Песня о неразумной старушке

 
Взбиралась по склону старушка одна,
При этом задорно смеялась она,
Хоть гнулась подковой
От жизни суровой
Под грузом грехов прожитого.
 
 
«С чего же, бабуля, ты так весела, –
Спросил я, – хоть в гору дорога пошла?»
«Сам видишь, разиня,
Стоящий в низине,
Что скоро мне быть на вершине!»
 
 
Спускалась под горку старушка потом,
При этом на этом пути не крутом
Так горько стенала,
Так громко вздыхала,
Что мне удивительно стало.
 
 
«О чём ты, бабуля, – спросил я, – грустишь?»
Она отвечала: «Я чую, малыш,
Что путь неминучий
Ведёт меня к круче,
Которая прежней покруче».
 

Два взгляда на вещи

(Взгляд первый)

 
На перепутье болтливой сороке
Столб-указатель попался высокий,
Стоящий с прибитой доскою-рукой.
И вот белобокая остановилась,
С глубоким почтеньем столбу поклонилась
И, как с человеком, в беседу пустилась:
«Приятная встреча! Денёк-то какой!
 
 
Так солнышко светит, лучами играя,
Будто июнь, а не первое мая.
Я из Линкольншира. (А столб – ни гу-гу.)
Я там проживаю под шпилем собора.
Там воздух иной. А какие просторы
С такой высоты открываются взору!
Не верите? Я вам поклясться могу!»
 
 
И всё тараторила, всё стрекотала –
Как не умаялась, как не устала?
Застыл указатель, молчанье храня,
А та лопотала, смущенья не ведая,
Потом поклонилась и, далее следуя,
Сказала: «Спасибо, что милой беседою
Вы так развлекли по дороге меня».
 

(Взгляд второй)

 
Шли дни. По прошествии некого срока
В тех же краях оказалась сорока.
Лил ливень. Она обратилась к столбу:
«Я в жизни погоды не видела гаже.
Всё хлещет и хлещет! Укрыться куда же?
Такие сегодня осадки, что даже
Антоний святой проклинал бы судьбу!
 
 
Что вы говорите? Простите, не слышу!
Найти в непогоду мне надобно крышу!»
Но столб не ответил на это никак.
«Не хочешь сказать? Не большая потеря!
А скажешь, так я всё равно не поверю!» –
И прочь поскакала, пригладивши перья,
И бросила в сторону: «Круглый дурак!»
 

МОРАЛЬ

 
Прочтя эту басню, итог подведём:
Воззренья зависят от солнца с дождём.
 

Три судьбы

 
Жизнерадостный сапожник,
И портняжка, и пирожник
Вдаль за счастьем и удачей поспешили со всех ног.
Ведь молва им подсказала:
Там, где радуги начало
(Если есть такое место), есть бездонный кошелёк.
 
 
Бодрой движутся походкой.
Видят юную красотку.
Оказалось, что сапожник только ждал такого дня.
Он сказал: «Сдаётся мне,
Что и в дальней стороне
Счастья большего не сыщешь, чем красавица моя».
 
 
Дальше шли за счастьем двое.
Вот они перед корчмою.
А хозяйка той корчмы-то – пышнотелая вдова.
Поглядев, сказал портняжка:
«Здесь конец дороге тяжкой,
Я, пожалуй, тут останусь». (Это точные слова.)
 
 
 Дальше шёл один пирожник,
Пыль топтал и подорожник,
Брёл без песен и без шуток, полон тягостных забот.
Промелькнуло много лет –
Кошелька и счастья нет…
Он, насколько мне известно, до сих пор ещё идёт.
 
 
Что касается морали –
Мне её не подсказали,
Как расслышал эту песню, так её и понимай.
В общем, больше нам сгодится,
Так сказать, в руках синица,
Чем журавль в бескрайнем небе – ты поди его поймай.
 

Газетный пшик

 
Ничуть не труся,
погожим днём
Гуськом шли гуси
за гусаком.
Поход возглавил
смельчак-вожак,
Он лапы ставил
вразлёт – вот так.
Чего бояться?
Мы всех сильней!
Гуськом двенадцать
идут гусей.
 
 
Но вдруг цепочка
остановилась.
Стоят – и точка.
Что приключилось?
Белеет что-то…
Но что? И как
Разведать, кто там –
друг или враг?
(Читатель вправе
узнать про это:
Белел в канаве
клочок газеты.)
 
 
Вожак героем
был непоседою:
«Вы стойте строем,
я всё исследую!
Не шевелиться! –
и на разведку
Стремится птица
отваги редкой, –
 
 
Всё расскажу вам,
секрет открою»…
И, землю клювом
почти что роя,
Вожак, вздыхая,
пошёл в поход.
А что же стая?
Стоит и ждёт.
 
 
Но чуть заметный
взмыл ветерок
И – пшик! –
газетный взлетел
клочок,
И гуси вмиг
испугались жутко,
И сразу – в крик:
«Поглядите – утка!
Какая злая!
Смотрите в оба!
Из нашей стаи
бесстрашной кто бы
Беду такую
предвидеть мог?»
И – врассыпную,
и – наутёк.
 
 
Вот смельчаки!
Это ж на смех курам!
Прочь мчатся гуси
лихим аллюром…
Всё это – шутки,
но, кто не птица,
Газетной утки
не устрашится.
 

КЛАУС И ЕГО ВОЛШЕБНЫЙ ПОСОХ

Ганс и Клаус были родные братья. Ганс был старший, а Клаус – младший. Ганс был богатый, а Клаус – бедный: мир так устроен, что в нём это случается. Ганс жил припеваючи: он сидел дома, пил много пива и ел колбасу, сосиски и белый хлеб три раза в день; а Клаус работал и работал, но ему ни в чём не везло: в мире это случается, так уж он устроен.

Однажды Клаус решил потолковать об этом с Гансом: «Послушай, Ганс, – сказал он, – ты должен дать мне немного денег: то, что принадлежит одному брату, должно помогать другому».

Но Клаус смотрел на это дело по-другому. Если Клаусу нужны деньги, пускай пойдёт по белу свету и поищет, где их взять: люди говорят, что на белом свете есть места, где монетки так и скачут по земле, как горошины на гумне во время молотьбы. Всё это Ганс говорил потому, что Клаус был очень беден, Ганс такого брата стыдился, вот и хотел отправить от себя подальше, чтобы спровадить его раз и навсегда.

По этой причине Клаус и отправился странствовать.

Но прежде чем оставить родной дом, он вырезал себе хороший, крепкий посох из орешника, чтобы ноги меньше уставали в пути.

Случилось так, что орешник, из которого Клаус вырезал себе посох, был волшебный, поэтому посох умел открывать клады, но Клаус знал об этом не больше, чем цыплёнок, который ещё не вылупился из яйца.

И вот, с новым посохом Клаус отправился в путь; он шёл очень довольный собой, при каждом шаге выбивал каблуком облачко пыли и насвистывал так весело, как будто не родился ещё тот жареный петух, который его клюнет. И скоро ли, не скоро ли – левой-правой, левой-правой, чап-чап-чап! – добрался до большого города, а там нашёл рыночную площадь и на ней – немало людей, которые стояли с соломинами во рту: это значило, что все они хотели поступить к кому-нибудь в услужение; и Клаус тоже встал среди них с соломиной во рту.

Вскоре на площади появился старый-престарый старик: прожитые годы так давили ему на плечи, что он согнулся чуть ли не до земли. Это был известный знаток чёрной магии. Он прочёл добрую сотню книг, потому и был самым учёным человеком на свете, даже более учёным, чем деревенский священник. И как птицы точно знают, созрела вишня или нет, так этот старик точно знал, что у Клауса есть посох из волшебного орешника, затем и пришёл на рыночную площадь и стал озираться по сторонам так же, как это делают честные люди, когда ищут работника. Наконец он дошёл до места, где стоял Клаус, и остановился, глядя на него. «Ну что, друг, хочешь наняться на службу?» – спросил он.

Да, именно этого Клаус и хотел, иначе с чего бы он стоял на рыночной площади и держал соломину во рту?

Ну, они рядились-рядились, толковали-толковали, и в конце концов Клаус согласился наняться к престарелому магистру чёрной магии за семь пенсов в неделю. Они ударили по рукам, и мастер пошёл прочь от рынка, а Клаус последовал за ним по пятам. Отойдя немного от рыночной толчеи, мастер спросил у Клауса, где он взял такой отличный орешниковый посох.

– Да вот там. – И Клаус указал куда-то большим пальцем.

А сумеет он снова найти это место?

Ну, тут Клаус не знал, что и ответить: может статься, сумеет, а может – и нет.

А если у Клауса в руке будет талер, тогда-то, наверное, он сумеет найти это место?

О да! Клаус почти не сомневался, что тогда-то снова его найдёт.

Отлично. Вот бутылка с жёлтой водой. Если Клаус возьмёт с собой эту бутылку и выльет воду на обрубок, который остался от палки для посоха, из норы под корнем орешника выползут семь зелёных змеек. А следом за ними – белая с золотой короной на голове выползет из той же норы. Ну, если Клаус поймает эту белую змейку, посадит в пустую бутылку и принесёт её магистру чёрной магии, то он получит не талер, а целых два, – вот что сказал Клаусу хозяин.

О да, Клаус всё сделает, как сказано; бывает работа и потруднее. Так что он взял бутылку с жёлтой водой и отправился в путь.

Долго ли, коротко ли он шёл, но добрался до места, где срезал палку на посох. Там он сделал всё, как велел ему магистр чёрной магии, – вылил жёлтую воду на обрубок ветви, из которой недавно смастерил посох. И тогда всё случилось, как предсказал магистр: сперва из норы под корнем орешника выползли семь зелёных змеек, а когда они все исчезли из вида, показалась белая – с маленькой золотой короной на голове и туловищем, блестящим, как чистое серебро. Клаус поймал её, посадил в бутылку и крепко-накрепко заткнул горлышко пробкой. И отправился обратно к своему магистру чёрной магии.

Так вот, эту белую змейку в народе зовут открой-уши. Если выпьешь отвар из её мяса, то будешь понимать язык всех птиц небесных и зверей полевых и лесных; и неудивительно, что хозяин Клауса обрадовался сильней некуда, когда получил свою белую змейку в целости и сохранности.

Он велел Клаусу взять сухие дрова, развести в очаге огонь и, как только тот хорошенько разгорелся, повесил над ним котелок с водой. Когда вода закипела, он разрубил змею на мелкие куски и бросил в котёл. И вот, змея варилась, варилась и варилась, а Клаус смотрел на всё это, открыв глаза так широко, что, казалось, он их уже никогда не закроет.

Но вышло так, что, когда бульон был готов, хозяина по какому-то делу позвали из комнаты. И не успел Клаус увидеть его спину, как стал думать, каков этот бульон на вкус. «Я только попробую, – сказал он себе, – супу от этого вреда не будет». И он сунул палец сначала в котелок, а потом в рот; но распробовать не успел, потому что тут-то и вошёл хозяин, и Клаус так перепугался, что было ему не до вкуса и не до чего вообще.

И вот магистр чёрной магии подошёл к очагу, снял крышку с котла и понюхал суп. И едва почувствовал запах, как начал бить себя костяшками пальцев по голове, рвать на себе волосы и топать ногами. «Кто-то уже сунул палец в мой суп!» – вскричал он. Магистр по запаху сразу понял, что всё колдовство ушло в палец Клауса, а в супе его не осталось.

Что до бедняги Клауса, он был так напуган, что упал на колени и начал было просить: «Ох! Будьте добры, хозяин…» Но больше сказать ничего не успел, потому что магистр истошно закричал на него:

«Ты украл основное,

Получай остальное».

С этими словами он швырнул в Клауса котелок, и если бы Клаус не увернулся, то обварился бы насмерть. А так он выбежал на улицу, поскольку понял, что в этом доме ему теперь делать нечего.

На улице он увидел курочку и петушка, которые купались в пыли и кудахтали, и, поскольку Клаус понимал всё, что они говорят, он остановился послушать.

Петух сказал курице: «Вот уходит наш новый слуга».

И курица сказала: «Да, он уходит».

И петух сказал курице: «Самое лучшее он оставил в хозяйском доме».

А курица спрашивает: «И что же он оставил?»

Отвечает петух: «Он оставил волшебный ореховый посох, с которым пришёл».

И говорит курица: «Да, это так. Он будет дураком, если не возьмёт с собой посох, но он не первый, кто принимает горох за гравий».

Что до Клауса, вы сами можете догадаться, как он вытаращил глаза: он понял, на каком он теперь свете и какой дар ему достался.

– Хм, – сказал он, – это неплохо. За свои пенсы я получил больше, чем мы уговаривались.

А насчёт орехового посоха – будьте уверены, Клаус и не думал бросать его где попало. Он крутился возле дома, пока не сумел пролезть внутрь и добраться до посоха; а схватив его, Клаус поспешил уйти от греха подальше, потому что и думать не хотел о том, что с ним будет, попадись он магистру чёрной магии. Ну, вышел он из города и зашагал по дороге – левой-правой, левой-правой, чап-чап-чап! Скоро ли, не скоро ли устал Клаус и сел отдохнуть под дубом.

Сидел он под дубом, глядел сквозь листья в небо и ни о чём не думал, как вдруг прилетели два ворона и опустились на ветку у него над головой. Вскоре они начали беседовать, и вот какой у них вышел разговор.

– Гляди, – сказал один ворон, – внизу сидит этот бедняк Клаус.

А второй ворон ответил: «Подумай, брат, какой же он бедняк? Ты разве не видишь, что возле него лежит волшебный ореховый посох?»

И первый ворон говорит: «Да, вижу, но какая ему от этого польза?»

А второй ворон отвечает: «Сейчас никакой, но если он вернётся домой и ударит посохом по большому камню, что на вершине холма за домом господина Акселя, то польза будет ещё какая, потому что под этим камнем скрыто немало серебра и золота».

Клаус из этой беседы не пропустил ни слова, будьте уверены. «Надо же, – сказал он, – получается, что человек проходит мимо несметных сокровищ у себя под носом и отправляется куда-то – неизвестно куда, – чтобы немного разбогатеть». – И это было очень верно сказано. А потом он, не теряя времени, пошёл домой.

– Как это?! Ты что, вернулся? – спросил Ганс.

– Да, я вернулся, – отвечал Клаус.

– С фальшивыми монетами это бывает, – заметил Ганс, – вот так некоторых из нас встречают дома после разлуки.

Что касается Клауса, голова у него была полна мыслей, как крутое яйцо – мякоти, но с Гансом он этими мыслями делиться не стал. Он поднялся на холм за домом господина Акселя и, разумеется, увидел на вершине большой камень.

Клаус ударил по камню ореховым посохом, и он открылся, как дверь в пивной погреб, а за ней было совсем темно. Но в темноте виднелись ступени, и Клаус по ним пошёл. А когда спустился до конца, то глаза у него стали как блюдца, потому что мешки серебра и золота стояли в подземелье один на другом, как мешки с ячменём в солодовне.

А в дальнем конце подземелья стоял большой каменный трон и на нём сидел крошечный карлик и курил трубку. И насколько сам он был мал ростом, настолько длинная была у него борода, такая длинная, что её конец лежал на каменном полу у подножья трона.

– Как поживаешь, Клаус? – спросил карлик, который, оказывается, Клауса даже по имени знал.

– Лучше не бывает. – И Клаус снял перед карликом шляпу.

– А чего бы ты хотел, Клаус? – спросил крошечный человечек.

– Я бы хотел взять немного денег, с вашего позволения, – отвечал Клаус.

– Бери что хочешь, – сказал человечек, – но не забудь про лучшее, что у тебя есть.

О нет, про лучшее Клаус не забудет. И он изо всех сил сжимал в руке посох, ибо что может быть лучше, чем посох, который привёл его сюда. Так что он ходил от мешка к мешку, набивая карманы серебром и золотом, пока они не начали оттопыриваться, как у вора, накравшего яблок в саду; но – уверяю вас – за всё это время он посоха из рук не выпустил.

Когда Клаус набрал столько денег, что в карманы больше не помещалось, он поблагодарил карлика и ушёл тем же путём, каким пришёл, и каменная дверь за ним закрылась.

