Читать онлайн Constanta бесплатно

Константа – постоянная величина, значение которой не меняется; в этом она противоположна переменной.

1. Электрон

Электрон – стабильная, отрицательно заряженная элементарная частица, одна из основных структурных единиц вещества.

– Ну и тварь, – я обреченно покачала головой. – Хуже нее еще не было преподавателей.

– Да не переживай ты так. Все еще наладится, сама же знаешь, – искренне, но тщетно успокаивала меня подруга.

– Да какое на хрен наладится? Меня из универа выпрут скоро, а ты – «наладится»! Ты еще скажи, что все будет хорошо…

– Конечно, будет. Это же ты.

– Ну и что?!

– Ты умная и все сдашь, – спокойно ответила Ольга, привыкшая к моему темпераменту за полтора года совместного обучения.

– Умная? Умная! – от ярости я чуть ли не орала, – тогда какого хрена у меня недопуск, раз я такая умная?! Я вот чего не пойму! Недопуск! К зачету! Откуда?!

– Пропускать надо было меньше. И не ори.

Ну, раз уж сама Оля попросила быть потише, значит, я и правда разоралась. Но успокоить себя в тот момент я не имела сил. Злоба заливала глаза радужным бензином, ярость от несправедливости заставляла захлебываться.

– Ты же знаешь, что у меня гораздо меньше пропусков, чем она мне приписала, – сквозь зубы цедила я. – Эта сука просто меня невзлюбила! Ненавижу! Откуда восемь пропусков по практическим? Откуда? Их всего у нас было четыре!

– Угомонись, – тихо попросила подруга. – Все еще образумится. Главное не тяни. Иди в деканат и узнай, что делать в твоей ситуации.

Я стиснула зубы от негодования.

– Деканат! Да срать там хотели на таких, как я. Что мне там скажут? Решайте сами, это ваши проблемы? Знаю я эту… дуру… как ее? Вечно злая сидит.

– Светлана Петровна.

– Да! Она на меня волком смотрит. И чего все меня так не любят?

Я оперлась локтями на колени и обхватила голову, не зная, что делать дальше. Для меня жизнь закончилась сегодня. Теперь – конец. Вон из универа – вон из семьи.

– В деканат все равно придется идти, – заметила Ольга. – Это твой единственный выход. Сходи, вдруг там тебе помогут? А не помогут, что ты теряешь? Сходить стоит. Только не тяни, а то еще и правда дотянешь до того, что станет поздно.

Я качала головой, чуть ли не воя. Эта сука даже не знает, что творит с чужой жизнью. Как безжалостно она ее рушит, рубит на корню. Одно слово – ненавижу – выражает мое отношение ко всему миру сейчас, и к отдельному преподавателю в частности.

– Яночка, ты солнышко. Я тебя очень люблю. Я. Вот просто она такая, и все. У нее такое отношение к своему предмету…

– Не смей ее выгораживать! Это самый худший препод, который пока что у нас был! Субъективнее ее я никого не встречала! – я поднялась, яростно сверкая глазами. – И пусть свою косметику засунет себе в жопу!

– Она что, предлагала тебе?

– Нет. Но думаю, лишь потому, что я ничего у нее не купила, я не получила допуска…

– Иди в деканат. Расскажи все, как есть. Не тяни с этим.

Я схватила свои рефераты и порвала надвое. Четыре двенадцатилистовые тетради одним махом, шутка ли. Вчера я писала их рефераты до посинения, лишь бы закрыть долги, вручную, до боли в пальцах. А сегодня эта тварь просто отвернула от меня свою рожу и сказала, что я НЕ ДОПУЩЕНА к ее зачету.

– Почему? – спросила я, закипая.

– Потому что у Вас долги, а сегодня последний день.

– Так примите у меня их – вот они! – я нагло взмахнула рефератами перед ее крючковатым носом.

– Нет, нет. Надо было раньше. Ничего не знаю. Идите, не задерживайте тех, кто сдает стихи.

– Возьмите рефераты, – настойчивее попросила я и положила их ей на стол.

– Так, не буду я ничего смотреть. У вас недопуск. До свидания.

– Войдите в мое положение…

– С чего я обязана? – она вскинула брови.

– Ну что мне теперь делать?

– Слушать мой курс заново. Все, ушла!

После я еще два раза подходила к ней, растаптывая гордость и принципы в пыль, но она, даже не подозревая, на что я иду ради сдачи ее предмета, просто выпроваживала меня не в самой приятной форме. Так я ничего не добилась и оказалась в коридоре со злосчастными рефератами в руках, которые писала непонятно зачем. И рядом со мной, что в радости, что в горе, вновь была Ольга. Единственный, по ходу, здесь человек, который привык к моему характеру, понимает меня и не обижается, когда я ору на нее.

– Не пойду я никуда… Пошла она, сука.

– Ян, прекрати. Сейчас кто-нибудь услышит.

– Да плевать! Все равно ведь вылечу отсюда скоро!

– Угомонись, я тебе говорю. Господи. Ты такая умница, все схватываешь на лету. Попытайся решить эту проблему.

– КАК?!

– Для начала – деканат. У тебя уже нет выбора, чтобы брыкаться.

Ольга прекрасно понимает мой характер. За это я ее люблю. Она знает, что я буду показывать гордость до тех пор, пока задница окончательно не загорится. А сейчас уже попахивало жареным. Хорошо так попахивало.

Минуту я сидела молча. В пустом универе, в пустом коридоре. У пустой аудитории, где еще полчаса назад сидела тварь, которую я больше видеть не хочу. Зачем, спрашивается, индивидуальному предпринимателю с собственным салоном красоты работать в университете? Разве чтобы рекламировать и пропихивать свою продукцию среди студентов. А какое самомнение? Было бы это у меня дома… в родном городе… ее бы давно поставили на место те же ученики. А здесь – совсем другое: беспредел запрещен, зато бюрократия процветает. Здесь мне приходится вести себя, как человек. Воспитанный и цивилизованный. Получается плохо.

– Хорошо, – в конце концов я подняла голову, – завтра сходишь со мной в деканат. Сегодня он уже закрыт.

Ольга кивнула и положила руку мне на плечо, заранее зная, что я с раздражением ее сброшу. Я дернула плечом, скривив рот в нервном оскале. Так скоро психоз разовьется. Подруга в курсе, как сильно я не люблю, когда меня жалеют или успокаивают; знает, что посторонняя жалость выводит меня из себя еще больше, но все равно жалеет и успокаивает. Потому что она такая, и она настоящая. И все это нравится мне в ней.

Извиняться за то, что орала на нее, выплескивая злость на самом ближнем, я не стала. Ольга и сама все понимает – мой характер оставляет желать лучшего. Просто я выросла не в тех условиях, где принято говорить слово «прости». Кто-то мирится с моей грубостью, как она, а кто-то не умеет. Ну и земля им пухом, говорю я про себя, пока мы спускаемся по лестнице.

Все очень плохо.

Но дома мне придется сказать, что все отлично, и консультация прошла успешно. И состроить довольную мину, чтобы не дай бог мать не заметила и тени недовольства на моем лице. Сразу пристанет, все ли нормально. Она у меня чует такие вещи, как ищейка наркоту. А правду сказать я им не могу. Я всегда была малость ленивой умницей в их глазах, у которой никогда не было проблем с учебой. Они очень редко видели меня настоящей – раздолбайкой, грубиянкой, эгоисткой, невежей и невеждой, которой я на самом деле была все эти годы.

– Так тяжело будет притворяться, – сказала я подруге.

– Ну так не лги им. Скажи, как есть.

– Не могу, – мы оказались на улице, и пришлось сунуть руки в карманы. – Ты не знаешь, как они к этому относятся.

– Как же? Неужели они тебя убьют?

– Нет. Но из дома точно выгонят. Они откажутся от меня, если меня исключат из универа. Им не нужна тупая неудачница в качестве дочери…

– Не преувеличивай.

– Ты просто их не знаешь. Ты с ними не жила всю жизнь.

– Не изверги ведь они!

– Нет. Но такой, какая я есть, они меня не примут.

– Откуда тебе знать?

– Да были случаи…

Ольга заинтересованно посмотрела на меня, собираясь спросить, что же это были за случаи, но лишь смиренно покачала головой, заметив, что я все еще готова разнести стены универа в щепу. Долго же внутри меня копился этот гнев – недалекость окружающих, их откровенная глупость и зазнайство, завалы в учебе, плохие отношение в семье – все это теперь нашло выход, нашло русло, куда вылиться. Мне казалось, что у меня горела кожа, настолько я была взбешена последней каплей, от которой мое терпение рвануло мощнее Чернобыля в 1986 году.

– От тебя так и прет негатив, Яна. Приди в себя, а то взглянуть страшно. У тебя такое лицо, будто ты хочешь убивать, но сдерживаешься, – Ольга шагала вместе со мной на остановку.

– Не могу так быстро отойти от злости. Я слишком вспыльчивый человек.

– Вспыльчивые загораются быстро, но и сгорают тоже быстро. А ты все не успокоишься.

– Да ну как тут успокоиться? На кону моя будущая жизнь, а не початок кукурузы.

Ольга улыбнулась и посмотрела вдаль.

– Где же твое обычное наплевательское отношение к учебе? Вспомни, как сдавала Вернера!

– Помню.

– Какого числа ты его сдала, припомни?

– Первого апреля.

– А почему? – на самом деле подруга прекрасно знала эту историю, во всех деталях.

– Потому что пришла туда в первый раз первого апреля.

– А почему в середине весны, а не в зимнюю сессию, как положено?

– Оля, ты же знаешь. Потому что мне было плевать. Даже когда сказали, что в начале марта окончательное отчисление.

– Знаю, конечно. Мне интересно, почему ты сейчас так заволновалась. Зимняя сессия еще даже не началась.

– Да потому что тогда у меня хотя бы был допуск, были попытки, бесчисленное множество. А тут даже приходить не стоит.

– То есть ты завтра не пойдешь на зачет?

– А смысл? – удивилась я ее вопросу. – Я ведь не допущена. Охренеть, аж самой не верится. Может, сжечь ее салон к херам?..

– С ума сошла? Ты же не дома!

– Да успокойся, это я так… мечтаю…

Я действительно задумалась о том, что было бы с таким строптивым и упертым преподом там, откуда я родом. Она бы дорого заплатила за свое поведение. Иногда людей нужно просто ставить на место, и грубая сила подходит для этого лучше всего. Универсальный инструмент.

– Мой автобус, Ян. Хочешь, постоим еще вместе на остановке. Я никуда не тороплюсь.

– Нет, Оль. Езжай. Все нормально. В инете спишемся.

Ольга пожала мое плечо на прощание и прыгнула в автобус. Я смотрела ей вслед и помахала в окошко, когда транспорт стал отъезжать. Внутри себя я каждый день благодарила жизнь за то, что свела меня с таким человеком, как Ольга. Но вслух я этого никогда бы не сумела сказать. Я не заслужила ее дружбы и привязанности, ее поддержки – ни одним своим поступком за всю жизнь. Я ее просто недостойна. Но она со мной, она помогает мне. И кажется, что никогда не оставит в беде. Я множество раз ошибалась в людях, но в Ольге я уверена больше, чем в себе самой.

Вытащив телефон из кармана, я обособилась от этого колючего мира наушниками и включила случайный порядок. Вокруг все сразу перестало иметь значение, и даже личные проблемы, изъедающие сердце кислотой, испарились, словно обычная вода. Сейчас для меня существовала лишь музыка.

Lost in a dream

Nothing is what it seems

Searching my head

For the words that you said

Tears filled my eyes

As we said our last goodbyes

The sad scene replays

Of you walking away

My body aches from mistakes

Betrayed by lust

We lied to each other so much

That in nothing we trust

«Megadeth». Как здорово. И как подходит под нынешнее настроение. Я заметила, что тяжелая музыка всегда помогала мне справиться с трудностями, словно одним звучанием вытягивала, высасывала из меня и плохие мысли, и переживания, и сердечную боль. Метал исцелял меня, лечил болезнь под названием ненависть. Инфекция, которая прогрессирует во мне с детства.

Через десять минут пришел и мой автобус. Словно на автомате, я шагнула внутрь и стала пробираться в толпе. Как много взглядов вокруг – даже мурашки бегут от неприязни. Хорошо, что я отдельно ото всех этих людей, хорошо, что у меня есть музыка. Я не хочу слышать их, но стоять рядом с ними мне придется. Как и делить свое тело – в автобусе давка, благодаря которой кто угодно может касаться меня, тереться об меня, отвратительно. Терпеть не могу находиться в толпе – мне хочется не просто всех растолкать, чтобы выбить маленький кружок личного пространства, мне хочется взять биту и обработать окружающих до полусмерти, либо вообще взорваться на месте, присев на корточки и выпустив шипы, как тот герой из компьютерной игры1. Лишь бы их всех расшвыряло от меня в разные стороны.

Не зря мне говорят, что я злой человек, и лицо у меня злобное, даже когда я в спокойном состоянии. Толпа начинает сторониться, потому что видит мою пугающую маску, получает от меня отрицательные вибрации. Вот так хорошо. Уже немного лучше. Даже дышать легче. Хотя все равно хочется убивать. Ну просто какой-то социально-опасный элемент для общества.

2. Дефект массы

Дефект массы – разность между массой покоя атомного ядра данного изотопа, выраженной в атомных единицах массы, и массовым числом данного изотопа.

И какой упырь станет назначать консультацию накануне экзамена на пять часов вечера? Ни один нормальный препод такого не сделает! – злилась я по пути домой в тот долгий, печальный, нервный вечер.

Электричка несла меня прямо в ночь, а я сидела в полупустом вагоне и думала над своим положением.

Казалось, сегодня самый грустный вечер в моей жизни, вечер, когда все, чем ты жил до этого, все, в чем был уверен, рушится в считанные секунды. И чьей, спрашивается, рукой, все это рушится? Чья рука так влияет на мою судьбу, так властно и в то же время пагубно? Я еще себя спрашиваю, чья. Ее, конечно – человека, который не играет никакой роли в моей жизни, но правит ею, как хочет.

И почему я это позволяю, спрашивала я себя. Почему я позволяю какой-то свирепой и вредной тетке решать, что в моей жизни будет, а чего не будет? Кто она такая – господь Бог, я сама? Если бы только она была добрее, немножечко человечнее, чувствительнее… с нею можно было бы договориться… Мечты! Глупые, несбыточные.

С другой стороны, она ведь тоже человек. Мне даже жаль ее становится: такие люди, как она, – без семьи, детей, лишенные простого человеческого счастья и даже возможности его обрести, – всегда вызывают жалость. Но ведь она сама сделала этот выбор: карьера вместо семьи. А теперь она кто? Старая озлобленная женщина, помешанная на своем предмете, уверенная непонятно кем в собственном величии и мудрости. И этой беспочвенной уверенностью она и вызывает у меня жалость, граничащую с презрением: ибо, по моему глубокому убеждению, корень есть у всего – и у добра, и у зла.

Кто я, чтобы так сурово судить ее, не прожив и половины того, что прожила она? Кто я, чтобы так кардинально и нелестно высказываться о ней? Я – это я; самой себе я царь и бог, и в своей голове имею право и судить, и осуждать, и калечить, и убивать, – нашептывало подсознание.

Со всей моей гуманностью, со всей моей любовью к людям и к этому миру, что я привила себе сама, не раз терпев разочарования и обиды; со всем моим стремлением видеть в людях лишь хорошее – я не могла, не умела, не видела и грамма доброты в этом человеке. Корысть, гордость, слепое самомнение, ханжество – разве это не грех? Ее вспыльчивость, ее злоба – так похожи на мои, но в то же время корни у нас с ней разные. Я стараюсь не говорить о людях плохо и не желать им зла. Но здесь было нечто совершенно иное: я мечтала, чтобы этого человека сбила машина, чтобы она слегла с тяжелой, неизлечимой болезнью, чтобы ее не стало.

Сама пугаясь собственных желаний, я задавала себе вопрос: а отчего все это? Лишь оттого ли, что я не допущена ею к зачету? Да быть того не может – слишком малое основание, чтобы желать смерти, особенно для меня. Я должна была попылить несколько часов и успокоиться, осознав, что виновата я, что сделанного не воротишь, и надо решать саму проблему, а не разбираться в ее причинах.

Но я не гасла: все ворочалась во мне злоба, превращаясь в нечто более страшное. Я наблюдала за этим действом внутри себя по пути домой, наблюдала и отворачивалась, когда догадка подкрадывалась все ближе. С такими мыслями – кем я стану? И кто я есть, что за чудовище, если допускаю их в голове? Спрашивала и – отворачивалась от ответов.

Предстояло еще объясниться дома: почему так поздно, как прошла консультация, все ли хорошо, что сказали о будущем зачете, как обстоят дела у одногруппников, готова ли я завтра сдать?.. И наврать, наврать на все эти вопросы, да с таким счастливым и уверенным лицом, чтобы даже моя мать, чующая ложь за версту, поверила мне и легла спать со спокойным сердцем, ни за что не переживая. Это единственное, из-за чего я не стану говорить ей правду: она не уснет, если узнает ее.

Она не умеет принимать такую истину, которая ей не по нраву, которая идет вразрез с ее порядком вещей: паранойя и страх опозориться перед всем миром сведут ее в могилу за одну ночь. И это безо всяких преувеличений. Подумать только: дочь отчисляется из университета. Да это ведь равносильно концу света в ее личной вселенной!

Она не понимает, что жизнь после такого краха может продолжаться, и вместе с ней, под ее давлением, этого не понимаю и я… Для меня теперь это тоже конец света. А я еще не хочу умирать: ни от взгляда мамы, раскрывшей мою ложь, ни от того, как она после этого изведет меня, на чем свет стоит.

В дом я шагнула с таким чувством, будто теперь в моей жизни начинается период самых страшных катастроф.

Вытащив наушники, слепила довольное, но немного уставшее лицо. Стала разуваться. Мама выпорхнула из кухни, прижимая полотенце к груди, вся в ожидании на лице; брат оставил компьютер и вышел ко мне в коридор, почесывая голову; только отца не было, да он, верно, дремлет под бубнящий об инопланетянах голос по РЕН-ТВ, как и каждый вечер.

– Привет, – улыбнулась мама устало. – Ну что, какие новости, не зря хоть съездила?

– Привет, – мы поцеловались, затем я обняла брата. – Все хорошо, ничего особенного не сказали. Так, чепуху молола, о том, что она полжизни отдала работе и воспитанию таких, как мы, бездарей.

– Ото ж! Зря только ездила! – мать возмущенно всплеснула полотенцем. – Есть небось хочешь, голодная, да? Пошли, я там плов приготовила.

– О! – мелкий оживился. – Я тоже сейчас приду. Только один бой еще сыграю, – и скрылся в доме.

– А где отец? – спросила я, проходя ну кухню и принюхиваясь.

– А где ему быть? Телевизор смотрит. Ну, как смотрит…

– Спит, – добавила я вместо мамы, и мы улыбнулись. – Дрыхнет под свою любимую «Военную тайну».

– Ну да. Ох уж этот папа! – говорила она, накладывая мне тарелку. – У тебя там точно все нормально? – ну вот, говорила же – чует!

