Читать онлайн Земля Эльзы бесплатно

Диптих

Наташина мечта

Монолог

Действующие лица:

Наташа, 16 лет.

Одета в спортивный костюм. Руки сжаты в кулаки.

Часто озирается по сторонам. Одного переднего зуба не хватает.

Наташа. Ну, короче, это гониво все, что тут говорили… Не было этого ни фига… Чё? Рассказать, как было? А еще чего? Вот этого вам не завернуть? Я не матерюсь, нормальное слово… (Молчит, смотрит перед собой, вдруг тихо.) Ладно. Это случилось… Чё? Я не мямлю, нормально рассказываю…

(Говорит чуть громче.) Это случилось в прошлом году, в сентябре. Мы вернулись с лагеря. Я уже даже немножечко радовалась, что мы вернулись. Потому что в лагере были одни комары, а в палату мне подселили Таньку Косоглазину, поэтому по ночам я видела комаров и ее жопу, а мне хотелось другого. Из прикольного там было только то, что Витя с Лехи стащил трусы, мы так смеялись, но мне немножечко было жалко Леху – ему прикольно, что ли? Вот. Нам сказали: собирайте вещи, поедем домой, – и, когда мы их собирали, я стащила у Таньки заколочку с бусинками, зачем жиртресту заколочка? Потом мы сели в автобус, и я немножко расстроилась, потому что поняла, что заколочку мне не поносить – Танька сразу пропалит. Я решила, что если у меня появится мальчик, то на встречу с ним и буду ходить с заколочкой. А пока мальчика у меня не появилось – пусть лежит. Не, ну как в воду глядела! Конечно, мальчик у меня был, я ж не лохушка какая, – но мы с ним так, просто на всех бухаловах были вместе, даже целовались пару раз. У него изо рта воняло картошкой, никогда не думала, что это так противно. Я целовалась с ним на дискаче как-то, целовалась, а потом подумала: а вдруг от меня тоже воняет картошкой, а я этого просто не чувствую? А даже если и не воняло, то теперь обязательно завоняет. Тогда я побежала в умывалку и долго мыла рот с мылом. А потом наши девки потащили меня в туалет – курякать, я пошла с ними. Светка, бухая, открыла окно и говорит: «А слабо прыгнуть?» Я говорю ей: «Дура тупая, чё, совсем мозги прокисли? Куда прыгать-то? Третий этаж!» А Светка, упертая, говорит: «Я знаю, ты не прыгнешь». Я ей: «Чё это я не прыгну?» Она: «Не прыгнешь!» Я говорю: «Да с какой это стати я не прыгну?» Она такая: «Ну прыгни, прыгни!» Я отвечаю: «Ты чего, незабудка сисястая, попутала чего?»

И такая раз, окно пошире распахнула. Нет, конечно, в тот момент я немножечко струсила, но отступать было некуда – не лошиться же при Светке! Я такая на нее смотрю, типа, ты, корова, – и вниз… Я не помню, что там дальше было. Но когда летела, я очень испугалась, что мне всё, конец. И загадала такое желание: хочу любви. Чтоб с фатой и шоколадными конфетами. И чтоб все девки наши за нами шли и нам завидовали. Только это не самое главное. Главное, чтобы он меня любил, чтоб он подошел ко мне и сказал: «Наташа, ты – самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж». Я бы тогда сразу пошла.

Вот никогда не думала, что прыжок с третьего этажа выполняет желания. Реально исполняет, кто не верит, попробуйте. Только проговаривать его надо быстро, потому что лететь всего ничего. Очнулась я в больнице. И мне сразу сказали, что ко мне приходил какой-то интеллигентного вида парень, я еще такая думаю: Санек, что ли? Санек, конечно, ботаник, но какой из него парень? А больше никаких таких интелли… интеллигентных друзей у меня нет.

А потом пришел он – я сразу поняла, что это он, потому что кто еще может вот так взять и прийти ко мне в больницу? Правда, ничего про замуж он не говорил. Сказал, что он журналист газеты «Шишкинская искра», что это одна из старых газет города и что он очень хочет написать про меня в газету. Мне просто нужно рассказать ему про свою жизнь, ничего такого – так, фигня. Обижают нас воспитки или нет, хорошо ли нас кормят, сколько нам дают денег и все такое. И почему я из окна выпрыгнула – просто так или довели меня там уже? Я даже немножко обиделась, потому что у Ирины Горбуненко в прошлом году тоже брали интервью – она победила на конкурсе резьбы по дереву. И ее там спрашивали не про воспиток, а про творческие планы, так и было написано:

«Ирина, какие у вас творческие планы?»

«Мои творческие планы – вы́резать на девятое мая досточки с самолетиками и подарить их всем учителям».

И еще фотография в полстраницы – красивая. Все девки обзавидовались, я тоже немножечко позавидовала, но потом подумала: зато я натуральная блондинка, а Ирка крашеная, – и сразу успокоилась. А Светка ходила как обосранная, даже потихоньку от всех эту газету в туалет вместо бумаги положила, чтоб все ржали, но никто не ржал – мне как-то больше Иру в тот момент стало жалко.