С тех пор Клаус жил, как телёнок на поле зелёного ячменя. Всё у него было самое лучшее, и всего у него было вдвое больше, чем у соседей. А братец Ганс смотрел на него круглыми глазами, чесал в затылке и диву давался, как это Клаус целыми днями сидит на солнышке и ничего не делает, только покуривает свою трубку и ест всякие вкусности, словно он принцем родился. Каждый день Клаус уходил к маленькому человечку, жившему в холме, с пустыми карманами, а возвращался с полными, и в них лежали золотые и серебряные монеты. И наконец денег у него стало столько, что он уже не мог их пересчитать, и пришлось ему послать кого-то к брату, чтобы тот дал ему мерную плошку в одну кварту – так Клаус собирался теперь свои деньги считать.

Но Ганс был хитёр. «Нет уж, я узнаю, с чего это братец Клаус вдруг так разбогател», – сказал он. И он изнутри намазал мерную плошку птичьим помётом.

И вот Клаус смерил этой плошкой, сколько у него было серебряных и золотых монет, а потом велел вернуть её Гансу. Но Ганс получил обратно больше, чем отдал, потому что две золотые монеты приклеились к птичьему помёту, и они попали к нему в руки вместе с плошкой.

– Как? – вскричал Ганс. – Неужто этот олух Клаус раздобыл столько денег, что их надо квартами мерить? Я должен хорошенько разобраться, что тут к чему.

И он сразу же отправился к брату в гости, и увидел, что Клаус сидит на солнышке и покуривает трубку с таким видом, словно весь мир ему принадлежит.

– Скажи, Клаус, где ты берёшь все эти деньги?

Нет, этого Клаус никак не мог сказать.

Но Гансу непременно надо было разнюхать, в чём тут дело, он просил и расспрашивал Клауса, и так его улестил, что Клаусу ничего не оставалось, кроме как всё ему выложить. И тогда, конечно, Гансу, трава не расти, понадобилось испытать волшебный посох, и никак иначе. Ну, Клаус не стал особенно возражать. Парень он был добродушный, а сокровищ в холме и на двоих было достаточно. И кончилось дело тем, что Ганс ушёл, помахивая ореховым посохом.

Но Ганс был не таким простаком, как Клаус; кто другой – пожалуйста, но не Ганс. Нет уж, не будет он канителиться ради двух карманов, полных монет. Ему нужен полный мешок, а лучше два. Так что он перекинул через плечо два мешка из-под муки и отправился на вершину холма за домом господина Акселя.

Когда он подошёл к камню, то стукнул по нему посохом, и каменная дверь открылась для него, как прежде открывалась для Клауса. И он спустился в подземелье, а там сидел крошечный старый карлик, которого видел Клаус.

– Как поживаешь, Ганс? – спросил этот крошечный старичок.

О, очень хорошо поживал Ганс. А можно он возьмёт себе сколько-то денег из мешков, которые тут повсюду стоят.

Да, это можно; но пусть не забудет взять с собой лучшее, что при нём есть. Пфф! Учите собаку есть сосиски! Ганс уж позаботится, чтобы захватить с собой лучшее, за него не беспокойтесь. И вот он стал набивать мешки золотом, а к серебру не притронулся, потому что – ясное дело – лучше всего на свете золото, сказал себе Ганс. И когда он наполнил их доверху и хорошенько потряс, чтобы монеты лежали плотно, и добавил ещё, он перекинул один мешок через одно плечо, а второй – через другое, и в них было столько, сколько он мог унести. А что касается орехового посоха, он оставил его лежать на полу, потому что рук у него было две, и обе были заняты.

Но Ганс так и не смог вынести своё золото из подземелья, потому что едва он высунулся наружу – трах! – камень сошёлся и его зажало, как мышь – дверью, и тут его жизнь кончилась. А случилось это потому, что Ганс не взял с собой волшебный орешниковый посох.

А Клаус лишился своего посоха, но это было не очень-то важно, потому что у него было на что жить и что тратить, и было предостаточно. Поэтому он женился на дочери господина барона (а жениться он мог на ком захочет, поскольку разбогател) и зажил счастливый и довольный, как муха – на тёплой печной трубе.

Ну вот, так и запомните: лучше унести немного и взять с собой посох, чем забрать всё сразу и бросить свой посох где попало.

Безоглядная отвага

 
С отважным видом шёл портной,
И я воскликнул: «О герой,
Куда идёшь своей тропой?»
 
 
На это он ответил: «Кыш!
Я победил в сраженье мышь –
Никто другой не мог,
И вот я вышел в дальний путь,
Чтоб на подлунный мир взглянуть,
Осилив сто дорог,
Проверить, есть ли где в стране
Боец по силе равный мне,
Тот богатырь,
Что ввысь и вширь
Таков, как я, – усёк?»
 
 
Но вот опять портной идёт.
Он тот же самый, да не тот –
Скорей совсем наоборот.
 
 
«Я встретил рыцаря в пути
И предложил с коня сойти
И в бой вступить со мной.
И он сошёл, и он вступил,
И отдубасил что есть сил, –
Ответил мне портной. –
И стало ясно мне вполне,
Что эти битвы не по мне.
Опять взашей
Гонять мышей
Пойду-ка я домой».
 

Внешний лоск

 
Расскажу вам про даму,
Обожавшую прямо
Поросёнка, чьё имя
Было Джеймс (или Джимми);
Та, культуры во имя,
Словно добрая мама,
Обучала малютку упрямо,
Чтоб делами своими
Он достоинств явил панораму.
 
 
Как подать в высшем свете
Его в выгодном свете,
Чтоб знаток (даже строгий)
Не косился в итоге?
Тут важны педагоги!
Наша дама в тревоге –
Те нужны или эти?
Позвала всех на свете:
Ставьте Джимми на задние ноги!
 
 
Стал он вроде картинки,
В вальсе шёл без заминки,
Самый лучший средь равных
У партнёрш благонравных
Не топтал он в гавоте ботинки;
Всех соперников славных
Побеждал в поединке:
Джентльмен по старинке,
Светский лев до последней щетинки.
 
 
Рыцарь аж до печёнок,
В обращении тонок,
Джимми шёл от победы к победе,
Но однажды на званом обеде,
Вдруг влюбившийся в юную леди,
Он в галантной беседе
Прошептал ей: «Люблю!»
Получилось: «Хрю-хрю» –
Ведь остался свиньёй поросёнок.
 

ПРО ТЁТУШКУ МАРДЖЕРИ ТВИСТ, КОТОРАЯ ВИДЕЛА СЛИШКОМ МНОГО

Если бы мы не болтали языком о том, что видим, нам было бы лучше. Есть же на свете мудрые люди, которые смотрят и молчат, некоторым из них открыто такое, что нам с вами вовек не увидеть, но мы про это не знаем, потому что они держат рот на замке. Они идут своим путём, и занимаются своими делами, как обычные люди, которые в жизни не видели ничего интереснее крутых яиц.

Увы, тётушка Марджери Твист из Тавистока была не из тех, кто держит язык за зубами; это была добрая, болтливая, любившая посплетничать старушка, про таких говорят: «Все соседи знают, когда у неё курица на сносях». А глаз у неё у бедняжки был только один, и вы сейчас узнаете, как она потеряла второй глаз, и ещё – как её клумба с небывалыми тюльпанами стала самой обычной клумбой, не хуже и не лучше других.

Тётушка Марджери Твист жила совсем одна, если не считать большой полосатой кошки. Её маленький коттедж стоял поодаль от дороги, как раз напротив лавки мясника. В коттедже всё было чистое и аккуратное, как новенькая стальная булавка, и до чего же приятно было смотреть на голубую посуду в буфете, на оловянные плошки, блестящие как серебро, и на присыпанный песком пол, чистый, как обеденный стол у вашей матушки. Над коттеджем сплели ветви два куста жимолости, летом воздух был насыщен их ароматом, и пчёлы с жёлтыми лапками деловито жужжали возле цветков, вылетая из двух ульев у изгороди. Но главным чудом сада была клумба с тюльпанами, лучше которых не было во всей Англии, и люди приезжали даже из дальних краёв, чтобы на них посмотреть и услышать их запах. Они стояли ровными рядами и были всех цветов: белые, алые, жёлтые, пурпурные, крапчатые, полосатые. Они рано раскрывались, увядали позже других, а когда цвели, то воздух вокруг просто благоухал.

Так вот, всё это случилось до того, как дым из фабричных труб и лязганье паровых машин изгнали маленький народец из этого мира в Королевство Нигде, и тётушкина клумба с тюльпанами была не простая. На ней среди цветов жили фейри, и Марджери Твист часто рассказывала другим кумушкам, что тёплыми летними вечерами при полной луне слышит, как матери-фейри пением убаюкивают своих младенцев. Но никого из маленького народца она не видела, потому что это дано немногим, чьи глаза устроены не так, как у тётушки Марджери Твист. Но голоса фейри она слышала, а это, на мой взгляд, почти то же самое, что видеть.

Тётушка Марджери Твист, как я уже сказал, была славная, добрая, спокойная пожилая дама; и ещё она была лучшей в городе Тавистоке сиделкой. Когда кто-нибудь заболевал, к его постели приглашали именно тётушку Марджери. А что касается её самой, она была всегда рада помочь больным стать здоровыми, и за эту помощь ей всегда прилично платили.

И вот как-то тётушка в одиночестве сидела дома и с удовольствием пила чай. Начинались сумерки, зарешеченное окно было открыто, лёгкий ветерок то на мгновение залетал в комнату, то ненадолго задерживался, чтобы вволю пошуршать белыми льняными занавесками. Полосатая кошка мурлыкала у порога, и тётушка Марджери наслаждалась прекрасным летним вечером. И тут раздался стук в дверь. «Кто там?» – спросила тётушка Марджери.

– Том Лэм, с вашего позволения, мэм, – ответил тоненький голосок.

– Заходи, Томми, – приветливо отозвалась тётушка.

Вошёл Том Лэм, маленький и кудрявый, и выглядел он не старше тебя, мой читатель. «И что тебе, Томми, надо?» – спросила тётушка.

– С вашего позволения, мэм, там стоит человек, ростом как я; он дал мне эту коробочку и велел вам потереть глаза мазью, а потом выйти к нему.

Тётушка выглянула из окна, но никого не увидела. «Где этот джентльмен, детка?» – спросила она.

– Да вон он, а рядом с ним красивый белый конь. – И Том Лэм указал куда-то пальцем.

Тётушка протёрла глаза и посмотрела снова, но не увидела ничего, кроме зелёной калитки, кустов сирени и лавки мясника напротив. А дело в том, что маленькие дети вроде тебя, мой читатель, умеют видеть то, что для нас, взрослых, с глазами, запорошёнными пылью этого мира, уже закрыто. «Хм, – сказала себе тётушка Марджери, – очень странно, я не вижу никакого пожилого джентльмена в зелёном». Тогда она открыла шкатулку, которую ей дал Томми, и увидела в ней зелёную мазь. «Попробую намажу себе веки, что ли», – сказала она себе и действительно так и сделала. Потом снова посмотрела, и – надо же! – у калитки стоял крошечный старик, не выше Томми Лэма. Лицо у него было коричневое, иссохшее и сморщенное, как яблоко-дичок на ветке зимой. Старик был весь в зелёном с головы до пят, а на голове у него был высокий острый зелёный колпак с серебряным колокольчиком, который звенел при каждом движении. Рядом с ним переминался великолепный огромный молочно-белый конь с длинным хвостом и гривой, куда были вплетены разноцветные ленточки.

Тётушка Марджери вышла к этому крошечному джентльмену в зелёном и спросила, чем может ему служить. А он отвечал тётушке, что его жена сильно расхворалась, и он хотел бы, чтобы почтенная дама поехала с ним и провела ночь у её постели. На это тётушка Марджери начала хмыкать, и мяться, и жаться, потому что ей совсем не понравилась мысль, что придётся на ночь глядя ехать куда-то – неизвестно куда, да ещё в обществе такого странного господина. Тогда крошечный джентльмен начал её умолять и упрашивать, и голос у него был сахарный, а слова – медовые. И в конце концов он уговорил её, пообещав хорошо вознаградить, если за ночь его жена поправится. Так что тётушка вернулась в коттедж, чтобы собраться в дорогу, надела красную накидку для верховой езды на плечи и крепкие башмаки – на ноги. Потом положила в сумку пакеты с лечебными травами – а вдруг понадобятся. Вышла за калитку, уселась в дамское седло позади старичка в зелёном и приготовилась ехать. Маленький старик присвистнул, и конь сорвался с места.

Они скорее летели, чем скакали по земле, потому что живые изгороди, коттеджи и садики проносились мимо них стремительно, как во сне. Но хотя мчались они во весь опор, почтенная дама замечала много такого, что прежде ей и не снилось. У каждой живой изгороди, на каждой тропинке, в лесах и в полях – везде мельтешил маленький народец. Крошечные мужчины и женщины были заняты своими делами, они смеялись, болтали, сновали туда-сюда, как люди на рыночной площади в праздник. Наконец белый конь прискакал к месту, которое тётушка Марджери хорошо помнила, – это был холм с тремя деревьями на вершине; но это был совсем не тот холм с тремя деревьями, который она привыкла видеть, потому что в его глубину вели большие ворота, и в них-то старичок в зелёном и направил коня.

Когда они въехали внутрь холма, тётушка Марджери спешилась и огляделась по сторонам. Она увидела, что находится в огромном зале, все стены которого блестят серебром и золотом, а потолок выложен драгоценными камнями, которые горят ярко, как звёзды. Три малыша-фейри играли на полу золотыми шариками. Когда они увидели тётушку, то бросили игру и теперь просто стояли и смотрели на неё, вылупив глаза, – так же поступили бы дети простых смертных. В дальнем углу зала стояла кровать из чистого золота, на ней – покрывала из золотой и серебряной парчи, а под ними лежала крошечная прекрасная дама, очень бледная и больная. И тётушка Марджери прекрасно понимала, что всё это были фейри.

Тётушка ухаживала за крошечной прекрасной дамой всю ночь, и, когда утром прокричал петух, больной фейри стало куда лучше.

И тогда маленький человечек открыл рот впервые с той минуты, как тётушка Марджери вышла из дому. «Смотрите, тётушка Марджери, – сказал он, – я обещал вас вознаградить, и я сдержу слово. Идите-ка сюда». Тётушка Марджери подошла к нему, как было велено, и он насыпал ей в сумку чёрных головешек из очага. На это тётушка ничего не сказала, но с большим недоумением подумала: неужто маленький человечек и вправду считает, что хорошо заплатил за её ночные труды? Потом снова вскарабкалась на огромного коня, села к маленькому фейри за спину, они поскакали мимо ворот и к тётушке домой, и добрались туда целые и невредимые, когда день ещё толком не наступил. Но, уходя, человечек протянул тётушке маленькую коробочку, точно такую, как Томми Лэм дал ей перед отъездом, но на этот раз мазь в коробочке была красная. «Потрите этим глаза, тётушка Марджери», – велел он.

Но тётушка Марджери, как говорится, умела отличать сыр от масла. Она поняла, что в мире очень мало людей, которым довелось потереть себе веки этой зелёной мазью; и что за комочек этой мази поэты дали бы отрезать себе уши, будь он даже с горошину. Так что когда она взяла коробочку, то потёрла только один глаз – левый. Она просто притворилась, что втёрла красную мазь в правый глаз, хотя на самом деле к нему даже не притронулась.

А человечек опять вскочил на коня и поскакал к своему дому в глубине холма.

Когда он исчез вдалеке, тётушка Марджери подумала, что надо бы выкинуть головешки из сумки. Она перевернула её вверх тормашками, потрясла над очагом и оттуда посыпались – что вы подумали, чёрные уголья? Нет, большие слитки чистейшего жёлтого золота, которые при свете свечи горели как огонь. Почтенная дама не могла поверить своим глазам, потому что такого богатства ей хватило бы, чтобы весьма достойно и с удовольствием прожить остаток дней.

Но её правый глаз! Хотел бы я видеть то, что тётушка Марджери видела своим правым глазом. Вы спросите: что это было? О, я вам сейчас расскажу.

В следующую ночь наступило полнолуние, и тётушка Марджери вышла посмотреть на свою дивную клумбу с тюльпанами, которой очень гордилась. «Нет, ну надо же!» – воскликнула она, протирая глаза, потому что не знала, во сне она всё это видит или наяву: на клумбе кишмя кишел маленький народец.