– Ну да, – как можно безразличнее ответила я, глядя ей в глаза. – А что могло плохого случиться?

– Не знаю. Ты ведь никогда нам ничего не рассказываешь. Вдруг у тебя какие-то проблемы, там, по учебе, а ты все молчишь.

– Ну, молчу, и что с того? – задумчиво спросила я, принимаясь за плов.

– А, так все-таки что-то случилось?

– Мама, ну не начинай. Это я в общем говорю. А сегодня – все хорошо.

– Сегодня? А вчера? А завтра?

Я пожалела, что произнесла вслух то, что разбередило в маме следователя. Иногда я жалею о том, что умею говорить – лучше бы я была немая, с такой мамой.

– О, господи. Началось.

– Нет, ну а что мне думать?

– А зачем тебе над чем-то думать?

– А, то есть я, по-твоему, идиотка?

– Мам!

Но она уже яростно свернула полотенце и вставала со стула, с тем выражением на лице, которого домашние боятся больше всего: вот так всегда, и сам не заметишь, что обидел ее чем-то. И ведь ее обида абсолютно серьезна, несмотря на абсурдность.

– Что? – холодно спросила она, принципиально глядя мимо меня.

– Не надумывай лишнего и не преувеличивай. Я ведь знаю, да все знают, как ты этим увлекаешься. Расскажи лучше, что там на работе нового? Вы сдали последний заказ, или опять заставили корректировать документы?

Я знала, за что ее подцепить: мама помялась секунду и принялась за свое любимое (помимо допросов) занятие: рассказы историй ее сегодняшнего рабочего дня. А Васька слушает, да ест, подумала я про себя, не забывая поддакивать и иногда возмущенно округлять глаза или задавать вопросы.

– Спасибо, очень вкусный плов. Впрочем, как и всегда. Пойду теперь мыться, а потом спать. Устала очень.

– А как же повторить?

– Что? – не поняла я и тут же одумалась. – А! Повторю. Завтра. По пути. Я ведь уже и так все знаю – учила. И карточки у меня все готовы. Даст бог – сдам.

– А что, сложный предмет?

– Сложный препод, – поправила я. – Предмет не очень. А вот она – с пулей в голове.

– Тебя послушать, так у вас там все такие. Может быть, дело в качестве подготовки?

– Нет, мам, – устало повторила я. – Преподы действительно зверские, потому что с первого раза у них не сдает никто, как бы ни готовился. Вон, Ольгу взять хотя бы. Умнее нее у нас никого нет, а все та же история…

– Что это там за Ольга такая, и почему она готовится лучше, чем ты?

– Не в подготовке дело – в уме.

– А у тебя его что, недостаточно?

Не знаю – хотела ответить я, но мамин взгляд не допускал никаких сомнений на счет ума своей дочери, которой она гордилась.

– Достаточно.

– Вот и сдай. На бога надейся, да сам не плошай.

– Посмотрим, – тихо ответила я, принимаясь мыть посуду.

Мама покинула кухню победителем, как и всегда. Только сегодня она была обманута мною – обманута во всем. И мне было настолько гадко, что захотелось исчезнуть, как эта грязь на тарелках, как эта вода – в сливной трубе.

Что же я, проповедующая честность и искренность, прямоту и прямолинейность, ненавидящая ложь, сама лгу? Выходит, так. А уж если это так, то кто я после этого, как не лицемер? Я, не допускающая лжи даже во благо, не умеющая прощать ложь – какое же отвращение я к себе испытываю, когда самой приходится так нагло врать? Да еще кому – родной матери. Сегодня я хотела смерти не только своему преподавателю, но и себе тоже.

Нельзя просто так мыться в душе и ни о чем не думать. Вода льется – мысли бегут, это уже как закон какой-то. Закон прямой пропорциональности: чем больше воды убегает в водосток, тем больше ты успел обдумать. И тем печальнее твои выводы.

Нет, все же, как бы ни убеждала меня Ольга, я недостойна ее дружбы. Она светлая, чистая, рассудительная, умная, а я? Я – кто? Сегодняшний вечер в красках изобразил мой психологический портрет, а потом заставил меня рассмотреть свое отражение. Злая, вспыльчивая, ленивая, лживая…

Внезапно стало до упоения жалко себя, и слезы, которых я стеснялась всю жизнь, потекли под струями душевой воды. Плакать значит быть слабачкой. А я не могу ей быть, особенно на людях. Да и наедине с собой как-то противно вот так раскисать. Однажды моя мать сказала: тебе плакать, что дураку с горки катиться. Я это на всю жизнь запомнила. Тогда она не поверила моим слезам, считая их наигранными, хотя это были серьезные слезы, слезы истерики, до которой она, кстати, сама меня довела. После этого я не допускала слез при ней, чтобы она вновь не упрекнула меня в актерской игре, которой я не обладаю.

На людях всегда хожу, словно с полиэтиленом на лице, сохраняющим мое выражение неизменно веселым или неизменно отрешенным. Таким, каким люди могли его принять. Нечего показывать слабости посторонним. Даже Ольга, моя Ольга, самый близкий друг, и то лишь пару раз видела мое настоящее лицо – хмурое, печальное, вечно недовольное жизнью. Она была удивлена, но сочла это всего лишь временной хандрой, которая порой находит на каждого: даже на такую безбашенность, как я.

Думаю, она понимает, что самый веселый шут в компании – в реальной жизни самый грустный и несчастливый человек из всех, вечно надевающий маску и колпак, чтобы его не сторонились. Такова я, но Ольга со мной, как бы я ни боялась разочаровать ее. Да и в универе меня любят: моей компании рады, дружбой со мной, хорошими отношениями со мной отдельные люди даже гордятся в некотором роде. Ведь я не со всеми, далеко не со всеми веду себя одинаково.

С родителями – не так. С ними сложнее. Мать страдает от комплекса недостатка внимания и любви, это у нее из-за тяжелого детства: сейчас ей кажется, что ее никто не любит, и она неугомонно ищет этому подтверждения в повседневности, выискивая неосторожные слова, которые могла бы обернуть против говорящего, вынюхивая несуществующие мотивы поступков и так далее. Доходит и до маразма, до паранойи.

Отец в этом плане, да и вообще, более лоялен и мягок: его почти ничего не заботит, кроме базовых вещей – жива ли я, учусь ли я, здорова ли я, цела ли я. Но есть одно большое но: мама умеет так влиять на него, что переманивает на свою сторону и оснащает своей логикой – необъяснимой, параноидальной, неясной даже ей самой. И уж когда она натравит на меня папу, становится действительно сложно. Тогда, может быть, на помощь мне придет бабушка. Но она уже слишком стара, и ее зачастую не воспринимают всерьез.

Есть еще брат – отдельная история. Олицетворение лени и пофигизма, вечно бубнящий и недовольный то низкой скоростью интернета, то тем, что его заставляют ходить в школу, то еще чем-нибудь: он найдет, к чему придраться. Особенно он любит искать это во мне. Я у него бываю виновата во всех смертных грехах. Послушать его, так это я спровоцировала Еву съесть яблоко, потом заварила Вторую Мировую, а потом развалила Советский Союз. И если у него переставал работать модем, в этом тоже была виновна лишь я – ведь это только после меня любая техника начинает глючить.

Впрочем, я любила свою семью, да и они меня тоже.

Не все так плохо, как может показаться, просто бывают дни, когда я хочу сбежать от них навсегда. Но это бывало не так часто. Вот сегодня, например, мне хотелось исчезнуть, чтобы меня никто не нашел, но виной тому были не родственники, а собственные неудачи и стремление их скрыть вместо того, чтобы решить.

И как мне теперь не считать себя неправильной, дефектной? В семье не без урода, так, кажется, говорится. Правильно говорится. Кто еще в нашей семье урод, кроме как я?

3. Позитрон

Позитрон – античастица электрона. Относится к антивеществу, имеет электрический заряд +1.

– То есть как это вы не можете ничем помочь? – закипала я, проклиная себя за то, что сюда явилась. – Разве деканат не должен помогать таким студентам, как я?

– Вы, девушка, тон повежливей возьмите для начала. Еще раз объясняю: это ваши проблемы, мы их решить не можем.

– Почему? – упиралась я, скрипя зубами.

– Нам известны методы преподавания Ларисы Александровны, и мы не в восторге от них. Но ваши долги – это ваши долги. Сдать их за вас деканат не может.

– Да я вас об этом и не прошу! Я бы все их сдала, если бы она приняла их у меня! Но она отказывается.

– А сколько раз вы к ней подходили?

– Три-четыре раза.

– Попытайтесь еще. Возможно, она уже подзабыла Ваше лицо и по ошибке пропустит.

Я чуть в обморок не упала, представив то унижение, которое мне предложили: подходить к злобной суке снова и снова, с опущенными глазами и виноватым лицом, с мольбой на губах зачесть мне рефераты? Умру, но этого не случится.

– Вы что, не знаете ее? Она не примет, уперлась прочно.

– Вы понимаете, что я не могу ничего с этим сделать? Мы же не можем заставить Ларису Александровну принять Ваши долги! Ай-ай-ай, Лариса Александровна, примите у студентки долги, что это Вы безобразничаете? Она же старалась, пропускала, а Вы теперь хотите ее за это наказать?

По-моему, все так и должно было быть, потому что преподша реально распустилась, и все об этом знали: и студенты, и другие преподаватели, и декан. Я бы ей ее продукцию в задницу затолкала, и чуть не сказала об этом вслух.

– Так и что мне делать? Ведь она не согласится, сколько бы раз я к ней не подходила.

– А Вы попробуйте. Если не получится – там уже посмотрим и что-нибудь придумаем.

– Нет, я хочу быть уверена. Какой еще есть вариант?

– Конфликтная комиссия, – ответила девушка, многозначительно взглянув на наручные часы. – У нас сейчас обед начинается, узнайте подробнее у старосты.

Так меня и выпроводили – кипящую, бурлящую злобой от несправедливости, и такой меня перехватила Ольга, ждущая снаружи.

– Ну что?

– Да ничего! – нервно отмахнулась я. – Ничем они мне не помогут. Ваши, говорит, проблемы – договаривайтесь с ней сами.

– Как это?

Я повернула голову на нее с такими глазами, что она вылупилась на меня в ответ.

– А вот ты зайди, блять, туда, и спроси: как это?! Мне самой интересно.

– И что, пойдешь к ней еще раз?

– НИ ЗА ЧТО.

– А по-другому вообще никак?

– Да им срать вообще – они меня выпроводили, сославшись на обед.

– Да уж. И что будешь делать?

– Хотелось бы мне знать. Но покупать я у нее ничего не собираюсь. У меня желание заставить ее сожрать свои крема за несколько тысяч. Чтобы отравилась и сдохла.

Ольга посмотрела на меня внимательно и засмеялась.

– Добрячка, – резюмировала она.

Мне тоже пришлось улыбнуться.

У старосты я узнала о конфликтной комиссии не больше, чем мне сказали в деканате, кроме того, что написать заявление на нее нужно как можно скорее. Но само слово «комиссия» пугало меня, казалось чем-то сродни инквизиции, и я решила пока повременить, несмотря на страшно округленные глаза старосты, которая узнала, что я никак не решила свою проблему. Ее, кажется, не особо заботят неудачи одногруппников – с ней все в порядке, и слава богу.

Пришлось обратиться за информативной помощью к старшим курсам, и там меня заверили, что сдать комиссии – как два пальца обоссать. Комиссия, якобы, для того и собирается, чтобы таким, как я, помочь. Члены комиссии вытягивают даже безнадежных бездарей на тройки, лишь бы не отчислять. В целом, я немного успокоилась, но и старшекурсники твердили мне, что лучше не тянуть кота за все подробности и писать заявление прямо сейчас.

В тот же вечер я написала своему научному руководителю и объяснила ситуацию. Та отругала меня, но обещала помочь. На следующий день мы увиделись, и вот, от кого я получила информации, как и осуждения, по максимуму.

– Как так получилось, Яна? Вы такая хорошая студентка! Много пропускали?

– В том-то и дело, что нет, Вера Алексеевна! – горячо доказывала я. – Она меня просто невзлюбила. Приписала каких-то левых долгов, и вообще…

Вера Алексеевна была единственным преподавателем, при котором я не решилась бы произнести бранного слова: не из-за того, что боялась кары, а из уважения. Ради нее я готова горы сворачивать в маленькие камушки. Я, можно сказать, полюбила ее с первой же пары.

– В деканате была? Что говорят?

Я обстоятельно рассказала ей, что думаю о помощи деканата. Она покачала головой.

– Я схожу туда сама, и к замдекана тоже. Поговорю о Вас и о самой Ларисе Александровне, – задумчиво говорила она, а у меня от благодарности наворачивались слезы: наконец-то хоть кто-то, готовый встать и оказать реальную помощь, не откладывая в долгий ящик! – думаю, у них есть свои способы давления на нее. А Вы пока найдите себе союзников: выясните, кого еще она не допустила или завалила. Допуска Вам уже, я полагаю, не получить, но можно повременить. Не хотелось бы комиссию устраивать: испортит отношения. А Вам еще учиться под ее руководством…

***

Два месяца прошли как во сне: я нашла союзников, с которыми мы постоянно навещали замдекана и узнавали новые подробности заглохшего дела.

Заместитель часто уезжала по делам или в командировки, но обещала нам помочь, и мы ей верили. Сессия давно кончилась, пересдачи – тоже. Подходило время отчисления, а нашу проблему до сих пор никто не старался решить. Лариса Александровна видеть нас отказывалась. У меня опустились руки, я была готова даже на комиссию.

В конце концов, оказалось, что теперь это наш единственный шанс.

Неожиданно староста пришла к нам с заявлением против Ларисы Александровны, в котором мы, студенты, дружно просили отстранить ее от преподавания в силу бесконечной рекламы своего товара, и не только рекламы. Я ни одного документа не подписывала с такой радостью! Но декан отреагировал не так, как мы ожидали – никого не спешили отстранять с гневными криками и чтением моралей, и теперь наши задницы оказались в опасной близости от огня. А я уж было понадеялась, что ее нам просто заменят другим преподавателем, которому я постараюсь сдать…

Вера Алексеевна пригласила меня к себе.

– Смотрите, Яна, я побеседовала с заместителем по воспитательной работе, она сейчас как раз занимается вопросом заявления и отстранения Корнеевой…

– А! Так Вы в курсе! – обрадовалась я.

– Я бы на Вашем месте сильно не радовалась. Будьте серьезнее. Так вот, совет сверху следующий: Вам и тем, кто не допущен Корнеевой к зачету, срочно писать заявления на комиссию и до шестого апреля сдавать ее предмет. Ларису Александровну отстранили от принятия долгов и пересдач.

– Ну хоть какая-то справедливость, – заметила я.

– Да. Так что поторопитесь. Это последний шанс сдать и не вылететь из университета. Будет очень обидно – Вы ведь такая способная студентка, у меня на Вас планы.

– А что в заявлении?

– Конкретно и детализировано описать ситуацию, при которой Корнеева отказалась принимать у Вас долги. И девочкам то же самое скажите. Сейчас все не особо на ее стороне, думаю, Вам поверят и примут во внимание как еще один камень в ее огород. И в конце прошение разрешения быть допущенной. Завтра с заявлениями ко мне – будем проверять и исправлять, что нужно.

На следующий день мы не без волнения сдали заявления доценту кафедры, от которой зависело теперь все. Все эти дни я ходила, как на иголках, в постоянном страхе и волнении, которые меня уже давно не посещали, и только Ольга была рядом. От ее слепой любви ко мне я немного начинала верить в себя и в лучшее, а мне это так несвойственно.

Вечером того же дня Вера Алексеевна позвонила мне домой и доложила из первых уст, что нам разрешили-таки сдавать зачет комиссии вместо Корнеевой, даже несмотря на ее категорический запрет. Только вот ее пары у нас продолжались как ни в чем не бывало, и нам посоветовали держать язык за зубами, чтобы не было скандала.

– Вера Алексеевна, теперь пришло время рассказать о комиссии, чтобы я знала, к чему быть готовой.

– Ну, Вы, наверное, уже не раз слышали, что сдать комиссии легче легкого?

– Слышала, но не особо верю.

– Нет, отчасти правда. Но надо хоть что-то знать, в общем, будьте готовы, чтобы мне не было за Вас стыдно. А то получится, что собрали комиссию ради тех, для кого этого не стоило делать. Назначили на четвертое апреля.

– Я буду готова, – решительно заявила я, успевая заботиться о том, чтобы никто из домашних не подслушал разговора. Для конфиденциальности я даже вышла на улицу, во двор, и пихала ногой своего кота, который с радостью набросился на тапок.

– Я на Вас надеюсь и буду держать кулаки.

– Спасибо, что так заботитесь обо мне.

– Ну Вы же моя любимая студентка, Яна.

Ну вот, еще одна слепая любовь, которой я не заслуживаю ни одним моментом своей жизни, ни одним граммом характера. Спасибо, господи, что на моем пути я встречаю таких бескорыстных людей, которые даже во мне смогли рассмотреть что-то человеческое!

– А вы – мой любимый преподаватель! – в сердцах сказала я, а на глаза навернулись предательские слезы. Благо, что за столько лет хреновой жизни я научилась их подавлять в зародыше. – Вы знаете, кто будет в комиссии?

– Я думаю, будет доцент кафедры в первую очередь. Завьялова Елена Вадимовна.

– Вы ее знаете?

– Да. Вполне себе адекватный преподаватель. Сильно придираться не будет. Человек лояльный.

– Аж от сердца отлегло. А кто еще?

– Владимир Иванович Быков будет. Ничего не могу о нем сказать – как-то не сталкивалась, кафедры разные.

– Сколько их будет всего?

– Трое или четверо. В идеале трое, конечно. Так по протоколу заведено.

Меня внезапно взял страх – сдавать троим незнакомым людям, среди которых мужчина, да с моей боязнью сцены… Попала так попала. И слова не смогу выдавить из себя.

– Да уж… – протянула я безрадостно. – Ну, делать нечего. Это последний шанс. Так, а третьим кто?

– А третьим будет, я думаю, Довлатов Константин Сергеевич.

– А о нем что можете сказать?

– Без понятия, кто такой – он вообще ведет у журналистов, не у филологов. Я его видела-то пару раз.

– Ясно. Я вот тоже ни одного из них не знаю и даже не видела ни разу.

– Вы готовьтесь, Яна. Сколько вас идет всего человек?

– Двое.

– Маловато… с вами не идут не сдавшие? Такие вообще есть?

– Разумеется. Но они еще надеются сдать.

– Готовьтесь, – было заветом. – И сдадите, и избавитесь от этого груза.

– Похоже на молитву, – усмехнулась я.

– Вам все смеяться, Яна. Ладно, жду новостей. Как сдадите – сразу же пулей ко мне.

– Спасибо Вам за все.

Я положила трубку с великой благодарностью, невыразимой словами, к этому человеку, что всегда помогает мне, словно не является совершенно чужой мне женщиной. Спасибо, жизнь, за нее и за Ольгу.