Этот журналист – Валера – пришел ко мне на следующий день с такой штукой – называется диктофон, туда можно говорить всякие слова, и оно потом все повторяет. Валера меня спрашивал, обижают меня дети из школы или нет. Ага, щас! Я с ноги выбиваю замок на умывалке, чё я, лохушка какая, обижать меня? И еще про родителей спрашивал – помню я или нет и чё там было? Я такая на него смотрю и говорю: «Валера, моя мама назвала меня абортом, а я возьми и выживи». Ну, такая, хотела жизни повидавшей прикинуться, чтоб понимал, с кем разговаривает. Чё я ему, про Вадьку-сутенера, что ли, буду рассказывать, как он мамку мою замочил? А потом Валера меня спросил: «Наташа, а какая у тебя мечта?» Тут я и поняла, что это он. Потому что до этого меня никто еще не спрашивал, какая у меня мечта. А он вот так вот просто взял и спросил. Я ему говорю: «Валера, мы с вами взрослые люди, какая мечта, работать надо!» А сама такая думаю: ну спроси еще. Я, наверное, протупила, что так ответила, надо было сразу про мечту рассказывать, чтобы он все понял и сказал: «Наташа, ты – реально самая клевая девчонка на земле. Выходи за меня замуж». Но я штуки этой его испугалась. Которая записывает… Потому что, ага, это я ему могу про мечту рассказать, а если про это еще кто-то услышит? Засмеют же! Поэтому я ему вот так вот ответила, и он ничего такого не сказал, сказал только, чтоб я выздоравливала и чтоб зашла в редакцию за газетой, когда меня выпишут. Выписали меня через неделю, сказали, чтоб не нервничала и не таскала тяжестей. Зато синяк остался здоровенный на руке, на кошку похожий. Я специально еще тогда рукава короткие носила, чтоб все видели. Вернулась я и сразу Светку такая подтягиваю – пойдем, говорю, покурякаем. Зашли мы с ней в умывалку, я ее как за волосы схватила. «Ты чё, – говорю, – сучка недоношенная, подставы такие устраивать? Попутала чего? Ты хоть понимаешь, на кого напала, нет?» Светка визжит, а я ее за волосы по полу таскаю. Потом надоело, пошла в комнату, залезла под одеяло, типа сплю. А сама такая про себя повторяю: «Наташа, а какая у те- бя мечта? Наташа, а какая у тебя мечта?» Повторяла, повторяла и реально заснула. Мне ж в школу не надо было… Проснулась, а уже день, девки из школы пришли, переодеваются. И воспитка заходит, типа дневники проверить. А сама на меня косится. «Болеешь, – говорит, – Наташа?» «Болею, – говорю, – Раиса Степановна». «А драться не болеешь?» – спрашивает. Я в отказ: «Какое драться, Раиса Степановна, синяк смотрите какой». А она такая: «А почему Косоглазина видела, как ты Свету за волосы таскаешь?» Вот падла, думаю, жиртрест вонючий, стуканула – и хоть бы хны, про заколочку, что ли, доперла бы? «Не, – говорю, – ничё такого не было». Тут Светка голову подымает, она сумку стояла разбирала до этого, и говорит: «Да, Раиса Степановна, ничё такого не было, мы так, дурачились». И глазки свои синенькие так в пол опускает. Тут я и поняла, что Светка, она хоть и мандавошка прыщавая, а самая лучшая мне подруга. Я ее в столовке на обеде отзываю: Светич, говорю, дело есть. И про Валеру ей все как есть рассказала. Она, молодец, поняла, надо, говорит, собираться и в редакцию топать. И такая: «Тебе одной сейчас нельзя, давай со мной, я типа тоже на него посмотрю и, как подруга, тебе скажу – он это или не он». Ладно, хрен с тобой, Красная Шапочка, думаю, пошли. Говорю: «Только не малюйся сильно, не на дискач же идем, надо ему сразу дать понять, что мы не телки заборные, не абы что, что, хоть и детдомовские, цену себе знаем». Ну, собрались мы, я заколочку косоглазинскую без палева нацепила, и пошли. Приходим, деловые такие, типа, где бы нам Валеру найти, у дядьки какого-то спрашиваем. Он говорит: вон в тот кабинет. Там табличка еще такая басёвая на нем висит: «Редакция “Шишкинской искры”». Ну, зашли мы, а там народу человек семь, все за компами сидят, в монитор врылись, и курят все. Я от этого дыма даже сначала не поняла, куда идти, а потом такая смотрю, вот он, родной мой, в углу у окна сидит. Я к нему подхожу: «Привет, – говорю, – Валера, как дела». А он мне: «Привет, Наташа, хорошо дела. Ты за газетой, да?» Я такая: «Ну да, и вообще узнать, как ты?» Он такой: «Да ничего» – и газету мне протягивает. И тут я понимаю, что, если я сейчас главного ему не скажу, так мы и разойдемся, как корабли в море. «Валера, – говорю ему, – а я тебе не все рассказала, поговорить бы нам». Он такой: «Да? Ну, давай поговорим». Я такая: «Ну, не здесь, прогуляться, может?» И тут он говорит: «Приходи завтра в шесть в парк, возле редакции который, я там тебя ждать буду». У меня аж подмышки от такого счастья вспотели. «Приду», – говорю. А он: «Ну ладно, всё, иди». И я пошла. Иду и не вижу ничего. На Светку даже налетела, она у дверей стоит, прыщами пунцовыми кабинет освещает. Идем мы с ней по улице, а она такая: «Чё, ну чё, расскажи, чё?» А я и сказать ничего не могу. Иду, а в голове все вертится: «Наташа, а какая у тебя мечта? Наташа, а какая у тебя мечта?» Как заело прям… Не знаю даже, как тот день прошел. Каждые пять минут на часы в зал смотреть бегала, ну когда уже завтра, думаю, когда уже завтра. А когда пришли еще, Танька Косоглазина свою заколочку увидала – и как давай блажить. Завали хлеборезку, говорю, жиртрест вонючий, а самой даже ругаться не хочется. Такая добрая стала, аж самой удивительно. В другой раз, может, и с ноги бы, а тут даже ругаться не хочется. Рукой на нее махнула и в комнату пошла. Хорошо, она не со мной живет, а то удавила бы ее давно уже. Залезла в постель, а после отбоя в туалет вышла, из пижамы эту газету, которую мне Валера дал, достала. Я так решила просто, что сама сначала про себя эту газету прочитаю, а потом уже девкам дам посмотреть. Потому что там про меня же написано, я же первая должна прочитать. Светка всю дорогу ныла: «Ну покажи, ну покажи». Я говорю ей: «Светич, базару ноль, читать учись!» Достала я газету, читаю, читаю – нет про меня ничего! Должно быть, а нету. Я там учиталась вся, даже кроссворды проверила – нет нигде. А потом на последней странице, на обороте прям, там так мелко-мелко про убийство мента какого-то, про то, как две тачки врезались, и про меня. Правда про меня. Так и написано (морщит лоб, вспоминает): «Воспитанница детского дома Наталья Банина выпрыгнула из окна третьего этажа. На вопросы журналиста девочка ответила, что прыжок совершила случайно, не имея цели покончить с собой. На сегодняшний день здоровье Наташи не вызывает опасений». Только фотографии нет. Даже обидно стало: имя, фамилия, а фотографии нет. Опять нашу Иру Горбуненко вспомнила, еще подумала: правильно Светка ту газету в туалет положила… Но с другой стороны – я-то теперь с журналистом буду знакома, чё он, фотографию мою не напечатает, что ли?

На следующий день я прям минуты считала, когда уже, когда. И думаю еще такая – еще ведь опоздать нужно, по-нормальному если. А потом такая думаю, ага, а вдруг я опоздаю, а он не дождется, подумает, не пришла я, передумала. В результате я в этот парк полшестого приперлась, сижу на скамеечке такая, даже не курю, жвачку мятную жую. Не знаю, сколько там сидела, испугалась даже уже, вдруг он не придет. Сижу, сижу, и вдруг у меня голос его за спиной раздается: «Здравствуй, Наташа». Я аж испугалась, но виду не подала, оборачиваюсь спокойненько. «Привет, – говорю, – Валера». А у самой все внутри десять раз перевернулось. Я даже дышать забыла как, в груди что-то так бум-бум, и воздух ртом ловлю. «Ну, рассказывай, говорит, что у тебя». Я сижу такая, головой мотаю, как лошадь. «Щас, говорю, с силами соберусь». «Обижают вас там?» – спрашивает. Я такая: «Ну да, бывает». «А из окна ты зачем прыгала, с собой хотела покончить?» Я, конечно, ничё такого не хотела, это все Светка, дура, но все равно говорю: «Да, хотела». Тут он говорит: «Наташа, может, ты сока хочешь или газировки там?» Я говорю: «Хочу, и сигарет, если можно». Он пошел, сока принес, себе пива купил и сигареты мне протягивает, «Парламент». Сидим мы с ним, курим, я ему про жизнь нашу заливаю. Даже не знаю, что на меня нашло тогда, – обычно это лохи только жалуются, а я лох, что ли? Мы таких еще в малолетке вылавливали и по ноздрям стучали: что, падла, жисть у тебя тяжелая, говоришь? А тут как начала рассказывать, меня прям не заткнуть было. Рассказываю и думаю, щас он меня зачморит и все пропало. Скажет еще, детдомовка вшивая, и уйдет. А он сидит, слушает и потом за руку еще меня взял, так осторожно-осторожно, как будто я маленькая. Меня даже в детском саду никто так за руку не брал, брали, только если к заведующей вели. А я же уже не маленькая, а сердце так внутри – бум-бум. Вот дура, думаю, надо было у Светки крем взять, руки помазать, а то вдруг они у меня шершавые? И так мы долго с ним сидели, я ему много еще всякого наговорила. Про девок наших рассказала, про Иру Горбуненко, про Светку, подругу мою лучшую. Про дискачи наши. Потом он говорит: «Ну ладно, пойдем, Наташа, я тебя провожу». И мы с ним пошли. Идем, а я думаю: что ж ты, сука, город у нас такой маленький? Не погулять даже нормально. Вот были бы мы в Москве, мы бы с ним всю ночь шли, я бы ему всё-всё рассказала, и потом, когда утро уже, он бы мне сказал: «Наташа, ты – реально самая клевая девчонка на земле. Выходи за меня замуж». Вот если бы мы были в Москве, он бы это обязательно сказал, а так нет – потому что для этого же надо еще с силами собраться, а на это время нужно. А какое тут время, если весь город за час обойти можно? И потом, когда мы с ним прощались у детдома уже, он меня так обнял и говорит: «Наташа, береги себя». Представляете? Наташа, береги себя… Наташа, береги себя… Я не помню, как я пришла, как я заснула, что я там воспитке нагнала. Со мной в первый раз такое было, что не помню ничего. Даже на всех бухаловах всё всегда помнила, а тут как будто заболела. Лежу в комнате, уже после отбоя, и заснуть никак не могу. По стенам тени ползают, а я на них смотрю такая, и в голове: «Наташа, береги себя. Наташа, береги себя. Наташа, береги себя…» А потом началось, никогда еще такого не было. Вот мы с Русей целовались, да, а я никогда о нем не думала, а тут из головы не выходит, и всё. На уроках сижу и о нем думаю. С девками в умывалке курю – и тоже о нем. Даже сочинение на четыре написала, там про Татьяну надо было, из этого, как его… Не помню, короче. Мне даже Светка сказала: «Наташа, ты чё как дура стала, с тобой разговариваешь, а ты как лошадь, головой киваешь?» Надо бы ее за волосы, а я молчу. Правда как дура… И все время в окно наше смотрела: вдруг он придет? Ну, дура, конечно, понимаю, что не придет, он чё, знает, в какой комнате я живу, и все равно смотрю, аж глаза болеть стали от постоянного смотрения. Девки мне такие: ты чё? А я: ничё – и дальше смотрю…