Но она не спала, и она их видела, уж это точно. Да, там они и собрались – крошечные мужчины, женщины, дети, младенцы, и клумба была усеяна ими так же густо, как лужайка – гостями на человеческой свадьбе. Мужчины покуривали трубки и разговаривали, женщины хлопотали вокруг младенцев: кому-то пели, кого-то укачивали в колыбелях из цветков; дети играли в прятки среди тюльпановых стеблей. Наша тётушка высунулась из окна и стала с удовольствием на них смотреть, потому что следить, как маленький народец занимается своими делами, всегда приятно.

Вскоре она заметила, что один крошечный мальчик-фейри прячется под большим листом, а остальные малыши из тех, кто играл в прятки, ищут там, ищут сям, и никак не могут его найти. Старушка хихикала и хихикала, глядя, как вся эта мелюзга суетится и лезет из кожи вон, стараясь найти маленького хитреца, но – без толку. Наконец она не выдержала и воскликнула: «Эй, Воробей, посмотри-ка вон под тем листиком».

Едва эти слова вылетели у неё изо рта, как – шорх! фьюить! – фейри словно ветром сдуло; крошечные отцы, дети, матери с младенцами со всех ног бросились из сада и прочь от дома, и все они пронзительно верещали: «Она нас видит! Она нас видит!» Дело в том, что фейри очень пугливы и больше всего боятся, когда смертные видят их настоящий облик.

Поэтому они навсегда покинули тётушкин сад, и с этого дня тюльпаны у неё стали такие же, как у всех людей, не лучше и не хуже. И кроме того, все фейри знали, что её заколдованный глаз их видит, и поэтому, куда бы она ни пошла, разбегались у неё из-под ног врассыпную, как мыши. Это, как вы понимаете, не очень радовало тётушку, но на том её неприятности могли бы кончиться, если бы она после первого случая набралась ума и поняла, сколько бед приносит длинный язык. Но, увы, для неё, как и для многих пожилых дам, с которыми я знаком, не было приятнее звука, чем звук собственного голоса.

Ну вот, с тех пор, как тётушка лечила крошечную прекрасную даму, прошло около года, и в Тавистоке открылась большая летняя ярмарка. Там был весь свет и ещё кое-кто, и конечно, без тётушки Марджери там не обошлось. На эту ярмарку и вправду стоило пойти, скажу я вам. Ларьки выстроились в длинный ряд на ярко-жёлтом солнечном свету, они были украшены длинными шестами с разноцветными флажками и лентами, которые развевались на ветру. Эль лился рекой, а на лугу плясали, потому что туда пришёл дудочник Питер Уикс и все его дудки были при нём. И как же приятно было посмотреть на приодетых юношей и нарядных девушек с розовыми и голубыми лентами, когда они, взявшись за руки, танцевали под его музыку. В большом шатре сельские жители разложили свои товары: масло, сыр, яйца, мёд, и всё это было такое свежее и хорошее, что посмотришь – сердце радуется. Тётушка Марджери купалась в блаженстве, потому что куда ни ступи, она везде могла с кем-нибудь поболтать. Вот она и прохаживалась туда-сюда, и под конец зашла в большой шатёр, где были разложены те товары, про которые я уже говорил и которые так радовали глаз.

И – надо же! – кого, вы думаете, она заметила, кто же ещё шнырял туда-сюда среди толпы людей, как не маленький человечек в зелёном, с которым она встретилась год назад. И тётушка Марджери вытаращила глаза, так как делал он нечто странное: в руке у него был маленький деревянный скребок, которым он проводил по комкам масла, а на боку висел глиняный горшок, куда он отправлял соскобленное. Когда тётушка Марджери заглянула в горшок и увидела, что он почти полон, сдержаться она уже не смогла.

– Ба, сосед, надо же! – вскричала она. – Хорошеньким делом ты занят! Стыд и срам – отнимать у людей сливочное масло и честное имя! У них же из-за тебя веса не хватит! Давай-ка, проваливай отсюда, да поскорее!

Когда маленький человечек в зелёном услышал эти слова, он так удивился, что чуть не выронил скребок. «Хм, тётушка Марджери! Выходит, вы меня видите?»

– Ещё бы мне тебя не видеть! И что ты делаешь, тоже вижу! Сказано же тебе – уходи отсюда, и чтобы духу твоего тут не было!

– Выходит, вы не потёрли глаза красной мазью?

– Один глаз – потёрла, второй – так оставила, – отвечала тётушка.

– А каким глазом вы меня видите? – спросил фейри.

– Вот этим, дружище, и очень хорошо вижу, чтобы ты знал. – И она ткнула пальцем в свой правый глаз.

Тут маленький человечек начал надувать щёки, надувал-надувал и надул так сильно, что они стали похожи на два крошечных коричневых яблока в тесте. Пу-ф-ф! – это он дунул, и в глазу у тётушки потемнело, словно он загасил свечу в полночь.

Никакой боли тётушка не почувствовала, но сколько бы она ни мигала, а мигала она без конца, зрения в том глазу, куда дунул маленький человечек, у неё не прибавилось, глаз оставался слепым, как камень за мельницей, где лудильщик Том целовал мельникову дочку.

Тётушка Марджери Твист никогда по этому глазу особенно не страдала, но я бы отдал два своих за один такой, как он.

В славном городе Тавистоке эту историю рассказывают по сей день, и если вы туда поедете, то сможете выслушать её сами.

Но я повторю ещё раз то, что уже говорил: если бы мы не болтали языком о том, что видим, нам было бы лучше.

Песенка о сплетницах

 
Раз – старая дева,
Два – старая дева,
Плюс старая дева (а в сумме – втроём),
Усевшись кто в центре, кто справа, кто слева,
Мусолили сплетни за чайным столом.
 
 
И все, про кого
Эти трое болтали
(Чем сплетня во веки веков и страшна),
Чернее мужских котелков представали,
А цветом трещоток была белизна.
 
 
Раз – старая дева,
Два – старая дева
(А третью не сыщешь: ушла погулять)
О третьей такие вели перепевы,
Что совестно в песенке пересказать.
 
 
Ушла и вторая.
«Осталась одна я, –
Воскликнула та, что осталась без них, –
И, честное слово, я, право, не знаю
На свете других злоязычниц таких».
 
 
Ну, в этом-то деле
Мы все преуспели,
Похожи мы, как на слезинку слеза.
Не слышали б уши, глаза не глядели
На то, как судачат вокруг за глаза.
 

Жертва науки

 
Раз достославных два врача, и тот и этот гордый,
Решили вместе погулять в окрестностях Конкорда.
Шли многомудрые мужи, беседой увлечённые,
Которая у них была, естественно, учёная,
И за прогулкою своей научно-разговорной
Ворону чёрную нашли – чернее шляпы чёрной.
Она, наверное, больна, – врачи вскричали хором, –
И, стало быть, настал конец досужим разговорам.
Они поближе подошли, хоть и собрались к дому.
«Серьёзный случай, не простой, – один сказал другому, –
Ворону надо излечить, а спросите: смогу ли,
Отвечу – да: я изобрёл волшебную пилюлю!»
Другой сказал: «Простите, сэр! Я спорю с вами редко,
Но тут никак не подойдёт волшебная таблетка.
Я вижу здесь упадок сил при вялости сенильной,
Пилюля будет для больной нагрузкой слишком сильной.
Есть чудо-капли у меня…» Но первый крикнул: «Капли
В подобном случае, мой друг, не действенны ни капли!
Они – слабы! Она – сильна! Возьмите на заметку…»
Тот чудо-капли прославлял, а тот – свою таблетку.
Так, споря час и споря два, своё всё время гнули.
Ворона же, не получив ни капель, ни пилюли,
Увы, дослушать не смогла все эти аргументы –
Она взяла да померла до этого момента.
 

МОРАЛЬ:

 
А жаль.
 

Играй, да не заигрывайся

 
Над поляной со всех ног
Ветерок
Пробегал, с травою играя;
Раскрывали васильки
Ярко-синие цветки,
Звёздной россыпью мерцая.
 
 
Ветерку сказала ива:
«Чтобы миг настал счастливый,
Не играй с травой,
Поиграй со мной».
Отказаться ветерок
Ну никак не мог.
Листья ивы задрожали,
Зашептали, заиграли,
Стала ива шелестеть
Без заботы и печали.
 
 
Но, игрой наскучив с нею,
Ветерок подул сильнее,
Ураганами воспитан.
«Стал я ветром, – говорит он, –
Нет, не ветром, а ветрищем!
С бурей мы повсюду рыщем
И рычим, как будто тигры!»
…Поступил он некрасиво:
Он сломал под корень иву…
 
 
Выбирайте ваши игры!
 

Невернорождённый

 
Святой Николай, говоря без затей,
К нам аиста шлёт – тот приносит детей.
 
 
Был Фридрих Макс великим королём.
Не уставал святому он молиться,
Чтоб преумножить свой монарший дом
Наследником. Святой послал за птицей.
Вот аист тут. «Вильгельм! – сказал святой
(Поскольку это имя птицы той), –
 
 
Ты – самая ногастая из птиц!
Младенца видишь? Он вполне сгодится.
Молитвами меня замучил Фриц –
Скорее отнеси ребёнка Фрицу.
Ведь до чего же маетно, о Боже,
Выслушивать сто раз одно и то же!»
 
 
Вильгельм был стар, мозг известью зарос.
Даёт нередко сбои разум старый:
Дар Николая Фрицу он отнёс,
Да не тому – сапожнику в хибару,
И тот, кто мог родиться во дворце,
Был найден на обшарпанном крыльце.
 
 
Какой же вывод сделаем отсель мы?
Меж сосунками разница мала,
И коль ошибка аиста Вильгельма
Наказ святого исказить смогла,
Я тоже мог бы жить как царь иль князь,
А не тужить, стишатами кормясь.
 

УМНЫЙ ПИТЕР И ДВЕ БУТЫЛКИ

«Да, Питер у меня умница» – так говорила его мать, но, с другой стороны, каждая гусыня считает, что её гусёнок – лебедь.

И священник, и все в деревне говорили, что Питер умом не вышел. Может, он и был дураком; но, как гласит старая пословица, дурак с высокого дерева упадёт, встанет на ноги и дальше пойдёт. И сейчас вы узнаете, как Питер продал две корзины яиц и выручил за них столько, сколько и не снилось таким умникам, как мы с вами.

– Питер, – сказала мать.

– Да, – отвечал Питер, потому что он был парень воспитанный и всегда откликался, когда к нему обращались.

– Мой милый мальчик, ты у меня такой мудрый, хоть лет тебе немного; скажи, где нам взять денег, чтобы уплатить хозяину за дом и участок?

– Надо продать яйца, которые снесла пёстрая курица, – отвечал Питер.

– А когда мы потратим все деньги за яйца, что тогда?

– Продадим ещё яиц, – сказал Питер, у которого был ответ на любой вопрос.

– А когда пёстрая курица перестанет нести яйца, что тогда?

– А тогда – посмотрим, – отвечал Питер.

– Какой же ты у меня мудрый, – сказала мать. – Я тебя поняла: ты хотел сказать, что когда мы потратим все деньги, то надо нам будет жить, как птицам небесным, и надеяться на милость Господа.

Питер ничего такого в виду не имел, но, с другой стороны, люди часто думают, что слова таких мудрых парней, как Питер или я, значат больше, чем сказано, – вот отсюда наша мудрость и берётся.

Итак, назавтра Питер отправился в город с лукошком, полным отличных белых яиц. День выдался хороший, ясный и тёплый; дул лёгкий ветерок, и пшеничные поля зелёными бархатными коврами расстилались на солнце. Трава была усеяна цветами, и пчёлы, влезая в них, шевелили растопыренными жёлтыми лапками. Чеснок вонзал в воздух свои тугие перья, и пышные зелёные листья молодой редиски радовали глаз. Коричневая птица на ветке повторяла своё «ку-ку, ку-ку», и Питер с удовольствием вышагивал по дороге, из-под каблуков у него вылетали маленькие клубы пыли, он весело насвистывал и смотрел на яркое небо и белые облачка, напоминающие овечек, которые паслись на огромном голубом лугу. «Если бы эти облака были овцами, а я – хозяином этих овец, то был бы я человеком важным и мог бы гордиться собой», – сказал Питер. Но облака – это облака, и важным человеком Питер не был; однако он засвистал ещё веселее, чем прежде, потому что размышлять о таких вещах – очень приятно.

Так что шёл он и шёл в своё удовольствие до самого полудня, и до города ему оставалось совсем немного, потому что красные крыши и высокие шпили уже виднелись за гребнем ближайшего холма. К этому времени желудок у него во весь голос кричал: «Дай! Дай!» – потому что очень хотел хлеба с сыром. И вот, на развилке дороги стоял огромный серый камень, и когда Питер поравнялся с ним, то услышал шум. «Бом! Бряк!» – он повернул голову и – надо же! – камень сбоку открылся, словно в нём была дверь, и оттуда вышел маленький старичок, весь в чёрном бархате. «День добрый, Питер», – сказал он. «Добрый день, сэр», – отвечал Питер, снимая шляпу, потому что с полувзгляда понял, что этот маленький старичок был не из бедных и не из простых.

– А не можем ли мы сторговаться насчёт яиц? – спросил маленький старичок. Да, Питер этого очень хотел; а что он получит взамен? «Взамен я дам тебе вот что». – И с этими словами старик вынул из кармана маленькую чёрную бутылку.

Питер взял бутылку и принялся крутить её в руках и так и эдак. «Да, – сказал он, – это миленькая бутылка, это хорошенькая бутылка, это чудесная бутылка, только вот стоит она куда меньше, чем мои яйца».

– Пфф! – сказал маленький джентльмен. – Мудрому Питеру так говорить не пристало. Никогда не надо судить о вещах по виду. Чего бы тебе сейчас хотелось?

– Мне бы хотелось хорошенько пообедать, – отвечал Питер.

– Ну, это проще простого, – ответил крошечный джентльмен и вытащил пробку. Плоп! Чпок! И кто же выскочил из бутылки, как не двое дюжих молодцов, одетых в голубое с золотом. «Чего желаете, сэр?» – спросил первый из них у джентльмена в бархате.

– Вкусный обед на двоих, – отвечал тот.

Сказано – сделано, и, быстрее чем можно выговорить Фредерик Штруценвиленбахен, перед Питером появился стол, накрытый красивой, чистой, белой скатертью, а на нём – лучший обед, какой только можно вообразить; там были пиво, требуха, сыр и отличный белый хлеб – только королю такой есть. И Питер с маленьким человечком налегли на еду, не жалея сил, и жевали до тех пор, пока не наелись до отвала. А когда они закончили, двое рослых молодцов убрали стол, тарелки и всё остальное обратно в бутылку, и маленький джентльмен заткнул её пробкой.

– Да, – сказал Питер, – я отдам вам моё лукошко яиц за эту чёрную бутылочку. – И на том они сторговались.

Потом Питер отправился домой, и шёл, и шёл, и шёл, но стало совсем жарко, и он устал. «Я хотел бы, – сказал он, – чтобы у меня был красивый белый конь, и я бы поехал на нём домой».

И тут он вытащил пробку из бутылки. Плоп! Чпок! Из неё выскочили те же двое дюжих молодцов, которые прислуживали маленькому джентльмену. «Чего желаете, сэр?» – спросил первый из них.

– Я хотел бы, – сказал Питер, – поехать домой на красивом белом коне.

Сказано – сделано: прямо перед ним на дороге появился высокий белый конь, с длинным хвостом и гривой, блестящими, как шёлк. Во рту у него была серебряная уздечка, на спине – дивной красоты седло, украшенное золотом и драгоценностями; подковы тоже были из чистого золота, и, в общем, конь был просто красавец.

Питер вскочил на этого великолепного коня и двинулся домой величественно, как настоящий лорд или дворянин.

Все, кого он встречал, останавливались и смотрели ему вслед. «Ух ты, глядите, Питер, это же надо!» – кричали люди, но Питер ехал с задранным подбородком и на них не смотрел, потому что знал, как отлично он выглядит на своём белом коне.

И на нём он вернулся домой.

– Что ты выручил за яйца, мой утёночек? – спросила его мать.

– Бутылочку, мама, – отвечал Питер.

И тут его мать чуть не подумала, как многие односельчане, что Питер у неё умом не вышел. Но когда увидела, что бутылка и вправду волшебная и в ней есть все хорошие вещи на свете и ещё несколько, то сменила мнение и решила, что сынок у неё мудрый, как луна на небе.