Как опытный разведчик я решила прощупать почву и хотя бы посмотреть на членов комиссии, в чем, как я надеялась, мне поможет всемогущий Интернет.

Я зашла на сайт нашего универа и вбила в поиске по очереди нужные имена и фамилии. Все трое были зарегистрированы в чем-то вроде социальной сети нашего ВУЗа. Одна женщина, двое мужчин. Нет. Я точно не сдам, как бы ни уверяла меня в обратном Ольга. Фотография последнего – с литературной фамилией – меня чуток заинтересовала: в отличие от молодящейся тети-блондинки и мужчины средних лет с незапоминающейся внешностью, этот последний, судя по малюсенькому фото, обладал еще и достаточной молодостью, и привлекательностью. Что видно было на этом ограниченном квадратике – пародии полноценного аватара? Да в сущности ничего, кроме черных волос и доброжелательного лица. По крайней мере улыбался он приятно, да и извергом каким-нибудь не казался. Хотя внешность – такая обманчивая вещь.

И я принялась готовиться к четвертому апреля – решающему дню в моей жизни, как мне казалось тогда.

4. Полураспад

Период полураспада квантовомеханической системы – время, в течение которого система распадается с вероятностью 1/2.

Как обычно, подготовиться нормально у меня не получилось.

Виной тому была не только моя лень (хотя она в большей степени), но и неспособность запоминать то, что мне абсолютно неинтересно. Особенность памяти, из-за которой я никогда не буду отлично знать предмет, не привлекающий мое внимание.

Если бы еще преподаватель вызывал уважение, я бы только ради него все выучила. А в моем случае говорить не о чем: злорадная зазнавшаяся тетка, пользующаяся служебным положением, чтобы пропихнуть свой товар – какое может быть уважение? Таких людей бойкотировать надо, а не пресмыкаться перед ними.

Единственное, что все-таки заставляло меня читать, учить, повторять, – это страх разочаровать Веру Алексеевну, которая надеялась на меня, боялась за меня, хлопотала. Ольга каждый день успокаивала мои истерики, уверяя, что у меня все получится, потому что я «умная», «схватываю на лету», и у меня «не будет вообще никаких проблем». Мне в это не особо верилось, но спорить с Ольгой было все равно что совать иголку в гусеницу танка с целью его остановить, то есть бесполезно, и я, попричитав, затыкалась, соглашаясь с мнением подруги.

Всегда интересовал вопрос: почему некоторые думают обо мне в тысячу раз лучше, чем я есть на самом деле? А попытаешься им это доказать, посмеются и махнут рукой. Разве человек сам себя не знает лучше других? Но Ольга считает, что ей больше моего известно, что я за фрукт и с чем меня едят. Наверное, это какая-то социальная мимикрия.

Когда подруга услышала от меня о членах комиссии, она навела меня на мысль поискать этих людей в другой соцсети, которой пользуются все студенты. Я так и сделала.

Нашелся только последний, с красивой солидной фамилией. «Наверняка сам окажется полной противоположностью», – думала я, открывая его фотографии. Ничего, симпатичный, довольно молодой, но видно, что за тридцать. Детки есть. В друзьях – сотни студенток. Оно и не мудрено – на такого запасть, как нечего делать, особенно на факультете, где мужчина-препод, особенно симпатичный, величайшая редкость. Я решила тоже запросить у него социальный дружбы, но исключительно в целях информации.

«Добрый день! Простите за беспокойство. Если Вам не трудно, Вы не могли бы рассказать мне, как проходит в целом комиссия и в частности завтрашняя, чтобы я не так сильно боялась и примерно знала, что меня ждёт», – отправила я ему и вышла из сети, потому что он был офлайн.

Вечером того дня я получила ответ, который тут же переслала Ольге, чтобы поделиться с кем-то своим волнением. Подруга была мне самым близким человеком, и с ней я делилась всем, что происходило в моей жизни, до мельчайших подробностей. Сообщение Константина Сергеевича выглядело так:

«Добрый день. Не волнуйтесь. Вам зададут вопросы, Вы подготовитесь и ответите на них. В комиссии три человека: я, Елена Вадимовна Завьялова и Владимир Иванович Быков. Вы должны быть хорошо подготовлены по периоду и знать тексты. Это обычный экзамен».

Прочитав не без волнения, я лаконично ответила: «спасибо», хотя до жути хотелось как-то продолжить диалог, разговориться с ним, узнать, что он за человек. Но правила приличия не позволили, несмотря на то, что я человек далекий от этикета. Боязнь испортить с ним отношения неосторожным словом, учитывая то, что он один из тех, от кого будет зависеть моя судьба, заставила меня вовремя отказаться от дурной идеи.

Навязываться не хотелось, ведь я кто? Всего лишь студентка, которую он в глаза не видел, одна из сотен, западающих на него ежедневно, как мне казалось. Да я вообще не считала правильным то, что ему написала – теперь его отношение ко мне на комиссии будет субъективным, а это не есть хорошо, особенно если все выяснится. Не хватало еще, чтобы результаты после этого аннулировали.

Я пыталась готовиться, забивая на текущие предметы – что мне они, какой смысл ими заниматься, если меня вот-вот могут исключить?

Но готовиться нормально, ни на что не отвлекаясь, все равно не получалось: как я ни старалась, мысли мои теперь занимал не предмет русской литературы, а один человек. Сказать, что он понравился мне, значит, не сказать ничего. Но это были всего лишь фотографии, и судить только по ним глупо – человек, бывает, получается на фото в сто раз лучше, чем в реальной жизни. Этим я и успокаивала себя.

В любом случае самое главное для меня сейчас – это сдать зачет любой ценой и удержаться в вузе, а не влюбляться в женатых мужчин. Поэтому я ругала себя за мысли о нем, одновременно восторгаясь им и обсуждая с Ольгой его фотографии. Оказалось, подруга видела его в университете, в то время как я не видела ни разу. Это не давало мне покоя.

Накануне решающего дня я до сих пор не понимала, как планирую сдавать: огромный объем материала был просто прочитан, но не выучен, и если мне попадется вопрос по нему, я завалю. Вместо того чтобы зубрить, я уже в сотый раз пересмотрела его фото, вздыхая над каждой. Надежда была только на собственную удачу и лояльность членов комиссии. Особенно одного из них.

***

Наступило четвертое апреля, и с самого утра я чувствовала отрешенность ко всему вместо страха.

Стало как-то все равно, словно все решится не сегодня. Была пятница, очень тяжелый день с четырьмя парами, после которых я устану слишком сильно, чтобы идти и сдавать комиссию, назначенную на четыре вечера. К тому же я не ощущала себя готовой.

Я пришла к нужной аудитории в срок, перечитывая сообщение Ольги, которая желала мне удачи и снова уверяла, что я сдам без проблем. Мне бы ее уверенность… Странно, но без десяти четыре еще никого не было, и я зашла в сеть, чтобы спросить у напарницы по несчастью, пришедшей к нам из академа, где она находится. От Гали висело сообщение, прочитав которое, я чуть не взорвалась.

Оказывается, комиссию перенесли, но я об этом узнала, как всегда, последняя. Я жутко хотела есть, ужасно устала, видок у меня был отвратительный (хуже только настроение), но я осталась в универе и столько ждала ради того, чтобы узнать, что сегодня ничего не будет? И это вместо того, чтобы уже быть на полпути домой! Разумеется, моему бешенству не было предела. Мне хотелось раздробить подоконник, на котором я сидела, но вместо этого я отправила Гале гневное сообщение о том, что можно было бы и раньше предупредить.

В психологическом состоянии, близком к истерике, я написала обо всем Ольге и отправилась домой, не желая никого видеть и слышать. Теперь решающий день – будущий вторник. Появилась возможность доучить то, что не доучено, но я не собиралась этого делать: слишком злилась на всех. Никакой больше подготовки! Пошли они все. Мои знания у меня в голове, все свое ношу с собой, и больше я ничего туда не запихну.

Лишних три часа я провела в городе, который терпеть не могу, но в который езжу каждый день из-за учебы. Не могла даже пообедать нормально – денег оставалось только на билет домой. Перенесли. Комиссию. Гады. И все почему? Потому что те, кто еще не сдал зачет с допуском, опомнились и тоже пришли написать заявление – прямо в тот день, когда я должна была уже сдавать. Теперь нас, претендентов на исключение, четверо. Поэтому решили все перенести, чтобы те двое успели подготовиться.

Внутри было какое-то опустошение. Но эту пустоту с огромной скоростью наполняла злоба, которая сочилась из моих глаз, рта, даже из-под ногтей. Казалось, в таком настроении я могу убить человека взглядом, словом или прикосновением. Поэтому по пути домой я старалась ни с кем не разговаривать и ни на кого не смотреть.

Омерзение к миру расщепляло меня на молекулы, и стоило огромных усилий играть комедию, вернувшись домой.

Сославшись на сильную усталость, я попросила домашних меня не трогать и занималась своими делами, забросив учебу к чертям собачьим. Чему быть, того не миновать, и будь уже, что будет! Лучше пустить все на самотек, чем прилагать еще какие-то усилия к получению этого сраного зачета. Да, это мой последний шанс, и если я его упущу, то последствия будут катастрофическими. Ну и что? Один раз живем – один раз умираем. А я – уже наполовину мертва.

Дома думают, что я давно все сдала и закрыла сессию, и если обман раскроется, а он рано или поздно раскроется, я глубоко сомневаюсь, что меня простят. Только Ольга от меня не отвернется, да еще, думаю, Вера Алексеевна. Каким родителям нужна неудачница дочь? Точно не моим.

5. Электромагнитное взаимодействие

Взаимодействие между заряженными частицами называется электромагнитным, т.е. они притягиваются друг к другу со страшной силой.

В решающий день, по пути на учебу, я все-таки поддалась уговорам совести и повторила кое-что к зачету.

Это был первый день, когда я хотела, чтобы пары шли как можно медленнее. Но по закону подлости занятия пролетели, словно длились полчаса, а не полтора, и момент расплаты за недопуск близился неумолимо. Меня начало трясти.

К одиннадцати часам наша фантастически невезучая четверка неохотно подползла к кафедре в ожидании палача и страшного суда. Меня от дрожи спасал только Валера, его присутствие успокаивало в большей мере, чем что-либо еще. С этим человеком, сколько мы учимся вместе, вечно в какой-нибудь жопе беспросветной вдвоем остаемся. Напару Вернера сдавали, античную литературу, Возрождение – тоже в последние сроки. Два сапога пара, как нас любя называли.

Валеру трясло не меньше моего, хотя он в целом куда более спокойный и самоуверенный. У всех играли нервишки, но Галя и Полина сидели молча, стараясь не подавать виду, а вот мы с Валерой не могли остановить словесный понос, я еще и по коридору туда-сюда маршировала. Давненько мне не было так страшно.

Пришла доцент, позвякивая ключами, и обратилась к нам просто: «Здесь есть на комиссию? Сколько вас? Проходите». У меня сердце упало в область колен, и по внешнему виду остальных было заметно то же самое. Нас впустили и раздали вопросы, сообщив, что остальные члены комиссии подтянутся позже, к двенадцати, за исключением Быкова, которого не будет по причине командировки и которого заменит другая преподша. Почему-то от этой новости я выдохнула. Чем меньше мужчин будут слушать мой ответ, тем лучше.

Мне достался Лермонтов – «Мцыри» и творчество декабристов. Я могла только мечтать, чтобы мне попался Михаил Юрьевич, и была счастлива относительно первого вопроса, а вот по поводу второго пришлось поднапрячься и выжать из себя все, что знала или подразумевала, что знаю. На письменные ответы нам дали мало времени – около сорока минут. Для меня это ничто, я привыкла отвечать, укладываясь в пару, чтобы было время подумать, а это в два раза дольше, чем сейчас.

К двенадцати, как и обещал Завьяловой по телефонному разговору, подкатил и Константин Сергеевич.

Он стремглав ворвался в кабинет, обращая на себя все внимание, кроме моего: я боялась поднять на него глаза, и поздороваться пришлось, почти не отрывая от листа головы. Меня била нервная дрожь не от его появления, а оттого, что мои ответы казались ничтожными. Меня сейчас просто высмеют и отправят вон, унизив до плинтуса. У меня больше нет никаких шансов, а этот я потеряла, не подготовившись как следует. Внезапно захотелось всеми силами отвоевать возможность остаться здесь и учиться с этими придурками, лишь бы не отчисление.

Пользуясь случаем, Завьялова оставила нас на попечение коллеги и выпорхнула из кабинета. Парта, за которую приземлился Константин Сергеевич, стояла впритык к моей, но перпендикулярно ей. Так что я сидела в профиль к преподавателю, и если бы осмелилась хоть раз стрельнуть на него глазами, то увидела бы его ровно слева от себя максимум в метре. Спасибо нашим тесным помещениям, что мы, не хотя того, уселись так близко.

Я была у него как на ладони, но проверять, смотрит ли он на меня, не собиралась. Потому что в диком волнении дописывала торопливым почерком последние строки ответа, ибо время мое было на исходе. Лишь боковое зрение машинально отмечало движения его силуэта – он ерзал на стуле в абсолютном молчании, что нагоняло жути больше, чем чавканье в темноте после просмотра ужастика.

Боже, ни за что не взгляну ему в лицо, когда буду отвечать. Вообще буду читать с листа. Женщина – еще куда ни шло, но этому непоседливому черту в шкуре мужчины у меня не хватит смелости посмотреть в глаза. Я ведь сразу зальюсь краской, вспомнив, что мы с ним общались в сети, он это заметит и внутренне посмеется надо мной. Позор.

Странная особенность – бояться того, что еще не произошло – передалась мне с молоком матери. С чего я взяла, что он надо мной посмеется? Это сложный вопрос. Наверное, с того, что у меня успело сложиться устойчивое мнение о мужчинах и их злорадстве, особенно если они занимают места с определенной властью. А этот, с такой внешностью и популярностью среди студентов, вряд ли чем-то отличается от самовлюбленного нарцисса. Так, о чем это я вообще думаю? Мне нужно вопрос дописывать! Срочно!

Но, как я ни торопилась, а закончить до возвращения Завьяловой не успела – та вошла с еще одним преподавателем и объявила, что наше время истекло. Я подняла голову от листа, ни на градус не поворачивая ее налево, и посмотрела на третьего члена комиссии – полная нерусская женщина, – затем встретила потерянный, мечущийся в ужасе взгляд Валеры. Полина и Галя, по всей видимости, еще тоже не успели.

– Ну, так кто начнет первый? Ну же, студенты! У вас было целых сорок минут на ответ. Кто смелый? – подгоняла Завьялова, когда все трое преподавателей расселись у окна: она заняла место Константина Сергеевича, а он схватил какой-то стул и беспокойно уселся с другого края. Полная нерусская женщина разместилась между ними.

Я смотрела на товарищей с мольбой в глазах: пожалуйста, вызовитесь хоть кто-нибудь, я умру от страха, если придется быть первой.

– Ну, давайте, я… – подняла руку Галя.

– А Вы у нас кто?.. – Завьялова заглянула в ведомость. – А, да. Начинайте, мы слушаем.

И Галя начала отвечать, а мы с остальными бросились дописывать. Мое сердце билось так сильно, что если бы Галя замолчала, его стало бы слышно на весь кабинет. Урывками я посматривала на членов комиссии: они внимательно слушали, иногда кивали, иногда снисходительно улыбались, порою даже перешептывались.

Первое, что бросилось мне в глаза во внешности Довлатова, когда удалось незаметно за ним подсмотреть – это черная бородка, подковой обрамляющая точеный контур губ яркого коричнево-розового оттенка. В целом черты лица казались тонкими, но изрядно огрубленными жизнью и временем. Его глаза, живые, карие, блестящие, никогда не стояли на месте – он будто постоянно что-то искал, находил и тут же бросал, теряя к этому интерес.

Константин Сергеевич менял наблюдательные объекты где-то раз в полминуты: стена, потолок, свои ноги, сотовый телефон, цветочный горшок, книжный шкаф, доска с грамотами. Он упорно не смотрел ни на нас, ни на отвечающую, ни тем более на меня лично. Вообще создавалось впечатление, что ему здесь неуютно. Под конец Галиного ответа он снова начал ерзать на стуле. Завьялова задала Гале парочку несложных вопросов и спросила:

– Ну что, у комиссии не возникает никаких дополнительных вопросов?

И тут (кто бы это мог быть, кроме него?) подал голос Довлатов:

– У меня есть.

Меня затрясло. Будут валить. И валить будет не кто иной, как единственный мужчина в комиссии, который несколько дней назад заверял меня, что все будет нормально и бояться нечего.

– Скажите, а вот как Вы понимаете типологизацию героя в литературном произведении?

– Что? – растерялась Галя, явно неготовая к такому повороту, как и все мы.

– Скажу для Вас проще: каково место Печорина в композиции и сюжете романа? Какой тип героя им представлен, вот так.

Он попал прямо в точку, как чувствовал, как знал самое слабое место! Галя смотрела такими глазами, что было ясно: она настолько испугана, что даже если бы знала ответ, не смогла бы проронить слова. Она все же начала молоть какую-то чепуху, не имеющую отношения к вопросу, и Завьялова поспешила ее остановить. Вместе с нерусской они стали объяснять суть вопроса более детально, возмущаясь, что студенты сейчас не знают таких элементарных вещей.

Я тоже удивлялась – как можно не ответить на такой простой вопрос? Всем вокруг попадается что-то легкое, а мне какая-нибудь жопа, как обычно. Попытавшись подсказать Гале, продолжающей нещадно тупить, я впервые заметила на себе мимолетный взгляд Довлатова, который поднял глаза к потолку и на грани слышимости прошептал: «Господи, и зачем я вообще это спросил».

В итоге Гале дали еще один вопрос и время подумать, и снова заиграла барабанная дробь – кто пойдет отвечать следующий. Я умоляюще посмотрела на Валеру. Тот взглядом спросил: «Ты хочешь, чтобы я пошел?», и я кивнула.

– Давайте я, – вызвался он.

Снова отлегло от сердца – еще несколько минут отсрочки. Почему так страшно? Почему? Я в своей жизни повидала довольно пугающих вещей, а боюсь всего лишь выставить себя дурой в присутствии мужчины – всего лишь!

Валера отвечал поживее, в своей манере, мы даже смеялись несколько раз с его перлов, которые я постаралась запомнить, чтобы потом по долгу дружбы подкалывать его. Чего стоило выражение: «И тут Демон начинает потихоньку искушать Тамару…», которое Довлатов с улыбкой прервал:

– Так, эту часть про искушение давайте пропустим, ближе к делу.

Смех прокатился по кабинету, Валера покраснел и замялся, но ответил достойно. Константин Сергеевич снова был единственным, кто задавал вопросы: от скуки он, что ли, это делал? Отпустил бы уже человека с его законной тройкой, да и все! Нет, надо домучить, выжать, завалить! Противный человек, хоть и симпатичный.