А потом как-то раз я из школы прихожу, а Раиса Степановна мне такая: «Наташа, зайди». Я сразу поняла, не то чё-то, пропалилась я где-то. Захожу в кабинет, а Раиса Степановна газету в руке держит, «че, говорит, Банина, в девятку захотела, да?» Она всегда всех девяткой пугает, но тут у нее такое лицо было, что я сразу поняла, что она сейчас может, не посмотрит ни на что. Пару заяв на меня накатает, и всё – прощайте, девки. «А чё случилось?» – спрашиваю. Она такая: «А я смотрю, у тебя жизнь здесь тяжелая, так может, в девятке лучше будет?» И в руку мне, падла, вцепилась, шипит как змея, говорит: «Чё ты, совсем охренела, когда тебя били, тебя вообще пальцем коснулся кто?» Я про себя думаю: ага, попробуйте только, ударьте, вы у меня все углы потом пересчитаете. А когда мне десять лет было, я помню, как та же Раиса Степановна меня один раз так по башке ударила, что потом неделю голова болела. Чё, сучка, думает, я забыла чё? Я ничего не забываю и забывать не собираюсь, я всех еще с говном съем, пусть только попробует кто… А потом такая думаю: а чё это она, про чё вообще? «А чё это вы?» – спрашиваю. Воспитка мне газету протягивает, говорит: «На, почитай, красавица, звезда ты наша. Журналисты у нее интервью берут, видите ли…» И так на меня смотрит: «К тебе ведь по-хорошему, Наташенька, ну кто тебе тут зла желает, а?» Вот ненавижу, когда она так говорит, прям в ха-рю плюнуть хочется. Я газету взяла, в туалет пошла, сижу, читаю. А там все слово в слово почти, что я Валере рассказала. Вот сука, думаю, на хрена такое писать? Я же только тебе, тебе одному рассказала, ты чё, совсем берегов не чуешь? Так расстроилась… Сижу, смотрю в одну точку. Вот, думаю, сучара! А потом думаю: чё это он сучара? Просто он не знал, что нельзя про такое писать, что меня убьют потом. Может, он меня защитить хотел, хотел, чтобы за мной пришли кто-нибудь и забрали меня? Он ведь не знает, как у нас тут всё… И еще там фраза была такая (вспоминает): «Эта девочка за свою короткую жизнь пережила очень-очень многое. И становится страшно от мысли – а сколько еще всего у нее впереди? Переживет ли?» И мне так хорошо стало от того, что ему за меня страшно. Первый раз кому-то за меня страшно стало. Аж стыдно сделалось, что я так про него подумала. Я даже газету эту, где имя его написано, поцеловала. Да пофиг, думаю, на воспитку, теперь за мной реальная сила появилась, чё она, против «Шишкинской искры», что ли, попрет? Кишка тонка! Она-то за меня не переживает, а Валера вот переживает. Может, он меня заберет даже к себе жить, чё мне эта воспитка уродливая? И тут меня как током по башке – а если она меня в девятку сбагрит? Три раза ведь уже обещала, а если в этот раз решит? Ищу Светку, говорю: «Меня в девятку отправляют». Светка такая: «А чё, вон Макса забрали, так он Гульке пишет, что реальным пацаном там стал, что вообще нисколечко не жалеет. Забей, – говорит, – там даже круче, там народ нормальный, если ты лохушка, так ты и здесь лохушка, а если нормальная девчонка, так и там нормальная. Правильно я говорю?» «Так-то да», – отвечаю. Я и сама в принципе раньше так думала: ну отправят и отправят в эту девятку, да хоть в десятку, мне вообще побоку. Ну чё мне, улица нужна, что ли? Там школа круче, говорят, хоть вообще не ходи, все равно трояк натянут, и гулять тоже можно, только за территорию не выходить. А тут такая думаю – а как же я тогда с Валерой видеться буду? И прям слезы на глаза давят. В туалет убежала, на толчке сижу и плачу, как дура. Светка стучится, «открой, – говорит, – ты чё?» А я такая: «Пошла на хрен, марамойка». И плачу сижу. Думаю, я воспитку эту вообще убью, если она заподлянку такую мне сделает. А потом мамку вспомнила. Она мне письмо один раз написала. Мне тогда года четыре было, а мамку мою на полгода в тюрьму забрали. Я у подруги ее жила, тети Ани. Тетя Аня меня никогда не била, как мамка, но все время орала и трогать вещи запрещала, хотя я и не трогала совсем. У нее видик был, и она боялась, что я его сломаю. А один раз она пришла и письмо мне принесла. «Танцуй, говорит, от мамки письмо пришло». Я такая: «Как танцуй?» Она: «Ну, танцуй!» Ну, я потанцевала немножко. А она такая: «А ты танцуй и платье снимай». И сама ржет, как лошадь, пьяная сильно была. Я говорю: «Не буду». Она такая: «Ну и письма тогда не получишь». И в комнату ушла. Я подождала-подождала, прихожу в комнату. «Давай письмо», – говорю. А она храпит уже… Я у нее это письмо из кармана достала, распечатала и стала на него смотреть. И поняла, что там написано было. Там написано было: Наташа, я тебя люблю и по тебе скучаю. Ну правда, так написано было, хотя я еще даже читать не умела. Я это письмо потом постоянно доставала и смотрела на него. А когда мамка вернулась, я ей это письмо показала. И она у меня его забрала. Наверно, подумала, зачем мне письмо, если она вернулась. И еще вспомнила, что у меня две мамкиных фотографии есть, только они у воспиток в кабинете. У нас как-то раз бухалово было, и воспитки на утро шмон устроили – бухло в тумбочках искали, дуры сисястые. Ну вот, Наталья Юрьевна у меня сиську пива нашла, давай дальше рыться, а там фотки эти. Ну, она меня типа наказать решила и фотки эти себе забрала. Я про них и забыла даже. А тут вспомнила. Подумала, надо забрать. Только смена-то не ее, не Натальи Юрьевны, а Раисина. Ну, пофиг, думаю, не отдашь, корова, я тебе устрою, блядь, сейчас. Пошла к Раисе в кабинет, говорю: «Фотки мамины отдайте». Думаю, сейчас как заряжу по роже, мне пофигу, куда меня потом отправят, хоть в колонию, такая злость была. А Раиса так на меня посмотрела, говорит: «Где они?» Я говорю: «В тумбочке у Натальи Юрьевны посмотрите». Ну, она посмотрела, поискала и нашла. Отдала мне эти фотки, и взгляд у нее какой-то был… Не так, как обычно. Ну точно, думаю, в девятку отправят. Пошла в умывалку, смотрю на фотки. Аж сердце забилось. Там одна фотка такая, знаете, где мамка накрашенная сидит, красивая такая, с мужиком каким-то. Рядом стол стоит, на столе поляна накрыта. Все-таки умела моя мамка жить, ничего не скажешь. А вторая фотка – там ей вообще четырнадцать лет. И вот я на ту фотку, где мамка с мужиком, вообще не смотрю. А смотрю на эту, четырнадцать где. Фотка черно-белая, и мамка там маленькая такая и испуганная какая-то. Вот по идее-то эта, где с мужиком, она красивее так-то, а я на черно-белую смотрю, на мамку мою маленькую, на глаза ее испуганные, какая-то она там стоит, зажалась вся, как лохушки наши совсем, но я так не думаю про нее, потому что это мамка моя. И потому что она по-другому зажалась, мне от этого как-то пожалеть ее хочется, прижать к себе и сказать: мамка моя, мамка… А помнишь, ты мне письмо писала? Ты ведь мне это написала, это самое, что я тогда подумала? И вот я смотрю на фотографию и думаю: по идее-то, если мамке моей просто не повезло, она ведь, по сути, никому, кроме меня, не нужна была. А я вот теперь нужна Валере. Ему ведь страшно за меня… И слезы сами собой так – кап на кафель, кап… Думала я про это, думала и даже про дискач в тот день, блин, забыла!

