялась: после моих слов ей явно стало легче.

– И это все? Чушь, даже не думай об этом. Тебе не придется терпеть ее рядом. Для всего другого найдется девушка, которую ты сам для себя выберешь, а с Октавией будешь видеться в редких случаях, на приемах и тому подобное.

– Я не стану так жить!

– Что за глупые идеи! Где ты их набрался? Скажи, какую жену ты воображаешь в своих фантазиях?

– Я ничего не воображаю и не придумываю себе жену. Мне, вообще-то, одиннадцать. Но будь моя воля, я бы хотел встретить ту, которую полюбил бы до безумия. Ту, которая будет похожа на меня, но только лучше; ту, на которую я смотрел бы и не мог насмотреться.

Мать выслушала все это и надменно усмехнулась:

– Ты, я вижу, начитался мифов. – Она недобро глянула на Аникета. – Всякой греческой чуши. Ясон и Медея, Орфей и Эвридика. И что с ними стало? А Парис и Елена? Их любовь привела к падению Трои! Мы ведь не хотим, чтобы подобное случилось с Римом?

– Я на ней не женюсь!

– Поживем – увидим. Время еще есть, через несколько лет твое отношение к браку может кардинально измениться. Завтра я пошлю на виллу за твоими вещами. Теперь императорский дворец – твой дом.

* * *

Мне следовало уже привыкнуть к внезапным переменам – слишком много их случалось в моей жизни. Но всегда приходится выбирать: либо ты не привязываешься ни к чему вокруг, понимая, что связь эту неминуемо придется разорвать, либо делаешь все, чтобы укрепить эту связь и не дать ее разорвать. Мне ближе второй вариант.

Я много гулял по вилле Криспа, научился ценить росписи на красном фоне стен и вид с балкона. Все это стало дорого мне – все, даже шорох веток сосны, которые касались моего окна ветреными ночами. Императорский дворец манил, пугал и, казалось, был наполнен эхом самых разных воспоминаний, по большей части плохих. Я словно переправлялся через пучину, вот только на берегу меня не ждал Харон со своей лодкой.

Но хотя бы близкие люди переезжали вместе со мной: Аникет и Берилл, Александра и Эклога, мои кормилицы с рождения, а ныне – спутницы. И конечно, еще множество слуг, которые полагались мне в соответствии с моим новым статусом.

Жизнь большинства людей меняется медленно и потому незаметно: она – как извивающаяся лента дороги, повороты которой можно оценить, только оглянувшись назад. Но я переступил порог дворца не как гость, а как его обитатель по праву и сразу понял, какой значимой была эта перемена в моей жизни.

У меня теперь было две комнаты: из одной открывался вид на Форум, окна второй выходили в сад. Пол из черно-белой мозаики остался в прошлом, теперь я ступал по красному и зеленому мрамору. Узкая кровать с простыми покрывалами тоже осталась в прошлом, меня ожидало широкое ложе на ножках из черного дерева, выложенное подушками с лебяжьим пухом.

На круглом столе из цитрусового дерева стояли серебряный кувшин и поднос. Стены цвета светлой охры являли прекрасные, исполненные в сине-зеленых тонах росписи – сады и морские пейзажи, – а на дальней стене, той, что освещалась с юга, было три мозаики, на которых в мельчайших деталях изобразили голубей, лавр и розы.