Волосы у него тоже были черные, давно не стриженные и в вечном беспорядке; редкая челка то ниспадала на высокий лоб, не доставая малость бровей и оттеняя резкие линии морщин, то покоилась где-нибудь на затылке, заброшенная туда небрежной, торопливой рукой. В речи он тоже был тороплив, увлечен, но не захлебывался словами – чувствовалась редкая страсть преподавателя к своему предмету, волнами исходящая от него. Да и не только к литературе, а вообще любовь гуманитария говорить о важном, объяснять и отстаивать свою точку зрения, докапываться до истины в мозгах студента. Если она там имелась.

Валера отстрелялся и счастливый покинул кабинет, оставив зачетку комиссии и шепотом пожелав мне удачи. Я сверлила взглядом Полину, перебирая свои листы нервными руками.

– Итак, кто следующий? – спросила Завьялова.

– Что, я, да? – шепнула мне она.

– Ты, потому что мне последней вопросы выдали, – убедила я ее.

И заработала еще одну отсрочку, на этот раз последнюю. Во время ответа Полины я поймала на себе еще один мужской взгляд – снова какой-то быстрый и разочарованный, не заинтересованный всерьез. Полина отвечала из рук вон плохо – еще на середине ее завалили дополнительными вопросами. Я смотрела на растерянное лицо и понимала: она уже не выберется. Вот, для кого сегодня все закончится. Полина не смогла ответить на большинство вопросов вообще, либо отвечала, но неверно. С ней долго возиться на стали – попросили выйти, оставив зачетку, и ждать.

Когда я осталась один на один с комиссией, думала, вот-вот лишусь сознания. Уткнувшись в лист, я еле живым голосом объяснила им свои вопросы:

– Первый у меня был – творчество декабристов, а второй, – тихо-тихо говорила я, – «Мцыри» Лермонтова как романтическая поэма. Но я хотела бы… начать отвечать с Лермонтова…

– С какого? – переспросил мужской голос, сбив меня с толку.

– «Мцыри».

– А какой второй? – сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, снова спрашивал он, делая вид, что недопонял меня. Да что он, издевается?

– Это и есть второй, – с глупым лицом ответила я, поднимая на него глаза.

Меня спасла Завьялова:

– Девушка хочет начать отвечать со второго вопроса, Константин Сергеевич. Вы же не против?

– А-а, все, я понял, нет, нет, конечно, пожалуйста, – затараторил он, наконец прояснив ситуацию.

Уткнувшись в лист с ответами, я, сконфуженная, по-уродски сгорбившись (единственная поза, в которой я чувствую защищенность и какую-никакую уверенность), начала робко и сбивчиво читать тот бред, который начертила за сорок минут, надеясь исключительно на удачу. Честное слово, я ожидала вопроса, упрека, выкрика или хотя бы сдержанного смешка в свою сторону после каждого прочитанного предложения, но не слышала ничего, кроме тишины: даже на стуле никто не ерзал от нетерпения.

Полностью озвучив первый ответ, я опасливо подняла глаза: вся троица внимательно глядела на меня в благоговейном молчании, и я не на шутку задумалась. Неужели все, что я написала без шпаргалок, взятое только из моей головы, может оказаться правильным? Это было самым удивительным – представить себя умной. Ведь я ничего этого не заучивала, а в лучшем случае пробежала глазами. Как, скажите на милость, работает моя избирательная память? Или это адреналин взбодрил мозги до такого состояния, что получилось вспомнить даже то, чего не знал?

– Скажите, по Вашему личному мнению, в чем горе и судьба Мцыри? – спросила Завьялова из личного интереса, а не ради проверки моих знаний (это было слышно по ее интонации).

– В том, что он не мог обрести ни дома, ни семьи; никогда не имел возможности увидеться с близкими, и у него… не было и не будет… родины. Ведь только ради этого человеку и нужна свобода, – глухим голосом отвечала я, глядя в стену и задумавшись.

Завьялова утвердительно кивнула.

– Правильно. Давайте следующий вопрос.

– Творчество декабристов, – начала я, и снова читала, никем не прерываемая, иногда поднимая глаза и замечая, что женщина посередине одобрительно кивает мне и улыбается, словно ручаясь за каждое мое слово. Она была тут старше всех, наверняка опытнее, и, как я поняла, пользовалась безоговорочным уважением: от ее мнения многое зависело, включая окончательное решение комиссии.

Я не успела дочитать ответ до конца, как с замиранием сердца услышала, что меня прерывает властный голос Завьяловой:

– Достаточно. Здесь и так все ясно, я полагаю, – обратилась он уже к коллегам. – Ну что, у членов комиссии остались еще какие-нибудь вопросы?

Я внутренне приготовилась к худшему и вновь подняла глаза, но – о чудо! – увидела, что Довлатов, этот любитель завалить студента дополнительными вопросами, отрицательно качает головой, глядя прямо на меня.

– Нет, вопросов не имею, – выговорил он, и Завьялова отпустила меня, попросив оставить зачетку и пригласить для беседы Полину.

Пораженная до глубины души, я как во сне поднялась, дрожащими руками положила на стол доценту свои письменные ответы и зачетку, изо всех сил стараясь не попасться взглядом Довлатову, который меня теперь до смерти смущал, и вышла из кабинета.

Едва я закрыла за собой дверь, на меня набросился Валера:

– Ну что, как, как ты ответила? Да говори, говори же, Яна! Тебя не завалили?

– Ответила. На втором вопросе они сказали мне, что все со мною ясно, и что я свободна.

– Так это же хорошо! Почему ты не рада?

– Я в шоке, Валер. До сих пор в это не верю.

– Почему?! – Валера был рад, что я сдала зачет, даже больше, чем я сама. Я сильно сжала его руку, не зная, как иначе выразить чувства.

– Мне не задавали вопросов, понимаешь? – спросила я, выкатив глаза. – Вообще никто. Понимаешь?

– То есть как?

– Вот так.

– Ну и хорошо – радуйся! – пытался подбодрить меня Валера.

Мы обнялись. Но я заметила, каким взглядом окинула меня Галя после того, как узнала, что я – единственная, кому Довлатов не задавал вопросов. Ее-то он чуть не завалил, да и вообще дурой выставил, недвусмысленно дав понять, что она слишком тупа, чтобы спрашивать о чем-то сложном. А ко мне почему так лояльно? Чем я лучше? Вызывает подозрения, не так ли?

– Полин, тебе сказали зайти, – вспомнила я, оправляясь от шока. Не верилось, что самое страшное уже позади – пережито, ушло в историю, в анналы личного опыта.

– Я не пойду одна, – сжавшись и чуть не плача, ответила Полина. – Я потом, со всеми…

Я пожала плечами. С ней уже все кончено: пойдет она или нет.

Комиссия совещалась около получаса, за это время мы с Валерой изнервничались и все локти искусали. Пару раз я обращалась к угрюмой Гале, сидящей на полу, чтобы узнать, что с ней, пока она прямым текстом не попросила оставить ее в покое. Так вот, за что меня люди ненавидят – за мое везение? Или она подумала, что такая благосклонность Довлатова ко мне – неспроста?

Один раз дверь открылась, и мы было подумали, что пора возвращаться на кафедру, но это был всего лишь Константин Сергеевич, вышедший поговорить по телефону и тем самым возмутивший воду. Я увидела его в полный рост, и мне хватило одного незаметного и вроде бы случайного взгляда, чтобы понять тип его фигуры.

Он являлся живым примером человека, у которого с возрастом может располнеть что угодно, кроме лица: оно всегда будет немного вытянутым, со впалыми щеками и прорезающимися по краям скулами; да еще щиколотки останутся тонкими, несмотря на хороший пивной животик, вкупе с его ростом почти незаметный и даже позволительный. Длина его ног, по-спортивному стройных, и ширина плеч впечатляли, а руки, как две толстые канатные веревки, только прибавляли массивности его фигуре. Несмотря на такое странное телосложение танкера, мужчина был подвижен не меньше, чем его взгляд: бегающий, ищущий, но внимательный к мелочам.

Мимо нас как раз проходила Вера Алексеевна, которая очень обрадовалась моему нынешнему положению: я нервно шутила, заикалась, смеялась от волнения и несдержанно себя вела, но все это было от радости. Вера Алексеевна это понимала, поэтому поздравила меня и, наказав обязательно зайти к ней, когда все кончится, ушла на свою кафедру на том же этаже.

Минут через десять после того, как Довлатов из коридора всосался обратно в кабинет, окончив разговор, дверь приоткрылась, и Завьялова пригласила всех обратно. На последний диалог. Мы с Валерой зашли, держась за руки, и сели рядом. Я неотрывно смотрела на свои вспотевшие ладони, сложив их на коленях. Мною вдруг овладело леденящее спокойствие. Завьялова поднялась, чтобы огласить результаты:

– Итак, уважаемые студенты. Комиссия внимательно выслушала каждого из вас и постановила: Гарзач Яна набирает семьдесят пять баллов и получает оценку «хорошо»… – перебирая пальцы, я судорожно выдохнула и подняла глаза – Довлатов смотрел прямо на меня с таким выражением лица, словно только и ждал, когда же я удивленно подниму голову, чтобы взглядом уверить меня, что все это мне не снится – все это явь, которую я заработала своим трудом; и он хвалит меня за мою победу, едва заметно кивая мне, и в его блестящий карих глазах таится нечто, что он смог бы поведать мне только наедине, в неформальной обстановке, но никак не при комиссии.

Положение обязывает быть строгим и объективным преподавателем, не проявлять симпатии к студентам, особенно на экзаменах. Но я-то видела, как он еле сдерживается, чтобы не обратиться ко мне. Кивнув так, что никто, кроме меня, не заметил, Довлатов загадочно улыбался, словно родитель, гордый за своего ребенка. Я поспешно отвела глаза, не в силах сдержать растягивающиеся в ухмылке губы; справа Валера шепнул мне, что я «крас-савчик!»

– Арсеньев Валерий набирает шестьдесят три балла и соответственно оценку «удовлетворительно», Покидченко Галина – шестьдесят один балл, оценка «удовлетворительно»; Беслан Полине мы вынуждены отказать в принятии зачета за неимением достаточных оснований его поставить. Решение окончательное, больше не будет никаких пересдач. Возьмите ваши зачетки и можете быть свободны.

В шоке, мы поднялись, забрали личные вещи и вышли; я не видела, смотрел ли на меня тот, чей взгляд теперь будет сниться мне по ночам, или нет: радость сдачи была безвозвратно омрачена, а все мои мысли занимала Полина.

Мы никогда с ней не дружили, она не из тех людей, которые могут войти в мой круг общения, но мне было жаль ее. Полина осталась внутри, бросаясь в слезы и уговаривая выслушать ее, дать еще один шанс, но Завьялова была непреклонна: она просто не видела смысла тратить время на человека, который знал, что комиссия – его последний шанс, и все равно не подготовился и надеялся только на удачу. Вот тебе и стопудовая сдача, вот тебе и добряки-преподы, которые любого вытянут на трояк – все оказалось в разы хуже, чем мне рассказывали.

Валера тоже печалился, хотя с Полиной общался еще меньше, чем я, и при всем его пофигизме на остальных людей, при всем его нарциссизме это смотрелось странно. Но человечно. Мы молча присели у кафедры, словно солдаты, потерявшие товарища в бою.

– Что-то я не чувствую радости.

– То же самое, – кивал Валера. – Че она, совсем ничего не знала, что ли?

– Она очень слабо отвечала. Наверное, понадеялась на удачу, как всегда. Рано или поздно такая схема отказывает. Да и вопросы ей попались не из легких, – протянула я. – Самое ужасное в том, что это могло случиться с каждым из нас. Это было очень тяжелое сражение.

– Да, – отстраненно глядя в стену, согласился друг, – но мы сдали и должны быть рады: все позади. Представь, как озвереет Корнеева, когда узнает об этом?!

– Только ее реакция и может порадовать меня сейчас, – кисло призналась я, представив перекошенную от бешенства рожу, и стала натягивать плащ, развернувшись спиной к кафедре.

В этот момент дверь открылась, и я успела заметить черные волосы и бороду, мелькнувшие за спиной.

– До свидания, – чуть не кланялся Валера, пока я поворачивалась всем корпусом.

– Вот видите, а Вы переживали, – быстро и мягко проговорил Довлатов, совсем не заботясь о том, что его может кто-то услышать.

У меня словно на время отключилось зрение, как и восприятие мира в целом. Уж чего-чего, а этого я от него не ожидала. Я нервно рассмеялась, и единственное, что смогло вырваться из меня в этом приступе эйфории (он заговорил со мной сам!), это:

– Да… оказалось – зря.

Господи, что? Что за херню я только что сказала? Язык не слушался, мысли путались. Вместо того, чтобы нормально поддержать диалог, я смолола какой-то бред сивой кобылы в лунную ночь. Был такой шанс, а я его упустила, потому что растерялась, как малолетка! И теперь стояла дура дурой с наполовину натянутым плащом, раскрытым ртом, и смотрела, как он быстрым шагом удаляется вдоль по коридору и скрывается на лестнице.

– Ну что, идем? – спросил Валера, который, оказывается, еще стоял рядом.

– Да, – кивнула я, запихивая в рукав вторую руку.

Стоя у входа и ожидая, пока Валера докурит сигарету, я отмахивалась от его дыма, привычно ругалась с ним и вдруг увидела краем глаза, скорее даже ощутила кожей близость мужской фигуры, спускающейся по лестнице.

– Пойдем уже! – взмолилась я, держа голову прямо – очень не хотелось встречаться с Довлатовым еще раз, уже после того, как попрощались, после того, как я опозорилась перед ним по полной.

Фигура тем временем миновала нас – широкая, массивная, не оставляющая никаких сомнений. Да, это был он, и мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы не повернуть головы, когда он проходил в метре, а то и меньше, и кожу уже нещадно жгло, будто раскаленной плазмой обрызгивало.

– Он же вроде раньше нас спустился? – нахмурился Валера, выбрасывая окурок.

– И что?

– Ну, а вышел из здания позже. Когда мы проходили мимо зеркала, он стоял на первом этаже, за поворотом. Ждал кого-то будто.

– Да какая разница? Пошли домой, – махнула я рукой, содрогаясь от мучительно приятной догадки.

Разумеется, о просьбе Веры Алексеевны я так и не вспомнила – слишком под большим впечатлением от сегодняшнего дня находилась.

6. Аннигиляция

Аннигиляция – взаимодействие элементарной частицы и античастицы, в результате которого они исчезают, а их энергия превращается в электромагнитное излучение.

Единственной, кто знала обо всем случившемся детально, посекундно, а также о моих глубоких переживаниях относительно Довлатова, была Ольга.

Уж она-то знала мою склонность к взрослым мужчинам и могла мне только посочувствовать. Ведь он женат, у него маленькие дети. А семья – это святое. Так что не видать мне его как своих ушей. Ну а если бы он оказался отъявленным бабником, мне все равно никогда его не добиться, пусть даже ради одной ночи: не та у меня внешность, чтобы мужчин завлекать. Хотя все твердят мне обратное и называют слишком самокритичной, но я-то не слепая, зеркало у меня есть.

После комиссии я его ни разу не видела.

Лишь от кого-то услышала, что он преподает у журналистов во вторую смену, а я учусь в первую. Везение девяносто девятого уровня. Стоит ли говорить, что его страница в сети стала для меня некой сакральной святыней: я просиживала целые дни, просматривая его фотографии, от которых меня бросало в дрожь, и находя новые детали внешности еще более привлекательными, чем думала.

Я сходила с ума от беспокойства, когда видела его онлайн – мучение, которое слишком сложно вынести для меня: знать, что он никогда не напишет первым, не заинтересуется. И я, разумеется, тоже не сделаю ничего подобного: страдать молча – это так на меня похоже. Снова и снова заходить на его страничку и чувствовать себя, будто волна, разбивающаяся о камень. Циклично на протяжении веков.

Обнаружилось, что он-таки добавил меня в друзья, только счастья мне это не прибавило: теперь я была одной из шестисот студенток, числящихся у него в друзьях. Так ненавижу быть «одной из»! В этом плане мое самомнение превышает допустимые границы – я не могу и не должна быть песчинкой в пустыне, каплей в море! Особенно для него. Ведь я – особенная, точно такой же неповторимой больше нет (и слава богу!), а он просто не видит этого, как он может быть так слеп?

Легким намеком на шизофрению в странном симбиозе во мне сочетаются взаимоисключающие черты характера: самокритика и самовозвышение, самоуничижение и нарциссизм. Вся жизнь – сплошное противоречие, в этом я сама. Из крайности в крайность, а по-другому и жить не получается. Но, когда две полярности уничтожают друг друга, на их месте, как правило, остается ноль. Пустота. Ею я и была.

Миновало две недели, и вопросы одногруппников вроде «Ну как, сдали? Сложно было? А кто был в комиссии? А как все проходило? А сильно мучали?» и тому подобные, иссякли. Не иссякли подозрительные взгляды Гали в мою сторону. Один раз она случайно подслушала, как я рассказывала Ольге свой сон, где упоминала Довлатова, и с тех пор ее настороженность только возросла. А сон был безобиден до детскости: я и он в большой толпе людей, я чего-то боюсь, а он стоит рядом и неожиданно берет мою ладонь, сжимая в своей, отчего мне становится спокойно и легко на душе.

И вот, в один прекрасный день, ничего не подозревающая я захожу в сеть и вижу сообщение от Валеры следующего содержания: «Ян, взгляни. Тебе будет интересно», и ссылка. Пройдя по ссылке, я оказалась на странице Гали, которая оставила у себя на стене следующую запись:

«То чувство, когда у тебя тройка лишь потому, что ты не спишь с преподом».

Несколько минут я сидела в полном молчании, с тем выражением спокойствия и задумчивости на лице, которое у меня бывает только тогда, когда внутри идет ядерная война. Иногда, когда я злюсь слишком сильно, мне кажется, что ярость начинает сочиться сквозь кожу – я не ору, ничего не ломаю, даже сердце бьется в своем обычном ритме. Но в то же время воздух вокруг меня будто сгущается и накаляется, мир сжимается в одну точку, тело абсолютно перестает что-либо ощущать – и все это лично у меня является верным признаком подступившего бешенства.

Я отправила Валере благодарность за информацию, щедро приправленную матом, а он спросил меня, что я буду с этим делать. Что-что, разбираться, конечно. А иначе как? Кто-то прилюдно макает меня лицом в дерьмо, а я буду молчать? Сидеть сложа руки? Нет, расплата будет жестокой. Кое-кто скоро узнает, что за свои слова нужно отвечать. Валера пообещал всяческую помощь, если только она мне от него понадобится (чувак слишком хорошо меня знал).

Я рассказала обо всем Ольге.

«Может, сначала просто с ней поговоришь? Она ведь новенькая, тебя совсем не знает. Я в том смысле, она не знает ни того, что ты бы так никогда не поступила ради зачета, ни того, какие будут последствия», – написала мне Ольга.

Но я уже все решила.

Не так давно вышел закон, запрещающий носить с собой биты в общественных местах и перевозить их в общественном транспорте. Нет, главное, кастеты и ножи – пожалуйста, а безобидные бейсбольные снаряды – нельзя. И только сейчас это коснулось меня лично – но кому он нужен, это сраный закон? У меня свои методы восстановления справедливости. Так уж сложилось.