Где-то потом две недели прошло. Воспитка, по ходу, про девятку забыла. А я хожу и всё о Валере думаю: как он там? Где он там? Увидеть его хочу – сил нет. И чё делать – не знаю. Отзываю я Светку и говорю: «Светич, я, кажется, того… чё-то со мной нездоровая какая-то фигня происходит». А Светич: «Ну ты чё, говорит, Натка, не понимаешь, чё делать надо? Иди к нему, скажи, здравствуй, зайка, я твой кролик и всё в таком духе. Накрасься там, наведи красоту, чё теряться-то, жизнь ведь одна». Вот Светка дура так-то, а иногда такие вещи говорит, просто, блин, откуда берется, спрашивается. Ну я такая думаю: да, надо действовать. Накрасилась, заколочку косоглазинскую нацепила – и в редакцию. Пришла вся такая мадонна из картона, в кабинет зашла, смотрю – сидит. Пишет чё-то. Я ему: «Привет, Валера». А он мне: «Здравствуй, Наташа, чаю хочешь?» Я такая: «Хочу». Он говорит: «Садись за стол, рядом, щас чайник поставлю». Я села, сижу и чё сказать – не знаю. Нет, все понимаю, понимаю, что он человек, как это, высокой, блин, культуры, что про музыку там надо, про фильмы. А какие у нас в детдоме фильмы? Хотела про музыку, а в голове как заест: «Забирай меня скорей, увози за сто морей…» Песня такая есть, знаете, может, мы под нее на дискачах все время колбасимся. А он такой конфеты достает, говорит: «Ты угощайся, Наташа, не стесняйся. Только у меня работы много, мне писать надо», – и в комп свой опять уставился. А я сижу, конфеты лопаю и на него так зырк все время, смотрю. Красивый он. Ресницы, как у девочек, длинные. Вот никогда не думала, что по такой фигне запарюсь когда-нибудь, а тут смотрю и думаю – ресницы, как у девочек… А он все пишет, пишет че-то. А я смотрю, уже чай допила, уже типа уходить надо, а я все смотрю и смотрю. И, главное, чё сказать – не знаю! В первый раз такое было… Потом он говорит: «Тебя, Наташа, наверное, уже воспитательницы потеряли твои?» Я говорю: «Не, не потеряли», – и опять так на ресницы зырк… «Ты приходи, говорит, если что, если проблемы какие будут». Я такая: «Ладно, базару ноль, приду…» Вот, думаю, реально человеку страшно за меня, «если проблемы какие будут – приходи». И поняла, что уходить надо, а то подумает еще… Ну все, пошла я. Иду и соображаю: а какие у меня проблемы? Надо, чтобы большие были, чтобы серьезно все, тогда прийти можно будет… Прихожу, Светке говорю: «Светич, надо проблему думать, а то как к нему прийти еще?» Светка такая: «Ну, не знаю, может, ты СПИДом болеешь?» «Дура, говорю, что ли, такое говорить?!» А она: «А чё, больных всегда жалеют, я, когда в больничке лежала с воспалением, меня даже воспитка жалела, и ботаничка трояк поставила вместо неуда. Чё, не проблема, что ли?» Я говорю: «Не, давай другую». Светка подумала, подумала, в туалет сходила, приходит и говорит: «Я знаю, может, тебя удочерить хотят? Испанцы! А ты не хочешь? Может, он этот, папочка твой будущий, как его? Извращенец? И ты это знаешь, а тебе, прикинь, никто не верит? И тебя в Испанию отправляют!» Я говорю: «Светич, чё курила, где взяла? Какие испанцы, ты о чем, детка? Земфиры обслушалась? Не канает». Думали мы со Светкой, думали над моей проблемой, так ниче и не надумали, спать пошли. Но я все равно не выдержала и на следующий день опять к нему пошла, так, без всякой такой проблемы… И мы опять чай пили, он писал, а я на него смотрела… Прям как жена писателя какого-нибудь. У писателей же вроде были жены? И тогда я поняла, что он мой… Что я его никому теперь не отдам, потому что у меня никогда ничего еще моего не было, а теперь есть. И с какого это хрена я кому-то чё-то отдавать должна, если это мое? Только это не так мое, как заколочка косоглазинская, или там джинсы, или тетради там… Это такое мое, что это в карман не засунешь, и не выкинешь, и не надоест никогда. Это что-то прям мое-мое-мое, и все тут. И не объяснишь даже, как мое. Просто мое, и всё. И от этого так хорошо становилось и вот здесь, в груди тепло-тепло…

А потом… А потом я не знаю… чё говорить-то? Не знаю даже, чё рассказывать. Стала я к нему, к Валере моему, каждый день приходить. Мы с ним чай пили. И он мне книжку еще подарил. Куприн называется. Олеся. Там про ведьму одну красивую, и про то, как этот Куприн, сука, ее бросил и потом про это же еще написал. Я книги вообще-то не люблю читать, больше музыку слушать. А эту прочитала. И захотела даже на Олесю быть похожей, чтоб тоже ведьмой быть. Прикольно же, ни драться, ничего не надо, ручками помахал, и всё – стоять, блядь, суки! Боятся тебя все сразу. А еще Валера меня два раза провожал. Хотя у него мама болеет сильно. Все равно провожал! Он вообще в институте учился, в другом городе, и здесь бы давно не жил уже. Только у него мама болеет. И он тут живет. Если б Вадька-сутенер мою мамку насмерть не забил, я бы ее тоже не бросила. У меня мамка красивая была. И красилась так ярко-ярко, прям аж глаза слезились. Я к ней в детстве на колени забиралась, она такая: «Уйди, я накрашенная, смажешь». А я ей говорила: «Ты мне помаду свою подаришь, когда я вырасту?» А она говорила: «Подарю…» Она мне всё обещала подарить – и помаду, и платья свои. Только Вадька после мамкиной смерти все еёные вещи увез куда-то. Приехал на машине и увез. Так мне ничего и не досталось. Убила бы суку, Вадьку этого! Но его потом без меня убили, года три назад, что ли… Я это все Валере рассказывала, и мне не стыдно ему рассказывать было. А как-то… Даже хотелось рассказать, что ли… Не знаю… И еще он мне сказал: «Наташа, у тебя глаза красивые». Руся мне говорил, что у меня жопа ничё, а про глаза мне в первый раз так сказали… И я все ждала, когда Валера меня уже поцелует. Но он только смотрел на меня и не целовал. Наверное, боялся, что мне восемнадцати нет. Я к нему месяца три так ходила. Каждый день… С УПК сбегала даже, хотя нас там шить учат, а шить мне нравится… На девок наших смотреть не могла, не то что разговаривать. А на Русю вообще жестко наехала, такого ему наговорила… Меня в редакции Валериной уже по имени все стали называть, здоровались, говорили: «Привет, Наташа». А Валера для меня еще конфеты покупал, я прихожу – а он чай наливает и кулек с конфетами пододвигает: «Угощайся, говорит, Наташа, для тебя специально покупал». Не, ну если человеку побоку, разве он станет конфеты покупать? И еще он меня на компьютере в косынку играть научил!

А потом… А потом… Нет, не хочу рассказывать… Нет, не надо, не надо, не буду… Чё вы смотрите? Чё вы все смотрите? Я виновата, что ли, в чем? Я вообще этого не хотела! Просто потом я пришла, и мне сказали: а Валеры нет. Дядька в коридоре подошел и сказал. И в кабинет не дал зайти даже! Ну, я такая, ладно, ушла. На следующий день прихожу, а дядька этот мне опять: «А Валеры нет». И потом тоже. И, главное, зайти не дает! За руку берет и так выпроваживает на улицу, не, не по-хамски, конечно, базару ноль, вежливо так… Но зайти-то не дает! А я всё приходила, приходила… Мне сказали, что он здесь больше не работает, что приходить не надо, но мне плевать было, я чувствовала, что он там!!! Я это вот здесь чувствовала, сердцем, легкими, всем! И я по городу стала ходить одна, думала, пусть меня убьют сейчас, пусть маньяк какой-нибудь подкрадется и задушит меня, пусть меня машина собьет! Один раз даже ночевать не пришла, забилась на какую-то скамейку и сидела там полночи. А потом его увидела… С ней. С сукой этой… Они шли, держались за руки. И потом, когда дошли до подъезда, он ее вот так вот обнял… и поцеловал… И мне вдруг захотелось умереть, стать маленькой-маленькой, мне вдруг захотелось стать точкой, просто точкой, как на математике рисуют на доске, захотелось не жить, не помнить… Чтобы не было ничего, ничего, ничего… Я даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И думала: «Мамочка, мамочка, мамочка, забери меня отсюда, забери…» А потом, когда обратно утром шла, такая злость накатила на шмару эту. Какое право она имела с ним целоваться? Какое право имела его отбирать? Кто она такая? Он мой, мой был, я его никому отдавать не собиралась, а тут она пришла – и нате вам! Сука! Кобыла! Тварь! Тварь! Тварь! Тварюга! У нее чё, другого нет, что ли? У нее все есть, все, у нее родители есть, она в доме живет, у нее сережки есть, косметика, помада, сотик, одежда всякая, она поди печенье килограммами лопает… Какое она право имела забирать у меня? Ей своего, что ли, мало? Я первая его нашла, я первая в него влюбилась!