С тех пор у них в коттедже всего хватало; если Питеру с матерью надо было одно, оно появлялось; если нужно было другое, двое рослых молодцов из бутылки его приносили. Питер с матерью выложили весь дом изнутри золотом, а трубы сделали из серебряных кирпичей, так что лучшего коттеджа в краю четырёх рек было не сыскать. Питер теперь одевался в атлас, а его матушка – в шёлк, и к нему иначе как «лорд Питер» не обращались. Даже деревенский священник теперь говорил, что Питер очень неглуп, потому что разве может быть глупым человек, который никогда не ходит пешком в деревянных башмаках, а всегда ездит верхом на белом коне. В общем, Питер стал богачом.

И однажды утром Питер сказал матери: «Мама, я собираюсь попросить короля, чтобы он разрешил мне жениться на его дочери».

На это его мать ничего не сказала, потому что, конечно же, её Питер был достоин любой принцессы от сотворения мира до наших дней.

И вот Питер надел всё самое лучшее и отправился в путь верхом на своём прекрасном коне. И в конце пути доехал до дворца, который был даже лучше, чем новый красивый дом господина мэра Копфа. Тук-тук-тук! – это Питер постучал в дверь, подошла аккуратная служанка и её открыла. «Скажи, милочка, король дома?» – спросил Питер.

Да, король был дома; не угодно ли Питеру пройти в гостиную и посидеть немного? Питер прошёл в гостиную и немного посидел, а потом вошёл король в самом лучшем домашнем халате, серебряных шлёпанцах и с золотой короной на голове.

– Как тебя зовут? – спросил король.

– Питер Штульценмилхен, – сказал Питер.

– Зачем пожаловал, лорд Питер? – спросил король (я ведь уже сказал вам, что Питер надел всё самое лучшее, вот старый король и решил, что он важный лорд).

– Я хочу жениться на вашей дочери, – отвечал Питер.

На это король сказал «Хм», а Питер больше ничего не сказал. А потом король сказал, что ещё давно решил: на его дочери сможет жениться только тот, кто принесёт ему корзину бриллиантов, жемчуга, рубинов, топазов, изумрудов и всяких других драгоценных камней; таким способом король думал отделаться от Питера.

– И всего-то? – спросил Питер. – Ну, это проще простого.

Он вышел из дворца и направился в каштановую рощу за королевским огородом. Там он вытащил пробку из бутылки. Плоп! Чпок! – это из неё выскочили два рослых молодца. «Чего желаете, сэр?» – спросили они. Питер им ответил, и что же? Сказано – сделано: перед ним на земле появилась корзина, полная разных драгоценных камней; каждый был размером с куриное яйцо, а сверху корзина была покрыта красивой чистой белой салфеткой. Питер взял корзину, повесил на руку и отправился обратно во дворец.

Можете себе представить, как широко король раскрыл глаза и как он во все глаза на эти камни смотрел. «Ну а теперь, – сказал Питер, – с вашего позволения, я бы хотел жениться на вашей дочери».

И тут король начал снова хмыкать и кряхтеть. Нет, Питеру всё ещё нельзя было жениться на принцессе, потому что король давным-давно решил: на его дочери сможет жениться только тот, кто принесёт ему птицу из чистого серебра, да ещё и такую, чтобы пела, когда королю вздумается, и пела слаще, чем соловей. Король думал, что так-то, во всяком случае, он отделается от Питера.

– Ну, это проще простого, – отвечал Питер и опять ушёл.

Когда он вернулся в ореховую рощу, то вытащил пробку из бутылки и сказал двум рослым молодцам, что ему нужно. Сказано – сделано: в руках у него оказалась птица из чистого серебра. И была она не сама по себе, а сидела на маленьком золотом деревце, и листья у него были изумрудные, а с веток, как вишни, свисали рубины.

Питер завернул всё это в носовой платок и отнёс во дворец. А что до короля, он не мог насмотреться на птицу и не мог её наслушаться.

– А теперь, – сказал Питер, – с вашего позволения, я бы хотел жениться на вашей дочери.

Но король опять завёл старую песню. Нет, Питеру всё ещё нельзя было жениться на принцессе, потому что король давным-давно решил: на его дочери сможет жениться только тот, кто принесёт ему золотую саблю, такую острую, что ею можно будет рассечь пушинку, которая летает в воздухе, и такую крепкую, чтобы она могла разрубить железный прут.

– Ну, это проще простого, – сказал Питер, и молодцы из бутылки доставили ровно такую саблю, о какой он просил, причём рукоять у неё была вся усыпана драгоценными камнями, так что сабля эта была и вправду очень красивая. Питер отнёс её королю, и она сделала всё, как хотел король: рассекла пушинку, которая летает в воздухе; а что до железного прута, то она разрубила его так же легко, как ты откусываешь полредиски.

И теперь королю вроде ничего не оставалось, кроме как разрешить Питеру жениться на принцессе. Поэтому король пригласил Питера отужинать, они сидели и ели втроём: король, принцесса и Питер. И скажу я вам, это был всем ужинам ужин, на столе стояли и белое, и красное вино, и сыр, и колбасы, и настоящий белый хлеб, и пудинги, и ещё много чего вкусного, потому что короли и принцессы могут есть всё самое лучшее.

Что касается Питера, он строил глазки принцессе, а принцесса смотрела к себе в тарелку и краснела, и Питер думал, что ещё никогда не видел такой хорошенькой девушки.

В свой черёд король и принцесса начали расспрашивать Питера, как он сумел добыть все эти замечательные вещи: драгоценные камни, серебряную птицу, золотую саблю; но нет, этого Питер им никак не мог сказать. Однако король с принцессой просили и упрашивали, пока, наконец, у Питера в голове не помутилось и он не рассказал им про бутылку. В ответ король промолчал, вскоре часы пробили девять, и Питер ушёл спать. Оставшись наедине, король с принцессой сели шушукаться, голова к голове, и дело кончилось тем, что зловредный король вошёл к спящему Питеру в комнату и выкрал бутылку из-под подушки, куда Питер её на ночь спрятал; а на её место король положил другую, пустую, как пивная бочка после того, как солдаты захватят город. Потому что король и принцесса решили, что им самим будет очень даже неплохо иметь такую бутылку.

На следующее утро, когда они все вместе сели завтракать, король сказал: «Ну а теперь, лорд Питер, посмотрим, что может ваша бутылка; пусть у нас появится такое-то и сякое-то вино».

– Ну, это проще простого, – сказал Питер. Он вытащил пробку из бутылки, но на столе не появилось ничего, даже дохлой мухи.

– Так где же вино? – спросил король.

– Не знаю, – отвечал Питер.

Тогда король обозвал его скверными словами и выгнал из дворца взашей, и бедняга Питер отправился к матери, ругая себя, как говорится, на все корки. Теперь он снова стал голодранцем, и все снова говорили, что он умом не вышел, потому что он больше не ездил верхом на прекрасном коне, а ходил пешком в деревянных башмаках.

– Не беда, – сказала ему мать, – у нас есть ещё одно лукошко яиц от пёстрой курицы.

И Питер снова отправился с ними на рынок, как в прошлый раз. И когда он подошёл к большому камню на развилке дорог, кого вы думаете, он встретил, как не того же маленького джентльмена в чёрном бархате. «Хочешь сторговаться со мной насчёт яиц?» – спросил тот. Да, Питер этого хотел, он будет очень рад. И тут маленький старик достал из кармана ещё одну чёрную бутылку.

– В этой бутылке – два человека, – сказал старик. – Когда они сделают всё, что тебе потребуется, скажи им «брикет-лиг», и они вернутся на место. Ну как, сторгуемся? Да, Питер был согласен. И вот он отдал маленькому старичку лукошко с яйцами, а маленький старичок отдал ему вторую бутылку, и они расстались лучшими друзьями.

На обратном пути Питер устал. «Ну, – сказал он себе, – теперь я бы немного проехался верхом», – и с этими словами он вытащил пробку из бутылки. Плоп! Чпок! Это из неё выскочили два человека; но на этот раз они были уродливые и одетые в чёрное, и у каждого в руке была толстая палка. И они, не говоря худого слова, накинулись на Питера и начали молотить его, как ячмень в амбаре. «Хватит! Хватит!» – кричал Питер, и прыгал туда и сюда, подскакивал и приседал, и увёртывался, как мог, но, казалось, два уродливых человека в чёрном его не слышат, потому что удары сыпались на него так же часто, как градины стучат по крыше. Наконец он собрал мысли в кучку, как налетавшихся голубей в голубятню, и выкрикнул: «Брикет-лиг! Брикет-лиг!» И тогда – вжик! плоп! – двое с палками убрались обратно в бутылку, и Питер заткнул её пробкой, причём заткнул крепко-накрепко, скажу я вам.

На следующий день он снова отправился во дворец. Тук-тук-тук! – это он постучал в дверь. А король дома? Да, король дома; не угодно ли Питеру пройти в гостиную и посидеть немного?

Вскоре появился король в своём халате и шлёпанцах. «Что? Ты вернулся?» – спросил он.

– Да, я вернулся, – отвечал Питер.

– И что тебе надо? – спросил король.

– Я хочу жениться на принцессе, – ответил Питер.

– А что ты на этот раз принёс? – спросил король.

– Принёс ещё одну бутылку, – отвечал Питер.

Тогда король, потирая руки, заговорил очень вежливо и пригласил Питера позавтракать, и Питер согласился. Втроём они сели за стол: король, принцесса и Питер.

– Дорогая моя, – сказал король принцессе, – лорд Питер принёс с собой ещё одну бутылку. – И принцесса тоже стала очень вежливой. Не позволит ли им лорд Питер взглянуть на бутылку? О да! Питер это охотно сделает; вот она – он вынул из кармана бутылку и поставил на стол.

А не желают ли они, чтобы он открыл бутылку? Да, им бы хотелось. И Питер вытащил пробку.

Фью! Какой тут поднялся гвалт. Король увёртывался и скакал по комнате так, что полы его халата хлопали, как огромные крылья, с ног у него слетели шлёпанцы, а корона, свалившись с головы, покатилась по полу, как обруч на ярмарке. Что до принцессы, она никогда в жизни не танцевала так резво, как этим утром. Они подняли такой шум, что примчалась вся королевская стража, но двое рослых молодцов в чёрном обошлись с солдатами не лучше, чем с королём и принцессой. Потом прибежали лорды из Королевского совета, и им пришлось поплясать под ту же музыку, что и всем остальным.

– Ох, Питер! Дорогой наш лорд Питер! – кричала вся честная компания. – Заткни своих людей пробкой!

– Вы вернёте мне мою бутылку? – спросил Питер.

– Да, да! – закричал король.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил Питер.

– Да, да! – закричала принцесса.

Тут Питер сказал: «Брикет-лиг!» – и двое рослых молодцов прыгнули обратно в бутылку. И тогда король отдал Питеру его старую бутылку, а священник тут же пришёл, чтобы обвенчать его с принцессой.

После этого Питер жил счастливо и, когда старый король умер, сел на его трон и стал править страной. А что до принцессы, она, несомненно, была женой – лучше не придумаешь, но Питер всегда держал бутылку при себе, и, может, всё дело было именно в этом.

Ой-ой-ой! Если бы и я мог отнести яйца на рынок и получить за них две такие бутылки!

А что бы я с ними сделал? Ну, про это слишком долго рассказывать.

Поэзия и правда

 
Ах! Расскажу тебе про то,
Как пастушок с пастушкой
(Таких встречаем у Ватто)
Пошли гулять друг с дружкой.
 
 
Они сидели целый день
В траве среди соцветий,
И было пастушку не лень
Играть на флажолете.
 
 
Казалось им (а также мне),
Что это очень мило,
Тем более что по весне
Случилось то, что было.
 
 
Но луг весною отсырел.
Увы, опасна влага:
У юноши теперь – прострел,
У девушки – люмбаго.
 
 
Ах! Поэтическим пером
Предписано когда-то
Нам всем усладу видеть в том,
Что бедами чревато.
 

Романтические приключения трёх портняжек

 
Три храбрых портняжки шли издалека,
Легко им и весело было,
И хоть набегали порой облака,
Но солнышко чаще светило,
И было портняжкам приятно идти,
И общая песня звучала в пути.
 
 
Не сыщется троицы славной такой
Нигде и за годы на свете.
Один шёл с линейкой, нёс гуся другой,
Портновские ножницы – третий.
Вдруг видят портняжки: на лавочке в ряд
Три юных молочницы мирно сидят.
 
 
А кроме молочниц вокруг – ни души,
И сладко от травки зелёной,
И были молочницы так хороши,
Как вешних соцветий бутоны,
И трое портняжек разинули рты,
От этой нездешней застыв красоты.
 
 
Смелейший из трёх наконец произнёс:
«Как смог я желание скрыть бы?
Нас шестеро здесь; не пора ли всерьёз
Подумать про свадьбы-женитьбы?
Мы, может, не очень-то вышли с лица,
Но страсти исполнены наши сердца».
 
 
В ответ им: «Мы свадьбу сочли бы за честь,
Но нам бы кого побогаче».
«Есть гусь, и линейка, и ножницы есть,
Три любящих сердца – в придачу!»
«Тогда, – отвечают молочницы им, –
Ступайте, мы замуж за вас не хотим».
 
 
И грустно портняжки отправились прочь,
И песня уже не звучала,
Их словно окутала мрачная ночь,
Хоть солнце светить продолжало, –
Ведь если сердца у молочниц – как лёд,
Конечно, любого тоска разберёт.
 

Два желания

 
Однажды ангел, в лес войдя, приметил человека
(Насколько до меня дошло, он встретил дровосека).
Тот хлеба протянул кусок и (нет ли тут загадки?)
Дал из бутыли отхлебнуть последние остатки.
За это ангел обещал исполнить два желанья:
Одно желанье – за питьё, одно – за пропитанье.
Долг красен платежом! Затем простился с лесорубом,
Того оставив пребывать в раздумии сугубом.
 
 
«Как мне всё это понимать? – подумал дровосек. –
Где правда тут, а где тут ложь, не разобрать вовек».
Он поглядел по сторонам – где небыль тут, где быль?
И вдруг приметил на земле порожнюю бутыль.
«А ну, – промолвил лесоруб, – проверим, раз-два-три:
Сейчас снаружи я стою, а быть хочу внутри!»
Едва слова произнеслись, как – вжик! (я врать не буду),
Он, что цыплёнок в скорлупе, сидит внутри сосуда!
Ему не выбраться никак, напрасны все старанья.
И тут припомнил дровосек: второе есть желанье.
Оно сработает иль нет? Тряслись его поджилки,
Но так же, как в бутылку влез, он вылез из бутылки.
 
 
О, если бы исполнить мог я два своих желанья,
То попросил сначала дать мне ясное сознанье,
А после, обладая им, я понял бы невольно,
Что больше не о чем просить – и этого довольно.
 

Стихи с моралью, но без названия

 
Мыслитель из города Гарлема
Просил, чтобы всякий решал ему
Загадку; она такова:
 
 
«Кабы мир был из бумаги,
А моря бы – из чернил,
А растенья – из варенья,
Что тогда народ бы пил?»
 
 
Увы! Никто за много лет,
От мала до велика,
Никак не мог найти ответ
Задачи столь великой.
 
 
Но он всё шёл и вопрошал.
Лишь встретится прохожий,
Мудрец любому предлагал
Решить одно и то же:
 
 
«Кабы мир был из бумаги,
А моря бы – из чернил,
А растенья – из варенья,
Что тогда народ бы пил?»
 
 
Он так иссох за долгий срок,
Твердя вопрос проклятый,
Что налетевший ветерок
Унёс его куда-то.
 
 
Но если кто-то спросит так:
«Где сыщется такой дурак?» –
Я возразить посмею:
«Взгляни, читатель, на Восток:
Там тех, кто смог задать урок,
Который до того глубок,
Что суть другим и невдомёк,
Считают всех мудрее».
 

ГАНС ГЕКЛЕМАНН И ЕГО ВЕЗЕНИЕ

Но у Ганса Геклеманна ни везения, ни невезения не было. Куда оно делось, никто не знает, но что напрочь не было – это уж точно.