На следующий день я приехала в институт не в плаще, балетках и с сумочкой, а в спортивном костюме, кроссовках и с рюкзаком, из которого подозрительно выпирало что-то длинное, по форме напоминающее трость.

Я была так счастлива, улыбалась всем: прохожим, незнакомым и знакомым людям, студентам, преподавателям. Наконец-то, думала я, наконец-то предоставилась такая возможность – тряхнуть стариной, побыть собой, а не притворяться примерной ученицей и цивилизованным человеком, что мне приходилось делать на протяжении вот уже второго года обучения.

Я – человек, привыкший решать конфликты либо физической силой, либо, что реже – силой страха и запугивания. Чаще всего это работало в совокупности. Последний раз я била человека в школе, в одиннадцатом классе – уже чертовски давно, но такие навыки не стираются временем. Да, я в нужном возрасте попала в нужную компанию, и я горжусь этим, как и своими принципами.

Валера понял все без слов и сказал, чтобы я рассчитывала на него, а вот Ольгу пришлось успокаивать.

– Оль, да мы просто поговорим, чего ты так нервничаешь? – улыбалась я подруге, взяв ее за предплечье и встряхнув.

– Да? А бита тебе зачем? – прошипела она, стряхивая мою руку.

– Для надежности. Хочешь мира – готовься к войне.

– Яна! Откуда это в тебе?

Я пожала плечами.

– Почему ты такая упертая?

– Скорпион. Этим все сказано – я права, другого варианта нет. И если кто-то вроде Гали думает, что прав он, а не я, то мне приходится его разубеждать, – я любовно погладила натянутую ткань рюкзака.

– Одумайся. Пока не поздно. Господи. Тебя ведь исключат! Если все это раскроется, если узнает декан, тебя вышвырнут! Ты с ума сошла! Неужели ты сдавала комиссию и такого страха натерпелась, чтобы снова оказаться под угрозой, но уже по личной прихоти?!

Ольга надавила на больное.

– Она сама перешла черту. Я не позволю никому так о себе говорить, тем более безосновательно.

– Ну так просто поговори с ней, а? Неужели нужна такая радикальность мер? Может, она поймет, что ошибалась в тебе.

– Эффекта никакого не будет. А если и будет, то только временный. Физическая боль запоминается лучше, чем разговоры. Словами дело не решить.

– Еще как решить. Просто переубеди ее. Наедь на нее, с матами, набычься, как ты умеешь. Запугай. Но не бей! Я тебя умоляю!

– А ты почему так за нее волнуешься? На ее стороне? – я подняла брови.

– Я на твой стороне, Яночка, родная! Как же я буду тут одна, если тебя выгонят? Ради твоего же блага: не надо!

Я обещала подумать, и Ольга надулась на меня. После пары я подошла к Валере и поведала ему свой план, в котором его роль стоять на шухере. Вместо следующей пары мы пошли в пиццерию перекусить, где обсудили все детали, обговорили сигналы.

Учебный день кончился, и мы вдвоем сидели на подоконнике, карауля Галю у женского туалета.

– О, Покидченко! – я соскочила с подоконника, заметив ее выходящей из аудитории. Она увидела меня и остановилась. – Привет. Пошли, поговорим, что ли. Чего застыла.

Схватив ее за локоть, я без труда дотащила анорексичку до двери в туалет, которую любезно открыл, а после и захлопнул за нами Валера. С ходу отшвырнув ее к раковинам, я сбросила с плеча рюкзак и пока что поставила у ног. Вдруг и правда без этого обойдется? В ней кожа да кости, противник никакой.

– Ян, ты чего? – начала было она.

– Знаешь, чего я не люблю в людях? – улыбнулась я, скрестив руки на груди и отрезая ей путь к выходу.

– Чего?

– Когда они говорят гадости у меня за спиной, а не осмеливаются сказать мне их в лицо.

– Ты о чем? – нагло спросила она.

– Не прикидывайся дурой, – скривилась я. – Ненавижу, когда люди делают вид, что не понимают, о чем речь. Давай пропустим ту часть, где ты якобы не знаешь, почему тут оказалась.

У нее заметно задрожали руки. Она увела глаза влево, как делают все и всегда, когда собираются соврать.

– Если ты о той записи, это не про тебя.

– Ну если уж ты сама про нее вспомнила, точно обо мне.

– Нет! Это о… об одном человеке. Я не могу рассказать.

– Да, конечно, – рассмеялась я, нагибаясь к рюкзаку и расстегивая молнию. – Не обо мне, разумеется.

– Ты что? Что там у тебя? Это… – она не договорила и прижалась спиной к стене. – Яна. Это действительно не про тебя.

– Галя, я чувствую ложь. К тому же по твоей роже видно, что ты врешь. Да это было видно еще сразу после комиссии – твои эти взгляды, психи, «не трогай меня»!

– Я просто была расстроена из-за тройки. А взгляды – тебе показалось! Подумай сама, стала бы я писать об этом только сейчас? Почему не написала сразу, если изначально так считала?

– Покидченко, ты себе своими же руками могилу роешь. Потому что все это время ты только подозревала, а на днях, когда услышала их моих уст его фамилию, уверилась в своей теории.

На ее лице мелькнуло то удивление, когда человек неожиданно находит решение загадки, над которой давно и безуспешно бился.

– Что, хочешь сказать, я не права? Да я по глазам твоим бегающим вижу, что все так и есть.

– Так ты все-таки спала с ним, да? Ай да я! Конечно! Можно было это сразу понять, – фыркнула она. – По тому, как он на комиссии на тебя пялился! «Довлатов не задавал мне вопросов»! – передразнила она, подражая моему голосу. – Так вот, где зарыты корни его странной доброты и лояльности в твою сторону! Я вот только не пойму, почему ты меня сюда притащила? Чтобы припугнуть? Чтобы я испугалась и не разболтала всему универу вашу маленькую тайну? Не дождешься. Об этом узнают все, кому не лень, и декан в первую очередь!

– Ты закончила? – любезно спросила я, ухмыльнувшись краем губы. Злоба изнутри распирала уже нещадно.

– С тобой – да. Так что теперь выпускай меня, ты мне ничего не сделаешь, – гордо заявила она, вскинув подбородок. – И биту не надо было тащить, все равно ты бы ей не воспользовалась. Я знаю, что так делают, чтобы просто запугать, – язвительно улыбалась она.

Я приоткрыла дверь на тонкую щель и тихо спросила:

– Валер? Чего там? Никого рядом нет?

– Пустой этаж. Если что, я постучу. Помощь нужна?

– Нет, – задорно ответила я ему и плотно прикрыла дверь. – Биту я действительно зря взяла, это ты верно заметила. Потому что если я буду ее использовать, то, скорее всего, сломаю тебе хребет. – Печаль в моем голосе была почти как настоящая. А вот у Гали изменилось лицо. – Чего ради марать мою любимую биту, когда можно руками обойтись?

– Ой, да что ты мне сде… – она договорить не успела, как, схваченная за волосы, врезалась лицом в стену: на белом кафеле появились красные разводы – одним ударом я разбила ей нос. Раздался дикий крик, сразу следом – плач. Она даже не пыталась отбиваться или защищаться, и я решила, что с нее и этого хватит.

– Ты меня слишком плохо знаешь, Покидченко.

– Оставь меня… я все расскажу декану…

– Ну что ты! – я заломила ей руку за спину и повела в кабинку. – Не нужно этого делать, поверь.

– Нет! Стой! – она, сплевывая кровь и слюни, поняла, наконец, что я собираюсь с ней сделать. – Я буду молчать, клянусь! Ничего не скажу!

– Про что конкретно? – издевалась я, остановившись у дверцы.

– Про то, что сейчас, – ныла она. – Отпусти… пусти меня! Мои родители…

– А вот им этого знать не следует, – я усилила болевой зажим, и Галя заверещала не своим голосом. Ну и тряпка, подумала я. Неужели настолько чувствительна к такой несильной боли?

– Тебя что, еще не били ни разу, что ты так орешь?

– Пусти, прошу!

– Странно. С твоей склонностью пускать сплетни и обсирать людей без причины… Давно надо было. Ну вот, я это исправила. И люди, с которыми ты после будешь общаться, должны сказать мне за это спасибо.

– Прости меня, прости, извини, а-а-а-ай, пусти, пожалуйста, больно как…

Я отпустила руку, ногой отправив Галю корчиться на плитку и подоконника.

– Ты меня тоже извини. Но только не надо было так плохо обо мне говорить. Тем более за спиной. На будущее совет: всегда говори людям в лицо, что о них думаешь. И люди будут тебя уважать. А так… Знаешь, я всегда решала проблемы именно таким способом.

– Почему… – хныкала она, вытирая кровь с подбородка и с ужасом осматривая ладони.

– Ты не знаешь, откуда я?

Галя отрицательно помотала головой, осторожно касаясь крови на подбородке. Я почувствовала легкое разочарование.

– Понятно, – я помыла руки под краном и, застегнув молнию рюкзака, закинула его на плечо. – Напоследок: я ни с кем не спала, а вот что ты имела в виду, когда говорила, что он пялился на меня на комиссии, понятия не имею. Должно быть, тебе показалось. Как и мне показались твои подозрительные взгляды в мою сторону, да? Мне ведь показалось, что ты имеешь ко мне какие-то претензии, правда?

– Правда.

Девчонка схватывала на лету, это не могло не радовать.

– Славно. Смотри же: проболтаешься, и я не пожалею биты ради тебя. И еще, это, умойся тут. Приведи себя в порядок перед тем, как выйти и попасться кому-нибудь на глаза.

Галя обреченно молчала.

– До скорого, – пообещала я и вышла и туалета, плотно закрывая за собой дверь.

– Что-то она громко орала, – заметил Валера, пока мы спускались по лестнице. – Че ты там, резала ее?

– Да не. Просто низкий болевой порог, вот и все. Мало ее били, – отмахнулась я. – А стоило бы.

Настроение впервые стало действительно в норме, и я еще до самой ночи не вспоминала о ситуации с Довлатовым. Высвобождение внутреннего гнева через грубую силу всегда приносило мне какую-то несравненную легкость, вызывая почти наркотическую зависимость, и я не пыталась от этого избавиться.

7. Ядерные цепные реакции

Ядерные цепные реакции – ядерные реакции, в которых частицы, вызывающие их, образуются и как продукты этих реакций.

– Я-яна, как Вы могли-и? – от удивления растягивая слова на гласных, спросила Вера Алексеевна, глядя, как я стою, опустив глаза в пол. – Я ручалась за Вас перед коллегами, перед деканом. Я несла ответственность за Ваши действия, лишь бы Вас не исключили, называла хорошей студенткой, чтобы теперь получить вот это? Это плевок в лицо, это как кусать руку, которая кормит!

– Ну вот видите, Вера Алексеевна. Не такая я оказалась хорошая, как Вы все думаете, – я с готовностью ответила на обвинения.

– Да причем здесь это? Причем здесь это? Вы могли бы и по-другому поступить, хотя бы ради меня! Ради того, чтобы не подставлять меня перед начальством. Вот, как Вы платите за мою помощь?

– Вера Алексеевна, – я взяла ее руку и прижала к себе. – Я бесконечно благодарна Вам за помощь, за доброту, за Ваше отношение ко мне, которых я не заслужила! Но мой поступок не имел под собой стремления сделать Вам плохо, поверьте! Это была моя проблема, с которой могла разобраться только я, понимаете? Я даже представить не могла, что это как-то заденет Вас, как-то повлияет…

– Яна, – строго прервала она, – Вы могли бы посоветоваться со мной. Вы мне как дочка, Яна. Что же Вы натворили? Неужели это было необходимо? Вот так – именно так?!

– Я так воспитана. Простите. Выросла на улице. Привыкла решать проблемы физической силой.

– Яна, Вы теперь гуманитарий! Не дикарь какой-нибудь, не хулиганка. Вы должны уметь разговаривать, словами доказывать свое мнение, понимаете? Все можно было решить цивилизованно! А вы наломали дров. И я до сих пор не знаю повода этого избиения.

– Избиения?! – воскликнула я. – Она что, так и написала в заявлении?

– Да. Я видела его своими глазами. Причины? Я слушаю.

– Ну она… в общем, она… Помните Довлатова? В комиссии у меня был.

И я ей все подробно рассказала.

– Яна, это вовсе не повод избивать девочку. Я-то подумала, она нанесла вам более тяжелые оскорбления.

– Избивать девочку, боже. Какая злодейка! Ужас. Пойду сейчас и действительно ее изобью, чтобы знала, как на меня малявы катать. Шестерка. Я ее предупреждала, что будет, если она кому-то расскажет.

– Ни в коем случае. Декан еще не видела заявления – она в командировке. Возвращается через три дня. Это Вам срок, чтобы уладить конфликт. Попробуйте с ней договориться, чтобы она забрала заявление до возвращения декана.

– Да не буду я ни с кем ни о чем договариваться! Она же, она, подумать только, «избила»! Если бы я ее избила, она бы это заявление даже написать не смогла! В документе есть какое-нибудь упоминание Константина Сергеевича?

– Разумеется, нет. Она ведь не дурочка, молоть такую чепуху самому декану.

– То есть официальная версия такая: она мне ничего не сделала, а я ее просто так побила?

– Так и сказано. В это, конечно, никто не поверит. Но если начнут разбираться, созовут совет профилактики, пригласят психологов… До всего докопаются. Выяснят, что причины конфликта затрагивают не только вас двоих, но еще и преподавателя, а оно вам надо? Лично Вам оно надо – Довлатова в эту историю приплетать? Чтобы сплетни и слухи пошли даже о том, чего не было? Вам нужно распространение этого конфликта по всему университету?

Я представила лицо Константина Сергеевича, который вдруг узнает, что он якобы спал со студенткой, с которой по факту парой слов перекинулся, и густо покраснела. Нет, этого допустить нельзя. Там будет уже неважно, что их распускал, потому что я в любом случае пострадаю.

– Этого нельзя допустить, – вслух повторила я. – Но меня она даже слушать не станет, как Вы не понимаете? Она на километр меня к себе не подпустит, боится, как огня!

– Значит, попросите кого-то из ее друзей с ней поговорить. Найдите посредника. В общем, сделайте все, что угодно, чтобы это не вышло за пределы вашего личного с ней недопонимания. Только не бейте ее еще раз, я Вас умоляю, Яна! Будьте гуманнее, мы не в каменном веке, в конце концов!

– Легко вам говорить… А сила всегда останется самым действенным способом решения конфликтов.

– Идите и не показывайтесь мне на глаза, пока не сделаете то, о чем я прошу. Помните, что в первую очередь Вы делаете это ради себя, а не ради меня.

Я поскрипела зубами, помолчала да вышла из кабинета. Что мне делать? Никогда не думала, что буду своими руками устранять подобную проблему, да еще столь мирными способами! Пресмыкаться перед человеком, которого вчера «избил»? Такого со мной еще не бывало. Ну а теперь придется поступиться принципами, и все ради того, чтобы информация сия до Довлатова не дошла! Все из-за него. Сам того не зная, он уже довольно сильно вмешивается в мою жизнь и создает проблемы. Может, к нему за советом обратиться?

***

Галя не приходила в универ ни в тот день, ни на следующий. В сети она кинула меня в черный список, так что связаться с ней не было возможности. Да не больно-то и хотелось. Пересилив себя, я пошла в деканат.

– А-а-а, наша уголовница! – встретили меня там. – Ну что, договорилась с жертвой?

– Нет. Она не ходит в университет, к тому же исключила все варианты связаться с ней.

– Я бы на ее месте поступила так же. И ты хочешь спросить, что тебе делать?

– Да, – знали бы они, каких усилий мне стоило произнести это «да»!

– Ну, я даже не знаю. Может, расскажешь свою версию событий?

– Вам не понравится, – предупредила я.

– Рассказывай, чего уж там. Будем что-нибудь делать.

Я описала вкратце, никоим образом не упоминая Довлатова, а заменяя то, что говорила обо мне Галя, обобщенными понятиями.

– Все понятно. Ну, хорошо. Мы попробуем с ней связаться, у нас где-то должен быть ее домашний номер, – пообещали в деканате. – В любом случае, если заявление дойдет до декана, плохо будет обеим. Тебе больше, но и ей тоже. Ну а пока иди и учись, приходи после пар, может, что-то да прояснится.

Я открыла дверь деканата, чтобы выйти, и столкнулась лицом к лицу с Константином Сергеевичем, мужчина как раз входил.

– Ой! З-здравствуйте, – заикнулась я, освобождая ему проход.

Он прищурил глаза, поздоровался в ответ и пошел к стеллажам с журналами. Не узнал – решила я. Абсолютно точно.

Я тихонечко закрыла за собой дверь и отправилась к расписанию, просто чтобы как-то скоротать время перерыва. Расписание я и так знала, но это был хороший предлог остаться здесь и увидеть его еще раз. Или хотя бы почувствовать, как он пройдет за спиной. Дверь угрожающе грохнула, потом – шаги, голос над головой:

– Ну что, как Ваши дела? Больше нет никаких проблем с учебой?

Я спешно обернулась и встретилась с ним глаза в глаза. Сразу вспотела, как при ознобе.

– С учебой – нет. Спасибо, что интересуетесь.

– Ну а как же, такая способная студентка и как-то заработала недопуск! Для меня это до сих пор загадка.

– Для меня, в общем-то, тоже, – кисло улыбнулась я. – Хотя подозрения есть.

– Поделитесь?

– А Вы не спешите на пару?

– Подождут, – решительно заявил он, пряча журнал за спину. – Вы сказали, с учебой проблем нет. А с чем тогда есть?

Какой внимательный сукин сын! И настырный. И мне это нравится.

– А это тоже весьма долгая история. Студенты Вас точно не дождутся.

– Надеюсь, это никак не связано с тем заявлением об избиении, которое я только что краем глаза увидел? – усмехнулся он, не понимая, что в своей шутке близок к истине.

Я стиснула зубы, отвела глаза и сглотнула набежавшую слюну, да так громко, что он услышал и все понял.

– Как? Это Вас… избили? Кто это сделал? – он стиснул мою руку, действуя слишком неосторожно, слишком открыто.

– Не меня, – я решила говорить ему правду. – Я. И в деканате я сейчас была только потому, чтобы не допустить распространения этой информации. Потому что она косвенно касается Вас.

Он посмотрел мне в глаза, внимательно, стараясь что-то прочесть.

– Так. Ясно. Ждите меня здесь, никуда не уходите.

Едва он зашел в шумную аудиторию, как та стихла до такой степени, что я снаружи разбирала звук его шагов.

– У меня появились срочные дела. Эту пару от начала до конца вы сидите здесь, никуда не уходите, – говорил он умолкшим студентам. – Старосты отметят присутствующих. Просто тихо занимайтесь своими делами. Вам ясно?

После хорового «да» Константин Сергеевич пулей вылетел из аудитории, которая потихоньку начинала снова разговаривать. Я ждала его на прежнем месте, и неведомо, какие силы удержали меня – с самого начала хотелось сбежать и больше никогда с ним не встречаться.

– Итак, – начал он, приблизившись, – раз история долгая, а я очень хочу есть, то как на счет того, чтобы поведать мне обо всем в пиццерии?