И потом… Нет, не хочу говорить… Воды дайте? (Пьет воду.) В общем, я пришла, девок собрала, шалаву одну, говорю, проучить надо… Ну, мы ее два дня караулили возле того подъезда. Я ее запомнила, тварь эту, хоть и темно было. А потом… Ну… Пойдем поговорим, сказали… И там, за гаражами уже… Мы не хотели, чтоб все так!!! Это не специально было. Я просто за волосы ее таскала, а Светка рожу ей корябала… Это Гулька давай ее каблуком по башке бить… Я не знала, что все так будет. Я не думала, что она хлипкой такой окажется… И не было никакого предва… предварительного сговора, как тут говорят! Не было! Это все неправда! Мы не хотели, чтоб она в кому впадала, не хотели ей эти… особой тяжести наносить, как их там… Это все следователь Прокопенко так написал. Что хотели типа… Так что, уважаемый суд, я прошу пересмотреть мое дело заново. (Пауза.) Ведь она же не умерла, в конце концов, она выживет, сука, чё, из комы не выйдет, что ли, у родителей еёных денег много, мне говорили, вылечат ее. А мне теперь из-за шмары этой на зоне сидеть, да? А в чем я виновата? Просто я Валеру любила, просто хотела, чтобы он был мой, чтобы мы с ним вот так гуляли, чай пили, а потом он подошел бы и сказал: «Наташа, ты – самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж!» Наташа, ты самая реально клевая девчонка на земле, выходи за меня замуж… Наташа, ты самая клевая девчонка… Потому что ей, может, это еще десять раз скажут, шалаве этой, у нее там шмотки такие, а мне? Мне кто это еще скажет? Руся? Руся – нет, у него мозгов не хватит так сказать, да и не хочу я, чтобы Руся… Я не хотела ее в кому, я никому ничего такого не хотела, я просто хотела, чтобы с фатой и с конфетами… И чтобы все наши девки шли и завидовали… Просто такая мечта. Разве у вас нет мечты? Разве это честно – разрушать мечты человека? Если он на самом деле любит, разве это правильно? Разве это справедливо? А заколочка косоглазинская у меня в камере сломалась… Только бусинки остались. Вот…

Наташа разжимает кулак – на ладони у нее лежат несколько блестящих бусин. Она смотрит на них. Улыбается.

Темнота.

конец

Победила я

Монолог

Действующие лица:

Наташа, 16 лет.

Наташа. Она ненавидит меня, я знаю… У нее ничего нет, у этой дуры прыщавой. Восемь классов не закончила… Была не красавица, а теперь совсем на мертвеца похожа стала. Кому она такая нужна? Сама доигралась… Сама виновата. От нее сейчас даже мать отказалась.

Я сама видела, как мать ее орала в коридоре – она наша соседка, у нас дом на восемь семей: «Я тебя знать не желаю, ты мне вообще не дочь, я нормальную рожала, а не наркоманку, и может, ты вообще СПИДом больна, так что к тебе прикасаться нельзя, катись отсюда, чтоб я тебя больше не видела» и все такое… А у меня как раз на следующий день экзамен по фоно, я сижу, готовлюсь. Поэтому, когда эти крики начались, моя мама вышла и ее маме сказала: «Это ваши проблемы, и не надо так кричать, если у вас дочь наркоманка, то почему это на моей дочери долж- но как-то отражаться», – и пригрозила милицию вызвать… Мать ее испугалась, видимо, ушла к себе, дверью хлопнула, затихла там у себя. А мама видела, что меня аж трясло всю, накапала мне валерьянки и в комнату увела. Обняла меня, говорит: «Теперь ты понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты гуляла по улицам?» А я это уже давно поняла, даже не то что поняла, а привыкла как-то…

Меня мама с детства кружками загружала, сначала танцы, потом плаванье, потом музыкалка, теперь вот телевиденье. Вот смотри, мне сейчас шестнадцать, а у меня уже – диплом об окончании школы искусств по классу танцев – раз, юношеский разряд по плаванью – два, первое место по городу и второе по области тоже по плаванью – три, потом еще дипломов куча, еще вот музыкалку по классу вокала заканчиваю, ну и телестудия, я на ней подростковую передачу еще с одним мальчиком веду.

Меня, собственно, эта телестудия и спасла, раньше в школе ко мне такого отношения, конечно, не было. Нет, относились-то ко мне нормально, я не жлоб, списывать всегда давала, просто все девчонки после школы куда идут? Гулять. Ну и во время этих прогулок все самые важные дела решаются: как у родителей на дискотеку денег замутить, кому бойкот объявить, кого подставить.

Меня, правда, это никогда не касалось – говорю же, ко мне нормально относились, без всяких заподлян. Я даже один раз с ними на концерт ходила, у нас в городе тогда, года два еще назад, объявили, что «Иванушки» приезжают. Мама сама ко мне подошла, говорит, Наташ, ты, наверное, на концерт хочешь пойти. Не сказать чтобы я очень-то хотела, но мама мне все равно дала денег, чтобы я себе что-нибудь из одежды купила. Надо же было мамину заботу оправдывать, вот я и пошла.

Концерт мне совсем не понравился, потому что я уже тогда вокалом занималась и мне по ушам несколько раз резало от этих песен и оттого, что звук был не выстроен.

А еще эта, соседка моя, которую из дома выгнали, тоже с какими-то своими парнями приперлась, они как-то через охрану водку пронесли и пили ее прям на танцполе из пластиковых стаканчиков. А потом один парень из ее компании начал за задницу ее хватать, и она прямо при всех начала с ним целоваться! Меня чуть не вырвало, когда он ей свой язык начал в рот засовывать. Понятно, что мне до этого никакого дела нет, просто неприятно такое видеть и неприятно, что такие, как она, через стену от тебя живут. И это ей тогда сколько? Четырнадцать лет, получается, было, она моя ровесница, только учится на класс младше, потому что ее на второй год оставляли.

И уже после этого, когда концерт к концу подходил и у половины девчонок тушь от слез уже потекла, она ко мне подошла и тихо, на ухо, прошептала… «Что, чистенькая вся, маму любишь, хорошей хочешь казаться? Ненавижу тебя, ненавижу таких, как ты, сдохни, сука, сдохни, сдохни, когда ты сдохнешь, я буду танцевать на твоей могиле, поняла меня?» У нее весь рот был в ярко-красной смазавшейся помаде и тоналка неровно на лице лежала. И пахло от нее какими-то очень сладкими духами, сигаретами и алкоголем. Я ей ничего не ответила. Я ей не смогла бы, наверное, даже сейчас ответить, потому что она дура, ее на каждой линейке вызывают за поведение и неуспеваемость. Что тут ей ответишь? Поэтому я просто пошла домой. Ощущение было такое – как будто тебя в бочку с дегтем засунули.

Дома рассказала обо всем маме, и тогда она мне очень правильную, я считаю, вещь сказала: «Наташ, если хочешь, я, конечно, поговорю с ее мамой. Но лучше просто не обращай внимания, с хамами и дураками не надо связываться. Себе дороже». Я и перестала обращать.