Он был беден, как дом призрения, но невезучим его назвать было нельзя, потому что, несмотря на бедность, еды всегда хватало, чтобы его жена, его семья и он сам были сыты. Все они работали с восхода до заката, но везение обходило его стороной, потому что ему не удавалось прикопить, как говорится, на чёрный день. У него хватало еды, чтобы не голодать, одежды, чтобы не мёрзнуть, так что безучастной судьба к нему не была. Но если ему от судьбы не перепадало ни везения, ни невезения, ни безучастия, то, может, с его везением что-то произошло?

У Ганса Геклеманна везения не было. Люди то и дело говорят, что нет у них везения, но это значит, что у них есть невезение, и поэтому они огорчаются. У всех, кроме Ганса Геклеманна, было или везение, или невезение; более того, своё везение или невезение каждый носит с собой, кто-то – в записных книжках, кто-то – под шляпой; у некоторых оно – на кончиках пальцев, у некоторых – под языком (это я про юристов). Моё сейчас сидит верхом на кончике моей ручки с пером, но оно прозрачнее воздуха, вот я его и не вижу; а что это, везение или невезение – ну, всё зависит от вашего, читатели, взгляда на мою работу.

Жену Ганса Геклеманна звали Катериной. Однажды вечером, когда Ганс вернулся домой и принёс денег ровно на то, чтобы им купить хлеба, и ни на полфартинга больше, Катерина решила с ним поговорить.

– Ганс, – сказала она, – у тебя нет везения.

– Нет, – подтвердил Ганс. И это, как я уже написал, была чистая правда.

– И что ты собираешься с этим делать? – спросила Катерина.

– Ничего. А с какой стати? – спросил Ганс.

– Если ничего не делать, капусты в кастрюле не прибавится, – заметила Катерина.

– Но и меньше не станет, – возразил Ганс.

– Послушай, Ганс, – сказала Катерина, – сходи-ка ты к старухе-ведунье, которая живёт в лесу, и потолкуй с ней об этом; кто знает, вдруг она тебе скажет, куда твоё везение подевалось.

– А вдруг я найду его, и это будет невезение? – спросил Ганс.

– И всё-таки, надо бы на него посмотреть, – сказала Катерина. – Если то, что ты увидишь, тебе не понравится, ты сможешь его оставить там, где найдёшь.

– Нет, – возразил Ганс, – если уж человек такое находит, оно должно остаться при нём.

Но хотя Ганс и говорил жене всё это, сам-то он решил сделать, как жена сказала, то есть пойти к старухе-ведунье в лес и с ней потолковать. Да, он спорил с Катериной, но спорил только затем, чтобы доказать ей, что он знает много, а она – мало. После того, как он ясно показал ей, что совет она дала плохой, он решил этому совету последовать. Многие мужчины поступают так же, как Ганс Геклеманн.

И вот на следующее утро, пока воздух был особенно свеж и погода – приятна, Ганс Геклеманн отправился к коттеджу старой ведуньи. Живые изгороди были сплошь покрыты белыми цветами, будто их припорошило снегом; из покрытых свежей зеленью ветвей раздавался голос кукушки, и отовсюду выглядывали сияющие лица мелких цветочков. «Не сомневаюсь, – сказал себе Ганс, – если я и найду что-нибудь в такой прекрасный день, это будет везение, а не наоборот».

Так что он подошёл к красному коттеджу на опушке леса, где жила ведунья, мудрая женщина, которая знала очень много и ещё кое-что. Ганс долго шаркал башмаками о камни при входе, пока подошвы не стали совсем чистые, потом постучал в дверь.

– Войди, – сказала ведунья.

Она была старуха странного вида, страннее не придумаешь. Кончик крючковатого носа спускался у неё к самому подбородку, который задирался, чтобы встретиться с носом; лицо у неё посерело от старости, а волосы были белы, как снег. На плечах у неё был длинный красный плащ, а на спинке кресла сидел чёрный кот.

– Ну, Ганс, чего ты хочешь, сынок? – спросила старуха.

– Я хочу найти своё везение, матушка, – отвечал Ганс.

– А где ты его потерял, сынок?

– Этого я не знаю, матушка, – отвечал Ганс.

На это старуха-ведунья очень глубокомысленным тоном сказала: «Хм», а Ганс больше ничего не сказал.

Через некоторое время она заговорила снова.

– Еды у вас хватает?

– О да, – сказал Ганс.

– А питья тоже хватает?

– Воды – сколько угодно, молока хватает впритык, пива – нет вовсе, – отвечал Ганс.

– А одежды хватает, чтобы прикрыться?

– О да!

– И вы не мёрзнете зимой?

– О нет.

– Тогда тебе лучше оставить всё как есть, – сказала она. – То, что ты найдёшь, счастья тебе не прибавит.

– Но денег в кармане прибавить может, – сказал Ганс.

– А может и отнять то хорошее, что у тебя есть.

– Всё равно, везение это или невезение, я хочу его найти, – возразил Ганс. – Если оно попадётся мне в руки, я уж что-нибудь хорошее из него вытряхну.

– Сомневаюсь я в этом, – отвечала старуха.

Тем не менее, она увидела, что Ганс заупрямился, и чем больше его уговариваешь, тем сильнее он будет упираться. Поэтому она поднялась с кресла, громко кряхтя, так как от старости с трудом сгибала и разгибала руки и ноги, и, доковыляв до кладовки в нише, достала оттуда книгу. Потом стала водить пальцем по странице, второй, третьей, пока не нашла нужную. А когда нашла, сказала:

– Сынок, ты потерял, что ищешь, три года назад, когда возвращался с ярмарки в Кнейтлингене. Ты сел на поваленный каменный крест на развилке дороги, и оно вывалилось у тебя из кармана вместе с серебряным шиллингом. Но это было твоё невезение, Ганс, поэтому святой крест, знак добра, его и не отпускает, всякая нечисть прилипает к кресту, как муха к маслу. И ещё скажу я тебе: когда злой дух вроде твоего прикасается к святому кресту, он становится видимым для всякого, кто захочет на него посмотреть. Так что отправляйся на эту развилку, и ты увидишь своё невезение, оно бегает по кресту взад-вперёд, но слезть с него не может. – С этими словами старуха захлопнула книгу. Потом встала с кресла и опять поплелась к нише. На этот раз она достала оттуда мешочек, сплетённый из шерсти чёрного козла. «Когда ты найдёшь своё невезение, сунь его в этот кошелёк, – сказала она, – из него-то никакой злой дух не выберется, если у тебя завязки хорошо затянуты. А теперь – ступай».

И вот Ганс сунул кошелёк в карман и отправился к поваленному каменному кресту на развилке дороги. Пришёл к нему и стал смотреть и туда и сюда, и так и эдак, но долгое время вообще ничего не видел. И вот наконец, когда он уже устал пялиться, он разглядел маленького чёрного жука, бегавшего по камню взад-вперёд. «Интересно, – сказал Ганс Геклеманн, – а вдруг это моё невезение и есть?»

И тут он ухватил жука двумя пальцами, но очень осторожно, потому что не знал, кусается тот или нет. Жук не отцеплялся от камня, словно был к нему приклеен, но наконец Гансу удалось его отодрать; и тут оказалось, что в руке он держит не жука, а гнома длиной с твой большой палец и чёрного, как чернила. Ганс Геклеманн так перепугался, что едва его не выронил, потому что гном лягался, визжал и жутко выпучивал свои уродливые красные глаза. Однако Ганс всё же запихал его в мешочек и затянул завязки, и драчун оказался внутри, целый и невредимый.

Вот так-то невезение Ганса Геклеманна и выглядело.

И теперь, засунув его в надёжное место, Ганс Геклеманн начал с ним торговаться. «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?» – спросил Ганс.

– Ничего, и не собираюсь, – огрызнулся гном.

– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим.

Итак, Ганс отнёс своё невезение домой и бросил мешочек из шерсти чёрного козла в гадкий горшок, куда Катерина сваливала поскрёбыши: остатки жира со сковородок и ещё всякую всячину, чтобы при случае сварить из всего этого мыло.

Там он оставил чёрного гнома на ночь, а на следующий день снова задал тот же вопрос: «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?»

– Ничего, и не собираюсь, – снова огрызнулся гном.

– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим. – И оставил своё невезение в том же горшке на следующие сутки. Такая музыка продолжалась неделю или больше: каждый день Ганс спрашивал, что гном ему сделает, если окажется на свободе, а гном отвечал, что ничего он делать не будет.

Но наконец гном сдался.

– Послушай, Ганс, – сказал он, – если ты выпустишь меня из этого гадкого места, я дам тебе тысячу талеров.

– Ну нет, – сказал Ганс. – Талеры это всего лишь талеры, как говорил мой почтенный батюшка. Они тают как снег, и ничего не остаётся взамен. Такого везения надолго не хватит.

– Я дам тебе две тысячи талеров, – сказал гном.

– Ну нет, – сказал Ганс. – Две тысячи талеров – это всего лишь два раза по тысяче талеров. Такого везения тоже надолго не хватит.

– Так что ты возьмёшь, чтобы меня отсюда выпустить, Ганс Геклеманн? – спросил его гном.

– Посмотри, – сказал Ганс, – вон там стоит мой старый плуг. Если ты сделаешь так, что в конце каждой борозды, которую я им вспашу, я буду находить золотой нобль, я тебя выпущу. Если нет – сварю тебя на мыло.^[1]

– Договорено, – сказал гном.

– Договорено, – сказал Ганс.

Он развязал мешочек, и – ффухх! – его невезение вырвалось оттуда, как ветер, и – хоп! – скользнуло ему в карман брюк. «Ха-ха-ха! – засмеялось оно оттуда. – Скверную ты заключил сделку, Ганс Геклеманн».

– Ничего, – отвечал Ганс, – я доволен.

Как вы понимаете, Ганс Геклеманн недолго ждал, прежде чем попытать нового счастья со своим старым плугом. Он стрелой вылетел за дверь и одолжил у Фрица Фридлебурга его старую серую лошадь. Запряг её в плуг и проложил первую борозду. Когда довёл её до конца – хоп! – из неё выскочил золотой нобль, словно его щелчком выбросили из-под земли. Ганс поднял его и стал на него смотреть; и смотрел, и смотрел, и смотрел, словно ел его глазами. Потом ухватился за рукоять плуга, распахал ещё одну борозду и – хоп! – наверх выскочил ещё один золотой нобль, и Ганс подобрал его так же, как первый. И этим он занимался весь день: распахивал борозду за бороздой и подбирал золотые нобли, пока не набил все карманы так, что больше в них ничего не влезало. А когда стемнело настолько, что стало ничего не видно, и он уже не мог пахать, Ганс отвёл серую лошадь домой, к Фрицу Фридлебургу, а потом пошёл домой сам.

И вот, с этого дня все соседи решили, что Ганс рехнулся, потому что он пахал, пахал и пахал, утром, днём и вечером, весной, летом и осенью. Только мороз и темнота могли его остановить. В его конюшне было полно отменных коней, и он изнурял их работой до того, что они падали на борозды, которые он, не переставая, распахивал одну за другой.

– Да, Ганс рехнулся, – повторяли соседи; но когда он слышал эти слова, то только улыбался себе под нос и продолжал пахать, потому что был уверен: уж он-то знает, что к чему.

А его невезение приплясывало от радости у него в кармане вместе с червонцами, так как с минуты, когда они заключили сделку, Ганс стал несчастен. От жизни он удовольствия не получал, потому что в ней не было ничего, кроме работы, работы, работы. Он вставал и уходил пахать ни свет ни заря, и не приходил домой, пока совсем не стемнеет; и хотя в бороздах он находил червонцы, счастья он плугом из-под земли вместе с ними не вывернул. Когда он съедал ужин, то обыкновенно молча сидел у плиты, грел пальцы и размышлял, каким бы это способом ему пахать побыстрее. Ему ведь казалось, что золото у него в закромах прибывает медленно, и он бранил себя за то, что не попросил у гнома, чтобы в конце каждой борозды появлялось три нобля, а попросил – только один; так что душевного покоя ему приумножение богатства не приносило. День ото дня он худел, чувствовал себя всё более усталым и измученным, но семь сундуков новеньких блестящих червонцев были припрятаны у него в подвале, и про них никто, кроме него, не знал. Он никому не рассказывал, как сильно разбогател, и соседи удивлялись, почему он вообще не умер с голода.

Так что, как видите, невезение в кармане его брюк выиграло от их сделки больше, чем он.

Когда Ганс ушёл путём всех живущих, его наследники нашли эти сундуки с золотом в подвале, накупили на них плодородных земель и стали помещиками и знатью; но самому Гансу это счастья не прибавило.

Отсюда я заключаю:

Что немногим удаётся превратить невезение в удачу.

Лучшее, что можно сделать, это оставить судьбу в покое.

Довольство – не кочан капусты: за деньги его не получишь.

И довольство – это главное наше везение.

Песенка о радже и мухе

 
Несравненно славный раджа
Летним днём пошёл однажды
Прогуляться; ну и рад же
Весь народ при этом стал!
Шли за раджей двор и свита;
Над фигурой сановитой,
От лучей даря защиту,
Арапчонок зонт держал.
 
 
Вдруг на раджу муха села –
Прямо на нос. Как посмела?
Видно, не было ей дела
До величия его.
Шум пошёл разноголосый,
И, на муху глядя косо,
Раджа хлоп себя по носу!
Но не вышло ничего.
 
 
И воскликнул в гневе раджа:
«Повторять не буду дважды.
Объявляю сим, что жажду
Я избавиться от мух!
Над монаршим нашим домом
Впредь не виться насекомым,
Смерть охальницам искомым,
Чтоб исчез о них и слух!»
 
 
Касты все и все прослойки
Были в битве этой стойки,
Застучали мухобойки,
Позаброшены дела.
Оставаясь в небреженье
В долгом с мухами сраженье,
Разорилось всё владенье.
Рать мушиная цела.
 
 
Вы ждёте морали? Так вот же она:
Из мухи нам делать не стоит слона.
 

Поверженная гордыня

 
Миссис Полли Поппеджей
В блеске солнечных лучей
Важно шла, вокруг не глядя,
В выходном своём наряде,
В шляпке с множеством затей.
Вот так миссис Поппеджей!
 
 
Миссис Полли Поппеджей,
Не беря в расчёт людей,
Нос свой к небу задирала
И, увы, не увидала,
Что канава перед ней.
«Стойте, миссис Поппеджей!»
 
 
Миссис Полли Поппеджей
В чванной гордости своей –
Мол, зачем мне слушать, право, –
С ходу плюхнулась в канаву,
Распугав пяток гусей.
Горе миссис Поппеджей!
 
 
Нам же, миссис Поппеджей,
Из новеллы этой всей
Только вывод пригодится:
Нужно меньше заноситься
И вести себя умней.
Так-то, миссис Поппеджей!
 

Слова и дела

 
Святитель Свитун, духом чистый,
Бродя по Венгрии гористой,
Проголодался по пути.
Что делать, хлеба где найти?
Вдруг видит, выйдя на опушку,
На ней замшелую избушку.
Стучит. Бедняк-хозяин вышел,
И от святого он услышал
Мольбу – прошенье о еде.
Бедняк ответил: «Как и где
Сыскать хоть крошку пищи мне бы?
Я пять недель не видел хлеба.
А кабы кто ломоть подал,
То я бы жадничать не стал
И с вами честно поделился».
Святитель Свитун огорчился:
«Что за сердца и что за век!
Такой хороший человек,
Готовый с каждым поделиться, –
И нищий! Эдак не годится.
Чтоб ты с людьми делиться мог,
Возьми волшебный кошелёк:
Едва открыв его, на дне ты
Всегда отыщешь две монеты.
Не надо слов, не суетись.
Вот кошелёк. Бери. Делись».
 
 
Прошло немало лет. Святой
Опять стоит у двери той.
Стучит. Хозяин отворяет.
Он весь лоснится, весь сияет.
«Не дашь ли, – Свитун говорит, –
Мне корку хлеба?» Грозный вид
Хозяин принял, восклицая:
«Не дам, поскольку никогда я
Просящему не подаю.
Ты, нищий, нищету свою
Сам заслужил. Работай, чтоб
Есть досыта!» И дверью – хлоп!
 
 
Тогда святой вздохнул устало:
«Увы! Таких людей немало,
У коих – посудите сами! –
Слова расходятся с делами».
 

История о бадье

1

 
Я пел вам о Гарлеме и мудреце,
Жившем в городе том,
Но того мудреца унесло в конце,
И я спою о втором.
 