– Константин Сергеевич, это не лучшая идея… Что скажут, если увидят? Могут не так понять, а мне этого как раз и не нужно: ни для себя, ни Вас подставлять.

– А. Так вот в чем дело. Сейчас пара идет— никто не увидит. А еще мы можем сказать, что я Ваш научный руководитель, поэтому мы вместе сидим и обедаем, обсуждая важные научные вопросы. Кто Ваш научрук, кстати?

– Вера Алексеевна.

– Неправильно. Я – Ваш научрук. Так что идемте, не то я сейчас умру от голода.

Потупив глаза от невозможности происходящего, я согласилась. И мы пошли. Когда я рассказала Довлатову обо всем, после того, как мы поели, он впал в странную задумчивость.

– Вы зря мне сразу обо всем не рассказали. Потому что я вижу здесь только один способ решения проблемы: я должен сам с ней поговорить, потому что своими сплетнями она наносит оскорбление не только Вам, она затрагивает лично меня. Да, так и сделаю – выловлю ее и заставлю забрать заявление под угрозой, что сам могу устроить для нее совет профилактики. Это еще хорошо, что подобные слухи дошли до меня от Вас, а не от кого-то со стороны.

– Не волнуйтесь, больше никто не знает. И не узнает, если она заберет заявление до возвращения декана.

– Сколько нас всего человек – знающих?

– Шестеро теперь. Мой одногруппник, который меня на ту запись и навел, одногруппница, с которой я делюсь всем происходящим в жизни, я, сама Галя, Вера Алексеевна, ну и Вы.

– Одногруппники не растрезвонят?

– Нет, что Вы. Я на них полагаюсь, как на себя.

– А Вера Алексеевна – это кто? – с прищуром спросил он.

– Кафедра языкознания. Она мне как вторая мать.

– Так. Понятно. Декан возвращается послезавтра, попробуем решить эту проблему. Диктуйте мне свой номер, чтобы быть на связи.

Я удивленно посмотрела на него.

– Давайте-давайте, – покивал он. – Все-таки это нас двоих касается. Записывайте, и я пойду.

Я взяла в руки его большой плоский мобильник, набрала номер. Он сохранил его, коротко кивнул мне и ушел из пиццерии. А я так и осталась допивать свой морс, до глубины души ошеломленная тем, с каким напором этот человек врывается в мою жизнь, оборачивая на себя все зеркала моей сложной души. Теперь он отражается в каждом из них, и есть ли от этого какое-то средство? Есть ли способ остановить это?

8. Изотопы

Изотопы – разновидности атомов какого-либо химического элемента, которые имеют одинаковый атомный номер, но при этом разные массовые числа.

А вечером того же дня он позвонил мне.

Едва я увидела незнакомый номер, подсвеченный синим на допотопном экране мобильного, сердце екнуло, будто звонил кто-то, кто объявит мне дату моей смерти. Спешно накинув куртку, я выскочила на улицу под навес и удивилась терпению (или настойчивости) звонившего. Он явно прождал не один гудок, и даже не пять, пока я соизволю принять вызов.

– Да? – в трубке послышались детские крики, затем – спокойный и размеренный голос Довлатова.

– Здравствуйте, Яна. Вы можете говорить сейчас?

«Па-а-а-апа-а!» – верещали еще громче, затем заливисто хохотали.

– Я – да. А вот Вы, кажется, не очень, – по голосу было слышно, что я улыбаюсь.

– Нет-нет, я сейчас выйду, секунду.

Пока из трубки слышались шаги и звуки открывающихся дверей, я стояла с лицом Тони Старка, благодаря бога, что Довлатов не может видеть меня сейчас.

– Вы еще здесь?

– Да.

– Так вот. Я с ней связался. И, должен сказать, она была удивлена, что я обо всем знаю. Долго отпиралась, что не в курсе, о чем я ей толкую.

– И что в итоге?

– Ну, разумеется, она испугалась меня и забрала заявление.

– Господи, спасибо огромное! – воскликнула я, ощущая мурашки по всему телу. – И за что только мне посланы такие помощники.

– Не за что, Яна. Ведь это касалось не только Вас. Таких сплетен мне, как человеку женатому, и даром не надо.

Можно подумать, о тебе никогда подобных сплетен не ходило, подумала я про себя, с таким количеством студенток в друзьях.

– Я понимаю. Простите, что так вышло, что впутала Вас в это. Вы же понимаете, я не хотела. Мне не хватило бы наглости такое о Вас не то что бы сказать, но и подумать! Так что я не давала ей повода так говорить… Злые языки, они сделают слух из ничего.

– Да я, пожалуй, сам виноват. Ладно, эта проблема решена.

Сам виноват? Это он о чем? Я вспомнила, как Галя сказала, что на комиссии он на меня пялился, и сглотнула слюну.

– Да, вот только… То, что Вы ей позвонили, усилит ее убеждение в том, что, ну…

– Я понял. Можете не договаривать. Лично она может думать, что угодно. На это я повлиять не в силах. Главное, чтобы остальные думали иначе.

– Да. Вы правы, разумеется, – вздохнула я. – Еще раз огромное спасибо. Я не знаю, как бы все это обернулось, если бы не Ваша помощь.

– Яна. Вы мне так и не рассказали, как такая способная студентка попала на комиссию и сдала ее на четыре без особых усилий? В комиссии всегда сидят законченные троечники. Но что там делали Вы?

– А вы знаете Корнееву?

– Так, немного. В последнее время ходят нехорошие слухи, но я не особо в такое верю. А дело в ней?

– В ней. В том, что она меня невзлюбила. А вот за что – мне знать не дано. Она же с пулей в голове.

– Ну, не следует Вам в таком тоне говорить о преподавателе. Вам еще у нее учиться, – Довлатов снова был серьезнее некуда, приструнил меня одним тоном.

– Извините. Я просто не люблю ее. Это у нас взаимно. Как я смогу учиться у нее после этого? Она ведь узнает, что я сдала ее предмет с недопуском, и будет отрываться.

– А Вы не поддавайтесь на провокации. Не позволяйте ей в чем-нибудь Вас завалить – учите так, чтобы не к чему было придраться. И ни в коем случае сами ей не говорите о комиссии. Только если первая спросит.

– А она разве еще не знает?

– Вот не уверен.

– Хорошо. Спасибо за совет. Послушаюсь и буду вести себя тихо-мирно.

– Да. И не бейте больше никого. Мне до сих пор не верится, что Вы избили кого-то. Такая безобидная с виду девушка.

– Не избивала я ее. Так. Ударила пару раз. Я ненавижу… когда поступают так, как поступила она.

– Понимаю. Но все равно. Вы в университете – прячьте кулаки и доставайте устные аргументы.

Я грустно усмехнулась его совету. Я так не умею. И никогда не научусь.

– А как мне надо было ей доказать обратное, если она вбила себе в голову такую… такую… несуразицу!

А такую ли несуразицу? – подумала я. – Сколько минут я уже с ним болтаю? К тому же мы вместе обедали. Так ли невозможно нам переспать? У нас отношение уже не как у студентки и преподавателя, а более свободные. И это меня немного напрягает. Я чувствую, будто виновата в этом, будто навязалась ему в друзья.

– Надо обладать даром убеждения. Прав тот, на чьей стороне правда. А она на Вашей стороне.

– Покидченко не из тех людей, которые откажутся насолить ближнему исподтишка. Она бы никогда не признала собственную ошибку. Она была убеждена.

– И вот вопрос: что убедило ее? С чего она вообще это взяла?

– А Вам сказать честно, как я думаю?

– Принимаю честность в любом виде, – серьезно ответил Константин Сергеевич.

– Как она сама сказала, цитирую: «Так ты все-таки спала с ним, да? Ай да я! Конечно! Можно было это сразу понять. По тому, как он на комиссии на тебя пялился!»

Довлатов рассмеялся, так заливисто и заразительно, что мне стало стыдно до красноты.

– У вас отличный подражательный талант, Яна! – сквозь смех заговорил он. – Голос у Вас сейчас был – не отличишь.

– Вы меня смущаете, Константин Сергеевич. – Тихо произнесла я. – Я говорю о серьезных вещах. А Вы смеетесь.

– Да, простите. Ну, мне нечего сказать на это странное наблюдение, кроме того, что ей все это показалось.

Вот сейчас он действительно меня разозлил. То есть я недостаточно хороша, чтобы он просто смотрел на меня? Ах ты козел, ах ты упырь бородатый! Я чуть не влюбилась в тебя, зазнавшийся кусок говна!

– Яна, вы еще тут?

– Извините, кажется, связь пропадает, – я сделал вид, что не слышу его, и положила трубку. А затем приложила ее об пол. И мой сотовый перешел в ряды павших в бою и не подлежащих никакому ремонту устройств в моей личной коллекции.

Вот поэтому у меня и дешевые допотопные телефоны – я очень нервный и вспыльчивый человек. Пришлось достать из шкафа еще один старинный «Nokia» и переставить в него сим-карту. Сотовый напрягался долго, а когда, наконец, включился, немного погодя на экране появились входящие сообщения. Этот абонент звонил вам три раза – номер Довлатова.

Я не стала перезванивать. Я ведь для этого недостаточно хороша!

Вместо этого я позвонила Ольге и Вере Алексеевне, рассказала, что да как. Ольга пищала от восторга, что я общалась и обедала с «бородой» (так она называет Довлатова), и даже несмотря на то, как он меня неосторожно обидел, уверяла, что он ко мне небезразличен, просто как настоящий мужик хрен он в этом признается, тем более он препод, ему положение не позволяет. Было даже грустно от того, насколько далека она от правды.

Вера Алексеевна тоже порадовалась, но сказала мне фразу, о которой я потом очень долго думала: «Вот видите, Яна, какой человек Вам попался – цените это! Он уже решил две ваших проблемы, причем очень серьезных проблемы. Без его помощи и снисходительности Вы бы давно покинули университет». И я поняла, что это реально так. Уже второй раз, когда у меня неприятности, появляется Константин Сергеевич – и все как-то быстро и безболезненно решается! А я тут обижаюсь на него. Да и не должен он на меня смотреть – он женат, едрить его в корень. И это печальнее всего.

***

На следующей неделе Покидченко, наконец, явилась в институт, но встреч со мной старательно избегала. Не всегда это у нее получалось, скажем прямо. Ибо я была вездесуща, и учились мы в одной группе.

Тот день был ярким примером того, как ей приходилось находиться со мной в одной компании. Я, Валера, Ольга и некоторые другие одногруппники сидели в коридоре, ожидая прихода преподавателя и «распаковки» аудитории. Мы просто болтали, и Галя не принимала в беседах, в которых фигурировал мой голос, никакого участия. Она стояла чуть поодаль, исподлобья наблюдая за тем, как друзья смеются над моими шутками, считая меня самым приятным человеком на свете. Галя же теперь видела меня с другой, более жестокой стороны, и никогда бы не смогла рассмотреть во мне доброту.

– Яночка, я тебя обожаю! – воскликнула Ольга и неожиданно чмокнула меня в щеку.

Я вытерла ее рукой и заметила, как Валера закатил глаза.

– А ты бы так не смог, бесчувственный сухарь, – бросила ему я.

– Устроили сюси-пуси. Вылети ты, я бы тоже не радовался, если ты еще не поняла.

– Как я рада, что это кончилось.

– Ты такая молодец, что сдала на четверку. Наверное, Корнеева просто с ума сойдет! – улыбалась Ольга.

– Вот об этом мне как раз не хочется думать. А как это вышло – одному богу известно.

– Богу?! – раздался Галин смех. – Дала преподу – вот и четверка! Не знает она, ага!

Я подскочила с места и ринулась прямо на нее, выставив руки перед собой, чтобы поскорее добраться до этой наглой ухмылки, но руки друзей удержали меня, дернули назад и усадили на место. Они не дадут совершить ошибки. Снова.

– А ну хлебало завали, – грубо приказал Валера не своим голосом, шагнув по направлению к девушке. – Еще одно подобное высказывание, и ты будешь долго за него платить. А сейчас – съебалась отсюда быстро. – И он сделал вид, будто замахнулся.

Покидченко отпрянула и убежала из коридора по лестнице. Я сложила ладони на лице, друзья положили мне руки на плечи.

– Не расстраивайся. Все знают, какая она балаболка, – сказал Валера.

– Мне грустно лишь оттого, что я не имею права ее трогать. Долго она будет меня этим подначивать? Бить по больному?

– А это что сейчас было? – спросила староста, изогнув смолистую бровь.

– Не обращай внимания, – сухо ответил за меня Валера. – Нашей Яне просто кое-кто завидует.

– Это как-то связано с Константином Сергеевичем? – едко уточнила она. У меня в сердце кольнуло. Она всегда выговаривала его имя с особенным, неподвластным описанию сладостным тоном.

– Нет, – ответила я, чувствуя ненависть теперь и к ней.

Дебильная привычка считать своей собственностью даже то, что тебе принадлежать не может. И таковым я теперь считала Довлатова. Которым не собиралась ни с кем делиться.

– Нет, ну просто если с ним, то это как-то некрасиво, – начала она.

– Да иди ты нахер! – вспылила я. – Я сказала, что не с ним! – поднявшись, я ушла к окну в конец коридора.

– Что это с ней? Чего она такая нервная? – шептала изумленная староста за моей спиной.

– Ой, не трогали бы вы ее.

– Бешеная какая-то, – резюмировала староста.

– Просто вспыльчивая. Тем более, у нее сложное время сейчас, – ответила Ольга, и вместе с Валерой они отделились от группы и пришли ко мне.

Вот они – настоящие друзья. Почти такие же, как я, только другие. Но ведь как-то они умеют меня понимать, значит, не такие уж мы с ними и разные.

9. Броуновское движение

Броуновское движение – беспорядочное движение микроскопических видимых, взвешенных в жидкости или газе частиц твердого вещества, вызываемое тепловым движением частиц жидкости или газа. Никогда не прекращается.

Изучая чужое расписание, я заметила на себе несколько удивленных журналистских взглядов. Видимо, решили, что я у них новенькая, раз около их стенки околачиваюсь. Ан-нет, мне просто стало нужно знать, когда и где у Довлатова пары. Почему? Потому что я больше не могла выносить эти бесцветные учебные будни без его присутствия.

В один момент я поняла, что время, проведенное с ним (комиссия, пиццерия, разговор по телефону), было самым чудесным и эмоционально наполненным в моей жизни. И я больше не собиралась жить, не встречаясь с ним, даже несмотря на то, что он напрочь забыл о проблемной студентке. Ради этого придется задерживаться в универе, делая вид, что остаюсь заниматься дополнительно или сдавать какие-нибудь долги, но откуда ему знать, что это не так?

Любоваться его ростом и симпатичной черной бородой только на немых статичных фотографиях мне до одури надоело, вот я и придумала этот коварный план. Ольга, конечно, была в курсе, что я бегаю за преподом, и порицала меня за такую слабохарактерность.

«Ты девушка, следовательно, априори горда и недоступна, – говорила она мне со строгим лицом, убежденная в своей правоте. А потом добавляла, радостно хлопая в ладоши и расплываясь в улыбке, – но ради такого медведя я бы и сама побегала!» Несколько раз Ольга подстрекала меня написать ему, но раз он сам этого не делает, значит, не считает нужным связываться со мной после того, как наша общая проблема решилась.

– Мужик просто так свой номер не дает! – убеждала меня Ольга, размахивая миниатюрным пальчиком. – Пойми ты наконец, ты нравишься ему-у!

– Ольга, это бред. Мы обменялись номерами только затем, чтобы связываться, когда это нужно по делу, понимаешь? Сейчас уже нет никакой необходимости, и, держу пари, он с трудом вспомнит, кто я такая, если я его увижу и поздороваюсь.

Но Ольга решительно не соглашалась, настаивая на своем. Иногда мне кажется, что она еще слишком чиста, добра и наивна, чтобы принимать этот мир в том же свете, что и я. Уж кого-кого, а мужчин я научилась видеть насквозь, и учуять интерес со стороны сильного пола еще в состоянии. В моем случае им не пахло. Но Ольгу не переубедишь.

– Ты только подумай: он ведь реально помог тебе! Зачем он это сделал, кроме как не из симпатии?

– Он действовал в своих интересах.

– Ладно. Тогда почему Галя сказала, что он пялился на тебя всю комиссию?

– Он сказал, что ей показалось, – мрачно ответила я, припоминая тот разговор, а заодно и как я расхуярила свой телефон из-за этого.

– О, смотри. Он онлайн, – Ольга показала мне экран своего айфона. Я сморщилась от вида его аватарки, которую видела уже добрую сотню раз. Казалось, она набила на моем зрачке оскомину, и там вот-вот вылезет катаракта. – Извини. Помню, тебе противно. Просто он так часто тут сидит, и почти всегда с телефона.

Я лишь пожала плечами, уводя глаза в сторону и поднося кусочек пиццы ко рту, но так и не донесла. Константин Сергеевич показался в дверях пиццерии: высокий брюнет нестандартной наружности обратил на себя все взгляды.

– Ебать-колотить, – протянула я обреченно, – вспомнишь солнце, вот и лучик.

К счастью, Довлатов прошел в дальнюю часть помещения, так и не увидев меня, хотя я бы и так не позволила ему этого сделать, спрятавшись под стол.

– Оля, прикрой меня своей широкой мужской спиной, – умоляла я.

– А что там? Кто там? – не оборачиваясь, застыв на месте, шипела она.

– Он самый. Надо тикать отсюда, – дожевывая пиццу и спешно допивая сок, я исподтишка поглядывала в опасную зону.

– Почему? Ты разве не хотела его увидеть?

– Хотела! Но и не хотела одновременно! Неужели непонятно?

– Да нет, понятно, – засмеялась Ольга. – Тогда идем, чего сидишь?

– Погоди, хочу глянуть, с кем он, – глаза нащупали широкую спину, с которой стягивалась светлая куртка. – Слава богу, спиной сел. Можно еще посидеть. Нет, ты глянь! Он там с бабами какими-то! С девками, с… это, вроде, даже с нашего факультета, твою же ма-а-а-ать…

Захотелось рыдать и смеяться. Захотелось подойти и врезать ему, хотя он ничего обидного не сделал. Но одновременно и сделал. Как и все мужчины, которые даже не подозревают, в какой момент обидели женщину.

– Ян, спокойствие. Он тебе свадьбы не обещал, звезд с неба не доставал. Он свободный человек, тебе ничего не должен. Только его жену должны волновать подобные его посиделки, – незаметно оборачиваясь, Ольга кивнула. – Да. С нашего факультета. Журналистки. Возможно, они с ним тут по делам сидят.

– Да! Конечно! Как со мной тогда! По делам! Охуеть, какую лапшу он мне повесил. Ходит сюда с каждой встречной поперечной, приятно проводит время с молодыми студентками. А я – снова одна из множества, желающего его компании… Мудозвон. Как я могла в такого втюриться?

– Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей, – цитировала Ольга.

– Ка-а-ак это? А кто мне тут трезвонил, что он ко мне небезразличен?

– Все говорило о том. Все, кроме того, что я вижу сейчас.