Мы с ней на остановку обычно в одно время выходили, стоим, ждем автобуса, отойдем друг от друга как можно дальше, но я даже через утренний туман видела этот взгляд ее, она как будто все вокруг себя этим взглядом прожигала. У нее в то время всегда был насморк, и она не носила перчаток, поэтому руки на морозе становились как свекла – красные, с белыми цыпками. Если бы у меня были цыпки, я бы, наверное, свихнулась, это же некрасиво и вообще противно, руки как наждачка, даже у парней противно, а тем более у девочки. Когда я на телестудию пришла и пилотный выпуск в эфир вышел, она на моей двери слово углем написала, не буду говорить какое, сама она такая…

С телестудией этой вообще смешно получилось. К нам в класс пришла женщина с телевидения и сказала, что будет выбирать подростков для детской передачи, ну, чтобы они там ведущими были… Как будто кастинг, только детский. Мальчишки у нас, придурки, сразу все сказали: чё мы, геи, что ли, – и отказались участвовать. А у нас из-за этого кастинга даже историю отменили, так что все парни домой побежали, а девочки в туалет – красоту наводить.

Если бы все это после уроков было, я бы ни на какую телестудию не попала, потому что у меня день по минутам расписан: в тот день вокал был, потом быстро дойти до дома, сделать уроки – и на плаванье… А раз время оставалось, я тоже решила попробовать, интересно же. К тому же у меня волосы густые и на фотографиях я всегда хорошо получаюсь, если не моргну только. Это называется фотогеничная внешность. Все овальные и треугольные лица фотогеничные, а квадратные и прямоугольные – нет. Это легко проверить, нужно карандашом обвести контур лица, и сразу станет понятно – фотогеничная ты или нет.

Когда я зашла в туалет, там пройти негде было, девчонки со всех классов у зеркала толпились, прям чуть ли не дрались из-за этого зеркала. И она стояла, только не перед зеркалом, а у стены – смотрела на себя в кафельное отражение и пальцем что-то рисовала. Так получилось, что мы с ней рядом оказались… Мне даже ее жалко стало, потому что ну понятно ведь, что ни на какую передачу ее не возьмут, круги под глазами, худая, бледная, краше в гроб кладут. Но она все равно стояла и смотрела… Потом хрипло так у меня спрашивает: «Есть зеркальце?» Я поискала в сумке, нашла, протянула ей. Она посмотрела в него, волосы пальцами расчесала, из кармана помаду достала, губы накрасила… А потом как со всей силы швырнет мое зеркальце в стену… И в воздухе миллион осколков сразу же, как пыль… Я говорю ей: «Ты чё творишь-то? Разве так можно с чужой вещью?» А она плечами пожимает: «Извини, я нечаянно…» Мне ее ударить хотелось в тот момент, на кусочки разорвать, но я вспомнила мамины слова и просто отошла тихонько, ушла из туалета… Мне потом наши девчонки сказали, что хотели вступиться за меня, прямо там ей надавать, но испугались, что перед кастингом разлохматятся. Они все себе причесок всяких начесали, лаком замазались, а я просто конский хвост сделала, как в жизни. Я в мамином журнале читала, что естественность – самый лучший стиль.

Собрали нас всех в актовом зале, их там три человека сидело: та тетенька, два каких-то дядьки – и оператор на сцене синее полотно натягивал. Потом я уже узнала, что тетенька эта была редактором программы Верой Семеновной, дяденьки – режиссер Андрей Панов, он просил, чтобы его просто Андреем все звали, и еще один режиссер, только не телевизионный, а детских театров – Василий Сергеевич Капустин. А оператор – это просто Славка Живодеров был, ему всего-то восемнадцать лет недавно исполнилось, и его заставили себе псевдоним взять, потому что Живодеров – не телевизионная фамилия.

Ну и начался кастинг. Нас стали вызывать по списку. Ничего особенного делать было не нужно, просто перед камерой рассказать о себе, потом какой-нибудь анекдот или смешной случай из жизни и, если умеешь, спеть или станцевать. Все наши девочки перед камерой стали смущаться, хихикали, прятали лицо или, наоборот, вели себя как полные дуры – растягивали слова, пытались говорить, как по телевизору. Только у них это глупо получалось, казалось, что у них у всех с головой не в порядке. Вера Семеновна обычно таких на полуслове останавливала – говорила «спасибо, достаточно» и вызывала следующего. Дошла очередь до нее. Она вышла, села на стул перед камерой. Очень спокойно вышла, хотя я видела, что у нее руки дрожали. Ее попросили рассказать о себе. И тоже очень спокойно и тихо она начала рассказывать, как будто не комиссии, а себе или нам. А зачем нам про нее знать, можно подумать, мы не знаем?

Она довольно долго говорила, я уже начала волноваться, потому что следующей по списку была я, а мне уже бежать на занятие нужно было. Я не помню, что она там им рассказывала, помню только, что, когда ее спросили, что она любит, она сказала – я люблю быть в комнате одна, когда никого нет, и люблю, когда на улице такая погода, что снег превращается в дождь, и можно долго-долго стоять на крыльце и смотреть…

В принципе, красиво сказала, но хорошо стоять на крыльце, когда время есть, когда можно хоть до скольки с друзьями по улицам шляться, а если времени даже на уроки не хватает и домашку на перемене приходится делать? И я куда-то с этими мыслями улетела, а когда очнулась – она все говорила и говорила, развалилась на стуле, как будто с друзьями на скамейке сидит, и всё про себя рассказывала. Все уже ждали, когда наконец ей скажут «спасибо, достаточно», но никто из комиссии ее не прерывал, все внимательно слушали. Я подумала: да ладно с этим кастингом, побегу уже в музыкалку, – но тут она закончила, и Вера Семеновна сказала: Верникова Наталья.

Я вышла, села, старалась все время спину прямо держать, потому что красивая спина – это залог красоты, тоже у мамы вычитала. Рассказала про себя, про свои успехи, про музыкалку, про танцы, про плаванье. Андрей, режиссер, спросил – как я буду успевать вести передачу, если у меня столько увлечений. Я ответила, что главное – правильно распланировать свое время, и, если нужно, я договорюсь с преподавателями и меня будут отпускать на съемки. Потом попросили спеть. Я спела на английском одну старую-старую песню, мы как раз ее с преподавателем разучивали. Ну и, в общем-то, мне больше ничего не сказали, записали, как и у всех, мой домашний телефон и рабочий телефон родителей, спросили, кем работают мама с папой. У меня у родителей интересные профессии, мне всегда нравится говорить, кем они работают: мама – психолог в одной компании, а папа в институте английский преподает.

В тот день я на десять минут на занятие опоздала, но у меня была уважительная причина, поэтому Анастасия Павловна, мой преподаватель по вокалу, даже порадовалась за меня. Говорит: «Может, скоро тебя, Наташа, по телевизору будем смотреть, звездой станешь». Я на самом деле никогда не хотела быть звездой, просто мне нравится выступать на концертах, нравится участвовать в соревнованиях, потому что это как доказательство, что ты не просто девочка, не обычный человек, а что ты что-то можешь, ты что-то умеешь, чего другие не умеют. И мама всегда после концертов торт покупает или пирог печет. Мы тогда всей семьей садимся, папа с мамой пьют вино, а я сок, и никто телевизор даже не включает, все обсуждают мой концерт или соревнования. Папа всегда все снимает на камеру, и мы потом мое выступление пересматриваем, и каждый высказывает свое мнение. Папе, например, всегда все нравится, а мама может сказать типа «Этот костюм с туфлями не смотрится» или «Говорила же, возьми с собой мой лак, вся завивка растрепалась…» Но я знаю, что это мама так говорит, чтобы отличиться от нас с папой. У меня мама считает, что в каждом человеке должна быть своя изюминка, что целостный человек – это человек, который умеет общаться с людьми и при этом не похож на других. У мамы целый шкаф разной одежды, и всё ей ее знакомая портниха шьет, потому что покупать одежду в магазине, она говорит, это прямой путь к слиянию с массами. У меня тоже есть пара платьев от маминой портнихи, но я их, если честно, не люблю носить, потому что тогда на меня полкласса пялятся как на какого-нибудь зверя. Папа иногда говорит маме: «Твое стремление к непохожести нас скоро разорит». У меня очень умный папа. Знает пять языков. А я пока только английский, папа хотел обучать меня французскому, но потом решили, что мне нужно сначала закончить музыкалку, а то от такого количества занятий у меня голова разорвется. Вернее, мама решила. Просто папа хочет, чтобы я поступала к нему на иняз, а маме надо, чтоб я стала артисткой или музыкантом. Она говорит – неважно куда, главное, чтобы я себя комфортно чувствовала и отличалась от других. Наверное, я не хочу сильно отличаться от других, потому что тогда совсем времени ни на что не останется, а я, если честно, хотела бы, чтобы у меня кто-нибудь появился. Раньше хотела… Потому что сейчас у меня появился Сергеев, но ладно, все по порядку.