2

 
Второй говорил: «Есть страна, мой друг, –
И это мне по душе, –
Где поросята ходят на луг
Жареные уже,
 

3

 
Где с дерева плюшки идёшь и рвёшь,
Где в поле растёт пирог,
И где леденцы, если это не ложь,
Как галька, лежат у ног.
 

4

 
Туда поплыву я всему назло,
Тот край, мне кажется, – мой.
Лодка – бадья, а ложка – весло,
А парус – платок носовой».
 

5

 
И он уплыл, всем сказав «адью»,
Под яркий солнечный свет,
И волны, смеясь, качали бадью,
И чайки кричали вслед.
 

6

 
А ночь принесла кромешную тьму,
Во мраке случился шквал,
И больше о нём (угадай почему)
Никто нигде не слыхал.
 

ФЕРМЕР ГРИГГС И ЕГО БОУГИ

Вы про боуги когда-нибудь слыхали? Нет? Тогда я вам расскажу. Боуги – это маленький недобрый дух-невидимка, который обитает в человеческом жилище и делает хозяевам кое-что хорошее и много плохого. В старину его называли «боуги», нынче называют по-другому: злонравие, скупость, жестокосердие и всё в таком духе. Говорят, боуги в некоторых домах сохранились даже сейчас. Боуги – существо ненадёжное: иногда он бывает полезен своему хозяину, но никогда не знаешь, не вздумается ли ему в следующую секунду навредить.

Тук-тук-тук! – это раздался стук в дверь.

Ветер высвистывал любимую мелодию Деда Мороза, потому что дело было зимой и он дул с севера. Снег покрыл землю белым пухом, а стога сена выглядели так, словно на них нахлобучили большие бумажные колпаки, какие надевают на нерадивых учеников в школе тётушки Уик, расположенной на краю луга. С дерновых кровель свисали сосульки, а мелкие птахи дрожали и хохлились в голых, безлистых живых изгородях.

Но в самом фермерском доме было тепло и уютно, большие поленья щёлкали и потрескивали в просторном камине, красные отсветы пламени танцевали на стенах, и ночная тьма заглядывала сквозь зарешеченные окна и прислушивалась к вою ветра в каминной трубе. Фермер Григгс сидел у огня, грея колени, и с удовольствием покуривал трубку, пока его глиняная кружка с элем, где бултыхались три печёных райских яблочка, томилась на горячих углях рядом с рдеющими поленьями и приятно побулькивала в алом зареве камина.

Прялка тётушки Григгс жужжала своё «зумм, зумм», как улей, полный пчёл, кошка мурлыкала в тепле, собака лежала развалившись у самого огня, красные искорки отражались в блестящих боках кастрюль и плошек на кухонном столе.

Но… тук-тук-тук! – раздался стук в дверь.

Фермер Григгс вынул трубку изо рта. «Слышь, хозяйка, – сказал он. – Похоже, там кто-то есть, за дверью».

– Если так, чего бы тебе не встать и не открыть её? – сказала тётушка Григгс.

«Надо ж так, – сказал сам себе Джорджи Григгс, – похоже, женщины посметливее, чем мужчины, будут». И он открыл дверь. Фью! – ворвался в комнату порыв ветра, и над поленьями взлетел такой язык пламени, что, казалось, со страху оно хочет выпрыгнуть из трубы.

– Ты впустишь меня к себе с холода, Джорджи Григгс? – пропищал тоненький голосок. Фермер Григгс посмотрел вниз и увидел существо ростом ему до колена, стоявшее на заснеженной ступеньке. Личико у него было коричневое, как засохшая ягода, и он снизу вверх глядел на фермера большими, блестящими, как у жабы, глазами. Красный свет упал на него из камина, и Джордж Григгс увидел, что оно было босо и без кафтана.

– А кто ты таков, человечек? – спросил фермер Григгс.

– Боуги, к вашим услугам.

– Ну, нетушки, – сказал фермер Григгс. – Не надо мне твоих услуг. Я таких, как ты, у себя под крышей держать не буду. – И он попытался закрыть дверь перед носом у маленького человечка.

– Послушай, Джорджи Григгс, – сказал боуги, – я буду тебе хорошим слугой.

Тут фермер Григгс решил послушать. «А что ты мне делать-то будешь?» – спросил он.

– Я буду поддерживать огонь в очаге, – сказал гном, – я буду печь твой хлеб, мыть тебе посуду, чистить твои сковородки, скрести тебе полы, варить пиво, жарить мясо, кипятить воду, фаршировать колбасы, снимать сливки, сбивать масло, отжимать сыр, ощипывать гусей, прясть пряжу, вязать носки, чинить одежду, латать сапоги; я заменю всех слуг и буду делать всё по дому, и тебе не придётся платить ни гроша ни повару, ни поварёнку, ни служанке.

Фермер Григгс всё это выслушал и дверь не закрыл, и тётушка Григгс выслушала тоже.

– Как тебя зовут, боуги? – спросил он.

– Бойкулак, – отвечал тот; и сделал шажок к порогу, так как понял, что фермер Григгс был почти согласен его впустить.

– Ну не знаю. – И Джорджи Григгс в задумчивости потёр ладонью лоб. – Не больно-то хорошо таких проказливых пускать в дом. Оставайся-ка ты снаружи, как сейчас.

– Закрой дверь, Джорджи! – прокричала тётушка Григгс. – Не то ты нам в дом холода напустишь.

Тут фермер Григгс закрыл дверь, но боуги на ступеньках уже не было.

Вот так боуги и попал к фермеру Григгсу в дом, и там он и остался, потому что если уж впустишь боуги или его сородичей, избавиться от них непросто, скажу я вам.

Боуги пошёл прямиком к камину, пёс зарычал на него: «Гррр!» – и оскалил зубы, а кошка начала шипеть и плеваться и, вскочив на кухонный стол, выгнула спину дугой, и задрала хвост. Но боуги на это и внимания не обратил, просто лёг в камине на тёплый пепел и головешки.

Так вот, мелкая нечисть вроде боуги видна человеку тогда же, когда виден иней, то есть когда холодно. В камине боуги согревался, согревался и согревался и становился всё прозрачнее и прозрачнее, сначала как медуза, потом, когда он прогрелся насквозь, и вовсе как воздух, и фермер Григгс и тётушка Григгс его больше не видели. Но он попал в дом, и он остался в доме, это уж точно. И сколько-то времени всё у Григгсов шло как по маслу, потому что боуги сдержал своё слово: он пёк хлеб, мыл посуду, чистил сковороды, скрёб полы, варил пиво, жарил мясо, кипятил воду, фаршировал колбасы, снимал сливки, сбивал масло, отжимал сыр, ощипывал гусей, прял пряжу, вязал носки, чинил одежду, латал сапоги; он успевал повсюду и делал всё как надо. И когда фермер Григгс видел, как безупречно боуги с этим справляется, то потирал руки и хихикал себе в усы. Он рассчитал повара, поварёнка и служанку, потому что работы для них не было: я уже говорил, что и без них в доме всё шло как по маслу. Но со временем, когда боуги обжился у фермера и почувствовал себя свободно, как нога в растоптанном башмаке, его проказливость дала о себе знать, и он принялся за свои фокусы. Во-первых, он начал соскребать верхний слой с комков масла, которые фермер носил на продажу, в них часто не хватало веса, и жители рыночного городка свистели и улюлюкали ему вслед, потому что он продавал меньше того, за что ему платили. Кроме того, боуги снимал сливки с молока, оставленного для детей, и им приходилось поливать утреннюю кашу невкусной водянистой бурдой. Он выпивал молоко у кошки, и та чуть не умерла с голода. Он даже воровал у бедной собаки кости и объедки с хозяйского стола, а такое, как известно, только сороки делают. Он задувал тростниковые свечи, так что после заката вся семья оказывалась в темноте; он заставлял камин гореть холодным пламенем и выкидывал ещё сто сорок злых фокусов в этом духе. А несчастные детишки фермера всё время плакали и жаловались, что боуги сделал то и боуги сделал сё; что он стаскивал с них одеяла по ночам и снимал масло с их хлеба.

И всё же со своей работой по дому он справлялся хорошо, поэтому фермер терпел его злые проделки, сколько мог. Но наконец пришло время, когда терпение у него кончилось. «Послушай-ка, Малли, – сказал он своей хозяйке, – эта нечисть из-за тебя в дом пролезла. Я бы по доброй воле боуги и на порог не пустил». Именно так фермер Григгс и сказал, потому что даже в наши дни частенько попадаются мужчины, которые любят сваливать свои оплошности на жену.

– Я тебя только и попросила, что дверь закрыть, – отвечала тётушка Григгс.

– Если беда уже в доме, дверь закрыть – дело десятое.

– Так выстави его снова за дверь!

– Выстави, выстави! Тьфу, пропасть! Вот что значит женщина: волос долог, а ум короток. Ты не слыхала, что ли? Этих боуги не выгонишь, как ни гони. Нет-нет, делать нечего, придётся нам самим съехать.

Да, им и вправду больше ничего не оставалось. Съехать и только съехать, если они хотят избавиться от боуги. Так что в один прекрасный весенний день они упаковали всё своё имущество, сложили его в большую повозку и отправились искать новый дом.

Двигались они так, как вы видите на картинке: трое детишек сидели в повозке на тюках, а фермер Григгс со своей хозяйкой степенно вышагивали впереди лошади.

И вот, когда они спустились с холма Шутерс, они встретили своего доброго соседа и приятеля Джерри Джинкса собственной персоной.

– Ну что, Джорджи, ты наконец-то решил выехать из своего старого дома? – спросил тот.

– Здорово, Джерри, – отвечал Джорджи. – Да вот, сосед, приходится, потому что этот чёрный боуги нас изводит, от него нет покоя ни днём ни ночью. Детишки ходят голодные, и моя хозяйка от этого едва жива. Вот мы и ушли, как батраки осенью, мы сбегаем из дому, просто сбегаем, и всё тут.

А в повозке стояла высокая маслобойка крышкой вверх, и как только Джорджи сказал эти слова, крышка начала подскакивать и клацать: «Клик-кляк, клик-кляк», и чей же голос раздался из-под неё? Ну конечно же, самого боуги! «Да, Джерри, – проверещал он, – мы сбегаем, друг, мы просто сбегаем! Доброго тебе дня, сосед, доброго дня! Заходи потом к нам в гости, не откладывай».

– Эй, – вскричал Джорджи Григгс, – никак ты здесь, нечисть чёрная! Чтоб тебя разорвало! Ну что, выходит, мы поворачиваем и возвращаемся домой: уж конечно на старом месте такую мороку легче вытерпеть, чем на новом.

И они вернулись, и боуги, и все остальные.

Так что, как видите, если пустить боуги погреться у огня, потом у вас в доме всё будет вверх дном. Кроме того, избавиться от боуги при переезде нельзя, потому что он, несомненно, окажется в телеге среди вашего скарба.

Но как же Джорджи Григгс всё-таки избавился от своего боуги? Я вам сейчас расскажу.

Он отправился к папаше Граймзу, который жил в хижине возле вересковой пустоши и знал толк в колдовстве и травах. «Папаша Граймз, – спросил его фермер, – как мне отделаться от моего боуги?»

И папаша Граймз велел ему купить то и это, а потом поступить с покупками так и эдак, и посмотреть, что будет. Фермер Григгс пошёл к портняжке Хью и попросил его сшить хорошенький красный кафтанчик и красивые голубые штаны. А потом он пошёл к шляпнику Уильяму и заказал ему нарядный маленький бархатный колпачок с серебряным бубенцом. А потом пошёл к сапожнику Томасу и попросил сделать пару отличных маленьких башмаков. Они выполнили заказы, и когда вещи были готовы, фермер Григгс отнёс их домой. Там он положил их на тёплое место возле очага, куда боуги обычно приходил спать. А сам с хозяйкой вместе спрятался в кладовку и стал подглядывать, что будет.

И вот пришёл боуги, шныряя туда-сюда и пританцовывая, но фермер Григгс и тётушка Григгс видели его не лучше, чем можно увидеть порыв ветра.

– Хей-хо, – вскричал боуги, – отличные вещи, что да, то да.

С этими словами он надел колпачок, и колпачок пришёлся точно впору. Потом он примерил кафтан, и кафтан сидел на нём как влитой. Тогда он влез в штаны, и можно было подумать, что он в них родился. Потом зашнуровал башмаки, и они оказались – удобнее не бывает. Так что теперь он был одет во всё новое с головы до ног, и от радости он начал плясать так буйно, что пепел из очага завертелся вокруг него, как будто сошёл с ума; боуги плясал и пел:

 
Колпачок на голове – как же быть?
И кафтанчик на спине – как же быть?
И штанины на ногах – как же быть?
С башмаками на ступнях – как мне быть?
Ну, если всё это отныне моё,
Я честного Григгса покину жильё.
 

И вот так, распевая и приплясывая, прыгая то вверх, то в стороны, он перемахнул через порог и исчез. И ни Джорджи Григгс, ни его жена больше ни звука ни разу в жизни от него не слыхали.

Таким способом фермер Григгс избавился от своего боуги. Всё, что я могу добавить: если бы я мог так же просто избавиться от своего (потому что у меня в доме боуги тоже живёт), я бы заказал ему одежду из лучшего атласа и бархата, и повесил бы колокольчик из чистого серебра ему на колпак. Но – увы! – уже не осталось в наши дни таких мудрых людей, как папаша Граймз, и некому подсказать мне, как можно легко избавиться от моего боуги.

Рассказ на старинной тарелке

 
Жил-был китаец расписной
По имени Ах-Ли,
Он был умеренно косой
С косою до земли.
Он был силён, он был богат,
Ему и рыбу, и салат,
И рис ему с цикорием несли.
 
 
Его дочурка Мей-Ри-Ан
(Прелестная девица)
И Вонг-бедняк серьёзный план
Имели – пожениться.
«Ах, никогда! – вскричал отец. –
Он голодранец, твой юнец,
И мне в зятья нисколько не годится!»
 
 
Тогда сбежали Мей и Вонг
Любви своей во имя,
А гадкий Ах ударил в гонг:
«В погоню! Вскачь! За ними!»
Богиня Лу сказала: «Цыц!
Я превращу влюблённых в птиц.
Пусть быстро машут крыльями своими!»
 
 
Ах-Ли! К нам может подступить
Беда такая злая,
Что хочется остановить
Её, за хвост хватая;
Но с нею так не поступить:
Она способна воспарить,
От нас на крыльях в дали улетая.
 
 
Откуда взялся мой рассказ?
Секрет откроется сейчас:
Я просто видел как-то раз
Старинную тарелку из Китая.
 

Двойная мораль

 
У дороги на Тракстон жила одна
Старушка – так говорят,
И только гуся имела она
Из всех житейских отрад.
Его не любили и стар и мал:
Гусь, где вздумает, там и гулял,
И гоготал, и всех задирал,
Вот именно: всех подряд.
 
 
Другая старушка, не краше той,
У дороги на Тракстон жила,
Она не имела отрады иной,
Кроме злого козла.
Был её чёрный козёл рогат,
Всегда он был пободаться рад,
Его боялись и стар и млад
(Пусть даже и ночь была).
 
 
Однажды сказала одна из этих старух:
«Козёл твой – всеобщий враг».
В ответ – вторая из этих двух:
«Да чтоб издох твой гусак!»
И с той поры, повстречавшись днём,
Они честили гуся с козлом,
Уж так бранились, что дым столбом
(Под вечер – ещё и не так).
 
 
А народ всё равно страдал без вины
Что от гуся, что от козла.
Мораль: чужие грехи видны,
В своих же не видишь зла.
 

Излишняя самонадеянность

 
Павлин на стене, ограждающей сад,
Сидел, довольный собою,
И людям потешить диковинкой взгляд
Конечно, хотелось: и стар и млад
К ограде сбегались гурьбою.
И ежели вы оказались бы там,
Смогли бы расслышать сквозь шум и гам:
 
 
– Вот это даёт!
Ах-ах! Ой-ой-ой!
– Не видел народ
Раскраски такой
С тех пор, как спустились по сходням ковчега
Звери и птицы для лёта и бега.
– Нет, ты погляди
На хвост позади!
– Потратить бы мог и последнее пенни я,
Чтоб только услышать павлинье пение!
 
 
«Ну что же, – подумал павлин, – запою!
Возрадуйтесь, слушая песню мою!»
 

(Поёт.)