– Ну наконец-то получилось тебя убедить, хотя бы на наглядном примере. Блять, как же мне паршиво. Пошли отсюда.

Аппетит пропал.

Я бросила еду, чего со мной раньше никогда не случалось, и не глядя в сторону, где сидел Довлатов и его студентки, вышла из пиццерии. Едва за мной закрылась дверь, как я накрыла лицо руками и всхлипнула. Ольга была в таком шоке, что не описать словами. Она никогда не видела, как я плачу. Никто в универе не видел. Все привыкли, что я либо злая, либо саркастичная. Но слезы – это что-то новенькое. Тем более прилюдно. Я никогда не позволяла себе подобного. Но этот упырь довел меня до невообразимого – напрочь забыть о своих же принципах не показывать слабости толпе. И что со мной? Я не могу себя контролировать и реву непонятно из-за чего. А потому что больно.

– Яна, Яночка… ну что ты? Ты из-за него, что ли?

– Это все так смешно, правда. Говорю тебе. Я хочу смеяться и смеяться над собой и своей глупостью – постоянно. Это же надо, приревновать постороннего мужика! Я такая дура… Оля, ну почему я такая?

– Какая?

– Уродливая! Безнадежная! Почему мужчина, который понравится мне, никогда не обратит на меня внимания?

– Дурочка! – Ольга обняла меня и прижала к себе, всхлипывающую. – Ты очень красивая! А если он того не рассмотрел, то это только его проблемы! Не заморачивайся, он все равно женат!

– Идем отсюда, – я спешила утереть слезы, чтобы никто больше не был свидетелем вспышки моих нестабильных гормонов. – Я не хочу его видеть, я не хочу встретиться с ним случайно…

– Ну-ну, успокойся. Еще ты не плакала из-за каких-то мудаков!

– Как ты сказала? Ты сказала «мудаков»? – я нервно захихикала сквозь слезы: Ольга не позволяла себе брань. Никогда, вообще. – Как ты можешь говорить такие слова? Я на тебя плохо влияю.

– Ой, я тебя умоляю. Я и сама знаю пару ласковых.

– С кем поведешься, того и наберешься, – воскликнула я, и почему-то эта поговорка, прозвучавшая так в тему, просто снесла мне крышу: я безудержно засмеялась, насильно прогоняя из себя тоску и зверскую боль обиды. Обиды, которую он причинил мне, сам того не ведая.

Я достала сотовый, удалила к чертям его номер и решила, что никогда в жизни не опущусь до того, чтобы караулить его у аудиторий, делая вид, что я оказалась там случайно. Никогда не стану искать встречи с ним, видеться с ним специально – я не буду так унижаться ради какого-то сраного, женатого, охренительно красивого мужика.

А еще я попросила Ольгу больше никогда при мне не упоминать его имени и фамилии.

***

Шло время. Я не видела его нигде, кроме как на фотографиях, которые потихоньку все-таки продолжала просматривать, роняя слезу на клавиатуру.

Вот он где-то в саду, вот в аудитории со студентами, вот – вручает кому-то грамоту, вокруг камеры, вспышки… вот его дети, вот он совсем молодой, пацан еще безусый, с сослуживцами… Глядя на него, я только и могла вздыхать. Что же за вечная несправедливость: кому-то достается такое счастье, которое они и оценить не в силах, а кому-то не достается ничего.

Но тяжелее было скрывать эмоции в университете, когда я слышала от кого-то его фамилию или имя. Особенно от старосты. Ведь она произносила их с такой интонацией и полуулыбкой, будто у нее с ним что-то было. Это не давало мне покоя. И ведь просить ее не делать этого было бы слишком откровенно – она и так уже начала о чем-то догадываться.

Когда я видела его онлайн… Я всегда надеялась, что он напишет, и мне становилось хорошо, свободно, легко… Даже какое-то умиление накатывало, как будто смотрю на маленького ребенка. Мне нравилось осознавать, просто осознавать то, что он там, по другую сторону экрана, тоже держит в руках телефон, смотрит на дисплей и, возможно, даже видит меня в списке своих друзей онлайн…

Смотрит на мою аватарку и безразлично отводит глаза, переходя на другую страницу. Он видит хоть какую-то частичку меня, пусть и состоящую из пары сотен пикселей, но мне и этого хватает. Когда я вижу: Константин Довлатов онлайн, меня охватывает какое-то счастье. Да! Он мне не напишет и даже не подумает об этом. Но он здесь. И я здесь. Хоть такая мелочь нас объединяет. Хоть что-то общее у меня с ним есть… Только этому и остается радоваться.

Каждый день я слушала музыку из его аудиозаписей. Почему я такая дура? Он ведь никогда моим не станет. Пора с этим завязывать.

Боже, будь милостив, пусть я в тебя не верю, но ты ведь знаешь, что я – сплошное противоречие, сплошное противоборство. Так что если я тебя отрицаю, это значит, я прошу у тебя сил… сил вынести все это. Дай мне терпения, дай мне воли, которые были у меня раньше. Почему, полюбив, человек не властен над собой, почему превращается в раба? Почему я не могу приказать себе перестать заходить на его страничку, почему не могу заставить себя не оборачиваться в коридорах при звуке шагов, даже когда точно знаю, что его там быть не может? Почему я так хочу его увидеть, но готова спрятаться в туалет, если он только покажется из аудитории?

Я проповедую честность, но вру себе. Я считаю себя смелой и сильной (после всего, что пережила), но на деле оказываюсь трусливой слабачкой. Я ненавижу себя. То, что у меня внутри – в полном хаосе, постоянно движется и меняет направление. И я не могу привести это в порядок.

Я не понимаю, за что меня можно любить. Но хочу, чтобы меня любили. Хочу взаимности, хочу чуда, которого со мной никогда не случалось. Я хочу уверовать… Обрести веру в лучшее, в будущее, в людей… Хоть единожды.

10. Теория вероятностей

Теория вероятностей – раздел математики, изучающий закономерности случайных явлений: случайные события, случайные величины, их свойства и операции над ними.

Сложно следовать своим же заповедям, когда влюблен.

А еще это называется так: зарекалась свинья в грязи не валяться. С подобными мыслями и не без удивления я обнаружила себя около аудитории, в которой вел пару Константин Сергеевич. Дверь была приоткрыта, я просто стояла и наблюдала за ним, не зная, есть ли в этом мире хоть что-нибудь еще настолько же притягательное, что смогло бы оторвать меня от наблюдения за ним. Мужчина-медведь, ведущий лекцию, это, знаете ли, волнует кровь.

– Литературное творчество декабристов, – неповторимо жестикулируя, рассказывал он студентам, завороженно слушавшим его, – было, так скажем, в основе своей утилитарным. Они творили, воплощая в произведениях свои революционные идеи о свободе, равенстве, свержении абсолютной власти монарха…

Я думаю, всегда, когда он молчал, всем, кто его не знал, он виделся просто мужчиной, неотличимым от остальных. Но когда он начинал говорить – не важно, что – сиюсекундно преображался: голосом, движениями, выражением глаз раскрывая любому желающему свой неспокойный, неугомонный, но такой прекрасный внутренний мир. Когда он только открывал рот, подаваясь вперед в порыве донести свою мысль, я наперед знала, что сейчас заслушаюсь соловьиной песней преподавателя, засмотрюсь на его бесподобную мимику, увижу, как выражения лица будет сменять друг друга так быстро, что неподвластно заметить тот миг, когда его удивление или раздражение становятся вдруг убеждением; улыбка сменяет плотно сжатые губы, а область глаз покрывается сеточкой морщин.

Я белой завистью завидовала всем, кто имел возможность видеть его, слышать, говорить с ним, когда хочется: его студентам, коллегам, друзьям. Но больше всего меня расстраивало кольцо на безымянном пальце: жена, двое детей, – какие, должно быть, счастливые люди – он любит их всей возможной любовью отца, мужа, мужчины. Вся его человеческая ласка и нежность, крохи мужской любви – направлены на них одних. Это видно – он из тех, кто ценит семью и близких, заботится о них, и это светилось на его лице тем светом волшебства, который мерцает у полностью счастливого человека, довольного жизнью, достигшего всего, чего хотелось и мечталось… счастливого.

– А более подробно о декабристах вам сейчас расскажет знаток этого дела – Гарзач Яна. Яна, прошу, войдите. Вы ведь собаку на этом съели, – неожиданно обратившись к двери, Довлатов сделал пригласительный жест.

Я застыла как вкопанная. Из груди старался вырваться трепетный стон страха, но не мог – там все слишком оледенело. Все студенты теперь смотрели на меня, стоящую в дверном проеме, да с такими сосредоточенными и ожидающими лицами, что мне еще больше поплохело. Нет, это какой-то сон. Такого конфуза не могло со мной случиться на самом деле!

Увидев мою растерянность, Довлатов подошел, распахнул дверь настежь, смело взял меня за руку и ввел в аудиторию. Теперь я видела, что передо мной сидит моя группа. Но почему он вел пару у нас, а я все это время стояла снаружи?

– Константин Сергеевич, а у Вас теперь новая любимая студентка? – обиженно надув красные губы и стреляя глазками, спросила староста.

– Почему это новая? – удивился он, становясь сзади меня и оплетая руками мою талию. – До встречи с Яной у меня никогда не было любимых студенток.

Признаться, было чертовски приятно ощущать его руки на своем теле: огромные, грубые, но необъяснимо мягкие в прикосновениях ко мне. Плюс к тому он зарылся своей бородой в мои волосы, щекоча мне шею. Я чуть было не потекла на пол, но вовремя оттолкнула его от себя, к доске.

– Константин Сергеевич! – прошипела я, выставляя руки вперед в предупреждающем жесте, – не подходите! Что здесь вообще происходит, черт вас всех подери!

– Здесь происходит твоя жизнь, – сказал он, делая шаг ко мне.

Я отвернулась от него за помощью к друзьям, но увидела, что аудитория пуста. В тот же момент, пользуясь моим шоком, сильные руки заполучили меня в личное пользование: меня встряхнуло, повернуло к себе, прижало, придушило. И как долго я собираюсь сопротивляться против такого? Такого… ого-го…

– Кон… стан… тин… – он перебивал меня насильным грубым поцелуем, которому у меня пропадали силы противоборствовать, каждый раз встряхивая за плечи, когда я пыталась прервать его…

Но тут я услышала посторонний звук. Да, звук моего будильника. Эта тварь, как всегда, поджидала всю ночь, чтобы разбудить меня на самом интересном месте. Потянувшись в кровати, я сделала все возможное, чтобы снова уснуть и досмотреть счастливый сон: перевернула подушку прохладной стороной, положила одну руку под нее; сунула одну ногу под одеяло, а другую закинула поверх… Но нет. Не судьба мне, видимо, даже во сне побыть с тем, с кем хочется быть больше всего на свете. От мысли, что этому подонку даже не снятся подобные сны, я проснулась окончательно.

Утро «задалось»: я все время потратила на поиск злосчастного лифчика, который как всегда куда-то запропастился; из-за этого не успела позавтракать и нормально накраситься. А если я не успела поесть с утра, это значит, что весь день будет хреновым. Так и получилось.

Оделась не по погоде, как следствие замерзла в электричке, на учебу опоздала и вообще все время чувствовала себя неуютно… Для полного счастья мне в таком виде не хватает только встретить Довлатова. Типун мне на язык, – подумала я, чтобы не накаркать. Мысль материальна, и все такое. Еще и жрать хотелось, как никогда: всю первую пару пугала одногруппников урчащим животом. Хорошо хоть, меня в этом поддерживал вечно голодный Валера. Мы переглядывались и смеялись, закатываясь под парты и вызывая строгие взгляды и замечания препода.

Сегодня, несмотря на ужасное настроение, у меня была до предела обострена интуиция. Я кожей ощущала: встречу его сегодня. И это произойдет так же неожиданно, как его поведение в моем сне.

Сидя на паре, я зашла в сеть и увидела, что этот мудак онлайн. У меня даже зубы свело от нехорошего предчувствия. С телефона. Значит, уже на работе. Странно, все же, что он так часто сидит в интернете, да еще с мобильного. Не думаю, что абсолютно счастливый в личной и семейной жизни человек вообще стал бы заводить страничку – он должен все время уделять жене и детям, а не просиживать его здесь. По идее.

Что он находит тут, и главное, что ищет? Общение со студентами? Группы по интересам? Свободу? Независимость? Зачем взрослый состоявшийся человек убегает каждый день во всемирную паутину? От чего он бежит, от чего прячется? Судя по тому, сколько времени он проводит в веб-пространстве, можно вообще подумать, что он холост.

Ольга была в восторге от моего сна, уверяя, что такое просто так не снится и надо верить своим ощущениям. Я и сама знала, что им надо верить. Но меня не отпускало предчувствие беды, несмотря на то, что, вспоминая сон, я заряжалась положительными эмоциями. Так хотелось верить, что подобное может случиться на самом деле.

– Ольга, ты пойдешь со мной в пиццерию после пар?

– Не, прости. У меня сегодня физ-ра, если я пойду, то не успею на нее.

Валеру спрашивать не имело смысла – этот паразит никогда не имел денег и таскал с собой бутеры из дома. Я решила, что схожу сама.

Очередь была гигантских размеров, конечно, ведь я приперлась после третьей пары, в самый час-пик. Здесь вкусно и недорого. А чего я еще ожидала?

Стащив поднос, пристроила себя за мужчиной в сером вязаном свитере, запасаясь терпением, так как ненавижу очереди. А кто их любит, в принципе? Просто кто-то может их терпеть, а кто-то я. Ради еды я готова на многое, практически на все. Очередь двигалась неохотно, меня очень раздражала нерешительность некоторых людей. Так и хотелось крикнуть им туда: «Эй, вы, впереди! Ну если вы уже подошли к еде, че вы так долго думаете, что брать? Определяться надо заранее!» Но неизвестно что сдерживало меня. Возможно, я просто ослабла от голода и была не готова воевать.

Минут через семь у меня зазвонил телефон.

– База торпедных катеров, – я подняла трубку, укладывая ее на плече и прижимая головой, так как в руках держала кошелек и поднос. Где-то за спиной сдавленно хихикнули – в этом городе почему-то многие шутки с бородой кажутся смешными.

– Яна, привет.

– Извините, эт кто? Не успела посмотреть.

– Ты че, это же я, Ру.

– А-а-а, дружище, ну, ты, как всегда, вовремя. Говори, чего тебе там надо? Я в очереди за жрачкой стою. Неудобно мне.

– Да я это… Помнишь, ты рассказывала про кое-какой ствол из игры?

– Из какой именно игры?

– Не помню.

– Ну а че ты от меня хочешь?

Я стала ловить на себе недовольно-заинтересованные взгляды.

– Ну мне название нужно, – настаивал приятель.

– Прикалываешься? Ты сам в оружии разбираешься лучше меня!

– Ну вспомни, мы тогда еще на остановке сидели. Вспомни и просто скажи вслух.

Я призадумалась, уставившись в спину впереди стоящего, и вдруг какой-то огонек узнавания промелькнул в сознании. И погас, отвлеченный иными мыслями.

– Пушка Гаусса, что ли?

– Да! Да! – обрадовался товарищ по видеоиграм.

– Все?

– Расскажи о ней, если можешь, в двух словах. Я тут просто с другом поспорил.

– Поспорил? – спросила я другими голосом.

– Поспорил, что есть девушка, которая знает, что такое пушка Гаусса и сможет о ней рассказать без подготовки. Я на громкой связи, говори. Он тебя слышит.

Я вздохнула. И сколько можно меня, как какой-то экспонат, показывать друзьям и знакомым?

– Ру, ты понимаешь, что я в очереди? В людном месте. Мне некогда рассказывать тебе об оружии из видеоигр.

– Ну Яна, ну пожа-а-алста-а-а-а!

– Ладно, только в последний раз, и половина выигрыша мое, – согласилась я и заговорила как можно тише, чтобы меня не посчитали за сумасшедшую, – Гаусс-пушка, или изделие 62, футуристическая снайперская винтовка, которая использует для разгона пули систему электромагнитов. Обладает высокой точностью и убойностью стрельбы, один у нее изъян – низкая скорострельность. Конденсатору после выстрела необходимо несколько секунд, чтобы накопить заряд для следующего выстрела. Доволен, хрен моржовый?

– Ни хрена ссе… – выдохнул в трубку кто-то посторонний.

– Вот видишь, я же тебе говорил! Доволен, Янке, спасибо!

– На что хоть спорили?

– На тыщу!

– Ну тогда пехота моя, понял?

– Урегулируем этот вопрос, – пообещал приятель и бросил трубку.

В своем репертуаре. Я раздраженно сунула телефон в задний карман джинсов.

– Девушка, с вами можно познакомиться?

Обернувшись, я встретилась глазами с парнем – молодой, крепкий, коротко стриженный. Пока я оценивающе к нему присматривалась, придумывая, как отшить, за меня ответили.

– Нет, с ней познакомиться нельзя, – повернулся мужчина в сером свитере, который все это время стоял передо мной в очереди. – Она со мной.

– Константин Сергеевич? – мне пришлось натянуть брови чуть ли не до затылка, чтобы выразить все свое удивление. – Не слушайте его, молодой человек, я не с ним. И мое сердце абсолютно свободно.

– Да ладно, я че? Мне проблемы не нужны.

– Вот и славно. И сделай одолжение, отвали-ка от нее.

Парень не стал сопротивляться.

– Что Вы себе позволяете? – изумилась я. – Что значит: она со мной? Вы меня с женой перепутали?

– Нет. Я в здравом уме. Просто я слышал об этом парне достаточно много, чтобы…

– Чтобы что?

– Чтобы огораживать студенток от него, – серьезно закончил он и сделал шаг вперед, к стойке с едой.

– Я не нуждаюсь в огораживании – я не огород, – буркнула я сварливо.

– Что будете заказывать? – улыбнулась работница в красной униформе.

– Эту девушку… я пропускаю вперед, – сказал Довлатов и отодвинулся, меняясь со мной местами. Мне ничего не оставалось, кроме как принять этот щедрый жест. И я сделала это молча. Будто все так и должно быть.

Заказав кусочек пеперрони и любимый цезарь, я поставила тарелки на поднос, расплатилась и на грани сосредоточенности понесла всю эту вкуснятину к столику, за которым всегда сижу. Сейчас я даже забыла о Довлатове – для меня существовала только еда: аппетитная, вкусная, манящая… обещающая эйфорию.

– Вы не против? – медведь в сером свитере и с подносом еды уже стоял у моего столика, не давая мне начать такую долгожданную (я ничего не ела с пяти утра!) трапезу.

Я подняла на него глаза и растаяла бы от счастья, если бы не была так голодна и оттого озлоблена на любого, кто отрывал меня от еды.

– Я против, Константин Сергеевич.

Больше я не собиралась тратить на него ни минуты личного времени. Запустив вилку в салат, я выловила огромный кусок мяса, наколола сверху пекинскую капусту и отправила все это в широко раскрытый совсем не по правилам этикета рот. Не успела я прожевать, как он нагло сел напротив и расставил свои тарелки по столу – он взял то же самое.