Где-то через неделю ко мне подошла наш завуч и сказала, что в три часа дня меня ждут на городском телевиденье, нужно на вахте сказать свою фамилию, и меня проведут. Конечно, я сразу поняла, что прошла, потому что другим ничего такого не сказали. Хотела позвонить маме, обрадовать ее, но потом решила сначала съездить туда – вдруг все-таки нет? Еле как высидела уроки, забежала в музыкалку, предупредила, что сегодня заниматься не получится. Анастасия Павловна пожелала мне удачи и подарила брелок в форме яблока – вроде как талисман.

Пришла я на эту телестудию, всё, как завуч и сказала, назвала свою фамилию, за мной спустилась Вера Семеновна, провела меня на студию, то есть пока еще не в саму студию, а в свой кабинет. Поздравила меня, сказала, что я прошла и через неделю начнутся занятия с педагогом и съемки, попросила, чтобы я не красила и не обрезала волосы. Еще, оказывается, мне нашли в пару мальчика из другой школы, он чуть-чуть помладше меня, но это даже лучше, вроде как создается образ, что мы брат с сестрой или друзья детства, и это в концепции передачи будет правильней. Мы с ней недолго разговаривали, она дала мне сценарий, попросила к следующей встрече хотя бы приблизительно его знать, потому что, как она сказала, текст будет идти с суфлера – это такой экран на телевидении, откуда ведущие новости читают, но все равно, пока мы к нему не привыкли, лучше учить слова.

Я сказала, что все поняла, и, уже когда уходила, из коридора услышала разговор в соседнем кабинете. Я знаю, некрасиво подслушивать, но там прозвучала моя фамилия, а я и не подслушивала, просто замедлила шаг. Говорили те самые дяденьки, что были на кастинге, – Андрей, режиссер, и Василий Сергеевич, педагог по детским театрам. Андрей говорил громко, так что можно было даже не прислушиваться. «И все-таки объясните мне, почему мы берем эту Верникову или Варникову, а не Скворцову?» Это он про нее сказал. Это у нее такая фамилия. И потом еще: «Я считаю, что у этой девочки, Скворцовой, потенциал гораздо больше и она элементарно талантливей вашей Верниковой». И тогда Василий Сергеевич начал говорить, как будто оправдываясь: «Андрей, я знаю эту девочку, она у нас в центре занималась в группе психологической поддержки… Это очень сложный ребенок, к ней нужен особый подход. Представь себе ситуацию: назначены съемки, приглашены люди, а ребенок пропал. Где ты его будешь искать? Или у нее вдруг во время эфира начнется истерика, Андрей, повторяю, это девочка с очень нестабильной психикой…» Дальше я не дослушала. Мне вдруг как-то перехотелось звонить маме, перехотелось вести эту передачу… Если я такой бездарь, зачем вы меня тогда берете? Только из-за моей стабильной психики, что ли? Ленка Андреева, наша староста, вообще спокойная как слон, ее ничем не возьмешь, так давайте тогда ее возьмите! И чем ЭТА талантливее меня? Тем, что она сидела, развалившись в кресле, и бурчала себе что-то под нос? У нее дикции никакой, она в жизни выше соль не возьмет!

Я пришла домой мрачная, даже есть не хотелось. Мама, конечно, сразу насела на меня: «Наташа, что случилось?» Я не собиралась ей рассказывать, но у меня мама психолог, она и партизана расколет, ей вообще в разведке нужно работать. В общем, я ей все как есть выдала, мама посмотрела на меня, говорит: «Наташ, но ведь мнение каждого человека субъективно. И потом, взяли-то тебя, и не потому, что испугались, что Скворцова может не прийти на съемки, а потому, что ты помимо того, что талантливый человек, ты еще и очень ответственная девочка. Ведь выбирали-то из сотен, а прошла только ты…» От маминых слов мне как-то полегче стало, мы с мамой сели в моей комнате, стали читать сценарий. Я его очень быстро выучила, там все просто было, Пушкина учить гораздо сложнее. Тем более я рассказывала, а мама по тексту сверяла – правильно или нет я говорю, поэтому мне не нужно было все время в сценарий заглядывать.

Еще через неделю начались занятия. Меня познакомили с моим соведущим – Петька Мамочкин, смешная фамилия, да? Белобрысый, на голову ниже меня ростом, я вообще не знаю, как он кастинг прошел, он, конечно, очень смешной, прирожденный актер, но на месте усидеть ни минуты не может. Ему все интересно, сразу же полез к операторам с расспросами, стал в камеру рожи корчить. Ему даже Вера Семеновна замечание сделала.

Нам объяснили, что мы должны играть самих себя, вроде как Петька такой непоседа, вечно попадает во всякие ситуации, а я, наоборот, вроде старшей сестры ему, должна быть правильной и все время его из этих ситуаций выручать. Решили, что пилотный выпуск – это значит, самый первый – пойдет в записи, а потом уже нас выпустят в прямой эфир, нам будут звонить подростки, задавать вопросы, и мы будем с ними общаться. Объяснили, что такое петличка – это такой маленький микрофон, который под одежду надевают, что такое ухо – тоже что-то вроде микрофона, только его надевают, чтобы режиссера во время эфира можно было слушать, что такое ведущая камера – это камера, с которой тебя сейчас снимают, там очень просто, нужно только следить, на какой камере загорелся красный огонек, та и ведущая, и смотреть в нее, соответственно. Рассказали о концепции передачи, тоже очень просто: суть в том, чтобы рассказывать подросткам о жизни подростков, сюжеты на социальную тему, потом познавательные репортажи и сюжеты о всяких детских фестивалях и чьих-нибудь детских достижениях. Конечно, журналистов набрали не из детей, а из студентов журфака, так что мы с Петькой на этом проекте самыми маленькими оказались.

Еще к нам в студию должны были в прямой эфир приходить гости – тоже дети, которые чем-нибудь отличились, или взрослые, которые как-то связаны с детьми. Передача называлась «Наш мир». Где-то дня за два нас отсняли, потом еще снимали с двумя девочками, которые на областных соревнованиях по гимнастике победили, девочки очень стеснялись, и я почувствовала себя тогда настоящей ведущей, потому что все время приходилось вопросы, которые были написаны в сценарии, переиначивать и задавать по новой, чтобы они хоть что-то ответили. К тому же они на меня и на Петьку такими глазами смотрели, как будто мы инопланетяне какие-то… Хотя – ну что в этом такого, задать вопросы перед камерой?

Тогда-то, после интервью с этими девочками, меня с Сергеевым и познакомили. Я его и раньше видела, высокий такой светловолосый парень с серьгой в ухе. У него глаза очень красивые, глубокие, если он даже просто смотрит, кажется, что не просто… Меня с ним оператор Славка познакомил, оказывается, Сергеева звали Сашей, он работал на телекомпании звукорежиссером, хотя никакого образования у него не было, просто он очень любит музыку и всё, что со звуком связано, и поэтому после школы сразу сюда пришел. Ему двадцать один год всего, но его уже в главные звукорежиссеры пророчат, как мне потом Славка сказал. Очень способный парень. Знакомство у нас так себе прошло, Славка меня представил, он сам представился. Спросил: «А ты всегда такая строгая или из образа просто не выходишь?» Я рассмеялась, конечно. Потом его позвал кто-то, да и мне уже идти нужно было на плаванье. И в бассейне я, когда плавала, представляла, что он плывет рядом, и сразу же улыбаться почему-то начинала…

Дня за три до выхода в эфир пустили рекламу передачи. Я свою рожу на экране стала видеть чаще, чем в зеркале. У нас телефон в доме не умолкал – мамины подруги как с ума сошли, все звонили ее поздравить, как будто она ведущей стала, а не я. Мы продолжали с Петькой ходить на занятия к Василию Петровичу, занимались с ним в основном речью, учили всякие упражнения, вроде скороговорок или рли-лри-лри-рли… Язык сломаешь говорить. Но у меня все быстро начало получаться, у нас на вокале тоже похожему учат, Петька гораздо медленнее запоминал.