 
– О боже! О боже!
– Скорей перестань!
– Морозом по коже
Подобная дрянь!
– Так пилы скрежещут, вгрызаясь в доску!
– Так кошки вопят, нагоняя тоску!
– Помилосердствуй!
– Поменьше усердствуй!
«Потише! – взмолилась толпа. – Караул!»
И каждый два пальца в два уха воткнул.
 
 
Мне жалко павлина. Пустая затея
Мир радовать пением, петь не умея.
 

Нужда заставит

 
Эй, дрозд, хватит, дрозд,
Прыгать по ветвям.
Если спустишься ко мне,
Мягкой булки дам».
 
 
«Солнце светит, ветер веет,
Смотрят ласково цветы.
Лишь ленивый не сумеет
Летним днём найти еды,
И подружка на прогулке:
„Жду, – кричит мне, – не дождусь!“ –
Так что я от жалкой булки
Извините, откажусь».
 
 
«Эй, дрозд, видишь, дрозд,
Снег и тут, и там.
Может, спустишься теперь?
Корку хлеба дам!»
 
 
«Иней лёг на ветки коркой,
Зимней стужи я страшусь
И за чёрствой вашей коркой
С благодарностью спущусь!»
 
 
Дети! В чём мораль баллады?
Так ведётся все века:
В счастье булки нам не надо,
В горе корка нам сладка.
 

ПТИЦА НА ВЕТКЕ ЛИПЫ

Жил-был принц по имени Джон. И однажды отец ему сказал: «Послушай, Джон, я старею, и уже недалёк тот день, когда я отойду к праотцам. Я бы хотел, чтобы ты женился прежде, чем я тебя оставлю».

– Хорошо, отец, – сказал принц, потому что он всегда отвечал королю как подобает. – А на ком?

– Может быть, на принцессе Белой горы? – спросил старый король.

– Может быть, почему нет? – отвечал юноша-принц. – Только она ростом не вышла.

– Может быть, на принцессе Голубой горы? – спросил старый король.

– Может быть, почему нет? – отвечал юноша-принц. – Только она слишком высокая.

– Может быть, на принцессе Красной горы? – спросил старый король.

– Может быть, почему нет? – отвечал юноша-принц. – Только она слишком смуглая.

– Так кого же ты хочешь в жёны? – спросил старый король.

– Этого я пока не знаю, – отвечал юноша-принц, – знаю только, что лоб у неё должен быть белый, как молоко, щёки – алые, как кровь, глаза – голубые, как небо, а волосы – как золотая пряжа.

– Тогда ступай и ищи её! – вскричал король, потому что гнев его вспыхивал так же легко, как сухая пакля. – И пока не найдёшь, не возвращайся. – Это он бросил уже в спину принцу, когда тот был в дверях.

И вот принц отправился в путь, чтобы найти такую девушку, о какой говорил отцу; чтобы лоб у неё был белый, как молоко, щёки – алые, как кровь, глаза – голубые, как небо, а волосы – как золотая пряжа (я думаю, ему бы пришлось долго искать и далеко ходить, чтобы встретить такую в наши дни).

Шагал он себе и шагал – левой-правой, левой-правой, чап-чап-чап! – пока башмаки у него не запылились и одежда не посерела. А в дорожной сумке у него не было ничего, кроме краюшки чёрного хлеба и куска холодной колбасы, потому что он отправился в путь второпях, как многие из нас поступали раньше и поступают сейчас.

А он всё шёл и шёл – левой-правой, левой-правой, чап-чап-чап! – пока не оказался на развилке, а у развилки сидела старуха.

– Уй! Уй! И голодная же я, – пожаловалась она.

Сердце у принца было доброе, поэтому он ответил старухе: «Еды у меня мало, но та, которая есть, – к вашим услугам». С этими словами он открыл дорожную сумку и отдал старухе краюшку чёрного хлеба и холодную колбасу, и старуха их тотчас проглотила.

– Уй! Уй! И как же мне холодно, – пожаловалась она.

Сердце у принца было доброе, поэтому он ответил старухе: «Одежды у меня немного, но та, которая есть, – к вашим услугам». С этими словами он снял с плеч свой пыльный плащ и отдал старухе. И больше отдавать ему было нечего.

– Не годится отдавать что-то и ничего не получать взамен, – заметила старуха; она долго шарила в кармане и наконец вытащила старый ржавый ключ. Главным в нём была головка: стоило посмотреть сквозь её отверстие, и всё представало таким, каким оно на самом деле было, а не каким казалось.

Покажите мне человека, который бы не отдал обед и плащ за такой ключ?

Потом принц в добрый час снова отправился в путь и шёл – левой-правой, левой-правой, чап-чап-чап! – пока не настал вечер, а к этому времени он изрядно проголодался, как и положено человеку, который остался без обеда. И тут, наконец, он добрался до тёмного леса и до серого замка, который стоял ровно посредине этого леса. Хозяином замка был огромный уродливый тролль, но принц про это ничего не знал.

– Ну, теперь мне дадут поесть, – сказал он, открыл дверь замка и вошёл внутрь.

В зале он увидел только одного человека, и это была девушка; но она с головы до пят была черна, как углежог Фриц. Принц никогда никого похожего на неё не встречал, поэтому он достал из кармана ржавый ключ и посмотрел сквозь головку, чтобы понять, кто она на самом деле такая.

И он увидел, что она уже не чёрная и уродливая, а, напротив, прекрасная, как спелое яблоко; лоб у неё был белый, как молоко, щёки – алые, как кровь, глаза – голубые, как небо, а волосы – как золотая пряжа. Кроме того, с первого взгляда было понятно, что она – настоящая принцесса, потому что на голове у неё была золотая корона, которая всегда есть у настоящих принцесс.

– Вы та, кого я ищу, – сказал принц.

– Да, я та, кого вы ищете, – отвечала она.

– А как я могу освободить вас от этого заклятья? – спросил принц.

– Если вы проведёте здесь три ночи и выдержите всё, что с вами случится, не сказав ни слова, то я буду избавлена от этих чар, – сказала девушка.

– Ну, это я сделаю, – пообещал принц.

После этого чёрная принцесса принесла ему отличный ужин, и принц поел за троих.

Вскоре раздался громкий шум, дверь отворилась и появился уродливый тролль с головой громадной, как корзина. Тролль стал озираться, вращая глазами величиной с блюдца, пока не увидел принца, сидевшего у огня.

– Гром и молния, чёрные кошки и пятнистые жабы! – прорычал он. – Ты что тут делаешь?

Но принц не ответил ему ни слова.

– Ну, мы ещё посмотрим, умеешь ты говорить или нет! – рявкнул тролль.

Он схватил принца за волосы и выволок на середину комнаты. Потом взялся за огромную дубину и принялся молотить ею принца, как мешок ячменной муки, но принц не сказал ни слова. Наконец тролль перестал его колошматить, потому что близилось утро и тролль боялся первых солнечных лучей. Упади они на него, он бы раздулся и лопнул с оглушительным шумом. «Посмотрим, придёшь ты сюда ещё или нет!» – крикнул тролль и исчез, а принц остался лежать на полу скорее мёртвый, чем живой; и больно ему было, как никому на свете.

А когда тролль убрался с глаз долой, чёрная принцесса вошла в комнату и села плакать над принцем, и когда её слезинки упали на него, боль у него прошла, синяки пропали, и он очнулся целый и невредимый. Он посмотрел на чёрную принцессу и увидел, что ноги у неё стали белыми и сияли, как серебро.

На следующую ночь тролль снова пришёл и привёл ещё двоих.

– Гром и молния, чёрные кошки и пятнистые жабы! – проревел он. – Ты снова здесь? – Он схватил принца за волосы и выволок на середину зала. И все три тролля принялись молотить принца дубинками, как мешок ячменной муки, но принц опять это вытерпел без единого слова. Наконец, настало утро, и троллям пришлось прекратить своё занятие. «Посмотрим, придёшь ты сюда ещё или нет!» – рявкнул на прощание тролль-хозяин замка.

Когда тролли убрались с глаз долой, чёрная принцесса опять пришла и села плакать над принцем, как раньше; и когда её слезы упали на него, они снова его исцелили. И теперь руки у чёрной принцессы стали белыми, как серебро.

На следующую ночь тролль-хозяин замка привёл ещё шестерых. И снова всё было как в прошлый раз, они били принца огромными дубинами толщиной с моё запястье. Наконец, настало утро, и они ушли, воя и бранясь, потому что власть их на этом кончилась.

А потом вошла принцесса и в третий раз села над ним плакать, и он снова очнулся целый и невредимый. А что до принцессы, она предстала перед ним в своём настоящем виде: лоб у неё был белый, как молоко, щёки – алые, как кровь, глаза – голубые, как небо, а волосы – как золотая пряжа. Но надето на ней не было ничего или почти ничего, так что принц велел ей завернуться в баранью шкуру, которая нашлась у тролля в хозяйстве. А потом повернулся и пошёл обратно тем же путём, каким пришёл, и взял принцессу с собой.

Ну, шли они и шли, и, наконец, до королевского дворца им осталось совсем немного, потому что островерхие крыши и флюгеры уже виднелись за гребнем ближайшего холма. Тут принц попросил принцессу подождать его у дороги, потому что ему надо было сходить домой и принести ей такое платье из чистого серебра и золота, какое ей подобало. Он ушёл, а принцесса осталась сидеть и ждать, когда он вернётся.

И вот, пока принцесса ждала у дороги, к ней приблизились старая гусятница и её дочка, которые вместе гнали королевских гусей домой с лужайки, где те щипали траву. Увидев прекрасную принцессу, закутанную в овечью шкуру, они стали смотреть на неё круглыми глазами, и смотрели так долго, словно разучились мигать. Потом принялись выспрашивать у неё во всех подробностях – кто она, откуда родом и что здесь делает. И принцесса ответила им про всё, про что они спрашивали, и рассказала, что сидит и ждёт принца, а он должен принести ей платье из серебра и золота, которое подойдёт ей больше, чем та старая баранья шкура, которая на неё сейчас надета.

Тогда старуха-гусятница подумала, что было бы очень неплохо её дочери оказаться на месте принцессы, получить платье из настоящего серебра и золота и выйти за принца. Так что её дочь схватила принцессу за руки, а старуха сорвала с неё баранью шкуру.

И стоило им это сделать, как принцесса превратилась в прекрасную золотую птицу и полетела прочь, над холмами и долинами. А дочка старухи завернулась в баранью шкуру и села на место принцессы.

– Да, моя птичка, – сказала ей старуха, – из тебя получится отличная принцесса.

Но – пфф! Она была похожа на принцессу не больше, чем я, потому что была коренастая, приземистая и широкоплечая, и волосы у неё были как пенька.

И старуха-гусятница погнала гусей дальше, а её дочка-гусятница осталась сидеть и ждать принца.

И разумеется, он вскоре пришёл с платьем из настоящего серебра и золота; но когда он увидел гусятницу, то стал в отчаянье бить себя кулаками по голове, потому что решил, что видит свою принцессу и её снова заколдовали.

Почему он не посмотрел на неё сквозь головку волшебного ключа?

Может – потому, а может – поэтому; человек не всегда поступает разумно.

Словом, принц надел на гусятницу прекрасное платье из серебра и золота и повёл её к себе домой. Уй! Какими же глазами все на них смотрели и как смеялись, видя, что за принцессу он себе нашёл. А что до бедного старого короля, он протёр очки и смотрел-смотрел-смотрел, и думал, что для жены, из-за которой было поднято столько шума, она выглядит странно. Однако вслух король ничего не сказал, утешив себя мыслью, что, может быть, она постепенно похорошеет.

И вот король распорядился сыграть в четверг пышную свадьбу и созвать на неё всех, кто жил недалеко, и даже тех, кто жил поодаль, потому что свадьба готовилась – пышней не бывает.

Но старуха-гусятница велела дочери подсыпать сонный порошок в чашу вина, которую принц выпивал за ужином, потому что если настоящая принцесса когда-нибудь и объявится, то непременно ночью. Так что младшая гусятница сделала всё, как было велено, принц выпил вино с сонным порошком и, конечно, ничего про него не знал.

Ночью золотая птица прилетела и села на ветку липы напротив окна в спальне принца. Потом захлопала крыльями и запела:

 
Единожды я по тебе плакала,
Дважды я по тебе плакала,
Трижды я по тебе плакала,
В овечьей шкуре ждала
И птицей оттуда вылетела,
Почему ты не просыпаешься,
Радость моя, жизнь моя?
 

Но принц спал как убитый, а когда начало светать и пропел петух, золотой птице пришлось улететь.

На следующий вечер поддельная принцесса поступила так же, как раньше, то есть подсыпала принцу сонный порошок в чашу с вином.

И снова прилетела золотая птица, уселась на ветку липы напротив окна в спальне принца и пропела:

 
Единожды я по тебе плакала,
Дважды я по тебе плакала,
Трижды я по тебе плакала,
В овечьей шкуре ждала
И птицей оттуда вылетела,
Почему ты не просыпаешься,
Радость моя, жизнь моя?
 

Но принц снова всё проспал, и с наступлением утра золотой птице пришлось улететь.

Однако случилось так, что кто-то из дворцовой челяди услышал это пение и рассказал о нём принцу. Так что когда настал третий вечер и поддельная принцесса подала принцу чашу с вином и сонным порошком, он вылил вино через плечо и не выпил из чаши ни капли.

И этой ночью птица в третий раз прилетела и пропела то же, что раньше.

Но на этот раз принц не спал. Он вскочил с постели и бросился к окну, и за окном увидел птицу, чьи перья горели как огонь, потому что были из чистого золота. Тогда он достал свой волшебный ключ, посмотрел сквозь головку на птицу и, конечно, увидел, что это его принцесса сидит на ветке липы.

И тогда принц окликнул её: «Что я должен сделать, чтобы освободить тебя от этих чар?»

– Перебрось через меня свой кинжал, – отвечала она.

Сказано – сделано. Кинжал принца пролетел у неё над головой, и она предстала перед ним в своём настоящем виде. Тогда принц отвёл её к королю, и когда король увидел, какая она хорошенькая, то на радостях пустился в пляс и скакал так, что его шлёпанцы взлетали выше ушей.

На следующее утро старый король пошёл к поддельной принцессе и спросил: «Как нужно наказать ту, что сделала то-то и поступила так-то?»

И на это поддельная принцесса, бесстыжая, как бревно, не моргнув глазом, ответила: «Её надо сбросить в яму, где кишат змеи и живут жабы».

– Ты сама себе судьбу выбрала, – сказал король; и так бы он и распорядился, если бы настоящая принцесса не заступилась за неё и не попросила, чтобы её отправили обратно пасти гусей, потому что там она была на своём месте.

А потом они сыграли такую пышную свадьбу, какой ещё свет не видел. На неё пригласили всех подряд, и все могли есть, чего душа попросит, и все не только наелись досыта, но и взяли кое-что домой для детей, и всем всего хватило. Если бы я там побывал, я бы вам что-нибудь принёс.

А какой у этой истории смысл?

Послушайте, вот что я вам скажу.

Был когда-то человек, который просеял полпуда мякины, нашёл всего три крупицы золота, но был рад и этому.

Готовы ли вы просеять полпуда мякины ради трёх крупиц золота? Нет? Тогда вам никогда не понять всего, что сказано в этой истории.

Обманутая надежда

 
Он: «Скажи, красотка, как дойти
До твоего крыльца?»
 
 
Она: «Живу при мельнице я, сэр,
При мельнице отца».
 
 
Он: «Ты так мила! На всей земле
Прелестней нет лица!»
 
 
Она: «Ох, я не видела ещё
Подобного льстеца».
 
 
Он: «Дозволь же слово мне сказать,
Всю правду до конца».
 
 
Она: «С огромным нетерпеньем, сэр,
Жду вашего словца!»
 
 
Он: «Давай перед лицом Творца
Соединим сердца!»
 
 
Она: «О, польщена, но я как раз
Иду из-под венца.
Вы опоздали, сэр, – и нет
Товара для купца».
 
 
На этом отправился прочь холостяк,
При этом себя успокаивал так:
«В глаза мне, конечно же, бросилось сразу,
Что эта красотка слегка косоглаза,
А руки что грабли, а ноги что ласты,
А волосы рыжи, а зубы щелясты,
А голос скрипуч, словно старая дверь…
Я выбрался! Спасся! Я счастлив теперь!»
 