– Ну, раз Вы не против, я присяду. Свободных мест в час-пик не так уж много.

Тщательно разжевывая пищу, я взглянула на мужчину и подумала – а пусть сидит, мне-то что? Есть при посторонних я не стесняюсь, несмотря на то, что могу произвести ужасное впечатление. В общем, кушаю я совсем не как положено воспитанной девушке. Приличие как таковое мне в целом чуждо.

– А я вот, видите, положился на Ваш вкус, – подытожил Довлатов, но, заметив, что я на него даже не смотрю, принялся за еду.

– Полагайтесь на чей-нибудь другой вкус, – с набитым ртом старалась съязвить я. – Вы ведь тут часто с кем-нибудь бываете.

Я крупно облажалась, но он не смутился и вида не подал. Настоящий джентльмен, сука.

– Часто. Но всегда прихожу один. Я же не виноват, что многие мои студенты здесь обедают.

СтуденТКИ, чуть не вырвалось у меня, но, слава богу, пицца во рту помешала. И почему он так спокойно отчитывается? Я ему никто.

– Кстати, приятного аппетита, – заметил он, сделав движение бровями и прищурив глаза так, что у меня чуть еда изо рта не вывалилась.

– Угу.

Доели в молчании.

Довлатов копался в своем мобильном, пользуясь открытым Wi-Fi, а я поглядывала то на него, то на вход, моля богов, чтобы никого из наших сюда черт не принес. В особенности Галю. Наблюдая за соседом, я поняла, что он не выделяется из толпы особенной красотой – он выделяется энергией, которая распирает его изнутри: ему никак не сиделось на месте в покое долее двух минут, он не умел задумчиво смотреть в одну точку и не шевелиться. Человек, которому чуждо всякое спокойствие: как физическое, так и душевное.

– До свидания, – поднимаясь и взяв свою сумку, холодно бросила я.

– Яна, Вы…

– Я пойду, – прервала его я, даже не собираясь выслушивать то, что он собирался сказать. – Пока нас кто-нибудь вместе не увидел и снова слухи не пустил.

– Подождите, Яна, – я замерла, глядя ему в глаза.

– Что?

Секунду, будто вечность, я барахталась на дне его взгляда. Еще немного, и осела бы на пол прямо на месте.

– Нет, ничего. До свидания.

Только оказавшись на улице, я заметила, как у меня дрожат руки и горят щеки. Сердце бьется, как у обычных людей. Кажется, я снова живу. Я могу чувствовать что-то помимо злости, раздражения и страха. И все благодаря ему.

Он далеко не случайно появился в моей жизни. Я не так глупа, чтобы верить в случайности. Вероятности – совсем другое дело.

11. Термоядерный синтез

Термоядерная реакция – это реакция синтеза легких ядер в более тяжелые.

Когда все его фотографии были изучены до пикселей, глаза – иссушены, а слезы – выплаканы, наступало время недели науки в нашем вузе – конец апреля.

Я страдала молча, в гордом одиночестве, и только Ольга знала крохи того, что со мной происходит, когда я возвращаюсь с учебы домой. Валере я не могла такого рассказать только в силу его мужского пола, хотя во многих интимных и личных вещах он всегда мог стать моим понимающим слушателем. Но не в этот раз.

В универе я оставалась бодра, весела и беспечна, умело прячась под маской, которая успела прирасти к моему лицу, в которую я и сама порой верила. Однако сердце не обманешь. На парах я еще могла думать о чем-то, кроме Довлатова, ржать, травить анекдоты и пошлые шуточки напару с Валерой, а вот стоило приехать на вокзал и купить билет на электричку, мысли сразу меняли свое направление, вставая в привычную колею – я мыслила одними лишь воспоминаниями и сожалениями. Но, как матерый воин, повидавший многое, я ни с кем не собиралась об этом разговаривать, ни с кем не хотела делиться своими переживаниями.

Чувства – слабость, а слабости мешают жить: так меня научили. Я провела все детство и отрочество в том месте, где за любую слезинку или кислую мину тебя будут гнобить, где выжить и влиться в компанию можно только будучи жестоким ублюдком, привыкшим издеваться над слабыми. Слабых топтали. Я и сама этим занималась: в школе они отдавали нам, сильным и бесчувственным, деньги и еду, отдавали нам свои слезы, видеть которые мы не боялись. Наоборот. Довести кого-то до слез без побоев, одними словами, считалось мастерством – таких людей уважали. И я была одной из них. Одной из тех, кто занимается буллингом, а не переносит его на себе.

Мне не стыдно признавать свою ужасную натуру и вспоминать прошлое, в которое Ольга наотрез отказывается верить, говоря: «Ну как такой пупсик, как ты, мог кого-то обижать? Нет, это ты все придумала!» Ну, может, так ей легче. Однако для меня ничего не меняется. Написанного пером не вырубишь топором.

А вот Валера верил мне, и верил охотно. Наверное, у нас завязалась такая крепкая дружба лишь потому, что иногда я веду себя как мужик: грубо, развязно, несдержанно, хамовато и нагло. Валера, будучи человеком, тоже не склонным показывать настоящие чувства при куче посторонних людей, со мной всегда был откровенен, честен и прямолинеен, за что я его и уважаю. Никто в нашей группе не знает его так близко и хорошо, как я. А он уже не раз говорил мне на полном серьезе, что я – одна из немногих людей, которые умеют найти с ним общий язык, иначе и таких теплых отношений между нами не было бы. Я люблю его по-своему, и как друга, и как брата; а он отвечает скупой взаимностью.

Валера – наглядный пример того, как друг-пацан может дать фору любой подруге.

Еще со школы я всегда находилась в основном в мужской компании, и была убеждена, что никто и никогда не поймет меня так хорошо, как мужчина. Но в универе я встретила Ольгу, полную противоположность себе: воспитанную, неиспорченную жизнью девушку, совсем не похожую ни на одну из тех распущенных и глупых стерв, которых я привыкла видеть у себя на родине.

Ольга до того чувствовала меня и без слов умела определять мое настроение и мысли, до того она веселилась от моих шуток и поведения, что мне оставалось только удивляться. Она смогла полюбить меня – урода жизни, не нашедшего свою дорогу, умеющего только вредить, – и приняла такой, какая я есть. А что еще надо от друга?

* * *

Ради Веры Алексеевны я была готова на все, вплоть до выступления на научной конференции со своим докладом.

В это трудно поверить, но у меня очень сильная боязнь сцены. Я дико боюсь выступать перед публикой, а десять человек в аудитории для меня – уже толпа. Однако оказалось, что мое личное уважение к научному руководителю превышает любые страхи, и я, в конце концов, согласилась. В конечном итоге, сказала она, это поправит Вашу репутацию. Я согласилась с ней.

Конференция была назначена на среду, а во вторник должны были пройти какие-то мастер-классы, присутствовать на которых обязательно, как сказала нам декан. Ну, слово «обязательно» из уст препода – это все равно, что условный сигнал для меня, означающий, что я остаюсь дома. Переглянувшись с Валерой, я по глазам поняла, что не одна собираюсь бессовестно прогулять вторник. Мы злорадно улыбнулись друг другу на фразе: «Сходите, там будет очень интересно!»

* * *

Наступила среда.

Перед самой конференцией состоялось пленарное заседание в большом зале, на котором я сидела вместе с Верой Алексеевной и в последний раз проверяла содержание доклада. Мы сели сзади, на одной из последних парт, чтобы камеры местных фотографов не засветили то, что мы вовсе не слушаем речь декана, а занимаемся своими делами.

Ольга не была на пленарном, потому что выступала со своим докладом совсем в другом корпусе, и сочла пустой тратой времени мотаться сюда. Поэтому сейчас, скорее всего, она еще спала, и я не смогла удержаться и написала ей смс:

«Дрыхнешь там, да? Пока я тут на пленарке филе просиживаю».

«Ничего я не дрыхну, проснулась давно. Кстати, в жюри на моем выступлении будет Довлатов!»

«Ах ты гадюка! Раньше нельзя было сказать?»

«Сама только сегодня узнала)»

Я усмехнулась и загрустила одновременно. Ну, она же не специально выступает на кафедре русской литературы. А он не специально стал преподом именно этой дисциплины, чтобы сидеть у нее в жюри. Но черт подери! Почему мое выступление будут слушать какие-то старые тетки да Вера Алексеевна, а выступление Ольги будет слушать, сидя с ней в одной аудитории, дыша с ней одним воздухом, такой классный мужик? Справедливость, к тебе взываю! А, бесполезно…

– Яна, смотрите, – чуть-чуть толкнула меня плечом Вера Алексеевна, кивая куда-то в начало аудитории.

Я подняла голову от экрана мобильного, сначала удивленно посмотрела на ее улыбку, затем перевела взор к журналистам у входа, выискивая цель. С растрепанными волосами и фотоаппаратом в руках там стоял Константин Сергеевич. У меня остановилось сердце: что он делает здесь, если должен быть в другом корпусе через час? Но ответ нашелся быстро: сделав пару фотографий, Довлатов смылся из поля зрения так же быстро, как и появился. «Спешит к Ольге на доклад», – ревниво подумалось мне.

К одиннадцати все учащиеся и преподаватели разбрелись по своим секциям. Я должна была выступать четвертой, и что странно, меня даже не трясло. Стало безразлично на то, как я прочту доклад, будут ли мне задавать вопросы, завалят ли меня… Одна мысль была в голове, один человек. Остальное перестало иметь значение. Когда-то совсем недавно.

И вот я уже поднимаюсь с места под общие аплодисменты, которые слышу будто через слой ваты, где-то далеко, словно из другого мира; и иду к кафедре, держа в руках синопсис собственной курсовой. Когда ободряющие аплодисменты стихли, я только открыла рот, чтобы представиться, как дверь раздалась стуком и приоткрылась. Одна из ответственных за проведение мероприятия преподавателей прошла к двери и впустила запоздалого гостя с таким удивленным лицом, будто вошел… Повернув голову, я и сама не смогла не уронить челюсть.

Константин Сергеевич спешно извинился и стал пробираться в глубины маленькой аудитории, плотно забитой выступающими, членами и жюри и просто слушателями.

«Какого хера вы здесь делаете?» – спросила я его глазами, но он, найдя себе место среди ошеломленно здоровающихся студенток, лишь улыбнулся мне, тоже глазами. Что он делает не на своей кафедре? Нет, я понимаю, что послушать интересующие доклады может любой желающий, но уж как-то слишком далеки друг от друга русская литература и латынь.

– Вот видите, наша секция настолько интересна, что даже преподаватели с другой кафедры приходят послушать, – не без удовольствия сказала председатель. – Константин Сергеевич, мы рады Вас видеть. Яна, пожалуйста, продолжайте.

У меня комок застрял в горле, но теперь-то уж я никак не могла ударить в грязь лицом. В сущности, все вышло как раз наоборот: я круто опозорилась.

Не поднимая глаз от страниц доклада, я вычитала все так быстро и сухо, как только могла. К концу выступления у меня даже сел голос, но аплодисменты все равно слышались, пусть и скудные. Выслушав вопросы и пожелания жюри, и заняла свое место и схватила сотовый телефон, собираясь высказать ему все, что о нем думаю, но наткнулась на два входящих сообщения: «Прикинь, Довлатов позвонил нашей главной из жюри и сказал, что его не будет:( Обидно!» – от Ольги; и еще одно: «Яна, на какой кафедре Вы выступаете?» – с незнакомого номера. По времени они пришли мне как раз в тот момент, когда я уже поднялась с места и шла выступать. Бедняга, так и не дождался ответа, пришлось самому искать мою аудиторию. И вот вопрос: зачем ему это?

Отвечать ничего ему я не стала, да и он больше ничего не писал. Едва досидев до окончания заседания, выслушав еще шесть докладов после своего, я вырвалась из аудитории на свежий воздух, слыша за спиной возглас:

– Яна! Подождите.

Но я и не думала реагировать на этот красивый мужской голос, обладатель которого не стеснялся звать меня при всех по имени, а потом и гнаться за мной по коридору. Я взбежала по лестнице на этаж выше – пустующий. Кажется, здесь никто не выступал сегодня. Тем лучше, можно переждать. Но шаги на лестнице задробили, отражаясь эхом от стен. Он следовал за мной.

– Яна, стойте!

Довлатов показался на лестничном пролете – запыхавшийся от бега, волосы торчат в разные стороны, рубашка сбилась и расстегнулась больше, чем требует приличие, в вырезе болтается деревянный крестик на веревочке и серебряная цепочка. Я рванула по коридору, пока он не поднялся на этаж, но не пробежала и десяти метров, как почувствовала, что меня тянут за джинсовую жилетку, пытаясь остановить. И как этот пузан так быстро догнал меня? Спортом занимается, что ли?

Перед лицом мелькнула его борода, руки с кучей грубых мужских колец и фенечек на запястьях, рубашка в клетку. Стоило мне остановиться, как он тут же отпрянул, отпуская мою жилетку.

– Без рук! – отстраняя его от себя, предупредила я.

– А как еще Вас остановить? Почему Вы меня избегаете?

В голове тут же зароились тучи ответов, словно стаи саранчи, один обиднее другого. Обиднее для него, разоблачительнее для меня.

– Как Вы можете при всех гоняться за мной по коридорам, как маленький? Что скажут люди? Они уже сейчас сидят и обсуждают нас, я уверена! – с кислым лицом отчитывала я его, пока он переводил дыхание, стоя от меня на расстоянии вытянутой руки. Моей вытянутой руки.

– У меня к Вам деловой разговор, Яна. И не переводите стрелки: я бы не побежал, если бы Вы не побежали. Ведите себя соответствующе приличной студентке.

Я засмеялась ему в лицо.

–Если бы я была приличной студенткой, мы бы никогда не познакомились. Видно же, что не хочу с Вами говорить, зачем догонять? Дурдом.

Игнорируя его замечание, я развернулась и собралась идти, но он положил руку мне на плечо, и в голове вспыхнули неприятные ощущения, связанные с той частью моего прошлого, которую хотелось бы стереть.

Те времена научили меня многие вещам: не доверять людям – они в большинстве своем подонки; подпускать к себе только достойных; не позволять никому подходить со спины и прикасаться к тебе без твоего разрешения.

Я и без этого ненавидела, когда меня трогают, а особенно вот так – бесцеремонно кладут руку на плечо. Такие жуткие картины всплывали в подсознании, что любого, кто нарушал мое личное пространство, хотелось ударить со всей силы. А Довлатов еще и сделал это со спины – он не знал о моем бзике, а у меня даже мурашки от ужаса по спине побежали.

Мне уже было все равно, кто стоит позади – рефлексы сделали свое дело, заставляя в развороте перехватывать руку, которая меня коснулась, сделать захват в области большого пальца (довольно болезненная вещь), из которого невозможно высвободить кисть, а другой рукой замахнуться для удара по шее ребром ладони.

В последний момент я осознала, кто передо мной, наткнувшись на расширившиеся глаза Довлатова. Он был немножко шокирован и даже не пытался остановить мою зависшую для удара руку. Я отпустила его кисть, спрятала ладони за спину.

– Никогда так больше не делайте.

Он молчал, все еще ошарашенно глядя на меня и не находя слов.

– Вы слышите? Не подходите ко мне со спины, не кладите руку на плечо. У меня рефлексы.

Сомнительно, что ему стало бы очень больно, но все же нужный эффект обещал быть достигнутым: он бы отступил на пару шагов. А этого хватит, чтобы принять позу для самообороны. Но это был всего лишь Довлатов, и моя паранойя прекратила бушевать. Хотя ударить его все равно хотелось. Так, для острастки.

– И у Вас каждый раз так? – немного заторможенно спросил он, потирая большой палец.

– Да.

Секунд десять молчания. Кажется, он взял их, чтобы перевести тему.

– Яна, мне нужна умная, способная студентка, чтобы выступать на летней конференции. Я возьму Вас под свое руководство. Я слышал Ваш доклад, Вы умеете работать.

– Мой доклад – полное дерьмо. Прочитала я его ужасно, и замечаний выслушала целую гребаную кучу.

– Меня волнует содержимое, а не то, в какой форме оно подано. Ваш доклад показал, что Вы умеете выбирать уникальную тему и работать с ней досконально, а это мне как раз и нужно. А на счет выступления перед публикой не переживайте – это мы исправим, я Вам обещаю как человек, который долгое время работал в сфере коммуникаций.

– Я выступала здесь только из уважения к Вере Алексеевне. По собственному желанию я бы никогда не подписалась на подобную казнь. Мне это не нужно. Я лучше потрачу время на себя.

– Яна, но нельзя зарывать Ваш ум, Ваши способности. Соглашайтесь. У Вас невероятный потенциал! Зарекомендуйте себя в высоком кругу, и у Вас больше не будет проблем с учебой. Вы умная и неординарная личность, таких любят и ценят преподаватели.

– К чему мне чья-то любовь? – спросила я так, будто плюнула ядом. – Я не гоняюсь за признанием.

– Вы уверены? В смысле, отказ – Ваше окончательное решение?

– Разумеется.

– Зря Вы так.

– Нет, не зря, – скривилась я. Только мне решать, что я делаю зря, а что нет! И если кто-нибудь вдруг говорит, что он знает об этом больше меня, то этот человек вызывает отвращение.

– Вы не хотите работать со мной только потому, что боитесь слухов? – серьезно спросил он, глядя на меня исподлобья. – Если причина только в этом, то это глупо.

У меня задрожали губы. Что сделать, чтобы удержаться и не рассказать ему всего, что было у меня на душе в последние недели? Я вижу только один способ не расклеиться сейчас: нагрубить и убежать. Но как это будет выглядеть?

– Яна? Почему Вы молчите?

У меня побежала предательская слеза, которая к несчастью не осталась незамеченной. Я поспешила отвернуться.

– Вы плачете? – на выдохе спросил Довлатов, делая шаг ко мне, а я сделала шаг от него.

– Не надо, – попросила я. – Не подходите.

– Почему? Здесь никого нет, не бойтесь.

– Я не боюсь.

– Тогда в чем дело, объясните мне.

– Нет уж. Просто держитесь от меня подальше.

Этих слов он точно не ожидал. В его глазах вспыхнула обида и раздражение.

– Вы плачете из-за меня?

– Я не плачу, Вам показалось.

– Да объясните же мне, наконец, что происходит? Что за детский сад, Яна?!

– Это я Вас хочу спросить: что за излишнее внимание к моей скромной персоне?

– Скромной персоне? Это так Вы называете себя? Студентка, которая была на комиссии, едва не вылетев из университета; студентка, на которую написали заявление об избиении; студентка, которая с блестящим докладом выступала на научной конференции! Наконец, девушка, с которой прямо в кафе знакомятся парни, услышав, что она разбирается в оружии и видеоиграх! Да у меня в голове не укладывается, что все эти люди – Вы одна.

– К чему эти тирады? – мрачно спросила я, потому что ненавидела, когда обо мне говорили в таком ключе. – Если это комплименты, то они мне не нужны, тем более, от Вас.

– Все это к тому, что я хочу быть Вашим научным руководителем на летней конференции.

– Хотите дальше. Мне нужно идти, перерыв кончается.