Иногда к нам на занятия приходил Андрей, режиссер, и тогда мне становилось как-то не по себе, я прям чувствовала его неприязнь, он всегда только Петьку хвалил, в мою сторону даже не смотрел. Андрей объяснял нам, какие непредвиденные обстоятельства могут случиться во время эфира, как отвечать на звонки телезрителей, что говорить, если звонок вдруг прервался. В общем, мы это быстро запомнили, Петька только переспрашивал по десять раз, но не потому, что тупой, а потому, что невнимательный и у него всегда куча вопросов. Андрей даже спросил: «Петя, а ты уверен, что тебе четырнадцать, а не пять?» Петька, естественно, тут же стал изображать пятилетнего, гримасничать и ковыряться в носу, и Андрей от смеха чуть со стула не упал.

Так проходили наши занятия до нашего первого прямого эфира. Я даже в музыкалку через раз ходила, потому что мне на студии гораздо интереснее стало. А главное – не знаю даже, почему главное, – я все время видела Сашу. Мы с ним почти не разговаривали, только здоровались. Но он каждый раз при виде меня нарочно сводил брови и делал такое хмурое-прехмурое лицо, что я начинала смеяться как сумасшедшая. Еще он иногда говорил: «Ну что, мисс Совершенство, петь или плавать пошли?» Это Вера Семеновна всем рассказала, что у меня помимо студии еще куча увлечений.

Ну вот, вышла наша первая передача в эфир… Мы с мамой и папой телевизор за полчаса до начала включили, папа вставил чистую кассету в видеомагнитофон, чтобы сразу же включить запись, как начнется. Меня всю трясло, я ни есть, ни пить не могла. Папа усадил меня на колени, как маленькую, и держал за руку, чтобы я не нервничала. Началась передача… Конечно, я все знала, что́ там будет, но все равно волновалась ужасно. Сорок минут прошли как две секунды, только мама все время ойкала – типа, ой, какая ты хорошенькая, или ой, какой удачный ракурс, так что папа ей уже сказал: «Ирин, давай восторги потом?»

Когда передача закончилась, телефон просто разорвался от звонков – звонили мамины подруги, папины сослуживцы, звонили мои одноклассницы, звонила Анастасия Павловна, звонил мой тренер по плаванью и моя классная. У меня реально было ощущение, что в городе все, все до одного смотрели эту передачу. Уже язык стал заплетаться от благодарностей. Чуть позже позвонил Петька, сказал – ну что, Натаха, бухаем, мы всех порвали! Потом заржал как дебил и бросил трубку.

После шестого по счету разговора с маминой подругой я поняла, что я умница редкостная, и поэтому отпросилась у папы прогуляться во дворе, потому что седьмого такого разговора я бы просто не вынесла, у меня взорвался бы мозг и я бы умерла от звездной болезни.

Во дворе у нас особо делать нечего, поэтому я пошла до парка – там очень красиво осенью, жалко только, что редко получается туда приходить. Села на скамейку и так сидела, рассматривала свои ботинки и листья на земле. А потом вдруг мимо меня прошел Саша, я его сразу узнала по оранжевой куртке, и она… Саша держал ее за руку, они меня даже не заметили, прошли мимо и остановились невдалеке за деревьями… И вдруг я услышала, как она заплакала, а он обнимал ее и что-то тихо говорил, я не слышала что… Только одно предложение: «Это всего лишь…» Это всего лишь… Наверное, он ей сказал – это всего лишь передача. Наверное, она плакала из-за того, что ее не взяли, а она до последнего надеялась, что они все-таки передумают. И вот сегодня все стало окончательно ясно, в кадре я и Петька, а ее нет… Ну вот, подумала, сначала я ей перешла дорогу, потом она мне. Хотя мне-то все равно и на нее, и на Сашу, ничего у нас с Сашей нет, только кривляния в коридорах… И что их интересно, связывает? Саша такой талантливый, умный, на него большие надеж- ды, а она? Школу закончить не может, по два года в одном классе сидит, хорошо хоть краситься перестала, а то вообще как шлюха выглядела. Что они вообще в ней нашли, носятся с ней, что Андрей, что Саша, в группы поддержки ее устраивают? Только из-за того, что у нее нестабильная психика? Но я ведь тоже могу расплакаться, или закатить истерику, или уйти куда-нибудь и пропасть? И что, от этого меня больше любить станут? Из-за этих вопросов у меня всю эйфорию как рукой сняло, и я пошла домой. Дома позвонила Петьке, трубку взяла его маленькая сестра, говорит: «Ой, а вам Петю позвать? А он какает!» И смеется, как будто щекочут ее там. У них, наверное, вся семья такая – клоунская… Мне почему-то тоже захотелось рассмеяться, но я просто попрощалась и положила трубку.

А когда уже ложились спать, ко мне в комнату пришла мама, мы с ней долго говорили о передаче, о планах на жизнь, о том, что это огромный шанс для меня и я вполне могу уже сейчас начать делать карьеру, главное, хорошо себя зарекомендовать и показать, что мне это интересно и я быстро всему обучаюсь.

И уже под конец я у нее спросила: «Мам, а как обратить на себя внимание парня?» Я у нее до этого никогда о таких вещах не спрашивала, но ведь ее же наверняка в институте на ее психологии и этому учили. Мама аж засветилась вся, говорит: «Рассказывай». Я ей рассказала про Сашу, но только до того момента, как в парке его с ней встретила. Про парк говорить не хотелось. Тогда мама мне объяснила, что все эти Сашины гримасничанья и подначивающие вопросы называются флирт, и это значит, что я ему тоже нравлюсь, просто он не знает, с какой стороны ко мне подойти. Попросила описать Сашин характер и его увлечения. Когда узнала, что Саша увлекается музыкой, предложила начать с этого. Я ведь тоже учусь в музыкалке, значит, найдутся общие интересы. Потом попросила узнать, какую он музыку слушает, чтобы было легче найти общий язык.

Про музыку я узнала на следующий день – на студии в честь первого выпуска устроили банкет и нас с Петькой туда тоже позвали. Я просто подошла тогда к Саше и спросила: «Саша, а тебе какая музыка нравится?» Ну а как еще тут узнаешь? Нормальный вопрос, по-моему. Саша назвал мне несколько групп, я не все запомнила, хотя некоторые мы с папой слушали – «Портиш Хед», например, или «Марчибу». Про «Нирвану» я тоже немного знала, оставалось только достать «Сони Кьюз» и еще какие-то… Но оказалось, что ничего этого не надо, потому что Саша, когда я собиралась домой, сам ко мне подошел и предложил проводить. Мы с ним тогда очень медленно шли, я давно так не ходила по улице, все время куда-то бежала. И разговаривали обо всем: о нашей передаче, о музыке, потом перешли на английский, оказывается, он его тоже хорошо знал… Играли, кто больше вспомнит английских поговорок. И когда подошли к дому, я ему сказала: «Саша, я обязательно эти группы, которые ты назвал, послушаю». А он мне ответил: «Не надо, ты и так красивая». Поцеловал меня в щеку и ушел. Я даже не знала, что думать по этому поводу – то ли он этим хотел сказать, что ничего у нас с ним быть не может, то ли наоборот, что я ему и такой нравлюсь. Весь вечер ломала над этим голову. А у мамы спросить так и не решилась…

Но на следующий день все само собой стало ясно: когда я пришла на студию, Саша попросил у меня мой номер телефона, и мы с ним стали каждый вечер созваниваться, ну, и не только… Обычно он встречал меня с плаванья, мы шли куда-нибудь поесть, потом он провожал меня до дома. Мы очень много разговаривали, буквально обо всем на свете, я вообще-то молчаливая, всегда пытаюсь сконцентрироваться на работе, а не тратить время на пустую болтовню, а тут прямо рот не закрывала. В школе мне сказали, что я какая-то другая стала, и на самом деле мне вдруг понравилось на перемене разговаривать с девочками, писать на уроках друг другу записки. Одной девчонке я даже по секрету рассказала про Сашу. Конечно, на следующий день об этом знал весь класс, но мне это приятно было, как будто я Бритни Спирс и все гадают – с кем я на этот раз роман закрутила. Учителя ко мне стали совсем по-другому относиться, классная сказала: «Наташа, ты теперь пример для подражания для многих наших девчонок, поэтому, очень тебя прошу, – ощущай меру ответственности». Как будто раньше я курила и по подворотням шлялась!