Печальная история о наивном маленьком козлёнке и четырёх злобных волках

 
Пошёл козлёнок погулять
Однажды недалече.
Четыре волка (или пять)
Идут к нему навстречу,
И он их видит.
Решил козлёнок: «В пляс пущусь,
Пусть поглядят, как я резвлюсь!
Я широко им улыбнусь –
И ничего ужасного не выйдет».
 
 
Он так игриво отпускал
Коленца плясовые!
Но первый волк глядеть устал,
За ним и остальные…
Конец балету!
Издал козлёнок жалкий всхлип,
Потом от крика он осип…
В историю козлёнок влип –
В историю вот эту.
 
 
Один оскал, другой оскал –
Острее не найдёшь…
А после страшный хруст звучал
(Вот так же ты жуёшь
За ужином цыплёнка).
Козлята! Где теперь ваш брат?
Он напоследок, говорят,
Ввысь устремил печальный взгляд
И пискнул тонко…
 
 
Когда же разбирать пойдут
По косточкам мой скромный труд,
Лишь рожки критики найдут
Да ножки от козлёнка.
 

ЯБЛОКО ДОВОЛЬСТВА

I

Жила-была женщина, и было у неё три дочери. Старшая дочь косила на оба глаза, но мать любила её, как свежее мясо любит соль, потому что у неё у самой оба глаза были косые. У средней дочери одно плечо было выше другого, а брови – чёрные, как сажа в печной трубе, и всё же мать любила её не меньше, чем старшую, потому что у неё у самой брови были чёрные-пречёрные и одно плечо выше, другое – ниже. Младшая же дочь была хорошенькая, как спелое яблочко, и волосы у неё были мягкие, как шёлк, и были они цвета чистого золота, но мать её совсем не любила, потому что, как я уже сказал, и сама хорошенькой не была, и волосами цвета чистого золота не могла похвастать. А ответить на вопрос, почему это всё было так, а не иначе, не может даже Ганс Фифендруммель, хотя он прочёл немало книг и ещё парочку.

Старшая и средняя сестра каждый день наряжались, как в воскресенье, сидели на солнышке и ничего не делали, как будто они родились знатными дамами, что первая, что вторая.

А что до Кристины – так звали младшую из сестёр, – что до Кристины, у неё не было других нарядов, кроме лохмотьев, она выгоняла гусей на холмы рано утром и возвращалась поздно вечером, чтобы они подольше щипали на склонах свежую траву и толстели.

Обе сестры, и старшая, и средняя, ели белый хлеб, да ещё и с маслом, и пили столько свежего молока, сколько душе угодно; а Кристине приходилось есть сырные и хлебные корки, и хватало их ровно на то, чтобы дядюшка Голод не слишком часто шептал о себе ей на ухо.

Вот такая музыка и была заведена в этом доме.

И однажды утром Кристина отправилась на холмы со своим стадом гусей и с вязанием, потому что, пока гуси паслись, она работала, чтобы не терять времени попусту. Она шла по пыльной дороге, пока наконец не приблизилась к мостику через ручей, и тут она увидела, – надо же такое! – что на ветке ольхи висит крошечный красный колпачок с серебряным бубенчиком. Это был такой славненький и хорошенький колпачок, что она решила взять его с собой, потому что ничего подобного никогда не видела.

Она положила его в карман и двинулась дальше со своими гусями, но не успела пройти и сорока шагов, как услышала позади себя голос: «Кристина! Кристина!»

Она оглянулась и увидела – кого бы вы думали? – странного седого человечка: он был крошечный, с головой огромной, как кочан капусты, и ножками тоненькими, как две молодые белые редиски.

«Что тебе нужно?» – спросила Кристина, когда человечек подошёл к ней.

О, маленькому человечку был нужен всего лишь его колпак, потому что без этого он не сможет вернуться к себе домой, а жил он внутри холма.

А как получилось, что колпак повис на ветке? Да, Кристине хотелось бы про это узнать, прежде чем она вернёт колпак.

Ну, человечек стоял вон там и удил рыбу в ручье, и вдруг налетел порыв ветра и сдул колпак в воду, поэтому человечек просто повесил его сушиться. Больше сказать про это особенно нечего, и, может быть, теперь Кристина вернёт ему колпак?

Ну, тут Кристина не знала, что и сказать: может, вернёт, а может, и нет. Это – очень славненький, хорошенький колпачок; что может подземный господин ей дать взамен?

О, человечек даст ей пять талеров, и с большой охотой.

Нет, пять талеров за такой колпачок – этого недостаточно, на нём же ещё есть серебряный колокольчик.

Ну, маленький человечек скупиться и торговаться не намерен: он даст сто талеров за колпак.

Нет, деньги Кристине не очень-то нужны. А что ещё может он дать за такой миленький, славненький колпачок?

– Смотри, Кристина, вот что я тебе даю за колпак. – И человечек показал ей на ладони что-то похожее на боб, но чёрное и блестящее, как уголь.

– О, очень хорошо. Но что это?

– Это, – отвечал человечек, – семя яблони, на которой растёт яблоко довольства. Посади его, из него вырастет дерево, а на дереве – яблоко. Кто бы ни увидел это яблоко, каждый захочет им завладеть, но никто на свете не сможет его сорвать, кроме тебя. Оно заменит тебе еду и питьё, когда ты проголодаешься, и тёплую одежду, когда твоей спине станет холодно. Кроме того, как только ты его сорвёшь, на его месте появится другое такое же. Ну а теперь отдашь ты мне мой колпак?

О да, за такое семечко Кристина колпак отдаст, и отдаст очень охотно. Так что человечек положил Кристине в руку чёрный боб, а Кристина вернула ему колпак. Тот надел его на голову и – фу-у-х! – растаял так же мгновенно, как исчезает пламя свечи, если на неё подуть.

И вот Кристина взяла домой чёрный боб и посадила его перед окошком своей спальни. На следующее утро выглянула в сад и увидела прекрасное дерево, а на нём висело яблоко, и оно блестело, как чистое золото. Кристина подошла к дереву и сорвала яблоко так же легко, как ягоду с куста крыжовника, и как только оно попало к ней в руки, на его месте выросло другое, ничем не хуже. Она съела его, потому что была голодная, и ничего лучшего она в жизни не пробовала, потому что на вкус оно было как оладья с молоком и мёдом.

Вскоре в сад вышла её старшая сестра, осмотрелась по сторонам, увидела прекрасное деревце с золотым яблоком на нём – ну и вы можете себе представить, какими глазами она на него смотрела.

И ей всё сильнее и сильнее хотелось добраться до яблока, ещё ничего в жизни ей так не хотелось. «Я просто сорву его, – сказала она себе, – и никто ничего не узнает». Но – легко сказать, да непросто сделать. Она тянулась и тянулась к яблоку, но могла с тем же успехом тянуться к луне; она пыталась и пыталась залезть на деревце, чтобы его достать, но с тем же успехом могла бы лезть на небо, чтобы достать солнце, потому что и луну, и солнце было не труднее достать, чем это яблоко. Наконец ей пришлось бросить свою затею, и характер у неё от этого, можете не сомневаться, лучше не стал.

Через некоторое время во двор вышла средняя сестра, и когда она увидела яблоко, то захотела его не меньше, чем старшая. Но хотеть – это одно, а добыть – другое, и она в этом очень скоро убедилась, так как с яблоком у неё всё получилось не лучше, чем у старшей сестры.

Последней в сад вышла мать и тоже попыталась сорвать яблоко. Но – понапрасну. Удача была к ней не более милостива, чем к дочерям, и всем трём ничего не оставалось делать, кроме как стоять под деревцем, смотреть на яблоко и хотеть-хотеть-хотеть его достать.

И они не единственные на свете, кто повёл бы себя так, когда яблоко довольства висит прямо над головой.

А что до Кристины, ей и стараться не надо было, она просто срывала очередное яблоко, когда хотела. Она проголодалась? Яблоко на дереве было к её услугам. Ей хотелось пить? Пожалуйста, вот ещё яблоко. Ей холодно? Снова яблоко. Так что, как видите, она была самой счастливой девушкой, какую можно было найти меж семи холмов, которые стоят по краям земли; потому что довольство – это лучшее, на что в жизни можно рассчитывать, и оно у Кристины было – благодаря яблоку.

II

Однажды король ехал по дороге верхом и в сопровождении всей своей свиты. Он поднял голову, увидел золотое яблоко на ветке, и так захотел его отведать, что мочи не было. Он подозвал к себе одного из слуг и велел тому пойти и спросить, не продадут ли ему яблоко за горшок золота.

Слуга подошёл к дому и постучал – тук-тук-тук!

– Чего желаете, сударь? – спросила мать трёх сестёр, выйдя к нему и стоя в дверях.

О, ничего особенного; просто король ждёт вон там, на дороге, и спрашивает, не продадите ли вы ему это ваше яблоко за горшок золота.

Да, она готова продать; пусть ей сначала дадут горшок золота, а потом пожалуйста, слуга может пойти и сорвать яблоко, оно к его услугам.

Так что слуга дал ей горшок золота, а потом попытался сорвать яблоко. Сначала он хотел дотянуться до него, потом полез за ним, потом потряс дерево.

Но старался он понапрасну; у него ровно так же ничего не получалось с яблоком, как… – ну, скажем, как у меня, если бы я там был.

Наконец слуге пришлось вернуться к королю. Да, яблоко висит, да, женщина его продала, но сколько он ни старался, он не смог его сорвать, звезду с неба и ту достать проще.

Тогда король велел мажордому пойти и сорвать яблоко, но хотя мажордом был мужчина высокий и сильный, с делом он справился не лучше, чем слуга.

Пришлось и ему вернуться к королю с пустыми руками. Нет, сир, он тоже не сумел достать яблоко.

Ну, тогда уже король пошёл за яблоком сам. Он точно знал, что сумеет его сорвать – как же иначе! Ну, он пробовал, пробовал и снова пробовал; но ничего из его стараний не вышло, и ему пришлось уехать домой, а яблока он даже не понюхал.

Когда король вернулся домой, он только и думал и говорил, что о яблоке; и чем недоступнее оно было, тем сильнее он хотел этим яблоком завладеть, так уж на этом свете все люди созданы. Под конец он впал в тоску и заболел, потому что очень хотел того, до чего не мог добраться. И тогда король послал за неким человеком, таким мудрым, что в голове у него было больше, чем у десятерых других людей, вместе взятых. И этот мудрый человек сказал ему, что никто не сможет сорвать для него яблоко довольства, кроме хозяйки дерева. А это – одна из трёх дочерей женщины, которая продала ему яблоко за горшок золота.

Услышав такое, король очень обрадовался; он велел оседлать себе коня и поскакал вместе со всеми придворными прочь из замка, и вскоре они приехали в коттедж, где жила Кристина.

Дома они застали мать и старших сестёр, потому что Кристина ушла на холмы с гусями.

Король снял шляпу и отвесил низкий поклон.

Мудрец во дворце посоветовал ему кое-что: кому из её дочерей принадлежит это деревце? Так король и спросил.

– О, деревце принадлежит моей старшей дочери, – отвечала женщина.

Вот как, очень хорошо. Если эта старшая дочь сорвёт для него яблоко, он отвезёт её к себе во дворец, женится на ней и сделает её королевой. Только пусть она поторопится с яблоком.

Пфф! Это не годится. Неужели её дочь должна лезть на яблоню на глазах у короля и всех придворных? Нет, ни за что. Лучше будет, если король отправится домой, а дочь в свой черёд придёт и принесёт ему яблоко; вот так эта женщина королю и ответила.

Хорошо, король на это согласен, только пусть поторопится, потому что яблоко ему очень нужно.

И как только король уехал, женщина с дочерьми послали кого-то на холмы, чтобы найти гусятницу. А потом сказали ей, что король хочет вот то яблоко, и что она должна сорвать его и отдать своей старшей сестре, чтобы та отнесла его королю; а если Кристина откажется, они бросят её в колодец, так они ей и сказали. Поэтому Кристине пришлось сорвать яблоко, и как только она это сделала, старшая сестра завернула его в чистую салфетку и отправилась с ним в королевский дворец, довольная настолько, что больше некуда. Тук-тук-тук! – это она постучала в дверь. А принесла ли она королю яблоко?

– Да, принесла. Вот оно, в чистой красивой салфетке.

После этого ей не пришлось ждать за дверью, пока пальцы на ногах замёрзнут, уверяю вас. И как только она подошла к королю, то развернула салфетку. Хотите – верьте, хотите – нет, это уж как вам будет угодно, всё равно я вам скажу, что в салфетке было не что иное, как круглый камень. Когда король увидел, что ему принесли камень и ничего больше, он от злости затопал ногами и велел выставить эту девицу прочь из дворца. Так с ней и поступили, и она ушла домой, и по дороге ей было очень стыдно, скажу я вам.

Тогда король послал своего мажордома в коттедж, где жила Кристина и её сестры.

Он сказал их матери, что пришёл узнать, нет ли у неё ещё дочерей.

Да, есть ещё одна дочь, и, по правде говоря, это была её яблоня. Так что пусть мажордом отправляется восвояси, а её вторая дочь это яблоко вскорости принесёт.

И как только мажордом ушёл, они опять послали за Кристиной на холмы. Так вот, она снова должна была сорвать яблоко, чтобы средняя сестра отнесла его королю; а если она откажется, они бросят её в колодец.

И снова Кристине пришлось сорвать яблоко и отдать его средней сестре, которая завернула его в салфетку и отправилась к королю домой. Но повезло ей не больше, чем старшей, потому что, когда она развернула салфетку, там лежал простой комок грязи. И её тоже отправили домой, и по дороге она утирала глаза передником.

И вскоре мажордом снова появился перед коттеджем. А нет ли у хозяйки ещё дочери, кроме этих двух?

Ну, есть ещё одна, но она несчастная замарашка, ничего собой не представляет и годится только на то, чтобы пасти гусей, и ни на что больше.

И где же она теперь?

О, она сейчас на холмах со своим стадом гусей.

Можно ли мажордому её увидеть?

Да, можно, но она всего лишь бедная дурочка.

Очень хорошо, но мажордому хотелось бы её увидеть, потому что король его именно за этим сюда послал.

И ничего им другого не оставалось, кроме как послать на холмы за Кристиной.

Вскоре она пришла, и мажордом спросил её, может ли она сорвать для короля вот то яблоко.

Да, Кристине это труда не составит. Она протянула руку и сорвала яблоко так же легко, как ягоду с куста крыжовника. Тогда мажордом снял шляпу и отвесил ей глубокий поклон, потому что, хотя Кристина и была одета в лохмотья, он понял, что она – та самая, кого они всё это время искали.

А Кристина опустила золотое яблоко в карман, и они с мажордомом вдвоём отправились ко двору.

Когда они добрались до места, все при дворе принялись шушукаться и хихикать, прикрывая рты ладонями, при виде того, какую бедную, оборванную гусятницу мажордом с собой привёл. Но мажордому до этого никакого дела не было.

– Ну что, принесли яблоко? – спросил король, как только увидел Кристину.

Да, вот оно, пожалуйста; Кристина сунула руку в карман и протянула королю яблоко. Король сразу откусил от него большой кусок, и едва он это сделал, как посмотрел на Кристину и подумал, что такой хорошенькой девушки он ещё никогда не видел. А что до её лохмотьев, они заботили его не больше, чем нас с вами – трещинки на дыне, и было это потому, что король съел кусок волшебного яблока.

И что, они поженились? Да, конечно! И свадьба у них была – всем на зависть, скажу я вам. Жалко, что вас там не было. Но хоть вас там и не было, а вот Кристинины мать и сёстры были, и больше того – танцевали с другими гостями наравне, хотя, наверное, им казалось, что в башмаках у них торчат иголки и булавки.

– Ничего, – утешали они себя, – яблоко довольства всё равно останется у нас возле дома, пусть мы его даже не попробуем.

Так вот, ничего у них не осталось. На следующее утро яблоня стояла под окном у новоиспечённой королевы Кристины, точно так же, как стояла под окном её прежней спальни, потому что эта яблоня принадлежала только ей и больше никому на свете. Для короля это было большой удачей, ведь и он, как все люди, время от времени нуждался в яблоке довольства, и сорвать это яблоко для него не мог никто, кроме Кристины.

Ну, на этом моя история кончается. Спрашивается, какой в ней смысл? Как, вы его не видите? Пфф! Протрите свои очки и посмотрите ещё раз.

Конец